Читать онлайн Четыре странных истории

I

Приключения приходят к авантюристам, а таинственные вещи попадаются на пути тех, кто с удивлением и воображением следит за ними; но большинство людей проходит мимо полуоткрытых дверей, считая их закрытыми, и не замечает слабых колебаний великого занавеса, который в виде видимости постоянно висит между ними и миром причин, лежащим позади.

Лишь немногие, чьи внутренние чувства были обострены, может быть, странными страданиями в глубине души или природным темпераментом, завещанным из далекого прошлого, осознают, не слишком радуясь, что этот большой мир всегда лежит у их локтя и что в любой момент случайное сочетание настроений и сил может пригласить их пересечь изменчивую границу.

Некоторые, однако, рождаются с этой ужасной уверенностью в сердце, и к этой избранной компании, несомненно, принадлежал Джонс.

Всю свою жизнь он понимал, что органы чувств доносят до него лишь более или менее интересный набор мнимых явлений; что пространство, как его измеряют люди, совершенно обманчиво; что время, как часы, тикающие чередой минут, – произвольная чепуха; и вообще, все его чувственные восприятия – лишь неуклюжее представление реальных вещей за занавесом – вещей, до которых он постоянно пытается добраться, и иногда ему это действительно удается.

Он всегда с трепетом осознавал, что стоит на границе другого мира – мира, где время и пространство были всего лишь формами мысли, где древние воспоминания лежали открыто, где силы, стоящие за каждой человеческой жизнью, были открыты, и он мог видеть скрытые пружины в самом сердце мира. Более того, тот факт, что он был клерком в конторе по страхованию от пожаров и выполнял свою работу со строгим вниманием, ни на минуту не позволял ему забыть, что там, за мрачными кирпичными стенами, где под электрическими лампами сотни людей писали острыми ручками, существует этот славный край, где обитает, движется и существует важная часть его самого. В этом мире он представлял себя в роли зрителя своей обычной будничной жизни, наблюдающего, подобно королю, за ходом событий, но не тронутого в своей душе грязью, шумом и пошлой суетой внешнего мира.

И это была не просто поэтическая мечта. Джонс не играл в идеализм, чтобы развлечь себя. Это была живая, действующая вера. Он был настолько убежден в том, что внешний мир – результат огромного обмана грубых чувств, что, глядя на такое великое здание, как собор Святого Павла, он чувствовал, что не очень удивится, если увидит, как оно вдруг задрожит, словно желе, а затем полностью растает, а на его месте разом возникнет масса цвета, или великие замысловатые вибрации, или великолепный звук – духовная идея, – которую оно представляло в камне.

Ведь его ум работал именно таким образом.

И все же, судя по всему, в удовлетворении всех деловых претензий Джонс был нормальным и неординарным человеком. Он не испытывал ничего, кроме презрения, к волне современного психизма. Он едва ли знал значение таких слов, как "ясновидение" и "яснослышание". Он никогда не испытывал ни малейшего желания вступать в Теософское общество и рассуждать о теориях жизни на астральной плоскости или элементалях. Он не посещал собраний Общества психических исследований и не знал тревоги по поводу того, черная или голубая у него "аура"; он не испытывал ни малейшего желания участвовать в возрождении дешевого оккультизма, который оказывается столь привлекательным для слабых умов с мистическими наклонностями и неокрепшим воображением.

Он знал некоторые вещи, но не хотел о них спорить; и он инстинктивно боялся пытаться дать названия содержимому этой другой области, прекрасно понимая, что такие названия могут лишь ограничить и определить вещи, которые, согласно любым стандартам, используемым в обычном мире, были просто неопределимы и иллюзорны.

Так что, несмотря на то что его ум работал именно так, в Джонсе явно присутствовала сильная примесь здравого смысла. Одним словом, человек, которого мир и офис знали как Джонса, был Джонсом. Это имя подводило итог и давало ему правильную характеристику – Джон Эндерби Джонс.

Среди вещей, которые он знал и о которых не хотел говорить или рассуждать, было то, что он считал себя наследником длинного ряда прошлых жизней, результатом мучительной эволюции, всегда оставаясь самим собой, конечно, но в многочисленных различных телах, каждое из которых определялось поведением предыдущего. Нынешний Джон Джонс был последним на сегодняшний день результатом всех предыдущих мыслей, чувств и поступков Джона Джонса в предыдущих телах и в других веках. Он не претендовал ни на какие подробности, ни на выдающееся происхождение, ибо понимал, что его прошлое должно было быть совершенно обыденным и незначительным, чтобы породить его настоящее; но он был уверен, что участвует в этой изнурительной игре столько же лет, сколько дышит, и ему не приходило в голову спорить, сомневаться или задавать вопросы. И одним из результатов этой веры было то, что его мысли были заняты прошлым, а не будущим; он много читал историю и чувствовал особое влечение к определенным периодам, дух которых он понимал инстинктивно, как будто жил в них; и он находил все религии неинтересными, потому что почти без исключения они исходят из настоящего и рассуждают о том, какими станут люди, вместо того чтобы оглядываться назад и рассуждать, почему люди оказались здесь такими, какие они есть.

В страховом офисе он выполнял свою работу очень хорошо, но без особых личных амбиций. Мужчин и женщин он рассматривал как безличные инструменты для причинения ему боли или удовольствия, которые он заработал своим прошлым трудом, ибо случайности не было места в его схеме вещей; и хотя он признавал, что практический мир не сможет ужиться, если каждый человек не будет выполнять свою работу тщательно и добросовестно, он не интересовался накоплением славы или денег для себя и просто, следовательно, выполнял свой простой долг, безразлично относясь к результатам.

В отличие от других людей, ведущих сугубо безличный образ жизни, он обладал качеством абсолютной храбрости и всегда был готов противостоять любому стечению обстоятельств, какими бы ужасными они ни были, потому что видел в них справедливое исполнение заложенных им самим причин, от которых невозможно уклониться или изменить. И если большинство людей не имели для него никакого значения, ни притягивая, ни отталкивая, то стоило ему встретить того, с кем, по его мнению, было жизненно связано его прошлое, как все его внутреннее существо мгновенно вскакивало и кричало ему об этом в лицо, и он регулировал свою жизнь с величайшим мастерством и осторожностью, как часовой, следящий за врагом, шаги которого уже слышны на подходе.

Таким образом, хотя подавляющее большинство мужчин и женщин не оказывали на него никакого влияния – он считал их душами, просто проходящими вместе с ним по великому потоку эволюции, – то тут, то там появлялись люди, общение с которыми имело для него самое серьезное значение. Это были люди, с которыми, как он знал всеми фибрами своего существа, ему предстояло свести счеты, приятные или иные, вытекающие из отношений в прошлых жизнях; и поэтому в отношениях с этими немногими он сосредоточил те усилия, которые большинство людей прилагают к общению с гораздо большим числом людей. Каким образом он выбрал этих нескольких человек, могут сказать лишь те, кто знаком с поразительными процессами подсознательной памяти, но суть в том, что Джонс считал, что главная цель, если не вся цель, его нынешнего воплощения заключается в том, чтобы верно и тщательно свести эти счеты, и что если он попытается уклониться от малейшей детали такого сведения счетов, какой бы неприятной она ни была, он проживет жизнь напрасно и вернется в следующее воплощение с этим дополнительным долгом, который должен будет выполнить. Ведь согласно его убеждениям, шансов не было и быть не могло, а уклониться от решения проблемы означало лишь потерять время и упустить возможности для развития.

И был один человек, с которым Джонс уже давно понял, что ему предстоит свести очень крупные счеты, к выполнению которых, казалось, неуклонно стремились все основные течения его существа. Когда десять лет назад он впервые пришел в страховую контору младшим клерком и через стеклянную дверь увидел этого человека, сидящего во внутренней комнате, одна из внезапных вспышек интуитивной памяти вырвалась в нем из глубин, и он увидел, как в пламени ослепительного света, символическую картину будущего, поднимающуюся из ужасного прошлого, и без всякого определенного волевого акта отметил этого человека для реального счета, который должен был быть сведен.

– С этим человеком мне предстоит многое сделать, – сказал он себе, заметив, как крупное лицо поднялось и встретилось с его взглядом через стекло. – Есть кое-что, от чего я не могу уклониться, – жизненно важные отношения из прошлого нас обоих.

И он направился к своему столу, слегка дрожа, с трясущимися коленями, как будто воспоминание о какой-то страшной боли внезапно положило свою ледяную руку на его сердце и коснулось шрама великого ужаса. Это был момент подлинного ужаса, когда их глаза встретились через стеклянную дверь, и он почувствовал, как внутренняя дрожь и отвращение охватили его с огромной силой и в одну секунду убедили его, что сведение этого счета будет почти, возможно, больше, чем он сможет осилить.

Видение прошло так же быстро, как и появилось, вновь погрузившись в глубины его сознания; но он никогда не забывал о нем, и вся его последующая жизнь стала своего рода естественной, хотя и непроизвольной подготовкой к выполнению великого долга, когда придет время.

