Читать онлайн Лишний в его игре

Глава 1

Сидя на балконе в субботу днем, я решаю задачи по алгебре – не для школы, так как сейчас зимние каникулы, а для подготовки к поступлению в университет, – как вдруг звенит будильник. Ничего себе, уже семь вечера. Пора собираться на работу: моя ночная смена начинается в восемь.

На этом балконе я живу. Здесь стоит раскладушка – она для меня коротковата, но если поставить в полный рост, то уже не влезут ни табуретка, ни обогреватель. Негде будет заниматься, а еще я замерзну. Балкон общий на две квартиры, посередине его разделяет решетка. Но так как это место моего постоянного обитания, решетки мне было недостаточно, и я отгородился от соседей стеллажом с учебниками. Прикрутил к нему откидной столик, повесил корзинки с вещами. Здесь вполне можно жить. По крайней мере, гораздо лучше, чем с братом. Рома каждый раз, когда меня видит, отвешивает мне пинки. Балкон – мое убежище, здесь ко мне цепляются редко.

Я убираю учебники и тетради. Открываю дверь и ступаю на древние, почерневшие половицы кухни, которые отвратительно скрипят при каждом шаге.

Квартира, в которой я живу с Нонной и братом, – что-то среднее между жильем малоимущих и притоном, по ней давно плачет ремонт. Вот только у Нонны нет на него денег.

Квартира досталась ей от родителей. Хороший дом, удобное расположение. Расценки на жилье здесь одни из самых высоких в городе, и почти все бедные семьи давно продали свои квартиры и купили что-то попроще. Теперь пара-другая оставшихся неблагополучных владельцев, в том числе и моя семья, резко выделяются на фоне основной массы обеспеченных и приличных жильцов.

Нонна сидит на диване и читает «Космополитен». На обложке – блондинка в бело-красном платье. Ужасно воняет куревом и кофе. Эта вонь стоит и на балконе, но там свежий воздух хотя бы идет с улицы.

Из столешницы обрубками торчат бычки. Я ненавижу эту дурацкую Ноннину привычку: вся поверхность в черных прожженных отметинах. Я вздыхаю. Нонна делает вид, что меня не существует. Тянется к новой сигарете.

Нонна – это моя мама. Худая, со строгим лицом и тонкими плотно сжатыми губами. Глаза впалые, всегда усталые. Волосы, вытравленные дешевым осветлителем до цыплячьей желтизны, вечно пушатся и никогда не укладываются. Нонна собирает их в хвост.

Несколько лет назад она ввела правило – чтобы я звал ее только по имени. С тех пор никаких «мам». Только Нонна. Правило распространяется на одного меня, Ромы оно не коснулось.

Я нахожу на подоконнике стеклянную пепельницу, ставлю перед Нонной на стол. Зря я сделал это громко: получилось как будто демонстративно, но я вовсе так не хотел.

Нонна отвлекается на звук, скользит глазами по столу, смотрит сначала на пепельницу, потом на меня… И взрывается.

Какого черта я ей указываю? Я, который никто в этом доме? Только она устанавливает здесь правила, а я подчиняюсь! И если она захочет, то будет кидать бычки хоть на пол, и, если прикажет мне собирать их ртом и слизывать пепел языком, я буду это делать! С этими словами Нонна бросает в меня тяжелую пепельницу – попадает в скулу – и снова ныряет в журнал. Закрывается им, и вот меня снова не существует.

Я хватаюсь за лицо, замираю. Смотрю на обложку журнала, вчитываюсь в буквы. Блондинку в платье зовут Гвен Стефани. Номер обещает рассказать о международном обмене секс-опытом и о том, как быть замужем за аборигеном.

В ожидании, когда перед глазами закончат плясать оранжевые точки, рассчитываю в уме массовую долю серы в сероводороде. Молча поднимаю пепельницу и ставлю на место, тряпкой собираю бычки, забираю и мо́ю Ноннину пустую чашку.

Я думаю, что Нонна запретила мне звать ее мамой по одной простой причине: чтобы, проговаривая три жестокие «Н» в ее имени, я ни на минуту не забывал о ее истинном ко мне отношении.

Нелюбимый. Ненужный. Негодный.

В ванной замазываю синяк на скуле тональником. Здесь все выглядит ничуть не лучше, чем в остальных комнатах: отколотая плитка на полу, ржавая сантехника, на стенах – лохмотья голубых обоев.

Повторяю, чему равен синус тридцати градусов, косинус шестидесяти, тангенс сорока пяти.

На свою беду, дверь я не закрыл, и внутрь заглядывает Рома.

– Что, прихорашиваешься, гомик? – с ядовитой усмешкой спрашивает он.

Рома старше меня на три года, ему через полгода девятнадцать. У нас разные отцы, и мы пошли каждый в своего, от Нонны никто ничего не взял. Внешне Рома – моя полная противоположность: коренастый, розовощекий, пухлогубый, с широким носом и короткими русыми волосами. Я же худощавый, с узким треугольным лицом и острым подбородком. У меня черные глаза, а волосы довольно сильно отросли.

– Думаешь, без штукатурки на морде твое очко никто не захочет? – не унимается он. – Я тебе помогу! Сейчас будешь красавчиком!

И он накидывается на меня. Сцепляет мне руки за спиной, наклоняет меня, наваливается сверху. Борт ванны впивается в живот. Рома что-то хватает с полки, а потом это что-то больно упирается мне в губы. По запаху я понимаю, что это тюбик помады.

– Олимпиада, мамина помада, папины трусы, раз-два-три! – Рома напевает песенку из детской игры и яростно растирает помаду по моему лицу. Он не видит, куда попадает: я повернут к нему спиной.

Столбик помады быстро стирается, и дальше брат просто возит по моей коже жестким тюбиком. Достается губам и деснам, они кровоточат. Я знаю, что взбучка за испорченную помаду ждет меня. Нонна никогда не наказывает Рому.

Закончив, он дергает меня за воротник – и мое лицо оказывается напротив зеркала. Я похож на грустного клоуна.

– Ну все, смотри, какой ты теперь Данчик-красавчик! Да к твоей заднице очередь выстроится аж до Владика! Скажи мне спасибо.

Потрепав меня по волосам, Рома уходит, весело насвистывая мотив присказки про «Олимпиаду» из все той же дворовой игры, где используется длинная резиночка со связанными концами. По правилам одни игроки держат резиночку, оттягивая ее как можно сильнее, и, напевая песню, переплетают ее «паутинкой». На словах «раз-два-три!» они замирают. Остальные должны пролезть через «паутинку», не касаясь ее. Когда-то мы играли в нее всем двором… вместе с Ромой.

Я долго смываю помаду – она не поддается, будто в кожу въелась! – и в уме решаю задачу про два бассейна, которые наполняются водой с разной скоростью. Я не успел доделать ее из-за будильника. Очистив лицо и выяснив, что каждый час в бассейны поступает по 60 и 90 кубических метров воды, я возвращаюсь к сборам, а затем выхожу из квартиры. Захлопываю дверь, прижимаюсь к ней с другой стороны. Чувствую, как расслабляется горло и как ужасное напряжение во всем теле постепенно спадает.

Я никогда не считал это место своим домом. Мне бы очень хотелось, но здесь все чужое и враждебное. Я не ощущаю себя здесь в безопасности. Никогда. Даже на своем балконе. Я ненавижу эту квартиру, ненавижу свою жизнь в ней и то, каким я здесь стал.

Пятнадцатилетний угрюмый зануда, жалкий одинокий нищеброд, – вот кем меня делает эта жизнь. Я мечтаю сбросить старую шкуру. Уехать и стать кем-то другим. Кем-то счастливым, успешным, богатым и уверенным в себе.

Поэтому я поступаю после школы в один из престижных математических вузов: мне всегда лучше давалась математика. В качестве приоритетного я выбрал ГУЭФ – Государственный университет экономики и финансов. Но отобрал и запасные варианты.

Золотые медалисты при поступлении сдают только один экзамен – математику. Я учусь на отлично и стремлюсь к тому, чтобы получить медаль. А диплом такого университета сделает меня тем, кем я вижу себя в мечтах. И каждую минуту жизни я трачу на то, чтобы стать к своей мечте еще на сантиметр ближе.

Я слышу шум шагов по лестнице снизу. И возвращаюсь в реальность.

Появляется сосед, мой ровесник, в сопровождении двух милиционеров. Один из них держит соседа за капюшон куртки и грубо подталкивает вперед.

Ничего себе. В голове вертятся вопросы.

Сосед живет с мамой, в квартире слева от меня. Они недавно переехали, прямо перед Новым годом. Я даже не знаю, как их зовут, видел от силы пару раз.

Парень чуть ниже меня, но шире в плечах. Волосы по цвету, длине и растрепанности напоминают стог сена. Кожа бледная, а брови и ресницы такие редкие и светлые, что кажется, будто их нет вообще. Все в его лице очень блеклое, а вот одет он ярко. Из-под длинной желтой куртки нараспашку виднеется салатовая толстовка. Вся одежда огромная, джинсы-трубы спущены. На ногах – пузатые зеленые кроссовки.

Интересно, что он натворил?

Меня никто не замечает. Поднявшись на лестничную площадку, милиционеры звонят в соседнюю дверь. Я очень медленно спускаюсь, делая вид, что мне нет никакого дела до происходящего. Искоса наблюдаю за сценой, пока она еще не исчезла из моего поля зрения.

Дверь открывает соседка, мама парня, – стройная, элегантная, с прямой осанкой и идеально гладкими черными волосами до плеч. Вид в целом такой, словно ее застали за сборами в театр или ресторан.

– Добро ваше? – Милиционер подталкивает парня в спину.

– Да, это мой сын. – На лице женщины застыла маска холодной вежливости, совершенно невозможно догадаться о ее чувствах. Злится ли она? Тревожится?

Улыбнувшись рекламной улыбкой, она жестом приглашает всех войти. Закрывает дверь, и шоу заканчивается. Я продолжаю спуск.

Думаю о соседях. До этого дня они вели себя тише воды ниже травы. Интересно, что натворил этот парень? Что-то украл? Судя по его шмоткам, явно не рыночным, их семья не бедствует. Что же тогда? И чего ему не живется-то нормально в таких условиях? Женщина не удивилась появлению милиционеров: видимо, такое не в первый раз. Может, ее сынок часто на чем-то попадается? На чем же? На хранении травки?

По дороге на работу всюду сугробы, которые не обойдешь. Кеды быстро промокают: подошвы местами истерлись до носков, а скотч, наклеенный под стельки, не очень-то спасает. Думаю о том, что если бы я был президентом, то запретил бы сугробы и лужи. Сделал бы так, чтобы их не было вообще. А еще издал бы закон, согласно которому все мамы должны любить своих детей, особенно младших. Я не совсем уверен, что к такому можно обязать… Но точно получится ввести систему поощрений. Можно платить пособия за любовь. И создать специальную комиссию, которая будет заниматься проверкой, искренняя эта любовь или нет.

Я дохожу до старого здания из красного кирпича. Это хлебозавод. Там я работаю с четырнадцати лет. По закону работать полные смены можно с шестнадцати, но я там неофициально: директор тот еще жмот, взял меня, чтобы платить меньше, чем остальным работникам. Ему все равно будет выгоднее отдать за меня штраф при проверке, чем нанимать человека на полный оклад. Мое рабочее время – с восьми вечера до восьми утра два дня подряд, затем два выходных.

В цеху ужасно жарко, температура – градусов тридцать пять, а то и сорок! Не спадает даже зимой. Окна под самым потолком, очень высоко, некоторые выбиты. Когда-то в эти дыры стали залетать птицы. В основном голуби. Им понравилось в цеху, они начали гнездиться в щелях и нишах, так что теперь они здесь постоянно. Перо в буханке – не самое страшное, что может случиться. Вы бы видели винты в машине для замеса теста…

С «пернатой проблемой» я уже несколько месяцев достаю начальника цеха, нудно и размеренно твердя, что это нарушение санитарных норм и что с птицами нужно что-то решать. Начальник цеха каждый раз отмахивается, неопределенно отвечает, что «пернатая проблема» стоит в его приоритетном списке дел.

Моя должность – разнорабочий. Часть смены я укладываю сформованное тесто на лотки вагонетки, отправляю его в печь. Разгружаю свежий хлеб, отправляю дальше – на нарезку или упаковку. Остальную часть времени нахожусь на подхвате бригады, бегаю с разными заданиями. Например, помогаю пекарям. Больше всего люблю наполнять круассаны повидлом и сгущенкой из специального инъектора, который смахивает на пистолет. Стрелять сгущенкой – пиу! пиу! – разве может быть работа круче? Жаль только, что заказов на круассаны у завода не так много. Еще я помогаю на погрузке и даже – бу-э-э! – отмываю чаны от плесени.

В ночной бригаде тринадцать человек. Я самый младший. После меня идет Дашка, ей двадцать три. Дашка даже школу не окончила: как родила в шестнадцать, так и бросила учебу. Сразу пошла работать. Всем остальным за сорок, в основном на заводе работают женщины. Коллеги хорошо ко мне относятся, особенно пекарь Нина Алексеевна. Она называет меня своей маленькой тучкой и всегда приносит мне конфеты и мандарины, как будто мне не пятнадцать, а пять лет. А вот Ольга Петровна, тоже пекарь, держится холоднее, не сюсюкает, не угощает. Зато она однажды принесла мне целый пакет добротной одежды, объяснив, что ее сын резко из всего вырос.

Я очень благодарен всем им. Приятно, что чужие люди готовы заботиться обо мне просто так, хотя я ничем этого не заслужил. Я бы хотел многое сказать им о том, что чувствую, но почему-то максимум, что я могу в благодарность, – буркнуть сухое «спасибо» своим кедам. А чаще это просто хмурый кивок все тем же кедам.

Конечно, я выгляжу эгоистичным придурком, который принимает добро как должное. Но это не так, просто я ничего не могу с собой поделать. Словно в моей голове разрушен мост, соединяющий две станции: «Мысли» и «Слова». Поезд не может там проехать. Потому что между станциями – пропасть. Вот бы люди поняли, что у меня в голове совсем другое. Но я не оставляю им шанса.

Сегодня выкладываю свежеиспеченный хлеб в лотки. Он горяченный, и, хотя я работаю в перчатках, руки после этого, как всегда, будут в ожогах. Мой труд физический, а голова остается свободной. И я всегда занимаю ее учебой. Сегодня сокращаю дроби и перечисляю предпосылки франко-прусской войны.

После работы возвращаюсь домой. Под курткой несу два горячих батона – выдают в конце каждой смены. На часах чуть больше восьми утра. Вокруг стоит настоящий январский холод. Сквозь колючий воздух нос иногда ловит теплый аромат свежего хлеба.

Мне это нравится – не спеша идти домой по утренним улицам, прижимать к груди теплый хлеб, иногда откусывать от хрустящей горбушки и воображать, что я единственный человек на Земле. И работа сейчас, когда нет школы, дается легко. Но скоро наступит третья четверть, и начнется ад. Смена заканчивается в восемь утра, а в девять – уже уроки.

Дома ни брата, ни Нонны, полный восторг! Никто меня не трогает. Я просыпаюсь в двенадцать, сооружаю бутерброд с докторской колбасой, пью чай и сажусь за учебу. Потом решаю приготовить ужин на семью. Что-то простое, дешевое, но сытное. Солянка с сосисками вполне подойдет. А значит, надо в магазин.

Еще не открыв входную дверь, я слышу ссору и понимаю, что ссорятся соседи – те самые мать и сын. Сначала думаю, что они ругаются в своей квартире, и, не ожидая подвоха, выхожу. Оказывается, они в подъезде. Соседский сын нервно и быстро идет к лестнице, держа в руках большой мусорный пакет. Он одет так же, как и вчера.

За ним спешит мама. Она будто собралась на интервью для передачи, которую будут транслировать на весь мир: причесана волосок к волоску, брюки и мягкий обтягивающий свитер без единой складки, сверху – шерстяное пальто нараспашку.

Она говорит на повышенных тонах:

– Ярослав! Ну куда ты? Скажи мне, куда ты снова идешь? Тебе мало, да? Опять в милицию хочешь? Думаешь, тебе снова все сойдет с рук и мама опять договорится? Как бы не так! В обезьянник тебя запрут на пятнадцать суток и дело заведут! Ясно тебе?

– Мам, успокойся, – отмахивается парень. – Обезьянник пока в мои планы не входит. Я иду просто гулять.

Ужасно неудобно, что я стал свидетелем такой сцены. Но эти двое не обращают на меня внимания. Ярослав спускается по лестнице; мама идет за ним; развязанный ремень ее пальто волочится по ступенькам. Я плетусь на расстоянии.

– «Просто гулять»? Это так теперь называется? Я запрещаю тебе, слышишь? Ты никуда не пойдешь! – Голос мамы Ярослава звенит сталью. Сын саркастично отзывается:

– Остановить меня можно только самосвалом. У тебя не завалялся где-нибудь? Самое время достать, а то я уже иду.

– Может, мне сразу в милицию позвонить и сказать, что́ ты собираешься делать?

Оба уже спустились к подъездной двери. Ярослав толкает ее, и они выходят на крыльцо, но там останавливаются. Ярослав держит дверь. Я растерянно топчусь на лестничной клетке первого этажа.

– Отличная идея, давай, – усмехается он.

– Тогда я пойду с тобой! – заявляет его мама, решительно вздернув подбородок. – Куда бы ты ни шел, пойду!

Тон не оставляет сомнений: она это сделает. Угроза Ярослава впечатляет; видимо, мама и правда уже куда-то его «сопровождала», и ему не понравилось. Его усмешка сменяется досадой. Он бессильно рычит, пакет в его руках сердито шуршит. Наконец он срывается:

– Мам, да роди ты уже себе новую игрушку! Старая сломана, ее не починить, как ты не поймешь?

Напряженное молчание. Мама Ярослава застывает скульптурой. Ее осанка становится еще идеальнее.

– Тебе кажется, что все так легко и просто, – говорит она сумрачным тоном. – Ты понятия не имеешь, что я чувствую, каждую минуту ожидая, что ты снова заявишься на порог под конвоем. – Добавляет тверже: – Нет, Ярослав. Сегодня я иду с тобой. Погуляем вместе. Будет здорово, правда?

На улице много прохожих. Напротив двери в подъезд – детская площадка, сейчас там полно народу, но никто не обращает внимания на ссору. Мать и сын пока говорят довольно тихо. Но губы Ярослава уже дрожат, взгляд становится бешеным.

– Ладно, ты победила! – Резким движением он вдруг рвет мусорный пакет и вытряхивает содержимое маме под ноги. А потом яростно кричит: – Держи свой трофей!

После этого он влетает обратно в подъезд и мчится вверх по лестнице. Уступая дорогу, я вжимаюсь в стену. Ярослав проносится мимо, словно меня и нет. Замечаю блеск его глаз, сжатые кулаки. Он тяжело дышит.

