Читать онлайн Собрание сочинений. Том 1. Голоса

ГОЛОСА

ОДИНОЧЕСТВО

Мигает лампочка у входа!

СОН

ПРЕДПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ

Льву Кропивницкому

НА ШПАЛАХ

ПОТОП

• «Прошу расследовать. Скорее!
• Все врачи – евреи,
• Сторожа – шпионы,
• Действуют сквозь стены
• В лоб
• Лучами рентгена.
• Недаром я почти ослеп.
• А в пятницу устроили потоп».

(Из письма)

СМЕРТЬ ДЕЗЕРТИРА

ЗЕМЛЯ

РАДИОБРЕД

ВОЙНА БУДУЩЕГО

«ОБЕЗЬЯН»

– На что жалуетесь, гражданка? —

Была одна баба бойкая, а тут будто

язык отнялся. Стоит, плачет —

ничего сказать не может.

– Дай ей новую квартиру и десять

тысяч от моего имени.

(Из народного фольклора)

РАЗГОВОРЫ НА УЛИЦЕ

НОЧЬ

ПРЕМЬЕРА

СТОЛИЦА

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ПОХОРОНЫ

ЗНАМЕНИТЫЙ ХИРУРГ

ИКАР

ДВА ПОЭТА

ГРУЗИНСКАЯ ЗАСТОЛЬНАЯ

ПЕТР И КЛЕОПАТРА

МОРОКА

МУЖ И ЖЕНА

БОРОНА

МЕТЛА И ТОПОР

ШЛЯПА И КРОЛИКИ

МАНЕВРЫ

ГЕРОСТРАТ

УРОК

КЛЕВЕТА

БУТЫЛОЧНЫЙ ПЕЙЗАЖ

АНЕКДОТ

УТРЕННЯЯ ФИЛОСОФИЯ

НОЧЬ

БЛОХОМОР

АУ-АУ

ПОСЕЩЕНИЕ

БЫК

БОРОВ

ИВАН И ДИВАН

Чудо!

В городке открылась «Мебель и посуда».

ПАУК

СУД

БУНТ

В РЕСТОРАНЕ

КАК УКРАСИТЬ СВОЮ КОМНАТУ

ПОЭТ И МУЗА

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

ЩУКА

ВОПЛОЩЕНИЯ

СОН НАЯВУ

СОЛДАТЫ И РУСАЛКИ

СОЛДАТЫ НА ОТДЫХЕ

КИРА И ГАШИШ

УТРО ИГОРЯ ХОЛИНА

МАРТ

ПАМЯТНИК

КИНОСЕАНС

БОГ

БУКЕТ

Науму Олеву

ПАМЯТИ ОТЦА

СВИДАНИЕ

СТО

ГЛАВКУКЛА

СНЕГ ИЗ ФОНАРЯ

ОГОЛЕННОСТЬ

Е. Л. Кропивницкому

БОЧКА

СУЩНОСТЬ

ТЕЛО

«Длинноногая…»

«На женщин похожи разные вещи…»

СТИХИ ИЗ КАРМАНА

ПРОВЕРЕНО ОТК

НОЧЬ

КЛАДБИЩЕ САМОЛЕТОВ

ХРАПОИДОЛЫ

«Ты протянула руку…»

«Ложусь на галечник…»

КАМЕНЬ

СТАРИКИ

БЕЗ НАЗВАНИЯ

Римме

СТАРЫЙ КИТАЙСКИЙ СПОСОБ

РОМАНТИЧЕСКИЕ СТИХИ ПО ПОВОДУ ОСЕНИ

«Спокойно…»

«Рядом шевелится…»

«Еще не осознав…»

«Часы от ночи отставали…»

САД

ЧЕЛОВЕК БЕЗО ВСЕГО

ПОЭМА О ЦВЕТАХ

МОЛЧАНИЕ

ЛАМПА

ИРИНА

ПРОЛОГ

На сцене появляется ПРОЛОГ, некоторое время стоит, молча.

(как бы во сне)

(меняя тон, обыденно)

ПРОЛОГ, совершенно смешавшись, умолкает.

СТЕНА

Появляется НЕКТО, одетый в черное трико. Прислушивается. В продолжение монолога живет и действует как мим.

Где бы ни был: в гостях или дома, в лесу или в городе, в метро – и в кино – и во сне, я прикладываю ухо к незримой стене.

И слушаю —

С другой стороны вам незримой стены: бормотание, вскрики, глухая возня… Не люди, не события, не здесь…

Там собрались хранаки на маной, рассорились из‐за куска хрыченки. Хранка и хран встали на задние цапки, раздули свои вазыри. Хлещут друг друга хвостами когтистыми, стараются выдрать зерцальца. Хныхочут, как обиженные дети. И брызгаются, как дезодоранты.

Помирил бы я их, успокоил. Покачал и согрел на своих сослоненных ладонях. Перелил одну сущность в другую.

Но провожу рукою – и стена. Ни выступа, ни ручки, ни звонка…

Жена глядит и улыбается:

– Это что за поза? То приседаешь, то встаешь на цыпочки. Ты выставил вперед ладони, оглаживаешь пустоту, как будто здесь стена или стекло. Ты подражаешь миму? Или это – лечебная гимнастика?

Я улыбаюсь ей, не отвечая. Я слушаю, что за моей стеной?

Там шорохи, туманных форм движенье…

Там амроки и вымроки и шахры. Они хрустят и трутся друг о друга, то их пронижет огненным дождем, то налетят и жалят сигафаги. Огромны, как вселенские коровы, и так же кротки амроки и вымроки. И между тем небезопасны шахры…

Все время там – своеобразный шорох. Там лопаются капельки, в которых тысячекратно отражен пейзаж. То муравейник, то пчелиный улей, то будто весь из башен городок, а между тем ни то и ни другое…

Я слышу: тут же рядом за стеною буль-буль булькают в каменных колодцах. Высунется гладкий, как ракета. Вдруг раскроется множество сознаний – искривит, перестроит пространство. Снова станет гладким крокотуком. И буль-буль на дно – тянет за собою время, словно липкую сладкую тянучку…

А динамед говорит, говорит то по-испански, то по-чукчански. Мешает английские слова с древнемогильскими… Узнаю эолийский космический – язык для торжественных случаев, с золотом красный… Говорит динамед, говорит. Боится остановиться. Если выговорится – сдохнет сейчас же…

Но тут – стена. И там – стена. Повсюду. Вплотную вплоть. Я сам – стена, в которой дырки проделаны. Кричу, чтоб отворили. Напрасно. Не глух, но замкнут. Ключ потерян.

ГЛУШИЛКА

К нам нерешительно приближается ПОЛНЫЙ ЧЕЛОВЕК в круглой шляпе, сдвинутой на затылок. По-видимому, он хочет что-то сказать. Вдруг издает два сигнала длинных, один короткий.

Пи-и! Пи-и! Пип! Дорогие люди, цветы и собаки! Сейчас двенадцать часов по московскому времени. Мы начинаем свои сегодняшние, передаем изо рта этого доброго человека. Спасибо тебе, большой души человек.

(Человек в недоумении озирается.)

Большое круглое спасибо. Не пугайтесь, уважаемый. Сегодня вы – наш избранник. Вы, можно сказать, наш рупор. Правда, если заглянуть поглубже, ничего особенного: печень увеличена, мошонка дряблая, мысли по преимуществу глупые. Во рту – золотой мост, тоже не вызывает особой симпатии… Но сегодня вы… живой… правдивый…

(Человек зажимает себе рот, некоторое время борется с собой, продолжает бубнить сквозь ладонь, задыхается.)

…………протеста!

Сначала передадим новости для собак. Наши зарубежные друзья человека! Наши четвероногие соотечественники! У нас в студии находятся собака – кобель, порода – болонка, кличка – Тиша. Прошу поближе к микрофону, Тиша. Не волнуйся, Тиша, все уже позади. Сейчас он вам сам все расскажет.

(Человек начинает лаять, затем скулит, потом долго воет. Вдруг замолкает с открытым ртом.)

…………………никаких контраргументов. Стараются заглушить, как всегда. Приятель, отойдите на несколько шагов влево… Влево, а не назад… Где у тебя левая рука?.. Туда и иди… Эй ты, говорильня тупоголовая! К тебе обращаются… Грубо…

(Человек не совсем понимает, что от него хотят. Затем делает несколько поспешных шагов влево.)

……жаем наши передачи. Для цветов родной полосы!

В некоторых кругах прогрессивно настроенной интеллигенции существует мнение, что благодаря осложнившейся международной обстановке лета в Подмосковье ожидать не следует.

