Читать онлайн Всё началось с грифона

Original h2:

ONCE THERE WAS

by Kiyash Monsef

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Text © 2023 by Kiyash Monsef

Published by arrangement with Simon & Schuster Books For Young Readers, An imprint of Simon & Schuster Children’s Publishing Division

All rights reserved. No part of this book may be reproduced or transmitted in any form or by any means, electronic or mechanical, including photocopying, recording or by any information storage and retrieval system, without permission in writing from the Publisher.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2023

Посвящается Джейн Макгонигал

Глава 1. Девочка, которая спасла единорога

То ли было это, то ли не было…

Давным-давно в лесу, что лежит меж горами Эльбурс и Каспийским морем, девочка отправилась за грибами.

Накануне прошел дождь, поэтому земля под ногами была мягкой и влажной, а в воздухе пахло суглинком и мхом. День оказался удачным для сбора грибов. Девочка набрала уже почти полную корзинку ежовиков и трутовиков, когда услышала из-за деревьев звук, походивший на крик раненого животного.

В лесу водились леопарды, шакалы и бурые медведи, но девочке претила мысль о страданиях живого существа, поэтому она захотела помочь. Источник звука нашелся немного в стороне от тропинки, на затерявшейся в глубине леса поляне.

Перепуганный единорог, угодивший ногой в охотничий капкан, истекал кровью. Зверь был огромный и совсем дикий. Девочка никогда раньше не видела единорогов, но сразу поняла, что животное это непростое. Поняла она и то, что, как только охотник вернется проверить капкан, единорога будет уже не спасти. Поборов страх, девочка подкралась к нему, ступая так осторожно, как только могла. Чтобы успокоить зверя, она дала ему немного собранных грибов. Почувствовав, что может приблизиться, девочка наклонилась и высвободила ногу животного.

Длинные ноги и острый, сулящий опасность рог зверя, казалось, заполнили собой всю поляну. Девочка застыла без движения, потрясенная и напуганная. Единорог долго смотрел на свою спасительницу, а потом, осторожно наступив на поврежденную ногу, двинулся к ней. Наклонив массивную голову, он вонзил рог ей в грудь, прямо над сердцем.

Девочка упала, и рог зверя надломился, оставляя кусочек у нее в груди. Единорог еще мгновение наблюдал за ней, затем повернулся и, поджав раненую ногу, убежал прочь. С того дня никто его не видел сотню лет.

Девочка, ошеломленная, истекающая кровью, все же сумела собрать остатки сил и вернуться в родную деревню на опушке леса. Дойдя туда, она упала без чувств. Ее отнесли в кровать, где она провела много дней. Поначалу никто не верил, что девочка выживет, но уже через день кровотечение прекратилось, а еще через три дня боль начала утихать. Рана постепенно становилась все меньше и меньше, и в конце концов от нее остался только шрам в форме полумесяца прямо над сердцем, а внутри, между ребрами, засел крохотный кусочек рога единорога.

Шли годы, девочка превратилась в женщину. Она вышла замуж, и у нее родились дети. У некоторых из них над сердцем тоже оказались родимые пятна в форме полумесяца. Были они и у их детей, и у детей этих детей, и так продолжалось долгое время. Говорят, хотя никто и не знает наверняка, что потомки той девочки живут и сейчас и что на коже, ровно в том месте, где ее коснулся единорог, некоторые из них все еще носят эту отметину.

И шепчутся, что, может – лишь может, – в них все еще осталась частичка единорога.

Глава 2. Работа

По-хорошему, я не должна была работать в регистратуре.

Ветеринарная клиника – не место для нетерпеливого человека, а меня раздражал весь окружающий мир. Как бы там ни было, Доминику нужно было пообедать, все фельдшеры оказались заняты, и, как сказал бы мой папа, «ради наших чувств, Маржан, мир не замирает на месте». Поэтому на время обеденного перерыва именно мне пришлось представлять нашу клинику и проявлять дружелюбие.

Оставалось лишь молиться, чтобы в ближайшие полчаса не зазвонил телефон, а вестибюль оставался таким же безлюдным, давая мне спокойно позлиться на весь мир.

Злили меня главным образом две вещи. Первая – сама клиника. Уже три недели ветеринарная клиника Западного Беркли принадлежала мне. Это обстоятельство меня совсем не радовало, да и самое начало второго года в старшей школе не лучшее время для того, чтобы внезапно обзавестись ветеринарной клиникой и всеми ее долгами в придачу. Теперь помимо школы, домашки и каких-то развлечений мне приходилось беспокоиться о зарплате, аренде, коммунальных услугах, страховке и еще целой куче нежеланных обязанностей. В их числе – необходимость подменять Доминика в регистратуре, давая ему время пообедать.

Вторая же причина моей злости – то, как клиника мне досталась. Раньше она принадлежала моему отцу. Он – ветеринар по профессии – управлял ей, сколько я себя помнила. Обычно отцы не передают ни с того ни с сего свой бизнес дочерям-подросткам, но моего отца обычным и не назовешь. Впрочем, решения его все равно никто не спрашивал.

Полиция так и не смогла определить, как именно он погиб. Орудия убийства не нашли, но и вообразить, как возможно сделать такое голыми руками, никто не мог. Один из спасателей сказал, что папу словно грузовик сбил. Ожоги это, впрочем, не объясняло.

Подозреваемых не было, как не было и отпечатков пальцев, следов, частичек ДНК, волос и чешуек кожи – ничего из того, что обычно находят следователи в сериалах. Записей с камеры наблюдения тоже не осталось. Даже мотив придумать никто не смог. Из дома ничего не украли, во всех комнатах, за исключением той, где умер папа, все было по-прежнему.

И все это меня бесконечно злило.

Я приходила в клинику уже неделю и в основном проводила время в тихом и маленьком папином кабинете. Нигде больше мне не было так спокойно. Бывало, я заходила в процедурный кабинет, надевала маску и исчезала для остального мира. Все, что мне нужно было делать, – гладить животных, успокаивая их. В вестибюле же я чувствовала себя уязвимой, словно щенок в витрине зоомагазина. Вот только я была не щенком, а росомахой, к тому же бешеной.

Так или иначе, регистрировать посетителей было больше некому, поэтому я опустилась в кресло Доминика и впилась ногтями в ладони, пытаясь отвлечься. Я убеждала себя, что все будет нормально – на «хорошо» я даже не замахивалась, – если мне не придется ни с кем разговаривать.

Входная дверь открылась, как раз когда я думала об этом.

Вошедшая без колебаний направилась прямо к стойке – словно ракета с тепловым наведением и нарисованным на корпусе радостным лицом. На вид я дала бы гостье чуть больше двадцати. У нее были каштановые волосы и изящные очки в тонкой оправе. Ее карие глаза встретились с моими, стоило ей меня заметить. Посетительница улыбнулась мне дружелюбно и хищно одновременно.

Она пришла без животного – в ветеринарной клинике это всегда не к добру.

– Ты, должно быть, Маржан, – произнесла гостья. – Мне жаль, что так случилось с твоим отцом.

Она еще и имя мое знала. Это было даже хуже.

– Кто вы? – резкость в моем голосе могла бы рассечь кость, но ее улыбка даже не дрогнула.

– Мы с тобой еще не встречались, – сообщила она.

– Папа был должен вам денег? – спросила я. – Если так, то вам придется поговорить с его бухгалтером, и я могу гарантировать, что…

Девушка отмахнулась от вопроса, затем полезла в холщовую сумку, достала визитку и положила ее на стойку регистрации передо мной. На ней не было ни слова, только бронзовый оттиск – чайник со свернувшимся внутри силуэтом змеи. Я ждала, что последует объяснение, но вскоре стало понятно, что посетительница надеялась, что я узнаю символ.

– Нет? – спросила она наконец.

Я покачала головой. Гостья снова улыбнулась, на этот раз печально.

– Значит, он ничего тебе не рассказал. Здесь есть где поговорить?

– О чем? – осведомилась я.

– О многом, – ответила она. – О твоем отце. О том, что с ним случилось.

Девушка сделала паузу.

– О работе.

Работа.

Она произнесла это слово так, что у меня в груди шевельнулось что-то теплое и непонятное. Может, это снова был гнев – старый добрый гнев, за который я так долго цеплялась. Или же что-то другое. Быть может, любопытство.

А может, это была надежда.

Иногда, когда звонил папин мобильный, трубку брала я, что неизменно его раздражало.