Его мама все стоит, смотря себе под ноги. Она ко мне спиной, и я не вижу выражения ее лица. Но она явно в ступоре, не знает, что делать. Теперь-то на нее уставилась вся улица, и я каждой клеточкой тела чувствую ее стыд. Как же мне ее жалко!

Подхожу, начинаю собирать мусор в испорченный пакет.

– Не надо, мой хороший, я сама, – устало говорит она и опускается на корточки, чтобы помочь.

Слова – «мой хороший» – колют сердце. Я уже забыл, когда кто-то еще, кроме пекаря, в последний раз обращался ко мне так ласково.

Я бегло смотрю на соседку. Впервые вижу ее так близко. У нее приятное лицо, узкий нос, крутой лоб и треугольный волевой подбородок.

От нее веет запахами настоящего дома: хорошим кофе, а не бурдой, которую пьет Нонна, свежевыглаженным бельем, мылом и цветами. Каково жить в доме, где так пахнет? Не знаю. А вот ее сын прекрасно знает.

Соседка пересекается со мной взглядом. Ее накрашенные ресницы такие же черные, как и волосы, а вот брови немного светлее. У нее светло-голубые глаза и фарфоровая кожа. А за рекламной улыбкой она сейчас едва скрывает боль.

– Все хорошо, правда. Я сама уберу, ты иди, иди… Спасибо.

– Нет, я вам помогу. И сам выброшу. – Я собираю весь мусор в пакет, кое-как завязываю дырявое место. Она все еще изучает мое лицо.

– Ты добрый и чуткий мальчик. Думаю, родители тобой гордятся.

Мне становится неуютно, я отвожу взгляд.

– Да… Наверное. Я выброшу. До свидания.

Выпрямившись, быстро иду прочь. Несколько шагов мучительно думаю, правильно ли поступаю? Может, стоило сказать что-то еще? Что-то ободряющее? Например, что все будет хорошо? Или спросить, все ли в порядке и не нужна ли еще какая помощь?

Я оборачиваюсь. Возле двери пусто.

По дороге в магазин я думаю об увиденной сцене. Злюсь на этого эгоистичного сынка. Закатить истерику просто из-за того, что мама за него беспокоится! Да если бы Нонна так беспокоилась за меня, я бы плясал от радости! Хорошо ему живется с такой-то мамой. И чего он бесится? Уж небось его-то не заставляют в пятнадцать лет пахать на заводе. Спорим, она его ни разу не наказывала? Он даже представить не может, каково это – когда в лицо прилетает пепельница.

Дома, бросая на сковородку нашинкованную капусту и нарезая новую порцию, я слышу за стенкой соседские голоса. Продолжают ругаться? Непонятно.

Думаю о соседях. Интересно, как выглядит комната этого Ярослава? Есть ли у него компьютер и MP3-плеер? Что мама готовит ему? Пока у меня не появились свои деньги и я не начал покупать продукты, мой рацион почти всегда составлял хлеб с маргарином. Маргарин невкусный, горький, но масло надо было заслужить.

Я злюсь и пытаюсь себя пристыдить: почему меня волнуют соседи? Но продолжаю о них думать. О чем они говорят за ужином? Какие подарки дарит Ярославу мама?

Стараюсь выбросить эти глупости из головы.

За готовкой проговариваю про себя столицы стран мира и формы неправильных глаголов английского языка. Но учебу навязчиво вытесняет из головы мысль о том, что я заслужил масло, только когда пошел на работу.

Глава 2

Вечером мне звонит Ксюша – моя подруга. Радостно сообщает, что билеты у нее. Речь не о театре и даже не о кино. Ксюша по связям смогла достать варианты билетов по математике в ГУЭФ за прошедшие четыре года.

Сейчас она собирается в «Убежище» – местный клуб по интересам, где тусуются неформалы. Там сходка старворцев – таких же сумасшедших фанатов «Звездных войн», как и она. Ксюша договаривается передать мне билеты по пути.

Вскоре, воодушевленный, я жду Ксюшу у овощного магазина недалеко от ее дома. Думаю о том, что, когда я решу все билеты, мои шансы на поступление значительно повысятся. Неважно, что в билетах собраны задания прошлых лет. Все равно каждый год они примерно одинаковые. Мне уже не терпится приступить к работе.

Наконец появляется Ксюша – низенькая, стройная, с темными вьющимися волосами. Большие карие глаза смотрят открыто, оживленно. На ней черный пуховик и большой шарф, сине-розовый с белыми точками, похожими на звезды в космической глубине.

Как всегда, Ксюша напоминает торнадо – вся в завихрениях планов, идей, смеха и историй. У нее мало времени, но за полминуты она успевает вылить на меня поток разрозненной информации. Так, я узнаю, что она вышила на новой сумочке рисунок с Энакином и Падме, купила наклейки с Джа-Джа Бинксом в «Союзпечати», а после вчерашнего посещения «Пиццы Хат» потолстела на килограмм.

Быстро вручив мне билеты, торнадо «Ксюша» улетает дальше.

Дома я считаю количество листов в билетах и задач на одном листе. Выходит шестьсот шестьдесят восемь листов и двенадцать задач. Значит, в стопке около восемь тысяч задач. Нужно решать в день по пятнадцать, чтобы за полтора года проработать все билеты, – это ерунда, и я легко справлюсь.

Но, взявшись за первую задачу, я вскоре прихожу в недоумение. Это логарифмическое уравнение совершенно не желает мне подчиняться! Я бьюсь над ним до поздней ночи, пока наконец не получаю ответ. Довольный, отправляюсь спать: у меня выходной. Но утром, посмотрев на решение, вижу в нем ошибку. Уравнение приходится решать заново, и оно мне снова не дается. На первый взгляд кажется, что тут ничего сложного, логарифмы – это ерунда… Но задача оказалась крепким орешком.

Похоже, это математика совсем другого уровня. Не та, к которой я привык в школе и которая подается в сборниках для поступающих в вузы. Она во много раз сложнее.

Я окончательно убеждаюсь в этом к концу каникул. Я решил только три задачи, и то в одном ответе я не уверен. Увы, я далеко не гений. Мозги у меня самые посредственные. Но математика, даже самая сложная, хороша тем, что ее можно взять упорством и зубрежкой, а это я умею.

Впереди полтора года, я справлюсь. Вот только не люблю впустую тратить время. С хорошим репетитором дело пошло бы легче и быстрее. Взять бы дополнительные уроки хотя бы на полгода… Наверняка задачи в билетах повторяются, и, если вместе с репетитором прорешать достаточно, потом я уже сам доделаю остальное.

Но где найти деньги? Почти три четверти зарплаты я отдаю Нонне.

«Ты живешь в моем доме как паразит. Я плачу за свет, газ, держу твою жопу в тепле и сухости, и ты вот уже четырнадцать лет сидишь у меня на шее!» Так мама год назад намекнула, что пора мне найти работу. И я нашел, и теперь возвращаю маме долг.

Оставшейся четверти ни на что не хватает, с нее репетитора не оплатишь, даже самого дешевого. Что ж, буду надеяться только на себя и заставлю свой глупый мозг трудиться усерднее. Нужно изучать больше учебников, искать решенные примеры.

До конца каникул я не пересекался с соседями, не слышал их ссор и вообще больше не думал о них – так увлекся новыми задачами. Но вот наступает двенадцатое января. Позади моя рабочая смена, надо собираться в школу.

Зевая и борясь со сном, я вожу утюгом по старым брюкам с блестящими от частой глажки полосами. Счищаю одноразовой бритвой катышки со старенького черного свитера. Достаю самодельную манишку – отрезанный ворот от белой рубашки. Сама рубашка давно пришла в негодность, но воротник еще можно носить. Я обожаю белые рубашки, и в будущем, когда разбогатею, у меня будет целый шкаф таких! А пока все, что я могу себе позволить, – надеть такой отрезанный воротник под свитер.

Долго расчесываю волосы – до прилизанности.

Все, я почти готов. Вид строгий и официальный – то, что надо для школы. Но затем позволяю себе единственную вольность: надеваю свой талисман – круглую сосновую шишку на цепочке. Она совершенно не вяжется с моим стилем, но очень дорога мне.

Собравшись, выхожу из дома.

Первым уроком стоит классный час. В кабинете уже много народу. Парни гогочут, девчонки визжат. Не класс, а зоопарк. Парочка одноклассников тут же меня замечают:

– Эй, здорово, Хмурь!

– Хмурь, улыбнись!

– Хмурь, как каникулы провел? У Адамсов гостил?

Одноклассники смеются, упражняясь в остроумии. Ненавижу это дурацкое прозвище, которое они мне дали, но избавиться от него никак не получается. Закатываю глаза и спокойным, размеренным тоном объясняю, что происхождение моей фамилии связано с рекой Хмара – в деревне по ее нижнему течению жили мои предки. А реке, в свою очередь, такое название дали из-за тумана, который постоянно…

Впрочем, меня уже никто не слушает. Вздыхаю. Ну вот всегда так.

С тоской и злостью смотрю на первые три парты третьего ряда – местный уголок позора, сейчас пустующий. Именно там я провел последние три года. Конечно, скоро меня снова туда сошлют, но пока я пару недель могу наслаждаться нормальным местом, поэтому сажусь на первый ряд.

Мой класс разделен на касты. Есть «высшая», есть «серая масса», а есть «изгои» вроде меня. От первых и вторых третьим частенько достается. Особенно мне. Нет, никто не макает меня головой в унитаз и не использует в качестве боксерской груши. Дело ограничивается в основном шутками, но некоторые довольно обидные.

Чаще всего я становлюсь объектом насмешек по двум причинам: из-за того, что у меня никогда нет денег, и из-за выражения лица, которое всегда кого-то не устраивает. А лицо у меня вообще-то нормальное. Просто раздражают эти введенные непонятно кем правила, что человек всегда должен выглядеть дружелюбным. А если мне не хочется?

По-моему, постоянная улыбка на лице смотрится ужасно глупо. Но почему-то так принято, и всем это нравится. В этом мире, чтобы тебя приняли в общество, ты должен выглядеть счастливым и дружелюбным.

Звенит звонок. В кабинет сразу входит Елена Андреевна – наша классная руководительница, она же учительница русского и литературы. Бесформенная, круглолицая, с темным каре. Как всегда, она увешана янтарем. На шее – несколько мотков бус, в ушах – массивные сережки, на каждом пальце по кольцу с булыжником. Не люблю ее. Под ее внешним дружелюбием прячется противная крысиная натура.

Она приветствует нас с широкой улыбкой. Окидывает класс взглядом, размышляя, все ли расселись как надо. Злополучные «позорные» парты все еще пустуют. Елена Андреевна озабоченно оглядывает их, затем переводит взгляд на меня. Будто раздумывает: может, посадить меня туда сразу, авансом? Все равно ведь я там окажусь.

Она ничего не успевает решить: вдруг с силой распахивается дверь. Отлетает в стену и издает глухой удар. На пороге оказывается…

Ярослав.

Вот кого совершенно не ожидал увидеть, так это его! Что он здесь делает? Одет он в свободную желтую футболку поверх зеленой кофты с длинным рукавом; широкие джинсы-трубы спущены так низко, что, если бы не длинная футболка, виднелись бы трусы. Рукава кофты закатаны по локоть, на запястьях – многочисленные разноцветные браслеты: кожаные, вязаные, из бисера. Ну и видок. Кто же так нелепо одевается в школу? У нас есть негласный дресс-код, нужно придерживаться делового стиля. А Ярослав просто клоун!

– Всем йоу! – Он бодро обращается к классу и поднимает руку, складывая указательный и средний пальцы буквой V.

Классная руководительница недовольно смотрит на него и хмурится:

– Можете и погромче, молодой человек, а то ваше появление осталось незамеченным!

По классу пробегают тихие смешки.

– Простите, опаздываю! – виновато говорит Ярослав.

– И куда это вы так опаздываете?

– К дереву познаний, уже не терпится вкусить его плоды! – Он отвечает шутливым тоном, четко и громко, словно отдает рапорт.

Смешки становятся громче. Лицо Елены Андреевны разглаживается, как будто она что-то вспоминает.

– А‑а-а, это наш новенький. Водяко́в? Станислав?

– Почти. Вудико́в. Ярослав, – говорит он с вежливым достоинством, и это вызывает новый смех в классе.

– Ну, заходи, заходи. Дети, Ярослав будет учиться с нами.

Он проходит к пустующим местам третьего ряда и садится за первую парту. Смешки перерастают во всеобщее веселье. Ярослав недоуменно оглядывается. Он продолжает улыбаться, поддерживая общее настроение, но не понимая причины веселья. Конечно, не подозревает о здешних унизительных порядках.

– Тишина! – Елена Андреевна поднимает руку. А затем смотрит на новенького: – Ярослав, пересядь, пожалуйста, на другое место. За эти три парты мы обычно сажаем тех, кто… В общем, ты все позже узнаешь.

Он пожимает плечами и пересаживается за четвертую парту второго ряда – к Рысеву.

Классный час посвящен тому, кто с какими оценками окончил первое полугодие и кому что надо подтянуть. Все это время я сердито думаю о том, что теперь придется учиться с Ярославом. Совершенно не вдохновляет такая перспектива.

Я искоса смотрю на него. Он одновременно и отталкивает, и притягивает. Чем дольше смотрю, тем сильнее злюсь. Но отворачиваюсь – и становится еще хуже. Меня раздражает в Ярославе все: эта его вызывающая, показная небрежность, этот нахальный вид. Да что вообще со мной происходит? Почему я так реагирую на этого незнакомого парня? Он не стоит моего внимания. Я сержусь на себя… Но эти эмоции я контролировать почему-то не могу.

Глава 3

Ярослав быстро вливается в компанию одноклассников. В первый же день начинает участвовать в их развлечениях – хотя одно другого тупее. Я эти развлечения совершенно не понимаю. От этих гиперактивных, шумных парней мне хочется держаться подальше. Рядом с ними всегда слишком плотный воздух, в котором тяжело дышать. Только в стороне я могу нормально вдохнуть.

То, что смешно одноклассникам, совсем не веселит меня: ни их приколы, ни дурацкие игры – особенно в «монетки» или «слона». Наблюдая за этим всем, я чувствую себя туристом в диком африканском племени.

Играют обычно только парни – уж больно игры жесткие. В «монетках», например, кто-то запускает щелчком пальца монетку по столу; она начинает вращаться. Следующий игрок должен щелкнуть по монетке так, чтобы она продолжила крутиться, но не упала со стола. И так по очереди – все. Кто роняет монетку, тот проигрывает. Он упирает кулак в стол, а другие игроки по очереди, ставя монетку плашмя, запускают ее пальцем по поверхности так, чтобы она с большой скоростью врезалась в кулак проигравшего. Костяшки пальцев после такого обычно разодраны в кровь.

В «слона» играют двумя командами. Игроки одной выстраиваются в колонну, сгибаются пополам, каждый засовывает голову под мышку впередистоящего. Получается «слон». Вторая команда становится на расстоянии. Первый игрок бежит к колонне и прыгает на нее. Его задача – не свалиться. Затем то же делает каждый игрок. Задача второй команды – развалить слона, задача «слона» – сопротивляться и сбросить противников с себя. Синяки, ушибы и даже переломы обеспечены.

Я избегаю подобных «забав», поэтому кажусь одноклассникам странным, скучным занудой. Впрочем, меня это ничуть не расстраивает. Я знаю, что со мной все в порядке, просто все люди разные.

Уже на перемене после второго урока я вижу, как Ярослав запускает с парнями монетки. А после четвертого они все дружно играют в «слона» в коридоре.

На той же перемене я вижу Ксюшу. Она учится в параллельном классе, и у нее следующий урок в соседнем кабинете. Ксюша держится за руки с Антоном и что-то оживленно рассказывает собравшейся вокруг компании.

Антон учится в одиннадцатом, живет по соседству с Ксюшей. Они встречаются уже больше года. Антон давно в нее влюблен, а вот она обратила на него внимание, только посмотрев второй эпизод «Звездных войн». Дело в том, что Падме Амидала – ее идеал. Она всеми силами пытается слиться с образом любимой героини, буквально прожить ее жизнь. На сходках старворцев Ксюша устраивает ролевые игры, в которых, конечно же, всегда становится Падме. В «Атаке клонов» Падме влюбилась в повзрослевшего Энакина. И Ксюша поняла, что ей тоже нужен свой Энакин. Тогда она и обратила внимание на соседа. Внешне он правда чем-то похож на ее экранного возлюбленного: высокий, с узким лицом, серыми глазами и светлыми волосами. Антону надо сказать спасибо Джорджу Лукасу за удачный кастинг.

Ксюша замечает меня и радостно машет. Я подхожу. В компании все болтают про каникулы, кто как их провел. Решаю вклиниться в разговор. Рассказываю, как за каникулы просмотрел учебную программу на следующее полугодие. Углубляюсь в подробности: что успел изучить, а что нет, что далось мне легко, а что тяжело, и какие подводные камни нашел в программе… Толпа вокруг редеет. Не переставая говорить, возмущаюсь про себя: я тут, между прочим, даю такой ценный материал, о подводных камнях рассказываю! Да за мной записывать надо!

Вскоре рядом остаются только Ксюша и Антон, которые вежливо меня слушают, но между собой обмениваются странными, понятными только им взглядами и улыбками.

Звенит звонок на урок, и Ксюша с Антоном с радостным воодушевлением разбегаются по кабинетам. Я непонимающе смотрю им вслед. Что это с ними? Обычно так радостно бегут с уроков, а не на урок!

До конца учебного дня я пытаюсь приткнуться то к одной компании, то к другой, чтобы поделиться своими ценными знаниями о будущей учебной программе. Но как только я замечаю очередную группу ребят и делаю шаг в ее направлении, группа мигом распадается, и все расходятся в разные стороны. Да что это с ними со всеми? У меня для них такая важная информация, а они все разбегаются!

За две недели Ярослав полностью освоился. Одноклассникам оказалось сложно произносить его полное имя, и из него попытались сделать Славика. Но он стал всех поправлять: лучше Рик. Так Ярослав стал Риком.

С ним уже общается местная «элита»: недоступные красотки-стервы Маша и Лена, баскетболисты из школьной сборной Рысев и Фиалкин, «голливудская звезда» Никитин. Я уже даже замечал на запястье Лены несколько ярких браслетов Ярослава. Кажется, этой парочке недалеко до золотой свадьбы. А вообще наш новенький уж чересчур сильно пытается всем понравиться: вечно шутит, острит, привлекает внимание, собирает вокруг себя толпу. Боится, не дай бог, пару минут побыть в одиночестве.