Нашему мытищинскому корреспонденту удалось взять интервью у одного из представителей подмосковной флоры. Итак, мы – в густых зарослях лопухов и крапивы на берегу небезызвестной реки Клязьмы. Гремят ржавые консервные банки. У микрофона – типичный для средней полосы Иван-чай… Пожалуйста, Иван-чай, каковы ваши прогнозы на будущее? (Гласом) «Во лесах, на рецех суть квяты красны. Перун – отче ти квяты любяху. Ярило не всуе горяше. Яко же бо мнози смерды прииди. Скакаши злии ти бесы, кричаши, коренья изымаша. Худое деют. А сами рече: мы де, мы ста…»

(Человек продолжает говорить, но беззвучно. Наконец показалось ему, что кто-то его зовет. Человек делает жест: меня? Отходит на несколько шагов вправо.)

……жаем наши передачи. Для людей! Дорогие милые люди, на сегодня порадовать вас, к сожалению, нечем. Наш корреспондент из Рима передает…

(Продолжает говорить беззвучно.)

Из Нью-Йорка сообщают… (продолжает говорить беззвучно)

По сообщениям из Москвы… (продолжает говорить беззвучно)

…………протеста!

Известная гадалка мадам Леннорман передает сводку погоды на ближайшие дни. С севера на столицу распространяется область дурных предчувствий. Настроение понизится. Отношения похолодают. Завтра ожидается резкое потепление отношений. Туман чувств. Временами прояснение.

Сейчас – минутный перерыв.

(Человек вдруг засуетился, завопил панически.)

Я не виноват! Это не я! Это оно! Отпустите меня-я!..

…Для стран тотального режима. Наши передачи ведутся без согласия передающего.

В заключение полчаса музыки. Мы передадим произведения Моцарта и Бе…………… Эта гениальная музыка в свою очередь вдохновляла Шиллера и Ге……………….

Исполняет лауреат конкурса имени……………….

в сопровождении……………………..

Человек долго стоит перед нами, раскрыв рот. Но всю прекрасную музыку заглушает громовое молчание.

СУБЪЕКТ И ОБЪЕКТ

Размытые акварельные сумерки на морском побережье. Полутемно, так что скорей угадывается большой мягкий предмет, повисший между небом и пляжем. Со стороны дюн приближается долговязая фигура – это СУБЪЕКТ. Одет пестро, небрежно. Лицо белого клоуна. Действие происходит в не совсем нашей реальности.

Это она виновата, Алиса. Слышала: хрюкали, говорит. Шел, шел по пляжу – ни одного хрюкотальника. Можно, правда, самому вырыть ямку в песке и похрюкотать туда… Не с кем… Даже мюмзики куда-то пропали. Одному – это одни выдуванчики получаются.

(Замечает ОБЪЕКТ.)

Кто-то кожаную подушку забыл на пляже. Подкинул в небо, там и забыл. Запросто мбркнут ночью. Или булданут… Будто плавает в воздухе… Нет, нет, скорее это – Неопознанный Объект!.. Здесь – непознанный СУБЪЕКТ, там – неопознанный ОБЪЕКТ. Чересчур по-английски…

Как же быть? А, просто подпрыгнуть, ухватиться за хвостик и сдернуть вниз. Тем более что это – колбаса. Толстый батон синтетической колбасы. Мбркну!

(Прыгает, пытается достать.)

Эта синтаса… чудо современности… отрежешь ломоть… голубой… в зеленых кружочках… выдавишь из тюбика… огурец… Прямо на лету… зубами отхвачу!

(Прыгает, падает.)

Что это? Раздувается!.. Лопнула!.. Выворачивается наизнанку! Ощерилась!.. Колбасун!

(Отползает.)

Спокойно. Надо – осторожно. Без паники. Колбасуны чутки, но слепы. Какая пасть!.. Скрипнуло… А-а-а-а!..

(В ужасе бежит, застывает на месте.)

Ненормальный. Совершенно сумасшедший. Мне улыбается красивая женщина, а я кричу, как зарезанный выпрыск. Правда, лица не видно, одни губы. Зато какие губы!..

(Декламирует.)

(Посылает ОБЪЕКТУ воздушный поцелуй.)

(Деловито оглядывается.)

(Ложится навзничь.)

(Откатывается.)

(Поднимается с песка, отряхивается.)

(Изучает ОБЪЕКТ.)

(Садится на песок, роет ямку.)

Непознанный СУБЪЕКТ незаметно стушевывается. ОБЪЕКТ, уже опознанный, остается висеть между дюнами и морем.

АХВЕЛЛОУ

У зеленой в лиловых пятнах и рыжих подтеках стены – старинная высокая кровать с никелированными шишечками по углам. ОНА в длинной мужской рубашке лежит на кровати спиной к зрителям. И совершенно необязательно им слышать ее сонное бормотание. Жизнь ее, как и смерть, была загадкой… Из этого дурного сна не извлечь никакой нравственной идеи кроме самого факта метаморфоз…

(Она вскакивает, прямые рыжие волосы закрывают лицо.)

Большие мохнатые гусеницы ползали по стене, по кровати, старались влезть на никелированные шишечки и соскальзывали на пол. А вокруг кровати, как вокруг новогодней елки, все мои беззаботные дни и ночи кружились, топали ногами – и пели. Как дети…

И я тоже – пыталась взобраться на блестящий и гладкий купол… Сорвалась, упала в подушку… И вдруг взлетела серой ночной бабочкой… А внизу все мои ужасные ночи и дни засмеялись, захныкали, стали показывать на меня пальцами… Я испугалась – вскочила…

(Она трогает спинку кровати.)

Какая же это елка! Разве что – шары… Комната смеха – вся в кривых зеркалах! Здесь вытянутое лицо с раздутым лбом. Тут – губы, растянутые в ухмылке – эдакая ученая людоедка. Вот – поросятина. А вот постная мадам Смерть протянула мне скелетообразную руку. Умереть со смеху – ведь это все я!

(Она садится с ногами в кровать, как в лодку.)

Раскачаю лодку посильней. Греби, греби, Костя. Вообще-то ты мне, Вадим, нравишься. Хороший ты парень, Николай.

У, какой над водой ветер! Полетели мои шпильки и заколки, как стрекозы… Прощай, Костя. Спасибо, Вадим, за все. Уходи, Николай.

Кувшин. Желтая кувшинка. Сейчас достану, дотянусь…

(Она перегибается с кровати. Ниже, ниже… Затемнение.)

Опрокинула-ась…

(Полный свет. Она стоит перед кроватью.)

Кровать застелена аккуратно, одеяло сложено конвертом. Я должна этот конверт распечатать. Но я не знаю, что – там. И мне страшно.

(Смотрит на свои руки.)

(Она раскрывает одеяло, читает.)

«ЛАМАЯ ВЕОРИЯ!

АХВЕЛЛОУ! Ар Лихаим! Базила вемя веронно. Суежизнь. Ар нарцисно без базил. Знак! Райствую и сияствую. Эфорилья и покровилья моносят время. Даура сиявеет, ваура волховает. Лиломудр.

Ламая Веория, быстра моя! О! О! Довольно веркузаться в чукунчики. Бысть касть и мусть. Тут качно и мерзо. Тудем! Тудем веолю! Дешь райствовать и сияствовать.

Три так: сверчало – лирое амалоа, венчало – ламирое а з а л о а , венчец – любовищный и фиоланный э м р о к.

Ахвеллоу, Веория.

Ж

ЛИХАИМ».

Оттуда! Письмо оттуда! Веория – это же я Вера. Меня так зовут. Ты ждешь меня, милый лихаим. Твоя печать Ж – летящий жук и херувим. Но я не знаю тебя… или знаю…

(Она расхаживает по комнате, быстро раздевается: рубашка, лифчик, трусики, чулки.)

Знаю. Не знаю. Знаю? Не знаю. Знаю… Не знаю… Знаю? Не знаю? Знаю – не знаю. Знаюнезнаю – знаюнезнаю – знаюнезнаю…

(Она быстро одевается.)

Знаю – не знаю, знаю – не знаю, знаю – не знаю. Знаю – не знаю. Знаю? Не знаю? Знаю… Не знаю… Знаю? Не знаю. Знаю. Не знаю. Но ведь все это – чисто философские категории!

(Она одета, даже слишком. Садится на кровать, начинает покачиваться, как на пружинах.)

После, когда он выскочил из вагона, как сухой кузнечик, только имя успел начертать. Пальцем на пыльном стекле.

Лихаим – я прочла… Больше мы не встречались… Ли-ха-им…

Чудеса, неужели Михаил – архангел?! Чепуха. Он же был широколицый в веснушках и носил очки… А может Михаил-архангел такой и есть: широколицый в веснушках, носит очки?

Письмо от Михаила-архангела? Раиса Михайловна «дура» скажет. От бумаги вроде французскими духами пахнет. Райские духи, райские! И почерк такой круглый, духовный. «Даура сиявеет, ваура волховает»… Каждое слово наполняет меня восторгом, как Нину из «чайки». Я тоже хочу райствовать и сияйствовать!

Решено. Завтра же иду в церковь. Найду Его икону. Ведь надо же что-то делать. Надо действовать. Недаром ведь я – христианка. Не знаю, правда, крещена или не крещена… Не была бы крещена, не писал бы… Итак, завтра же…

(Затемнение. Мечется тревожный свет. Тревожные звуки. Она с распущенными волосами.)