На другом конце провода обычно спрашивали: «Можно услышать Джима Дастани?» – и мне всегда это казалось странным. Моего отца на самом деле звали Джамшид. Использовать сокращение «Джим» казалось особенно жалким способом культурной капитуляции, потому что помимо того, что имя было до крайности заурядным, оно ему даже не подходило. Меньше всего на свете мой отец походил на Джима.

Я всегда старалась, чтобы звонящий услышал, как я кричу: «ПАПА-А-А! ЭТО ТЕБЯ-А-А!» Мне хотелось произвести как можно более непрофессиональное впечатление на очередного клиента. Папа каждый раз с грохотом спускался по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. Всякий раз, раздражаясь, он корчил гримасу, похожую на улыбку, – при условии что улыбка причиняет физические страдания. Но, справедливости ради, в исполнении моего отца так выглядели многие действия – так он выглядел и когда ел, и когда смеялся, и когда спал. Поэтому, вероятно, папа делал все это совсем не так часто, как следовало бы.

Вырывая телефон у меня из рук, он бросал на меня суровый взгляд, как бы обещая грядущие неприятности. Дальше этого дело, впрочем, не заходило. Да и что папа мог сделать? Наказать? И как бы он проследил за исполнением наказания, почти не бывая дома?

На звонки он отвечал в своей комнате: уходил туда с телефоном, не сказав мне ни слова, и закрывал за собой дверь. Я изо всех сил прижималась к ней ухом, но каждый раз слышала лишь приглушенное бормотание.

Разговоры обычно длились недолго. Когда папа заканчивал говорить, он открывал дверь и возвращал мне телефон. Всю злость и раздражение к тому моменту как рукой снимало. Мысленно он был уже далеко отсюда: собирал вещи, ехал в аэропорт, на вокзал или куда он там еще, черт возьми, направлялся.

Иногда я дерзала спросить: «Итак, куда на этот раз?»

Если мне везло, папа отвечал что-то вроде «в теплые края» или «в один тихий городок». Ни на что большее рассчитывать не приходилось; я даже не могла с уверенностью сказать, что он говорил со мной, а не бормотал себе под нос, прикидывая, какие вещи брать с собой. Бывало, он обращал на меня внимание, только когда уже заканчивал собирать сумку.

Настоящий наш ритуал происходил уже на пороге дома. Папа останавливался в дверях, словно только что вспомнив о чем-то, и оборачивался. Я всегда оказывалась подле него, ожидая этого момента.

– Маржан, – говорил он, – все, что тебе может потребоваться…

– Я знаю.

Повторять все в очередной раз не было необходимости: кредитка находилась в кухонном ящике, а наличные – в конверте рядом с раковиной. Номера телефонов экстренных служб – те, по которым я действительно могла вызвать полицию и пожарных, а не дорожный патруль, – были приклеены рядом с визиткой местной службы такси и номером пиццерии, которая осуществляла доставку. Все, что могло бы мне потребоваться, оставалось на своих обычных местах.

Затем следовало обещание.

– Я скоро вернусь.

Он мог отсутствовать день или неделю, и я никогда не знала, сколько продлится очередная разлука.

Потом папа ставил сумку на пол и обнимал меня. Наверное, в детстве я обнимала его в ответ. Сейчас уже и не вспомнишь. Он держал меня в объятиях несколько секунд, а потом извинялся.

– Прости. Когда-нибудь…

Ага. Когда-нибудь все станет ясно.

Когда я была помладше, то думала, что все ветеринары постоянно находятся в разъездах, и лишь после маминой смерти стала понимать, насколько все это странно. Раньше я злилась на папу за то, что он бросал меня, а потом, со временем, стала к нему жестока. В чем я только его не обвиняла: в контрабанде наркотиков и шпионаже; в том, что где-то на другом конце страны у него другая, неизвестная мне семья, и в том, что я и есть другая семья.

– Людям нужна моя помощь, – всегда отвечал он в ответ на мои нападки. И я верила ему, потому что ничего больше работы его никогда не волновало.

А потом он говорил: «Я тебя люблю».

Никогда не была уверена, что для него значат эти слова, – говоря их, папа всегда уходил.

И наконец, последний взгляд, из-за которого я чувствовала себя животным, лежащим на столе процедурного кабинета. Папа смотрел на меня так, словно пытался обнаружить опухоль, или инфекцию, или глазного червя. Затем он вздыхал, как бы смиряясь с поражением. Исправить то, что он видел, было выше его сил.

Так он и оставлял меня с тех пор, как мне исполнилось десять, – я была совершенно одна и не понимала, что со мной не так.

И именно так он оставил меня в последний раз, теперь уже навсегда. Такая у него была работа.

Я убедила доктора Полсон отдать мне на пару минут своего фельдшера, чтобы тот посидел в регистратуре, отвела посетительницу в отцовский кабинет и закрыла за нами дверь.

Кабинет на самом деле не был предназначен для таких встреч: письменный стол был очень большим, а места – очень мало. Разместиться здесь с удобством можно было, только если кто-то из двух человек сядет на пол, – так я и делала, пока папа был жив. Но эта встреча к подобному не располагала, поэтому мы неуклюже обошли стол и попытались поставить стулья так, чтобы можно было нормально сесть напротив друг друга, не прижимаясь слишком уж сильно к стене или книжной полке. У меня возникло странное чувство, будто между нами каким-то образом оказался отец, и теперь он стоит, толкаясь и мешая нам. Впрочем, это, разумеется, было невозможно.

Наконец нам удалось сесть, не задевая друг друга коленями. Девушка положила ладонь на стол и улыбнулась мне.

– Можно взглянуть на твою руку? – спросила она.

Не знаю, для чего ей было это нужно, но незнакомка говорила так уверенно, что я безропотно положила свою руку поверх ее ладонью вверх и не успела сказать и слова, как она вонзила в кончик моего указательного пальца иголку, а потом выдавила крошечную красную жемчужину крови.

– Ой! – воскликнула я. – Какого черта вы делаете?

Лишь попытавшись отдернуть руку, я заметила, насколько крепко она меня схватила.

– Минутку, – спокойно проговорила девушка. – Не переживай.

Она приложила к ранке тонкую полоску бумаги и положила ее на стол между нами. Пока я наблюдала, как по бумаге растекается кровь, посетительница отпустила мою руку.

– Ты когда-нибудь слышала о Гирканской династии? – спросила она.

– А вы слышали, что тыкать в людей острыми предметами невежливо? Что это вообще было?

– Всего лишь стерильная игла, – заверила она. – Честное слово.

Гостья взяла тест-полоску и поднесла ее к свету. Я не могла сказать наверняка, но казалось, что в тех местах, где она окрасилась моей кровью, начал появляться какой-то узор. Девушка улыбнулась про себя, на ее лице читались облегчение и удовлетворение.

– Извини, – сказала она. – Это больше не повторится. Вернемся к Гирканской династии: ты слышала о ней?

Я ответила отрицательно.

– Тогда, полагаю, ты не знаешь вообще ничего, – подытожила она, – и то, что я расскажу, тебя немало удивит.

Она открыла сумку, достала коричневый конверт и подтолкнула его через стол ко мне.

– Мне нужно, чтобы ты отправилась в Англию, – сообщила она. – Вылет сегодня вечером.

– Прошу прощения? – воскликнула я.

– Все уже оплачено, – продолжила она. – Билеты внутри. Оставались места только в первом классе, и я предположила, что ты будешь не против.

– Это шутка такая?

Похоже, она не шутила.

– Кто вы такая? Что за Гирканская династия?

Она проигнорировала мои вопросы.

– В аэропорту тебя встретит человек по имени Саймон Стоддард и отвезет в поместье в Мидлендсе. Пока все понятно?

– Конечно, – парировала я. – Я лечу на другой конец света, там меня встретит какой-то незнакомый мужчина и отвезет меня в место, о котором я даже не слышала. Что потом?

– Потом ты встретишь грифона, – невозмутимо ответила она. – Он болеет. Ты ему поможешь.

– Грифон, – повторила я. – В смысле собака такая? Брюссельский гриффон? Вы же в курсе, что я не ветеринар, да? Мне пятнадцать лет, знаете ли.

– Я знаю, – сказала она. – И нет, речь совсем не о собаке.