Еще через неделю случается то неизбежное, чего я ждал с тоской. В первые же дни четверти классная руководительница объявила сразу два сбора денег: на дополнительную уборщицу и на покраску стен. Она объяснила это тем, что мы ходим без сменки, а в своих играх на переменах пинаем и грязним стены. Естественно, я ничего не сдал, чем подписал себе смертный приговор. И теперь на очередном классном часе Елена Андреевна громко, осуждающим тоном зачитывает фамилии должников.

Кроме меня, таких еще двое. Прекрасно зная, что нужно делать, мы плетемся занимать «места позора». Была бы воля классной, она бы повесила рядом с третьим рядом соответствующую табличку. Елена Андреевна организует сборы с завидной активностью, класс непрерывно скидывается на занавески, обои, подарки учителям и многое другое. Я не могу участвовать, но Елену Андреевну не волнует наше финансовое положение. Она выступает исключительно за равенство. В конце каждой четверти список должников обнуляется, а затем создается заново.

Идя к позорным партам, вижу, что Ярослав наблюдает за мной и хмурится. Он что-то спрашивает у Рысева, тот отвечает. Ярослав хмурится сильнее. Сцена ему явно не понравилась, и от этого я испытываю одновременно неловкость и раздражение. Прежде Ярослав не замечал меня, вел себя так, будто я тень. И надо же ему обратить на меня внимание именно в такой постыдный момент!

Пытаюсь сохранить невозмутимый вид, показываю, что меня как раз вся эта чушь совершенно не задевает. Но это не так. Мне ужасно надоело сидеть за «партами позора». Елена Андреевна специально придумала их, чтобы выделять должников и натравливать на них остальных. Она акцентирует на этом внимание изредка, как бы между прочим, но едко – сообщая классу, что «пока одни отлынивают от сборов, другим приходится платить еще и за них». И каждый раз из-за этого денежного барьера между мной и классом я испытываю ужасно паршивое чувство.

Мы, трое злостных неплательщиков, садимся за разные парты. В классе раздаются смешки. Я слышу гаденькое хихиканье Соколова – длинного, тощего, несуразного парня с темными волосами, бледным надменным лицом в веснушках и огромными руками-клешнями. С Соколовым в классе никто не общается, он входит в ту же касту, что и я. Он говорит тупые вещи, за спиной про всех сплетничает, а еще не моет голову. У него нет друзей, но он все время тщетно липнет к каким-нибудь компаниям. Родители у него обеспеченные, и он никогда не сидел на местах позора. Не выношу его: он все время подлизывается к учителям и поддерживает их вымогательства.

В мою спину что-то ударяется. Оборачиваюсь. Это Рысев бросает в нас копеечными монетками.

– Эй, бомжары! – шепчет он так, что его слышно на весь класс. – Ловите! Мы тут вам скинулись на хавчик!

Очередная монетка ударяет меня в лоб. Я закатываю глаза, показывая Рысеву все свое пренебрежение, и отворачиваюсь.

Елена Андреевна все видит, но не пытается пресечь. Наоборот, удовлетворенно улыбается, наблюдая за этой сценой. Но тут я слышу недовольный голос Ярослава:

– Ну чего ты делаешь-то? Чел, остынь! Ну камон, задолбал, дай сюда!

За их с Рысевым партой слышится возня, после чего обстрел монетками прекращается. Ярослав пресек это. Наверное, это его монетки, и ему просто стало жалко тратить их впустую. Довольная Елена Андреевна, закрыв тему долгов, переходит к обсуждению других вопросов.

После уроков на выходе из школы давка. Передо мной идут Игорь и Антон. Оба одиннадцатиклассники, и оба умные, планируют поступать в престижные вузы. Я невольно слушаю их разговор: Игорь так и лучится восторгом и гордостью.

– Я только два занятия отходил, а уже такой прогресс! У нее такой подход… Она прям мозги меняет, по-другому теперь смотришь на все эти производные и прочие. И те задачи, что раньше сложными казались, теперь щелкаешь как орешки.

– Да, я слышал про нее, сестра у нее занималась, правда, не на дому. Ездила в Москву, в универ, где она ведет курсы, – отвечает Антон. – Поступила в МГУ. Говорят, у нее все поступают куда хотят.

– Хорошо она переехала и сейчас рядом живет, можно домой к ней приходить…

– Да, удобно. Я на первое занятие к ней уже записался, и как раз на дом…

Видимо, они говорят про какого-то суперского репетитора по математике. Эх, такой бы и мне не помешал. Вздыхаю. И Игорь, и Антон – из обеспеченных семей. Родители могут оплатить им лучших педагогов. А я все так же по несколько дней решаю одну задачу. Вот бы у меня были деньги… А лучше классные мозги, тогда не нужны никакие репетиторы.

Я очень медленно продвигаюсь по билетам. Пока решил всего тридцать задач, и то – самых легких, и многие из них однотипные. Такими темпами я ничего не успею.

В двадцатых числах января получаю зарплату за прошлый месяц, и Нонна тут же забирает три четверти. Как обычно, на следующий день она созывает всех собутыльников. А у меня выходной, который я планирую посвятить учебе, особенно – подготовке к контрольной по физике во вторник. Так что в понедельник после школы, зная, что дома до ночи будет шумная гулянка, занимаюсь в школьной библиотеке до шести. Но затем библиотека закрывается, и приходится тащиться домой. Я мог бы напроситься к Ксюше, вот только она сегодня допоздна не дома.

Гости заполонили квартиру. Повсюду пьяный смех, песни, звон бутылок, кислый запах пота и дешевого алкоголя. Просто не протолкнуться! А мне нужно продолжать заниматься.

Нонна сидит в кухне на стуле, как на троне, с видом императрицы, кокетливо закинув ногу на ногу. Она в дешевом красном платье, волосы смешно перекинуты на один бок. Кого-то она мне напоминает… Блондинку с обложки «Космополитена»! Точнее, пародию на нее.

Пытаюсь укрыться на балконе. Но кто-то постоянно лезет ко мне и сюда.

Тетка со сморщенным, похожим на курагу лицом пристает с пьяными разговорами. Алкаш в белой майке и с опухшими глазами-пельмешками сует мне под нос стакан с чем-то ужасно кислым по запаху. При этом он разливает свое пойло по странице учебника. А лысый мужик с болячками на бровях тычет вонючей сушеной рыбой в мою тетрадь по физике и кричит:

– Это паучки! Это паучки! Слышь, Нонка! А он у тебя художник!

– Это не паучки, – устало вздыхаю я. – А эквипотенциальные поверхности диполя.

– Чего-о? – протягивает мужик, округлив глаза, и в задумчивости чешет рыбой лысину. – Какие такие потенции?

– Ладно, это паучки, – сдаюсь я.

Признаю поражение: в такой обстановке я не могу сосредоточиться. И выхожу в подъезд. Залезаю на широкое окно, обустраиваюсь там и погружаюсь в учебу. Я так глубоко ухожу в разности потенциалов электрического поля, что не слышу приближающихся шагов.

– Ты чего это здесь, Даня? – звучит удивленный голос.

Очнувшись, вижу рядом маму Ярослава – я уже знаю, что ее зовут Катерина Николаевна. Она несет полные сумки с продуктами.

– Да у нас там… Дезинсекция… Тараканов травят, – нахожусь я.

Тут же за дверью моей квартиры раздаются восторженный гул и пьяный хохот.

– О! Видимо, гнездо обнаружили! – торжествующе отвечаю я на вопросительный взгляд Катерины Николаевны.

Она милосердно поддерживает мою игру:

– И сколько займет битва с тараканами?

– Думаю, допоздна.

Она задумывается, а потом оживляется:

– Знаешь что? Пойдем-ка к нам. Посидишь спокойно и позанимаешься.

– Спасибо, но мне тут очень комфортно, – отказываюсь я, стараясь скрыть смущение.

– Пойдем-пойдем. Ярослава нет и еще долго не будет, а я на кухне посижу и не помешаю тебе.

– Но мне и правда ком…

– Тут холодно, простудишься еще. И сидишь черт-те как, вон спина какая скрюченная! Разве это дело?

Катерина Николаевна говорит бодро, почти весело – будто каждый день загоняет детей, которые делают уроки в подъезде, к себе домой. И именно эта непринужденность заставляет меня согласиться. А еще… мне очень хочется увидеть, как у них все дома. Эта семья почему-то притягивает меня, как магнитом, и мне хочется больше узнать о ней.

Со своего балкона я все еще иногда слышу ссоры Катерины Николаевны с Ярославом. Обычно все заканчивается тем, что он выбегает из квартиры, хлопая дверью. А я, уходя на работу вечером, вижу его маму в окне: она вглядывается в улицу.

Квартира просторная, с хорошим ремонтом. В прихожей стены покрыты персиковыми обоями с рисунками роз, одна стена полностью отделана декоративным камнем. Пахнет новой мебелью, деревом, цветами и выпечкой.

Катерина Николаевна проводит меня в гостиную. Здесь светло-зеленые обои с цветами, такого же оттенка диван. Ковер, занавески и мебельная стенка светло-бежевые. Единственное яркое пятно – пестрый кофейный столик, выложенный мозаикой. Вокруг много цветов в горшках, особенно орхидей, из-за чего комната похожа на оранжерею.

Я усаживаюсь на диван за кофейный столик. Катерина Николаевна уходит и вскоре возвращается с подносом. Там чашка с чаем и тарелка с домашним пирогом. От аромата у меня урчит в животе.

Нонна тоже пекла… Когда-то. Когда в моей семье все было нормально.

Сразу оживают воспоминания о детстве.

Суббота, за день до Пасхи. Пора идти в церковь святить кулич и яйца, а у нас вся квартира в дыму, гарь такая, что невозможно дышать. Это Нонна сожгла домашний кулич… К этой маленькой катастрофе мы всей семьей отнеслись с юмором. Открыв все окна, папа махал полотенцем и подшучивал над кулинарными способностями Нонны. Нонна и сама смеялась. А потом папа и Рома быстро сбегали за магазинным куличом.

Но вообще, хоть готовка и не была суперспособностью Нонны, такие курьезы случались редко. Вспоминаю карамельный торт, который она однажды приготовила мне на день рождения… На его верхушке кремом, карамелью и фруктами была выложена мордочка льва. Аж слюнки потекли.

Воспоминание развеивается, вместе с ним пропадает фантомный вкус карамельного торта. Я смотрю на Катерину Николаевну.

Вдруг накатывает острое чувство благодарности к ней. Я ей никто, а она позвала меня домой, угощает чаем с пирогом. Но я не могу выговорить даже простое «спасибо»: между мыслями и словами все так же нет моста. И, стыдливо смотря на пирог перед собой, я лишь киваю ему.

Катерина Николаевна говорит, что не будет мне мешать и, если что понадобится, она на кухне. После ее ухода я оглядываюсь. Замечаю на столе папку с рукописным заголовком «Контрольный журнал». Любопытно… С опаской смотрю на дверь, а потом все-таки открываю папку. Внутри – файлики с листами, на каждом – заполненная таблица.

Планирование уборки

Утренний ритуал

Вечерний ритуал

Закупки

Здоровье

Спорт

Уход

Ярослав – напоминания

Ярослав – меню

Ярослав – дела

Ярослав – школа

Работа

Листов много; на каждом – подробный перечень дел на текущий месяц. Дни, которые уже прошли, помечены знаками «+» или «—» или числами от 0 до 10. Наверное, это оценка качества: насколько хорошо выполнены дела. Похоже, жизнь Катерины Николаевны очень тщательно распланирована.

В таблице «Работа» три дня в неделе – вторник, среда и пятница – помечены загадочными буквами «УН». А в окошках с понедельником, четвергом и субботой стоит надпись: «На дому». Таблица «Спорт» сообщает, что два раза в неделю, по вторникам и четвергам, Катерина Николаевна посещает бассейн. А лист «Закупки» говорит, что она по средам ездит в гипермаркет. Также в «Закупках» я замечаю назначенное на воскресенье дело: «Съездить на садовый рынок за “белой джулией”». На каждый пункт отведено время.

Таблицы, относящиеся к Ярославу, интересуют меня больше всего. Они заполнены особо тщательно. В «напоминаниях» очень много пометок начинается со слов: «Напомнить Ярославу…». И дальше может быть что угодно: «о контрольной», или «что ему нужно сдать деньги на экскурсию», или «что он записан к врачу», или «про реферат».

Перелистываю. Дальше идет таблица «Ярослав – меню». Меню распланировано на всю неделю с суммарным подсчетом белков, жиров, углеводов, омеги‑3, кальция и других полезных веществ.

Следующая таблица – «Ярослав – дела»:

Почистить кроссовки зубной пастой. Если не поможет, то уксусом и лимонным соком

Сдать в ремонт колонки

Купить новую мышку

Подшить джинсы

Замочить толстовку в отбеливателе

Купить тетрадь для черчения, транспортир и карандаши KOH-I-NOOR2B и 2H

Изучаю таблицу полностью. Возмутительно! Она гладит, стирает, покупает ему одежду, школьные принадлежности, меняет ему постельное белье, записывает его к парикмахеру, отдает в ремонт его обувь, убирается в его комнате… Больше всего меня коробит то, что она застилает его постель, а еще моет его обувь! И все это она вносит в свои планы. Она же все делает за него! Может, еще и зубы ему чистит и шнурки завязывает? Этот парень хоть что-то делает сам?

Закрываю журнал, отодвигаю подальше. Он поднял во мне волну негодования и стыда. Мне стыдно: и за себя, потому что я сунул нос во что-то личное, и за Ярослава.

С головой ухожу в учебу. Не замечаю, как пролетает время. Вынырнув, обращаю внимание, что уже одиннадцатый час! Собираю учебники и тетради, иду в кухню.

Кухня небольшая, но уютная. Милый, будто игрушечный, гарнитур из светлого дерева, стол застелен белоснежной скатертью, на нем в вазе стоят хризантемы. Катерина Николаевна убирает засохшие цветы и расправляет оставшиеся. Увидев меня, она улыбается. Улыбка у нее особая: все для той же самой воображаемой передачи.

– Закончил?

– Да.

– И как, успешно?

– Да.

Надо бы еще что-то сказать, чтобы не выглядеть грубым, но почему-то не могу.

– Уходишь? Вроде твои дезинсекторы ушли, за стенкой больше не слышен шум.

– Да. Хорошо.

Обуваюсь. Тянусь к дверной ручке, но она вдруг ускользает от меня. Дверь распахивается, и на пороге появляется Ярослав. Он совершенно не удивляется моему присутствию у себя дома. Даже здоровается первым:

– Йоу, чел! Что, учился?

– Ага, – удивленно отвечаю я. Откуда Ярослав знает?

Выйдя, осознаю, что не попрощался с Катериной Николаевной и не поблагодарил ее. Дверь в соседскую квартиру приоткрыта. Вернуться? Или же уже поздно?

– Мам, а есть че похавать? – раздается из квартиры.

– Да, есть лазанья и пирог.

– Оу, щит! Опять эта макаронная запеканка! – ноет Ярослав. – А от пирога уже тошнит! А нормального нет ничего?

Возвращаться поздно. Ухожу к себе. Можно даже не надеяться, что в следующий раз, увидев меня за уроками в подъезде, Катерина Николаевна снова будет такой гостеприимной.

Как только я вхожу в квартиру, мне в нос ударяет отвратительная вонь. Прохожусь по комнатам. Всюду хаос: бычки, бутылки, пустые консервные банки, чешуя от сушеной рыбы, упаковки от чипсов, смятые пластиковые стаканчики. На кухне открыто окно, на подоконнике – блевотина. В ванной на полу возле унитаза – подозрительные желтые потеки.

Рому я не обнаруживаю. Гости ушли. Нонна спит на полу в коридоре. У меня не получается ее растолкать, и я просто приношу ей подушку и одеяло.

Надеваю резиновые перчатки, беру тряпку и бутылку хлорки и принимаюсь за уборку. Думаю о том, как же мучается сейчас Ярослав, поедая надоевшую лазанью.

Глава 4

В среду решаю попросить о помощи своего учителя по алгебре и геометрии.

Андрею Дмитриевичу лет двадцать пять. Он ходит в костюмах, у него хрупкое телосложение, очень тонкие запястья и пальцы. Он говорит тихо и называет каждого ученика на вы, ведет себя с нами как со взрослыми. Поэтому его все любят и уважают. Понятное дело, что все задачи он мне не решит, я и не попрошу о таком. Мне хотя бы одну для примера, ту, над которой я бьюсь уже давно. Учитель охотно соглашается помочь, забирает у меня условие задачи, обещает на следующем уроке дать ответ.

В тот же вечер, возвращаясь из магазина, я вижу, как из моего подъезда выходит Антон. Интересно, к кому он приходил? Точно не ко мне – мы, хоть и немного общаемся благодаря Ксюше, не дружим. В уме перечислив всех соседей, я решаю, что, кроме Ярослава, пойти Антон ни к кому не мог. Но они тоже не общаются… Как странно.

Перед следующей алгеброй подхожу к Андрею Дмитриевичу. По его виду понятно, что он тысячу раз пожалел о том, что согласился мне помочь. Он протягивает мне лист.

– Это оказалось сложнее, чем я думал.

– Спасибо вам. – Я радостно вглядываюсь в строчки, но вскоре мрачнею. – Подождите… тут ошибка. Вот это так не сокращается, икс в пятой степени тут нельзя вынести за скобку. Смотрите…

Андрей Дмитриевич забирает лист, какое-то время его разглядывает.

– И правда, – огорченно говорит он. – Как это я не заметил? Простите, Данил. – Он возвращает мне лист. – Это выходит за рамки моих знаний. Я бы посоветовал вам взять репетитора. Я знаю, Ирина Петровна берет учеников, она опытнее меня, и думаю, что она сможет помочь. Еще я бы посоветовал вам поездить на курсы для абитуриентов при вашем университете… ГУЭФ, верно? Там наверняка должны быть такие. Там преподаватели натаскивают абитуриентов на решение конкретных задач.

Я ухожу ни с чем. Интересно, сколько стоят эти курсы? Может, это будет не так дорого, как заниматься с репетитором индивидуально?

Дома звоню в приемную ГУЭФ. Женщина с приятным голосом предлагает выслать мне брошюру по электронной почте. В этой брошюре вся информация о стоимости, программе и преподавателях. Диктую электронную почту Ксюши – у меня нет компьютера. Брошюру присылают этим же вечером.

Ксюша живет с папой и мачехой на втором этаже хрущевки, окна ее комнаты выходят прямо на железнодорожный вокзал. Поэтому у нее никогда не бывает тишины: пронзительные гудки электровозов, стук железных колес, резкая мелодия из четырех нот, после которой следует объявление по громкой связи. Если открыть окно, то с ног собьет букет ароматов: запах шпал, шаурмы и чебуреков, пыльного асфальта, сигарет, толпы. «Запах недосыпа и спешки», – любит говорить Ксюша.