Не могу больше! Горю! Все пылает: церковь, дом, прохожие, трамваи, небо, тучи, пожарные, толпа народа, рыжая собачонка, мои волосы! Спасите, помогите! Горю! Нет, я не лысая, не лысая.

(Темнота. Свет. Она в белом халате, в косынке стоит возле постели.)

Подготовьте больную к операции… Гладко зачесывать надо, девушка. Как я, например. Мне никакая случайность не грозит. Ни один волосок не вспыхнет. Везите каталку в операционную.

(Кровать едет на колесиках. Она идет рядом. Постепенное затемнение.)

Здравствуйте Жужелица Скорпионовна… Будем оперировать. Лучше хлорировать и отлакировать больную сразу… Сестра, прокипятите ее… Хорошенько, чтобы стерильна была. Ах ты, моя куколка!

(Вдруг – резкий свет. Она лежит вытянувшись.)

Режут, как буханку хлеба. Или брусок масла. Душу можно невзначай выронить. Не донесешь… Лихам, Лихам… Мы – потихоньку, мы – помаленьку… Из личинки – в гусеницу, из гусеницы – в куколку, из куколки – в бабочку… Там, дальше, выше, наверно, астральные, эфирные и еще какие-то совсем невозможные… А т а м уже не бабочки, один блаженный трепет…

(Затемнение. Сильный ветер. Небо. Вокруг летают белые покровы. Она стоит на кровати, вскрикивает радостно – изумленно.)

Ахвеллоу! Ахвеллоу! Вааха вонс! Охей охейо! О сияванная, сиява, золокаменная маява! Кавихо райствуешь? Ар авихо, авихо. Ламас, ламас, нисона и нисам. Сикамбусом нисам вексает. Мириа сивобрил миксают и верцают и никабринствуют.

Сиявелла оваевает! Амахом увахаю к чурасам! Охей охейо! Ахвеллоу! Ахвеллоу!

Я – НЕ Я

Мартын Ондатрович, пожилой. Волосы – «перец с солью» бобриком, в очках. Дремлет, прикрывшись газетой. Начинает похрапывать. Вдруг вздрагивает и просыпается.

Приснилось мне, будто я – моя взрослая дочь Наташа. И я – Наташа куда-то проваливаюсь. Неприятное ощущение. С другой стороны, кажется, глаз не сомкнул. Статью дочитал. (Читает.)

«Его мужественное волевое лицо озарилось улыбкой надежды…» Вот, здесь – мужественное лицо, а я… Нет, сходство между нами есть, все-таки дочь, не отрицаю… Но предположить, что я – молодая женщина, это уже чересчур. (Ощупывает свое лицо.) Главное, родинка меня убеждает. (Испуганно.) Но родинка и у моей взрослой дочери Наташи! (Гладит щеку.) Вот, брился, порезался. (Испуганно.) Но она замужем, может быть, тоже бреется. Украдкой. Раз курит значит бреется, известно… (Ощупывает себя дальше.) Полноват я. Грудь у меня вполне возможно, что и женская. Брюки теперь все носят. Нога небольшая, 39. У многих женщин такая нога. В общем, какая-то сыромятность получается!

(Мартын Ондатрович вынимает из кармана куклу.)

Внучке Машеньке купил. Можно сказать, дед купил внучке. Но с другой стороны, матери это более свойственно. Да… Вчера жена позвала: – Наташа! И негромко так позвала. А я вздрогнул. Почему?

Нет, что-то здесь не так, не то, не совпадает. Соседей, спрошу, дома никого… Соседи, надеюсь, меня знают.

(Мартын Ондатрович поднимается с кресла. Гаснет свет.)

Черт знает что! Снова электрокамин включили! Я буду жаловаться в конце концов!.. Ух, эти бабки, попки, пробки! Темно, будто в толпе негров ползешь… Мумиозность!..

(Мартын Ондатрович с грохотом проваливается.)

Черт, ногу ушиб… Провалился как будто… Понаделали погребов посреди квартиры!.. Но какой к дьяволу погреб! Живу на девятом этаже, паркет гладкий, сам циклевал, меняю на равноценную площадь со всеми удобствами, первый и последний этаж не предлагать… Может это я в лифте ухнул?.. Какой лифт!.. Паркетные плашки где-нибудь разошлись, я и провалился этажом ниже. Хорошо, что потолок низкий… И здесь темно. Видно, всюду свет выключили… Эй, здесь есть кто-нибудь?.. Да вы не бойтесь, я ваш сосед сверху из 422-й. Я сейчас уйду… Эй, кто-нибудь!.. Мафиозность какая-то… С работы еще не пришли, вот и молчат… Вспомнил! У меня же спички есть. Со спичками я мигом отсюда выберусь.

(Мартын Ондатрович зажигает спичку, она недолго горит в темноте.)

Потолки высокие, даже сводчатые как будто. Не пойму. Картины какие-то по стенам. В рамах.

(Снова зажигает спичку, она гаснет.)

Монструозность! Картинная галерея!.. Какая картинная галерея на восьмом этаже! Дом – стандарт, квартиры – клетки. Вы мне голову не морочьте со своей картинной галереей… Согласен. Пусть я уже – не я, а моя любимая дочь Наташа, в конце концов мы – одна семья. Но Третьяковская галерея на восьмом этаже кооперативной белой коробочки – это уже слишком.

(Снова зажигает спичку, оглядывается.)

Узнаю. Левитан «Над вечным покоем». Айвазовский – «Девятый вал», вон и людишки на бревне. А эта большая… какие-то лица, шапки, вроде зимы, розвальни, возница, кто-то стоит… Рукой народу указывает… Революция?

(Снова зажигает спичку, она гаснет.)

Неужели «Боярыня Морозова»?!

(Опять заживает спичку.)

Вот он, дьяк лисья шапка – лисья повадка! Некоторые плачут, помню. В ссылку везут. А она, боярыня, руку подняла с двумя перстами. Показывает, хоть убейте, от старой веры не отрекусь!

Сильная картина. Изнуренность какая-то… У Глазунова – тоже, есть общее. Главное, очередь, помню, от Манежа вдоль всего Александровского сада, даже хвостик на Красную площадь заворачивал… Народ, знает, оценил.

(Спичка гаснет, зажигает новую.)

Есть, есть о чем подумать… Гляжу, оторваться не могу. И до того во мне разные чувства взыграли! Будто это меня в ссылку везут. А я не сдаюсь. Я вообще никогда не сдаюсь. Было дело позапрошлый год в конторе. Не сдаюсь – и все. На Колыму? На Колыму!! На лесоповал? На лесоповал! Меня ведут с собаками. А я держу свои два перста, как окаменелая!

(Мартын Ондатрович торопливо зажигает новую спичку, с изумлением смотрит на свою правую руку. Она сложена в два перста.)

Господи!

(Задувает спичку.)

Рука моя за старую веру сама свидетельствует. А коли рука моя как там – на картине… Может я и вправду – Морозова?! Чудовищная гороховость! Чувствую, я – она.

(Измененным голосом в темноте.)

Федосья Прокопьевна Морозова – я. Обличаю их, зверей пестрообразных. Терплю муку мучинескую. Настали последние времена. Князя Ивана Хованского батожьем били, Как Исайю сожгли. Сестру мою Евдокию, бивше батогами, и от детей отлучили, и с мужем развели. А меня боярыню Федосью совсем разорили, в темницу бросили. Никониане, беси козлоподобные!

(Спичка освещает лицо боярыни на картине.)

Выпросил у Бога светлую Россию сатана, да же очервленит ю кровию мученической. Добро ты, дьявол, вздумал. И нам то любо – Христа ради, нашего света пострадать. Пусть дыба, пусть Щипцы!! Хочу! Хочу! Хочу пострадать!

(Мартын Ондатрович, а может быть БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА, мечется в темноте, с грохотом проваливается.)

Куда-то бросили… В яму с лягушками, наверно… Слышь, квохчут… Сухо… Трава вроде… что-то упало…

(Зажигает спичку, это – кукла, спичка гаснет.)

Последняя спичка… Зачем мне кукла?.. Кто мне ее подбросил?.. Почему я где-то в степи? Сыростью тянет. Жилья не слыхать. Ни одного огонька… А я – девочка Машенька. Шорохи… Мыши?.. Нет, волки!.. Так страшно, что все это не может быть настоящим. Это сказка, она мне снится. Мне снится, что я – дедушка. Я большая, надела дедушкин костюм и мне совсем-совсем не страшно… Страшно… Может быть, у этого сна есть двери. Может быть, отсюда выпускают… Мама! Мамочка! Не хочу быть дедушкой! Это так страшно, так страшно…

(Проваливается. Полный свет. Мартын Ондатрович по-прежнему сидит с газетой.)

