Читать онлайн Сергей Рахманинов. Судьба русского гения

Сергей Рахманинов

150 лет назад, в родовой усадьбе, в селе Семенове старорусского уезда родился Сергей Рахманинов. Дворянский сын, баловень судьбы, он был настоящим вундеркиндом, не знавшим праздности. Когда мать – Любовь Петровна – дал Сергею первые уроки музыки, он увлекся необыкновенно. Фортепиано стало его миром. Вскоре он не только поражал знатоков виртуозной техникой, но и демонстрировал глубокое проникновение в стихию музыки, в тайны гармонии.

Рахманинов обладал невероятно большим размахом пальцев, он мог с легкостью охватить сразу двенадцать белых клавиш! Не случайно многие его произведения изобилуют широкими аккордами, весьма трудными для исполнения. Немногим дано с пониманием и без срывов играть Рахманинова. Но если уж пианист сумел посвятить свой талант композитору – он никогда его не предаст. Увлечение истинным искусством победит.

Изысканный Жираф

В 19 лет он с большой золотой медалью окончил московскую консерваторию и как пианист, и как композитор. К тому времени московская публика уже признала его гением – русским Моцартом, да еще и погруженным в круговерть ХХ века.

Он часто и с громким успехом выступал как дирижер – и первым в России стал выступать лицом к оркестру и спиной к публике. Изящный, высокий, почти двухметровый, с торжественными и порывистыми движениями длинных рук, он выглядел на сцене, как гумилевский «изысканный жираф», который, к тому же владеет тайнами гармонии. Но в искусстве не бывает путей, устланных только розами и лаврами. Первый концерт для фортепиано с оркестром, на который молодой композитор возлагал немалые надежды, провалился. Показался слишком непонятным, экспериментальным. Потом Рахманинов не раз возвращался к этому юношескому произведению, переделывал его. Еще более горьким был дебютный провал Первой симфонии, которую за что только не бранили.

В нем всегда жило недовольство собой, сомнения в собственной музыке: «Бывают моменты, когда мне кажется, что следовало бы быть только композитором, иногда я думаю, что я только пианист. Теперь, когда прожита большая часть жизни, меня постоянно мучает мысль, что, разбрасываясь по разным областям, я не нашел своего подлинного призвания».

Мистер До-диез минор

И все-таки, он стал в России самым любимым композитором своего времени. Самых почитаемых было несколько, а по-настоящему любимым из поколения «серебряного века» оказался только Рахманинов.

Сергей Рахманинов

Среди незабываемых творческих побед Румянцева – несомненно, каватина Алеко из оперы по пушкинским «Цыганам» – драматичный, нервный рассказ с кульминацией, которая оказалась достойна пушкинской поэзии: «Земфира не верна!» Как это пел Евгений Нестеренко – кажется, совсем недавно… Рахманинов написал эту оперу в 19 лет – и сам Чайковский в то время уже относился к нему как к равному.

Мировую славу принесла Рахманинову прелюдия до-диез минор, написанная в 20 лет – монументальная, взволнованная. Это было новое слово в музыке, стиль композитора, его характер выразился в этом опусе сполна. «Прелюдия явилась с такой силой, что я не мог от неё отделаться, несмотря на все мои усилия. Это должно было случиться и случилось. Я также помню, что получил только 40 рублей за неё. Пьеса была напечатана большим тиражом и распродана во всём мире, но я больше никогда не получал за неё никакого вознаграждения. Однако признание, которое принесла мне пьеса, было для меня очень важно», – вспоминал композитор. Не менее сильна прелюдия № 5 соль минор – трагическая и светлая, как молитва. Все это – фортепианная классика, вечная, разгадывать которую будут еще многие поколения музыкантов. После Бетховена, пожалуй, никто с такой «прекрасной ясностью». Композитору становилось не по себе, когда он понимал, что его считают лишь автором этих двух коротких эффектных вещиц и называли мистером До-диез Минор. Но он, как истинный джентльмен, скрывал свои эмоции.

Рахманиновский распев и колокольный звон, глубина его церковной музыки – это настолько глубинно русское, корневое, что мы чувства композитора захватывают нас сразу и навсегда. От этой музыке один шаг к другим его произведениям. В 1912 году он опубликовал вокализ, свой 34-й опус из цикл «Четырнадцати песен» – с посвящением певице Антонине Неждановой. С тех пор появилось немало замечательных исполнений самого известного из русских вокализов. Его пели почти все сопрано и такие теноры, как тончайший Иван Козловский. Есть и замечательные инструментальные переложения – для оркестров и фортепиано. Музыку невозможно «объяснить» словами. Просто этот вокализ – самый щемящий музыкальный пейзаж России. Как лучшие стихи Блока и Есенин, как искусство Саврасова или Левитана… Есть там и тревожное предчувствие скорой войны, которая разрушит этот мир. Цветущий, но такой ранимый, ускользающий в воспоминания.