Ее комната напоминает храм «Звездных войн». Тут и флуоресцентные обои со светящимися в темноте звездами, и множество плакатов с любимой парой. Покрывало усеяно рисунками, которые Ксюша сделала красками для ткани. Везде снова Энакин и Падме. Есть и стеклянная витрина, заставленная статуэтками, книгами, тетрадями, блокнотами, брелоками, лего, значками и множеством других тематических безделушек.

Сейчас Ксюша работает над сценарием игры для старворцев – собирается провести ее на следующей сходке в «Убежище».

– Не хочешь поучаствовать? – спрашивает она. – Будет весело! Это ролевая, только с элементами квеста. Мы делимся на две команды – одни будут играть за темную сторону, другие за светлую. Имперцы узнаю́т о секретном оружии повстанцев, им нужно разгадать координаты планеты, где оно хранится, и отправиться туда на звездолете…

– О, я обязательно приду! – обещаю я с сарказмом. – И мой звучный храп сразу же даст вам полноценную имитацию полета на звездолете! Все останутся в восторге от этого 3D-погружения в игру!

– Да ну тебя, – улыбается Ксюша. – Ты самый занудный парень в галактике, все тебе скучно и все не так.

Она садится за компьютер, открывает электронную почту. Освобождает мне место.

Сажусь в кресло, вчитываюсь в текст брошюры.

99 из 100 наших учеников поступают в ведущие вузы Москвы.

Есть возможность рассрочки.

Наши курсы помогают получить системные знания.

Помогаем справиться с тревожностью перед экзаменами.

Дальше идет содержание курсов, программа и сроки. А затем – информация о стоимости.

Я вздыхаю. Годовые курсы по математике стоят шестьдесят тысяч за 60 часов… То есть тысяча рублей в час. То же самое, что и у хороших репетиторов. Учитывая, что от зарплаты мне остаются жалкие четыре из пятнадцати тысяч, на курсы придется копить больше года. Это если целиком откладывать остаток. А еда? Одежда? Учебники? Прочие расходы, которые никак нельзя исключить? Я и так ничего не могу отложить, как ни экономлю.

Я уже хочу закрыть брошюру, но тут взгляд цепляется за блок «Наши преподаватели» – он в самом низу. Я прокручиваю экран вниз.

Седых Андрей Иванович, мужчина в возрасте, с густыми бровями, числится доцентом кафедры «Анализа данных» и преподавателем с тридцатилетним опытом.

Листаю дальше.

Борисова Инна Аркадьевна, светловолосая женщина с тонкими губами и бантом на шее – старший преподаватель департамента «Принятия решений и экономических технологий». Стаж – 15 лет.

Снова прокручиваю вниз. Застываю, увидев на третьем месте… свою соседку.

Катерина Николаевна улыбается мне рекламной улыбкой. Уложенные, будто пластмассовые, волосы блестят. На шее – нитка жемчуга.

Велигородная Катерина Николаевна

Доцент, факультет математики

Преподавательский стаж – 20 лет

Лучший преподаватель 1998, 1999, 2003

Награды и научные работы…

Что? Катерина Николаевна – преподаватель математики в моем ГУЭФ?! А еще она ведет курсы для абитуриентов? Как это так? Может, это не она? Но вот же ее фото. Ее имя. Фамилия почему-то не такая, как у Ярослава, но все равно ошибиться невозможно. Я кое-что вспоминаю, и вскоре картинка сходится.

Антон и Игорь говорили о классной преподавательнице, которая занимается репетиторством и недавно переехала в наш город. После этого я видел, как Антон выходил из моего подъезда. Я подумал, что он приходил к Ярославу, но на самом деле Антон приходил на занятие к его маме! Теперь понятно, почему, когда я уходил от Катерины Николаевны и столкнулся с Ярославом, он спросил: «Что, учился?»

Больше нет никаких сомнений.

– Эй, ты чего? – спрашивает Ксюша. Я, наверное, сейчас странно выгляжу.

Я рассказываю ей о своем открытии.

– Ого! – Ксюша округляет глаза. – Я знала, что Антон ходит к репетитору, но не знала, к кому именно.

– Это не просто «Ого», а «Ого» в степени гугол, – говорю я с достоинством, чувствуя себя так, будто открыл Южный полюс.

– А чему ты радуешься? У тебя же нет денег к ней ходить.

– Я не радуюсь. Я вдохновлен. Она именно тот человек, который мне нужен.

Ксюша непонимающе смотрит на меня:

– Как ты собираешься к ней ходить, если не сможешь оплачивать обучение?

– Уверен, что она может поднатаскать меня бесплатно, – гордо улыбаюсь я. – Надо просто ее разжалобить и понравиться ей. И тогда она согласится позаниматься со мной по-дружески.

Но теперь Ксюша смотрит на меня так, словно я сказал самую большую глупость:

– Ты? Разжалобишь ее? Понравишься ей? Мы сейчас про тебя говорим или про какого-то другого человека?

Мрачнею. Ну да, у меня на генетическом уровне не заложена способность кому-то нравиться.

– Знаю. В этом самая большая проблема. Но думаю, ее решить легче, чем 8000 задач. И в этом мне поможешь ты.

– Я?!

– Ты мисс Обаяшка, и тебя все любят. Вот и дай мне уроки, как нравиться людям!

Ксюша с тоской качает головой:

– Это практически безнадежно.

– Я буду очень стараться, – обещаю я и в доказательство улыбаюсь – впервые за очень и очень долгое время.

Думаю, улыбка от неопытности выходит кривой и ужасно нелепой. Мышцы лица сразу сводит, они начинают дрожать, а Ксюша прыскает со смеху.

Глава 5

Мама меня достала этим своим контролем.

Ей ежеминутно надо знать, где я, что со мной. Дома даже не уединишься, все палит. Сижу ли я в своей комнате или в ванной, она постоянно проверяет. Нет, не вламывается, просто тихо подходит к двери и прислушивается. Я вижу тень в проеме. Она может так стоять долго, пока не убедится: я здесь, я живой. Сто раз говорил ей так не делать – без толку.

Не успеваю я прийти в школу, как она звонит: нормально добрался? Ничего не случилось? Ей нужно контролировать все: как я одеваюсь, чем занимаюсь, что ем. Была бы ее воля, она бы и мысли мои контролировала. Видно, что она очень хочет проникнуть в мою голову, узнать, что там происходит, и навести свой порядок.

В нашей квартире словно снимают шоу «Идеальная семья». Тут всегда чисто и опрятно, каждая вещь на своем месте. Если что тронешь и переставишь, это тут же возвращается обратно. Каждый день все здесь выглядит как на одном и том же снимке. Все пастельное, аккуратное, скромное. Ничего лишнего. Прямо гнездышко престарелой пары. Сколько я ни бодался с мамой по поводу того, что хотя бы моя комната – это моя территория и на нее домашние порядки не распространяются, все без толку.

Я упрямо расшвыриваю по комнате вещи. Но мама снова и снова принимается за уборку. Я ругаюсь, требую, чтобы не заходила ко мне без разрешения, а она повторяет: пока я живу в ее доме, здесь все будет по ее правилам. Затем уже мягче добавляет, что правила созданы исключительно для моего блага и комфорта. Но по факту выходит наоборот. Мне не нравится, когда шастают по моей комнате, копаются в шкафах. От мамы не скроешь ни одну вещь, она все найдет и пристроит на «свое» место. Ей надо, чтобы на полках тетради стояли перед учебниками, чтобы в ящике с нижним бельем носки лежали слева, а трусы – справа, аккуратной стопкой, обязательно сложенные четыре раза. А мне нравится, чтобы все было перемешано – трусы с носками, пусть еще и с футболками. Когда я злюсь, а злюсь я часто, я специально навожу в комоде хаос. Но стоит мне уйти из дома – как в комоде снова воцаряется чужой порядок.

Вроде это моя комната, а ощущение, что я бесконечно живу в гостях.

Когда мы делали ремонт, я хотел фотообои с космосом и ярко-синие шторы со звездами. Мама возразила, что это выбивается из интерьера квартиры в стиле «прованс». Поэтому сейчас в моей комнате уныло: бежевые невзрачные обои в стремный горошек, серые занавески, «бабушкина» деревянная мебель блевотно-зеленого цвета, однотонное молочное покрывало, хотя мне хотелось цветастое с граффити… В общем, куда ни глянь, сплошной прованс. Мама называет эти цвета «оттенками благородного выгорания». А мне хочется все разукрасить яркими красками.

Еще мы вечно ругаемся из-за плакатов и наклеек. Я люблю обвешать ими стены, а мама убирает. Тоже «не вписываются». Остается лишь мечтать о том, что, когда я вырасту и съеду, в моей квартире все будет по-моему: и космические обои, и покрывало с граффити, и стены в плакатах… И никакого прованса до конца моих дней.

Как-то я не выдержал, навел в комнате свой порядок и повесил на дверь замок. Ушел. Вернулся – замок спилен, в комнате все как прежде. А мама с улыбкой зазывает меня на ужин, как будто ничего не произошло.

Реагирую я по-разному. Иногда сдаюсь, иногда скандалю. Но с мамой тяжело настоять на своем. Она сделана из чугуна, ее не переупрямишь. Она считает, что всегда права и лучше знает, как и что должно быть. А идиллия получится, только если вся семья будет строить жизнь по установленным правилам.

Она палит и учебу. Хочет, чтобы у меня была хорошая успеваемость, особенно в химии и биологии. И чтобы я поступал в мед, как планировал. Когда-то.

Наши скандалы еще до переезда слышали все соседи. Они вставали на сторону мамы. Все всегда считают ее идеальной, а меня – трудным ребенком. Смотрят на меня с осуждением, а на маму с жалостью. Но они не знают, каково быть на моем месте.

И переезд этот лишь для того, чтобы усилить надо мной контроль. Мама посчитала, что на старом месте стало слишком много людей, которые дурно на меня влияют. Она имеет в виду мою старую компанию граффитчиков.

Сперва расписывали заброшки, откуда нас никто не прогонит. Потом захотелось отдачи – чтобы мир увидел, чтó мы делаем, красиво же получалось. Вот и начали расписывать город, и везде у нас были граффити в тему, часто с юмором. На стене больницы, например, мы нарисовали медсестру со шприцем, которая бежит за улепетывающим пациентом. Все расписали, только мозаичного Ленина на ДК не трогали. Ленин – это у нас святое, бабульки за него порвут.

Убегать приходилось часто. Так что обучались ориентироваться на местности. Знали все переулки, открытые двери, пути отступления. Заимели кучу ключей от чердаков пятиэтажек. Бежит за тобой мент, а ты – раз! – и в подъезд. Добегаешь до чердака, открываешь люк, выбираешься на крышу, закрываешь его. А затем перебегаешь к другому люку и спокойно спускаешься в другой подъезд. Пока мент в запертый люк ткнется, пока по соседям побегает в поисках ключей – ты уже далеко будешь.

Мать ругалась: мало того что учусь плохо и не хочу получать достойную профессию (это она о врачах), так еще и вандализмом занимаюсь (это она об уличном искусстве), и из участков меня приходится отлавливать. А дальше что? Грабить начну, убивать? Вот за что ей такое наказание? Хотя мать в целом все профессии, связанные с искусством, считает недостойными.

После переезда пришлось начать все с нуля в одиночку. Да, поначалу было тяжело – я не знал новый город, а значит, и путей к отступлению, да и одному писать большие граффити невозможно. Так что целыми днями я ходил, осваивался, изучал все. Пытался понять, что здесь интересного.

Вообще это подмосковный город на 50–70 тысяч жителей. У него красивое название – Анны. Получается «город Анны». Почему так, до сих пор не знаю. Но определенно любопытно, надо будет изучить историю.

Здесь есть цепляющие места, например охраняемое водохранилище. Его территория – санитарная зона: вода оттуда попадает в московский водопровод и должна оставаться чистой. Проход и проезд в эту зону разрешены только жителям острова, по асфальтированной дороге через КПП.

Водохранилище отделяет от города канал. Я заприметил, что его бетонные своды исписаны граффити, понял, что кто-то сюда спускается, когда воды нет. Правда, как спускается-то? Своды крутые, слезть можно, а вот подняться – вряд ли. Наверное, используют веревку. Это я решил потихоньку выяснить. В итоге узнал, что и правда поднимаются по веревке.

Гуляя по городу, я сначала только тегал[1]. Тогда же засек по местным граффити компашку, которая мне понравилась. Месили круто, тегали и бомбили[2] тоже. Видно было: давно занимаются. Стиль узнаваемый. Ники – Каспер, Жук и Тауэр. Я решил выйти на них, стал везде рядом с их бомбами оставлять свои – а ну как пересечемся? В итоге они сами на меня вышли – перед Новым годом, когда я бомбил на заборе депо.

Когда три незнакомых парня появились рядом, по их виду было понятно, что мне лучше валить, но я остался. Они подошли вплотную. Первый грозно спросил:

– Это ты Рик? Чего наши бомбы кроссишь[3]?

А я и не кроссил, ну, может, случайно задел. Это я и объяснил. Не похоже, что парней ответ устроил, они уже явно собирались бычить, но тут самый высокий, с дредами, одетый в яркие сноубордические куртку и штаны, заметил мой баллончик.

– Это что, монтановская[4]? – изумился он. – Где взял?

Он потянулся за баллончиком, и я отдал.

– Да в Москве заказывал, на вэдэхе в палатке одной.

– Блин, деньжищ, наверное, отвалил… – Парень все разглядывал краску.

– Да… Недешево. Зато качество.

– А кэпчик[5] родной? – продолжал допытываться он.

– Не, немецкий. Мне фэты[6] у немцев больше нравятся, для бомбинга самый кайф.

– Можно? – Дредастый показал на забор.

Я кивнул. Он распылил несколько полос, от толстых к тонким, и восхищенно выдохнул:

– Распыл такой быстрый, и не сопливит ничего! – Он вернул мне баллончик и деловито спросил: – А чего у тебя еще есть?

Я с гордостью открыл свой рюкзак. Все трое присвистнули. Красок и кэпов у меня ведь немерено, все отличного качества – американцы или немцы.

– А у вас чего? – спросил я, но дредастый уныло махнул рукой.

– Да… Говно ноунейм. Даже показывать стыдно.

– Но месите вы круто, – заметил я.

– Приходится выкручиваться!

Он пожал плечами, а потом прищурился, о чем-то задумавшись. Еще раз оглядел содержимое моего рюкзака, потом мой прикид. И посмотрел на меня уже по-другому, с приветливой улыбкой.

– Я Тауэр, можно Башня, – представился он. – А это Каспер. – Он указал на сгорбленного и худого парня, темноволосого, с выбеленной челкой. У него была бледная кожа, одежда вся черная и свободная. – А это, – он кивнул на пухлого парня в стильной рэперской шапке, с копной рыжих прядей, – Жук. Добро пожаловать к нам в крю!

Мы пожали друг другу руки. Так я обзавелся первыми друзьями в новом городе.

А в середине январских каникул уже нарвался на первые неприятности.

Тогда мы месили кусок (на языке простых смертных – рисовали граффити) на бетонном ограждении вдоль железки недалеко от депо. Место козырное: другие райтеры сюда не суются, а охват большой – граффити хорошо просматриваются из электричек. Но и палево: лисы везде. Так мы зовем железнодорожников, из-за оранжевых жилетов.

Мы взяли по букве каждый, принялись за дело. Уже заканчивали, и тут мимо тепловоз проехал. Лис с тепловоза нас заметил, что-то заорал. Мы все равно решили закончить: осталось ведь совсем чуть-чуть!

Лис спрыгнул и рванул к нам. Продолжая орать, гневно, отважно. Мы месили дальше, а тут откуда ни возьмись – собака! Большая, на овчарку похожа. Она ринулась за лисом. Тот заорал сильнее, уже как-то без былой отваги, припустил быстрее и… мимо нас. Не знаю, достигла ли овчарка своей цели, проверять не стали. Мы дорисовали – и пулей в другую сторону, вдоль забора, в дыру. Вылезли довольные, заржали. И домесили, и не попались. Ничего не видели перед собой от восторга. А зря. Рядом ждал милицейский бобик, и менты стояли прямо перед носом.

Жук, первым их заметивший, заорал: «Палево!», и трое моих друзей нырнули обратно в дыру. А я вот затупил. Еще и шел первым, оказался ближе всех к бобику… В итоге меня просто схватили за рюкзак, не дав рвануть назад. Так и попался – один. Менты грузные, за остальными бежать им было лень, меня достаточно. Так что меня за шкирку – и в бобик. А дальше не в участок, а прямиком домой.

Мама во всем этом уже опытная. От ментов обычно откупается бесячими улыбками, а если не помогает, то бесячим чаем – это если меня домой приведут. «Нет, нет, вы что, мы при исполнении… Но если только чашечку…» А если за мной в участок приходится тащиться, то в ход идут бесячие подарки. Наверное, в отделении удивляются, когда туда заявляется мама при полном параде, с огромной живописной корзинкой с деликатесами. Корзинку забирают, меня отпускают, все довольны. На шкафу у нас гора таких корзинок всевозможных калибров. А в холодильнике на отдельной полке – непочатые колбасы, сыры и банки с икрой. На всякий случай.

Все эти типы в форме смотрят на маму странно, во взглядах – микс из сочувствия и жадности. Смотрят и глазами хотят ее сожрать. Мерзость, хочется на маму накинуть покрывало, как на клетку с попугаем. Наверное, по меркам этих стариканов мама красивая. Не знаю, не думал, да и странно о таком думать. Маме же сорок!

В тот раз мы обошлись чаем с обременением. То есть следующие полдня я провел у депо в компании щетки и бутылки с щелочным растворителем. Стирал и наше граффити, и чужие. Хорошо хоть правда райтеры сюда нечасто суются, и рисунков тут немного. В общем… отстой.

И новая школа, кстати, тоже отстой. Таких жадюг я еще не встречал, тут у всех совесть просто в ауте! Вымогают деньги тут все кому не лень, под разными предлогами. Классуха достает бесконечными сборами, другие учителя заставляют посещать их платные занятия. А кто не посещает, тем они занижают оценки, запугивают. Меня аж трясет – настолько ненавижу несправедливость. Завидую парням из моей граффити-крю, они из другой школы.

Но и в моем классе ребята оказались нормальные. Разные, конечно, есть, даже фрики попадаются – Соколов, например, со своей немытой башкой и несуразным телом: плечики узкие, а руки как лопаты.

Еще есть Хмурь. Ужасно странный парень. Бледный, худой и угловатый, с острым вздернутым носом, черными впалыми глазами, вокруг которых всегда синяки. Волосы прилизаны (прям как у мамы моей, ха-ха!). Одет все время во что-то черное и потертое, на гробовщика похож. На цепочке, как кулон, носит настоящую шишку. Точно фрик! А учебники у него в черном пакете вместо рюкзака. Еще и ходит, как зомби – то ли спит, то ли сейчас нападет и сожрет. От такого я решил держаться подальше.

