Читать онлайн Берсерк

Дара

Они напали внезапно. Узконосая, просмоленная лодья вынырнула из-за горки и ткнулась носом в берег. Первыми ее заметили играющие на мелководье мальчишки.

– Урмане! Урмане! [1] – шлепая руками по бегущим от корабля волнам, заголосили они. Я оторвалась от розовой, с белыми прожилками ракушки и поглядела на пришлых.

Таких больших, похожих на хищных рыб кораблей мы еще не видели. Восхищенно разинув рты, малыши смотрели на сбегающих по веслам бородатых мужиков. Незнакомцы казались странными, но лишь самые несмышленые из нас, громко вереща, кинулись к печищу, а остальные сбились стайкой и продолжали глазеть на диковинный корабль. Я тоже. Пришлые нравились мне.

– Ух ты, какие… – сжимая мою ладонь, прошептал младший брат Савел. – Будто Магуровы [2] воины…

Я даже не взглянула на него. Я еще не доросла до девичьих забав и вместо поневы [3] носила длинную рубашку, но уже умела отличать урманские драккары от наших насадов [4] , хотя в Приболотье и те и другие появлялись нечасто. Приходили лишь в поисках укромного местечка, чтоб спокойно залечить раны или залатать дыры в бортах своих плавучих домов. Но эти пришельцы отличались от прежних, а их драккар даже издали выглядел так, что хоть завтра в поход. Зачем же они пришли?

– Дара…

Я обернулась. Помаргивая хитрыми, чуть скошенными к веснушчатому носу глазами, на меня уставился сын Старейшины Вакся.

– Дара, – заискивающе повторил он. – Спроси, чего им надо.

Легко сказать – спроси! При взгляде на чужаков у меня перехватывало дыхание и пропадал голос. Однако мальчишки ждали – как-никак, а я была самой старшей. Еще не хватало показать им свой страх! Тогда прощай мои игры в войну и охоту – засмеют и отправят к остальным девчонкам – нянчить кукол да варить каши из мелкого речного песка.

Я проглотила застрявший в горле ком, шагнула навстречу незнакомцам и неожиданно хрипло выкрикнула:

– Вы кто?!

Урмане не ответили. Они надвигались молча, сосредоточенно, будто глухие, и тогда мне стало по-настоящему страшно. Вспомнились слова матери о злых находниках с моря, но раньше пришлые всегда отзывались на оклик, случалось даже дарили какие-нибудь удивительные подарки, и предостережения матери казались пустячной заботой. До нынешнего дня…

Почуяв неладное, мальчишки сбились вокруг меня и взволнованно загудели.

– Я домой пойду, – сказал кто-то дрожащим голосом.

– И я… . – И я…

– Дара, – потянув меня за руку, жалобно прошептал Савел. – Пойдем, а?

Он был прав, но мои ноги будто вросли в вязкую береговую глину. Дрожащей рукой я отпихнула его:

– Ступай.

– А ты?

– Я потом.

Раньше страх лишь придавал мне прыти, как той весной, когда сумела убежать от разъяренного лося, но теперь я не могла сделать ни шагу. Казалось, урмане не были людьми, и я чуяла это в их плавных движениях, суровых лицах, в мертвых – теперь уже было видно – пазах. «Бежать, бежать, бежать», – колотилась настойчивая мысль, но кто-то, гораздо старше и мудрее меня приказывал оставаться на месте. «Будто дикие звери, они пойдут по твоему следу и отыщут твой дом, – говорил этот голос. – Они пришли за тобой и не отступятся. Умри достойно не предавай родичей. Стой!» И я стояла. Лишь зажмурилась, чтоб не видеть, но, чуя нелюдей, земля вздрагивала под их ногами, и я знала, где они, еще до того, как почувствовала на плече чужую руку и услышала лающий голос:

– Где твой дом?

Сильная мужская ладонь вдавила меня в землю. По колено, по пояс, будто сама Смерть Морена держала мое плечо!

Сопротивляясь ей, я помотала головой.

– Открой глаза, словенская тварь!

Меня швырнули на землю. Знакомый запах травы защекотал ноздри и тут же сменился привкусом тающей во рту крови, но боли не было, только страх.

– Где твой дом? – снова спросил чужак. Я всхлипнула, сжалась в комок и прикрыла голову руками. Сапог урманина отбросил меня к кустам. Ветви старого ольховника ударили по лицу, какой-то сук пропорол кожу и вонзился в бок. Я закричала. Мне хотелось позвать на помощь мать или отца, но страх спутал слова и вырвался наружу пронзительным звериным воем.

Урмане гомонили. Я приоткрыла глаза. Тот, что бил меня, – высокий, бородатый воин, с темными волосами, – рычал и рвался к моему убежищу, а другие останавливали его и указывали в сторону нашего печища. С берега не было видно плоских, поросших травой крыш и ухоженных лядин, но примятая сбежавшими мальчишками трава ясно указывала чужакам путь. Теперь я не сомневалась, что именно о таких находниках рассказывала мне мать, не пуская к реке…

Пятясь, я залезла под свисающие до земли зеленые ветви ольховника.

– Нет! Она покажет мне дорогу! Сама! Вырвавшись из державших его рук, чернобородый потянулся ко мне. Склоненное лицо урманина побагровело и стало похожим на большую, красную свеклу. Я забилась так глубоко, что ему пришлось встать на колени. Наверху гортанно засмеялись. Должно быть, приятелям чернобородого казалось смешным видеть его на коленях. Разозлившись, он коротко выругался. Его растопыренные пальцы шарили по воздуху возле самого моего лица. Одурев от страха, я по-волчьи взвыла и вцепилась в них зубами. Стать бы мне настоящим волком! О-о-о, тогда этот проклятый чужак дорого заплатил бы за мой страх, но я оставалась всего лишь маленькой славянской девочкой. Что привычному к ранам воину мои укусы? Урманин вытащил меня из укрытия и ударил по губам рукоятью меча. Зубы не разжались – раскрошились… В глазах потемнело. От второго удара я еще успела прикрыться, но потом они посыпались так часто, что прикрываться уже не имело смысла. Сквозь шум в ушах я слышала одобрительные выкрики урман, а за кровавой пеленой различала их искаженные лица. Боль, страх и стыд были невыносимы, и мне захотелось убежать от злых, так похожих на людей морских духов, вернуться к людям, туда, где согреют, утешат, уймут боль. Призывный голос матери заглушил хохот урман, ласковая рука отца выплыла из кровавой завесы и поманила к родному порогу…

Я поползла домой. Не помню как… Временами мокрая, словно после дождя, трава сменялась глинистой жижей, а по плывущим перед глазами кустам я узнавала знакомые места – самый чистый ручей в Приболотье, из которого брали воду для лечения хворей в животе; похожая на звериную, извилистая охотничья тропка; утоптанный овражек у ворот…

– Мама, – цепляясь за городьбу, позвала я и провалилась в темноту.

Разбудил меня острый запах беды и гари.

– Убийцы! Звери! – выскочив из плотной дымовой завесы, завопила какая-то седая женщина.

Я знала ее или, как теперь казалось, ее младшую сестру – веселую молодую с широкой улыбкой на округлом лице, ту, которая по праздникам угощала ребятню сладкими пирогами с черникой…

Я не успела сообразить. Высокий беловолосый урманин метнулся к ней и легко, будто играя, поддел мечом.

Раскинув руки и безумно вращая выпученными глазами, седая баба взмыла в воздух, а потом охнула, скрутилась комок и упала в пыль. Урманин пнул ее, порыскал вокруг, но, не заметив меня, нырнул в дым – искать новую жертву.

– Мама! – закричала я.

Все кричали. Громко и зло выли урмане, тонко голосили женщины, и отчаянно орали мужики, понимая, что уже не в силах спасти детей и жен. Не знаю, как в этом многоголосии мать различила мой слабый призыв, но она услышала, вынырнула из пелены дыма и, округлив рот, кинулась ко мне.

Она не добежала всего шаг – споткнулась и упала совсем рядом. Не понимая, что произошло, я поползла к ней и услышала над головой хриплый, больше похожий на ворчание зверя смех.

– Дочень… – жалобно выдохнула мать, уставилась мимо меня остекленевшим взором и застыла. Она была гордой женщиной и, почуяв приближение смерти, посмотрела в глаза своему убийце. Я тоже взглянула на него.

Убийца мамы оказался совсем мальчишкой, даже моложе Пареты – нашего соседа, и окровавленный меч в его руках выглядел странно тяжелым. Приплывшие на черном драккаре урмане все, как один, были сильными взрослыми мужчинами, а этот – хлипким подростком. Как он очутился здесь?

– Хаки!

Мальчишка оглянулся.

– Хаки! – опять позвали его. Мгновение он глядел на меня, словно размышлял: прикончить это недостойное, копошащееся под ногами создание или нет, но потом легонько пихнул меня мечом в бок и, коверкая словенскую речь, выдавил:

– Ты – моя!

Отупев от горя и страха, я кивнула. Довольно оскалившись, мальчишка схватил меня за ворот и куда-то поволок.

Мама! – слабо сопротивляясь его уверенным движениям, позвала я. «Она мертва», – ответил внутри кто-то чужой. Мертва?! А как же я?! Как же мое родное печище?! Мой холм с елочками, моя Невка с глиняными отмелями, моя насквозь пропитанная запахом хлеба и звериных шкур изба?!

– Пусти! Дурак! Пусти!

Забыв о боли, я вырвалась и кинулась в дым, туда, где совсем недавно стоял наш дом. В угаре я не различала лиц, но все родичи лежали на земле и не отзывались на мои крики. Я узнавала их на ощупь, по одежде, по подвескам, по пряжкам на поясах, шейным гривнам, кокошникам и шитым бисером кикам. Тетка – материна сестра – самая красивая девка в Приболотье, лежала, широко раскинув ноги и прикрывая подолом странно вздувшийся живот. Возле с дубинкой в руке ничком замер Ани – мой брат по отцу. Трясущимися пальцами я ощупала его шею, но, не отыскав лица, окунула ладонь в теплое, липкое месиво…

Мальчишка-урманин нагнал меня у порога нашей пылающей избы, что-то завопил и, ухватив за шкирку, потянул прочь. На ходу он добивал еще шевелящихся людей и ругался, но шум пламени заглушал его слова. Да и услышь я их – вряд ли поняла бы. Ощущение потери и отчаяние заполонили меня, не позволяя даже задуматься над произошедшим.

– А-а-а, это упрямая словенская сучка – Грубый голос напомнил мне о недавней боли и заставил сжаться в тягостном предчувствии. Чернобородый…

Одной рукой он потянул меня из рук мальчишки, а другой вытащил из ножен меч. В красных воспаленных глазах викинга плясало пламя. Чуя в смерти спасительный выход, я запрокинула голову, но мальчишка дернул меня обратно и что-то отрывисто рявкнул. Безумные глаза чернобородого впились в его лицо, спустились по тонким рукам к зажатому в кулаке оружию и презрительно сощурились. Пронзившая меня радость пересилила страх. Чернобородый убьет нахального парня! Убийца моей мамы падет от руки своего же родича!

Но чернобородый и не подумал драться. Он ухмыльнулся, опустил меч и, хлопнув мальчишку по плечу, направился к лодье.

Убрав оружие, тот гордо вскинул голову и улыбнулся:

– Трор признал мою силу!

Я слизнула с подбородка "кровь и не удержалась, чтобы не прошипеть:

– Мерзкий волчонок…

Мне казалось, что мальчишка не услышит, однако он скосил голубые, будто льдинки, глаза, схватил меня за волосы, сбил с ног и поставил на колени..

– Я —из рода Волков, – закричал он, – а ты из рода рабов. Я буду иметь за тебя золото. Орм скажет, сколько ты стоишь…

Подошедший белобрысый урманин что-то недовольно сказал, и мальчишка смолк. То ли ему не понравилась назначенная за меня цена, то ли понял, что разговаривать с рабой, пусть и погодкой, недостойно. Он отвернулся и двинулся прочь, а Белоголовый Орм поднял меня на ноги и подтолкнул к реке. Глотая слезы, я побрела вниз с холма, и только у самой воды заметила развешенные по бортам драккара цельные медвежьи шкуры. «Берсерки» – всплыло в памяти. Так мама называла морских разбойников, которых не брали ни меч, ни огонь, потому что они не чувствовали боли. Берсерки считались самыми безжалостными воинами и вывешивали на своих драккарах шкуры, содранные ими с живых медведей. Стали понятны и слова мальчишки: «Я из рода Волков», и необъяснимая необузданная ярость урман. Берсерки мало кого оставляли в живых. «А ведь я повела их в печище, – мелькнула запоздалая мысль. – Я виновата…»

Хаки

Весной мне выпала большая честь – Белоголовый Орм взял меня в хирд [5] .

Когда-то очень давно Орм ходил в походы с моим дедом, Хаки Волком. Но однажды в стычке с данами [6] . Дед погиб, а из четырех Ормовых драккаров уцелел лишь один – «Акула». Это было еще во времена конунга [7] Харальда Прекрасноволосого.

С тех пор Орм по-прежнему называл себя свободным хевдингом [8] и ходил в походы сам по себе, присоединяясь то к одному, то к другому союзнику. Он провел в море всю жизнь и уже давно забыл, где его настоящая родина, но в любой земле находились его родичи, готовые приютить и накормить. Орм улыбался им и щедро одаривал, но никому не доверял.

"Огненная пляска Скегуль [9] чаще всего порождается рукой друга", – говорил он. Если доводилось ночевать у родни, он ложился спать возле дверей и внимательно следил, чтоб они не были заперты. За это его прозвали Орм Открытая Дверь. А я с малолетства звал его отцом. На самом деле моим отцом был Льот Высокий, но он погиб у берегов Унгараланда в тот самый миг, когда мать произвела меня на свет. Белоголовый Орм взял мою мать в жены и усадил меня на колено, признав своим сыном. Потом у меня появились братья – Арм и Отто Слепец, но все же, возвращаясь из походов, Орм не забывал привозить мне диковинные подарки – мечи, дротики, блестящие шлемы и кривые ножи. Белоголовый был могучим воином, и уже трех лет от роду я понял, что никто не осмелится встретиться с ним в открытом бою.

– Почему отца все боятся? – донимал я мать. – Почему другие страшатся выходить в море и на трех драккарах, а он уходит на одном и всегда возвращается?

– Потому что он – воин Одина [10] , – отвечала она, попутно нагружая меня ведрами для воды или дровами, которые нужно было перенести к печи. – Он из рода Волков.

– Что значит «из рода Волков»?

– Придет время – узнаешь, ведь ты тоже – Волк… И я узнал. В один из холодных зимних вечеров, когда даже тепло очага не согревало промерзших постелей, Орм разбудил меня, вытолкал из избы и жестко сказал:

– Великий бог Один подал знак. Я не властен назначать тебе учителя. Ступай и сам отыщи того, кто станет тебя учить.

Мне было холодно сидеть полуголым на мерзлой, чуть припорошенной колючим снегом земле, а от непонятных отцовских слов сдавливало сердце. Надеясь, что Белоголовый всего лишь перепил меда и вскоре образумится, я попытался проскользнуть обратно в избу, но он отшвырнул меня назад.

– Холодно! – кутаясь в шкуру, осмелился выдавить я.

– Найди себе одежду и кров, – равнодушно ответил Орм.

– Но я хочу домой.

– Я не знаю, где твой дом.

Желтые глаза викинга бесстрастно взирали мимо меня, а нога стояла на пороге.

– Ты гонишь меня? Орм засмеялся.

– Нет, порождение Волка. [11] Я пытаюсь позвать тебя, – сказал он и захлопнул дверь.

Трясясь от холода, я до света просидел у порога, а на заре из избы выскочила мать. Она поспешно сунула мне узелок с едой, пару лыж и зашептала:

– Ступай к Ульфу Круглоглазому в Уппсалу [12] Иди… – Она подтолкнула меня в спину и скрылась в избе. Я не знал, зачем мать послала меня к Ульфу, но почувствовал, что отныне у меня нет дома.

До Уппсалы было три дня пути. В первый же день я съел все, что собрала мать, но попутный ветер и ясная погода спасли меня от голодной смерти. Навек разлученные солнце и луна благосклонно освещали дорогу, и я очутился в доме Ульфа голодный, продрогший, но живой и невредимый.

Круглоглазого совсем не удивило мое появление.

– Я ждал тебя, сын сына Волка, – пропуская меня в большой, наполненный людьми дом, сказал он.

Ульф был бондом [13] , сидел на своей земле и не ходил в походы, но и в Норвегии, и в Свее [14] говорили, будто

Oн знает много чудес и даже тайно беседует с богами. Разумеется, ему было известно, кто я такой.

– Ты пришел обрести силу рода Волков, – недобро улыбаясь, сказал он. – Белоголовый хочет этого. Он уверен, что ты достоин, но скажи – хочешь ли этого ты сам?

Обрести силу? Конечно, я хотел! Орм, мой приемный отец, был берсерком из рода Волка и дед тоже, следовательно, и я – Волк по праву, но воином Одина нельзя родиться. Чтобы стать берсерком, нужно пройти через страшные муки, приучая себя есть удивительные крапчатые грибы, которые когда-то прикоснулись к телу великого Одина. Не всякому удается проглотить хоть маленький кусочек, но к тем, кто вынесет боль, тошноту и позор, рано или поздно придут сила и неуязвимость.

– Да и сможешь ли ты? – оглядывая меня, усомнился Ульф. – Может быть, тебе лучше вернуться домой?

Домой?! К нытикам-братцам, к усталой и вечно занятой матери, к ведрам с водой ,и вонючим, блеющим стадам коз?! Нет, ни за что!

– У меня нет дома, – сказал я колдуну, – и я хочу стать берсерком.

– Будь по-твоему, Волчонок, будь по-твоему, – вздохнул он и указал мне в темный угол избы. – Пока ты будешь жить здесь.

Так я остался в доме Ульфа. Изо дня в день колдун тщательно взвешивал на ладони крошечные кусочки крапчатых грибов и заставлял меня есть их. Я жевал, проглатывал, плакал от боли и впивался зубами в подстилку, а Круглоглазый усаживался рядом и бормотал какие-то чудные заклинания. Они напоминали полный тоски заунывный волчий вой. Мне хотелось зажать уши и бежать как можно дальше. Сколько это продолжалось – не знаю, но однажды, заглушенное болью, это желание пропало. Я вслушался в монотонное пение и начал разбирать слова.

– Ты сын Волка и дитя Одина, – выл Ульф. – У тебя два тела и два имени, два языка и два сердца. Твоя сила неуязвима. Огонь опаляет звериную шкуру, но не трогает человечьей плоти, железо рубит плоть, но не устрашает волчьего сердца. Ты могуч, как Фенир [15] , коварен, как Локи [16] , и яростен, как Тор [17] … Твой век на земле короток, и ночь – твоя мать, а море твой брат…

И тогда я почувствовал! Неведомая раньше сила влилась в мое тело. Скорченные в судороге руки покрылись шерстью, из скрюченных пальцев высунулись черные когти. Нюх стал неожиданно чутким и ощутил рядом запах человека, в уши влилось многоголосие ранее неслышных звуков, а мир раскрошился на радужные осколки и вновь собрался, но уже совсем иначе. Ульф в нем был вовсе не Ульфом, а большим бурым медведем с белыми отметинами на мохнатых лапах, а его-жена Свейнхильд – узкомордой рыжей лисицей.

Заметив перемену во мне, Ульф-медведь совсем не испугался, лишь буркнул:

– Вот ты и переступил черту, маленький Волк. Теперь ты знаешь, каково быть зверем. Но помни – могущество Одина делает тебя неуязвимым лишь на краткий миг, а потом ты вновь обретешь слабость человека. Используй этот миг, чтоб вдосталь насытить свой неутолимый голод, свою жажду вражьей крови! Не теряй ни мгновения, поскольку, живя за двоих, ты вдвое укорачиваешь отпущенный тебе Норнами [18] срок. Покажи Одину, что ты достоин и в смерти называться его воином.

А потом все померкло, смазалось, закружилось, и Ульф снова стал Ульфом, а Свейнхильд – невысокой рыжеволосой бабой с живыми глазами-бусинами. Пожалуй, только это и осталось в ней от красавицы лисы.

С того дня я перестал чувствовать боль от чудодейственных грибов.

– Скоро тебе будет хватать лишь их запаха, чтоб разбудить в себе неуязвимого и могучего зверя, – обещал старик. – Но когда понадобятся настоящая сила и ярость – гляди не ошибись. Съешь слишком много – уйдешь в царство мертвых, к синекожей Хель [19] , слишком Мало – понапрасну потратишь милость Одина. Летом эти грибы легко найти в любой земле, а на зиму высуши несколько и носи на поясе, в мешочке, как это делает твой отец, Белоголовый Орм.

Теперь, зная, каков Ульф на самом деле, я слушал его с большим вниманием. Оказалось, что в юности Круглоглазый был могучим воином из рода Бирсов – медведей, но однажды, желая достичь наибольшей силы, он съел очень много крапчатых грибов и надолго ослеп. А когда вновь прозрел – отказался от участи берсерка. «Слепой видит больше зрячего, и я увидел слишком многое, чтоб проливать чужую кровь, – оправдываясь, говорил он. – Да и кто бы учил вас, детей Волков и Медведей? Сила Одина укорачивает нити Норн, и навряд ли найдется хоть кто-нибудь, знающий это лучше меня». Я не спорил с Круглоглазым. Понемногу он научил меня владеть тяжелым мечом, метко кидать копье и топор, и, когда весной вернулся Орм, я был готов.

В ту весну Орм присоединился к хирду Золотого Харальда – племяннику конунга данов. Орм сговорился пойти с ним в поход за третью часть всей добычи, и мы вышли в море.

До этого я не представлял, что мир так огромен. Мы шли и шли, то теряя в тумане паруса драккара Золотого Харальда, то обнаруживая их совсем в другой от ожидаемой стороне. Когда морской великан Эгир варил шторма в своем подводном котле и грозные валы швыряли драк-кар на скалы, я слизывал с ладони данные Ульфом грибы и греб наравне со всеми, силясь не думать, что потом руки отяжелеют, а содранные ладони будут болеть от малейшего прикосновения. Хирдманны Орма не жалели меня, но я и не ждал жалости. Бог моря, старый Ньерд, бережет лишь тех, кто достойно борется с яростью бушующих на дне великанов…

Со мной рядом гребли Трор Черный и Эрик, сын Льорна из Нидароса [20] . Эрик давно ушел из своей страны и принес клятву верности моему приемному отцу. Раньше он служил норвежскому конунгу Трюггви, но, когда сыновья Гуннхильд убили Трюггви, он сбежал от убийц и поклялся возвратиться в родной фьерд лишь для мести.

Я напомню этим пожирателям падали, – напившись меду, кричал он, – Трюггви и его сына!

Об Олаве, сыне конунга Трюггви, ходили разные слухи. Кто-то говорил, что мальчишка скрывается от убийц отца в Дании, кто-то намекал на его смерть, а некоторые убежденно твердили, будто малолетний сын Трюггви был продан в рабство. Мне же до мальчишки Олава не было никакого дела. Море заворожило меня. Скальды [21] называли его «Родиной выдр», «Дорогой крачек» или «Лебединой тропой», но все эти названия меркли перед его подлинным величием. Серые, издали напоминающие спины горбатых китов волны катились друг на друга и, сходясь у борта драккара, вздымали его столь высоко, что, казалось, мачта протыкает бережно поддерживаемое сказочными карликами небесное одеяло. Иногда с высоты морских гребней я различал темную полоску берега.

Той весной мы ходили в разные страны. О некоторых я знал из рассказов Ульфа или Орма, а другие видел впервые, и там Орм приказывал грести осторожно, будто выслеживал добычу, а мы надевали жесткие кожаные куртки – чтоб нежданная стрела из прибрежных зарослей не достала смертоносным жалом до тела.

К концу лета Золотой Харальд отправился в Данию, где и остался на зиму, а Орм двинул свой драккар к родным берегам. При благоволении Ньерда до Уппсалы оставалась всего пара коротких переходов, когда налетевший ураган погнал нас по Восточному пути к Гардарике, которую многие называли Русью. Мы сопротивлялись изо всех сил, а Эгир Длинноногий даже сломал весло, но разве станешь спорить с богами? Этого не пытался сделать даже Орм.

– Быстрее, быстрее, – подгонял он утомившихся гребцов и в поисках укрытия оглядывал летящий навстречу берег. Беспокойные волны мотали драккар из стороны в сторону, мешали грести и, заливая настил, под которым хранилось оружие, смывали в объятия морского великана Эгира богатую добычу. Пожалев ее, Орм велел войти в реку.

– Пойдем в Нево [22] , – решил он. – Переждем там шторма и вернемся.

После ветреных морских просторов плыть по реке было легко и удобно. Длинноногий промерял глубину и указывал Сколу Кормщику на опасные мели. Я уже расслабился и подставил лицо поздним солнечным лучам, когда из-за речного поворота выскочила большая лодья с серыми парусами. За ней виднелись еще две такие же.

Избегая схватки, Орм повернул в полузаросшую речушку. Конечно, ему было виднее, когда нападать, а когда убегать, но столь позорный поступок возмутил многих.

– Не пристало нам так себя вести, – лениво шлепая веслом по тихой воде, бурчал Трор. – Уж лучше погибнуть в жаркой забаве Скегуль, чем прятаться, подобно трусливым зайцам.

Мне тоже было обидно. Как могли какие-то жалкие лодейки устрашить Орма?! Мы были детьми Волка, излюбленными воинами богов и бежать пристало не нам, а нашим врагам!

– Что с тобой, Хаки?

– Разве я учился у старого Ульфа игре в прятки? – спросил я.

Орм сощурил желтые, будто янтарь, глаза:

– Вижу, ты учился всему, кроме послушания! Его рука взметнулась, пальцы сжались в кулак, но мне не пришлось уворачиваться. Черный Трор перехватил его запястье до того, как кулак успел опуститься, и, отведя руку ярла [23] в сторону, угрюмо признал:

– Хаки прав, Орм. Негоже бить родича за правду.

Отец сверкнул на него глазами, однако в драку не полез.

– Ты глупее курицы, Черный! – прошипел он. – Хочешь драться? Думаешь, Вольдемар, конунг Гардарики [24] простит нам смерть своего воеводы?

– Воеводы? – Лицо Трора вытянулось.

– Да, воеводы Сигурда, родича погибшего Трюггви! Иль ты не слышал, что Сигурд уже давно служит конунгу Гардарики? Может, ты не признал его лодей? Мы можем победить, но после этого придется забыть о землях эстов, вендов и бьярмов. Вольдемар берет с них дань и держит крепко, будто железной рукавицей Тора. Его врагам нет удачи на этих берегах!

Он оттолкнул опешившего хирдманна, прошел мимо притихших викингов на корму и, мгновение помедлив, произнес:

– Но дети Волка не прощают обид. Мы возьмем с Гардарики плату за унижение.

Лица викингов просветлели, и у меня на душе полегчало. Отец вовсе не струсил, а с мудростью настоящего хевдинга все продумал заранее.

– Эй! – крикнул с носа зеленоглазый Фрир. – Глядите!

Орм одобрительно кивнул:

– Мудрый Один услышал мои слова. Он посылает нам добычу и возможность отплатить конунгу Вольдемару за унижение. Вперед, дети Волка! – и указал на замершие на отмели маленькие детские фигурки.

Напали мы, как всегда, молча. Дети даже не успели всполошить словенскую деревню, поэтому мы ворвались в открытые ворота, будто ураган. Только Черный со своими людьми немного задержался на берегу. Перепрыгивая через кочки и стараясь не отстать от Орма, я слышал его раздраженный голос и жалкие вскрики его жертв. Трор, как и мой учитель Ульф, был из рода Бирса – медведя. Он необычайно легко приходил в ярость, зато трудно останавливался. После жарких битв День, а то и два Черный неподвижно лежал на настиле «Акулы» и стонал. Но в бою ему не было равных. Это им добытые шкуры украшали борт нашего драккара…

Бой оказался на диво легким, а добыча малой, но гнев воинов улетучился, и Орм уже не опасался бунта. Каждый мог похвалиться каким-либо приобретением, и только я ничего не успел раздобыть. Золотые украшения, одежды и меха меня интересовали куда меньше, чем сама схватка, – ведь только в бою я становился ловким и могучим Волком. [25] Но возвращаться без добычи не хотелось, и тут под ноги подвернулась сопливая словенская девчонка. Сперва я не заметил ее, но, когда из объятого пламенем печища выскочила растрепанная женщина и, протягивая вперед руки, побежала прямо на меня, я почуял неладное, опустил взгляд и увидел тощую, жалкую, в разодранной рубахе, с кровавым месивом вместо рта девчонку. Немного подумав, я решил, что уж лучше такая добыча, чем вовсе никакой, и, ухватив словенку за шиворот, поволок, ее к драккару. Сперва она почти не сопротивлялась, а затем, будто обезумев, вывернулась из моих рук и бросилась к горящим домам. Не знаю, что разозлило меня больше – ее желание сбежать или собственная оплошка, – но, не слушая окриков Орма, я кинулся за ней. А нагнав, понял, что больше она не побежит – ее взгляд стал потерянным и равнодушным, как у всех ранее виденных мной рабов. Такие не убегали…

– А-а-а, словенская сучка! – Огромная лапа Трора потянулась к моей добыче.

– Убери руки, Медведь! – заявил я. Черный заворчал, однако не стал спорить, похвалил меня за смелость и отошел. Зато Орму моя добыча не понравилась.

– Ты зря взял рабыню, —неодобрительно скривился он. – Девчонка из словен, а они не прощают. Послушай совета – продай ее, чем быстрее, тем лучше.

Я так и намеревался поступить. После слов отца словенка стала раздражать меня. Хуже всего был ее пристальный, постоянно следящий за мной взгляд. Если б не он, девка была бы замечательной рабой – тихой и послушной. Она выполняла все, что я требовал, и не кричала, даже когда Трор ради забавы пинал ногой ее разбитые губы.

– Покажи, как ты боялась нас, – приговаривал он. – Закрой глаза…

Черный любил рассказывать, как во время нашего набега, зажмурившись и трясясь всем телом, девчонка стояла перед ним на берегу. Трор считал, что она попросту оцепенела от страха, и находил ее тогдашний вид, очень забавным.

– Ну-ка, мразь, зажмурься! – поигрывая топором, приказывал он, но девчонка упорно не закрывала глаз. Даже ночью она смотрела на меня, словно желая как следует запомнить.

– Говорил тебе – убей эту дрянь, – упрекал меня Орм. Я не мог понять, почему отца так заботила маленькая вонючая, то и дело харкающая на настил кровавыми сгустками раба, но его суровый тон вызывал опасения. «Подарю ее матери, – думал я. – Пусть делает с ней что пожелает». Мне нравилось представлять счастливое лицо матери и завистливые взоры еще не доросших до походов братьев, однако Один распорядился моей добычей иначе.

За два дня пути девчонка так ослабла, что едва могла оторвать голову от настила, и я не считал нужным связывать ее. Не связал и возле земли эстов, там, где с драккара можно было разглядеть кусты и коряги на отлогом берегу.

Тот день ничем не отличался от предыдущих. Как обычно, словенка лежала, прижавшись спиной к борту, и не сводила с меня тусклых синих глаз. Ее пристальный взор мешал мне грести, а движения становились какими-то неуверенными и медленными. «Уж не колдунья ли эта малолетка?» – подумал я и тут услышал вскрик Трора. Бросив весло, Черный вскочил и кинулся к корме.

– Держи ее! – перепрыгивая через головы гребцов, орал он. Я тоже оставил весло и посмотрел в его сторону. От неожиданности увиденного мне захотелось зажмуриться. По-прежнему не спуская с меня безумного взгляда, пошатываясь и сплевывая кровь, словенская девчонка стояла на ногах! Как она поднялась – ведали лишь боги, но она не просто стояла, а пыталась столкнуть свое непослушное, изувеченное побоями тело в море. С ее закушенной губы на доски настила капала кровь, ноги дрожали, но она упорно не оставляла своих попыток перекинуться через навешенные по борту щиты. Трор протянул руку.

– Нет! – Девчонка дернулась и нелепо, будто тряпичная кукла, перевалилась через борт. Мелькнули занесенные вверх тонкие руки, тело изогнулось, но глаза все еще смотрели на меня. Окровавленный рот девчонки приоткрылся и что-то каркнул. Волна качнула «Акулу» и вытолкнула словенку за борт. Опоздавший Трор зло ударил кулаком по глухо загудевшим щитам:

– Ушла, гадина!

