Читать онлайн Черного нет и не будет

Тенарова синь

Она видит только его, хотя даже на него не смотрит.

Он постоянно резвится где-то по углам, почти вне поля ее зрения. На той тоненькой грани, где не столько видишь, сколько чувствуешь. Принимает причудливую форму: то ли бегемота, то ли осьминога с завораживающими щупальцами, и если его масса где-то разливается, то заражено все пространство. Трофей из цирка, который любая женщина с охотой прицепила бы себе на корсет и уколола бы булавкой свое девственное тело. Ловкость этого слоноподобного мужчины неестественна, лишний вес розовой плоти только придает ему невероятную гибкость и скорость его твердому, как камень, достоинству; он мгновенно возбуждает в каждой непреодолимое желание окунуться в запретное. Хотя эти же дамы готовы признать: как шлейф духов, пьянящих, дурманящих, Диего Ривера, словно колдун, притягивает к себе слабый пол – при виде него они забывают стыдливость, выпячивают грудь и вспоминают первобытный инстинкт совокупления.

Когда с ним общаешься, то начинают плясать родинки, поднимается на октаву настроение, проявляются наглые черты характера и давно забытое бесстрашие накаляется. Потрескивает огнем. Одно только его присутствие заставляет забыть об эротизме прекрасных говорунов и красоте хорошо сложенных тел. Он притягивающий и притягательный. Наблюдая за ним, Фрида думает о ярких пятнах, из-за которых приходится часто моргать, эти пятна не перестают прыгать перед глазами, даже закрытыми; свет фар, несущий в себе опасность, так поразил сетчатку ее глаза, что, даже моргая, она все равно их видит. И как только аура этого монстра искрится афродизиаками? Диего, он ведь уродлив и уродства своего не скрывает, сам же над ним насмехается. Это вкусное уродство разжигает аппетит; хочется впиться в огромное пузо, заполнить им глотку, перепачкать зубы, облизать жирные пальцы, провести языком по тусклым, слишком выразительным глазам, между которыми слишком большое расстояние.

Она внимательно рассматривала величайшего художника Мексики, но, оторвавшись от него, прошлась взглядом по остальной компании – бесформенной, дурманящей массе, состоящей из всех возможных личностей. «Что еще может походить на одну вечеринку, как не другая вечеринка?» – подумала она. Ничего не меняется: так же за эфемерными шторами прячутся от дневных забот, так же громко кричат, глубже дышат, еще быстрее пьют, поспешнее смеются, и хохот, вылетевший изо рта, приземляется рядом с той, что проходит мимо и кого потом обнимут; но в вечеринках, проводимых Тиной Модотти, есть свое неоднозначное очарование – на подобное они совсем не похожи. Во время этих приемов всегда что-нибудь случается, поэтому Фрида любит незаметно приходить на них и за всем наблюдать со стороны.

Чтобы сменить перспективу и лучше уловить переменчивый пейзаж разворачивающихся пьяных страстей, Фрида Кало ходит из комнаты в комнату. Она внимательно рассматривает мужчин, одетых как сеньоры старой Испании: каждая пуговка блестит, все швы идеально ровные, прически мужественны (прядочка к прядочке послушно лежит) – внешний вид этих мужчин любую сведет с ума; а рядом с очень ухоженными красивыми поэтами стоят другие hombres[2] – в мятых рубашках, владельцы единственных пар брюк, натягиваемых каждое утро на посеревшие кальсоны, эти другие мало чем могут похвастаться, потому что работают руками. Но для нее все они пахнут идеальным ароматом пота, все мужчины составляют для нее единую картину – Фрида их видит голыми: взмахом ресниц она стирает горделивые позы, манеры и украшения. В ее голове вырисовываются лишь напряженные мышцы, сухожилия, грудная клетка, покрытая черными волосами, нежные и огромные ступни молодых людей. Женщины у Тины им под стать: такие же надменные и горделивые, в них течет та же горячая кровь и они такие же свободные. Швеи из низов, которые пришли опрокинуть бокал, говорят так же громко, что и дамы, родившиеся в облегающих платьях с глубоким вырезом на спине; напившись, воинственные классы примиряются. Тина Модотти – авантюристка. Ее, итальянского фотографа со множеством пассий, политическую активистку, украшает спокойное выражение лица, присущее женщинам, красота которых – лишь неожиданное дополнение к их интеллекту и умению. Умению жить. Именно ее друг Жерман де Кампо ввел Фриду в круг творцов и коммунистов (плеоназм); тогда, пролежав не вставая несколько месяцев в постели, она наконец-то выбралась из гипсового корсета – Фрида вернулась к жизни, если и не к полноценной, то все-таки жизни. С Тиной Модотти она познакомилась в Мексиканской коммунистической партии, членом которой стала совсем недавно. Обнимаясь в первый раз, они друг к другу присматривались, обнимаясь во второй – друг друга заобожали. Фриде нравится итальянский нос Модотти, грудь как у античной скульптуры и волосы, заколотые в пучок; непостоянная по натуре, Тина их распускала, следуя такту своего говорливого стаккато. Фриде нравится, как подруга, иностранка, фотографирует мексиканок со спины, улицы и цветы без стеблей; нравится то, что Тине нравится Мексика.