Ну вот, свет дали… Голова несвежа… что-то снилось… Или просто приснилось, что все это снилось? С другой стороны, кажется, глаз не сомкнул. Суходревность какая-то… И снилось мне, будто я – не я. Смешно. (Ощупывает лицо.) Вот, брился, порезался…

(Свет гаснет.)

ЗИГЗИГЗЕО

ЗИГЗИГЗЕО сидит на стуле, руки-ноги в стороны, голова свесилась, как неживая. Поднимает голову, недоуменно оглядывается.

(Из-под стула достает разные инструменты.)

(Задумывается.)

(Ищет.)

(Выметает из угла мусор.)

(Пауза.)

(Прикручивает правую руку.)

(Щелкает пальцами поочередно. Боксирует правой.)

(Небрежно прикручивает левую руку.)

(Привинчивает ноги.)

(Танцует.)

ОМЕГА, ИЛИ ИММИТАЦИЯ

ОМЕГА появляется решительно. Вдруг видит зал, это для него неожиданность. Некоторое время разглядывает нас молча. Особых примет сам не имеет, в очках.

(Кричит.)

(Вздыхает.)

(Рассудительно.)

(Слабея.)

(С новой силой.)

Появляется СТОРОЖ, выключает ГОВОРЯЩЕГО – щелчок. Уносит его как куклу. Возвращается.

СТОРОЖ (заикаясь). Оп-пять выключить забыли. Неп-п-порядок в учреждении. Как бы-бы чего не случил-ось. Эт-та штука секретная, последний выпуск. Так и до конца света доболтаться может. Ом-мега, одним словом. У нас вооб-бще здесь у всех клички су-сумасшедшие. Меня, например, прозвали… К-К-КРЕЗИ Понимаете, К-К-К…

Между тем появляется ВТОРОЙ СТОРОЖ, щелчок, выключает ПЕРВОГО, уносит его, как куклу. Возвращается как бы забыв что-то. Поднимает ключ.

ВТОРОЙ СТОРОЖ. Вот, ключ уронил. Ведь все время на виду был. А тут не уследил, на сцену выскочил. Говорить не умеет, а тоже человеком себя воображает. Ну и работенка у меня – Ночной сторож КРЭЗИ. Иными словами – Кибернетического Реальноощущающего Эмоционального Заики. Это надо же такое приду…

ОМЕГА появился снова. Он подкрадывается, резкий щелчок, выключает ВТОРОГО СТОРОЖА.

Омега уносит ВТОРОГО СТОРОЖА, как куклу.

ФОКУСНИК

На сцене стол и стул. Появляется ФОКУСНИК в черном плаще с алой подкладкой, в цилиндре. Показывает нам обычный бумажный пакет.

(Пакет с громким треском сминается.)

(Хватается за плечо, недоуменно рассматривает свою ладонь.)

(Застывает в ожидании аплодисментов, затем церемонно раскланивается, прижав левую руку к груди.)

(Фокусник берет черный цилиндр, показывает его зрителям.)

(Хлопает ладонью по цилиндру, он с треском складывается. в тот же момент Фокусник с криком хватается за бедро.)

(Кричит.)

(Садится на стул, с криком вскакивает, плаксиво.)

(Рассматривает цилиндр.)

(Замирает в ожидании аплодисментов, раскланивается.)

(С акцентом.)

(Из-за кулис достает воздушный шарик.)

(Шарик лопается. Фокусник падает, схватившись за сердце.)

(Фокусник умирает.)

СЕАНС ПРОДЛЕННОЙ ЛАСКИ

ОНА выходит на сцену, делает пассы. Из зала на сцену, как загипнотизированный, поднимается ОДИН ИЗ ЗРИТЕЛЕЙ. Она усаживает его в удобное кресло.

ЗРИТЕЛЬ. Такое я испытывал в детстве, когда меня мыли, водили по телу скользким мылом и терли мочалкой… И еще – солдатом в полковой парикмахерской…

ОНА (показывает и называет разные предметы). Тарелка. Белый фаянс. Круглая. Орудие для ласки. Пучок сухого ковыля. Ничем не пахнет. Легко щекочет будто муха. Орудие для ласки. Монашеская ряса. Грубая. Дырявая. Орудие для ласки. Обида. Жгучая. Тяжелая. Орудие для ласки.

Радость. Внезапная. Головокружительная. Орудие для ласки.

Рыба. Скользкая. Противная. Орудие для ласки.

Толпа. Вся разгоряченная. Разная. Орудие для ласки.

Дождь. Кино. Чужая чья-то жизнь. Все это – орудие для ласки.

Пятки обжигающий песок. Волосы хватающий ветер. Обнимающая воду волна. И в крови текущее море.

РОМЕТТА

В полусвете-полумраке склепа среди обрывков парчи и шелка возникает прекрасное юное лицо.

БЕДНЫЙ ЙОРИК

(почти диалог)

Есть многое на небе и земле,

что и во сне, Горацио, не снилось

Твоей учености.

ГАМЛЕТ

В классической позе, став одной ногой на могильный камень, ГАМЛЕТ разглядывает ЧЕРЕП, который держит в руке.

Здесь и далее ЧЕРЕП говорит устами ГАМЛЕТА.

ЧЕРЕП. А так что даже покончить с собой из‐за безнадежной любви, умник. Смерть – известная кокетка. Она и привлекает, и отталкивает в одно и то же время, и не открывается никому. Вспомни, с каким упоением ты слушал, что нашептывает тень твоего отца… А когда ты проткнул шпагой портьеру и острие вошло в живую плоть… И разве ты не полюбил утопленницу?.. Лучше брось все, ложись на этот могильный холмик и усни, дурачок. Сон – репетиция смерти. Кто – спит, разучивает свою роль. А раньше или позже будет премьера.

ГАМЛЕТ. Пожалуйста, философствующая кость. Вот, разрытая мокрая яма, из которой торчат гнилые доски. На дне ее – два могильщика в капюшонах, видны только носы и взъерошенные бороды. Свежая глина в отвале. Вокруг – кресты, надгробия, склепы. Поодаль кладбищенская часовня. Дальше на пустоши пасется стадо свиней. Все в веерных и бурых пятнах, худые, как кошки, разбредаются между могил, похрюкивая. Из часовни вышел бородатый монах, бранит свинопаса. Свинопас палкой гонит свиней с кладбища. Свинцовое небо, несколько мазков белилами сверху – вот и вся картина. Недаром у художника-итальянца я учился новейшим законам перспективы.

ЧЕРЕП. А теперь, художник, посмотри сквозь мои очки.

Гамлет подносит череп к своим глазам.

ГАМЛЕТ. Пространство заполнено разнообразными плотными формами. Яма. Налита до краев клеем, в котором лениво шевелятся фигуры, поднимаются и опускаются заступы. Между могилами разлеглось зеленое… как бы это назвать?.. межмогилье! Между крестами расположились красивые междукрестья. Между бегающими свиньями – междусвинье то вытягивается, то сжимается. А между монахом и свинопасом ворочается толстое, как змей, монахосвинопасье. Над равниной простирается бледное надравнинье, как засохший сыр. А река вся серебрится и течет навстречу себе… Ergo, обычно мы видим не все яблоко, а ровно половину.

ЧЕРЕП. Меньше, принц, крошечный огрызочек, даже не откусить. Поднеси меня ближе и посмотри в мои окна снова.

Гамлет смотрит через глазницы черепа.

ГАМЛЕТ. На дне глубокой ямы – могильщики. А это что?.. Над капюшонами плавает полупризрачное, сдвоенное, колышется, как медуза… отсвечивает лиловым, красным, почти пурпуром…

ЧЕРЕП. Это э р р о е. Оно всюду, где люди. Только всюду разное. Над тобой, как сине-желтый колпак. Над монахом ясное, как серп полумесяца. У свинопаса – тоже серп, багровеющий, кверху рожками.

ГАМЛЕТ. А этот кристалл, светящийся у корней ивы?

ЧЕРЕП. Этот сам по себе. М е с т а к р и з.

ГАМЛЕТ. А эти, плавающие над водой, как волосы Офелии! И еще – похожие, мохнатые клубки! Катаются всюду. И эти – длинные бледные полосы! Черные мельтешащие точки! Они пронизывают меня – и какая-то неуловимая часть моего существа испытывает неизъяснимое блаженство, тогда как остальное замирает от ужаса.

ЧЕРЕП. Спокойно принц. Такое всегда бывает в сумерках. А точки – атомы темноты, мы их зовем м е т ч о т ы.

ГАМЛЕТ. Над нашим унылым Эльсинором обозначаются зыбкие длинные дворцы, однообразно уходящие ввысь и сливающиеся с темным небом. И там вверху и здесь вокруг зажигаются миллионы звезд и светильников…

ЧЕРЕП. Призраки, кочующее будущее… Хотя далекое, близкое, большое и малое – все человеческое, слишком человеческое Гамлет… Вот подул ветер, заколыхались, исчезли… Закрой глаза и посмотри опять.