Орм подошел к нему, поглядел в темную, поглотившую тело рабыни воду и хмуро пробурчал:

– Пусть Эгир возьмет от нас этот подарок. Я ждал этого. Девчонка умрет, а нас ждет долгий путь. Не позволяйте же своим рукам лениться!

Никто и не собирался возражать. Словенка была не такой уж и ценной добычей, чтоб сожалеть о ней, но, проходя мимо меня, Орм покосился в сторону и сжал губы. Это означало крайнюю озабоченность.

– Что тревожит тебя, отец? – спросил я. Он помотал белой головой:

– Мне не понравились ее предсмертные слова. Словене упрямы и горды, а их обещания тверже камня.

Я улыбнулся. Девка вовсе не показалась мне гордой или упрямой. Хотя ее желание умереть свободной, а не прозябать в рабстве заслуживало уважения.

– Что же такого страшного она сказала? – давясь смехом, пробормотал я.

– Она поклялась найти тебя! – неожиданно резко ответил Орм и, уже берясь за свое весло, громко повторил: – Найти и отомстить!

Рассказывает Дара

Морской Хозяин не взял меня. То ли попросту не приметил, то ли показалась ему слишком слабой и хилой, но, как бы там ни было, я очнулась на берегу. И не одна… Кто-то заботливо подложил Под мою спину старый плащ и куда-то тащил. Вдали шумело море, меня трясло, будто в лихорадке, а тело болело и сводила судорога. Я пересилила боль, повернулась и принялась сползать с плаща. Лучше умереть в кустах от ран и голода, чем вновь очутиться в плену!

Мое движение заметили, остановились. Незнакомцы оказались совсем еще мальчишками. Хаки-берсерк научил меня бояться мальчишек. Я закусила губу, но, похоже, незнакомцы не собирались меня бить. Они выглядели скорее обеспокоенными, чем озлобленными. Один, чуть повыше ростом, в длинном сером плаще из сермяги, склонился и что-то спросил. Я не ответила. Не хотела, да и не поняла его слов. Задумчиво почесывая затылок, он отошел и принялся толковать со своим спутником – всклокоченным голубоглазым парнишкой, в рубахе из синей крашенины и широких холщовых штанах. Пользуясь заминкой, я снова попыталась уползти.

Земля качалась, изувеченные пальцы не желали цепляться за траву, но могучий Перун[26] дозволил мне выжить лишь затем, чтоб смыть позор и отомстить подлым, разорившим мое печище находникам. Но это потом… А нынче главное – сбежать.

– Ты – словенка? – произнес звонкий мальчишеский голос.

– Нет, Только не это… – простонала я. Опять урманин?! Только они умеют так коверкать словенскую речь!

– Как тебя зовут? Откуда ты? – сказал другой голос, мягкий и напевный.

«Так говорят эсты», – вспомнила я.

«Вон и Адальсюсла, земля эстов» – держась за тяжелую рукоять весла, говорил Чернобородый Трор. Когда это было? Ах да, перед тем как я захотела умереть и упала в море…

– Она не слышит, – сказал эст.

– Глупости, – небрежно отозвался урманин. – Она все слышит, только не хочет отвечать. Когда твой отец купил меня у Клеркона, я тоже ни с кем не хотел разговаривать.

Эст помолчал, а потом хмуро заметил:

– Еще бы ты стал разговаривать после Клеркона.

– Я убью его! – зло пообещал урманин.

– Может быть, – покладисто откликнулся эст и, нагнувшись ко мне, удрученно покачал головой. – А с ней-то что будем делать?

– Ничего, – беспечно хмыкнул урманин. – Потащим домой. Твоя мать давно хотела девчонку-рабыню.

Рабыню?! Ну уж нет! Я бросилась в море не для того,. чтоб вновь стать рабой! Лучше умереть! Урмане любят убивать, и этот ничем не отличается от прочих.

План возник в моей голове мгновенно. Собрав все силы, я дождалась, пока урманин наклонится и возьмется за край волокуши, а потом резким движением, от которого померкло в глазах, рванулась к нему. Оружия у меня не было – только зубы, но я не промахнулась.

– Пусти! – Чья-то рука потянула меня прочь от вскрикнувшего от неожиданности урманина.

– Отцепи ее, Рекони! – придя в себя, зарычал он. Но почему-то не ударил. От удивления я разжала зубы. Держась за прокушенное плечо, мальчишка смотрел на меня узкими от гнева глазами.

– Ты что, ошалела? – спросил он и вдруг закричал: – Не надо, Рекони!

Прут выпал из руки замахнувшегося на меня эста.

– Но, Олав…

– Ты не понимаешь, – торопливо забормотал урманин. – Она не виновата!

Он выгораживал меня?! Но почему?

Меня затошнило от вкуса чужой крови, и, постепенно затихая, голоса мальчишек превратились в едва различимый шепот. А потом пропал и он…

– Вот так, девочка, вот так… – Теплые мамины руки бережно обмывали мое лицо холодной водой, ее мягкий голос сочился сквозь тьму беспамятства.

– Мама! – жалобно простонала я и очнулась. Конечно, мамы рядом не было, а надо мной сидела круглолицая женщина с добрыми и немного грустными глазами. На ее. коленях стоял тазик с зеленоватой жижей, а из крепко сжатых пальцев торчал краешек мокрой тряпицы.

– Не бойся, девочка.

Она была эстонкой. Это я поняла по говору и добротной, не похожей на нашу одежде. Два ряда бус свешивались с ее груди, чуть не касаясь моего лица. Невольно я шарахнулась в сторону и вскрикнула от боли.

– Ничего, девочка, – мгновенно отозвалась она. – Все пройдет.

В горнице, где я лежала, было светло, уютно и непривычно чисто. Ряды вышитых полавочников устилали длинные лавки, по полу бежала узкая дорожка из полосатой крашенины, а от постели пахло молоком и сеном.

"Может, это ирий? [27] – мелькнуло в голове. – Я умерла и попала в ирий… Ведь и там могут встретиться эстонки".

– Меня зовут Рекон, – сказала женщина. – А моего мужа Реас. Мы – эсты. Мальчики подобрали тебя на берегу и принесли сюда.

Значит, все-таки не ирий. Я разочарованно вздохнула и, готовясь к худшему, впилась пальцами в теплые, наваленные на меня шкуры.

– Ты ничего не хотела говорить им о себе, – продолжала Рекон. – Хотя и захоти – не смогла бы.

Почему? Я постаралась шевельнуть губами. Они не слушались. Язык наткнулся на два острых, торчащих вверх обломка. Всего два… Черный Трор постарался не сильно искалечить товар.

– Ты не переживай, – посочувствовала эстонка. – Красавицей ты, может, и не будешь, но, когда все заживет, говорить сможешь. А я тебя подлечу. Вот только как тебя звать – не знаю.

Она поднялась и, внимательно глядя на меня, сцепила белые пухлые пальцы на вышитом переднике:

– Реас любит мальчиков, а мне всегда хотелось иметь дочь. Только боги не дали. Ты для меня – дар. Дар моря… И, словно прислушиваясь к себе самой, повторила:

– Дара…

Вот так Рекон назвала меня моим же именем. Она не ошиблась – мои разбитые губы быстро зажили, а обломки зубов – чтоб не болели – вытащил Олав. Я не скоро привыкла к его лающему говору, и, едва он открывал рот, предо мной вставало лицо мальчишки-берсерка, но Олав оказался на редкость терпелив. Он понимал меня куда лучше своего названого старшего брата Рекони, поскольку сам был рабом. И хотя Рекон и Реас звали урманина сыном, Олав чувствовал себя в их доме словно птица в человечьем жилье.

– Когда-то я жил в Норвегии. Мой отец был конунгом, по-вашему князем, и мать – дочерью ярла, – в краткие мгновения откровенности поверял он мне. – Отца подло убили, а мать и мой воспитатель, Торольф Вшивая Борода, пытались увезти меня от убийц. Я не помню лиц, помню лишь, что мы все время куда-то бежали и прятались. А потом мать повезла меня морем, и на нас напал эст Клеркон. Он взял нас в плен, но Торольф был слишком стар для раба. Эст убил его. Когда Торольф умирал, то потянулся ко мне и прошептал: «Ты – сын Трюггви-конунга! Запомни это и умей до времени молчать». Мудрее Торольфа не было никого на свете, и я помню его последние слова. Когда я вырасту, то пойду к конунгу Руси и поступлю в его дружину, а потом соберу свой хирд, построю большой драккар со змеиной головой на носу и найду своих врагов".

Олав думал так же, как я. Казалось, мои Доля с Неполей и его урманские Норны сплели нам совсем одинаковые нити жизни. Может, поэтому мы стали друзьями? А может, потому, что он один упорно не замечал моего уродства. Сапоги Черного Трора оставили на моем лице несмываемые отметины. Белые и розовые шрамы рассекали мои губы, делая их толстыми, будто размазанными вокруг рта, а дырки от вытащенных Олавом зубов сияли чернотой, словно пещеры подземной богини Сумерлы.

Я долго не знала, что делать с обломанными зубами. Они царапали язык и болели, но на первое предложение Олава избавиться от них я ответила отказом.

– Ну и зря, – сказал Олав. – Если тебе что-то. мешает – лучше всего убрать это.

Слова Олава меня не убедили. Я слишком хорошо запомнила ту боль, когда сапог Трора впился в мой рот, И, как ни старалась, не могла побороть страх.

– А еще думаешь о мести! – презрительно хмыкнул Олав. – Друга боишься, а клянешься отомстить берсерку!

Насмешка задела. Олав уже объяснил мне, что слово «берсерк» означало по-урмански – «медвежья шкура» – и сила подобных воинов была сродни силе наших словенских оборотней. Как я осмеливалась думать о мести, если при мысли о краткой боли тряслась, как последняя трусиха?! Добившись от Олава уверения, что все будет сделано тайно и если я не сдержу слез, об этом не узнает ни одна живая душа, я решилась.

Все случилось очень быстро. Олав, умело намотав на мой зуб леску из конских волос, привязал другой его конец к склоненной ветви дерева и резко отпустил ее. Я даже не успела вскрикнуть, как белый обломок выскочил из моего рта и, печально покачиваясь на волосе, заблестел влажными острыми боками Так же быстро Олав расправился и с другим зубом.

Никогда в жизни мне не доводилось испытывать такой ошеломляющей радости! Из старшего приятеля Олав Превратился в самого лучшего друга и защитника. Я неуклюже коснулась губами его зардевшейся щеки и, на радостях забыв о данном Реконой поручении, помчаласьи домой – хвастаться столь счастливым избавлением от постоянно досаждающего неудобства. Перескакивая через валежины и скатываясь в овраги, я миновала лес, выскочила на поляну и остановилась у порога, щупая языком еще кровоточащие пустые ямки во рту. И тогда услышала доносящийся из избы негромкий, уверенный голос Реаса:

– Я продам ее.

– Но девочка очень послушна, – возразила Рекон. – И управляется по хозяйству, как никто другой. Она вырастет хорошей работницей.

– Да. Я скажу об этом на базаре и подберу ей доброго хозяина.

– Реас, прошу, оставь Дару…

Онемев, я замерла у двери. Меня собирались продать?! Почему? Или Реас лишь притворялся, что относится ко мне как к дочери, а не как к рабе? А Олав?! Как мне жить без него – единственного, кто понимает все мои беды и радости?

Словно услышав, Реас отозвался:

– Не спорь. Дело не в Даре, а в Олаве. Девочка послушна и трудолюбива, но она нравится Олаву.

– Вот и хорошо! И он ей люб – зачем же мешать?

– Он – сын конунга! Понимаешь?! Мальчишка скрывает это, но однажды я слышал его разговор с Дарой. – По голосу Реаса я поняла, что он разозлился не на шутку. – А кто она? Безродная словенка! Большее, на что она сгодится, – это со временем стать его наложницей. Если мы позволим им сойтись теперь, то потом Олав проклянет нас. От девчонки нужно избавиться! И не спорь!

Я не успела отшатнуться, и выскочивший из избы Реас Чуть не сбил меня с ног.

– А-а-а, ты здесь, – хмуро буркнул он.

– Я все слышала… – пробормотала я. Эст кивнул:

– Оно и к лучшему. Готовься. В конце лета поедешь со мной в Хьяллу.

Больше я уже ничего не услышала. Мир рухнул, придавив меня своей тяжестью, а в ушах загудело море. Побледневший Реас подхватил меня на руки и, что-то приговаривая, понес в горницу. Рекон перехватила меня, уложила на лавку и, унимая бьющую меня дрожь, навалилась сверху. От нее пахло теплом, нежностью и уютом, и мне захотелось заплакать.

– Пойми, Олав не для простой девчушки из болот. Он – сын конунга, – шептала эстонка. – Когда-нибудь об этом узнают все. Разве тогда он не возненавидит тебя – безродную, прибившуюся к его знатности? Реас обещал подыскать тебе в Хьялле хорошего хозяина. Там будут все эсты… Они повезут дань для киевского князя Владимира. И киевский воевода Сигурд приедет туда с большой дружиной… Неужели среди них не найдется одного доброго человека?

Какие-то горячие капли падали на мое лицо. Я отрешенно взглянула на Рекон и поняла, что она плачет. Это было странно – ведь Рекон никогда не плакала. Даже на похоронах своего последнего, родившегося мертвым ребенка она лишь кусала губы и стискивала мою руку. Если Рекон плакала, но не противилась решению мужа, значит, Реас был прав. Конечно, я и не помышляла выйти замуж за Олава, но ведь мечтала же все время быть рядом с ним… А если он и впрямь станет презирать и ненавидеть меня за это?

Я сглотнула, перевела дыхание и выдавила:

– Хорошо. Я поеду с Реасом… – Но, услышав за дверью громкий голос рвущегося в горницу Олава, прошептала: – Только пусть он проводит меня в Хьяллу. С ним мне будет не так страшно…

Хьялла располагалась недалеко от моря, в окруженной лесом долине. На больших, настежь распахнутых воротах городища красовались искусно вырезанные из дерева выдрьи морды. Они проводили нашу телегу жадными узкими глазами и безразлично уставились на дорогу в ожидании новых гостей.

Небрежно кивая знакомцам, примолкнувший Реас вывез нас на площадь. В дороге эст шутил и бодрился, но, едва очутившись за выдрьими воротами, растерял свою показную веселость и теперь лишь сосредоточенно сопел носом и подозрительно косился на возможных покупателей.

На площади обычно тихой Хьяллы шумел и толкался разнообразный люд. Поставив телегу у раскидистого дерева, Реас помог мне слезть и повел к торговым рядам. Олав не отставал от нас и, едва эст пристроил меня на каком-то истертом бревне, уселся рядом и принялся задумчиво ковырять землю носком сапога. Он так и не понял, почему названый отец решил продать меня, и от этого непонимания стал угрюмым и недоверчивым.

– Эй, Реас! Сколько хочешь за мальчишку? – протиснулся к нам толстомордый эст в добротном темно-красном плаще. Реас окинул его беглым взглядом и угрюмо помотал головой:

– Парень мой, Линн. Я девку продаю…

– Жаль. Парнишка-то хорош. – По-бабьи покачивая бедрами, толстомордый подошел поближе и, взглянув мне в лицо, грубо расхохотался. – Ты спятил, Реас? Кто ж купит такую уродину?

– Зато она по хозяйству справна, – пряча глаза, пробурчал мой владелец.

– Справна? Ха-ха-ха! – Толстый Линн скривился и, передразнивая меня, выкатил вперед губы. – А что ей остается, образине? Только девок не за справность ценят. Сам знаешь, на что они лучше всего годятся… А эта? Никому она не нужна. Разве что такой добряк, как я, возьмет ради забавы.

Он оборвал смех, дернул отвернувшегося Реаса за рукав и протянул ему деньги:

– На…

Реас покосился на ладонь Линна:

– Мало!

– Мало?! За такую?! – возмутился тот. Пухлые пальцы толстого эста вцепились в мой Подбородок и дернули его вверх. – Да ты погляди на нее! Кто ее дороже купит?!

– Сказал же тебе – мало! – уперся Реас. Я видела, что он попросту не желает продавать меня толсторожему, поэтому бесстрашно вырвалась из стискивающих мои щеки пальцев.

– Ах ты, мразь! – прошипел Линн и хлестко ударил меня по щеке.

Я смолчала, но Реас не выдержал. С хриплым вздохом он толкнул толстомордого в грязь, ухватил меня за руку и протискиваясь сквозь собравшуюся на шум толпу, потянул прочь.

Стой! – Линн вскочил и, на ходу отряхивая зад, припустил за нами. Вокруг загомонили. Отпихнув меня с Олавом за спину, Реас принялся закатывать рукава. ростом он был не ниже Линна, но намного тоньше и уже в плечах. Если толстяк победит, то возьмет меня без всякой платы…

Я вцепилась в запястье Олава и почувствовала сотрясающую его дрожь.

– Не бойся, – утешая скорее себя, чем его, прошептала я. – Реас не даст меня в обиду. Урманин отшвырнул мою руку:

– Я никого не боюсь! Слышишь?! Я сам сумею защитить тех, кого люблю!

Растерявшись, я не сразу уразумела его слова, а когда поняла, было уже поздно. Проскочив между широко расставленными ногами Реаса, Олав очутился перед разъяренным Линном. Рядом с двумя взрослыми мужами он казался совсем маленьким и слабым.

– Уберите паренька! – вскрикнула какая-то женщина.

Олав сверкнул на нее глазами и шагнул к Линну. Не знаю, где и у кого он учился драться, а может, просто взыграла его воинственная урманская кровь, но с резким, лающим выкриком он прыгнул вперед и влепил кулаком в склонившееся недоумевающее лицо моего недавнего обидчика. Брызнула кровь. Толпа дружно охнула.

– Перестань! – кидаясь к закусившему губу Олаву, крикнул Реас, но опоздал. Не давая толстомордому эсту опомниться, Олав ткнул головой в живот противника. Линн повалился навзничь.

– Перестань, же! – Реас наконец сумел ухватить Олава за рукав.

– Не тронь! – чужим, совсем не похожим на свой голосом выкрикнул тот. – Он – мой!

– Но, сын…

– Я не твой сын! Я не верю тебе! Ты продаешь Дару!

Реас попятился, растерянно развел руки, но ткнулся спиной в зазевавшегося зрителя и опомнился:

–Замолчи! Ты не знаешь, что говоришь! Послушай отца…

– Ты мне не отец, – уже успокаиваясь, отчетливо произнес Олав.

С хохотком и издевками его поверженного соперника потянули прочь, но толпа не расходилась. Обо мне забыли. Потихоньку протискиваясь между людьми, я сумела подобраться поближе к Олаву.

– Мальчик прав, ты – не его отец, – сказал кто-то за моей спиной.

Я обернулась. Стоящий позади человек был очень красив. Раскрыв рот и боясь даже прикоснуться к его роскошному плащу, я попятилась. Высокий, белокурый, с синими, как море, глазами и суровым лицом, он походил на тех сказочных витязей, о которых любила рассказывать мать. Окружавшие незнакомца люди тоже выделялись из толпы. Рукояти их длинных мечей пестрели драгоценными каменьями, а одинаковая одежда выдавала дружинников. «Неужели какой-нибудь князь?» – восхитилась я, но вокруг почтительно зашумели:

– Сигурд, Сигурд…

«Там будет сам Сигурд, воевода киевского князя Владимира», – всплыл в памяти утешающий голос Рекон.

Перед расставанием эстонка много плакала. Даже когда я уже влезала на груженную добром телегу, из ее покрасневших глаз текли слезы. Рекон так и не поняла, что самое страшное уже случилось и беда вовсе не в моем отъезде, а в том, что я перестала сравнивать ее с матерью, – мать никогда не смогла бы расстаться со мной.

– Я повторю, Реас. Мальчик действительно не твой сын. – Рука в кожаной перчатке легла на мое плечо. Отодвинув меня в сторону, Сигурд шагнул к насупившемуся Олаву: – Кто твой родители, юный воин?

Тяжело дыша, Олав молчал. В ожидании его ответа толпа стихла, .и тут я ощутила в своей груди что-то теплое и беспокойное. «Пусть скажет ему правду, пусть скажет!» – шептало оно. Подобное чувство было мне не внове. В Приболотье многие обладали даром слышать ведогонов – бесплотных охранников человеческих душ, неуклонно следящих за нами с незримой кромки. В Ладоге или Новом Городе мало кто верил в кромку или населяющих ее Домовых, Водяных и Лесных духов, но в Приболотье свято хранили заветы мудрых Волхвов, с малолетства обучали детей прислушиваться к шуму листвы над головой, пению птиц и рокоту земли. И теперь молчание Олава казалось мне чем-то непоправимо страшным.

Я робко дернула Сигурда за рукав. Повернувшись, он удивленно вскинул брови:

– Что тебе?

– Он не скажет… При всех… – выдавила я.

– Неужели ты стыдишься своего рода? – обратился Сигурд к побледневшему Олаву и неожиданно перешел на хриплый, лающий язык урман.

Я не поняла, что он сказал Олаву, но тот гордо выкатил грудь, шагнул к воеводе и громко произнес.

– Я – Олав, сын Трюггви и Астрид, дочери Эйрика Бьодаскалли!

– Дочери Бьодаскалли?! – изумился Сигурд.

Удостоив его презрительным взглядом, Олав пролез ко мне, крепко ухватил за запястье и повел прочь. Пальцы воеводы железным капканом сомкнулись на его плече. Суровые глаза киевлянина отыскали Реаса:

– Этот мальчик – твой раб? Опасаясь спорить с воеводой Владимира, тот помолчал. Сигурд нетерпеливо дернул головой:

– Я хочу забрать его. Сколько?

– Сколько дашь, если он пойдет к тебе сам, – поклонился Реас. Он понимал, что Сигурду знакомо имя матери или отца Олава. А еще понимал, что при желании грозный воевода попросту отнимет у него мальчика, но сдаваться не хотел. Сигурд кивнул и что-то коротко сказал Олаву. Тот неверяще уставился на его губы, а потом улыбнулся. Раньше я никогда не видела, чтоб Олав улыбался. Изображая веселье, он лишь кривил рот и сужал глаза, но слова Сигурда действительно обрадовали его. Ни мгновения не раздумывая, он прощально кивнул Реасу и вложил руку в ладонь Сигурда. Поняв, что сделка состоялась, мальчик продан и смотреть больше не на что, люди стали расходиться. Окружавшие воеводу воины направились к своим лошадям, Олав последовал за ними, и мы с Реасом остались одни. Никому больше не было до нас дела.

– Вот видишь, – грустно сказал Реас. – Хотел продать тебя, а продал его…

– Нет. Его никто не смог бы продать. Он сам ушел. – Мне тоже было больно. Олав нашел кого-то из своих родичей, но он даже не попрощался со мной! «Он не пара девчонке из болот, – вспомнились слова Рекон. – И когда-нибудь он станет тем, кем должен был стать по рождению». Похоже, это произойдет гораздо быстрее, чем ожидала добрая эстонка.

– Зато ты теперь останешься с нами. – Покряхтывая, Реас направился к стоящей под деревом телеге. – Рекон будет рада…

Но мне уже не хотелось возвращаться. Без Олава дом эстов опустел, а Реасу и Рекон я больше не верила…

Скрипя старыми колесами, телега поползла прочь из городища. Расстроенный Реас не стал дожидаться, пока Сигурд примется собирать дань, а свалил привезенное добро у избы какого-то плешивого мужика, поставил на вбитом возле колышке свое пятно и, цыкнув на пристроившуюся к сочным листьям репы лошаденку, прыгнул на телегу. Под его тяжестью та дрогнула. Пряднув ушами, кобылка поплелась к воротам Хьяллы. Деревянные морды выдр вновь проплыли мимо, но теперь они казались мне удивленными и озабоченными.

Всю дорогу мы с Реасом молчали. Говорить было не о чем. Мы оба понимали, что Олав ушел навсегда, и я останусь в усадьбе Реаса, но это понимание не радовало ни меня, ни эста.

Мы отъехали уже довольно далеко от Хьяллы. Темные, нависшие над дорогой ветви орешника скрывали от нас преследователей, когда сзади раздался топот копыт и кто-то крикнул:

– Эй, стой!

От резкого окрика я вздрогнула, а Реас пугливо заозирался и хлестнул лошаденку:

– Вперед! Пш-ш-шла!

Я понимала его тревогу. Здесь, вдали от обжитых мест, случайные встречи приносили мало хорошего. Верно приняв нас за удачно поторговавших в Хьялле купцов, лесные тати вышли на охоту.

Вцепившись в низкие борта телеги и вздрагивая, когда Реас подхлестывал и без того мчащуюся во весь опор пегую, я испуганно уставилась на дорогу.

– Эй, стойте! – вылетел из-за поворота всадник.

Как бы не так! Стараясь рассмотреть преследователя, я изо всех сил вытянула шею, но стоило ему показаться, как дорога делала петлю, и он вновь скрывался в зарослях. «Хорошо, что здесь так много кустов и поворотов, – думала я. – А то еще стали бы стрелять…»

Мне представились страшные лесные разбойники, их тяжелые луки и летящие в мою грудь стрелы с длинными, не ведающими жалости наконечниками… Я закусила губу и устыдилась: "Струсила, а вот Олав ничего не боялся! Как он сказал там, на площади? «Я сумею защитить тех, кого люблю».

Воспоминание шевельнулось в душе теплой птицей и тут же спорхнуло, оставив после себя щемящую боль. Любовь Олава оказалась недолгой, а память короткой…

– Эге-гей! Фьюить! – Окрик Реаса слился с посвистом хлыста, и от этой двойной угрозы лошадь рванулась из последних сил. Мои пальцы скользнули по борту телеги и внезапно ощутили под собой пустоту. Земля метнулась навстречу.

– Мама! – рухнув в пыль, взвизгнула я и кубарем покатилась по дорожным ухабам. Топот конских копыт разорвал уши, а грохот удаляющейся повозки с орущим на пегую Реасом сдавил сердце страхом и болью. Вскочив на четвереньки и стараясь не обращать внимания на кровоточащие ссадины, я поползла в лес.

Всадники нагнали меня раньше. Большие круглые копыта с белыми отметинами посередке преградили путь, и незнакомый голос выкрикнул:

– Тут девчонка! Сама вывалилась!

– Бери ее, – отозвался другой. – Не тяни! Сильные руки оторвали меня от земли. Потные лошадиные бока промелькнули мимо, грива коснулась лица, а нос ткнулся в подрагивающую конскую шею.

– Шевелись! – поторопил моего похитителя кто-то невидимый.

Бесцеремонно подбросив меня еще раз так, что лука седла воткнулась в бок, а перед глазами замаячило обтянутое шелком чужое колено, похититель саданул коня пятками в подбрюх:

– Вперед, Вихор!

Земля качнулась, а в рот дунуло пылью. «Вот и меня забрали, – как-то отрешенно подумала я. – Как же теперь Рекон?» Но ни страха, ни искреннего огорчения за эстонку я не испытывала. Пожалуй, без Олава мне было безразлично, где и кому служить. Лишь бы не убили. А убивать, похоже, не собирались…

– Приехали. – Грубая рука шлепнула меня пониже спины и, перехватив поперек живота, сбросила с лошади. От тряски у меня глазах потемнело, а лицо похитителя превратилось в белое размытое пятно.

– Ты что, заснула?! – рявкнул он. Я помотала головой. Земля качнулась и поплыла под ногами.

– Худо ей, не видишь?! – Второй похититель подхватил меня под мышки и куда-то поволок, приговаривая сквозь зубы: – Не было бабе забот – купила баба порося…

– Не ворчи, не ворчи, – спеша следом, посмеивался тот, что меня вез.

Спотыкаясь и подворачивая ноги, я кое-как добрела до дверей полуразвалившейся избы. Это была даже не изба, а хлев для скотины, с прохудившейся навесной крышей и хлипкой дверью.

Темное, как перед дождем, вечернее небо разогнало поздних прохожих. Иногда мимо проскальзывали спешащие, закутанные в теплые плащи фигуры, но никому не было дела ни до меня, ни до моих похитителей.

«Закричать, что ли?» – устало подумала я, но покосилась на своих спутников и отказалась от этой мысли. Они обращались со мной осторожно, не били, как Трор, и кто знает – может, на мой крик сбегутся куда как худшие хозяева?

– Проходи, – ткнул меня в спину невысокий темноволосый похититель с горбинкой на носу. Это он вез меня, чуть не тыча в лицо плотно прижатым к боку скакуна, шелковым коленом.

Я толкнула дверь и вошла в длинную и темную клеть. В углу пахла дымом старая каменка, разбросанные по полу охапки сена заменяли лежанки, а на единственном, похожем на обыкновенное обтесанное бревно столе сидел… Сигурд!

От неожиданности я заморгала и попятилась. Зачем здесь киевский воевода? «Олав!» – вспомнила вновь, но не верилось, что Сигурд станет потакать прихотям вновь обретенного родича. Нет, киевлянин задумал что-то хитрое, понятное лишь ему одному, и мне придется смириться с его решением. Сигурд – не Реас, с ним не поспоришь…

Воевода встал. Его плащ длинными складками соскользнул к высоким сапогам из мягкой кожи, и свет упал на строгое, красивое лицо.

– Ты не боишься? – оглядывая меня, спросил Сигурд.

– Нет. – Я действительно не боялась. То ли оставила весь страх на корабле Орма, то ли растеряла его по дороге, мотаясь животом по потной лошадиной спине…

– Это хорошо, – сказал он и коротко махнул рукой своим дружинникам. Те поспешно скрылись за дверью.

– Ты удивлена?

Я кивнула. Сигурд отвернулся, подошел к печи и шумно фыркнул, отплевываясь от забившегося в нос дыма.

– Олав просил за тебя.

Он лгал. Может, я была мала и глупа, но чтобы киевский воевода стал марать руки из-за блажи родича-малолетки?!

– Не веришь, – понял Сигурд и одобрительно скривился. – Олав говорил, что ты умна.

«И уродлива», – мысленно добавила я.

– Подойди.

Я шагнула вперед, шатнулась и едва устояла на ногах. Отблески огня пробежали по моим ободранным коленям и грязному лицу.

– Я же не приказывал бить тебя! – нахмурился Сигурд.

– Меня не били. Я упала…

– Упала?

– Да. Реас испугался твоих людей и погнал лошадь, а я вывалилась из телеги… – Значит, Реас не получил за тебя денег?

В недоумении выпучив на воеводу глаза, я промолчала. Разве он предлагал за меня плату?

– Ты хотел купить меня? Зачем?

Сигурд поморщился:

– Я же сказал – Олав просил! – И, заметив мое протестующее движение, пояснил: – Олав – сын моей сестры, и я могу исполнить любое его желание. Ты станешь моей рабыней.

От недоумения я поперхнулась. Я – рабыня Сигурда? Разве у знаменитого воеводы мало рабынь? Или он и впрямь решил оставить меня при Олаве?

Не замечая моего смятенного вида, киевлянин продолжал:

– Ты станешь особенной рабыней. Для всех, кроме меня и того, кто будет присматривать за тобой, ты будешь свободной, но если хоть одна живая душа узнает правду – умрешь! Умрет и тот, кто узнал. Поняла?

Я закивала. Оказывается, и у воевод есть сердце! Скоро я увижу Олава! А правда?.. Да кому она нужна, эта правда! Главное, Олав опять будет рядом!

Едва слушая воеводу, я переминалась с ноги на ногу и поглядывала на вход. Казалось, за хлипкой дверью стоит не горбоносый слуга Сигурда, а мой урманский приятель. Мне не терпелось увидеть его.

– Отныне одевайся и веди себя как свободная. Никто не обидит тебя под страхом моего гнева. – Сигурд сложил руки на груди. Его длинные, слишком тонкие для меча пальцы нервно скомкали край плаща. Предчувствуя дурное, я замерла.

– Даже я не стану тревожить тебя попусту, – продолжал воевода, – но не смей забывать, кто твой хозяин. Когда придет срок, ты станешь жить, как захочу я, думать, как захочу я, и говорить с Олавом лишь о том, что велю я. Непослушания не прощу, но если сумеешь угодить – отплачу сторицей. Поняла?

– Да.