В те дни – десять лет назад – этот человек был помощником управляющего, но затем его повысили до управляющего одним из местных филиалов компании, и вскоре после этого Джонс тоже оказался переведен в этот филиал. Чуть позже филиал в Ливерпуле, один из самых важных, оказался в опасности из-за бесхозяйственности и неплатежей, и этот человек отправился туда, чтобы возглавить его, и снова, по чистой случайности, Джонс был переведен на то же место. И хотя Джонс ни разу не обменялся с ним ни единым словом и не был замечен великим человеком, клерк прекрасно понимал, что все эти ходы в игре были частью определенной цели. Он ни на минуту не сомневался, что Невидимые, скрытые за завесой, медленно и верно подстраивают детали так, чтобы подвести к кульминации, которой требует правосудие, – кульминации, в которой он сам и Управляющий будут играть главные роли.

– Это неизбежно, – говорил он себе, – и я чувствую, что это может быть ужасно; но когда настанет момент, я буду готов, и я молю Бога, чтобы я мог встретить это должным образом и поступить как мужчина.

Более того, по мере того как шли годы и ничего не происходило, он чувствовал, как ужас неуклонно надвигается на него, ибо Джонс ненавидел Управляющего с такой силой, какой никогда прежде не испытывал ни к одному человеку. Он боялся его присутствия и взгляда его глаз, словно помнил, как страдал от его рук, от безымянной жестокости; кроме того, он постепенно начал понимать, что дело, которое должно было быть улажено между ними, было очень давним и что суть улаживания заключалась в исполнении накопленного наказания, которое, вероятно, будет очень страшным по способу его исполнения.

Поэтому, когда однажды главный кассир сообщил ему, что этот человек снова будет в Лондоне – на этот раз в качестве генерального директора главного офиса, – и сказал, что ему поручено найти для него личного секретаря из числа лучших клерков, а также сообщил, что выбор пал на него самого, Джонс принял повышение спокойно, фаталистично, но с таким внутренним отвращением, которое едва ли можно описать. Ведь он видел в этом всего лишь еще один шаг в развитии неизбежной Немезиды, которую он просто не смел пытаться сорвать по каким-либо личным соображениям; и в то же время он испытывал определенное чувство облегчения от того, что томительное ожидание скоро может быть ослаблено. Поэтому неприятное изменение сопровождалось тайным чувством удовлетворения, и Джонс прекрасно держал себя в руках, когда оно вступило в силу и его официально представили в качестве личного секретаря главного управляющего.

Управляющий был крупным, толстым мужчиной с очень красным лицом и мешками под глазами. Будучи близоруким, он носил очки, которые, казалось, увеличивали его глаза, всегда немного налитые кровью. В жаркую погоду его щеки покрывала какая-то тонкая слизь, так как он очень сильно потел. Голова его была почти полностью лысой, а над отложным воротником его огромная шея складывалась в два отчетливых красноватых воротника плоти. Руки у него были большие, а пальцы толстые.

Он был превосходным деловым человеком, здравомыслящим и твердым, без воображения, которое могло бы сбить его с толку, если бы ему представили возможные альтернативы; его честность и способности вызывали всеобщее уважение в мире бизнеса и финансов. Однако в важных областях мужского характера и в глубине души он был груб, жесток почти до дикости, не считался с другими и в результате часто бывал жестоко несправедлив к своим беспомощным подчиненным.

В моменты вспыльчивости, которые случались нечасто, его лицо становилось тускло-фиолетовым, а лысая макушка, напротив, сияла, как белый мрамор, и мешки под глазами набухали так, что казалось, они вот-вот лопнут. В такие моменты он выглядел просто отталкивающе.

Но для такого секретаря, как Джонс, который выполнял свои обязанности независимо от того, зверь его работодатель или ангел, и чьей главной движущей силой были принципы, а не эмоции, это не имело особого значения. В тех узких пределах, в которых кто-либо мог удовлетворить такого человека, он угодил главному управляющему; и не раз его пронзительная интуиция, доходящая почти до ясновидения, помогала шефу таким образом, что сближала их больше, чем могло бы быть в противном случае, и заставляла уважать в своем помощнике силу, которой он не обладал даже в зародыше. Между ними установились любопытные отношения, и кассир, которому принадлежало право выбора, получал от этого косвенную выгоду не меньше, чем кто-либо другой.

Так в течение некоторого времени работа конторы шла нормально и весьма успешно. Джон Эндерби Джонс получал хорошее жалованье, а во внешнем облике двух главных героев этой истории было мало заметных изменений, разве что управляющий стал толще и рыжее, а секретарь заметил, что его собственные волосы начали седеть на висках.

Однако в процессе работы произошли две перемены, и обе они связаны с Джонсом, и о них важно упомянуть.

Одна из них заключалась в том, что он начал видеть злые сны. В области глубокого сна, где впервые появляется возможность видеть вещие сны, его все чаще стали мучить яркие сцены и картины, в которых высокий худой человек, с мрачным и зловещим лицом и недобрыми глазами, был тесно связан с ним самим. Только обстановка была из прошлой эпохи, с костюмами ушедших веков, а сцены были связаны с ужасными жестокостями, которые не могли относиться к современной жизни, какой он ее знал.

Другая перемена тоже была значительной, но ее не так легко описать, поскольку он осознал, что какая-то новая часть его самого, доселе непробужденная, медленно пробуждается к жизни из самых глубин его сознания. Эта новая часть себя была почти что другой личностью, и он никогда не наблюдал ни малейшего ее проявления без странного трепета в сердце.

Ведь он понимал, что она начала следить за Управляющим!

II

Джонс привык, поскольку ему приходилось работать в условиях, которые были ему совершенно неприятны, полностью отвлекаться от дел, как только заканчивался рабочий день. В рабочее время он строго следил за собой и закрывал на ключ все внутренние мечты, чтобы внезапный прилив сил из глубин не помешал выполнению его обязанностей. Но как только рабочий день заканчивался, ворота распахивались, и он начинал получать удовольствие.

Он не читал современных книг на интересующие его темы и, как уже говорилось, не проходил никаких курсов обучения, не состоял ни в каких обществах, занимающихся полусказанными тайнами; но, встав из-за стола в комнате управляющего, он просто и естественно входил в другой мир, потому что был его старым обитателем, законным жителем, и потому что ему там было место. По сути, это был случай раздвоения личности, и между Джонсом из пожарно-страховой конторы и Джонсом из тайны существовало тщательно разработанное соглашение, по условиям которого, под угрозой серьезных штрафов, ни один из них не требовал другого в нерабочее время.

Стоило ему добраться до своих комнат под крышей в Блумсбери и сменить городское пальто на другое, как железные двери конторы с лязгом распахивались за его спиной, а впереди, на его глазах, сворачивались прекрасные ворота из слоновой кости, и он вступал в мир цветов, пения и прекрасных завуалированных форм. Иногда он совсем терял связь с внешним миром, забывая пообедать или лечь спать, и лежал в состоянии транса, его сознание работало далеко за пределами тела. А в других случаях он ходил по улицам в воздухе, находясь на полпути между двумя областями, не в силах отличить воплощенную форму от невоплощенной, и, вероятно, не очень далеко от тех слоев, где двигались, думали и находили свое вдохновение поэты, святые и величайшие художники. Но это происходило лишь тогда, когда какое-то настойчивое телесное требование препятствовало его полному освобождению, а чаще всего он был полностью независим от своей физической части и свободен от реальной области, без помех и препятствий.

Однажды вечером он вернулся домой совершенно обессиленный после тяжелого рабочего дня. Управляющий был более чем обычно груб, несправедлив, вспыльчив, и Джонса почти уговорили отказаться от своей привычной политики презрения и ответить ему тем же. Казалось, все пошло наперекосяк, и весь день грубая, низменная натура этого человека была на высоте: он стучал по столу своими огромными кулаками, оскорблял, беспричинно находил недостатки, произносил возмутительные вещи и вообще вел себя так, как он и был на самом деле – под тонкой оболочкой приобретенного делового лака. Он делал и говорил все, чтобы ранить все, что можно ранить в обычном секретаре, и, хотя Джонс, к счастью, жил в мире, откуда на такого человека смотрели свысока, как на дикое животное, напряжение все же сказалось на нем, и он впервые в жизни добрался до дома, размышляя, не наступил ли момент, за которым он уже не сможет сдерживать себя.

Потому что произошло нечто из ряда вон выходящее. В конце напряженного периода между ними, когда каждый нерв в теле секретаря дрожал от незаслуженного оскорбления, Управляющий внезапно повернулся к нему, стоявшему в углу кабинета, где стояли сейфы, так, что блеск его красных глаз, усиленный очками, встретился с глазами Джонса. И в эту самую секунду другая личность в Джонсе – та, что всегда наблюдала за происходящим, – стремительно поднялась из глубин души и поднесла зеркало к его лицу.

На мгновение его охватило пламя и видение, и на одну—единственную секунду – одну безжалостную секунду ясного видения – он увидел в Управляющем высокого темноволосого мужчину из своих дурных грез, и осознание того, что в прошлом он получил от него какую-то ужасную травму, пронеслось в его голове, как отчет из пушки.

Все это промелькнуло перед ним и исчезло, превратив его из огня в полымя, а затем снова в пламя; и он покинул офис с твердой уверенностью в сердце, что время окончательного расчета с этим человеком, время неизбежного возмездия, наконец, приближается.