Зато моя компания крутая. Из парней там, например, есть двое из ларца, Фиалкин и Рысев: здоровенные лбы, баскетболисты, школьные любимцы. Они так похожи, что их можно спутать. Сначала я различал их только по смеху, это легко, так как ржут они всегда. Рысев смеется по-особому, будто слон трубит.

Еще есть Никитин – с ним мы вообще на одной волне. Он любит ту же музыку, что и я, те же бренды одежды, те же фильмы. Юмор мой ему заходит, а мне – его. Он выглядит старше своих лет Да и вообще ведет себя старше. Он один живет, без предков, самостоятельный. Сам решает, что ему делать с жизнью, и справляется неплохо. Для меня такая жизнь – идеал! Может, вот почему меня так тянет к Никитину, иногда постыдно ловлю себя на мысли, что хочу ему подражать. Вдруг тогда и мне улыбнется удача и я, как и он, наконец стану жить один?

У Никитина белоснежная улыбка. По нему много чикуль сохнет, но он с седьмого класса встречается с Машей – она тоже тусит с нами, такая томная брюнетка с двумя красными прядями у лица. Ресницы у Маши от природы длинные, но она их еще и густо тушью подводит, так, чтобы аж слипались. От этого ее глаза похожи на двух пауков, которых впечатали тапком в пол. Взгляд у нее бомбический, ленивый такой, отрешенный, так и представляю в голове картину: миниатюрная Маша с крылышками, как у феи, сидит в клетке и без надежды смотрит сквозь решетки куда-то вдаль… Обязательно нарисую такую Машу-фею.

Еще из девчонок в компании Лена – высокая блондинка с угрожающе прямыми волосами, такими налаченными, что, наверное, их можно использовать как холодное оружие. Рысев и Фиалкин бегают за ней, а она их динамит и вовсю использует: в магазин гоняет, с прочими поручениями. Вообще заметил сразу, как пришел в школу, что Лена на меня запала. Глазки мне строила сначала, улыбочки посылала. А потом и привела меня в эту компанию, так что я тут благодаря ей. Она классная, с ней нескучно. Я ей стараюсь внимание уделять, чтобы не обижалась. Но чтобы мутить – нет, на это я не пойду. Не то чтобы Лена не в моем вкусе… Просто отношения – это жопа, не готов я сейчас к такому геморрою. В старой школе у меня была девчонка, и так она мне мозг выносила, что до сих пор, как вспоминаю, в дрожь бросает. Контролировала меня, ревновала, постоянно ей надо было быть со мной, если я один куда пойду без нее – сразу скандалы.

Так что пока хочу покайфовать от своей свободы… Ха! Хоть где-то в моей жизни свобода!

В целом, не считая учителей, я доволен, быстро освоился. А то, когда только переехал, переживал – как буду? Вдруг здесь одни задроты и фрики? Но нет. В принципе, самый ненормальный здесь Хмурь со своей шишкой. Но он вроде еще никого не съел.

Вообще крайне любопытный экспонат этот Хмурь. С ним в классе, кажется, кто-то и общается, но в то же время его стараются избегать. С ним когда говоришь – он то угрюмо молчит, то, наоборот, как пустится в какой-то нудный треп, что аж уши в трубочку сворачиваются. А еще Хмурь иногда засыпает на уроках. Это поначалу казалось мне просто смешным и странным, но однажды после биологии я взглянул на это иначе.

На том уроке Рысев вдруг толкнул меня в бок, показал на Хмарина. Тот спал сидя с открытым ртом. Рысев достал из ручки стержень, откусил от стерки кусочек, заправил в трубочку от ручки и плюнул в Хмарина. Явно целил в рот, но промазал. Мне стало жалко Хмарина, и я отнял у Рысева оружие. Учительница тем временем вещала:

– Каждая цепочка в ДНК состоит из нуклеотидов. Они кодируют определенный ген. Нуклеотиды подразделяются на четыре вида. А на какие именно, нам ответит… Хмарин.

Тишина. Хмарин дрых. Учительница удивленно посмотрела на него и повторила громче:

– Хмарин! На какие виды подразделяются нуклеотиды? Хмарин! Данил!

Сосед сзади потряс Хмарина за плечо, тот вскочил. Казалось, что он совершенно не понимает, где он, кто он и что происходит. Класс начал ржать. И еще пуще все закатились, когда Хмурь на одном дыхании отчеканил:

– Республики подразделяются на президентские и парламентские. В президентских республиках, например в США, Аргентине, Бразилии, президент имеет очень широкий круг полномочий и сам возглавляет правительство, а в парламентских…

Его заглушил взрыв хохота. Даже учительнице стало весело. Она улыбнулась и, еле сдерживая смех, сказала:

– Молодец, Данил. Думаю, Вадим Игоревич сегодня поставит тебе пятерку по обществознанию. Но давай все же перейдем к биологии.

К моему удивлению, Хмарин быстро перестроился и выпалил:

– То есть я имел в виду… Нуклеотиды подразделяются на четыре вида: аденин, тимин, гуанин и цитозин.

Про Хмарина я решил спросить у Машки – вот она все про всех знает:

– Чего это с ним? Засыпает часто на уроках. Болеет чем-то?

– Да нет. Вроде он где-то по ночам работает. Вот потом и спит на ходу.

– Работает? – Вот это новости. Кто же работает в пятнадцать лет? – Зачем?

– Вроде у него мамка пьет… Помогает семье, наверное.

Тогда я посмотрел на Хмарина по-другому. Я ведь и сам подмечал, что его семья отличается от остальных жильцов в нашем доме. Я обратил внимание на то, в каком ужасном состоянии у него обувь, на то, что он редко ходит в столовку. И этот пакет вместо рюкзака… все ясно. Еще я вспомнил, как видел Хмуря у нас дома. Я подумал, что он посещает мамины занятия. Но расценки у нее суровые… Что-то не сходилось.

И вот дома я спрашиваю у мамы о том случае: зачем он приходил? Она сразу грустнеет. Оказалось, что в тот день встретила его в подъезде – он там готовился к контрольной, пока его мама с какими-то забулдыгами пьянствовала дома. В общем, моя мама пожалела его и позвала к нам, чтобы он спокойно позанимался.

Разговор меня сильно расстраивает. Иду в свою комнату, беру блокнот и карандаш. Рисую что-то на автомате и думаю об этом парне. Жалко его, тяжело ему приходится. Как-то несправедливо. От мыслей этих в груди что-то такое нехорошее, давящее. Злюсь на себя за то, что думаю, но не думать – не могу.

Вглядываюсь в рисунок и с удивлением осознаю, что бегло набросал сцену: Хмурь сидит в подъезде, обложенный башнями из учебников. Он словно заперт, как в ловушке, в этих чертовых учебниках. Сначала думаю выдрать лист и выбросить его. Но чем дольше смотрю, тем меньше мне хочется это делать.

Рисунок получился каким-то особенно живым. Кажется, что и чувства Хмуря мне удалось передать, хотя я его в тот момент даже не видел.

Глава 6

Недавно маме воткнулось, что она хочет познакомиться с моими друзьями из класса. Просто не знаю, что с этим делать.

– Позови их на чай, – в который раз просит она. – И не когда меня нет дома. – Это мама говорит осуждающим тоном, показывая, что не одобряет «тайных» гостей.

– Ну, ма-а-ам! – ною я. – Не буду я их звать. Чего мы тут делать будем?

– А когда меня нет, сразу находите, что делать! Чайку попьем, поболтаем.

Я представляю эту сцену: Рысев и Фиалкин, чья любимая игра – по очереди с разбегу биться головами о дорожный знак; гламурные Лена и Маша, которые на всех людей 30+ смотрят как на ископаемых; Никитин, который обожает рассказывать о том, что первый сексуальный опыт у него случился в 10 лет; я и моя мама, железная леди с аристократическими замашками, – все дружно и чинно пьем чай в столовой. Из новенького сервиза, как на официальном приеме… Жуть.

Я категоричен: друзей я не приведу. Мама настаивает:

– Мне важно знать, с кем ты общаешься. Не вижу в этом никакой проблемы. Не понимаю, чего ты так уперся? Ведешь себя как маленький…

Я в ужасе мотаю головой:

– Мам, отстань от моих друзей! Общаюсь и общаюсь, какая разница? Нормальные они.

– Вот я и хочу убедиться, что они нормальные, что они не затащат тебя ни в какие неприятности.

– Никуда они меня не затащат.

Маме не удается меня сломить. Но она все равно торжествует уже через несколько дней.

Мы гуляем с компанией. Голодно и холодно, я предлагаю всем пойти в «Макдоналдс».

– Я пас, я на нуле, – стыдливо говорит Никитин.

– Да забей, чел, я тебе дам, – отмахиваюсь я.

– Не, чувак, я тебе и так должен…

– Да ладно тебе, тогда я тебя просто угощу, потом когда-нибудь ты меня.

– У меня только тридцать рублей. – Лена грустно заглядывает в свой кошелек.

– А я деньги вообще забыл дома! – Рысев шарит по карманам.

В итоге я плачу за Лену, Никитина и Рысева. Но в зале оказывается не протолкнуться, и мы решаем взять еду с собой и пойти ко мне. Мама сегодня на работе в универе.

Дома разогреваем остывшие чизбургеры и картошку в микроволновке. Проходим в гостиную, рассаживаемся на полу на ковре. Я открываю мамин бар, заполненный бутылками с ликером и коробками конфет.

– Кто-нибудь чего-нибудь хочет?

– Ничего себе запасы! – присвистывает Никитин. – А мама не спалит?

– Неа. Это ей родители учеников постоянно дарят, она не считает, сколько у нее чего.

Мы рассматриваем запасы и останавливаемся на миндальном ликере «Амаретто».

Я достаю хрустальные бокалы. Откупориваю бутылку.

– Только условие: нам придется выпить всю, чтобы не оставлять улики!

Едим чизбургеры и картошку фри, пьем ликер. Вскоре Фиалкин надевает на голову мамину красную повязку, которую она носит дома, и берет в руки метелку для пыли. Он дурачится, называет себя служанкой Анжелой, сует метелку в лицо Никитину.

Маша макает картошку фри в ликер, пытается угостить Лену, уверяя, что это очень вкусно, но та в ужасе отстраняется и изображает рвоту.

Рысев находит под диваном старый советский тренажер – крутящийся диск. Садится на него с ногами. Одной рукой держит бокал, второй отталкивается от пола и вращается вокруг своей оси. Пьет ликер в движении.

– Ого, так сильнее вшторивает! – доносит он до нас важное открытие.

– Дай попробую! – просит Никитин, и Рысев уступает ему диск.

Никитин отталкивается чересчур сильно, его бешено закручивает, он теряет равновесие, валится вперед и щедро обливает Лену ликером. Она вскакивает и визжит. Машет руками, как будто это поможет ликвидировать последствия аварии. Никитин бегает вокруг нее и извиняется, Маша берет со столика салфетки и подает ей.

– Никитин, я с тобой больше никуда не пойду! Мне аж под футболку залилось! – верещит Лена. – И что мне теперь делать в таком виде?

– Давай поменяемся? Надень мою! – Никитин снимает толстовку. Под ней ничего нет.

Лена снимает испачканную толстовку, а следом и заляпанную футболку. Остается в одном лифчике. Берет толстовку Никитина, морщится и возвращает назад.

– От нее куревом несет!

– Давай я принесу тебе чистую футболку! – предлагаю я.

– Кхм-кхм, – вдруг раздается у двери.

Я подпрыгиваю, разворачиваюсь и с ужасом вижу в проеме… Маму.

Как она так тихо вошла? Будто из-под земли выросла!

Увидев ее, друзья застывают и хором говорят:

– Здрасте!

– М‑мам? – жалобно блею я. – А ты чего так рано?

– В университете пожарная тревога, всех пораньше отпустили. – Она одаряет нас рекламной улыбкой. – Здравствуйте, здравствуйте. Рада увидеть наконец друзей Ярослава.

Дальше она окидывает взглядом голых по пояс Лену и Никитина, затем – Фиалкина. Он так и застыл с повязкой на голове, метелкой в одной руке и бокалом в другой. Мама переводит взгляд на Машу в тот момент, когда она пытается спрятать за спину бутылку с ликером… Изучает упаковки от еды на полу и бокалы… Держится так, словно она в музее разглядывает любопытные экспонаты.

Лена и Никитин быстро одеваются. Маша таращит на Фиалкина глаза, мысленно подавая знак: «СНИМИ!». Не сразу, но до него доходит, он в спешке сдергивает повязку и прячет за спину вместе с метелкой. Повисает мучительная пауза. Я хочу провалиться сквозь землю, остальным тоже неловко. Они не знают, чего ждать от моей мамы. Что она сделает? Наругает?

– Обедаете? – Мама смотрит дружелюбно. Как будто не заметила ничего подозрительного.

– Ага, – снова говорим хором.

– Ну обедайте, обедайте. А потом приходите на чай. Я пирожные купила.

Друзья расслабляются. Никто, кроме меня, не понимает, что мамино дружелюбие показное. А вот я слишком хорошо ее знаю. Прямо сейчас она осуждает все и всех. Лену и Никитина – за топлесс, (а Лену вдвойне еще за стрелки на колготках), Фиалкина – за повязку и метелку, Машу – за красные прядки, а всех в целом – за распитие ликера и срач в гостиной. Мы грубо нарушили ее нормы морали, но она ни за что не покажет свои настоящие чувства: для нее это значит проявить слабость. Равносильно тому, чтобы снять броню на поле боя.

Мама переводит взгляд на меня. В ее глазах – упрек и злобное торжество. «Так и знала, что твои друзья окажутся полным дерьмом. У такого, как ты, просто не может быть нормальных друзей». Вслух же мама говорит, что не будет нас смущать, еще раз зазывает всех на чай с пирожными и выходит из гостиной.

Лицо у меня все горит от стыда. Тщетно гадаем, заметила ли мама бутылку или Маше все-таки удалось ее вовремя спрятать.

– А эклеры будут? – спрашивает Рысев.

Он что, прикалывается? Но лицо у него честное.

– Чел, ты гонишь? Собрался пить чай с моей мамой?

– А что такого? – удивляется Рысев. – Она у тебя вон какая крутая.

Я закатываю глаза:

– Это ты еще ее не знаешь.

Дальше мы обсуждаем, идти или не идти на чай.

– Вообще-то и, в самом деле, лучше сходить… – тихо говорит Маша. – Если не пойдем, будет подозрительно, она догадается, что мы тут и правда бар опустошали, а если пойдем, то покажем: скрывать нам нечего.

Я против, но большинство голосов за, и мы идем. Мои кошмары становятся явью.

Мы все во главе с мамой дружно пьем чай в нашей столовой.

– Сервиз ниче такой. Легкий только какой-то… Пластиковый, что ли? И чашки мелковаты, – отмечает Маша.

– Это китайский костяной фарфор, – холодно поясняет мама, скрывая возмущение.

Ее явно оскорбила Машина оценка. Видимо, все должны знать, что такое костяной фарфор, и восхищаться. А еще мама с осуждением смотрит на Машины ногти с облупленным черным лаком.

– Почему костяной? – спрашивает Лена.

– Такая технология. Такой фарфор особо прочный и гладкий, потому что при его изготовлении добавляют настоящую жженную кость.

Чашки Маши и Лены зависают в воздухе. Девушки переглядываются и синхронно ставят их на блюдца.

– Чего-о, прям из костей настоящих трупаков? – Фиалкин разглядывает свою чашку с воодушевлением археолога-любителя.

Фиалкин маму явно бесит: ее улыбка становится шире, а голос – слаще.

– Домашнего скота. Кости перемалывают в муку, затем обжигают до получения костяной золы… Дорогой, справа лежит лопаточка, – еще более сладким тоном говорит мама Рысеву, который намеревается взять пирожное с блюда руками. – И эту смесь добавляют в производство.

Завершив лекцию об останках животных и фарфоре, мама спрашивает моих друзей, куда они будут поступать и кем работают их родители. Меня это убивает. Она считает, что узна́ет моих друзей по ответам на эти два вопроса. Больше ее не интересует ничего.

А по-моему, любимая песня способна рассказать о человеке в сто тысяч раз больше. Но маму не интересуют ни наша любимая музыка, ни мечты, ни хобби, ничего. Ведь все это «пустая трата времени».

Рысев отвечает, что пойдет в армию. Фиалкин шутит, что станет альфонсом. Маша говорит, что пойдет учиться на парикмахера. Мамина левая бровь медленно поднимается.

Мне кажется, будь мама президентом, она издала бы закон о принудительной стерилизации тех, кто не собирается получать высшее образование. Вышка для нее – что-то вроде обязательной прививки.

Она переводит взгляд на Лену. Та шутит:

– А я никуда не буду поступать, замуж выйду!

Мама смотрит на Лену как на клопа. Лена понимает, что мама восприняла ее слова серьезно. Смущается.

– Шучу, – быстро говорит она. – Буду поступать в лесной.

По лицу мамы непонятно, что лучше – замуж или в лесной. В местный институт лесного хозяйства обычно поступают те, кто не поступил в нормальные вузы.

Один Никитин маму радует: говорит, что собирается поступать в архитектурный университет. Но, задав следующий вопрос, про родителей, она немедленно разочаровывается. Его мать с отцом работают помощниками по хозяйству в доме одной богатой семьи. Они живут там же, в домике для прислуги, а на выходных навещают сына.

– Так, значит, всю неделю ты без присмотра? – удивляется мама.

– Да. С одиннадцати лет.

– И это нормально, по мнению твоих родителей? – спрашивает мама с осуждением.

– Мам… – Мне ужасно за нее стыдно, хочу, чтобы замолчала.

Никитин удивляется:

– Ну да. А что такого? Они мне доверяют. Да и я ничего от них не скрываю. У меня современные родители.

– Нет, ничего такого, ты прав. Видеть своего ребенка два раза в неделю – это так… Современно.

Никитин потупляет взгляд. Я опять готов провалиться сквозь землю.

После чая я провожаю друзей.

– Очень… Интересная у тебя мама, – Никитин осторожно подбирает слова.

Наверное, все мы думаем об одном: лучше было подождать столик в «Макдоналдсе».

Мы с мамой прибираемся после чаепития. Я убираю со стола, она моет посуду. В воздухе искрит напряжение, а в поведении мамы сквозит все то же злорадное торжество. Моет ли она чашки, ставит ли чистые блюдца стопкой, вытирает ли приборы – в каждом ее действии ликование: «А я знала, так и знала!».

Жду, когда же она мне все выскажет. Спустя минут пять мама спрашивает:

– И часто вы заглядываете в мой бар?

