Читать онлайн В 2112 году

Морис Баринг

I

Джон Флетчер был перегруженным работой мелким чиновником в правительственной канцелярии. Он вел одинокий образ жизни, причем с самого детства. В школе он мало общался со своими товарищами и не проявлял интереса к тому, что интересовало их, то есть к играм. С другой стороны, хотя он был, что называется, "хорош в работе" и делал уроки легко и быстро, он не был литературным мальчиком и не интересовался книгами. Его привлекали всевозможные механизмы, и он проводил свободное время, занимаясь научными экспериментами или наблюдая за поездами, проходящими по линии Грейт Вестерн. Однажды он начисто лишил себя бровей, проводя какой-то эксперимент со взрывоопасными химикатами; его руки всегда были измазаны темными замысловатыми пятнами, а его комната напоминала комнату алхимика-медиума, захламленную ретортами, бутылками и пробирками. Перед окончанием школы он изобрел летающую машину (тяжелее воздуха), а неудачная попытка запустить ее на большой дороге стала причиной того, что он стал жертвой насмешек и издевательств.

После окончания школы он поступил в Оксфорд. Его жизнь там была такой же одинокой, как и в школе. Незаметный, неопрятный, испачканный чернилами и химикатами мальчик вырос в высокого, долговязого, неухоженного мужчину, который держался особняком, но не потому, что питал неприязнь или презрение к окружающим, а потому, что, казалось, был полностью поглощен собственными мыслями и отгорожен от мира барьером мечтаний.

Он хорошо учился в Оксфорде, а когда окончил его, поступил на государственную службу и стал клерком в правительственном учреждении. Там он держался так же замкнуто, как и прежде. Он делал свою работу быстро и хорошо, ибо этот человек, казавшийся таким неряшливым, обладал ясным умом и был, что называется, хорошим клерком, хотя его неизлечимая рассеянность то и дело заставляла его забывать о некоторых важных делах.

Его сослуживцы относились к нему как к чудаку и шуту, но никто из них, сколько ни пытался, не сумел познакомиться с ним поближе или завоевать его доверие. Они часто интересовались, чем Флетчер занимается в свободное время, чем увлекается, какие у него хобби, если они вообще есть. Они подозревали, что у Флетчера есть какое-то поглощающее его дело, поскольку в повседневной жизни он был похож на человека, который ходит как бы во сне и действует машинально и словно автоматически. Где-то в другом месте, думали они, при других обстоятельствах он непременно должен просыпаться и проявлять живой интерес к кому-то или к чему-то.

И все же, если бы они последовали за ним домой, в его маленькую комнату в районе Кентербери-Мэншнз, они были бы поражены. Ведь когда он возвращался из офиса после тяжелого рабочего дня, то не делал ничего более увлекательного, чем медленно перелистывать страницы книги, в которой были подробные чертежи и схемы локомотивов и других машин. А в воскресенье он садился на одном из крупных железнодорожных узлов и проводил весь день, наблюдая за проходящими поездами, а вечером снова возвращался в Лондон.

Однажды, когда он вернулся из офиса несколько раньше обычного, его позвали к телефону. В его комнате телефона не было, но он мог пользоваться телефоном общего пользования, который был установлен в здании. Он зашел в маленькую будку, но, добравшись до телефона, обнаружил, что его отключили на станции. Он решил, что ему позвонили из офиса, и попросил набрать его номер. При этом его взгляд привлекло объявление, висевшее прямо над телефоном. Это был сложный черно-белый рисунок, рассказывающий о достоинствах особого сорта мыла под названием "Венера": прекрасная дама, держащая в одной руке зрительную трубу, а в другой – кусочек этого бесценного мыла, стояла в сфере, окруженной остроконечными лучами, которые, несомненно, должны были изображать самую яркую из планет.

Флетчер сел на табурет и взял в руку трубку. На секунду ему показалось, что пол под ним просел и он падает в пропасть. Но прежде чем он успел осознать происходящее, ощущение падения покинуло его; он встряхнулся, как будто спал, и на мгновение в его сознании промелькнуло слабое воспоминание о ночных грезах, которое тут же исчезло, не поддавшись никакому воспоминанию. Он сказал самому себе, что ему привиделся длинный и любопытный "сон", и решил, что уже слишком поздно вспоминать, о чем он был. Затем он широко открыл глаза и огляделся вокруг.

Он стоял на склоне холма. У его ног лежал зеленый мох, очень мягкий, когда на него ступаешь. На нем то тут, то там росли светло-красные, похожие на восковые, цветы, каких он никогда раньше не видел. Он стоял на открытом пространстве; под ним простиралась равнина, покрытая, как ему показалось, гигантскими грибами, намного выше человеческого роста. Над ним возвышалась густая растительность, а над всем этим – плотное, тяжелое, клубящееся облако, слабо мерцающее каким-то серебряно-белым светом, который, судя по всему, находился за пределами этого облака.

Он пошел в сторону растительности и вскоре оказался посреди леса, а точнее, джунглей. Со всех сторон тянулись заросли спутанных растений; вниз свисали огромные ползучие лианы с голубыми цветами. В этом лесу царила глубокая тишина; не пели птицы, и он не слышал ни малейшего шороха в густом подлеске. Было невыносимо жарко, а воздух был наполнен резкой, ароматной сладостью. Ему казалось, что он находится в теплице, полной гардений и стефанотисов. В то же время атмосфера этого места была ему приятна. Она не была ни странной, ни неприятной. Он чувствовал себя как дома в этих зеленых, мерцающих джунглях, в этих жарких, ароматных сумерках, словно прожил здесь всю свою жизнь.

Он механически шел вперед, как будто направлялся в определенное место, о существовании которого точно знал. Он шел быстро, но, несмотря на тяжелую атмосферу и густую растительность, ему не было ни жарко, ни душно; напротив, он получал удовольствие от движения, а удушливый, сладкий воздух, казалось, бодрил его. Он уверенно шел более трех часов, тщательно выбирая дорогу, избегая одних мест и стремясь к другим, следуя определенному пути и стремясь к определенной цели. Все это время царила тишина, и он не встретил ни одного живого существа – ни птицы, ни зверя.

После того как он прошагал, как ему показалось, несколько часов, растительность поредела, джунгли стали менее густыми, и из более или менее открытого пространства показалось то, что могло оказаться горой, полностью погруженной в толщу тяжелых серых облаков. Он сел на зеленый покров, который был похож на траву и в то же время не был таковой, на краю пространства, откуда открывался этот вид, и совершенно естественным образом сорвал с нависших ветвей дерева большой красный сочный плод и съел его. Затем он сказал себе, сам не зная почему, что не должен терять времени, а должен идти дальше.

Он свернул на тропинку справа от себя и спустился по склону джунглей большими, энергичными шагами, чуть ли не бегом; он знал дорогу так, словно проходил по ней тысячу раз. Он знал, что через несколько мгновений достигнет огромного висячего сада красных цветов, и знал, что, достигнув его, должен снова повернуть направо. Так и вышло: красные цветы вскоре появились в поле зрения. Он резко повернул и сквозь редеющую зелень увидел открытую равнину, где росло еще больше грибов. Но до равнины было еще очень далеко, а грибы казались совсем маленькими.

"Ничего, со временем доберемся", – сказал он себе и уверенно зашагал дальше, не глядя ни вправо, ни влево. Когда он достиг края равнины, уже вечерело: вокруг становилось все темнее. Бесконечные испарения и высокие облака, в которых утопал весь этот мир, становились все тусклее и тусклее. Перед ним было пустое ровное пространство, а примерно в двух милях дальше возвышались огромные грибы, высокие и широкие, как памятники какой-то доисторической эпохи. А под ними на мягком ковре, как будто двигались мириады неясных и бестелесных форм.

"Я доберусь туда вовремя", – уверенно подумал он. Он шел еще полчаса, и к этому времени высокие грибы подошли к нему совсем близко, и он увидел, что под ними движутся, теперь уже отчетливо, зеленые живые существа, похожие на огромных гусениц, со светящимися глазами. Они двигались медленно и, похоже, нисколько не мешали друг другу. Дальше, за ними, простиралась широкая и бесконечная равнина с высокими зелеными стеблями, похожими на колосья пшеницы или проса, только более высокими и стройными.

Он побежал дальше, и вот уже у самых его ног, прямо перед ним, зашевелились зеленые гусеницы. Они были огромными, как леопарды. По мере того как он приближался, они, казалось, прокладывали для него дорогу и собирались в группы под толстыми стеблями грибов. Он шел по проложенной ими дорожке под сенью широких, похожих на тенты крыш этих гигантских зарослей. Уже почти стемнело, но он не сомневался, что найдет дорогу. Он шел по зеленой равнине. Земля была густо усеяна гусеницами; их было много, как муравьев в муравейнике, но они, не смотря на это, не мешали ни ему, ни друг другу; они инстинктивно уступали ему дорогу и, казалось, нисколько не интересовались им. Он не испытывал ни удивления, ни недоумения по поводу их присутствия.

Стало совсем темно; единственным источником света в этом мире были мерцающие глаза движущихся фигур, которые светились, как маленькие звездочки. Ночь была ничуть не холоднее дня. Атмосфера была такой же душной, густой и ароматной, как и прежде. Он шел все дальше и дальше, не чувствуя ни усталости, ни голода, и время от времени говорил себе: "Я приду вовремя. Я приду вовремя". Равнина оставалась плоской и ровной, и на всем пути ее покрывали грибы, верхушки которых сходились и закрывали от него вид на темное небо.

Наконец он дошел до конца грибной равнины и достиг высоких зеленых стеблей, к которым стремился. За темными тучами вновь забрезжил серебристый свет.

"Я как раз вовремя, – сказал он себе, – ночь кончилась, солнце встает".

В этот момент в воздухе раздался сильный вихрь, и из зеленых стеблей поднялся полет миллионов и миллионов огромных ширококрылых бабочек всех оттенков и описаний – серебряных, золотых, пурпурных, коричневых и голубых. Одни с темными и бархатистыми крыльями, как у пурпурного императора или красного адмирала, другие – переливчатые, как у стрекоз. Другие – как у огромных нежных серебристых мотыльков. Они поднимались со всех концов этой зеленой равнины со стебельками, заполняли небо, а затем взмывали ввысь и исчезали в серебристой облачной стране.

Флетчер уже собирался броситься вперед, как вдруг услышал у себя над ухом голос, который сказал:

– Это вы, Виктория, 6493? Вы разговариваете с офисом Министерства внутренних дел.

II

Как только Флетчер услышал по телефону голос офисного секретаря, он мгновенно осознал, где находится, и странный переход, который показался ему таким долгим, а на самом деле был таким коротким, произвел на него не большее впечатление, чем то, которое остается у человека, погрузившегося в изучение коричневого цвета или уставившегося на что-то, скажем, на плакат на улице, и не замечающего хода времени.