Однако, по своему неизменному обыкновению, он сумел выбросить из головы все эти неприятности, переодевшись в рабочий пиджак, и, немного подремав в кожаном кресле перед камином, отправился, как обычно, поужинать во французском ресторане "Сохо" и предался мечтам. Он уносился в царство цветов и пения, чтобы пообщаться с Невидимками, которые были самыми истоками его настоящей жизни и бытия.

Ибо именно так работал его разум, и многолетние привычки выкристаллизовались в жесткие рамки, в соответствии с которыми теперь ему было необходимо и неизбежно действовать.

У дверей маленького ресторанчика он резко остановился, вспомнив о какой-то встрече. Он договорился с кем-то о встрече, но где и с кем, совершенно вылетело у него из головы. Он думал, что это было на обед, или еще можно встретиться сразу после обеда, и на секунду воспоминание вернулось к нему, что это как-то связано с офисом, но, как бы там ни было, он был совершенно не в состоянии вспомнить это. Постояв с минуту, тщетно пытаясь вспомнить время, место или человека, он вошел и сел.

Но хотя подробности ускользнули от него, его подсознательная память, казалось, знала об этом все, потому что он испытал внезапное замирание сердца, сопровождаемое чувством дурного предчувствия, и почувствовал, что под его усталостью скрывается источник огромного возбуждения. Эмоции, вызванные этой встречей, давали о себе знать, и вскоре фактические детали встречи должны были всплыть вновь.

Внутри ресторана это ощущение усилилось, вместо того чтобы пройти мимо: кто-то где-то ждал его – кто-то, с кем он определенно договорился встретиться. В тот же вечер и примерно в то же время его ждал какой-то человек. Но кто? Где? Его охватила странная внутренняя дрожь, и он сделал над собой усилие, чтобы взять себя в руки и быть готовым ко всему, что могло произойти.

И тут внезапно пришло осознание того, что местом встречи был этот самый ресторан, и, более того, что человек, с которым он обещал встретиться, уже здесь, ждет где-то совсем рядом с ним.

Он нервно поднял голову и начал всматриваться в лица окружающих. Большинство посетителей были французами, они громко болтали, жестикулировали и смеялись; было и немало таких же клерков, как он сам, которые пришли, потому что цены были низкими, а еда вкусной, но он не узнал ни одного знакомого лица, пока его взгляд не упал на человека, сидевшего в углу напротив, обычно занимаемое им самим.

– Вот человек, который ждет меня! – мгновенно подумал Джонс.

Он сразу это понял. Мужчина, как он заметил, сидел в дальнем углу, в плотном пальто, наглухо застегнутом до подбородка. Кожа у него была очень белая, а на щеках росла густая черная борода. Сначала секретарь принял его за незнакомца, но, когда он поднял глаза и их взгляды встретились, в нем промелькнуло что-то знакомое, и на секунду или две Джонсу показалось, что он смотрит на человека, которого знал много лет назад. Ибо, если не считать бороды, это было лицо пожилого клерка, который занимал соседний стол с ним, когда он только поступил на службу в страховую компанию, и проявлял к нему самую искреннюю доброту и сочувствие в первые годы его работы. Но мгновение спустя иллюзия рассеялась, поскольку он вспомнил, что Торп умер по меньшей мере пять лет назад. Сходство глаз, очевидно, было всего лишь обманчивой игрой памяти.

Двое мужчин несколько секунд смотрели друг на друга, а затем Джонс начал действовать инстинктивно и потому, что был вынужден. Он пересек комнату и занял свободное место за столом напротив собеседника, потому что чувствовал, что необходимо как-то объяснить, почему он опоздал и как получилось, что он почти совсем забыл о назначенной встрече.

Однако ни одно честное оправдание не пришло ему на помощь, хотя его мозг начал лихорадочно работать.

– Да, вы опоздали, – тихо сказал мужчина, прежде чем смог произнести хоть слово. – Но это не имеет значения. Кроме того, вы забыли о назначенной встрече, но это тоже не имеет значения.

– Я знал… что у нас назначена встреча, – пробормотал Джонс, заикаясь и проводя рукой по лбу, – но почему-то…

– Вы скоро вспомните об этом, – продолжал человек мягким голосом и слегка улыбнулся. – Прошлой ночью мы договорились об этом во время глубокого сна, и неприятные события сегодняшнего дня на какое-то время свели это на нет.

Пока этот человек говорил, в нем шевельнулось смутное воспоминание, и перед его глазами возникла роща деревьев с движущимися фигурами, а затем снова исчезла, в то время как на мгновение показалось, что незнакомец способен к самоизменению и приобрел огромные размеры, с чудесными пылающими глазами.

– О! – выдохнул он. – Это было там, в другом мире?

– Конечно, – сказал собеседник с улыбкой, осветившей все его лицо. – Вы скоро вспомните, всему свое время, а пока у вас нет причин бояться.

В голосе мужчины было что-то удивительно успокаивающее, похожее на шепот сильного ветра, и клерк сразу почувствовал себя спокойнее. Они посидели еще немного, но он не мог припомнить, чтобы они много разговаривали или что-нибудь ели. Впоследствии он вспомнил только, что к нему подошел метрдотель и что-то прошептал ему на ухо, а он оглянулся и увидел, что другие посетители смотрят на него с любопытством, некоторые смеются, и что затем его спутник встал и повел его к выходу из ресторана.

Они торопливо шли по улицам, не произнося ни слова, и Джонс был так поглощен тем, что пытался восстановить в памяти всю историю этого дела, что едва заметил, куда они направились. И все же было ясно, что он знал, куда они направляются, не хуже своего спутника, потому что часто переходил улицы впереди него, без колебаний ныряя в переулки, а тот всегда следовал за ним без оглядки.

Тротуары были переполнены, и обычные для ночного Лондона толпы людей сновали взад и вперед в свете огней магазинов, но почему-то никто не препятствовал их стремительному передвижению, и они, казалось, проходили сквозь людей, словно сквозь дым. И по мере того, как они шли, пешеходов и машин становилось все меньше и меньше, и вскоре они миновали особняк и пустынную площадь перед Королевской биржей, и так далее по Фенчерч-стрит, пока не увидели Лондонский Тауэр, смутно вырисовывающийся в дымном воздухе.

Джонс прекрасно помнил все это и думал, что именно из-за его сильной озабоченности дистанция казалась такой короткой. Но только когда Башня осталась позади, и они повернули на север, он начал замечать, как все изменилось, и увидел, что они оказались в районе, где домов вдруг стало мало, и начались тропинки и поля, и единственным источником света были звезды над головой. И по мере того, как глубинное сознание все больше и больше утверждалось, вытесняя поверхностные события, происходящие с его телом в течение дня, чувство усталости исчезало, и он осознавал, что движется куда-то в область причин, скрытых за завесой, за пределы грубых обманов чувств, и освобождается от неуклюжего заклинания пространства и времени.

Поэтому он без особого удивления обернулся и увидел, что его спутник изменился, сбросил пальто и черную шляпу и совершенно беззвучно движется рядом с ним. На краткий миг он увидел его, высокого, как дерево, распростертого в пространстве, как огромная тень, с туманными и колеблющимися очертаниями, за которыми последовал звук, похожий на хлопанье крыльев в темноте; но когда он остановился, охваченный страхом, другой принял свои прежние пропорции, и Джонс отчетливо увидел его, обычный силуэт на фоне зеленого поля позади.

Затем секретарь увидел, что он ощупывает свою шею, и в тот же миг черная борода, которую он держал в руке, откинулась с лица.

– Значит, вы Торп! – выдохнул он, но почему-то без особого удивления.

Они стояли лицом друг к другу на пустынной аллее, деревья смыкались над головой и скрывали звезды, а в ветвях слышались печальные вздохи.

– Я Торп, – был ответ, произнесенный голосом, который, казалось, был частью ветра. – И я пришел из нашего далекого прошлого, чтобы помочь тебе, потому что мой долг перед тобой велик, а в этой жизни у меня было мало возможностей расплатиться.

Джонс быстро вспомнил о доброте этого человека к нему в офисе, и огромная волна чувств захлестнула его, когда он начал смутно припоминать друга, рядом с которым он уже поднимался, возможно, на протяжении долгих лет эволюции своей души.

– Поможешь мне сейчас? – прошептал он.

– Ты поймешь меня, когда погрузишься в свою настоящую память и вспомнишь, как велик мой долг перед тобой за старую, верную доброту, проявленную давным-давно, – вздохнул другой голосом, похожим на порыв ветра.

– Однако, между нами говоря, о долге не может быть и речи, – услышал Джонс свой собственный голос и вспомнил ответ, который прозвучал в воздухе, и улыбку, которая на мгновение осветила суровые глаза, устремленные на него.

– На самом деле, не о долге, а о привилегиях.

Джонс почувствовал, как его сердце рвется навстречу этому человеку, этому старому другу, испытанному веками и по-прежнему верному. Он сделал движение, чтобы схватить его за руку. Но другая рука подернулась дымкой, и на мгновение у клерка закружилась голова, а в глазах, казалось, потемнело.