Вопрос сбивает меня с толку, я не могу быстро придумать ответ.

– Никуда мы не заглядываем.

– Думаешь, я слепая? Не увидела бутылку?

– Мы выпили-то по глотку, тебе что, жалко? – огрызаюсь я. – У тебя этого добра полно, все лежит и плесневеет!

– Нет, мне не жалко. Мне непонятно, почему это все происходит тайком.

Мама в своем репертуаре: ей надо все контролировать.

– Хорошо, в следующий раз буду вести журнал учета, – язвлю я и тут же получаю уже прямую порцию осуждения:

– Вообще мне не нравятся твои друзья. Я бы не хотела больше видеть их в своем доме. Бескультурные молодые люди, в головах – ветер! И почему я ничуть не удивлена? С кем еще ты мог связаться? Пьющие, небось и курящие… Я уже молчу о нравственной чистоте… – Мама морщится. – Я застала этих двоих… без одежды. А что, если бы я не вернулась с работы раньше? Чем бы они тут занялись?

– Ничем таким они бы не занялись, – устало говорю я, убирая пирожные в контейнер. – Никитин облил Лену, и они собирались поменяться толстовками. Но этого ты, конечно, не увидела, а засекла только финал. А Никитин вообще с Машей встречается.

Я и сам понимаю, что делаю только хуже. Оправдываться – значит, показывать маме, что есть за что. Признавать ее правоту. Делать ее сильнее в нашем поединке. Так и есть, она лишь презрительно просит:

– Избавь меня от подробностей, пожалуйста, кто с кем, кого и куда.

Так просто невозможно! Во мне поднимается гнев. Силясь сдержаться, я беру опустевший заварочный чайник, кладу крышку на стол и высыпаю заварку в мусорку.

– Да, у тебя та еще компашка. Как на подбор! – не унимается мама. – Необразованные, развратные и…

Это уже чересчур! Я шумно ставлю чайник на столешницу возле раковины и рявкаю:

– Не трогай моих друзей! Не тебе с ними общаться!

Мама с остервенением расставляет посуду в стеклянном шкафу-витрине.

– Думаешь, я должна наплевать на то, с кем ты проводишь время?

Фарфор елозит по полке. Раздается противный скрежет. Стискиваю зубы. Терплю.

– Ты говоришь, та девочка, Маша, встречается с Никитиным. – Мама прямо ждет, чтобы я поддался ее провокациям! – А кому тогда досталась Лена? Тебе? Думаешь, я не заметила, как она на тебя смотрит? И не заметила, что у нее на руке твои браслеты?

Мама оставляет витрину открытой, подходит к кухонной столешнице, чтобы забрать оставшиеся блюдца и чашки.

– Я не с Леной, – бурчу я и подхожу к столу. С него все убрали, кроме крышки от заварочного чайника. Беру ее.

– Раздевается она ловко! – говорит мама с комичным восхищением. – Беременеет, наверное, не менее проворно? У нее небогатая семья, верно? Одежка явно из подвальных магазинов, прям плесенью несет… А каким взглядом она нашу квартиру осматривала! Уже представляла, наверное, куда кроватку поставит, куда коляску…

Я чувствую, как вспыхивают щеки. Сжимаю в руке фарфоровую крышку. И взрываюсь ором:

– Хватит нести херню! Ты сама себя хоть слышишь? Достала меня!

Ответа я не жду. С силой бросаю крышку в открытую витрину. Раздается звон. Я попадаю прямо в злосчастный сервиз и одним ударом превращаю полку, которая еще пару секунд назад походила на музейную витрину, в поле боя.

Осознаю, чтó сделал, сразу. Успокаиваюсь, стушевываюсь. Смотрю на кладбище фарфора с ужасом, перевожу на маму стыдливый взгляд. Застыв, она смотрит на останки своего любимого сервиза, предмета гордости. Странно, что она достала его для непроверенных гостей. Почему не побоялась, что мы его разобьем? Непонятно. Мама никогда не перестает меня удивлять, ее просто невозможно понять.

– Принеси пылесос, будь добр, – наконец спокойно просит она. – Осколки могли попасть на пол.

Мы вместе убираем последствия. Почти молча. Говорим только по делу и очень тихо. «Передай совок», «Вон еще один осколок», «Не ходи босиком». Ощущение, что уничтожение фарфора нас примирило. А перед сном мама буднично сообщает, что купила мне новую зубную щетку, выбрасывает старую и ставит в стаканчик новую. Интересуется, подготовился ли я к контрольной по биологии и напоминает, что на завтра записала меня в парикмахерскую.

Ложась в постель, я думаю о том, что мама сводит меня с ума.

Глава 7

В субботу перед школой наблюдаю из окна, как Катерина Николаевна в юбке-карандаше, приталенном пальто и сапогах на каблуках садится в машину. Машина не заводится. Катерина Николаевна выходит, достает из багажника рабочий фартук, повязывает. Открывает капот, осматривает. Снова идет к багажнику, достает набор инструментов, отбирает нужные и возвращается к капоту. Что-то чинит. Садится за руль, и – вуаля! – машина заводится. Катерина Николаевна закрывает капот, убирает инструменты и фартук, поправляет прическу и одежду. И вот она снова идеальна.

Вздыхаю. Как же понравиться женщине, у которой все есть и которая все может?

В школе обсуждаю с Ксюшей план действий. Рассказываю ей о «Контрольном журнале» Катерины Николаевны.

– Это же отлично! Теперь вспоминай, что было в этом журнале.

Я задумываюсь:

– Так, по вторникам и четвергам у нее бассейн, по средам – закупки в гипермаркете…

– Уже что-то! – удовлетворенно говорит Ксюша. – Что еще?

– Она собиралась в воскресенье на садовый рынок за какой-то Белой Джулией.

Ксюша сияет:

– Есть! Это то, что нам нужно!

Хмурюсь:

– Кто это – Белая Джулия?

– Не «кто», а «что»! Это такой сорт орхидеи.

– И? Ты что-то придумала?

– Да! Нам нужно опередить твою Катерину. Сегодня после школы сгоняем на рынок.

– Зачем? – Я предчувствую недоброе.

– Затем, чтобы купить и подарить ей, дубина!

– Я – что? Подарю ей… цветок? – В моем животе разливается неприятный холодок.

– Именно! Ты же жаловался, что не поблагодарил ее за тот день, когда она разрешила тебе позаниматься у себя дома. И пирогом накормила. Время пришло.

– Но я не смогу, – упрямлюсь я. – Я буду выглядеть ужасно глупо, забуду, что надо говорить, и вообще… Сбегу.

– Мы хорошенько отрепетируем речь. И вообще, что за настрой? – сердится Ксюша. – Кому это надо, мне или тебе?

Ксюша права. Это нужно мне.

«Белая джулия» оказывается растением невероятной красоты. Тонкие стебельки орхидеи увенчаны восхитительными нежными цветами. Правда, чтобы купить ее, мне приходится потратить деньги, на которые я планировал купить новые кеды. Всю дорогу до дома мы с Ксюшей репетируем мою речь. Я все время сбиваюсь и бурчу в нос: выходит не искренне, а как будто меня заставляют.

Дома я утаскиваю «джулию» на балкон и занимаю наблюдательный пост. Судя по голосам из соседней квартиры, и Катерина Николаевна, и Ярослав дома. Дождавшись, когда Ярослав куда-то уйдет, выхожу на лестничную клетку и звоню в дверь.

Катерина Николаевна открывает. Она в бледно-розовом свитере и коричневых брюках-клеш, волосы убраны под повязку в тон свитеру. Я здороваюсь и протягиваю цветок.

– Это мне? Это же… – Катерина Николаевна удивленно вглядывается в него, и мы хором заканчиваем: – …«белая джулия»!

Я на одном дыхании говорю:

– Я вас так и не поблагодарил за то, что вы разрешили мне позаниматься у вас. А благодаря вам я получил пятерку за контрольную.

Катерина Николаевна забирает цветок, но явно смущается:

– Даня, ты что? Не стоило… Давай я отдам тебе деньги…

– Нет, я не возьму. Это подарок.

Все равно он мне окупится. Он стоит всего треть одного урока с вами. А я планирую посетить пятьдесят.

– Но мне неловко…

– Не переживайте. Все нормально.

– Спасибо тебе, – растерянно говорит она. – Я совсем не ожидала… И именно «белая джулия»… Ты знаешь, я ведь собиралась завтра съездить на рынок за орхидеей именно этого сорта. Какое удивительное совпадение!

– Действительно. Рад, что угодил. Ну… Я пойду.

Но Катерина Николаевна все повторяет слова благодарности. Похоже, я ее приятно удивил. А еще она несколько раз пытается настоять на возвращении мне денег, но я снова отказываюсь. Что ж, миссия выполнена!

Неделя начинается с неприятности: в школе появляется новая англичанка. Старая учительница ушла в декрет еще летом, и первое полугодие наш класс был без постоянного учителя. А теперь нам досталась Алла Марковна.

Миниатюрная, с жестким лицом, близко посаженными черными глазами и пересушенным каре, Алла Марковна с первого урока показывает, что отныне станет нашим кошмаром. Она быстро представляется, тараторит что-то на английском, и мы недоуменно переглядываемся: никто ничего не понимает. Наконец, выхватив отдельные слова, я догадываюсь, что речь идет о самостоятельной работе.

Учительница пишет на доске три темы по-английски: Energy metabolism in the cell («Энергетический обмен в клетке»); Totalitarian regimes in the 1930s («Тоталитарные режимы в 30-е годы»); Forest industry of the Russian Federation («Лесная промышленность Российской Федерации»). Все наблюдают за ней круглыми глазами. Алла Марковна хмурится.

– Чего вы ждете? – раздраженно спрашивает она по-русски. – Разве я непонятно объяснила задание? У вас самостоятельная работа, вы раскрываете на английском языке одну из тем. Все эти темы из школьной программы, и вы прекрасно их знаете. Самое время освежить эти знания. Достаем листочки.

Не смея перечить, все послушно выдирают листы. Но после урока, выйдя из кабинета, возмущаются: вообще оборзела! Откуда только взялась? Перешла к нам из пафосной английской школы? Никогда нам не давали таких сложных самостоятельных!

Понимаю, что хорошую оценку можно не ждать, и смиряюсь с этим. Кажется, с английским у меня в этом полугодии будут проблемы, придется уделять ему больше времени.

У Ксюши в комнате я стою перед большим зеркалом и делаю разминку для лица. Ксюша читает учебник по риторике и ораторскому искусству. Рядом лежит учебник по речевому этикету.

– Губы в трубочку. Вверх – вниз, вперед – назад… – командует она. Я выполняю упражнение. – А теперь движения челюстью. Вверх – вниз, вперед – назад.

– У меня все мышцы горят! – жалуюсь я.

– Еще три подхода! – получаю жесткий ответ.

Я выполняю.

– Так, а теперь рот буквой «О» – рот в трубочку. Рот буквой «О» – рот в трубочку…

После лицевой разминки перехожу к мимической. Под контролем Ксюши корчу разные рожицы: гнев, радость, удивление, печаль, брезгливость. Ксюша говорит, что так я выработаю «живое» лицо, а оно поможет расположить к себе собеседников.

Под конец тренировки гляжу в зеркало.

Сейчас я сильно смахиваю на зомби. Мышцы лица онемели, язык отваливается. Так что результаты получились обратными Ксюшиным прогнозам, о чем я ей ворчливо сообщаю. Но Ксюша не унывает и бодро говорит, что у нас все впереди.

В среду вечером, сидя на качелях во дворе, я поджидаю Катерину Николаевну – она должна вернуться с покупками. Накрапывает противный дождик.

Она подъезжает к дому, паркуется. Выходит из машины, звонит кому-то и открывает багажник. Я вижу, что внутри много пакетов.

– Алло, Ярослав, выйди, помоги мне с продуктами, – говорит она в трубку, а затем слушает ответ. – Что за девочка?

Пауза.

– Давай мы позже обсудим деньги на подарок? Дождь идет!

Снова пауза.

– Нет, я еще ничего не обещала, – сердится Катерина Николаевна. – И тебе не кажется, что тысяча рублей – слишком круто на подарок девочке, которая одевается во «Все по сто» и у которой нет колготок без стрелок? – Она медлит. – А знаешь, я придумала! Я дам тебе двести рублей, а ты подаришь ей новые колготки!

Катерина Николаевна слушает ответ. Возмущенно говорит:

– Что значит: «Тогда тащи сама свои пакеты»?! Это как понимать, Ярослав? Ярослав?! Ярослав!!!

Похоже, он бросил трубку. Катерина Николаевна убирает телефон и с тоской смотрит на груду покупок. Как все удачно складывается!

– Давайте помогу! – Я оказываюсь с ней рядом. Она вздрагивает, но, увидев, что это я, успокаивается.

– Ой, Даня, привет! Спасибо тебе. Ты мой спаситель!

Подхватываю почти всю груду пакетов. В одном что-то жалобно звякает.

– Ой, только осторожнее, там чайный сервиз, он без коробки… – Катерина Николаевна с беспокойством косится на один из пакетов.

– Не переживайте, я аккуратно.

– Хорошо. Все магазины обегала, еле нашла замену старому… Тоже китайский, костяной… – с легким восторгом рассказывает она по дороге и тут же спохватывается: – Ой, да что я, тебе все это неинтересно. Лучше расскажи, как твои дела?

– Нормально, – односложно отвечаю я. Увы, по Ксюшиным урокам «Расположения к себе» я пока продвинулся недалеко: ученик я крайне неспособный.

Катерина Николаевна пытается продолжить беседу, но я сыплю односложными ответами. Ругаю себя, судорожно пытаюсь придумать что-то подлиннее и повежливее, но не выходит. Параллельно думаю, о чем бы спросить самому так, чтобы вопрос звучал естественно, но боюсь ляпнуть что-то не то. Поэтому бóльшую часть пути молчу.

«Ничего, зато я делаю доброе дело, – думаю я, когда мы входим в подъезд. – А добрые дела куда эффективней любых слов». Этой мыслью я утешаю себя. Я доволен и горд собой, но тут… Я задеваю пакетом ступеньку. Сильно.

Раздается отчаянный звон. От ужаса я замираю. Катерина Николаевна, которая идет чуть впереди, тоже останавливается. Наступает мучительная пауза.

Я все испортил. Я закрываю глаза, видимо, надеясь, что так кошмар исчезнет.

Мое «доброе дело» даст противоположный эффект: настроит Катерину Николаевну против меня! Теперь она меня возненавидит: я разбил с таким трудом добытый сервиз…

Я хочу извиниться, сказать, что я все как-нибудь поправлю, но горло сжалось, слова застряли внутри. Катерина Николаевна медленно, будто нехотя, поворачивается ко мне. Смотрит на пакет у меня в руках с жалостью и крохотной надеждой: может, сервиз просто звякнул, но не разбился?

– Простите, – с трудом говорю я своим кедам.

Я надеюсь, что Катерина Николаевна улыбнется и скажет, что ничего страшного не произошло. Но она молчит. А потом задумчиво говорит:

– Видимо, это знак, что все-таки придется раскошелиться на посеребренный… – А затем жалобно добавляет: – Но может, хоть сахарница… Уж больно она миленькая…

Мне очень стыдно. Хочется побыстрее занести пакеты к ней домой и убежать, закрыться на балконе и ругать себя. Какой же я безрукий придурок!

Катерина Николаевна открывает дверь ключом. Орет музыка – иностранный рэп. Она сердится. Я ставлю пакеты в прихожую. Хочу побыстрее сбежать, но квартира манит меня. Я оглядываюсь в надежде заметить что-то новое, что ускользнуло от моего взгляда в прошлый раз. Вдыхаю. Чувствую запах мыла, дерева и еле уловимый – жареных грибов.

Катерина Николаевна, кажется, уже забыла о моем присутствии. Она достает из пакета упакованный в бумагу сервиз. Раздается предательский звон осколков. Я понимаю, что надеяться не на что: выживших нет.

– Я пойду. Простите еще раз, – шепчу я.

Катерина Николаевна рассеянно благодарит меня и прощается – на автомате, равнодушно. Весь мир для нее в этот момент сжался до одной точки: кофейного сервиза. А остальное попросту перестало существовать.

Я ухожу расстроенным. Думаю о том, как исправить катастрофу, но ничего не могу придумать. Наверное, лучше какое-то время не попадаться Катерине Николаевне на глаза, чтобы не расстраивать ее еще больше.

На следующем уроке английского Алла Марковна раздает всем работы.

Она берет каждый листок кончиками пальцев, словно боится испачкаться. Громко выговаривает фамилию автора работы и дает короткий отзыв. Комментарии похожи: почти каждая работа повергла ее в шок. Я получаю свою. Под ней выведена сердитая двойка.

– Я крайне разочарована. Мне говорили, вы сильный гимназический класс. А вы не дотягиваете даже до уровня ПТУ. – Алла Марковна кривит губы. – Не знаю, какие в этой школе критерии оценки, но мои критерии точно будут выше.

Мы все сидим ссутулившись, стараясь сжаться. Никто не шепчется, не двигается.

Урок проходит в пытках. Алла Марковна выбирает жертв, долго и позорно мучает каждую и усаживает с двойкой. На дом мы получаем нереальное по объему домашнее задание. Ну а в конце занятия Алла Марковна «невзначай» упоминает, что занимается репетиторством и к ней можно записаться на дополнительные занятия. Тысяча рублей за академический час.

– Надеюсь увидеть всех присутствующих на этих занятиях. – Алла Марковна высокомерно оглядывает класс из-под полуопущенных век. – Мы же не хотим, чтобы в следующем году в нашей школе стало на один десятый класс больше?

После уроков к Алле Марковне подходят пятеро и записываются на дополнительные занятия. Первый – конечно же, Соколов с подхалимской улыбочкой.

Эх, английский в этом году точно попадает в мой список проблемных предметов. Да что за полоса невезения такая? Мало мне налажать с сервизом, так теперь и это!

Но вскоре у меня появляется шанс хоть что-то исправить.

Я занимаюсь на балконе учебой. Через неплотно закрытое окно слышу снаружи, внизу, возню. Выглядываю и вижу, как под окнами, среди зарослей сухого кустарника, бродит Катерина Николаевна. Она явно что-то ищет.

Я быстро одеваюсь и выхожу из квартиры.

– Добрый день! Что-то потеряли?

– Привет, Даня, – рассеянно говорит она. – Да вот, кольцо обронила. Решила открыть окно на балконе и сразу же после этого увидела, что кольца нет…

– Давайте помогу поискать.

– Ну что ты! У тебя, наверное, дел полно. Я сама поищу. Сама виновата. Знала ведь, что оно велико, стоило сдать в ювелирный, чтобы ужали…

– Я все-таки помогу. Как оно выглядит?

– Золотое, с квадратным изумрудом.

