Читать онлайн Параллели

Городу, в котором всегда пахнет кофе

I

Мощный удар грома прокатился по темно-синему грозовому небу и порыв ветра распахнул окно на террасе дома, стоявшего на скале. Беллатрикс Хольмберг, высокая стройная женщина, затянутая в элегантное бордовое платье, идеально облегавшее прекрасную для ее лет фигуру, подошла к окну и захлопнула его, сердито откинув рукой легкую белую занавеску, трепыхавшуюся на ветру, словно обрывок паруса.

– Обычно здесь редко бывают дожди, но последние пару дней мы переживаем настоящий шторм, – сказала женщина, поджав губы.

За круглым столом, накрытым белоснежной, искусно вышитой ришелье, скатертью, сидел полноватый мужчина с роскошными усами и похожая на сухую щепку пожилая женщина с собранными в тугой пучок светлыми волосами. Мужчина был мужем мадам Хольмберг, а женщине в скором будущем предстояло стать ее сватьей.

– О, не стоит так переживать по поводу погоды, дорогая Беллатрикс, – ответила мадемуазель Шарби, отпивая чай из белой фарфоровой чашки. – Шторм скоро пройдет.

– Я переживаю по поводу детей. Где они? Не хватало еще заболеть накануне свадьбы.

– Они уже давно не дети, дорогая, – мягко заметил господин Хольмберг. – И ничего с ним не случится, гуляют где-нибудь неподалеку.

Очередной раскат грома заглушил хлопок входной двери, и, хотя на террасе их никак не могли услышать, вошедшие в дом молодой человек и девушка испуганно замерли на секунду в темном холле. Они посмотрели друг на друга и прыснули со смеху. Парень промок насквозь, а девушке каким-то чудом, наверное потому, что она укрылась его курткой, удалось сохранить сухими пышные кудрявые овсяного цвета волосы.

– Мы опоздали к чаю, – прошептал парень, давясь от смеха.

– Опять эти старые перечницы будут ворчать! – тихо засмеялась девушка.

– Каро, это все-таки наши родные, – попытался возразить юноша.

– Поверь, Монс, я прекрасно знаю, что твоя мамочка меня терпеть не может, – отмахнулась девушка. – Впрочем, это взаимно! – она снова тихонько хихикнула.

– Ты невозможная! – он привлек ее к себе и поцеловал в мягкие влажные губы.

Двадцать минут спустя парочка все-таки почтила своим визитом белую террасу. Девушка переоделась в легкое платье небесно-голубого цвета и собрала свои пышные волосы в небрежный пучок, а молодой человек сменил промокшие джинсы и футболку на светлые брюки и белую рубашку с коротким рукавом. Они вошли, чинно держась за руки и постарались как можно искреннее выразить свои извинения за опоздание на чай. Альберт Хольмберг добродушно усмехнулся в усы, а губы женщин сжались в две тонкие прямые линии. Опоздать к вечернему чаю в их понимании было смертным грехом, прощения которому нет и быть не может. Беллатрикс нарочито глубоко вздохнула, подняла голову и, выпятив вперед подбородок, произнесла ровным и почти безучастным голосом:

– Каролина, Монс, опасно гулять в такую погоду. Мы беспокоились…

– Вовсе нет! – невинно улыбнувшись, возразила Каролина, наливая чай себе и Монсу. Фраза девушки прозвучала крайне двусмысленно: каждому из собравшихся на террасе было понятно, что дело на самом деле было вовсе не в беспокойстве, а в длинном списке условностей и приличий, который в очередной раз нарушили молодые люди. Монс в этот момент от души завидовал отцовским усам, в которых можно было легко прятать улыбку.

– Каролина! – шикнула мадемуазель Шарби.

– Что, тетушка? – живо откликнулась девушка. – Я говорю, ничего опасного в погоде нет. Ты же видишь, ничего не произошло. Подумаешь, всего лишь дождь, а мы с Монсом не сахарные.

– Быстрей бы уже прошла свадьба, – Каролина перебирала какие-то буклеты, забравшись с ногами на небольшой диванчик. Молодые люди были наконец-то отпущены с протокольного семейного чаепития и теперь сидели в библиотеке. Монс разбирал свои ноты, а Каро наводила порядок на журнальном столике, заваленном рекламными проспектами.

– Ты так говоришь, будто свадьба тебе в тягость, – пробормотал парень, не поднимая головы от нотных листов, которые он уже четверть часа тщетно пытался рассортировать.

– Нет, что ты! – Каролина испуганно посмотрела на него. – Я совсем не о том. Свадьба это здорово, но ведь мы могли все сделать намного скромнее, без этого ненужного пафоса и сотен гостей, половину которых мы не знаем, а другую половину не хотим знать. Это же наш праздник, а получается будто мы всем должны и обязаны, и от этих обязанностей голова кругом и никакого праздника.

– Н-да… В этом ты права, и меня тоже от этого коробит, – Монс оставил свои ноты, сознавшись самому себе, что пытаться навести в них порядок в предсвадебной суматохе бесполезно, и подсел на диван к Каролине.

– Ну хоть платье мне позволили выбрать самой, – ухмыльнулась Каро. – Спорим, они упадут в обморок, когда увидят его!

Монс рассмеялся. К истории с покупкой свадебного платья он имел самое прямое отношение. Каро буквально выставила своей тетушке ультиматум: платье она выбирает без посторонней помощи. Вообще без посторонней, то есть это ответственное дело не будет согласовываться ни с мадемуазель Шарби, ни с мадам Хольмберг. Шарлотте Шарби оставалось лишь повздыхать и согласиться – споры со своенравной племянницей обычно ни к чему хорошему не приводили. Избавившись от попыток навязчивой опеки родственников, Каролина отправилась вместе с Монсом в один из свадебных салонов Ниццы, где с порога заявила: «Мне нужно платье, а моему жениху костюм. Только без всяких оборочек, рюшечек, стразиков и прочей ерунды. Это я о платье, разумеется». Ради выражения лиц консультантов, застывших после такого вступления в оцепенении, однозначно стоило затевать все это. Каролина решительно отмела все предложенные ей пышные и облегающие длинные платья и выбрала короткое, молочного цвета, с юбкой фонариком и такими же рукавами, задорно топорщившимися на плечах и обнажавшими ее изящные руки с тонкими запястьями. Дополнял платье атласный пояс небесно-голубого цвета, завязывавшийся сзади бантом. Фату Каро тоже отвергла в пользу элегантной небольшой шляпки с вуалькой. Для Монса они подобрали великолепный костюм, идеально совпадающий с тоном пояса ее платья. И вот уже несколько дней Каро томилась в ожидании момента, когда ее наряд наконец-то увидят не только ее чопорные родственницы, но и пара сотен не менее чопорных гостей из высших слоев общества Стокгольма, Парижа и Ниццы, приглашенных на их свадьбу.

II

Изящная девичья рука скользнула по груди Монса, взъерошив волосы на ней. Парень накрыл ее своей ладонью и улыбнулся, не открывая глаз:

– Поймал!