– Значит, ты мертв? – пробормотал он себе под нос, слегка вздрогнув.

– Пять лет назад я покинул тело, которое ты знал, – ответил Торп. – Тогда я пытался помочь тебе инстинктивно, не до конца осознавая тебя. Но теперь я могу добиться гораздо большего.

С ужасным предчувствием и ужасом в сердце секретарь начинал понимать.

– Это имеет отношение к— к—?

– Твоим прошлым отношениям с Управляющим, – последовал ответ, когда ветер сильнее зашумел в ветвях над головой и унес оставшуюся часть фразы в воздух.

Память Джонса, которая только начинала пробуждаться в самых глубоких слоях его сознания, внезапно с треском отключилась, и он последовал за своим спутником через поля и по благоухающим переулкам, где воздух был ароматным и прохладным, пока они не подошли к большому дому, одиноко стоявшему в тени на опушке леса. Там царила полнейшая тишина, окна были плотно занавешены черными шторами, и клерк, взглянув на них, почувствовал, как на него накатывает такая всепоглощающая волна печали, что глаза у него защипало, и он почувствовал желание расплакаться.

Ключ с резким скрежетом повернулся в замке, и когда дверь распахнулась в высокий холл, они услышали неясный шорох и шепот, словно огромная толпа людей устремилась им навстречу. Воздух, казалось, был полон колышущегося движения, и Джонс был уверен, что видит поднятые руки и смутные лица, претендующие на узнавание, в то время как в глубине своего сердца, уже подавленного надвигающимся грузом огромных накопленных воспоминаний, он ощущал, как разворачивается нечто, спавшее целую вечность.

Когда они приблизились, он услышал, как за ними с приглушенным грохотом закрылись двери, и увидел, что тени, казалось, отступили и съежились в глубине дома, унося с собой руки и лица. Он слышал, как ветер поет за стенами и на крыше, и его завывающий голос смешивался со звуком глубокого коллективного дыхания, которое наполняло дом подобно журчанию моря; и пока они поднимались по широкой лестнице и проходили через сводчатые залы, где колонны вздымались подобно стволам деревьев, он знал, что здание переполнено, ряд за рядом, воспоминаниями о его собственном долгом прошлом.

– Это Дом Прошлого, – прошептал Торп рядом с ним, когда они молча переходили из комнаты в комнату. – Дом твоего прошлого. Он от подвала до крыши наполнен воспоминаниями о том, что ты делал, думал и чувствовал с самых ранних этапов своей эволюции до настоящего времени.

– Дом возносится почти к облакам и простирается в самое сердце леса, который ты видел снаружи, но дальние залы наполнены призраками прошлых веков, которых слишком много, чтобы сосчитать, и даже если бы мы смогли их разбудить, ты не смог бы вспомнить их сейчас. Однако однажды они придут и потребуют тебя, и ты должен знать их и отвечать на их вопросы, потому что они никогда не успокоятся, пока снова не исчерпают себя через тебя, и правосудие не свершится в совершенстве.

– Но теперь следуй за мной внимательно, и ты увидишь особое воспоминание, по которому мне позволено быть твоим проводником, чтобы ты мог узнать и понять великую силу в твоей нынешней жизни и мог использовать меч правосудия или подняться до уровня великого прощения, в зависимости от твоего желания, степень могущества.

Дрожь пробежала по телу дрожащего клерка, и, медленно шагая рядом со своим спутником, он услышал, как снизу, из-под сводов, а также из более отдаленных уголков огромного здания, доносятся шевеление и вздохи сомкнутых рядов спящих, звучащие в неподвижном воздухе подобно аккорду, исходящему от невидимых струн, натянутых где-то далеко среди самого фундамента дома.

Крадучись, пробираясь между огромными колоннами, они поднялись по широкой лестнице, миновали несколько темных коридоров и залов и вскоре остановились перед маленькой дверью в арке, где царили очень глубокие тени.

– Оставайся рядом со мной и не кричи, – прошептал голос его проводника, и когда клерк повернулся, чтобы ответить, он увидел, что его лицо было суровым до белизны и даже немного светилось в темноте.

Сначала комната, в которую они вошли, казалась погруженной в кромешную тьму, но постепенно секретарь заметил слабое красноватое свечение в дальнем конце, и ему показалось, что он видит фигуры, бесшумно передвигающиеся взад и вперед.

– Теперь смотри! – прошептал Торп, когда они прижались к стене возле двери и стали ждать. – Но не забывай соблюдать абсолютную тишину. Это сцена пыток.

Джонсу стало страшно, и он повернулся бы, чтобы бежать, если бы осмелился, потому что его охватил неописуемый ужас, и колени его задрожали; но какая-то сила, которая делала побег невозможным, безжалостно удерживала его на месте, и, не сводя глаз с пятен света, он прижался к стене и стал ждать.

Фигуры начали двигаться быстрее, каждая в своем собственном тусклом свете, который не излучал ничего, кроме нее самой, и он услышал тихий звон цепей и голос человека, стонущего от боли. Затем послышался звук закрывающейся двери, и после этого Джонс увидел только одну фигуру – фигуру старика, совершенно обнаженного и прикованного цепями к железной раме на полу. Когда он взглянул, его память внезапно наполнилась страхом, потому что черты лица и белая борода были ему знакомы, и он вспоминал их так, словно это было вчера.

Остальные фигуры исчезли, и старик оказался в центре ужасной картины. Медленно, с жуткими стонами; по мере того как жар под ним усиливался, превращаясь в ровное свечение, старое тело изгибалось в агонии, опираясь на железную раму только в том месте, где цепи крепко удерживали запястья и лодыжки. Воздух наполнился криками и судорожными вздохами, и Джонсу показалось, что они исходят из его собственного горла, что цепи впились в его запястья и лодыжки, а жар опалил кожу и плоть на его спине. Он начал извиваться.

– Испания! – прошептал голос рядом с ним, – четыреста лет назад.

– А цель? – выдохнул вспотевший клерк, хотя прекрасно знал, каким должен быть ответ.

– Чтобы вымогать имя друга, обрекая его на смерть и предательство, – донесся ответ из темноты.

В стене прямо над стеллажом с легким стуком открылась выдвижная панель, и появилось лицо, обрамленное таким же красным сиянием, которое смотрело на умирающую жертву. Джонс едва удержался от крика, потому что узнал высокого темноволосого мужчину из своих видений. Ужасными, злорадными глазами он смотрел на корчащееся тело старика, и губы его шевелились, как будто он что-то говорил, хотя на самом деле слов было не слышно.

– Он снова спрашивает имя, – объяснил другой, в то время как клерк боролся с сильной ненавистью, которая каждую минуту грозила вылиться в крики и действия. Его лодыжки и запястья болели так, что он едва мог усидеть на месте, но безжалостная сила удерживала его на месте.

Он увидел, как старик с яростным криком поднял свою измученную голову и плюнул в лицо на панель, а затем ставень снова скользнул в сторону, и мгновение спустя усилившееся свечение под телом, сопровождавшееся ужасными корчами, говорило о том, что к нему приложили еще больше тепла. Запахло горелой плотью; белая борода скрутилась и обгорела до хрустящей корочки; тело безвольно упало на раскаленное железо, а затем снова забилось в новой агонии; крик за криком, самый ужасный в мире, глухо раздавался в четырех стенах; и снова панель со скрипом отодвинулась, и открылось ужасное лицо палача.

Снова спросили имя, и снова ему было отказано; и на этот раз, после того как закрылась панель, открылась дверь, и в комнату медленно вошел высокий худой человек со злым лицом. Черты его лица были искажены яростью и разочарованием, и в тусклом красном сиянии, падавшем на них, он выглядел как настоящий принц демонов. В руке он держал раскаленное добела железо.

– А теперь убийство! – донесся до Торпа шепот, который прозвучал так, словно находился за пределами здания и очень далеко.

Джонс прекрасно понимал, что сейчас произойдет, но был не в состоянии даже закрыть глаза. Он сам испытывал все эти страшные боли, как будто сам был страдальцем; но теперь, глядя на них, он почувствовал нечто большее; и когда высокий мужчина неторопливо подошел к дыбе и погрузил раскаленное железо сначала в один глаз, а затем в другой, он услышал слабое шипение, и почувствовал, как его собственные глаза лопаются от страшной боли в голове. В тот же миг, не в силах больше сдерживаться, он издал дикий вопль и бросился вперед, чтобы схватить мучителя и разорвать его на тысячу кусков. Мгновенно, в мгновение ока, вся сцена исчезла; комнату заполнила темнота, и он почувствовал, как какая-то сила, подобная сильному ветру, подняла его с ног и стремительно унесла в космос.

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что стоит прямо перед домом, а рядом с ним в полумраке маячит фигура Торпа. Огромные двери вот-вот должны были захлопнуться за ним, но прежде, чем они закрылись, ему показалось, что он мельком увидел огромную фигуру в покрывале, стоящую на пороге, с горящими глазами и сверкающим оружием в руке, похожим на огненный меч.

– Ну же, скорее, все кончено! Прошептал Торп.

– А темный человек?.. – выдохнул клерк, быстро подходя к нему.

– В этой жизни он управляющий компанией.

– А жертва?

– Был ты сам!