На следующий день он вернулся к работе в офисе, и в течение всей следующей недели его сослуживцы отмечали, что он работает с большим усердием и кропотливостью, чем когда-либо. С другой стороны, его периодические приступы рассеянности становились все более частыми и выраженными. Однажды он отнес бумагу на подпись заведующему кафедрой, а после того, как она была подписана, вместо того чтобы убрать ее со стола, продолжал смотреть в одну точку перед собой, и только когда руководитель департамента трижды громко позвал его по имени, он обратил на нее внимание и вновь обрел способность действовать. Когда эти приступы рассеянности стали доставлять ему немало хлопот, он обратился к врачу, который сказал, что ему необходима смена воздуха, и посоветовал проводить воскресные дни в Брайтоне или в каком-нибудь другом бодрящем и веселящем месте. Флетчер не последовал совету доктора, а продолжал проводить свободное время, как и раньше, то есть отправляясь на какой-нибудь крупный вокзал и целыми днями наблюдая за проносящимися мимо скоростными поездами.

Однажды, когда он был занят – это было как раз в августе 19-го числа, когда Египетская выставка привлекала огромные толпы посетителей, – и сидел, по своей привычке, на скамейке на центральной платформе станции Слау, он заметил индийца, который вышагивал вверх и вниз по платформе, то и дело останавливаясь и с особым интересом рассматривая его, колеблясь, словно желая заговорить с ним. Вскоре индиец подошел, уселся на ту же скамейку и, просидев несколько минут в молчании, наконец сделал замечание о жаре.

– Да, – сказал Флетчер, – это тяжело, особенно для таких людей, как я, которые вынуждены оставаться в Лондоне в эти месяцы.

– Вы, несомненно, работаете в офисе, – сказал индиец.

– Да, – ответил Флетчер.

– И вы, несомненно, много работаете.

– Мы работаем не так много, – ответил Флетчер, – и я не жаловался бы на переутомление, если бы не страдал от… не знаю, как это называется, но, полагаю, это можно отнести к нервам.

– Да, – сказал индус, – я вижу это по вашим глазам.

– Я становлюсь жертвой внезапных приступов отвлеченности, – сказал Флетчер, – они все больше овладевают мной. Иногда в офисе я на две-три минуты совершенно забываю, где нахожусь; люди начинают замечать это и говорить об этом. Я был у врача, и он сказал, что мне нужно сменить воздух. Примерно через месяц у меня будет отпуск, и тогда, возможно, мне удастся сменить воздух, но я сомневаюсь, что это пойдет мне на пользу. Но эти приступы раздражают, а однажды со мной произошло нечто совершенно сверхъестественное.

Проявляя большой интерес, индиец попросил рассказать ему подробности этого необычного происшествия, и Флетчер поведал ему все, что смог вспомнить – поскольку воспоминания об этом уже потускнели, – о том, что произошло, когда он звонил по телефону той ночью.

Выслушав этот рассказ, индиец на некоторое время задумался. Наконец он сказал:

– Я не врач, я даже не тот, кого вы называете шарлатаном, я всего лишь иллюзионист, и зарабатываю на жизнь фокусами и гаданиями на выставке, которая проходит в Лондоне. Но хотя я бедный и невежественный человек, во мне есть какая-то искра древнего знания, и я знаю, что с вами происходит.

– Что же? – спросил Флетчер.

– Вы обладаете способностью, или что-то в вас обладает способностью, – сказал индеец, – отделяться от вашего физического тела, и ваше астральное тело оказалось на другой планете. По вашему описанию я думаю, что это должна быть планета Венера. Это может случиться с вами снова, и на более длительный срок – на очень длительный срок.

– Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы предотвратить это? – спросил Флетчер.

– Ничего, – ответил индиец. – Вы можете попробовать сменить воздух, если хотите, но, – сказал он с улыбкой, – не думаю, что это принесет вам пользу.

В этот момент подошел поезд, и индус, попрощавшись, запрыгнул в него.

На следующий день, в понедельник, когда Флетчер пришел в офис, ему понадобилось воспользоваться телефоном. Не успел он снять трубку, как в памяти всплыли мельчайшие подробности того вечера, когда он звонил по телефону и когда с ним произошел тот невероятный случай. Перед ним отчетливо предстала реклама мыла "Венера", висевшая в телефонной будке в его доме, и, вспомнив об этом, он снова испытал ощущение падения, длившееся лишь долю секунды, и, протерев глаза, очнулся в знойной атмосфере зеленого и влажного мира.

На этот раз он оказался не у леса, а на берегу моря. Перед ним простиралось серое море, гладкое, как нефть, и окутанное клубами пара, а за ним – широкая зеленая равнина, уходящая в туманную даль. На далеком горизонте смутно виднелись тени знакомых ему гигантских грибов, а на равнине, доходившей до морского берега, но не так далеко, как грибы, он отчетливо видел огромных зеленых гусениц, медленно и лениво двигавшихся бесконечным стадом. Море со слабым рокотом разбивалось о песок. Но почти сразу же до него донесся другой звук, неизвестно откуда взявшийся и хорошо ему знакомый. Это был низкий свистящий звук, и казалось, что он исходит с неба.

В этот момент Флетчера охватила необъяснимая паника. Он чего-то боялся; он не знал, чего именно, но знал, был абсолютно уверен, что какая-то опасность, не смутная беда, не далекое несчастье, а какая-то конкретная физическая угроза нависла над ним и совсем рядом… нечто такое, от чего нужно бежать, и бежать быстро, чтобы спасти свою жизнь. И все же никаких признаков опасности не было видно, ведь перед ним было неподвижное маслянистое море, а за ним – пустая и безмолвная равнина. И тут он заметил, что гусеницы быстро исчезают, словно проваливаясь в землю: он был слишком далеко, чтобы понять, как это происходит.

Он начал бежать вдоль берега. Он бежал так быстро, как только мог, но не смел даже оглянуться. Он побежал обратно от берега по равнине, над которой поднимался белый туман. К этому времени все гусеницы исчезли. Свист продолжался и становился все громче.

Наконец он добрался до леса и помчался дальше, топча длинные травинки и спутанные сорняки, сквозь густой, влажный мрак этих бесконечных проходов в джунглях. Он вышел на открытое пространство, где стоял ствол дерева, более крупного, чем остальные; оно стояло само по себе и исчезало в путанице ползучих растений наверху. Он решил забраться на дерево, но ствол был слишком широк, и его попытки не увенчались успехом. Он стоял у дерева, дрожа и обливаясь потом от страха. Он не слышал ни звука, но чувствовал, что опасность, какой бы она ни была, уже близко.

Становилось все темнее и темнее. В лесу наступила ночь. Его парализовало от ужаса; он чувствовал себя как бы связанным по рукам и ногам, но ничего нельзя было поделать, кроме как ждать, пока невидимый враг решит навязать ему свою волю и обречь на гибель. И все же муки этого ожидания были столь ужасны, что он чувствовал, что если они продлятся еще немного, то что-то неизбежно сломается внутри него… и как раз в тот момент, когда он подумал, что вечность не может быть такой длинной, как те мгновения, которые он переживает, на него навалилась блаженная бессознательность. Очнувшись от этого состояния, он оказался лицом к лицу с одним из конторских посыльных, который сказал ему, что его порядковый номер называли два или три раза, но он не обратил на него внимания.

Флетчер исполнил свое поручение и поднялся наверх в свой кабинет. Его сослуживцы сразу же поинтересовались, что с ним случилось, так как он выглядел страшно бледным. Он сказал, что у него болит голова и он чувствует себя не в своей тарелке, но больше ничего не стал объяснять.

Этот последний эпизод изменил весь ход его жизни. Когда с ним случались приступы рассеянности, он не беспокоился об этом, а после первого странного переживания испытывал лишь смутный интерес; но теперь все было иначе. Его охватил страх, что все повторится. Он не хотел возвращаться в тот зеленый мир к тому маслянистому морю; не хотел слышать свистящий шум, не хотел, чтобы его преследовал невидимый враг. Страх перед этим так сильно давил на него, что он отказывался подходить к телефону, чтобы не запустить в своем сознании ассоциативный ряд и не вернуть мысли к пережитому ужасу.

Вскоре после этого он отправился в отпуск и, следуя совету доктора, провел его у моря. Все это время он был совершенно здоров, и его ни разу не побеспокоили эти диковинные приступы. Осенью он вернулся в Лондон посвежевшим и окрепшим.

В первый же день, когда он пришел в офис, ему позвонил его друг. Когда ему сказали, что линия удерживается для него, он заколебался, но в конце концов спустился в телефонную контору.

Он отсутствовал минут двадцать. Наконец его длительное отсутствие заметили, и за ним послали. Его нашли в телефонной будке без сознания, завалившимся вперед на телефонный стол. Лицо его было совершенно белым, а широко раскрытые глаза остекленели с выражением жуткого и невыносимого ужаса. Когда они попытались привести его в чувство, их усилия оказались тщетными. Послали врача, который констатировал, что Флетчер умер от сердечного приступа.

1909 год

Оуэн Оливер

I

Харви вошел ко мне в комнату с комментарием о погоде; сел у камина, положил ноги у камина и принялся отогревать руки. Начало великих дел бывает таким банальным.

Я читал газету "Ивнинг Стэндард" и перешел к статье, которая меня заинтересовала. Когда я перевернула страницу, он заговорил.

– Отложите газету, – сказал он. – Я покажу вам, как делать новости, а не читать их.

Я отложил газету.

– Если вы думаете, что я собираюсь вкладывать деньги в какие-либо ваши изобретения, то вы ошибаетесь, – предупредил я его.

Он рассмеялся.

– Если, конечно, я не увижу перспективу, – добавил я.

Харви был в некотором роде гением, и мне постоянно представлялось, что когда-нибудь он придумает что-нибудь стоящее. Вот почему я продолжал наше знакомство. Он не входил в мой круг общения.

– Вы увидите все перспективы.

Он наклонился вперед и ткнул в меня указательным пальцем.

– Вы увидите это так ясно, что рискнете и деньгами, и жизнью, и душой – если она у вас есть.

– О душе не беспокойтесь, – сказал я ему. – Ради чего я буду рисковать всем остальным?

– Ради того, что вы возьмете взамен от этого мира, – ответил он. – Если угодно, то сможете сделать Вестминстерское аббатство курительной комнатой!

На этот раз я рассмеялся.

– Вы не станете смеяться, когда я вам продемонстрирую, – тихо сказал он.

В его спокойствии было что-то такое, что меня покорило.

– Мы расположимся в моей лаборатории и скажем всему миру: Плати или умри! Подчинись или умри! Мир заплатит и подчинится.

– А причем тут я?

Я подумал, что от экспериментов и учебы по шестнадцать часов в день у него съехала крыша, и что мне лучше его на время успокоить.

– Мне нужен помощник.

– Почему именно я?

– Мой выбор ограничен. Я знаю так мало людей с мозгами. Вы, как оказалось, обладаете нужной мне компетенцией. Я не думаю, что у вас есть какие-либо предубеждения. Вы отличный фотограф. Вы обладаете немалой долей смелости. Это рискованно.

– Научное пиратство, да? – сказал я, все еще думая подшутить над ним. – В какой форме оно проявляется?

Мне с трудом удалось подавить смех.

– Слова тут ни к чему, – сказал он мне. – Вы им не поверите. А если бы поверили, то были бы дураком, а значит, бесполезным для меня. Приходите ко мне в лабораторию и убедитесь сами. Тогда вам будет не до смеха!

Я пристально смотрел на него, раздумывая. Конечно, это был риск – дать отвести себя в логово сумасшедшего, но я не из слабонервных – по крайней мере, тогда не был таковым. С тех пор нервы у меня немного сдали. В изобретении могло быть нечто интересное, и если он был слишком безумен, чтобы извлечь из этого выгоду, то я не был таковым!

