Читать онлайн Порт-Артур – Иркутск – Тверь: туда и обратно

«Уметь желать – почти достигнуть желаемого!

Тайна делать все и делать хорошо – есть тайна умения распределять свое время. Проводи же каждый день так, как если бы это была вся твоя жизнь».

Контр-адмирал РИФ Степан Осипович Макаров.

На основе оригинального таймлайна «Мир „Варяга“ – победителя – 2» (МВП-2).

Серия «Военная фантастика»

Выпуск 261

Иллюстрация на обложке Владимира Гуркова

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

© Александр Чернов, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Пролог

Маньчжурия. 12 апреля 1905 года

– Ваше величество?..

– Да, генерал, это я. Но прошу вас, пожалуйста, не шевелитесь, лежите спокойно и поменьше говорите. Доктора считают ваши раны и общую контузию весьма опасными и настаивают на полном покое. И только ваша настойчивость в желании непременно встретиться со мной заставила их дать нам десять минут для общения.

– Мне очень жаль, ваше величество…

– Мне тоже, Ясумаса-сан. Мне тоже. Наша последняя встреча в конногвардейском Манеже проходила при куда более приятных обстоятельствах. Помните, это было больше тринадцати лет назад? Во время вашего исторического конного рейда от Берлина до Тихого океана. Как же много воды утекло за эти годы. Так много, что Россия и Япония успели даже сделаться врагами… Но зачем? Кому нужны были эти десятки тысяч смертей? Почему вы, получив от Китая гораздо больше того, что могли разом переварить, не пошли по пути мирных соглашений с соседями? Японцы – предприимчивый, умный и трудолюбивый народ. На пути мирного проникновения в Корею и Китай вы могли бы получить много больше, чем на пути военных авантюр.

Вы не считаете, что все это было со стороны Японии глупостью, генерал?.. Молчите? Понимаю, вам тяжело отвечать за высшие решения. Но поймите и меня: я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью о том, что мой царственный брат, ваш божественный император, смог пойти на столь вероломное и к тому же столь неразумное нападение на нашу державу.

Неужели невооруженным глазом не видно, что, даже изгнав (предположим такое чисто гипотетически) с тихоокеанского побережья Россию, а затем Германию из Циндао, с Марианских островов, даже французов из Кохинхины, вы лицом к лицу столкнулись бы с интересами Англии и Североамериканских Штатов? Чья совокупная промышленная и военно-морская мощь перемолола бы вас как механическая машина для рубки мяса, превратив в свою бесправную колонию!

Заключая мир с вашим императором, я полагал, что те условия, которые были ему и японскому народу нами поставлены, гораздо более умерены и щадящи, чем любая другая держава могла бы рассчитывать получить от России в подобных обстоятельствах. Или вы не согласны со мной? Ведь вашему народу оставлено главное – возможность жить и развиваться дальше в свободном государстве. Даже из Кореи Япония не будет принуждена уйти окончательно. Так что же в этих условиях вас и ваших товарищей по оружию не устроило, генерал?

Разве вы все не понимали, что успех вашего безумного предприятия возобновил бы войну? И в таких обстоятельствах вашу несчастную страну ждал бы неизбежный, жестокий разгром с последующим расчленением? Не думаю, что Британия или американцы дерзнули бы заступиться за Токио, как бы там не открещивались от вашей «частной инициативы»?

Так почему? И чего лично вы желали добиться моей смертью, Ясумаса-сан?..

– Честь императорской армии не позволяет нам, ее офицерам и генералам, смириться с отказом от борьбы. Тем более со столь постыдным и трусливым отказом, когда у нас еще достаточно сил и средств, чтобы сражаться. Японская армия не побеждена. Мы не могли вынести позора такого унижения, мы обязаны были смыть его кровью…

– Своей и обидчика. Какое замечательное, романтическое продолжение легенды о сорока семи ронинах. Но, любезный Ясумаса-сан, зачем вам пытаться говорить со мной на языке средневекового воина-самурая? Конечно, я понимаю и уважаю ваши чувства. Возможно, больше, чем любой другой из европейских монархов. Все-таки Россия на три четверти азиатская держава. Полагаю, вы об этом не позабыли. Но вы, японцы, так азартно стремясь вводить у себя самые последние новшества мировой цивилизации, разве не разглядели, что войны Нового времени ведутся не просто массовыми армиями, а народами? И их последствия ложатся на народы целиком, на долгие десятилетия?

Если, отстаивая клановую честь в объективно безнадежно проигранной кампании, ваше самурайское воинское сословие готово умертвить вместе с собой большую часть мужского населения Японии, такое желание безумно и преступно! Это преступление перед вашим собственным народом. Не говоря уже о том, что это прямое неповиновение: отказ офицеров императорской армии от исполнения приказа этого самого императора, вашего монарха, своего высшего военного вождя. Сиречь измена и предательство.

– Наш император был введен в заблуждение кучкой жалких перепуганных политиканов, и поэтому…

– И поэтому вы сочли себя вправе не исполнять его приказы?!

– Мы полностью сознавали свою вину перед нашим императором, ваше величество. И все были готовы искупить ее, как подобает представителям наших древних фамилий. Поскольку наша честь…

– Генерал, давайте мы не будем дискутировать положения «Бусидо». Я хотел обсудить с вами произошедшее с точки зрения здравого смысла и возможных последствий для Японии, а не только для вашей чести или для чести ваших самурайских кланов. К сожалению, в этом мире есть вещи гораздо более важные. Так уж несправедливо он устроен. И с точки зрения некоторых персонажей нынешней мировой политики ваша щепетильность в отношении к своей чести не столько достоинство самурайского сословия, сколько его уникальная ахиллесова пята, позволяющая навязать японской военной элите выгодный для них образ действий. Возможно, гибельный для вас… Конечно, если вам неприятна такая постановка вопроса, давайте поговорим на эти темы позже, когда вы достаточно окрепнете.

– Ваше величество, простите мою нескромность, но каким образом так случилось, что я до сих пор жив?

– Полковник Сиракава, придя в сознание на руках моих офицеров, попросил найти ваше тело под руинами строения и предать земле с подобающими генералу почестями. Когда вас откопали мои казаки и морские пехотинцы, стало ясно, что вы выстрелили из пистолета себе в лицо, но, по-видимому, в результате контузии рука подвела вас. Пуля пробила лицевую кость и застряла в черепе, сзади, у шеи, не затронув критически мозга и позвоночника. Извлечь ее хирургам удалось лишь с огромным трудом. Вас оперировали почти четыре часа.

– Ёсинори-сан выжил?

– Нет. Раны оказались смертельными. Сожалею, все остальные ваши спутники тоже погибли в этом бою.

– Счастливцы… – морщась от накатывающих волн боли, прошептал японец.

– Ну, это как сказать… Однако время нашего первого свидания подходит к концу, генерал. Пора передавать вас в руки ваших спасителей в белых халатах. Самое время им вколоть вам морфий. Я надеюсь, когда вы окрепнете, Ясумаса-сан, у нас еще будет достаточно времени поговорить по душам.

– Ваше величество… Позвольте попросить вас об одной милости.

– Слушаю вас, генерал.

– Я обязан искупить свою вину. Пожалуйста, прикажите принести мне револьвер с одним патроном.

– Я обещаю вам вернуться к этому вопросу после вашего полного излечения.

– Но, государь…

– Давайте без «но», генерал. Не забывайте: вы – мой пленник, а не гость. Вы находитесь в полной моей власти. И будьте добры, Ясумаса-сан, впредь помните об этом. Как я понимаю, самурайские и европейские рыцарские нормы поведения, как и традиции, в таком случае практически совпадают, не так ли?

Любые варианты бегства или сэппуку я вам запрещаю. Извольте лечиться и ждать моего решения вашей дальнейшей судьбы. Разумеется, при этом я не возражаю, если вы отправите подробный рапорт обо всем случившемся императору Муцухито. Я с уважением учту его августейшие пожелания в отношении вашей персоны, если таковые воспоследуют… Желаю вам скорейшего выздоровления, генерал.

Выйдя из купе, превращенного докторами в одноместную палату для генерал-майора Фукусимы, Николай справился у медиков о состоянии казачьего офицера, третий день лежащего без сознания здесь же, через стенку от японца.

После извлечения из его тела трех «гочкисовских» пуль, штопки двух сквозных ран и здоровенного разрыва скальпа от касательного ранения над ухом мало кто верил, что Семен Буденный надолго задержится на этом свете. Слишком много крови потерял, тем более что даже одной из шести попавших в него пуль, извлеченной из-под правой лопатки, могло хватить для летального исхода. Она прошла в нескольких сантиметрах от сердца, пробив легкое насквозь.

