Читать онлайн Наследник сказочника

Пролог

Тень скользнула среди корней, и тот, кто лежал в самой глубине, в спрессованных временем пластах земли и боли, почувствовал ее шаги.

Здесь, во мраке, не было ничего – но вместе с тенью пришли даже не воспоминания, а их далекие отблески.

Река – и по воде плывут огни, и по берегу бежит ватага ребятни. Лето, солнце, свет.

Мотоцикл сверкает хромированным боком – новенький, свой. Похожий на животное, которое надо укротить.

Пульсирует музыка в клубе – а на улице такой свежий ночной воздух, и голова поднимается к небу, к россыпи звезд, и хочется кричать и петь.

Накатывается июль, макушка лета – горячо пахнет скошенными летними травами, пылью на дороге, идущей грозой.

Жизнь возвращалась, поворачивалась то одним боком, то другим, словно сверкающий шар, который отец когда-то повесил на новогоднюю елку. Потом в доме была попойка и потасовка, и шар разлетелся на осколки, и Андрей ревел, собирая их – оплакивал ощущение чуда, новый мир, детство, которого у него не было.

Он вспомнил свое имя! Тень простерла над ним руку, и Андрей услышал негромкий вкрадчивый голос:

– Иногда мухи нужны пауку не для пропитания. Иногда они просто приманивают другого паука. Врага.

Андрей понятия не имел, при чем тут мухи, да это и не имело значения. Он снова помнил, как его звали, он мог дышать и видеть – пусть смотрел на мир словно через очень грязное стекло, но все-таки смотрел.

Смертный мрак кишел быстрыми мелкими существами, которые прикасались к Андрею, ощупывали, решали, на что он может сгодиться.

Смертный мрак отступал. Его сочли подходящим для дела.

– Как только снова появятся такие, как ты, оживет его истинная природа, – прошелестела тень, дотрагиваясь до лица Андрея, и он ощутил капли прохладной воды на губах. У него снова было лицо – нос, сломанный в драке, впалые щеки, широкий рот. Родное лицо, то самое, о котором он почти успел забыть.

Тело прорастало из-под корней, выходило на поверхность, наполнялось жизнью.

– Чья? – осмелился спросить Андрей, и душу снова накрыло восторгом: к нему вернулась речь, он мог говорить!

Тень негромко рассмеялась. Ее смех был словно щелканье бесчисленных клювов.

– Ты обязательно с ним познакомишься, – пообещала тень, и Андрея медленно повлекло куда-то вперед и вверх. – А пока ты возвращаешься домой. Он обязательно тебя учует… и придет. Отбросит все дела и заботы и придет за тобой.

Андрей окончательно очнулся, когда понял, что тьмы уже нет.

Кругом была весна – ярко-зеленая, белая, голубая. Он сидел на берегу реки, и глаза резало от бесчисленных солнечных бликов, которые текли по воде. Где-то над головой заливалась песнями беспечная птаха.

Кругом была жизнь: пахла оттаявшей землей, готовой взорваться отрядами трав, ручьями, счастьем. И Андрей вдыхал апрельский воздух и никак не мог надышаться. Никак не мог поверить, что ему позволили вернуться.

Он посмотрел по сторонам: знакомые места. Поселок Первомайский, милый дом – отсюда Андрей уехал за решетку три года назад.

Там, в камере, его и убили.

Андрей дотронулся до груди – в том месте, куда вошла заточка, невнятно ныло. Не боль, а так, дискомфорт. Урчащий от голода живот волновал намного больше – и это было приятное волнение.

Он выжил. Он вернулся домой. Мрак под корнями больше не имел над ним власти.

Твердые пальцы с неожиданной легкостью подхватили Андрея за шиворот, подняли и швырнули вперед, к тропинке, которая поднималась по холму к домишкам поселка.

– Не рассиживайся, мушка, – прошелестел голос тени. Она стояла за ним, и кожа спины дрогнула, покрываясь мурашками. – Я не за тем тебя вытащил.

Андрей хотел было обернуться и посмотреть на своего хозяина, но понимал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не наберется смелости, чтобы сделать это. Солнечный весенний день отступил, теряя краски и звуки – накатила тоска.

Марионетка. Мушка в паутине, которая никогда не освободится.

– Зачем ты меня вытащил? – спросил Андрей, и тень рассмеялась.

– Затем, чтобы однажды Афанасьев пришел и убил тебя. За чем бы еще?

Глава 1. Заложный

“Тебя казним показательно, все узнают за что ты сдох, чтоб другим неповадно было кидать!”

Одно дело читать в сети о том, как коллекторы кого-то преследовали, и совсем другое – видеть такие послания в собственном смартфоне. Непередаваемое ощущение.

Павел удалил сообщение и поправил рюкзак за плечами. Впереди был мост, за ним виднелись дома Первомайского поселка, и там его не достанут ни коллекторы, ни их угрозы.

Он вынул сим-карту из телефона, выбросил ее в воду местной речки-вонючки и пошел в сторону поселка, к дому, в котором прошло его детство. Он приезжал сюда каждое лето до седьмого класса, потом бабушка умерла, и приезжать стало не к кому.

Коллекторы будут рыть землю носом, но не найдут его. Никто не знал о том, что когда-то здесь родилась мама Павла. Так что пусть ищут. Маму они тоже не найдут – она вышла замуж за своего Герхарда и переехала к нему в Мюнхен. Она уговаривала сына поехать с ней, но у Павла случилась любовь, и он попрощался с мамой и отправился из их съемной квартиры в общежитие от университета.

Мама просила его звонить и писать. Павел звонил и писал, но ни словом не обмолвился о своих проблемах. Все хорошо, все в порядке, пишу курсовую, получил зачеты автоматом, окончил второй курс.

Ни слова о коллекторах и долгах. Ни звука. Мама должна была думать, что у него все хорошо. Павел заверил ее, что он уже взрослый и будет жить ответственно и серьезно, как и полагается взрослому.

Дожил.

Нет, сначала Павел делал все, что мог, чтобы выплатить кредит за смартфон, который Светлячок потребовала на день рождения. Но потом один кредит потянул за собой другой, потом микрофинансовая организация продала его, и Павел крепко влип.

А Светлячок несколько недель назад ушла к его лучшему другу. Вместе со смартфоном, разумеется, который и привел Павла на самое дно.

Он кое-как сдал зачеты и экзамены, а когда коллекторы начали угрожать убийством, собрал вещи и уехал из общежития, повесив ключ от комнаты в ящик на вахте и никому не сказав ни слова.

Хотелось все выбросить из головы. Всех выбросить. И Светлячка, и Кирилла, который еще пытался оправдываться, стараясь при этом не смотреть в глаза бывшему другу – “Паш, ну так получилось, так бывает, ну ты тоже пойми” – и универ, и свое тоскливое одиночество, и постоянный страх.

Коллекторы пока еще не переходили от слов к делу, но Павел решил не дожидаться, когда перейдут.

Старый дом его детства вдруг поманил к себе из-под темной глади воспоминаний, и Павел побросал в рюкзак вещи и пошел на автовокзал.

В поселке было два заброшенных дома, и вот теперь Павел стоял возле третьего. Палисадник зарос цветами и сорняками, грязные окна смотрели на мир слепыми глазами, яблоня, которую бабушка посадила в тот год, когда родился Павел, склоняла к земле ветви, усыпанные мелкими красными плодами. Калитка была закрыта на петлю из проволоки; Павел откинул ее, прошел за забор и машинально сорвал одно из яблок.

Кислое. Он сплюнул откушенное в траву, вытер рот.

Где-то взбрехнула собака и умолкла. Пока Павел шел по дороге от автостанции, ему встречались люди, которых он вроде бы когда-то знал, но сейчас, войдя на территорию, что когда-то принадлежала его бабушке, он ощутил, как на дом опустился купол безмолвия, жаркого и солнечного.

Так всегда было здесь в летние дни. Он помнил.

Павел прошел к дому, пошарил по досочке над дверью и достал ключ. Бабушка всегда хранила его там – туда его и положили, заперев дверь после похорон. Заброшенные дома потихоньку растаскивались соседями: где-то оторвали доску, где-то утягивали кирпичи, но бабушкин дом все эти годы простоял нетронутым, и сейчас Павел этому обрадовался.

Он открыл дверь и оказался в сенях, потом прошел в кухню – здесь было удивительно чисто для давно покинутого дома, словно кто-то ждал, когда Павел вернется, и присматривал за домом. Даже пахло здесь не гнильем и пустотой давно забытого места, а сухими травами. Пыль, конечно, была, но не так много, как он ожидал.

Опустив рюкзак на пол, он заглянул в маленькую комнату, которую раньше считал своей. Там ничего не изменилось – Павел смотрел и будто падал куда-то в свое прошлое. Вот его кровать, застеленная одеялом с тиграми, вот книжные полки, которые сколотил сосед, дед Коля – мама не любила, когда Павел читал фантастику, считая, что надо уделять время школьному списку литературы, так что в гостях у бабушки он наконец-то мог почитать то, что ему по-настоящему нравилось.

Сейчас пестрые томики, которые когда-то казались Павлу такими классными, выглядели наивными до глупости.

Телевизора не было – наверно, забрал кто-то из соседей. Раньше квадратный монстр стоял на тумбочке, а теперь от него осталась только грязно-серая кружевная салфетка.

Постояв немного, Павел вышел во двор, нашел ведро в незапертом сарайчике и отправился на колонку за водой. Раз уж он собирался жить в бабушкином доме, пока все не уляжется, надо было привести его в порядок.