Я помогаю Катерине Николаевне в поисках. Искать тяжело, мешают густые колючие ветки, а еще – сугробы. Но в итоге мы вынуждены вернуться домой с пустыми руками.

Катерина Николаевна расстроена пропажей. Я уже по реакции на разбитый сервиз понял, что вещи для нее очень много значат, она к ним сильно привязывается, и они для нее как живые. Вот он! Отличный шанс загладить вину! Воодушевленный, я решаю поискать кольцо на следующий день после школы. Найду – и буду не только прощен, но и награжден: Катерина Николаевна проникнется ко мне симпатией.

Я беру с собой фонарик – кольцо наверняка даст блики от света. Через несколько часов тщетных поисков мои руки все красные, в цыпках от копошения в снегу, а еще исцарапаны колючками. Расстроенный, я ухожу ни с чем.

Придется придумать что-то еще.

К Алле Марковне тем временем записались почти все одноклассники. На остальных она нещадно отрывается и занижает оценки. Достается и мне. На очередном уроке Алла Марковна мучает меня у доски: мне нужно перевести предложение с русского на английский.

Предложение ужасно длинное, корявое, с кучей сложных конструкций. Я нервничаю, напрягаю уставший после ночной работы мозг. Алла Марковна подливает масла в огонь: постоянно сбивает меня, задает вопросы, торопит и насмехается.

Соколов за своей партой сияет: он всегда радуется моим неудачам.

Речь в предложении идет о мечтах, в которые не верил автор, но которые дразнят его своей притягательностью. Я с грустью вздыхаю. Передо мной у доски отвечала Юля, а перед Юлей – Паша. Оба посещают дополнительные занятия у Аллы Марковны, и им достались предложения «С утра идет дождь» и «Мэри была в России».

Я допускаю две ошибки. Одна из ошибок состоит в том, что я поставил перед словом «мечты» определенный артикль, а Алла Марковна заявила, что артикль тут стоять не должен.

Она собирается усадить меня с позором и тройкой, но тут Ярослав поднимает руку.

– У вас ошибка, – уверенно говорит он.

Алла Марковна непонимающе смотрит на него:

– Ты хочешь сказать, ошибка у Хмарина?

– Нет, у вас.

По классу пробегает шепоток. Все косятся то на Ярослава, то на учительницу.

– И в чем же эта ошибка?

– Перед dreams надо поставить the, как и написал Хмарин. Речь идет об определенных мечтах.

Одноклассники удивленно перешептываются: неужели кто-то посмел бросить вызов англичанке?

Алла Марковна с холодным раздражением объясняет, что никакой ошибки нет. Нигде не указано, что это какие-то определенные мечты. Ярослав спорит: об определенности говорит вторая часть предложения. Значит, мечты конкретные, они уже упоминались в тексте, и перед мечтами должен ставиться определенный артикль.

– Свои догадки оставь при себе, – отрезает Алла Марковна. – Мы воспринимаем фрагмент самостоятельным текстом, отдельно от остального. И в данном фрагменте нигде не говорится о том, что автор имеет в виду определенные мечты.

– Но это очевидно по смыслу предложения, – хмыкает Ярослав.

Он доводит учительницу до состояния скрытого бешенства.

– Я смотрю, ты полон энтузиазма продемонстрировать нам свои знания, – говорит она холодно. – Что ж, иди к доске. Хмарин, на место.

Ярослав – тоже один из немногих, кто не записался на ее дополнительные занятия и теперь подвергается атакам. Я не понимаю, почему он упирается. Она изведет любого, а он не бедствует, может позволить себе откупиться от нее.

Ярослав удивил меня. Вот только, попытавшись защитить меня, он подставил себя. Последствия предсказать было несложно, значит, он пошел на это осознанно. Зачем? Не мог же он сделать это просто ради меня, в это я не верю. Скорее решил выпендриться и поумничать. Показать и училке, и мне, какой он крутой в английском. И лишний раз бросить в меня какашкой: я не смог заткнуть за пояс училку, а он сможет.

Но если это и выпендреж, то он Ярославу дорого обошелся. Он пожертвовал своей оценкой. Может… Он все-таки хотел просто помочь? Да нет, не может быть… В общем, поступок Ярослава меня все-таки смущает и запутывает.

Алла Марковна мучает Ярослава до конца урока и в итоге ставит ему двойку. Сидя на первой парте перед учительским столом, я вглядываюсь в журнал: а вот мне так ничего и не влепили. Она отвлеклась.

Когда звенит звонок, я выхожу из класса одним из первых. Не хочется пересекаться со своим «защитничком»: как будто его поступок меня к чему-то обязывает.

Английский – предпоследний урок, за ним идет физкультура. Переодеваясь в форму, я слышу разговор Рысева и Ярослава. Обо мне. Ох… как же раздражает, что про меня говорят так, словно меня рядом нет. К такому невозможно привыкнуть.

– Чего ты с ней сцепился-то? – недоумевает Рысев. – Сидел бы и не рыпался. Нахрена Хмуря полез защищать? Подумаешь, получит задрот свою первую тройку. Ну поревет да успокоится. Больше всех, что ли, надо?

– Чел, раз прицепился, значит, так надо, – говорит Ярослав резковато. Странно: обычно он со всеми разговаривает дружелюбно.

– Дело твое, – хмыкает Рысев и добавляет с сарказмом: – Почему бы и второй год в десятом классе не посидеть? Программа-то учебная какая интересная! Такую и второй раз для закрепления пройти – одно удовольствие!

Ярослав не отвечает. Но его лицо становится озабоченным.

Урок, как всегда, начинается с пробежки по залу. На первом же круге меня догоняет Ярослав.

– Чел, хоть бы спасибо сказал, – весело, но с легким укором говорит он. – Я взял на себя твою тройку и минус один балл за перевод.

Я колеблюсь. Но тут перед глазами встает одна давняя сцена: Ярослав высыпает мусор под ноги своей мамы. И еще одна: Ярослав ноет из-за надоевшей лазаньи. Тоже мне… рыцарь. Меня трясет. Нет, никаких благодарностей он не дождется, пока не научится уважительно относиться к маме. Язвительно сообщаю:

– Не люблю быть в долгу. Так что можешь перевести мне свою тройку по алгебре.

– Простое «спасибо» покроет все долги. – В голосе Ярослава слышится высокомерная насмешка.

Я тихо рычу. Вот значит как, унижений от меня ждет! Как же хочется поставить ему подножку!

– Спасибо говорят, когда о чем-то просят перед этим, – огрызаюсь я. – Я не просил уводить мою тройку. У нас с ней, между прочим, намечался роман.

Ярослав фыркает. Обгоняет меня и весело, издеваясь, бросает через плечо:

– А я думал, что прозвище тебе дали только из-за фамилии!

Он быстро убегает вперед. На спине его салатовой футболки изображен Битлджус. Ненавижу этот дебильный мультик, а теперь – еще сильнее.

После пробежки парней и девчонок разделяют. Мы вместе с Виктором Борисовичем, которого все называют Щукой из-за фамилии Щуцкий, занимаем большой зал для игры в футбол, девчонки с Дианой Павловной уходят в закуток с резиновым покрытием, где рассредоточиваются. Диана Павловна включает музыку на магнитофоне, и группа приступает к аэробике. Бегая по залу, я с завистью смотрю на девчонок. Я ненавижу командные игры с мячом, все эти толкания, и сейчас с удовольствием бы делал упражнения под музыку. Украдкой наблюдаю и за Ярославом. От противоречий просто разрывает. С одной стороны, меня терзает вина: англичанка поставила бы мне всего лишь тройку, а Ярослав получил двойку, исправить которую куда тяжелее. Что бы я там ни говорил, я в долгу перед ним. С другой стороны… Я же правда не просил Ярослава заступаться за меня, он знал, на что шел! И еще хочет благодарностей! Теперь будет знать, какие последствия наступают, когда встреваешь в чужие проблемы.

Домой я возвращаюсь подавленным. Возможно, было бы проще сказать Ярославу спасибо, и сейчас я не чувствовал бы этой тяжести в груди?

Глава 8

У дома толпа детей, они что-то живо обсуждают. Проходя мимо, краем уха слышу:

– Ты будешь Гимли, а ты – Фродо, я буду Леголасом! – заявляет мальчик в шапке с огромным желтым помпоном. – Ты – Мерри, а ты – Пиппин…

– Не хочу быть Пиппином! – капризничает девочка со светлыми косичками, одетая в розовую куртку. – Я хочу быть Гендальфом!

– Ну хорошо, будь Гендальфом. Тогда Пиппина у нас не будет… А вон та куча у нас – Мордор, туда мы понесем кольцо!

– Мне не нравится это кольцо! – недовольно заявляет мальчик с деревянным мечом в руке. – Оно не похоже. На настоящем не было никаких зеленых камней!

Стоп! Не слишком ли много колец? Еще и с зеленым камнем? Подхожу к детям:

– Ребят, а можно посмотреть на ваше кольцо?

Леголас прячет руку за спиной.

– А зачем тебе?

– У меня мама на днях потеряла кольцо. Переживает сильно. Вот хочу посмотреть, не оно ли.

– Как оно выглядело? – Леголас не спешит показывать находку.

– Желтое, с зеленым камнем, – говорю я, избегая слов «золото» и «изумруд». А то дети смекнут, что его можно выгодно продать.

– Дорогое? – спрашивает девочка-Гендальф.

– Да нет, пластмасска с рынка…

– Я же говори-ил, дурацкое оно, – разочарованно протягивает мальчик с мечом. – Непохожее. Еще и пластмасса.

Леголас нехотя протягивает руку, разжимает пальцы. На его ладони кольцо точь-в-точь из описания Катерины Николаевны.

– Это оно! – Я тянусь его забрать, но Леголас снова сжимает пальцы:

– Сто рублей!

– Чего? – возмущаюсь я. – Да этой безделушке цена двадцать рублей максимум!

– Ну тогда пусть твоя мама себе новое купит! – Леголас смотрит на меня как-то подозрительно. Кажется, понял, что я вру.

– Так она и сделает. Не так оно ей и нужно… – пожимаю плечами и разворачиваюсь. Стараюсь выглядеть как можно равнодушнее.

– Эй! А тарзанку нам починишь? – летит мне в спину.

Оборачиваюсь:

– Легко.

И вот за домом я с тоской смотрю на высокую сосну. Рядом валяется канат с большим узлом на конце; недалеко громоздится куча снега – наверное, в нее дети прыгают с тарзанки. За лазание по канату на физре я всегда получаю двойки и отменную порцию насмешек; спорт вообще не мой конек. Но на что только не пойдешь ради своей цели.

Ствол сосны покрыт редкими обрубками сучьев. Первый полноценный сук – только на высоте пяти метров. На нем висит обрывок перетершегося каната. Туда мне и предстоит забраться, чтобы вернуть тарзанку на место.

С первого подхода обрубок под ногой ломается, я падаю на землю и больно бьюсь пятой точкой. Второй подход дается тяжелее: мышцы, непривычные к нагрузкам, горят и дрожат от натуги. Зато я залезаю выше, чем в первый раз. Дальше беда – между сучьями слишком большое расстояние. Мне приходится обнять дерево и ползти по нему вверх.

Дети внизу хохочут. Я злюсь. На высоте метров двух, нащупав короткий сук, осторожно ставлю на него ногу. Убедившись, что он крепкий, переношу вес… Поскальзываюсь и лечу вниз. Приземляюсь на ноги, но больно отбиваю ступни. Третий раз лезть не рискую. Смотрю на канат, на сук, размышляю… И меня осеняет!

Я притаскиваю из дома ножницы и бельевую веревку – она будет дополнительной и временной. Отмеряю нужную длину, отрезаю, беру оторвавшийся кусок каната и делаю на одном его конце крепкую петлю, а другой его конец – тот, который с узлом, – соединяю с бельевой веревкой. К концу последней привязываю палку для утяжеления. Хорошенько размахиваюсь и бросаю палку вверх, стараясь перекинуть через сук.

С четвертой попытки это удается. И вот канат вместе с веревкой переброшены через сук так, чтобы до обоих концов можно было дотянуться: для этого я и удлинил конструкцию. Теперь я протягиваю один конец каната через петлю на другом конце и тяну на себя. Петля убегает к самому верху и крепится к суку. Другая часть каната сползает вниз. И вот у меня в руках узелок, соединяющий канат с веревкой. Я отвязываю ее. Тарзанка готова.

За работу я честно получаю свою награду. Но я не спешу отдавать кольцо Катерине Николаевне. Кто же разбрасывается козырями просто так?

Ксюша дает мне очередной урок по курсу «Расположение к себе». Одновременно делает два дела: тренирует меня и готовит подарок Антону на день рождения.

Пол в ее комнате завален барахлом: всюду трубки, картон, краски, ножницы, линейки, скотч. Ксюша собирается дарить Антону самодельный джедайский меч. Сейчас она красит тонкую прозрачную трубку, купленную в хозяйственном магазине, в голубой цвет. Это будет лазерный клинок.

– Улыбнись, хочу посмотреть на твой прогресс, – просит она.

Я улыбаюсь. Ксюша хмурится. Подозреваю, что накосячил.

– Нет, опять все не так! – ворчит она. – Сколько можно повторять? Расслабь лицо. Привлекательная улыбка получается, только если мышцы расслаблены. Посмотри на свое отражение.

В зеркале я вместо улыбки вижу оскал сумасшедшего животного. Ксюша, вздохнув, поднимается с пола, подходит ко мне и проводит пальцем по моим щекам:

– Видишь, как здесь и здесь все напряжено? Так не должно быть. Расслабь язык, слегка прикуси кончик.

Я подчиняюсь.

– Вот, уже лучше. Видишь, как мышцы начинают расслабляться?

– Но я же не могу улыбаться с торчащим языком!

– Ничего, это только для начала. Потом начнешь прятать язык. Так, давай еще пять подходов улыбки, и потом надо что-то делать с твоими глазами и бровями… – Ксюша строго осматривает мое лицо. – Это какой-то ужас. У тебя всегда взгляд как у голодного зомби. Это не дело. Надо учиться улыбаться еще и глазами…

Я послушно выполняю эту необычную зарядку каждый день. Мышцы лица потихоньку крепнут, больше не горят, как поначалу. Когда я улыбаюсь дольше пяти секунд, у меня теперь не дергается глаз и не дрожит челюсть. Но до идеала еще далеко.

Ксюша возвращается к работе над мечом и вскоре докрашивает трубку.

– Как тебе? – бодро спрашивает она, размахивая «оружием».

– Красиво, – неубедительно хвалю я.

– Еще докрасить надо. Ручку я почти сделала. В нее вставляется светодиодный фонарик, который сверху закрывается трубкой. Фонарик включается, и трубка будет светиться, как настоящий меч! Здорово я придумала, да? Сама догадалась!

– Здорово. Антон еще не знает своего счастья: он будет обладателем самого крутого лазерного меча в истории. Сам Оби-Ван ему бы позавидовал.

Ксюша смотрит на меня с подозрением:

– Ты сейчас серьезно или язвишь, как всегда?

Она знает, что я не понимаю маниакального увлечения «Звездными войнами». Я ведь довольно часто подкалываю ее на этот счет.

Усмехаюсь:

– Я сама серьезность, как всегда!

Ксюша вздыхает и мотает головой, показывая, что мне просто не дано ее понять. Какое-то время мы молчим: я упражняюсь, она заканчивает подарок.

– Все готово! – наконец сообщает Ксюша и с гордостью показывает мне меч. Включает фонарик на рукоятке, клинок загорается. – Как думаешь, Энни понравится?

– Он будет в восторге! – Я даже не скрываю сарказма. – Кому же не понравится такой вот пылающий синий фаллос?

Ксюша бросает в меня роликом скотча. Я не реагирую.

Все-таки странное у нее отношение к Антону. Похоже, она правда видит в нем только своего экранного возлюбленного. Даже называет его Энни – так же, как Падме Энакина. Таскает на все сходки старворцев. Их отношения строятся на постоянной игре, где четко распределены роли и все по сценарию. А я вот часто гадаю – что по этому поводу думает сам Антон? Не то чтобы его взгляд горел щенячьим восторгом от «Звездных войн». Скорее наоборот – в глазах грусть и какая-то рабская покорность судьбе.

Затем я возвращаюсь к мимической зарядке. Ксюша дает мне новые упражнения, а сама, критически осмотрев рукоятку меча, что-то там такое замечает, хмурится и хватается за краски и кисточку.

С балкона ссору соседей слышно хорошо, особенно после того, как я убрал несколько учебников со стеллажа и засунул в образовавшуюся нишу любопытное ухо.

– Звонила Елена Андреевна! Ты опять прогулял школу! – возмущается Катерина Николаевна.

– Задолбала меня твоя школа! – кричит Ярослав. – И твоя Елена Андреевна! Это не школа, это гребаная жадная «Матрица»! А мы там – свиньи-копилки на ножках!

– Следи за языком, молодой человек. Это твоя третья школа за два года, и тебя всегда что-то не устраивает! Может, дело не в школе, а в тебе? Может, это намек, что пора повзрослеть наконец? И куда это ты собрался?

– Гулять! – рявкает Ярослав.

– Время видел? Восемь часов, завтра в школу!

– Мне плевать!

– Я тебе не разрешаю.

– Да мне пофиг на твои запреты!

– Ты переходишь все границы. Привык, что мама тебе все позволяет? Завтра же создам для тебя таблицу с системой штрафов, и за каждый твой проступок…

Но и на это он лишь с презрением рыкает:

– Да вводи что хочешь! Плоди свои гребаные таблички, вся жизнь у тебя – сплошная табличка!

– Зачем тебе рюкзак? Что в нем?

– Ничего в нем нет!

– Ты опять за свое? Может, уже приобретешь абонемент на безлимитное посещение обезьянника? Ярослав, я тебя не отпускаю! – все громче и строже говорит Катерина Николаевна.

Что отвечает Ярослав, я уже не слышу. Вскоре громко хлопает соседская дверь.

Я выжидаю двадцать минут, беру кольцо и выхожу из квартиры. Пора нанести визит и пустить козырь в дело.

– Даня? Добрый вечер. Рада видеть. – Открыв мне, Катерина Николаевна цепляет на лицо рекламную улыбку, но грустные глаза выдают ее настроение.

– Здравствуйте. Я вот тут… – Запинаюсь. – Кольцо ваше нашел… – Протягиваю находку.

Катерина Николаевна рассматривает кольцо сначала с недоверием, потом – с удивлением и наконец – с радостью. Грусть из взгляда почти исчезает, теперь в ее глазах светится огромная благодарность.

– Оно! Это оно! Боже, Даня, как?

Улыбаюсь, как учила Ксюша:

– Да решил еще раз поискать на следующий день, и вот, нашел. Правда, долго искал, и руки все исцарапал и отморозил.