В иных обстоятельствах дожить до рассвета после боя ему было бы не суждено, но предусмотрительность полковника Спиридовича, оборудовавшего медблок в поезде-дублере новейшим рентгеновским аппаратом и настоявшего на включении в аптечный запас антибиотиков Банщикова, дала ему шанс.

Хотя операция прошла успешно, врачи хотели оставить Семена в госпитале Харбина. Фактически как безнадежного. Но царь не позволил. Посчитав, что если еще один из его отважных спасителей обречен в скором времени умереть, по крайней мере он, Николай, обязан лично поучаствовать в его похоронах…

Истекали третьи сутки, как раненый метался в горячечном забытьи. Эскулапы ничего обнадеживающего не обещали, но при этом не констатировали и ухудшения его состояния. Это радовало. Надежда теплилась. Почему-то Николай очень близко к сердцу принял судьбу этого простого русского воина, в бешенстве атаки дерзнувшего вскочить во весь рост и броситься с наганом и бомбочкой на пулеметы.

«Что это было? Безрассудство, слепая ярость, героизм?.. Конечно, героизм! Ведь он не знал, что подоспевшие с поезда-дублера морпехи уже устанавливают за валунами на фланге бомбометы и засевшим в фанзе японцам генерала Фукусимы остается какая-то пара минут жизни. Он думал о своих товарищах казаках, прижатых к земле свинцовым ливнем, двое из которых навсегда остались лежать там, в чужой маньчжурской земле… Только нет! Теперь не в чужой – в их земле. В нашей, русской…»

Добравшись до своего вагона, Николай, не заходя в салон или кабинет, задержался у окна в коридоре. Облокотившись на поручень, он задумчиво провожал взглядом укрытый хвойным редколесьем каменистый склон, под перестук колес проплывающий мимо в туманной дымке измороси. Мелкие капельки воды, змеясь и сливаясь, ползли вниз по стеклу, собираясь в струящиеся ручейки, рисующие на его полированной поверхности причудливые узоры.

«Скоро будем в Иркутске. И это хорошо. Хотя Мишкин телеграфирует регулярно, что в столице все под контролем, а наскоки матушки и дядюшек выдержаны, отбиты и никаких авантюр за этим не воспоследовало, пора возвращаться. И по моим уже соскучился ужасно. До скрежета зубовного. Да, пишут, что у них все хорошо, что малыш, слава богу, ничем не болеет, но к сердцу бумагу с буквами вместо них не прижмешь, не обнимешь…»

Где-то впереди протяжный гудок паровоза стал тише и глуше. Стена гранитных валунов за окном придвинулась, и неожиданно все вокруг погрузилось в пахнущий дымом мрак. Тоннель… Пара минут таинственной, грохочущей тьмы. И снова – свет, скалы, сосны…

«Алике написала, что Сергей с Эллой собираются в Гессен, а мама после общения с Мишкиным в первый вечер по его приезде потребовала срочно подготовить для нее яхту к отбытию в Копенгаген. Ну что же. Пусть уж лучше родичи демонстрируют нам свои “фи” издалека, чем мучают истериками, страшилками и угрозами в Питере. Со временем все успокоится. А пугать нас не надо. Пуганые уже…

Дурново и Зубатов доложили, что подписанные мною на их имена индульгенции свою роль сыграли. И получается, Балк оказался полностью прав в своих опасениях. Что по поводу японцев, что по поводу столичных умников. Хотя, если честно, в его интуиции (или расчете) я не сомневался. Человек с таким громадным, уникальным опытом – самый дорогой подарок небес. Надо только привыкнуть к тому, что материализована у нас эта личность в совсем еще молодом человеке. Мишкину, тому проще с их паровозно-окопной дружбой. Пока же будем молиться за удачу Василия Александровича на островах дождей и туманов…

Кстати, а дождь-то, похоже, весь вылился. Небо голубое проглядывает. Однако довольно созерцать красоты природы, самое время пригласить к чаю Руднева, дослушать его рассказ о разных типах боевых самолетов морской авиации, об их атаках с торпедами на крупные боевые корабли и постановке с воздуха морских мин. Заодно будет повод удивить его телеграммой о том, что новый дружок адмирала – герр Тирпиц вместе со своими птенцами в аксельбантах – примчался сегодня в Артур на “Грайфе” как ошпаренный. С приказом Вильгельма о немедленном выезде в Берлин. Похоже, что наш громогласный кузен по достоинству оценил те материалы, что передал ему Банщиков. И дядюшку Берти с Фишером и всей их компанией ждут в будущем весьма интересные сюрпризы. Спецпоезд для Тирпица Алексеев выделил сразу, немцы уже в пути.

Между прочим, если эта парочка в самом деле подружится, такой поворот событий можно лишь приветствовать. И представившийся случай не использовать грешно. Надо будет оставить Всеволода Федоровича встречать немцев в Иркутске, пусть он прокатится с ними до Петербурга, потолкует о жизни, флотских делах и прозондирует, что Тирпиц слышал о германских планах на будущий Конгресс по итогам нашей с японцами войны, раз уж нам пришлось на эту головную боль согласиться.

Если успеет до прибытия Тирпица, пусть посмотрит в городе подходящую площадку под будущие заводы, о которых с таким жаром рассказывал, с местным чиновничеством пообщается, определится, с кем из заводчиков можно дела вести, и сам, на месте, решит, так ли хороша его идея построить секретную базу для производства и испытаний новых морских и авиационных вооружений здесь, у Байкала, с опорой на промышленный куст Иркутска, который пока и с нижегородским не сравнить, не то что с питерским.

Конечно, Безобразов с Абазой разворошили сонное царство. Но, думается, местные спят и видят, как с окончанием войны большое начальство съедет до столицы и можно будет почивать в своих таежных кустах на печках, как и прежде.

И почему, интересно, Руднева всегда кривит, когда я упоминаю про этих двоих? Нет, их вина в том, что японцы нас упредили, конечно же есть. Никто не спорит. Но разве это умаляет их заслуги в деле наведения порядка на магистрали, в налаживании организации тылового обеспечения армии и приведении в чувство зарвавшихся интендантов?

Да! И не забыть поинтересоваться, почему такое ошарашенное выражение было у Всеволода Федоровича, когда он услыхал имя и фамилию того раненого казачка, нашего спасителя, которого я распорядился взять в поезд. А то ведь такое впечатление было, что наш красноречивый адмирал от удивления язык проглотил. Может быть, он что-то знает об этом человеке необычное, из их с Мишей и Василием, из ТОЙ истории?..»

Предложение государя прокатиться вместе со статс-секретарем Маринеамт от Ангары до Невы застало Петровича врасплох. Мысленно он был уже в Питере, где его ждали разнообразные «железячные» задумки, реконструкция верфей со всем «прицепом» и дифференциальное уравнение с кучей неизвестных: Морской технический комитет. Но возможность скоротать дорогу в компании Тирпица оказалась для Петровича царским подарком. О возможности хоть разок встретиться и поговорить с кумиром карпышевских мореманских грез, он мечтал со второго дня после «попадоса». И что? И встретился уже. И даже пообщался. Плотно… Да так, что потом стреляться хотелось.

Глава 1

Два адмирала

Великий Сибирский путь. 18–20 марта 1905 года

– Всеволод Федорович, примите уверения в моем глубочайшем к вам почтении. Сердечно благодарю, что приняли это мое внезапное приглашение, несмотря на поздний и неурочный час. Прошу вас…

Негромкий голос обитателя роскошного купе-апартаментов резко контрастировал с внешним обликом своего хозяина, поскольку не мог похвастать ни эмоциональностью, ни изысканностью тембра, из-за чего объективно входил в диссонанс как с его гвардейским ростом и горделивой осанистостью фигуры, так и с могучей энергетикой цепкого взгляда светлых серовато-стальных глаз, изучающих гостя из-под сократовского лба мыслителя. Чувственно, но излишне резко очерченные губы выдавали в стоящем перед Петровичем человеке натуру увлекающуюся, страстную, но способную сдерживать порывы до поры до времени в узде холодного разума. Прихваченная благородной сединой окладистая борода в стиле «а-ля амираль Макарофф» завершала портрет.

«Хм, а голосок у нашего “дедо Альфредо” подкачал», – хмыкнул про себя Петрович.

Но зато английский, на котором радушный хозяин приветствовал его, был практически безупречен, несмотря на чуть заметный немецкий акцент. Руднев как флотский офицер язык вероятного противника, сиречь «просвещенных мореплавателей», знать был обязан. Владел он им в совершенстве и вынужден был отметить то же самое в отношении своего собеседника.