Он не знал, как все улаживать. Написать маме и попросить деньги было невыносимо стыдно. Она помогла бы, но Павлу было больно представить ее лицо – усталое, разочарованное.

Оставила взрослого сына, и он сразу же влип в неприятности.

У колонки стоял какой-то дед в бесформенном пиджаке поверх футболки, синих трениках и сланцах – набирал воду. Когда Павел подошел, то старик обернулся, посмотрел на него цепким и пристальным, очень молодым взглядом и произнес:

– Пашка. Завьялов Пашка.

– Да, – кивнул Павел. – Здравствуйте, дядь-Саш.

Старик улыбнулся.

– Узнал, молодец. Давно приехал?

– Только что. Вот, прибраться решил.

Дядь-Саша прищурился.

– Дом, что ли, будешь продавать?

– Нет, – ответил Павел. – Поживу тут до осени, а там посмотрю.

Почему-то все это время мысль о продаже дома даже не приходила им с мамой в головы. Дом будто бы ждал чего-то очень важного. Иногда Павлу казалось, что мама вообще забыла о том, что он есть.

Дядь-Саша понимающе кивнул, словно Павел дал правильный ответ на очень важный вопрос.

– Ну молодец, дело хорошее, – одобрил он. Несколько минут они говорили о деревенской жизни, о том, кто умер, а кто родился за эти годы, и Павел кивал, вспоминая: вот старая баба Луша сидит на скамейке у дома, сматывая красный клубок, и нить вьется, убегая в траву…

Стоп. Он не мог этого помнить: баба Луша умерла еще до того, как Павел родился. Он видел ее фотографию на стене в зале – женщина в платке казалась не живым человеком, а восковой куклой с потекшими чертами.

Но кто-то словно вложил картинку в его голову – и узловатые пальцы бабы Луши шевелились, пропуская растрепанную толстую нить.

Павел взял ведро с водой – день выдался жаркий, вот и мерещится – и спросил:

– Магазин все там же, у клуба?

– Там же, – кивнул дядь-Саша. – Ленка Гурдымова за прилавком. Помнишь, как вы с ней ко мне в сад за яблоками лазали?

Это было уже настоящее воспоминание: когда-то Лена думала, что они с Павлом поженятся, проживут долгую жизнь, нарожают детей и умрут в один день. Тогда им было одиннадцать, и мир казался бескрайним и светлым.

Все девочки мечтают о любви, даже сорванцы, которые лазают с мальчишками по чужим огородам. И Лена мечтала – она ни слова не говорила Павлу, он просто откуда-то знал, какие мысли плывут у нее в голове, когда она смотрит на него, думая, что он не видит.

– Помню, – ответил Павел. – Ладно, дядь-Саш, пока.

Войдя за калитку, Павел остановился и опустил ведро, щедро расплескав воду на ноги. Какие красные яблоки могут быть на яблоне, сейчас начало июля! Он подошел к дереву – ни одного спелого яблочка. Темные листья, крошечные светло-зеленые плоды.

Что же он тогда ел?

Павел пошарил по траве, пытаясь найти откушенное яблоко и выплюнутый кусок. Не нашел – выпрямился, провел по штанам, вытирая внезапно вспотевшие ладони.

“Беги отсюда, – сказал голос Светлячка в его голове. – Тут творится какая-то херь, лучше держись от нее подальше”.

– Лучше от тебя держаться подальше, – ответил Павел вслух. Вспомнился заливистый смех Светлячка, ее улыбка, сильные пальцы – она впивалась в его плечо, когда они занимались любовью, и на коже оставались синяки. До сих пор еще не сошли – Павел видел желтоватые отпечатки и стискивал зубы, говоря себе: все пройдет. Это тоже однажды кончится.

Когда-то мама сказала, что он однолюб, весь в нее. Тяжело сходится с людьми и потом долго не может с ними порвать. Но мама уехала к своему Герхарду, Павел порвал с предателями, так что в итоге все оказалось не так, как казалось.

Оказалось, что не казалось – так всегда говорил Кирилл. Когда-то в школе он сказал, что Павел для него ближе, чем брат. Тогда Павел счел это высшим знаком похвалы.

Слова остались словами. Их унесло, словно осенние листья. А проблемы и люди, которые хотели убить его за долги, остались.

Павел подхватил ведро с водой и пошел в дом.

Несколько часов он потратил на уборку. Вымел пыль и мелкий сор, помыл полы и окна, разобрался, как подключить старый холодильник и такую же старую стиральную машину, натер брусок хозяйственного мыла, как делала бабушка, когда не было стирального порошка, и постирал шторы и полотенца. Ветер качал их на веревке, словно паруса пиратского корабля, да и дом будто бы встряхнулся, приободрился и довольно воззрился на мир.

Приехал хозяин, и дом был рад его встретить.

За делами Павел забыл о яблоне и наткнулся на нее взглядом, когда решил выйти со двора и заглянуть в магазин. Не все же питаться консервами и лапшой быстрого приготовления. Убирая смартфон в карман, он мельком посмотрел на дерево и увидел разлитую красноту.

Каждая ветка была усеяна багровыми плодами. Дерево клонилось к земле под их тяжестью, поскрипывало, шелестело листвой, и Павел чувствовал, как движется ядовитый сок в яблочной глубине.

Это была не жуть. Это была какая-то неправильность. Заноза – вытащи ее, и все снова встанет на свои места.

– Паш, а Паш.

Он тряхнул головой и прошел к калитке: у забора стояла Марина Акульшина – ее дом был через дорогу, когда-то деревенские пацаны дразнили ее Мышкой. В чертах ее маленького лица и длинных волосах какого-то невнятного цвета и правда было что-то мышиное.

– Привет, – сказал Павел, и Марина откликнулась без предисловий:

– Ленка с Андрюхой сошлась этой весной. Он видел, когда ты по улице шел, сказал, если ты сунешься в магаз, он тебе прямо там лицо сломает. А Андрюха сиделый, так что ты не нарывайся. Скажи мне, что купить, я принесу. Мне не трудно.

Павел помнил этого Андрюху. Долговязый, с длинными руками и стрижкой почти под ноль, он был из старшаков, считал Павла, Лену и других ребят мелкотой и не интересовался их делами. Мотоцикл, на котором он рассекал по поселку, был намного интереснее.

И Лена теперь с ним встречается? Что у них вообще может быть общего?

Он решил не задаваться такими вопросами. Своих забот хватало.

– Хорошо, я понятливый. Купи тогда, что себе берешь, – сказал Павел и, вынув из кармана купюры, протянул их Мышке.

***

Теперь она все видела будто через мутное стекло.

Паутина, которая опутывала тело, не позволяла пошевелиться. Лена смотрела, как ее двойник ходит по магазину, расставляет на прилавке немудреные товары и разговаривает с покупательницами, и удивлялась: ну как же, как они не видят, не понимают, что это просто кукла? Не мог же весь поселок ослепнуть на оба глаза и оглохнуть заодно?

– Да, масло закажу.

– Да, подгузники обещали послезавтра привезти.

– Да, я для вас две упаковки заказала.

Двойник шевелился и говорил, словно марионетка на ниточках. Лена сидела на стуле у окна, примотанная к спинке, и видела, как вторая, фальшивая Лена неуверенными ломаными движениями передает товар и отсчитывает сдачу. Когда покупателей не было, поддельная Лена замирала, подняв голову и глядя на ленту с прилипшими мертвыми мухами. Однажды муха села на ее открытый глаз, поползла, замерла, потирая лапки – копия никак не реагировала. Продолжала стоять.

“Компьютер перешел в спящий режим”, – думала Лена.

Ладно, покупатели ее не узнают. Считают, что так и надо. Но родители-то как же? Почему отец и мама не замечают ничего подозрительного, когда лже-Лена приходит домой, садится с ними за стол, разговаривает, занимается делами? Почему им все равно?

Сначала она пыталась сопротивляться. Потом пришла покорная вялость, и Лена сидела у окна, глядя на улицу и вспоминая, как все это началось.

Когда Андрюха в первый раз зашел в ее магазин, Лена подумала, что с ним что-то не так. Он выложил на прилавок смятые купюры и купил недорогой одеколон, но его запах не мог перебить жуткую вонь, которую Лена ощущала не носом, а душой.

Андрюха смердел.

Андрюха выглядел так, словно умер и до сих пор не понял этого.

Он отирался в магазине, и никто из покупателей его не замечал. Инна Евгеньевна, которая преподавала в школе биологию, покупала хлеб, стоя рядом с Андрюхой и дотрагиваясь до рукава его рубашки, и даже виду не подавала, что что-то не так. Что рядом вообще есть человек.

– Чем-то странным пахнет, вам не кажется? – спросила Лена, передавая ей пакет.

Инна Евгеньевна нахмурилась. Она недолюбливала Лену, хотя та училась на твердые четверки и никогда не получала замечаний. Так и не выяснилось, откуда взялась эта неприязнь.

– Ничем не пахнет, Гурдымова, – сдержанно ответила она. Андрюха смотрел на нее и ухмылялся, перекидывая спичку из одного уголка рта в другой. – Это при коронавирусе запахи меняются. Сходи к фельдшеру, проверь, может, заболела?

Когда Инна Евгеньевна вышла, то Андрюха облокотился на прилавок и спросил, глядя на Лену мутными серыми глазами:

– Ну что, мушка? Пойдем, покатаемся?

И тогда сквозь непонимание, которое защищало Лену, не позволяя удариться в истерику, наконец-то пробился страх – тяжелый, связывающий руки и ноги. Про Андрюху говорили, что его зарезали в тюрьме и похоронили где-то в чужих краях. Получается, в магазин пришел призрак?

