Читать онлайн Последний викинг. Сага о великом завоевателе Харальде III Суровом

I

Кусок Англии в семь стоп длиной

• Вот он, знаменитый,
• Заманён на запад,
• Гость, чтоб в земь с друзьями
• Лечь. Предчую сечу.
• Пусть же коршун кружит,
• Брашнам рад, – мы падаль
• Оба любим – княжий
• Струг подстерегая.[2]

«Сага о Харальде Суровом»

В сентябре 1066 года встал вопрос о принадлежности Англии англосаксам или викингам, и около 12 000 человек ценой своей жизни решили получить на него ответ. К югу от Йорка, на реке Уз сошлись в битве две великие армии, следуя стародавней традиции: били и кололи, стена щитов на стену щитов, сталь против стали. Приливная волна, идущая с севера, на западе разбивалась о больверк, и любого, кто окажется между ними, ждала гибель. Рокотали военные барабаны, гудели латунные роги, а воины гибли, проклиная и старых, и новых богов.

На стороне скандинавов выступило 7 000 человек. Норвежцы-исполины были в устрашающих шлемах и сверкающих кольчугах. Краснолицые морские разбойники с Оркнейских и Шетландских островов жаждали вернуть потерянные земли. А с дальних уголков Киевской Руси, Византии и Святой земли собрались стареющие, седеющие воины в помятых шлемах, увенчанных перьями, в чешуйчатых доспехах и с изогнутыми мечами. На левом фланге, вдали от реки, было несколько сотен англичан-перебежчиков, с тех времен, когда Йорк еще был Йорвиком, столицей Нортумбрии викингов, когда сыновья Рагнара Лодброка разорвали легкие своего короля Элле двести лет назад. Немало нортумбрийцев с радостью встретили бы возвращение древней столицы.

На пути у них стояло 4500 англосаксов. Большая их часть была из фирда, местного ополчения, призываемого в смутные времена: сельчане, фермеры, дельцы и плохо обмундированные крестьяне, вооруженные от силы копьями, деревянными топорами и пращами, пугающие только своим количеством. Стена щитов впереди была укомплектована лучше и состояла из истинных воинов, облаченных в кольчуги, с каплевидными щитами и зазубренными мечами, тяжелыми двуручными топорами стародатских времен, абсолютно бесполезными для плотницких работ, но в руках опытного воина способными обезглавить лошадь или разрубить человека пополам. Это была домашняя стража, или королевская гвардия, хускерлы, или хускарлы, – военное ядро англосаксонской Британии: профессиональные солдаты, которые сидели за столом лорда, ночевали у его очага, получали жалованье золотыми монетами и погибали по его приказу. Они стояли на возвышенности.[3]

Здесь, в Фулфорде, что по-староанглийски означает «вонючий брод», ряды англичан выстроились вдоль мокрой канавы с торфяным дном, протянувшейся от непроходимой прибрежной трясины до берегов реки Уз. С обеих сторон их окружала вода, и избежать встречи было невозможно. Викингам пришлось идти прямо на них – другого выбора не оставалось, но прежде чем добраться до стены щитов противника, им приходилось погружаться в подтопленную канаву, в своих тяжелых доспехах и с оружием в руках став уязвимыми для стрел и копий. Оттуда они, дезориентированные, хаотично взбирались по берегу реки, чтобы погибнуть под копьями, вонзающимися сзади, со стороны плотной стены английских щитов, которая размыкалась, только когда хускарлы расступались и взмахивали своими жуткими топорами.

«По полю кровь лилась рекой, – сообщает неизвестный автор из “Гнилой кожи”. – Викинги вброд переходили кровь воинов». Во второй половине дня мертвые и умирающие заполнили канаву – их лица постепенно погружались под черную болотную воду, которая придавала им красный цвет, пока их собратьям приходилось идти по ним, всё глубже утапливая в грязи. Шла чудовищная бойня, наступление было безнадежным, а отступление – неизбежным.

Справа от позиций викингов, на ближайшем к болоту фланге, англичане из числа скандинавских союзников внезапно пошли на попятную. Прекратив сражаться, они в смятении начали отступать, опасаясь открывать спины дождю англосаксонских стрел. Выглядывая из-за щитов со стороны канавы, нортумбрийцы воспользовались случаем. «Крыло у ближайшей к канаве линии скандинавов расступилось, – пишет Снорри, – и туда последовали англичане, рассчитывая, что норвежцы будут спасаться бегством». Англосаксонское войско бросилось в канаву, перебралось на другую сторону и пустилось в погоню. Выгнав предателей и обойдя норвежцев с фланга, они одним ударом покончили бы с нападением викингов.

«Королевский штандарт реял у реки, – записано в «Круге земном», – там, где ряды были самыми плотными».

С другой стороны поля от своих мягкотелых союзников стоял король Норвегии, невозмутимый перед лицом надвигающейся катастрофы. Харальд III, сын Сигурда, по прозвищу Прекрасноволосый, Бич Болгар, Датский Молот, Северная Молния – был не из числа желторотых новичков с трясущимися коленками. Он был самым прославленным викингом своего времени.

По своим собственным подсчетам, он завоевал более восьмидесяти городов в далеких землях, от Сицилии до Ближнего Востока. «Это был могущественный человек, – десятилетие спустя заметил немецкий монах Адам Бременский, когда писал о короле, которого никогда не видел, что не мешало ему питать к нему ненависть и очернять его, – и прославившийся победами, которые он одержал в Греции и Азии в бесчисленных войнах с варварами».

«Король Харальд был красив и благороден, – пишет Снорри. – Волосы и борода его были золотистого цвета. Борода была короткой, а усы длинными. Одна бровь была слегка выше другой. Крупные кисти рук и ступни были правильной формы». На поле боя Харальда нельзя было спутать ни с кем. Его шелковое знамя, Ландейдан, или Опустошитель Страны, с черным вороном на белом фоне, веками служило штандартом правителей у викингов, символизируя бога праотцов – Одина; оно сразу позволяло выделить Харальда из толпы. Харальд, которому в 1066-м был 51 год, выглядел истинным гигантом. Хауберк доходил ему до середины икры, в то время как на любом другом, менее крупном человеке заканчивался бы у щиколотки.

«Ростом он был в пять локтей», – утверждает Снорри. Локоть, которым пользовались в Исландии вплоть до XIII века, у викингов был длиной восемнадцать дюймов – таким образом, рост Харальда достигал семи с половиной футов (около двух метров двадцати сантиметров. – Прим. ред.). Редкий викинг носил с собой измерительный стержень, поэтому локоть был очень практичной мерой, основанной на средней длине предплечья от локтя до конца среднего пальца, и поскольку в те времена скандинавы (как и все европейцы) были ниже, чем сейчас, в среднем чуть выше пяти с половиной футов ростом (около метра шестидесяти восьми сантиметров. – Прим. ред.), локоть также был сравнительно короче, из-за чего рост норвежского короля был не такой грандиозный, но всё же внушительный.

Двадцатью годами раньше Харальд занял норвежский престол по праву крови, которое исходило от легендарного прапрадеда, короля Харальда Прекрасноволосого. Это имя было типичным и, наиболее вероятно, происходило от старогерманских слов «армия» и «лидер» (here, weald). Еще несколько веков Харальда III не назовут Хардероде — Жестоким, Тираном, Суровым Правителем, и совершенно точно никогда не говорили ему этого в лицо, несмотря на то что не так много норвежских королей соответствовали бы этому прозвищу.[4]

Его притязание на старую Империю Северного моря, принадлежащую верховному правителю Кнуду Великому, частью которой была Нортумбрия, не могло быть основано на праве крови, за исключением той, что была пролита на этом поле боя. Нортумбрийцы сражались по обе стороны – было много лордов, заявивших свои притязания на земли. Граф Йоркский Моркар своим титулом был обязан главным образом брату из соседней Мерсии, графу Эдвину. Оба они еще босоногими мальчишками носились по залам своего отца в то время, когда Харальд водружал корону Норвегии себе на голову. Их сводный брат Аки Высокий и граф Вальтеоф Нортгемптонширский и Хантингтонширский, сражавшиеся на их стороне, были немногим старше. Если Харальд и был удивлен такой яростной битвой за земли, которые так недолго были во владении молодых лордов, то лишь потому, что их предок дал повод так думать.

Годом раньше, в сентябре 1065-го, графом Нортумбрийским был Тостиг, сын Годвина, сейчас свергнутый, изгнанный, разбойник и мятежник. Тем не менее он приходился братом королю Англии Гарольду II. Именно Тостиг склонил Харальда Норвежского силой меча вернуть Нортумбрию, Мерсию и Англию, и именно никчемные войска Тостига, состоящие из бандитов и мародеров, струсили и вскоре проиграют битву.

Можно только гадать, о чем думал Харальд, когда видел, как хускарлы юных графов перебирались через подтопленную канаву и гнали перед собой Тостига и его шайку. Если нортумбрийцам удалось бы избавиться от мятежников, у них появилась бы возможность окружить норвежскую стену щитов с той стороны и разбить ее. Король, должно быть, отлично понимал, что подготовленные хускарлы без труда одержат победу над этим сбродом. Вероятно, он даже ожидал этого.

И, что наиболее вероятно, на это и рассчитывал.

Разбить стену щитов можно было тремя способами, и они были хорошо известны королю Харальду: прямой лобовой атакой, которую уже пробовали, и эта попытка провалилась, обходным маневром, который был невозможен из-за воды, окружавшей англичан по обе стороны, или каким-нибудь образом вынудив самим нарушить строй. Ложное отступление было у викингов испытанной тактикой ведения боя, с которой англосаксы, как оказалось, были незнакомы. (Они поддались на подобную уловку норманнов несколько недель спустя, в битве при Гастингсе.) По другую сторону канавы стояли теперь нортумбрийцы Моркара, а английские ряды были растянуты, и между ними и обитателями Мерсии Эдвина забрезжил просвет.

Снорри пишет, что Харальд заметил этот разрыв: «Он отдал приказ трубить в атаку и призвал своих людей на бой. Штандарт Опустошитель Страны он приказал нести перед собой и ударил с такой силой, что всем пришлось уступить».

Возглавили атаку предводители Харальда. Эйстейн Орри, сын Торберга по прозвищу Тетерев в честь красной куропатки с Шотландских островов, из чего можно сделать вывод, что он был невысокого роста, рыжим и дерзким. По описанию Снорри, «он был самым способным и любимым у короля всех землевладельцев». И скальды будут воспевать доблесть собственного сына Харальда, Олава, тогда шестнадцати лет, принимавшего участие в своей, вероятно, первой битве. В тот день решалась судьба Нортумбрии. На пронзительный зов боевых рогов норвежцы ринулись вслед за англичанами.

Битва при Фулфорде разделилась на два сражения: одно шло вдоль канавы, а другое перед ней. Ближе к реке стены щитов продолжали стоять друг напротив друга вдоль оврага. Они стояли лицом к болоту, через которое хускарлы гнали людей Тостига, из-за чего под ударом оказались крестьяне. Викинги рванули через канаву, взобрались по склону к бреши в рядах англичан, обходя мерсиан с фланга, и ударили нортумбрийцев с тыла. Если англичане и гордились своим боевым мастерством после поражения разбойников Тостига, то теперь они узнали предел своих возможностей. Не только англосаксы знали, как орудовать двуручным топором. Норвежцы Харальда пятнадцать лет закалялись в битвах с датчанами и если и не выиграли ту войну, то победили в большинстве сражений.

Сразив Аки Высокого, Эйстейн Орри приказал своим воинам развернуться и атаковать людей Моркара с тыла. Хускарлов, которые преследовали мятежников Тостига, остановили раздавшиеся позади из числа фирда крики людей, окруженных норвежцами – в кольчугах и с мечами. Слабо защищенные крестьяне и фермеры, орудовавшие топорами и вилами, не могли долго сопротивляться такому противнику.

Жители Мерсии под началом Эдвина какое-то время держались под натиском викингов Харальда. А между ними, вдоль строя у канавы, – лезвия английских топоров и норвежских мечей, подобно серпам, срезающим клонящуюся к земле пшеницу. «Безжалостно король обагрил оружие английской кровью на реке Уз, – записано в “Гнилой коже”. – Такая резня храброго воинства никогда не должна повториться».

Портрет Харальда в витражной технике Собор Святого Магнуса, Киркволл (Колин Смит / Харальд Суровый / СC BY-SA 2.0)

Чтобы избежать окружения со стороны викингов, которые сейчас хлынули в английские ряды через брешь, жители Мерсии были вынуждены отойти назад, к реке Уз. У находящихся за передовой крестьян был выбор: отойти обратно в Йорк, пока есть время, в противном случае хускарлы их сбросят в реку вместе с повозками. Выбор был очевиден, и крестьяне быстро его сделали. Несколько десятилетий спустя английский монах Симеон Даремский отмечает, что «англичане поджали хвост, неспособные противостоять норвежцам, потеряв при этом своих людей. Но намного больше утонуло в той реке, чем полегло в битве. Из побоища норвежцы вышли победителями».

Король Харальд Сигурдссон показал юным английским графам способ переиграть вставших стеной щитов воинов, даже если у обороняющихся было позиционное преимущество в бою. Жители Мерсии отступали, осталось лишь избавиться от нортумбрийцев. Здесь сыграл свою роль Олав, сын Харальда. «Многие тонули в реке, и тонущие задыхались под водой. Вокруг молодого Моркара повсюду лежали мертвые, – воспевается в “Саге о Харальде Суровом”. – Король заставил их сражаться, и они со всех ног спасались от Олава Могучего».

Вечер всё еще был далек в этот длинный летний северный день, когда последние жители Мерсии бежали в Йорк, а последние нортумбрийцы или ушли тайными тропами через болото, или погибли на поле боя. Над ратным полем кружили стервятники, а вороны клевали лица мертвых. Скандинавы и их приспешники англичане прочесывали лужайку, добивали раненых, обирали мертвых и искали достаточно богатых для выкупа заложников. Эдвин со своими людьми скрылся, и каким-то чудом графу Моркару также удалось бежать, хотя даже скандинавы тогда думали, что он погиб. Графа Вальтеофа взяли живым, хотя Тостиг не проявил великодушия победителя и советовал Харальду его убить. «Со своими пленниками делай что хочешь, – ответил Харальд, – но с этим я поступлю на свое усмотрение». Вальтеофу он сказал: «Я дарую тебе мир, если дашь клятву, что никогда не пойдешь войной и будешь извещать, как только узнаешь об интригах, которые плетут против меня».

Вальтеоф согласился, но давать клятву не стал, «поскольку мне представляется, что Тостиг не хочет, чтобы мне хоть что-нибудь досталось». Как и остальные, он знал, что своенравный граф стремится завладеть и графством Вальтеофа, и остальными землями королевства.

Харальд приказал отпустить его, к недовольству Тостига: «Отпускать на волю человека, которого ты считаешь слишком благородным, чтобы взять с него слово, непредусмотрительно». «Думаю, – ответил ему Харальд, – его слову я доверяю куда больше, чем твоему». Тостиг был не настолько тупоголов и смел, чтобы ответить на оскорбление. Он поменял тему разговора: «Давайте пойдем на Лондон и предадим те земли огню и мечу, не щадя никого, ни женщин, ни детей».

Это был план, желанный для каждого скандинава. Однако на пути к Лондону стоял Йорк. Выжившие в битве при Фулфорде (включая, по некоторым сведениям, и графа Эдвина) нашли прибежище за его стенами. Отцам города, в отличие от крестьян, было что терять, и видеть викингов своими господами им не хотелось, но захватчики приближались к городским стенам, так что решение избежать разграбления было вполне прагматичным. «Поскольку король Харальд одержал уверенную победу над такими великими воителями и над таким многочисленным войском, – пишет Снорри, – люди были напуганы и сомневались, что смогут ему противостоять, поэтому на совете городские старейшины решили, что объявят королю Харальду о передаче ему замка».

После нескольких дней обсуждения деталей капитуляции Харальд и Тостиг в то воскресенье организовали тинг – нечто похожее на политическое собрание за городскими стенами. «Они предложили жителям города прочный мир, – сообщается в “Англосаксонской хронике”, – при условии, если те отправятся с ними на юг».[5]

Наиболее состоятельные жители города – они были хорошо известны Тостигу, он сам их выбрал – передали в заложники сто пятьдесят своих детей в качестве гарантий верности. Захватчики же, в свою очередь, отправили в город сто пятьдесят воинов, формально в качестве контрзаключенных, а на самом деле как символический гарнизон. Харальд объявил, что вернется утром, назначит новых управляющих и огласит новые законы. Йорк снова станет Йорвиком, столицей нового Норвежского Денло, а если всё пойдет по плану, то и новой, Скандинавской Англии.

Условились, что переговоры возобновятся на следующий день, в понедельник, в нескольких милях к востоку от города, куда к викингам приведут заложников со всей Нортумбрии. Обмен должен состояться там, где старые римские дороги из восточных доминионов пересекаются над рекой Дервент – на Стэмфорд-Бридже.

В воскресный вечер норвежцы с Тостигом на буксире предприняли двухчасовой марш-бросок вниз по реке Уз, к Рикколлу, где оставили свои галеры. Снорри пишет, что Харальд был «очень весел» и имел на это полное право. Первый шаг к завоеванию королевства был сделан. Нортумбрийская армия была разбита, армия Мерсии обратилась в бегство – можно было захватить половину Англии.

База обеспечения викингов состояла из сговорчивых, если не полностью сочувствующих жителей, которые предоставляли им снабжение и поддержку. На юге до сих пор их поджидал английский король со своей армией, с которым еще предстояло сразиться, но сейчас было самое время торжествовать. После победы в битве и двухчасового марш-броска войско наверняка употребило немало алкоголя, можно уверенно предположить, что возлияния продолжались до глубокой ночи и что некоторые, поднявшись с первыми горнами в понедельник, отправились в пятнадцатимильный поход на Стэмфорд с тяжелой головной болью и затуманенными глазами.

Харальд разделил силы. Трети войска, которая включала его сына Олава и сводного брата Эйстейна, он приказал остаться для защиты кораблей, оставшихся двух третей войска, включая Тостига, было достаточно, на его взгляд, для простого обмена заложниками.

Было ясно и жарко. «Воины сняли доспехи, – пишет Снорри, – и вышли на берег лишь со щитами в руках, в шлемах и с копьями и мечами на боку. Многие несли луки и стрелы. Все были очень веселы». «Это немыслимая глупость – направиться без оружия в руки врага, – сказал Харальду Тостиг. – Если у англичан будет преимущество, полагаться на них нельзя».

Харальд набросил синюю тунику и самый лучший шлем, сел верхом на вороного коня. Он сказал (немного устало, едва различимо): «Чего ты теперь боишься, Тостиг?» Тостиг ответил: «Боюсь, что ты потерял рассудок». За это Харальд его не убил, а просто ответил: «Как бы то ни было, я поступлю по своему разумению».

В сагах говорится, что «норвежцы настолько не любили Тостига, что никто его не слушал». Все знали, что, как только Нортумбрия падет, английский граф станет бесполезен.

Современная деревня Стэмфорд-Бридж выросла поблизости от древнего каменного брода естественного происхождения на реке Дервент, который расположен почти в трехстах ярдах (примерно 274 метра. – Прим. ред.) вверх по течению от нынешней переправы. Ее название может происходить от староанглийского слова Samfordesbrigge, что означает «мост у песчаного брода», или stan ford, что означает «каменный брод». Археологи нашли свидетельства существования мостов, построенных предыдущими поколениями. Самые ранние расположены в миле к югу от современного моста и уходят в римские времена, когда город еще назывался Дервентио. В 1200-х годах на трех каменных опорах был построен деревянный мост, который простоял до тех пор, пока в 1727 году не возвели ныне существующую каменную арку, расположенную в семидесяти пяти ярдах (примерно 70 метров. – Прим. ред.) от старого моста, ниже по течению. От моста, существовавшего в англосаксонские времена, ничего не осталось – возможно, потому, что он был целиком деревянный, как говорится в древних хрониках. Деревянные ферменные мосты со снижающими нагрузку креплениями, распорками и продольными балками с небольшими пролетами представляли собой простые балочные структуры, возведенные на дубовых или вязовых сваях. Такие конструкции были известны еще римлянам, однако во времена темного Средневековья были забыты и вновь появились лишь в 1230 году. При хороших условиях такие конструкции могли служить очень долго – Генрих II в 1176 году использовал при строительстве старого Лондонского моста дубовые сваи, которые прослужили до 1921 года. Дервент, стоящий на такой реке, как Уз, подтапливает даже сейчас, когда применяются современные меры предотвращения затоплений, поэтому в 1200-х годах мост был необходим, потому что построенный ранее, в 1066 году, попросту смыло. У современного моста 1700-х годов постройки до сих пор пропускная способность выше среднего, но всё движение идет по одной полосе и регулируется с помощью двух светофоров, установленных по обе стороны, из-за чего скапливаются огромные автомобильные пробки. Идущий параллельно мосту стальной пешеходный переход по размеру ближе к саксонскому мосту: он как раз достаточно широк, чтобы один человек мог сражаться, размахивая двуручным топором.