Рапсодию на темы Паганини Рахманинов создал в 1934 году. Эта захватывающая музыка сопровождает нашу жизнь и на концертах, и на спортивных соревнованиях. Ее выразительный образный язык полюбили фигуристы, гимнасты.

Но самым узнаваемым произведением Рахманинова, был, есть и будет Второй концерт для фортепиано с оркестром, написанный еще в России, на пике сил композитора. Его удивительный ритм в сочетании с мелодичностью, услыхав однажды, невозможно забыть. Если кто-то сумел воплотить в музыке пушкинский идеал «светлой печали», то это Рахманинов.

«Теперь бы побежал, да некуда»

Когда молодой Рахманинов в рождественские дни 1900 года вместе с Шаляпиным, с которым дружил, впервые появился в московском доме Льва Толстого, в Хамовниках, у композитора от волнения дрожали колени. Он покраснел, в глазах зашевелились слезы. Казалось, вердикт великого писателя может решить всю его жизнь. Шаляпин спел песню Рахманинова «Судьба», потом композитор сел к роялю и с превеликим смущением исполнил несколько своих произведений. Все собравшиеся были восхищены его техникой и душевным стилем исполнения, грянули восторженные аплодисменты. Вдруг, словно по команде, все замерли и повернули

Композитор за работой

головы в сторону Толстого, который выглядел мрачным и усталым. Граф не аплодировал и поглядывал на своих гостей с укоризной. Потом все пили чай. Тут-то Толстой, пребывая в самом скверном настроении, улучил момент, чтобы незаметно подойти к Рахманинову и выпалил ему громким шепотом, в возбуждении:

– Я все-таки должен вам сказать правду. Знали бы вы, как мне все это давно не нравится! Бетховен (именно его играл в тот вечер Рахманинов) – это вздор! Даже Пушкин, Лермонтов – тоже!

Стоявшая рядом Софья Андреевна дотронулась до плеча композитора и тихо сказала:

– Не обращайте внимания, пожалуйста. И не противоречьте, Левочка не должен волноваться, это ему очень вредно.

Через какое-то время Толстой снова подошел к Рахманинову:

– Извините меня, пожалуйста, я старик. Я не хотел обидеть вас. Правда не в этом.

– Как я могу обижаться за себя, если не обиделся за Бетховена?

Когда Рахманинов вспоминал эту историю много лет спустя, он непременно добавлял, что после этого просто боялся встречаться с Толстым. И завершал рассказ с грустью: «А теперь бы побежал, да некуда». А тот урок Рахманинов запомнил н всю жизнь: оказывается, гений не обязан всегда и во всем быть правым…

В 1918 году он покинул бушевавшую Россию. Думал, что едет на гастроли, оказалось – навсегда. Его носили на руках – как пианиста и дирижера. Но творения Рахманинова во многом оставались непонятыми, они для музыкального мира оказались в тени композиторских метаний Стравинского, Прокофьева, Шостаковича… Музыка Рахманинова стала казаться старомодной. Критики, следовавшие моде, всегда легко готовы променять золото на яркие стекляшки… Он действительно рано постарел на своих заграничных гастролях. Но под шерстяным скромно-элегантным пиджаком по-прежнему бушевали страсти, громко билось сердце. Он тосковал. Чаще всего – по Ивановке – усадьбе в Тамбовской губернии, с которой сроднился. Там поля на горизонте сливаются с небом, а очертания колокольни в добрую погоду хорошо видны за пять верст. Разве такое забудешь? Это и есть музыка Рахманинова.

Да не писалось ему в отрыве от России… Березы, которые он сажал под окнами своего американского дома, не приживались. Рахманинов прожил на чужбине 25 лет, в достатке и славе. Но создал за это время только шесть опусов, правда, первоклассных. И все-таки он повторял: «Лишившись Родины, я потерял самого себя». А его музыка до конца дней звучала как будто в вечном слиянии с русской природой, с перелесками и холмами новгородчины.

Он старался отмахиваться от славы. Даже одевался неброско, без богемного налета. Избегал публичный скандалов, был сдержан и раздумчив в редких интервью.

Рахманинов частенько повторял, что в нем восемьдесят пять процентов музыканта. Никто не мог понять, шутит он или серьезен.

– А на что приходятся остальные пятнадцать? – спрашивали его самые смелые.

– Ну, видите ли, я еще немножко и человек…

И этот человек печалился об утраченной России. И помогал соотечественникам, как никто другой. «Он любил делать людям добро, но старался делать его по возможности тайно», – вспоминал о Рахманинове музыкальный критик Александр Оссовский. Среди тех, кого композитор без «помпы» выручил словом и делом – выдающийся авиаконструктор Игорь Сикорский.