Мне хотелось прыгать от радости. Воевода обещал кров, защиту и Олава, а требовал за свою услугу столь малой платы! Неужели он сомневался в моей благодарности?!

– Коли так, – киевлянин поднялся и, не глядя на меня, двинулся к двери, – останешься спать здесь, утром мои люди отвезут тебя в Ладогу.

– В Ладогу?!

Я думала, что Сигурд возьмет меня с собой в Киев…

– А ты куда собиралась? – уже в проеме двери оглянулся воевода. Его красивое лицо скривилось в жестокой усмешке. – Олав не увидит тебя еще долгие годы… Пока я не пожелаю.

Дверь распахнулась, выпустила его и захлопнулась, словно пасть огромной рыбы. Стараясь понять странности Сигурда, я прошла к печи и опустилась на служившее столом полено. Подставляя теплу влажный бок, оно слегка качнулось. Я дотронулась пальцем до отсыревшего дерева и оглядела прячущиеся в темноте стены. Почему Сигурд выбрал для разговора эту заброшенную халупу? Чья она? Кто жил в этом доме?

Я вздохнула. Похоже, в отличие от меня, у избы не было хозяев…

Утром меня разбудили резкие голоса у двери. Еще не разомкнув глаз, я признала своих недавних похитителей – горбоносого и того, который пожалел меня, столь неуклюже свалившуюся с лошади. «Сигурд, – вспомнила я, – вчерашний разговор! Эти воины пришли отвезти меня в Ладогу».

– Эй, ты готова? – сунулась в дверь рожа горбоносого. Воину воеводы явно не нравилось сопровождать в Ладогу какую-то болотную девчонку, но с приказом не поспоришь.

– Готова, – откликнулась я и двинулась к выходу. Во дворе в грязной луже переминались два оседланных жеребца – рыжий и гнедой. Горбоносый указал на рыжего:

– Полезай… – и подтолкнул меня в седло. «Ах да, отныне для него я – свободная», – усмехнулась я. Свободной, да еще и неведомо о чем толковавшей с Сигурдом девке положен особый почет. Не то что рабе жалкого эста, которую запросто можно ткнуть мордой в собственное колено. Теперь все будут относиться ко мне с уважением. Правду будем знать лишь я, Сигурд и тот неизвестный Сигурдов слуга, который будет за мной следить.

Горбоносый прыгнул в седло, я обхватила его руками, и мы тронулись в путь. Хотя нет, не тронулись – полетели. Да так, что к вечеру были уже в Ладоге. Городище напугало меня. Его каменные стены сумрачно глядели на дорогу широким зевом ворот, тяжелые абламы нависали над убегающей рекой, а доносящийся издали шум моря плыл над головами монотонным, угрюмым гулом.

«Не будет мне тут удачи», – косясь на темный городище, почуяла я. Не замечая моей тревоги, горбоносый въехал в ворота. Стражи признали знак киевского воеводы и почтительно склонились. Поднимая пыль, скакун горбоносого ворвался в городище. За время пути ни сам горбоносый, ни его добродушный спутник не обмолвились со мной ни словом, но теперь они остановили коней и воззрились на меня, будто ожидали каких-то указаний. Я глупо улыбнулась и заморгала…

– Ну, где он? – нарушил молчание горбоносый.

– Кто – «он»?

– Как кто? – Глаза воина округлились, а брови поползли вверх, делая его похожим на сову. – Дед твой! Сигурд сказал – он будет ждать нас.

– Д-д-дед?

– Очумела… – зло крякнул горбоносый, но приятель остановил его: —

– Погоди… Дай девке очухаться. Сигурд же говорил – она его с малолетства не видела. Вот приглядится и узнает.

Пригляжусь?! Я чуть не расхохоталась. Да сколько бы я ни глядела на бестолково снующих под ногами горожан, отыскать средь них своего давно умершего деда уж точно не смогла бы. А того, кого нарек моим дедом Сигурд, не узнаю и увидев. Но признаваться в этом я не собиралась. Посылая меня в Ладогу, воевода знал, что делает…

– Кого ищете? – крикнул один из ладожских стражей и направился к нам. Горбоносый резко повернулся в седле:

– Девку привезли, а она деда признать не может.

– Деда? – Воин задумчиво почесал затылок. – Не того ли, что весь день возле ворот какую-то родню ожидал? Он сказывал, будто девку ждет… От воеводы Сигурда. Она, мол, из болотных земель…

– Где он?! – чуть не сорвавшись с седла, наклонился к стражу горбоносый. Видя его нетерпение, я хмыкнула.

– Вон у ворот дожидается. Не здешний. Пришел откуда-то…

Горбоносый спрыгнул с коня, впился в мое запястье костлявыми пальцами и побежал к воротам. Волочась следом, я размышляла над хитростью Сигурда. Воевода придумал слишком много уловок, чтоб спрятать от любопытных глаз обыкновенную рабыню. Меня везли двое его воинов, и еще кто-то упредил старика… Теперь и захочешь – следа моего не сыщешь. Неужели все это из-за Олава?

– Он?! – Тряхнув меня за плечо, горбоносый указал на пристроившегося у ворот старика. Худой, в добротной дорожной одежде, с корявым посохом в длинных, узких пальцах старец сидел на корточках, что-то чертил концом посоха по земле и шевелил губами. На подошедших он не обратил ни малейшего внимания.

Опять хитрость Сигурда? Что ж, если воеводе так хочется – я сама признаю «деда».

– Он. – Уверенно кивнув, я шагнула к старику и слащавым голосом пропела: – Дедушка, родненький, уж не чаяла свидеться…

Неведомым образом раздражение горбоносого передалось мне, порождая в душе негодование на приставившего ко мне немощного старика Сигурда и на самого старика, так покорно выполнявшего его волю. «Раб проклятый! Небось думал встретить красавицу, новую воеводскую забаву, усладу для глаз, – глядя на напрягшуюся стариковскую спину, злорадствовала я. – То-то удивится, увидев мою рожу!»

Но радость оказалась недолгой. Дед медленно поднял худое, покрытое шрамами лицо и неуверенно ткнул посохом в мою сторону. Я охнула, воины попятились. Он был слеп.

Тем же вечером слепой слуга Сигурда увел меня из Ладоги. Выполняя хозяйский наказ, старик спешил, да мне самой не хотелось оставаться в сумеречном городище. Что-то бубня себе под нос и шаря посохом по жухлой траве, слепец тянул меня прочь от мрачных ладожских стен. Я послушно плелась за ним, стряхивала с ног налипшие комья глины и думала об Олаве. Где-то он проводил эту ненастную ночь? Веселился на пиру с вновь обретенным родичем или вспоминал проклятого Клерко-на и мечтал о мести?

– Значит, тебя зовут Дара?

Я вздрогнула. С той поры, как мы покинули Ладогу, слепец впервые заговорил со мной.

– Да. А как твое имя? Сигурд не называл его.

Старик остановился, обернулся. «Зачем? Он же слепой, все равно ничего не увидит», – мелькнуло в голове, но рука старца безошибочно отыскала мое плечо. На его узких губах появилась улыбка.

– Не назвал? Ах, Сигурд, Сигурд… – Слепой закашлялся. Раскаты грома заглушили его кашель, и на мгновение мне показалось, будто старик смеется. Я попятилась.

– Ты боишься грозы? – уловив мое движение, удивился он.

– Нет.

– Тогда чего трясешься?

– Замерзла, – ответила я и отвернулась. Что-то в этом старике было не так… Я не знала что, но чуяла опасность всем своим существом, как плохой пловец чует глубокие речные омуты. Слепец пугал меня. Если б рядом был Олав…

– Думаешь о дружке урманине?

– Да.

– Хорошо. – Слепец хмыкнул и, тыкая впереди себя посохом, зашагал дальше. Поскальзываясь на размокшей глине, я поспешила за ним.

Вскоре лядины кончились, и на нас темной душистой громадой надвинулся лес. Его растревоженные дождем запахи напоминали об утраченном доме. В Приболотье запах земли и сырости всегда носился в воздухе и даже зимой сочился из-под снега, будто чье-то тихое дыхание. «Это храпят во сне подземные боги Озем и Сумерла, – говорила мне мать. – Зима для них, что ночь для людей, – время сна. А весной они просыпаются и принимаются за работу. Проращивают зерна, поят деревья, согревают землицу на полях…»

– Остановимся здесь. – Старик раздвинул ветви старой ели и шагнул под их ненадежную защиту. Внутри оказалось тихо и сухо. Дождевые струи не пробивали густую хвою, а стекающие по ветвям капли глухо тюкали снаружи о влажный мох. Старик снял мокрый дорожный плащ, расстелил его на земле и уселся, осторожно уложив посох на согнутые колени. Слабые, едва проникающие в наше укрытие отблески Перуновых стрел иногда выхватывали из темноты его белые шевелящиеся руки. Они усердно копались в тощей суме старика. Трясясь от холода, я подползла поближе.

– На.

Что-то сухое и жесткое ткнулось в мои замерзшие пальцы.

– На, – настойчиво повторил слепец, – ешь. Черствые, ничем не сдобренные лепешки уже давно утратили свой аромат и вкус, но я безропотно вцепилась зубами в стариковское угощение, а едва насытившись – заснула.

Старик разбудил меня с первыми рассветными лучами.

– Пора, – коротко сказал он.

Пора так пора… Только куда мы идем?

– К реке Чадогощи, – угадал мои мысли слепец. – Там у меня припрятан челн. На нем поплывем до Мологи, а оттуда до моего дома рукой подать.

В его голосе слышалась печаль, и я взглянула на его лицо. Грубый длинный шрам уродовал дряблую щеку моего спутника, подбородок и шею. Второй шрам, чуть меньше, пересекал лоб и блеклый, схожий с рыбьим глаз.

– Ну что же ты? Вставай! – поторопил слепец. Мне стало стыдно. Пытаясь загладить неловкость, я вскочила и случайно зацепила стариковский посох. Тот выскользнул из его пальцев. «Балда неуклюжая!» —ругнулась я и, подхватив посох, протянула его слепцу. Ветер прорвался сквозь лесные заросли, швырнул мне в лицо еловую ветку и что-то горячо зашептал на ухо. Старик поспешно выхватил посох из моих рук:

– Не трогай его больше! Он – мои глаза… Его голос дрожал, и мне вдруг стало жаль его. Бедняга! Как, должно быть, страшно в его темном, слепом мире! Каким одиноким он себя чувствует! Наверное, от этого его молчаливость и суровость. А нам же долго жить бок о бок… И лучше, если мы будем помогать друг другу, а не терзаться нелепыми домыслами…

На Чадогощи старик долго шарил посохом по камышам, кряхтел и хватался за притопленные коряги, а затем устало признался:

– Нет челнока. Увел кто-то… Жаль… Плыть по течению в лодье было бы гораздо приятнее, чем бить ноги в непролазной лесной глуши.

– Пошли, – сказала я. – Что зазря горевать… Слепец кивнул:

– Погляди-ка, там вдоль берега была тропа… Я раздвинула ветви ольховника. Узкая, но утоптанная дорожка извивалась между кустами.

– Тут она.

Старик вылез из камышей, сунул ноги в поршни и улыбнулся:

– Давно я дома не был, а все как раньше… Даже тропка цела.

– А куда она денется? – удивилась я и поторопила слепого: – Пошли, что ли?

Он вздохнул, поднялся и зашагал вперед. К следующей ночи тропа вывела нас к Мологе. Неширокая река блеснула под холмом серебристым боком и застенчиво скрылась в зелени кустов. Лунный свет прыгал по речной ряби, словно пытался проникнуть в самую глубину, где таинственные водяные духи хранят свои сокровища.

– Молога, – сказала я слепцу. Он потянул носом свежий речной ветер и подтвердил:

– На той стороне должен быть Красный Холм. Видишь его?

– Вижу.

– Вот за ним озеро Ужа. Там я и живу.

– Один?

– Нет, – он покачал головой, – там целое печище. Да ты не бойся – люди в нем добрые, ни словом, ни делом не обидят. Когда я ослеп, они меня подобрали и выходили. А раньше моя изба стояла прямо на Красном Холме.

Он помрачнел. Отвлекая старика от тягостных воспоминаний, я притворно заспешила:

– Ладно, ладно, после расскажешь, а теперь пошли – чай, я тоже стосковалась по домашнему теплу.

Его изба стояла в стороне от озера, на лесной поляне. Чуть дальше, отгородившись от леса каменным завалом, расположилось большое печище.

Натужно скрипя, старая дверь впустила нас внутрь. В лицо дунуло холодом и сыростью. Я огляделась. На потемневших от времени стенах покачивались какие-то мешочки, низкий стол покрывал толстый слой пыли, а с матицы[28] свешивались аккуратные пучки душистых трав. Я потянулась к одному из них и потерла меж пальцами высохшие листья. Пахучая пыль посыпалась на голову. Изба слепца напомнила жилище наших Сновидиц. У них так же пахло травами, старостью и еще чем-то неведомым, непонятным и потому чудесным.

Мне захотелось заплакать.

– Ложись, – слепец указал на лавку, – отдохни. Пряча слезы, я легла на ворох пыльных шкур, уткнулась в них носом и, не сдержавшись, всхлипнула. Раз, еще… А потом рыдания прорвались бурным потоком. Слезы смывали страх, боль и тягостные воспоминания. Старик не пытался утешить меня, и мое тело еще долго сотрясали рыдания, а когда на душе стало светло и пусто, пришел сон.

Очнулась я утром. В маленькое оконце лился яркий солнечный свет и доносились чьи-то незнакомые голоса.

Старый слепец съежился на узкой лавке, уложил голову на скрещенные руки стоящего рядом деревянного идола и безобидно сопел во сне.

– Эх ты, криворукий! – донесся снаружи звонкий мальчишеский голос. Стараясь не беспокоить спящего старика, я осторожно приоткрыла дверь. Солнечные лучи брызнули в глаза. Голоса стихли. Утерев выступившие слезы, я пригляделась.

На небольшой поляне, почти у входа в наше жилище, вылупив на меня круглые от изумления глаза и опустив легкие, еще не мужские луки, стояли несколько молодых парней. Из-за их спин, глупо похихикивая, высовывались девицы с розовощекими и ясноглазыми лицами. А с высокой ветви дерева хвостом невиданного зверя свисала длинная алая лента. «Похвалялись меткостью», – поняла я. Наши парни тоже любили подобные забавы: забрасывали повыше ленту или шапку и старались сбить ее стрелами. Самого удачливого ждала награда от той, что принимала «потерю». Раньше я была еще слишком мала для подобных игр, а теперь вряд ли кто-нибудь пожелает подарить мне сбитую ленту…

– Смотри, колдун вернулся.

Эти слова произнес высокий статный парень в синей шелковой рубахе. Он был белолиц, широкоплеч и, похоже, считался вожаком ватаги. Отогнав нелепые страхи, я вылезла наружу. Девки тонко заверещали, а парни подались назад. На месте остался лишь белолицый.

– Ты кто такая? – настороженно спросил он. Я не ответила. Какая-то отважная девка подскочила к парню и дернула за рукав:

– Эй, Тура, пошли отсюда.

Вырвавшись, парень сузил на меня красивые серые глаза:

– Я спросил – кто ты?!

– А кто ты? – подходя к нему почти вплотную, невозмутимо ответила я.

Парень оказался высок. Я не могла пожаловаться на малый рост, но доставала ему лишь до плеча. Презрительный взгляд Туры обдал меня холодом. "Знающему человеку глаза чужака могут сказать очень многое, – когда-то учила мама, и теперь я видела: Type страшно интересно. Для него я была уродливой болотной жабой, которую для забавы можно поднять на ладонь, поглядеть, а затем выбросить куда подальше и никогда не вспоминать.

Я поморщилась, молча обошла парня и шагнула к скучившимся за его спиной печищенцам. На сей раз они не попятились.

– Почему вы называете слепца колдуном? Они переглянулись. Девки смолкли, а вперед вышел невысокий, белоголовый парнишка. Похоже, он был самым младшим в ватаге. Тонкая шея паренька беспомощно вылезала из просторного ворота рубахи, сермяжные порты болтались на нем, как на пугале, а большие голубые глаза смотрели печально и строго.

– Потому что он и есть колдун, – певуче сказал паренек. – А как ты сюда попала?

– Пришла, – улыбнулась я. Почему-то, глядя на него, мне больше всего хотелось улыбаться. – Он мой дед.

– Дед?! – Глаза паренька округлились. – А я слышал, будто весь его род извели, он один остался. Сзади хрипло засмеялся Тура.

– А ты, Баюн, погляди на нее! Неужто не видишь сходства?!

Урманский плен отучил меня терпеть насмешки. Я вертанулась и с ходу вогнала кулак в живот Туры. Долговязый наглец как подкошенный рухнул в траву. Хлопая глазами, я неверяще уставилась на него. От такого толчка оправился бы даже трехлетний малыш, но Тура ужом елозил по земле, выплевывал проклятия и кусал губы.

– Зачем ты так? – Беловолосый Баюн подошел ко мне. – Он же не со зла, просто иначе не умеет. – И протянул руку: – Вставай, Тура. Негоже перед девкой землю утюжить.

Ветер растрепал его редкие белые волосы, обнажил розовую кожицу на макушке, и неожиданно я почувствовала раскаяние. И впрямь – зачем я ударила Туру? От моего удара он не станет лучше.

Я огорченно склонила голову и поглядела в налитые обидой серые глаза:

– Прости. Сама не ожидала, что так получится.

– Жаба… —прокряхтел Тура и попробовал подняться, но снова упал. Презрение столпившихся за моей спиной подростков липкими щупальцами потянулось к бывшему вожаку. Я не хотела наживать себе новых врагов, поэтому показала ободранные еще во время пути руки:

– Мне и самой несладко, вон как руки расшибла! Тура сморгнул и, перестав скулить, уселся на траве.

– Так тебе и надо, – недовольно пробурчал он. – Впредь не будешь кулаками махать.

– Не буду, – послушно согласилась я и, надеясь вернуть Type утраченное уважение, покаянно добавила: – А зовут меня Дарой.

– Дара!!!

От громкого окрика я вздрогнула, а мои новые знакомцы кинулись врассыпную. Остались лишь еще не успевший подняться Тура и серьезный Баюн.

– Дара, ты тут? – уже тише переспросил старик. Он еще не оправился от сна – седые волосы висели по плечам нечесаными патлами, а вылезшая из портов рубаха трепыхала на ветру серыми крыльями.

– Да, дедушка, – откликнулась я.

– Ступай домой, – велел слепец. Мне не хотелось уходить, но деда следовало слушаться. Коротко кивнув новым знакомцам, я двинулась к избе.

Глухой и странно строгий голос старика остановил меня у самых дверей. Подобно раскатам дальнего грома, он плыл над лесом, пугал и завораживал одновременно, но предназначался не мне.

– Уходите отсюда, – говорил он. – Уходите и больше никогда не приближайтесь к Даре. Никогда!

Старик так напугал моих новых знакомцев, что прошла осень, приближалась к концу зима и подступали весенние праздники Морены-масленицы, а они так и не показывались. Несколько раз я сама пыталась отыскать их, но стоило мне появиться в печище, как жители поспешно захлопывали двери и прятались за высокой городьбой. Очень немногие отваживались оставаться на улице, но и они словно подозревая меня в чем-то позорном, молчаливо косились исподлобья. Старику не нравились мои вылазки, да и мне самой они стали противны – кому хочется быть чем-то сродни Коровьей Смерти[29] иль Лихорадки и бродить меж замкнутых на все запоры домов.

– Не горюй, – советовал слепец. – Может, оно и к лучшему: нам много болтать ни к чему.

С той поры как мы встретились у ворот Ладоги, я многое узнала о нем. Он не лгал, говоря, что иногда видит больше зрячего. Часто мне казалось, что его пустые глаза смотрят прямо в душу, куда и я сама-то боялась заглядывать. Но они никогда не осуждали. Старик был ровней мне – так же несчастлив, уродлив и одинок. То ли нас сблизили тихие и грустные зимние вечера, когда под потрескивание поленьев в печи он нет-нет да сетовал на свое неумение обучить меня немудреным женским наукам, то ли хлопоты по хозяйству, то ли беспокойные, мучающие воспоминаниями ночи, но никогда еще у меня не было столь понимающего друга. Сравнится с ним мог только Олав, но он остался где-то далеко в прошлой, уже почти забытой жизни. В печище бродило множество разных слухов о странной связи слепого колдуна и девки-уродины, но прийти в наш дом и выяснить правду не решался никто. А меня познания в ведовстве не пугали – в Приболотье я видела немало Сновидиц и никогда не слышала, чтоб хоть одна из них причинила кому-либо вред без нужды. Зато лечили они много и умело, поэтому их не боялись, а почитали, как и положено почитать сведущих и мудрых людей. Но здешние боялись старика. Приходили к нему за травами или советом, трусливо выкрикивали его из-за дверей и опасались даже ступить в наше полутемное жилище. Но иногда он и впрямь вел себя странно. Старость и слепота делали свое дело. Слепец мог подолгу бормотать о какой-то задуманной им ловушке, о предсказаниях богов и о Мокошиной веревочке, что свила воедино всех людей – и правых, и виноватых…

В один из тихих зимних вечеров я попробовала рассказать ему о своих погибших родичах. Сначала он внимательно слушал, а затем вскочил и заметался по избе.

– Мстить, мстить, – бубнил он, – такое нельзя прощать! Нужно обратиться к богам… Заманить врагов в ловушку…

Мне стало грустно. Никому не было дела до моей беды и боли. Никто не хотел слушать о том, какими нежными были руки моей матери и какими справедливыми решения отца…

– Найти… Заманить… – бормотал старик, и, назубок зная его речи, я бесшумно выскользнула прочь.

Прохладный ветерок пробежал по моему лицу и, ласкаясь, как щенок, зарылся в складки одежды. Я отошла к лесу и присела на давно уже облюбованный поваленный ствол дерева. Когда-то его истертые бока служили надежной скамьей влюбленным парочкам, но нынче, опасаясь колдуна, сюда никто не приходил.

Я запахнула зипун и задумчиво поглядела в сторону каменного завала. Эту уродливую преграду соорудили сами печищенцы, отгораживаясь от чужого колдуна. Прогнать его или отказать ему в помощи испугались – ведь колдуны умеют мстить даже после смерти, а принять – не хватило духу…

Мой взгляд пробежал по темным, припорошенным снегом валунам, поднялся и замер. На ясной голубизне неба темнел человеческий силуэт. Человек сидел на самом верху завала и глядел прямо на меня. Вздрогнув, я приподнялась. Незнакомец тоже встал. Солнце светило ему в затылок, поэтому лица было не разобрать, но белые, трепещущие на ветру волосы сразу выдали своего обладателя.

Баюн ничего не говорил, и я тоже молчала. Шурша по земле белыми крупяными зернами, поземка бежала от его ног к моим, и в тишине казалось, что я слышу ее тихий шепот:

– Не подходи, не подходи, не подходи… Я действительно опасалась подходить к Баюну. Хотелось верить, что он пришел сюда не из пустого интереса, а желая поддержать меня. Боясь спугнуть парня, я медленно опустилась на дерево. Баюн не ушел, не отвернулся, а лишь молча и как-то робко повторил мое движение. Было неловко ощущать на себе его пристальный взгляд, но и уходить не хотелось.

– Баюн, – прошептала я про себя, – зачем ты тут, Баюн?

Ветер взмыл вверх, понес мой вопрос в темноту леса.

– Ты плакала. Там, внутри…

Я вытянула шею, прислушалась, но вокруг лишь шуршала поземка. Сказал Баюн эти тихие слова или мне показалось? Если сказал – то не услышал ли их слепец? Старик так боялся, что я познакомлюсь с кем либо и разболтаю нашу тайну! Ведь воевода Сигурд сам пообещал покарать ослушника смертью. Конечно, если узнает о произошедшем…

– Ошибаешься, слепой боится совсем не воеводы…

– Баюн?!

– Не надо, не говори, я и так услышу. – Он не шевелился, но его голос звучал отчетливо и громко, словно Баюн говорил мне прямо в ухо. Я изумленно уставилась на маленькую, замершую вдали фигурку. Поземка металась над его головой, смешивалась с белыми волосами, и казалось, будто возле Баюна вертится какой-то неведомый белый дух.

– Я сам давно уже дух, – печально сказал он. – Дух-шилыхан[30]. Только об этом никто знает. А узнают – станут гнать.

Я не сомневалась в этом. Коли местные пугались меня, то уж шилыхана точно не потерпели бы. А ведь он – совсем безвредный нежить, особенно когда один. И разве он виноват, что тоска по родичам задержала его на кромке, меж жизнью и смертью, и сделала водяным духом – шилыханом? Я многое слышала об этих детях-утопленниках, но видела впервые. Однако что-то в голосе и даже облике Баюна заставляло верить его словам.

– Я знал, что ты не испугаешься. – Баюн покачал головой, и облако вокруг него закружилось в веселой пляске. – Ты ведь не внучка слепого, ты из Приболотья.

– Знаешь наши места? – Я не сказала, лишь подумала, но ответ последовал незамедлительно:

– Нет. Но там еще слышат кромешников. Теперь я знаю это.

– Почему «теперь»?

– Ты слышишь меня, а другие – нет. – Он слегка повернул голову, словно указывая на избу слепца. – Даже он не слышит. Он ведь не рожденный колдун, только отдал душу марам[31], чтоб они помогли ему отомстить. Мары съели его сердце, а взамен подарили знания чародея. Теперь, если его враг умрет от его руки, мары отпустят его и заберут душу его врага, а до того ему суждено жить и бродить по свету, с одним лишь желанием – найти и отомстить.

О марах я тоже слышала. Их никто не видел, а если человеку доводилось встретить мару, то он падал и умирал на месте. Мать говорила, будто мары служат богине смерти Морене и пожирают души умерших.

Если все, что сказал Баюн, – правда, то угрозы слепца не пустая болтовня выжившего из ума старика. Мары – могучая сила. Одно лишь непонятно – кто же тот враг, которому желает отомстить слепец? Где он? И как старик найдет его?

– Разве ты не знаешь? – удивился Баюн.

–Дара!

Я обернулась. Крутя седой головой, колдун стоял в дверях нашей избы и беспомощно выкрикивал:

– Дара!

Живой голос смахнул наваждение. Темная фигурка Баюна пропала, и предо мной остались только голые камни и вихрящаяся по ним поземка.

– Дара!

– Я здесь.

Слепец удовлетворенно засопел и, осторожно переступая через рытвины, двинулся ко мне. Я тряхнула головой. Неужели тихий, протяжный голос Баюна всего лишь наваждение?! Мне многое мерещилось с той поры, как сгорело родное печище.

Махнув рукой, я зашагала к слепцу, но речи шилыхана не оставляли меня в покое – так и подмывало кинуться в деревню и, презрев косые взгляды, отыскать Баюна. Хотя, скорее всего, он даже не впустил бы меня на двор. Наваждение…

– Зачем ты ушла, Дара? – Старик озабоченно ощупал мое лицо и руки. – Гляди, как замерзла! Сигурду вряд ли понравилось бы, что ты бегаешь по холоду…

Не знаю почему, но после странного видения слова старика показались мне чужими и пустыми, будто заброшенный дом. Решившись, я уверенно сказала:

– А тебе что за дело до Сигурда? Ведь ты не служишь ему, так?

Удар громовой Перуновой стрелы не напугал бы слепца сильнее. Его руки затряслись, а подбородок задергался, словно у припадочного:

– Кто? Кто… сказал?.. – через силу выдавил он. Я оцепенела. Так он лгал мне?! Все время лгал! Но зачем? К чему он забрал меня из Ладоги?! Для чего прикинулся слугой Сигурда?

Мысли прыгали в моей голове, вопросы жгли горло, но не требовали ответов. Гораздо важнее было другое – он предал меня! Предал, подобно Реконе и Реасу!

Что-то учуяв, старик отбросил посох и потянулся ко мне обеими руками, но было поздно. Я увернулась, бросилась в сторону и, не разбирая дороги, кинулась с холма, где под белым покрывалом дремало замерзшее озеро.

– Дара! Погоди! Послушай! Дара! – несся мне вслед дрожащий старческий голос, но я не верила ему. Он лгал, как лгал весь этот чужой и жестокий мир!

Зажав уши и спотыкаясь, я скатилась на снежную равнину и побежала подальше от зовущего стариковского голоса. Я ненавидела этого лживого слепого старика! На старости лет он нуждался в безропотной служанке и получил ее обманом и подлостью! Баюн, тот, примерещившийся мне Баюн шилыхан, сказал правду – слепец продал душу холодным созданиям Морены и ничем от них не отличался!

– Дара! – долетел до меня последний далекий вскрик. Он словно упреждал меня о чем-то, но понять о чем, я не успела – под ногой что-то хрустнуло, поддалось и потянуло вниз. Холод обдал живот, сдавил ребра и перехватил дыхание. Перед глазами мелькнули острые края полыньи. В последний миг я схватилась за них, но тонкий лед рассыпался под пальцами и мелким крошевом поплыл по воде. Водная пелена заслонила зеленую полосу леса вдали и маленькие, бегущие к полынье людские фигурки. Еще продолжая биться в тяжелом, будто набитом камнями, зипуне, я почуяла жгучую боль, удушье и в последний миг засмеялась. Это и впрямь было смешно – весь мой род истребил огонь, а меня утянула вода…

Я уже не услышала приближающихся криков и не почувствовала, как чьи-то быстрые руки ухватили меня за одежду и вытащили на лед.

После «купания» в полынье я долго болела. Бредовые видения сменялись явью. Палуба урманского корабля превращалась в снежные сугробы, а потом таяла и становилась обыкновенной лавкой. Я металась под шкурами и просила пить, но, едва коснувшись воды, вспоминала холодные руки Водяного Хозяина, крошево льда в темной полынье и отталкивала спасительный ковшик…

Однажды ночью я увидела Баюна. Он стоял в дверях, у самой вереи[32], и улыбался. За спиной мальчишки выла вьюга, но на нем были только легкая белая рубашка и короткие, до колена, порты.

«Опять мерещится», – подумала я, но не отвернулась. Баюн прикрыл дверь, заскользил по клети и вдруг очутился на моей постели.

– Ты будешь жить, – сказал он и пропал. Я огляделась.

В печи потрескивали дрова, а на лавке, сжимая в узловатых пальцах край одеяла, спал слепой старик. «Обманщик», – вспомнила я и заплакала. Было страшно и противно оставаться в одном доме с этим чужим и лживым стариком, но куда мне уйти? Теперь, наверное, даже киевский воевода считал меня клятвопреступницей и беглой рабыней, а Олав… Теперь Олав был знатен и богат, на что ему нищая болотная подружка? Никому я не нужна!

– Не убивайся…

Я обернулась. Баюн снова появился в клети. Он сидел на полу, возле печи, и помешивал угли тонкими пальцами. Человек никогда не смог бы трогать живой огонь, но водяного духа-шилыхана пламя не обижало, наоборот, пугливо пятилось от его бледных ладоней.

Я всхлипнула и отмахнулась:

– Не нужна мне твоя притворная жалость! Людям меня не жаль, а уж тебе – тем более.

– Зря ты так, – вздохнул Баюн. – Меня обижаешь, старика ненавидишь… А ведь он тебя по-своему любит.

– Нет, – угрюмо откликнулась я. – Никого он не любит!

Словно услышав, слепой всхрапнул во сне и повернулся на бок. Баюн бросил уголек в печь и поправил сползшую со стариковских ног шкуру.