Каро тихо захихикала:

– Ты скоро весь обрастешь шерстью и будешь мохнатый, как медведь!

– Ничего я не обрасту! – проворчал чуть сиплым после сна голосом Монс, бросая обиженный взгляд на девушку.

– Ты такой смешной, когда обижаешься! – Каролина провела тонким пальчиком по его носу. – Не переживай, я буду любить тебя любого, даже если ты будешь весь в шерсти и при этом… – Парень не дал ей договорить, закрыв рот поцелуем, и сжал девушку в объятиях, ощущая, как горячей волной его накрывает желание.

– Каролина! – за дверью раздался скрипучий голос мадемуазель Шарби. – Ты уже встала?

– Вот черт! – прошипел Монс, находя взглядом часы и с ужасом осознавая, что уже почти девять утра.

– Да! Но я еще не одета, тетя! – крикнула в ответ Каро, давясь от смеха при виде вылетающего из ее постели и в суматохе собирающего свои вещи жениха. – Куда?! Оставь все тут! – она вырвала одежду из рук парня и сунула ее под кровать. – Иди в ванную!

– Какую ванную?! Ко мне тоже могут заявиться мама или отец! – ответил Монс сдавленным шепотом.

– Каролина, у тебя все в порядке? – снова раздалось за дверью.

– Да-да! Я сейчас, еще минутку! – как можно спокойнее ответила Каролина. – А куда ты тогда? – прошептала она Монсу.

– Через комнату под тобой кабинет отца, я спущусь с твоего балкона туда.

– Ты с ума сошел?!

– Не переживай, там невысоко, – Монс уже выскочил на балкон и перемахнул через боковые перила.

Он осторожно присел на выступ за перилами и повис на руках. В это время в комнату Каро вошла мадемуазель Шарби, и они начали о чем-то говорить. Сердце парня бешено колотилось. Разумеется, он наврал Каро про небольшую высоту. Упади он отсюда, его будут собирать по кусочкам. Конечно, если найдут их среди скал. Парень пару раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, посмотрел вниз на балкончик отцовского кабинета, и, несколько раз качнувшись, прыгнул точно на него. Ступни обожгло болью, и Монс не сумел сдержать стон: нет ничего приятного в приземлении с приличной высоты босиком на каменный пол. Выпрямившись через пару секунд, парень буквально лицом к лицу столкнулся в проеме двери, ведущей с балкона в кабинет, с Хольмбергом-старшим.

– Привет, пап! – как можно спокойнее произнес Монс отцу. И невольно улыбнулся собственной мысли: «Хорошо, что хоть трусы надеть успел».

Нельзя сказать, чтобы Альберт Хольмберг очень удивился появлению в кабинете собственного сына, в неурочный час, да еще и практически без одежды, но это явление все-таки произвело на него изрядное впечатление. Каждое утро, в тишине и покое он выкуривал сигару и пил кофе у себя в кабинете, и казалось, никто и ничто не сможет нарушить эту непродолжительную по времени идиллию. Монс смог. Оглядев сына с головы до ног, Альберт стряхнул пепел в бронзовую пепельницу в виде кабана, и ровным голосом произнес:

– Доброе утро, сынок. Твоя мама сейчас заканчивает приводить себя в порядок, так что путь до твоей комнаты пока свободен.

– Спасибо! Я всегда знал, что ты у меня лучший! – Хольмберг-младший обрадованно хлопнул отца по плечу и выскочил в коридор.

Чопорная тетушка Каролины настаивала на том, чтобы до свадьбы Монс и ее племянница спали каждый в своей комнате, и в этом ее неожиданно поддержала Беллатрикс. По мнению молодых людей, которые до этого момента почти три года жили вместе, это было абсолютной глупостью, но возражения не принимались, а потому каждый вечер Монс, желая всем спокойной ночи, дарил Каро невесомый целомудренный поцелуй в щечку и удалялся к себе. А спустя четверть часа он уже тихонько проскальзывал в ее комнату, чтобы провести с любимой очередную упоительную ночь. Каждое утро им приходилось быть начеку, и Монс всегда успевал уйти к себе до того, как просыпались остальные обитатели дома. Но сегодня, в день, когда у невесты должен был состояться девичник, а у жениха – мальчишник, молодожены забыли об осторожности и проспали. Впрочем, все обошлось, а потому молодые люди совсем не расстроились. За завтраком они обменивались улыбками, смысл которых был понятен кроме них самих еще и Альберту, но тот, конечно, никого не выдал.

После завтрака Монс с Каролиной уехали в Ниццу, где им предстояло ненадолго расстаться: Каро отправлялась в Канны, где ее ждали подружки, а Монс – в Марсель на встречу с друзьями. Они оба понятия не имели, что именно приготовили им их товарищи, и в дальнейшем Каро так и не смогла вспомнить, как она со своей компанией оказалась в Монте-Карло на ступеньках казино, из которого их выгнали по причине полнейшего проигрыша, безобразного состояния и просто потому, что уже наступил рассвет, и казино закрывалось.

Зато Монс прекрасно помнил, что сначала он был с друзьями на футболе, потом они совершили набег на местные бары, а потом отчаянно пытались повязать футбольный шарф на какой-то памятник. Памятник был очень высоким и скользким, а руки и ноги предательски дрожали, и поэтому они не успели убежать, когда вдруг приехала полиция. Утром их, конечно, отпустили, даже вместе с многострадальным шарфом, впрочем, не забыв влепить приличный штраф за учиненные безобразия.

За три дня до свадебной церемонии Монс и Каролина вернулись домой и были бесконечно счастливы видеть друг друга. Но предпраздничная суматоха уже успела превратиться в настоящий вихрь, и максимум, что успевали в ней молодожены – перекинуться парой слов и торопливыми поцелуями на ходу. Впрочем, этого было достаточно: впереди их ждала длинная и непременно счастливая жизнь вместе.

Накануне дня свадьбы Каро уехала в мини-отель, который специально арендовали для проведения торжества. Монс увидел ее уже в образе невесты на заднем дворе отеля с видом на море. Она совершенно не была похожа на сказочную принцессу – впрочем, она и не хотела этого. Упрямую, непокорную Каро всегда раздражала традиционная мишура, которой принято сопровождать вступление в брак – именно поэтому на ее платье не было «оборочек, рюшечек, стразиков и прочей ерунды», а на голове – традиционной фаты и диадемы. Но все равно Каролина была прелестна в своем коротком платье и с изящной шляпкой, лежавшей на собранных в прическу волосах. Ее никто не вел к алтарю, она подошла туда сама в сопровождении подружек невесты. Монс встретился с ней взглядом и почувствовал, что его сердце вот-вот вырвется из груди от переполнявшего его счастья. А Каролина чуть скосила глаза в сторону тетушки и мадам Хольмберг и едва заметно шевельнула бровями. Парень смог сдержать неуместный в торжественные мгновения смех – о да, судя по выражениям лиц женщин, наряд его невесты действительно произвел эффект разорвавшейся бомбы.