В первые дни Великой Отечественной он явился в советское посольство. Помогал Родине, чем мог. Выступил с гастрольным туром, отдавая все заработанное Красной армии. Он хотел вернуться. И, скорее всего, нашел бы возможность приехать в Москву, в Ивановку… Помешала болезнь – краткосрочная и смертельная, унесшая его вскоре после Сталинградской победы. Композитора похоронили в запаянном гробу, чтобы когда-нибудь его можно было перевести на Родину: друзья знали, что Рахманинов мечтал найти вечное успокоение в России, в любимой новгородской земле. Пока этого не свершилось.

При всем мировом значении великого композитора, до сих пор в России музыку Рахманинова любят, как нигде на земле. И это счастливая судьба! Ведь, когда мы смотрим на бесконечное небо над русской землей, в душе невольно звучит его вокализ. Не опус, а сама гармония.

На одном из многочисленных триумфальных концертов

В этой книге звучит и голос великого композитора, рассуждения и воспоминания, в которых запечатлелась его душа. Вы увидите, каким тонким, вечно сомневающимся человеком он был. Вот уж кого не опьянял успех, его опьяняло – до изнеможения – только творчество. Он был непредсказуемым художникам, разгадать внутреннюю логику которого невозможно. Можно только чувствовать и наслаждаться. Вы посмотрите на него и глазами самых близких к Рахманинову людей. Эти свидетельства, без преувеличений, бесценны.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора

журнала «Историк»

Сергей Рахманинов с женой Натальей Александровной

В сентябре 1901 года родители наконец уступили моим просьбам и разрешили мне выйти замуж за Сергея Васильевича. Теперь оставалось только получить разрешение от власть имущих, а это было очень трудно из-за нашего близкого родства с Сергеем Васильевичем. За хлопоты со свойственной только ей энергией взялась, конечно, мама. Хлопоты её продолжались всю зиму и только в марте выяснилось, что надо обратиться с прошением к государю. Свадьба была отложена до конца апреля из-за наступившего Великого поста.

В начале апреля Сергей Васильевич поехал к моему брату, жившему в Ивановке, и принялся за сочинение 12 романсов, решив сочинять ежедневно по одному романсу, чтобы набрать денег на нашу поездку в Италию после свадьбы.

Мы венчались 29 апреля 1902 года на окраине Москвы в церкви какого-то полка. Я ехала в карете в венчальном платье, дождь лил как из ведра, в церковь можно было войти, пройдя длиннейшие казармы. На нарах лежали солдаты и с удивлением смотрели на нас. Шаферами были А. Зилоти и А. Брандуков. Зилоти, когда нас третий раз обводили вокруг аналоя, шутя шепнул мне: «Ты ещё можешь одуматься. Ещё не поздно». Сергей Васильевич был во фраке, очень серьёзный, а я, конечно, ужасно волновалась. Из церкви мы прямо поехали к Зилоти, где было устроено угощение с шампанским. После этого мы быстро переоделись и поехали прямо на вокзал, взяв билеты в Вену.

В Вене мы прожили около месяца. Это была моя первая поездка за границу. Всё, что я видела, было так интересно. Мы много гуляли, были в театре, Сергей Васильевич был раз в опере и пришёл в восторг от исполнения «Тангейзера» под управлением Бруно Вальтера. Рассказывал мне, как чудно звучали струнные в оркестре после арии «Вечерняя звезда». Из Вены мы поехали в Венецию. Какая красивая дорога была при переезде в Италию. Какие горы!

Приехав в 11 часов вечера в Венецию, я была поражена тем, что, выйдя из вагона и пройдя вокзал, мы прямо сели в гондолу. Остановились мы очень шикарно в Гранд-Отеле на Канале Гранде. Боже мой, как всё это было хорошо и красиво. Луна, пение, раздававшееся с гондол. Как хорошо поют итальянцы! Я была в восторге. Мы, конечно, осматривали город. Видели Палаццо Дожей, видели страшные ямы, в которые сажали узников. Кормили голубей на площади св. Марка. Ездили в Лидо на пароходе, а обратно – в гондоле.

Из Италии поехали в Швейцарию, в Люцерн, где прожили около месяца на горе Зонненберг. Оттуда мы поехали в Байрейт, на Вагнеровский фестиваль. Билеты на этот фестиваль нам подарил, как свадебный подарок, Зилоти. Слушали там оперы «Летучий голландец», «Парсифаль» и «Кольцо нибелунга». Встретили там Станиславского и художника Серова. Дирижировали этими операми Мук, Рихтер и, кажется, Зигфрид Вагнер. Вся байрейтская атмосфера с постоянными напоминаниями в разных тавернах о героях вагнеровских опер была мне очень интересна. Из Байрейта мы отправились в Москву, а оттуда домой в Ивановку, где и провели конец лета.

Осенью мы вернулись в Москву. Надо было искать квартиру. Мы поселились в небольшой квартире на Воздвиженке. Этой зимой Сергей Васильевич сочинил свои Вариации на Прелюдию Шопена. А весной в мае у нас родилась дочь Ирина.