– Раньше и он любил… Давно это было. Тогда на Красном Холме жили люди. Жили по-старинке, общиной, вели хозяйство и со времен Рюрика не признавали над собой ни князей, ни бояр. Зверья и рыбы здесь было много, на всех хватало, и поэтому, когда на берегу Ужи стало расти новое печище, они даже обрадовались. Новые люди пришли на Русь с Владимиром, тогда еще новгородским князем, и исправно платили ему дань. Каждую осень за ней приезжал воевода Сигурд. Сигурд сам никогда не гнался за богатством, все его богатство было в руках да в мече, но Владимир собирался идти в Киев, воевать с братом, а для этого было нужно много золота. Он приказал Сигурду взять дань со всех русичей в этих местах и даже с тех лесовиков, что жили на Холме. Воевода собрал ратников и отправился на Холм, но вернулся ни с чем. Однако не отступился. Весь день он ходил мрачный, к вечеру вновь пошел к лесовикам. Тем надоел назойливый гость, но поучить его решили по-своему. Приняли его с воинами, усадили за стол и согласились со всеми его речами, а к ночи вызвали Жмару – домового духа, который по ночам наваливается на людей и не дает дышать. Она вмиг отличила чужака и навалилась на Сигурда. Согнать Жмару дело пустячное – она, как все ночные нежити, любого огня боится, но Сигурд, не разобравшись со сна, вскочил и снес голову старику-хозяину. А у того сыновья… Кинулись на воеводу кто с чем. От шума проснулись дружинники, и пошла свара. За ночь люди воеводы перебили всех лесовиков, кроме слепца. И его б не пожалели, да к тому времени уже разобрались, что к чему. Ему бы помалкивать да раны зализывать, а он от горя спятил и принялся при всех грозить, что сыщет Сигурда, где бы тот ни был, и отомстит. Воеводе и самому было совестно, но дерзкие речи не потерпел и ударил парня по глазам. Тот ослеп, а грозиться не перестал. Тут Сигурд не выдержал и велел воинам все спалить, без жалости. Им это было не в новинку – городища жгли и не морщились. Спалить-то спалили, но слепой парень уполз и кое-как добрался до озера. —Поутру его нашли за городьбой. Ночью видели, как Красный Холм горит, но выходить боялись, а утром хоть страшились воеводского гнева, а слепого подобрали. Он поставил себе избенку рядом с лесом и спокойно жил несколько лет, а потом стал меняться. Кто-то надоумил его связаться с марами и дал чудодейственный оберег. Зиму слепой сидел в избе и шептал заклинания, а по весне вышел из нее настоящим колдуном. Его стали бояться, отгородились и, коли не случалось никакой напасти, к нему ни ногой. Так жили до прошлого лета. А весной он ушел. Куда и зачем – никто не ведал. Думали – сгинул где-то в лесу, но к осени он вернулся и привел тебя.

Баюн замолчал.

– Зачем? – спросила я.

– Что «зачем»?

– Зачем он привел меня? Из мести, что ли, украл меня у воеводы?

– Как знать. – Шилыхан зябко поежился. – Не мне его судить. Хочешь – спроси его сама. Теперь он не станет лгать…

– Спрошу, —согласилась я. – А ты вправду шилыхан? Настоящий?

Баюн печально улыбнулся:

– Не веришь? Вот и моя мать до самой смерти не верила, все надеялась… А ведь сама видела, как водяной утянул меня в озеро, и два года убивалась да умоляла богов воротить меня назад. Умоляла, умоляла, а когда под Коляду увидела меня у бани – испугалась. Поначалу подойти боялась и Чура поминала, а потом заплакала и смирилась. «Хоть живой, хоть мертвый, но ты у меня один», – сказала. Любила она меня. Чтоб наши ничего не заподозрили, придумала мне дальнюю родню. Как я в озеро уходил, так она всем рассказывала, будто я к родне в Новый Город отправился, а вечерами сидела и плакала над водой. Так и померла у озера. А я вот живу, мыкаюсь меж кромкой и миром, ни там, ни тут не могу оставаться.

Я недоверчиво поглядела на его опущенную голову. Баюн говорил как-то равнодушно, словно рассказывая не о себе, а о ком-то другом. И внешне он не походил на нежитя. Странноват был – одежда в заплатах, глаза – что озерная гладь, и голос протяжный, будто зимняя песня Морены, но он ходил по земле, как обычный человек, и тело у него было теплое. Я помнила нашу первую встречу в лесу и его прикосновение к моей руке!

Все происходящее походило на нелепый сон. Я помотала головой. Стены избы закружились, к горлу подкатила тошнота. «Бред? – подумала я, но тут же возразила: – Нет, это просто добрый сон – ведь не в каждом сне встретишь нового друга, пусть даже шилыхана…»

– Что ж мне теперь делать, Баюн? – откидываясь на подушку, спросила я. – Нет у меня на свете никого, только Олав.

– Вот и ступай к Олаву. Только немного подожди. Нынче он не в силе – не сумеет тебя отстоять, а Сигурд не простит побега. Поэтому не спеши. Живи, будто ничего не случилось. Год-другой, пока не почуешь, что пора. Тогда и ступай в Киев.

– А слепец? Его тихий смех зашуршал над моим ухом:

– Слепой не противник твоей воле. Он и сам не ведает – как быть дальше. Перечить тебе он не станет и, куда ты пойдешь, туда отправится.

Старик заворочался и хрипло задышал,

– Просыпается. – Баюн поднялся с лавки и принялся пробираться к дверям. Затаив дыхание, я глядела, как он бесшумно протиснулся в узкую щель. Мне не хотелось, чтоб он уходил, но задержать его я не решалась. Сопение старика стало громче. Я закрыла глаза. Что-то мягко закачало меня из стороны в сторону, где-то запели заунывные женские голоса, а вдали растеклись два светлых голубых озера, цветом напоминающие глаза Баюна.

Проснулась я утром. Старик уже не спал, а сидел возле идола деревянного бога, гладил его руки и, тихо всхлипывая, о чем-то упрашивал. Вспомнив ночное видение, я смирила обиду и негромко окликнула:

– Эй, слепец!

Он беспомощно закрутил седой головой и недоверчиво Прошептал:

– Дара? Жива?

– Жива, – хмыкнула я.

– Благодарю тебя, благодарю! – припав заросшей щекой к сложенным на деревянном животе ладоням идола, прошептал старик, а затем, семеня, подковылял к моему ложу, нащупал мои пальцы и быстро, словно оправдываясь, забормотал:

– Я уж испугался… Думал – умрешь… Никакие настои не помогали… Просил за тебя денно и нощно.

Я убрала одну руку, но слабость была так велика, что вытянуть из-под его потных ладоней другую уже не хватило сил.

– Ты побежала, а полынью-то не заметила. Я кричал, кричал, упредить хотел… – продолжал слепец.

«Я, зрячая, полынью не увидела, так как же ты ее заметил?» – вертелось в моей голове, но разговаривать не хотелось, и вопрос остался невысказанным.

– Тебя спас Баюн, – стискивая мои пальцы, бормотал старик. – Появился у полыньи, будто из-под снега, и побежал по льду до самой воды. Все кричали, боялись – лед подломится, но он держал мальчишку, будто невесомого. Когда люди подоспели, Баюн тебя утянул уже далеко от опасного места.

У меня померкло в глазах. Неужели Баюн и впрямь щилыхан? Даже мне, выросшей средь болотных духов, подобное казалось невозможным!

– Странное что-то в этом мальчишке, – словно подслушав мои мысли, сказал старик. – Есть в нем что-то чужое, а что – не пойму. Когда хоронили его мать мальчишка ни слезинки не пролил. И откуда узнал, что она померла? Ведь был у родичей в Новом Городе, а тут всего на день появился у погоста, постоял на том месте, где ее сожгли, и вновь ушел.

Неужели все – правда?! Слова старика точь-в-точь повторяли речи приснившегося мне Баюна!

– Да что я все болтаю да болтаю! – вдруг опомнился слепец. – Тебе ж поесть надо, травки выпить, чтоб хворь побыстрей ушла.

Он вскочил и принялся суетливо шарить вокруг, отыскивая миски и горшки с лечебными зельями. Тупо глядя на него, я думала о Баюне и вспоминала нашу первую встречу на лесной поляне. Тогда Баюн ничуть не походил на шилыхана. Маленький, остроносый, живой… Нет, должно быть, все, что я слышала иль видела ночью, – бред. Но совет немного подождать и пойти искать Олава мне понравился. Вот поправлюсь, окрепну и пойду в Киев. К тому времени воевода забудет обо мне, а Олав… В конце концов, хоть он-то должен остаться моим другом!

Слепец наконец отыскал плошку с вареной репой, влил в нее зеленую, дурно пахнущую жижу и осторожно потянул мне:

– Вот, поешь.

Я вспомнила сон и отодвинула его руку:

– Погоди. Сперва скажи – зачем ты солгал мне? Если ты не Сигурдов слуга, то зачем увел меня из Ладоги?

Старик задрожал. Зеленое варево выплеснулось из миски и потекло по его пальцам.

– Только теперь не лги, – предупредила я. – Второй раз не прощу. Уйду.

– Хорошо. – Старик сглотнул, поставил плошку на край моей постели и отошел в угол. – Меня не зря зовут колдуном. Я умею многое и не случайно оказался в Ладоге. Там жил мой враг. Последнее время он часто болел. Я пришел к нему и представился знахарем. Со времени нашей последней встречи прошло очень много лет, и он не узнал меня. Но как и много лет назад, он верно служил Сигурду. «Ты должен поднять меня на ноги за один день, – сказал он. – Я жду „гостью“ от воеводы». Меня заинтересовали его речи. Сигурд истребил весь мой род! Из-за него я продал душу марам – мерзким прислужницам смерти!

Выходит, шилыхан рассказал правду? Или мои видения были вещими? Я все-таки болотница, а наши Сновидицы часто видели во сне прошлые и будущие события… Но мне было безразлично прошлое старика.

– Хватит! – одернула я его. – Мне плевать на твои уговоры с нежитями!

Слепец опустил голову и медленно вытер испачканные зеленью пальцы:

– Да… Прости… Я не хотел тебя обманывать. Все началось с сонного зелья. Я напоил им Сигурдова слугу, и во сне тот открыл правду. «Воевода нашел племянника и везет мальчишку в Киев, – сказал он, – а его подружку отправил ко мне в Ладогу. Вчера приезжал гонец и приказал мне назваться ее дедом. Девчонка не знает меня, а я – ее, но гонец велел с утра ждать у ворот». А еще этот спящий враг сказал, что племянник воеводы смел и упрям, но в нем течет кровь норвежских конунгов. Он – единственная надежда Сигурда.

– Надежда?

– Да. Сигурд не забыл своей родины. Все эти годы он мечтал вернуться. У него были корабли и воины, но не было никаких прав на норвежские земли. Или ты не знаешь, что в северных землях только сын конунга может стать конунгом?

Я покачала головой. Этого я не знала. Выходит, Рекон была права и когда-нибудь Олав станет могучим властителем северных земель? Я не могла представить своего чумазого приятеля в пышных одеждах и в окружении слуг…

– Сигурд очень умен, – продолжал старик. – Он знает – те, кто побратался в рабстве, никогда не предадут друг друга. Олав может стать королем, но он не забудет тебя. Поэтому воевода сделал тебя своей рабыней. Рано или поздно, но ты стала бы ему нужна…

– Для чего?

– Управлять Олавом…

Я расхохоталась. Глупый слепой старик! Ничего-то он не видел! Так вот зачем он выкрал меня из Ладоги! Мне-то казалось, что он просто хотел досадить воеводе!

Все еще смеясь, я села на постели и потянулась к плошке с едой.

– Ты спятил от ненависти! Думаешь, Олав станет меня слушать? Ты не знаешь его…

– Я не знаю Олава, но знаю Сигурда, – обиделся старик. – Воевода скрывал тебя как величайшую ценность. Даже тот, настоящий «дед» должен был молчать о тебе под страхом смерти.

Я проглотила теплое варево и недовольно поморщилась:

– Ну и гадость! А куда делся тот «дед»?

– Я убил его, – равнодушно признался слепец. – Дал слишком много сонного зелья. Перед смертью он вспомнил моего отца…

Я поперхнулась. Убил спящего из-за глупых домыслов и древних обид?!

– Ты сумасшедший…

– Мары научили меня ненавидеть.

– Нет, – возразила я, – ты старый, больной… – И осеклась. В памяти всплыло лицо матери. «Хаки», – шевельнулись мои губы. Я сглотнула и отдышалась. Старик поступил правильно. Он убил своего врага так же безжалостно, как я убила бы своего…

– Пойми, – начал он, но я перебила:

– Не надо. Ничего не объясняй. Пусть все останется, как есть. – И не глядя на его растерянное лицо, поспешно принялась уплетать уже остывшую репу.

Мое отвращение к слепцу вскоре прошло, и, хоть прежнее доверие исчезло, мы жили без ссор. Только теперь старик все чаще оставался хлопотать по хозяйству, а я уходила на промысел. Когда-то слепец жил лишь подачками печищинцев и раздобытыми в лесу кореньями, но на двоих этой еды не хватало. Сначала я стыдилась взяться за лук и топор, но голод – не тетка, и тем же летом я отправилась на свою первую охоту. Из лесу я вернулась с пустыми руками, но на другой раз принесла подстреленного зайца, а на третий сумела сбить на взлете тонкошеюю цесарку. С каждым разом находить добычу становилось все легче. Я узнала множество тайных укрытий и научилась по приметам распознавать логово любого зверя. Конечно, равняться с опытными охотниками я не могла, но к зиме уже уходила в лес не только за едой: печищенцы охотно меняли раздобытые мной шкурки на одежду и утварь.

С наступлением холодов зверье перестало уходить далеко от нор, и я подумывала о собаке-помощнице, однако пойти за ней в Новое печище так и не решилась. Я вообще редко заходила туда, а если и оказывалась за высокой городьбой, то старалась побыстрей прошагать длинной улочкой, чтоб не слышать летящих вслед насмешливо-испуганных шепотков:

– Ишь ты, ведьмачка-то на охоту пошла!

– Вот ведь колдовская порода – все девки как девки, о свадьбах и хозяйстве думают, а этой лес – и миленок, и дом родной.

– Да кто ж ее этакую полюбит? Мужик в поневе, вот кто она!

Я молча проходила мимо назойливых голосов и лишь ненадолго останавливалась у ворот, возле темной и низкой избенки Баюна. С той зимы, когда паренек вытянул меня из проруби, я ничего о нем не слышала, но тишина и заколоченные двери избы ясно говорили, что владельца нет дома.

– Он ушел в Новый Город к родичам, – объяснил слепец. – Он в это время всегда к ним ходит, а к Коляде возвращается.

Вместе с Баюном меня покинули странные видения, и к концу осени я сама уже не верила ни в шилыхана, ни в его рассказы. Поэтому когда Баюн вернулся, – а он пришел на заре и, направляясь на охоту, я первой увидела его маленькую, шагающую через лядину фигурку, – я ни о чем его не спросила. Просто мне было уже не о чем спрашивать этого худого усталого паренька в стареньких, истертых до дыр поршнях, с тяжелой сумой за плечами. Но где-то в глубине души я надеялась, что Баюн сам явится ко мне. Однако он не пришел. Ни в ту зиму, ни в следующую. В печище справляли праздники, дегли по весне чучело Морены-зимы, опахивали поля от Коровьей Смерти, выпускали на волю певчих птах, триз-новали и гуляли на свадьбах, и Баюн был там, а мы со стариком жили своими тихими заботами – я бродила по лесу, он управлялся по хозяйству.

В поисках хороших ловищ я уходила все дальше и дальше от Ужи. Однажды зашла и на Красный Холм. Там не осталось ничего напоминающего о людях. Теперь это была голая, выжженная пустошь, и лишь на спускающемся к Мологе крутом склоне печально покачивала кроной невысокая березка. Ее тонкие ветви бились на ветру, и, казалось, дунь Позвизд посильнее – хрупкий ствол надломится, но она держалась. Недолго думая, я воткнула рядом с березкой прочный, заостренный на конце шест, надежно прикрутила его к деревцу пеньковой веревкой, немного отошла, любуясь своим трудом, и вдруг застыла – а ведь это я! Я – эта березка, привязанная чьей-то заботливой рукой к крепкой, не имеющей корней опоре – Олаву! Только моя веревочка давно развязалась…

В горле запершило, на глаза навернулись слезы, и, забыв об охоте, я побежала вниз. Больше на Красный Холм я не возвращалась.

А спустя еще два года случилось то, чего я так долго ждала. Но на сей раз новости принес не Баюн-шилыхан.

Ясным зимним утром я, как обычно, собралась на охоту. Мне не хотелось уходить надолго, поэтому слепец сунул в мою суму лишь пялку, нож и какое-то зелье от ран. Поднявшись раньше Девы Зари, я взяла суму, надела старые лыжи и к середине дня была уже далеко от печища. Поначалу мой путь шел по Мологе, но вскоре шагать по пустынному руслу реки надоело, и я повернула в лес. Я хорошо знала окрестные места – о некоторых рассказывал старик, а некоторые промяла своими ногами. В полдне пути от Мологи разливалась другая река Мета. Старик говорил, что если идти по ней два дня, то на третий выберешься прямо к Новому Городу, а если продолжать путь и нигде не сворачивать, то через день очутишься возле большого озера Серегерь. Там начинались густые древние леса, которые издавна славились хорошими ловищами, поэтому там частенько можно было встретить пришлых охотников. Раньше мне и в голову не приходило отправиться к Серегерю, но нынче захотелось повидать что-то новое. Прикинув, что на день своих запасов мне хватит, я поправила пояс и устремилась вперед.

Сначала путь тянулся по негустому березняку. Словно бахвалясь удалью, солнечный Хоре[33] догнал меня по маковкам деревьев, выкатился впереди слепящим круглым шаром и принялся шаловливо прыскать лучами в глаза. К вечеру лес кончился, предо мной разлеглись огромные, чуть припорошенные снегом болота, и я побежала за утекающим вдаль Хорсом, словно надеялась обогнать его. Однако ночь настигла меня у кромки леса, там, где кончались болота и на первом, еще топком холмике влажно темнели дряхлые, утомленные вековой борьбой с трясиной ели. Мне часто приходилось ночевать в лесу, но я хотела уже к вечеру быть у Серегеря. Недобро помянув самоуверенность слепого старика, утверждавшего, что до озера не больше дня пути, я взбежала на холм и тут услышала негромкие мужские голоса. Боясь насторожить незнакомцев, я замерла. Люди за елями продолжали говорить. Из-под ветвей выбивались яркие блики костра. Худые люди не стали бы жечь столь заметный огонь.

Я приподняла ветви и выскользнула на поляну. Незнакомцы смолкли. Их было четверо – двое высоких бородатых словенов в богатых зипунах, один молоденький паренек из кривичей и коренастый мерянин[34] с болтающимися на поясе подвесками-уточками. Одинаково длинные луки, легкие топоры и растянутые на пялках куньи шкурки выдавали в чужаках охотников. Должно быть, они встретились уже давно и, порешив, что вместе можно добыть больше пушного зверя, стали охотиться ватагой. На меня мужики воззрились с искренним изумлением.

– Доброй вам охоты, – делая шаг вперед, проговорила я. Обычно девкам на такое приветствие отвечали:

«А тебе доброго жениха, красавица», – но сказать подобное мне язык не повернулся бы даже у заядлого лжеца. Один из словен, видать, самый находчивый, неуверенно с запинкой крякнул:

– И тебе… удачи.

Я сняла лыжи, прислонила их к стволу ели и, увязая в снегу, двинулась к незнакомцам:

– Не погоните?

– А чего тебя гнать? – осторожно ответил все тот же словен. – Ты птица вольная – когда захочешь, тогда и уйдешь.

Я присела у огня и потянулась к нему руками. Пламя лизнуло пальцы рыжим языком. Согревшись, я оглядела охотников. Из-за меня разговор у них явно расстроился. Изредка один или другой кидали какие-то, ничего не значащие замечания, но, не зажигая общего интереса, они угасали, словно вылетающие из костра искры.

– Ты, девка, откуда пришла? – наконец не выдержал второй словен. – По говору наша, а все же речь какая-то не такая.

Таиться от незнакомых охотников было бы глупо, и я честно ответила:

– Родом из Приболотья, а нынче живу у деда, на Уже. Слыхали о таком озере?

– Это которое у Красного Холма? – заинтересовался мерянин. Я кивнула.

– Ходил я там, – улыбнулся он. – Раньше на Уже охота была, что гулянка – куда ни сунься, всюду зверье. Казалось, будто тамошний Лешак сам навстречу человеку дичь гонит, а как лесное печище на Холме сгорело, так дела совсем плохи стали – пушного зверя мало, зато волков хоть пруд пруди.

– Я там недавно, прошлого не ведаю, но зверя бью и не жалуюсь, – откликнулась я.

То, что мерянин знал Ужу и Новое печище, сблизило нас. Он выковырял из костра кусочек обвалянного в золе мяса и протянул мне:

– Держи. Сама, что ль, зверя бьешь?

– Сама, – принимая угощение, ответила я. – Дед стар стал, а больше родичей нет, все в Приболотье остались – вот и приходится вертеться.

Теперь все глядели на меня с сочувствием. Девке бродить по лесу с луком за плечами доводится не часто, а уж коли довелось – знать, заставила великая нужда.

– Как зовут-то тебя? – поинтересовался мерянин.

– Дарой.

– А меня Сычом.

Понемногу в беседу втянулись другие охотники, и вскоре я узнала их имена. Словенов звали Первак и Сила, а кривичского парнишку – Житник. Разговор вновь оживился.

Вначале все болтали о том, что видели и делали сами, – кто, куда, откуда, сколько набили зверя, а затем перешли к слухам и шепоткам, носящимся с ветром по Руси. Словене помянули княжьего боярина Мотива, который сидел в Ладоге и сдирал по три шкуры с простого люда, мерянин посетовал на беспокойных соседей вятичей, тех, что платили дань хазарам[35], а кривичский парнишка замахнулся осудить аж самого Владимира.

– Он княжну нашу, красавицу Рогнеду, в старуху до времени превратил, – сетовал он. – У брата жену украл, обесчестил и бросил. Ее теперь иначе чем Гори-слава[36] и не кличут. Душа у него – что камень. Наших людей пред собой не видит —потакает татям-инородцам.

– Глупости! Ярополк давно на брата налезал, вот и получил чего хотел, а ты не суди, коли не ведаешь! – оборвал его Сила. – На Владимира напраслину не возводи.

– А я о том говорю, что сам видел! – обиделся парнишка. – Я этой весной был в Киеве, видел и Владимира, и его прихвостней урман. Ехали они по улице – конскими копытами чуть людей не давили. Разряженные, все в золоте да зуфи, рожи – что теткина сковорода! Люди говорили, будто они возвратились из большого похода. Я-то к сестрице спешил, она за княжьим теремом живет, попытался было пред ними проскочить, а новый княжий воевода Али как шарахнет меня по башке плетью! «Куда прешь? – говорит, – Не видишь князь едет?!» А сам глазищами так и зыркает. Я с перепугу попятился, упал, а Владимир засмеялся и проскакал мимо. Не одернул наглеца, не присмирил…

– А чего ему на своего воеводу орать, коли ты сам под лошадиные копыта полез? – вставила я. Оскорбившись, парень вскочил:

– А того, что воевода этот – убийца! Еще мал был, а прилюдно человека убил, и не кого-нибудь, а самого боярина Клеркона!

Теперь уже вскочила я. Имя Клеркона напомнило старую клятву Олава. Как он мечтал, как шептал: «Вырасту, сыщу Клеркона и убью!» Значит, не довелось ему поквитаться со своим обидчиком, какой-то Али опередил…

Заметив в моих глазах интерес, Житник остыл, уселся и принялся рассказывать:

– Это давно было, лет уж шесть прошло, не меньше. Тогда еще никто и не ведал, что этот Али – конунгов сын.

У меня зашлось дыхание. Олав тоже сын конунга… А если… Но предположение было слишком невероятным.

– Эй, девка, да тебе никак худо? – схватил меня за плечи Первак и одернул разговорившегося кривича: – Придержи язык, парень! Неладно девке на ночь глядя про убийства слушать!

– Нет! – протестуя, я рванулась вперед. – Нет! Пусть говорит!

Первак разжал руки, а Житник растерянно заморгал и неуверенно, косясь на хмурого Первака, забормотал:

– А что говорить-то? Я сам того убийства незрел, только от сестры слышал, как дело было. Она все видела. Клёркон той осенью привез много новых рабов, ходил возле них, нахваливал свой товар и вдруг откуда ни возьмись появился мальчишка. Шустрый такой – никто и не заметил, как он у торговца стащил меч да маханул Клеркону по горлу. Эст захрипел, начал валиться, а парень завопил что-то на урманском, бросил меч и дал стрекача прямо к княжьему терему. Клерконовы дружки его долго искали, а потом выяснили, что парень – племянник княжьего воеводы. Отправились они к Сигурду за ответом, а он и говорит: «Мальчишка у княгини, он ей пришелся по нраву, и она за него предлагает большую виру»[37]. Эстам мальчишка-то был не нужен, денег хотели. Пошли к княгине. Она и впрямь спрятала убийцу и откупного дала. А потом вдруг все стали говорить, что мальчикто не просто воеводин племянник, а сынок какого-то там урманского конунга. Княгиня в нем души не чаяла, приняла его в свою дружину, позволила при Владимире остаться, а когда он стал воеводить, придумала ему имя – Али. Так что трус этот Али – за бабьей спиной спрятался, на бабьих плечах поднялся!

Гнев окатил меня с головы до пят. Я не сомневалась, что кривич говорил об Олаве! Только мой Олав мог так покарать Клеркона, только он был столь красив, чтоб понравиться жене князя, и он был сыном конунга.

– Ладно, парень, хорош болтать пустое! – опередив мой возмущенный возглас, буркнул Первак. – Али по всей русской земле известен и нечего о нем небылицы плести. Молод он, зелен, зато каков хоробр! Его деяния от Ладоги до Киева всем ведомы. Что он конунгов сын, я верю – соколиную породу издалека видно, а вот что он зазря убил человека – ни за что не поверю!

– Но сестра сказала…

– Да что она знает, твоя сестра?! Баба она дурная! – Первак презрительно сплюнул и вдруг, вспомнив обо мне, смущенно хмыкнул. Но мне было не до обид. Али! Вот кем стал Олав! Теперь я могла просить у него защиты и свободы, могла увидеть и порадоваться за него! Ох, рвануть бы прямо в Киев, но для такого дальнего пути мало иметь за плечами старенькую пялку, а на ногах едва держащиеся лыжи.

Я встала и двинулась к ели. Мужики уставились на меня. Они никак не могли уразуметь, почему собеседница вдруг ушла от теплого костра и сует ноги в крепления лыж?

– Ты куда собралась? – недоверчиво спросил Житник.

– Обратно к дому, – ничуть не кривя душой, ответила я. – Ночь вон какая светлая, доберусь не хуже, чем днем.

– Мы ж вроде сговорились вместе на Серегерь идти… – все еще не понимал Житник.

– Видать, придется вам охотиться без меня. – Я толкнулась ногой. Лыжи послушно заскользили к еловым зарослям. Скрываясь в густой колючей зелени, я выкрикнула: – Уж не обессудьте!

Ночь действительно выдалась светлая. Звериные следы испещрили снег, но мне было не до охоты. Задыхаясь, я бежала домой. Однако как ни спешила, Красный Холм поднялся предо мной только на рассвете. Раньше я старалась обходить его, но теперь рванула напрямик. Пот заливал глаза, и, взобравшись на Холм, я не сразу разглядела сидящего возле моей березы Баюна. А разглядев, пошла уже тише. Я ждала, что он заговорит, однако Баюн что-то делал с моей березкой и ничего не замечал. Я подошла поближе и вытянула шею. Тонкие пальцы мальчишки бережно держали белый, в крапинку ствол и обматывали вокруг него узкую красивую ленту. Услышав позади поскрипывание снега, он оглянулся, да так и застыл над выпавшим из рук комком ленты. Я тоже не знала, что сказать. Этот Баюн, хоть и занимался весьма странным делом, а все же ничуть не походил на того шилыхана, что являлся мне в видениях. У этого Баюна была обычная угреватая кожа, покрасневшие от снега руки, с синими прожилками и потрескавшиеся губы. Он был жалок и неловок, совсем не таков, каким я его помнила по снам.

– Хотела поклониться тебе за спасение… – негромко вымолвила я и запнулась. Я не знала, что еще говорить этому чужому мальчишке!

Он опустил голову и негромко отозвался:

– Не за что кланяться… Ты с охоты?

– Да. – Я представляла этот разговор совсем иначе! Думала рассказать Баюну об Олаве, о Сигурде, о том, что вскоре, возможно, вновь увижу старого друга и на, Сей раз он будет могучим воеводой, а не простым мальчиком-рабом, но как сказать все это незнакомому, прячущему взгляд парню? Теперь мне стало понятно, что Баюн – совсем чужой…

– Ну, я пойду, – неуверенно сказала я и, не получив ответа, двинулась прочь, но уже на склоне обернулась и указала на привязанную к колу березку: – Зачем ты это делаешь?

Паренек вскинул огромные голубые глаза:

– Она почти отвязалась, а как ей выжить-то, совсем одной? Вот я и решил… – И вдруг застенчиво улыбнулся: – Она подросла, вон и колышек уже стал мал, но я не хочу его менять, думаю – пусть так и будут вместе, ведь она уже к нему привыкла…

«Да, привыкла, привыкла…» – вертелось у меня в голове. Я смотрела на березку, на невысокий шест возле нее, а видела себя и Олава. Это мы стояли на крутом склоне, поддерживали друг друга, и сама Доля связывала нас вместе, как эти худые мальчишеские руки связывали ствол дерева и толстое древко кола! Подобно этой березке, я выросла, и Олав тоже стал иным, но я не хотела бы видеть рядом кого-нибудь другого!

– Правильно, Баюн, – ободряюще сказала я пареньку. – Правильно, не меняй его. Так будет лучше.

И, посильней толкнувшись, полетела вниз, к темнеющему у подножия Холма пятну – избе слепого старика.

В Киев я отправилась весной, когда на реках сошел лед. Слепец объяснил, что осенью нарочитые уезжают с князем в полюдье и искать Олава в Киеве до конца зимы – пустая трата сил. Я переждала холода, но с первыми вешними водами стала собираться в дорогу. На сей раз старик увязался со мной.

– Вдвоем идти легче, – твердил он и оказался прав. Мы быстро добрались до Дубовников, а там у реки остановились. Пришлых лодей на Мутной еще не появилось, но по ее ленивым водам уже вовсю сновали расшивы и насады, подбиравшие попутчиков до Ловати, Куньи, Смоленска и Непра[38].

– Вам нужно идти по реке. Это и быстрее, и удобнее – указывая на них, убеждал меня высокий, рыжеволосый парень с круглым, словно блин, лицом и голубыми, навыкате, глазами. Его звали Влас, и он приютил нас на ночь. Правда, в уплату за приют взял кунью шкурку, но не попросил ее, а просто был так приветлив, что у меня не хватило нахальства уйти, ничем не одарив хозяина.

– Хорош! Ох, хорош! – покачивая переливающийся на солнце мех, твердил Влас, а потом вдруг вспомнил: – С таким-то богатством на руках, чего ж вам ноги мять?! Прибейтесь к любой лодье, что пойдет на Киев, – вам убыток небольшой, а выгоды – немерено!

Утверждая, что больше привык ходить посуху и лучше доверять собственным ногам, чем речным волнам, слепец убеждал меня отказаться,но я согласилась. Рыжий Влас быстро нашел подходящего попутчика, срядился с ним и, улыбаясь, провел нас на небольшой насад новгородского боярина Драгомира. Главным на насаде был плотный и кряжистый кормщик Дума. Приветствуя нас, он слегка склонил голову и молча указал на середину насада, где между скамьями виднелось пустое место. Там мы и просидели всю дорогу. День за днем перед моими глазами маячили худые, жилистые спины гребцов, а по бортам проплывали малые, окруженные лядинами[39] печища и большие, сползающие к реке селения. Новые места манили взор, но мысли блуждали далеко от Мутной и ее берегов. Я думала об Олаве и предстоящей встрече. Как все случится? Наверное, Олав не сразу узнает меня… Может, даже не заметит в разноликой толпе киевских гостей… «Олав!» – окликну я. Он повернется, радостно вскинет брови, а потом…

Сладкие мечты сдавливали мое сердце, но чем ближе был Киев, тем призрачнее становились надежды. Пока мы плыли по Мутной и перетаскивали насад на Непр, даже Дума глядел на меня и слепца как на никчемную обузу. Мы были для него нищими бродягами, и щедрая плата за проезд ничуть не возвышала нас в его глазах. Если так судил простой кормщик, .то что скажет воевода? Не отречется ли? Наша дружба прервалась так давно! Зачем Олаву вспоминать о тех годах – ведь теперь он сидит подле киевского князя!

Киев появился из-за высокого берега Непра, словно выплыл из густых, хмурых облаков. Он вовсе не показался мне красивым. Это было просто большое городище, с крепкой стеной, крутыми абламами и высокими воротами. Возле стены чернели проталины полей, и на них уже копались наиболее рачительные лапотники.