– Располагайтесь, пожалуйста. Я искренне рад нашей встрече и долгожданной для меня возможности впервые пообщаться с вами тет-а-тет. Очень прошу извинить мне мое нетерпение, заставившее столь дерзко пригласить вас практически ночью, но…

– Но их величества настолько энергичны и столь активно загружают нас делами днем, что выкроить часок-другой для нормального, человеческого знакомства у нас не представлялось возможности четверо суток. От этой суеты в Первопрестольной у меня до сих пор голова кругом идет. Что же до позднего часа, я вовсе не юная институтка, чтобы смущаться от взгляда на хронометр.

– Да, Москва произвела на меня колоссальное впечатление, особенно Кремль и его соборы. Жаль, все прошло слишком быстро. За два дня можно было голову открутить, но так и не постичь того, на что нужны месяцы или годы. Рад, что мы вполне понимаем друг друга, милостивый государь Всеволод Федорович. – В глазах германца мелькнула лукавая смешинка.

– Взаимно. Однако, если вы не против, герр Тирпиц, я предлагаю нам сразу в личном общении быть накоротке. Для вас я отныне просто Всеволод. В русском языке и в понимании это переход на «ты», общение по-дружески. Кроме разговоров по службе и в присутствии третьих лиц, конечно.

– Спасибо, друг мой. Я искренне рад нашему правильному знакомству, Альфред. – Германский адмирал широко улыбнулся и с легким поклоном скрепил новый статус их неформальных взаимоотношений крепким, энергичным рукопожатием.

– Взаимно, Альфред. И открою маленький секрет: твой адъютант опередил моего не более чем на десяток минут. Увы, все проклятая рутина! Пока барон Фредерикс решал, где именно будет удобнее принять высокого германского гостя, твое приглашение уже оказалось на моем столе, – развел руками Руднев. – Пришлось идти сдаваться. И вот я в вашем поезде, и, судя по графику нашего движения, уже до утра. Но самое страшное, чего я опасаюсь, не сам факт тевтонского плена, а то, что сейчас появится твой великолепный император и король, и в результате нам вновь совершенно не удастся потолковать.

– Я это предусмотрел, Всеволод. Его величество второй час как видит сны. После жарких объятий Москвы многие тут здорово устали. Не всех море приучило рассчитывать силы на длинные переходы. Так что на эту ночь ты только мой. – Физиономия германца расплылась в одухотворенной ухмылке проголодавшегося – людоеда.

– Честно? А Фили Эйленбург[1] случайно не в твоем вагоне?

– Боже, Всеволод! Что за намеки… – Тирпиц задорно расхохотался. – Вот ведь какая незадача: значит, досужие, подковерные сплетни нашего Двора и до Петербурга доходят?

– Ясное дело…

– Всеволод, не верь этим байкам, прошу тебя! Экселенц не будет держать возле себя людей с сомнительной репутацией. Это все пустые кривотолки завистников.

– Не беспокойся, я пошутил. Да и какое мне дело до чьих-то там предпочтений. В конце концов, у нас даже среди министров нечто подобное водится. А задержался я почти до самого отхода потому, что должен был убедиться, что в трех главных вагонах все угомонились и меня никто не дернет. В итоге, когда паровозы уже почти напоили, пришлось поспешать. Извини, с точки зрения презента я буду не вполне оригинален: «Шустов». Правда, двенадцатилетний.

– Ох! Прелесть!.. Спасибо, друг мой. Это божественный напиток. Но я его припрячу для себя, если не возражаешь. А со своей стороны предлагаю тебе три варианта на выбор, со встречей и знакомством: скотч, ириш или американка? Выбирай сам. – С этими словами Тирпиц продемонстрировал Петровичу содержимое центральной секции в небольшом настенном шкафчике красного дерева, где был устроен великолепный «походный» бар с хромированными держателями для каждой бутылки.

– Ого! Аж глаза разбежались… У тебя есть даже «Усатый Джек», смотрю?

– С Льежского Рождественского ревю. Из шестнадцатилетней партии.

– Альфред, ты – опытный искуситель!

– Иногда. Под настроение. Только не со всеми получается. Да и не так много тех, кто этого заслуживает.

– От скромности точно не умрешь… – рассмеялся Петрович.

– Скромность – украшение дам, а в нашем деле куда важнее «быстрота, глазомер и натиск». Не так ли применил к практике несравненный Суворов формулу знаменитого римлянина «Пришел, увидел, победил»? – Тирпиц аккуратно извлек бутылку из зажима держателя. – Значит, Всеволод, если я правильно понял, останавливаемся на «Дэниэлсе»?

– Да. Но только со льдом. И никаких шипучек.

– Принимается. Пошли к угловому столику, там будет удобнее…

Мартовская ночь, спрятав за облаками звезды, смотрелась непроглядным мраком в окна кайзеровского экспресса, бегущего на восток по бескрайним просторам центральной России, и только россыпи золотистых огоньков, то и дело вспыхивающих или где-то вдали, или чуть ближе, подсказывали путешественникам, что эта таинственная, укрытая метровыми снегами бесконечность вовсе не холодная безлюдная пустыня…

– И все-таки, Всеволод, как непостижимо огромна ваша страна. – Тирпиц проводил взглядом уплывающий от них свет окошек очередной деревеньки, быстро меркнущий в густой, бархатной темноте за стеклом. – Как вообще можно эффективно управлять такой исполинской махиной из одного центра, вдобавок расположенного не в самой ее середине, а почти на краю? Уму непостижимо!

– Была бы отработанная система с оперативной обратной связью, Альфред. Причем обязательно с объективной и правдивой. И к этому самое сложное, пожалуй: грамотные исполнители на местах. Плюс еще надежные коммуникации. Тогда размер не будет иметь принципиального значения.

Кстати о размере. Знаешь, сколько нужно было времени всего полвека назад, чтобы добраться из Петербурга до Хабаровска сухим путем? Почти полгода. А сколько нужно крейсеру, вышедшему из Кронштадта, на переход до Владивостока? По-хорошему, два с половиной – три месяца. Мы же сейчас на этот путь затратим две недели. А телеграмма долетит за минуты, считая время ее набивки и приема. И не далек день, когда для этого не будут нужны провода. Так что технический прогресс рулит, и расстояния физически становятся иными. Сам посуди: через пару-тройку лет ты сможешь отправлять своих людей и грузы в Циндао, зная, что через восемнадцать суток они будут в Китае.

– Я понимаю. Но все-таки эта бесконечность за окном… Она меня завораживает. Не так давно я общался с немецкими колонистами из Саратова. Мне показалось, что они как-то иначе, не как мы в Германии, воспринимают мир, фатерлянд, Европу… И знаешь, я, наверное, только сейчас начинаю понимать, в чем дело. Должно быть, чувствовать себя частицей чего-то поистине огромного – это нечто совершенно особое. Конечно, они помнят свою историческую родину, но она для них что-то хотя и любимое, дорогое, но очень далекое и маленькое, как бабушкина деревенька. И их не особенно впечатляет, что в этой «деревеньке» творят великие зодчие и инженеры, плавится лучшая в мире крупповская сталь, совершают открытия знаменитые ученые мужи, а наш торговый флот соединяет континенты под вымпелом мирового прогресса «Сделано в Германии».

– Здесь, друг мой, целый мир. Россия, если хочешь знать мое мнение, это вообще не страна. Не империя. Не держава даже. Это нечто большее. Мы, русские, и все, живущие здесь, сами этого до конца не понимаем. Это постижимо только на уровне чувств. Потому, наверное, у нас и не относятся уничижительно ни к иноверцам, ни к инородцам.

Да, Россия – это мир. И мир этот всех вменяемых приемлет в свое лоно. Всем здесь находится и место, и дело, и дом. И родившимся здесь, и пришедшим из дальнего далека. В этом мы, пожалуй, по мировосприятию ближе к китайцам, чем к англичанам, например. Вот тут, мой дорогой, размер как раз и имеет значение.

– Все-таки, при всей фантастической мощи России, и физической, и ментальной, ты утверждаешь, что вы могли проиграть войну японцам?

– На раз-два. Если бы мы не поломали их планов с покусковым уничтожением наших сил на суше и на море, не порушили усилия их пособников по дестабилизации внутренней ситуации в стране, то за полтора-два года они нас измотали бы и вынудили подписать невыгодный для России мир. Кстати, почитай книжку нашего молодого гения Михаила Александровича, где он дает обобщенные выводы по кампании. Особенно про фактор больших расстояний. Он абсолютно прав, и в случае этой войны наша «огромность» работала против нас самих. Я сам пролистал его труд в рукописи, а тебе перешлю уже машинописный вариант. Когда еще типографски напечатают. Но, извини, на русском.