Сергей Васильевич трогательно любил вообще детей. Гуляя, он не мог пройти мимо ребёнка в коляске, не взглянув на него, и, если это было возможно, не погладив его по ручке. Когда родилась Ирина, восторгу его не было конца. Но он так боялся за неё, ему всё казалось, что ей надо как-нибудь помочь; он беспокоился, беспомощно ходил вокруг её колыбели и не знал, за что взяться. То же было и после рождения нашей второй дочери Тани, четыре года спустя. Эта трогательная забота о детях, нежность к ним продолжалась до самой его смерти. Он был замечательным отцом. Наши дети обожали его, но всё-таки немного и побаивались, вернее, боялись как-нибудь обидеть и огорчить его. Любовь детей к Сергею Васильевичу это то, чем я могу похвастаться. Для них он был первым в доме. Всё шло в доме – как скажет папа и как он к тому или другому отнесётся. Когда девочки выросли, Сергей Васильевич, выезжая с ними, любовался ими, гордился тем, как они хорошо выглядели. То же отношение у него позже было к внучке и внуку.

С осени 1904 года по март 1906 года Сергей Васильевич был поглощён работой в Большом театре. О ней я скажу потом, когда остановлюсь на его артистической деятельности, а теперь перейду к нашему пребыванию в Италии.

Когда в конце марта 1906 года Сергей Васильевич освободился от работы в Большом театре и от других взятых на себя обязательств, мы поехали во Флоренцию, а в середине мая сняли дачу в Марина-ди-Пиза. Мы были очень счастливы пожить тихо и спокойно около моря.

К нашей даче часто приходила итальянка с осликом, который вёз небольшой орган. Женщина заводила его, и раздавалась весёлая полька. Эта полька так понравилась Сергею Васильевичу, что он записал её, а потом переложил её на фортепиано. Так создалась так называемая «Итальянская полька», которую мы часто играли с ним в четыре руки. Потом она была переложена Сергеем Васильевичем для духового оркестра по просьбе одного из братьев Зилоти, который предложил Сергею Васильевичу продирижировать Духовым оркестром Морского ведомства, или прослушать исполнение этого оркестра, не помню точно. Знаю, что играли они её здорово, но никаких оттенков, которых хотел добиться от них Сергей Васильевич, получить не удалось. Много лет спустя мы слышали эту польку летом в Центральном парке Нью-Йорка.

В июле мы вернулись из Италии прямо в Ивановку. Хорошо отдохнув от всех принятых на себя обязательств, Сергей Васильевич отказывался от новых предложений, которые шли к нему со всех сторон. Были даже приглашения в Америку. Но Сергея Васильевича, по-видимому, неудержимо тянуло к творческой работе и о концертах он не хотел даже думать. Его пугала и жизнь в Москве; суета, постоянные телефонные разговоры, сильно увеличивающееся число друзей и знакомых – всё это не давало ему необходимого для этой работы покоя. Он искал уединения и поэтому решил уехать за границу. Его привлекал в эти годы порядок, который царил в Германии, и он решил поселиться в Дрездене, в котором мы и провели три зимних сезона, возвращаясь каждое лето в Ивановку.

Выбор Сергея Васильевича оказался удачным. Живя три зимы в Дрездене, он написал там свою Вторую симфонию, симфоническую поэму для оркестра «Остров мёртвых» на сюжет картины Бёклина, Сонату для фортепиано и один акт оперы «Монна Ванна». Дрезден оказался симпатичным и музыкальным городом. Мы жили в прекрасной двухэтажной вилле с большим садом недалеко от центра города.

В течение нашей первой зимы в Дрездене Сергей Васильевич много работал. Никто не отвлекал его от занятий и он, по-видимому, был удовлетворён тем, как мы устроились в Дрездене. В мае ему всё же пришлось прервать работу, так как он был приглашён Дягилевым участвовать в Париже в концертах русской музыки. Дягилеву удалось организовать серию концертов, в которых участвовали Римский-Корсаков, Скрябин, Глазунов, Шаляпин, Никиш и другие артисты. Сергей Васильевич выступал как пианист, дирижёр и композитор. Накануне его отъезда я с Ириной уехала в Москву, а по возвращении Сергея Васильевича из Парижа мы все поспешили в Ивановку.

Вторая зима – 1907/08, проведённая в Дрездене, прошла спокойно. Сергей Васильевич продолжал усиленно работать. Зимой он познакомился и близко сошёлся с Н. Г. Струве, молодым музыкантом, жившим с семьёй в Дрездене. Струве вели светский образ жизни, и у них было много знакомых в дрезденском обществе.