Расстояние от Рикколла до Стэмфорд-Бриджа норвежцы могли преодолеть бодрым шагом за четыре с половиной часа. 25 сентября солнце взошло примерно в семь утра по местному времени, поэтому до переправы армия должна была добраться к полудню. Прибыв с юга, она заняла возвышенность на той стороне реки, где было много корма для лошадей. (Викинги ехали на сражение верхом, однако редко вступали в битвы на конях.) Харальд и Тостиг провели отряд вниз по реке и через мост к широкой поляне со склоном на другой стороне, где был скот для угона. Вскоре вдали они заметили облако пыли над дорогой из Йорка. Харальд спросил у Тостига: «Что там вдалеке, пылевой вихрь или всадники?» – «Всадники, – ответил граф, думая о посланниках из Йорка, – а теперь поверьте в добрые намерения моих людей». Харальда его слова не убедили: «Нам лучше бы остановиться и выяснить наверняка, кто это».

Приближающаяся толпа вскоре остановилась, поднявшись на холм в полутора милях от них, – это были не посланники, а армия, с поднятыми вверх копьями и сияющими на солнце доспехами. В настоящее время считается, что ее численность достигала 10 000 пехотинцев и 2500 всадников – примерно в три раза больше, чем у Нортумбрии и Мерсии вместе взятых и как минимум на треть больше того количества, которым сейчас располагали северяне. Над ними реял стяг с изображением воина. Стяг Гарольда II, короля Англии.

До севера Англии дошли лишь вести о том, что король Гарольд освободил свою армию от обязанности стеречь летом южные берега от вторжения герцога Вильгельма Нормандского, которое так и не состоялось. И тот факт, что они прибыли на север так быстро после вторжения норвежцев, казался чудом и поверг воинов Харальда в шок.

Из войска показался человек, он был верхом и звал короля Харальда. Тостиг его узнал. «А вот и Вальтеоф, – сказал он. – Убейте его». Харальд этого сделать не позволил. Придерживая коня, Вальтеоф поприветствовал короля и посоветовал отправиться обратно к кораблям, пока есть такая возможность, «ибо мой брат, король Гарольд, располагает против вас превосходящими силами. Вы не выстояли бы против него, даже если бы стояли в полном вооружении, а ваши люди сейчас не готовы». Харальд его слова пропустил мимо ушей. «Прощайте. И ты, и твой брат. Ты сдержал слово, как и обещал».

Молодой граф поскакал обратно, а Харальд обратился к своим воинам: «Нам следует составить план действий, поскольку они намерены сражаться, и я не сомневаюсь, что их ведет сам король». Тостиг сказал: «Думаю, нам лучше отойти как можно скорее, чтобы забрать резерв, облачиться в доспехи и выступить оттуда. Либо подняться на корабли – там всадники не доберутся до нас». – «Я еще ни разу не сбегал с поля битвы и сейчас не побегу. Так мы подарим победу англосаксам, которые будут нас преследовать и забьют», – ответил Харальд. «У меня есть другая идея. Дайте трем нашим лучшим людям трех лучших коней и прикажите гнать во весь опор, чтобы вызвать остальные войска. Они стремительно подтянутся, а мы устроим англичанам кровавую битву, прежде чем признаем себя проигравшими». – «Решать вам, – сказал граф королю. – Я не собираюсь отступать».

Больше ему с англичанами обсуждать было нечего, и Харальд развернул коня, чтобы отдать приказ поднять знамя с вороном, Опустошитель Страны… как вдруг конь его споткнулся и упал, сбросив Харальда на глазах его воинов. И врагов. Викинги всерьез восприняли это как плохое предзнаменование и предвестие грядущих событий. Слегка растерянный, Харальд поднялся и объявил: «Падение для странника – к добру». Но его конь ускакал, и было слышно, как король пробормотал: «Брат Олав, почему именно сейчас?»[6]

Услышав, как король Норвегии обращается к своему святому брату, умершему тридцать лет назад, Тостиг расхохотался: «Ты думаешь, это король Олав заставил коня споткнуться под тобой?» – «Если он от меня отвернется, то лишь благодаря тебе», – ответил Харальд и отправился к своей армии, оставив Тостига с небольшим отрядом на другой стороне реки, чтобы тот побеседовал со своими бывшими соотечественниками.

За этим эпизодом последовал один из самых известных в английской истории разговоров, в котором Харальд, король Норвегии, почти не принимал участия, поскольку никогда раньше в Англии не был и мог знать староанглийского языка на должном уровне, в противном случае все вопросы король Харальд и король Гарольд могли бы разрешить между собой напрямую как военачальник с военачальником. И, несмотря на это, Харальд всё же сыграл решающую роль. Разговор был слово в слово задокументирован многочисленными писарями и летописцами, которые, конечно же, при нем не присутствовали и передавали сказанное с чужих слов, что заметно по расходящимся в деталях репликам, исказившимся в памяти свидетелей и претерпевшим изменения от многочисленных пересказов и переводов. И всё же можно, связав все нити воедино, воссоздать канву той беседы, произошедшей между двумя враждующими братьями королевских кровей, которая решила ход всей истории Англии, столкнувшейся с амбициями норвежского короля.

Англосаксонская армия, как говорили, остановилась на расстоянии двух выстрелов из лука, максимум в тысячу ярдов. Вперед выступили около двадцати всадников – и рыцари, и кони облачены в кольчуги. Они остановились ближе к викингам, но трое продолжили двигаться к отряду Тостига. Их лидера описывают как некрупного человека в позолоченном шлеме, худого и обходительного. (Состоятельные англосаксы были известны своими богато украшенными шлемами, закрывающими всё лицо, что подтверждается находками в местах захоронений Саттон-Ху, Вендель и Вальсгарде.) В руках у него был красный щит, на котором, согласно скандинавским сагам, была эмблема в виде золотого ястреба – на самом же деле это была виверна, двуногий летающий дракон – символ Уэссекса. Он позвал: «Здесь ли граф Тостиг?» Тостиг сказал: «Нет смысла это отрицать». – «Твой брат, король Гарольд, посылает сердечный привет, – ответил рыцарь, – и предлагает искупить вину за прошлое». Тостиг спросил: «Что же он сейчас может предложить, чего не предлагал раньше?» – «Он сожалеет, что предлагает только сейчас, – признал рыцарь, – после всего, что было сделано». – «Деньгами это дело не уладить, – сказал Тостиг. – Что он предлагает?» – «Пятую часть Англии, не больше. Однако вы разорили эти земли, и вы должны это исправить». Тостиг сказал: «Я не принимаю это предложение». Рыцарь поднял ставку:

«В ваших руках будет вся Нортумбрия, и вместо того, чтобы за нее сражаться, он наградит вас третьей частью королевства, чтобы править наравне с ним». – «Это предпочтительнее того презрения и предательства, которое он высказал мне прошлой зимой, – сказал Тостиг, – и если бы он сделал это предложение тогда, то сохранил бы много жизней, что было бы лучше для Англии».

Спустя почти тысячу лет слова графа-изгнанника всё еще горько читать.

«Сейчас слишком поздно для такого торга. Норвежцы не раз говорили, что я быстро переметнусь, если получу какое-нибудь приемлемое предложение и брошу их на поле боя. Я так не поступлю». – «В таком случае слушайте последнее предложение короля, – сказал рыцарь. – Он скорее готов передать вам половину Англии, нежели воевать с вами за нее и позволить выжившему править всем королевством». И Тостиг ответил: «Однако если я приму это предложение, чем он возместит королю Харальду такие неудобства?»

В конечном счете всё сводилось к этому вопросу, от ответа на который зависела судьба Англии.

Всадник ответил: «Король об этом также сказал. Он дарует королю Харальду кусок Англии в семь футов, или столько, на сколько он выше любого другого человека в королевстве, не больше». – «Тогда передайте королю Гарольду: пусть готовится к битве, – ответил Тостиг. – И никто никогда не скажет, что граф Тостиг предал короля Харальда Сигурдссона, перейдя к врагу, когда он пришел на запад завоевывать Англию. Мы лучше все погибнем с честью, чем потеряем королевство». – «В таком случае, – сказал рыцарь, – король объявляет вас виновником происходящего». Он развернулся и со своим молчаливым эскортом вернулся в ряды англичан.

Отдав распоряжения своим людям, Харальд спросил Тостига: «Кто этот человек, который так благородно говорил?» – «Это, – сказал граф, – король Гарольд Годвинсон». – «Надо было сразу мне сообщить, – сказал Харальд. – Они стояли так близко, что, знай я раньше, он бы не вернулся живым». – «Вы правы, это было довольно рискованно с его стороны – он занимает высокое положение, – сказал Тостиг. – Но я знал, что он предложит мне мир, земли и титул, а я, со своей стороны, стал бы убийцей, если бы выдал его. Он пришел с верой в мою честь, и я бы его не предал. И если один из нас должен погибнуть, то пусть лучше он убьет меня, чем я его». – «Он при власти и уверенно держится в седле, – задумчиво произнес Харальд, – но править ему этими землями недолго. Кто был рядом с ним?» – «Одного зовут Хельги Хейнрекссон, – сказал Тостиг, – а другого Биар-Лейв».

Впервые великий Харальд Суровый замолк. «Никогда бы не подумал, что встречу его здесь, – сказал он. – Я его помню, и если бы знал, что он жив, то никогда так далеко не зашел бы». Тостиг наверняка поразился, увидев Северную Молнию в таком изумлении, но лишь пожал плечами: «Сейчас это уже не имеет значения».

На другой стороне поля король Гарольд Годвинсон повернулся в седле и спросил у Лейва: «Кто этот высокий человек, который упал с коня, в синей тунике и в великолепном шлеме?» – «Это король Норвегии», – сказал Лейв, которого раньше называли иначе. В молодости, в Норвегии, его звали Хеминг, и он хорошо знал короля Харальда Сигурдссона, который некогда в припадке королевской ярости приказал его казнить. Хеминг спасся, но был вынужден оставить дом и родных, скрываясь в чужих землях. Теперь он скакал рядом с королем – старые и новые боги распорядились так, что его заклятый враг был у него в нескольких шагах. «Он довольно угрюм, – сказал о норвежском короле Харальде Гарольд, английский король, – но не думаю, что ему удастся еще пожить – похоже, он исчерпал весь свой запас удачи».

II

Глаз Бога

• Мы ткем, мы ткем
• Стяг боевой.
• Рвутся вперед
• Смелые воины.
• Конунга жизнь
• Мы защитим —
• Нам выбирать,
• Кто в сече погибнет.

«Сага о Ньяле»[7]

Обожествляя битву при Фулфорде, норны Урд (Прошлое), Верданди (Настоящее) и Скульд (Будущее), три женщины из потустороннего мира, которые ткут нити людских судеб, должно быть, добрались до конца своей нити и обнаружили, что она привязана к своему началу. Тридцать шесть лет назад история норвежских королей шла похожим путем. С востока пришел легендарный правитель, победив императоров, королей и всех, кого преследовал за личные амбиции, заявив свои притязания на землю по праву крови и меча только для того, чтобы настроить людей против себя. А рядом с ним шел молодой родственник, только отпустивший свою первую бороду, но страстно жаждущий ощутить вкус первой битвы.

В 1030 году, как пишет Снорри, Харальду Сигурдссону было пятнадцать, «он был высок ростом и выглядел как взрослый муж» и, будучи потомком королей, уже тогда вел людей за собой. Той весной, верхом на коне, он возглавлял армию. За ним следовало семьсот скандинавских воинов прямо из Оппланна – северных земель Норвегии близ современного Осло, которые находятся на «железоносной земле» в Ярнбераланде, в двухстах милях от Осло. В настоящее время эти места принадлежат Швеции и называются Даларной. Там стоял лагерем единоутробный брат Харальда, бывший и, если их планы осуществятся, будущий король Норвегии Олав II.

Олав был на двадцать лет старше Харальда и получил прозвище Толстый. Будучи подростком, он служил наемником, сражаясь за короля Англии Этельреда (которого иногда называли Неразумным, что более точно звучало бы как «не получивший доброго совета»). На галерах Олав прошел вверх по Темзе к Лондонскому мосту, зацепил абордажными крюками деревянные пролеты и направился вниз по течению, изо всех сил налегая на весла, стянул мост на воду, позволив Этельреду свергнуть Кнуда с английского престола. Олав восхищался тем, как император франков Карл Великий с помощью христианства объединил свое королевство. Приняв крещение и вернувшись в Норвегию для того, чтобы вырвать трон из рук самого Кнуда, он продолжил обращать страну в религию мира, не обращая внимания на то, кого пришлось ради этого изгнать, искалечить, ослепить или убить. Олав так отдалил от себя знать, что те призвали Кнуда, который вернул себе Данию и Англию, снова включить Норвегию в его Империю Северного моря, заставив Олава бежать на Русь. Однако сейчас Олав в возрасте тридцать пяти лет пришел с армией вернуть свой трон.

Мы можем только гадать, как ликовали братья при встрече. Ссылка Олава не могла быть легким испытанием для Харальда как для родственника короля, объявленного вне закона, который оставил после себя след кровной вражды и дал клятву отомстить. Вся Норвегия бурлила, узнав о возвращении Олава. Харальд, впрочем, наверняка принес весть о том, что сопротивлению не хватает предводителя.

Кнуд правил империей из-за моря, из Англии, и в Норвегии не жил. Настало время Олаву забрать у него норвежский престол.

Молодого Харальда нельзя было винить за то, что он боготворил своего старшего брата Олава. Они оба – сыновья королей. Отец Олава король Харальд Гренски умер до его рождения, бросив мать, Асту Гудбрандсдоттир, ради шведской принцессы Сигрид Гордой. (Оправдывая свое имя, Сигрид на пышном пире напоила Харальда и обошлась с ним слишком круто – дотла сожгла зал, в котором тот пировал.) Супруг изменил Асте и оставил ее вдовой; позже Аста вышла замуж за какого-то короля средней руки, Сигурда Хальфданарсона по прозвищу Свинья, и родила ему двух дочерей и трех сыновей, последним из которых был Харальд. Однако Норвегия, долгое время представлявшая собой скопление мелких королевств, уже была готова к объединению. Будучи женой двух царьков, именно Аста вырастила сыновей великими королями, а себя сделала родоначальницей страны. К тому времени, как она родила Харальда, Олав уже был на пути к титулу короля всей Норвегии.

Говорили, что когда Харальду было три года, Олав прибыл с визитом в королевскую резиденцию Рингерике, которая располагалась на берегу озера Тири близ современного Осло, возможно, на похороны своего отца Сигурда. Аста представила королю и Харальда, и двух его старших братьев, Гутторма и Хальвдана. (Сестры Харальда, Гуннхильд и Ингрид, в истории сыграли незначительную роль.) Когда он посадил себе на колени старших мальчиков и нахмурился в притворном гневе, они уставились в пол. Однако когда тот проделал то же самое с Харальдом, мальчик посмотрел ему прямо в глаза. Когда же Олав потянул его за волосы, Харальд ответил тем же, дернув короля за усы. Олав сказал ему: «Однажды, брат, ты будешь воином».

На следующий день Олав и Аста, прогуливаясь по окрестностям, застали Гутторма и Хальвдана за игрой в ферму – они понарошку строили дома и овчарни для овец и скота. Их отец Сигурд всегда интересовался больше фермерством, чем королевской властью. Его прозвище Свинья можно перевести как «свиноматка» – особь женского пола, которая копается в земле и удобряет ее; представляется, что это прозвище имело положительный смысл и его воспринимали как комплимент. Маленький Харальд играл сам по себе, запуская у берега озера щепки. Когда Олав спросил, что они из себя представляют, Харальд ответил, что это херскипы – военные корабли. На это король ответил, рассмеявшись: «Может, придет тот день, брат, когда ты станешь капитаном».

Потом он спросил Гутторма: «Что ты хочешь больше всего?» Гутторм сказал: «Акру. Поля». – «И большими должны быть эти поля?» Гутторм показал на мыс, полуостров, который выдается в озеро Тири с юга: «Каждое лето я хотел бы засевать целую полосу, как та, которая вдается в озеро».

Даже в те времена на той полосе было десять ферм. Король заметил: «Это даст приличное количество зерна», – и повернулся к Хальвдану: «А что ты хочешь больше всего?» – «Кир, – сказал Хальвдан. – Скот». – «Сколько?» – «Столько, что когда бы они пошли на водопой, то стояли бы бок о бок, растянувшись по всему берегу вокруг озера». – «Это было бы приличное стадо, – согласился Олав. – Ты пошел в своего отца».

Затем король сказал Харальду: «А ты? А о чем ты мечтаешь?» Харальд сказал: «О хускарлах. Телохранителях». – «И много их тебе надо?» – «Столько, – ответил Харальд, – чтоб они могли в один присест съесть всех коров у моего брата Хальвдана».

Смеясь, Олав сказал Асте: «Из этого, матушка, вы вырастите короля».

Теперь Харальд от старшего брата узнал, как король собирается на войну. Из Киева Олав привез личную дружину в двести воинов из числа приближенных свояка, короля Ярослава (на староскандинавском его имя звучало как Ярицлейв). Другой его свояк, король Швеции Анунд Якоб, дал ему еще четыреста воинов и разрешил Олаву на территории Швеции набрать столько норвежцев, сколько удастся, включая бесчисленных высланных в Швецию. Один изгнанник из знатных, Даг Рингссон, привел с собой тысячу двести вооруженных людей в обмен на обещание вернуть ему земли предков в Норвегии. Общее количество воинов является предметом догадок. Снорри насчитал их около двух тысяч четырехсот человек, но до распространения арабских цифр в XIV веке скандинавы пользовались так называемой «длинной сотней», которая равнялась числу 120, это шесть раз по 20, что позволяет принять общее количество, посчитанное Снорри, за две тысячи восемьсот человек. Для тех времен это была не огромная армия, однако королевства завоевывали и меньшими силами.

Харальд с Олавом отправились через Скандинавский горный хребет из Селонгера, расположенного на шведском побережье Балтийского моря, поднявшись на 4300 футов и преодолев расстояние в триста пятьдесят миль по горной местности в Скандинавских горах. Олав объявил поход крестовым в надежде набрать еще людей для осуществления задуманного и по дороге привлек еще около тысячи человек. Однако многие из них были не больше чем наемники и мародеры, которые собирались на войне обогатиться и не оставили старых верований. Олав настаивал на том, чтобы они приняли христианство и крещение: «Мы не можем зависеть от количества воинов. Мы должны полагаться на Бога, ибо только Eго силой и милостью мы одержим победу, а от язычников в армии толку не будет».[8]

Больше половины набранных отказались, и Олав, сдержав слово, отправил их обратно, вероятно, взяв для себя на заметку их имена, чтобы разделаться с ними во времена следующих гонений. Остальные стали вторить Ториру-Гауке (Кукушке) и Афре Пахтанье, которые, как говорится в сагах, «оба были отъявленными разбойниками. С ними было еще тридцать человек, все им под стать».

Оба были выше и сильнее остальных. Дерзости и храбрости им было не занимать. Когда Олав спросил о вероисповедании, те ему сказали: «У нас у всех нет другой веры, кроме той, что мы верим в самих себя, в свою силу и удачу. Нам этого хватает». Для Олава этого было недостаточно. Он настаивал, чтобы они переменили свои убеждения. «Тогда можете идти за мной, и я вас награжу богатством и титулами. Но если вы останетесь при ваших взглядах, тогда возвращайтесь к разбою».

Афра Пахтанье («Афра Постоянный»), в свою очередь, ответил: «Что до меня, то мне не по душе возвращаться. Я всё равно буду сражаться в этой битве, если не на стороне конунга, то против него, и мне всё равно, на чьей стороне быть».