Я все вглядывалась в ее лицо, пытаясь увидеть намек на то, что это какой-то тщательно продуманный розыгрыш, но не увидела ничего, кроме полуулыбки, которая, казалось, не сходила с ее лица никогда. В конце концов я взяла конверт и вскрыла его: внутри оказались обещанный билет первого класса и пачка фунтов стерлингов конфетного цвета. И то и другое выглядело очень реалистично.

– Грифон, – повторила я. – И что мне с ним делать?

– Познакомься с грифоном и осмотри его, а потом дай рекомендации, – перечислила она. – Только и всего. А потом полетишь домой.

– Какие рекомендации?

– На месте разберешься, – сказала гостья.

– Кто вы? – спросила я. – Что все это значит?

Она сняла очки, сложила их и опустила на стол.

– Это, – произнесла незнакомка, – и есть работа.

– Почему я должна вам верить? – поинтересовалась я. – С чего мне вообще во все это верить?

– Потому что если ты мне доверишься, то, возможно, я смогу помочь тебе узнать, кто убил твоего отца.

Лицо ее, еще секунду назад игривое, теперь выражало полную серьезность.

– Я не знаю, кто его убил, – ответила она на вопрос, который, должно быть, читался на моем лице. – Но я хочу узнать и помочь. Мы все этого хотим.

– Что за «мы»?

Девушка положила руки на стол и подалась вперед.

– Твой отец упоминал когда-нибудь Итаку?

– Итаку?

– Тебе нелегко, я знаю. Понимаю, что у тебя накопилось много вопросов. Но сейчас так будет лучше. Когда вернешься, мы продолжим этот разговор.

– Кто сказал, что я полечу? Я не могу бросить клинику, и мне нужно ходить на уроки.

– Разумеется, – согласилась гостья.

Она поднялась, собираясь уходить. Движение выглядело бы эффектно, не мешай этому теснота комнаты. девушка кивнула на конверт и его содержимое, веером разложенное на столе передо мной.

– Пусть побудет у тебя – на случай, если передумаешь.

Затем она развернулась и вышла из кабинета.

Формально на мне и правда лежала ответственность за клинику. Впрочем, я была уверена, что через несколько месяцев мы обанкротимся. Взглянув на наши доходы и расходы, я не могла взять в толк, как мы вообще продержались столько лет. Даже Доминик, последние два года с неизменной уверенностью поддерживавший функционирование клиники, начинал напоминать мне старую приютскую собаку, потерявшую всякую надежду на то, что кто-нибудь заберет ее домой.

Что же до школы… Я не появлялась там с тех пор, как умер папа, и, честно говоря, не очень-то желала возвращаться. Не хотелось ловить на себе взгляды одноклассников и наблюдать за их попытками подобрать слова.

Как бы там ни было, я собрала содержимое со стола и сложила его обратно в конверт. Мыслить здраво было куда легче, когда перед глазами не маячили пачка денег и билет в первый класс самолета, готового унести меня подальше отсюда. Я встала и вернулась в вестибюль.

На стене висела фотография отца. Ее прицепила доктор Полсон после его смерти, не забыв перед этим спросить у меня согласия. Эту фотографию папа использовал везде – на веб-сайте и на всех брошюрах, которые бесплатно печатали нам медицинские компании. Я видела ее миллион раз. На снимке папа был в белом пиджаке и светло-голубой рубашке, его смуглое лицо было длинным и худым. На лице застыло серьезное выражение, как у людей с фотокарточек прошлого столетия, – словно это была первая фотография за всю его жизнь. Брови сведены вместе, губы сжаты, густые черные волосы убраны с лица, взгляд темных сверкающих глаз смягчен обрамлением длинных изящных ресниц. Джамшид Дастани – человек образованный, мудрый и сострадающий; тот, кому можно доверить своего питомца.

Такое впечатление он производил, и только глаза, если всмотреться в них, разрушали иллюзию. Усталые и затравленные, принадлежащие покинутому всеми человеку.

Секрет фотографии – его можно было заметить, только изучив ее миллион раз, как это сделала я, – заключался в том, что папа на самом деле не смотрел в камеру. Направление взгляда сместилось совсем немного, а голова была наклонена так, что обмануться мог почти любой, но все же было видно, что, как и при жизни, он смотрел вдаль и отчего-то ему было грустно.

Проходя мимо фотографии, я остановила на ней взгляд. Она привлекла мое внимание, словно изображение только что прокашлялось, собираясь что-то сказать. Но оно, конечно, не произнесло ни звука. Взгляд моего отца был все так же устремлен за пределы кадра; он смотрел мимо меня куда-то далеко и видел что-то, о чем никогда не рассказывал.

Лететь через полмира, чтобы попасть неизвестно куда и оказать мифическому существу помощь, права оказывать которую я не имела, было бы, разумеется, невероятно безрассудно. Ни один разумный человек никогда бы не совершил подобную самоубийственную глупость. Я смотрела на фотографию отца, пока это не стало невыносимо.

Все это – абсолютно все – было его виной. Из-за него на меня свалилась ответственность за клинику, которая была не чем иным, как пустой тратой времени и денег. Из-за него в моей жизни появилась эта странная девушка со своими сомнительными просьбами. Виноват он был и в том, что я раздумывала, не стоит ли согласиться.

А еще я считала отца виноватым в том, что в один прекрасный день кто-то убил его в собственном доме.

Я вернулась в первый смотровой кабинет. Доктор Полсон как раз заканчивала прием. Я тихонько постучалась, затем приоткрыла дверь.

– Что-то случилось? – спросила она.

Доктор Полсон, наш ветеринар-орнитолог, всегда мне нравилась. Она была прямолинейна, но в прямолинейности этой чувствовалось сострадание. Она любила всех животных без исключения, но к птицам питала особую нежность. У нее была парочка неразлучников, Тристан и Изольда, а еще жако по имени Хемингуэй. Всякий раз, когда доктор брала его с собой в клинику, он с каким-то маниакальным весельем декламировал Томаса Элиота и Эмили Дикинсон. На ее столе лежал «Путеводитель по птицам» Дэвида Сибли, а на стене в рамках висели два рисунка из книги Джона Джеймса Одюбона «Птицы Северной Америки». Порой Доктор Полсон и сама напоминала мне какую-то тихую, терпеливую и скрупулезную птицу – возможно, цаплю. Она была высокой, стройной и серьезной, но сходство заключалось не в этом, а в ее умении сохранять невозмутимость – так же поступали некоторые охотничьи птицы, замирая на месте и становясь частью пейзажа. Такой она и показалась мне в тот момент – собранной и настороженной, оценивающей обстановку.

– Я, наверное, пойду домой, доктор Пи, – сказала я.

Только и всего. Я пойду домой, спокойно все обдумаю и, конечно, сразу осознаю, что лететь в Англию, понятия не имея, кто или что меня там ждет, – безрассудно и безответственно.

– Мы управимся и сами, – заверила меня доктор Пи. – Все нормально?

– Да, – солгала я. – Все хорошо. Думаю, мне просто нужно немного отдохнуть.

И перестать уже раздумывать о полете на другой континент.

– Тебе нужно поберечь себя, – сказала доктор Полсон.

– И да, я, возможно, возьму пару выходных.

Стоп, что? Я это и правда сказала?

– Да, конечно, – отозвалась она. – Делай все, что посчитаешь нужным.

– Спасибо, доктор Пи, – поблагодарила я.

Вероятно, у меня было странное выражение лица. Следить за собой казалось сейчас непосильной задачей.

– Маржан? – позвала доктор. – Ты в порядке?

– Да, – ответила я. – В полном.

Мой голос явно говорил об обратном.

– Если захочешь поговорить, – сказала она, – я всегда готова выслушать.

Казалось, поговорить хотела сама доктор, но мне уж точно расхотелось это делать. Не хватало еще слушать о том, как кто-то другой справлялся со смертью моего отца.

– Спасибо, – произнесла я. – Все нормально.

Я вышла из комнаты и закрыла за собой дверь, прежде чем доктор Полсон успела сказать еще хоть слово. Еще раз остановившись перед фотографией отца, я попыталась встать так, чтобы он смотрел мне в глаза, и наклоняла голову в разные стороны, но папа по-прежнему глядел мимо меня.

– Если я умру, – сказала я фотографии, – это будет твоя вина.

Доктору Полсон я сказала правду и в самом деле отправилась из клиники домой.