Раз Струве пригласили меня на бал. Я этому очень обрадовалась, так как проводила в Дрездене день за днём очень однообразно. Заказала себе платье со шлейфом, с блёстками… Красные розы у плеч… Сергей Васильевич отпустил меня на этот бал довольно неохотно. Со мной он уговорился, взял с меня слово, что я немедленно вернусь домой, если наша маленькая Таня проснётся и будет плакать. Пришла я на бал, потанцевала раза два со Струве, с удовольствием смотрела на разодевшихся немок, подали ужин и вдруг слышу по-немецки «за вами пришли». Внизу стоит наша Маша, которая торопит меня домой. Прихожу домой и вижу: Сергей Васильевич с Таней на руках ходит из угла в угол, а Танюша ревёт благим матом. Так и кончился мой первый и последний выезд за эти два года, проведённых в Дрездене.

В январе 1908 года Сергей Васильевич уехал из Дрездена в Россию. Он был приглашён продирижировать свою новую Вторую симфонию в одном из симфонических концертов Зилоти в Петербурге и в концерте Филармонического общества в Москве. А я должна была остаться с детьми в Дрездене. Мне так хотелось поехать в Москву и услышать исполнение симфонии, сочинённой тут в Дрездене. Но пришлось ограничиться тем, что просить сестру и всех московских друзей подробно описать мне концерт и впечатление, произведённое симфонией на публику и музыкантов… Симфония имела большой успех.

Осенью 1908 года мы в третий раз поехали из Ивановки в Дрезден. Этой осенью в Москве происходило чествование Художественного театра по случаю десятилетия со дня основания. Сергей Васильевич хотел непременно принять участие в этом чествовании. Он написал Станиславскому письмо, поздравляя его и всех сотрудников театра и посылая им наилучшие пожелания, и положил это письмо на музыку, как это делается с романсами. Письмо начиналось, насколько помню, так: «Дорогой Константин Сергеевич, я поздравляю Вас от чистой души и от всего сердца. За эти десять лет Вы шли всё вперёд и вперёд и на этом пути Вы нашли свою Синюю Птицу. Она Ваша лучшая победа и т. д… Ваш Сергей Рахманинов. Дрезден, четырнадцатое октября тысяча девятьсот восьмого года». Затем следовал постскриптум: «жена моя мне вторит».

Письмо это было послано Слонову с просьбой передать его Шаляпину и настоять на том, чтобы Шаляпин его выучил. Среди потока официальных приветствий, речей и адресов юбилярам на эстраде появился неожиданно Шаляпин, который пропел письмо Рахманинова. Это произвело настоящий фурор, и Шаляпину пришлось его, конечно, бисировать. Да и в концертах ему потом неоднократно приходилось петь это письмо по просьбе и требованию публики. В этой музыкальной шутке звучит и многая лета и забавная полька, а словами высказано искреннее чувство поклонника Художественного театра.

Весной 1909 года закончилось наше трёхлетнее зимнее пребывание в Дрездене, и мы, прожив лето в Ивановке, поехали в Москву. Этот и следующие три года Сергей Васильевич очень много и удачно работал. Летом он сочинял, а зимой давал много концертов. Он выступал как пианист уже не только в Москве, Петербурге и Киеве, но играл также во многих провинциальных городах. Осенью 1909 года Сергей Васильевич был приглашён в Америку, где, между прочим, играл свой новый Третий фортепианный концерт. Поездка эта была очень удачной, он имел большой успех. Так, например, за три месяца пребывания в этой стране он в одном Нью-Йорке играл 8 раз.

Сергей Васильевич выступал в Москве эти годы неоднократно и как дирижёр, а в 1912/13 году он принял место дирижёра симфонических концертов Московского филармонического общества. Но все эти частые выступления в течение почти трёх лет, по-видимому, утомили Сергея Васильевича. В январе 1913 года он попросил Филармоническое общество заменить его другим дирижёром и, прервав свои выступления, решил уехать с нами опять за границу. Хочу только добавить здесь, что эти три года Сергей Васильевич и летом работал не покладая рук. Он написал за эти годы «Литургию Иоанна Златоуста», 13 прелюдий для фортепиано, 6 этюдов-картин, 14 романсов.

Мы решили поехать для отдыха в Швейцарию, Ароза. Ароза нам очень понравилась, и мы пробыли там весь январь. На солнце было тепло, а в тени мороз 17°. Сергей Васильевич обещал мне, что он не будет кататься на санях по крутым дорогам, на которых незадолго до нашего приезда два человека разбились насмерть. И вот приходит раз весь в снегу без шапки… Не утерпел и скатился на санях вниз, потеряв по дороге шапку. Слава богу, что прошло благополучно. Потом мы часто катались с ним на санках по красивым, но безопасным дорогам Ароза. Какой там был чудный воздух. Поразителен восход солнца, когда первые лучи показывались из-за гор.