Тело Фриды после Аварии восстановилось не до конца, потому она и держится в стороне. Оно, конечно, нагревается, словно лист металла на раскаленном солнце, вспыхивает, а потом тушится в прозрачном алкоголе, в утренних серенадах, исполняемых под guitarrones[3] и под непримиримые трубы, томится в жажде отправиться ввысь, туда, откуда возвращаются совсем иными; но ноги едва ее держат. Фриде приходится обучаться всему заново, каждое движение несет в себе пугающую неизвестность, неверный шаг – и скрывающаяся боль не заставит себя долго ждать, от страха ее бросает в ледяную дрожь, ее, живущую на огромной скорости.

На скорости, с которой скачешь по школьным коридорам, перелетаешь через заборы квартала, влетаешь в класс, где поджидает суровый учитель; на скорости, без которой не подняться на трибуну и не вскарабкаться на дерево, без которой не обойдешься на улицах Мексики, – с ней не пропустишь никакую встречу, что изменит день, а может, и жизнь. На умопомрачительной скорости безумного кузнечика Фрида, пылкая и неуемная, та, что с детства увлекается лишь играми для мальчиков, не упускает возможности принять смелый вызов, после которого c разбитыми коленями обычно отмываешь душу и расцарапываешь себе лицо.

Ноги Фриды, хранящие в себе память об ушедшей храбрости и о никогда не подводящей решимости (эти качества напоминают о себе, словно зуд), закостенели и, будто деревяшки, стали неподвижны; ей двадцать лет, и такой след оставила после себя Авария – для Фриды это своего рода дьявол, что вселил в ее тело шизофрению, – и потому диким, неистовым и безумным танцем Жермана и Тины наслаждаться приходится со стороны. Фриде кажется, что и она с ними рядом пританцовывает: Тина высоко задирает юбку, по коже между бедрами и по лбу течет пот; радостная, но при этом по-прежнему спокойная, она готова танцевать еще и еще – для своего кубинского любовника Антонио Меллы Тина словно текила.

У невероятной красоты Меллы лицо греческой статуи, съесть его можно в два укуса, не выбирая голову, тело или то, что он говорит.

Надрывается патефон, богема все приходит и приходит, словно черные муравьи, привлеченные каплей меда. Тут вам и радость, и политика, и трагедия. Стыдливость и табу оставляют за порогом. И после долгих месяцев, на которые ее силком уложили в постель, гулянки у Тины стали для Фриды лучшим способом встать на ноги. Чувствуя себя старухой в двадцать лет, она хотела бы снова ощутить молодость, натянуть в себе золотую струну былой непоседливости, которая влекла ее на свет блуждающих огоньков; эти шумные разговоры и подшучивания хотя бы наводили в голове порядок, музыка западала в душу и заставляла сердце биться в такт. Пока нельзя пускаться в пляс, еще не время, но, надеется она, все скоро наладится, уже налаживается; и все-таки Фрида позволяет себе петь, хватая какого-нибудь товарища за шкирку – ведь они все товарищи. Разгоряченная мескалем, каждая капля которого переворачивает реальность, она совершает путешествие изо рта в глотку (пить Фрида пока не разучилась, она пьет, уверенно стоя на ногах, будто сделанных из папье-маше). Фрида знала, что никогда больше не ощутит радости двадцати лет, все из-за разбитого на кусочки тела, и недуг этот навсегда взял верх над молодостью, но, покачивая бедрами, пришла Тина, богиня с невероятными волосами, и зашептала ей на ухо.