– А другом, которого он… которого я отказался предать?

– Я был этим другом, – ответил Торп, и его голос с каждым мгновением все больше походил на вой ветра. – Ты отдал свою жизнь в муках, чтобы спасти мою.

– И снова, в этой жизни, мы все трое вместе?

– Да. Такие силы не истощаются быстро и не так легко, и правосудие не восторжествует, пока все не пожнут то, что посеяли.

У Джонса возникло странное чувство, что он погружается в какое-то другое состояние сознания. Торп начал казаться нереальным. Вскоре он уже не смог бы задавать больше вопросов. Он чувствовал себя совершенно больным и ослабевшим от всего этого, и силы покидали его.

–О, скорее! – воскликнул он. – теперь расскажи мне больше. Почему я это увидел? Что я должен делать?

Ветер пронесся по полю справа от них и с громким ревом ворвался в лес, и воздух вокруг, казалось, наполнился голосами и шумом торопливого движения.

– Во имя справедливости, – ответил другой, как будто говоря издалека, сквозь шум ветра, – которая иногда передается в руки тех, кто страдал и был силен. Одна ошибка не может быть исправлена другой ошибкой, но твоя жизнь была настолько достойной, что у тебя появилась возможность…

Голос становился все тише и тише, он уже был далеко над головой, уносимый порывами ветра.

– Вы можете наказать или… – Тут Джонс совсем потерял Торпа из виду, потому что тот, казалось, исчез и растворился в лесу позади него. Его голос звучал далеко за деревьями, очень слабый и все усиливающийся.

– Или если ты сможешь подняться до уровня великого прощения…

Голос стал неразборчивым.... Из леса снова донесся вой ветра.

________________________________________

Джонс вздрогнул и огляделся по сторонам. Он яростно встряхнулся и протер глаза. В комнате было темно, огонь в камине погас; он чувствовал холод и оцепенение. Он встал с кресла, все еще дрожа, и зажег газ. Снаружи завывал ветер, и когда он взглянул на часы, то увидел, что уже очень поздно и ему пора ложиться спать.

Он даже не сменил свой рабочий пиджак; должно быть, он заснул в кресле, как только вошел, и проспал несколько часов. Конечно, он не ужинал, потому что чувствовал зверский голод.

III

На следующий день и в течение нескольких недель после этого дела в офисе шли своим чередом, Джонс хорошо выполнял свою работу и внешне вел себя совершенно пристойно. Видения больше не беспокоили его, и его отношения с Управляющим стали, пожалуй, более ровными и простыми.

Правда, мужчина выглядел немного по-другому, потому что клерк видел его одновременно и внутренним, и внешним взором, так что в один момент он был широкоплечим и краснолицым, а в следующий – высоким, худым и смуглым, как бы окутанным какой-то черной атмосферой с красным оттенком. Хотя временами эти два зрелища смешивались, и Джонс видел, как два лица сливались в единое целое, на которое было поистине ужасно смотреть. Но, кроме этих случайных изменений во внешнем облике Управляющего, секретарь не заметил ничего такого, что стало бы результатом его дальновидности, и бизнес пошел более или менее по-прежнему, и, возможно, даже с чуть меньшими трениями.

Но в "комнатах под крышей" в Блумсбери все было по-другому, потому что там Джонсу было совершенно ясно, что Торп приехал, чтобы поселиться у него. Он никогда не видел его, но знал все время, пока тот был там. Каждый вечер, когда он возвращался с работы, его приветствовал хорошо знакомый шепот: "Будь готов, когда я подам знак!" И часто ночью он внезапно просыпался от глубокого сна и осознавал, что Торп в эту минуту отошел от его кровати и стоит, выжидая и наблюдая за чем-то в темноте комнаты. Часто он спускался вслед за ним по лестнице, хотя в тусклом свете газовой горелки на лестничных площадках не было видно его очертаний; а иногда он вообще не заходил в комнату, а зависал за окном, вглядываясь сквозь грязные стекла или посылая свой шепот в комнату вместе со свистом ветра.

Ибо Торп приехал, чтобы остаться, и Джонс знал, что не избавится от него, пока не свершит правосудие и не достигнет цели, которой ждал.

Тем временем, по прошествии нескольких дней, он прошел через огромную борьбу с самим собой и пришел к совершенно честному решению, что "уровень великого прощения" для него невозможен, и что поэтому он должен принять альтернативу и использовать тайные знания, переданные ему в руки, – и вершить правосудие. И как только это решение было принято, он заметил, что Торп больше не оставлял его одного в течение дня, как раньше, а теперь сопровождал его в офис и оставался более или менее рядом с ним в течение всего рабочего дня. Его шепот был слышен на улицах и в поезде, и даже в кабинете управляющего, где он работал; иногда предупреждающий, иногда побуждающий, но ни на мгновение не намекающий на отказ от главной цели, и не раз настолько отчетливо слышимый, что клерк был уверен, что другие должны были его услышать так же, как и он сам.

Это была настоящая одержимость. Он чувствовал, что Торп постоянно следит за ним днем и ночью, и знал, что должен вести себя как подобает мужчине, когда настанет момент, или оказаться неудачником как в своих собственных глазах, так и в глазах других.

И теперь, когда он принял решение, ничто не могло помешать приведению приговора в исполнение. Он купил пистолет и проводил субботние дни, упражняясь в стрельбе по мишени в уединенных местах на побережье Эссекса, отмечая на песке точные размеры комнаты управляющего. Воскресенья он проводил так же, останавливаясь на ночь в гостинице, тратя деньги, которые обычно поступали в сберегательную кассу, на дорожные расходы и патроны. Все было сделано очень тщательно, поскольку не должно было быть никакой возможности потерпеть неудачу; и по прошествии нескольких недель он стал настолько искусен в обращении со своим шестизарядным пистолетом, что на расстоянии 25 футов, которое составляло наибольшую длину комнаты менеджера, он мог выковыривать внутренности из полпенни в девяти случаях из десяти и оставлять чистую, неповрежденную оправу.

Не было ни малейшего желания откладывать. Он обдумал этот вопрос со всех возможных точек зрения, и его цель была непоколебимой. Более того, он испытывал гордость при мысли о том, что его выбрали в качестве орудия правосудия для вынесения столь заслуженного и столь ужасного наказания. Возможно, месть сыграла какую-то роль в его решении, но он ничего не мог с собой поделать, потому что временами все еще чувствовал, как раскаленные цепи обжигают его запястья и лодыжки, причиняя жестокую боль, пробирающую до костей. Он вспомнил ужасную боль в своей медленно поджаривающейся спине и тот момент, когда он подумал, что смерть должна вмешаться, чтобы положить конец его страданиям, но вместо этого в нем пробудились новые силы выносливости, и открылись новые ужасные приступы боли, а потеря сознания казалась еще более близкой, чем когда-либо. Затем, наконец, раскаленное железо попало ему в глаза.... Он вспомнил все это и покрылся ледяным потом при одной мысли об этом… мерзкое лицо за панелью… выражение смуглого лица.... Его пальцы заработали. Кровь вскипела у него в жилах. Было совершенно невозможно полностью выбросить из головы мысль о мести.

Несколько раз ему удавалось на время оторваться от своей добычи. Странные вещи останавливали его, когда он уже был готов действовать. В первый день, например, Управляющий упал в обморок от жары. В другой раз, когда он решил заняться местью, Управляющий вообще не спустился в офис. И в третий раз, когда его рука уже была в заднем кармане, он вдруг услышал зловещий шепот Торпа, приказывавшего ему подождать, и, обернувшись, увидел, что старший кассир бесшумно вошел в помещение, а он этого и не заметил. Торп, очевидно, знал, что делает, и не собирался позволять клерку запутать дело.

Более того, ему казалось, что старший кассир наблюдает за ним. Он всегда встречался с ним в самых неожиданных местах, и у кассира, казалось, никогда не было подходящего предлога для того, чтобы оказаться там. Его передвижения, казалось, внезапно вызвали особый интерес и у других сотрудников офиса, поскольку к нему постоянно подсылали клерков, которые задавали ненужные вопросы, и, по-видимому, существовал общий план держать его под своего рода наблюдением, чтобы он никогда не оставался наедине с Управляющим в отдельной комнате, где они работали. А однажды кассир даже зашел так далеко, что предложил ему взять отпуск раньше обычного, если он того пожелает, поскольку в последнее время работа была очень напряженной, а жара – невыносимой.

Он также заметил, что иногда на улицах за ним следовал какой-то человек беспечного вида, который никогда не сталкивался с ним лицом к лицу и даже не натыкался на него, но который всегда был в его поезде или омнибусе и чей взгляд он часто ловил, наблюдая за ним через окно.

Были и другие признаки, разного рода, которые навели его на мысль, что что-то затевается, чтобы помешать его цели, и что он должен действовать немедленно, пока эти враждебные силы не смогли помешать.

Итак, конец наступил очень быстро и был полностью одобрен Торпом.

Стоял конец июля, и это был один из самых жарких дней в истории Лондона, потому что город был похож на духовку, а частицы пыли, казалось, обжигали горло несчастным труженикам на улицах и в офисах. Дородный управляющий, который сильно страдал из-за своих габаритов, спустился вниз, обливаясь потом и задыхаясь от жары. Он держал в руках светлый зонт, чтобы защитить голову.