Из Ароза мы поехали в Италию, в Рим. Отдохнув так хорошо в Швейцарии, Сергею Васильевичу опять, по-видимому, захотелось сочинять. Мы поселились в английском пансионе, а Сергей Васильевич снял себе для занятий небольшую квартиру, в которой в своё время, оказывается, жил Чайковский. Но скоро Сергей Васильевич простудился и заболел ангиной. Он очень ослабел от жара. Когда он начал поправляться, заболела чем-то Ирина. Позванный доктор сказал, что у неё, вероятно, лёгкая форма брюшного тифа. Не очень доверяя итальянским врачам, мы решили уехать поскорее в Берлин. По дороге заболела и шестилетняя Таня. Приехав в Берлин, мы позвали рекомендованного нам нашими друзьями Струве хорошего врача, который, увы, подтвердил предположение итальянского доктора. Мы были в ужасе. Нам немедленно пришлось переехать в частную лечебницу. Я осталась с детьми, а Сергей Васильевич поселился в какой-то санатории, в которой жившие там немцы прозвали его «штейнерным гастом» за его мрачность и молчаливость. Мы вызвали сестру из Москвы, чтобы помочь Сергею Васильевичу пережить это трудное время в одиночестве. Она, бедная, готовилась как раз этой весной к государственным экзаменам в университете, но, конечно, немедленно приехала. За ней скоро последовала и мама, узнав, что Таня так серьёзно больна. Таня была действительно очень больна, я уверена, что этот доктор спас ей жизнь. Он прислал нам для ухода за ней замечательную женщину, которая не отходила от неё ни днём, ни ночью. Боже мой, до чего мы были счастливы вернуться в Россию, прямо в Ивановку.

Через несколько дней после возвращения в Ивановку Сергей Васильевич принялся за прерванную на такое долгое время работу, начатую в Италии – симфоническую поэму «Колокола» по поэме Эдгара По, в великолепном переводе Бальмонта. Писал он её с редким для него увлечением и быстротой.

Весной 1917 года на семейном совете в Москве было решено последовать призыву Временного правительства: постараться провести посев в Ивановке и собрать урожай. Работа эта была разделена на три периода, и первый период – посев – взял на себя Сергей Васильевич. Он отправился в Ивановку в марте и оставался там около двух месяцев, после чего мы уехали на всё лето в Крым. Один раз к нему приходили крестьяне из деревни. Сергей Васильевич выходил к толпе и долго отвечал на все вопросы. Крестьяне вели себя очень хорошо, интересовались, конечно, больше всего вопросом о земле и о том, кто сейчас управляет Россией, а затем спокойно ушли к себе в деревню. Но несколько стариков скоро вернулись обратно и начали советовать Сергею Васильевичу не задерживаться в Ивановке, так как в Ивановку часто приезжают «какие-то, господь ведает кто они, которые мутят и спаивают народ. Уезжай, барин, лучше от греха». Но мы всё же оставались в Ивановке до конца обещанного срока и до приезда туда моего отца и сестры.

Во время Октябрьской революции мы были в Москве. Квартира наша была в доме 1-й женской гимназии на Страстном бульваре. В доме квартиранты организовали, как и везде в Москве, домовый комитет. Члены комитета дежурили круглые сутки на лестнице нашего четырёхэтажного дома, разделив жильцов на несколько групп, и каждая группа дежурила не то по три, не то по четыре часа. Дежурил и Сергей Васильевич. Было холодно, темно и довольно неуютно. Но в общем всё при нас было спокойно и никаких неприятностей не произошло. Настроению Сергея Васильевича в это тяжёлое время помогла работа. Он был занят переработкой своего Первого фортепианного концерта и очень увлёкся этим. Так как было опасно зажигать в квартире свет, то в его кабинете, выходившем во двор, портьеры были задёрнуты, и он работал при свете одной стеариновой свечки.

Сергей Васильевич не хотел оставаться в Москве. Он поговаривал об отъезде на юг, но в конце ноября он совершенно неожиданно получил из Стокгольма официальное предложение дать несколько концертов в Скандинавии. Он сразу принял это предложение и отправился в Петербург, чтобы достать разрешение на выезд из России. Было решено, что я с детьми выеду в Петербург через 8-10 дней. Разрешение было выдано 20 декабря, и 23 мы уехали в Стокгольм. С нами выехал и друг Сергея Васильевича – Н. Г. Струве. На дорогу Шаляпин прислал нам милое прощальное письмо, белый хлеб и икру. Поезда тогда были уже переполнены, и многие ехали на крышах. Багажа у нас было мало. Мы взяли только бельё и несколько учебников для детей, которые учились в Москве уже в гимназии. Таможенный осмотр прошёл благополучно, чиновники заинтересовались только как раз невинными учебниками истории и географии и пожелали нам счастливого пути. Денег у нас было 500 рублей на человека. Я просила Сергея Васильевича дать мне с собой больше денег, но он не хотел нарушать правила.