– Ладно, – согласился я. – Я пойду.

И мы пошли.

У него было три комнаты в верхней части нашего дома. Одна из них была больше, чем две другие вместе взятые, и он использовал ее как лабораторию. Мы сразу же направились туда.

Там были всякие непонятные мне приборы и аппараты. Среди них были такие, как фотоаппараты, и устройство, которое показалось мне странным двойным волшебным фонарем. Он назвал его аннигилятором.

– Что он аннигилирует? – спросил я.

– Все, что угодно, по крайней мере, все, в отношении чего у меня есть настоящая фотография – я называю это псиграфией. Это фотография самой вещи – того, чем она является, а не только того, как она выглядит. Вот одна из них.

Он открыл шкаф и достал из него кусок вощеного картона. На нем был виден оттиск вазы.

– Вот оригинал, – сказал он и указал на обычную сине-белую вещицу на тумбочке. – Подойдите и посмотрите на него. Возьмите его в руки. Подержите минутку.

Он положил псиграфию в прорезь латунной подставки, обращенной к объективу аннигилятора, и на мгновение включил слабый голубоватый свет на мгновение. Ваза, которая была в моих руках, исчезла.

Ваза, которая была в моих руках, исчезла!

– Это фокус! – воскликнул я. – Чертов фокус!

– Это действительно нечто адское, – согласился он, – но это не фокус.

Он передвинул рычаг аннигилятора. Голубой свет сменился розовато-желтым, и ваза снова оказалась у меня в руках!

Я вздрогнул и вскрикнул. Ваза упала на пол у моих ног и разбилась вдребезги. Рядом стоял стул. Я, спотыкаясь, подошел к нему и сел.

– Это противоестественно! – воскликнул я.

Мой голос прозвучал по-детски. Меня била крупная дрожь, и Харви дал мне бренди. Я выпил его и вновь укрепился в своем скептицизме.

– Это иллюзия, – заявил я, пытаясь рассмеяться, – но она очень искусная. Как вы это сделали?

– В каком-то смысле это и правда была иллюзия, – заявил Харви. – Ваза все время была на месте, но вы не могли найти ее своими органами чувств. Никто бы не смог. Вы хотите еще доказательств, прежде чем рисковать своими деньгами и другими ценностями? Дайте мне ваши часы.

Я снял их и протянул ему. Он снял их с помощью одной из тех штучек, которые он называл камерами. Затем он вернул часы мне и положил снимок в щель.

– Посмотрите на часы, – сказал он. – Отметьте точное время.

– Без двадцати семи минут десять, – объявил я.

– Теперь положите их в карман. Что скажете?

– Они пропали! – воскликнул я, ощупывая свой жилет.

– И все же они там, и продолжают работать! Подождем минутку-другую.

Он расхаживал по комнате, смеясь своим странным негромким смехом.

– Сейчас мы вернем их обратно, – сказал он и включил розоватый свет на псиграфию.

Я снова нащупал в кармане часы. Я достал их и внимательно осмотрел.

– Без двадцати четырех десять, – констатировал я, и он кивнул.

– Понимаете, они шли все время. Эффект был скорее на вас, чем на часах.

– Именно! – констатировал я, и он снова рассмеялся – тем же самым странным, злым смехом.

Я понял вашу точку зрения, – сказал он. Вы хотите быть уверены, что я смогу изгнать нечто из сознания всех людей, прежде чем вы "увидите все перспективы". Хорошо.

Он подошел к шкафу и достал еще одну псиграфию – рельефное изображение человека.

– Вы его знаете? – спросил он.

– Министр внутренних дел, – сказал я. Но это же не значит, что вы собираетесь…

Он не ответил, только вставил вощеную карточку в щель и включил голубоватый свет.

– Посмотрите газеты завтра утром, – сказал он. – Потом приходите ко мне, и мы все устроим. К следующей неделе мы будем владеть половиной Англии!

– Но…

– Не валяйте дурака! Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца. Нам придется избавиться от нескольких человек, чтобы запугать этих людей.

– Их всегда можно вернуть? – неуверенно спросил я.

– Можно, – сказал он, – по крайней мере, я думаю, что можно. Я не пробовал, поскольку часы продолжали идти, как вы видели. И человек пойдет. Я знал, что будут делать часы, пока их не было видно. Я не знаю, что будет делать человек. Возможно, между ним и его псиграфией существует некое притяжение. Возможно, он сможет приходить сюда и наблюдать за нами. Мы должны прочно утвердить свою власть, прежде чем рисковать и возвращать кого-либо, обладающего знаниями, чтобы помешать нам. Вы должны решиться на это, Браунлоу.

– Это же убийство, – запротестовал я. – Хорошо, не совсем. Они… в общем, ладно. Мы бы их вернули. Это лишь временное неудобство.

– Вот так и надо на это смотреть, – весело сказал он. – В любом случае, это единственный путь к нашей цели. Это же мировая империя, Браунлоу! Завтра утром загляните в газеты, а потом приходите ко мне. А сейчас вам лучше пойти в свою квартиру и лечь спать.

– Да, – согласился я. -Да!

Мне стало дурно, и ноги подкосились, когда я спускался по лестнице.

II

Всем известно, что вечером в четверг, 26 октября 1912 года, в четверть десятого, министр внутренних дел Великобритании исчез посреди речи, посвященной законопроекту о женском избирательном праве. Он боролся с аргументом, что женщины не должны голосовать, потому что они не умеют воевать.

– Грубая сила превратилась в ничтожную вещь, – сказал он. – Мы ведем войну с силами природы, а не со своими собственными; с великими невидимыми силами, которые нас окружают, и…

И тут он замолчал, словно погас свет. Любопытно, что носовой платок, лежавший на сиденье, тоже исчез, а шляпа осталась.

Последовавшая за этим паника была такой, какой еще не знала история. Один из членов парламента, более мужественный, чем остальные, поднялся и предложил объявить перерыв, но остальные бросились бежать из здания. Несколько человек погибли в давке, а два человека на галерее, как говорят, умерли от испуга.

Прогуливаясь рано утром по улице, я встретил незнакомца. Он остановил меня и заговорил так, как будто мы были старыми друзьями. Так было с людьми поначалу. Потом все стали подозревать всех и вся и держаться в стороне от остальных, кроме близких друзей. Этот человек сказал, что ликвидация министра внутренних дел была возмутительной и, вероятно, произошла по вине антисуфражистов, которые были в сговоре с представителями науки. Открытия, заявил он, зашли уже слишком далеко; будь его воля, он сжег бы все научные книги, а вместе с ними и ученых.

Я рассмеялся, когда рассказал об этом Харви, но он выглядел довольно серьезным.

– Это одна из опасностей, от которой мы должны защищаться, – сказал он. – Если мы не напугаем их хорошенько, они обязательно устроят что-нибудь в этом роде; и они могут обрушиться на нас! Нам надо действовать немедленно. Я говорю "нам". Полагаю, теперь вы знаете свою перспективу?

– Да, – сказал я.

Я уже почти решился сказать "нет", но я боялся Харви. Кроме того, дело было серьезное.

По его приказу я провел утро и день, делая псиграфии людей и мест, которые мы могли бы счесть необходимым "уничтожить". Я всегда думал о том, что мне придется вернуть их обратно. Если бы не это, я бы не стал этого делать.

Вечером мы подготовили к печати знаменитое письмо в "Таймс", "письмо аннигилятора", в котором сообщалось, что новая власть овладела миром и намерена управлять им, а те, кто не подчиняется ее указам или подстрекает к сопротивлению, будут смещены, как это произошло с министром внутренних дел.

Парламент заседал в обычном режиме, и обе палаты отложили все дела, чтобы обсудить методы борьбы с "новой силой". Было решено усилить лондонскую полицию солдатами, провести поквартирный обход и заставить каждого отчитываться о своей деятельности, а для расследования этого вопроса была назначена королевская комиссия.

Мы ожидали чего-то подобного, и Харви планировал прервать дебаты до принятия решения. Но нам и в голову не приходило, что парламент откажется от своих обычаев и не будет обсуждать предложения правительства, а также что они будут приняты практически без дискуссии. Поэтому против нас была организована война, пока пять членов кабинета – три члена парламента и два пэра – не исчезли из среды своих коллег.

Это привело к давке в палатах; но оставшиеся члены кабинета укрепились, переманив к себе полдюжины видных представителей оппозиции, и сразу же собрались в министерстве иностранных дел. По железной дороге были отправлены войска, расклеены объявления о том, что на следующий день начнутся обходы домов и что все лица, пользующиеся научными лабораториями, будут подвергнуты временному аресту, если на то не будет особого разрешения правительства.

Необходимо было как можно скорее получить информацию о предпринятых против нас действиях. Я смешался с толпой на Даунинг-стрит. Около восьми часов я увидел, как члены реорганизованного кабинета направились пешком к зданию парламента. Толпа приветствовала их, я поддержал ее и пошел следом. Вдали раздавались еще более громкие возгласы; люди, окружавшие меня, говорили, что они поддерживают некоторых храбрых членов парламента и пэров, которые идут на специальное заседание обеих палат, спешно созванное для принятия дальнейших мер по задержанию "тех ученых парней, которые это творят".

Я попытался повернуть назад, чтобы предупредить Харви, но на какое-то время оказался зажатым толпой на площади перед Вестминстерским аббатством, где проходило заседание. Выступала женщина – леди Констанс Харфорд, как мне сказали, невеста исчезнувшего министра внутренних дел; высокая, стройная, с бледным лицом, благовоспитанная женщина, одетая во все черное, с удивительно приятным, чистым голосом.

– Никогда не было такого времени, чтобы не было трудностей, – говорит она, – но больше всего страдала женщина. И мы хотим страдать вместе с нашими мужчинами! Мы хотим спасти тех, кто остается, отомстить за тех, кто пропал. Я клянусь, – она повернулась в мою сторону, и мне показалось, что ее лицо было лицом измученной святой, – я клянусь перед Богом, что желаю этого больше всего на свете. Я говорю это не только вам. Здесь есть те, кто передаст мои слова и разнесет их по всей земле. Что вы можете сделать для своих мужчин, для женщин Англии? Я скажу вам. Вы можете мысленно перечислить всех людей, которых вы знаете, и никого не забыть. Подумайте, есть ли среди них тот, чье занятие подозрительно; тот, кто исследует и экспериментирует; тот, у кого есть лаборатория; тот, у кого есть нечто похожее на такую лабораторию, если заглянуть в щель в двери. Тот, кто…

Давление толпы уносило меня прочь, и после этого я уже не мог уловить ее слов. Я медленно отступил от толпы, а потом и до меня дошло, что она сказала.

– Я боюсь этой женщины, – сказал я. – Она поднимет людей на поиски, и когда они найдут ваш аппарат…

– Не теряйте головы, – сказал он, – мы находимся от них в миле и даже больше, а толпа в несколько тысяч человек не может обыскать Лондон за одну ночь. Завтра вы должны получить ее психограмму, а леди Констанс Харфорд мы подвергнем "временным неудобствам".

Он, как обычно, рассмеялся.

– А пока я почти закончил работу… неважно с чем. Это создает голубой свет. Через десять минут или около того я все сделаю. Возьмите такси и посмотрите на здание парламента. Вы увидите нечто!