– Вот он, Киев… – Неведомо как догадавшись о появлении городища, слепец положил на мое плечо сухую руку. – Вот он, красавец.

Я отвернулась:

– Ничего красивого…

– Это тебе нынче так кажется, а войдешь в него – обомлеешь, – улыбнулся слепец.

Но за киевскими воротами все оказалось таким же безликим, как и снаружи, – только людей было побольше. Они толкались, шумели и будто хвалились друг перед другом богатой и яркой одеждой. Высокие собольи и куньи шапки выдавали нарочитых бояр, длинные мечи и узорные пояса – дружинников, а добротные зипуны и кожаные поршни – мастеровых и торговых людей.

Княжий терем стоял недалеко от пристани. Недолго думая, я направилась к нему.

– Погоди, – придержал меня слепец. – К чему лезть на рожон – сперва оглядись, подумай. Может, там вовсе нет твоего Олава.

Я остановилась. А если он прав? Киевские воеводы нечасто сидят в теремах – им больше по душе бранные походы. Но не зря же я проделала весь этот длинный путь?

? Надо потолкаться на торгу, поговорить с людьми, – негромко продолжал слепец, – проведать, что и как.

Совет был умен, но мне не хотелось бродить средь кричащих на все лады торговых людей. Оглядевшись, я заметила у княжьих ворот спокойный закуток и угрюмо. бросила:

– Вот и проведай, а я тут обожду. Он покачал головой:

– А коли на твою беду тут объявится Сигурд, что станешь делать тогда?

– Тебя позову, – огрызнулась я. Слепец надоел… Увязался со мной в Киев, лез с советами…

Обидевшись, он что-то пробурчал себе под нос и направился к торговым рядам, а я прислонилась к городьбе и стала глядеть на людей. Киевляне привыкли к незнакомцам и не обращали на меня никакого внимания.

Из моего укрытия был виден краешек княжьего крыльца. На нем то и дело появлялись какие-то люди, чаще воины и бояре, но ни Сигурда, ни Олава я не видела, хотя на каждого выходящего из терема парня смотрела так, словно ожидала именно его.

Сбоку застучали копыта. Не отрывая взгляда от крыльца, я отошла в сторону.

– Ждешь кого-то? – раздался негромкий голос. Я подняла голову.

За спиной заботливо склонившегося в седле боярина маячило не меньше десятка всадников. Не найдя среди них Олава, я разочарованно вздохнула и буркнула:

– Жду.

– И кого же?

Конь незнакомца переступил с ноги на ногу и нетерпеливо фыркнул. Я отмахнулась и вновь покосилась на всадника. Он был невысок, тонок в кости, но глаза на немолодом темном лице светились умом и хитростью. «Вот уж этот точно выбился в нарочитые не храбростью да силой, а кознями и уловками!» – вспомнив презрительные слова Житника об Олаве, подумала я и угрюмо пробормотала:

– А тебе что за дело?

Над головой что-то свистнуло. Привыкнув всегда быть настороже, я вовремя пригнулась, скользнула в сторону и злорадно взглянула на высокого чернобородого всадника. Это он пытался огреть меня плетью.

– Ты, холопка, с князем говоришь! – цыкнул он. До меня не сразу дошел смысл сказанного, а когда дошел я чуть не расхохоталась ему в лицо. Неказистый хитроватый боярин рядом с ним – киевский князь?! Чушь! Может, я и болотная дура, но великого князя Владимира узнала бы с первого взгляда. Еще мать пела мне о его силе, мудрости и доблести.

Я усмехнулась и смело плюнула в сторону чернобородого:

– Пошел ты…

Окончательно рассвирепев, он ударил коня пятками в бок, но щуплый боярин приподнял руку, и он сник.

– Князь я или нет, – неторопливо заговорил щуплый, – а повыше тебя сижу, и, коли спрашиваю, отвечай мне, как должно, без дерзости, а то ведь недолго и в порубе очутиться.

– Была уже, да не в твоем, – недоверчиво косясь на него, пробормотала я.

– Так ты – беглая?

– Нет. – Еще не хватало признать, что когда-то очень давно Сигурд назвал меня своей рабой! – Я из Приболотья.

Боярин удовлетворенно откинулся в седле:

– То-то не могу понять – вроде бормочешь по-нашему, а как-то иначе… Что же тебя в Киев привело? С отцом пришла иль с братом?

Щуплый говорил так, словно был не нарочитым, а простым лапотником. Казалось, еще немного – и он слезет с коня, обнимет меня .за плечи и поведет к терему искать Олава… Он нравился мне все больше и больше.

– Нет. Я ищу важного человека… Олавом зовут.

– Олавом? – Черные брови боярина поползли вверх. – А какое у тебя к нему дело? Сколько его знаю, никогда не слышал, чтоб он вспоминал о, ком-нибудь из приболотных.

Слова щуплого разбередили худшие подозрения. Значит, Олав ни разу не вспомнил обо мне? Ни разу…

Заметив мое огорчение, боярин усмехнулся:

– Да ты не печалься, Олава сыскать нетрудно. – И, повернувшись к чернобородому, резко приказал: – Кликни Али, Добрыня! Да побыстрее!

Добрыня?! Задохнувшись, я уперлась спиной в городьбу. В Киеве жил лишь один человек с таким именем – дядька князя Владимира, и если щуплый указывал ему, то…

– Князь?! – хрипло выдавила я. Щуплый усмехнулся:

– Поверила? Я тоже когда-то не верил в ваше Приболотье – думал, там лишь духи да оборотни водятся, а потом столкнулся с колдуном из болотников. Ох и хитер он был! Появился – словно вырос из-под земли, а потом бесследно пропал. Ты на него похожа. – Князь сощурил глаза, безжалостно добавил: – Не лицом, конечно, – повадкой. Я потому и приметил тебя, что от вас, болотных, каким-то чудным духом веет… – Он замолчал и обернулся к Добрыне: – Что стоишь? Иль не слышал – сыщи Али!

– А что его искать? – угрюмо отмахнулся тот. – Он не в походе, значит – у княгини.

Владимир потемнел, а у меня на душе полегчало. Олав был в Киеве, и я могла увидеть его!

– Поехали! – Словно забыв обо мне, князь пришпорил коня. Разбрызгивая грязь, один за другим всадники скрылись на княжьем дворе. Я нагнулась, нагребла в ладонь горсть нестаявшего снега и приложила его к лицу. Теперь мне не нужно было искать Олава и думать, о чем говорить при встрече. Владимир скажет ему о болотной девке у ворот. Если Олав захочет признать меня – выйдет, нет – не покажется. Только чего Владимир так огорчился, узнав, что Олав у княгини? По словам серегерских охотников, он с малолетства был ее другом…

Утирая лицо и не сводя глаз с княжьего крыльца, я не заметила, как появился слепец, и повернулась лишь на знакомое постукивание посоха о дощатую мостовую.

– Дара! – немного не дойдя до ворот, позвал он.

– Я тут…

Старик с облегчением вздохнул, пошарил посохом и, коснувшись моего плеча, присел рядом:

– Я все узнал. Люди говорят, будто Али – так они зовут твоего Олава – нынче в Киеве, но он в дружине княгини, а не князя. Так что ступай к ней на двор и ищи его там.

Что-то в голосе слепца насторожило меня, но ненадолго.

– А я с князем говорила, – стараясь сдерживаться, похвасталась я, – с самим Владимиром.

– С кем?!

Лицо старика вытянулось. Бахвалясь своим нежданным знакомством с князем, я отчетливо повторила:

– С Владимиром. Он обещал рассказать обо мне Олаву.

Я немного приврала, но уж очень хотелось ошарашить старика и доказать ему, что мои новости куда как лучше его, добытых изворотливыми расспросами. Но мои хвастливые речи взволновали слепца гораздо больше, чем я ожидала. Он вскочил, стиснул посох и трясущимися губами забормотал:

– Дурочка ты дурочка! Что наделала?! Думаешь, Сигурд ничего о тебе не узнает?! Он-то Владимиру служит! Первым делом князь расскажет о тебе своему воеводе!

– Его воевода – Олав, – робко возразила я. Старик хлопнул в ладоши:

– Говорю же тебе, Олав водит дружину княгини, а Сигурд – князя! Покуда вести о тебе до княгини долетят, Сигурд уже заявит всему свету, что ты его беглая раба!

Об этом я не подумала.

– Пошли отсюда! Пошли! – настойчиво затормошил меня слепец. Упрекая себя за болтливость, я поднялась и растерянно заморгала:

– Куда?

– Да куда ж еще, как не на княгинин двор? – Вцепившись в мою руку, старик заспешил прочь. – Может, там тебя Олав защитит!

«Олав у княгини», – вспомнились слова Добрыни. Слепец был прав, и времени на раздумья не оставалось. Нужно бежать к Олаву, и чем быстрее, тем лучше, – ведь, может, уже сей миг Владимир говорит Сигурду о странной, разыскивающей Олава болотной девке со шрамами на губах. Сигурд сразу смекнет, кто стоит возле княжьего терема… Уж он-то меня вспомнит!

Не разбирая дороги, мы кинулись по улице, туда, где, красуясь причудливой резьбой, стоял терем княгини.

Проклиная собственную недогадливость, я часто оглядывалась, но погони не было. Может, Владимир попросту забыл обо мне? «Хоть бы так, хоть бы так, – стучало в голове. – И что я, глупая, сама себя чуть не сгубила?! А еще хвалилась перед слепцом – вот, мол, ты ходил невесть где и ничего толком не прознал, а я с места не сходила, но успела с князем поговорить и все разузнать! Вот дура-то, вот дура!»

Спотыкаясь и почти не щупая посохом дорогу, слепец втянул меня в ворота княгининого двора, а затем резко остановился и, словно отдавая кому-то, легонько подтолкнул в спину. Я сделала еще два шага, вскинула глаза на крыльцо и вскрикнула…

Меня вновь предали! Уперши руки в бока и поигрывая узорной рукоятью меча, на ступенях стоял Сигурд. Он ничуть не изменился – лицо княжьего воеводы было так же красиво, тело крепко, а одежда роскошна. Даже плащ походил на тот, что был на нем в Хьялле, – синий, с золотой каймой. За его спиной маячили двое невысоких, кряжистых мужиков. По виду они ничем не отличались от простых дружинников, но почему-то меня охватила дрожь. Сигурд медленно шагнул с крыльца и вгляделся в мое лицо.

– Узнала, – удовлетворенно сказал он. – Вижу, что узнала…

Я стихла. Голос Сигурда был таким равнодушно-страшным, что оправдания застыли в горле, так и не облекшись в слова.

– Кто ж это тебя подучил сбежать? – надвигаясь, продолжал Сигурд. Двое «дружинников» тоже спустились на двор. Я затравленно огляделась. Вокруг шла обычная жизнь – хлопотали суетливые девки, проходили воины, и, пряча глаза, прошмыгивали рабы, но никто не мог да и не хотел прийти мне на помощь.

– А ты ступай. Вот возьми за беглую и ступай. – Воевода посмотрел куда-то за мое плечо и махнул рукой одному из стоящих за его спиной мужиков. Тот потянулся к поясу, извлек оттуда две большие, золотые монеты и шагнул мимо меня. Я оглянулась. Он протягивал деньги слепцу! Все еще надеясь, что старик не возьмет блестящие кружочки, а презрительно бросит их в грязь, я умоляюще вытянула к нему руки, но он осторожно сгреб монеты и поклонился Сигурду:

– Всегда рад помочь, воевода…

Я ошалело уставилась на него. «Почему? Почему? Почему?» – билось в висках. Я помнила слова старика о его ненависти к Сигурду, но увиденное ничуть не походило на месть! А как же шилыхан и его рассказ о Красном Холме?! Хотя был ли шилыхан? В конце концов Ба-юн оказался обычным мальчиком-сиротой… Как же все смешалось!

Постукивая посохом, старик направился к воротам. Все еще ничего не понимая, я жалобно вскрикнула:

– Слепец!

Но он даже не повернул головы. Теперь рядом не осталось ни одной знакомой души.

– Значит, надумала убежать? – Сигурд подошел уже совсем близко. Он почти дышал мне в ухо, и я попятилась. – Помнишь наш уговор? Теперь, получишь то, чего сама допросилась…

Страх завесил взор серой пеленой, и мне отчаянно захотелось закрыть глаза, как когда-то перед безжалостными берсерками, но теперь я не желала прятаться от врагов. Я вскинула голову и посмотрела на воеводу:

– Ты ничего не знаешь, Сигурд.

Он улыбнулся:

– О нет, я знаю многое. Слепой все рассказал – и как ты жила в его доме, а он не знал, кто ты на самом деле, и как недавно ты открылась ему, а он обманом увлек тебя в Киев, чтобы вернуть настоящему хозяину. Ты попалась на его хитрость, как глупая девчонка. Хотя, ты и есть глупая девчонка…

Я сжала губы. Голос шилыхана полыхал в памяти, словно кто-то настойчиво повторял: «Не сдавайся, не сдавайся!» Я и не собиралась. Одним богам ведомо, зачем старику понадобилось лгать воеводе и предавать меня, но слова уже ничего не решали…

Краем глаза я покосилась на заходящего сбоку коренастого мужика, сделала шаг назад, а потом ловко поднырнула под руку воеводы и метнулась к воротам. Не ожидая подобного, он охнул, а коренастый хлопнул ладонями, не дотянувшись до меня лишь пару вершков.

Белкой проскочив мимо, я толкнула девку с коромыслом на плечах. Она пискнула и упала. Ведра с грохотом покатились под ноги коренастому. Он споткнулся, едва удержался на ногах и с руганью шарахнулся в сторону. Другой был еще далеко, но воевода уже опомнился и взревел:

– Взять девку! Закрыть ворота!

Мудрено не услышать воеводского приказа, и все воины во дворе кинулись к воротам. Створы поехали навстречу друг другу. «Не успею», – поняла я и, с ужасом глядя на исчезающий выход, тонко и пронзительно завизжала. Я не молилась – просто кричала, выплескивая наружу отчаяние и страх, но, наверное, только такие мольбы и доходят до богов – кто-то налег на створы с другой стороны, громко заговорил, и ворота вновь стали открываться. В проеме показалось лошадиное копыто, морда, шея, а потом появился и сам всадник – красивый, высокий, в коротком голубом плаще и круглой, плотно прилегающей к голове шапочке. Его длинные светлые волосы спадали на плечи, а под лихой, выбившейся из-под шапки челкой гневно блестели синие, совсем как у Сигурда, глаза…

– Олав, – прошептала я одними губами и, поняв, что появился тот единственный, кто сумеет защитить меня, упала на его стремя: – Вспомни меня, Олав!!!

Олав не вспомнил… Он даже не поглядел вниз. Мои руки сорвались со стремени, и конь с всадником промчались мимо, обдав меня грязью из-под копыт. Следом во двор въехало еще трое воинов.

– Ты по какому праву предо мной ворота затворяешь?! – крикнул Олав. Он соскочил с коня, бросил поводья подоспевшему рабу и решительно направился к дядьке. Сигурд широко развел руки и шагнул навстречу:

– Хватит петушиться, знаешь ведь— не от тебя затворял.

– Так от кого же?

– Было от кого…

Воспользоваться бы заминкой да бежать со всех ног, но меня словно приковали к Олаву – даже глаз от него не могла отвести. Он изменился, но все, что я любила и помнила, осталось прежним – решительный, чуть выдвинутый вперед подбородок, гордо вскинутая светловолосая голова, упрямая складочка возле губ и сияющие, как рассветные воды, глаза. Только теперь все это казалось еще краше и роднее.

– Мало мне хлопот с завистниками, что по всем клетям заговоры плетут, так теперь и ты принялся от меня таиться! – уже поостыв, упрекнул он Сигурда. Воевода опустил голову:

– Поверь – никогда я ничего от тебя не утаивал и впредь не собираюсь!

Не слушая его, Олав быстрыми шагами пересек двор и ступил на крыльцо:

– Ладно уж, как родному дядьке не поверить! После разберемся – нынче меня Аллогия ждет.

Скрипнувшая под его ногой ступенька напомнила мне о деле. Я метнулась вперед, проскочила мимо Сигурда и упала Олаву в ноги:

– Спаси, воевода!

Я и сама не знала, на что надеялась, – ведь он так и не вспомнил меня, но самой отпустить свою последнюю надежду?! Ни за что!

Олав и впрямь остановился:

– Чего тебе?

Расслышав в его голосе незнакомые презрительные нотки, я подняла голову. Щурясь и хмуря лоб, словно вспоминая что-то, он мгновение смотрел на меня, а потом неуверенно предположил:

– Дара?

О боги, боги, да на что мне ирий с его садами и молочными реками, если Олав помнил меня вопреки времени, богатству и знатности своего рода!

Всхлипывая, я утерла слезы и улыбнулась, показывая две пустые дыры, как раз там, где когда-то торчали некрасивые обломки зубов. На лице Олава отразилось недоверие, затем радость, а потом оно стало холодным и Жестким:

– Откуда ты тут?

– Искала тебя, а он… – я указала на Сигурда и запнулась. Воевода поспешно заявил:

–Это моя рабыня!

– Рабыня? – Брови Олава поползли вверх. – Дара – твоя рабыня?!

Уже менее уверенно Сигурд повторил:

– Да, рабыня, и к тому же беглая.

Олав даже не нахмурился, но я могла побиться об заклад с кем угодно, что ему не понравились дядькины слова. Небрежно отпихнув меня за спину, он шагнул к

Сигурду.

– Когда ж это она стала твоей рабыней?

Тот мотнул головой:

– В тот день, когда я вытащил тебя из дерьма и повез в Киев. Или ты уже забыл, где был до встречи со мной?

– У меня хорошая память, и я помню, как ты сказал…

– Все было сделано для твоего же блага! – перебил его дядька.

– И соврал?!

– Ну, началось – негромко сказал кто-то из дружинников. – Нашла коса на камень, пора посылать за Аллогией.

Мимо меня прошмыгнул худенький босоногий мальчишка и, скрипнув дверью, скрылся в тереме.

На мгновение Сигурд задумался, а потом широко улыбнулся:

– Хватит споров, мой мальчик! Глупо ссориться из-за болотной девки! Если хочешь, она даже не будет наказана за побег…

– Нет!

Дело шло к драке… Я невольно сжала кулаки и придвинулась поближе к Олаву. Он продолжал сыпать обвинениями:

– Мне плевать на девку, но ты соврал Мне! Восемь лет назад в Хьялле ты обещал выкупить ее и дать ей свободу. Ты клялся, что так и поступил. «Она отказалась вернуться в Хьяллу даже для того, чтоб проститься с тобой», – сказал мне ты… Ты лжец!

Лицо Сигурда залилось гневным румянцем:

– Не смей так называть меня, сопляк! Я поднял тебя из грязи и сделал воином, а ты тявкаешь на меня из-за глупой, безродной девки! Неблагодарный щенок!

– Лжец!

В руке Олава сверкнул меч. Перекрывая гомон уже собравшейся на шум толпы, сзади пронзительно вскрикнула женщина. Я обернулась. Прижимая к губам тонкие пальцы, на крыльце стояла красивая баба с белым гладким лицом и умными карими глазами. Она поймала мой взгляд, опустила руки и вымученно улыбнулась.

– Княгиня Аллогия, – зашептали во дворе, – Сама вышла…

– Убери оружие, Али, – мягко сказала княгиня. – Старые обиды не стоят крови родича. Сигурд любит тебя. Если однажды ему и довелось солгать, то не ради собственной выгоды, а для твоего же счастья.

Олав исподлобья глядел на нее и не шевелился. Казалось, он попросту не замечал ее умоляющих глаз и дрожащих губ, а смотрел на вышитую бисером высокую кику. Аллогия слегка склонила голову и просительно проворковала:

– Прошу тебя, мой смелый воевода, убери меч и расскажи, что случилось. Я постараюсь рассудить вас миром и по совести.

Будто очнувшись от сна, Олав неохотно вложил меч в ножны и махнул рукой на Сигурда:

– Он украл моего человека или мои деньги. Двор ахнул. Подобными обвинениями не шутили, особенно если вором называли воеводу киевского князя. Стиснув на животе тонкие, унизанные перстнями пальцы, княгиня удивилась:

– Так человека или деньги?

– Сама реши. Восемь весен тому назад в Хьялле я просил Сигурда купить мне рабыню. Она заслуживала свободы, и я хотел отпустить ее. Девчонка стоила дешево, но тогда я был беден и отдал за нее все свои сбережения. Сигурд взял деньги, но вернулся ни с чем. «Она получила свободу и не пожелала даже проститься с тобой», – сказал он. Я не был в обиде, но нынче узнал, что все восемь лет эта рабыня принадлежала ему.

– Это правда, Сигурд?

Я почти видела, как, перекатываясь друг через друга словно морские валы, в голове воеводы шевелятся мысли. Он прикидывал, что лучше: согласиться или уступить, но не пришел ни к какому решению и угрюмо буркнул:

– Если ты хочешь судилища, княгиня, – пусть оно будет! Там я сумею оправдаться, но до того – не скажу ни слова! Али оскорбил меня, но я не желаю разжигать глупую ссору. Я буду говорить только на судилище перед Владимиром!

Во все прибывающей толпе одобрительно загудели. Кому-то ответ воеводы пришелся по нраву, кому-то – нет, но если Олаву было в чем винить дядьку, то делать это следовало не в дворовой склоке, а перед светлыми очами киевского князя. Уж там-то не станешь попусту поливать друг дружку грязью.

Однако, словно не слыша слов Сигурда, Аллогия повернулась к Олаву:

– Где эта рабыня?

– Вот! – Он опустил ладонь на мое плечо. Аллогия поперхнулась:

– Эта?!

– Да!

Я давно привыкла к косым взглядам, но теперь с трудом удержалась от постыдного желания втянуть голову в плечи и скрыть свое изуродованное лицо. Утешала только надежная рука Олава… «Только побыстрей бы все кончилось, только побыстрей бы.» – чуя ее тепло, думала я.

– А что скажешь ты?

Я не сразу сообразила, что Аллогия спрашивает меня. Она спустилась с крыльца и, оказавшись необычайно маленького роста, испытующе глядела на меня снизу вверх. Вблизи княгиня казалась старше и добрее, а сеточка морщин возле глаз делала ее лицо задумчиво-серьезным. Оробев, я помотала головой. Теперь я и сама не понимала, кто я: рабыня Сигурда, подруга Олава или) свободная девка из Приболотья. Аллогия огорченно нахмурилась и крикнула в толпу:

– Кто-нибудь может быть видоком?!

– Я!

У ворот загомонили. Знакомое постукивание деревяшки ударило меня по сердцу. Слепец! Предатель! Зачем он здесь?

– Я все знаю, – осторожно пробираясь к крыльцу, заговорил он. – Я подобрал эту девочку в Ладоге, пожалел ее, накормил и взял в свое печище. Девочка рассказала, что воевода Сигурд украл ее у эста Реаса. Она была истощена и избита…

Тихий голос слепца заставлял слушателей придвигаться все ближе и ближе, до тех пор пока все не сбились в тесный кружок. Вытянутое от изумления лицо воеводы оказалось прямо перед рассказчиком, но, не видя его, слепец продолжал:

– Моим словам можно не верить, но найдите эста Реаса и спросите у него, а заодно поглядите на меня. – Словно показывая киевлянам свои слепые глаза, старик неуверенно покрутил головой. – Разве я подобрал бы девочку, если б она не помирала от голода и побоев? Я и себя-то кормлю с трудом…

Вокруг сочувственно зашептались, задвигались и постепенно возле Сигурда образовался небольшой пустой круг. Люди пятились от воеводы, будто от чумного. По словам видока, выходило, что Сигурд заморил меня голодом, избил, а потом бросил на верную смерть. Это было похуже воровства…

Воевода растерянно огляделся, словно не понимал ни слова из обвинений старика, перевел взгляд на серое от гнева лицо Олава и наконец сообразил, что из-за нелепого оговора теряет доверие родича. Да что там родича – всего Киева!

– Замолчи, лживый пес!

Никто не успел схватить его за руку. Что-то блестящее воткнулось в живот старика. Слепец упал на колени, а нож Сигурда серебристой рыбиной нырнул в грязь и остался там. Его рукоять утонула в луже, и наружу высовывался только острый окровавленный хвост.

– Я не хотел… Он лгал… Тебе, всем! Лгал! – глядя на Олава, забормотал Сигурд и вдруг, вспомнив обо мне, жалобно выкрикнул:

– Скажи же им!!!

Но я молчала. Я попросту не слышала его…

Под ногами на грязной земле корчился и истекал кровью несчастный, слепой старик, который долгие годы делил со мной кров и еду. Он часто надоедал мне своим брюзжанием и пугал необъяснимыми поступками, но я не желала ему смерти! Боги и так лишили беднягу глаз и разума… Зачем я взяла его в Киев?! Чтоб он умер тут, в грязи, так же нелепо и страшно, как жил его странный трехликий бог?

– Слепец, – всхлипнула я и, осознавая неотвратимость смерти, рухнула возле старика на колени: – Слепец!!!

Он вздрогнул. Живой! Холодеющие пальцы старика дернулись и нащупали мою руку.

– Посох, – прохрипел он едва слышно. – Где мой посох?!

«Мой посох – мои глаза», – вспомнились мне его давние слова. Страшно умирать в темноте… Где же посох?! Я зашлепала ладонями по грязи, нащупала клюку старика и поспешно сунула ее в руки умирающего.

– Нет, – забормотал он. – Держи сама… И прости… Не успел…

Он умирал… Я сдавила посох. Ладони обдало теплом, мир покачнулся и вокруг застыла глубокая тишина. Не было слышно оправданий Сигурда, упреков Олава и крика Аллогии. Я ошарашенно глядела на махающих руками людей, на их разинутые, будто в удушье, рты и вдруг услышала громкий голос слепца. Его губы не шевелились, но посох, словно живой, дрожал и рвался из моих рук. Казалось, это он передает мне прощальные слова своего умирающего хозяина.

– Я так и не убил Сигурда, Дара. Я не убил своего врага, – говорил старик. – Теперь мары сожрут мою душу, и ей уже никогда не попасть в светлый ирий, но пусть Сигурд тоже испьет чашу страданий! Прошу, не опровергай моих последних слов! Молчи, коли не можешь солгать, но не делай мою смерть напрасной. И прости…

Захлебываясь слезами, я закивала. Я не очень-то понимала, что и кому обещаю, но не смела отказать слепому в его последней просьбе. Он харкнул кровью, заколотился головой о мои колени и затих. Зато вернулись звуки. Они оглушили меня. Совсем рядом громко звенели мечи. Этот звон пробивался сквозь крики оцепивших воющую на все лады толпу дружинников, ржание лошадей и визг Аллогии. Княгиня еще пыталась приказывать, но ее уже никто не слушал. Отчаянно, словно давние и злобные враги, два киевских воеводы сошлись в поединке и бились насмерть.

Я перевела глаза на старика. Его щеки ввалились, лицо приобрело мертвенный, синюшный оттенок, а ногти потемнели. Вместе со слепцом умер и его посох. На миг мне почудилось, что в руках не деревянная палка, а высохшая кость мертвеца. Я отбросила посох и подскочила к Аллогии:

– Сделай что-нибудь! Ты же княгиня! Она захлопала испуганными глазами и закусила губу. Казалось, что не Олав дерется тут, на ее дворе, а она сама едва успевает уклоняться от умелых ударов Сигурда.

«Да она ж попросту до безумия любит своего молодого воеводу!» – догадалась я, но нынче было не до рассуждений. Старик хитро отомстил своему врагу. Олав был последней надеждой Сигурда. Страшно сражаться с единственной надеждой. Так же страшно, как умереть самому… Я могла бы все объяснить и остановить бессмысленную схватку, – но последняя просьба старика связывала мои уста.

– Батюшки-светы, – пропыхтела какая-то баба из толпы. – Что ж этакое делается? Род свой забыли, грызутся, как волки… А еще воеводы… Ай-яй-яй!

«Как волки, – застучало у меня в ушах, – как волки… Нет, киевские воеводы – не волки! И этот бой нечестный, подлый, как многие другие хитрости слепца! Поединок нужно остановить! Я не смею говорить, но могу двигаться…»

Я опустилась на четвереньки и подобралась поближе к дерущимся. «Перунница, дева пресветлая, помоги, осени шеломом златым, дай храбрости и силы!» – шевелились мои губы. Грязные брызги шлепали по лицу, перед глазами топтались ноги противников, а над головой звонко сталкивались мечи. Я стиснула зубы, подняла взгляд и затаилась, словно подстерегала опасного и ловкого зверя. Мое терпение было вознаграждено – Олав промахнулся и упал на колено. Ничего не опасаясь, Сигурд высоко занес меч, и я прыгнула. Воевода не ожидал нападения. Он качнулся назад, устоял и постался сбросить меня со спины. Я стиснула его потную, , – красную шею. Сигурд захрипел, Олав громко и зло выругался по-урмански, а в вершке от моего лица промелькнуло лезвие его меча. —Не надо – в отчаянии закричала я. – Не надо!

Олав замер. Этой заминки хватило. На него и Сигурда набросились и обезоружили. Кто-то оторвал меня от воеводы и отволок в сторону. В ушах шумело, а мимо проплывали чужие лица – заботливое, залитое слезами Аллогии, красное и сердитое Сигурда, пепельно-серое слепого старика… И вдруг, выделяясь средь всех, возникло строгое и решительное лицо киевского князя.

– Князь, – прошептала я. – Все-таки я нашла Олава… Нашла…

Владимир не ответил, только задумчиво поглядел мне в глаза, отвернулся, что-то негромко сказал и пошел прочь. За ним двинулись Олав, Сигурд, те два коренастых мужика, что совсем недавно пытались поймать меня, еще кто-то, и вскоре широкие спины выходящих со двора людей скрыли моего единственного друга. Я застонала и попыталась встать, но ноги не слушались…

– Давай-ка помогу! – Один из приехавших с Олавом парней протянул руку: – Вставай, пошли…

Я оттолкнула его ладонь к поднялась. За этот короткий день я так устала, что уже не хотела знать, куда и зачем иду, – просто покорно брела за парнем и старалась не терять из виду его покачивающуюся впереди спину. Теперь, когда Олав остался жив, все остальное не имело никакого значения.

– Ну и ну, – выйдя за ворота, забормотал мой провожатый. – Вот уж не ведал, что такое доведется увидеть – Сигурд с Али схлестнулись… Ругались-то они частенько, но чтоб так… Ну и ну.

Он покосился на меня и, убедившись, что я слушаю, продолжил:

– Теперь о княгине и Али звон пойдет по всему Киеву. Владимир такого не потерпит. Да никто и не думал, что у них все этак…

О чем он говорил? Я устало вздохнула. Приняв мой издох за сочувствие, парень понизил голос – Я так думаю, что Али теперь в Киеве недолго жить – Владимир его спровадит куда подальше. А Сигурд выкрутится – он и не из такой грязи выбирался.

Ощущая страшную, почти нечеловеческую усталость я едва разомкнула губы:

– А что будет со мной?

– Разве ты не слышала? – удивился парень. – Теперь ты – наложница Олава. Сигурд сам отказался от тебя, да и Владимир так порешил.

Он распахнул двери большой избы и впихнул меня внутрь:

– Будешь тут жить. Это дом Али.

– А где он сам?

Парень рассмеялся:

– Странная ты! Разве ему нынче до тебя? Ему перед Владимиром оправдываться надо – ведь все слышали, как княгиня назвала его любимым.

Любимым? Все?! Я отрицательно помотала головой. Нет, не все – я не слышала.

Я увидела Олава лишь спустя два дня. Неожиданно средь дождливой ночи он шумно ввалился в дом. Слуги всполошились и кто в чем выскочили ему навстречу. Я спустилась с повалуши и растерянно остановилась на лестнице. Грозный и самоуверенный мужчина, в насквозь промокшей одежде, с мечом на поясе и в высокой, боярской шапке над красивым лицом совсем не походил на того Олава, с которым когда-то в такие же грозовые ночи я пряталась на сеновале и поверяла самые жуткие тайны.

– А-а-а, Дара, – произнес он, – иди сюда. Даже его речь стала другой! Раньше Олав говорил со мной ласково, а не приказывал, словно собаке. Я упрямо мотнула головой, но Эйрик, старый дружинник, который распоряжался всем хозяйством Олава, вытолкнул меня на середину горницы и зло прошипел в спину:

– Тебе что ведено? Живо ступай! Оказавшись на виду против своей воли, я опустила голову и закусила губу. Моя вина была велика. По всему Киеву бродили слухи о любви Олава и княгини, об их тайной связи и неожиданной опале молодого воеводы. Все открылось из-за меня, и у Олава были причины сердиться но он заговорил о другом.