Жила я в полувековом отделанном штукатуркой доме в одном из районов Северного Беркли. На улицу выходила простая серая стена с двумя окнами, цементным крыльцом и дверью. Рядом стоял фонарный столб, а из квадрата земли посреди тротуара рос клен. На подъездной дорожке был припаркован отцовский «Цивик», его лобовое стекло засыпали листья. Автомобиль не заводили с тех пор, как умер папа.

Я поднимала велосипед на крыльцо, когда кто-то сзади позвал меня по имени.

– Маржан, как ты, милая? – голос был полон тепла и заботы.

Это была моя соседка, суетливая женщина по имени Франческа Уикс, ставшая недавно моим опекуном. Она жила в соседнем доме, маленьком и старом, доставшемся ей в наследство от дедушки. Вместе с ней там обитала целая свора приемных собак, которых мой папа лечил, не прося за это денег. В саду Франчески круглый год росли фрукты и овощи, а книжные полки ломились от любовных романов. Она была на три дюйма ниже меня, но ее голос, закаленный годами мирных протестов, с лихвой компенсировал разницу. Франческа носила связанные из толстой пряжи яркие пончо с африканскими мотивами и большие круглые очки, из-за которых казалось, что ее глаза вот-вот выскочат из орбит от восхищения. В свободное от мобильного банкинга и рисования протестных транспарантов время она работала в анархистском книжном магазине. Я никогда там не бывала, но часто задавалась вопросом, есть ли у них раздел с романтической литературой.

Франческа вызвалась быть моим опекуном по двум причинам: во-первых, она чувствовала себя обязанной моему отцу за все те годы, что он бесплатно лечил ее собак, а во-вторых, она всегда была готова помочь кому-нибудь. В тот день, когда суд разрешил ей взять меня под опеку, Франческа принесла мне пирожки эмпанадас, мексиканскую кока-колу и изложила свои правила.

– Горе – странная штука, – сказала она тогда. – Делай все что хочешь, можешь не отчитываться мне и не спрашивать разрешения. Но, – тут Франческа сделала паузу, смахнула крошку со щеки и вмиг посерьезнела, – никаких наркотиков.

Большую часть времени Франческа была слишком поглощена своими собаками, растениями и анархией, чтобы выполнять обязанности опекуна. Она подписывала все необходимые документы и иногда оставляла у меня на пороге еду, в остальном же старалась не лезть в мою жизнь – только убеждалась каждый раз, когда мы встречались, что у меня все в порядке и что я не принимаю наркотики.

– Все хорошо, – откликнулась я.

– Ты сегодня рано, – заметила она, надевая очки поверх своей короткой стрижки в стиле афро.

– Я устала.

Да, только и всего. Я просто устала и уж точно не планирую совершить откровенную глупость.

– Тебе нужно что-нибудь?

Я пожала плечами и помотала головой. Мне много чего было нужно, но Франческа Уикс – явно не тот человек, который смог бы дать мне хотя бы что-то из этого. Помахав рукой и натянуто улыбнувшись, я оставила ее у подножия лестницы и втащила велосипед внутрь.

Изнутри мой дом выглядел так же уныло, как и снаружи. Маленькая кухня со старой электрической плитой и шумным холодильником, само существование которого было, вероятно, нарушением Парижских соглашений; гостиная, в которой почти не бывало гостей; темный верхний этаж с двумя спальнями, ванной и еще одной комнатой, забитой коробками с вещами, которыми мы никогда не пользовались.

Я просто девочка, которая вернулась домой раньше обычного. Тот факт, что я вытащила из рюкзака все содержимое, а затем стала складывать в него одежду, туалетные принадлежности и до этого момента ни разу не использовавшийся паспорт, не значил ничего.

В этом не было абсолютно ничего интересного.

Папу нашли в его спальне. Кто-то позвонил в 911, а потом повесил трубку. Входная дверь была открыта. В тот же день весь дом оцепили, тут и там сновали детективы, собирая и каталогизируя улики. Потом они все упаковали, вручили мне расписку за изъятые вещественные доказательства, закрыли дверь папиной спальни и исчезли. С тех пор я ее не открывала.

Я остановилась возле нее, и в тот момент мне показалось, что дверь эта олицетворяла все, чем был мой отец. Закрытая и безмолвная, она была полна мрачных и, вероятно, неприятных секретов, которых мне до сих пор удавалось избегать.

С одной стороны, мне хотелось, чтобы она оставалась закрытой до скончания времен, а с другой – я мечтала вышибить ее ногой.

У меня звенело в ушах, а сердце бешено колотилось, ноги чесались от желания пошевелиться. Мне казалось, что все мое тело вибрирует от электрических разрядов, от вопросов, от голода. В одной руке у меня был рюкзак, в другой – билет на самолет. Что я творила?

Следующие несколько часов, начиная с поездки в аэропорт, казалось, не имели ничего общего с реальностью.

Сначала я тихо и ошеломленно сидела в последнем ряду автобуса, не веря, что вообще зашла так далеко, а потом авиакомпания приняла тот листок бумаги, который я им вручила, словно это и в самом деле был билет, да еще и в первый класс. Я чувствовала, что все глубже и глубже погружаюсь в какой-то неспешный лихорадочный сон, но затем и вправду очутилась в самолете, двери закрылись, и мир, который, как мне казалось, я знала, исчез за стеклом иллюминатора.

Я понятия не имела, куда направляюсь и чего от меня будут ожидать по прибытии. Я совсем не знала, как готовиться, да и поможет ли мне вообще подготовка. Вспоминая разговор с незнакомкой, я думала, что стоило задать ей больше вопросов или, может, повторять одни и те же до тех пор, пока не добилась бы ответа. Грифон? Она и правда так сказала? Может, я неправильно расслышала? И вообще, почему именно я? Какая от меня польза кому бы то ни было, а уж тем более грифону?

Впрочем, несравнимо больше вопросов мне хотелось задать отцу. Они звенели у меня в ушах, в голове и в сердце – каждый день, каждый миг. Вопросы злили меня, и злость эта забирала все силы. Если бы я хотя бы не попробовала бы найти ответы, этот гул, а вместе с ним и злость, вероятно, не оставили бы меня до конца моих дней.

Где-то над Гудзоновым заливом усталость взяла верх над гневом и ощущением нереальности происходящего, и я заснула. Мне приснилась история, которую мой отец рассказал мне, когда я был совсем маленькой.

Глава 3. Перо ширдала

То ли было это, то ли не было…

В бескрайних степях древней Скифии, в то время года, когда увядает трава, а на равнинах воет ветер, юный кочевник обнаружил странное, не вызывающее ничего, кроме сострадания, животное, свернувшееся калачиком под выступом скал.

Существо было небольшим и не походило ни на что виденное юношей раньше. У него было кошачье тело с темной шерстью, а клюв, когти и крылья – как у хищной птицы. Существо было слабо и дрожало от холода, сквозь шерсть просвечивали ребра. Не найди его юноша, оно бы наверняка погибло. Молодой человек взял существо на руки, завернул в одеяло и отнес его в становище, поближе к огню костров.

Он происходил из бедного кочевого племени, которое держало небольшое стадо овец. Из их шерсти они ткали ковры, которые потом везли на юг, чтобы продать большим торговым караванам. Племя жило, предоставленное власти волков и погоды, а те милосердием не отличались никогда. Жизнь кочевников была тяжела, они никогда не знали изобилия. Племя не могло позволить себе еще один голодный рот, поэтому, когда юноша принес существо к теплу очага, старейшины сказали, что ему придется позволить зверю умереть.

Однако юноша не захотел слушать. Он отдал существу свою еду и постелил ему в шатре своей семьи.

В ту ночь животное, наконец-то сытое, спало на теплом шерстяном ковре. На следующий день старейшины вновь приказали юноше избавиться от существа, и вновь он отдал ему свою долю еды и постелил ему на ковре своего шатра.

На третий день зверь достаточно окреп, чтобы расправить крылья и взлететь. Юноша, ослабевший от голода, не смог помешать ему подняться в небо, и тот исчез, оставив после себя лишь перышко.

Каждый день юноша устремлял взор в небо, надеясь увидеть существо, и каждый день его ждало разочарование. Осень сменилась зимой, земля замерзла, и вскоре племени пришло время отправляться на юг, в более теплые земли. Юноша горевал о том, что никогда больше не увидит маленького зверя.

Та зима оказалась суровой. Торговые караваны ходили редко, и выручки за ковры не хватало. Реки и ручьи почти пересохли, овцам и людям почти нечего было есть.