– Вы имеете в виду, что у вас есть их псиграфии?

– Да.

Он опять засмеялся. В его смехе было что-то дьявольское, как мне кажется. Он всегда леденил мне кровь.

– Когда часы пробьют десять, – добавил он.

Я взял такси и вернулся на Вестминстерский мост, пробравшись в толпу у места, где выступала леди Констанс. Теперь выступал мужчина. Он настаивал на том же, что каждый должен превратиться в детектива, чтобы разоблачать подозреваемых.

– Никого не принимайте на веру, – умолял он, – Ни отца, ни мать, ни брата, ни сестру, ни своего знакомого. Письмо в "Таймс" было отправлено из Лондона. У преступника есть пишущая машинка, у него есть научная аппаратура.

Часы пробили десять.

– Он или она – человек с научными достижениями, человек без веры, я…

Наверное, он сказал "Боже мой!". Но его слова потонули в ужасном, невыразимом крике. Светящиеся часы, огромная башня, благородные здания исчезли, так же тихо и быстро, как изображение с экрана, а там, где они стояли, виднелось чистое небо. Была прекрасная ночь, и звезды мерцали в ней. Помню, я смутно подумал, кто же больше – человек или звезды.

После возгласа толпа закружилась, как живой, бешеный прилив. Меня крутили туда-сюда, толкали локтями, наносили удары. Куча упавших людей, большинство из них были убиты, выросла настолько, что под ее прикрытием я смог укрыться от людских волн. Ораторы находились по другую сторону кучи, и, поскольку толпа старалась их обойти, они тоже спаслись от самой страшной давки, но когда выступавший встал на табурет и крикнул людям, чтобы они сохраняли спокойствие и шли медленно, его опрокинули, и над ним постепенно образовалась другая куча, как бывало всякий раз, когда кто-нибудь падал.

Леди Констанс вскочила на что-то и стала умолять толпу не спешить, тогда все будут в безопасности. Ее голос был уже не музыкой, а грубым криком, шляпа слетела, и волосы растрепались. Ее тоже сбили с ног, но тут появился хвост толпы. Я пробился сквозь нее, используя кулаки, отбросил небольшую кучу в сторону и вытащил ее. Я помог ей встать на ноги и поддерживал, пока она отдышалась. Это было второе нарушение наших планов. Если бы я позволил ей погибнуть, а мне это и в голову не пришло, мы с Харви стали бы сегодня хозяевами мира.

III

По ее словам, она отделалась лишь синяками и ушибами.

– Я рада, что нашелся хоть один храбрый человек, – сказала она мне. – Мы, немногие храбрецы, нуждаемся друг в друге, мистер…

Она посмотрела на меня.

– Рэндалл, – произнес я то, что пришло мне в голову.

– Мистер Рэндалл, давайте посмотрим, сможем ли мы спасти хоть кого-нибудь.

Мы спасли многих из груды тел. По мере того как они приходили в себя, они помогали в спасении других, а я с леди Констанс направился к руинам здания парламента. Я говорю "руины", но там не было никаких обломков. Здание исчезло. Фундамент остался невредим, не попав в псиграфию.

Люди, собравшиеся в зале, не исчезли, но некоторые были убиты, а многие получили травмы, упав на землю или в подвалы, когда исчезла кладка. И, тем не менее, по словам Харви, все это "продолжает существовать". Все, что когда-либо было или будет, все продолжает существовать, я полагаю, только мы этого не знаем.

Я помогал тем, кто не был травмирован, вызволять остальных. Леди Констанс, как мне казалось, руководила всем этим. Она сама спускалась в подвалы и несла раненых на своих стройных плечах. Ее жакет был порван, она была растрепана. Теперь она выглядела не высокородной дамой, а настоящей женщиной. У нее было красивое лицо, и она сама была прекрасна.

– Приходите ко мне завтра, – сказала она, когда мы закончили работу, – если мы оба ещё не исчезнем. Будет чем заняться. Если кто-то из нас исчезнет – да благословит его Бог! Приходите и помогите!

– Да, – сказал я. – Я… я репортер. Вы хотите поднять народ. Что ж, народный энтузиазм возникает вокруг личности, особенно женщины. Я опишу, что вы сделали сегодня ночью, а утром приду и сфотографирую вас, чтобы приложить к статье.

Я имел в виду псиграфию!

– Очень хорошо. – вздыхая, сказала она. – Если мне кажется, что я действительно могу воздействовать на людей, – сказала она, – то это потому, что я стараюсь поступать так, как должен был бы поступать он. Укажите это в своей статье. Хороший человек живет, даже когда он мертв. Спокойной ночи, мистер… друг мой.

Она протянула мне руку и улыбнулась доброй улыбкой. Я сжал ее руку в своих. Это была третья оплошность во всех наших планах, непоправимая.

Я рассказал Харви, о том, что произошло все, что он хотел знать. Он сказал, что я поступил хорошо. Он не согласился с тем, что я совершил ошибку, спасая леди Констанс.

– Эффект от ее устранения будет гораздо большим, – сказал он, – но лучше сделать это быстро. Вы должны получить псиграфию рано утром. Она опасна.

В десять часов я отправился к ее дому на Парк-лейн. Там я застал вновь избранного премьер-министра – прежний уже исчез – и нескольких членов кабинета. Она представила меня, и они пожали друг другу руки.

– Я считаю, что ваше предложение правильное, господин Рэндалл, – сказал премьер-министр. – Сейчас самое время для народного вождя, а леди Констанс, скорее всего, переживет меня. Аннигилятор, как он себя называет, похоже, не нападает на женщин. Сфотографируйте ее во что бы то ни стало.

– С вашего разрешения, – сказал я, – я сфотографирую вас всех, и если вы поручите мне распространить вместе с фотографиями какое-нибудь сообщение, оно выйдет в свет.

Он дал мне длинное послание к народу, но леди Констанс с улыбкой отмахнулась от него.

– Скажи вот что, – обратилась она ко мне. – "Делайте все, что в ваших силах, и делайте все возможное и невозможное. Остальное сделает Бог!"

Затем я запечатлел ее, запечатлел их всех. Я обещал вернуться, чтобы принять участие в работе, когда фотографии будут переданы в газеты.

IV

Я застал в лаборатории Харви, который увлеченно работал, освещая голубым светом разрушения одну псиграфию за другой.

Вокруг него на полу лежали несколько газет.

– Они собирают целую армию, – говорил он, – чтобы схватить в Лондоне каждого, кто не может за себя постоять, и обыскать все и вся. Соединенные Штаты предлагают прислать помощь. У меня есть снимки трех Кунардеров. Они подойдут! Президент Французской Республики собирает совет, чтобы рассмотреть вопрос о направлении помощи.

Они собирают целую армию, – говорил он, – чтобы схватить в Лондоне каждого

Он вставил психографию в щель.

– А вот и президент! – щелкнул он выключателем и голубой огонек засветился. – Вы ее заполучили?

– Да, – сказал я, – сейчас я проявлю фотографии. У меня есть и другие.

Я назвал ему имена, и он кивнул.

Я подошел к маленькой раковине в углу и стал проявлять свои пластины. Процесс оказался быстрым и занял всего несколько секунд.

Фотография леди Констанс была очень четкой. Я смотрел, как она проявляется, как кислота разъедает вощеную карточку. Псиграфия, как я уже говорил, была вдавлена. Линии, казалось, вгрызались в мое сердце, как кислота в воск.

– Послушай, Харви, – резко сказал я, – ты сказал мне, что я могу брать от мира все, что мне нравится. Я не собираюсь отступать или портить дело бездумными сантиментами, но – дайте мне слово, что когда-нибудь вы вернете ее? Осмелюсь сказать, что я просто глупец.

Он повернулся ко мне и посмотрел на меня с любопытством и не без неприязни.

– О, я не знаю! – сказал он. – Что человек желает – то он и получает. Да, я верну ее. Я хочу, чтобы вы были полностью со мной, Браунлоу, и я не боюсь, что вы станете капризничать. Дайте мне слово не возвращать ее до тех пор, пока это не будет безопасно, и я покажу вам, как это делается.

Я дал ему слово, и он показал мне, как получить желтовато-розовый свет, который возвращает нам ощущение того, что "продолжает существовать" все время. Он проиллюстрировал процесс с помощью стула, стоявшего в лаборатории, и барометра, висевшего на стене.

Я дал ему псиграфию леди Констанс. Он вставил ее в щель и включил синий свет. Было похоже, что она рыдает. Потом, видимо, я потерял сознание.

Когда я пришла в себя, Харви торопливо вывел меня на улицу, чтобы сделать еще несколько снимков; он запер свою квартиру и вышел с той же целью. Нужно было сделать достаточно, чтобы дезорганизовать всю администрацию, объяснил он, и прекратить хождения по домам, иначе нам ничего не светит.

Я пробыл на улице около часа, когда мимо проехали газетчики на велосипедах с пачками газет и возгласами: "Специальный выпуск! Уничтожение военного министерства и адмиралтейства. Исчезновение президента Франции и леди Констанс Харфорд. Две тысячи ученых арестованы!".

Другие выкрикивали: "Германский император предложил свою армию!".

Какие-то разносчики распространяли листовки, рекламирующие отправку многочисленных судов во Францию и специальных поездов в провинции. Обратные поезда должны были быть доступны "при восстановлении законного правительства или в течение четырнадцати дней после этого".

Я вернулся на квартиру в час дня, как и было условлено; по дороге мне встретились отряды полиции, уводившие лиц, заподозренных в занятиях наукой. Среди них я узнал профессора Рунтона, эксперта-электрика и химика соседа по дому на углу нашей улицы. Когда я дошел до самой улицы, то увидел, что она вся усеяна солдатами, а по домам ходят отряды. Офицер остановил меня и осмотрел фотоаппарат. Он позвал сержанта саперов.

– В этом аппарате что-то странное, – сказал он. – Вы ведь работаете в фотографическом отделе, Джонсон? Посмотрите на него.

Сержант отдал честь и осмотрел фотоаппарат, а затем и сделанные мною снимки.

– Это не фотография, сэр, – сказал он, – и я вижу позитив с изображением леди Констанс Харфорд.

Я носил его с собой для надежности.

– Она выполнена в виде вощеной карточки, а в газетах пишут, что она исчезла!

– Немедленно отведите его в управление, – сказал офицер. – Не теряйте ни секунды, – и они спешно потащили меня.

Я посмотрел в окно лаборатории – наша квартира находилась в нескольких шагах от дома – и увидел, что Харви снимает нас на камеру. Мне пришло в голову, что он "запечатлеет" нас, а затем уничтожит всю компанию – меня и всех остальных! Пластинка с леди Констанс исчезнет, и тогда он никогда не сможет ее восстановить, и она будет "продолжать жить", блуждая как бесплотный дух, пока не закончится срок ее жизни.

Кажется, на мгновение я сошел с ума. Я рвался на свободу, кричал, что знаю аннигилятора и все им расскажу, умолял их поспешить и схватить Харви, пока он не уничтожил всех нас.

– И леди Констанс! – кричал я. – И леди Констанс! Он не сможет вернуть ее без этого!

Я попытался выхватить псиграфию из рук сержанта, но полдюжины мужчин схватили меня и потащили за ноги, руки и талию.