Но разве призраки покупают вещи, расплачиваясь обычными деньгами?

– Свали отсюда, – посоветовала Лена и в очередной раз пожалела о своем отказе куда-то поступать после школы.

Надо было помогать родителям. Надо было как-то жить жизнь и приносить пользу семье. А как они справятся, если Лена уедет из поселка, не будет стоять за прилавком семейного магазина, не станет помогать в саду и огороде?

Но если бы она уехала, то сейчас не смотрела бы на странного человека с глазами вареной рыбины. Жуткое ощущение невидимой паутины на руках не обнимало бы ее так холодно и властно.

И еще сильнее Лену напугала Марина, Мышка, которая вошла в магазин почти сразу же после Инны Евгеньевны и растерянно замерла, увидев Андрюху.

“Не призрак”, – подумала Лена и не поняла, легче ли ей от этого.

Наверно, легче. Если Андрюха просто отсидел и вернулся, то можно сказать отцу, он с ним поговорит, как полагается.

– Ох ты… – прошептала Мышка. – Андрей, ты?

– Я, – коротко ответил Андрюха, глядя на Мышку гнусным липким взглядом.

– А говорили, что ты умер… – задумчиво промолвила Мышка. Кажется, она забыла, зачем пришла.

Лене обжигающе остро, до боли в груди захотелось схватить ее за руку и вдвоем выбежать из магазина. Но она стояла за прилавком, не в силах пошевелиться. Чувствуя себя маленькой мушкой, которую пеленает паук.

– Да много чего говорят, – осклабился Андрюха. – Всё слушать, хоть не живи. Ты чего хотела-то?

– Ничего… – пробормотала Мышка и вылетела из магазина мушкой, которая сумела освободиться от паутины. Андрюха посмотрел в окно и сказал:

– Ничего, она болтать не будет. Она почти наша. Ну а ты…

Он обернулся к Лене, и она почувствовала, как тело наливается безвольной тяжестью, а слова иссякают в горле. Она попробовала рвануться, развязать бесчисленные нити липкой паутины, в которую ее проворно паковали лапки незримого паука, но ничего не вышло.

– А ты будешь сидеть тихо и мирно, – улыбнулся Андрюха. – Приманочкой. Он мимо не пройдет.

И Лена рухнула куда-то вниз, в пустоту, во тьму. Свет апрельского дня мигнул над нею и померк.

***

Мышка расстаралась. Купила хлеба, гречку и макароны, колбасу, сосиски и сыр, захватила мягкие упаковки с майонезом и кетчупом, пару дешевых шоколадок и бутылку водки. Павел не собирался пить, но бутылка жидкой валюты никогда не помешает.

– Зайдешь? – спросил он, принимая пакет. В общем-то не хотелось приглашать в дом тонконогую некрасивую девчонку из его детства, которая выросла и стала некрасивой тощей девушкой. Но Павлу хотелось посмотреть, как Мышка отреагирует на яблоню, усеянную плодами в конце июня. Заметит ли, может, что-то спросит?

– Нет, у нас с мамкой поросенок, мы его по часам кормим, – ответила Мышка, и это детское “мамка” заставило Павла улыбнуться. – Пойду. Ты вообще не стесняйся, заглядывай к нам. Баб-Катю все любили, она…

Мышка сделала паузу, словно пыталась подобрать правильное слово. Насколько помнил Павел, она вообще не любила говорить.

– Она была хорошая, – наконец, сказала Мышка. – Всем помогала. Даже когда Катюша пропала…

– Что “когда Катюша пропала”? – спросил Павел.

Он смутно помнил тот жаркий летний день, когда потерялась Катюша, младшая дочка из многодетной семьи Соловьевых, бабушкина тезка. Они жили на окраине поселка, перебивались сезонными подработками вроде вскапывания чужих огородов, и бабушка их откровенно не любила, называя “шамайской породой”. Но когда Ирина Соловьева поковыляла по поселку, спотыкаясь, прижимая руку к груди и выкрикивая имя дочери, то бабушка бросилась к колонке с ведром для воды.

– Не ори, дура! – рявкнула она, и Соловьева замерла, глядя на нее мутными серыми глазами. Взгляд был беспомощным и немым. – Молчи!

В ведро ударила тугая струя воды. Павел и Лена тогда сидели на скамье у забора – и он запомнил тяжелую бабушкину фигуру, которая согнулась над водой: бабушка всматривалась куда-то очень глубоко, туда, где по траве катились красные яблоки, и сухие желтоватые пальцы покойницы скручивали нить в клубок. Наконец, бабушка выпрямилась, отерла пот со лба и тяжелым, неживым голосом сказала:

– У Кольки-дурака. Еще не сделал ничего, беги. Она там.

Соловьева с воем подхватилась в сторону дома, в котором жил со своей матерью Колька-дурачок, местный юродивый. Вместе с ней бросились подоспевшие соседки, и Кольку потом били – с той жестокостью, которая бывает лишь в деревнях.

Потом у бабушки был гипертонический криз. А зимой она умерла от обширного инсульта, и Павел больше не приезжал в Первомайский.

Он забыл обо всем, словно кто-то набросил платок на его воспоминания, скрывая их до поры до времени. Были другие дела: школа, школьные друзья и подруги, учителя, сдача экзаменов и поступление в универ, мама и ее Герхард. Павел не вспоминал о бабушке, отодвинув все куда-то за край жизни, туда, куда уходят мечты и детские игрушки.

А теперь вот вспомнил.

– Она же нашла Катюшу, – неуверенно сказала Мышка, словно не знала, как говорить с Павлом, который должен был все знать и помнить. – Ты разве забыл? Колька-дурак ее украл. А баб-Катя нашла.

– Я помню, – ответил Павел. – Да. Большой поросенок-то у вас?

Мышка улыбнулась – Павел ощутил ее искреннюю радость от того, что теперь можно говорить о простых вещах, вроде свиней и хозяйства. О нормальных вещах, а не о женщине, которая видит пропавшего ребенка, глядя в ведро с водой из колонки.

– Мелкий пока, но вырастет. За яйцами к нам заходи, за молоком, за творогом. Мамка недорого продаст. У нас все свежее, молоко мамка не разбавляет.

Павел кивнул, и они попрощались.

Дома он приготовил нехитрый поздний обед или ранний ужин. Телевизора не было, но и не беда: Павел привез с собой ноутбук, в который закачал фильмы, сериалы и книги, так что проблем с развлечениями не было.

Комнат в доме было три: одну Павел занимал, когда приезжал к бабушке, вторая была проходной, соединявшей две части дома – там на кровати устраивалась бабушка, когда появлялись гости: для них отводили третью комнату, большую, которую в поселке называли “зал”. Павел положил на тарелку макароны, открыл банку кильки в томате и, пройдя в зал, остановился у фотографий.

Они занимали всю стену. Вот еще дореволюционные, желтые, с его предками – бабушка когда-то рассказывала, кто есть кто, но Павел успел все забыть. Как, например, зовут этого важного господина с густой бородой и крючковатым носом? Поди теперь знай, спросить не у кого.

Вот бабушка и дедушка Витя, Виктор Николаевич – он умер вскоре после того, как родилась мама. Умер, как говорили в Первомайском, плохой смертью, утонул. Мама рассказывала о нем Герхарду, когда тот приезжал в Турьевск знакомиться с невестой по переписке – Павел помнил ее негромкий голос, он звучал неуверенно, словно немецкий жених мог что-то неправильно понять, или мама сама не знала, что именно сидит так глубоко и до сих пор не дает ей покоя. Бабушка никогда не говорила о том, как умер ее муж, даже вскользь, а Павел не спрашивал.

К плохой смерти лучше не прикасаться лишний раз – в Первомайском это знали точно. Она способна возвращаться.

Потом пошли уже цветные фотографии – школьные снимки мамы-первоклассницы, полароидный квадратик с мамой и Павлом у нее на коленях, а вот и Павел-школьник за партой с букетом осенних цветов.

Ему вдруг почудилось, что нить, которую баба Луша наматывала на свой клубок, протянулась от портрета остроносого мужчины к мальчику с цветами.

– Что здесь нахрен происходит? – спросил Павел.

Ему не ответили. Зато он услышал быстрые тяжелые шаги – кто-то шел от калитки к дому.

В дверь ударили, и глухой голос Андрюхи приказал:

– Открывай, городской, побазарим.

Отбрехаться от деревенского гопника – это совсем не то же самое, что что-то пытаться доказать коллекторам. Это не страшно. Павел прошел через кухню, на всякий случай взял со стола старый нож, которым бабушка когда-то чистила картошку, и открыл дверь.

Высокий и плечистый, Андрюха был почти таким же, каким Павел его помнил. Жиган-хулиган, за которым бегают девчонки, первый парень на деревне.

Павел не сразу понял, что с ним не так.

Потом, когда понял, захотел заорать во всю глотку – визгливо, по-бабьи, чтобы то, что надело личину Андрюхи, отшатнулось и убежало.

Но голос куда-то подевался. Голос скомкался в горле и провалился в живот – теперь Павел мог только стоять и смотреть.

Существо, которое вызвало его побазарить, казалось изломанным, состоящим из углов и узлов. Облик Андрюхи расползался клочьями и собирался снова, чтобы содрогнуться и растечься, выпуская тьму. За пустыми глазами вспыхнули огоньки – оно поняло, что Павел сейчас видит его настоящим.