Ночью мы подъехали к шведской границе. Посадили нас со всем багажом в розвальни и нам было так тесно, что мне пришлось ехать стоя. Устав в дороге, мы решили взять спальные места до Стокгольма. Было уже половина третьего, когда можно было лечь в постель, но в 6 часов утра нас всех высадили из спального вагона, заявив, что эти вагоны курсируют только ночью. По случаю сочельника улицы Стокгольма и здания были празднично декорированы. Люди были оживлённые и весёлые, попадались и подвыпившие. В отеле было тоже шумно и весело, а мы сидели, запершись в своём номере, грустные и одинокие. Струве поехал дальше к своей семье, жившей в Дании. Уезжая, он советовал и нам переехать в Копенгаген. Вначале мы пробовали найти квартиру в Стокгольме, но это оказалось невозможным. То же было и в Копенгагене, когда мы последовали совету Струве. Никто не хотел впускать к себе пианиста. Наконец нам удалось снять нижний этаж одной загородной виллы; в верхнем жила сама хозяйка. В вилле был собачий холод. Бедному Сергею Васильевичу пришлось самому топить печки. Ирина поступила в школу, а Таня пока оставалась дома.

Когда мы приехали в Копенгаген, я не имела ни малейшего понятия о кулинарном искусстве. Но у Струве была немка, воспитательница их сына, которая очень хорошо умела готовить. У неё я брала уроки по телефону и скоро научилась недурно готовить. Бедный Сергей Васильевич (плохо я его вначале кормила) вскоре уверял меня, что такого вкусного куриного супа, который я ему давала, он никогда не ел.

Живя в Дании, Сергей Васильевич выступал два раза в концертах в Копенгагене. Он получил также приглашение на ряд концертов в Швеции и Норвегии. Во время его отсутствия пришли три предложения из Америки. Ему предлагали взять место дирижёра Бостонского симфонического оркестра, по контракту он должен был бы продирижировать 110-ю концертами в течение сезона. Второе предложение было из Цинциннати – двухгодичный контракт на место дирижёра. Третье пришло из Нью-Йорка – контракт на 25 фортепианных концертов. Сергей Васильевич не решался связать себя контрактами в незнакомой ему стране. Подумав, он предпочёл поехать в Америку и на месте осмотреться и решить, что ему делать, за что приняться. Вместе с тем, он всё лето много и подолгу упражнялся в игре на фортепиано, чтобы развить запущенную им за последние годы технику. Последние годы в России он выступал только как пианист-композитор, играя только свои сочинения, и знал, конечно, что для Америки надо подготовить другие программы.

Заняв у г. Каменка любезно предложенные им деньги на проезд, он легко получил визы в Америку, показав американскому консулу предлагавшиеся ему контракты. Ехали мы в Америку на небольшом норвежском пароходе «Бергенсфьорд» из Осло. За несколько минут до отъезда на пароход пришёл знакомый г. Кёниг и предложил Сергею Васильевичу чек на 5000 долларов, чтобы обеспечить нашу жизнь первое время в незнакомой стране.

Пока мы пробирались вдоль берегов Норвегии, нас сильно качало. Плыли мы 10 дней. Из-за войны пришлось идти в обход, мы зашли далеко на север. По дороге встретили английскую эскадру, это было очень внушительно и интересно. Мы прибыли в Нью-Йорк в 4 часа утра, и нас поставили в карантин.

Остановились мы в отеле «Нидерланд» на 5-й авеню. Настроение было у всех скверное. Сергей Васильевич не знал, как и чем нас утешить. Да и сам он был такой грустный. Нашлась наша маленькая Таня, которая вдруг сказала: «утешить нас можно тем, что мы все так любим друг друга». Сергей Васильевич никогда не мог забыть этих трогательных слов нашей маленькой девочки.

Приехали мы 10 ноября 1918 года и, устав от дороги, все рано легли спать. Но эту первую ночь в Америке спать нам не пришлось. Мы были разбужены адским шумом на улице: гремели оркестры, люди кричали, пели, танцевали, казалось, что весь город сошёл с ума. Узнав, что весь этот шум вызван радостным известием о заключении мира, мы тоже вышли на улицу.

Скоро к Сергею Васильевичу начали приходить разные менеджеры и артисты. Первые предлагали контракты, артисты давали советы, были очень любезны, некоторые предлагали даже взаймы деньги. Помню скрипача Цимбалиста, принёсшего большой букет чудных цветов, Крейслера, Гофмана и других.

Сергей Васильевич денег ни от кого не взял, не послушался и советов о выборе менеджера, и сам остановился на Эллисе, который ему больше всех понравился. Это был уже пожилой американец, живший в Бостоне; среди артистов, с которыми у него были контракты, были Фриц Крейслер, Дж. Феррар и Падеревский, недавно вернувшийся в Польшу.