ГАМЛЕТ (смотрит). Постой, сквозь расплывчатые контуры одного могильщика проступает какая-то жуткая сцена: растерзанная мегера душит его самого, пьяного! забавно! А другой копает заступом глину и в то же время бьется в конвульсиях, на соломенной подстилке, чадящий факел. Чума! Это чума! А кругом кусты, памятники – тоже шевелятся, меняют свое обличье. Мраморный ангел превратился в белую глыбу. Всюду хрюкают толстые свиньи, разрешаясь от бремени. Из них сыплются горохом поросята, которых кормят, ловят, насаживают на вертел, поджаривают на огне и пожирают одновременно. А монах, который вышел из часовни, его обнимает голая девка, и он уже истлевает! А свинопас не успел родиться, уже сгорбленный старик! А сколько кругом процессий! Как людно на этом заброшенном кладбище! Пищат дудки, гудят волынки! Сверху валятся синие… внизу просвечивают зеленые… Розовые проходят сквозь лиловых… Время ускорило свой бег… Вихрем кружатся стрелки и показывают: нет, нет, нет небытия! (Закрывает лицо руками.) Вар, Вар, верни мне мою скудную реальность!

Гамлет открывает глаза, видит нас.

АМАДЕЙ И ВОЛЬФГАНГ

Перед нами появляется МОЦАРТ АМАДЕЙ, легонький сухой старичок, одетый по моде тридцатых годов прошлого столетия: серая пуховая шляпа, пышный галстук, фрак, узкие панталоны.

Я – Моцарт, Амадей. С Вольфгангом – моим двойником, близнецом, если хотите, вообще не имею ничего общего. Тот был законопослушный сын, обожал своего папочку: «обожаемый папочка», целовал перед сном свою мамочку: «милая мамочка», играл в четыре руки на клавесине со своей сестричкой: «моя любезная сестричка».

Всемогущий творец был моим отцом, гармония – моей матерью. Еще в младенчестве мой дух напрягал божественные мышцы, как Геракл, играя с числами и звездами.

Нет, не Амадей. Это маленький Вольфганг, наряженная и завитая куколка, выступал перед императорскими особами, танцевал с Марией-Антуанеттой – своей ровесницей, тоже – кукольная головка на тонкой шейке. Это его, Вольфганга принимала в доме старого переписчика нот Фридолина Вебера ловкая лиса фрау Вебер с целым выводком дочерей – невест. Это Вольфгангу натянули там нос. Это Вольфганга выкинули из дома архиепископа пинком под зад.

Нет, со мной, с Амадеем, не могло случиться ничего подобного. Со мной всегда происходило другое – грандиозное… За городской стеной на ольхе пробовал, распевался ранний соловей. Мягко лиловели горы. От всех лиц веяло какой-то необычной свежестью, новизной. ВДРУГ МИР СТАЛ РАСКАЛЫВАТЬСЯ, КАК ПЕРЕСПЕЛЫЙ ТУРЕЦКИЙ АРБУЗ… ФОРТЕ! ФОРТЕ! ФОРТИССИМО!..

И в этом не было ничего смешного, потому что, едва удерживаясь на куда-то ухнувшей подо мной земле, надо было раскланиваться, говорить комплименты и вообще поддерживать беседу… Меня куда-то вели, о чем-то расспрашивали… Одну сестру звали Алозия, помладше – Констанция… А я дирижировал, дирижировал неизвестно откуда взявшимся оркестром…

Дилижансы и кареты увозили нас из маленьких старогерманских городков, из нашего детства, колыхаясь по-утиному на разбитых дорогах, надолго бросали якорь у придорожных трактиров, где пиликали дешевые скрипки. На столах, залитых пивом, глиняные кружки: кружка в виде гнома, высокая – в виде средневекового города, кружка-бочка, на бочке – лягушка, пей, птичка, пей! Хлопни по круглому задику эту голопузую кружку!

В Вене ночами я подстерегал Вольфганга на пустынных улицах, подхватив его под мышки, помогал добраться домой. Мертвенно белели лепные особняки, облитые белым светом луны – этой светской бесстыдницы середины восемнадцатого века. И далеко отбрасывая длинные ломаные трагические тени, тащились по брусчатой мостовой две фигурки с одинаковыми белыми лицами – Вольфганг и Амадей.

Я заботливо укладывал в постель бесчувственного двойника сам, чтобы не тревожить служанку, убирал на паркете его блевотину. Гасил все свечи кроме одной, вставал за конторку и писал, писал до рассвета. Я слышал, как братец мой легко дышит и по временам что-то быстро бормочет. И ломались, брызгая чернилами на линованную бумагу, гусиные перья…

Нет, без Вольфганга, без него я не мог – ничего бы у меня не получилось. Мне нужна была его нежная душа, его простодушие и некоторый педантизм. На мир между тем он смотрел прохладно. Я БЫЛ ГЕНИЙ, НО ОН БЫЛ ИСТИННЫЙ МУЗЫКАНТ.

Я погибал без него, погребенный под грузом нерожденных созданий. Бесформенной массой недоносков они ворочались у меня в душе и, не находя выхода, порождали картины дантова ада.

Но вот являлся Вольфганг, он что-то насвистывал, вот это (напевает): «Дай руку мне, красотка!», или это: (напевает), нет еще такое: (напевает), нет, это – великолепное, потом это пела вся Италия: (напевает) «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный».

Вот! Вот она – тема! Поскорей записать, не рассуждая, не думая!

Я творил в уединении, а вся слава доставалась ему. С нищими собутыльниками, с потаскушками, стоило поглядеть, красавец. Лицо востроносенькое, слегка побитое оспой – печеное яблоко; тщедушное, с огоньком тело; тонкие, кривоватые ножки и ручки, которые никогда не оставались в покое. Глаза – голубые, быстрые, как ласточки. Нет, я не просто завидовал.

Это было невыносимо. Этого нельзя было больше терпеть.

Все было режиссировано мной заранее. «Знаешь, Вольфганг, – сказал я ему, – посидим, как бывало, ты да я». Он принял приглашение охотно, даже обрадовался.

До сих пор многие считают, Моцарта травил коварный Сальери из низкой зависти. Русский гений Пушкин – тоже. Ошибаетесь, господин Пушкин, Вольфганга убил я – Амадей. У меня был железный перстень с большим зеленым камнем, «последний дар Изоры». Я всыпал ему яду в вино.

Если вы пройдете от чугунных ворот старого венского кладбища вправо и вглубь, и дальше по дорожке, усыпанной красным толченым кирпичом, в самый угол, там у дальней стены вы сможете обнаружить маленький холмик без ограды. Могила для бедных.

Потом я прожил долгую жизнь. Виски мои поседели, я стал тяжелей опираться на мою толстую трость.

И ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ В ПУСТЫННОЙ ДУШЕ МОЕЙ, ВСПУХАЯ, КАК ТЕМНЫЕ НАСЫЩЕННЫЕ ВЛАГОЙ ОБЛАКА, НЕОХОТНО ВОРОЧАЛИСЬ МОИ НЕДОНОСКИ, МОИ НЕРОЖДЕННЫЕ СОЗДАНИЯ. И ЭТО БЫЛ АД ВТРОЙНЕ.

Как позднее писал Стендаль своему другу Леи де Леку: «Мой друг, Гайдн, которого вы любите, этот редкостный человек, его имя излучает такой ослепительный блеск в храме гармонии, еще жив, но как художник уже более не существует».

СЛАВЯНСКИЙ ШКАФ – 1

Из темноты на пустой сцене высвечивается пустой стол, стул, лампочка с железной тарелкой. Поодаль неподвижно стоит ЧЕЛОВЕК в квадратном коричневом пальто, квадратное лицо, квадратные веки, квадратная челюсть, шарф повязан небрежно. Говорит хрипловато, сипловато, как бы поскрипывает.

(Из левого грудного кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.)

(Из другого кармана достает яблоко и конфету, яблоко обтирает, конфету обдувает.)

(Роется в карманах, достает не очень чистый носовой платок, расстилает на столе, ставит посуду, еще раз обтирает яблоко, помещает его в центре натюрморта, любуется.)

(Выпивает и закусывает, пауза.)

(Выпивает и закусывает, пауза.)

(Выпивает и занюхивает.)

(Выпивает, может быть, закусывает.)

(Показывает, вздыхает.)

(Выпивает и не закусывает.)

(Рассматривает пустую бутылку.)

СЛАВЯНСКИЙ ШКАФ – 2

Сцена представляет собой комнату, заставленную разностильной мебелью. Справа – кожаный диван. Посередине стол и стулья с высокими спинками. В глубине тяжелый буфет начала века с горельефами – фавнами и ангелочками. Слева неподвижно стоит высокий квадратный мрачноватого вида человек с квадратным подбородком, в темно-коричневом пальто. В петлице – восковая желтая роза.

(Из кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.)

(Из другого – половинку огурца.)

(Из кармана брюк извлекает не очень чистый носовой платок.)