Гаука переводится как «кукушка», что для современного читателя может звучать как «безумный», но для норвежцев это была отсылка к кукушке обыкновенной – хитрой птице-подражателю, которая откладывает яйца в гнезда других видов, оставляя им всю заботу о выкармливании своего птенца; она маскируется под оперение евразийского ястреба-перепелятника, чтобы на нее не нападали. Из этого можно сделать вывод, что Гауку по прозвищу Кукушка соотечественники воспринимали как корыстолюбивого воришку, который притворился великим хищником. Своему брату он сказал: «Если я буду сражаться в этой битве, то буду на стороне конунга, потому что он больше нуждается в помощи. А если мне для этого нужно поверить в какого-то бога, то чем белый Христос хуже любого другого бога? Так что я предлагаю креститься, если конунгу это так важно, и пойдем в бой вместе с ним».[9]

Еще вне закона был Арнльот Геллини, «настолько высокий», как говорится в «Гнилой коже», «что не было ни одного человека, который был бы выше его плеч.

Он был очень красив, и у него были прекрасные волосы. Он прибыл хорошо вооруженный, в великолепном шлеме и в кольчуге, с багряным щитом и богато украшенным мечом, и держал при себе отделанное золотом копье с таким толстым древком, что оно едва помещалось в его руке». Его статус Олав оставил без внимания, однако выступил против его веры, на вопрос о которой Арнльот ответил, что верит только в свою силу и отвагу, но слышал о Христе Олава и желает креститься, если это требуется для участия в битве за короля. Олав настоял на крещении. В качестве отличительного знака все его люди должны были изобразить на своих мечах и шлемах белые кресты.

Армия спустилась в низину Стиклестад (что означает «Ферма Стиклы», по имени норвежской девушки, которая стала девой-воительницей, не покорившись захватчикам-датчанам) в дальней северо-восточной части Трёнделага, в сердце Норвегии. В те дни Тронхейм, «Дом Престола», позже переименованный в Нидарос, был столицей Норвегии. Тот, кто владел городом, мог с полным правом называться королем. Олав не был наивным и не ожидал теплого приема своих бывших подданных, которыми он так жестоко правил. Некоторые разбойники предложили тактику выжженной земли: разрушить все жилища и убить тех, кто откажется пополнить их ряды, – так поступал король с неверующими в прежние времена.

Однако Олав посчитал измену себе меньшим злом, чем измену Господу Богу. Он запретил жестокие грабежи. Вдобавок, если сражение будет складываться не в его пользу, скот и добыча только затруднят отступление, а в случае победы армия всё равно всем завладеет, и заблаговременно всё уничтожить значило только ухудшить свое положение. Он пытался договориться с крестьянами, даже отозвал в сторону местного фермера, который примкнул к войску, и дал ему серебра, чтобы сберечь его до окончания битвы, а затем передать церкви за молитвы павших в сражении крестьянских душ. Таким образом Олав надеялся расположить к себе крестьян, но прошлое его не отпускало.

Как только армия поднялась на возвышенность в Стикластадире, все посмотрели вниз и увидели там буквально каждого норвежца, способного держать оружие в руках: землевладельцев (лендерманов), дворян (танов), зависимых фермеров (коттариев), слуг (бондменов), крестьян, мелких свободных землевладельцев (йоменов) и даже рабов (трэллов) – «весь народ, свободный и несвободный, – записал Снорри. – Их было так много, что в те времена в Норвегии никто и не видел на поле боя такого огромного войска».

Он пишет, что воинов собралось «сто раз по сто», что звучит как удобное выражение для слова «много», но если считать длинными сотнями, то набирается 14 400 человек, то есть более чем в четыре раза больше, чем в войске Олава.

Короля Кнуда, разумеется, среди них не было, но от его имени армию вел Кальв Арнасон, которого Снорри отметил как «великого полководца <…> человека предвидения». Он был потомком клана Арнаснир, сыновей Арни, – могущественной семьи, которую разделила преданность двум королям. Его братья встали на сторону Олава, но Кальв, самый старший, перешел на сторону короля Кнуда. Сейчас он стоял во главе крестьянского войска вместе со своим свояком Хареком из Тьотты и с тестем, Ториром Собакой из Бьяркей, у которого были свои счеты с королем на почве вражды, денег за пролитую кровь и мести.

Старый Харек поссорился с шерифом – земским начальником графства Олава, из-за чего король предал его суду. В качестве возмездия Харек совершил убийство и поддержал Кнуда, когда до того дошло. Кальв относился к нему как к «испытанному в сражениях и честолюбивому человеку» и даже предложил ему командовать армией, но Харек отказался: «Я уже старый и дряхлый, и в битве от меня толку нет. Кроме того, мы с королем Олавом раньше были друзьями, и хотя сейчас ему до меня нет дела, мне не подобает вести войско на него».

Торир Хунд, что означает Собака, из клана Бьяркей, был одним из самых великих предводителей Холугаланда, земель на северо-западном побережье Норвегии, и раньше он также был предан королю. (Его отец Торир погиб вместе с Харальдом, отцом Олава, на погребальном костре у Гордой Сигрид.) Но племянника Торира втянули в кровавую вражду, в результате которой он обезглавил врага на столе у короля Олава, за что позже один из королевских воинов поразил его копьем. У Торира было то самое копье, и он поклялся вонзить его в тело Олава.

Кроме них, был еще некто Торстейн Кнарресмед – Корабельный Мастер, кораблестроитель, «статный и сильный», как писал Снорри, «очень воинственный, и искусный человекоубийца». Он точил на короля Олава зуб за конфискацию крепкого торгового судна, которое самолично построил, в счет уплаты за убийство. Его горячо приняли в первые ряды войска Торира Собаки, откуда тот надеялся подобраться к королю на расстояние вытянутой руки. Как плотник, Торстейн всегда носил с собой топор.

«Все хотели, чтобы Кальв стал предводителем армии, – записал Снорри, – и чтобы тот каждому указал его место». Кальв предупредил воинов, что хотя у Олава было меньше людей, он сам был великим полководцем, и что если предводители армии Кальва покажут хоть каплю страха или дадут слабину, то многочисленная крестьянская армия может обратиться в бегство, бросив остальных на милость короля. «Мы все должны быть стремительными и непреклонными, – сказал он им, – и уверенно вести крестьян вперед, ибо они заразятся нашей решимостью, когда мы будем вдохновлять их на бой».

Норвежский епископ, смутьян Сигурд, назначенный своим дядей Кнудом, обрушился с проклятиями на Олава, перечисляя несправедливости, которые тот творил во имя Господа. Кальв добавил: «Все, кто не станет сегодня отважно биться, будут признаны бесполезными трусами, поскольку среди наших противников нет невинных. Никого не щадите, ибо от них вам пощады не будет».

Он приказал поднять свой стяг в центре крестьянской армии, под ним поставить своих людей и людей Торира Собаки, а менее опытных расположить в первых рядах, чтобы им было сложнее бежать с поля боя через ветеранов. С обеих сторон поставили самых проверенных воинов, а остальная многочисленная толпа расположилась по флангам. «Этот участок рядов был широкий и тесный», – записал Снорри, имея в виду плотную стену щитов.

Харальд стоял рядом с Олавом, когда король, державший в руках копье и одетый, как подобает королевской особе, – в хауберке, кольчужной рубахе, в покрытом золотом шлеме, держа белый щит с выложенным на нем золотым крестом, а на его поясе висел меч с золотой рукоятью под названием Хнейтир («Разящий»), – обратился к войску со словами: «У нас много крепких воинов, и несмотря на то что фермеры могут превосходить нас количеством, лишь судьба решит, кому достанется победа. Клянусь, что в этой битве буду стоять насмерть – я либо буду победителем, либо погибну».

Каждому в случае победы он пообещал земли и богатства или, в случае поражения, большую награду на небесах. «Мы должны ударить первыми и быстро переломить сопротивление, поскольку количеством они нас превосходят. Залог нашей победы – в быстрой атаке. Если же будем долго сражаться без подкрепления, они только своим числом нас победят. Если же обратим в бегство их первые ряды, то они толпой навалятся на тех, кто сзади, и чем больше их там будет, тем больше мы сможем убить».

В сагах не говорится об этом напрямую, но, судя по описанию, не приходится сомневаться в том, что Олав построил свое войско в традиционный для викингов боевой порядок – клин, свинфилкинг, или «рыло кабана». По словам датского историка XII–XIII веков Саксона Грамматика, это построение было личным изобретением самого Одина, однако на самом деле, скорее всего, было перенято у римлян – от их клинообразного строя под названием caput porcinum, что означает «голова свиньи». (Некоторые современные историки считают, что свинфилкинг больше напоминал колонну.) Такое построение предполагало расположение наиболее тяжело вооруженных солдат на вершине клина для того, чтобы пробить определенный участок стены щитов противника. Этим битва при Стикластадире отличается от битвы при Фулфорде, которая произошла тридцать шесть лет спустя: в 1030 году высокую позицию занимали атакующие, а не защищающиеся. Однако, чтобы одержать победу, необходимо было оставить позиции, спуститься и омыть клинки кровью крестьян.

Арнльота Геллини, Гаука-Кукушку и Афру Пахтанье со своими людьми Олав поставил на передний край атаки. Тану Торду Фоласону он предоставил честь нести стяг с фигурой морского змея – виверны — на белом фоне, а сам со слугами встал под ним. Бьёрн – Медведь – был сталлари короля, его военачальник, главнокомандующий, сражающийся топором швед и старый друг Астрид, шведской королевы Олава; именно он прибыл на Русь, сообщив Олаву, что снова открылась возможность завоевать Норвегию. Рёгнвальд Брусасон, молодой наследник графа Оркнейского, последовал в ссылку за Олавом, а сейчас вернулся с ним же. «Люди Рёгнвальда были самыми красивыми, – говорится в “Саге об оркнейцах”, – с густыми светлыми и шелковистыми волосами. Волосы у него были пышные и золотистые, как шелк. Скоро он вырос и стал высоким и сильным. Он был умен и знал, как вести себя при дворе конунга».

Придворным поэтам Олав приказал укрыться вместе с ним за щитами, расставленными вокруг стяга: «Оставайтесь здесь и всё запоминайте, а когда будете слагать свои песни, то не станете полагаться на слухи».

Сигвата Тордарсона, излюбленного поэта короля, тогда вместе со своим хозяином не оказалось – в самый нужный момент он совершал паломничество в Рим, как насмешливо заметили менее талантливые скальды, которые присутствовали на месте событий. Однако он смог позже поговорить с выжившими и подробно написал о сражении, и Снорри детально его цитирует.

Шведы заняли левый фланг Олава. Норвежцы Дага Харингссона всё еще были на подходе и шли по северной части долины. До тех пор, пока оба войска не соединились, горцы Харальда могли взять правый фланг. Однако, оказавшись в битве с противником с перевесом сил в четыре раза и зная, что у матери нет других сыновей королевских кровей, Олав объявил: «Я считаю, что моему брату Харальду не следует сражаться в этой битве, ведь он еще ребенок».

Эти слова предсказуемо подействовали на молодого принца. Харальд сказал Олаву: «Я непременно буду сражаться, и если я еще недостаточно силен, чтобы удержать меч, я знаю, что надо сделать: я привяжу рукоять меча к руке. Никто так не хочет отдубасить фермеров, как я. Я буду сражаться вместе с товарищами».

Харальд впервые предстает певцом войны – говорится, что здесь он сочинил первые строфы:

Больше всего викинги любили, когда отважные воины складывали стихи перед лицом смерти. Молодой Харальд был как раз таким. Сейчас судьба преподнесла ему второй урок – о том, как король ведет войско на битву.

Армии встретились в полдень, но бой начался не сразу. Крестьянское войско было таким многочисленным, что потребовалось время, чтобы подтянулись все. Торир Собака направил самых неблагонадежных фермеров в первые ряды, чтобы те не струсили раньше времени. Это было идеальное время для нападения, но Олав всё еще ждал норвежцев Дага Рингссона. Они так долго собирались, что королю удалось прилечь и вздремнуть. Он возмутился, когда Финн, брат Кальва Арнасона, при приближении врага разбудил его: ему снился приятный сон, как он идет вверх по лестнице до самых небес, – а когда его разбудили, он как раз стоял на самой верхней ступени. Финн сказал ему: «Для меня этот сон не так приятен, как для вас».

Обе армии настолько сблизились, что стоявшие в первых рядах с обеих сторон узнавали друг друга. Олав заметил своего бывшего дружинника Кальва. «Что ты здесь делаешь, Кальв? Раньше мы были друзьями, – выкрикнул Олав. – Тебе не пристало против нас сражаться или бросать копье в нашу сторону, ведь с нами четверо твоих братьев».

(Скандинавские битвы по традиции начинались с броска копья в сторону противника, символизируя копье Одина, стоявшего во главе легендарных асов, которое тот запустил в сторону ванов и тем ознаменовал начало Первой войны богов. Поскольку Олав был христианином хотя бы номинально, то вместе с ним мы можем предположить, что в Стикластадире первым бросить копье мог Кальв.)

Кальв ответил: «Не всегда всё происходит по нашему желанию. Когда ты уехал из страны, те из нас, кто остались, были вынуждены искать спокойной жизни. И несмотря на то что мы сейчас стоим по разные стороны, будь то в моих силах, то я снова стал бы твоим другом».

Однако родной брат Кальва Финн напомнил королю: «Всем известно, что Кальв говорит одно, а делает другое». Олав ответил: «Ты, может, и хочешь мира, но, кажется, твои фермеры другого мнения».

Воин по имени Торгейр из Квистада, из южной части Норвегии, высоко поднялся, когда был на службе у Олава, но теперь стоял с Кальвом. Он крикнул в сторону короля: «Ты получишь тот мир, который дал многим из нас». Олав ухмыльнулся: «Я тебя поднял из грязи – дал тебе и власть, и титул. Ты пожалеешь о том, что меня встретил. Судьба не даст тебе сегодня победы!»

Это было в половину второго после полудня. Крестьянам не имело смысла ждать прихода Дага Рингссона и его войска. Торир Собака, держа копье, которым поклялся убить Олава, был без доспехов, в одной лишь накидке из оленьей шкуры, которую, по слухам, лапландские шаманы заговорили отражать любые удары, бросил боевой клич: «Фрам, фрам, бондмен!» – «Вперед, вперед, бонды!»

Стена щитов была оборонным построением и не предполагала передвижений. Чтобы не нарушить стройности рядов, при наступлении бойцы могли делать лишь один шаг вперед. Чтобы шагать в ногу, ряды фермеров, крестьян и рабов под стягом змея и под общую песню двинулись к свинфилкингу вверх по холму – медленно, ритмично, непреклонно. Когда армии сблизились, над промежуточным участком местности начали пролетать стрелы, арбалетные болты, а потом и дротики, и каждое попадание в цель отмечалось победным криком.[10]

Долго так держать удар было не в интересах Олава, поэтому вскоре он высоко занес своей меч Хнейтир и бросил боевой клич: «Фрам, фрам, Кристсмен, кроссмен, конунгсмен!» – «В атаку, в атаку, люди Христа, люди креста, люди короля!»

С правого крыла «кабаньего рыла» молодой Харальд поднял меч и пошел со своими людьми вниз по склону – медленно, поглядывая на стяг брата, осторожно, чтобы не нарушить построение. Однако успех свинфилкинга, в отличие от стены щитов, зависел от первоначального импульса. По мере того как войска ускорили шаг, точность удара для воинов уже значения не имела, важна была степень поражения, и бойцы вопили, давая выход страху и жажде крови, кричали во всю глотку, зная, что каждая секунда может стать последней. Если смерти не избежать, то оставалось лишь умереть достойно. В самый последний момент воины, стоящие на острие клина, – недавно объявленные вне закона воры и бродяги, а теперь оказавшиеся на передовой священного похода короля, – замахнулись мечами, чтобы сделать первый ловкий удар, и, наткнувшись на стену щитов, врезались в нее и наваливались на нее человеческим тараном…

В настоящее время, когда люди убивают друг друга с постоянно увеличивающихся расстояний, аналога древней войне щитов нет. Не на многих наших современников с огромной скоростью налетал взрослый мужчина – разве что на спортсменов, профессиональных футболистов и борцов, и ни на кого еще не наваливался вооруженный человек с твердым намерением пустить оружие в ход. Смысл столкновения стены щитов и свинфилкинга был в том, чтобы выстоять при первом ударе – сколько человек просто сплющило, сбило с ног или раздавило, не выяснится никогда – и после этого сразиться в личной схватке с врагом, полагаясь лишь на свое умение обращаться с клинком.

«Олав Толстый убил многих, – записал его поэт Сигват. – Продвигаясь в доспехах вперед, смелый предводитель искал быстрой победы». Огромный клин рассек крестьянскую армию, словно топор палача рубит шею приговоренного. Натиск был настолько силен, что «рыло кабана» целиком оказалось на другой стороне поля. «Первые ряды королевской армии оказались на том месте, где раньше были задние ряды фермеров, – пишет Снорри, – и многие крестьяне обратились в бегство».

Фермерские ряды разделило надвое. В обеих частях крестьяне были настолько ошарашены яростью королевской атаки, что подняли боевой плач побежденных – то ли от растерянности, то ли в попытке перейти на сторону Олава. Часть соратников выступила против них, и между недавними соратниками началась бойня.

Однако, выдержав первую атаку, Кальв, Торир Собака, Харек со своими бойцами стояли твердо, заставляя крестьян сражаться. Возможно, они спланировали раздвоение стены щитов перед натиском свинфилкинга, поскольку «рыло кабана» было хорошо в атаке, но уязвимо в позиции защиты. Если первоначальный удар не привел к бегству войска с поля боя, то защитники оказывались по обе стороны клина, а это идеальная расстановка сил, чтобы заполучить Священный Грааль древнего военного искусства – совершить двойной охват.

«Крестьянская армия налегала с обеих сторон, – сообщает Снорри. – Те, кто были ближе всего к врагу, рубили мечами. Те, кто были позади, – бросали копья, а стоящие в задних рядах пускали стрелы, дротики или камни, ручные топоры или острые колья. Вскоре пало много воинов с обеих сторон».

Внутри клина от запущенных с двух сторон снарядов спрятаться было негде – едва хватало места, чтобы поднять над собой щит; надо было не только выжить перед лицом врага, но выстоять в давке, которая возникла при напоре с двух сторон. От натиска крестьянской армии оба крыла войска Олава сходились к центру, ближе к королевскому стягу со змеей. Харальд каким-то образом устоял на ногах и отбился от крестьян; это нам известно потому, что в противном случае история его жизни там бы и закончилась. Скальд Тьодольв Арнорсон, в поздние годы ставший лучшим другом и любимым поэтом Харальда, записал: «К Хаугу [деревенька чуть восточнее Стикластадира] я услышал, что предводителя сильно сдавило в битве, но Бич Болгар доблестно сражался за своего брата».

«Я стоял на поле битвы, и мои раны кровоточили, – напишет Харальд годы спустя. – Я видел, как фермеры подступают с новой силой. Их мечи несли смерть».

Жизни многих завершились на том поле. Острие клина – только что самая сильная часть армии Олава – теперь стала самой слабой, по обе стороны на расстоянии меча встретившись с врагом. Войско понесло ужасные потери. Арнльот, Гаука-Кукушка и Афра Пахтанье, говорят, убили по врагу, а может, по два или больше, однако они все со своими воинами пали в первой же схватке – подобно оленям с окровавленными рогами, они были окружены стаей волков. Без сомнения, на последнем издыхании они взывали к Белому Христу, чтобы тот принял их души сразу с поля боя, как это сделал бы Один.

Король приказал Торду Фоласону явиться к нему со стягом змея. «Я слышал, Торд рядом с Олавом яростно бился копьем, – записал Сигват. – Храбро он высоко поднял расшитый золотом стяг перед норвежским королем». Король со своими лучшими и самыми отважными бойцами, включая Рёгнвальда и Бьёрна Сталлари, вышел из-за стены щитов, обеспечивающей ему безопасность, туда, откуда они могли добраться до противника. Взгляд в лицо Олава, говорят, повергал фермеров в ужас – возможно, переход в христианскую веру не избавил Олава от кровавого бешенства берсерка. Однако, подстрекаемые своими хозяевами, крестьяне всё же подступали к нему, чтобы убить: «Там, где враг сражался с могущественным королем, кровью обагрились щиты, людские руки и мечи».

Олав вышел против Торгейра из Квистада, который так желал встретиться, и нанес удар прямо ему в лицо. Меч Хнейтир разрубил и наносник его шлема, и череп ниже глаз, частично задев верхушку головы. Как только Торгейр пал, Олав напомнил ему: «Разве не предупреждал я тебя при встрече, Торгейр, что победа достанется не тебе?»