– Однако, он захочет чего-то большего! – Джонс тихо рассмеялся про себя, когда увидел, что тот входит.

Пистолет надежно лежал в его набедренном кармане, все шесть патронников были заряжены.

Управляющий заметил улыбку на его лице и пристально посмотрел на него, когда тот сел за свой стол в углу. Через несколько минут он позвонил старшему кассиру – всего один звонок – и попросил Джонса принести какие-то бумаги из другого сейфа в комнате наверху.

Глубокий внутренний трепет охватил секретаря, когда он заметил эти меры предосторожности, ибо он видел, что враждебные силы действуют против него, и все же он чувствовал, что больше не может медлить и должен действовать в то же утро, с вмешательством или без вмешательства. Тем не менее, он послушно поднялся на лифте на следующий этаж и, пока набирал комбинацию от сейфа, известную только ему, кассиру и управляющему, снова услышал у себя за спиной ужасный шепот Торпа:

– Ты должен сделать это сегодня! Ты должен сделать это сегодня!

Он спустился вниз с бумагами и застал Управляющего в одиночестве. В комнате было как в печи, и, когда он вошел, в лицо ему ударила волна холодного воздуха. Как только он переступил порог, он понял, что стал предметом разговора между старшим кассиром и его врагом. Они обсуждали его. Возможно, они каким-то образом узнали о его тайне. Они наблюдали за ним в течение последних нескольких дней. У них возникли подозрения.

Ясно, что он должен действовать сейчас, иначе упустит возможность, возможно, навсегда. Он услышал голос Торпа у себя в ухе, но на этот раз это был не шепот, а обычный человеческий голос, произносящий слова вслух.

– Сейчас! – гласил голос. – Сделай это сейчас!

Комната была пуста. В ней находились только управляющий и он сам.

Джонс отвернулся от своего стола, за которым стоял, и запер дверь, ведущую в главный офис. Он увидел армию клерков, которые что-то строчили, спрятав руки в рукава рубашек, потому что верхняя половина двери была стеклянной. Он полностью владел собой, и сердце его билось ровно.

Управляющий, услышав, как в замке поворачивается ключ, резко поднял голову.

– Что это вы делаете? – быстро спросил он.

– Я только запираю дверь, сэр, – ответил секретарь ровным голосом.

– Почему? Кто тебе сказал…?

– Голос правосудия, сэр, – ответил Джонс, пристально глядя в ненавистное лицо.

Управляющий на мгновение помрачнел и сердито уставился на него через весь зал. Затем выражение его лица внезапно изменилось, и он попытался улыбнуться. Очевидно, это должна была быть добрая улыбка, но получилось только испугать.

– В такую погоду это хорошая идея, – беспечно заметил он, – – Но было бы гораздо лучше запереть ее снаружи, не так ли, мистер Джонс?

– Я думаю, что нет, сэр. Тогда вы могли бы сбежать от меня. Сейчас у вас это не получится.

Джонс достал пистолет и направил его в лицо незнакомцу. Под дулом он увидел черты высокого темноволосого мужчины, злые и зловещий вид. Затем очертания слегка дрогнули, и лицо Управляющего вернулось на свое место. Оно было белым, как смерть, и блестело от пота.

– Вы замучили меня до смерти четыреста лет назад, – сказал клерк тем же ровным голосом, – и теперь вершители правосудия выбрали меня, чтобы наказать вас.

Лицо управляющего вспыхнуло, а затем снова стало белым как мел. Он сделал быстрое движение к телефону, протягивая руку, чтобы дотянуться до него, но в тот же миг Джонс нажал на спусковой крючок, и запястье было раздроблено, забрызгав стену кровью.

– Это одно из мест, где цепи сгорели, – тихо сказал он себе. Его рука была абсолютно твердой, и он чувствовал себя героем.

Управляющий с криком боли вскочил на ноги, опираясь правой рукой о стол перед собой, но Джонс снова нажал на спусковой крючок, и пуля попала в другое запястье, так что здоровяк, лишенный опоры, с грохотом повалился вперед, на письменный стол.

– Ты чертов псих! – взвизгнул Управляющий. – Брось пистолет!

– Это другое место, – вот и все, что сказал Джонс, все еще тщательно прицеливаясь для следующего выстрела.

Здоровяк, крича и спотыкаясь, забился под стол, предпринимая отчаянные попытки спрятаться, но секретарь сделал шаг вперед и быстро выстрелил два раза подряд в его выставленные вперед ноги, попав сначала в одну лодыжку, затем в другую и ужасно раздробив их.

– Еще два места, где сгорели цепи, – сказал он, подходя немного ближе.

Управляющий, все еще вопя, отчаянно пытался втиснуть свое тело в щель под столом, но он был слишком велик, и его лысая голова торчала с другой стороны. Джонс схватил его за могучий загривок и выволок визжащего на ковер. Он был весь в крови и беспомощно брыкался, опираясь на сломанные запястья.

– А теперь быстрее! – раздался голос Торпа.

Послышался страшный шум и стук в дверь, и Джонс крепко сжал пистолет. Казалось, что-то пронеслось у него в голове, на секунду прояснив ее, и ему показалось, что он видит рядом с собой огромную фигуру в вуали, с обнаженным мечом, горящими глазами и сурово-одобрительной позой.

– Помни о глазах! Помни о глазах! – прошипел Торп в воздух над ним.

Джонс чувствовал себя богом, обладающим божественной силой. Мысль о мести исчезла из его сознания. Он действовал безлично, как инструмент в руках Невидимок, вершащих правосудие и сводящих счеты. Он наклонился и приставил дуло к лицу противника, слегка улыбнувшись, когда увидел, как по-детски тот пытается прикрыть голову руками. Затем он нажал на спусковой крючок, и пуля попала прямо в правый глаз, обагрив кожу. Передвинув пистолет на два дюйма в другую сторону, он послал еще одну пулю, попав в левый глаз. Затем он выпрямился над своей жертвой с глубоким вздохом удовлетворения.

Управляющий конвульсивно извивался в течение одной секунды, а затем замер, как мертвый.

Нельзя было терять ни секунды, потому что дверь уже была взломана, и сильные руки сомкнулись на его шее. Джонс приставил пистолет к его виску и еще раз нажал пальцем на спусковой крючок.

Но на этот раз выстрела не последовало. В ответ на нажатие раздался лишь негромкий глухой щелчок, поскольку секретарь забыл, что в пистолете всего шесть патронников и что он израсходовал их все. Он бросил бесполезное оружие на пол, громко рассмеявшись, и повернулся, не сопротивляясь, чтобы сдаться.

– Я должен был это сделать, – тихо сказал он, пока его связывали. – Это был просто мой долг! И теперь я готов столкнуться с последствиями, и Торп будет гордиться мной. Ибо справедливость восторжествовала, и боги довольны.

Он не оказал ни малейшего сопротивления, и когда двое полицейских повели его через толпу дрожащих маленьких клерков в контору, он снова увидел фигуру в вуали, величественно двигавшуюся перед ним, описывая медленные круги пылающим мечом, чтобы не подпускать к себе толпу людей, которые толпились вокруг него, он из другого мира.

1

Профессор Марк Эбор, ученый, вел двойную жизнь, и единственными, кто знал об этом, были его ассистент доктор Лэйдлоу и его издатели. Но двойная жизнь не обязательно всегда плоха, и, как хорошо знали доктор Лэйдлоу и благодарные издатели, параллельные жизни этого конкретного человека были одинаково хороши, и бесконечное производство, несомненно, закончилось бы где-нибудь на небесах, где уместно сочетались бы такие странно противоположные черты, как его замечательная личность.

Ибо Марк Эбор, член ФБР и т.д. и т.п., был тем уникальным сочетанием, которое вряд ли когда-либо встречалось в реальной жизни, – человеком науки и мистиком.

Как первое, его имя стояло в галерее великих, а как второе – но тут наступила тайна! Ибо под псевдонимом "Пилигрим" (автор той блестящей серии книг, которая понравилась столь многим) его личность была скрыта так же хорошо, как личность анонимного автора прогнозов погоды в ежедневной газете. Тысячи людей читали жизнерадостные, оптимистичные, вдохновляющие книжечки, которые ежегодно выходили из-под пера "Пилигрима", и тысячи людей лучше переносили свои повседневные тяготы, прочитав их; хотя пресса в целом сходилась во мнении, что автор, помимо того, что был неисправимым энтузиастом и оптимистом, был еще и женщиной; но никому так и не удалось проникнуть за завесу анонимности и обнаружить, что "Пилигрим" и биолог – это одно и то же лицо.

Марк Эбор, каким доктор Лэйдлоу знал его в своей лаборатории, был одним человеком; но Марк Эбор, каким он иногда видел его после окончания работы, с восхищенными глазами и восторженным выражением лица, обсуждающий возможности "единения с Богом" и будущее человечества, был совсем другим.

– Как вы знаете, я всегда придерживался мнения, – сказал он однажды вечером, сидя в маленьком кабинете за лабораторией со своим ассистентом и близкими людьми, – что Видение должно играть большую роль в жизни пробужденного человека – не считаться непогрешимым, конечно, но быть замеченным и использоваться в качестве ориентира к возможностям.