Спустя три часа, как были произнесены клятвы верности и любви, Монс и Каро сбежали от многочисленных гостей и родственников. Прыгнули в белый кабриолет, Каро не глядя швырнула свой букет собравшимся и промурлыкала: «Au revoir!». Они умчались к своим друзьям, которые уже ждали их в одном из пляжных клубов Ниццы, и веселились там до рассвета. Лишь утром молодожены, оглушительно хохоча, ввалились в опустевшую виллу на скале. Шляпка Каролины была где-то потеряна – наверное там же, где остался галстук Монса, но их это не волновало. Они наконец-то были мужем и женой, вилла – свадебный подарок родителей Монса – была исключительно в их распоряжении, а потому отныне новоиспеченная чета Хольмберг была абсолютно вольна в своих действиях.

III

– Монс! Что ты все сидишь? Поедем в L'Ambassade! – Каролина возникла в дверях библиотеки в модном дизайнерском платье и туфлях на высоченном каблуке.

– Нет, Каро, мне нужно работать. Да и может хватит уже тусовок? – Монс сидел за роялем, на крышке которого лежали исписанные нотные листы и ручка.

– Да подождет твоя работа! Поехали! У нас медовый месяц! – Каро подошла к мужу и потянула его за рукав.

– Нет, – отрезал Монс и высвободил руку. За прошедшие после свадьбы две недели они побывали, пожалуй, во всех клубах, барах и ресторанах Ниццы и ее окрестностей. Хольмбергу уже порядком поднадоели эти тусовки, грохот музыки и чужие люди вокруг. Ему хотелось лечь спать в нормальное время и трезвым, а не на рассвете и невменяемом состоянии. К тому же у него был контракт на написание музыки к полнометражному фильму. Работа, о которой он давно мечтал и был несказанно рад получить ее. Сроки еще более чем позволяли, но Монсу совершенно не хотелось тянуть до последнего, тем более что настоящее творчество мало совместимо с работой в условиях жесткого цейтнота. Каро этого не понимала. И это был один из ее минусов.

Они познакомились на одной из студенческих вечеринок три года назад. Монс тогда играл в группе с друзьями, и во время летних каникул они давали концерты в небольших клубах в разных городах Европы, зарабатывая на собственное продвижение и выпуск альбома. Большинство девчонок висели на брутальном, покрытом татуировками солисте, но привлекательный стройный клавишник тоже не оставался без внимания, и именно на него во время одного из таких клубных концертов и обратила внимание Каро. Тогда она училась в Париже в Академии дизайна и искусств, осваивая дизайн интерьера. Впрочем, в итоге она так и не доучилась – Каро вообще не испытывала интереса к занятиям, хотя и была от природы наделена безупречным вкусом. Еще во время учебы она получала заказы и работала над авторскими проектами, но даже такая творческая работа казалась ей рутинной, а потому быстро наскучила, отчего все достижения Каро в профессии быстро сошли на нет.

Достаточно способная, Каро была практически равнодушна к тому, что делает, относилась к работе так же легкомысленно, как и ко многим вещам вокруг. Так уж вышло, что некому было направить ее на путь истинный. Отец Каролины умер от сердечного приступа, когда девочке было всего двенадцать, а через год, не вынеся тоски по мужу, ушла и мать. Каро открыто презирала ее за это: «Жизнь ведь не заканчивается, люди рождаются и умирают». Для нее ранняя смерть матери стала чем-то сродни предательству – в детстве Каро мама была единственным человеком, с которым девочка была хотя бы немного близка. Отца она помнила плохо – он был слишком занятым человеком и все свое время уделял виноградникам, которые в итоге получила в наследство Каролина. Опека над ней перешла к ее тетке Шарлотте Шарби, сестре ее покойного отца. У мадемуазель Шарби не было семьи, и внезапно свалившаяся ей на шею избалованная импульсивная племянница с естественными для девочки-подростка внутренними и внешними конфликтами стала обузой. Нет, со стороны все выглядело более чем естественно и даже благопристойно: Шарлотта опекала девушку, порой слишком навязчиво, как это делают многие взрослые. Каро с этой опекой то мирилась, то бунтовала. Но на самом деле обе женщины тихо ненавидели друг друга, мечтая о том моменте, когда жизнь разведет их наконец-то в разные стороны.

Монс не знал, да и не хотел знать, со сколькими парнями встречалась до него Каро, ему было просто хорошо с ней – веселой, импульсивной, непосредственной, хотя порой и невыносимой. Всего через полгода после их знакомства, Каро, бросив учебу, переехала к нему в Швецию. Правда, Стокгольм ей совершенно не нравился – он «сырой и холодный». «А ты сухая и теплая?» – хохотнул как-то Хольмберг, за что немедленно получил по голове подушкой. Он даже немного удивился, когда Каролина согласилась выйти за него замуж, впрочем, она сразу заявила: «Никаких детей, соплей, подгузников и пеленок. Нужно жить для себя». Но Монс и сам пока что даже не задумывался о детях. Он просто наслаждался жизнью вместе с любимой девушкой, да и с работой у него постепенно налаживалось. Он получил несколько хороших заказов на написание музыки к фильмам и рекламе, иногда играл на клавишных в своей группе, периодически давал концерты как пианист, исполняя классику и собственные сочинения, и даже стал лауреатом одной из премий для молодых дарований. Каро тоже несколько месяцев назад взяла какой-то проект, но с тех пор, как они уехали в Ниццу готовиться к свадьбе, Монс ни разу не видел ее за работой. И сейчас он вспомнил об этом заказе.

– У меня его давно уже нет, – отмахнулась Каро.

– То есть как это «нет»? – удивился парень.

– Очень просто, заказчик расторг со мной контракт. Ой, да не бери в голову! – девушка села на колени к Монсу и обвила его шею руками. – И если ты переживаешь по поводу денег, не забывай, что у нас есть виноградники. Они были, есть и будут, и это залог того, что мы с тобой никогда не будем нуждаться.

– Я переживаю по поводу тебя, а не денег, – Хольмберг обнял жену в ответ, чувствуя, как в нос ему ударил сладкий аромат ее духов. – Нельзя всю жизнь только веселиться.

Каро закатила глаза.

– Ты опять включил зануду, Хольмберг. Это работа на тебя так действует. Так ты идешь или нет?

– Нет, – Монс убрал руки с ее талии.

– Ну и сиди тут один! – Каро резко встала, царапнув его по шее ноготками, и удалилась. Монс сидел неподвижно, слушая цокот ее каблуков, щелчок замка внизу, хлопок двери такси и шелест шин по гравию у дома. А когда звуки утихли, он, вздохнув, продолжил работать.

Его своенравная жена всегда делала только то, что хотела. И это был еще один ее минус, с которым Хольмберг давно смирился.