Но однажды юноша увидел, как в небе парит знакомый силуэт, и последовал за ним. Существо привело его к журчащему ручью, окруженному зеленью оазиса, и до конца сезона у юноши и его племени было вдоволь воды, а у их овец – травы и кустарников; и, хотя торговля шла медленно, они ни в чем не нуждались.

Когда время года сменилось в очередной раз, племя направилось на север, в высокогорные степи. Их стадо жирело на сочных травах, выросших в тот год.

Однажды ночью на стадо напали волки и загрызли десять овец. Следующую ночь мужчины и юноши племени стояли на страже, вглядываясь в бескрайнюю темноту в поисках хищников, но волки не приходили. Вместо этого откуда-то из глубины ночи донесся страшный звук, а утром племя обнаружило пятерых волков, разорванных на куски. С тех пор ни один хищник не рискнул приблизиться к стаду.

Уже в конце того сезона запасы продовольствия иссякли. Лишившись стольких овец из-за нападения волков, племя не могло позволить себе зарезать еще одну. В надежде поймать кроликов и пернатую дичь они расставили силки, но в них никто не попадался. Отчаявшись, племя отправило в степи охотников, но все они вернулись с пустыми руками.

Путешествие на юг внушало людям страх, ведь без еды некоторые из них наверняка погибли бы от голода по дороге туда. Но и остаться там, где прежде, они тоже не могли – зима была бы к ним столь же безжалостна. Не имелось другого выбора, кроме как попробовать добраться до южных земель.

Накануне отбытия в небе над становищем раздался шум огромных крыльев.

Не могло быть никаких сомнений в том, что спустившееся с небес существо являлось грифоном, или ширдалом, как называли этих зверей древние персы. В каждой лапе он держал по свежеубитой антилопе. Грифон приземлился посреди становища и положил свои дары к ногам спасшего его юноши.

Кочевники пережили ту зиму и многие зимы после нее. Юноша впоследствии стал вождем племени, и, хотя жизнь под его началом нельзя было назвать легкой, она оказалась, пожалуй, чуть менее тяжелой, чем раньше. Много времени спустя, передавая власть следующему вождю, он подарил ей и перо ширдала.

Она в свою очередь отдала его своему преемнику, тот – своему, и через некоторое время уже никто не мог с уверенностью сказать, было ли это перо орла, стервятника или все же ширдала; была ли история юноши правдой или просто сказкой, которую рассказывают у костра долгими ночами. Но люди племени понимали, что некоторые вещи могут одновременно быть и правдой и неправдой и что история – это нить, которую мы вплетаем в мироздание, пока она не станет такой же плотной, как ковер под ногами. И потому они берегли перо и связанную с ним легенду, передавая их из поколения в поколение, а среди узоров вытканных ими ковров – с краю, видимый лишь самому зоркому глазу, – всегда был ширдал.

Глава 4. Киплинг

Когда мы приземлились в аэропорту Хитроу, уже наступило серое утро, а небо было затянуто одеялом из низких плоских облаков. Я поплотнее запахнула куртку, стараясь спастись от сентябрьской прохлады, и, дрожа, направилась на паспортный контроль. Несмотря на то что моя попытка объяснить причину поездки была откровенно жалкой, – я говорила, что направлялась к друзьям семьи по фамилии Грифон, – пограничник поставил в моем паспорте штамп и протянул его назад.

Зона прилета была полна народу, и каждый куда-то спешил. Кто-то торопился встретиться с семьей, кто-то хотел поймать такси, а кто-то – успеть на поезд или автобус. Вокруг меня словно текла река, а я стояла в самом глубоком месте. Сердце в груди заколотилось. Что я здесь делала? Я не могла поверить, что между мной и всем, что мне знакомо, – целый океан. Со мной могло случиться что угодно, и никто бы об этом не узнал. Я могла исчезнуть навсегда, и никому бы даже в голову не пришло искать меня здесь. Я оглянулась на закрывающиеся за мной раздвижные двери и задалась вопросом, получится ли у меня проскользнуть через них обратно, сесть в самолет и вернуться домой.

– Вы, должно быть, Маржан.

Мужчина выглядел примерно ровесником моего отца. У него оказались мелкие черты лица и ярко-голубые глаза, он был строен, а кожа его выглядела так, словно могла обгореть под ярким светом. Его твидовый пиджак и коричневые брюки могли показаться старомодными, не будь они столь идеально скроены.

Я колебалась. Может, стоит солгать? Нет, никакая я не Маржан. Вы подошли не к той совершенно растерянной девчонке.

Но пусть я чувствовала себя потерянной и одинокой и у меня не было причин доверять стоящему передо мной человеку, я увидела в его глазах нечто знакомое: беспокойство, собравшееся в складках узкого лица. Такое же выражение я видела у отца каждый раз, когда он смотрел на меня, перед тем как попрощаться. И почему-то я почувствовала, что могу доверять этому человеку. Ему нужна была помощь, и отчего-то он думал, что я смогу ее оказать.

Внезапно стены безмолвия, которые мой отец возвел вокруг своей жизни, показались мне тоньше, чем когда-либо. Казалось, еще чуть-чуть, и я услышу, как годы, полные секретов, выберутся на дневной свет. Я должна была все знать. Мне очень хотелось понять, что все это значит.

– Да, это я.

– Меня зовут Саймон Стоддард, – представился мужчина. – Я рад, что вы приехали.

У обочины нас ждал черный «Мерседес»; водитель вышел из машины, открыл нам дверь и застыл в ожидании. Во мне сработал инстинкт самосохранения. Незнакомая машина, незнакомые мужчины, незнакомая страна – и все это из-за странной девушки с ее странным конвертом. Я остановилась так резко, что Саймон чуть не врезался в меня.

– Простите, – сказала я ему. – Я не знаю ни вас, ни его, и мне неизвестно, куда мы направляемся. Я просто…

Саймон так смутился, что мне стало его жаль.

– Боже мой! – воскликнул он. – Это совсем не годится, правда? Я отошлю водителя, а мы поймаем такси. Пока вы будете у нас, таксист будет ждать вас столько, сколько потребуется. Так-то лучше, правда?

Саймон жестом руки отпустил водителя, а потом остановил черное такси, дал мне знак садиться первой и тоже скользнул в машину. В автомобиле оказались кнопка связи с водителем и двусторонний динамик. Саймон назвал адрес, а затем, когда мы отъезжали от обочины, вежливо выключил микрофон с нашей стороны.

– Насколько я понимаю, вам дали не так много информации, – сказал он ободряюще.

Мы выехали на ровное прямое шоссе, ведущее на север. За окном проносились окраины Лондона, и Саймон начал свой рассказ.

Грифон был в его семье уже триста лет. Предок Саймона, моряк торгового судна по имени Алоизиус Стоддард, спас его из покинутого гнезда недалеко от города Алеппо в Османской Сирии. Тот был совсем еще детенышем.

– Он, вероятно, был самым слабым из помета, – рассказывал Саймон.

С того дня каждый ребенок семейства Стоддард рос бок о бок с грифоном. Алоизиуса, человека простого происхождения, посвятил в рыцари сам король Англии; семейное богатство росло уверенными, внушительными темпами. Потомки Алоизиуса отличались красотой, умом и состраданием.

Мы свернули с шоссе и выехали на дорогу поменьше. По обе стороны мелькали зеленые изгороди, чуть дальше на низких склонах паслись овцы. Территорию разграничивали каменные стены, которым было, наверное, сотни лет. В стороне от дороги стояли фермерские дома и усадьбы, в грязных загонах с ноги на ногу переминались лошади.

Такой и была жизнь моего отца? Сидел ли он сзади в незнакомых машинах, наблюдая за проплывающими мимо незнакомыми пейзажами? На секунду, смотря на раскинувшуюся за окнами сельскую местность, я почувствовала себя немного ближе к нему. Если бы папа не умер, сейчас на моем месте был бы он. Образ отца, сидящего в машине вместо меня, вызвал неожиданный прилив обиды. Если бы он был здесь, я бы сейчас сидела дома в полном одиночестве, ела сэндвичи с арахисовым маслом на завтрак, обед и ужин и притворялась перед каждым встречным, что все в порядке.

Я перевела взгляд на Саймона, смотревшего в окно.

– Как вы нашли меня? – спросила я.

– Метод очень старый, – отозвался он. – Когда Киплинг болен, мы поднимаем над домом специальный флаг.

– Киплинг – это грифон?

Саймон кивнул.

– Итак, вы поднимаете флаг. Что потом?