Лучше было бы остаться в городе. Перезанять, устроиться на третью работу и четвертую подработку – отдал бы он долг, ничего. Лучше было бы позвонить маме. Потому что сейчас эта тварь протянет руку, и голова Павла отделится от шеи.

Солнечный летний день угас. Все укуталось сумерками, цвета высохли и поблекли, звуки иссякли. Мира не стало – он съежился до этого двора.

“Все, – только и смог подумать Павел. – Мам, прости меня”.

– Аф-фанас-сьев, – протянула тварь.

Ее голос был наполнен разочарованием и злобой – а за ними прятался страх.

– Афанасьев, – согласился Павел, не зная, почему назвался старой фамилией, которую когда-то носила бабушка. В носу стало жечь, и тело сработало само, словно во сне: он выбросил вперед руку с ножом, и лезвие с невероятной легкостью погрузилось в тело твари, вошло под ключицу.

“Я сплю, – подумал Павел, не выпуская рукоятку. – Я сплю, это все просто сон”.

Тварь завизжала – истошно, выплескивая в крике невыразимую боль. Сейчас сюда вся деревня сбежится – увидят это существо и… и что? Помогут? Или увидят соседа Андрюху, которого городской псих едва не отправил на тот свет?

Существо отпрянуло, завалившись в сторону, и Павел выдернул нож из раны. От лезвия поднимался дым, из дыры под ключицей выплескивалось что-то черное, смрадное, и, неизвестно, где набравшись смелости, Павел ударил еще раз – на этот раз нож угодил в шею.

Визг твари поднялся до недосягаемой высоты. Она шарахнулась вправо, упала и бросилась бежать, перебирая ногами и руками, словно уродливый паук. Павел кинулся за ней – тварь промчалась мимо яблони, вылетела из-за калитки на улицу, и он увидел, как Андрюха поковылял прочь, что-то пьяно бормоча себе под нос.

Обычный Андрюха. Жиган-хулиган со старенькой Ямахой, которая всегда трещала так, что весь поселок всегда знал, кто именно едет. Всегда в хорошей джинсовой куртке, которую к холодам сменяла такая же хорошая кожаная – вряд ли у Андрюхи были деньги на покупку, скорее всего, он просто у кого-то отобрал куртку.

Павел выронил нож. От лезвия все еще поднимался дымок.

Голову наполняла боль. Павел пытался понять, что случилось, и не мог. Он бредит? Заболел? Или коллекторы перешли от слов к делу и сумели дать ему яд – и теперь он видит чудовищ.

Или Павел просто умер, и поселок Первомайский – это некий филиал ада?

– Вы ели яблоки?

Мужской голос, который прозвучал со стороны соседнего дома, был спокойным, почти ласковым. Павел обернулся: сосед стоял, опираясь о забор, и смотрел с искренним любопытством.

– Что? – нахмурился Павел. – Какие яблоки?

Мужчине, который заговорил с ним, было не больше сорока. Отросшие темные волосы спускались к плечам в том художественном беспорядке, за которым стоят серьезные деньги на оплату стилиста. Круглые карие глаза смотрели с пристальным интересом, на тонких губах змеилась дружеская улыбка, острый горбатый нос делал соседа похожим на ворона.

– Мелкие красные яблоки с вон того дерева, – прежним дружеским тоном ответил сосед и указал на яблоню. По-птичьи склонил голову к плечу в ожидании ответа.

– Надкусил, – ответил Павел, понимая, что сейчас, в эту минуту, делает шаг туда, откуда не будет возврата – и не может остановиться.

Сосед понимающе кивнул.

– Этого достаточно. Вы прошли.

***

Павла замутило. Он подошел к забору, оперся о деревяшку, пытаясь совладать с собой. Сосед внимательно смотрел на него, и Павел спросил:

– Куда я прошел?

– В Навь, – охотно объяснил сосед. – Знаете, что это такое?

Павел пожал плечами. На уроках истории когда-то рассказывали про Явь, Правь и Навь, но сейчас он ничего не помнил. Верования древних славян казались чем-то далеким, засыпанным пылью.

В голове царил звонкий хруст, словно кто-то там бил и бил каблуком по льдинкам.

– Скажем так, это особый мир. Другой мир, – произнес сосед, и в его круглых глазах мелькнули веселые огоньки. – В нем обитают такие, как этот вот красавец, который всему поселку спать спокойно не дает. А такие, как вы, могут ходить в Навь. Что самое интересное – потом способны вернуться оттуда живыми.

Павел застонал и опустился в траву, закрыв лицо ладонями. Бред. Он заболел и бредит. Ему снится страшный сон – ведь только во сне бывают чудовища и их мир.

– Дурдом, – пробормотал Павел. Сосед рассмеялся.

– О, еще какой! Тут бывает весело, да.

Павел привалился спиной к забору, уткнулся затылком в теплую деревяшку. Краем глаза он видел ноги соседа в тонких брендовых джинсах. Конечно, чему еще быть в другом мире – современной дорогой одежде.

– И я сюда проник потому, что съел яблоко? – спросил он.

Возможно, он спятил. И сосед его тоже. А психов лучше не волновать и не раздражать, это Павел понял уже давно.

– Да. Вы получили способность видеть Навь, когда увидели эти яблоки, – по-прежнему охотно объяснил сосед. – А когда надкусили, обрели возможность входить. Видите ли, бывают особые предметы-проводники между мирами, яблоня вашей бабушки один из них.

– А вы знали бабушку?

Павел обернулся. В соседнем доме раньше жила самая обычная семья: муж, жена и трое детей. Родители верно служили зеленому змию, дети промышляли мелким воровством, и с ними никто не хотел водиться, чтобы не лишиться мелочи и игрушек, получив плевок в спину на память.

Этого человека, похожего на птицу, здесь раньше точно не было. Павел бы его не забыл.

– Конечно! Она была достойная женщина, очень хорошая. Очень сильная, сильнее всех в вашем роду, кого я знал.

“Псих, – подумал Павел. – И я тоже псих”.

– И многих вы знали в моем роду?

– Помилуйте, ну кто же не знает Афанасьевых? Наверно, только тот, кто в школу не ходил, – рассмеялся сосед и добавил уже серьезнее: – Я понимаю, это все сложно понять и принять. Но таков уж вы есть. Таков ваш род. Афанасьевы, истребители чудовищ.

Павел ударился затылком о забор. Проснуться. Проснуться скорее. Пусть в его мире будут коллекторы, но не чудовища и те, кто их уничтожает.

– А вы кто? – спросил он. – Тоже чудовище?

– В определенном смысле, – ответил сосед. – У меня есть некоторое дело, которое я должен закончить. Вот и все.

– Как вас зовут?

– Вадим. Что мы тут все торчим? Пойдемте, я вас чаем угощу.

Путь до соседского дома казался вечностью, но Павел сумел выйти за ворота и пройти мимо покосившейся лавки к чужому забору. Вадим открыл калитку, пропуская гостя, и Павлу не понравился тот цепкий взгляд, который сосед бросил в ту сторону, куда убежал Андрюха.

Соседский участок теперь выглядел очень прилично. Никакого палисадника, в который раньше выгоняли кур – просто несколько деревьев, аккуратный ухоженный газон и мольберт, на котором была выставлена почти дописанная картина: берег реки, маленькая лодка на воде.

– Вы художник? – поинтересовался Павел.

Вадим рассмеялся.

– Художник, да, только не спрашивайте, насколько известный. Мне от этого будет обидно.

Значит, неизвестный.

– Вы здесь постоянно живете? – спросил Павел, проходя за Вадимом в дом.

– Иногда уезжаю на выставки или продать картины, – ответил Вадим. – Но всегда возвращаюсь.

– Да, помню, вам же надо закончить одно дело, – вздохнул Павел.

Вадим не ответил.

Бывшая покосившаяся избушка его соседей теперь была добротным особняком с дорогой встроенной кухней, качественной бытовой техникой и очень приличной мебелью. “Пожалуй, он все-таки известный художник”, – подумал Павел, устраиваясь в кресле в гостиной, которую уже нельзя было называть по-деревенски, залом.

– У вас уютно, – сказал он. На стене висел плазменный телевизор, рядом с ним Павел заметил дорогую игровую приставку. Вот как тут можно говорить о чудовищах?

Нет, он, наверно, заснул после того, как пообедал. И спит до сих пор.

– Спросите: это все в вашем мире или в Нави? – улыбнулся художник. Должно быть, Павел изменился в лице, потому что Вадим улыбнулся и махнул рукой: – Шучу, шучу. Мир ваш, я – не совсем.

– А Андрюха?

На самом деле Павел хотел спросить про бабушку – но будто бы невидимая рука легла на его губы, приказывая молчать.

– Он заложный, – теперь Вадим говорил прежним доброжелательно-мягким тоном, словно Павел был опасным сумасшедшим и его ни в коем случае нельзя было разозлить. – Знаете, кто это?

Павел только руками развел. От слова веяло гнилью, и он вдруг подумал: если Андрюха на самом деле чудовище, то как же Лена с ним встречается? Гуляет за поселком, целует, занимается любовью… Или она тоже превратилась в вывернутую пародию на саму себя?

– Тот, кто умер неправильно. Он ведь попал за решетку, а там не сразу понял, что фирменный норов лучше придержать, – объяснил Вадим. – Ему это, конечно, объяснили, но перестарались.

– А как же… – начал было Павел и осекся.

Нет, хватит с него этого безумия. Он вернется в город, купит новую сим-карту и позвонит маме. Она переведет денег, Павел расплатится с коллекторами, и вся эта дикая история навсегда останется в прошлом.