– Спасибо. Буду благодарен… И про «поломали»… Это ты очень точно сказал: поломали. Причем правильно поломали! Запомнится этот хруст не только япошкам. Хозяева этих узкоглазых в Лондоне и Вашингтоне тоже все правильно поняли, – оживился Тирпиц. – Кстати! Официальные наши дела и первые общие посиделки в первый день, тогда, возле Твери, это все замечательно. Только я лично тебя еще не поздравлял с теми выдающимися победами, которыми ваш флот и вся Российская империя может гордиться сегодня исключительно благодаря тебе, Всеволод.

С этими словами он поднялся, направившись к вместительному бюро в дальнем конце салонной части апартаментов, и вернулся к столу с небольшим, но, судя по всему, довольно-таки увесистым ящичком из полированного черного дерева с внутренним замочком, ключ от которого также был в руке хозяина.

– В знак моей дружбы и глубокого уважения к твоему таланту моряка и флотоводца прими, пожалуйста, этот маленький подарок, мой дорогой.

Замок тихонько щелкнул, и перед Петровичем предстал во всей своей вороненой красе морской длинноствол, 9-миллиметровый «Борхардт-Люгер» 1904 года, уютно покоящийся на зеленом бархате своего вместилища, словно циркуль в готовальне.

– Альфред, я у тебя в долгу. Боже, какой великолепный… Истинно германский инструмент! Спасибо, друг мой.

– Я рад, что он тебе понравился. Кстати, когда первый раз постреляешь, влюбишься окончательно. Едва его опробовал, уговаривать меня принять это (!) на вооружение флота уже не было никакой нужды. Ну… Так за твои победы, Всеволод! Прозит!

– Спасибо! И давай-ка сразу еще по одной. Не чокаясь. Победы, говоришь?.. Да. Они были. Но, Альфред, из десяти моряков, погибших в этой войне, семеро – это люди или с моей эскадры, или с флота под моим флагом. Из моего многострадального Владивостокского отряда почти половина крейсеров на дне… Говорят, победителей не судят. Но я часто думаю: не слишком ли высокую цену пришлось заплатить стране, нашему народу за мои ошибки? А их не одна и не две. Ведь если бы не казус с минным полем во время первого пришествия Камимуры к Владику…

– Я тебя понимаю. Но нужно смотреть на ситуацию шире. Во-первых, японцы и их покровители застали вас врасплох, когда главные силы Тихоокеанского флота стояли у заводских стенок Кронштадта, и армия была на девять десятых в тысячах миль от театра. В таких условиях минимизировать потери мог Куропаткин, ему было куда отступать. А у вас с Макаровым поле для маневра было слишком узким, молчу про «гениальное» разделение эскадры между двумя базами. Во-вторых, если говорить о потерях, то значительная часть погибших у тебя приходится на два крейсера итальянской постройки. У меня «школа» Брина, Куниберти, Масдэа и иже с ними давно вызывает больше вопросов, чем восторгов…

Потери, говоришь? Но войн без жертв не бывает. И если уж на то пошло, давай сравним потери, а также политические итоги прошлой вашей драки с турками и этой. Согласись, что они, как говорится, совершенно разные вещи. Бисмарк виртуозно исхитрился спасти Россию от очень крупных неприятностей, которые грозили Александру Николаевичу и Скобелеву в случае продолжения боевых действий, при выступлении австрийцев и британцев. И что нам показала история? Разве вы почувствовали какую-то реальную благодарность болгар за четверть миллиона погибших «братушек»? Сколько чванства и гордыни из них поперло бы, подари им вы вдобавок еще и Константинополь? Представляешь? И какой крови бы это стоило?

При том раскладе на существование Сербии я не поставил бы даже ломаного пфеннига. А англичане, без сомнений, утвердились бы на азиатском берегу Босфора. Чем это все обернулось бы в итоге для России, ты сам понимаешь. И после всего господин Горчаков представил дело так, что это мы, немцы, де, предали русских? И повернулся ведь язык у старого интригана!

Так что по поводу потерь… По моему мнению, да и не только по моему – Шлиффен, например, говорит о том же, – ваша кампания против Японии проведена блестяще. Конечно, что-то можно было сделать лучше. Но лучшее – враг хорошего. Как очень верно подмечено, на войне побеждает тот, кто наделает меньше ошибок. История пока не знает тех, кто бы их не совершал вовсе.

– Сунь Цзы? – Руднев понимающе улыбнулся. – Только у него еще сказано, что самая великая победа – та, ради которой не просвистела ни одна стрела… Помянем!

– Помянем… Да. Как и тот мудрый китаец, ты прав, Всеволод. Я тоже считаю, что главная задача боевого флота – предупреждать войны. И только если противник не оставляет иного выбора, тогда…

– Угу… Тут наши мысли созвучны. И не только наши, кстати. Джек Фишер, я слышал, любит поговаривать, что на войне, буде она все-таки случится, нет места лишней морали и сантиментам. «Вступаешь в бой – бей! Бей первым. Бей со всей силы и дури!»

– Ха! Забавно, только и мне сейчас тоже пришел на память этот заводной полулаймиз-полуланкиец. Знаешь, при всем своеобразии наших с ним заочных взаимоотношений я бы не отказался сейчас увидеть этого бульдога с характером фокстерьера за нашим столом, – рассмеялся Тирпиц, – более того, поднял бы за него бокал.

– А кто мешает? Ну что, Альфред, давай за старину Джека? Который предлагает нам начать заново строить флот!

– И благодаря которому мы с тобой не останемся без дела. Хвала Всевышнему, Он посылает нам достойных врагов… Прозит. Хотя, что греха таить, поначалу я был в лютом бешенстве, когда в августе экселенц выдал мне цифры по их новому линкору – «Дредноуту», которые он получил у Готланда от твоего государя. Наши агенты в Лондоне оказались не на высоте…

– Представляю, как бы тебе еще больше захорошело, если бы япошки, вдобавок к такой новой вводной, раскатали бы нас со Степаном Осиповичем на Дальнем Востоке.

– Мне не хотелось даже предполагать такое. Хотя мы просчитывали варианты.

– Представь ситуацию на минутку. Россия разбита самураями на суше, наш флот у Артура утоплен, кроме траченных молью остатков, запертых в Черном море. Как тебе картинка?

– Мерзко. И даже не из-за наших грядущих флотских проблем.

– И что может быть хуже?

– Шлиффен. С его генеральным штабом, набитым гвардейскими усами и шпорами.

– Ты думаешь, что…

– С их колокольни глядя, упустить такую возможность просто преступление.

– Учитывая, что к нам после такого позорища многие у вас в рейхе станут относиться как к докучливым разорившимся родственникам, значит, самое время…

– Да. Безотлагательно разрешить силой навязший в зубах французский вопрос. А если Россия встрянет, хорошенько и ей накостылять для острастки, на будущее. Потому что, если дать русским очухаться, а англичанам позволить хитренько подлизаться к ним с утешениями и подачками, так можно запросто и до тройственной Антанты доиграться. Извини, я, возможно, слишком цинично высказался, но…

– Нормально все. А что кайзер? Как ты считаешь, пошел бы он на поводу у своих генералов? И сам ты какого мнения был бы?

– Для Германии воевать с Россией – это форменное безумие, исходя из общестратегических интересов государственного существования, а не с точки зрения шальной сиюминутной выгоды от какого-то случайного момента. Дать англичанам стравить наши народы – это хуже, чем преступление. Это ошибка. Так однажды сказал Талейран, хоть и по более мелкому поводу, но, по-моему, предельно точно. За нашего императора, сам понимаешь, я говорить не могу. Но, насколько я его знаю… Он скорее отправит Шлиффена в отставку, чем начнет войну против царя. Да и мое мнение, надеюсь, при принятии решений им пока принимается в расчет.

– Спасибо, Альфред, за откровенность… А часы-то уже бьют полночь.

– Да, время летит. Смотри, какой снег пошел. Сибирь все ближе и ближе, – усмехнулся Тирпиц чему-то своему.

– Подожди меня минутку, пожалуйста. Наклюнулось одно небольшое дельце.

– Ватерклозет там!

– Не… У меня маленький вопросик к твоему адъютанту, Альфред.

С этими словами Руднев поднялся и, слегка пошатываясь, направился к двери в коридор, оставив хозяина пребывать в явном недоумении.

«В самом деле, что могло Всеволоду понадобиться от Венигера? Я сам мог бы его вызвать, вообще-то, если надо еще закуски принести… Нет, тут что-то другое…»

На физиономии приближающегося к столу Руднева красовалась рафинированная легкой степенью опьянения довольно-ехидная улыбочка, не оставляющая сомнений в том, что ее хозяин задумал нечто эдакое, что сейчас должно неминуемо осуществиться. В руках у него был длинный, узкий, темно-серый сверток из чего-то на вид мягкого и пушистого.

– Хм… Всеволод, а это что?