Он посмотрел на меня так, словно я пошутила.

– Ну как же, а потом приходите вы, – ответил Саймон. – Существуют посредники, которые передают сообщения. Имен я, конечно, не знаю. Не знаю, кто и как все это устраивает. Да меня это и не волнует. Гораздо больше я беспокоюсь о Киплинге.

– Я не знаю, чего именно вы от меня ждете, – призналась я.

– Киплингу нездоровится, – произнес Саймон. – Я осведомлен о том, что у вас мало опыта, но, насколько понимаю, вы все же можете ему помочь.

Саймон включил динамик, произнес: «Здесь поверните налево» – и выключил его снова.

Мы свернули на еще более узкую дорогу, затененную кронами изогнутых берез, под шинами зашуршала проселочная дорога.

– Здесь начинаются наши владения, – снова подал голос мужчина.

Мы завернули за угол и пересекли деревянный мост, перекинутый через журчащий ручей. По мере того как мы продвигались, лес, казалось, становился все гуще. На берегах ручья, под стройными березами, были заросли папоротника и ежевики, в воздухе пахло осенью и дождем.

– Вся эта земля ваша? – спросила я.

– Здесь около ста акров диких лесов, – ответил Саймон. – Раньше они предназначались для охоты на лис и тетеревов, но сейчас этим занимается только Киплинг. Он волен делать все, что ему заблагорассудится.

Деревья торжественно расступились, открывая взору построенный из песчаника особняк с островерхой крышей. Здание, поросшее виноградом, оказалось больше любого виденного мной до этого. С одной стороны его окружали ухоженные сады, а с другой был большой пруд, усеянный крошечными зелеными кувшинками. Водитель подвез нас к главному входу, громадной двери из покрытого лаком дуба с огромным медным молотком в центре, и мы вышли из машины.

– Вы живете… здесь? – спросила я Саймона, ежась от прохлады пасмурного дня.

Он усмехнулся.

– Временами я и сам удивляюсь. Нам очень, очень повезло.

Он поднялся по ступенькам, ухватился обеими руками за дверную ручку и повернул ее. Тяжелый засов с приглушенным стуком отодвинулся. Саймон распахнул дверь и жестом пригласил меня войти.

В конце длинного холла большой зал особняка Стоддардов, огромный, словно пещера, светился теплом. Стены были обшиты панелями красного дерева, украшенными уютными желтыми светильниками из матового стекла; по всей длине огромной комнаты тянулся ковер с кремово-бордовыми узорами. На одной из стен было несколько больших окон, впускавших внутрь слабый дневной свет. Напротив стоял камин из необработанного камня, а над ним висели семейные портреты прошлых поколений. В очаге шептал и потрескивал пылающий огонь.

В центре комнаты сидел грифон.

– Киплинг? – произнес Саймон в мерцающий мрак. – Поздороваешься с гостьей?

Огромные крылья Киплинга были наполовину сложены, его задние львиные лапы, плотно прижатые к ребрам, пыльным оттенком напоминали шкуру этого животного. Передние лапы грифона заканчивались изящными загнутыми когтями. Когда Саймон приблизился, Киплинг слегка приподнялся и щелкнул клювом, а затем нежно потерся покрытой перьями головой о протянутую руку. Его кошачий хвост постукивал по ковру. Мужчина опустился на колени рядом с грифоном, что-то прошептал в оперение, почесал его голову и снова встал.

– Мисс Дастани, – произнес он, – познакомьтесь с Киплингом.

На мгновение мой мозг полностью отключился. Я не была напугана, не была восхищена. Я не чувствовала вообще ничего. В голове осталась лишь одна мысль – единственное, о чем я была способна думать.

Грифоны существуют.

Я медленно укладывала в голове новую картину мира. Меня по-прежнему звали Маржан Дастани, я до сих пор училась в старшей школе. Моими друзьями оставались Кэрри Финч и Грейс Йи. Мой отец не восстал из мертвых, и я все еще находилась в Англии. Все было таким же, как и прежде, – за исключением того, что теперь в устройство мироздания добавлялись грифоны.

И судя по всему, конкретно этого грифона мне нужно было осмотреть.

Глаза Киплинга настороженно сузились, он неуклюже раскрыл крылья, занявшие практически всю комнату. С огромным трудом грифон поднялся на ноги. Его голова с перьями и орлиным клювом, обрамленная великолепной львиной гривой, была низко опущена, оказавшись на уровне лопаток, когти врезались в замысловатые узоры ковра. Быть может, среди этих узоров тоже затерялись ширдалы.

Своими когтями грифон легко мог бы разорвать меня на части. Бежать было некуда, я оказалась во власти Киплинга и, не задумываясь, последовала примеру отца, вспомнив, как он поступал всякий раз, когда приближался к незнакомым животным. Я протянула к нему пустые ладони, показывая, что мне нечего скрывать, и опустила глаза, признавая его превосходство.

Через мгновение Киплинг, ничуть не впечатленный, приблизил клюв, чтобы меня обнюхать. Затем он будто бы резко сжался. Глаза закрылись, грудь расширилась, шея втянулась в плечи, а крылья снова сложились. Он весь подобрался, превратившись в тугой напряженный комок, а затем из него внезапно вырвался рвотный кашель, сотрясший ребра и отдавшийся эхом в глубине легких. Киплинг взмахнул крыльями, ударив ими о потолок и пол, грудь его вздымалась, все тело корчилось и тряслось.

Когда наваждение прошло, ноги Киплинга дрожали. Он вновь в изнеможении опустился на пол, не в силах выдержать собственный вес.

Вдруг я поняла, что передо мной не создание из сказок, а такое же животное, как и те, которых мы лечили в клинике. Ему явно нужна была помощь.

Медленно, шаг за шагом, я приблизилась. Киплинг наблюдал за мной устало и почти безучастно. От него пахло перхотью, как от попугая, но к этому примешивался аромат древесного сока, зеленых сосновых иголок и чего-то еще – запах был яркий, отчетливый, но узнать его я не смогла.

Я оглянулась на Саймона, на лице его читалось беспокойство. Мне стало ясно, что должно произойти в этот момент: пора начать говорить. Я представила отца: он стоял посреди комнаты, спокойный и уверенный в себе, и прекрасно знал, что нужно сказать или спросить. Но что могла сказать я? Я понятия не имела, как устроены грифоны, и отличалась от отца. У меня даже не было ветеринарного образования. Мне не следовало приезжать.

Киплинг тоже, казалось, был настроен скептически. Он наблюдал за мной устало и равнодушно, даже когда его грудь сотряс очередной мини-приступ кашля. Его сомнение, как ни странно, утешало. Саймон надеялся получить помощь и ответы, но Киплинг ничего от меня не ожидал, а потому я не могла его разочаровать.

Теперь, оказавшись поближе, я видела, что в некоторых местах его перья облезли, мех был пятнистым, словно старый ковер, а глаза подернулись пленкой и по краям покрылись коркой. Я протянула руку и погладила гладкие перья на шее грифона, а потом спустилась ладонью к холке, где они превращались в мех.

Сначала я почувствовала какое-то покалывание в кончиках пальцев – так, наверное, ощущались бы телевизионные помехи. Покалывание пронеслось по моей руке, словно молния, начало разрастаться в груди, распространилось оттуда по всему телу, и скоро я перестала чувствовать что-то кроме него. Ощущение усилилось, в ушах раздался гул. Я стояла прикованная к месту, неспособная пошевелиться, даже если бы попыталась.

Затем покалывание исчезло, словно лопнул пузырь, и вместо него появилось множество других чувств. Они нахлынули на меня все разом, и я изо всех сил старалась в них разобраться.

Прежде всего я чувствовала яростную упрямую волю: казалось, будто меня поддерживал сильный ветер. Еще была меланхоличная тоска, заставившая меня взглянуть в одно из окон и поискать взглядом небо. Также появилось горькое нечеткое разочарование, словно в мире было слишком много препятствий, а сам он внезапно стал чересчур маленьким.

Но в основном я чувствовала боль.

Она была в легких, в желудке, в каждом ударе сердца. Что-то плотное и давящее прижималось к ребрам и змеей обвивалось вокруг позвоночника, рот обжигал едкий привкус. Я чувствовала себя безнадежно больной и слишком слабой, чтобы продолжать борьбу. Каждое ощущение, звук, вдох и прикосновение приносили боль.