Он обо всем забудет. Он сможет.

– Он вернулся. Видите ли, не было особой разницы с тем, как он жил до этого, – вздохнул Вадим. – Гадил всем до своей смерти и продолжил это делать после. Правда, его настоящего видят такие, как вы. И такие, как я.

Неправильная смерть, повторил Павел. А как же дедушка Виктор? Он ведь умер неправильно, но он же был хороший, он никогда бы не пришел такой вот изломанной жуткой пародией на самого себя…

– Мой дед утонул, – пробормотал Павел. – Получается, он тоже этот ваш заложный?

Вадим кивнул с нескрываемым сочувствием.

– Да. Но ваша бабушка все сделала правильно. Он успокоился навсегда и ушел в место тихое, в место прохладное.

– Бабушка, – повторил Павел. Дотронулся до лица – просто убедиться, что сам он еще живой, что он не призрак. – Говорите, мы… род охотников на чудовищ?

– Да. Афанасьевы испокон веков следили за выходцами из Нави, – объяснил Вадим. – И убивали тех, кто начинал нарушать правила. Лихо вы сегодня его ударили! Как догадались, что надо взять чистое железо?

Павел покачал головой.

– Никак не догадался. Просто он пришел, начал орать, и я взял нож, когда-то бабушка им чистила картошку. Я вообще не знаю, как его ударил, я же даже не дрался никогда по-серьезному. И я… Я же не Афанасьев, я Завьялов! Как он понял?

Вадим вздохнул.

– У вас может быть любая фамилия. Но обитатели Нави чуют вашу кровь и вашу суть, это намного важнее букв в паспорте. Помнят, кем был ваш предок. Он ведь не только сказки собирал.

Сказки… Однажды Павел принес из школьной библиотеки “Народные русские сказки”, надо было готовиться к уроку литературы. Когда мама увидела, что именно он читает, то взяла книгу – брезгливо, двумя пальцами – и, уложив в синий мусорный пакет, велела унести из дома и никогда не приносить.

Она словно бы хотела отделиться от того, о чем Павел не догадывался. Возможно, поэтому и вышла замуж за Герхарда и уехала – туда, где ее не достанут заложные или кто тут еще есть.

– Хотите сказать, что тот сказочник мой предок? – спросил Павел.

Нет, надо было брать себя в руки. Нельзя выглядеть таким дураком – а он понимал, что чем дольше будет мямлить и нюнить, тем быстрее новый знакомый сочтет его бесполезным. Тем, на кого незачем тратить время.

А это было плохо. Очень плохо. Павел слишком много времени провел в Первомайском, чтобы понимать: Андрюха ушел не навсегда, он просто так не отстанет.

Он вернется – и нужны те, кто сможет поддержать.

– Совершенно верно. Понимаю, это шокирует, – Вадим едва заметно улыбнулся. – Но таково свойство любой правды. Она выбивает дух.

– И я… – Павел сглотнул. Вот как вообще к такому можно привыкнуть? – И что я теперь должен делать? Я вообще сюда приехал спрятаться, меня коллекторы убить хотят! А тут…

Вадим рассмеялся.

– Раньше с выходцами из Нави разбиралась ваша бабушка, – ответил он. – Теперь эта почетная должность легла на ваши плечи. Да вы и сами это уже поняли, когда ударили заложного чистым железом.

Теперь уже Павел рассмеялся.

– Тут со мной хотят все разобраться, – признался он. Да, этот Вадим может выйти на коллекторов, которые ищут Павла Завьялова, и тогда весь его побег окажется бессмысленным. Ну и пусть. – Я… должен убивать чудовищ? Но я же не знаю, как.

– Звучит, конечно, пафосно, но ваша душа вам все подскажет, – ответил Вадим. – Как и ваша совесть. Просто слушайте, что они будут вам говорить. Что они говорят сейчас, в эту минуту?

– Что Лена в опасности, – прошептал Павел.

Вспомнилась девчонка, которая когда-то бегала с ним ловить рыбу и тритонов, гоняла бродячих котов, играла в футбол – хуже, конечно, чем деревенские пацаны, но играла.

Смог бы он оставить ее тому, вывороченному, с его зловонной тьмой там, где когда-то была душа?

– Верно, – кивнул Вадим. – Но вы успеете. Успейте, пожалуйста. И да, возьмите вот это.

Сунув руку в карман джинсов, он извлек красную банку “Звездочки” и протянул Павлу. Тот взял, вопросительно посмотрел на художника и поинтересовался:

– Это мне раны смазать?

– Нет, глаза, – совершенно серьезно ответил Вадим. – Пока навык видеть истину у вас скорее спонтанный, вам понадобится такая мазь. Нанесите на верхние веки, когда подойдете к магазину.

***

Лицо он сломает. Конечно.

Когда Павел вышел из дома Вадима, то на какое-то время им овладела отчаянная решительность. Та, которая никогда не доводила его до добра, та, которая погнала его брать кредит, чтобы купить дорогущий смартфон и покорить Светлячка – но сейчас Павел ей обрадовался.

Он зашел домой, поднял с земли у крыльца нож, который выронил, когда заложный бросился бежать, и быстрым шагом направился к калитке. Яблоня подмигнула мелкими красными плодами, и Павел остановился.

Нет, так не делается.

Во-первых, надо спрятать нож, а не бегать с ним по поселку. Так его быстро спеленают, опорный пункт полиции в Первомайском был, и участковый в нем не дремал – во всяком случае, в бабушкины времена.

Во-вторых, незачем бежать. Бегущий всегда привлекает ненужное внимание. Мало ли, сколько еще в Первомайском заложных? Они быстро расскажут Андрюхе, и тот найдет, с чем встретить незадачливого охотника на чудовищ.

Павел убрал нож за пояс, поправил футболку так, чтобы лезвия не было видно. Вышел за ворота, побрел по улице и вдруг понял, что в самом деле, на полном серьезе, собирается идти убивать монстра и спасать девушку.

“Ты бредишь, – уверенно произнес внутренний голос. – Не существует ни чудовищ, ни охотников на них. И к сказочнику Афанасьеву ты не имеешь никакого отношения. Мало ли, какая девичья фамилия была у твоей бабушки, какие книги не нравились твоей матери?”

У внутреннего голоса были неприятные чужие интонации, словно кто-то очень опасный пробрался в голову Павла и заговорил с ним.

“Лучше вернуться домой. Перекантоваться до завтра, а там купить новую сим-карту и написать маме. Вернешься в город, рассчитаешься с коллекторами и больше никогда не будешь брать кредиты на яблокофоны для шлюшек. Всех одаривать – никаких денег не хватит”.

Дорога раздваивалась змеиным языком. Налево пойдешь – будет школа, библиотека, здание поселковой администрации с вечным памятником Ленину. Направо пойдешь – выйдешь к магазину, где за прилавком стоит Лена и где Павлу обещали щедрую раздачу. А дальше улица выведет к пожарной части, амбулатории и старому кладбищу в низине.

Только в университете, в разговорах с однокурсниками, Павел как-то узнал, что на кладбище можно ходить исключительно до четырех часов дня. Потом наступало время мертвых, и живых там не ждало ничего хорошего. Но бабушка ходила на кладбище в любое время, там лежали ее родители и дедушка Витя, и Павел, спускаясь за ней по тропинке к нужной ограде, никогда не чувствовал ни тьмы, ни зла, ни страха.

Просто сухой запах трав, мягкий свет летнего солнца и красные брызги земляники в траве. Павел до сих пор помнил ее обволакивающую сладость, сквозь которую проступала едва уловимая кислинка. Бабушка всегда разрешала есть эти ягоды, говорила, что так ушедшие передают привет и благословляют, и только потом, уже взрослым, Павел осознал, что здесь что-то не так.

Он свернул направо и вскоре вышел к “Десяточке” – так назывался местный магазин еще в дни его детства. За эти годы магазин нисколько не изменился. Все та же вывеска, которую давно надо бы подкрасить, все тот же плакат с дородной красавицей, предлагающей “Семечки отборные”, все та же доска объявлений с разномастыми листками бумаги, которые сюда прикололи, кажется, еще в прошлом веке. Если в городе все объявления медленно переползали в домовые чаты, то здесь пока еще было по старинке.

Павел сжал и разжал кулаки. Заходить в магазин не хотелось, но и топтаться тут тоже.

Он вынул “Звездочку”, с трудом открутил крышку. Мазь внутри была нежно-зеленого цвета и пахла свежескошенной травой.

“Ну давай, – ожил внутренний голос. – Давай, смажь веки и ощути себя полным дебилом, который бредит и верит в свой бред!”

– Заткнись, – посоветовал Павел вслух и подхватив зеленоватый мазок на кончик пальца, закрыл глаза и дотронулся до век.

Ничего, кроме легкого пощипывания и прохлады. Павел открыл глаза и увидел обычную поселковую улицу. Никаких бесов, которые лезли бы к нему из-за заборов.

В окне “Десяточки” мелькнул чей-то силуэт, и Павел поднялся по ступенькам и потянул на себя дверь.

Внутри было тускло, словно кто-то повернул невидимый рычажок, и все краски подернуло пылью. Монотонно гудели лампы дневного света, не разгоняя сумрака, покачивалась лента от мух с прилипшими черными трупиками насекомых. На полках теснились банки, бутылки, пакеты; часть магазина была продовольственной, часть отвели под одежду и бытовую химию.

Там, возле большой вешалки с разноцветными детскими одежками, Павел и увидел Лену.