– Кажется, мы поймали одного из них! – сказал сержант.

И тут сержант и люди исчезли из этого мира, а я с грохотом упал на тротуар. Это было на Сент-Джеймсской площади, недалеко от Кливленд-хауса. На тротуаре лежал мой "фотоаппарат" и футляр с готовыми пластинами. Не было и фотокарточки леди Констанс, которую держал в руках сержант. Я собрал вещи и бегом направился к нашим квартирам – они находились на Джермин-стрит.

Навстречу мне выбегали люди и кричали, чтобы я туда не ходил. Они кричали, что все поисковики, которые пошли в ту сторону, были уничтожены. Я пошел дальше, вошел в лабораторию и опустился в кресло. На данный момент мои силы были на исходе.

Харви посмотрел на меня с дружелюбной улыбкой, подошел к серванту и достал бренди.

– Это была тонкая работа, старик! – сказал он почти с нежностью. – Я случайно увидел тебя и сделал псиграфию. Конечно, я вырезал тебя, камеру и пластины, прежде чем уничтожить". Он налил себе бренди, тихонько булькнув. "Очень тонкая работа! Думаю, на какое-то время мы в безопасности. Я все утро составлял расписание поисковиков и уничтожил тысячи. В ближайшее время они сюда не сунутся. Давай, соберись и выпей. Через минуту все будет в порядке.

Это была тонкая работа, старик! – сказал он почти с нежностью

Я выпил бренди и опустился в кресло.

– Вы уничтожили псиграфию леди Констанс, – сказал я. – Мы не сможем ее вернуть.

С каждого "снимка" можно было сделать только одну псиграфию, так что дубликата у меня не было.

Он надул щеки и выдохнул. У него была такая манера, когда он думал.

– Я могу вернуть псиграфию, – медленно сказал он, – но я не знаю, где она может появиться. Призрак, скажем так, человека, который ею владел, может блуждать. Полагаю, он мог бы носить ее с собой. Не знаю. Он может уронить её в любой момент. Я действительно не знаю. Я вырежу её из групповой псиграфии и восстановлю отдельно. Съездите туда, где она исчезла, и посмотрите, вернется ли она именно там.

V

Я оставил его резать псиграфию удивительно тонкой пилкой и вернулся на площадь. Я стоял и смотрел на тротуар, где исчез сержант. Псиграфии не было, а потом она появилась!

К нему прилип кусочек кожи – мельчайший клочок ногтя и плоти. Пилка была не совсем точной. Псиграфия была слегка повреждена. Харви сказал, что это не повредит леди Констанс и не имеет значения.

– А теперь, – сказал он, – отложите ее на время. Когда-нибудь вы вернете ее, и тогда вы сможете предложить ей стать королевой половины мира!

– Вы милосердны к моей слабости, Харви, – сказал я и он рассмеялся, как обычно; но на этот раз в смехе была какая-то мягкость.

– Человек получает то, что он желает, – сказал он. – Мы потеряли полчаса – а это может привести к потере всей Земной империи – из-за женщины! Что ж, возможно, вам будет труднее управлять ею! Теперь, Браунлоу, мы не можем больше терять времени. В ближайшие день-два все решится, так или иначе. Давайте устроим военный совет.

Мы сели, раскурили трубки и стали обсуждать это противостояние двух людей по отношению к миру, как будто речь шла о повседневных делах.

– Все сводится к вопросу о блефе, – сказал Харви. – Уничтожение сыщиков вокруг этого квартала, и только здесь, дало им довольно четкое представление о том, где мы ошиваемся. Если бы они знали, как устроен этот бизнес, то налетели бы на нас быстрее, чем мы успели бы их засечь и уничтожить. Это было бы делом десяти минут! Но они не знают. Они думают, что мы можем уничтожить всех и вся, во всяком случае, в Лондоне, в любой момент. Поэтому они не придут, если только не появится великий лидер. Но и тогда ему потребуется некоторое время, чтобы получить командование и сплотить их. Выгляните в окно. На улице полно людей с дорожными сумками. Лондон разбегается.

– Да, – согласился я. – У нас есть время, но как мы его используем? Они соберутся, скажем, в Олдершоте. Через день-два они сформируют армию.

– Именно. Мы найдем место сбора, поедем туда и сделаем псиграфию, а когда армия начнет маршировать, она исчезнет. После этого не будет больше армий! Затем мы продиктуем условия. Когда они будут приняты, мы будем ездить и делать псиграфии флотов, арсеналов, народных собраний, примечательных зданий. Через год-два, когда соберем достаточно, будем готовы к неизбежному восстанию. А оно, я думаю, будет, и не одно. Тогда мы с вами станем императорами мира! Мы найдем несколько надежных министров, которые будут делать для нас психграфии, как я полагаю, но одному из нас придется несколько лет дежурить рядом с аннигилятором, возможно, пока у нас не появятся сыновья, которым мы сможем доверять. Править миром – трудная задача, но она того стоит.

– Она того стоит! – воскликнул я. Мне показалось, что мои глаза заблестели.

После обеда мы отправились фотографировать мосты, группы зданий и улицы. По словам Харви, достаточно было и небольших снимков, а мы снимали большие кварталы и большие толпы людей. Мы узнали, что в Олдершоте, как я и предполагал, сосредоточена армия. Мы отправились туда ночью, а ранним утром "снимали" войска, как они собираются в бригады и проходят смотр. На следующий день они собирались идти на Лондон, чтобы, как говорили сплетники, "броситься на Аннигилятора". Они намеревались окружить кольцом местность, где, по справедливому мнению правительства, он действовал, и разделаться с каждым, кого найдут в этом районе.

В Олдершоте у них не возникло никаких подозрений относительно фотографов, и нас приняли весьма радушно, как участников исторического события. Оттуда мы поспешили в Портсмут, где собрался большой флот, занявший всю гавань; около пятидесяти британских военных кораблей и примерно столько же кораблей других стран, в основном французских и немецких, которые пришли оказать помощь в борьбе с аннигилятором – двумя людьми с какими-то аппаратами! Фотографические снимки были очень маленькими, но дело было не в размере, как говорил Харви.

Оттуда мы поспешили в Портсмут, где собрался большой флот, занявший всю гавань

Мы вернулись в свою квартиру поздно вечером, проехав по пустынным улицам весь путь от Бэттерси. Поезда не пересекали реку из страха перед аннигилятором.

Мы разослали в газеты сообщение о том, что аннигилятору известно о приготовлениях против него и что, если они не будут прекращены, он в качестве дополнительного предупреждения уничтожит армию, а также флот, британский или иной, находящийся сейчас в Портсмуте. После этого каждый житель страны будет уничтожен, если в течение двадцати четырех часов правительство полностью не подчинится его воле. В знак капитуляции на колонне Нельсона должен был быть вывешен белый флаг, а на площади Пикадилли должен был быть отправлен уполномоченный для переговоров.

Мы поужинали и прогулялись по пустынным улицам. Затем легли спать. Утром мы встали рано и пошли делать новые снимки. Мы видели сигнальщиков на мостах и слышали горн. На дальней стороне Вестминстерского моста стояла артиллерия.

– Они собираются нас обстрелять! – спрогнозировал Харви. – Мы должны нанести последний удар. Они больше не захотят сражаться, вот увидите!

Мы бежали всю дорогу, но когда мы проходили мимо того места, где находилось военное министерство, в районе вокзала Чаринг-Кросс упал снаряд. Судя по звуку падающей каменной кладки, он должен был произвести большие разрушения. В тот момент, когда мы проходили мимо театра "Хеймаркет", еще один снаряд сильно повредил его, а другой разрушил дом неподалеку от нашего.

Мы взбежали на лестницу и принялись за работу с аннигилятором. Через несколько минут стрельба прекратилась. И больше не начинался.

Харви стоял у аппарата и включал синий свет. Я вставлял в щель псиграфии одну за другой. Мы не произнесли ни слова, пока не закончили с каждой псиграфией полевой армии и флота. Он дрожал от возбуждения и покачивался на ногах, когда мы закончили.

– Император мира! – приветствовал я его и преклонил колено.

– Император мира! – выдохнул он, прижал руку к боку, упал на пол корчась… и умер!

VI

Я думаю, что потрясение, вызванное смертью бедняги Харви, на какое-то время нарушило мое душевное равновесие. Я перенес его тело в другую комнату и накрыл его. Затем я вернулся к аннигилятору и около часа бесцельно расхаживал взад и вперед по длинной комнате. Я снова и снова повторял себе, что теперь я – единственный правитель мира, что я могу навязать свои условия, что народы мира примут их без борьбы.

Они бы так и сделали. Для этого нужно было лишь несколько часов мужества. Я потерял всю землю из-за отсутствия такового. Я боялся остаться один.

Мне казалось, что вокруг меня кружатся призраки тех, кто исчез, тех, кто был изгнан с глаз земли, но все еще "продолжал жить". Казалось, они взывают ко мне, чтобы я их вернул. Почему, спрашивал я себя, я не могу вернуть их, да еще на своих условиях?

Я написал прокламацию, напечатал несколько экземпляров и разложил их на видных местах, прикрепив к шестам в центре Уайтхолла, на Трафальгарской площади, на больших мостах и в других местах.

Я показал свою силу, заявил я, и даю миру один шанс покориться. Я верну всех и вся. Если они не подчинятся моим желаниям, они и многое другое должны исчезнуть и на этот раз исчезнуть, чтобы никогда не вернуться. Моих требований было три: десять миллионов наличными, полная амнистия и леди Констанс Харфорд в качестве моей жены. Они должны были прислать ее ко мне одну, с поручительством британского правительства об амнистии и уплате. В случае невыполнения этого требования в течение шести часов, а также в случае причинения беспокойства в дальнейшем, Англия исчезнет, пригрозил я. Я подписал текст "Аннигилятор".

Затем я вернулся в свою комнату, разложил псиграфии одну за другой на свои места и включил желто-розовые лучи восстановления – сначала на леди Констанс. Я помнил страх Харви, что они могут снова появиться рядом со мной, и был готов сменить лучи и уничтожить любого, кто это сделает, но никто не появился.

Я до последнего оставлял в покое поисковые отряды, которые появились в нашем районе. Услышав их крики на улице, я подошел к окну и выглянул. Они как ни в чем не бывало продолжали обыск. Офицер взял мою прокламацию и зачитал ее им. Когда он закончил, наступила тишина, и мужчины посмотрели друг на друга.

– Парни, – сказал офицер, – если бы он требовал только денег и амнистии, я не мог бы просить вас рисковать своими жизнями. Это более чем просто риск. Но он требует самую храбрую леди в Англии. А мы – англичане. Вперед!

И они пошли.

Я бросился к аннигилятору и направил свет разрушения на их псиграфию. Я смеялся, когда делал это, но мой смех внезапно прекратился. Их крики и беготня не прекращались. Я услышал, как упала входная дверь. Я слышал, как они поднимались по лестнице. Харви не предупредил меня, что нельзя использовать одну и ту же псиграфию второй раз!

Я включал свет все сильнее и сильнее. Я вскрикнул. Это была ярость, а не страх. Впоследствии это был именно страх. Дверь в лабораторию рухнула.

– Возьмите его живым! – крикнул офицер.

Меня взяли живым.