Она везде ее искала: «Я повсюду тебя искала, Фрида, а вот Диего Ривера, он разыгрывает здесь рядом спектакль, давай вас познакомлю». Десяток женщин припали к его губам и вцепились в рубашку. Тина хочет познакомить ее с Диего Риверой, он тоже пришел на вечеринку. Фрида изображает удивление: «Ух ты, давай, я его не видела!» Тина берет ее под руку, и они идут на поиски monstruo[4]. Наконец-то! Две девушки, толкаясь локтями, пробиваются через вакханалию; Фрида выпрямилась, даже не задумываясь, расправила плечи, она внутренне прыгала от радости, так радуются после томительного ожидания; на самом деле она отчасти пришла только ради этого, ради встречи с Риверой.

Но вдруг раздался выстрел. Послышались крики – женский визг, треск стола, все бегут, все шумят. Тина отпускает Фриду и забывает о своем намерении ее представить: в патио завязалась схватка. Слышен смех, несмотря на потасовку, горланят песни, навстречу очередным ночным затеям на улицу несутся с бутылками в руках пьяные мужчины. Женщины устремляются за ними следом. Или впереди них. Ведь веселье никогда не заканчивается, оно лишь меняет место действия.

Переполох произошел, потому что дурачье Диего Ривера достал свой пистолет и пальнул по фотографии – так поняла Фрида Кало; с улыбкой на лице все утонченно закуривают очередную сигарету.

Она затягивается и выдыхает дым. По-эстетски.

Не спеша.

Выходя в патио, Ривера забыл в доме пиджак, на вывернутых рукавах видна внутренняя подкладка синего, скорее даже фиолетового цвета, как тенарова синь. В опустевшей комнате Фрида набрасывает этот пиджак на плечи, в нем ее почти не видно – настолько он большой; Фрида подносит к лицу рукава, слишком для нее длинные: пахнет кожей и туберозой; она жадно вдыхает аромат художника, обнюхивает его следы. Прекрасная тенарова синь – кажется, для украшения дома оттенка лучше не придумать.

Нам помешали, Диего, но я готова ждать. Ждать, этому я научилась, лежа в корсете.

Стальной синий

Они занимаются любовью. А что это значит? Фрида разделась, сама и очень быстро, на пол брошена юбка – от нее бесцеремонно избавились, на рубашке расстегнуты пуговицы – одна за одной, одна за одной; действо началось: голые тела, сползли панталоны. Такая нежная, она преподносит свое тело с гордостью, без застенчивости, без наигранной чистоты; тело она приручила очень рано, когда столкнулась с изменами: слишком худая, узкие бедра, нога, ошпаренная полиомиелитом. Хромающая девчонка: Фрида – деревянная нога, источник чрезмерно тонкой плоти, которую она без предвзятости изучила со всех сторон (впадинки, бугорки – вот ее метрика, хвастаться здесь нечем, но и второсортной такую красоту не назовешь).

Сначала Диего завладевает тобой, как людоед, попросту навалившись всем своим весом, испытывая желание, брызгая слюной и ощерившись всей пастью; кажется, он ничего не видит, тычется носом – ну прямо этакая собака-ищейка, рыщущая в поисках запахов и необычных оттенков кожи, нетерпеливая и веселая, превращается в вездесущие и колючие руки, гурман в ожидании пиршества при том, что еще даже не раздет.