– Это, Альфред, то, что кто-то решил зажать свой день рождения. Не так ли?

– Ну… э… Экселенц собирался завтра, то есть…

– Ага. Сегодня то есть. Ах, Альфред… А ты и не подумал, что мне было бы стыдно знать, что я был у тебя и позабыл поздравить? Как тебе не ай-яй-яй? Молчи. Не думай оправдываться. Со мной такие штучки не проходят. Экселенц его хочет, видите ли… Мой тоже много чего хочет. Но! Спят? Вот и пусть себе тихонечко поспят. А нам с тобой дадут спокойно вспрыснуть это замечательное дельце. Тем более что у тебя там, – Петрович небрежно кивнул в сторону бара, – я давеча приметил еще пару занятных вещиц…

– Дорогой мой, все что пожелаешь! Только скажи, и мои оттащат к тебе в вагон на первой же длинной остановке. – Но, столкнувшись с неумолимой решимостью, таящейся в насмешливых скифских глазах, германец инстинктивно заюлил, пытаясь вымолить пощаду: – Всеволод, может, хоть кофе сначала? Не? Мы же помрем до завтра…

– Фи!.. Сам звал? Сам. И не завтра, а уже сегодня. И не помрем вовсе, а примем рассольчику и будем как новенькие. У нас его имеется. Первый сорт, кстати…

– Это та мутная гадость из-под огурцов? – Глаза немца начали округляться.

– Это – не гадость. Это – реанимация… – радостно хохотнул Петрович.

– Что?

– Ну… Потом объясню.

– Укрепи меня, Отец Небесный! – драматически возвел очи горе немец.

– Так, друг мой Альфред… – Петрович принял подобающую моменту реноме-позу. – Короче, я тебя поздравляю с днем рождения. Желаю всего-всего, да побольше. Здоровья, успехов у дам, авторитета у кайзера, вечного рукоплескания бездельников из Рейхстага, перетопить все утюги у Джека и… Вообще всего, чего тебе самому еще захочется.

А вот это вот… Это вот тебе от меня. Не-не-не, это он так завернут. В оренбургский платок. Пуховый. Дамы твои будут в восторге, кстати… Владей, мой дорогой. Везу от самого Токио. Это клинок из Сагами, скован он был еще до того, как португальцы впервые приплыли в Японию. Сейчас ничего подобного не делают… Стой! Осторожнее… Имей в виду: бритва в сравнении с ним просто тупой тесак ленивого ординарца.

– Потрясающе!.. Какая красота. Спасибо, дружище!.. И так сохранился…

– Ну, ножны, рукоятка и весь прочий оклад, кроме цубы, гарды то есть, скорее всего, помоложе. Но сам клинок – это да, эпоха Муромати…

– И как он к тебе попал? Прости за нескромный вопрос.

– Вручил «рыцарь печального образа», маркиз Ито. Как я предполагаю, он посчитал, что то ли я слишком жестко вел с ним переговоры, то ли – наоборот. Непонятно, что именно он там подразумевал за своими экивоками. Японцы вообще-то очень непростой народ… Ну, я ему ответил, что более чем удовлетворен нашим мирным договором и от их Ниппона и ниппонцев кроме добрососедства и спокойствия на наших границах больше ничего особо не хочу. Тогда он, бедолага, почему-то совсем расчувствовался. Русин сказал: «надо брать», и пришлось принять, чтоб не обидеть.

– Но это же не совсем правильно…

– Альфред, у меня еще есть. Пока. От их молодого принца презент. – Петрович понял смущение щепетильного германца и тут же разрешил душевные муки Тирпица со свойственным ему неподражаемым тактом. – Так что, дружище, не смей отнекиваться, что, мол, дареное не дарят и все такое. Принимай подарок – и наливай! Обмоем… Иначе у меня все равно Василий оба отнимет.

– Василий?

– Ну да. Балк мой. Тот, который первый абордажник и кровопивец нашего православного воинства. А теперь, ко всему прочему, не только закадычный друг бывшего наследника престола великого князя Михаила, но еще и лицо, лично и публично обласканное обоими нашими императорами. Отнимет как пить дать. Хотя у самого в бауле три такие железяки лежат, а ему все мало… Шишь вот ему, обойдется. Этот – тебе!

– Всеволод, я просто не нахожу слов от восхищения. Когда я был в Китае, тоже кое-что привез в таком роде. И толк в этих делах знаю, – наконец обрел дар речи именинник, – но этот тати – подлинный шедевр! Настоящее сокровище…

– А, перестань. Ну, голову снести им можно, этим сокровищем. В Кунсткамеру сдать, на стенку повесить – тоже шикарно. Да вот еще на память хорошему человеку подарить – самое то. Вижу по твоей реакции. По мне же, «люгер» – вот реально классная вещь! А еще крупповская двенадцатидюймовка в полста калибров. Ты ведь заставишь эссенцев для меня сваять такую пушечку скоренько? Дубасов говорит, что-то шибко артачатся господа. По времени и по деньгам. Три новых станка нам в цену заказа вогнать хотят за красивые глазки фройляйн Берты. Не правильно это. Тем более что и самому тебе такая оч-чень скоро понадобится…

Уютно устроившись в своем кресле и обстоятельно дожевывая ароматный кусочек брауншвейгской холодного копчения, Петрович лениво разглядывал филигранной работы богемский снифтер, на тонком хрустале которого все еще держалась благородная пленка от пару минут назад употребленного внутрь «Бушмиллса».

В то же время его радушный хозяин, собеседник и собутыльник с недоумением и даже обидой пытался переварить последний пассаж русского, который был им выдан в ответ на должностное преступление Тирпица: он не удержался и, встретив родственную душу, вывалил на стол перед Петровичем последние эскизы доктора Рудольфа. То ли это было сделано в порыве чувств и эмоций, то ли с дальним прицелом на заказ русского флота частным германским верфям на новые линкоры, что являлось также и желанием кайзера, но… Каков конфуз? Ни единого слова восторга и одобрения в ответ от своего визави немец так и не дождался. Наоборот.

Руднев неторопливо, методично и оттого еще более безжалостно, по пунктам разнес в пух и прах проект главного конструктора германского флота. Начиная от калибра и размещения его артиллерии и заканчивая трехвальной паромашинной установкой. И… О, ужас! Исходя из личного боевого опыта эскадренных сражений, стер в мелкодисперсный порошок всю казавшуюся до сего момента Тирпицу железной и незыблемой логику размещения на линкоре шести подводных торпедных аппаратов…

– Альфред, ты что это? Обиделся?

– Бог с тобою. Нет, конечно. Только все это так… Так своеобразно, знаешь ли…

– Какое там, к чертовой бабушке, прости за грубое выражение, своеобразие? Ведь эта твоя «гайка» даже против нового француза не потянет! Что уж говорить про англичанина. Ты считаешь, что впихнуть в меньший размер и цену общие характеристики, позволяющие противостоять более крупному кораблю, не только экономия, но и инженерный шик? И пока флотов дредноутов нет, относительно небольшая скорость этого парохода позволит тебе ставить в одну линию с ним еще и «Дойчландов»? А шесть башен «гайки», плюс толстая шкурка дадут ему возможность драться в свалке? Только откуда такая уверенность?

До этой самой свалки, с пальбой во все стороны из оставшихся пушек и минных аппаратов, при преимуществе бритта в скорости и мощи бортового залпа артиллерии ГК, которая до этого вся (!) лупила по тебе, шансы дожить у твоего линкора, Альфред, пренебрежимо малы. Почему? А все просто, как дважды два – четыре. Все башни у бритта в диаметральной плоскости. При прочих равных каждый из его восьми стволов мощнее твоих шести. К тому же вы с доктором Рудольфом, размазав главный калибр на шесть башен, из которых четыре одноорудийных, погрузили на корабль вес как минимум одной лишней со всей ее приблудой. И где тут инженерный шик, объясни мне, пожалуйста?

Подожди, этот гений, когда ты ему зафитилишь про равенство бортовых залпов, тебе ту же «гайку» и нарисует, только с двенадцатью стволами в шести башнях. А что в это время будет требовать от своих проектировщиков Малаец? Да, тут возможны варианты. Но я думаю, что с вероятностью, близкой к единице, возжелает Джек пяти башен в диаметральной плоскости. И с калибром стволов дюймов так в четырнадцать. Зря смеешься. Готов поспорить на ящик Шустова.