Сергей Васильевич ещё в России подружился с Гофманом. Мы вскоре познакомились с его женой, и она пригласила нас в ложу Метрополитен оперы на «Бориса Годунова».

Среди посетителей, приходивших приветствовать композитора Рахманинова, был один американец г. Манделькерн, говоривший по-русски, правда, не очень правильно, но он много помог нам своими советами. Он уговорил Сергея Васильевича переехать из отеля и снять квартиру. Он нашёл даже для нас дом-особняк, принадлежавший русскому, г. Сахновскому, и мы скоро переехали туда. Это было на 92 улице близ 5-й авеню. Прислуга Сахновского – французы, муж и жена, перешли к нам на службу. Жена его работала у нас кухаркой, а он был лакеем. У них было двое детей. Семья эта прожила с нами несколько лет. Оба были очень преданы нам, и мы их очень любили. Из любви к Сергею Васильевичу Джо согласился научиться управлению автомобилем, и они вместе держали экзамен на право езды. Экзамен на управление машиной они оба выдержали хорошо, но на устном экзамене по технике и правилам езды оба провалились. Их попросили прийти через две недели на переэкзаменовку. Джо был очень сконфужен.

Мы переехали скоро по окончании контракта на другую квартиру, а в 1922 году купили дом на Риверсайд Драйв на берегу Гудзона. Это был дивный пятиэтажный дом. Хорошие светлые комнаты, удобное расположение комнат, шикарно отделанные стены, зеркала и прочее. Он строился архитектором для самого себя, отсюда и вся роскошь. Но прожить в нём нам пришлось только три года.

Друзья-музыканты в России

В России у Сергея Васильевича была группа друзей-музыкантов, с которыми он часто виделся, любил обсуждать с ними разные музыкальные события, поговорить о приезжавших из-за границы артистах, дававших концерты в Москве, о литературе и пр. Этим друзьям он всегда играл свои новые сочинения, ценил их замечания и делился с ними своими сомнениями. Уехав из России, живя за границей, он был лишён этого обмена мнениями, дружеских критических замечаний приятелей и остро чувствовал эту потерю. Мне хочется сказать несколько слов о наиболее близких ему музыкантах.

Н. С. Морозов – музыкант-теоретик, окончивший одновременно с Сергеем Васильевичем консерваторию по классу специальной теории. И он, и жена его были очень гостеприимными людьми. Жили они очень просто. Морозов был очень серьёзный и интересный собеседник, спокойный, сдержанный и хорошо образованный. Если не ошибаюсь, до поступления в консерваторию он окончил математический факультет Московского университета.

А. Б. Гольденвейзер – пианист; мы любили бывать у него в гостях. Его жена и две сестры были очень приятные собеседницы, и пока гости-музыканты, уходившие в кабинет хозяина, играли на фортепиано и говорили о своих делах, мы приятно проводили время в своей компании.

В. Р. Вильшау – пианист, педагог. Один из любимых приятелей Сергея Васильевича. Он считал его одним из лучших преподавателей фортепиано.

А. Ф. Гёдике – композитор-пианист, милейший человек, хорошо игравший как на фортепиано, так и на органе. Любитель рыбной ловли. Был у него аквариум, и когда, подходя к нему, Гёдике свистел, рыбы немедленно подплывали к стеклу. Он довольно часто бывал у нас и приезжал даже как-то к нам летом в Ивановку.

А. А. Брандуков – великолепный виолончелист. Большой друг Сергея Васильевича.

Н. К. Метнер – композитор-пианист. Он не принадлежал к указанному выше близкому кругу приятелей Сергея Васильевича. Но последний очень высоко ценил его талант. Прослушав его Первую сонату для фортепиано, Сергей Васильевич пришёл от неё в восторг и предсказывал ему блестящую будущность. Мы часто видались с Метнерами, но близко сойтись с ним было трудно.

Сергей Танеев

С. И. Танеев – замечательный человек и музыкант, пользовался исключительным всеобщим уважением не только в Москве, но и в Петербурге. Сергей Васильевич был очень предан ему. Он всегда обращался к нему за советом, за помощью по поводу возникавших иногда недоразумений, искал его поддержки и следовал его указаниям.

Ф. И. Шаляпин – этот гениальный певец и артист бывал у нас очень часто. Перед выступлениями в концертах он и Сергей Васильевич репетировали все романсы и арии, стоявшие в программе Шаляпина, а по окончании репетиции Шаляпин очень забавно дурачился. То он вскакивал на фортепиано, изображая цирковую наездницу, то уходил в переднюю, что-то там делал со своим лицом и шапкой и выходил оттуда то Наполеоном, то Данте, то ещё кем-нибудь. А затем принимался до исступления дразнить большого леонберга, собаку Сергея Васильевича. Мы угощали его пельменями, пирогом и другими русскими кушаньями или приносили просто кочан кислой капусты, которую он очень любил, и он съедал его весь. Правда, и вкусная была эта капуста.