Обида на Монса прошла быстро. Вернувшись из клуба, Каро чувствовала себя ужасно виноватой перед мужем. Да, она неплохо развлеклась, но угрызения совести сводили на нет всю радость. Приехав поздно ночью, Каролина тихонько прокралась в спальню, и юркнула под одеяло, молясь о том, чтобы супруг не проснулся. Он не проснулся. Проработав до поздней ночи над музыкой, парень чувствовал себя настолько опустошенным и измотанным, что уснул, едва его голова коснулась подушки. Но сквозь сон он почувствовал, что Каро рядом, повернулся к ней, и, не просыпаясь, обнял, прижимая к себе. И это нежное и властное прикосновение стало последней каплей, переполнившей душу девушки – неожиданно для себя, она, не плакавшая, наверно, со дня похорон своей матери, уткнулась лицом в подушку и беззвучно разрыдалась.

Утром они помирились. Монс слишком сильно любил Каро и, что бы она ни делала, не мог долго злиться на нее. А Каролина пообещала не мешать ему работать и решила найти для себя занятие. Поразмыслив немного, она взялась менять декор одной из комнат их большого дома. Хольмберг не возражал: комнат на вилле множество, и, если Каролине хотелось что-то сделать в одной из них – почему бы и нет? Лишь бы делом занималась.

Свое слово Каро сдержала – походы в ночные клубы прекратились, и Монс отныне спокойно работал над музыкой. Работа двигалась, но что-то неуловимое все равно не нравилось Хольмбергу. Написанной им музыке не хватало чего-то невесомого, но бесконечно важного, без чего она утрачивала свою глубину. Режиссер фильма неизменно хвалил тот промежуточный материал, что был ему уже отправлен, но Монс все не мог успокоиться и искал, искал ту самую искру, которая должна была превратить заурядную мелодию в цепляющую за душу музыку. Сюжет фильма требовал именно такого музыкального оформления: драма о парне из богатой семьи, от которого отвернулись друзья, когда он получил тяжелую травму и вынужден был потратить все деньги на лечение и реабилитацию. И лишь случайная встреча с девушкой, которая собиралась покончить с собой, спасла их обоих. Каролина, прочитав сценарий, назвала его соплями для подростков, Монс рассмеялся. В чем-то он был с ней согласен: наверное, с драматизмом ситуации создатели фильма перебрали. С другой стороны, такое кино необходимо многим, и уж точно понравится зрителю – главное, сделать его качественным. А потому Хольмберг раз за разом переделывал написанное, пытаясь добиться совершенства.

Но совершенство оставалось неуловимым.

IV

В конце августа погода испортилась: солнце почти не показывалось, с моря то и дело дул холодный ветер, временами срывался колючий холодный дождь. Монс с мрачным видом сидел за роялем и в очередной раз пытался сделать что-то с главной музыкальной темой, но что именно ему нужно было изменить, он не знал, и это его откровенно злило. Каро еще с утра уехала в город что-то купить для комнаты, дизайном которой она занималась. За окном лил дождь, и в библиотеке было темно, словно в сумерках. Устав воевать с изъянами собственной музыки, Хольмберг опустил голову на руки и закрыл глаза, слушая, как крупные капли барабанят по стеклу. Этот шум успокаивал, навевал сон, и мысли постепенно теряли связность, путались в серой дреме. Пронзительный телефонный звонок оборвал эту дремоту.

– Монс! Я купила такие классные шторы! – восторженный голос Каролины, доносившийся из трубки, затапливал все вокруг радостью. Даже в библиотеке, кажется, стало светлее, словно в окно ударил пробившийся сквозь тучи солнечный луч. – Сейчас пережду дождь и приеду!

– Давай я сам приеду за тобой, – предложил Монс, посмотрев в окно на затянутое тучами небо. – Дождь сильный, когда он пройдет…

– Нет-нет, не беспокойся. Здесь он уже заканчивается, и небо вот-вот будет ясным. Я скоро буду, не скучай! – и Каро завершила звонок.

Час спустя дождь действительно кончился, но Каролина все не возвращалась. Монс звонил ей несколько раз, сначала слушал длинные гудки, а потом, после очередного набора номера, равнодушный женский голос сообщил ему, что абонент временно не доступен. Не зная, что и думать, парень схватил ключи от машины и поехал в город. Ливень кончился, но противный мелкий дождик и не думал проходить, дорога была мокрой и скользкой, а небо все так же скрывала густая пелена туч. С тяжелым сердцем Хольмберг осторожно ехал по серпантину вниз к трассе, ведущей в Ниццу, то и дело набирая номер Каролины. Но в ответ звучало неизменное: «Абонент временно не доступен». За очередным поворотом Монс увидел, что часть дороги оцеплена, и там же стоят машины полиции и скорой помощи. Сердце его упало. Он притормозил у обочины и вышел из машины.

– Мсье, на этой части трассы произошло ДТП. Вы можете объехать или вернуться назад, – сообщил ему полицейский.

– Что случилось? – спросил Монс.

– Девушка на скутере вылетела с трассы. Занесло на мокром асфальте.

– Что?! – Хольмберг рванулся к машине скорой помощи, куда только что подвезли носилки, на которых лежало накрытое с головой тело.

– Туда нельзя, мсье! – полицейский бросился за ним.

Монс не слушал его, он подбежал к носилкам и схватился за них, с мольбой глядя на медиков. Один из них молча откинул край белой простыни. Хольмберг почувствовал, как все внутри него каменеет. Каро, его милая, солнечная, живая Каро, лежала непривычно тихая и застывшая. Глаза ее были закрыты, от виска к темени тянулась багровая рана, овсяные локоны, которые он так любил целовать, слиплись от крови. Юноша опустился на колени перед носилками и в отчаянии закрыл лицо руками. Он не видел и не слышал больше ничего. Только побелевшее, неподвижное лицо Каролины стояло перед его глазами, словно кто-то вырезал и наклеил его изображение. Больше не было ничего. И мира тоже не было. И никогда уже не будет. Вообще ничего и никогда уже не будет. Это страшное слово «никогда» пульсировало в мозгу Монса, вытесняя все. Никогда он уже больше не обнимет ее, не прижмет к себе, не поцелует. Никогда уже не услышит ее смех, ее голос, не почувствует тепла ее тела. Никогда…

Последующие дни слились для Монса в один беспросветный кошмар. Откуда-то взялась мадемуазель Шарби, и сновала повсюду, словно крыса, деловито и по-хозяйски глядя на дом – на их с Каро дом, и распоряжалась в нем как в своем собственном, раздавая приказы сухим скрипучим голосом. Впрочем, Хольмберги тоже приехали, Беллатрикс даже пыталась поговорить с сыном по душам, но тот, оглушенный своим горем, совершенно не слышал ее. Было решено похоронить Каро в Париже на кладбище Монмартр рядом с родителями. Точнее, так решила мадемуазель Шарби, но никаких оснований возражать ей не было.

В день похорон небо тихо плакало невесомым, удивительно теплым летним дождиком, и казалось, что Каро просто уснула ненадолго на ложе из белых лилий. Монса душили мысли, много мучительных навязчивых мыслей, они сливались в однообразный невыносимый гул, который разрывал голову. Его Каро… Милая, любимая Каро! И почему – именно она? Молодая, красивая, смешливая, его Каро спит сейчас в своих лилиях, и не найдется в мире силы, которая могла бы разбудить ее.