Нет, теоретически дожить-то до свалки можно, но лишь при одном маленьком условии: если британец сам этой свалки возжелает. Извини меня, мой дорогой, но с учетом лишних двух-трех узлов эскадренного хода у корабля Джека твоя ссылка на паршивую видимость в Северном море, позволяющую-де обойтись против него чуть меньшим калибром, ничего кроме саркастической улыбки не вызывает…

– Но ведь все флоты мира пока состоят из броненосцев. И что бы ты ни говорил, но очевидно, что лучше защищенные и сохранившие часть артиллерии корабли будут иметь в последней, неконтролируемой части сражения, распавшегося на индивидуальные или групповые стычки без общего командования и строя, явное преимущество. И пока линкор еще не опрокинулся и может действовать артиллерией, он вполне…

– Да, да, да! «Способен продолжать бой, а последний снаряд или торпеда могут решить его исход», и так далее, и тому подобное… Альфред. Это все замечательно. Но это все – полная ерунда. Я представляю, каким будет эскадренный бой через пять-десять лет, поскольку недавно на собственной шкуре испытал это удовольствие. Напомню тебе: у Шантунга драчка вошла в более или менее неконтролируемую фазу лишь тогда, когда все дело было уже окончательно решено. А мины, пущенные «Микасой» по тонущему «Рюрику», – это лишь злобность и ненужный риск получить такой же презент в ответ. Твоя любимая «черная прислуга» – истребители и миноносцы – должна заниматься этой грязной работой. Для главного же дела линкоров, артиллерийского боя, торпедные аппараты – лишний вес, который мог бы пойти на машины, артиллерию и броню. Вдобавок это значительные подводные объемы, не разделенные переборками и граничащие с бортом. Небольшая пробоина, и получите несколько сотен тонн воды в корпус! Нет, не стоит оно того, это удовольствие, поверь мне. Торпеда – главное оружие легких сил флота.

Кстати, ты учитываешь, что англичане делают ставку на тяжелый снаряд при их весьма умеренной баллистике орудий? На больших дистанциях боя, которые они будут тебе навязывать, имея фору по скорости, эти их чемоданы будут падать на палубы, а не пытаться продраться через поясную броню. Прикинь, что произойдет, если ни выйти из этой «зоны смерти», ни сблизиться на дистанцию собственного эффективного огня твоим паромашинным кораблям не даст понятная разница в ходе с британскими, турбинными?

Короче, Альфред, чем скорее ты меня услышишь и вгрызешься в логику того, о чем я тебе тут толковал, тем меньше ты потратишь денег, а главное, времени, на подобные «недолинкоры», которым завтра попросту не будет места в колонне главных сил нашего союзного флота, ибо непоседа Джек начнет замещать свои броненосцы в первой линии все более мощными «однокалиберными» линкорами очень быстро.

Он своим монстриком совершает революцию в кораблестроении. И такие, а вскоре и куда более сильные, корабли островитяне будут строить сериями по пять-восемь килей. Сам «Дредноут» – лишь проба пера мастера. Естественно, Куниберти будет верещать, что это его идеи. Янки будут сопеть из угла, что они-де начали первыми. Но гениальность Джека заключается в том, что он собрал все уже назревшие нововведения в одном этом корабле, организовал его сверхбыструю постройку, а главное, подготовил общественное мнение, посредством прирученной прессы, к постройке флота (!) дредноутов. Заметь, прессы центральной и общественно значимой.

Ты же сделал ставку на пресс-офис в своей структуре. Дельно. Геринген реально талант! Но только охват аудитории маловат. Когда нужно будет резко наращивать темп закладок и увеличивать цену судов, тебе понадобится всенародная поддержка. Конечно, не тратя попусту ни одной марки, внедрять и пускать в серию лишь то, что другие уже довели до ума и сполна расплатились за все эксперименты, очень умно. Но бывают в жизни ситуации, когда потерянное время стоит гораздо дороже такой экономии. Кроме пушек это в не меньшей степени относится к турбинам и нефти… Надеюсь, ты меня понял.

– Я все тщательно обдумаю, Всеволод. Обязательно. Обещаю. В отношении облика новых кораблей – в первую очередь… Но сам поставь себя на мое место! Вы отказались от достройки своих четырех эскадренных броненосцев. И вам, при царском единовластии, это никаких проблем не принесло. А нам выходить в Рейхстаг с предложениями порушить бюджет и сроки закладок по графику, да еще и платить неустойки трем частным заводам… Меня сумасшедшим не посчитают? И не предложат экселенцу сплавить меня снова в Циндао?

– Сочувствую, друг мой. Только выпить по бутылке с каждым из ваших депутатов, чтобы в процессе разжевать им все персонально, у меня ни печени, ни мозга не хватит, – заржал Петрович. – А если серьезно, как избавляться от последних пар броненосцев и броненосных крейсеров, надо думать вам с кайзером. Крепко думать. Постарайся растолковать ему, что нынешние броненосцы, в том числе и сейчас стоящие на стапелях, отныне безнадежно устаревшие корабли второго сорта. Против «Дредноута» их время боя – пять минут, из которых три – на пристрелку. «Бумажный тигр» Рудольфа против более быстроходного паротурбинного линкора с его четырнадцатью дюймами стволов проживет не многим дольше.

Время всеобщих надежд на высокую огневую производительность среднего калибра закончилось, как и персонально твоих расчетов на то, что с меньшим калибром главной артиллерии, но с лучшей броней, можно надеяться на победу. Возможно, в паре 280–305 миллиметров эта логика имеет право на жизнь, но как только бритты перейдут на 343–356 миллиметров для своих стволов и достигнут 305 миллиметров по бортовой броне, а они именно этим путем идут, можешь мне поверить, твои одиннадцатидюймовки будут не актуальны.

Так что, друг мой, нравится вам с экселенцем это или нет, но удержаться в рамках двадцати тысяч тонн стандартного тоннажа и лимитов построечных цен вы никак не сможете. Вывод: расширять шлюзы и углублять Кильский канал вам по-любому придется…

– Но откуда у тебя такая абсолютная уверенность про быстрый рост калибра и числа килей у англичан? И что их новые линкоры непременно будут с башнями, стоящими только в диаметральной плоскости? По-моему, ты несколько сгущаешь краски…

– Я просто знаю это. Откуда знаю, извини, не имею права распространяться. Я и так выболтал тебе по пьяному делу много чего из того, о чем в трезвом уме никогда бы не рассказал, ибо не положено. Есть у нас источники информации, короче. А по поводу перспективы роста калибров давай на трезвую голову сядем еще раз и поразмыслим вместе. Надо прикинуть, до какого реально снаряда и когда смогут дойти англичане с их «проволочной» технологией скрепления ствола. А главное, какую его длину они смогут себе позволить. Думаю, тут у нас есть определенная фора.

– Договорились. Значит, ты хочешь от Круппа двенадцати дюймов, и именно в пятьдесят калибров?

– Да. Полста. Если смогут сделать в пятьдесят пять, замечательно. Но, боюсь, вибрации ствола начнут сказываться на его живучести и точности стрельбы…

Альфред, я очень тебя прошу, пропиши крупповцам хорошее ускорительное. Конечно, после нелепой гибели бедолаги Фрица юной Берте очень трудно приходится со всем ее ареопагом. Мужской руки там не хватает, хоть она и девушка с характером. Но должен же кто-то всех не только гонять, но и на перспективу вперед шаги планировать. Я знаю, что двенадцатидюймовку в пятьдесят калибров эссенцам мешает сваять отсутствие длиннобазных станков для сверловки-нарезки и что-то по металлургии. Но, Альфред, это их и твои проблемы. Не мои! Проплачивать техперевооружение Круппа из своего кармана мы не будем. Он не бездонный. Если в Эссене не хотят тебя подставить и лишиться прибылей, пускай выкручиваются. В конце концов, ты должен присматривать за тем, чтобы ваш флот имел в заначке вооружение на вырост. Скупой платит дважды.

Но! Если мы не договоримся, пожалуйста, имей в виду: у меня кроме наших собственных заводов есть предложение от Тэда Джевелла, который приезжал во Владивосток к Крампу. И не с пустыми руками, как ты сам понимаешь, приезжал. Наши-то будут долго запрягать, а вот этот дружок Крампа, пять лет прослуживший суперинтендантом на Нью-Йоркском флотском артзаводе, где над таким стволом как раз сейчас и работают, копытом землю роет.

– Что же вы мсье Шнейдеру это не предложили? Как-никак, а пока союзники… – с плохо скрываемым ядом в голосе осведомился Тирпиц.

– Государю надоело читать в газетах сальные намеки на то, кто из его дядюшек вот-вот поправит свои финансовые дела достаточно для того, чтобы совершить длительный вояж по ресторанам, кафешантанам и казино на Лазурном берегу. Кроме того, французам веры нет по ряду более серьезных причин. Эти господа отказались предоставить нам замок от их полевой трехдюймовки. А к «хоботам» их морских орудий ты присматривался? Я вот думаю, что на дистанциях порядка семи-восьми тысяч метров из них можно будет попасть в цель размером разве что с Корсику. Все, что поменьше, может спать спокойно…

Но. Если не поторопятся твои, уговаривать не стану. Свято место пусто не бывает. Извини за резкость, но время сейчас очень и очень дорого. Мне после всего на этой войне пройденного вполне ясно одно: отстанем сегодня, завтра не наверстаем.