Она раздевает его: вытаскивает из брюк ремень, выпускает на свободу огромную бесформенную одежду и пытается разобраться в получившейся массе, стаскивает с него огромные черные ботинки (а сделать это надо быстро, не смахнув с его головы ковбойской шляпы), необходимо освободить тело Диего, чья слава дошла до самой Европы, мифический тотем, который старше ее в два раза и который прожил на десять жизней больше нее. Она оказывается сверху, никто из них не смеется, оба охвачены срочностью момента; словно наездница, Фрида вскарабкивается на него, целует мужскую грудь, она понимает, что до нее через Диего прошел целый карнавал пышных женских задов – профессионалок, девственниц и распутниц, – они проделывали с ним то же самое, что и она, но тем же оно не было. Секс всегда случается впервые. Верхом на волшебном Венерином холме, Диего, вдруг ставший таким легким и ловким, хозяином положения, уверенным в своем праве, искусным мастером дела, прожорливым как ребенок, он овладевает ее лоном, безраздельно отдающимся созерцанию, искусное орудие, пестик, ублажающий ступку, признанный эксперт, ключицы, унизанные бусинками пота, миниатюрная женщина никогда от этого не отказывается, она кричит, словно лающая сучка, он полностью включается в процесс, они занимаются любовью – а что это значит?

И вот все закончилось, напряжение спало, оба вытирают пятна, а может, и не вытирают, на душе спокойно, в комнате темно, кинувшись в самом начале друг на друга, они не включили свет, для них это был первый раз, они впервые занимались любовью, словно открыли первую бутылку на празднике, толика некоего обряда, ведь этот праздник был так желаем, и Диего, не глядя на Фриду, спрашивает: «Черт возьми! Откуда у тебя эти шрамы?»

О нем она знает все, всю его мифологию, а он о ней – ничего, она для него никто. Он – великий художник Мексики, а она родилась в Койоакане, и в ней течет смешанная кровь, ей нет и двадцати; помимо всего, у нее поврежден позвоночник. Она все рассказывает ему. Отвечает на его вопрос.

Это случилось более двух лет назад. В тот день Фрида была с Алехандро, своей любовью, своим novio[5]; вместо того чтобы пойти на учебу, они с самого утра слонялись по Мехико, беспечные, ничем не отягощенные, будто разбойники; стоял сентябрьский день – лето отступало, – аромат времени становился тяжелее. Она уже накупила себе всяких безделушек, маленьких кукол и браслетов, ничего не может с собой поделать: стоит ей только взглянуть на бесполезную вещицу, как та превращается в жизненно важный талисман – священные побрякушки, которые она собирает; хоть ее фетишизм девочки-колдуньи слегка и раздражал Алехандро, он все равно умилялся ею.

Лежа в темноте, она говорит с Диего совсем тихо. Теперь, когда пот перестал течь градом, их окутала прохлада; они, шутливые, источающие аромат, едва касаются телами.