(Выпивает, закусывает.)

(Выпивает, не закусывает.)

(Выпивает.)

(Ищет в карманах.)

(Достает мертвую ласточку.)

(Плачет.)

(Утирает слезы.)

(Бережно прячет птицу.)

(Достает из кармана большое яблоко, долго смотрит на него, улыбается.)

ЛИЦО

Человек после сорока, скорей всего научный работник, может быть – актер-любитель, сидит на стуле перед зеркалом, как в гримерной. Человек изучает себя в зеркале. На столике и стуле – картонные коробки.

(Поглаживает свое лицо.)

(Снимает свое лицо, кладет в коробку, тут же надевает другое – проделывает это быстро, привычно.)

(Ищет, роется в коробках.)

(Быстро снимает одно лицо, надевает другое, смотрится в зеркало.)

(Надевает очки, любуется.)

(Звонит телефон. Он берет трубку.)

(Кладет трубку телефона, задумывается.)

(Рассуждая таким образом, поспешно примеряет разные лица. Вдруг замирает.)

(Пытается снять чужое лицо.)

(Разглядывает себя в зеркале.)

(Плюет в зеркало.)

(Плачет, пытается снять чужое лицо.)

(Становится на колени.)

(Пауза.)

(Вдруг его осеняет.)

(Вырезает в коробке отверстие, надевает как маску, завязывает тесемками.)

УПАКОВЩИК

То приближаясь, то отдаляясь, бродит среди нас УПАКОВЩИК, старый еврей с рулоном цветной упаковки.

Упаковка! Отличная упаковка! Блестящая, хрустящая! Не маркая, не жаркая! Не бумага, не туман, не пластик – упаковка стиля «Фантастик»! В любую погоду делает моду. Если не хотите вещью рисковать, все, что вы хотите, могу упаковать. Если у вас денег нет, упакую, как в банковый билет. Если девочка – высший класс, завернем, как в тафту и атлас. Любой кусочек дерьма нарядим так, что сойдете с ума!

Прежде всего разрешите изложить профессиональную философию. Мало сказать, все вокруг упаковано: в кожуру, в чешую, в перышки. Все требует особенной упаковки – для покупателя. Моя мечта – каждый атом завернуть и подать отдельно – с бантиком… может быть, тогда настанет… что-нибудь да настанет.

(Замечает стул, осматривает его.)

Стул. Стул – и никаких хитростей. Годится. Отмеряем. Сочиняем. Придумываем.

(Упаковывает стул.)

Получите… А что получите? Вот тут-то все и начинается. Был стул. Просто стул. Просто был. Сел – встал. Постоял – сел снова. Ноги вытянул… если есть куда. О чем размышлять! Ну еще один стул. Что, я стульев не видел! Да отстаньте от меня со своим стулом! Уберите куда-нибудь! В окно выбросите! Надоело…

Извините! Где стул? Какой стул? Причем тут вообще стулья, столы, кафе самообслуживания, рестораны, перроны, аэродромы. Бабочка. Махаон. Павлиний глаз. Крылышками мигает, усики топорщит. Не подходите. Вспугнете. Упорхнет. Сесть?! Кончено, если вы считаете, что на мотыльке можно лежать и болтать ногами…

(Надевает стул на голову.)

Э т о можно еще на голове носить в виде шляпы. Может быть, какие-нибудь пошляки назовут это кепкой. Но, по-моему, это папская тиара, а возможно и тирская пиара. Головной убор кацика ацтеков, если позволите. На крайний случай, дамская шляпа с перьями страуса, спелыми грушами и виноградом, с белым парусом и отдыхающими, расположившимися на полях. В общем, сцена, театр.

Сейчас отдернется занавеска и из‐за ширмы выскочит… (голосом Петрушки) Здрассте, здрассте, разные власти! Наши отцы, благодетели! Петрушка сейчас вам даст взятку – яйцо всмятку. А вот и свидетели…

(Переворачивает стул кверху ножками.)

Бум! Бум! Магическая маска из Лейпцигского музея! Маска африканского бомби! Бум! Бум! В меня вселился дух повешенного колдуна! Бум! Бум! Я нашлю на вас «нашлю». Бум!

(Кружится, танцует со стулом на голове.)

Бомби! – замби! Вымби – омби! Амби – лумби! Ламби – гумби! Гамберт – Гумберт в нимбе – клумбе симба домба на дивамбе!

(Вдруг останавливается.)

То, что у меня на голове, чудо. А чудо необходимо. Чудо должно быть явлено народу. Чудо надо нести. Я пронесу это чудо по городам, по шоссе, пусть меня обгоняют фургоны и автобусы. Выгляните! быстрей! Вы увидите: в дорожной пыли на обочине человек с чудом на голове…

Люди, я несу вам великую истину: НЕТ УПАКОВКИ КРОМЕ УПАКОВКИ И УПАКОВЩИК – ПРОРОК ЕЕ.

(Ставит стул на ножки, осторожно, как бы боясь кого-то спугнуть, заглядывает за упаковку внутрь.)

Да, да. Все, в кого вы верите, т а м. Верно говорю. Христос? Пожалуйста. Вот он. Смотрит мягко и грустно… Будда? (Заглядывает внутрь.) Здесь. Миндалевидный глаз полузакрыл голубь – и видит, что все не стоит, чтобы на это смотреть… А вы, который ни во что не верит… Да? А в свое начальство? Там оно. Можете заглянуть. (Заглядывает в упаковку.) Видите, ручкой помахивает… А если вы, предположим, совсем с ума сошли и верите в собственного соседа… (Заглядывает за упаковку.) Здесь-то, здесь, родной. О колено облокотился, Родена изображает… Да если кто в совсем несерьезное, ну, хотя бы в лягушку верит, там – она, там. (Заглядывает внутрь.) Точно. Лягушка на стуле. Кто верит, тому и провещает. Как в сказке. Да не божество она – эта лягушка, не в лягушке дело. Форма есть любое содержание.

Милые люди, ответ на все ваши вечные вопросы висит на кончике языка. Так говорит Небесная Упаковка. Все, в чем вы нуждаетесь, у вас уже есть. Так говорит Небесная Упаковка. А что отымется, того и не надо было.

Вы голодны, вас мучит жажда?.. За край чаши переплеснула вода, брызнули капли на песок… Ведь чего вы все так жаждете Жизни! Жизнь у вас уже есть. А если отымется, то и не надо было. А если вам все это не нравится, разорвите упаковку в клочья, разбейте этот проклятый Стул, да и себя заодно!

ВЕСЕННИЙ БУКВАРЬ

По размытому раздрызганному проселку шлепает ЮНОША в резиновых сапогах. Он в стеганом ватнике, скуловат. Останавливается, смотрит в небо. Показывает ему большой толстый язык.

Не дразню никого, нет. Просто говорить не умею. Не научился. Думать, пожалуйста. А говорить – дудки. Это же надо звуки произносить. Одни такие выгнутые, круглые. Другие, все – крючками, крючками, будто идешь по лесной дороге, о корни спотыкаешься. И потом звуки – они большие. Кажется, пустишь его раскатисто, он и покатится, еще задавит кого-нибудь. Может быть, старушку… Хоть и страшно, а любопытно, как это про-износить? Износить, что ли, сначала?

(Из-за пазухи достает БУКВАРЬ, разглядывает.)

Думаете, у мальчишки какого отнял. Или на яблоко выменял? В библиотеке дали. «Все, говорю, надоело. Одно и то же. Дайте Букварь, может научусь чему». Мне и дали. «Страницы только не рви, говорят».

(Читает.)

А. А. У. АУ. Забавно! АУ! (Кричит.) А-А-У! А-у-у-у!.. Пошло, пошло, поехало! Над полем, над прошлогодней стерней, над жесткими кочками… А там лес передовые елки выставил… (С беспокойством) Заденет, заденет сейчас! За маковку!.. (Облегченно) Выше ушло. Теперь – к горизонту. Дрогнула там струна… Обратно покатилось. Шумное, лесное с этаким подкатыванием… А-у-у… В пыльный бурьян ушло, только сухие былинки колыхнулись…

Вот что значит говорить уметь! Ты как флейточка, кларнетик, может быть, скрипочка какая-нибудь. А тебе – на рубль тыща – целый оркестр! И такие завитки там образуются, если вчувствоваться: лезет холодным носом, толстым водянистым жгутом лиловый подснежник из льдистой земли… – да времени нет! АУ – и все тут. Хороший человек – Букварь. Только открыл, кажется, всему научился.

(Читает.)

«А. У. У. А. УА». Наоборот получается. Но если АУ – это все, значит, УА – это я. УА-уа-уа, варится во мне тайна моя. Вот где – под ребрами – интрига. У А-рочается разе-уа-ет свое уа. Погладить надо, поерошить, иначе не живет.

А кругом весна: всякие там АУ и разные УА. Небо, конечно, АУ! Самолет… Самолет – УА. Он ведь тоже младенец в небе, летит, плачет, уа-уа! И настроение выходит – УА. Как много я уже знаю. Еще больше хочу знать.