Настоящую.

Когда-то она надела желтую футболку и джинсовые бриджи – сейчас они просвечивали через паутину, которая опутывала девичье тело, и их, наверно, было уже не снять. Лена шевельнулась, поднимаясь навстречу Павлу, и он увидел, как дрогнули паутинные нити, словно пытались остановить ее.

– Привет, – прошелестел неузнаваемый голос, не живой и не мертвый. Лена никогда не говорила так – словно ветер поднялся со дна оврага, подхватил высохшую листву. – А мне сказали, что ты приехал.

Павел куснул костяшку указательного пальца – сильно, до крови, чтобы очнуться от боли. Нет, страшный сон не оборвался – Лена, которой не давали ни жить, ни умирать, по-прежнему смотрела на него тусклыми серыми глазами: где-то там, в глубине, девчонка с неровно подстриженными волосами, бежала по берегу местной речушки и кричала “Догоняй!”

Понимает ли она, что происходит? Осознает ли, что наполовину умерла?

Можно ли ей еще помочь?

– Привет, Лен, – откликнулся Павел, чувствуя, как все внутри покрывается ледяной коркой от страха. Искаженный Андрюха не так напугал его, как Лена в паутине. – Да, приехал. Я тебе помогу.

Серые губы девушки дрогнули, расползаясь в улыбке.

– Лучше уезжай, Паш, – послышался едва различимый шепот. – Он тебе все равно никому не даст помочь. Уезжай поскорее, пока еще можешь.

– Кто? – спросил Павел тоже шепотом. Вытащил нож из-за пояса, шагнул к Лене – срезать с нее эту дрянь, чистое железо должно справиться. Мысль об этом словно поднялась из глубины вод, мысль была одновременно его и чужой.

Болотная муть Лениных глаз прояснилась – чуть-чуть, едва заметно.

– Андрюха? – спросил Павел.

– Что ты, он так. Такая же муха в паутине, как я.

“Утром я побросал вещи в рюкзак, вышел из общаги и пошел на вокзал, – подумал Павел. – А сейчас вижу девочку из своего детства, укутанную паутиной. Это…”

Он не успел додумать и так и не понял, откуда на него вывалился Андрюха. Загремели, падая, щетки и ведра; Павел и Андрюха свалились на пол, покатились, расшвыривая по полу немудреный товар “Десяточки”.

То ли два удара во дворе оказались настолько тяжелыми, то ли Андрюха ослаб по какой-то другой причине, но сейчас Павел видел, что бывший поселковый хулиган буквально разваливается на части. Его посеревшее лицо оплывало, теряя черты, рот раззявился, роняя пеньки зубов, кожа трескалась на щеках и пальцах, которые тянулись к горлу. Смрад стоял такой, что в глазах темнело.

Смерть воняла. Неправильная смерть воняла еще сильнее.

Павел уперся ладонью в подбородок Андрюхи, пытаясь оттолкнуть его от себя, и правая рука повела нож вперед и вверх. Чистое железо погрузилось в чужую плоть по самую рукоятку, Андрюха нервно клацнул уцелевшими зубами и, обмякнув, сполз с Павла.

Лена издала тонкий стон – будто мышка пискнула. Павел отпрянул, поднялся на ноги: Андрюха не шевелился. Пол был покрыт брызгами темной жижи, от спины жигана-хулигана поднимался дым.

Какое-то время Павел мог только смотреть и дышать. В голове не было ни единой мысли, а потом откуда-то из глубины всплыло понимание: он сделал то, что должен был сделать. То, для чего жили его предки и теперь будет жить он сам.

А потом по магазину прошел упругий свежий ветер, и Андрюху просто смело куда-то в сторону. Растаяли пятна на полу, бывший обладатель “Ямахи” сделался прозрачным и исчез без следа.

– Спасибо, браток, – услышал Павел: Андрюха говорил одновременно в его голове и где-то справа, над ухом. – Спасибо, выручил. Очень уж это хреново, в его руках плясать. Не дай бог тебе узнать такое.

Андрюха ушел. Теперь уже навсегда. Наверно, что-то такое бабушка сделала и с дедом Витей – Павел пока не хотел думать об этом.

Нагнувшись, Павел поднял нож – на чистом лезвии не было ни пятнышка крови. Обернувшись, он увидел, как Лена быстрыми нервными движениями сдирает с себя ошметки паутины. Сейчас она выглядела так, словно только что проснулась и не понимала, что с ней сделали.

– Да что ж за дрянь-то, Господи… – бормотала Лена, смахивая белесые нити. Потом она подняла голову, посмотрела на Павла и нахмурилась, словно не поняла, откуда он-то тут взялся, и спросила:

– Пашка? Завьялов Пашка? Ты как тут?

Растерянные, широко распахнутые серые глаза были такими же, как в детстве, когда Лена спрашивала, приедет ли Павел на следующий год.

Он всегда отвечал, что приедет.

И вот приехал. Наконец-то вернулся по-настоящему.

– Привет, Лен, – улыбнулся Павел. – Вот, приехал, поживу тут до осени.

Чувство легкости, нахлынувшей на него, было глубоким и сильным, словно морская волна. Теперь Лена была обычной провинциальной девчонкой, а не высушенной мухой в паутине чудовища.

– А я, представляешь, в какую-то дрянь влипла, – сказала Лена, смахивая остатки паутины. Растерянность не уходила из ее взгляда: она одновременно радовалась освобождению и не знала, что делать, о чем говорить и как себя вести с Павлом. – Надо будет отпугиватель для насекомых зарядить, пауки достали.

– Это к деньгам, – ответил Павел, чувствуя, как улыбка становится шире. – Точно тебе говорю.

Лена улыбнулась. Некоторое время они молчали, глядя друг на друга, и Павел видел девочку, с которой однажды ловил толстого одноглазого кота. Кот жил у одной из старушек и имел репутацию колдовского животного. Когда его наконец-то поймали, он куснул Павла за палец, вывернулся и удрал.

Он вернулся. Он наконец-то был дома, и теперь ему не надо было никуда уезжать.

– Паш, – едва слышно спросила Лена, словно боялась услышать ответ. – Это точно ты?

– Точно я, – кивнул Павел.

– Я… спасибо тебе, – прошептала Лена. – Ты…

Она не договорила: в магазин вошла покупательница, и Лена с сожалеющей улыбкой шагнула к прилавку.

– Мне работать надо, – сказала она. – Ты заходи. Зайдешь, да?

– Конечно, – согласился Павел. – Удачи!

Он вышел из магазина и долго стоял рядом с крыльцом, глядя, как у соседского забора возятся в пыли растрепанные куры. Проехала новенькая “Лада Веста”, за ней пропылила “Тойота” еще из прошлого века, со стороны пожарной части доносилась музыка и старушка, чьего имени-отчества Павел не вспомнил, куда-то вела козу на веревке. Коза то шла спокойно, то начинала упираться, рассыпая орешки, старушка ругалась. Мимо Павла прошли две женщины в годах, поднялись по ступеням “Десяточки”, и он услышал:

– Это Катин внук приехал.

Павел провел пальцами по векам, стирая остатки мази. Мир снова сделался обычным, спокойным, летним. Из открытого окна магазина донесся голос Лены: она сказала, что сардельки привезут завтра утром, и ее голос звучал так, словно она только что пробудилась от тяжелого мучительного сна.

Все было правильно, потому что Павел смог все исправить. Смог заглянуть в другой мир и сделать все так, как нужно.

– Да, – негромко сказал он и улыбнулся. – Да, я приехал.

Глава 2. Ирга

Лена вышла из дома ранним утром.

Ее нехитрые пожитки поместились в спортивной сумке. Она взяла немного – в основном, те вещи, которые не надевал ее двойник. При мысли о том, что фальшивая Лена брала ее платья и футболки, начинало тошнить.

Кто она была? Кем на самом деле был Андрюха?

Лена решила, что разберется с этим потом. Когда окажется как можно дальше от Первомайского.

Мать, разумеется, не поняла, с чего она взбрыкнула. Почему вдруг заперла “Десяточку” в разгар рабочего дня, пришла домой и начала собираться.

– Я уезжаю, – ответила Лена на вопросительный взгляд матери: та пришла с огорода и встала в дверях ее комнаты, изумленно глядя на дочь. – Хватит с меня всего этого.

Ее захлестывала обида. Сейчас был июль, ее двойник с апреля стоял за прилавком магазина и жил в этой комнатке, а родители так и не поняли, что что-то не так. Или им просто было все равно? Неважно, кто работает в “Десяточке”, дочь или ее двойник, какое-то мерзкое привидение, главное, что работа делается. Неважно, кто занимается рассадой, прополкой и курами, главное, что все в порядке.

От этого было горько. Невыносимо.

– Уезжаешь? – мать возмущенно уперла руки в бока. – Куда это собралась? В город шалавить? Как ты вообще уйти отсюда можешь, это твое место! Ты здесь должна быть!

Ну да, разумеется. Если Лена говорила об учебе, о поступлении в техникум, то родители говорили, что она хочет смыться из отчего дома исключительно ради того, чтобы встречаться с парнями. Пару раз ей за это прилетало, и Лена перестала вообще упоминать о мире за пределами Первомайского.

Незачем.

И вот сегодня она не стала говорить, а начала собирать вещи.

– Я с тобой разговариваю, дрянь такая! – голос матери сорвался на визг, полетел по всему поселку. – Что, *** почесать захотела? Невтерпеж уже? А работать кто будет? Мы с отцом уже еле дышим, а ты нас бросить собралась? Да ты наша, наша! Никуда ты не пойдешь!