Чтобы доехать до дома, Алехандро и Фрида сели в автобус. Заняв свободное место, она понимает, что где-то потеряла зонтик от солнца, начинает волноваться, просит Алехандро помочь: «Ну где же зонтик?! Он был у меня в руках, когда мы гуляли по рынку». – «Фрида, ну и бог с ним, это всего лишь зонтик». Нет, не бог с ним, Фрида боится терять свои вещи – они успокаивают, являются продолжением ее самой; она силком вытаскивает Алехандро из автобуса, они оказываются на тротуаре. «Где ты собираешься его искать?» – начинает ее отчитывать Алехандро; он подарит ей другой, намного красивее, убеждает любимый и тащит за собой в следующий автобус; Фрида уже забыла о зонтике, главная ценность вещей – их истории, а истории пишутся sobre la marcha[6], новый обещанный зонтик будет напоминать о случившейся неприятности. Они втискиваются в следующий забитый автобус и, прижавшись друг к другу, усаживаются в самом конце – Фрида прильнула к телу Алехандро, каждый сантиметр которого знала наизусть; теперь так же, рассказывая историю, этим вечером она прильнула к другому, совершенно незнакомому телу Риверы. Автобус новенький, краска сверкает, а сиденья еще не затерты – Фрида обращает на это внимание. Она также замечает женщину, на руках ее балуется ребенок, глаза у него необыкновенные – стального синего цвета; волосы матери туго завязаны в низкий пучок, одна прядь выбилась, и сын за нее дергает – маленький хулиган. Уставшая мать улыбается; женщина стоит, и Фрида подумала, что надо бы уступить ей место, потом ее взгляд приковывают инструменты мужчины, что стоит к ней спиной: на нем комбинезон, испещренный рыжеватой краской, точно этот человек – маляр. И тут она видит: трамвай, прямо напротив нее, с правой стороны автобуса… Трамвай, и ей кажется, что он движется прямо в их сторону; она хохочет, и смех ее нервный, появляется он при возникновении чего-то необычного – при обмане зрения, который позволяет нам в шутку почувствовать страх, Фрида вскрикивает, но, может, только мысленно: «Алехандро, смотри, трамвай!» Она думает: «Все обойдется. Точно обойдется! Кажется, он протаранит нас, но все обойдется». Фрида понимает, что сейчас случится нечто непоправимое, но отказывается в это верить: ведь она непобедима, на ней доспехи ацтеков, она сама есть дух. Это все шутка. Фрида смотрит на Алехандро: ни о чем не подозревая, он сидит рядом и в левой руке крепко сжимает ее сумку, беспечно глядит в другую сторону. Фрида думает о камушке, что подобрала на дороге и положила себе в карман: с ним ничего не случится. Ей не страшно. Почему ей не страшно? Все эти мысли проносятся в ее голове за секунду. Непонятно, произнесла ли она вслух: «Алехандро, смотри, трамвай!» – но он все равно не успел ей ответить, потому что трамвай действительно врезался в автобус, для нее столкновение произошло совершенно спокойно: в тишине и не спеша один транспорт бесшумно вошел в другой, словно в сон. Автобус сгибается, будто сделан из самой настоящей резины, с ним покорно рука об руку следует причудливая деформация, нанесенная трамваем-упрямцем, решившим проехать сквозь сверкающего новичка. Автобус выгибается все сильнее и сильнее, принимая форму подковы, он скрючился, как тело Мадонны, оскверненное во время нападений ужасного вепря. Фрида чувствует, что до ее колен что-то дотронулось, и ей стало спокойнее – но это же абсурд: своими коленями в этом изогнутом автобусе ее касается сосед, сидящий напротив; от удивления глаза на лоб полезли, и вдруг все оборвалось.

Диего не произнес ни слова, слушает ее, положив руку на грудь, он укутан рассказом, не шевелится, только пальцем гладит подмышку Фриды, хотя сам того не осознает, – эта часть тела очень нежная и нуждается в прикосновении, пусть даже едва ощутимом.

– Мы были на пересечении Куаутемосин и Кальсада де Тлальпан.

И вдруг все оборвалось.

Фрида не знает, потеряла ли сознание, такое ощущение, что она видела все своими глазами, что со всем ужасом столкнулась лицом к лицу. Потом задалась вопросом: а где ее вещи (об этом она помнила в мельчайших подробностях), Фрида забеспокоилась о вещах: ее сумка лежала на коленях Алехандро, а он, в свою очередь, сидел в автобусе рядом; очевидно, сумки больше нет, а в испарившейся котомке лежал крохотный деревянный предмет – синий бильбоке: если им потрясти, то послышится приятный звук перекатывания шариков, его она только-только купила. Где же сумка? И где Алехандро? Где она сама? Лежит, сидит, стоит? Ее внутренний компас сбился. Она чувствует, как поднимается волна горожан, слышит, как в один миг воздух сотрясают крики и вой, будто с корнета вдруг сняли сурдину, и до нее издалека долетают невероятно громкие вопли. Ей не больно, непонятно, где она находится. Наконец-то Фрида видит Алехандро, лицо его почернело, он наклонился и, похоже, хочет взять ее на руки. Словно перепачканный ангел. К ее novio подошел какой-то мужчина и сказал неоспоримым тоном, что его надо вытащить. «Что вытащить?» – подумала она. Побелевший Алехандро держит ее, а мужчина уверенным движением прижимает коленом ей ноги. «Но зачем?» – на секунду задумалась она. Неожиданно мужчина крикнул: «Давай!» И изо всех сил выдернул торчащий кусок металлического поручня. Фрида вынырнула из забытья, ее пронзила боль, словно разорвались все внутренности. Безжалостный огонь, что саму мысль о боли относит в ряд устаревших.