Однако Торд Фоласон получил смертельный удар. Он воткнул древко стяга со змеем Олава в норвежскую землю с такой силой, что оно застряло там, и пал под ним. Враги приближались с обеих сторон, и Олав, и его воины были почти окружены. Вдалеке с войском уже виднелся Даг Рингссон – он спешил на подмогу. Однако прежде чем они вступили в битву, было истинное знамение от Господа или от богов – об этом вспоминали впоследствии все выжившие. «Погода была хорошая, и светило солнце, – написал Снорри, – но когда началось сражение, то небо и солнце побагровели, а потом вдруг стало темно, как ночью».

На небе луна шла перед солнцем. Современные ученые могут прокрутить астрономические часы назад и рассчитать точное время и движение тени по планете, и их расчеты показывают значительные расхождения в истории битвы при Стикластадире. И Снорри, и норвежский монах Теодорикус, вероятно работавший с теми же первоисточниками, утверждали, что битва пришлась на «среду в четвертые календы августа месяца»: 29 июля. В настоящее время в этот день норвежцы отмечают годовщину этого события. Однако, согласно астрономам, единственным затмением, которое наблюдалось над Норвегией в 1030 году, было редкое «гибридное» кольцеобразное затмение (в зависимости от угла и расстояния, на котором находится от наблюдателя луна, солнце исчезает полностью или темнеет, оставаясь в кольце света). Над Стикластадиром такое затмение произошло месяц спустя, 31 августа.

Расхождение было обнаружено из-за ошибок в переводе древнего текста, который устанавливает дату сражения как «1029 года и 209 дня от Рождества Христова». Однако если считать дни нордическими длинными сотнями (две длинные сотни плюс девять равны 249) с 25 декабря, то получим 31 августа. Таким образом, сегодня норвежцы, скорее всего, празднуют условную дату, подобно тому, как американцы отмечают символически принятые дни рождения президентов (необходимо добавить: и подобно тому, как христиане отмечают условно выбранный день рождения Христа). Это имеет меньшее значение для истории Харальда, чем недоброе знамение в виде помрачневшего неба над полем боя при Стикластадире.

«Для принца, – признает Сигват, – тогда явилось великое знамение». В Стикластадире затмение началось около двух часов после полудня, а чуть больше чем через час солнце в небе превратилось в огромную черную дыру в тонком, пылающем кольце света, которое было затемнено на девяносто восемь процентов. Сражение превратилось в ночную битву, в которой Даг Рингссон не мог даже проследить за тем, как выстроилось его войско, прибывшее на поле боя. Более красноречивого знака свыше для этих знаменательных событий быть не могло. Поклонявшиеся старым богам, должно быть, ощущали себя на поле боя Рагнарёка, последней битвы в конце времен, а сверху на них определенно смотрел одноглазый Один. Христианам же было известно только одно такое затмение в середине дня – которое произошло почти ровно тысячу лет назад в Иерусалиме, при котором теперь, как и тогда, близилась смерть святого человека.

В той темной неразберихе крови и клинков, проклятий и криков Олав встретился с Ториром Собакой и нанес ему удар, целясь в плечи, но даже Хнейтир не смог разрубить его накидку из оленьей шкуры. Саги приписывают это финским заговорам, однако сильно задубевшая кожа, которая на удивление хорошо защищает от порезов, не настолько хорошо защищает от ударов. «Несмотря на то что меч конунга не мог рассечь там, где Торира защищала оленья шкура, – пишет Снорри, – он всё же был ранен в кисть».

Олав приказал своему окольничему Бьорну: «Прибей собаку, раз его не берет железо!» Медведь поднял топор, но вместо того, чтобы рубануть, поменял хватку и ударил Торира обухом так, что тот пошатнулся. Торир же твердой рукой пронзил шведа копьем насквозь, прямо в грудь, со словами: «Так мы забиваем медведей!»

В эту самую секунду Торстейн Корабельный Мастер, мстительный мореход, замахнулся топором и разрубил левую ногу Олава прямо над коленом. Финн Арнасон тотчас же зарубил Торстейна, но тот успел отомстить. Олав ослабел и упал на большой валун, – который впоследствии будет известен как Олавстейнен, или камень Олава, – выпустив из рук свой меч Хнейтир и обращаясь к Богу. (В отличие от викингов-язычников, Олаву как христианину не надо было погибать с мечом в руках, чтобы попасть в рай.) Торир Собака не упустил эту возможность свершить возмездие и нанес ему удар копьем, который пришелся ниже кольчуги. Копье вонзилось Олаву в живот. Дело закончил Кальв Арнасон, который ударил короля в шею слева. Любая из этих ран могла быть смертельной. Все три раны принесли смерть Олаву II. «После его гибели, – сетует Снорри, – пали почти все, кто сражался рядом с ним».

Смерть святого Олава в битве при Стикластадире Петера Николая Арбо (1859) (Фотография Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images)

Почти все. Где-то в этом залитом кровью кошмаре, посреди темного полудня на поле лежал Харальд Сигурдссон – раненый, но живой. По мере того как враг оттеснял его людей назад, он неотвратимо приближался к стягу Олава и оказался достаточно близко, чтобы видеть смерть брата. Олав не ошибся: Харальд был еще мальчиком, и даже фермеры, которые совершали набеги раз в год, но годами, были куда более опытными в обращении с мечом, чем он. О том, куда именно его ранили, саги не говорят, упоминая лишь, что он не удержался на ногах. Было ли это ранение в ногу, подобное тому, что получил Олав, и это позволило врагу приблизиться? Или удар по голове, от которого не уберег и шлем? Известно лишь то, что смертельного удара Харальду так и не нанесли. Кто бы он ни был, но он наверняка подумал, что сразил Харальда, его отвлекли или он тут же пал от рук врагов.

У Харальда не осталось сил, чтобы спасаться. Ему оставалось лишь в изнеможении лежать, получая свой третий урок – о том, как умирает викинг, в то время как крестьянская армия захватила стяг со змеем, а черная дыра в небе смотрела вниз подобно глазу Бога – или это был одноглазый Один? И только норны могли предсказать, что должно произойти с Норвегией и какая судьба ждет Харальда.

III

Изгнание

• У трёндеров в битве было больше отрядов;
• Поистине ожесточенная была наша битва.
• Я отступил, был юн, а мой король в той битве пал.[11]

Харальд Сигурдссон

Король Олав умер сразу после полудня, над Стикластадиром тут же начало появляться солнце, словно снятое проклятие. Как только поле битвы осветили яркие лучи, Даг Рингссон с давно покинувшими родину норвежцами бросился в атаку: они погнали с поля фермеров, разя направо и налево, и разрубили их стяг. Для свидетелей этой атаки она стала настолько дикой, что впоследствии ее вспоминали как Дагшрид, или Натиск Дага.

Однако помощь пришла слишком поздно. У Олава было критически мало воинов: одной третью от всего числа битву не выиграть. Кальв, Торир Собака и Харек выдержали вторую атаку и нанесли ответный удар. «Числом они превосходили Дага, – говорится в “Круге земном”, – и он отступил со всеми оставшимися в живых».

При виде почерневшего в полдень неба крестьяне преисполнились страхом Божьим, но как только прояснилось, они и не подумали проявить милосердие к врагам, которых воспринимали только как преступников. Местные требовали преследования беглецов, хотели предать их смерти, пока те не поселились в их краях и не задумали отомстить. Торир согласился взять в погоню около семисот человек. К вечеру длинного летнего полярного дня они шли за Дагом до местечка Сул – деревни, находящейся в семнадцати милях севернее долины Вердал, где отступавшие скрылись в горах. «Выжившие из войска короля спрятались в лесах, – записал Снорри, – а некоторым из них помогли местные жители».

Среди скрывшихся, к несомненному ужасу тех, кто требовал его головы, был Харальд Сигурдссон.

На самом деле валькирии, Выбирающие Убитого, в тот день низко пролетели над молодым принцем – он был так тяжело ранен, что на своих ногах уйти не мог. Однако норны еще не спряли его нить жизни до конца. Они отправили ему на помощь Рёгнвальда Брусасона, молодого наследника графства Оркни, который был близким другом его покойного брата Олава. Он отыскал Харальда на поле боя и поставил его на ноги. Годы спустя Тьодольв, скальд и друг Харальда, услышит эту историю лично от самого Харальда и опишет ее так: «Против воли юный принц всего пятнадцати лет оставил павшего Олава и покинул поле битвы, скрывая лицо».

В полумраке и сумятице Натиска Дага двое юношей, бредущие с поля брани, не привлекли особого внимания воинов, которые сражались за собственные жизни. На краю поля они собрали небольшой отряд и придумали план действий. Харальд не мог двигаться быстро, а значит, последуй они за теми, кто сбежал с поля, неминуемо отстанут; в любом случае, разумнее было бы не примыкать к тем, кого преследуют, а выбираться самостоятельно. Но куда?

«Рёгнвальд Брусасон увел Харальда с поля боя, – говорится в “Гнилой коже”, – и в ту ночь укрыл его у крестьянина, который жил в лесу вдали от всех». Сегодня, из-за распространения современных агротехнологий и особенностей местности, в Вердальской долине лесов мало. Ближайший к Стикластадиру лес находится в миле к северо-востоку, на южном берегу озера, но в местных деревнях до сих пор живет меньше тысячи человек. Много лет назад эти края, вероятно, были более лесисты, менее заселены и представляли собой совершенно дикие места, по которым бродили волки и медведи.

Скрываясь за деревьями и передвигаясь достаточно далеко друг от друга и от поля боя, беглецы то ли случайно, то ли зная загодя или просто идя на запах дыма, набрели на домик дровосека. В те времена многочисленные ремесла – кузнечное дело, выдувание стекла, заготовка угля, изготовление колес и телег, луков, стрел и бочек (бондарное дело) – требовали, чтобы хижина находилась близко к постоянному источнику дров, – это упрощало и удешевляло товар. Что мог подумать такой ремесленник о внезапно появившихся из леса беглецах, один из которых был раненый? Скорее всего, его мнение зависело от того, сколько ему заплатят. У двух молодых благородных норвежцев недостатка в драгоценностях не было, не говоря о монетах.

«Крестьянин принял Харальда и спрятал его, – говорится в “Круге земном”, – и за Харальдом хорошо ухаживали до тех пор, пока он не поправился». Если кость была сломана, ее вправили. Колотую или резаную рану промывали уксусом или вином, прижигали докрасна раскаленной сталью и наносили лечебную мазь из меда или яичных белков.

И всё же Харальд не мог продолжать путь дальше – несмотря на то что враги прочесывали окрестные леса, им не было смысла брать в плен Харальда и Рёгнвальда (хотя для богатого молодого лорда плен не всегда означал смерть или даже дурное обращение, это была жизнь в заложниках до выкупа). Наследник Оркни со своими людьми отправился дальше, на восток, в сторону Швеции, через горы, а юный принц притворился простолюдином.

Вместо королевского поместья он жил в общей комнате крестьянского длинного дома. Спал он не на пуховом или соломенном матрасе, а на твердой скамье или на земляном полу. Вместо молочного поросенка он ел кашу и жаркое, которые разогревали несколько дней подряд. Вместо вина пил эль, а может, и медовуху. Харальд мог опуститься и до работы (в сагах об этом не говорится; возможно, сам он в этом так и не признался): тогда как раз было время сбора корнеплодов, капусты и лука, надо было валить деревья и заготавливать на зиму дрова, а когда похолодало и мух уже не стало, можно было заняться забоем скота и разделкой мяса. К сентябрю норвежский лосось, морская форель и арктический голец уже заканчивают миграцию в пресные воды, и рыбу можно вывешивать для просушки на ветру и на солнце. Даже сегодня Вердаль известен своими лосями (больше похожими на североамериканских лосей, нежели на вапити), и как только наступает осень, настроенные на гон быки становятся относительно простой добычей для вооруженного луком или копьем охотника.

Однако достаточно здоровый для тяжелого труда или охоты мужчина достаточно готов и для путешествий. Чем дольше Харальд задерживался в гостях, тем больше рисковал хозяин дома и тем больше была вероятность застать зиму среди горных вершин. Как только он набрался сил, крестьянин предложил услуги своего сына, который мог бы провести Харальда через высокие перевалы. Мальчик позже вспоминал красный плащ Харальда. «Он накрыл свою голову капюшоном так, чтобы не было видно лица. Отец сказал мне сопровождать его до тех пор, пока он не отправит меня обратно».

Два отрока отправились верхом. «Крестьянский сын отвел его по лесным тропам на восток, через водораздел, держась подальше от дорог, – вспоминает Снорри. – Мальчик не знал, кого сопровождает».

Харальд был на самой низкой точке своего жизненного пути, превратившись из героя-завоевателя в беглого преступника. Однако крестьянский сын вспоминал, что молодой принц высоко держал голову, повернулся в седле и смеясь заметил: «Без особой чести я крадучись перебегаю из одного леса в другой. Кто знает, может, где-нибудь в далеких краях я обрету большую славу?»

«Он пошел на восток, через горы Ямталанда и Хельсингланда», – упоминается в «Круге земном». В настоящее время Ямталанд является частью Швеции. В те времена это была самая окраина Норвегии – дикий, неуправляемый регион из-за того, что не присягнул на верность ни одному королю. До ямтсов даже не дошло христианство – они представляли собой отдаленное племя, жившее среди холмов по своим собственным законам (Арнльот Геллини был ямтсом). Их леса имели дурную репутацию из-за грабителей, переодетых в женщин или монахов, которые направляли простодушных путников с дороги прямо к гибели, однако юношам удалось спуститься с гор в долину, которая в наши дни известна как Хельсингланд и находится на Балтийском побережье Швеции. Эти места, правда, не так уж отличались от Ямталанда, если не считать того, что жители там говорили на восточном диалекте древнескандинавского языка, а не на западном. В местных лесах, говорят, водились не грабители, а великаны и тролли. В одной известной (и неподвластной времени) истории рассказывается, что дьявол, переодетый музыкантом, заколдовал деревенских детей и подростков, чтобы те танцевали до смерти. Хельсингланд последним из регионов Швеции принял христианство и начал присягать на верность королям.

«После, – вспоминает крестьянский сын, – мы встретили тех же людей, которые приходили в дом моего отца». Это произошло в Свитходе, который в наше время называется Свеаланд, в исконной части Швеции. «Там он [Харальд] повстречал ярла Рёгнвальда Брусасона, – пишет Снорри, – и многих других людей Олава конунга, кто бежал с поля битвы при Стикластадире».

Судя по словам крестьянского сына, «они приветствовали мужчину в красном плаще по имени Харальд. Он был крупным, сильным, светлокожим человеком с густыми бровями и довольно-таки жестоким выражением лица. Он дал мне нож и пояс, и я вернулся в отчий дом».

В сопровождении Рёгнвальда и своих воинов Харальд направился в Сигтуну, которая сейчас называется Стокгольмом, – в королевский престольный город, основанный в 980 году. Жена Олава Астрид, которая приходилась сводной сестрой королю Анунду, последовала за мужем в ссылку на Русь, но осталась с их дочерью Ульвхильд близ Свитхольда, когда тот в последний раз приезжал домой. В последующие годы она окажет любезную помощь его наследникам. О самом Анунде примерно четыре десятка лет спустя Адам Бременский написал так: «Он определенно был молод, но превзошел всех своих предков в рассудительности и преданности народу. Ни одного короля шведы так не любили, как Анунда».[12]

Анунду хватило мудрости поддерживать к себе такое отношение. Его отца, Олава Скотконунга, свой собственный народ вынудил отказаться от власти из-за того, что, помимо остального (skautkonung в переводе означает «налоговый король»), он пытался обратить всю страну в христианство. Будучи вторым королем-христианином шведов, он повторил ошибку отца, после его смерти приняв абсолютную власть над людьми, и в результате Свитхольд глубоко погряз в язычестве. Религиозная столица находилась в Гамла Уппсале, или Старой Уппсале, расположенной в трех милях к северу от современной Уппсалы, – это было глубоко почитаемое место, где находились погребальные курганы королей и даже, как говорили, самих богов. По словам Адама Бременского, храм Старой Уппсалы с идолами Тора, Одина и Фрейр был отделан золотом, однако на всё его великолепие падала тень человеческих жертвоприношений, которые совершали шведы, топя жертв в колодце за стенами храма. Каждые девять лет в день весеннего равноденствия они устраивали праздник, во время которого убивали девять особей мужского пола из разных биологических видов, включая человека, и развешивали тела в близлежащей роще. «Рядом с людьми там висели даже лошади и собаки, – разузнал Адам. – Христианин поведал мне, что в знак поклонения там висело семьдесят два тела».

Народ, не видевший смысла в принятии христианства, особенно его правители, не боялся бунтовать и требовал приносить мужчин в жертву? Несмотря на склонности своего короля, Швеция не могла привлечь юного Харальда. В Скандинавии его ничто не держало. В том же 1030 году умерла его мать Аста, вероятно от горя, узнав о смерти старшего сына, Олава, и об изгнании младшего. И то, что с окончанием зимы Харальд покинул эти земли, вовсе не случайность. «Следующей весной, – пишет Снорри, – Харальд и Рёгнвальд купили корабли и тем же летом отправились на восток России [Руси] к королю Ярославу».

Звучит легко – у Снорри был талант так писать, – но эта дорога в 1300 миль в XI веке преодолевалась со скоростью несколько миль в час. Для юного Харальда путешествие оказалось непростым, поскольку было его первым странствием за пределы дикого варварского Севера, несмотря на то что Россия в те дни была практически частью Скандинавии.

Когда викинги в конце VIII века вышли из своих фьордов, для датчан и норвежцев было вполне логичным обратить взгляды на Англию, Ирландию и южнее, в сторону Франции, но шведов заинтересовал восток и другие берега Балтики. За двести лет они колонизировали, завоевали и подчинили местных славян, организовав там молодое королевство викингов. (Slava на исходном языке означает «почет» или «честь»; к тому времени шведы перестали употреблять это слово и разделались с местными, и оно означало что-то совершенно другое). За век до того, как там оказался Харальд, персидский исследователь и географ Ахмад ибн Руста уже написал о скандинавах на Руси:

Они совершали набеги на славян с кораблей и увозили в рабство. <…> Они не возделывали поля, а жили на то, что награбили у славян. <…> Когда рождался сын, отец подходил к нему с мечом в руке и, бросив оружие на землю, говорил: «Я тебе не оставлю никакой собственности. Твоим будет только то, что ты обретешь с помощью этого оружия».

Когда корабли с Харальдом, Рёгнвальдом и их воинами осенью 1031 года вошли в Финский залив, то эти двое могли стоять у планшири правого борта и смотреть на южную береговую линию – находящиеся там земли (сейчас это территории Эстонии и России) только за год до этого принадлежали чуди, племени наемных воинов и финских торговцев мехом. В то время когда король Олав совершал свой неудачный набег на Норвегию, его свояк киевский князь Ярослав успешно завоевал чудь и взял их стольный град Тарту на реке Эмайыги. В русских народных песнях до сих пор оплакиваются чудские женщины, которые вместе с детьми топились в реках, чтобы избежать изнасилования и обращения в рабство. Безжалостный Ярослав возвел на том месте крепость, очередную сторожевую заставу для своей растущей империи, и назвал ее Юрьев (его имя в крещении было Юрий).[13]

Экипаж Харальда свернул паруса и на веслах отправился из залива к озеру Ладога, мимо будущего места расположения Санкт-Петербурга/Ленинграда, вверх к Неве – несмотря на то что эта река была всего тридцать пять миль длиной (около 55 км. – Прим. ред.), она была четвертой в Европе по полноводности. В устье Волхова они подошли к Альдейгьюборгу (сегодня Старая Ладога). В наши дни это всего лишь деревня, но тогда это был оживленный торговый город под защитой крепостных известняковых стен. Здесь северные воины повернули на юг в поисках средиземноморского золота, и викинги стали варягами (древнескандинавское слово «ваеринги» (vaeringi), буквально означавшее «присягнувший напарник», но на самом деле «работающий за плату солдат», «наемник», на греческий лад исказили) – вооруженными стражами, служащими тому, кто больше заплатит, и в то же время неотесанными завоевателями, вдруг вставшими на стражу государства.