– Я осведомлен о ваших необычных взглядах, сэр, – почтительно, но с некоторым нетерпением вставил молодой врач.

– Потому что видения приходят из той области сознания, где о наблюдении и эксперименте не может быть и речи, – с энтузиазмом продолжал собеседник, не замечая, что его перебивают, – и, хотя впоследствии их следует проверять с помощью разума, над ними не следует смеяться или игнорировать их. Я считаю, что всякое вдохновение имеет природу внутреннего видения, и все наши лучшие знания приходят – таково мое твердое убеждение – как внезапное откровение к мозгу, подготовленному к его восприятию…

– Подготовленный, прежде всего, упорным трудом, сосредоточенностью, возможно более тщательным изучением обычных явлений, – позволил себе заметить доктор Лэйдлоу.

– Возможно, – вздохнул другой, – но, тем не менее, благодаря процессу духовного просветления. Самая лучшая в мире спичка не зажжет свечу, если фитиль не будет предварительно соответствующим образом подготовлен.

Настала очередь Лэйдлоу вздохнуть. Он так хорошо знал, что невозможно спорить со своим начальником, когда тот находится в области мистики, но в то же время уважение, которое он испытывал к его огромным достижениям, было настолько искренним, что он всегда слушал со вниманием и почтением, задаваясь вопросом, как далеко зайдет великий человек и к чему приведет это любопытное исследование. Сочетание логики и "озарения" в конечном счете привело бы его к успеху.

– Только прошлой ночью, – продолжал пожилой мужчина, и в его суровых чертах появилось что-то вроде просветления, – меня снова посетило видение – то самое, которое время от времени преследовало меня с юности, и я не стану отрицать этого.

Доктор Лэйдлоу заерзал на стуле.

– Вы имеете в виду, о скрижалях Богов, и о том, что они спрятаны где-то в песках, – терпеливо пояснил он. На его лице внезапно промелькнул интерес, когда он повернулся, чтобы услышать ответ профессора.

– И что я должен быть тем, кто найдет их, расшифрует и передаст миру великое знание…

– Кто же не поверит, – коротко рассмеялся Лэйдлоу, заинтересованный, несмотря на плохо скрываемое презрение.

– Потому что даже самые проницательные умы, в прямом смысле этого слова, безнадежно ненаучны, – мягко ответил собеседник, и лицо его буквально засияло при воспоминании о своем видении. – И все же, что более вероятно, – продолжил он после минутной паузы, устремив в пространство восхищенный взгляд, который видел вещи, слишком удивительные, чтобы их можно было описать точным языком, – чем то, что в первые века существования мира человеку были даны какие-то сведения о цели и задаче, которые были поставлены перед ним, которые нужно было разгадать? Одним словом, – воскликнул он, устремив сияющий взгляд на лицо своего озадаченного помощника, – посланники Бога в далекие века должны были дать Его созданиям какое-то полное представление о тайне мира, о тайне души, о смысле жизни и о том, что такое любовь, смерть, объяснение нашего пребывания здесь, и к какой великой цели мы обречены в предельной полноте сущего?

Доктор Лэйдлоу сидел, потеряв дар речи. Подобные вспышки мистического энтузиазма он наблюдал и раньше. С любым другим человеком он не стал бы слушать ни единого предложения, но профессора Эбора, человека знания и глубокого исследователя, он слушал с уважением, потому что считал это состояние временным и патологическим и в некотором смысле реакцией на сильное напряжение, вызванное длительной умственной концентрацией в течение многих дней.

Он улыбнулся с чем-то средним между сочувствием и покорностью судьбе, встретив восхищенный взгляд собеседника.

– Но вы как-то говорили, сэр, что, по вашему мнению, величайшие секреты должны быть скрыты от всех возможных…

– Да, это величайшие тайны, – последовал невозмутимый ответ. – Но я убежден, что где-то скрыта нерушимая запись о тайном смысле жизни, изначально известном людям во времена их первозданной невинности. И благодаря этому странному видению, которого я так часто удостаивался, я в равной степени уверен, что однажды мне будет дано возвестить уставшему миру это великолепное и потрясающее послание.

И он продолжал пространно и красочно описывать яркие сны, которые время от времени посещали его с самого раннего детства, подробно рассказывая о том, как он обнаружил эти самые скрижали Богов и объявил об их великолепном содержании, точная природа которого, однако, всегда скрывалась от него в тайне, видение терпеливому и страдающему человечеству.

– Рецензент, сэр, хорошо описал "Пилигрима" как апостола Надежды, – мягко сказал молодой доктор, когда тот закончил. – А теперь, если бы этот рецензент мог послушать вас и понять, из каких странных глубин исходит ваша простая вера…

Профессор поднял руку, и улыбка маленького ребенка озарила его лицо, как солнечный луч по утрам.

– Половина пользы, которую приносят мои книги, была бы немедленно уничтожена, – печально сказал он. – Они бы сказали, что я пишу, не высовываясь. Но подождите, – многозначительно добавил он, – подождите, пока я не найду эти Скрижали Богов! Подождите, пока в моих руках не окажутся решения старых мировых проблем! Подождите, пока свет этого нового откровения не озарит растерянное человечество, и оно, проснувшись, не обнаружит, что его самые смелые надежды оправдались! Ах, тогда, мой дорогой Лэйдлоу…

Он внезапно замолчал, но доктор, ловко угадав его мысль, немедленно подхватил ее.

– Возможно, уже этим летом, – сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы это предложение соответствовало искренности, – во время ваших исследований в Ассирии, во время раскопок отдаленной цивилизации, которая когда-то была Халдеей, вы сможете найти то, о чем мечтаете…

Профессор поднял руку, и на его красивом старом лице появилась улыбка.

– Возможно, – тихо пробормотал он, – возможно!

И молодой доктор, возблагодарив богов науки за то, что заблуждения его руководителя были столь безобидны, отправился домой, уверенный в своем знании внешнего мира, гордый тем, что смог объяснить свои видения самовнушением, и благодушно задаваясь вопросом, не будет ли он в старости страдать от видений того же рода, что постигли его уважаемого шефа.

И когда он лег в постель и снова подумал о суровом лице своего начальника, о его голове прекрасной формы, о глубоких морщинах, прорисованных годами работы и самодисциплины, он перевернулся на подушке и заснул со вздохом, в котором было наполовину удивление, наполовину сожаление.

2

Это было в феврале, девять месяцев спустя, когда доктор Лэйдлоу отправился на Чаринг-Кросс, чтобы встретиться со своим шефом после долгого отсутствия, связанного с путешествиями и исследованиями. Видение о так называемых скрижалях Богов к тому времени почти полностью стерлось из его памяти.

В поезде было мало народу, так как поток машин теперь двигался в другую сторону, и ему не составило труда найти человека, с которым он приехал встретиться. По копне седых волос, выбивавшихся из-под фетровой шляпы с низкой тульей, его было легко узнать.

– Наконец-то я здесь! – несколько устало воскликнул профессор, пожимая руку своему другу и слушая теплые приветствия и вопросы молодого врача. – Вот и я – немного постаревший и гораздо более грязный, чем когда вы видели меня в последний раз!

Он со смехом оглядел свою заляпанную дорожными пятнами одежду.

– И гораздо мудрее, – с улыбкой заметил Лэйдлоу, суетясь на платформе в поисках носильщиков и сообщая своему шефу последние научные новости.

Наконец они перешли к практическим соображениям.

– А ваш багаж – где он? Я полагаю, у вас его, должно быть, тонны? – спросил Лэйдлоу.

– Почти ничего, – ответил профессор Эбор. – На самом деле, ничего, кроме того, что вы видите.

– Ничего, кроме этой сумки? – собеседник рассмеялся, думая, что это шутка.

– И небольшой чемодан в фургоне, – был тихий ответ. – У меня нет другого багажа.

– У вас нет другого багажа? – повторил Лэйдлоу, резко обернувшись, чтобы убедиться, что он говорит серьезно.

– Зачем мне еще что-то? – просто добавил профессор.

Что-то в лице, или в голосе, или в манерах этого человека – доктор с трудом понимал, что именно, – внезапно показалось ему странным. В нем произошла перемена, настолько глубокая, хотя и незаметная на первый взгляд, что сначала он этого не заметил. На мгновение ему показалось, что в этой шумной, суетливой толпе перед ним стоит совершенно чужая личность. Здесь, среди домашней, дружелюбной суматохи толпы на Чаринг-Кросс, странное чувство холода охватило его сердце, коснувшись его жизни ледяным пальцем, так что он по-настоящему задрожал и почувствовал страх.

Он быстро взглянул на своего друга, в его голове проносились испуганные и нежеланные мысли.

– Только это? – повторил он, указывая на сумку. – Но где же все те вещи, с которыми вы уехали? И, вы ничего не привезли домой? Никаких сокровищ?

– Это все, что у меня есть, – коротко ответил тот. Бледная улыбка, сопровождавшая эти слова, вызвала у доктора второе неописуемое чувство беспокойства. Что-то было не так, что-то очень странное; теперь он удивлялся, как не заметил этого раньше.