Из нее торчал кусок металла. Поручень пронзил ее грудь насквозь.

Она сделала жест, будто достала меч из ножен, грубо и мужественно; Диего продолжал молчать.

– И абсурдность всей ситуации в том, что, вопреки логике, я сошла с предыдущего автобуса. Диего, я вышла за зонтиком.

Позже Алехандро ей рассказал, что пока он искал ее среди обломков, то услышал нечеловеческий крик: «Танцовщица. Это танцовщица! Посмотрите!» Проходившие мимо очевидцы аварии указывали пальцем на совершенно голую женщину, во время великолепного столкновения с нее сдуло одежду, словно листву с дерева, и она лежала среди обломков, покрытая свежей кровью, будто в платье ярко-красного цвета, расшитом золотыми пылинками.

– Диего, это я, я танцовщица! Я была на сцене. Все смотрели на меня. У маляра в испачканном комбинезоне, что ехал со мной в автобусе, среди инструментов стояла баночка с золотой краской, и при столкновении она опрокинулась. На меня. Танцовщица, la bailarina, вот что от меня осталось. Я даже не знаю, жив ли этот маляр. Мне рассказали, что его краска вылилась на меня, а я была абсолютно голой. Я также не знаю, что произошло с ребенком с невероятно синими глазами.

Она зачитывает стихотворение своего любимого поэта:

Диего знаком с творчеством Уолта Уитмена, он сжимает Фриду в объятиях, ему хотелось бы сказать ей, что ее рассказ одновременно и ужасен, и невероятно прекрасен, он целует спину, целует шрамы.

– У меня внутри все переломано, но снаружи этого не видно, так ведь? – спрашивает его Фрида.

«Нет, видно, – подумал он. – Видно, потому что, глядя на усилие, с которым она делает каждое движение, все понимаешь, потому что мы не такие упрямцы, чтобы жить и прятать от всех пережитый ужас, все видно, Фрида». Но он отвечает ей только:

– Мне видна ты, Фрида.

Королевский синий

Фрида пошла к нему, к великому художнику Мексики – el gran pintor, совсем одна, знала, где его отыскать. Этой очной ставки с Риверой она ждала давным-давно, и он не произвел на нее впечатления. На Фриду никто не производит впечатления.

Прежде она уже пересекалась с Ороско[8] – они ездили на одном и том же автобусе из Койоакана в Мехико, а у Тины Фрида встретила Сикейроса[9], ей он показался угрюмым.

Ривера, Ороско и Сикейрос – святая троица художников-монументалистов, но кто из них Святой Дух? Их можно считать народными королями, ведь они вынесли живопись за пределы буржуазных выставок, нащупали душу цвета и чрезмерности, надев траур по перспективе. На их фресках трехметровые мужчины и женщины, полные сил и осознанности, искренне протягивают руку народу. Когда в 1920 году философ Хосе Васконселос стал министром образования, он пообещал, что в каждом доме будут книги, а на улицах появится искусство. И свое обещание сдержал. Живопись отныне не привилегия избранных. Живопись стала монументальной, доступной и душеспасительной, неграмотным она дает право узнать их национальную историю, бедным – бесплатно трепетать, всем – познать их индейские корни.

Фрида знала, где его отыскать: уже несколько месяцев Диего расписывает фасады Министерства образования. Если Ривера принимается за новую mural[10], то об этом знает весь Мехико – новость тут же проносится по артериям города и вытесняет в разговорах все остальные темы; это народное развлечение, как рынок или музыка марьячи: горожане делают обход вокруг здания, на секунду присаживаются и наблюдают, как художник наносит краски. Бесплатное представление.