На следующий день меня судили в Палате общин. Новый состав правительства был моим судьей. Среди них была леди Констанс – первая женщина в Англии, занимавшая высокий политический пост. Я не просил и не протестовал, пока ей не пришлось голосовать за мою жизнь или смерть.

– Я потерял весь мир из-за любви к вам, – сказал я ей.

– У Бога есть много способов позаботиться о своем мире, – ответила она. – Он избрал меня своим орудием. Да помилует Он вас – смерть!

И тогда я зарылся лицом в свои руки. Голосов остальных было вполне достаточно. Она могла бы пощадить своим.

Они построили высокую виселицу, возвышающуюся над Лондоном, и там, завтра, я умру, и, возможно, "пойду дальше". Все продолжается, я думаю. И я подписался – Аннигилятор!

Надзиратели войдут, если я буду слишком громко смеяться.

1910 год

Томас П. Байрон

I

Это была тропа в виде просвета в верхушках деревьев – прореха в лесу, сквозь которую, насколько хватало глаз, простиралось небо, словно голубая полоса на темно-зеленом пологе. Потерявшись в дебрях джунглей, что лежат между двумя республиками, мы безнадежно заблудились, поэтому пошли вслед за пробившейся сквозь прореху полоской неба в надежде, что она нас куда-нибудь выведет, и вот уже два дня она вела нас прямо на северо-восток, насколько это вообще возможно.

Дон Инносенсио назвал ее "Небесной тропой", но железнодорожник переименовал ее в "Тропу тысячи и одного мучения". А они, муки, были здесь библейскими легионами, жужжащими свою бесконечную песню и жаждущими нашей крови. Каждый из них был жалящим, каждый из них был ядовитым, голодным… ненасытным.

Мы видели, как они плотными тучами слетались на пиршество; их было тысяча и одна разновидность, и миллион и один экземпляр каждой разновидности. Они ввели яд джунглей и в наши вены, сделав нас частью великого замысла. Мы больше не были людьми, но, с нашими распухшими, искаженными чертами лиц, стали чудовищами, которых природа создала в приступе безумия, как она когда-то создала все остальное.

Каждый куст, каждый лист, каждый атом этих коварных, ползучих джунглей был живым. Это была одна огромная, пульсирующая тварь, частью которой были и мы, и вы могли видеть, как ее жизненная сила течет в гигантском, пронизывающем потоке, подобном тому, который вы могли бы заметить, рассматривая кусочек протоплазмы под микроскопом.

Ларс называл его местом призраков. Временами здесь было шумно, а иногда – удивительно тихо. Мы слышали крики птиц и рев зверей, но они затихали при нашем приближении. Мы слышали, как впереди с грохотом проносятся огромные чудовища, но ни разу не смогли их разглядеть.

Нас бросало в дрожь от этого ужаса, источником которого были мы сами. Как будто вокруг нас было что-то ужасное, чего мы сами не могли рассмотреть. Мы недоверчиво поглядывали друг на друга, пытаясь понять, кто из нас проклят.

Все мы стали единой группой на озере Петен в тот день, когда белый человек вышел из джунглей, умирая от лихорадки и какого-то неизвестного яда. Он рассказывал о тварях, которые ползали по нему и жалили его, о тварях, которые преследовали его и обвивались вокруг него, и… об острове жемчуга посреди болота.

И в его руке, когда он умер, были зажаты пять огромных жемчужин.

Так мы впятером и отправились на поиски острова.

Железнодорожник, владелец жезнодорожной компании, – американский путешественник; Ларс – моряк-беглец, похожий на викинга; Дон Инносенсио – оживший манекен, вырезанный из кофейного зерна; Энигма – низкорослый, упитанный, безволосый сфинкс; и я… я был самим собой.

Ближе к вечеру второго дня мы продирались сквозь заросли, когда Железнодорожник, шедший впереди, прокричал.

– Впереди открытое пространство, – сказал он. – Я думаю, мы выходим.

Полные надежды, мы продирались сквозь густые заросли и вышли навстречу ослепительному солнечному свету, где перед нами раскинулся целый мир. Мы растерянно моргали и молча смотрели по сторонам.

Мы наткнулись на огромное, изумительного цвета, доисторическое чудовище, лежащее в своем логове.

Логово представляло собой серое, отвратительное болото – болото, в котором, возможно, водились огромные рептилии, когда земная кора была еще горячей и дымящейся.

Чудовище представляло собой остров, пестрящий красками тропической растительности, и лежало на краю болота. Неровная громада белой скалы образовывала отвратительную голову, в остальном же остров был покрыт радужной листвой ослепительных оттенков, а сквозь нее пробивались полосы зеленой травы. Огромное перепончатое крыло уходило в болото, а слева от нас виднелся длинный хвост, раздвоенный на конце.

Он был похож на огромного зверя, который лежал в болоте, давшем ему жизнь, с грустным видом и дремал, а затем, подобно хамелеону, засиял тысячью ярких оттенков, когда первые лучи солнца пробились сквозь облака, окутавшие дымящуюся землю. Сквозь тонкий туман, висевший над болотом, казалось, что оно дрожит, словно дышит и содрогается. Лишь яростный блеск солнца и безоблачное небо выдавали первозданный облик чудовища и его мрачного серого логова,

– Это обиталище змей и аллигаторов, – сказал Железнодорожник.

– Змей… да, – сказал дон Инносенсио, – но еще этот остров пристанище роскошных вещиц. Возможно, это и есть жемчужный остров.

Энигма ткнул пальцем. За островом было тихое серое озеро, на дальнем берегу которого до самой кромки воды стоял лес. В перерыве между ними в воздух поднимались спирали дыма, хорошо различимые сквозь туман над болотом.

– Там люди, – сказал он.

Ларс уставился на него со странным выражением лица.

– В чем дело, Ларс? – спросил я.

– Это мираж? – спросил он с тревогой в голосе.

– Не остров… дерево! Это мираж?

Мы все посмотрели туда. На вершине острова, среди белых скал, на фоне неба зеленела огромная пальма с густыми ветвями.

Это было единственное дерево такого размера на острове.

– Это точно не мираж – это действительно пальма, – сказал Железнодорожник. – А что с ней не так?

– Она живая, – ответил Ларс.

Мы разразились хохотом, а потом замерли и уставились на него.

– Мне кажется, я вижу там что-то светлое, – пробормотал Железнодорожник.

– Ты видишь кусты, – ответил Энигма.

– Это выглядит гораздо светлее, чем кусты, и кажется, что оно движется.

– Это из-за тумана с болота. Остров, кажется, тоже движется.

– Он живой, – настаивал Ларс, и они с Железнодорожником с тревогой наблюдали за ним.

– Скоро мы это узнаем, – сказал Энигма. – На болоте полно чистых и сухих мест. Это обычная система троп, и пересечь его не составит труда. У нас есть два часа до заката, и сегодня мы отдохнем на этой зеленой траве. Там должна быть пресная вода.

– И жемчуг, – добавил я.

Мы подхватили рюкзаки и двинулись в путь, при этом Ларс держался позади.

– Мне это не нравится, – сказал он, когда я проходил мимо него. – Выглядит так, будто там лежат мертвецы.

– Джунгли действуют тебе на нервы, Ларс, – усмехнулся я в ответ.

Как и сказал Энигма, болото состояло из тропинок из твердой, засохшей грязи, которые пересекались и перекрещивались во всех направлениях между участками жидкой трясины и застойной воды, где росли высокие тростники и огромные кусты пилильщика, резавшие одежду, как бритвы.

Время от времени мы видели пестрых змей, скользящих в камышах, а вокруг было полно маленьких птичек траурного цвета, которые носились с бешеной скоростью – то тут, то там, как китайские мыши, – словно в поисках чего-то. Они никогда не отдыхали и не обращали на нас ни малейшего внимания, а их лапки издавали диковинный мягкий стук по твердой грязи. Трава и тростник были выше наших голов, и лишь изредка нам удавалось разглядеть остров или джунгли, которые мы покинули; тем не менее мы сворачивали то влево, то вправо, как нам казалось необходимым, чтобы достичь цели.

По истечении трех четвертей часа мы наткнулись на очередной перекресток и еще один глубокий, тихий и грязный водоем.

Мы исследовали еще несколько тропинок с тем же результатом, работая лихорадочно и без должного рассудка, стремясь перебраться на другой берег до наступления ночи; и вскоре мы так основательно заблудились, что нам было бы одинаково трудно снова добраться как до острова, так и до исходной точки. Тропинки были слишком узкими, тростник и трава хлестали нас по лицу, и все они казались совершенно одинаковыми.

Внезапно мы вышли на берег озера примерно в четверти мили от вершины острова. Открытая вода простиралась прямо от нас до белых скал, а дальше – до прорехи в лесу, откуда поднимался дым.

С другой стороны остров выпирал в озеро еще одним крылом, придавая ему еще большее сходство с чудовищем, и мы видели, что это не совсем остров, поскольку между ним и болотом не было открытой воды.

– Пальма! – воскликнул Ларс.

Мы молча смотрели на нее.

Последние лучи солнца, тонущего в болоте, блестели на ней, и вдруг верхушка дерева затрепетала, развернулась и затряслась, переливаясь самыми изысканными цветами. И тут с другого берега озера донесся далекий рев, как из множества глоток.

Он был нестройным, диким, полным бравурного гула и, казалось, навевал картины долговязых фигур и мощных глоток.

– Много же горлопанов там, за холмами, – медленно произнес Железнодорожник. – Хорошо, что у нас много патронов.

Когда он это говорил, то держал руку на горле, и я увидел, что его лицо побелело.

– Жаль, что у нас нет лодки, – сказал Ларс, все еще глядя на пальму. – Мы могли бы добраться до острова за пятнадцать минут и посмотреть, что же там, у пальмы.

– Мы могли бы доплыть до острова вплавь на бревне, если найдем его, – предложил я.

– Нет, нет! – вскричал дон Инносенсио. – В этой мутной воде могут водиться рептилии. Не стоит доверять ей себя.

– Мы не можем провести здесь ночь.

– У последнего водоема, к которому мы пришли, было открытое пространство футов шестьдесят или около того в поперечнике, – сказал Энигма. – Давайте переберемся туда. Мы сможем расположиться посередине.

– В этом весь фокус, – одобрил Железнодорожник. – Я, например, не хочу ни рыскать по этому болоту ночью, ни оставаться здесь, когда трава бьет меня по лицу. Слишком легко всякой твари на нас наброситься.

Таково было единодушное мнение, и мы в мгновение ока оказались на месте.

Круглое, как бычье кольцо, высушенное солнцем до необходимой твердости, оно граничило с небольшим озерцом, которое мы прощупали длинной палкой и обнаружили, что оно бездонное, если судить по нашим измерительным приборам.

Однако камыши и трава вокруг были не такими высокими, и мы могли хорошо видеть остров, когда стояли. Железнодорожник принес флягу с водой из озера. Она была свежей и приятной, несмотря на то, что была теплой и сероватого цвета; не успели мы закончить нашу короткую трапезу, как наступили сумерки.

– Это печальное место, – сказал Ларс. – Грустнее всего в сумерках. Меня очень заинтересовала та пальма. Я не смогу успокоиться, пока не узнаю, что это было.

Он встал и подошел к краю открытого пространства и стоял в дюжине футов от зарослей пилильщика, глядя в сторону острова. В тусклом свете его фигура, вырисовывающаяся на фоне неба, казалась гигантской.