– Тело твоего слепого друга закопали за городищем на погосте. Эту вещицу я снял с его шеи – подумал, что тебе захочется иногда вспоминать о нем.

Он потянулся и вложил в мою руку маленький тряпичный сверток. Не разворачивая, я молча глядела в пол. Голос Олава был грустным и строгим, а его печальные синие глаза шарили по горнице, словно прощались с любимыми, уже ставшими привычными вещами. Он собирался оставить Киев!

Прижав к груди зажатый в ладонях тряпичный комочек, я хрипло спросила:

– Куда ты поедешь? Он пожал плечами:

– Не знаю. Может, стану свободным хевдингом, а может, вернусь домой, в Норвегию…

Я вспомнила – когда-то его отец. был там конунгом.

– Хочешь отомстить за отца?

Он усмехнулся:

– Ты все та же, Дара. Удивляюсь, что ты еще не нашла своего берсерка и не перерезала ему горло…

– Как ты Клеркону?

Теперь он уже смеялся:

– Торгсилю Вшивой Бороде очень понравилась бы эта история… – И легко прикоснувшись к моей щеке, быстро отдернул руку: – Конечно, я отомщу за отца и стану конунгом, но не так скоро. Моих людей очень мало, а другие, что пойдут со мной, не слишком верны. Аллогия дала лишь тех, кто не нужен ей самой, а Сигурд… —Улыбка так и не покинула его лица, лишь стала жесткой и презрительной: – Его людей я не взял.

Не зная, что сказать, я молча стояла рядом. А что я могла сказать? Что не хотела его ссоры с дядькой, что любила его все эти годы, и, что, будучи гонима сама, невольно привела Лихо и в его жизнь?

Сзади, едва слышно поскрипывая половицами, подошел Эйрик. Он принес хозяину сухое белье и чистые полотенца.

– Когда собираться? – укладывая на лавку принесенные вещи, спросил он. Быстрые руки старика неспещ. но перебрали одежду и вытянули длинное полотенце Словно завороженная, я уставилась на вышитых на нем петухов. Глядеть на изгнанного по моей вине друга было стыдно, а по сторонам – бесстыже. Олав вскинул голову

– Ты останешься тут, Эйрик.

Не соглашаясь, старик помотал головой.

– Ты останешься! – Олав встал и, словно забыв обо мне, зашагал по горнице. – Владимир зол на меня, но не на моих друзей. Ты будешь следить за моим двором и… – Он на мгновение запнулся, а потом вдруг совершенно другим тоном мягко произнес: – И за ней… Не хочу, чтоб с ней что-нибудь случилось!

Я сдавила пальцами тряпичный узелок – последнюю память о старом слепце. Неужели Олав заботился обо мне?! Неужели?! Но я не собиралась оставаться без него в Киеве!

– За мной не нужно присматривать, я поеду с тобой! – громко сказала я. Олав остановился и недоумевающе взглянул в мою сторону. Я пояснила:

– Я не хочу оставаться тут без тебя, даже если вместе с Эйриком меня будет охранять весь честной Киев!

Олав удивленно воззрился на меня, челядь зашепталась за спиной, а Эйрик растерянно заморгал. Неожиданно мне стало легко и весело. Будь что будет, но я поеду с Олавом куда угодно, даже в его холодную северную страну, где живут такие, как Хаки, лишь бы он оставался рядом! Я уже видела себя средь бушующего моря на корабле Олава – свободную, бесстрашную и счастливую, когда услышала его смех. Я отвлеклась от мечтаний и взглянула ему в глаза. Согнувшись пополам, Олав опирался одной рукой на край стола, другой утирал выступившие на глазах слезы и задыхался от смеха:

– Ох, Дара! Ты… ты… Ты думала, я… О тебе… Ох!

Не понимая причины веселья, я робко улыбнулась и поглядела на Эйрика. Старик смущенно спрятал глаза. Он относился ко мне не хуже, чем к прочему добру Олава, – холил, берег и никогда не издевался, но на сейчас тоже едва удерживался от смеха. Я требовательно вскинула подбородок:

– Что такого я сказала?!

Эйрик взглянул на хохочущего Олава, а потом потянулся к моему уху:

Он говорил об Аллогии. Я должен следить, чтоб с княгиней не случилось ничего дурного и ее не постигла участь Гориславы.

– А ты думала, что я хочу сберечь тебя? – Олав наконец перестал смеяться, только глаза все еще искрились весельем. – Ох, Дара! Ты всего лишь наложница…

Оглохнув от страшного, столь небрежно выпавшего из его уст признания, я шарахнулась и прижалась спиной к стене.

Какая же я глупая! Размечталась о прежней любви! Да на что я ему – богатому, красивому, смелому? У его ног целый мир, сама княгиня дарит его своей любовью, а молва о его подвигах песнями летает по Руси! Разве он посмотрит на меня – долговязую безродную девку?! Конечно, я всего лишь наложница, прихоть, каких у него немало разбросано по всем полоненным городищам. Я – одна из многих, а Аллогия – одна на всем белом свете! Как мне пришло в голову равняться с ней?!

Перед глазами встало холеное испуганное лицо княгини. Как, должно быть, мирно они жили тут без меня, как любили друг друга! А я, болотная дура, притащилась из своей глуши, словно весенняя Лихорадка, и нарушила весь этот лад и покой. По моей вине Олав потерял все, что обрел с таким трудом, – собственный дом, милости Владимира, любовь Аллогии, надежную верность Сигурда…

Еще никогда я не чувствовала внутри такой страшной и бездонной пустоты. Боль отчаяния замутила разум, и я заявила совсем не то, что хотела:

– Но ты не покупал меня – я свободна… Он пожал плечами:

– Хочешь – иди, только куда? Здесь ты под моей защитой, и, где бы я ни был, никто не осмелится посягнуть на мое добро, а там…

Он сбросил плащ и стянул через голову мокрую рубаху. Эйрик подскочил и принялся растирать полотенцем сильное красивое тело воеводы. Осторожно обходя свежие, еще красноватые шрамы, вышитые петухи заскользили по коже Олава.

Подойти бы к нему, прижаться губами к этим розовым, выпуклым полосам на его груди и сказать, как я люблю его и как боюсь вновь потерять!

Одна из чернявок хихикнула, и, потупясь, я отошла в сторону. Будет просто смешно, если уродливая рабыня на глазах у всех примется приставать к своему хозяину. Я не имела права просить его любви, а могла лишь униженно благодарить его за спасение от плетей Сигурда! Сглотнув застрявший в горле горький комок, я отлепилась от стены и низко склонилась перед Олавом:

– Хорошо, Али. Забудем о прошлом. Отныне ты мой хозяин, но ради тех давних лет будь милостив – возьми меня с собой. Я многое умею – стреляю без промаха, издали чую ловушки, кидаю ножи и топоры не хуже любого охотника! К тому же ты всегда сможешь продать меня, если стану в обузу…

Эйрик замер с полотенцем в вытянутых руках, а Олав резко развернулся и впился в меня сердитым взглядом:

– Перестань молоть чушь! Девке не место в дружине, даже если она умеет стрелять и метать топор, как сама валькирия Скегуль!

– Молю… – Я ощутила, как пол уходит из-под ног, неловко опустилась на колени и вдруг вспомнила давнее, данное еще в доме эстов обещание Олава. – Восемь лет назад ты клялся, что станешь могучим воином и поможешь мне отыскать убийцу моей матери. Теперь ты не простой воин, а воевода, почему же нарушаешь свое слово? Ведь Хаки где-то там, в северных странах.

Я не была уверена в том, что говорила, но не могла вновь потерять Олава! Он хрустнул пальцами и нахмурился:

– Я не даю лживых клятв, но сам еще не знаю, куда поеду.

– Мне все равно куда, – честно ответила я. Жестом отпустив Эйрика, он сел на лавку, откинулся к стене и задумчиво почесал подбородок. «Будет отговаривать», – поняла я и приготовилась к отпору. Олав умел убеждать.

– Послушай, Дара, – начал он. – Ты не простая накосница, и из-за другой я никогда не поссорился бы с дядькой, но взять тебя на корабль я не могу, да и не хочу. Подумай – куда ты поедешь, кем станешь? Зачем рабе покидать землю отцов и искать Доли в чужих странах? Я сам отыщу Хаки и покараю его за твоих родичей.

В Киеве Сигурд найдет способ расквитаться со мной, – тихо ответила я. Это была чистая правда – вряд ли воевода простит мне ссору с племянником и собственный позор. Олав сжал кулаки:

– Сигурд!

–У твоего дядьки хорошая память, – негромко вставил Эйрик. Он еще не ушел из горницы, а стоял в закуте и внимательно вслушивался в наш разговор. – Девка права, Али. Она пригодится тебе. Иногда там, где не спасают сила и умение, может помочь верное сердце. Ты сам говорил, что не все воины верны, а она – не предаст. От глупой наложницы не станут таиться ни друзья, ни недруги. Она сможет вовремя распознать и тех и других. В дальнем пути лучше знать своих врагов… Послушай ее, Али.

Я благодарно улыбнулась старому слуге. Желая блага Олаву, он невольно помогал моим замыслам. Эйрик поймал мой взгляд и подмигнул. «Не суетись», – шевельнулись его губы. Олав задумался. Девка на корабле, если она не жена и не только что взятая в плен рабыня, – неслыханное дело, но кто знает – может, и впрямь пригодятся ее неприметный вид и острый слух? Теперь Олав совсем не походил на того белоголового наивного мальчишку, который некогда заступился за меня на хьялльском рынке. В горнице сидел расчетливый и умный воевода, лишь внешне напоминающий былого Олава. Это был Али!

– Добро, – наконец сказал он. – Я подумаю и решу, как быть, а теперь уходите. Оба!

Тихой мышью я проскользнула в повалушу и легла на постель, но заснуть так и не смогла. Никогда в жизни события не несли меня столь стремительно и неостановимо. Вопреки моим мечтам, бывший друг превратился во всевластного хозяина, а чужие земли стали желанней родных лесов и полей. А моя любвь? Куда делась все Ушла навек или затаилась в сердце и теперь меша спать, звеня над изголовьем тонким комариным пив ком и разрывая душу горькой тоской по прошлому?

Может, она была украдена надменной и красивой княги ней Киева?

Я вспомнила белое лицо Аллогии, ее испуганные глаза и неожиданно разозлилась. И какого Лешего она стала орать на все городище о своей любви?! Ведь коли подумать, то не я привела Олава к опале, а ее неосторожные слова. И Владимира легко понять – какому мужу понравится, что его жена вопит на весь двор о своей любви к молодому и красивому воеводе?

С этими мыслями я не заметила, как заснула. Mне приснилась Аллогия. Ее широко распахнутый рот изрыгал страшные проклятия, но разбудили меня не они, а громкие мужские голоса внизу. Ктото бродил по дому гремел оружием и перетаскивал тяжелые сундуки. Причитали бабы.

Я наспех оделась и спустилась вниз. По горнице сновали незнакомые хмурые дружинники. Указывая им, что и куда тащить, у дверей стоял старый Эйрик, а в углу, возле голбца, заливались слезами служанки Олава. «Все… Уезжает…» – поняла я и испытующе уставилась на старого слугу. Он протиснулся между дружинниками и подошел ко мне.

– Собирайся. Али возьмет тебя.

Чуть не крича от радости, я рванулась наверх за скудными пожитками, но Эйрик крепко прихватил меня за локоть и подтащил к своей груди. Костлявые пальцы старика впивались в кожу, а от его тела неприятно пахло потом. Я отвернулась, но он склонился и, коснувшись губами моего уха, отчетливо прошептал:

– Запомни: отныне жизнь и смерть Али на твоей совести. Если он погибнет, а ты останешься жива – владычица мертвых Хель возьмет тебя в свое царство. Я просил об этом великих богов, и они не откажут!

Отшатнувшись, я вырвала руку:

– Если Али умрет – мне тоже незачем жить! Запомни это и ты, старик! Лицо Эйрика посветлело. – Я так и думал. Так и думал. Береги его. Этой ночью боги открыли мне, что ты владеешь грозной и страшной силой. Прошу, отыщи ее и помоги Али. Если он выживет, Норвегия получит очень мудрого конунга. Помоги же ему выжить…

Мы пустились в путь на трех кораблях. Поначалу я робела, глядя на незнакомых крепких мужиков, но спустя пару дней привыкла к их суровым лицам и показному безразличию.

В хирд – так Олав именовал свою ватагу – набрался самый разношерстный люд. Больше всего здесь оказалось урман. Они держались поближе к Олаву и поэтому плыли на «Рыси» – его самом большом драккаре. Многие из них уже несколько лет прослужили в Киеве и теперь, покидая Русь вместе со своим опальным воеводой, спасались от немилости киевского князя. На втором драккаре, который Олав называл «Малой Рысью», собрались воины Аллогии – от радмичей до эстов. Эти отправились в северные страны больше из интереса, чем по необходимости. Они все время шумели: то горланили песни, то ссорились, а то попросту подшучивали друг над другом. Третий корабль – большая морская лодья – принадлежал высокому узколицему ливу Изоту. Он назывался «Журавль» и издали был удивительно похож на длинношеюю, узконосую птицу. Лив сам вызвался плыть с Олавом, и от него стоило ждать неприятностей. Изот не нравился мне, так же как не нравились и его люди – молчаливые воины с пепельно-серыми лицами из приморских племен аукшайтов, ятвягов и земгалов. Олав частенько косился на «Журавль», и я понимала, что он тоже не доверяет хитрому ливу. Однако еще в Киеве Изот обещал провести суда в Варяжское[40] море самым коротким путём: минуя Мутную и долго стоящие льды Нево, прямо к островам данов. Для этого нужно было пробиться через земли аукшайтов и пруссов[41], но Изот клялся, что тамошним мелким князькам не будет дела до мирных кораблей. «Если не станем грабить их поселения, то через семь дней будем в Варяжском море!» – утверждал лив. Олаву понравилось его предложение, а нападать на ближних соседей Руси он и не собирался. Все знали о хитрости приморчан. Они редко сражались в открытом бою и чаще беспрепятственно отдавали находникам свое добро. Опьяненные легкими победами, те забирались вверх по реке, но когда приходила пора поворачивать обратно, то ранее судоходное русло оказывалось перегорожено сваленным лесом, и незадачливые вороги навек застревали в коварных литовских болотах. Лив уверял, что с мирными кораблями такого не случалось, и Олав решился. Мы прошли по Непру и свернули в уже сбросившую ледовые оковы Березину.

Поначалу все шло гладко, и воины Олава легко справлялись с неспешным течением, но вскоре русло Березины стало мелеть, а по берегам все чаще попадались глубокие, мшистые болотины. Иногда приходилось вылезать и, утопая по колено в грязной, холодной жиже, перетягивать корабли через завалы. Спустя день такого пути я поняла, что вскоре мы упремся в трясину. Чуя неладное, Олав велел остановиться на более-менее сухом местечке и, спрыгнув на берег, с ходу налетел на Изота:

– Где обещанная переправа, лив?! Мы скоро завязнем в болоте по уши, а твоей Вилии даже не видно!

Изота не смутил его разгневанный вид. Он неспешно поправил сбившуюся набок меховую безрукавку и, растягивая слова, возразил:

– А разве возле Смоленска, где издревле переправлялись твои родичи, с берега Мутной виден Непр? Олав скрипнул зубами:

– Ты хочешь сказать, что мы потянем драккары волоком?

Лив кивнул. Я огляделась. С виду сухое место настораживало спокойствием и тишиной. Внизу, под тонким податливым ледком, затаились топи, и даже из-под снега я чуяла тяжелое, смердящее дыхание старой знакомицы Болотной Хозяйки. Но другие его не чуяли. Обсуждая, какие деревья лучше рубить на подкаты, а какими толкать и хватит ли пеньки на веревки, воины разбрелись по ближайшёму лесочку. Возле Олава остались лишь Бьерн и парень из древлян Важен, тот, что поиказывал на «Малой Рыси». Робея, я тихо подошла к ним и потянула Олава за рукав. За весь путь он не сказал не ни слова, хотя взял на свой корабль и даже устроил подальше от воинов, словно поставил меж мной и ними невидимую преграду. Может, он все еще сердился на меня за дерзкую просьбу, а может, винил во всех своих бедах, но нынче было не до обид.

– Али, – с трудом заставляя губы произносить его новое имя, сказала я. – Здесь дурные болота – не то что драккары, люди не пройдут… Сплошные топи… Коварные, сразу не увидишь…

Олав нахмурился, а Важен растянул губы в насмешливой улыбке:

– Тоже нашлась советчица! Помолчала бы, баба!

– Сам закрой рот! – одернул его Бьерн. – Девка родом из болот, знать, недаром болтает.

– У всего их бабьего племени язык что помело, – не сдавался Важен. – Машут им, лишь ветер гоняют.

– А если и я чую неладное? Или я тоже ветер гоняю?

– Хватит!

Спорщики смолкли и уставились на Олава. Сцепив руки на поясе, он склонил голову:

– Пустое она говорит или нет, а проверить не помешает. Изот клялся, будто знает эти места, вот пусть и идет первым, а мы немного погодим да посмотрим – куда он нас тянет…

Бьерн хлопнул в ладоши, а Важен хмуро пробурчал:

– А если с ним беда случится, тогда чего будем делать?

– Когда случится, тогда и решим, – невозмутимо ответил Олав и направился к шумящим на берегу мужикам. Я поплелась следом.

Воины обмотали корпус «Рыси» веревками и подкатили под ее нос большое гладкое бревно. Работа была Жаркой, поэтому они сбросили тяжелые куртки и остались в тонких, уже взмокших от пота рубахах. Мечи и луки тоже лежали на настиле драккара, а из-за поясов ратников выглядывали древки топоров.

– А ты что стоишь? – спросил меня один из дружинников и сунул в руки длинный веревочный хвост. – Будешь тянуть, как все! – А потом скривил красное покрытое каплями пота лицо и пошутил: – Любишь кататься, люби и саночки возить!

Я вздохнула и послушно взялась за веревку. Призывая к вниманию, Олав прошел мимо кораблей со вскинутой ладонью. Стало тихо и страшно. Впереди под подкатами всхлипнуло болото.

– Первым «Журавль»! – приказал Олав. Урмане возмущенно взроптали. Они не желали пропускать вперед какого-то безродного лива. Олав цыкнул, гомон смолк, и «Журавль» медленно, с шумом ломая кусты, поехал по земле.

– Налегай! – рявкнул Олав, и я с силой потянула за веревку. «Рысь» высоко задрала нос, взбираясь на притопленное «Журавлем» бревно, и неловко, словно невиданное, морское чудище, выползла на берег.

– Еще!

Я зажмурилась и налегла на впряжку. Подоспевший Бьерн подхватил ее конец и едва слышно выдохнул:

– Не рвись, дура! Тянуть еще ой сколько. Вымотаешься раньше времени – никто тебе не поможет. – Он уперся, подскользнулся и, едва устояв на ногах, договорил: – Даже Али…

Я приостановилась. Бьерн был прав. Глупо надеяться, что Олав заметит мое усердие и простит меня. А как хотелось, чтоб однажды он поглядел на меня по-прежнему и забыл свою Аллогию!

– Поняла? – спросил Бьерн. Я кивнула. Позади засуетились, проволокли мимо грязное бревно и, громко ухнув, бросили его в топкую трясину перед носом корабля. Наст поддался и захрустел, Где-то глубоко под землей мерзко чавкнуло болото. Услышав этот с детства знакомый звук, я замерла. Бьерн потянул веревку, но я не сдвинулась с места. Я хорошо знала этот протяжный, будто не предвещающий ничего плохого всхлип Болотной Хозяйки! Учуяв жертву, она зевала, просыпалась от долгого зимнего сна и готовилась к большой охоте. Но она была не под нами, а там, впереди, где плавно покачивался на бревнах гладкий корпус «Журавля».

Эй-хо! – выкрикнул Изот. «Журавль» качнулся вперед, хлябь дрогнула, и тут я не выдержала. Ливу нельзя было идти вперед! Хозяйка унюхала его! Стоит Изоту сделать один маленький шажок, и красивая, горделиво задравшая нос лодья будет обречена!

Не-е-ет! – Я бросила веревку и рванулась к Журавлю. Что-то сообразивший Бьерн завопил по-урмански, воины остановились, а Олав повернул ко мне напряженное, потное лицо, но было уже поздно. Хозяйка проснулась! Глухо чмокая, она раскрыла объятия. Уходя на второе, а затем и третье дно невидимого болотного озера, бревна под «Журавлем» жалобно захрустели. Люди Изота кинулись прочь от кренящегося набок корабля.

– Стойте! Стойте все!!! – взвизгнула я. Живущие на суше не верили в чутье Болотной Хозяйки и называли рассказы о ней бабьими сказками, но, я точно знала: Хозяйка чует каждое движение на своем огромном теле. Если начнешь биться или вздумаешь побежать, она отыщет тебя по хриплому дыханию и звуку шагов. С ней следовало вести себя как с большим и опасным зверем – двигаться медленно, на ощупь, проверяя каждую кочку. Однако ничего не знающие об этом люди Изота мчались прочь от увязшей лодьи. Они видели лишь страшное, утопившее их товарищей тело корабля и прыгали прямо в Хозяйкины ловушки.

– Стойте! – еще раз выкрикнула я, но безуспешно. Один из воинов Изота дико закричал и забился в силках Хозяйки. К нему на подмогу бросился другой, но и он по пояс ушел в холодную трясину.

– Помо!.. – вскрикнул он, дернулся и скрылся под водой.

– Ух! – удовлетворенно вздохнула Хозяйка и потянулась к кораблю. Вздымая к бортам чахлые кусты, болото поднялось и, плотоядно чмокая, потянуло в трясину маленькие человеческие фигурки.

Что-то указывая своим людям и то и дело утирая мокрым, грязным рукавом лицо, лив метался возле опрокинутой лодьи, и тут я поняла: он вовсе не пытался устроить западню Олаву, а попросту не знал этого коварного болота!

Жалость стукнула меня по сердцу. Я оттолкнула Бьерна и побежала к единственному уцелевшему в топях невысокому деревцу. Шершавый ствол сам улегся в руки. Зная, как слабы болотные деревья, я дернула, но сосенка не поддалась. Забыв об удивленных взглядах дружинников, я изо всех сил навалилась… Болото всхлипнуло. Хозяйка почуяла давнюю знакомицу и вцепилась в дерево костлявыми скользкими лапами.

– Пусти! – крикнула я. Из-за моего плеча сверкнуло острое блестящее лезвие топора. Оно вонзилось в тонкий ствол сосенки чуть ниже моих рук и выскользнуло из него, оставляя на дереве белесый смоляной след. Я обернулась.

– Отойди-ка! – Одной рукой Бьерн отвел меня в сторону, а другой вновь ударил. Дерево скрипнуло и накренилось. Уже не церемонясь, Бьерн зарычал и рванул его руками. Сосенка просто вылетела из земли. Я подхватила ее и взглянула на «Журавль». Печально креня мачту, словно прощаясь с людьми, он одним боком ушел в болотину, а вокруг уже почти никого не осталось, только влажно блестела выползшая на волю жижа и на махоньком островке, возле кормы, жались друг к другу трое – Изот, его кормщик Болеслав и какой-то молоденький хирдманн. Парнишка растерянно мял в руках старую шапочку, а по его веснушчатому лицу текли слезы. Болеслав что-то шептал ему, но они уже знали, что обречены, – уцелевшие воины поняли коварство Хозяйки и не отваживались приблизиться. Не стесняясь, парнишка кусал дрожащие губы и умоляюще глядел на стоящих поодаль, остолбеневших от ярости Болотной Хозяйки товарищей. Болеслав шептал мольбы богам, и только Изот не сводил взгляда со своего несчастного корабля. Он не плакал, не трясся и не умолял о спасении – просто ожидал страшную смерть, как должную кару. «Но ведь он ни в чем не виноват!» – подумала я и закричала:

– Изот!

Он повернул голову, словно призывал меня быть ви-доком, и вяло махнул рукой на уползающий в болото «Журавль».

– Я помогу тебе! Я… – Ноги сами понесли меня к ливу.

– Стой! – кто-то из воинов перехватил меня поперек туловища. – Куда, дура?! Там смерть!

– Пусти! – Я ударила сердобольного дружинника яогой по колену и вырвалась. Что он хотел объяснить знающей все подлости Болотной Хозяйки и с малолетства изучившей ее вздорный нрав?!

Я пробежала еще немного и остановилась. Теперь меня уже не отваживались догнать и задержать. Под ногами зыбко колыхалась слабая моховая прослойка, и с этого места следовало идти осторожно, тщательно выбирая безопасные места. Когда-то давно мать учила меня проходить самые жуткие топи. «Закрой глаза, положись на чутье и призови на помощь топляков – маленьких болотных духов, – говорила она. – Они приведут к тебе Блудячие Огни – неприкаянные души наших сгинувших в царстве Болотной Хозяйки родичей, а те уже укажут тебе верный путь».

Следуя ее наставлениям, я закрыла глаза и зашевелила губами, взывая к тем, что когда-то погибли в этих. болотах. Сначала ничего не происходило, а потом в черной пустоте, прямо передо мной, слабо замигали" голубые огоньки. Были это Блудячие Огни или нет, гадать было некогда. Медленно и осторожно, стискивая вырубленную Бьерном сосенку, я сделала первый шаг. Огоньки полыхнули голубым и пропали, а затем загорелись вновь, но уже чуть левее. Шагнула туда… Все замельтешило и заискрилось. Не в силах выносить неизвестности, я открыла глаза и остолбенела. Я шагнула всего дважды, но Изот и его люди оказались совсем рядом!

– Дара, помоги… – донесся жалобный голос молодого дружинника, но я смотрела только на Изота. В беде лива была и моя вина – нужно было предупредить его о болоте! Но о своих сомнениях я сказала только Олаву. Откуда я могла знать, что лив, сам почти болотник, не распознает коварства этих топей?!

– Изот! – окликнула я. Он повернул голову. Голубые глаза-льдинки коснулись моей души, но лив уже никого не видел. Он готовился умереть вместе со своим кораблем и отгородился от всех живых непроницаемой, призрачной стеной.

Я потыкала деревцем в мох. Здесь можно было пройти. Главное: не вслушиваться в жалобные стоны уходящей в болото лодьи и ничего не бояться… Я легла на живот, подползла к булькающей жиже и протянула обреченным .уже изрядно потрепанную сосенку:

– Держись, Изот!

Лив услышал. Он удивленно вскинул брови, а потом в признательно улыбнулся и мотнул головой на своих ватажников:

– Нет. Пусть они…

Молоденький парнишка оказался самым нетерпеливым. Он чуть не вырвал сосенку из моих рук и захлопал испуганными глазами:

– Что делать?!

Я поморщилась. Очутившись на суше, этот трусливый мальчишка мог кинутся бежать и тогда прощай все мои труды!

– Ничего, – хмыкнула я. – Только крепко держись и не дергайся!

Он кивнул. Красные глаза парня стали круглыми и доверчивыми, словно у ребенка. «Хорошо хоть не зажмурился», – подумала я, присела и, толкнувшись ногами, опрокинулась на спину. Ель сдернула паренька в топь. Только бы не предали руки!

Я изогнулась, вдавила пятки в землю и поползла прочь от опасного места. Испуганный парень не шевелился. Он оказался легким, и мне удалось протянуть его несколько вершков, прежде чем Хозяйка почуяла обман и вцепилась в безвольно повисшие ноги воина.

– Подтягивайся! Сам подтягивайся! – закричала я. Парень заметался, а потом сообразил и принялся быстро перебирать по стволу руками. Я перехватила его запястье и плавно потянула к себе. Трясина фыркнула и отпустила…

– Все, – выволакивая паренька на мох, сказала я. – Успокойся…

Его подбородок затрясся, а круглые глаза лихорадочно забегали по кочкам. Он искал путь к реке.

– Не вздумай! – предупредила я, но поздно. Парень тонко вскрикнул и бросился к застывшим на берегу воинам. Хозяйка заворчала. Я ужом скользнула ему под ноги и рявкнула:

– Стой, дурак! Утонешь! Он споткнулся, шлепнулся лицом в грязь и зарыдал. Вот тебе и помощник! На хрена такого спасала?!

– А ну заткнись, сопляк! – не выдержала я. – Помогай!

Колючие ветви сосенки-спасительницы шлепнули его по лицу. Все еще всхлипывая, дружинник поднял голову и обхватил пальцами тонкий ствол.

– Тяни!

Вдвоем мы быстро вытянули Болеслава. Этого не пришлось успокаивать. Едва выбравшись из трясины, он уселся поудобнее, ухватился за деревце и протянул его оставшемуся на островке ливу:

– Изот!

Лив взглянул на свою лодью, потом на ель и отрицательно помотал толовой. Нашел время упрямиться! Я в сердцах сплюнула:

– Вылезай! Болотная не возьмет деревяшку – у нее их полно! Вылезешь ты – вытянем и «Журавль»!

– Как? – недоверчиво хмыкнул он.

– Как богам будет угодно! Или вылазь, или все тут утопнем!

Я не собиралась тонуть ради лива или его невезучих ватажников, но только угроза могла сдернуть его с топкой кочки. В конце концов, не моя вина, что он угодил прямо в середку болотного озера?! Сам-то куда глядел?!

Мои руки протянули ему жердину, и Изот решился. Кряхтя, Болеслав и молодой, спасенный первым парнишка вытянули его на наш островок. Я с облегчением вздохнула. Все кончилось…

Обратный путь к берегу оказался легким. Мои с малолетства привычные к топям ноги сами запомнили безопасный проход. Земля под ними становилась все тверже, и вскоре ловище Болотной Хозяйки осталось позади. Вздыхая и покряхтывая, шаг в шаг за мной, на сушу выползли спасенные дружинники. К ним сразу подскочили, что-то стали расспрашивать, а я тихонько отошла в сторону и уселась на влажную землю. Выпирающий из трясины корпус «Журавля» одиноко темнел на нежной болотной зелени. Если бы его вытащить! Ведь он уже не пойдет глубже – помешают широкие борта…

–Дара

Я подняла голову. Нет, это был не Олав, а Бьерн. Испытующе глядя мне в глаза, кормщик спросил:

– Изот говорит, что ты знаешь, как спасти «Журавль». Это правда?

– Нет, не знаю. – Я чуть не заплакала. Было ужасно обидно, что после всего случившегося Бьерн подошел ко мне не утешить, не успокоить, и даже не поблагодарить, а только узнать о судьбе проклятой узконосой деревяшки! А Олав и за тем не подошел… Я поискала его глазами. Он стоял возле Изота и, похлопывая лива по плечу, что-то говорил. Даже не глядел на меня!

Я повернулась к Бьерну:

– А если я просто не хочу вытаскивать его, тогда что?! Не хочу и все тут!

Бьерн устало вытер грязное лицо и опустился на землю. Надеялся уговорить? Не выйдет! Коли я никому не нужна, так и мне никто не нужен!

Я стиснула зубы и приготовилась к отпору, но Бьерн молчал. Глаза сами скосились на кормщика. Раньше я не замечала легких, едва заметных морщинок вокруг его глаз, короткого шрама под ухом и витых сухожилий шеи. Бьерн не был красавцем, но от него за версту веяло надежной мужской силой. Я заставила себя отвести взгляд.

– Пойми, – кормщик почувствовал мое смущение, отвернулся и сцепил руки на коленях, – для Али это не просто драккар – это его жизнь. В Варяжском море много охотников за чужим добром. Все решает число кораблей и воинов. Ты ведь никогда раньше не видела, как бьются свободные викинги, а я видел и знаю – без «Журавля» нам долго не продержаться.

– Не знаю, как викинги, – Обдумывая его слова, ответила я, – а как воюют ваши берсерки, мне хорошо известно!

– Берсерки? – Бьерн удивленно покосился на меня. – И где ж ты их видела? Они нынче редки даже в северных странах, а уж тут…

Я криво улыбнулась:

– Значит, мне довелось наскочить на диковинку… Он помолчал, затем опустил голову и негромко повторил:

– Так что будет с «Журавлем»?

– Ничего. Али не дурак, сам знает, что надо делать.