Я отдернула руку, и все чувства испарились. Еще мгновение я была в ярком тесном помещении – слишком ярком и слишком тесном. Все вокруг застыло без движения и одновременно разлетелось на куски. А после я не чувствовала уже ничего, и мир перевернулся.

Саймон поймал меня, не давая упасть, и опустил на пол. Мгновение спустя кто-то осторожно вложил в мои руки стакан воды. Из-под копны каштановых кудрей на меня сверху вниз с беспокойством и заботой смотрели голубые глаза, намного моложе, чем у Саймона.

– Себастьян? – произнес Саймон откуда-то из зыбкого пространства позади меня. – Что ты здесь делаешь?

На секунду взгляд голубых глаз скользнул наверх, куда-то за мое плечо, а потом вернулся ко мне.

– Тетя Челси сказала, что он заболел, – пояснил Себастьян.

– Ну разумеется, – не удивился Саймон.

– Так и есть?

– Это мы и пытаемся выяснить.

– Ты как?

Не сразу стало понятно, что тот, кого назвали Себастьяном, обращается теперь ко мне. Я попыталась ответить, но у меня пересохло в горле. Я начала пить слишком быстро, словно пыталась заполнить пустоту, образовавшуюся недавно внутри меня, и поперхнулась.

– Полегче, – сказал Себастьян.

Он продолжил говорить, но в этот момент я потеряла сознание.

Однажды утром мы поссорились, папа и я. Он только что вернулся домой и был не в настроении. Видимо, поездка прошла не очень хорошо. Мне тогда было тринадцать.

Все началось с вафель из тостера, которые были холодными.

– Ну и гадость, – сказала я и отодвинула тарелку.

– Тогда можешь приготовить сама, – предложил папа и сделал большой глоток кофе из кружки. – Или возьми что-то у меня.

На его тарелке лежали сыр фета, редиска и лепешки, и он, наверное, заранее знал, каким будет мой ответ.

– Фу, – прокомментировала я. – Кто ест на завтрак редиску?

Можно было на этом и остановиться, но я слишком рассердилась.

– Почему ты никогда не готовишь настоящую еду?

– Это настоящая еда, – ответил папа.

Он помолчал немного, а затем добавил: «Это твоя культура, Маржан».

Моя мама, американка, всегда относилась к иранской культуре с куда большим энтузиазмом, чем отец. С тех пор как она умерла, папа почти никогда не поднимал эту тему, а когда все же подобное случалось, мне всегда казалось, что на самом деле он общается не со мной. Мысленно папа говорил с кем-то другим. Думаю, так было с того самого дня, как ее не стало. Кажется, это происходило всегда. Ему, как правило, удавалось сдерживаться, но иногда что-то вырывалось наружу.

В такие моменты папин голос слегка менялся, и я чувствовала, как у меня в груди что-то сжимается. Словно я оказалась там, где мне быть не следовало, подслушивая неприятный разговор двух взрослых, но в то же время уйти не могла. Мне будто не оставляли выбора. И это всегда выводило меня из себя.

– Моя культура – вафли, – буркнула я. – Поджаренные, а не холодные. А это, – я кивнула на его завтрак, – не более чем пародия на твою культуру, Джим.

В такие моменты папа не то чтобы злился – он не терял самообладания, не начинал кричать. Вместо этого тон его становился резким, холодным и бесстрастным, словно кончик иглы для подкожных инъекций, прокалывающей кожу в поисках вены. Мне было больно, и в то же время хотелось пожалеть его. В такие моменты я видела отца насквозь и еще отчетливее понимала, насколько он на самом деле сломлен.

– Ради наших чувств, Маржан, мир не замирает на месте, – произнес он.

Его английский был бы безупречен, если бы не акцент, из-за которого гласная «у» в слове «чувств» звучала дольше и протяжнее, а буква «р» в слове «мир» не была такой звучной.

– Мир ничего тебе не должен. И меньше всего – объяснений.

Договорив, он снова отпил кофе и не сказал больше ни слова. Я попробовала дожарить вафли и сожгла их. На вкус вышло ужасно, и я весь день злилась.

После школы я раздраженно покрутила педали велосипеда в сторону клиники. Я всегда бывала там после уроков, независимо от настроения, – даже злясь на отца, я все равно любила проводить время с животными. Зайдя внутрь, я увидела, что вестибюль был полон людей, смотровые пустовали, а процедурный кабинет погрузился в хаос бурной деятельности.

– Немецкий боксер наелся крысиного яда, – сообщила одна из фельдшеров, проходя мимо меня со стопкой только что продезинфицированных полотенец.

Я заперлась в пустующем отцовском кабинете и начала делать домашнее задание. Через некоторое время туда вошел одетый в белый халат папа. Его волосы растрепались чуть сильнее обычного, сам он выглядел немного более измученным, чем всегда.

– Пошли со мной, – произнес он.

Папа провел меня по коридору и остановился у дверей третьей смотровой.

– Открывай дверь медленно, – тихо сказал он. – И закрой ее за нами.

Свет внутри был тусклым, со смотрового стола донесся тяжелый вздох: «Уф». Мгновение спустя он повторился. На столе лежала сука немецкого боксера, глаза ее были полузакрыты, язык свисал изо рта. Она была подключена к капельнице.

Папа, стараясь не издавать ни звука, выдвинул стул и поставил его рядом со столом. Он осторожно присел и кивнул мне, чтобы я принесла еще один стул и присоединилась к нему.

– Она отравилась стрихнином, – прошептал папа, когда я села рядом с ним. Он бросил на меня взгляд, удостоверяясь, что я слушаю. – Мы вызвали у нее рвоту, дали ей активированный уголь и седативный препарат. Итак, – папа на секунду замолк, не сводя глаз со спящей собаки, – каковы наши дальнейшие действия?

Он меня проверял.

Я задумалась на мгновение. Отравление стрихнином вызывает у собак мучительные судороги, которые без своевременной медицинской помощи становятся смертельными. Папа сделал все, что мог, пытаясь помочь отравленной собаке. Теперь нам нужно было…

– Теперь мы наблюдаем, – сказала я. – Ждем, не появятся ли судороги.

– Хорошо, – одобрил он. – А если начнется припадок?

Я на минуту задумалась.

– Увеличим дозу седативного средства? – предположила я.

– Очень хорошо, – похвалил папа. – А зачем тут темно и мы шепчемся?

– Потому что… – начала я, надеясь, что ответ найдется сам.

Когда этого не произошло, отец закончил мысль за меня.

– Потому что яркий свет и громкие звуки могут спровоцировать приступ.

– С ней… – начала я.

– Мы приехали вовремя, – ответил папа, и казалось, что в его голосе слышится облегчение.

Потом мы сидели, прислушиваясь к дыханию собаки, наблюдая, как поднимается и опускается ее грудь.

Уф.

Уф.

Уф.

– Мир не должен тебе никаких объяснений. В отличие от меня. Когда ты будешь готова, я все тебе расскажу.

– Может быть, для этого нужно просто побольше практики.

Мы находились в кабинете дальше по коридору от большого зала. Я лежала на узкой кушетке, чувствуя, как ко мне возвращаются сознание, силы и равновесие. Парень по имени Себастьян, на вид мой ровесник, стоял у окна, засунув руки в карманы, и смотрел на сад. Я предположила, что он помогал нести меня в кабинет, но постеснялась спросить. Саймона нигде не было видно.

– Я могла бы согласиться, – произнесла я, – если бы знала, что вообще имеется в виду.

– Тебе получше?

– Немного. Где Саймон?

– Думаю, разговаривает с начальством моей школы. Надеюсь, он подтвердит то, что сказал им я.

– Саймон тебе…

– Дядя, – закончил он. – Я учусь в школе-пансионе, но когда услышал, что Киплинг болен, то… не мог не приехать.

Себастьян вскинулся, словно только что вспомнил что-то, затем быстро пересек комнату, подошел к столу, на котором стоял кувшин, налил воды в стакан и протянул его мне. На этот раз я пила медленно и, закончив, поняла, что могу сесть.

Мои нервы все еще звенели от удивления, смятения и боли. То, что я чувствовала, уже прошло, но в костях осталось гулкое эхо этих ощущений. Прислушавшись к себе, я поняла, что дышу осторожно, ожидая, что в любой момент меня охватит знакомый жар.