– Сынок, прощайся с Каролиной, пора…

Голос матери показался Монсу отвратительно грубым и бестактным, но он хотя бы оборвал наполнявший его голову мучительный гул. Юноша растерянно оглянулся – все вокруг действительно ждали. Ждали, что он коснется губами лба Каро или скажет ей что-то… Черт возьми, что нужно говорить на этих проклятых похоронах? Что можно сказать, когда хочется кричать на весь мир о своей боли до тех пор, пока от напряжения не лопнут вены на шее? Когда все вокруг ждут, что можно будет наконец закрыть крышку гроба, опустить его в землю и разойтись скорее по своим делам? Скорбные обязанности тяготят, заставляют надевать благообразные маски, делать вид что не все равно, а хочется жить дальше! Считать деньги, пить вино, танцевать, любить, радоваться солнцу… И только Каро останется одна в своих лилиях, в холодной земле – она, так любившая тепло!

Хольмберг провел кончиками пальцев по ее щеке – холодной, мокрой от дождя и обжигающе безжизненной. Теряя самообладание, прохрипел: «Делайте что хотите!» – и бросился прочь с кладбища.

Спустя три часа Монса нашел отец – каким-то чудом он разглядел сына в щуплом силуэте, сжавшемся в комок возле самой воды у одного из пилонов моста Пон-Неф.

– Сынок… – Альберт сел рядом и осторожно обнял юношу.

– Папа, мне так плохо… – Монс уткнулся в плечо отца пылающим лицом.

– Знаю… Поедешь со мной к мадемуазель Шарби? И мама там…

– Нет. Я еду в Ниццу.

– Тебе нельзя сейчас оставаться одному, сынок.

– Что, боишься, что я вены себе вскрою? – Монс недобро засмеялся. – Не вскрою. Если бы я хотел отправиться вслед за Каро, я бы уже лежал на дне Сены. Я. Просто. Никого. Не. Хочу. Видеть.

– Хорошо, сын, я отвезу тебя в Ниццу.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Что было дальше, Монс уже не помнил. Один в темном доме, он слушал дождь за окном и ненавидел его. Дождь отобрал у него Каро, отобрал жестоко и бесцеремонно. День за днем он бродил по полному теней дому, сам похожий на тень, и не находил себе места. Все напоминало ему о Каролине, все дышало ею. Ее вещи пахли ее духами, и Хольмберг часами сжимал в руках ее сорочки и платья, и не мог надышаться ими. И с ужасом чувствовал, что аромат постепенно тает и превращается в воспоминание.

В один из дней Монс опустился на стул и с удивлением понял, что он в библиотеке, за своим роялем, а перед ним так и лежит его незаконченная работа. Теперь он знал, что не хватало его мелодии. Из боли, которая переполняла его душу, родилась наконец та самая искра, которую он так долго не мог найти. Через два часа Хольмберг отослал весь материал режиссеру, написал, что это окончательный вариант, и он не будет больше ничего исправлять, даже если создателей фильма что-то не устроит. А потом он спустился в гостиную и почти залпом выпил бутылку виски, не чувствуя ни горечи напитка, ни его крепости.

V

Три недели Монс не выходил из дома и не отвечал на звонки. Собственно, о трех неделях сообщил ему отец, когда юноша очнулся в душе под струями ледяной воды. Он выпил практически все спиртное, какое нашел в домашнем баре и перебил все пустые бутылки, посуду и большинство ваз, но совершенно этого не помнил. Ему уже давно пришел ответ от Джозефа Мойро – режиссера «Обретая крылья», того самого фильма, к которому Хольмберг писал музыку. Он был в полнейшем восторге от обновленной версии музыки к фильму, но, так и не получив ни слова в ответ от Монса, разыскал контакты его отца. Впрочем, и сам Альберт беспокоился о состоянии сына, который после похорон Каролины обрубил контакты с внешним миром. Хольмберг-старший понимал, что тому нужно побыть одному и как-то переварить обрушившееся на него горе, но пауза откровенно затянулась. Поэтому в конце сентября Альберт вместе с другом Монса Тео Линдстремом все-таки решился приехать в дом в Ницце, где ожидаемо обнаружил сына мертвецки пьяным. Тот осунулся, был небрит и бледен, под глазами залегли темные круги, но ненависти, агрессии не осталось – вся она ушла в войну с бутылками и посудой. Единственным целым островком в практически разгромленном доме оказался стол в кабинете. Пол под ним был усыпан осколками фарфора, но на совершенно пустой и на удивление чистой столешнице излучала какой-то чудовищный, невероятный покой фотография Каро. Тонкая девушка в легком платье на берегу моря. Лучистая улыбка, копна овсяных волос и солнечный свет, которого, казалось, было так много, что он буквально лился с фотоснимка и затапливал собой все вокруг.

Через несколько дней они втроем вернулись в Стокгольм. Монс все эти дни практически не разговаривал – он слышал обращенные к нему вопросы, но ничего больше односложных ответов на них от него было не добиться. Предложение отца пожить в родительском доме он начисто отверг, ограничившись единственным «визитом вежливости за своими вещами», как едко охарактеризовала этот приход Беллатрикс. Спустя три дня после приезда Монс явился к родителям, бесшумно, словно тень, прошел к себе, собрал не глядя в сумку какие-то книги и записи на нотных листах и ушел, не сказав никому ни слова. Вернуться в их с Каро квартиру у юноши не было сил, а потому, недолго поразмыслив, он согласился на уговоры Тео пожить некоторое время с ним вместе.

Остаток осень Монс буквально заставлял себя возвращаться к жизни, в основном из-за работы, которой внезапно обнаружилось огромное количество. Запись саундтрека занимала много времени, он сутки напролет пропадал в студии, выбирая варианты аранжировки с музыкантами, бесконечно шлифуя их, доводя до совершенства. Кроме этого, Тео предложил ему вернуться в их группу, планировавшую зимой большой тур по Европе. Монс подумал и, неожиданно для себя самого, согласился. Да, он боялся, что его начнут накрывать воспоминания о начале их с Каро отношений, но ему было необходимо завалить себя любой деятельностью, лишь бы не быть представленным самому себе. Тем не менее, в начале ноября Хольмберг все-таки съехал от Тео, в маленькую квартирку под крышей на одной из тихих улочек в центре Стокгольма. По-настоящему маленькую – в крохотной комнатке помещались только достаточно удобный диван и рояль. Впрочем, этого Монсу было достаточно: он приходил сюда лишь чтобы переночевать. И его ночи были ужасны. Несмотря на смертельную усталость, он подолгу не мог заснуть и лежал, устремив невидящий взгляд на звезды и кусочек чернильного неба в мансардном окне. И вспоминал, вспоминал, вспоминал… Каро не отпускала его, и это было невыносимо – казалось, что она постоянно рядом, что все, что случилось – лишь ночной кошмар, наваждение, которое растает, стоит лишь проснуться. И мучительная надежда на то, что когда-то этот кошмар действительно закончится, сводила с ума. Лишь когда небо начинало светлеть, Монс забывался тяжелым сном, который уже вскоре прерывал резкий звонок будильника. Юноша вставал и отправлялся на пробежку, жадно вдыхал холодный осенний воздух, пытаясь хоть немного вытряхнуть из головы ночные мысли, затем отправлялся в студию или на репетиции, где снова бесконечно уставал. Но день, даже самый долгий, заканчивался, приходила ночь и снова приносила с собой лишь мучительную бессонницу и воспоминания.