Про “еле дышим” было неправдой, и все это понимали. Отцу было сорок, матери тридцать восемь, и до беспомощных стариков им было еще очень далеко. Если раньше Лена испытывала стыд за свое желание уехать и учиться, то теперь он сменился злостью и раздражением.

– Да, собралась. И пойду, – ответила она. В этой клетчатой рубашке двойник не ходил, во всяком случае, Лена этого не видела. Значит, пусть отправляется в сумку. – Вам все это время было насрать на меня. Вот и живите дальше.

Мать сокрушенно покачала головой, прижав руку к щеке, словно только что поняла что-то очень важное.

– А я и смотрю, ты уже три месяца какая-то вареная ходишь. Залетела, да? К хахалю своему собралась?

Злость увеличилась, вымывая обиду и стыд горячими ручейками. Лену вечно обвиняли в том, что у нее есть какие-то парни, хахали, ухажеры – она пыталась оправдываться, а потом поняла, что все это только ради того, чтобы раздавить ее, сделать вечно виноватой и послушной.

Вот и хватит.

Собрав сумку, она оттолкнула мать и вырвалась из дома, и никогда еще летний ветер не казался ей настолько свежим и чистым. Отец уехал в Рязань закупаться для “Десяточки”, приедет только под вечер, так что будет ему сюрприз.

Автобус, который шел в Михайлов, райцентр, не заставил себя долго ждать. Лена заплатила за проезд, заняла место у окна и наконец-то смогла вздохнуть с облегчением. В Михайлове она сделает пересадку на автобус до Тульской области – в Богородицке жила ее тетка, которая всегда говорила, что Лене надо учиться, а не сидеть дома, словно ее к нему иголками пришили.

Кулинарный техникум это не вершина жизни и образования – просто одна из ступеней, и Лена собиралась на нее подняться. А потом идти дальше и дальше, и никогда больше не жить в паутине.

За окнами плыло лето – светлое, жаркое, переполненное красками, запахами и звуками, жизнью. Лена посмотрела на экран старенького смартфона: пятнадцать пропущенных от родителей. Конечно, хозяева обижены, что рабыня сбежала – ну да ничего, перетерпят.

Она будет сама определять свою жизнь и судьбу. Без людей, которые так и не поняли, что рядом с ними был призрак вместо их дочери.

Пусть живут в своем непробиваемом равнодушии. Лена пришлет им открытку на Новый год, и достаточно.

Пассажир, который сидел сзади, неожиданно щелкнул ее пальцем по мочке уха – легким дразнящим движением. Лена вздрогнула – хотела обернуться и сказать нахалу пару ласковых, но вдруг поняла, что не может пошевелиться.

– Ну куда же ты? – поинтересовался незнакомец. Подался вперед – Лена не видела его лица, чувствовала лишь прохладный запах геля после бритья. В “Десяточке” такого не было. – Не спеши, мушка.

Автобус ехал по дороге – за стеклом мелькали поля и перелески, и Лена падала в глубину страшного сна, не в силах проснуться и освободиться.

– Неужели ты до сих пор не поняла? – судя по голосу, незнакомец улыбался. Он был очень доволен. Почему-то никто из пассажиров не обращал на него внимания, словно его и не было. Никто не повернул головы, не сказал ни слова. – Вы все уйдете только тогда, когда я разрешу. Вы и дышать-то можете только с моего позволения.

Лена вдруг поняла, что уже не сидит в автобусе – автобус ехал дальше, а она стояла на дороге, и мир вокруг был таким же, каким она видела его, сидя в паутинном коконе в “Десяточке”: тоскливым, присыпанным пылью.

– Ты пока побудешь здесь, – приказал незнакомец. – Гуляй, чувствуй себя, как дома. Навь и есть наш общий дом. И никого не бойся, я приказал не обижать тебя.

Вязкая покорность соскользнула с нее – Лена обернулась, чтобы посмотреть на своего похитителя, и увидела антрацитовую тьму, трещину, которая разрывала мир от земли до неба. В ней что-то двигалось и шевелилось, стучали бесчисленные клювы, хлопали крылья.

– И не ходи к болотам. Там есть один… как сто лет назад затянуло, так до сих пор зовет на помощь. Так и будешь с ним аукать. Хочешь? – проклацала тьма и уставилась на Лену сотней звездных глаз.

В ней сгустился такой страх, что Лена потеряла сознание и рухнула на дорогу, успев подумать, что Павел Завьялов спас ее, а она его и не поблагодарила нормально.

Тьма негромко рассмеялась, словно девушка, лежащая в пыли, была чем-то очень забавным. Кивнула кому-то в стороне, и к ней заструилась еще одна тень – маленькая, покорная.

– Присмотри тут за ней, – распорядилась тьма. – У меня очень много дел.

***

Утром Павел проснулся от того, что кошка мягко спрыгнула с подоконника и прошла по комнате.

Он сел, сонно щурясь по сторонам. Никакой кошки в доме раньше не было – вернее, конечно, какие-то мурки и барсики приходили в садик, гуляли по огороду, шли на руки, подставляя голову под поглаживание, но Павел не помнил, чтобы хоть какой-нибудь кошке разрешалось войти в дом.

Бабушка ничего об этом не говорила, а он и не спрашивал. Даже, кажется, не удивлялся, что в деревенском доме без кошки нет мышей.

Это и правда была кошка: темно-серая, крупная, с треугольными ушами, прижатыми к большой голове. Весело сверкнули зеленоватые глаза, кошка муркнула, запрыгнула на письменный стол, и Павел удивленно понял, что это никакая не кошка, а круглолицый человечек, заросший шерстью.

– Афанасьев? – негромко поинтересовался человечек. Выглядел он так, словно готов был сбежать в любой момент.

– Афанасьев, – согласился Павел.

Вчерашний день навалился на него, смял воспоминаниями. Он приехал в поселок Первомайский, в бабушкин дом. Успел узнать, что происходит из древнего рода охотников на чудовищ из Нави. Успел убить заложного мертвеца, в которого превратился один из деревенских жителей, и спасти из паутины Лену.

И обещал зайти к ней, но не зашел.

– А ты кто? – поинтересовался Павел.

Человечек важно смахнул с шерсти пылинку и ответил:

– Сдобышем звать. Ты вот что скажи мне, ты как сюда, ты зачем сюда? Озоровать или для порядка?

– Для порядка, – ответил Павел, и Сдобыш довольно мурлыкнул.

– Раз так, тогда и ладно. Я за домом всегда смотрел и дальше буду смотреть, ты мне молока ставь и хлеба клади. Ты вот что, ты белого клади, я белый хлеб люблю.

Смотрел за домом? Павел улыбнулся: надо же, настоящий домовой! Почему бы и нет?

– Договорились, – кивнул он. Сдобыш спрыгнул на пол и растаял: Павел услышал только звук шагов в сторону двери.

– И ты это, ты вот что: давай добром решать, если что. И железками не тычь в меня, не люблю я этого.

– Хорошо, – Павел снова опустил голову на подушку и на несколько минут провалился в тихую дрему.

И правда хорошо. Замечательно! Никаких коллекторов, никаких проблем. А за лето он придумает, как достать деньги и осенью выплатит долг. Все будет хорошо. А то, что в его мире теперь есть заложные мертвецы и домовые… ну, Павел всегда признавал, что в жизни есть место непознанному. Просто наука пока не все открыла – но однажды откроет и объяснит, как Андрюха, убитый в тюрьме, вернулся домой.

А пока Павлу надо будет с этим жить.

Окончательно проснувшись, он вышел из дома и некоторое время стоял на крыльце, ежась и глядя на небо. Летнее утро было ярким и свежим, но предчувствие жаркого дня уже накатывало веселой шумной волной. На ветках яблони прыгали, переругиваясь, воробьи, и красные яблоки сейчас не пугали Павла, а выглядели чем-то обычным. Заурядным даже.

Он навестил будку уборной, потом вымыл руки и прошел в палисадник. Сорняков там уже не было: чья-то коса прошлась по растениям, и теперь вместо зарослей был газон не хуже соседского. Должно быть, Сдобыш не тратил времени даром.

Вадим проводил утро за работой: Павел увидел его за забором, с мольбертом у картины. Холст был уже другим – зеленый луг, залитый солнечным светом, нежные свечки иван-чая, бескрайнее голубое небо. Чем дольше Павел смотрел, тем живее и ярче казалась картина: уже виделось, как над тропой, ведущей сквозь травы, завивается маленький смерч. Брось нож в такой, и лезвие окрасится кровью.

По тропе шла девушка – остановилась, обернулась. Темноволосая, тоненькая, она была наполнена таинственным сиянием – тем, которое видит не глаз, а душа. Вадим задумчиво положил мазок на холст, и губы девушки дрогнули: она улыбнулась ему.

– Доброе утро! – окликнул Павел. Мелькнуло странное чувство, похожее на надежду: сейчас художник поздоровается, и окажется, что Павлу все приснилось.

– Доброе! – Вадим помахал, не выпуская кисти из руки. – Вижу, моя мазь вчера вам помогла.

Не приснилось. Все это было на самом деле.

– Да, – угрюмо ответил Павел. Летнее утро сразу же потеряло большую часть своего очарования. – Почему Лена была в паутине?

Вадим выбрал в ящике тюбик, выдавил краску на палитру.

– Заложные часто опутывают жертв. Лишают возможности уйти, спастись… – Вадим дотронулся кистью до краски и оставил на холсте едва заметный мазок. – Вы все сделали правильно, Павел. Можно сказать, вступили в наследство по-настоящему.