Себастьян сел напротив меня. Он был высок, и выбранное кресло оказалось ему мало. У него были ужасно длинные ноги, поэтому колени задирались чересчур высоко, мешая спокойно положить руки. В общем и целом Себастьян напоминал вялый веснушчатый крендель с неряшливой рыжеватой стрижкой, как будто собрался в первый класс. Он, должно быть, всегда был слегка неловок, но это лишь добавляло ему очарования. Себастьян как будто весь состоял из локтей и коленей, но лицо его было таким выразительным и живым, что забирало все внимание на себя, словно луч прожектора. Таким я увидела Себастьяна в первый раз.

– Что именно там произошло? – спросил он. – Если ты не против ответить.

– Точно не знаю что… – ответила я.

Глупо было рассказывать о своих ощущениях.

Я почувствовала Киплинга.

В этот момент вошел Саймон.

– А, вы очнулись, – сказал он. – И уже познакомились с моим непутевым племянником.

Он бросил на Себастьяна укоризненный взгляд.

– И я бы поступил так же еще раз, – вызывающе сказал он, вставая. – Ради Киплинга.

– В этом я не сомневаюсь, – согласился Саймон. – Но в следующий раз тебе понадобится оправдание получше. Больные бабушки вызывают слишком много вопросов. Нам нужно стараться не привлекать внимания такого рода.

– Что ты им сказал? – поинтересовался Себастьян.

– Что ты нагло соврал, – ответил Саймон. – Что ты дрянной мальчишка, который уже завтра вернется в школу, и вся семья, включая твою совершенно здоровую бабушку, в ужасе от твоего поведения.

– Завтра? – с тревогой переспросил Себастьян.

– Скажи спасибо, что я не отправляю тебя назад сегодня вечером.

Он повернулся ко мне, и суровость на его лице сменилась надеждой и мольбой.

– Теперь расскажите мне о Киплинге.

Я сделала глубокий вдох, наслаждаясь отсутствием боли в легких. Этим папа и занимался? Это и была его работа?

– Он страдает, – произнесла я.

Лицо Саймона вытянулось. Я задумалась, как справился бы со всей этой болью мой отец. Я представила, как он подходит к Киплингу с иглой в руке, шепчет ему, чтобы тот не волновался; говорит, что еще немного нужно потерпеть, но потом агония и немощь отступят, исчезнут навсегда.

А потом…

Нет, это неправильно.

– Ему нужны обезболивающие, – сказала я. – А еще питательные вещества. Если он не может есть, поставьте капельницу. Сделайте рентген, МРТ, возьмите анализы крови и образцы кала. Потом нужно будет лечить все обнаруженные заболевания.

Слова казались пустыми: они извивались так, словно в моем желудке были угри и мне необходимо было выплюнуть их как можно скорее, не позволив себя укусить. Я ни разу не посмотрела на Саймона и Себастьяна, пока не закончила говорить и на ковре не оказались все скользкие слоги до последнего. Когда я наконец взглянула на них, то почти ждала увидеть на их лицах отвращение.

Увидев вместо этого облегчение, я тоже успокоилась.

– Значит, это излечимо, – вымолвил Саймон. – Получается, ему все-таки можно помочь.

– Возможно, ему станет лучше, – подтвердила я.

Снова угри.

– Вы сможете помочь? – спросил Саймон. – Сделать… то, что порекомендовали?

– Я все еще хожу в школу, – напомнила я.

Секунду Саймон хранил молчание.

– Разумеется, – сказал он. – В таком случае мне придется найти другого врача.

Саймон удовлетворенно кивнул.

– Пожалуй, мне стоит заняться делами.

Мужчина повернулся и вышел из комнаты.

Себастьян, оставшись стоять, смотрел на меня еще мгновение, а потом вышел вслед за дядей. Я услышала, как они вполголоса переговариваются в холле. С большим трудом я поднялась и подкралась к открытой двери, стараясь разобрать разговор.

– Позволь мне остаться еще хотя бы на одну ночь, – просил Себастьян. – Я хочу побыть с ним.

– Ему нужен отдых, – возразил Саймон. – Когда Киплингу станет лучше, ты сможешь проводить с ним столько времени, сколько захочешь. Может, мы даже соберемся всей семьей, чтобы отпраздновать его выздоровление.

– Но…

– Никаких «но», – прервал его Саймон. – Ты и так вызвал достаточно подозрений. Больная бабушка… Серьезно?

Я выглянула в холл. Себастьян опустил голову: казалось, он собирался уйти, но что-то его остановило.

– А если она ошибается? – спросил он. – Вдруг ему не станет лучше?

Угри, угри, угри.

– Не думай об этом, – сказал Саймон слишком поспешно. – Киплинг сильный. Он поправится. А мы пока должны продолжать жить своей жизнью – это единственный способ уберечь его.

– Мы могли бы сделать для него больше, если бы нам не приходилось держать все в тайне, – возразил Себастьян, в его голосе звучала безысходность.

– Ты расстроен, – произнес Саймон. – Киплинг много значит для всех нас. Мы проследим, чтобы у него было все необходимое.

Себастьян еще мгновение свирепо смотрел на дядю, а потом пошел обратно в комнату, где они оставили меня. Я прокралась обратно к кушетке и легла. Когда Себастьян вошел, в его глазах все еще горела ярость, но он сделал глубокий вдох, успокоился и сел в кресло.

– Киплинг не домашнее животное, – сказал Себастьян. – Он нам не принадлежит и мог бы уйти в любое время, но выбрал нас. Киплинг доверял нам на протяжении сотен лет. С ним все будет в порядке?

Мне не хотелось еще одной порции угрей, поэтому я просто беспомощно кивнула, надеясь, что смогу убедить его.

– А как дела у тебя? – спросил Себастьян через мгновение. – Ты в порядке?

Когда я посмотрела в его голубые глаза и не увидела там ничего, кроме сочувствия, что-то во мне сломалось.

Я не плакала, когда умер папа, ни на похоронах, ни после. Слезы так и не пришли. Но здесь и сейчас, в этом незнакомом месте, рыдания появились ниоткуда. Их было невозможно остановить, и я могла только сидеть и плакать, как маленькая и глупая девочка, совсем запутавшаяся в себе. Я даже не знала, о чем именно плакала: об отце, о странном и прекрасном звере в соседней комнате, о несправедливости всего происходящего, отдающейся бесконечным эхом из вереницы вопросов: «Почему, почему, почему».

– Бывало и лучше, – всхлипнула я, вытирая глаза и понемногу успокаиваясь.

Себастьян по-прежнему смотрел на меня, и, к моему удивлению, он, казалось, не испытывал отвращения к моим рыданиям.

– Не хочешь выйти немного подышать? – спросил он.

По всей территории поместья были проложены прогулочные дорожки. Себастьян повел меня через розовый сад и поле, предназначенное для какой-то неизвестной мне игры на газоне. Пока мы шли, он сыпал фактами из истории поместья: вот это крыло достроили в 1836 году, этот фонтан был подарком короля Георга, а эти витражи делали во Фландрии с использованием химикатов, которые сводили людей с ума.

– Откуда ты все знаешь? – спросила я.

– Моя семья очень серьезно относится к своей истории, – объяснил он. – Я думаю, отчасти потому, что один из ее членов видел все своими глазами.

– Я слышала, что ты сказал, – призналась я. – В холле.

Себастьян, казалось, смутился.

– Я не имел в виду…

– Все в порядке, – успокоила его я. – Я и правда не знаю, как со всем этим справляться. Вам нужно обратиться к кому-то еще.

– Он не согласится, – ответил Себастьян. – Саймон верит… во что-то. Когда дело касается Киплинга, он считает, что все нужно делать определенным образом, иначе договор будет нарушен.

– Какой договор?

Себастьян рассмеялся.

– По мнению некоторых членов семьи, именно Киплинг дал нам все, что у нас есть. Они считают, что он выбрал нас, потому что мы оказались этого достойны, поэтому нам нужно жить так, как и раньше, иначе он уйдет и заберет с собой всю нашу удачу.

– Но ты так не думаешь.

– Для меня, – сказал Себастьян, – Киплинг – это член семьи. Мы даем ему еду и пристанище, потому что он один из нас. Ничто иное не имеет значения.

В конце спортивного поля была старая каменная стена, похожая на те, которые я видела, когда мы подъезжали. По другую сторону начинался пологий зеленый склон, а за ним – густой лес c невысокими деревьями. Мы спустились по склону и вышли к журчащему ручью. В неглубокой заводи мелькали, то выплывая на свет, то прячась в тени, крошечные рыбки.