(Читает букварь.)

МА-ША. ШУ-РА. МА-ША МА-ЛА. у ШУ-РЫ ША-РЫ. ШУ-РА УМ-НА…

Вот оно что – ШУРА УМНА! Как все раздвинулось, как-то разлепилось, отделилось друг от друга, перестроилось сразу. Одно проступило четко. Другое к горизонту ушло, как бы дымкой подернулось. Отдельные предметы обступили меня. самостоятельные вещи. И каждую я свободно могу назвать. (Показывает на себя.) МАША МАЛА. (Вздыхает.) Это правда, конечно. (Показывает снова на себя.) Но – ШУРА УМНА. (Показывает на свой лоб.) У ШУРЫ ШАРЫ…

Далеко весной видно. Там край нашего поселка. Смотреть не на что. Два трехэтажных барака, белые. Дерево на огороде – будто вывихнутое. На ветках тряпка висит. Нет, нет, теперь все будет иначе. Все будет хорошо. Все своим именем назову…

Одно строение – МАША. Чудесно! Другое, штукатурка над дверью облупилась, пускай – ШУРА. Замечательно! Окна в сумерках жидким чаем светятся. И дерево не обижу, пусть тоже – МАША. Собака по дороге трусит – ШУРА. Человек идет – МАША. Еще один – бежит, ШУРА… Погодите, что делают? ШУРА дерется. МАША падает. (Кричит.) НЕ БЕЙ ШУРА МАШУ. МАША МАЛА.

Не слышат. Не знаю, из‐за чего это у них вышло… А если и узнаю, зачем все это нам? Наше дело назвать, обозначить. Одинокая галка пролетела – МАША. Большая лужа на дороге – ШУРА. Магазин, да там и на вывеске намалевано, отсюда видно – МАША. Махнула светом, бухнула фанерная дверь. Только и остается сказать: ШУРА УМНА. ШУРА УШЛА. А МАША?

Сразу стало как-то понятней жить. И приятней. Что с ними далее-то случится, как разовьется? Дадут ли ШУРЕ на шурины шары бутылку или – уже закрыто? А МАША, может быть, утерла рукавом сопли с кровью и пошла себе, не очень и обиделась. Что делать – МАША МАЛА. А ШУРА, которая собака, верно, где-то уже возле станции бежит, хвост баранкой. По платформе ходят ШУРЫ и МАШИ. И почти у каждой ШУРЫ ШАРЫ в авоське. А в бурном весеннем небе МАМА МОЕТ РАМУ. Вон и краешек луны, заблестела.

Течет, стучит электричка. В вагоне – ШУРА и МАША. ШУРЕ хорошо – весна. МАШЕ хорошо – весна. И тебе – в тебе такое: с утра до поздней ночи МАМА МОЕТ РАМУ! МОЕТ добрая душа, МОЕТ РАМУ – и все! Все ты можешь назвать, все изъяснить. В смысле ясности.

ДЕРЕВЬЯ

Новогодняя елка —

прообраз вселенной.

Перед нами возникает стройная молодая ЖЕНЩИНА в несколько фантастическом зеленом одеянии. Действие происходит, может быть, не в таком уж далеком будущем.

(Ставит перед собой цветную корзинку, опускает туда руку, перебирает.)

(Достает из корзинки б а с т а н.)

(Прикалывает б а с т а н к волосам.)

(Вынимает из корзинки м е ф у н и ю.)

(Цепляет м е ф у н и ю за пуговицу.)

(Вынимает из корзины б у с и к.)

(Вешает б у с и к на ухо.)

(Берет к а м е р а д у, вешает ее на другое ухо.)

(Из корзины вынимает л а п и д, показывает его публике.)

(Украшает себя л а п и д о м.)

(Украшает себя с в и р е е й.)

(Набрасывает на себя м а с т а м а г о н и ю.)

(Протягивает ладонь, на которую спускается ф и о л а н н ы й э б р а.)

КОЗЛОБОРОДЫЙ КОНТРАБАС

Перед нами возникает худосочный СУБЪЕКТ: жидкие усики, козлиная бородка. Несколько истеричен.

(Закрывает глаза, начинает двигаться на сцене, как в замедленном кинофильме.)

(Говорит со страстью.)

(Играет беззвучно, водя рукой поперек живота, как смычком. Пальцы другой руки пробегают от затылка к шее и обратно. Козлобородый контрабас.)

(Как бы прислушивается к затихающей музыке.)

ПЛЯСОВАЯ ИГРОВАЯ

В круг выходит ДЕВУШКА в платочке, приплясывает, то есть переступает с носка на пятку и поет скучным-прескучным голосом, в некоторых местах просто воет.

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Показывает.)

(Истерически.)

(Показывает.)

(Показывает.)

Девушка воет в голос. Между тем в зале уже некоторое время замечалось какое-то движение. Шум нарастал. У одних от скуки и отвращения сводило скулы, другие как-то непроизвольно потягивались. Некоторые молча вставали и так стояли столбом, несмотря на шиканье сидящих сзади. Они возвышались в том и в другом месте посреди зала на большом расстоянии друг от друга, обалделые, совершенно растерянные, потому что как бы надо было что-то предпринять, а что – непонятно.

Зал вдруг опустел наполовину, хотя каким образом – неизвестно. Просто появились пустые стулья. Поглядишь, еще дымок вьется, а человека не наблюдается. В задних рядах партера сгрудились, затеяли какую-то азартную игру. Покрикивают, поругиваются. Как на бульваре летом.

Кто-то свисает с белого бельэтажа, держась одной рукой и раскачиваясь по-обезьяньи. Наверху с балкона повисла целая гирлянда: два парня и внизу – девушка. Испуганно вскрикнула – туфля с ноги упала в проход на ковер.

Там, под стульями, азартно обнявшись, катаются двое. Женщина такая толстая, что ряды стульев сдвигаются и трещат.

В уголке целая семья на чемоданах – закусывает. На потолке появилась трещина, люстра угрожающе качнулась – заблестела, забормотала.

Быстро прошел озабоченный администратор.

Света нет, но откуда-то со с стороны проникает даже не свет, нет, серый промозглый холодок, с запашком общественной уборной

(В полутемном зале зажигаются, колышутся множество огоньков.)

ДУЭЛЬ

Звенит третий звонок. Свет в зале постепенно гаснет. На пустой сцене стоит кресло с прямой спинкой.

АКТЕР, подгримированный, одетый в элегантный серый костюм, выходит на сцену. Он смотрит на номер кресла, сверяется с билетом, который держит в руке, садится. Устраивается поудобнее, рассматривает программку. (Интересно, что там напечатано и напечатано ли что-нибудь.)

ЗРИТЕЛИ, еще входят в зрительный зал. Одним это помещение знакомо, и они сразу находят свой ряд, другие недоуменно озираются.

АКТЕР, испытывает радостное возбуждение – и некоторую ненадежность, необязательность происходящего. Ему страшно и весело, – отмечает он, – как Пьеру на батарее Раевского…

ЗРИТЕЛИ, рассаживаются на свои места. Двери в зал уже затворили, пожилая билетерша стоит перед ними, являя всей своей фигурой преданность театру.

АКТЕР, смотрит в зал. Чувство профессионального превосходства… Ну, вроде зайчиков они ему представляются.

ЗРИТЕЛИ, кашляют, шуршат программками, производят не вполне понятные звуки. Кто-то полусогнутый перебегает поближе. За ним сорвался другой. Некоторые сидят напряженно, выпрямившись и вытянув шею, будто привязанные к спинке стула.

АКТЕР, громко откашливается.

ЗРИТЕЛИ, с интересом смотрят, как актер кашляет. Многие думают, уже началось. Девушки, затаив дыхание, разглядывают бледно-синее в свете юпитеров лицо. Две или три уже влюбились до обморока.

АКТЕР, смотрит в зал, как на сцену, лицо его глупеет. Время растягивается, как резина.

ЗРИТЕЛИ, одна из них, «вечная поклонница» актера, сидит в восьмом ряду. Она всегда сидит в восьмом ряду по ряду причин. Она некрасива, от ее худой шеи и черного шелка веет духами «Красная Москва». И самоотречением.

АКТЕР, как всегда, не замечает ее. Только смутная тень неудовольствия касается его души, когда он пробегает беглым взглядом по восьмому ряду, как опытный пианист по клавишам.

ЗРИТЕЛИ, в основном стареющие женщины, отмечают элегантность его костюма. Вспоминают, как фамилия и где видели прежде. Кое-кто думает о постороннем: мельком – любовная история. Вдруг панически: «Забыла ключи!»

АКТЕР, вздрагивает. Он продолжает разглядывать зал, который представляется ему теперь лесом белесых лиц. Некоторые останавливают его внимание. Большое, как блин, лицо. С таким блином как будто работал в Иркутске… Темные глаза – углубленный мрак. С этой магией переспал когда-то, кажется… Усы и борода, как у театрального пожарника-книжника… Время продолжает вырастать вверх, вглубь и вширь, превращаясь в тишину ощутимо.