Ладога была отличным примером того, как скандинавы заявились хозяевами на славянские земли, но прижились на службе у славян, представляя их интересы. Говорят, что Рюрик, полулегендарный датский викинг и отец будущих царей, основал город (более вероятно, что просто завоевал), который стал самым великим торговым центром в Восточной Европе и оставался первой столицей Руси до тех пор, пока в 980 году норвежцы его не разграбили и не сожгли. Город никогда больше не обретет прежнюю славу, но никогда и не станет полностью скандинавским. Когда Ярослав, один из потомков Рюрика, в 1019 году женился на Ингигерде, сестре короля Анунда, то в качестве приданого подарил ей этот город. Она вызвала шведского графа Рёгнвальда Ульвсона, двоюродного брата отца, управлять городом вместо себя, но он незадолго до этого умер, и графство перешло его сыну Эйливу. Молодой граф радушно принял гостей с запада. Скорее всего, он не был знаком с Харальдом, но за год до этого на Ладогу проезжал Рёгнвальд Брусасон, направляясь с Олавом в Норвегию. Они сделали короткую остановку по дороге на юг, вверх по Волхову (а если смотреть на карту, то вниз) – единственной реке, которая течет из центра России на север, а не на юг.

В настоящее время река регулируется плотиной гидроэлектростанции, которая расположена в пятнадцати милях (примерно 24 км) выше по течению, однако тысячу лет назад ее устье было порожистым. Грузовые лодки размером поменьше, но с многочисленным экипажем на веслах выносили на берег, разгружали, на волокушах или на шестах протаскивали на веревках вдоль береговой линии идущие по земле лошади или люди. Они проходили мимо погребальных курганов на берегу, которые существуют до сих пор и считаются могилами Рюрика и его преемника, Олега. Харальд также видел ряд фортификационных сооружений, периодически встречающихся на речных утесах и контролирующих проход вверх по течению. Викинги могли сжечь Ладогу, но дальше никто не мог пройти без разрешения князя Ярослава. Эту землю скандинавы назвали Гардарики, или Страна Городов – из-за крепостей и окружавших их поселений.

Пройдя сто двадцать пять миль (около 200 км) вверх по течению, Харальд, Рёгнвальд и Эйлив добрались до Хольмгарда – Островного Города, который славяне называли Новгородом, или Новым Городом. Именно новгородцы дали отпор викингам Рюрика, но в итоге погрязли в междоусобицах до такой степени, что снова призвали на царствование скандинавов, основавших династию правителей, продержавшуюся три четверти тысячелетия. Новый народ – русы – сформировался при смешении варяжских правителей и их подданных, славян. (Насчет возникновения названия народа существует много теорий, большинство из которых берет начало от финского названия Швеции – Руотси.) Задолго до появления там Харальда викинги стали мягче под влиянием лично взятой ответственности за своих подданных. Ибн Руста о них пишет: «Мужчины украшали себя нарукавниками и золотом. Они хорошо обращались со своими рабами и облачались в изысканные одежды, потому что были прекрасными торговцами. У них было много городов. Они доброжелательно относились к иноземцам и странникам, просящим убежища».

При новом правителе Новгород процветал. Окружавшая его местность представляла собой заболоченные леса, торфяные или низинные топи – строительного камня там не было, однако края эти богаты елями, дубами, соснами и березами. Поэтому город был возведен из дерева; даже улицы были вымощены деревом. В те дни кремль, или замок, еще не построили, но на месте современного Софийского собора, бывшего языческого кладбища, уже стоял дубовый храм. Чем дальше путник шел вглубь Киевской Руси, тем сильнее чувствовал власть христианского Бога и над этой землей, и над ее народом.

И Снорри, и «Сага об оркнейцах» сообщают, что Харальд, Рёгнвальд и Эйлив встретили Ярослава в Новгороде, стольном городе Ярослава. Однако, согласно «Повести временных лет», в которой русский монах Нестор Летописец почти век спустя собрал последовательность этих событий, князь задолго до этого (в 1017 году) стал вести дела из «своего города» Киева. От одного до другого города семьсот миль (около 1120 км), которые надо было преодолеть через озеро Ильмень, на веслах или под парусом пройти по нескольким рекам, выходя на берег три-четыре или больше раз, волоком перенося суда между ними, чтобы в конце концов добраться до Днепра. Эти южные переходы были самой опасной частью дороги. Пока путники медленно волокли вдоль берега судно, нагруженное товаром и оружием, их могли атаковать бандиты и мародеры, снующие по восточным степям, и опасность сохранялась до самого прибытия в Киев.

«Город Кия», получивший название в честь своего полулегендарного основателя VI века, вырос вокруг крепости на величественной гряде утесов, на триста футов (около 90 м) поднимающихся над главным речным путем, соединяющим Средиземноморье и Скандинавию. Для скандинавов он был Кёнугардом, который, помимо других возможных переводов, может быть искаженной версией финского «город водного пути». Торговлю вели в обе стороны – и вверх, и вниз по течению, на долбленых лодках, которые славяне называли ладьями, а греки – моноксилами. Каждая изготавливалась из цельного дерева (дуба или липы) и вмещала от тридцати до сорока пассажиров. С севера привозили железо, медь, свинец, древесину, меха, пчелиный воск, мед, бивни моржа, балтийский янтарь и, конечно, рабов с наемниками. Зерно, вино, масло, специи и духи, драгоценности, стекло, шелк-сырец, лен, парча и золотая ткань, иконы, керамика и книги шли потоком с юга. Золото и особенно серебро (менее ценная, но более удобная при небольших сделках валюта) ходили в обе стороны.

Расположенный на пересечении торговых путей, Киев разбогател. В XI веке население города достигло почти 50 000 человек, что было сопоставимо с численностью населения Парижа и во много раз превосходило население Лондона.

Пристав к берегу реки, Харальд и Рёгнвальд сошли на берег в Подоле – низинном городе, расположенном в пойме реки, у подножия холма. Через толпу финнов, славян, греков, арабов, турок, скандинавов и мадьяр, одетых в шаровары, шляпы с кисточками и шерстяные кафтаны, отделанные шелком, они проложили себе дорогу наверх, по холму, между небольшими деревянными одноэтажными домами с соломенными крышами, которые принадлежали рыбакам, фермерам и ремесленникам. Тропа шла через кварталы народных умельцев и торговцев (и по сию пору называется в честь дегтярщиков, гончаров и кожевенников), огибая поверху склон Старокиевского холма, или Старого Киевского холма, к первоначальному городу.

Земляные валы, достигающие в высоту пятидесяти футов (около 15 м) и в ширину у основания сто футов (около 30 м), были увенчаны частоколом из выбеленного дуба и тянулись вокруг треугольника площадью около 250 акров (около 100 га). Три главных входа притягивали взгляд: Лядские (Польские) ворота, располагавшиеся на территории современной площади Независимости, Жидовские (Еврейские) ворота на современной Львовской площади и главный вход – Южные ворота.

Восхищаясь Золотыми воротами Константинополя, Ярослав перестроил Южные ворота в свои грандиозные Золотые ворота высотой 40 футов и шириной 20 футов (примерно 12×6 м). Этим Ярослав дал понять, что Киевская Русь стремится стать северной Византией, которая в своем самом впечатляющем и величественном обличье встречала прибывающих сановников, возвращающиеся армии с пленниками, князей церкви и изгнанников королевских кровей из Скандинавии вроде Харальда с Рёгнвальдом.

Пройдя через тяжелые дубовые ворота, сияющие позолоченной медью, они под зорким наблюдением смотровых пересекли проход и, если того желали, потом могли выразить Богу благодарность за благополучное окончание пути в небольшой церкви, распложенной за стенами и увенчанной позолоченным куполом. Попав во внутренний город, они направились ко дворцу мимо великолепного Софийского собора, уже двадцать лет находившегося в стадии строительства, – дома для религиозных и светских лидеров города, а также места помещения важных гостей в ожидании приема в Детинце, в цитадели на вершине холма.

Это была святая святых правящей знати Киевской Руси, с собственными стенами и воротами, своими церквями и монастырями. Дворец Ярослава, расположенный в южном углу, окнами выходил на реку. Ахмад ибн Фадлан, арабский исследователь, географ и писатель, совершил путешествие по Руси веком раньше и, вероятно, так и не попал в киевскую столицу, но был знаком со сплетнями – вероятно, нелепыми слухами – о ее жителях, поскольку написал следующее:

Одна из традиций русского короля – иметь при себе во дворце четыре сотни самых доблестных и надежных людей. Когда он умирает, они тоже погибают – убитые в его честь. <…> Эти четыреста человек сидят под его троном, который огромен и усеян драгоценными камнями. Сорок рабынь, его любовницы, сидят на троне вместе с ним. Он может сношаться с какой-нибудь из них прямо на глазах у своих людей. Со своего трона он никогда не спускается. По зову природы он ходит в таз. Когда он изъявит желание поездить верхом, к самому трону ему подводят коня, на которого он садится прямо оттуда. Как только он закончил верховую прогулку, то коня подводят обратно, и он спускается на место.

На том этапе своей жизни и правления Ярослав действительно мог позволить себе всё что угодно, будь это даже следование таким традициям, если они вообще когда-либо существовали. Скандинавы называли его Ярославом Хромым (согласно исследованию его останков в 1920-х годах, он мог хромать из-за раны, оставшейся от стрелы), однако киевляне называли его Ярославом Великим. В 1031 году ему было пятьдесят с небольшим, он был младшим сыном сладострастного и плодовитого великого князя Владимира – если верить хвалебным российским источникам, от великой княгини Анны Византийской, – и вознесся после шестнадцати лет братоубийственной войны, победив дюжину братьев ради княжеского титула. Он до сих пор боролся за власть с одним, последним братом – Мстиславом, князем Черниговским, с которым враждовал до тех пор, пока не заключил мир, и которому уступил все киевские территории к востоку от Днепра. Их дуумвират правил вторым по площади государством в Европе, уступавшим только Византийской империи и занимавшим все земли от Балтики к югу до Черного моря и от Крыма до Польши на западе.

Рёгнвальду не нужно было представляться при дворе, с которым он был знаком еще во времена изгнания Олава. Или он, или Эйлив представили Харальда как брата погибшего короля и потому дальнего родственника князя Ярослава. В Киеве было полно родичей Харальда. Жена Ярослава Ингигерда была свояченицей Олава.

Корабль викингов вытаскивают из реки и переправляют через пороги

(иллюстрация Стива Нуна, © Osprey Publishing)

Также при дворе был Магнус – семилетний внебрачный сын Олава от Альвхильд. Раньше она была рабыней Олава, но стала его наложницей – фрильей, эльей. Снорри описывает ее как поразительно красивую девушку из хорошей семьи, и она, без сомнения, привлекла внимание короля. Однако она родила сына раньше положенного срока, да с таким трудом, что все боялись, что и мать, и ребенок погибнут. Даже чтобы сообщить об этом спящему королю, Сигват, скальд Олава, боялся ненадолго отойти от них, опасаясь, что новорожденный в это время умрет некрещеным, и осмелился наречь его нетипичным для норвежцев именем Магнус – в честь кумира Олава императора Карла Магнуса, Карла Великого, короля франков. Олаву об отцовстве доложили следующим утром, и он сказал Сигвату: «Невероятно, как иногда фортуна потворствует глупым людям, и глупый совет в итоге оказывается самым удачным».

При всем этом Магнус вырос многообещающим молодым принцем, даже если обстоятельства в тот момент не способствовали его восхождению. Подобно Рёгнвальду и королеве Астрид, Альфхильд и Магнус последовали за Олавом в ссылку, однако в Норвегию с ним не вернулись, оставшись в Киеве. Альфхильд уже была не рабыней, а матерью наследника, и не исключено, что сможет стать матерью короля. Права на престол Магнуса, незаконнорожденного сына погибшего короля, были неопределенными, однако права Харальда, сводного брата Олава, – еще более спорными. В любом случае этот вопрос оставался открытым. Благодаря Кальву Арнасону и его продажным крестьянам королем Норвегии был Свен, сын Кнуда, который от имени отца, императора Англии, надежно сидел на троне.

В этой истории замешана еще одна женщина, в то время, скорее всего, даже не осознававшая своей роли в силу возраста, – Елизавета, дочь Ярослава и Ингигерды. Ей было от силы около шести лет – она была на год младше Магнуса, своего двоюродного брата и друга детства королевских кровей. Если когда-нибудь Харальд и замечал маленькую девочку при дворе, то относился к ней как к ребенку и отдавал ей почести только из вежливости к ее отцу (а она была одета как взрослая – в традициях киевской королевской семьи: до самой шеи закутана в тяжелую, отделанную узорами далматику из парчи, тафты и бархата, расшитую жемчугом и драгоценными камнями; наряд совершенно непрактичный, не представляющий интереса для солдата, который мог служить для него разве что добычей). Если у Елизаветы и было собственное мнение о молодом высоком блондине из захолустья (будучи беженцем из своей собственной страны, с трудом изъясняющийся на славянском языке, он был практически варваром, несмотря на свое благородное происхождение), то никто не счел его достаточно важным, чтобы записать. Несмотря на это, придворные интриги, махинации и сплетни бесспорно сводились к тому, чтобы поженить какую-нибудь из четырех сестер с Харальдом и Магнусом, попыткам высчитать различные последствия таких союзов.

В этом деле слово Харальда имело вес. С Харальдом прибыли корабли с закаленными в боях воинами, которые пошли за ним из Норвегии… ведь так? Кому варяги подчинятся сейчас – внебрачному сыну умершего Олава или его сводному брату-подростку?

Ответ, по крайней мере в то время, был таким: все они подчинились киевскому князю. Снорри записал просто, что «Ярослав хорошо принял Харальда и Рёгнвальда».

Это было неудивительно. Великому князю нужны были все воины, которых он мог собрать. Киев был окружен врагами, но с Эйливом, Рёгнвальдом и Харальдом на своей стороне Ярослав был готов с ними сражаться.

IV

Киевская Русь

• Князь, клинок меча, что ты наточил,
• Когда закончил воевать.
• Ворону ты дал свежей плоти.
• Волки выли на холмах.
• Но воин! Я не слыхал о
• Таком подстрекателе к войне, как ты,
• В восточной стороне в следующем году,
• Безжалостного, на Руси.

Больверк Арнорсон

В то время как предыдущим летом Ярослав на западе сражался с чудью, святой Нестор записал: «В польских землях был мятеж. Поднялось много людей, и они убили епископов, священников и бояр, а многие восстали».

Поляки-язычники приняли христианство не так покорно, как русы. Король Мешко II Ленивый не был способен держать их в узде. Как только власти приняли решение использовать новое единобожие – христианство, – для того чтобы укрепить власть правительства, крестьяне стали вымещать ярость и на религиозных, и на феодальных владыках. Польшу захлестнула смута, которая продлится следующие десять лет.

У Ярослава с поляками были старые счеты. В 1018 году они завоевали земли Червенских городов, которые в настоящее время находятся на территории Червонной Руси, а в те времена были независимыми приграничными землями, которые долгое время служили буферной зоной между Польшей и Киевом. Кроме того, они осадили сам Киев и сровняли его с землей. Ярослав бежал в Новгород всего лишь с четверкой своих людей, ни на что особенно не надеясь, кроме жизни в изгнании где-нибудь за морем. Однако новгородцы сожгли его корабль и удержали от бегства, убедили сражаться, а также собрали денег для того, чтобы нанять варяжскую армию. С их помощью Ярослав вытеснил поляков из Киева, но они до сих пор удерживали Червенские города.

Сейчас смута играла на руку Ярославу, и он собирался отомстить. Для этого требовались новые варяги. Харальд, Рёгнвальд, Эйлив со своими воинами прибыли как нельзя кстати. «Ярослав и Мстислав собрали большое войско, – написал святой Нестор о 1031 годе, – и пошли на Польшу».

На реке Буг, на современной границе Польши и Украины, близ Червно, находился укрепленный город Червен – самое сердце Червенских городов. Сегодня это плодородные равнинные земли, которые осушили и успешно возделывают, но тысячу лет назад там были смердящие заболоченные места, в которых только начали пахать землю. До поселения тогда можно было добраться по реке, оно служило остановкой или перевалочным пунктом на торговом пути из Священной Римской империи в Киев. Для защиты и контроля поселения над болотом возвели крепость со рвами, заполненными водой, естественного происхождения, которые позволили поднять десятифутовые валы треховальной формы, стоящие там по сей день. В те времена они были увенчаны деревянным частоколом и сторожевыми башнями. Через болото в крепость можно было попасть только по бревенчатым мостам и переходам. К отгороженной рвами и плывунами Червени можно было подойти только с узких, хорошо защищенных участков, а из-за подтопленного грунта стены крепости нельзя было разрушить.

Вскоре Харальд познакомится с совершенно иным способом ведения войны. Викингам была знакома осада городов – они пользовались таким приемом при неудачной попытке взятия Парижа в 885–886 годах, но тяжелые катапульты, баллисты и требушеты не были для викингов характерными орудиями ведения войны. Их главным козырем были внезапные набеги и быстрые передвижения. Подобным образом сражались и русы. До середины XII века при ведении боев в степях никто о катапультах не знал, поскольку киевляне предпочитали брать крепости внезапно, врываясь до того, как запирались городские ворота. В тех случаях, когда им это не удавалось, они устраивали облежание, или блокаду. Медленный и спланированный мор находящихся в осаде преподнес урок терпения юному пылкому Харальду, и он стал свидетелем эффективности этого способа ведения войны. «Они вновь взяли Червенские города, – написал святой Нестор о Ярославе и Мстиславе, – и опустошили польские земли». В этих походах Харальд заявил о себе. В свое время ибн Фадлан написал о правителе русов: «У него есть наместник, который ведет его войска, атакует врагов и отстаивает его интересы среди своих людей».

Для этих целей Ярослав выбрал обоих, и Харальда, и Эйлива из Ладоги. Они могли играть роль только лидеров-марионеток, действуя по научению и совету своих командиров и ветеранов, но, тем не менее, олицетворяли захватнические устремления Киевской Руси и с помощью скандинавского свинфилкинга производили на восточных людей должное впечатление. «Два предводителя бились бок о бок, – пишет Тьодольв, – а их войска были в боевом клину. Славяне потерпели поражение, а к полякам они проявили мало милосердия».

Мешко бежал из страны. Ярослав возвел на престол марионеточного правителя в лице сводного брата – польского короля Безприма. Согласно летописи святого Нестора, Ярослав и Мстислав «также много поляков привели, и поделили их, на правах колонистов переселив на дальние земли. Ярослав же посадил своих поляков по Роси; там они живут и по сей день».[14]

Река Рось, впадающая в Днепр в шестидесяти милях (около 60 км) к югу от Киева, служила естественной преградой от постоянных налетов яростных кочевых племен: скифов, сарматов, ханов, авар, хазар, – которые в течение тысячи лет совершали набеги на жителей западных лесных краев. Отличавшиеся жестокостью (авары VI века вместо лошадей и волов запрягали в повозки женщин), все они с рождения жили в седле и занимались незамысловатой политикой: воевали со своими соседями или за них. Печенеги, самые последние из этих племен, два века находились либо в состоянии войны с Киевом, либо в союзе с ним – часто по прихоти византийцев, которые провоцировали между ними конфликты. Император Константин VII Багрянородный около 950 года написал: «Римскому императору всегда выгодно поддерживать с печенегами мирные отношения, а также подписывать с ними соглашения и договоры дружбы. <…> Печенеги соседствуют и граничат с племенем русов, однако эти два народа не пребывают в мире – печенеги нападают на русов и много причиняют тем вреда».

В 968 году печенеги осадили Киев; через два года они объединились с киевским князем Святославом I, прадедом Ярослава, против Византии; в 972 году они снова поменяли свое к нему отношение и убили его – как пишет Нестор: «…и убили Святослава, и взяли голову его, и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из него». В 1019 году они объединились со старшим братом Ярослава Святополком I (Окаянным) против Ярослава, однако были побиты на реке Альте – Ярослав укрепил свою позицию киевского князя. При всем этом печенеги всё еще смотрели на юг и на восток.

Насильственное переселение поляков по Роси позволило Ярославу обрести и рабочую силу, и живой щит для первой оборонительной линии против печенегов – Змиевы Валы. Остатки этой цепи деревянных стен и укреплений длиной шестьсот миль (около 965 км) до сих пор разбросаны по всей Украине подобно Великой стене в Китае или Валу Адриана, который разделяет Англию. Эти валы окружены глубокими рвами с крутыми берегами, увенчаны деревянными частоколами и усеяны крепостями. Будучи кочевым племенем, печенеги-лучники не имели подходящего оружия и тактической подготовки для взятия подобных укреплений. При попытке набега стены сдерживали нападавших до тех пор, пока не прибудет войско из соседней крепости, чтобы их отогнать.