Он сделал паузу, потом обернулся и спросил, по-птичьи склонив голову к плечу:

– Было страшно?

– Немного, – ответил Павел. Мол, что вы, какие пустяки, я каждый день разбрасываю десятки заложных одной левой. Не признаваться же, что он почти умирал от страха.

Вадим понимающе улыбнулся.

– А вы где-то учитесь, работаете? – перевел он тему на другое. – Я вчера так и не спросил.

– Политех, факультет искусств и гуманитарных наук, – неохотно ответил Павел.

Его факультет в университете называли по аббревиатуре, Фигней. “Ты на Фигне учишься? Ну все с тобой понятно”. Народ там и правда был странный, собранный с бору по сосенке, среди студентов можно было встретить и хиппи, и панка, и православную девицу в платке до бровей и с молитвой на устах, и Павел невооруженным глазом видел, что у половины студентов очевидные проблемы с головой. В дипломе ожидалось обтекаемое “искусствовед”.

А Светлячок была студенткой факультета лингвистики. И она, кстати, даже не улыбнулась, когда Павел сказал, где учится – просто кивнула, словно его факультет не был посмешищем для всего универа. Это невольно располагало к себе.

– Интересно! – одобрил Вадим. – Я когда-то знавал вашего декана, Игоря Андреевича. Он, конечно, необычный человек, но в своем деле профессионал.

“Необычный” это было очень мягко сказано. Игорь Андреевич Володько иногда казался Павлу городским сумасшедшим, особенно, когда начинал рассказывать о том, что собирается уйти в монастырь, то в католический, то в буддийский.

Странный факультет. Чудные люди. Дурацкая, никому не нужная потом специальность.

– Вообще я хотел после школы в армию, – признался Павел. – А потом в полицию. Но мама боялась, что в армии меня убьют. Я поступил вообще как-то впопыхах. Раз уж после универа все равно не работать по специальности, так хоть не напрягаться. И есть время на подработки.

– Очень правильный подход, – согласился Вадим, и Павел снова задался вопросом, сколько же ему на самом деле лет. – А кем подрабатываете?

– Свободной кассой.

– Любой труд достоин и почетен, – произнес Вадим без тени насмешки. – Но если вам не нравится ваше будущее образование и свободная касса, то можно остаться здесь. Пойти работать в полицию, участковый все говорит, что ему пора на пенсию.

– Я вчера человека убил, – напомнил ему Павел, и откуда-то издалека донесся голос Андрюхи, поправляя: “Не убил, браток, нет. Выручил”. – Теперь мне если и идти в полицию, то только сдаваться.

– Не человека. Заложного, – уточнил Вадим. – Того, кто чисто технически давным-давно мертв. Вы стерли его из мира. Никто и не заметил, что он исчез, уверяю. Даже родным он безразличен. Нет и нет, вот и замечательно.

Павел понимал, что это правда. Так же люди не замечали красных плодов на яблоне в начале июля. А в поселке теперь стало только тише.

– Но я понимаю, что вам сейчас очень сильно не по себе, – продолжал Вадим. Отложив кисть и палитру, он подошел к забору и, глядя Павлу в глаза, дружески посоветовал: – Отвлекитесь, займитесь делом. Какое сегодня число?

– Шестое, – ответил Павел. – Канун Иванова дня.

– Достойные плоды достойного образования, – заметил Вадим, и Павел снова не понял, смеется он или говорит серьезно. – Сходите за травами! Сегодня они на пике своей силы, а я не буду давать вам такую мазь каждый раз. Мне самому мало.

У бабушки в одном из сараюшек всегда висели травяные венички. Павел открывал дверь, и его окутывало сладким ароматным облаком, в котором проступала едва уловимая нотка горечи. Однажды он перекупался с ребятами, продрог и заболел – тогда бабушка принесла один из веничков и заварила крепкого чаю. Павел выпил две чашки, рухнул в глубокий крепкий сон, а наутро проснулся здоровым.

– Научите меня ее варить? – спросил Павел.

– Разумеется. Кстати, посмотрите в шкафах вашей бабушки, – посоветовал Вадим. – Там должны быть ее записи.

На том они и разошлись. Павел вернулся в дом, захватил рюкзак и деньги и пошел в сторону магазина.

В основном, жители поселка работали по сменам на мясокомбинате в Андреевском и с утра собирались на остановке, откуда их забирал автобус, так что сейчас улица была пуста. Павел даже обрадовался, что никого не встретил. Не хотелось ни с кем говорить – он боялся, что его все-таки спросят об Андрюхе, а он не найдется с ответом.

“Десяточка” начинала работу с восьми утра. Дверь в магазин была открыта нараспашку; когда Павел подошел, то увидел дядю Максима, отца Лены – он старательно выметал пол, что-то бормоча под нос, и у Павла почему-то сжалось сердце.

– Привет, дядя Максим! – сказал он.

– О, привет, Паш! – отец Лены выпрямился, с недовольным видом потер поясницу. Он был всего на пару лет старше мамы Павла, но выглядел стариком, словно паутина, которую Павел срезал с Лены, высасывала силы и из него. – Надолго ты к нам?

– До осени, там посмотрим, – уклончиво ответил Павел, и дядя Максим понимающе кивнул.

– Вы молодые, зачем вам в этой дыре сидеть, – произнес он и снова принялся выметать сор. Павел удивленно увидел среди пылинок иголку – тонкую, маленькую, она сверкнула и растаяла. – Это мы, старые грибы, что с нас взять. Лена вон вчера взяла, вещи собрала и укатила.

– Куда? – удивился Павел.

Такой поспешный отъезд – с чего бы вдруг? Лена была рада его видеть, они бы встретились, пообщались – просто поговорили бы, им было о чем. И вот она покинула поселок, не сказав “прощай”.

– Да к тетке в Богородицк. Она в кулинарном техникуме замдиректора, говорила раньше, что устроит без экзаменов, – еще одна иголка сверкнула, вылетая из-под половиц, и дядя Максим продолжал: – Нет, я все понимаю, учиться надо. Ну а нам-то с матерью кто тут поможет? Нет бы вышла замуж за кого из местных, но вот ведь, как вышло. Вещи собрала и поминай, как звали.

Он снова выпрямился и спросил:

– Ты чего хотел-то? Давай отпущу.

Павел купил совершенно ненужный ему паштет и упаковку сосисок и побрел домой, вспоминая, как бабушка когда-то рассказывала, что если есть хорошая иголка и нужные слова, то можно пришить человека к себе. Приворожить.

Наверно заложный так пришил к себе Лену. А потом опутал паутиной.

Интересно, если бы Павел пришил к себе Светлячка, осталась бы она с ним, постепенно покрываясь паутиной ненависти и злобы, или все же смогла бы вырваться и освободиться?

Сдобыша не было, но Павел невольно отметил, что в доме стало светлее и чище. Исчезла пыль, которую он вчера не вытер, не стало паутины в углу на кухне. Домовой взялся за дело. Вспомнив сказки, Павел вскипятил чаю, приготовил макароны с тушенкой и, отложив немного в маленькое блюдце, позвал:

– Сдобыш, иди сюда! Кис-кис…

Это дурацкое кисканье едва не заставило его нервно рассмеяться. “Ведешь себя, как дурак, – заметил внутренний голос. – Зовешь домового с тобой позавтракать”.

Послышался мягкий прыжок, и Павел увидел Сдобыша в кошачьем виде. Домовой прошел к блюдцу, понюхал и посоветовал:

– Ты мне вот что, ты мне лучше хлеба и молока давай. Это мне полезнее. А за уважение спасибо.

– Держи, – Павел протянул Сдобышу кусок хлеба. Тот потянулся и вместо кошачьей лапки хлеб схватила уже человеческая ручка.

“Я кормлю домового, – подумал Павел. – Невероятно”.

– Вот это спасибо, вот это мое почтение, – произнес Сдобыш, запрыгнул на табурет и спросил: – А ты к Ольге Петровне пойдешь ли, нет ли?

Павел пожал плечами. Он смутно помнил Ольгу Петровну – когда-то она приятельствовала с бабушкой и жила не в самом поселке, а в Наумовке, деревне, которая расположилось к югу от Первомайского.

– А что у нее? – поинтересовался Павел.

Сдобыш мурлыкнул и цапнул еще один кусок хлеба.

– А у нее, вот ты вишь, внучка из города приехала. И повадилась по вечерам гулять, ты знаешь, с кем, не знаешь?

Павел только руками развел.

– Откуда бы? Я сам только вчера приехал.

Между “сегодня” и “вчера” лежала пропасть. Вчера Павел убегал от коллекторов, сегодня разговаривает с домовым.

– А вот ты сходи, а вот ты узнай, – ответил Сдобыш. – А то ирга пока только у Наумовки отирается, а там кто знает, как знать.

Кошка махнула пушистым хвостом и была такова. Павел усмехнулся: ну хоть мышей можно не бояться.

***

Тьма, в которой плавал Денис, была холодной и густой.

Иногда ему казалось, что он сможет освободиться. Тогда приходили отрывочные воспоминания: вот мальчишки идут по вечерней дороге, возвращаясь домой с прогулки, вот узорный платок паутины повис среди ветвей, вот воробушек присел на высокий колосок…

Денис пытался вырваться. Выплыть из смертного болота тьмы – туда, к жизни, к солнечному лету и детству. Ему хотелось жить снова – вдохнуть летний воздух, улыбнуться, увидеть живых людей, а не плавающие перед глазами сгустки мрака.