ЗРИТЕЛИ, ждут, вот-вот, сейчас он бросит нам горячие, полубессмысленные… А мы сразу – туда, мы – сразу живем, сразу – волнение, сразу – сочувствие… Извиняющийся полузадушенный кашель…

АКТЕР, глядит, тишина разрастается перед ним ночным осенним пейзажем. Сверху нависает лепное кудрявое небо. Снизу поднимается болотный зеленый туман, пронизанный светом рампы. Впереди – пустынное поле, все в чернеющих кочках, в кочанах капусты. Широкое шоссе уходит вдаль – к таким далеким – далеко-далеко – дверям зала.

ЗРИТЕЛЬ, 20 ряд, 7 место, ощущает в себе источник истины и счастья.

АКТЕР, теперь видит театр, как таинственную гору, нависающую над ним. С вершины сорвались, полетели стайкой, блеснули в луче прожектора нетерпеливые аплодисменты. В ответ он легонько усмехается, закидывает ногу за ногу.

ЗРИТЕЛИ, наиболее догадливые, почуяли: что-то здесь не так. Может быть, несчастный случай? Отнялся язык? Разбило параличом? Напился актеришка, «мама» сказать не может! Да подскажите ему роль! Хулиганство!

АКТЕР, вдруг пугается неизвестно чего.

ЗРИТЕЛИ, почуяв это, угрожающе зашевелились, как нечто косное, еще не сознающее…

АКТЕР, чувствует плывущую на него смутную грозу. И сразу – из-под ног побежали длинные доски пола, будто рельсы из-под колес… Потолок и кулисы удирают от него, как стая чертей… Вмиг похудел, одежда обвисла, струйки пота горячо текут по спине… Даже воздух отталкивается от него. Нельзя ни дышать, ни жить в этом безвоздушном пространстве!

ЗРИТЕЛИ, сидят рядами острых зубьев. Театр – машина вроде гигантской молотилки или бороны.

АКТЕР ВАСЯ, сейчас рванет на себе ворот, выкрикнет неизвестно что, забьется в истерике!.. «Утиная охота»… «Епиходов какой-то»… Машинально достает из грудного кармашка пиджака за хвостик конфету, как носовой платок. Разворачивает, долго шуршит конфетной бумажкой…

ЗРИТЕЛИ, оскорблены. «Дурака показывают», – негромко сказал кто-то. Неподалеку засмеялись. Зал задвигался, захлопали стулья.

АКТЕР, двигая челюстью, дожевывает конфету, ему приторно и противно. Но чудище уже распалось на стадо более мелких. В ложе блеснули смехом, как чешуей хвоста. В партере безрогие бродят, недоуменно мычат на сцену. В проходе мелькнуло несколько длинных серых. Собаки? Нет, не собаки.

ЗРИТЕЛИ, кое-кто встал. Остальные видят, может быть, все-таки что-нибудь покажут.

АКТЕР, встает с кресла, раскланивается.

ЗРИТЕЛИ, там, на балконе, свистят.

АКТЕР, достает из кармана яблоко и, по-мальчишески свистнув, запускает его туда – вверх.

ЗРИТЕЛИ, кто-то охнул.

АКТЕР, торжествующе: «Попал!»

ЗРИТЕЛИ, с балкона кто-то бросил еловой шишкой. Специально, что ли, принес в театр? Попал тоже.

АКТЕР, схватился за макушку. Смотрит на ладонь. Крови нет.

ЗРИТЕЛИ, в партере все поднялись с мест.

АКТЕР, кричит: «Браво! Бис!»

ЗРИТЕЛИ, на этот раз сверху ничего не упало.

АКТЕР, достает из кармана пиджака куриное яйцо, недоуменно смотрит на него. Качает головой укоризненно. Небрежным жестом выбрасывает яйцо далеко в партер.

ЗРИТЕЛИ, многие откровенно хохочут, потому что женщина, в которую угодило яйцо, восьмой ряд, шестое место, застыла. Только поворачивает из стороны в сторону лицо, по которому стекает желток – прямо в полуоткрытый крашеный рот.

АКТЕР, распускает петушиный хвост, прыгает по сцене, кричит: «Ку-ка-ре-ку!»

ЗРИТЕЛИ, встают на сиденья кресел, хлопают руками о бока и азартно кудахчут.

АКТЕР, подзывает кого-нибудь из публики, может быть рабочего сцены, вскакивает ему на спину и в упоении «топчет» его.

ЗРИТЕЛИ, орут, показывают ему монеты, кулаки, желтые апельсины. А кому нечего показывать, отрывает от пиджака пуговицы или делает округлые движения руками.

АКТЕР, аплодирует зрителям.

ЗРИТЕЛИ, аплодируют актеру. И – сразу струйки, водовороты. Потекла река к выходу.

АКТЕР, поворачивается спиной к залу, уходит со сцены, поигрывая номерком от пальто. И бедрами.

КАРМАНЫ

Перед нами появляется АВТОР. Он несколько рассеян, задумчив, пожалуй, грустноват. Так всегда кажется, когда он сочиняет. Автор осторожно заглядывает себе в карман, пугается и делает пальцем: тсс!

Если заглянуть себе в карман… Осторожно, там играют в карты – в такие замусленные шлепанцы, огарок теплится и – тени на подкладке, дух курева… «Закрой, кричит, карман! Что круглым глазом уставился, пижон? Сунь только руку – ножом полосну!»… Нет, уж лучше оставить в покое, пускай свою ночь коротают в хлебных крошках и пыли табачной – апчхи! И дырочка – тоже, монетки, насквозь пролетают, за подкладкой теряются сразу. Зане карманники в кармане обжились.

В другой заглянешь, там темно и смутно, кто-то там живет, да я его не видел никогда. Он прячется от света – но куда? Обшаришь – пусто… Но вот твой пятипалый ревизор наверх убрался, мысли отвернулись… Нечто выглянуло прямо из подкладки. Прислушалось: не думаю о нем. Засуетилось, забегало… Пыхтит и тащит спичку из коробки… Топорщится карман… Да вы и сами замечали: с утра, казалось, полная коробка, а тут – две спички ломаных на дне.

В грудном кармане – все по распорядку: расческа, авторучка, удостоверение – и лампы там горят. Линолеум и пластик, герб на коже. Там слышно: сумасшедший журналист, в который раз потея вдохновенно, перепечатывает записную книжку!..

А тут, в кармашке пиджака – далекий город. Вечернее солнце – какая длительная выдержка – фотографирует оранжевые здания на плоской набережной. Далеко за край бегут автобусы, спешат автомашины. Торгуют магазины, гастрономы. И в окнах люди разные видны. В одном, как прежде, за столом тот грузноватый и усатый, похожий на Дюма и на Бальзака, сидит и пишет. Точно, это я. И пишет точно то же. И даже называет по именам всех тех, кого назвать я не хочу. «Прочь из карманов, ШУШУНЫ – МЫШУНЫ, ШУХИ, ШУШЛУХИ, ХАХЛЮХИ, МИХИ!»

Испуганно я вынул из кармана открытку, где вечерний южный город. И выложил на стол. Гляжу – себя не разглядеть…

Генриха Буфарева я знаю давно, потому что я его придумал. Он мой тезка и мой двойник. Он живет на Урале. Он пишет стихи. Как всякий советский человек, бывает в Москве и на Кавказе.

Генрих Буфарев… Однажды он вошел ко мне, не постучав:

– Пельсисочная, – заявил он.

– Что? – не понял я.

– В пельменной обыкновенно пельменей нет, – объяснил поэт. – Зато имеются в наличии сосиски. А в сосисочной – наоборот.

– Красиво, – согласился я.

– Пространство – транс, а время – мера, – раздумчиво произнес выдуманный Буфарев, и я ощутил в своей ладони его небольшую сухую горячую руку.

Генрих Сапгир. Москва. 1989

ПЕЛЬСИСОЧНАЯ

КИОСК КУРОРГА

ДОМ ИЗ ДЕТСТВА

ГИСТОРИЯ

ПИТИУНДА

ПОЕЗДКА В КОЛДОБ

КЕРЫВНИК ТАЙ ПРАЦИВНИК

ХОРОНЫ БАРАКА

ХМЫРИЗМЫ

ПЕРЕМЕНА

ХРСТ И САМАРЯНКА

ПОСЛАНИЕ – САПГИРУ

КУЗНЕЧИКУС

Давиду Шраеру

БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА В МОРОЗ

СУМЕРКИ

ЧУРЗЕЛ

Памяти Тоси Зеленского – подмастерья Татлина

ПАРЕНЕК И ГЕРЛЕСКИ

ВОЛК В УНИВЕРСАМЕ

ОЧЕРЕДЬ

Венечке Ерофееву

1

2

3

4