Итак, юный Харальд познакомился с другим видом военного искусства – как совладать с вражеской кавалерией. Скандинавы, выросшие среди крутых утесов и узких фьордов, не использовали лошадей в битвах, но обширные степи Востока благоприятствовали появлению грохочущих табунов всадников. Будучи искусными лучниками с минимумом доспехов, печенеги не вступали в рукопашный бой, а издалека запускали столько стрел, что чернело небо, или подходили на такое расстояние от врага, чтобы запустить копья. Если враг переходил в наступление и приближался, кочевники отходили, часто имитируя отступление для того, чтобы сомкнуть фланги и полностью окружить врага. Конные лучники кольцом окружали противника, осыпая его непрерывным дождем стрел до тех пор, пока наконец не погибнет достаточное количество защитников, и ревущая, свистящая саблями кавалерия приканчивала оставшихся в живых.

Однако киевские пешие лучники с более длинными и тяжелыми, чем у противника, луками и арбалетами представляли собой меньшую по размеру мишень, к тому же часто находились под защитой щитоносцев или копьеносцев, сдерживали вражескую кавалерию и били на поражение с безопасного расстояния. Русы, вышедшие из корабельной пехоты, нанимали в войско степняков, учились у них, а век спустя сформировали свою собственную кавалерию. Киевская пехота передвигалась по огромным степным пространствам на кораблях по лабиринтам рек, пересекавших просторы, со всадниками, прикрывающими их с земли. В обороне пришлось отказаться от скандинавских щитовых стен в пользу телег, используя их в степи как полевые укрепления наподобие того, как это делали кочевники.

Боевые действия преподнесли Харальду и другие уроки: как не только выжить, но и преуспеть. Абу Саид Гардизи, современный ему персидский писатель, пишет, что печенеги «богаты и обладают различными животными, и овцами, и золотыми и серебряными сосудами». У одержавшего над ними победу, особенно у человека, занимающего руководящее место, было более чем достаточно возможностей для завладения золотом, серебром, скотом и рабами. И женщинами.

Абу аль-Бакри, арабо-андалузский историк и географ, пишет, что печенеги своим военнопленным позволяли вернуться домой или, женившись, даже стать членом их племени. Русы таким великодушием не отличались. Ибн Фадлан зафиксировал, как они относились к порабощенным девушкам:

Они держали прекрасных девиц, которых продавали в рабство, и сношались с любой из них на глазах своих товарищей. Иногда, когда они собирались полным составом, то на глазах у всех присутствовавших. Иногда купец, когда приходит у одного из них выкупить девушку, мог застать его за совокуплением, и он [рус] ее не отпустит до тех пор, пока не закончит свое дело.

Вряд ли отношение русов к женщинам и военнопленным с момента этого наблюдения за сто лет улучшилось. То были суровые времена, это был мир мужчин. Харальд, однако, в нем преуспел. Шли годы, и мальчик, сбежавший в одиночку из Норвегии, вновь стал предводителем войска. Годы спустя его скальд Тьодольв напишет: «Ярослав увидел, как король [Харальд, хотя в то время он еще не заслужил этого титула] рос и развивался. Слава брата святого короля [Олава] росла».

Самоутверждаться в боях один на один с закаленными, опытными воинами Харальду было не нужно. Он должен был проявить себя таким лидером, за которым эти люди пойдут. И это он, к удовлетворению Ярослава Великого, выполнил. Тьодольв записал: «Харальд стал командующим у дружинников князя».

Спустя три года после прибытия в Киев, еще восемнадцати лет от роду, Харальд Сигурдссон уже стоял во главе княжеской дружины, его хускарлов. Жизнь была хороша. Ибн Фадлан, которого, кажется, увлекали сексуальные обычаи иностранцев, о дружинниках пишет: «У каждого была в распоряжении девушка-рабыня, которая ему готовила и прислуживала. Была и другая, с которой он занимался сексом».

И всё же Харальду этого было мало. Он был сыном короля, и его королевство дожидалось его. У него были преданность людей и деньги, чтобы нанять других. У него уже была и будущая королева – Елизавета. Тогда ей было восемь или девять лет, но скандинавские девочки выходили замуж в двенадцать-пятнадцать, а все брачные договоры заключались задолго до свадьбы. (Анастасия, сестра Елизаветы, была на два года ее старше и уже была обручена с другим королевским изгнанником, Андрашем Венгерским, который впоследствии станет королем Андрашем I.) Все менее высокородные девушки, с которыми прежде сводила Харальда судьба, ничего не значили, поскольку союз норвежской и киевской королевских семей создал бы империю, достойного соперника Византии, крупнейшую и сильнейшую в Европе.

Однако Харальд не сидел на норвежском троне, и путь к нему становился всё более тернист.

Слухи о событиях, произошедших на родной земле, дошли до него. Король Свен, сын Кнуда, со своей матерью, регентшей Эльфгифу, не смогли так хорошо управлять Норвегией, как обещал Кнуд. При разногласиях в девяти случаях из десяти они вставали на сторону датчан. Права и наследование были ограничены, в противном случае – конфискация всего имущества. Принудительные работы, обязательная военная служба, непомерные налоги стали новой нормой. Свену было всего около пятнадцати, когда он взошел на престол, и Снорри пишет: «Его мать Эльфгифу держала власть в своих руках, а народ тогда стал ее первейшим врагом – таким является и сейчас». Норвежцам запомнился этот период как время Эльфгифу, об этом запишет поэт Сигват: «Молодые надолго запомнят время Эльфгифу, когда дома они ели корм для скота и, подобно козлам, питались кожурой и шелухой».

Норвегия снова была готова к восстанию. Снорри написал: «Те, кто не боролся против короля Олава, твердили: “Люди Трёнделага, сражавшиеся против короля Олава и отнявшие его королевство! Принимайте свою награду и такое обращение от людей Кнуда. Вам обещали мир и честь, но за свое предательство и злодеяния вы получили лишь тиранию и рабство”».

Культ Олава, который распространился после его смерти, способствовал возникновению проблем. Торир Собака, например, вспоминал, что видел останки короля после битвы при Стикластадире. Ему Олав показался живым, будто спящим. Он выпрямил его тело и укрыл его плащом. (Один шведский воин скрылся с мечом Олава – Хнейтиром.) Перекладывая тело Олава, он испачкал королевской кровью рану, которую нанес ему король. Торир божился, что рана зажила безо всякого лечения. Это было первое чудо, которое приписывают павшему королю. «Сам Торир это подтвердил, когда в народе заговорили о святости короля Олава, – записал Снорри, – и Торир Собака оказался среди первых заклятых врагов короля, кто начал распространять слухи о святости Олава». Говорили, что Торир отправился на Святую землю и не вернулся, сожалея о своем участии в убийстве короля.

Сочувствующие крестьяне тайно спрятали тело короля, но это не помешало людям приписывать ему чудодейственные свойства. Фермеры начали молиться Олаву и взывать к нему в трудную минуту. Чтобы положить конец слухам, через год после смерти короля Свен дал разрешение на эксгумацию его тела, что с его стороны было ошибкой, поскольку тело оказалось не только в идеальном состоянии, но было повторно захоронено за главным алтарем Нидаросского собора, который возвели на месте захоронения. Епископа Сигурда, поднявшего крестьян против Олава в Стикластадире, выдворили из страны. Занявший его место епископ Гримкель признал Олава святым, и умерший король стал мучеником и символом нового норвежского движения за независимость.

Одним из его лидеров стал не кто иной, как Кальв Арнасон, который, подобно Ториру Собаке, жалел о том, что бился на стороне Кнуда, хоть и не из нравственных соображений, как пишет Снорри:

Кнуд не сдержал ни одной данной Кальву клятвы – не дал ему титул ярла, не наградил высоким титулом в Норвегии, и хотя Кальв возглавил сражение против короля Олава, забрав у него и королевство, и жизнь, но не получил за это никакой награды. Он связался вновь со своими братьями Финном, Торбергом и Арни после того, как обнаружил, что его обманули, и братья возобновили семейные узы.

Летом 1034 года Кальв возглавлял делегацию в Киевскую Русь по тому пути, который проделал Харальд, – из Норвегии через Швецию. Согласно «Кругу земному», «они предложили сопровождать Магнуса, сына короля Олава Святого, по пути обратно в Норвегию и помочь ему восстановить наследие отца и править его землей».

В их планах напрочь отсутствовал Харальд Сигурдссон. Кальв, к тому времени уже дважды переметнувшийся с одной стороны на другую, искал того, кто был моложе – кем бы ему было легче управлять на королевском престоле. Ему не нужен был признанный лидер, к тому же питавший к нему неприязнь. Харальд, в отличие от юного Магнуса, был свидетелем предательства Кальва. В основе скандинавской системы правосудия лежала кровная месть, какой бы она ни была, однако любую попытку Харальда немедленно отомстить за своего брата пресек бы Ярослав, для которого Кальв был иностранным послом и союзником. Мнение Магнуса никого не интересовало. Его мать, бывшая рабыня Альфхильд, должно быть, ухватилась за эту возможность возвести сына на престол. Она встала на сторону Кальва. И Харальд был вынужден молча наблюдать со стороны, как страна, королевство и трон его погибшего брата уплывают от него.

А на чьей стороне была Елизавета? В патриархальных традициях общества русов чувства юной принцессы к Харальду и Магнусу не имели никакого значения, поэтому и не были нигде записаны. Однако к тому времени Харальд расценивал юную девушку как будущую жену и, согласно «Гнилой коже», обратился к Ярославу и Ингигерде, прося ее руки до того, как Альфхильд сделает то же самое от имени Магнуса: «Харальд попросил руки Елизаветы, делая акцент на своем исключительном происхождении и ссылаясь на то, что они лично убедились в его доблести». Ярослав ответил: «Это справедливое предложение и во многих отношениях кажется мне подходящим. Велика вероятность того, что твоя слава будет расти, однако сейчас у тебя нет средств на содержание такой высокородной девушки – у тебя нет земель».

Однако королева Ингигерда, сестра королевы Олава, Астрид (которая оставалась при дворе своей семьи в Швеции, возможно, со своей дочерью Ульвхильд), естественно, разделяла мнение сестры относительно низкого происхождения Альфхильд – бывшей рабыни и наложницы, и воспользовалась женским влиянием на своего мужа Ярослава. Он сказал Харальду: «Поскольку я ожидаю, что ты станешь великим, против я буду не всегда».

И вот Елизавета не была обещана ни Харальду, ни Магнусу. Несмотря на это, Харальд оставался сам по себе. Пойти против Кальва означало пойти против Магнуса.

Против Ярослава. И против Норвегии. Но пойти вместе с ними обратно домой означало присягнуть Магнусу на верность (поскольку если бы этого не попросил сам мальчик, то Кальв и Альфхильд, конечно же, потребовали бы), а соглашаясь жить бок о бок с убийцей брата, ему можно было попрощаться с мечтами сесть на норвежский престол, не совершив предательства.

В Киеве перспектив у Харальда тоже не было. Он поднялся так высоко, как мог, не заняв только трон. Он мог всю жизнь провести на службе у Ярослава и никогда не стать чем-то большим, чем прославленный телохранитель. Или он мог попытать счастья где-нибудь еще.

«После этого разговора, – говорится в “Гнилой коже” об отказе Ярослава, – Харальд решил ехать в чужие края».

Но куда?

V

Миклагард

• Свежий моросящий дождь гнал
• Черные носы боевых кораблей
• Вдоль берега, а галеры, несущие щиты, гордо несли и снаряжение.
• Прославленный господин в створе судна увидел
• Покрытые железом крыши Константинополя;
• Много красивых кораблей шли
• К высоким городским валам.[15]

Больверк Арнорсон

Кто знает, о чем думал Харальд в августе 1034 года, когда, пройдя пороги нижнего Днепра, пересек Черное море, прошел узкий Босфорский пролив, и его корабль медленно приблизился к легендарному Константинополю? Nova Roma, Новый Рим; Basileuousa, Царица городов; Megalopolis, Великий город. Для русов это был Царьград, Город цезаря, для скандинавов – Миклагард, Большой город – источник легенд об Асгарде, Городе Богов. Это был бриллиант всего христианского мира, стоящий на пересечении континентов и морей, столица новой Римской империи, простиравшаяся от носка «итальянского сапога» до пустынь Святой земли.

Французский священник и летописец Фульхерий Шартрский проезжал Константинополь по дороге в Иерусалим во время Первого крестового похода, который состоялся через несколько десятилетий после того, как туда прибыл Харальд. Он вспоминает:

Какой знатный и красивый город этот Константинополь! Сколько там монастырей и дворцов, отстроенных с удивительным искусством! Какие любопытные предметы находятся на площадях и на улицах! Было бы длинно и утомительно рассказывать в подробностях о том изобилии всякого рода богатств, золота, серебра, различных материй и святых мощей, которые можно найти в городе, куда во всякое время многочисленные корабли приносят всё необходимое для нужд человека.[16]

Французский хронист Одон Дейльский также останавливался в Константинополе во время Второго крестового похода. У Одона сложилось невысокое мнение о византийцах, особенно о византийском императоре, но не об их столице: «Это величие греков – столица, богатая славой и еще богаче истиной».

Их Константинополь был всего лишь тенью того, в который прибыл Харальд. В 1034 году Византийская империя была на пике могущества, какого не достигала со времен правления императора Юстиниана пятьсот лет назад, а ее бьющимся сердцем был Константинополь. Водные пути города были изрезаны кильватерами арабских доу на латинских парусах и фелук, с толстопузыми венецианскими и генуэзскими купцами, и весельных бирем из императорского флота.

Глазом воина Харальд также наверняка заметил тринадцать миль городских стен, утыканных пятьюдесятью бастионами, а также огромную цепь, протянутую поперек устья Золотого Рога (сегодня Халич, его естественный залив), преграждающую вход вражеским судам, – это всё превратило Константинополь в самую неприступную в мире крепость, и на то была веская причина.

Харальд проделал весь путь не один. Около пятисот воинов-русов решили последовать за ним – такова была его слава. (Хотя Рёгнвальд Брусасон, в свою очередь, решил остаться в Киеве, питая надежду на возвращение своего Оркнейского графства и на возвращение в Скандинавию на службе у юного Магнуса.) Для такого количества хватило бы небольшого флота, состоящего из нескольких лодок-долбленок моноксилов или типичных скандинавских галер, достаточно необычных, чтобы привлечь внимание городских часовых. Русы несколько раз за полтора века пытались штурмом взять Константинополь, подгоняя флот до двух тысяч кораблей с восемьюдесятью тысячами человек на борту, поднимая на берег суда, прокатывая их через заградительную цепь на бревнах, чтобы атаковать с верховья реки. И каждый раз планы русов расстраивали городские рвы и трижды укрепленные стены. (Как будет впоследствии ясно, князь Ярослав не отказался от мысли самому захватить Великий город, и поэтому вполне вероятно, что Харальд прибыл как его шпион.) Ни один дозорный, достойный своего звания, не пропустит в город пятьсот иностранных военнослужащих, однако если они останутся на борту пришвартованных кораблей в одной из семи обнесенных стенами гаваней, их предводителю разрешат пройти через ворота на улицы города.

С любого берега полуострова, на котором стоял город, к императорским покоям и местопребыванию руководства страны на самом восточном Первом холме можно было добраться через лабиринт узких улочек с доходными домами, тавернами, стойлами, складами и борделями. «Город скорее грязный и вонючий, и многие места находятся в постоянном мраке, – записал Одон. – Богатые строят свои дома так, что они нависают над улицами, оставляя сырые и мерзкие места путешественникам и беднякам».

На проспектах толпится полмиллиона человек, превышая население Киева в соотношении десять к одному и сливаясь в какофонию из лошадей, верблюдов и козлов, купцов и попрошаек, шлюх и пересудов, актеров и музыкантов, уличных артистов и уличных проповедников и возвышающихся над этим всем в креслах-седанах аристократов – изобилие рас, одежд и наречий из таких далеких краев, как Англия и Испания, Африка и Индия.

Когда гости появились на Месе, Средней улице, прохожих стало меньше. Этот бульвар был более двадцати пяти ярдов (почти 23 м) в ширину и проходил через цепь крытых галерей, образованных колоннадами, магазинами и развалами, на которых торговали всем подряд, от хлеба и сыра, фруктов и рыбы до тканей, металлических изделий и рабов. Просторные общественные форумы в римском стиле служили также и торговыми площадями – форум Феодосия был одновременно и общественной площадью, и свиноводческой бойней. Чистая свежая вода была доступна всем, подавалась постоянно по многокилометровым акведукам и хранилась в подземных резервуарах. Отходы смывались через подземные коллекторы. В городе работали общественные бани и библиотеки, больницы и сиротские дома. По ночам улицы освещали! Этого достаточно, чтобы у скандинава голова пошла кругом от изумления. Харальд приехал в поистине большой город.

Более того, улица Меса, вдоль которой стояли статуи, изображающие императоров и императриц прошлого, была дорогой императорских процессий. Форум Константина, самый большой в городе, мог похвастать еще большей коллекцией скульптур и семисотлетней колонной Константина – настолько древней, что, когда возвели городские стены, она оказалась за городом. Говорили, что в ее основании находятся священные реликвии, включая тесло, которым Ной вырезал свой ковчег, сосуд с миррою, которым Мария Магдалена помазала ступни Христа, и корзины, в которых лежали хлебы и рыба во время Насыщения пяти тысяч человек пятью хлебами. На вершине колонны, поднятая на пятьдесят ярдов (почти 46 м) вверх над цилиндрами из порфира – редкого багряного мрамора, – стояла статуя Константина Великого, основателя города, который был достоин поклонения как христиан, так и язычников. В образе Аполлона (на самом деле это была статуя Аполлона, чью голову заменили на голову Константина) он держал шар, в котором находился кусочек Животворящего Креста.[19]

И на самом деле, в Константинополе было трудно найти место, императорское или нет, без своего собственного алтаря в честь покровительницы города, Богоматери, или церковь, или монастырь без какой-нибудь святыни, доставленной из самого дальнего угла христианского мира. Здесь находился Пояс Пресвятой Богородицы, там – ее платье; пеленки младенца Иисуса и окровавленная повязка, в которой он висел на кресте; терновый венец, копье Лонгина, камень, которым был завален вход в Гроб Господень. Современный читатель может усмехнуться, однако христианство так пронизывало жизнь византийцев, что всё это принималось безо всяких сомнений.

На самом деле если Харальд чему и научился у Олава, а значит, и у Карла Великого, так это использованию единобожия как средства политического объединения, которое в Константинополе было доведено до крайности. Проходящий по Месе к Большому дворцу, будто в церкви, по центральному проходу приближался к алтарю, где объединялись грех, искупление и наказание.

Главный собор города ко времени прибытия Харальда уже стоял там половину тысячелетия. Айя-София была самой большой церковью в мире и останется таковой еще около пятисот лет[20].

И всё же бок о бок с великой святостью существует и великое зло – ипподром в 1300 футов (ок. 396 м) скакового круга, вмещающий сто тысяч человек, где, помимо конных соревнований и забегов на колесницах, калечили, ослепляли и казнили осужденных. Кроме этого, при подавлении Никейского бунта в 532 году императорская армия загнала туда и казнила тридцать тысяч восставших граждан. На ипподроме для императора была своя королевская ложа – кафизма — с личным проходом, ведущим прямо в Большой дворец, чтобы императору не приходилось общаться с простолюдинами. Он должен был оставаться в стороне от остальных, представляя Бога на земле (кем и был император на самом деле).

Гости заходили во дворец через Врата Халки, или Бронзовые ворота, через вестибюль, проложенный между стенами из красного, белого и зеленого мрамора с выложенным замысловатой мозаикой потолком. Стены скрывали райские кущи садов, прудов и террас, в которых были разбросаны частные церкви, павильоны и бассейны, зоопарк и птичник, дворцы с золотыми крышами и бьющий вином фонтан, и даже стадион для игры в циканион — разновидность поло, в которую играли с использованием клюшек с сетками вместо обычных.

Однако Харальд на это взглянул только мельком. Ему необходимо было попасть внутрь. В этой части дворца раньше находились казармы для экскубиторов — «стражей». Первоначально императорская гвардия состояла из знатных византийских вельмож, но после того как их несколько раз уличили в попытке совершить покушения и перевороты, они были низведены до армейской части и расквартированы в отдаленные Фракию и Вифинию – там они не представляли угрозы. Их бывшие казармы, экскубита, теперь служили местом пребывания тех, кто пришел на замену, – тагма тон варангон. Варяжской стражи.