Вдруг из камышей, как вспышка, взметнулась длинная неясная тень и с треском ударила его в бок, отбросив на двадцать футов к краю водоема. Тварь взвилась вверх, казалось, до самого неба, упала всей своей длиной вперед и оказалась на его обмякшей фигуре.

Энигма выстрелил в ту же секунду, а мы с доном Инносенсио последовали за ним, крича друг другу, когда стреляли. Некоторые из наших пуль попали в цель. Я в этом уверен.

Но тут тварь разинула пасть во всю ее длину и схватила моряка. Раздался громкий всплеск, и только взбаламученные воды бассейна указывали, где исчезли человек и чудовище.

Железнодорожник вскрикнул:

– Что это было?

– Это был дьявол! – пробормотал дон Инносенсио.

– Это был чудовищный крокодил, – мрачно сказал Энигма. – Он ударил его хвостом и отбросил к краю пруда. Затем он схватил его и погрузился в воду.

– Неужели мы ничего не можем сделать? – в отчаянии вскричал Железнодорожник.

– Мы можем только оставаться посреди открытого пространства, – ответил дон Инносенсио. – Болото может быть полно их. Лучше сидеть здесь тихо – и спиной к спине.

Мы последовали его примеру, и через мгновение последние полоски света исчезли, и стало черно, как в гробу.

– Слушайте! – прошептал Энигма. – Это место ожило!

Поднялся легкий ветер и зашумел в камышах, словно шипение тысячи змей. В камышах послышался клекот и плеск тяжелых тел в воде.

Одинокие ночные птицы то и дело пронзительно кричали, а вокруг слышалось бесконечное щебетание самых разных птиц. Это был жуткий шум, и на душе становилось муторно от мысли, что темнота полна коварных чудовищ, которые только и ждут, когда мы окажемся на расстоянии взмаха их могучих хвостов.

Первым нарушил тишину Железнодорожник.

– Бедняга Ларс добился своего, – прошептал он.

– Это был удар, который убил бы и быка, – ответил дон Инносенсио. – Они могут хлестать хвостами, как молния. Удар чуть не разрубил его на две части. Эти чешуйчатые хвосты – как ножи.

– Что это было? – настороженно спросил Пвайроадер.

Из бассейна доносился тихий булькающий звук.

– Пузырьки, – многозначительно сказала Энигма.

Мы поняли и вздрогнули.

Тварь разрывала нашего спутника на куски и пожирала его на дне водоема.

II

Мы ждали восхода луны. Она была в стадии убывания и должна была взойти около десяти часов.

Я был обращен лицом к востоку и острову, и над верхушками тростника я видел, как небо тускло светится, а затем становится ярко-красным, как будто весь мир охвачен огнем, и можно видеть пламя сквозь тяжелые клубы дыма Железнодорожник, стоявший спиной к спине со мной, внезапно вскочил на ноги. Все остальные тоже почувствовали это, и мы с доном Инносенсио тоже мгновенно поднялись и схватились за карабины.

Это было равномерное шевеление, которое, казалось, кружило вокруг нас, то приближаясь, то отдаляясь.

Внезапно порыв ветра хлестнул меня по лицу. Для моих расшатанных нервов это было как удар. Я инстинктивно попытался увернуться, и мы с доном Инносенсио кувырком полетели на Энигму, который не успел подняться.

Пока мы барахтались в беспорядке, мы услышали голос железнодорожника, который в ужасе кричал.

– Держите меня! Стреляйте! – кричал он. – Оно схватило меня…

Слова оборвались тихим бульканьем. Было слышно, как что-то тяжело волочится по камышам. А потом все затихло, как в могиле, – даже болото прекратило свою шумную возню, словно замирая.

Мы прижались друг к другу и закричали в сторону железнодорожника, и при звуке наших голосов болото, словно почувствовав успокоение, снова зашумело.

Мы зажгли фонари и оглядели открытое пространство. Оно было пустым, как и прежде.

Вода в бассейне была тихой и спокойной, грязь на краю была изрыта когтями там, где крокодил утащил с собой Ларса, а шляпа моряка лежала у самого края. Но Железнодорожник исчез так внезапно, словно земля разверзлась и поглотила его.

– Лучше присядьте, – посоветовал Энигма. – Он может вернуться.

– Да, – прошептал дон Инносенсио. – Меня что-то сбило с ног – кажется, крылом. И пока мы барахтались на земле, меня что-то укусило за ногу.

Мы зажгли побольше фонарей, осмотрели окрестности на предмет змей и проверили ногу дона Инносенсио. На ступне был крошечный прокол, вокруг которого плоть была слегка потемневшей.

Пока я чиркал спичкой, Энигма разрезал ее острым ножом и выжал из нее столько крови, сколько смог. Кровь текла чистая и красная, никаких изменений в цвете не было, и дон Инносенсио не чувствовал никакой боли, кроме боли от пореза. Что бы это ни было, оно прокусило сапог насквозь.

– Ничего особенного, – сказал он наконец, а затем, поморщившись, добавил:

– Но что унесло Железнодорожника?

– Это было что-то летающее, – ответил Энигма. – Должно быть, это то, что мы заметили на пальме. Завтра мы его подстрелим.

– Нет, нет. Давайте завтра же уберемся из этого болота как можно раньше. В этом месте есть что-то чужое, и я не хочу больше здесь оставаться.

– Это мы решим завтра. А сейчас нам лучше помолчать, пока не взойдет луна. Он может вернуться.

Мы прижались к земле так близко, как только могли, и стали наблюдать.

Над скалистой вершиной острова появилась золотая кайма, и болото словно наполнилось светящейся розоватой дымкой, которая становилась все ярче по мере того, как медленно всходила красная, как кровь, луна.

Ветви одинокой пальмы на мгновение блеснули на этом фоне, словно огромный паук на красном расплавленном металлическом шаре, а затем – закрутились и задвигались, как будто паук, съежившийся от жара этого шара, корчился в предсмертных муках.

Это продолжалось секунду, а затем прекратилось, когда поднимающаяся выше луна вырвалась из пальмовой ветви и из угрюмо-красной превратилась в белесую. И мне показалось… я каким-то образом знал, что Хозяин Болот снова на своем месте. Тот, кому на закате приветственно кричали люди на берегу озера.

Луна разом пробилась сквозь марево и залила болото зыбким светом, который, казалось, заполнил каждый уголок и покрыл сверкающей белизной каждую травинку и листик. Мы могли видеть, как колышутся и изгибаются тростники, и даже невзрачные птицы, ставшие теперь белоснежными, непрерывно порхали вокруг. Это было отрадное зрелище, и ночь лишилась половины своих страшилок.

Мы встали и огляделись по сторонам, но ничто не встретилось нашему взгляду, кроме колышущихся просторов серебристого болота и темной линии леса за ним.

– Ни малейшего следа, – наконец произнес Энигма. – Но если он вернется, мы в любом случае сможем его разглядеть и выстрелить. Одно это уже утешает.

– Он не вернется, – уныло сказал первый.

Мы снова сели и погрузились в молчание, нарушаемое лишь краткими расспросами о ноге дона Инносенсио и однообразным успокаивающим ответом.

Усталость начала бороться со страхом и недоумением. Время от времени я задремывал, и мне казалось, что я вижу, как Ларс и Железнодорожник сражаются с жуткими монстрами. Они всегда казались далекими, как будто я наблюдал за ними в телескоп, и каждый раз я просыпался от ужаса.

Временами я чувствовал, как дон Инносенсио беспокойно подергивается, и задавался вопросом, не испытывает ли он того же самого.

От постоянного напряжения во мне зародилась мрачная ярость. Я наблюдал за борьбой этих двоих с философским спокойствием и закрыл бы на них глаза, если бы не знал, что все закончится, как только я отведу взгляд. Почему они не сдались, не покончили с этим и не позволили мне заснуть?

Чудовища в болоте – тварь на пальме! Пусть приходят! Я устал и собирался во что бы то ни стало закрыть глаза. И я их закрыл.

Потом, когда все закончилось, вернулись те двое – тени, которые смотрели на меня укоризненными глазами.

Это было хуже всего, и я в ужасе бросился бежать, но обнаружил, что проснулся и что уже наступил светлый день.

Мне потребовалось время, чтобы выпрямиться из своего неудобного положения и оглядеться. Солнце зашло за остров, переливаясь всеми цветами радуги; болото дымилось, как котел. Энигма доставал из рюкзака еду, а дон Инносенсио был на ногах и пристально смотрел куда-то. Проследив за его взглядом, я также внимательно и долго рассматривал пальму.

– Ничего на ней нет, – сказал он наконец.

– Как нога? – спросил я.

– Немного опухла, но не болит. Ничего особенного.

– Это какое-то насекомое заползло в ваш сапог, – сказал Энигма.

– Нет, в сапоге есть дыра. Возможно, это был какой-то шип.

Мы ели молча. Энигма был как всегда сфинксоподобен, а вот дон Инносенсио под смуглой кожей сделался болезненно бледным, и это придавало ему жуткий вид. Лицо его было осунувшимся, а большие темные глаза стали непомерно большими для всего остального тела.

– Это было ужасно, – сказал он, когда мы закончили есть.

– Да, – ответил я. – Крокодил, который забрал Ларса, оказался слишком ужасным…

Мы все на мгновение уставились на воду.

– Еще одна проблема – какая-то огромная летающая тварь, – сказал Энигма. – Она сидит на пальме. Если она сегодня появится, мы ее пристрелим.

– Полагаю, нет смысла… – начал я.

Энигма махнул рукой.

– Мне показалось, что я услышал, как что-то тащится через кусты, но вы видите, что ни одна тростинка не оторвалась. Боюсь, искать его бесполезно.

Мы все выпили по стакану агуардиенте и отправились в путь. День был очень ярким, солнце разогнало туман, и над болотом висела лишь туманная дымка, сквозь которую, как и прежде, подрагивало чудовище острова. Из просвета в лесу все еще поднимались струйки дыма.

Озеро поблескивало сероватым блеском, в джунглях кричали попугаи, но болото молчало, если не считать бесконечных криков птиц песочного цвета, которые судорожно метались в вечном поиске того, что им так и не суждено было найти.

Мы принялись за исследовательскую работу, чтобы найти дорогу на остров.

Первая же опробованная дорога привела нас к месту, где на расстоянии примерно семидесяти ярдов от места, где мы разбили лагерь, тростник с обеих сторон был сломан и разбит, как будто по нему с трудом протащили тяжелое тело.

Что должно было произойти дальше?

– Посмотрите, как сломан тростник, – сказал я. – Он появился там, где мы разбили лагерь, и пошел в сторону острова.

Энигма бросил свой рюкзак.

– Я собираюсь туда заглянуть, – заявил он.

– Я тоже, – ответил я.

Дон отступил назад, и мы отправились в путь, раздвигая камыши и пильщики в стороны. Это был обычный зыбучий грунт, в который сразу погружаешься по лодыжки и продолжаешь тонуть, если не двигаться дальше.

Тростник был густо покрыт липкой грязью, то тут, то там попадались заросли пилильщика, которые, казалось, должны были обеспечить более прочную опору, но были слишком узкими, чтобы стоять на них.

Внезапно мы остановились.