– Я тебя понял. И, пожалуй, не будем это откладывать в долгий ящик, тем паче что Берта с сестрой в свите Виктории-Луизы. Кое-кто из их заводского руководства тоже здесь. Его величество как в воду смотрел. Да, кстати, хочешь новость на тему? О которой, уверен, ты пока не слышал.

– Ну?

– Пока все мы были в Петербурге, много было разных встреч, обсуждений. Про идею государя, которую самым активным образом поддержал экселенц (о вхождении наших фирм в ваши крупные заводы), тебе уже наверняка сообщили…

«Знал бы ты, с чьей подачи все закрутилось», – улыбнулся про себя Петрович.

– Но ведь была еще куча всяких светских и развлекательных мероприятий. Вообще то, как русская столица нас встретила, это незабываемо. Но вот тебе нюансик: Берта и один из ваших промышленников, Борис Луцкий, несколько вечеров провели в обществе только друг друга, практически никого и ничего вокруг себя не замечая. Сказать, что это многих удивило, – значит сильно поскромничать. Хотя, говорят, что они и раньше были знакомы, но тут что-то вроде сенсации наклюнулось, – рассмеялся Тирпиц.

– Да мне как-то без интереса чужая личная жизнь, мне сегодня интереснее пушки, – прищурился Петрович, а про себя подумал: «О-ля-ля! Это интересный поворот. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Если такая неожиданная комбинация выгорит, то нам – сам черт не брат! Надо царю предложить Луцкому титулок какой дать завалящий, чтоб золотая рыбка точно с крючка не сошла…»

– Личная жизнь – это важно, что ни говори. Ты прости меня, Всеволод Федорович…

– Это за что еще?

– Понимаешь, еще в Берлине я очень просил экселенца договориться с государем о том, чтобы они дали нам побольше времени пообщаться. И видишь, как вышло… Тебе, вместо того чтобы заслуженно оказаться в объятиях любящей супруги, приходится снова мчаться с нами во Владивосток.

– Не кори себя, Альфред. Я ей обо всем отписал. Жены моряков – понятливый народ. Тем более что она сейчас счастлива возвращением старшего сына. И уже не сопляком, с выпоротой задницей домой приехавшего, а мужчиной, офицером с Георгием в петлице.

Что же до меня, даже и не знаю, как это состояние пациента у врачей называется, но я пока, наверное, не отошел от всего. Короче, «возлюбивший войну»²… – Руднев печально вздохнул, неуверенно повертел в пальцах опустевший бокал, после чего глубокомысленно выдал: – Эх! А давай еще по одной, что ли? За наших домашних…

К моменту, когда вторая пол-литра благородного вискаря окончательно исчерпала себя, Петровичу захорошело вельми. Принимающая сторона периодически поклевывала носом и пару раз уже роняла кусок языковой колбасы с вилки, но по-моряцки держалась. И это радовало. Настало то благостное время трепа по душам, когда дамский вопрос уже вчерне обсужден, не получив развитие исключительно за отсутствием этих самых дам в зоне уверенного целеопределения, но возвышенная душа поет и жаждет чего-нить эдакого, а физические кондиции пока еще позволяют телу не растекаться в горизонталь…

– Альфред, а вот все-таки… скажи: с чего это ты еще в Берлине задумал именно со мной все эти дела перетереть?

– Что значит «перетереть»?

– Ну, в смысле, обсудить. Есть же Степан Осипович. Начштаба Молас, наконец…

– Прикидываешься тугодумом? Или так понравилось звучание комплиментов?

– Честно? Приятно, конечно, – не стал скромничать Петрович.

– Я так и понял. Почему именно с тобой, спрашиваешь? Ну, твои «трюки на трапеции под куполом» в начале войны – это само собой. Это ты сам понимаешь. Однако я регулярно прочитывал не только ворох разных газет, но и донесения моих наблюдателей на ваших эскадрах. А они, мой дорогой, достаточно объективны. И меня заинтриговал не столько русский «новоявленный Нельсон», как о тебе трубили щелкоперы, но и то, как ты «чудил», приводя в чувство сонное царство во Владивостоке. И переставлял пушки на своих крейсерах.

– Ну, воевать-то мне надо было хоть чем-то, после того как Камимуру не удалось на минах поймать.

– Другой, получив прикуп в два броненосных крейсера, вряд ли помышлял бы о чем-то ином, кроме прорыва в Порт-Артур, под флаг к комфлоту… Я бывал во Владивостоке в 1897-м и думаю, что за эти годы там не слишком много поменялось. Все-таки ваши порядки я немножко знаю. Даже Чухнин не смог бы быстро привести порт как базу в должную форму для ведения войны, а он там и был всего-то год с небольшим. Да, конечно, там у тебя имелся док. Но вместо полноценного морзавода – лишь ущербные мастерские. Однако ты не ушел, а стал упрямо вытаскивать на себя Камимуру! И вот это, Всеволод, было уже неожиданно и чертовски интересно.

Но если хочешь совсем на чистоту, то после твоих первых блистательных побед в качестве командира крейсера, позже – в роли флотоводца, ничем особо выдающимся ты не отметился. – Организационные дела, все эти доработки на старых и новых кораблях, что в Кронштадте и Севастополе с твоей подачи делались, причем в неимоверно сжатые для российской традиции сроки, это меня магнитило к твоей персоне в первую очередь. Про торпедные катера – тут вообще отдельный разговор.

А потом – новое откровение! Появилась информация, что общий замысел операции «триединого боя», когда «Ослябя» прорывался, это не Моласа и его штабных задумка, а тоже твоя. После этого я готов был мчаться в Циндао, чтобы там как-нибудь исхитриться с тобой пересечься. Экселенц не отпустил…

– И был смысл так торопиться?

– Если бы японцы тебя утопили, я бы не узнал очень много интересного. Ведь как ты выкручивался и импровизировал… Это, знаешь ли, даже не талант. Это – дар. Именно про таких обычно говорят: человек, опередивший свое время.

– Вот оно как… – Петрович чуть не подавился очередным бутербродом. – Альфред, а ты не боишься, что я забронзовею и зазнаюсь окончательно?

– Ну, если я тебе и польстил, то, пардон, не слишком погрешив против истины.

– Чертовски приятно иметь дело с умным человеком. Так кто из твоих парней моей скромной персоне уделял повышенное внимание, если не секрет? – прищурился Руднев.

– Или сам не понял? Рейнгард, естественно, он же неотлучно при штабе твоем был.

– Я так уж, на всякий случай спросил, – рассмеялся Петрович. – Кстати, Альфред, на будущее: это выдающийся офицер. Без преувеличения могу сказать, что в успехе нашей осенней операции очень серьезная его заслуга. Он Хлодовскому, Гревеницу, Щеглову и Беренсу здорово помог. Собственно говоря, с его неофициального к ним подключения штаб мой и заработал наконец как добротный Локльский хронометр…

Про дело у Шантунга ты в курсе, конечно? Как там Шеер «наблюдал» за ходом последнего часа боя у нашей кормовой восьмидюймовки, оставшись втроем с одним раненым комендором и одним подносчиком. Жаль, сам я этого тогда не видел, ибо валялся после тяжкой контузии в обнимку с покойниками в боевой рубке. Но после сражения вскрылся некий момент, о котором ты, возможно, не знаешь. Это мы от пленных японцев услышали…

– И в чем он? Именно?

– Что Камимуру и нескольких его штабных перед самым потоплением его флагмана упокоил наш восьмидюймовый фугас. По нему тогда такими фугасами бил только мой «Громобой», у которого на подбойном борту была боеспособна одна-единственная большая пушка. Вот и делай выводы. Хотя в японских официальных книженциях и понаписано, что командующий Второй боевой эскадры Соединенного флота в самых лучших самурайских традициях совершил сэппуку вместе с группой своих офицеров… Пусть себя этим утешают, болезные, если им от того легче. Ради бога, оспаривать не собираемся. Они же не ставят под сомнение нашу версию, что «Николай» и «Нахимов» подорвались на «гирляндах» плавучих мин, – усмехнулся Руднев. – Но, как ты понимаешь, Георгия третьей степени сразу так просто государь не дает.

– Значит, это не каюткомпанейские байки?

– Все на полном серьезе, не сомневайся. Надо бы нам это дело вспрыснуть, как смотришь? Как-никак, а первый после китайской кампании случай русско-германских союзнических действий в бою. Не подлежащий разглашению, правда…

– В-возражений не имеется.