После неудачных попыток захватить Константинополь варяги поняли, что проще заполучить императорское золото другим путем – заработать. Вот уже более века византийцы не вели войны с иностранцами, вместо этого нанимали их, формируя этерию — отряд наемников. (В Древней Греции гетерами называли элитных проституток, однако поставленное во множественное число и мужской род, это слово употреблялось в отношении воинских отрядов.) Варяги служили не только в высококлассных боевых отрядах, но также телохранителями, в большой этерии, которых также называли «варягами города». Будучи зависимой от доброй воли императора, варяжская стража считалась более преданной трону, чем византийские отряды, подверженные переменчивому настроению придворных аристократов. Чуть более ста лет спустя преданность «вооруженных топорами варваров» будет хорошо известна Анне Комнине, византийской принцессе и историку, дочери императора Алексея I Комнина, которая составила «Алексиаду» – обзор правления своего отца, написанный в XII веке. «Что же до варягов, – пишет она, – носящих топоры на плечах, то они рассматривают свою верность императорам и службу по их охране как наследственный долг, как жребий, переходящий от отца к сыну; поэтому они сохраняют верность императору и не будут даже слушать о предательстве».[23]

Однако они были хорошо известны и с другой стороны – пьяными дебошами. Вторя грекам, Снорри называет их vinbelgir — бурдюками. Любого северянина привлекала такая работа, где платят за драку, пьянства и кутежи, и варяг с пятью сотнями воинов в подчинении безусловно заслуживал аудиенции. В страже, вероятно, никогда не состояло более шести тысяч человек одновременно, и лично Харальд мог обеспечить восьмипроцентное увеличение боеспособности отряда. Их командир, аколуф, аколит или сопровождающий, стоял подле императора на всех государственных мероприятиях, всегда был греком, имеющим в своем распоряжении целый штат переводчиков, которые позволяли выслушать молодого скандинава.

У Харальда уже без сомнения был подходящий пример перед глазами – исландца Болли Болласона, который в 1027 году, во времена правления Олава, брата Харальда, совершил путешествие через Норвегию. Олав оценивал Болли как «мужа сильной отваги, – говорится в исландской “Саге о людях из Лососьей долины”. – С его стороны Болли пользовался большим уважением, так как считал, что ему нет равных среди людей».

Болли держал путь в Византию, где присоединился к варяжской страже и быстро продвинулся по иерархии. Всего за три года он сколотил себе состояние и направился обратно в Исландию в 1030 году – в тот год, когда Олав пытался вернуть себе трон. Пересекались их жизненные пути или нет, в любом случае Харальд наверняка слышал о возвращении Болли. В сагах записано:

Он был в мехах, которые подарил ему король Миклагарда, а поверх всего был пурпурный плащ, а за поясом у него был [меч] Фотбит c эфесом, целиком украшенным золотой резьбой, и обвитой золотой нитью рукоятью. На голове у него был золоченый шлем, а на боку красный щит с изображением золотого рыцаря. <…> Везде, где они останавливались, женщины оставляли все свои дела и только смотрели на Болли и его великолепие, и на его сотоварищей.

Хнейтир, меч Олава, также был украшен золотой резьбой, хотя сам Олав никогда не состоял на службе в Византии и, скорее всего, получил этот клинок в подарок или заказал себе подобный.

Как и положено при найме на военную службу, вербовка была организована как коммерческая сделка для обеих сторон. Должности продавались, однако вступительный взнос был высок: чтобы вступить в боевые отряды, требовалось минимум десять фунтов золота, а для вступления в отряд императорских телохранителей необходимо было внести шестнадцать фунтов золота. Чем выше место в иерархии, тем дороже – подняться на ступень выше стоило дороже на один фунт. В большой этерии ежемесячная оплата составляла тридцать четыре номизмы золотыми монетами (по семьдесят два за фунт), а для тех, кто служил в боевом отряде этерии, – сорок. Вдобавок они получали премии на Пасху и по случаю императорских коронаций, к доле от завоеванных в боевых походах трофеев, а также кое-какие налоговые поступления – варяги также выполняли роль императорских сборщиков налогов. Учитывая всё это, рекрут мог вернуть первоначальные инвестиции за год-полтора, если доживет до этого момента.

У Харальда были деньги, чтобы купить себе место, возможно, даже в дворцовой страже. Тем не менее он записался в боевые отряды. Даже если он был шпионом, он не хотел привлекать особого внимания. Согласно «Гнилой коже», он зашел так далеко, что записался под вымышленным именем: «Харальд немедленно поступил на императорскую службу и представился Нордбриктом. Никому не было известно о его королевском происхождении. Напротив, он старался скрывать этот факт, поскольку чужестранцев из числа потомков королей старались не принимать [на высокие должности в страже]».

Скандинавы с топорами в городских стенах

(иллюстрация Джонни Шамэт, © Osprey Publishing)

Норд, разумеется, было отсылкой к северу. Брикт – мужское норвежское имя, означающее «яркий» или «сияющий», а также одна из форм старонорвежского brigd, что означало «ломать» или «преступать», или, по другой версии, «требовать своего права на конфискованную землю». Из этого можно заключить, что Харальд, дабы соблюсти интересы своих новых господ, заявил о разрыве с Севером, но в душе сохранил все свои притязания. Его личность не была особенным секретом и не вызывала у византийцев сильного беспокойства. Начальнику стражи, исландцу по имени Мар Хунродарсон, новоприбывшие показались подозрительными, и он начать вынюхивать информацию у двух земляков-исландцев, двоюродных братьев Болли Болласона, которые были у Харальда помощниками. «Оба были людьми невероятной силы и были превосходными воинами, – говорится в “Саге о Харальде Суровом”, – а также оба были приближены к Харальду».

Ульв Оспакссон, возможно, сражался на стороне брата Харальда Олава в Стикластадире. А Халльдор Сноррасон мог быть тем самым исландцем, которому мы должны быть благодарны за сведения о жизни Харальда и тех временах, поскольку он был предком Снорри Стурлусона и передал своим потомкам множество легенд об этом короле. Однако в тот момент ни один из них не заговорил – по крайней мере с Маром. «Мар хотел поговорить с Харальдом, – сообщается в “Гнилой коже”, – однако Харальд не хотел иметь с ним дел. Мар ничего не добился».

Аколуфу, как и большинству других командиров наемнических армий, было безразлично, кто его рекруты – преступники или короли, главное, чтобы они профессионально владели оружием. Когда же дошло до интриг, Харальд оказался новичком перед лицом всех тайн, заговоров и вероломства императорского двора.

В апреле 1034-го, за несколько месяцев до прибытия Харальда, на византийском троне сменился император, и отнюдь не мирным путем. Предыдущий император Роман III Аргир за пять с половиной лет правления проявил себя и как ничтожный военачальник, и как ничтожный супруг. Катастрофическое поражение от сарацинов в Алеппо оказалось не таким опасным для его здоровья, как неприятие его жены, императрицы Зои, и ее младшей сестры, Феодоры.

Обе были дочерьми предыдущего императора Константина VIII, обе «порфирородными», или «рожденными в порфире» – в родильной комнате Большого дворца с выложенными порфиром стенами, и несмотря на то что обе «императорской крови», на самом деле были полными противоположностями друг другу. Феодора была высокой и стройной, с темными волосами, непривлекательная, но легкая в общении, хоть и скупая. Светловолосая Зоя была с формами и получила известность за свою красоту, более осторожная в словах, нежели ее сестра, умнее и легко тратила деньги. (Евдокию, третью, старшую сестру, девочкой отправили в монастырь, и она никакой роли в истории не сыграла.) Большую часть своей беспечной жизни они вместе были заперты в императорском гинекее — женских покоях дворца – и в конце концов возненавидели друг друга.

Тем не менее события привели их на передовую императорской политической арены. Их отец Константин VIII был последним в македонской династии, основанной два века назад, и отчаянно хотел продолжить свой род. В ноябре 1028 года на смертном ложе он приказал Роману, шестидесятилетнему префекту (мэру) Константинополя, развестись с женой и отправить ее в аббатство, чтобы жениться на одной из своих дочерей. Феодора отказалась, мотивируя тем, что Роман был ее троюродным братом, что в те времена не считалось веским оправданием. Зое тогда было за пятьдесят, и она была известна тщеславием: личные покои превратила буквально в византийскую лабораторию с трубками, жаровнями и мензурками для изготовления особенных мазей и эликсиров красоты. Зоя приняла предложение и немедленно воспользовалась своим обретенным могуществом, под подходящим предлогом отправив Феодору, как и Евдокию, в монастырь. Если Зоя и считала себя королевским трофеем, то вскоре, однако, убедилась в обратном. Замужество с Романом не принесло ей ни детей, ни любви, и вскоре оно стало ей претить.

Между ними стоял карьерист из недостойной семьи Иоанн-орфанотроф (эта должность была учреждена в IV веке и заключалась в управлении императорским сиротским домом, однако ко времени воцарения Романа уже предполагала выполнение функций камергера или премьер-министра) родом из Пафлагонии, расположенной на северном побережье Турции. Михаил Пселл, в то время безвестный молодой придворный секретарь, а впоследствии выдающийся политик и историк, называл Иоанна «человеком низкого и отвратительного происхождения, одаренного исключительно гибким и сообразительным умом». Он всегда искал возможности для продвижения как своего, так и своих младших братьев, Константина, Георгия, Никитаса и особенно самого младшего, привлекательной наружности двадцатичетырехлетнего Михаила, которого он представил императорской чете.

«Не царского он рода и не царский сын, и, судя по его должности, он не принадлежал к именитым сановникам, – сообщает его современник из Армении летописец Аристакес Ластивертци. – Был он незначительным дворцовым служащим».

«Император мельком взглянул на него и из вежливости задал несколько вопросов, отпустив восвояси, но велел оставаться при дворе, – записал Пселл. – Его влияние на Зою, однако, было иного свойства. Его глаза светились молодостью, и она тотчас же стала очарована его обаянием. <…> Зоя не умела равнодушно относиться к молодым мужчинам и не умела владеть своими страстями».

Аристакес же более явно об этом пишет: «Императрицей же овладела похотливая к нему страсть».

Между ними молниеносно завязался бурный роман, и никаких попыток скрыть свою неосмотрительность они не делали. Роман либо вовсе не замечал любовников, либо решил не замечать, что их только раззадоривало. Императрица осыпала Михаила драгоценностями и облачала в шитые золотом одеяния и, как поговаривали, в моменты уединения зашла так далеко, что усаживала его на императорский трон и вручала ему скипетр. Вместе с Иоанном они умудрились назначить его на должность слуги императорской опочивальни – самого приближенного к императору в самые незащищенные минуты. Ни для кого не оказалось сюрпризом, когда вдруг здоровье Романа ухудшилось. Все подозревали императрицу и ее любовника. «Придворные были единогласны в мнении, что сначала они одурманили его и в конечном счете отравили зельем из черемицы [это ядовитая рождественская, или постная, роза], – пишет Пселл. – Не отрицаю, что в какой-то момент, правда это или нет, но я утверждаю, что Зоя и Михаил были причиной его смерти».

Роман умер 11 апреля, внезапно, в своей ванне. «Как только он вошел в золотую ванну с теплой водой, – сообщает Аристакес, – слуги схватили его за волосы и держали под водой до тех пор, пока он не испустил дух. На то у них было распоряжение королевы».[24]

«В комнату вошли несколько человек, включая саму императрицу, без телохранителей и с выражением глубокой печали, – вторит Пселл. – Однако, посмотрев на него, довольная, она отошла, убедившись в его скорой кончине». Вдовой Зоя пробыла недолго. В тот же день она вышла замуж на Михаила, а на следующий день короновала его как императора Михаила IV Пафлагонского. Алексий Студит, патриарх Константинопольский, сначала отказывался благословлять такую узурпацию власти – до тех пор, пока они не пожертвовали церкви пятьдесят фунтов золота.

Когда на голове у Михаила засияла корона, пафлагонцам императрица стала не нужна. Иоанн взял на себя управление государственным аппаратом, раздавая назначения, деньги и прочие милости на свое усмотрение, в частности остальным своим братьям. Он заменил служанок и обслугу на преданных ему и Михаилу доносчиков и запер Зою обратно в гинекее, выпуская лишь по необходимости, для присутствия на государственных мероприятиях. Императрицу избегал даже сам император, и второе замужество Зои было еще хуже первого. «Я не могу ни хвалить, ни порицать Михаила, – отметил Пселл, – его неблагодарности и ненависти к благодетельнице я не одобряю, но понимаю его опасения, как бы царица и его не обрекла злой участи».[25]

Зоя в этом вопросе с ним не боролась, по крайней мере в открытую. Как у женщины, даже как у императрицы у нее не было такой власти. Однако на ее стороне была любовь народа. Более того, Михаил и Иоанн должны были иметь в виду тот факт, что она допоздна сидела в своей опочивальне-лаборатории за приготовлением свежих порций черемичного зелья.

Вот в такое змеиное гнездо ступил Харальд осенью 1034 года. Как только была установлена его добросовестность и все убедились в его достоинствах, кажется, что он всё же получил аудиенцию императора. Для знатных придворных она не означала ничего большего, чем знак вежливости по отношению к посланнику иноземного князя в череде других аудиенций, ожидающих разрешения вопросов, распределения средств, вынесения судебных приговоров и разрешения споров. Для Харальда, однако, она означала его представление и знакомство с наиболее могущественными людьми западного мира.

За семьдесят лет до этого император Константин VII в своей книге «О церемониях» установил правила надлежащего ведения императорских дел – сочетание романского права, греческой культуры и христианской веры. Приемы и аудиенции должны были проводиться в Магнауре, Великом зале, который располагался, если идти через обрамленный колоннами и статуями дворик у ворот Халки, к востоку от Августеона, Великой площади. Трехнефная базилика Великого зала освещалась золотыми канделябрами, подвешенными на посеребренных медных цепях, с персидскими коврами и благоухающими цветами, разбросанными под ногами. Сенаторы, военачальники, патриции и аристократы занимали почетное место, а чужестранцы и остальные ниже рангом, следовавшие за ними, располагались в соответствии с занимаемым положением.

Высокопоставленные чиновники и приближенные из числа придворных располагались ближе к трону, в точности как апостолы вокруг Христа. Дела решали в ритме медленного танца под неторопливые звуки хора на фоне, с различными партнерами, которые сменялись в четком порядке, подражая гармонии и порядку божественного творения, когда всё вращается вокруг центра вселенной.

Император восседал на троне между двумя гигантскими позолоченными львами из бронзы, охраняемый двумя рядами стражников-варягов, блистающих воронеными и позолоченными доспехами и характерным оружием. Как их описывает Пселл, «эти люди были экипированы щитами и ромфеями, однолезвийными мечами из тяжелого железа, которые они носили на правом плече». Ромфея изначально появилась у фракийцев как древковое оружие, но за века видоизменилась. Ко временам Харальда ромфеем обычно называли двуручный меч, который носили на перевязи, однако некоторые историки считают, что более точный перевод с греческого таков: «Целый отряд держал щиты и нес на правых плечах однолезвийные мечи, тяжелое оружие из железа». Другими словами, топоры.

Посреди всех, в центре, сидел император в тунике из белого шелка под императорской багряной накидкой в греческом стиле – хламиде, или даже в лоросе — длинном вышитом церемониальном платье. На его груди был тяжелый, расшитый золотом воротник, инкрустированный драгоценными камнями, а голову венчала императорская корона с драгоценностями с протянутой поверх нитью жемчуга. Михаил IV был всего на несколько лет старше Харальда. «Он был привлекательным молодым человеком, – отдает ему должное Пселл, который лично знал императора, – молодость цвела в нем, он был свеж, как цветок: с блестящими глазами и, по правде говоря, очень розовощекий». Харальд сражался против более внушительных мужчин на поле боя и побеждал, и в бою один на один мог с легкостью прикончить бывшего служащего из семьи менял.

Однако власть императора имела другую природу, этой властью он мог посылать армии за гибелью или за славой, а мужчин отправлять тысячами на смерть – он тоже был своего рода убийцей. Таков был Михаил, если верить придворным слухам, который удерживал голову Романа под водой в дворцовой бане. Вот он, человек, который, совершив убийство, вознесся до уровня Бога.

Доказательство его божественности было здесь же, в тронном зале, поскольку Михаил страдал от «священной болезни», которая поражала старых римских цезарей, – эпилепсии. Он был далек от того, чтобы с гордостью выставлять этот факт напоказ, и старался скрыть это от глаз общественности, как писал Пселл:

Как только Михаил изъявлял желание дать кому-нибудь аудиенцию или провести одну из ежедневных церемоний, доверенные из числа придворных назначались наблюдать и приглядывать за ним. Эти доверенные вывешивали красный занавес по обе стороны от него, и как только он начинал потряхивать головой, или кивать, или проявлялись другие признаки болезни, сразу же просили присутствовавших подождать, задвигали шторы и помогали справиться с приступом без посторонних глаз.

Самым доверенным сторонником Михаила был, разумеется, его старший брат Иоанн. «Иоанн был преданным защитником императора и настоящим братом, – отметил Пселл, – поскольку он никогда не отпускал стражу, ни днем, ни ночью». Ничто не ускользало от взгляда Орфанотрофа – уж точно не грубый северный варвар, вошедший в императорское окружение. «Если кто-то когда-нибудь и был хитер, то это был он. Пронзительный взгляд его был тому подтверждением. <…> Ежедневные дела он устраивал с яростным выражением лица, которое ужасало всех и каждого».

Оказавшись под этим взглядом самого опасного человека, Харальд, должно быть старательно держал мысли при себе, поскольку там наверняка были намешаны и уважение, и жалость, и презрение. Иоанн был как минимум на четыре-пять лет старше Михаила, но выглядел моложе, поскольку, в отличие от своего брата и практически каждого при дворе, не носил бороды. Иоанна оскопили в раннем детстве. Борода у него не росла, и ему не приходилось гладко бриться, что было обычным делом для сановников византийского двора при подготовке к повышению по службе. Кастрация была вопросом государственной политики, направленной на то, чтобы избавить умы евнухов от отвлекающих влечений и любых устремлений наследственного характера. В случае Иоанна это не сработало. Усадив одного из братьев на трон, он продвигал остальных всё выше по карьерной лестнице со всей возможной скоростью, не позволяя ни императорам, ни императрицам вставать у него на пути.

Хотя бы сегодня из клетки выпустили Зою – использованную и отодвинутую в сторону. Следуя церемонии, она занимала назначенное ей место, слегка позади супруга, играя в происходящем лишь декоративную роль. Согласно Пселлу, она воздерживалась от тяжелых драгоценностей и платьев государственных одежд, предпочитая заворачиваться в тонкие шелка:

[Зоя] от природы была полнотела, роста не очень высокого, глаза широко посажены под грозными бровями и носом с еле заметной горбинкой, волосы у нее были золотые, и всё тело сверкало белизной. Прожитые годы не оставили на ней много следов. Тот, кто стал бы любоваться соразмерностью частей ее тела, не зная, на кого смотрит, мог бы счесть ее совсем юной: кожа ее не увяла, но везде была гладкой, натянутой и без единой морщины.

Впервые увидев светловолосую сладострастную императрицу, Харальд, должно быть, хорошо постарался, чтобы отвести взгляд и скрыть свои чувства. Зое пришлось поступить точно так же, когда она впервые увидела молодого, рослого, светловолосого чужеземца, чью преданность открыто можно было купить, – такого редко встретишь при дворе. Сравнивая ее с сестрой, Феодорой, Пселл пишет: «Зоя быстрее схватывала суть дела, но медленнее говорила <…> она была женщиной желаний, одинаково готовая и к жизни, и к смерти».

В истории сохранилось две версии того, как состоялось первое представление Харальда двору, – обе пришли не из первых рук и весьма отличаются друг от друга. Спустя сорок лет после этого события Катакалон Кекавмен зафиксировал, как придворные запомнили его: ничего особенного. Кекавмен считается византийским автором «Стратегикона», руководства по военной и хозяйственной деятельности, почти случайно ставшего источником исторических сведений того времени. «Он [Харальд, которого Кекавмен называл по-гречески Аральтес] вошел, и император принял его согласно протоколу».

Спустя двести лет Снорри записал сведения, которые, предположительно, пересказали Харальд и его варяги: «В те годы греческой империей управляла императрица Зоя Великая и с ней Михаил Каталакт [Меняла – это прозвище они однозначно узнали не от византийцев, которые уважали императора]. Когда Харальд прибыл в Константинополь, то представился императрице и поступил к ней на службу».

Кто же управлял Византией на самом деле, император или императрица, и кому именно служил Харальд? Эти вопросы в конечном счете необходимо прояснить. Сейчас имеет значение лишь одно: Харальд вошел во дворец безработным воином, а вышел императорским солдатом. Это стоило отпраздновать. Константинополь был для северянина необычнее и впечатлял более, нежели колонии Гренландии на другом конце света. Теперь Харальду – Нордбрикту или Аральтесу – предстояло другое приключение – выяснить, были ли местные пивные и бордели столь же великолепны.