В предрождественскую неделю состоялась премьера «Обретая крылья». Успех фильма был предсказуемо оглушительным, главным образом среди молодежи и подростков, на которых он и был рассчитан. Девочки, девушки и даже взрослые женщины сходили с ума от исполнителя главной роли и визжали в экстазе на красной дорожке премьерного показа и специально устроенных нескольких автограф-сессиях. Не остались без внимания и создатели кинокартины, критики весьма благосклонно отнеслись к работе Мойро, музыка и композитор также были удостоены высших похвал. Монс присутствовал на премьере и прошел по красной дорожке, ненадолго задержавшись перед фотографами. Высокий, статный, он сильно исхудал за последние месяцы, резко обозначившиеся заостренные скулы и печальный, тяжелый взгляд придавали его образу нечто мистическое и загадочное. Трагическая история его любви урывками просочилась в прессу, и это лишь добавило притягательности молодому композитору. От него приходили в восторг не меньше, чем от актеров фильма, и на закрытой вечеринке после премьерного показа нашлось немало светских охотниц, жаждущих познакомиться с «очаровательным, но таким грустным» музыкантом. Впрочем, всех их ждало разочарование – Монс ушел быстро и незаметно, ни с кем не прощаясь.

После нового года «Moonlight river» отправились с выступлениями по Европе. Группа была уже довольно известна, ребят ждали поклонники, а известие о том, что к коллективу присоединился тот самый Монс Хольмберг в разы добавило аудитории. Ребята переезжали с места на место, задерживаясь в больших городах на несколько дней, и Монс был бесконечно благодарен Тео за то, что тот позвал его с собой. Тео – высокий, худой, с неизменной аккуратной бородкой на лице – был на несколько лет старше Хольмберга. Они познакомились во время учебы в Королевской музыкальной академии в Стокгольме и организовали их первую группу – ту самую, которая покорила все студенческие клубы и вечеринки, а с годами превратилась в «Moonlight river». Неудивительно, что парней вот уже много лет связывала крепкая дружба. Они всегда приходили друг к другу на помощь и за советом, и именно Линдстрем стал первым, кому Монс поведал, что хочет жениться на Каро. Когда с другом случилась беда, Тео не мог остаться в стороне, но и полностью повлиять на Хольмберга он тоже не мог. А Монс после каждого концерта шел в ближайший бар и напивался там до беспамятства, чтобы утром встать, не обращая внимания на головную боль, и уйти на пробежку.

Полгода спустя после смерти Каро неожиданно объявилась мадемуазель Шарби, со дня похорон ни разу не напомнившая о своем существовании. Она позвонила Монсу с просьбой о встрече в Стокгольме «в ближайшие две недели». Хольмберг решил не откладывать общение с родственницей и, попросив у Тео пару выходных дней, улетел в Швецию.

– Здравствуйте, Монс, я рада, что вы согласились встретиться, – нарочито спокойным тоном произнесла Шарлотта, присаживаясь за столик в кафе.

Хольмберг хмуро глянул на нее. Все тот же туго затянутый пучок волос, все та сухость и чопорность. Она совершенно не изменилась – точно такой же она была на свадьбе и до нее, такой же была на кладбище Монмартр, с тем же выражением лица и презрением ко всему живому, сквозившим в каждом жесте. Кажется, накрой сейчас Стокгольм ядерный взрыв – она останется такой же, чопорной и жеманной, и точно так же сделает очередной глоток своего кофе. Женщина, еще при жизни превратившаяся в мумию.

– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросил Монс, ему не хотелось размениваться на никому ненужные вежливые условности – напротив, он жаждал как можно скорее избавиться от общества этой высохшей старой щепки.

– Да, давайте перейдем сразу к делу, – живо отозвалась она. – Я хотела поговорить о Каролине. Вы ведь знаете, что она унаследовала виноградники своей семьи, и теперь спустя полгода… у Каро ведь не было завещания… все ее наследство перешло вам…

– Я не собираюсь претендовать на имущество Каролины, – резко перебил ее Хольмберг. – В ближайшее время я подпишу все необходимые бумаги, и вы будете единолично властвовать на виноградниках Каро.

– Зачем же так грубо? – мадемуазель Шарби жеманно подняла бровь.

– Потому что вы старая, лживая, расчетливая сука, – прошипел Монс, поднимаясь из-за столика. – Мой юрист в течение недели оформит и пришлет все документы, и не смейте больше появляться мне на глаза.

После этой встречи юноша внезапно осознал, что Каро ушла навсегда. Ощущение бесконечности кошмара, в котором он прожил полгода и в котором ему предстояло жить и жить еще много лет оказалось грузом едва ли не еще более невыносимым, чем сама по себе гибель девушки. Хольмберг проплакал весь вечер, сидя у себя в квартире и запивая слезы виски, который не был горьким. А потом он сорвался. Спустился в ближайший бар и первая подсевшая к нему красотка стала ему утешением на ночь.

Монс вздрогнул и проснулся. В комнате царила рассветная полутьма, и он лишь смутно видел очертания предметов. Постель была чужой и холодной, а на груди у него лежала женская рука с длинными темно-синими ногтями. Хольмберг осторожно высвободился из объятий своей ночной подруги, тихо встал и оделся. Он не хотел ее будить, это не было нужно, он даже не знал ее имени, хотя вчера она, конечно же, говорила ему. Собственное тело показалось Монсу чужим и отвратительно липким, и, вдобавок, пропахшим дешевыми приторными духами – Каро никогда не позволяла себе таких. Усилием воли подавив в себе приступ тошноты, Хольмберг бесшумно вышел из квартиры и зашагал домой по еще спящему Стокгольму.

Работы у Монса теперь более чем хватало. После успеха «Обретая крылья» он получил еще несколько предложений написать музыку к фильмам и сериалу, а также продолжил выступать в составе «Moonlight river», сочиняя музыку и для группы. В конце зимы он даже получил престижную награду Королевской академии Швеции как лучший композитор года. Пресса наперебой восхваляла Хольмберга, называя его открытием и превознося его талант. Только вне музыки, вне работы, репетиций и выступлений все было хуже некуда. Монс по-прежнему почти каждый вечер напивался, чтобы хоть немного забыться, не чувствуя опьянения и не зная толком, сколько он выпил, и по-прежнему ночевал в чужих постелях, не запоминая ни имен, ни внешности девиц. Он быстро привык, тело больше не казалось липким, и духи, каждый раз новые, не казались приторными. Просто чьи-то руки, ноги, волосы, тела мелькали словно в калейдоскопе, сменяя друг друга и больше не вызывая удушливой тошноты. И все светские львицы мечтали затащить красавчика с холодным взглядом к себе в постель. Монс не был против, он лишь мрачно усмехался, а наутро исчезал и никогда не перезванивал.