До этого Фрида уже видела, как он пишет. Будучи школьницей, она долгими часами наблюдала за его работой и при этом оставалась незамеченной. Тайком следила за Риверой в своей школе de la preparatoria, пока он писал по стенам аудитории имени Симона Боливара. Диего Ривера создавал первую в Мехико mural после возвращения из Парижа, где провел десять лет, кочуя из баров в трактирчики, в компании всей европейской богемы: начиная от Фудзиты[11] и заканчивая Пикассо. В той фреске «Сотворение» прослеживалось влияние итальянской школы, которой Ривера напитался в самой Италии, в городах Ассизи и Падуя. Тогда он не выработал еще собственный почерк монументалиста.

Фрида высматривала его, прячась в закоулках коридоров; она была одержима, приятели над ней по-дружески подшучивали: «Зачем постоянно возвращаешься, неужели тебе нравится днями напролет смотреть, как он рисует?» И Фрида им отвечала со всей серьезностью: «Однажды у нас с Диего Риверой будет ребенок, надо бы начать присматриваться к нему заранее, правильно говорю?»

Тогда она была школьницей.

Тогда, до Аварии.

Когда Фриду зачислили в Национальную подготовительную школу – посвященные называют это заведение Подготовишка, – весь «свободный мир» пал к ее ногам. Через три года случится катастрофа, но пока Фриде пятнадцать. Она поступила в эту известную школу, что расположилась в большом красном здании в колониальном стиле, недалеко от площади Сокало: здесь же стоит шаткий красивый собор и величественный Национальный дворец. Кафедральный собор. Даже непоколебимый атеист склоняет голову перед этим божественным видением, сопровождаемым оглушительным шумом барочных украшений – столько же на платьях можно насчитать кружевных оборок. Поговаривают, что когда-то на месте собора стоял Templo Mayor[12] – огромная пирамида ацтеков, но ее разрушили и из оставшихся камней построили собор. И да, он шаткий: заметно кренится на левую сторону. Фрида как-то сказала об этом преподавателю, и он ответил ей, что город Мехико – ацтеки называли его Теночтитлан – был основан посреди древнего озера. Поскольку конструкция церкви очень тяжелая, то рыхлая почва утрамбовалась неравномерно. И Его Величество Собор начал наклоняться. После преподаватель вполголоса рассказал Фриде немного другую версию: камни пирамиды Templo Mayor несут в себе отпечаток разрушений, ведь в конечном счете еще до собора на этом озере стоял храм, и, решив использовать для строительства его обломки, рабочие навлекли на новое здание несчастье. В камнях сохранились следы прошлого.

Мысль о том, что у камней есть память, Фриде очень понравилась.

В школе как раз произошли изменения, и теперь поступить в нее могли как мальчики, так и девочки – ветер реформ Васконселоса дошел и до нее. В свои недра школа впервые впустила группку избранных в юбочках. Тридцать пять девочек, невозмутимо и храбро проникнув в толпу, состоящую из двух тысяч парней, собирались разжечь в некоторых пламя любви. Добавь хоть в какой цвет каплю белого – и оттенок уже не изменить, так же и с обучением: впусти несколько девочек в школу, полную мальчишек, – и расклад изменится навсегда. Фрида была первооткрывательницей. Увлеченная анатомией и биологией, которые изучала с самого детства с отцом, девушка мечтала стать врачом.

Подготовишка находилась далеко от ее дома, и наконец-то Фрида могла самостоятельно сесть в трамвай и поехать в город за пределы Койоакана – пригорода Мехико и за пределы Койо – всемогущей деревни с ее безграничными пастбищами, с ее pulquería[13], где мужчины напиваются pulque[14] и горланят военные песни, с ее индейцами, цветами, грунтовыми дорогами, местами, покрытыми галькой, c деревьями из vivero[15], с кактусами цвета зеленой бутылки, величественными nopales[16], домами и лачугами, со своими мессами, нашпигованными позолоченными скульптурами и шипастыми венцами на голове Христа, со своими улочками, исхоженными ею вдоль и поперек, с тетушками и пятью сестрами.

И даже небо ночной чистоты.

Фрида уезжала, оставив позади четыре стены родительского дома, каждый потаенный уголок которого был ей знаком – она могла нащупать их с закрытыми глазами, – так же хорошо мы знаем свои детские люльки и клетки.