– Так то и я знаю – вот только как к нему подойти? Кормщик добился своего. Я встала:

– Помечу безопасные тропы… Передохну немного и помечу.

– Добро. – Бьерн тоже поднялся. – И еще Али просил, чтоб ты провела нас через болота. Он думает, что ты сумеешь это сделать.

Я остолбенело открыла рот и уставилась в спину уходящего кормщика. Мне вести людей Олава?! Но почему же он сам не сказал мне об этом?! Почему послал Бьерна? Неужели все-таки таит обиду за княгиню? Или попросту не желает разговаривать с безродной наложницей?

Стараясь сдержать слезы, я отвернулась. Теперь у меня болело все – от самых кончиков пальцев до скрытой глубоко в горле души, а ладони просто жгло огнем. Их покрывали черные, забитые грязью царапины. «Все-таки ободрала, – безразлично подумала я. —Надо бы убрать грязь, а то от болотного яда все руки опухнут».

Приметив поблизости покрытую снегом ложбинку, я подошла к ней, уложила ладони на белое холодное одеяло и закрыла глаза. «Ничего, – чувствуя, как сквозь боль в руки течет тихое, всепрощающее спокойствие Матери-Земли, шептала я. – Ничего, все еще будет хорошо».

Впервые в жизни мне хотелось обмануть свое сердце.

Выполняя свое обещание, я полдня ползала по болотине вокруг «Журавля» и втыкала в землю длинные палки. По моим вехам воины подошли к опрокинутому кораблю, накидали под его корму веток и опутали корпус веревками.

– Эх, раз! – налегая на лямки, застонали они, но «Журавль» не пошевелился.

– Еще! Эх, раз! – подбадривая усталых людей, выкрикивал Олав. Не замечая врезавшейся в плечи веревки, дружинники дружно ухали и дергали, но проклятая лодья и не думала сдвигаться с места.

Я первой сбросила впряжку и подошла к Олаву. Он нахмурился.

– Хватит, – только и сказала я.

– А лодья?

«Без „Журавля“ нам в Варяжском море долго не продержаться», – предупреждал Бьерн. Я взглядом отыскала кормщика и пояснила то ли ему, то ли Олаву:

– Сам погляди – все болото загатили, а Хозяйка его не выпускает. И не выпустит, я ее знаю.

Поглядывая то на меня, то на увязший «Журавль», Олав мгновение помедлил, а потом отбросил веревку и пошел прочь. Воины недоумевающе глядели ему вслед.

– Хватит, ребята, – громко сказал им Бьерн и зло сплюнул: – Гиблое это дело…

Он был прав – более коварных топей я не встречала, поэтому и не решилась вести по ним уцелевшие корабли. Олав уговаривал, приказывал и снова уговаривал, но я лишь отрицательно мотала головой и твердила:

– Нужно искать другую переправу! Здесь не пройдем. Олаву не нравилось мое упрямство. Он кипел от негодования, и неизвестно, чем бы кончилось дело, но в спор вмешался Бьерн.

– Не дури, Али, – посоветовал он. – Хочешь потерять последнее – веди сам через болота где хочешь.

Бывший воевода, а нынче свободный вождь-хевдинг сжал кулаки, словно хотел стереть кормщика в пыль. Ничуть не смутившись, тот похлопал его по плечу, и Олав отступил.

– А-а-а, ну вас к Лешему! – бросил он и устремился к поджидающим у реки драккарам. Бьерн усмехнулся. Глядя на спокойное, серьезное лицо урманского кормщика, я припомнила рассказы о том, что только по просьбе Аллогии Бьерн взялся отвести в Варяжское море корабли Олава. Только ему она пожелала доверить жизнь любимого и послала за кормщиком аж в самый Новый Город. «И ведь согласился! – удивленно шептались урмане. – Мог запросить за службу неслыханные богатства, а пошел почти задарма. Собственные лодьи оставил и пошел!» О Бьерне они вообще говорили больше и чаще, чем о других. Урмане называли кормщика любимцем морского бога Ньерда и шушукались, будто тот когда-то взял в свои глубины одного за другим всех его сыновей. Бьерна уважали и боялись ничуть не меньше, чем самого Олава. А нынче послушался и тот…

Березина мельчала. Гребцы уже попросту толкались веслами от дна, а я все еще не видела подходящего места для переправы. Несколько раз приходилось соскакивать за борт, выползать на сушу и прикладываться ухом к земле. Под ней не утихало сопение Болотной Хозяйки.

Изота и его уцелевших людей приютили на «Малой Рыси». Лив сидел на корме рядом с Болеславом и, не отрываясь, глядел назад, туда, где остался его «Журавль». Казалось, он ждал, что трясина отпустит несчастную лодью и та нагонит нас, как верный пес нагоняет на миг остановившегося хозяина. Однако чуда не происходило, болота становились все угрюмее, и, шлепая веслами по зеленым водорослям, корабли ползли дальше.

С наступлением темноты Олав приказал остановиться. Воины отложили весла, а я скорчилась у борта. Хотелось спать, но мокрый, тяжелый от грязи подол прилипал к телу, и ноги, от колен до пальцев, сводило судорогой. В двух шагах от меня под теплым полушубком посапывал во сне Важен. Отчаянно завидуя ему, я терла озябшие ступни и тоскливо косилась на луну. Вспомнились мамины сказки про оборотней. А что, коли мне отвести душу и завыть на этот круглый равнодушный лик? Может, хоть тогда боги обратят на меня внимание?

– Эй, держи!

Я дернулась и подняла глаза. Рядом стоял Бьерн. Лунный свет изменил кормщика. Его строгое лицо стало мягче, а улыбка – добрее.

– Возьми, а то промерзнешь, – повторил он. Я развернула упавший на колени сверток. Там оказались добротные мужские штаны и теплая меховая безрукавка.

– Одевайся, – серьезно велел кормщик. – И не гляди, что порты мужские, зато удобные.

Мягкая ткань грела заледеневшие пальцы. Забыв о спящих воинах, я принялась стягивать мокрую одежду. Не желая поддаваться, исподница путалась у шеи. Я рванула ее изо всех сил и чуть не заревела от злости. Все против меня, даже собственная рубашка!

– Не шуми, тут люди спят! – рассмеялся Бьерн. Руки кормщика легли на мои плечи, оправили ткань и неожиданно рванули ее в стороны. Исподница жалобно затрещала. Пискнув, я вцепилась в рваные края и зло зашипела:

– Отвернись!

Урманин рассмеялся, но послушался. Не спуская с него настороженного взгляда, я натянула порты, рубаху и безрукавку. Тепло охватило ноги, проползло по животу на грудь и медленно просочилось внутрь. На миг показалось, что лишь это и нужно для счастья – теплая одежда на теле да добрый человек где-то рядом…

– Зря ты исподницу порвал, – немного виновато сказала я. – Она ж была совсем новая…

Бьерн повернулся, прищелкнул языком и уселся рядом:

– Тебе б мужиком уродиться.

– А я вот бабой родилась. , – И то ничего, – согласился он.

– А ты что пришел? Сам меня пожалел или Али приказал?

– Ни то ни другое. – Бьерн запрокинул голову и взглянул на звезды. Становище над нами насмешливо полыхало молочно-голубым сиянием, и бледными бликами отражалось в его глазах. – Хочу спросить: ты впрямь не чуешь волока или носишь обиду на Али, оттого и мотаешь нас по реке?

Я притворно удивилась:

– А чего мне обижаться? Я – наложница, рабыня, а у рабов какие обиды?

– Не знаю. – Бьерн потянулся и, словно невзначай, положил руку на мое колено: – Говорят, что Али охоч до баб, а тебя в поход взял и не трогает. С чего бы это?

– Ты на меня погляди получше, и все поймешь. – Мне хотелось пошутить, но получилось горько и слезливо. Бьерн досадливо отмахнулся:

– Ты о шрамах? Это пустяк, а я толкую о другом.

– О чем другом?

– Ежели жеребец ретив, он кобыле в морду глядеть не станет.

Я вздрогнула и скинула его руку:

– Что болтаешь?!

– Говорю, что вижу. Ты Али нужна не для утех, а для чего – не пойму. И остальные не понимают, поэтому не верят ни тебе, ни ему. Шепчутся, будто ты вовсе не наложница, а болотная ведьма. Говорят: «Одурманила ведьмачка нашего хевдинга, вот и завел он нас в гиблые теста». Еще день-другой – у людей терпение кончится, а с ним вместе придет и конец Али. Я многое повидал и чую смуту, как ты – топи.

Он не пытался напугать меня. Все видели, как ловко я бродила по опасной трясине, и теперь даже спасенный парнишка косился на меня со страхом и недоверием. Если болото не выпустит нас, виноватыми окажемся я и Олав… Это он взял меня на корабль…

Я понуро опустила голову:

– Что ж делать?

– Ищи волок и думай… И я подумаю. Кормщик встал, запахнул на груди телогрею и уже свысока усмехнулся:

– Нынче я тебя упредил, а завтра упреждать не стану. Коли ты в этакое ввязалась, на чужую помощь не надейся, а начинай жить своим умом. Поняла?

Я кивнула. Бьерн скрылся, но в темноте все еще слышались его слова о болотной ведьме и назревающей смуте. Бедный Олав! Ему от меня одни хлопоты! Но что же делать, коли переправой в здешних болотах и не пахнет?!

Рядом озабоченно завозился во сне один из воинов. Его огромные ручищи ощупали бока, наткнулись на рукоять ножа и остановились. Мне стало страшно. Даже во сне он искал оружие, а что будет завтра? Не станет ли он так же шарить за поясом, спеша прирезать болотную ведьму и одурманенного хевдинга?

Представив разъяренных, наступающих на Олава мужиков, я тряхнула головой и поднялась. Смуты не будет! Без меня Олаву ничего не грозит, а здешние топи не таковы, чтоб не пройти по ним в одиночку. За пару дней Доберусь до Приболотья, а уж там кто-нибудь приютит.

Я осторожно перелезла через борт и – пузом по веслу, чтоб не было брызг, – съехала на берег. Никто не услышал. Стараясь не шуметь двинулась прочь от корабля. Лунный свет стелился под ноги, а впереди темнел небольшой чахлый лесочек. Его низкие, хилые деревья клонились к земле, словно завидовали своим уже свалившимся в топь собратьям, а возле каждого сухого холмика торчали вывороченные пни.

Уже не боясь, что услышат на кораблях, я шумно перебралась через несколько завалов и остановилась перед большим, неведомо когда рухнувшим в болото деревом. За его стволом что-то захрипело. Казалось, там затаился и жрет добычу какой-то крупный зверь, но это был не зверь. Дрожа от страха и любопытства, я подползла к поваленному дереву и заглянула в провал под его вздыбившимися корнями. Там, в глубокой влажной яме, сидел человек. Его плечи тряслись, а из горла вырывались судорожные, звериные хрипы. «Оборотень, – мелькнула страшная мысль, – сейчас развернется, перекинется через пень, выпрыгнет из ямы, и…»

Страх сбросил меня со ствола. Я ударилась о землю, вскочила на четвереньки и, позабыв, что хотела уйти, помчалась к реке. Непослушные раньше ноги, словно нарочно, цеплялись за каждую корягу и проваливались в ямы. Вскакивая и вновь падая, я бежала к драккарам и чуяла за спиной сердитое дыхание потревоженного оборотня. Он преследовал меня!

Лесок кончился большим буреломом. Перепрыгивая через старый пень, я зацепилась и кувырком полетела на землю. Оборотень метнулся следом. Болото дрогнуло под его ногами, смердящее дыхание опалило мое горло, а когти впились в плечи.

– Ой, мамочка! – Мне было очень страшно, но давняя наука Трора не позволила закрыть глаза. Полуослепнув от ужаса, я молча глядела в выплывающее из тьмы лицо волколака, но вместо покрытых пеной клыков, желтых волчьих зрачков и лохматых щек увидела гладкую кожу и вполне осмысленные человеческие глаза.

– Дара? – удивился оборотень.

– Изот…

Лив поднял меня на ноги и растерянно развел руками:

– Чуть не убил тебя сдуру.

Не убил? За что?

– Обознался, – словно подслушав мои мысли, продолжил он. – Принял тебя за Бьерна. И какого ляда ты нацепила его одежу?

А к чему тебе убивать Бьерна? – увильнула я. Да так… – Лив замялся, но я уже догадалась. Изоту было над чем плакать, однако гордость не позволяла, чтоб кто-нибудь из воинов увидел его слезы.

– Ты чего тут… Ночью?.. – обеспокоенно спросил он.

– Волок ищу, – быстро соврала я. Лив выпучил глаза:

– Ночью?!

– А чем ночь плоха? В темноте чутье даже лучше. Глазам-то в болоте веры нет, небось сам знаешь.

– Нет, не знаю. Я с малолетства жил в Киеве.

– А откуда ведаешь про путь? Ты же говорил, будто есть водный путь, что ведет из Березины в Вилию, а дальше в Неман и Варяжское море?

– Я про него от бабки слышал…

Так вот почему он заблудился в. этом болоте! Понадеялся на бабкины сказки! Выходит, все его обещания – пустое бахвальство?! А я-то, дура, еще его вытягивала!

Изот опустил голову. Под глазами лива синели большие горестные круги.

– Ладно, – смягчилась я. – За твои байки нам всем отдуваться, так что давай уж вместе искать. Найдем – значит, «Журавль» не зря утоп, а нет – сами сгинем, как твоя лодья.

Он встрепенулся:

– Как искать?

– Чутьем, нюхом, ногами…

К рассвету мы оба окончательно вымотались. У меня в голове монотонно гудели пастушьи дудки, а ноги отяжелели, будто налились чугуном. Болото оказалось длинным и узким. Оно тянулось вдоль Березины, но даже эта узкая полоска топей была непреодолима для тяжелых драккаров. Ставший еще бледнее лив в отчаянии опустился на кочку и стиснул голову руками:

– Все к Лешему! Не пройти тут! Врала бабка!

Я сунулась было с утешениями, но, не желая слушать, он встал, отвернулся и молча пошел прочь. У меня не возникло ни жалости, ни желания удержать его. «Еще шаг и провалится», – шевелились равнодушные мысли. Однако лив все шел и шел, а Хозяйка молчала.

– Стой! – завопила я. – Остановись!

Он оглянулся. На ходу втыкая в землю скрюченные ветви, я побежала к нему и, оказавшись совсем рядом, радостно выдохнула:

– Ты нашел его! Нашел!

Лив удивленно пошарил глазами по земле и отрицательно мотнул головой. Конечно, он же никогда не жил в болотах, поэтому и не видел вычерченный первым солнечным лучом путь – ровную длинную дорожку меж зыбких хлябей. И как Изот умудрился пойти прямо по ней?! Ведь столько блудили, столько мучились, и вот на тебе – перестали искать и нашли!

Не веря в такую удачу, я протопала по дорожке еще с полверсты и, убедившись в правильности своей догадки, вернулась к ливу:

– Пошли к реке. Нас небось уже ищут. Но нас еще не хватились. Воины просыпались, терли заспанные глаза и лениво плескали на лица холодную воду. Бьерн приветствовал меня небрежным кивком, а Олав приметил Изота, подошел ко мне и хмуро поинтересовался:

– Ну и как тебе его благодарность?

– Какая благодарность? – не поняла я, а потом сообразила, на что он намекает, и качнулась от негодования: – Не смей!

Должно, крик получился слишком громким. Словно желая охранить своего хевдинга от внезапного нападения, Бьерн нахмурился и двинулся к нам. Я осеклась, заглянула в темные от гнева глаза Олава и покаянно сказала:

– Прости, Али! Мы с Изотом нашли волок. Там немного болотины, а потом ровная, сухая дорога – хоть на лошади езжай!

Новость всполошила всю дружину. Не дожидаясь приказаний, воины загомонили и, словно не было утомительной гребли по обмелевшей реке, бодро принялись раскручивать пеньку и скатывать бревна.

– Добро. – Олав наконец обрел дар речи. – Я знал, что ты найдешь дорогу. – И воровато оглянувшись, шепнул: Ты делай вид, что согласна, всем будет спокойнее…

Уже направляясь к Рыси, я задумалась над его странными словами. О каком предложении он говорил? С чем а должна согласиться? Бьерн ничего мне не предлагал…

Чужие, растянувшиеся от Вилии до Немана земли ничем не отличались от наших. Болота давно кончились, до вокруг так же уныло расстилались ровные поля и топорщились бурые холмы. Даже высохшие за зиму береговые камыши шумели так же монотонно и тихо, словно вели меж собой нескончаемый разговор. Однако чем ближе мы подходили к Варяжскому морю, тем пугливее становились речные жители. Живущие на Вилии аукшайты безбоязненно выходили к нашим драккарам и охотно обменивали еду на шкуры и захваченные Олавом из Киева стеклянные бусы. Зато ближе к морю в поселениях пруссов и жемайтов наши корабли вызывали ужас. Заметив на реке большие драккары, мужчины выскакивали на берег в полном вооружении, а бабы и дети с воплями бежали в лес.

– Они учены данами, здесь ссориться не стоит, —негромко сказал Олаву Бьерн. – А то жемайты перекроют выход к морю.

– Запасы кончаются.

Кормщик кивнул:

– Можно попытать счастья на Боргундархольме.

Я сидела у ног кормщика и слышала его ответ. Перед глазами всплыло разоренное родное печище, бабы с распоротыми животами, изуродованные лица мужиков. Откуда-то потянуло горьким запахом дыма.

Зябко передернув плечами, я подвинулась к Бьерну:

– А что, это и впрямь нужно?

– Что нужно? – не понял кормщик.

– Ну, – я запнулась, – драться…

Он так удивился, что даже на миг отпустил весло:

– Ты куда собралась, девка? В баню или в поход? Мне стало стыдно и грустно. И о чем я только думала, когда навязывалась в поход с Олавом? Мечтала о любви и ласке, а какую увидела ласку, какую любовь?! Даже былая дружба куда-то утекла, оставив о себе лишь слабое воспоминание…

– Нынче нам многое нужно, – спокойно, будто выбирая товар на базаре, перечислял кормщик. – Возьмем еду, оружие, одежду. Неплохо бы золотишка, украшений для торга, коли придется торговать… Хорошо бы и вместо «Журавля» найти суденышко, а то драккары от лишних людей чуть бортами воду не черпают…

– Хватит, – я махнула рукой, – поняла.

Кормщик смолк, а я отошла к борту, села возле скрипящего весла и задумалась.

После Березины урмане перестали считать меня рабыней. Наравне со всеми я перетаскивала драккары через топи и сидела на веслах, но ничего не боялась. Зато теперь нежданно обретенная свобода напугала меня. Неужели мне придется взять в руки меч и убивать ни в чем не повинных людей?! Зачем? У них есть жены, матери, накопленное годами и непосильным трудом хозяйство. За что я оставлю их детей сиротами?!

Река вывела драккары в широкий пролив, и над головами закружились белые крупные чайки.

– Море! – громко закричал Олав. Весла шлепнули о воду, и урмане поднялись над своими скамьями. Я тоже встала и поглядела вперед. Там, за широкой песчаной косой, перекатывались горбатые серые валы.

Что-то восторженно вопя, урмане принялись хлопать друг друга по плечам, переговариваться, и только Бьерн остался серьезным.

– А ну, за дело! – рявкнул он на гребцов. Все еще улыбаясь, те уселись обратно.

Теперь «Рысь» пошла быстрее, а плеск волн о борт звучал радостно, словно приветственная песня.

нараспев произнес кто-то из урман. Все одобрительно засмеялись, а я удивилась. Чем так порадовала воинов эта странная песня? Нелепый набор слов и никакого смысла!

Изот заметил мой удивленный взгляд и объяснил:

– Родина выдр – это море, жерех леса – рысь, вязы стяга – воины, а тропа крачек – опять море. Так поют их скальды, а по-словенски получится просто: корабль с названием «Рысь» плыл по морю к родным берегам и вез много воинов.

Я пожала плечами:

– Не понимаю я таких песен. Слушай, Изот, ты знаешь, куда мы идем?

– Наверное, на Боргундархольм, – оглядевшись, предположил лив. – Там можно неплохо поживиться, если напасть внезапно и решительно.

Я покопалась в памяти. Кажется, Боргундархольм – небольшой остров в Варяжском море, неподалеку от венедских земель, – был под властью данов.

– Верно. – Изот улыбнулся. – Но пока Харальд Синезубый, конунг данов, опомнится и поднимет своих воинов, у нас уже будет все необходимое.

– Но ведь он не отдаст свое добро просто так?

– На острове свой правитель-херсир. Это как у нас на .Руси Владимир – большой князь, и он собирает подати с малых. А у каждого малого князя – свои земли. Бывает, что малые жалуются киевскому на обидчиков, а бывает – молчат. Херсир на Боргундархольме платит Синезубому подати, но может не попросить у него защиты. – Лив налег на весло. – Кто знает, как распорядятся боги…

Теперь я уже совсем ничего не понимала. Пойти с двумя драккарами против могущественного конунга данов было почти то же самое, что сунуть голову в петлю, встать на тоненькую тростинку и надеяться, что она никогда не сломается! И урмане считали это мудрым решением?!

Я ткнулась лбом в ладони и закрыла глаза. Над головой заунывно вопили чайки, внизу плескалось море, а большое полотнище паруса хлопало на ветру, словно крылья Лебединых Дев. Только нынче мы плыли не на сказочный остров Буян, где на Алатырь-камне высечены заветы Рода, а на столь же загадочный остров к мирным людям, которые и не ведали о надвигающейся беде.

Боргундархольм показался на рассвете. Он выплыл перед носом драккара небольшой черной точкой, затем приблизился и разросся в длинную береговую полосу. Я сдавила руками борт. Лавируя меж подводных валунов и бесшумно загребая веслами, урмане направили «Рысь» к острову. Олав поддел под рубаху длинную кольчугу и взялся за щит, Изот перетянул лоб широкой кожаной полоской, а глаз Бьерна почти не было видно из-под странного низкого шлема с длинной, закрывающей нос пластиной. Теперь кормщик походил на хищную, высматривающую добычу птицу.

– Сиди здесь, – негромко велел мне Олав. – Возьми топор, лук и не высовывайся, поняла?

Я кивнула. Мне не было страшно, жалость к живущим на острове пропала, а все внутри дрожало от нетерпения. «Скорее, скорее, скорее», – не понимая, кого и о чем прошу, шептала я.

С берега нас заметили. На каменном, окружившем городище валу заблестели шлемы. Обе «Рыси» ткнулись носами в берег почти одновременно, и тут же, не дожидаясь приказа, урмане посыпались в воду.

– Сиди тут! – исчезая за бортом, крикнул мне Олав. За ним спрыгнул Бьерн, и я осталась одна. Фигурки бегущих к валу воинов становились все меньше, а крики чаек все громче и настойчивей. Вскоре к ним прибавились и людские вопли. Кто в предсмертной мольбе взывал к богам – чужой дан, Олав, Бьерн, Изот или тот молоденький мальчишка, которого я вытащила из болота?!

Не желая видеть и слышать происходящего, я зажала уши и отвернулась. Теперь предо мной качалась «Малая Рысь». Царившие на ней тишина и покой наводили ужас. I. А если никто не вернется и этот красивый корабль так и останется тут – мертвый, но еще помнящий веселые голоса своих хозяев? А как же тогда я? Что будет со мной?!

Я решительно вскочила: «Нужно идти к Олаву, нужно идти». Но в это время на берегу закричал смертельно раненный воин, и дрогнувшие ноги бросили меня на настил.

Струсила! Жалкая, трусливая баба! Я еще раз попыталась подняться. Борт качнулся перед глазами, а на йеоегу за серыми камнями что-то зашевелилось. Люди! Чузкие лица, незнакомая одежда… «Даны», – поняла я,страх прошел. Не знаю, как данам удалось выбраться на берег незамеченными, но теперь защитить покинутые воинами корабли, кроме меня, было некому.

Ужом проскользнув к корме, я вытянула несколько стрел и сложила их кучкой, а затем сделала то же самое у борта. Пусть даны думают, что нас много… Может, тогда они испугаются и уйдут?

Враги подошли уже совсем близко – мне даже было видно, какого цвета глаза у их предводителя. Я приподнялась, прицелилась и спустила тетиву. Стрела тонко запела, но следить, попала ли она в цель, было некогда. Нырнув вниз, я перекатилась к другой кучке стрел, схватила одну и только тогда услышала жалобный всхлип. Попала! Теперь еще один выстрел…

Третьей стрелы даны дожидаться не стали, а спрятались за камни и удивленно уставились на корабль. Из пятерых их осталось всего трое – высокий мужик в меховой телогрее, маленький и верткий коротышка с факелом в руке и еще один, которого я не успела разглядеть. Высокий подполз к факельщику, о чем-то оживленно заговорил с ним, а затем неторопливо вытащил стрелу и принялся обматывать ее конец извлеченной из мешочка паклей. Меня затрясло от злости. Даны собирались поджечь корабль! Горящая стрела упала совсем рядом. От нее оторвался клок пламени и покатился по настилу. Я подхватила его и выкинула за борт. За вторым пришлось ползти через весь корабль, а когда огненными брызгами рассыпался третий, палуба дрогнула, словно предупреждая о появлении незваного гостя. Похолодев от ужаса, я обернулась. У борта, рыская глазами, стоял тот самый дан, которого я не успела разглядеть раньше. Зато теперь хорошо видела его искаженное ненавистью длинное лицо и злые глаза. Дан пробежал взглядом по пустым скамьям, наткнулся на меня и, заметив выползшую из-под шапки косу, презрительно ухмыльнулся.

– Фрекен! – брезгливо фыркнул он и что-то завопил своим приятелям. Послышался смех. За словами дана крылось нечто более позорное, чем смерть. Топор Олава сам лег в руку. Почти не целясь, я приподнялась швырнула его в усмехающегося дана. Тот осекся, вскинул меч, но отбить удар не успел. Топор врезался в него глубоко и надежно, как в мягкое дерево. Что-то затрещало. Дан схватился за торчащую из груди рукоять, захрипел, словно пытаясь заговорить, но, ничего не произнеся, рухнул на пол и забился в судорогах. «Ненавижу!» – я подскочила к нему, выдернула топор и, едва успев увернуться от брызнувшей в лицо крови, поползла к борту.

На берегу оставались еще двое врагов. Они не видели смерти приятеля, зато слышали его презрительные слова, поэтому открыто шли к драккару и гадко улыбались. Выпущенная мной стрела угодила в вовремя подставленный щит высокого воина. Он ухмыльнулся, что-то сказал своему низкорослому дружку и насмешливо помахал мне рукой. Издевался… Я взяла еще одну стрелу, глубоко вздохнула, нацелила ее в лоб коротышки и выстрелила. Срываясь с тетивы, она завертела расщепленным хвостом и неожиданно для меня самой вонзилась в нахальный глаз врага. Есть! Коротышка ткнулся мордой в прибрежный песок, а факел в его руке зашипел и угас.

Так-то! Будут знать, как насмехаться! Забыв об уцелевшем враге, я вскочила и победно вскинула руки. Радость оказалась преждевременной. Метко брошенный камень угодил в плечо и швырнул меня назад. Борт корабля предательски дрогнул, мир перевернулся, а в рот хлынула противная, соленая вода. Отплевываясь, я кое-как поднялась на ноги. Дан стоял рядом. Волны полоскали подол его длинной рубахи. «Вывалилась, как птенец, и подохну, как птенец. Свернет он мне шею – и дело с концом…» – затравленно глядя на огромного дана, подумала я и неожиданно почувствовала себя слабой и беззащитной. Мужиков такого роста в Приболотье называли не иначе чем Медведями, Силами и Костоломами, а уж драться с ними, не имея в руках мало-мальски пригодного оружия, было полным безумием!

Загребая руками воду, я отступила. Топор Олава валялся где-то на дне под моими ногами и уже ничем не мог помочь. Дан снял шлем. Он и впрямь походил на Хозяина лесов – большого, косматого медведя. Надвигаясь, он что-то сказал по-урмански. Я закусила губу и глупо переспросила:

– Чего?

Он хрипло расхохотался, словно услышал в моем вопросе что-то необычайно смешное.

– Придурок! – разозлилась я и сплюнула. Дан перестал смеяться, приподнял меч и легко, словно играя, шлепнул им по воде. Пискнув, я шарахнулась в сторону и назад. Он ударил еще раз, но уже с другого боку…

Он развлекался! Так кошка играет с уже полузадушенной ею птицей. Я вновь отступила. Вода дошла до горла. Больше отступать было некуда. Я метнулась в сторону. Меч дана преградил путь. Назад! Сверкающий " клинок снова оказался проворней. И тут мне вспомнилось, как охотники берут не вовремя вылезшего из берлоги медведя. Огромного зверя-шатуна невозможно одолеть силой, но его легко обмануть.

Мгновение я глядела на дана, а потом сделала обманное движение в сторону, набрала побольше воздуха и нырнула. Дан зашлепал клинком по воде. Ускользая от опасного острия, я проплыла мимо ног врага, цепляясь за подводные камни, медленно вползла на отмель и подняла голову. Дан стоял спиной к берегу и вглядывался в морскую даль. Сдерживая дыхание и не сводя с него глаз, я на четвереньках выбралась на песок. Что-то мягкое и холодное прикоснулось к руке. Мертвый коротышка! От неожиданности я взвизгнула. «Медведь» обернулся, взревел и пошел к берегу. Теперь он уже не хотел играть.

– Мама, мамочка!

Мои руки отчаянно зашарили по песку и натолкнулись на неподвижное тело мертвеца. Под ним лежало что-то твердое… Грозя раскроить мою голову, меч врага летел вниз. На раздумья времени не оставалось. Я опрокинулась на спину и швырнула в глаза дана горсть песка. Он зажмурился, мотнул головой, но не остановился: «Все, Убьет…» Неимоверным усилием я выдернула из-под ко-ротышки свою находку и, защищаясь, выставила ее вперед. Полуослепший «медведь» всем телом налетел на внезапно возникшую преграду и вскрикнул. Я держала меч! Его острое лезвие легко вспороло куртку и утонуло глубоко в теле врага. Красные глаза дана скользнули по мечу, дотянулись до его рукояти, перескочили на мое лицо и удивленно заморгали. Я потянула оружие к себе. На песок закапала кровь, и, будто надеясь скрыть ее, сверху рухнул дан. Волна подхватила его ноги и поволокла тело по песку. К моему горлу подступила тошнота. Накопившийся внутри ужас неудержимым потоком ринулся через рот.

Рвота была долгой и страшной, но, когда я разогнулась и утерла слезы, внутри не осталось ни вины, ни жалости. Спокойно, не спеша, я вошла в море и отмыла руки от чужой крови. Потом, сама не зная зачем, так же не торопясь вытянула на берег плавающего вниз лицом «медведя»,, обшарила его, на всякий случай вытащила топор и направилась к коротышке. Равнодушно отгоняя орущих над головой чаек, я принялась подтягивать мертвых данов друг к другу. Почему-то казалось правильным собрать их вместе, в тот же отряд, каким они были при жизни.

За этим занятием меня и застали вернувшиеся урмане. Сперва я не заметила усталых, но довольных победой воинов, а потом почуяла на себе внимательные взгляды и подняла голову. Они стояли на берегу и глядели на меня как на чудо – удивленно, недоверчиво и испуганно.

– А-а-а, вернулись, – выдохнула я и указала на мертвые тела. – А я вот тут…

Из молчаливой цепочки воинов вышел Бьерн. На нем уже не было шлема. Белые волосы кормщика бились по ветру, а глаза смотрели сурово и непримиримо, так, словно произошло нечто ужасное.

– Но они хотели сжечь «Рыси»! – Я заметалась в поисках факела и, найдя, вскинула его в вытянутой руке. – Вот! Я просто ждала! Я не хотела их убивать! Так получилось.

Бьерн сделал еще шаг. Кормщик чем-то походил на убитого мной «медведя», и моя рука обхватила рукоять топора:

– Не подходи .

– Успокойся, – тихо сказал он, но я лишь упрямо помотала головой. Мой ум понимал, что Бьерн не сделает ничего плохого, но тело отказывалось повиноваться и все еще защищало себя.

– Успокойся, – еще раз повторил кормщик. Перебивая его, кто-то громко выкрикнул: – Дара!