В таком ритме Монс прожил два с половиной года. За это время он снискал славу одного из самых талантливых музыкантов и композиторов Швеции, и одного из самых отъявленных бабников. И если о первом он всегда с удовольствием рассказывал, подробно описывая свои планы и замыслы, то по поводу второго лишь презрительно выгибал бровь и холодно сообщал, что не интересуется слухами о себе. Милый юноша с тонкими чертами лица и непослушной длинной челкой исчез навсегда, вместо него теперь был молодой мужчина с модной короткой стрижкой, легкой небритостью и неизменно презрительным взглядом глаз, темных, как виски в бокале в его руке.

В Ниццу Монс больше не ездил: за особняком теперь присматривала пожилая супружеская пара. Мсье Мюрай регулярно звонил, исправно сообщая, что все в порядке, и они были бы рады приезду господина Хольмберга. Мужчина сдержанно благодарил и вежливо, но холодно отвечал, что приедет как-нибудь позже. С родителями он практически не общался, сведя контакты к сухим поздравлениям с праздниками и недолгим визитам в день рождения мамы и на годовщину их с отцом свадьбы. Альберт относился к этому с пониманием и не беспокоил, зная, что если будет нужно, Монс позвонит или придет сам. А Беллатрикс почему-то решила, что сын бесконечно виноват перед ней в том, что живет именно так, вместо того, чтобы снова жениться – например, на какой-нибудь из хорошеньких дочек ее многочисленных знакомых. Монс презрительно кривил губы каждый раз, когда слышал это. Он хорошо знал дочерей подруг своей матери. Даже слишком хорошо: он успел переспать с каждой из них, и все они были как на подбор, абсолютно одинаковыми алчными и расчетливыми шлюхами, которые старательно притворялись благовоспитанными девицами.

VI

– Хочешь, я покажу тебе тысячи радуг?

Монс с интересом посмотрел на девицу, сидевшую перед ним. Ее ярко-розовая шевелюра была изрядно всклокочена, а густой слой бирюзовой туши успел опасть с ресниц на влажные скулы. Вечеринка в клубе была в самом разгаре, и сидевшая за одним столиком с Хольмбергом фея неопределенного возраста недавно выпорхнула к нему откуда-то из самого сердца грохочущего танцпола. Очень худенькая, с тонким острым личиком, напоминающим крысиную мордочку, и головокружительно длинными ногтями лимонного цвета, в пестром платье, сиявшем в потоке ультрафиолетовых огней, девица не была красива, но Монс уже чувствовал легкое возбуждение в предвкушении горячей ночи, которую он проведет с ней.

– Тысячи радуг? Ты сама как радуга, – ехидно ухмыльнулся мужчина, намекая на яркий наряд феи.

Девица надула губки.

– Ну как хочешь.

– Я хочу еще пива, – Монс потянулся, вставая, но барышня вспорхнула первой.

– Я сейчас принесу тебе кое-что получше. Ты любишь «Секс на пляже»?

– Я люблю секс как таковой. Всюду. На пляже – тоже, – промурлыкал Монс, физически ощущая, как уплывает мир куда-то мимо него. Он уже немало выпил и чувствовал себя чертовски хорошо. Да и продолжение у развеселого вечера обещало быть впечатляющим.

– Сиди здесь, мачо, – хихикнула фея. – Сейчас я принесу тебе совершенно умопомрачительный «Секс на пляже». Здешний бармен делает его просто гениально – с персиковым шнапсом и дынным ликером.

Монс ухмыльнулся, глядя прямо в откровенный вырез платья девицы, на полукружия выпиравшей из него груди. Дыньки что надо, даже без ликера!

Фея действительно вскоре вернулась с двумя бокалами, полными розоватой мутной жидкости.

– Пей, мачо.

– И поедем к тебе?

– Как захочешь. Но не торопись с коктейлем. Я ведь никуда не денусь, – заявила девица, устраиваясь на коленях мужчины. – Кстати, меня зовут Вики.

Монс ухмыльнулся, подумав, что таким, как Вики, он давно потерял счет. И что сейчас он допьет коктейль и поедет в уютную норку этой крыски. И утвердит очередную маленькую победу над телом, знавшим не меньше мужчин, чем он, Монс Хольмберг, женщин. Грязная девица, но и он не чище, так что грязь к грязи – просто чтобы унять терзающее тело возбуждение. И заткнуть хоть на несколько часов болезненную дыру в душе, которую упорно отказывается штопать время.

Коктейль действительно оказался замечательным. И музыка, гремевшая на танцполе, показалась просто фантастической. И как это он раньше не замечал особой прелести электронных ритмов?

– Диджей сегодня явно в ударе, – промурлыкал Монс, обнимая пеструю девицу. Уезжать прямо сейчас уже не хотелось. Хотелось купаться в гремящем рваном ритме, и мир вокруг становился все ярче и прекраснее, и шумный танцпол не раздражал больше, а наоборот, манил к себе.

– Пойдем, потанцуем, мачо.

Радужная фея легко соскользнула с его ног, увлекая мужчину в гущу танцующей толпы. Музыка обрушилась на него, словно безудержная волна цунами, готовая сокрушить все вокруг. И перед глазами действительно вспыхнула тысяча радуг.

– Черт, как же хорошо, – выдохнул Монс. Радужный мир раскрыл перед ним свои объятия, и в них так и тянуло окунуться. Какой же он невероятный, этот мир, как много в нем любви! И эта пестрая крыска рядом – какая же она очаровательная! Хольмберг прижал к себе хрупкое тело в ослепительно ярком платье, переливавшемся всеми оттенками кислоты. – Так вот ты какая, тысяча радуг, – простонал Монс, находя мягкие губы девушки и сливаясь с ними в долгом, жадном поцелуе. О победе над телом крыски он больше не мечтал, ему хотелось лишь целовать и целовать ее, купаясь в неисчерпаемой нежности и любви всего мира, в гармонии фантастической музыки и радужных огнях танцпола.

– Тео… Это ты?

– Я, Монс. Спи.

Тео подошел к кровати, поправил сбившуюся подушку и вытер покрытый липкой испариной лоб друга.

– Почему я дома, Тео?

– А где ты должен быть по-твоему?

– В клубе… Я только что был в клубе. Где радуга?

– Какая радуга?

– Девушка… в платье, как радуга… и волосы, такие розовые… – мужчина поморщился: голову сжало, словно тисками, и мир вокруг поплыл.

– Монс, ты бы завязывал с девицами. Это она тебя подбила колесами закинуться?

– Какими колесами?

– Врач сказал, что у тебя отравление амфетамином. Экстази. Вспоминай, кто тебе его дал.

– Я только пиво пил. Правда, много… Черт, как же голова болит.

– Ладно, спи. Потом разберемся.

Монс послушно закрыл глаза и свернулся под одеялом, но сон не шел. Знобило, тело казалось чужим и отвратительно липким, и голову то стискивали жгучие приступы боли, то заполняли беспорядочно бьющиеся, как мотыльки в спичечном коробке, мысли. Клуб… Фея с розовыми волосами… Радуга… Тысячи радуг… Так вот о чем она говорила! Значит, коктейль был с сюрпризом.