– Остальное, конечно, доставляется медленно, – добавил он тактично и как можно непринужденнее. – Но пойдемте, сэр, вы, должно быть, устали и хотите есть после долгого путешествия. Я сейчас же вызову такси, а остальным багажом мы займемся позже.

Ему казалось, что он сам с трудом понимает, что говорит; перемена в его друге произошла так внезапно и теперь все больше и больше его огорчала. И все же он не мог понять, в чем именно это заключалось. В его голове начало формироваться ужасное подозрение, которое ужасно его беспокоило.

– Я не очень устал и не нуждаюсь в еде, спасибо, – тихо сказал профессор. – И это все, что у меня есть. Мне не нужно брать с собой багаж. Я ничего не привез домой – ничего, кроме того, что вы видите.

В его словах звучала решимость. Они сели в такси, дали чаевые носильщику, который в изумлении таращился на почтенную фигуру ученого, и медленно и шумно отправились в дом на севере Лондона, где находилась лаборатория, место их многолетних трудов.

И за всю дорогу профессор Эбор не проронил ни слова, а доктор Лэйдлоу не набрался смелости задать ни единого вопроса.

Только поздно вечером, перед своим уходом, когда двое мужчин стояли перед камином в кабинете – том самом кабинете, где они обсуждали так много жизненных и захватывающих проблем, – доктор Лэйдлоу наконец нашел в себе силы перейти к сути дела с прямыми вопросами. Профессор дал ему поверхностный и отрывочный отчет о своих путешествиях, о путешествиях на верблюдах, о своих стоянках в горах и пустыне, о своих исследованиях среди погребенных храмов и еще глубже, в доисторических песках, когда внезапно вмешался доктор. К нужному месту он спешил как-то нервно, почти как испуганный мальчик.

– И вы нашли… – начал он, запинаясь, пристально вглядываясь в ужасно изменившееся лицо собеседника, с которого, казалось, стерлись все признаки надежды и жизнерадостности, как губкой стирают пометки с грифельной доски. – Вы нашли…

– Я нашел, – ответил тот торжественным голосом, и это был голос скорее мистика, чем человека науки, – я нашел то, что искал. Видение ни разу не подвело меня. Оно привело меня прямо к тому месту, как звезда на небесах. Я нашел – Скрижали Богов.

У доктора Лэйдлоу перехватило дыхание, и он оперся о спинку стула. Эти слова, словно ледышки, упали ему на сердце. Впервые профессор произнес хорошо известную фразу без того сияния света и удивления на лице, которые всегда сопровождали ее.

– Вы… привезли их? – запинаясь, спросил он.

– Я привез их домой, – сказал тот голосом, в котором звенело железо, – и я… расшифровал их.

Глубокое отчаяние, сгущение внешней тьмы, глухой стон потерявшей надежду души, замерзающей в абсолютном холоде космоса, казалось, заполняли паузы между короткими фразами. Последовало молчание, во время которого доктор Лэйдлоу не видел ничего, кроме бледного лица перед собой, которое то исчезало, то возвращалось. И оно было похоже на лицо мертвеца.

– Увы, они неразрушимы, – услышал он, как голос продолжал звучать ровным металлическим голосом.

– Неразрушимы, – механически повторил Лэйдлоу, едва ли понимая, что говорит.

И снова на несколько минут воцарилось молчание, в течение которого, чувствуя, как холодок скребет по сердцу, он стоял и смотрел в глаза человека, которого так долго знал и любил – да, и которому поклонялся; человека, который впервые открыл ему глаза, когда они были слепы, и который был с ним. Человека, который привел его к вратам знания и немалому расстоянию по трудному пути за ними; человека, который, в другом направлении, передал силу своей веры в сердца тысяч людей через свои книги.

– Я могу их увидеть? – спросил он наконец тихим голосом, в котором с трудом узнал свой собственный. – Вы дадите мне знать, что они хотели передать?

Отвечая, профессор Эбор пристально смотрел в лицо своему ассистенту с улыбкой, которая больше походила на оскал смерти, чем на улыбку живого человека.

– Когда я уйду, – прошептал он, – когда я умру. Тогда вы найдете их и прочтете перевод, который я сделал. А затем, в свою очередь, вы должны попытаться, используя новейшие научные достижения, имеющиеся в вашем распоряжении, добиться их полного уничтожения. Он сделал паузу, и его лицо стало бледным, как у мертвеца. – А до тех пор, – добавил он немного погодя, не поднимая глаз, – я должен попросить вас больше не касаться этой темы и полностью сохранить мое доверие к вам.

3

Медленно прошел год, и в конце его доктор Лэйдлоу счел необходимым разорвать рабочие отношения со своим другом и бывшим руководителем. Профессор Эбор уже не был прежним человеком. Свет исчез из его жизни; лаборатория была закрыта; он больше не прикасался пером к бумаге и не сосредотачивал свой ум ни на одной проблеме. За короткий промежуток времени, всего в несколько месяцев, он превратился из крепкого и жизнерадостного человека средних лет в человека преклонного возраста – человека, ослабевшего и находящегося на грани распада. Было ясно, что смерть поджидает его в любой момент – и он знал это.

Нелегко точно описать природу этой глубокой перемены в его характере и темпераменте, но доктор Лэйдлоу резюмировал ее для себя тремя словами: Потеря надежды. Великолепные умственные способности остались на прежнем уровне, но стимул использовать их – для помощи другим – пропал. Персонаж по-прежнему придерживался своих прекрасных и бескорыстных привычек, выработанных годами, но далекая цель, к которой они вели, исчезла. Жажда знаний – знаний ради них самих – умерла, и страстная надежда, которая до сих пор с неутомимой энергией наполняла сердце и мозг этого великолепно оснащенного интеллекта, полностью угасла. Центральные огни погасли. Не было ничего, ради чего стоило бы делать, думать, трудиться. Больше не ради чего было работать!

Первым шагом профессора было отозвать как можно больше его книг; вторым – закрыть лабораторию и прекратить все исследования. Он не давал никаких объяснений и не задавал вопросов. Вся его личность, так сказать, рассыпалась, пока его повседневная жизнь не превратилась в простой механический процесс одевания тела, его питания, поддержания его в добром здравии, чтобы избежать физического дискомфорта, и, прежде всего, не делать ничего, что могло бы помешать сну. Профессор делал все, что мог, чтобы продлить часы сна, а следовательно, и забвения.

Доктору Лэйдлоу все было достаточно ясно. Он знал, что более слабый человек попытался бы забыться в той или иной форме чувственных наслаждений – снотворного, выпивки, первых попавшихся удовольствий. Самоуничтожение было бы методом более смелого человека, а преднамеренное злодеяние, отравление своим ужасным знанием всего, что он мог, – способом человека совсем другого типа. Марк Эбор не был ни одним из этих способов. Он прекрасно владел собой, молча и безропотно принимая ужасные факты, которые, как он искренне верил, ему не посчастливилось обнаружить. Даже своему близкому другу и ассистенту, доктору Лэйдлоу, он не удостоил ни слова правдивого объяснения или сожаления. Он шел прямо к концу, хорошо зная, что конец не за горами.

И однажды смерть пришла к нему очень тихо, когда он сидел в кресле в кабинете, прямо напротив дверей лаборатории – дверей, которые больше не открывались. Доктор Лэйдлоу, по счастливой случайности, оказался в это время рядом с ним и как раз успел подойти к нему в ответ на внезапные болезненные попытки вдохнуть; как раз вовремя, чтобы расслышать тихие слова, слетевшие с бледных губ, словно послание с того света.

– Прочтите их, если хотите, и, если сможете, уничтожьте. Но, – его голос стал таким тихим, что доктор Лэйдлоу едва уловил последние слова, – но… никогда, никогда… не отдавайте их миру.

И подобно серому комку пыли, небрежно собранному в старую одежду, профессор откинулся на спинку стула и испустил дух.

Но это была всего лишь смерть тела. Его дух умер два года назад.

4

Имущество покойного было небольшим и несложным, и доктору Лэйдлоу, как единственному душеприказчику и оставшемуся наследнику, не составило труда распорядиться им. Через месяц после похорон он сидел в одиночестве в своей библиотеке на верхнем этаже, выполнив последние печальные обязанности, и его разум был полон горьких воспоминаний и сожалений о потере друга, которого он уважал и любил и перед которым был в неоплатном долгу. Последние два года действительно были для него ужасными. Наблюдать за быстрым угасанием величайшего сочетания сердца и разума, которое он когда-либо знал, и осознавать, что он бессилен помочь, было для него источником глубокого горя, которое останется до конца его дней.

В то же время им овладело ненасытное любопытство. Изучение слабоумия, конечно, не входило в сферу его компетенции как специалиста, но он знал об этом достаточно, чтобы понимать, насколько незначительный факт может быть реальной причиной того, насколько велика иллюзия, и с самого начала его снедало непрестанное и все возрастающее желание узнать, о чем говорил профессор, что он нашел в песках "Халдеи", что это могли быть за драгоценные таблички Богов, и в особенности – ибо это была истинная причина, лишившая этого человека рассудка и надежды, – что это была за надпись, которую, как он полагал, ему удалось расшифровать.