– Это просто невозможно! Я уже с ним попрощалась… Какой же ты молодец, спасибо тебе огромное!

Кольцо вдруг стерло между нами некую границу. Катерина Николаевна все еще смотрит на меня – теперь задумчиво, как-то по-новому. Затем ее лицо проясняется:

– Знаешь, а я собралась чай пить. Составишь мне компанию? А то Яра убежал куда-то в ночь…

Я охотно соглашаюсь. И вот на уютной кухне, под ароматный чай из таежных трав и пирог с брусникой, я по просьбе Катерины Николаевны рассказываю о себе. О желании поступить в ГУЭФ, о своей мечте – стать успешным, о маниакальной одержимости учебой, а особенно – математикой. Пока не говорю о своих проблемах – рано.

Моя история явно впечатляет Катерину Николаевну. По лицу кажется, что внутри у нее происходит какая-то борьба. Вскользь я упоминаю работу…

– Ты работаешь?! – Это совсем ее шокирует.

– Да. С четырнадцати лет. Папы нет, а нужно помогать маме, – говорю я уклончиво, не вдаваясь в подробности.

Катерина Николаевна выглядит все более растроганной:

– А чем занимаешься в свободное время?

– Свободное время? – Я хмурюсь, пытаюсь вспомнить, что это такое. – Учусь, работаю. Больше ничего.

– А прогулки? Кино? Друзья? И… девушки? – Последнее слово Катерина Николаевна произносит с легким неодобрением.

Качаю головой:

– Это все не для меня… По крайней мере, сейчас.

– А что же сейчас? – спрашивает она с любопытством.

– Я считаю, что сейчас важнее заложить фундамент под свою будущую жизнь. А отдых и развлечения оставить на потом.

– Это взрослый и серьезный подход. – Она смотрит на меня с уважением. – И большая жертва. Но в будущем она окупится стократно, поверь мне.

Киваю. Хвалю пирог и чай. Не могу не заметить, что за разговором Катерина Николаевна то и дело поглядывает в окно – с легкой тревогой.

– Не переживайте за него, – тихо говорю я, поймав очередной взгляд. – У него много друзей. Большой компанией тяжело попасть в передрягу.

– Надеюсь, что так, – кивает она с грустью. Затем натянуто улыбается и предлагает мне еще пирога.

Я спрашиваю Катерину Николаевну о ее работе, и она рассказывает все, что я уже знаю. Затем я задаю вопрос, почему они с Ярославом переехали сюда. Она говорит, что отсюда удобнее ездить до Москвы, но по интонации я понимаю, что дело в чем-то другом, но сейчас правду она не откроет. Что ж. Все равно чаепитием я остаюсь доволен.

Кажется, мы уже почти подружились.

Глава 9

С помощью линейки и двухстороннего скотча краду из почтового ящика Катерины Николаевны какое-то письмо, а потом, дождавшись, когда Ярослав уйдет, звоню в их дверь. Говорю Катерине Николаевне, что письмо по ошибке попало в мой ящик, а затем как бы невзначай жалуюсь, что мне никак не удается одна задача по математике. Не сможет ли она посмотреть? Она охотно соглашается и приглашает меня войти: полчаса свободного времени у нее как раз есть.

За пятнадцать минут Катерина Николаевна объясняет мне, как решаются такие задачи. Она не дает ответ – просто слегка направляет меня, чтобы я взглянул на задачу под новым углом. Радостный, я ухожу домой, нахожу в стопке задач подобные и за один вечер решаю сразу двадцать штук.

На уроке русского происходит странность. Елена Андреевна две недели назад объявила сбор денег на подарки учителям и сегодня пересаживает за позорные парты новую партию должников. Почти все места вскоре оказываются заняты, остается одно свободное – рядом со мной. Елена Андреевна называет последнюю фамилию:

– Вудиков.

Замираю от изумления. А Ярослав с довольным видом собирает вещи и пересаживается ко мне. Он выглядит так, как если бы сам все это спланировал. Да что происходит? Получается, о сборах даже Катерина Николаевна не знает? Если бы знала, она ведь точно бы дала ему деньги… Или она и дала, а Ярослав решил соврать и потратить их на свои нужды? Эх, какой же он все-таки гад!

– Теперь мы соседи в квадрате, – улыбается Ярослав. – Но вижу, ты не особенно рад.

– Лучше бы мы были соседями в степени «минус бесконечность», – ворчу я.

– Да, опять убеждаюсь, что прозвище тебе дали не только из-за фамилии, – вздыхает он. – Чего ты всегда со всеми такой злой?

– Это не злость, а здоровый сарказм.

Ярослав тут же изображает, как крутит регулятор громкости.

– Нам с тобой теперь делить одну парту. Может, приглушишь чуток свой «здоровый сарказм», и начнем нормально общаться?

Пожимаю плечами.

– Давай ты будешь общаться со мной так, будто я твой географический антипод?

– Давай, – оживляется Ярослав, не распознав подвоха. – А это как?

– Представь Землю. Проведи мысленно линию от нас через ее центр и выйди в противоположной точке. Это получится точка в Тихом океане, где-то в четырех тысячах километров к юго-востоку от Новой Зеландии.

– И? – Ярослав хмурится.

– И там я, твой географический антипод. А ты здесь. Как бы ты со мной общался?

– Эм-м… по телефону?

Закрываю глаза. Вот же глупость.

– Я болтаюсь в ледяных водах Тихого океана, – медленно произношу я, словно объясняю что-то детсадовцу. – У меня там нет связи.

– Тогда как?

– Как? – вопросом на вопрос отвечаю я.

– Никак? – растерянно спрашивает Ярослав.

– Бинго! – Я отворачиваюсь и принимаюсь писать в тетради.

– Но это нечестно! Ты меня обманул! – возмущается он.

– Ты сам согласился соблюдать правила. И вообще, я тебя не слышу. – Я не отрываюсь от страницы. – Я в океане!

Ярослав, пыхтя, утыкается в свою тетрадь. Вот так мы и становимся «соседями в квадрате». Отдавать долг Елене Андреевне он не собирается. Похоже, ему нравится сидеть на «местах позора».

На уроках Ярослав особо не досаждает болтовней. Учеба ему скучна, и, вместо того чтобы записывать материал, он что-то рисует в тетради. А еще его «изгнание» сломало всю привычную систему: теперь Рысеву приходится бросаться монетками и в Ярослава – в своего друга. Конечно, делает он это больше в шутку. Ярослав в ответ бросается монетками в Рысева. У них теперь такая игра: кто больнее попадет. Размахиваются оба будь здоров, не удивлюсь, если синяки остаются.

Я по-прежнему не могу смотреть на Ярослава без раздражения. Посмотрю, зацеплюсь за какую-то деталь и сразу думаю о том, сколько труда и времени в эту деталь вложено его мамой. Футболка – куплена, постирана и поглажена мамой. Волосы – мама объездила все магазины, чтобы купить подходящий ему шампунь. Крутой телефон с камерой – мама купила, как только модель поступила в продажу. И все – мама, мама, мама… Получается, эта его «харизма», на которую все так ведутся, – лишь яркая дорогая одежда да немаленькие карманные деньги. То есть целиком мамина заслуга. Без нее он из себя не представляет абсолютно ничего.

Я заметил, что к деньгам Ярослав относится странно. Не осознает их ценность. Постоянно платит за друзей. Ведет себя так, будто у него дома стоит станок, который печатает деньги пачками. А у его мамы вся неделя расписана до последней минуты, чтобы обеспечивать ему безбедную жизнь и все успевать. В общем, чем больше я наблюдаю за Ярославом, тем он мне противнее. А затем я все-таки подмечаю то, что меня завораживает.

Мне удается подглядеть, что же рисует Ярослав на уроках. Это граффити. Объемные буквы, непонятные слова на английском, которые невозможно разобрать из-за причудливого шрифта. Выглядит здорово. Помимо надписей, есть еще и просто забавные картинки. Как-то замечаю, что Ярослав на литературе нарисовал Марио, а на истории – Битлджуса. А иногда он рисует настоящие шедевры, целые сюжетные сцены: фея в клетке, печальная принцесса, запертая в башне. Бывает что-то совсем необычное: человек, с ног до головы замотанный в шарф. По выражению его лица и позе можно сказать, что этот шарф ему мешает, и он пытается из него выбраться. На другом рисунке полный человек тонет в болоте из еды. Эти рисунки, в отличие от объемных надписей и забавных картинок с известными персонажами, очень печальные. И у них есть сходство: на каждом обязательно кто-то заперт или в ловушке. Ловушка может быть любой: еда, шарф, клетка. Но всегда есть ощущение безысходности. Герой попал в беду и не может выбраться.

Вот это открытие: оказывается, Ярослав хоть чем-то увлекается! Почему-то мне казалось, что у него ни к какому делу нет ни тяги, ни способностей, а усидчивости – тем более. Его кормят с ложечки, ему все дают. Такие дети ведь как цветы в оранжерее: их поливают и удобряют, а они равнодушно ждут, когда вырастут. Их будущее целиком определяет сорт. Но как ни неприятно такое признавать, я ошибался. Мне нравятся рисунки Ярослава.

Вскоре замечаю кое-что еще – когда, срезая дорогу на работу, иду через железнодорожный мост. На путях замечаю Ярослава и незнакомую компанию. В руках у них аэрозольные баллончики. Они увлеченно, никого вокруг не замечая, рисуют на бетонном ограждении картину, из которой я пока могу распознать только женское лицо, остальное – разрозненные фрагменты. Выходит очень красиво.

После смены, утром, возвращаюсь тем же путем. Граффити – яркое, привлекающее внимание – уже закончено. Картинка получилась необычная: лицо девушки, поверх него – будто слой другого рисунка – птица и роза. Птица у девушки на одном глазу, а роза – на другом. Здорово смотрится. И почему вообще граффити считается вандализмом? Иногда это ведь невероятно талантливые работы.

В голове не укладывается: как Ярослав, этот самодовольный гад, может создавать такую красоту? Возможно, его вклад в работу маленький? Тут ведь целая команда рисовала, вдруг Ярослав ничего особо и не сделал?

Но я понимаю, что обманываю себя. Этот неприятный тип дарит миру что-то красивое. Каким бы ни был сам по себе.

Я продолжаю упражняться, пытаясь добиться естественных эмоций. В последние дни у меня прогресс: улыбка больше не похожа на оскал! Улыбаться глазами, как учит Ксюша, я еще не научился, но хотя бы взгляд, в котором, по ее словам, читается неприкрытое желание сожрать окружающих с косточками, вроде удалось смягчить.

Закончив, перехожу к этикету. Глядя в зеркало, улыбаюсь и повторяю фразы:

– Спасибо, пожалуйста. Извините за беспокойство, будьте любезны. Как поживает «белая джулия»? Ну что вы, мне не составит это никакого труда. Очень рад вас видеть. Хорошего вечера. Как ваши дела?

При этом я меняю голос, пытаюсь найти максимально вежливый, но при этом естественный тон. Вроде получается. А через пару дней представляется и случай проверить: я встречаю Катерину Николаевну на крытом рынке.

Я уже запомнил, в какие дни она там бывает, а она от своего расписания не отходит. Но выглядит все так, как если бы мы встретились случайно. Поздоровавшись, я помогаю Катерине Николаевне донести до дома тяжелые пакеты. Валит снег.

– Вот это сегодня погода! – говорю я по дороге. – Завтра тоже обещают снегопад. Будьте аккуратнее, если поедете куда-то на машине.

Она улыбается, растроганная моей заботой:

– Спасибо, непременно буду.

– Как ваши дела? Как поживает «белая джулия»? – Теперь благодаря Ксюшиным урокам я умею поддерживать легкую беседу.

– Уже второй раз цветет! Красота невероятная…

Вскоре Катерина Николаевна сама переводит тему на математику: спрашивает, как продвигается моя подготовка. Я признаюсь, что дело идет трудно. Катерина Николаевна ненадолго замолкает. Ощущение, что ее что-то мучает.

– Даня, я бы очень хотела позаниматься с тобой на постоянной основе, бесплатно, разумеется, – виновато начинает она. – Но у меня такой плотный график…

– Нет-нет, – успокаиваю я ее. – Я ни о чем таком не прошу. Я привык справляться сам. Не переживайте, я со всем разберусь.

Еще немного помолчав, Катерина Николаевна неуверенно добавляет:

– Но если будут возникать проблемы… Ты все же обращайся ко мне, постараюсь помочь по возможности.

Я благодарю ее. Это пока не совсем то, что мне нужно, но я уже близок.

Через несколько дней перед сном я крадусь к машине Катерины Николаевны, прихватив садовый распылитель с водой. Щедро опрыскиваю все дверные замки на машине. Наутро караулю соседку неподалеку.

Катерина Николаевна опаздывает – выходит на десять минут позже обычного. На ней – пальто нараспашку; она спешит к машине. Дергает ручку – дверь не поддается. Катерина Николаевна смотрит на дверь с недоумением и дергает снова. Трогает подряд все ручки, затем судорожно копается в сумочке, что-то ищет, но не находит.

Дожидаюсь, когда на ее лице появится беспокойство, выхожу из укрытия и спешу к машине с флакончиком размораживателя замков в руке.

– Здравствуйте, Катерина Николаевна! – бодро здороваюсь я. Она вздрагивает – кажется, я перестарался с радостным тоном. Напугал.

– Давайте помогу. Увидел вас из окна и вот, захватил! – Я трясу флакончиком.

Подхожу к водительской двери, вставляю тонкую трубочку в замок и щедро опрыскиваю, затем перехожу к другой двери. Катерина Николаевна рассыпается в благодарностях:

– Ох, Даня, ты снова меня спасаешь! И что бы я без тебя делала?

Если бы не я, вы бы давно уехали. Но, естественно, я скромно молчу.

Через три минуты двери уже можно открыть.

– Давай подвезу тебя, – предлагает она.

– Ой, да я сам, вы же опаздываете, – смущаюсь я.

– Ничего, школа по пути.

Я сажусь в машину.

– А Ярослав почему не с вами? – спрашиваю я по дороге.

– Ты что, он же слишком взрослый, чтобы мама подвозила его в школу, – улыбается она. Я улыбаюсь в ответ. Поступок Ярослава такой детский.

Катерина Николаевна останавливается у школы. Мы прощаемся, я собираюсь выйти, но она вдруг говорит:

– Даня, я тут подумала… – Она осекается. Смотрит вперед, через лобовое стекло, словно окончательно принимая важное решение. Затем переводит взгляд на меня: – Я пересмотрела свой график и нашла в нем окошко. По понедельникам в шесть вечера у меня есть свободный час. Я готова тебя взять. Бесплатно и бессрочно – пока не прорешаем с тобой все билеты.

Дыхание перехватывает.

– Спасибо! – радостно отвечаю я и удивляюсь, как легко это получается. – Я… Вы… У меня просто не хватит слов описать, как много это для меня значит!

– На здоровье! – отвечает Катерина Николаевна, польщенная, что ее предложение вызвало у меня такие эмоции. – И до понедельника!

Я выхожу, провожаю отъезжающую машину взглядом. От восторга я чувствую, что стал легче воздуха и вот-вот взлечу. Никогда еще моя мечта не была так близко.

Глава 10

К Хмарину учителя цепляются гораздо чаще, чем к другим. А ведь он идет на медаль, и ему очень важны оценки. И вообще меня все больше возмущает наша классуха с ее «позорными местами». Бесит Рысев, который травит должников. Бесит ущербный Соколов, который поддерживает подобное гнилье. Соколов вообще всю мою школьную компанию бесит. Мы постоянно его обсуждаем, возмущаемся или пускаем едкие шуточки.

У него денег полно, родители ему отстегивают чуть не тысячами, и вот он себе откровенно пытается купить друзей. Вечно кого-то куда-то зовет, предлагает угостить, за кого-то заплатить. Это низко, все мои такое осуждают. Никто и не ведется на его деньги. Да и если кто поведется, его другие засмеют. Еще и во фрики запишут.

Так вот, я решил бороться с системой: не сдал деньги на очередную ерунду, вступился за Хмарина на английском. Дерьмово, конечно, что влепили двойку. Да еще и Хмарин оказался тем еще неблагодарным говнюком.

Ничего, двойку я так оставлять не собираюсь, я точно знаю, что получил ее незаслуженно. Английский у меня в старой школе был сильный. Несколько дней думаю, что можно сделать, как заставить англичанку признать свою неправоту.

Защищаю Хмарина и других должников – я же теперь один из них. Помогает. Ребят оставляют в покое. Вот только Хмарин и тут недоволен, вечно кажется на что-то обиженным. Сидим за одной партой, а он все так же угрюмо молчит. Ну молчи и дальше, не очень-то ты мне нужен, мне есть с кем поболтать.

Вообще угрюмость Хмарина меня даже не раздражает. Он забавный, когда хмурится или нудит. Ну просто мультяшный злодей с хмурой миной и этой его шишкой! Почему-то в такие моменты губы у меня сами растягиваются в улыбке. Мне все любопытнее. Да, Хмурь прячется от мира за прочными баррикадами. Но какой он на самом деле? Что он любит, кроме шишек? Что его смешит? О чем он мечтает? Какая у него любимая еда? В кого он влюблен? Не то чтобы я хочу подружиться с ним: вряд ли найдется на Земле парень, менее располагающий к дружбе. Но я будто поспорил сам с собой, смогу ли расколоть его.

В понедельник третьим и четвертым уроком у нас идут русский и литература. После третьего, на большой перемене, все, как обычно, убегают в столовую. Я мешкаю и выхожу из класса одним из последних. В кабинете остается только Хмурь. Мне почему-то становится неловко. Я спрашиваю:

– А ты чего не идешь?

Хотя прекрасно понимаю, что из-за денег.

– Не голодный, – бросает он, и тут же у него урчит в животе. Кажется, он понимает, что я это слышал. Резко меняет свое мнение: – Вообще я брезгую школьной едой. Пару лет назад у нас в пирожках нашли сальмонеллу.

Я ухожу в столовую. Вернувшись, молча кладу перед Хмурем «Сникерс». Он лишь поджимает губы:

– Это что?

– Тебе. В нем нет сальмонеллы.

Но порция занудства гарантирована:

– Зато в нем пальмовое масло, которое приводит к атеросклерозу и болезни Альцгеймера.

– Ну как хочешь, – миролюбиво говорю я.

Вот же говнюк. Но мне так хочется расколоть его броню.

Дома я прошу маму собрать мне завтрак с собой и на следующий день приношу в школу еду: два яблока, печенье, йогурт и сок. На большой перемене остаюсь в классе и выкладываю все это на середину парты, показывая Хмурю, что я взял завтрак на двоих.

– Тут нет пальмового масла и сальмонеллы.

Хмурь брезгливо смотрит на еду. Отворачивается.

– Да ладно тебе выпендриваться! Не отравлено же!