Но расцвеченный радужными огнями танцпол был последним, что помнил Хольмберг. Дальше – вообще ничего, темный провал, который внезапно стал сероватым полумраком у него дома. Воспоминания словно обрубили.

– Тео, а ты как здесь оказался?

– Ты сам позвонил мне. Но был уже дома. Правда, видок у тебя был не фонтан, пришлось даже врача вызвать.

– Ясно, – пробормотал Монс и наконец провалился в сон.

Тео тоже задремал в кресле с книгой в руке. Он примчался сразу же, едва Хольмберг заплетающимся языком произнес его имя в трубку. Скорая, которую Тео вызвал, пожалуй и не была нужна, но уж очень испугал его внешний вид друга. Врач, взглянув на расширенные зрачки Монса, начал искать на его руках следы инъекций, не нашел их и долго расспрашивал Тео о том, что именно и как давно его друг употребляет. Поверил ли он в то, что такого никогда не было раньше – сложно сказать, оставалось лишь молиться, чтобы принципы врачебной этики оказались сильнее соблазна выплеснуть в прессу историю с душком. Не хватало еще дополнить имидж выпивохи и бабника историями об экспериментах с экстази. Хольмбергам Тео звонить не стал, не тот случай. Надо будет – Монс сам расскажет отцу, а Беллатрикс вообще лучше не знать, чем отравился ее сын.

Через два дня, окончательно придя в себя, Хольмберг узнал, что у него пропал бумажник и золотой браслет – подарок Каро на их первое Рождество, с которым он никогда не расставался. То ли сам потерял, невесть как добираясь до дома, то ли фея из клуба не просто так предлагала ему полюбоваться радугой. Наверное, нужно было заявить в полицию, но у Монса все скручивало внутри при воспоминании о том вечере, поэтому он предпочел постараться все забыть.

После этого случая Монс завязал. Вообще решил постараться начать жить заново, ушел с головой в работу, прекратил напиваться и даже начал встречаться с постоянной девушкой. Она была певицей, финалисткой шведского конкурса молодых исполнителей Idol. Хорошенькая блондинка с неплохим голосом и навязчивой мечтой стать звездой вселенского масштаба – такой же как у тысяч не менее хорошеньких барышень, обивающих пороги музыкальных конкурсов всего мира. Мечта прекрасная, если бы ее не дополняла непоколебимая уверенность в том, что работать на сцене – легко и просто, а популярность равноценна непрерывным развлечениям и прожиганию жизни.

Впрочем, Монса Эрика устраивала, он писал ей песни и был даже рад оказаться в центре внимания и на обложках глянцевых журналов. А девушка вообще цвела от счастья. О ней говорили, о ней писали, ей завидовали. Она встречается с самим Монсом Хольмбергом, она сумела приручить его и остепенить, она настоящая королева! А потом такая жизнь стала утомлять мужчину. Надоели постоянные фотографии, статьи, обязательное появление на всех светских тусовках, красные дорожки, протокольные улыбки, формальные объятия, вся эта тошнотворная мишура, которой оформлена игра на публику… Как создатель инструментальной музыки, Монс практически не имел отношения к шоу-бизнесу, и, плотно соприкоснувшись с ним, почувствовал, как эта трясина моментально начала его затягивать. Тем не менее, с Эрикой он все-таки провстречался примерно год с небольшим. А потом они стали ссориться все чаще – Эрика была убеждена, что Хольмберг может и должен заниматься ее продвижением, причем любыми способами. Она требовала включать ее вокал в саундтреки фильмов, к которым Монс писал музыку, настаивала на том, чтобы он познакомил ее с известными продюсерами, добивалась места вокалистки «Moonlight river». И вообще, они же уже целый год вместе, пора организовать помолвку (эксклюзивные фотографии будут проданы журналу Hello, не меньше) и готовиться к свадьбе – как минимум в Боргхольмском замке.

Монс не отвечал вообще или находил какие-то отговорки, в глубине души все чаще испытывая желание бежать от этой пиявки с внешностью милой куколки и силиконом во всех выступающих частях тела на край света. Он прекрасно понимал, что продвижение подруги важно, но всему есть предел, и если ее песни не вписываются в музыкальную канву очередного фильма – им там нечего делать. А «Moonlight river» и гламурная Эрика были в принципе двумя взаимоисключающими понятиями.

В результате однажды, после очередного полуторачасового скандала, Эрика заявила Монсу, что уходит от него к другому мужчине. Она, вероятно, ожидала, что Хольмберг будет умолять ее остаться, но он только хмыкнул и, равнодушно пожав плечами, ответил: «Как хочешь». Поперхнувшись очередной, полной унизительных эпитетов в адрес Монса, фразой, Эрика собрала свои вещи и тихо исчезла. Впрочем, тишина оказалась обманчивой: шум в прессе девица все-таки устроила, дав несколько более чем откровенных интервью, щедро сдобренных выдуманными подробностями. Каждая желтая газетенка сочла своим долгом в подробностях рассказать о расставании «юной, талантливой и перспективной» певицы и «порочного» композитора, «привыкшего менять женщин, словно перчатки». Постельные подвиги Монса снова подробно смаковали в прессе, но ему было все равно: он не дал ни одного комментария по поводу их с Эрикой разрыва. Впрочем, и написанных им песен она не получила, все права принадлежали ему, и как девушка ни старалась, она ничего не добилась. Не помог даже ее новый бойфренд, крупный медиамагнат, за которого Эрика буквально через пару месяцев после ухода от Монса засобиралась замуж. Он как-то звонил Хольмбергу, предлагал немалую сумму за покупку песен, написанных для Эрики, но мужчина ответил, что его музыка не продается. Ни при каких условиях.

Вскоре эта история сошла на нет. К Монсу больше не лезли, предпочитая обсуждать другие сплетни, а он все время проводил за работой. Или в спортзале, бассейне, зимой катаясь на лыжах, а в теплое время года на велосипеде, часами накручивая километры по ближним и дальним окрестностям Стокгольма. Жизнь вошла в определенное русло, и Монсу не хотелось каких-то перемен в ней. Ему вообще ничего не хотелось, он просто жил и работал, и его все устраивало.

VII

В начале марта на электронную почту Монса пришло письмо.

«Здравствуйте, месье Хольмберг!

Меня зовут Морис Лаэрт. Не уверен, что это имя говорит вам о чем-либо, но если вы хотя бы немного интересуетесь французскими мюзиклами, вероятно, вы слышали обо мне. Я – постановщик мюзикла «Три товарища», который недавно шел в Париже, Вене, Берлине и других крупных городах Европы, и собрал весьма благосклонные отзывы критиков. Теперь я планирую начать работу над постановкой «Камиллы», посвященной трагической истории любви Камиллы Клодель – музы и возлюбленной Огюста Родена. Моя мечта – поработать с Вами. Я видел фильмы, музыку к которым писали Вы, и она без преувеличения кажется мне гениальной.