– Олав! – Я оглянулась на зов своего единственного друга, и тогда Бьерн прыгнул. Топор вылетел из моих рук. Кормщик сшиб меня на песок и навалился сверху. Его губы оказались совсем рядом и почти беззвучно он зашептал:

– Тише, тише, все хорошо… Все закончилось… А я заплакала. Всхлипывая и тыкаясь лицом в измазанную чужой кровью рубаху кормщика, я жаловалась на то, как даны пытались меня убить и как быстро летели на борт горящие стрелы – так быстро, что я не углядела забравшегося врага…

– Тихо, тихо, – неуклюже гладя меня по голове, бормотал Бьерн, и вдруг показалось невероятно важным узнать, что же такое он хотел мне предложить в болотах Березины.

– Потом, – ответил кормщик. —Успокоишься – и скажу. Нынче не самое подходящее время.

Бьерн так и не рассказал мне о своем загадочном предложении. Едва унялись смуты в захваченном поселении, как он вместе с Олавом, Баженом и Изотом принялся за драккары. Нам не повезло, и, несмотря на богатую добычу, не нашлось ни одного большого корабля, чтоб заменить «Журавль».

– Ничего, – пообещал Олав грустному ливу. – Когда-нибудь у меня будут самые красивые и быстроходные корабли, и один из них я назову «Журавлем».

Взяв добычу, Олав не спешил уходить с острова. Урмане по-прежнему дневали и ночевали на своем драккаре, а остальные облюбовали для ночевок длинную, похожую на нору избу, в которой вместо печи был большой, обложенный камнями костер на полу. Бажен не выгнал из жилища уцелевших данов, и они спали бок о бок с нами, но никто даже не помышлял о мести. По утрам, прежде чем отправиться за скотиной или приняться за хозяйственные дела, они как ни в чем не бывало здоровались с нашими воинами, а ширококостные, похожие на древесные колоды девки, не таясь, одаривали словенских и древлянских парней заинтересованными взглядами. Правда, на меня они глядели с опаской и тревогой, словно только и ждали какой-нибудь пакости.

– Они не понимают, как ты оказалась среди воинов, – объяснял Изот. – Ты не рабыня, не жена хевдинга и не хозяйка драккара, но Али взял тебя в поход, дал в руки оружие и позволил встать рядом со своими людьми. Датчанкам не понять этого. – Лив хитро щурил ясные глаза. – По правде сказать, я тоже не поверил бы в подобное, не увидь все сам.

Я не осуждала Изота. Обычно, чтоб попасть в дружину, следовало пройти много сложных испытаний, но меня никто и не думал проверять на смелость или ловкость. Все произошло само собой. На Березине ко мне вернулась утраченная свобода, а после схватки с данами Олав оставил мне боевой топор, а Бьерн принес меч одного из убитых и вложил в руку:

– Бери. Этот как раз по тебе.

Меч и впрямь оказался нетяжелым. Он походил на большой охотничий нож, но владеть им я не умела. Скрываясь подальше от любопытных глаз, я подолгу крутила меч в руках, но ни сильных ударов, ни обманных движений не получалось. Однажды Бьерн ненароком заметил мои неуклюжие попытки и отвел меня к Бажену – тому самому кормщику, который смеялся над моими предостережениями в болотах. Теперь он уже не засмеялся.

– Покажи, что умеешь, – строго велел он. Я неловко взмахнула мечом. Оружие вывернулось и шлепнулось на землю. Стоящие поодаль молодые воины дружно прыснули.

– Подними клинок и помни— это не палка, чтоб коров погонять, – наставительно произнес Важен. – Чем меньше будешь им махать, тем лучше.

– Как это? – не поняла я.

– Смотри. – Бажен подозвал к себе одного из все еще потешающихся молодцов – высокого и красивого парня с родинкой над пухлой губой.

– Нападай-ка, – велел он. Ратник отступил на полшага, примерился, удало взмахнул мечом и, вскрикнув, упал на четвереньки. Никто и не заметил, как небольшая, но увесистая дубинка в руках Бажена описала полукруг и ударила парня в живот.

– Вот так, – пояснил Важен. – Он машет, а я думаю – и вся разница…

Я начинала понимать, но от понимания меч не становился легче или проворнее.

– Ничего, – утешал Бьерн, когда после очередной неудачи побитая каким-нибудь хлюпиком, грязная и несчастная, я садилась на лавку и молча глядела на огонь, – Привыкнешь, и меч станет как собственная рука.

– Когда привыкну? Я половины ударов не понимаю, а Важен чуть что лупит палкой – не дает слова сказать.

– Так ведь и враг не даст, – смеялся Бьерн. После победы над данами мы сдружились, Кормщик был старше и опытнее, и меня не обижали его покровительственное отношение и резкие замечания.

– Чего ж ты сам не взялся меня учить? – поддевала я его. – Или Важен дерется лучше?

– Не знаю, – ничуть не обижаясь, отвечал Бьерн. – С Баженом силой не мерялся, а тебя учить мне некогда.

– Ладно, – соглашалась я. – Но сидишь же ты со мной вечерами, так выучи меня хоть вашему языку, а то вы меж собой болтаете, а мне обидно.

Я уже неплохо понимала лающую речь урман, поэтому обычно Бьерн отмахивался или ссылался на неотложные дела, но иногда уступал и терпеливо объяснял те или иные слова. Он научил меня понимать драпы – странные песни урман и рассказал о северных богах – могущественном колдуне Одине, смелом Торе, вечно юном Бальдре, Злотоволосой Фрейе и множестве других. Помотавшись по свету, кормщик видел много чудес. Он бывал в загадочных странах, где ходили черные и красные, будто обожженные солнцем люди, и на большой реке Нил, где на желтых песках нежились каменные коты с человеческими головами, ив высоких, с полу до потолка покрытых росписью храмах, где тонкими голосами дети пели хвалу распятому богу с ученическим венцом на голове. Но о чем бы ни рассказывал кормщик, он никогда не упоминал о своих родичах или оставленных в Новом Городе друзьях.

– Слушай, Бьерн, – как-то раз отважилась спросить я, – ты все о других да о других, будто у самого нет родни.

Бьерн осекся и внимательно поглядел мне в глаза:

– Родичей много, но тебе-то зачем о них знать?

– Так просто…

– Так просто я трепаться не люблю, – отрезал Бьерн и отвернулся. Мне стало стыдно: из-за любопытства разбередила человеку душу! Теперь он небось будет маяться всю ночь, вспоминать своих погибших сыновей…

– Прости, Бьерн. Я не хотела. Сама не люблю рассказывать о родичах. Они ведь тоже умерли, как и твои сыновья.

– Мои сыновья?! – Бьерн развернулся. – Кто Сказал тебе о моих сыновьях?

– Все болтают… – смутилась я.

– И что же болтают?

Теперь мне стало и вовсе неловко, но, преодолев стеснение – сама же навязалась, – я выдавила:

– Говорят, что они утонули…

– А не говорят, что я их сам утопил? – резко спросил Бьерн.

Растерянно озираясь по сторонам, я прошептала:

– Нет…

– Тогда врут, – успокоился кормщик и снова отвернулся. Мне тоже расхотелось разговаривать. Неужели он не шутил, что сам утопил сыновей? За что?! И как это случилось?!

Дверь впустила Олава и Изота. Не обращая внимания на спящих данов, они подошли к костру.

– Что не спишь? – присаживаясь рядом, поинтересовался Изот. Я выразительно покосилась на Бьерна.

– А-а-а, опять разговаривали, – махнул рукой лив— Ну и чем же этаким он тебя напугал?

Зачем разносить лишние слухи? Я пожала плечами и посмотрела на Олава. На Боргундархольме он стал спокойнее, веселее и, кажется, уже начал забывать свою киевскую зазнобу. В тот день, когда я впервые убила, он выхватил меня из рук Бьерна и крепко притиснул к груди. Казалось, что теперь все вернется и будет как прежде – и наши доверчивые разговоры, и нежная любовь, но дни шли, а ничего не менялось…

Он поймал мой взгляд и улыбнулся:

– Ложись. Изот клянется, что через пару дней будет буря – значит, завтра уходим.

Как уходим?! Куда?! Я покосилась на Бьерна. Он кивнул.

– Не волнуйся, – засмеялся Олав. – Уйти все равно, пришлось бы. Харальду, конунгу данов, не понравится, что я напал на его бондов. Он пошлет сюда людей. А если буря опередит их – волны расшибут драккары о скалы. Так что ложись и отдыхай, пока можешь.

Я послушно расстелила на лавке полушубок и улеглась. Олав и Бьерн вышли, какой-то воин занял мое место возле костра, и под слабое пощелкивание горящих поленьев я заснула.

Мне приснился Бьерн с сыновьями – худощавыми и тонконогими парнями. Лиц у них не было, только размытые белые маски. Бьерн связывал их и, угрожая мечом, как недавно угрожал мне дан, гнал мальчишек в море, где под зелено-голубой пеленой виднелся седоусый страшный лик водяного великана Эгира. Он скалил белые, похожие на шапки волн зубы и злобно шипел:

– Дурак ты, кормщик. Все одно – будет буря!

– Но меня она не тронет! – шлепая мечом по воде, смеялся Бьерн.

– Сгинешь в море! – завывал в ответ Эгир. – Сгинешь!

– Шевелись! Шевелись! – неожиданно ворвался в их нескончаемый спор голос Олава, и я проснулась.

Вокруг царило заметное оживление, а на берегу возле кораблей шумели воины. Схватив меч и свой узелок, я выскочила из избы, пробежала мимо не скрывающих радости данов, кое-как преодолела водную полосу, взлетела на драккар и устроилась у кормы. Облепив корабль со всех сторон, воины потянули их в воду. Обе «Рыси» заскрежетали днищами по песку, перескочили через несколько подводных валунов, ускользнули от покрытых пеной острых обломков скал и вышли на чистую воду. Перевалившись через борт, Изот уселся рядом со мной тряхнул мокрыми волосами и подмигнул. У него было хорошее настроение. Лив жаждал новых побед, а мне вообще не хотелось покидать Боргундархольм. Островные жители хоть и смотрели на нас с опаской, но не затевали ничего худого, а кто знает, что будет в других странах?

– Держи на полдень! – громко приказал Бьерну Олав. Кормщик кивнул и налег на рулевое весло.

– Почему на полдень? – спросила я Изота. Он греб первым, а я дожидалась своей очереди. – Ведь Норвегия совсем в другой стороне…

– А мы больше никуда не успеем. – Он поглядел на небо. – Хорошо бы хоть выйти из пролива.

– Куда выйти?

– К вендам.

Пока ленивая память перебирала все, что мне было известно о тамошних землях, небо потемнело и налилось гневом, а Позвизд совсем стих, будто набирал в могучую грудь побольше воздуха и намеревался единым выдохом смести с земли и моря все живое. То там, то тут над темной морской гладью появлялись пенные белые барашки. Я вспомнила свой сон, качающееся под водой лицо страшного Эгира и закусила губу. Думать о худшем не хотелось, но все внутри сжималось при мысли, что под днищем корабля спрятался и тянет вверх громадные ручищи водяной великан. Пожалуй, мне было бы легче вовсе не знать о нем, а наш словенский Морской Хозяин был куда безобидней и понятней этого чужого чудовища.

– Али! – позвал Бьерн. Олав подошел к нему.

– Надо ставить парус, – быстрой скороговоркой сказал кормщик.

– Ты что?! В бурю?

– Бури еще нет, – упрямо мотнул головой Бьерн. – А без паруса не успеем выйти из пролива. Думай, дело твое.

Олав заходил взад-вперед. От носа к корме… Снова к носу. Страх перед чем-то неведомым, мчащимся на нас далекой серой мглы, переполнил чашу моего терпения. выкрикнула я.

– Ну что же ты?

Он вздрогнул, огляделся и негромко приказал:

– Ставьте парус. Изот и Василь, идите к мачте. Топоров из рук не выпускать! Если не успеете снять дарус и вытащить мачту – рубите ее!

Ставший необычайно серьезным Изот вложил весло мне в руки и направился на середину драккара.

Над настилом поднялась невысокая округлая палка и большой, почти вдвое шире самого корабля, парус. «Рысь» рванулась, будто ее что-то ударило, и полетела вперед. Дружно ухнув, мы вытянули весла и закрыли отверстия в бортах. Теперь все, кроме Бьерна, смотрели туда, где край моря сливался с небом. Однако ветер ринулся на драккар внезапно, словно лесной зверь на добычу. «Рысь» легла набок. .Захрипев от натуги, сразу несколько воинов повисли на мачте и попытались выдернуть ее из гнезда, но она не поддавалась. Огромный, наполненный силой Позвизда парус не позволял ей двинуться с места.

– Руби! – завопил Бьерн. Изот ударил топором по древку мачты. На втором драккаре мачту удалось снять до ветряного натиска, и теперь «Малая Рысь» приближалась к нам. Ее острый, высоко поднятый нос нацелился в наш борт. Над гребцами возвышалось лицо Бажена. Судорожно сжимая в могучих руках рулевое весло, он и не думал поворачивать.

– Бьерн!!! – бросаясь к нашему кормщику, взвизгнула я. – Надо развернуть драккар!

Удерживая руль в прежнем положении, Бьерн другой отщвырнул меня в сторону.

– Нельзя! – прохрипел он. – Парус… Нос «Рыси» уже почти ткнулся в борт. Я кинулась ничком на настил.

– Берегись! – заорал Бьерн. Треща и стеная, мачта накренилась, повернулась и, не повинуясь усилиям людей, рухнула на подошедшую слишком близко «Малую Рысь». Там хором закричали, и, будто отзываясь на этот крик, ветер ударил еще сильнее. Огромная волна подняла скрепленные рухнувшей мачтой корабли и смела в воду развешенные по бортам щиты. Мачта пронзительно заскрежетала, сместилась, и обе «Рыси» оказались бок о бок друг к другу.

– Это конец, – выдохнул кто-то возле меня. «Сон-то был вещим… Вещим…» – вертелось в голове, и вдруг перекрывая рев волн и вой ветра, закричал Бьерн. Казалось, он пытался что-то объяснить очутившемуся возле Бажену. Кормщик «Малой Рыси» приподнялся, отчаянно вытянул шею, на мгновение застыл, а затем громко и радостно повторил крик Бьерна.

– Вяжи бортами! – разобрала я.

Что вязать и куда?! Нас уже ничего не спасет, даже боги!

Мимо прошлепали чьи-то ноги, и я подняла голову. Несколько урман навалились на скрепившую корабли мачту, и теми же вантами, что раньше держали парус, принялись привязывать ее к скамьям. Кто-то сцеплял борта крюками, кто-то внакрой укладывал и прикручивал к ним весла. Мокрый и злой Олав метался от одного воина к другому и что-то приказывал. Зачем? Бурю не остановишь громкими криками и крепкими веревками…

Драккар накренился, и вода ударила мне в лицо. Пальцы соскочили с деревяшки. Крутясь, словно волчок, я заскользила прямо к оставленному упавшей мачтой провалу. За ним бушевала и пенилась темно-зеленая смерть. Где-то вверху мелькнуло бледное лицо Бьерна. Он сидел на возвышении и все видел, но даже не шевельнулся, лишь крепче сдавил рулевое весло. «Правильно, – обреченно подумала я, – уж лучше одной, чем всем…» Драккар вновь качнулся. Еще не успевшая схлынуть вода поволокла меня назад. Бьерн выдохнул и закричал. Сильные руки схватили меня за пояс и бросили на скамью. Сверху нависло покрытое мелкими каплями лицо Олава.

– Греби! – приказал он. – Греби, дура! Мокрая рукоять коснулась моих ладоней. Уже ничего не соображая, я привычно принялась сгибать и разгибать спину и лишь потом заметила, что нас уже не мотает, как раньше. Прочно скрепленные корабли дружно, словно братья, переваливались через пенные валы. Теперь это были уже не два драккара, а странный, не похожий на какой другой корабль, и Он не поддавался веселящемуся Эгиру!

Моля всех богов, чтоб не сломалась мачта и не подвели крепления, я принялась грести с удвоенным усердием.

Буря кончилась так же внезапно, как началась. Ветер стих, и вместо крутых, горбатых гребней драккары закачало на пологих, как древлянские холмы, волнах.

– Берег! Впереди берег! – радостно закричал кто-то. Олав поднялся, вгляделся вдаль и подтвердил:

– Берег страны вендов[43].

На берегу располагалось небольшое вендское селище. На отмели с баграми и веревками в натруженных руках стояли молчаливые мужики. Они ждали нас…

– Готовиться к бою! – приказал Олав.

– Не спеши. – Бьерн передал руль Болеславу, слегка отстранил молодого хевдинга и вышел на нос.

– Мы с миром, – сказал он по-словенски, а потом тряхнул головой и перешел на урманский. Кормщик говорил так быстро, что я не разобрала ни слова.

– Что там? Что там? – затормошила я Изота. Лив улыбнулся:

– Они примут нас.

Нас действительно приняли. Венды помогли воинам вытащить драккары, принесли дров для костра и даже поделились сухой одеждой. Ночь мы провели на берегу, а наутро Бьерн отправился в селище просить у местных помощи в починке драккаров.

– Вас просит об услуге Олав, сын конунга Трюггви, – сказал он, – а я всего лишь передаю его слова. Сын конунга щедро заплатит за работу!

Селищенские мужики негромко переговаривались, ковыряли носками сапог землю, почесывали лохматые бороды и ничего не отвечали.

– Что же сказать моему хевдингу, люди? – устав ждать, обратился к ним Бьерн.

Из толпы выступил темноглазый, еще не старый жичок в потертом зипуне и, огладив бороденку, хмуро хмыкнул. Я вздохнула. Взгляд венда не предвещал ни чего хорошего. «Откажет, – думала я, – непременно откажет. К чему мирным селищенцам возиться с пришлыми воинами? Ведь еще неизвестно, чем они отплатят за доброту…» – В общем, так, – неожиданно низким голосом сказал мужичок. – Корабелов у нас немного, раз-два да обчелся, но по дереву работать умеют все. Ты уж, человек, сам выбери, кого тебе надо, с ними и говори.

Он махнул рукой, и вперед шагнули сразу несколько селищенцев. Бьерн кивнул, а мужичок деловито засопел и пошел вдоль рядка своих родичей, доходчиво разъясняя, что умеет делать каждый из них. Бьерн долго рассматривал ладони корабелов, расспрашивал и наконец выбрал троих – низкорослого Вешка, толстенько похожего на праздничный калач Броня и широкоплечего угрюмого Мёслава. В избе Меслава я и провела свою вторую ночь на вендском берегу. Его жена Марша приняла меня как родню, а две ее дочери презрительно скривили губы.

–Что надулись?! – прикрикнула на них Марша. —Какие же из вас хозяйки, коли на гостью, будто на врага, глядите?

Одна из девиц встала и неохотно поклонилась мне в пояс.

– Так-то лучше, – просияла Марша и повернулась ко мне: – А ты, девонька, живи у нас сколько хочешь. За тебя сам Бьерн просил, а он человек уважаемый…

Я поблагодарила и осталась.

Все лето на берегу стучали топоры, а к осени в селю приехал важный гость. Его звали Диксин, и он служил дочери вендского князя Гейре.

– Наша княжна услышала, будто на ее земле появились смелые и сильные воины из Гардарики, почтительно склоняясь перед Олавом, сказал Диксин. Ей рассказали о тебе, сын конунга, и ей стыдно, что тебе не были оказаны должный прием и уважен! Княжна надеется загладить свою нечаянную вину приглашает тебя и твоих людей на пир в славный грод Кольел.

Мне не нравилось узкое, крысиное личико Диксина, его тощие, как лапки синицы, ручки и бегающие глаза, но обижать отказом ту, что правила в вендских землях, не стоило.

– Скажи, что я благодарен, – ответил Олав.

– Княжна послала меня проводить тебя и твою дружину, – склоняясь еще ниже, пропищал Диксин. Олав кивнул.

На другой день мы стали собираться в Кольел. Марша приготовила для меня пышный, шитый шелком наряд, но я одела потертые мужские порты и рубаху. Обиженная венедка помогла мне спрятать волосы и пожала плечами:

– Ну какая ж в тебе красота, коли тебя от мужика не отличить?! Вот и нет к тебе у парней должного уважения!

– А на что мне их уважение? – искренне удивилась я. Одеваться, работать и думать, как хирдманн, было проще…

К Гейре мы добирались недолго – полдня, да и те шли не спеша, как и подобает сыну конунга и его людям. Вендский грод встретил нас оживленным шумом. Оглядывая незнакомых воинов с длинными мечами и серьезными лицами, толпа почтительно расступалась перед нами и тут же смыкалась за спиной. Бабы и ребятня восхищенно ахали, а мужики хмыкали в бороды и оглаживали усы. Они больше дивились не стати пришлых воинов, а их мирным намерениям. На меня же никто не обращал внимания. Может, потому что моя коса была укрыта под теплой куньей шапкой, а может, просто не различали в толпе, где баба, а где мужик.

Гейра приняла нас в тереме, в просторной и светлой горнице с высокими сводчатыми потолками, расписными стенами и накрытыми для пиршества столами. Едва увидев княжну, я застыла. Сердце рухнуло вниз и тяжелыми Цепями увязло на ногах. Аллогия! Только эта Аллогия была моложе и гораздо красивее киевской… В окружении своих высоченных бояр она казалась маленькой и хрупкой, но гордо поднятая голова и легкая улыбка на губах говорили о ее смелости. Так бесстрашно улыбаться незнакомым, до зубов вооруженным мужикам могла лишь настоящая дочь князя!

– Рада вам, могучие воины, – мягко, чуть напевно, произнесла она и шагнула к Олаву. Тот попятился, словно боялся своим дыханием повредить этому прекрасному видению. «Эльфы, – вспомнила я рассказы Бьерна. —Таковы, должно быть, эльфы…»

Гейра протянула Олаву руку и приветливо кивнула. Несомненно, Диксин уже успел рассказать ей о роде Олава, и теперь она смотрела на высокого урманина снизу вверх, преданно и восхищенно, как маленькая доверчивая девочка на былинного героя. Олав улыбнулся. Отныне я не могла даже мечтать о его любви – он принадлежал вендской княжне!

Пир и радостная суматоха промелькнули мимо меня, словно дурной сон. Еда со стола нежданной соперницы застревала в горле, а стоило повернуть голову, как взгляд натыкался на сидевших рядом Олава и эту чужую красотку. Даже их имена в заздравных речах произносили вместе, не тая, что неплохо было бы породнить столь прекрасную пару.

Всю осень я надеялась на чудо, но к первым морозам Олав уже не скрывал, что собирается жениться и на зиму перебраться к Гейре, в Кольел.

– Моя дружина пойдет со мной! – часто повторял он. От ненависти к княжне я не находила себе места. Одной улыбкой, одним ничего не значащим словом проклятая венедка отобрала у меня Олава! Ради него я покинула родную землю, ползала по болотам, сражалась с врагами и гребла до кровавых мозолей на руках! А что сделала она?! Чем заслужила его нежные слова и ласковые взгляды?!

Близилась зима, и Олав все чаще уезжал к своей невесте. Обычно с ним отправлялись Изот, Важен и еще несколько урман. Бьерн же вернулся к драккарам. Ему, как и мне, было не по душе увлечение Олава. Кормщик часто уходил на берег и подолгу сидел там один, уныло глядя на беспомощные, похожие на мертвых рыб корабли. Каждый раз перед отъездом Диксин и Олав хором уговаривали кормщика посетить княжну, но, ссылаясь то да внезапную хворь, то на дела, Бьерн упрямо оставался в селище.

Я тоже оставалась и постепенно превращалась из воина в плаксивую, вечно недовольную девку. Мой меч, а вместе с ним топор и лук тихо лежали в углу Маршиной избы, а длинное бабье одеяние вновь стало казаться удобным. Вечерами, монотонно бубня что-то себе под нос, Марша с дочерьми вертела прялку или тыкала иглой в растянутую на пяльцах ткань и выдумывала хитрую цветастую вышивку, но у меня не было желания заниматься ни тем ни другим.

– Ты просто нерадивая девчонка! – сердилась Марша. Неведомым бабьим чутьем она догадалась о моей любви и чуть что сравнивала меня с Гейрой. – Немудрено, что ваш хевдинг залюбовался на нашу княжну – она-то во всем справна, не то что ты!

Я обижалась, но не спорила, а уходила из тесной и душной клети в лес. Там ветер по-прежнему вольно шумел оголившимися ветвями деревьев, а запахи напоминали о далекой, родной земле.

Но однажды мне надоело таиться. Я нацепила толстые штаны, безрукавку и отправилась в Кольел. Рассвет застал меня у ворот грода. Стражи признали меня, приветливо кивнули и, позевывая, принялись прохаживаться вдоль стены. «А ночью-то наверняка спали», – ехидно подумала я и окликнула одного из них:

– У меня вести для Али. Где его искать?

Воин хитро ухмыльнулся:

– А то ты не знаешь?

Я знала, только не хотела этому верить. Однако поверить пришлось. Олав вышел из терема сонный, с всклокоченными волосами, а от его разомлевшего большого тела пахло довольством и женским теплом. Разнежился, раздобрел!

Сжав зубы, я позвала:

Он улыбнулся:

– А-а-а, Дара…

– Бьерн просит тебя вернуться, – не краснея, солгала я. – С кораблями худо.

– Как?! – Олава смело с крыльца. – Что ты говоришь?!

А откуда я знала, что говорю?! Мне просто хотелось выманить Олава из его спокойной, похожей на болотную спячки, растормошить и показать, как мне тяжело и обидно, но как сказать об этом?

– Что случилось?!

Лгать уже не поворачивался язык. Я попятилась:

– Нет… Неправда… Бьерн тут ни при чем.

Олав недовольно передернул плечами:

– Что за глупости? Ладно, говори, что стряслось, а то меня Гейра ждет.

Худших слов он не мог придумать. Дважды мне было необходимо его внимание и дважды его ждали другие! В Киеве – Аллогия, теперь – Гейра…

– Ненавижу, – едва слышно выдохнула я и уже громко повторила: – Нет никакой беды. И Бьерн меня не посылал, я сама пришла.

Он приоткрыл рот:

– Зачем же?

Сдерживая слезы и заставляя голос не дрожать, я выпалила:

– Чтоб сказать тебе, кем ты стал! Чтоб сказать, как ты нелеп и бессилен! Ты был воеводой и хотел стать конунгом – где же теперь твоя мечта?! Прилипла к бабьей исподнице? Ты обленился и отупел, как обычный лапотник, а твои люди уже не знают, кому они служат тебе или княжьей дочери!

– Заткнись! – Олав замахнулся, но не ударил.

– Ага! – засмеялась я сквозь слезы. – Не поднимается рука на правду?!

– Нет. Не хочу бить глупую девку.

– Ах, глупую девку?! Ты забыл, как называл меня раньше? – Я язвительно ухмыльнулась. – Да, ты не помнишь! Ты уже не тот мальчик, что отплатил Клеркону за смерть своего воспитателя, и не тот воевода, что мечтал вернуть земли отца!

Зачем я говорила все это? Что могла изменить? Но слова текли помимо моей воли и споткнулись лишь о его спокойное:

– Чего ты хочешь?

«Тебя!» Но я сказала совсем другое:

– Хочу найти Хаки и отомстить ему, хочу видеть тебя могучим конунгом, хочу воли и свободы! Я не желаю превращаться в бестолковую колоду для полотенец, как твоя тщедушная Гейра!

И тут он рассердился. Его глаза стали маленькими и узкими, как две щели, а брови сдвинулись так, что застывшая меж ними полоска кожи побелела.

– Теперь я понимаю! – рявкнул он. – Ты явилась лгать и сквернословить! Я думал, что в тебе играет девичья дурь и прощал злые слова, но я ошибался – ты не женщина! Ты полна ненависти к той, что во всем тебя превосходит! Ты пропитана злобой, как мерзкая карлица, а Бьерн еще хотел взять тебя в жены! Сами боги уберегли его от подобной участи… Убирайся!

Он отвернулся и хлопнул дверью. Я осела на землю. Олав ничего не понял: ни моей любви, ни моей ревности… А чего я хотела? Неужели впрямь верила, что он оставит Гейру? Он отверг меня, выбросил, как истрепанную подстилку… Значит, негоже и мне сидеть под его крыльцом! Пусть я не столь благородна, как Гейра, и не столь красива, но никому не удастся втоптать меня в грязь!

Покачиваясь, я поднялась и отряхнула ладони. Нужно идти назад, в селище… Перед глазами маячило сердитое лицо Олава, а в ушах все еще звенели его обидные слова. Значит, он не считает меня женщиной?! Не верит, что на мне можно жениться? И как он насмехался над Бьерном, говоря, что кормщик…

Я остановилась. Неужели именно это и собирался предложить мне Бьерн?! Но почему же он промолчал? Ух как бы тогда я отомстила Олаву за его поганые слова! Я стала бы кормщику самой верной женой, я бы мыла ему ноги и вышивала рубахи, а Олав тысячу раз пожалел бы о своих грязных обвинениях! Проклятая Гейра кусала бы локти от злости, что ее суженый нахваливает чужую жену! Представив искривленное злобой лицо княжны, я улыбнулась. Да, это была бы сладкая месть!

Бьерн перехватил меня по дороге. Он возник на тропе – как всегда, спокойный и невозмутимый, но ничего не сказал, только кивнул и, повернувшись, зашагал рядом.

– Была у Али, – сглотнув слезы, поведала я. 0ц опять кивнул:

– Я так и подумал.

– Али сказал, что когда-то ты хотел жениться на мне.

– Хотел, – сдержанно ответил кормщик. – Тогда было сложно – тебе не верили и Али тоже. Я мог спасти вас обоих. Теперь другое дело: люди довольны, и им нравится сытое и спокойное житье. Когда Али женится, он станет здесь конунгом, а его воины тингманнами – чем плохо?

– Мне! – Я покосилась на Бьерна. – Ты предлагал жениться на мне, чтоб помочь Али?

– Может быть.

– А если нужно помочь только мне – ты возьмешь меня в жены?

Взгляд кормщика ощупал меня с головы до пят и остановился на зареванном, опухшем от слез лице:

– Это ничего не изменит. Али любит ее…

– Ну и наплевать! – сорвалась я – Наплевать! Я тоже хочу жить! Понимаешь?!

– Понимаю. – Он потянул меня за руку и послушно, словно тряпичная кукла, я поплелась следом.

– Али хотел тебе добра, – объяснял Бьерн. – Он надеялся, что ты сумеешь найти здесь свое счастье, так же как он нашел свое. Не его вина, что этого не случилось.

– Но и не моя, Бьерн! – чуть не плача, выкрикнула я. – Я тоже не виновата! Проклятые берсерки изуродовали мое лицо, и теперь никто не хочет даже ласково поглядеть на меня, а уж тем более жениться! Никто не видит, что я не хуже других девок! Вот и ты отказываешься…

– Я не отказываюсь.

Как не отказывается?! Неужели…

– Нет?

– Нет.

– Но ты ж меня не любишь?

– Ты меня тоже…

Он был прав, но я вытерла, слезы и клятвенно приложила руки к груди:

– Я полюблю тебя, Бьерн. Правда.

Он улыбнулся:

– Надеюсь. Все мои женщины любили меня. И все по-разному… Но мы слишком долго говорим об этом. Пошли…

И мы пошли.

А на другой день, когда в селище нагрянули Олав с Изотом, Бьерн взял меня за руку, вытолкнул вперед и громко, будто доказывая что-то всему миру, заявил:

– Это моя жена, и пусть об этом знают все. Глупо озираясь, я скривилась в улыбке, селищенцы зашумели, а Олав сморгнул, вымученно улыбнулся и хлопнул кормщика по плечу:

– Вот и хорошо.

Но ему не было хорошо. Это было заметно по его настороженно-растерянным глазам и задумчивому лицу. Тогда я еще не знала, что с этой же ночи забуду о нем, поэтому, встречая его обеспокоенный взгляд, чуть не прыгала от радости. Месть свершилась!

Весь день Марша объясняла мне, как и что нужно делать, чтоб понравиться Бьерну в первую ночь, но едва я оказалась в постели кормщика, все ее наставления вылетели у меня из головы. Я просто панически боялась своего мужа! Трясясь от страха, я залезла под шкуру, натянула ее до самых глаз и принялась ждать его настойчивых ласк, но Бьерн вел себя так, словно вовсе не жаждал обладать мною. Страх прошел. Осмелев, я принялась разглядывать его крепкое, сухое тело и заметила проползший с бока на грудь шрам.