VI

Варяг

• Доблестный правитель обагрил мечи в битве
• И поступил на наемную службу.
• С тех пор каждый год не прекращалась война.

Больверк Арнорсон

«В ту самую осень, – написал Снорри о Харальде, – он присоединился к экипажу галеры, которая патрулировала моря у восточных берегов Греции».

Эгейское море служило местом сражений супердержав древности с самого начала времен: египтяне воевали с народами моря, греки с персами, римляне с карфагенянами – но в последние века византийцы там решали конфликты с сарацинами. В последние двести лет до 1000 года н. э. христиане и мусульмане провели около тридцати морских сражений. Греки выиграли больше половины из них, но арабам удалось закрепиться на стратегических островах, включая Сицилию, Крит и большую часть Кипра, с которых контролировали торговые пути, идущие по Средиземноморью с востока на запад. Однако к тому времени, как прибыл Харальд, правители Византии из македонской династии наносили ответный удар. Гази, корсары-мусульмане, имея флотилии, насчитывавшие до тысячи кораблей, грабили адриатическое побережье и Корфу, но стратиг (генерал, адмирал или военный губернатор) Никифор Каратенос успешно от них отбился, отправив закованных в цепи пленных в Константинополь. В 1033 году протоспафарий (губернатор) Текнеас из Абидоса привел в Египет византийский флот, чтобы разорить саму Александрию (Александр Македонский объявил этот город столицей, помнится), где захватил бесчисленные суда, богатую добычу и ушел без потерь.

Однако мусульмане не сдавались. В сентябре 1034 года, сразу после прибытия Харальда в Константинополь, они совершили набег на Фракию (которая находилась на территории современной Болгарии) и разорили город Мира в Ликии, расположенной на южном анатолийском побережье, прославившийся находящимися там мощами святого Николая, покровителя мореходов.

Первое достоверное использование термина varangoi относится к варягам, размещенным той зимой во Фракисийской феме (военной провинции) в западной Анатолии. (Фракисийской, а не Фракийской; Фракисийская фема находилась на противоположной стороне Эгейского моря, напротив Фракии, но получила свое название из-за фракийского отряда старой восточной римской армии, которая в последний раз там обосновалась.) В 1029 году Феодора Багрянородная вовлекла в заговор стратига фемы, Константина Диогена, и за этот переворот ее заключили в женский монастырь, а стратиг покончил с собой. Варягов туда могли отправить, чтобы уравновесить силы для предотвращения возможной измены в будущем. Если это на самом деле было так, то варяги, оказавшись на месте, не церемонились, поскольку их современник византийский историк Георгий Кедрин написал:

Один из варягов, расквартированных в зимних казармах Фракисийской фемы, наедине встретился с местной женщиной и заговорил ей зубы, однако когда она не поддалась его речам, он попытался ее изнасиловать. Она схватила меч чужестранца и вонзила ему прямо в сердце, убив на месте. Когда о его смерти стало известно, варяги вместе отдали ей должное, передав ей всё имущество мужчины, и бросили его тело непогребенным, следуя закону о самоубийствах.

Однако в начале 1035 года варягам предстояло отработать военное жалованье. С целью разорить эгейское и даже фракисийское побережье с Сицилии и из Туниса вернулись гази. Согласно греческому историку XI века Иоанну Скилице, «африканские корабли принесли огромные разрушения Кикладам [острова]». Он вкратце описал, как аквамариновые берега и белоснежные сельские стены покрылись пятнами крови, мужчины были убиты, женщины и дети увезены в рабство, а дело Аллаха продвигалось вперед. Скилица продолжил, что для охраны этих мест от пиратов были мобилизованы войска, а значит, привлекли варягов и начали военные действия. Снорри так же немногословно описал всю операцию: «Харальд ходил под парусом на многие греческие острова и жестоко отомстил пиратам», – но нетрудно догадаться о том опыте, который получил Харальд в ходе этой кампании.

На патрулирование морских путей сообщения обычно назначался флот близлежащих прибрежных фем – Самоса на западе и Киверриотов на юге. За век до этого совокупный флот из императорских кораблей и кораблей фем составлял около 425 судов, и с тех пор македонские императоры (как минимум все до Константина VIII, отца Зои) только укрепляли военно-морские силы. Направляясь в Самос, военную гавань, расположенную на анатолийском побережье (фема Самос представляла собой военно-морской контингент Фракисийской фемы), Харальд, должно быть, увидел залитую солнцем синюю гладь воды и лес мачт, флагов и парусов – ничего подобного большинство скандинавов никогда в жизни не видели.

Галеры викингов, несущие прямые паруса и внакрой обшитые дубовыми досками с наложенными друг на друга краями, были достаточно быстроходны и вместительны, чтобы перевозить грузы под палубой, а также достаточно прочны, чтобы выдерживать погоду открытых морей и пересекать целые океаны – они были идеальны для исследований, торговли и набегов. Дромоны (бегуны), основные корабли византийского военного назначения того времени, не были приспособлены ни для одной из этих целей. При открытии и последующих раскопках тридцати погребальных кораблей в 2005 году в Еникапы, южном районе Стамбула, который был константинопольской гаванью Феодосия, обнаружилось, что дромоны представляли собой упрощенные римские триремы. Вместо трех рядов весел на них было всего два, один на палубе и один внизу. В длину они в среднем достигали чуть больше ста футов (30 метров), однако в ширину – лишь четырнадцати (4,25 метра), и на каждой стороне сидело по пятьдесят гребцов – не рабов, а высококвалифицированных и опытных моряков, каждый из которых служил также воином. Вдобавок на борту находилось пятьдесят человек из числа офицеров, членов экипажа и преданных делу морских пехотинцев. Более крупные корабли могли быть укомплектованы ста пятьюдесятью гребцами, членами экипажа и солдатами, составляя команду из двухсот человек, а на нескольких еще более крупных боевых кораблях находилось двести тридцать гребцов, с бойцами и экипажем насчитывалось триста человек. Дромон, на носу и на корме оснащенный латинскими парусами в арабском стиле, мог оставить галеру викингов далеко позади, по крайней мере идя против ветра. Корпус из черной сосны и восточного платана был обшит вгладь, с соприкасающимися торцевыми гранями досками, прикрепленными к раме. Корпус был настолько прочным, что древний подводный таран стал бесполезным. Вместо этого на носу над водой дромон нес выступ для срезания с вражеских кораблей целых рядов весел. Надводный борт был настолько низким, что порой его заливали умеренные средиземноморские воды, а в шквалистой северной Атлантике дромон не продержался бы и несколько минут (однако и не пошел бы ко дну, имея мало балласта). Дромон создавался не для разведки или перевозки грузов. Он сам по себе был оружием, построенным с единственной целью – топить другие корабли.[27]

Кроме дромонов в византийском флоте также были транспортные суда, корабли снабжения, доставляющие воду и продукты питания (сыр, соленую свинину, бобы и галеты) на боевые корабли, а также некоторое количество более маневренных, быстроходных и небольших галер-монорем, экипаж которых насчитывал несколько сотен человек, включая пятьдесят или шестьдесят гребцов, а также разведчиков и связистов. Вегеций, писатель IV века, в своем руководстве «О военном деле» (De Re Militari) заметил, что и паруса, и оснастка скаф (scaphae), римских разведывательных судов, и даже форма команды были окрашены в синий цвет, и всё указывает на то, что византийцы продолжили традицию.

Принято считать, что чаще всего варяги служили на небольших галерах, которые по устройству больше напоминали длинные скандинавские корабли, вдобавок были идеальны для выслеживания пиратов и более подходили для стихийных военных столкновений. Наверняка именно одна из этих быстроходных разведывательных галер дальнего плавания в мае обнаружила сарацинский флот у берегов Ликии, к тому же, что было крайне важно, – между Фракиссией и Киверриотами.

Используя сигнальные флаги, огонь или зеркала, находившиеся в зоне видимости византийские моноремы могли без труда передавать сообщения друг другу, через горизонт и обратно во флот. (На суше византийцы использовали сигнальные огни, с помощью которых могли за час передать сообщение по всей протяженности Малой Азии, что составляло 450 миль (724 км).) На борту своих флагманских кораблей друнгарии (droungarioi), командиры флота, и комиты (komites), каждый возглавляющий эскадру от трех до пяти дромонов, разработали план сражений, чтобы положить конец пиратству сарацинов.

В середине мая с Балкан по спирали начинают спускаться этесии – сухие летние ветра, которые греки называют мельтеми. Они дуют на юг через Эгейское море и потом меняют направление на юго-восточное, огибая анатолийский утес; эти ветра идеально подходят для того, чтобы быстро провести фракисийский флот через каналы Додеканесских островов вниз в Критское море и дальше в Ликию. Однако для византийского флота там уже начинались опасные воды. В 655 году император Констанс II повел флот из пятисот дромонов против военно-морского флота сарацинов вдвое меньшего размера. Мусульмане отошли в бухту Финикса, которая в настоящее время называется Финике, и связали свои корабли в единый огромный плот, утыканный мачтами. (Как пираты, сарацины очень ценили более тяжелые грузовые корабли под названием шаланди (shalandi), видоизмененную византийскую грузовую галеру, хеландий (chelandion).) Лишенные возможности сражаться в морском бою один на один, византийцы потеряли преимущество. Им пришлось подойти вплотную, взобраться на борт вражеских кораблей и биться врукопашную. Обе стороны несли тяжелые потери, пока арабы не захватили собственный дромон императора. Констанс спрыгнул за борт, и ему удалось остаться в живых. Византийцы потеряли пятьсот кораблей. Эта Битва на мачтах вошла в историю как первая великая победа сарацинов на море.

С тех пор византийцы из века в век оттачивали и совершенствовали принципы ведения морского боя, как записал стратег и тактик IX века Сирианос Магистрос, который считается автором трактата «Навмахия» («Морской бой»). Император Лев VI Мудрый активно им пользовался примерно в 900 году, когда писал собственное военное руководство, «Тактику». Этот труд был обновлен около 1000 года византийским главнокомандующим Никефоросом Ураносом, наместником императора Василия II, и в дальнейшем переписан арабскими разведчиками и писарями для собственного военно-морского флота. Сейчас морские бои велись по одной и той же тактике: помимо всего прочего, не вступая в бой все вместе, одновременно, пока победа не будет близка. Флотилии из дромонов и кораблей сопровождения требовали огромных расходов, и без особой причины ими рисковать было неоправданно. Император Лев предостерегал своих стратигов: «Без крайней необходимости вам никогда не следует рваться в бой».

О морской битве 1035 года мало что сохранилось по прошествии тысячи лет, кроме ее исхода. Иногда ее называют битвой при Кикладах, однако некоторые историки утверждают, что имели место два сражения, в которых участвовало два пиратских флота, возможно, по той причине, что Скилица упоминает эту битву в двух разных фрагментах. Однако в те времена и Сицилия, и Тунис принадлежали Фатимидскому халифату. Отправлять два отдельных флота причин не было: большая объединенная оперативная группа была значительно сильнее.

Скилица называет друнгария киверриотского флота, патриция Константина Чага верховным византийским главнокомандующим. Фракисийцы и киверриоты, поймав сицилийцев и тунисцев либо по отдельности, либо встретив их на море и нанеся удар совместными силами, очевидно, были уверены в своем преимуществе на поле боя и атаковали. В таких случаях Никефорос рекомендовал: «Если есть крайняя необходимость или ожидается легкая победа и вы собираетесь наступать, боевой порядок дромонов должен зависеть от погодных условий и береговой линии, а также учитывать приготовления и положение противника».

В отличие от боевых кораблей, появившихся после изобретения пороха, которые выстраивались колонной так, чтобы открыть борта врагу, древние галеры располагались в ряд из-за того, что их главным оружием был надводный таран, но во времена Харальда уже был боевой клюв и, как будет видно дальше, сифонофор — и то и другое располагалось на носу корабля. Эти орудия должны были быть направлены в сторону вражеских кораблей и, если быть более точным, в сторону рулевого устройства, расположенного на корме. Для достижения этой цели Лев советует следующее: «Иногда [вам следует выстроить корабли] в форме полумесяца или сигмы [в те времена сигму в греческом языке изображали не как раннюю сигму Σ, а как букву в форме серпа, Ϲ] в полукруг. <…> Построение полумесяцем должно быть выверено так, что, когда вражеские корабли пойдут в атаку, то окажутся внутри дуги».

Так же, как и на суше, на море двойное окружение было и мечтой, и страшным сном любого адмирала. Пока самые тяжелые дромоны собирались в центре, более маневренные корабли по флангам могли обойти врага и атаковать с тыла. Сирианос пишет:

До тех пор, пока стороны не вступят в бой, занимающие фланги суда должны выжидать, замыкая ряды своего флота, и не вступать в бой при первой же возможности для того, чтобы враг не мог растянуть свой строй и предотвратить окружение, как только обнаружит намерение врага. Когда они увидят, что начались боевые действия, то должны завершить обходной маневр и зайти с тыла противника, держась от вражеских кораблей как можно дальше во избежание захвата со стороны более сильных [вражеских кораблей], при этом сближаясь и атакуя те, которые наносят нашим людям наибольший урон.

Ветра этесии дули им в спину, облегчая работу гребцам, императорский боевой ряд обрушился на сарацинов. В то время как большинство варягов находились на кораблях, расположенных по флангам, сам Харальд, воин королевских кровей, руководивший собственным отборным подразделением бойцов, был назначен ни много ни мало на флагманский корабль. Наместник Уранос рекомендовал адмиралам: «Стратиг несомненно должен отобрать из всего военно-морского флота наиболее крупных и отважных воинов, обладающих исключительными способностями и лучшим снаряжением, и назначить их на свой дромон, назвав его памфилос [флагман]». Это описание прекрасно подходит Харальду, который даже на этом относительно раннем этапе своей карьеры успел заручиться благосклонностью императрицы Зои.

«Гнилая кожа» в качестве доказательства приводит небольшой скабрезный случай, который произошел еще до выхода Харальда в Эгейское море, когда Нордбрикт со своими людьми (предположительно включая лейтенантов Ульва и Халльдора) был расквартирован во дворце. Как было упомянуто выше, подлинное имя и происхождение Харальда для двора не представляли особой тайны, но, согласно «Гнилой коже», он всё же опасался разоблачения. Он созвал пришедших с ним воинов и сказал им: «Здесь, в Константинополе, люди будут с пристрастием следить за нами. Они будут пытаться разгадать, кто мы такие, и им не будет дела до того, погибнем мы в бою или окажемся в опасности. Думаю, нам следует молиться святому Олаву о победе и построить здесь церковь в честь Олава во славу Божию».

Тем не менее Харальд не настолько сильно хранил свой секрет, чтобы не рискнуть и не произвести впечатление на саму императрицу. Однажды Зое позволили находится вне ее покоев весь день, и, прогуливаясь по территории дворца со своими фрейлинами, она приметила светловолосого норвежца-великана и его воинов. Согласно «Гнилой коже», «королева Зоя, приближаясь к ним, увидела, с каким достоинством они держались. Она подошла к Нордбрикту и сказала: “Скандинав, дай мне прядь своих волос”».

И это не было бессмысленной просьбой. В древние времена прядь волос символизировала в какой-то степени власть над дарителем – колдовскую или сердечную. Подобная просьба императрицы всего христианского мира, basilissa, являлась исключительным знаком отличия. Пселл вспоминает Зою как «весьма царственную во всех смыслах особу невероятной красоты, в своем обращении настойчивую и вызывающую уважение». Она ожидала, что любой византийский придворный падет на колени пред ней и будет просить о пощаде за то, что при себе у него не оказалось ножниц.

Однако Харальд сам был князем, хоть и более грубоватого, варварского происхождения. Дабы не остригать волосы перед своими соратниками, он отнесся к просьбе императрицы так же легко, как к заигрываниям киевской куртизанки. «Ваше величество, давайте устроим торговый обмен, – он ей сказал. – Вы дадите мне прядь ваших лобковых волос». «Людей это позабавило, хотя обратиться к даме такого высокого положения подобным образом было дерзко, – немного приуменьшая, говорится в “Гнилой коже”. – Не обращая более на него внимания, она последовала дальше».

Однако несомненно, что Зоя все-таки обратила на него внимание. То, что у этого загадочного Нордбрикта хватило наглости сделать императрице подобное предложение, и то, что в ответ на это оскорбление она не приказала его тотчас же отправить в темницу и на досуге не замучила до смерти, только доказывает, насколько Харальд возбудил ее интерес. Эта история, дошедшая до нас через тысячелетие, говорит о том, что в те времена о ней было известно повсеместно, без нее не обходились и дворцовые сплетни. Стратигу флота всё это было тоже точно известно – и ему настоятельно рекомендовали назначить любимца императрицы туда, где за ним можно было бы присматривать.

Эта битва была первым великим морским боем, в котором Харальд принимал участие, и неважно, где он находился, на борту дромона в центре боевых действий или на галере, которая обходила с фланга, чтобы атаковать сарацинов сзади. С того момента как он впервые увидел над горизонтом арабские треугольные паруса, подобные острому ряду зубов, весь бой для него прошел бы в таком же режиме. Рано или поздно всё свелось бы к битве одного корабля против другого, к рукопашному бою.

В Битве мачт, тем не менее, перед сражением экипаж дромона в первую очередь свернул паруса, которые в битве были пожароопасны, и сложил мачты, чтобы они не треснули при столкновениях: вынули их из днища кораблей, уложили вниз и поместили вдоль палуб на специальные опоры. Вся палубная команда, включая гребцов, которые становились воинами, как только начиналось сражение, надела доспехи – пластинчатые чешуйчатые корсеты, кольчуги и стеганые или набивные сюрко. В поднятом носовом кубрике (pseudopation) и на деревянных надстройках посередине корабля (xylokastra) располагались тяжелые баллисты (огромные арбалеты) – туго примотанные, взведенные и заряженные стрелами размером с копье, и такого же размера катапульты (mangonels) с горшками, наполненными горючим маслом, и камнями, обмотанными вымоченной в масле тканью. Под бронзовым резервуаром в носовой части разожгли жаровню, и два мускулистых члена команды склонились над поршневым насосом с рычажным приводом, чтобы увеличить в нем давление, пока остальные члены экипажа прицеливались с помощью присоединенной к нему трубы, закрепленной на шарнирах. Безусловно, Харальд слышал об этом любопытном оружии, сифонофоре, однако в действии его прежде не видел, поскольку в военном деле викингов ничего подобного не было, а также, возможно, потому, что сифонофор был самым секретным оружием империи.

Теперь, как только расстояние между флотами сократилось, всё зависело от гребцов. Как пишет император Лев, хороший кентарх (kentarchos), капитан корабля, постоянно держит свой экипаж в должной военной форме, устраивая учения и тренировки как раз для того, чтобы все были готовы к моментам, подобным этому. Дромон с подготовленной командой мог преодолеть большое расстояние, удерживая постоянную скорость в два-три узла, а стоило гребцам изо всех сил налечь на весла, как лодка развивала, хоть и ненадолго, в три раза большую скорость. Ощущение под ногами летящей над волнами галеры с достаточно малой осадкой и вид тысячи других точно таких же галер вокруг, разрезающих гладь воды в одном ритме, должно быть, воскресили у Харальда в памяти войско брата, в едином порыве двинувшееся вниз с холма в Стикластадире.

Как и тогда, целью сейчас было как можно быстрее преодолеть зону возможного поражения с наименьшими потерями и как можно скорее вступить в настоящую схватку. По мере того как расстояние сокращалось, начинали действовать баллисты и катапульты, тетива и катушки раскручивались и трещали, словно хлысты. Между флотами появились дуги из дорожек дыма. На поверхности воды горели масляные разводы. Вражеские болты и огненные шары, шипя, начали падать в море совсем рядом, затем еще ближе, поражая сам корабль. Потом стрелы. Следом сверху посыпались дротики с такой силой, что впивались в сосновую палубу. Находившиеся наверху гребцы вынули весла из воды и схватили оружие, а в это время гребцы на нижней палубе налегли на весла, не давая кораблю замедлить ход. Находящиеся на верхнем ярусе воины, облаченные в доспехи, укрылись щитами от встречного потока стрел и огня и схватили рукояти своих мечей и топоров покрепче – теперь они достаточно приблизились к арабам, чтобы обменяться с ними проклятьями и угрозами. Перекрывая шум, кентарх