В двадцати футах перед нами на поверхности ужасной, грязной жижи появилось белое лицо.

Это был железнодорожник. Его конечности и тело погрузились в грязь, спутанные золотистые волосы зацепились за толстый сломанный тростник и мешали ему двигаться.

Его лицо уменьшилось до половины своего прежнего размера.

Оно было белым – мертвенно-белым, изможденным и исхудавшим, на нем резко выделялись голубые вены. Он выглядел так, словно из его сосудов выкачали последнюю каплю крови, оставив лишь кожу и сухую плоть. И все же в его лице было что-то спокойное и умиротворенное.

– Наверное, это был вампир, – неспешно проговорила Энигма.

– Давайте поскорее уберемся отсюда, – содрогнулся я, – немедленно.

За то короткое мгновение, что я смотрел на лицо, я погрузился до колен. Еще мгновение-другое, и мы бы составили компанию Железнодорожнику.

Мне пришлось вцепиться в пучок травы и прилагать безумные усилия, чтобы освободиться, а когда Энигма двинулся вперед, чтобы освободить волосы Железнодорожника от тростника, мне пришлось сесть на траву и вытащить его из цепких объятий, иначе он бы тоже упал.

Когда мы повернулись, чтобы бросить последний взгляд, лица уже не было, вода стала гладкой и безмятежной.

III

Мы рассказали об этом дону Инносенсио, пока отмывали ноги от грязи. У этой грязи был сладкий, тошнотворный запах, и, несмотря на то что его била дрожь, маленький гватемалец шел впереди нас, чтобы освободиться от этого запаха.

Следующая же тропа, по которой мы попытались пройти, некоторое время извивалась и шла зигзагами и в конце концов привела нас прямо к середине острова, примерно в полумиле от его вершины. Когда мы вышли из травяного лабиринта и снова оказались на чистом воздухе, то обнаружили, что яркие краски изрядно потускнели.

Вместо чудовища из пылающих алых, розовых и изумрудных цветов, которое нам показывали солнечный свет и расстояние, мы обнаружили длинную массу белых, похожих на кварц камней, покрытых кустами коричневого и пурпурного цвета, похожими на вереск, и низкорослой зеленой травой. Скала имела форму креста, и то тут, то там попадались отдельные камни.

Скопление этих последних образовывало голову, где стояла пальма. Сейчас она была скрыта от нас высоким утесом, но мы без промедления направились к ней.

С трех сторон дерево было окружено огромными скалами, с другой – отвесный обрыв в тридцать футов до самого озера.

Мы наткнулись на это место внезапно, миновав скалу, отрезавшую его от нашего взгляда.

На дереве было пусто; его ветви сияли ярко-зеленым светом; внизу, среди скал, было довольно мрачно. Под деревом лежал большой плоский камень. Мы быстро подошли к его краю со стороны озера.

В воде было полно коряг, настолько пропитанных водой, что над поверхностью возвышались лишь отдельные бугорки; они лежали так же близко друг к другу, как в мельничном пруду, и по ним можно было с легкостью пройтись. Их были сотни.

– Здесь, должно быть, скапливаются все коряги озера, – сказал дон Инносенсио. – Здесь должно быть…

Он с воплем замолк, и если бы Энигма не схватил его, думаю, он упал бы в озеро.

Энигма бросил в озеро камень, и вдруг каждое бревно превратилось в зевающее красноглазое чудовище, в зияющей пасти которого, усаженной тремя рядами огромных зубов, небольшой гватемалец мог бы исчезнуть без следа.

Мы все отпрыгнули назад, а я и дон Инносенсио задрожали, как осины.

– Похоже, они нас ждут, – сказал Энигма.

Внезапная ярость охватила его.

– Хотел бы я, чтобы эта тварь вернулась, – прорычал он. – Я хочу убить хоть кого-нибудь. Если бы у меня было достаточно патронов. Я бы сидел здесь, на этой скале, и не переставал стрелять, пока в этом проклятом озере остался бы хоть один аллигатор.

– Я бы тоже, – проворчал дон Инносенсио.

Они огляделись в поисках чего-нибудь, на чем можно было бы выплеснуть свою ярость. Дон побежал к центру плоского камня. Внезапно он издал хриплый крик.

– Смотрите! Смотрите! – залепетал он.

Он стоял на коленях на камне и, погрузив руку в углубление, поднял ее, наполненную чем-то белым, сверкающим, как молоко, и с музыкальным звоном опустил обратно.

В следующее мгновение мы втроем набирали их в огромные горсти и ревели от восторга.

Мы нашли жемчужный остров.

Дыра в скале была полна им.

Мы смеялись, плакали и тараторили одновременно.

– Здесь их столько, – бессвязно твердил дон Инносенсио, – что хватит, чтобы купить пять республик.

И мы хохотали как сумасшедшие при этой мысли.

Энигма первым пришел в себя.

– Где-то в этом озере есть жемчужный промысел, – медленно произнес он, – а эта скала – чье-то хранилище. Кто поместил их сюда? Кто кричал прошлой ночью на закате? Что это было…

– Посмотри туда! – внезапно оборвал он. – Посмотри туда!

Из расселины в лесу, откуда поднимался дым, к острову направлялась целая флотилия каноэ.

IV

Мы собрали жемчужины в мешок, схватили ружья и, не переставая бежать и не оглядываясь, неслись по болоту, пока снова не оказались на краю джунглей.

Дон Инносенсио прихрамывал.

– Мне конец, – бессильно выдохнул он. – Нога распухла, и я уже с трудом могу идти.

Мы с минуту смотрели на остров, потом дали ему агуардиенте и призвали идти дальше. Но не успели мы пройти и двух миль, как я был вынужден остановиться и оказать ему помощь. Каждый раз, когда мы отдыхали, Энигма вливал в него агуардиенте, и вскоре он стал то ли пьян, то ли страдать от лихорадки, потому что начал бредить.

Он говорил о джунглях, болотах и сокровищах, то объявлял себя президентом Пяти республик, то умолял нас вернуть жемчуг. Но ни разу в своем безумии и тарабарщине он не переставал бороться за то, чтобы как можно дальше уйти от болота и острова, пока у него оставался хоть атом силы.

Мы прошли, наверное, миль шесть, когда он совсем сдал, и мы разбили лагерь там, где лианы и другие растения-паразиты гуще всего росли на деревьях. Место было настолько глухое, что нас не было видно на расстоянии в двадцать футов, и мы не боялись преследования, ведь найти человека в этих джунглях было бы равносильно задаче отыскать иголку в стоге сена.

Нога дона Инносенсио была похожа на слоновью – огромная, обесцвеченная.

Мы промыли ее водой с агуардиенте, а затем вливали в него спиртное, пока он не впал в оцепенение и не замер, тяжело дыша. Мы решили оставаться на месте, пока ему не станет лучше, а затем попытаться вернуться в Петен.

Мы ели, пили, отдыхали и по очереди присматривали за ним до полуночи.

Потом, когда он затих, и все казалось спокойным, мы оба уснули.

Меня разбудила крепкая хватка за плечо, и я вскочил на ноги: мне снилось, что меня схватило то, что забрало Железнодорожника.

Энигма с дикими глазами тряс меня, и на дворе был день.

– Ушел! – с горечью кричал он. – Пропал!

– Жемчуг! – воскликнул я.

– Да, и дон Инносенсио.

– Куда он мог деться? – пробормотал я.

– Одному небу известно. Он обезумел от страха. Он пытался уйти подальше, и он будет бродить, пока не упадет, и мы никогда его не найдем. Кто может найти человека в этих джунглях?

– Нет, – сказал я. – Он вернулся на остров.

– 'Назад на остров! Именно туда он и не хотел идти. Он сошел с ума от страха перед этим местом.

– Тем не менее, – спокойно ответил я, – именно туда он и отправился.

Мы схватили свои карабины и пустились догонять нашего безумного товарища. Он оставил свое ружье при себе.

Мы то бежали, то шли, продираясь сквозь путаницу, как натасканные ищейки, останавливаясь, чтобы напиться, когда добирались до воды, потому что местность была полна маленьких речушек, впадающих в болото. Однажды Энигма остановился и указал на камень.

На нем было пятно, и мы поняли, что дон Инносенсио наступил на него своей отравленной ногой.

Но мы не проронили ни слова, пока не вырвались из джунглей и не смогли снова взглянуть на болото.

Все вокруг – болото, остров, озеро – было спокойным; пальма стояла неподвижно; ничто не светилось и не двигалось. Но в центре болота виднелось крошечное белое пятнышко.

Дон Инносенсио, как бы ни был он напуган, выбрал правильную тропу и направлялся прямо к острову.

Едва переведя дух, мы с новыми силами бросились вперед.

V

Почти у самого острова было небольшое возвышение – горб в болоте, за которым тропа, прямая на протяжении нескольких сотен ярдов, была окружена камышами и травой высотой не менее десяти футов. На этом подъеме мы и наткнулись на него.

Маленькая приземистая и белокожая фигура медленно хромала вперед.

Он держал в руке мешочек с жемчугом и шел напролом, ставя распухшую ногу на землю с осторожностью, говорившей о том, как велики должны быть мучения, которые она ему причиняет.

"Бедный парень", – пронеслось у меня в голове. – "Он спятил, прямо как псих. Боюсь, нам придется применить силу, чтобы заставить его вернуться. Повезло, что мы нагнали его до того, как он достиг острова".

– О-о-о! – вздохнула Энигма. – Смотри!

На тропе, поджидая дона Инносенсио, стоял огромный высокий и стройный индеец. Он был обнажен до пояса, стоял прямо и молча. На голове у него был такой огромный головной убор, что, даже если бы он был из перьев, казалось, что его вес должен раздавить его.

Он представлял собой ослепительную массу великолепных цветов, и от него в тростник по обе стороны тропы тянулись два огромных крыла.

Дон Инносенсио увидел индейца. Он уронил жемчужины и замер.

Затем, прихрамывая, он направился к ожидающему его индейцу с распростертыми руками. Его походка была похожа на молитвенную. Мы стояли в недоумении.

Великолепный головной убор затрепетал, каждое перышко, казалось, встало на дыбы, из их среды поднялась голова; быстро, как вспышка, что-то вылетело и ударило дона Инносеньо по лицу – так, как это делают многоножки, замахиваясь хвостом над головой, чтобы нанести удар.

Он упал, как бревно, а великолепная тварь затряслась, медленно полетела вперед и осветила его распростертое тело.

– Стреляй! – закричал Энигма.

Он начал стрелять – тварь пронзительно взвизгнула – я увидел, как посыпались перья, а затем она перелетела через болото и села на пальму.

А индеец исчез. Нигде не было видно даже его следов.

Когда мы добрались до дона Инносенсио, он лежал там, где упал, а мешок с жемчугом находился на небольшом расстоянии от него.

Он поднял голову, посмотрел на нас ясными глазами и произнес одно слово: "Кетцалькоатль! "

Затем он замертво застыл бездыханным и жутким – лицо его позеленело, щеки раздулись.

Единственной нашей мыслью было забрать его.

Мы нашли место, где болото представляло собой зыбучие плывуны, и бросили его туда, как мы это сделали с Железнодорожником, боясь дотронуться до него, оглядываясь по сторонам, содрогаясь, ежеминутно рассматривая то, что все еще сидело на пальме.