– Хм… Ну и?.. Так кто у нас топает за третьей?

– Яволь! Всеволод, пожалуйста, сиди… С-сейчас все будет… – Акцентировано икнув, немец с шальной ухмылкой начал выбираться из-за – стола…

«Молодец, однако. А как держит вес, как держит! Ха! Талант… Самородок. Ну, просто хватай и беги. Думаю, мы с тобой, друже Альфредо, скоро таких делов понаворочаем, что мало на хитропопом туманном острове никому не покажется… – расслабленно мурлыкал про себя Петрович, сладострастно прислушиваясь к тому, как гремит стеклом в барном шкафчике его новый lieber Freund³. – Таких, блин, делов натворим… Если только наши «государи-анператоры» под ногами мешаться шибко не будут. Или какой-нить отморозок-бомбист не грохнет сдуру, как вон Вадика летом чуть не шандарахнули. Хотя, – и Петрович глубокомысленно почесал затылок, – скорее уж Вася мне бошку буйную раньше скрутит. Как прознает, змей, про эту дурацкую самурайскую железяку и несоблюдение его инструкций.

Ну а в чем, собственно, прокол? Ну да… Перебрал немножечко. И что такого? Закуска прекрасная, себя-то я бдю вполне, лишнего не болтаю. А поводов сколько накатило? Я же с легендарным человечищем закорешился! И здесь мои скромные мореманские желания совпали, Васенька, с твоими глобальными гэрэушными хотелками.

Ведь это сам Альфред! Гений, исхитрившийся построить шикарный флот, который не просто оказался не по зубам английскому, но еще и понавешал раздушевненьких люлей хваленому Гранд Флиту у Ютланда. И если бы не досадные мелочи при конструировании капитальных кораблей типа кучи совершенно бессмысленных торпедных аппаратов или неоптимального расположения башен на двух первых сериях кайзеровских дредноутов, накостылял бы он господам Битти и Джелико гораздо больше.

Теперь мы посмотрим, что после наших сегодняшних толковищ Альфред делать будет. Тем более что напрячь немцев на усиленное «бревноутостроительство» в наших же шкурных интересах. Зачем, в самом деле, гордым германцам вся эта досужая мелочь: самолетики, подлодки, хитрые мины или люди-лягушки? Хе-хе… Или что-то не так?

А я, между прочим, может, всю здешнюю жизнь мечтал об этой встрече. И тут вон оно как вышло: он – пока только вице, а я уже – адмирал… Круто? Что, не заслуженно, скажешь? Чья бы мычала, Васенька. Да и нализался-то я чуть-чуть совсем. И что теперь, обгадиться и не жить? В конце концов… ик… мне тут виднее, что льзя, что нельзя. Короче, все пучком будет, Василий. Ик… Ага, вот и Альфредушка мой возвращается…»

Статс-секретарь Имперского военно-морского ведомства, вице-адмирал и генерал-адъютант кайзера Альфред фон Тирпиц придавал «тайной вечере» с адмиралом Рудневым огромное значение. В этом с ним были солидарны начальник военно-морского кабинета кайзера Вильгельма II вице-адмирал Зендан-Бибран, начальник Адмиральштаба вице-адмирал Бюксель, принц Генрих Прусский, да и сам гросс-адмирал – император.

Заполучить себе в союзники «русского Нельсона», отколов его от банды этих господ-франкофилов типа Алексеева, Скрыдлова, Макарова, Небогатова или Григоровича, было крайне важно. Собственно говоря, во время проработки общего плана действий на визит в Петербург с последующим вояжем в Циндао через Владивосток пункт «адмирал Руднев» неспроста переместился с девятого места в общем перечне их приоритетов на почетное четвертое. А для него, Тирпица, как ответственного исполнителя, вообще на первое.

Когда стало ясно, что запланированная беседа с Рудневым может состояться с часу на час, Вильгельм, уверенный в дипломатических талантах своего протеже, был не столь многословен, как обычно, хотя нервическая его натура и давала себя знать.

– Альфред, не сомневаюсь, ты – сможешь! Ты, безусловно, способен очаровать этого русского. Ведь, в конце концов, адмирал Руднев, как и ты, показал себя человеком, искушенным в вопросах работы с флотским «железом». Он – наш парень! Я уверен, что общих тем вы с ним найдете массу. Эскизы Рудольфа, как мы договорились, тоже покажи ему. Но только варианты А2 и В1 для начала. Его мнение может стать решающей каплей в нашем торге с царем. Мы просто обязаны дожать его, чтобы полученными за несколько килей от русских галльскими деньгами помочь нашим корабелам расширить верфи.

Главное, учти, мой дорогой: он должен с первого взгляда почувствовать твое самое искреннее к нему расположение, восхищение и даже восторг. Для русских лесть, как они сами говорят, «бальзам на душу». Ну, не мне тебя учить, как не переборщить с этим. Как верно говорится, именно дозировка микстуры определяет эффект от нее: или вылечишься, или обгадишься! – Вильгельм коротко хохотнул. – К возлияниям подготовься, как положено.

Да, перепить русского не просто! Это не швед, не француз и не англичанин. В рукав не выльешь, смотрят они за этим рефлекторно. Это их конек. И как увидишь, что он вознамерился тебя споить, держи ухо востро. Не хочу напоминать, чем закончилась дружба твоего хорошего знакомого Герберта фон Бисмарка с графом Шуваловым. Но то, что бедняга стал конченым алкоголиком, сущая безделица в сравнении с тем, что русские узнали через этого слабака о многих наших замыслах. А привело это в том числе и к разладу в межгосударственных отношениях. У нас сегодня задача эти черепки склеить! И чем прочнее, тем тверже станет наше положение, наша мировая политика.

Не забудь, как обычно: обязательно сто грамм виски часа за три до его появления. И непременно оленинки. Побольше и пожирнее. А перед самыми посиделками – еще пару бутербродов со шпигом. Хотя что я тебя буду учить? Помолюсь-ка лучше за твою печень. Помнишь, как на Кильской неделе развозили дядюшкиных «сивулфов» по их посудинам? И мы всем флотом потешались над этими слабаками…

Когда же он хорошенько накатит, обыграй твои именины. И тогда, надеюсь, тебе удастся все то, что этот медведь, несомненно, сам задумал в отношении тебя…

Разговор с экселенцем, состоявшийся спустя час после их выезда из Москвы, сейчас вдруг вспомнился Альфреду во всех подробностях. Но странное дело, прежнего безусловного внутреннего согласия с установками императора он уже не испытывал.

Всеволод, что удивительно для чиновного русского, оказался скорее бесхитростным и открытым, нежели лживым или коварно-расчетливым. При его выдающемся даровании и головокружительном военном взлете карьеры Руднев почему-то не смотрел на него, уже кабинетного моряка, свысока. Скорее, наоборот: Тирпиц чувствовал в его словах и взгляде неподдельный интерес, даже глубокое уважение к персоне германского военно-морского статс-секретаря! Поистине загадочна славянская душа…

Но как ни присматривался Альфред, как ни искал скрытых смыслов в неожиданных рудневских пассажах, он совершенно не ощущал в новом знакомом двойного дна. Поразительная глубина его военно-технических знаний и неординарность политических воззрений на многое заставили посмотреть под другим углом, став откровением…

Черт возьми, этот русский Нельсон положительно начинал ему нравиться!

Глава 2

Поезд идет на восток

Великий Сибирский путь. Март 1905 года

Вагон лениво покачивался, ритмично перебирая стыки и время от времени визгливо поскрипывая ребордами. Сквозь тяжелую пелену утренней дремы Петрович неторопливо пытался понять, где они едут и скоро ли раздастся в дверь этот до чертиков знакомый стук, сопровождаемый стандартной фразой «Просыпаемся, пассажиры! Просыпаемся! Через полчаса прибываем!» По идее, пора бы начинать сползать с любимой верхней полки, чтобы успеть просочиться в сортир стравить клапана до того, как большинство его хмурых и неприветливых бедолаг-попутчиков повылезают из своих купе. Почему бедолаг? А вы слышали, как храпит с бодуна Петрович?

«Ой, блин!.. Голова, что жопа. А жопа, она не часть тела, а состояние души… Похоже, вчера я с кем-то офигетительно перебрал… Тут? Или в вагоне-ресторане? А, один фиг, не помню ни черта. Но раз стыки считаем, это, наверное, после Ижоры. Там в прошлый раз начинали пути перекладывать. Ага, вот как раз, судя по звуку, мост какой-то проходим…»

Он обожал Питер. И он безумно любил приезжать в него вот так, ранним утром. Все равно когда, розовым ли летним восходом, хлесткой зимней метелью или под таким привычным, мелко-серенько моросящим холодным демисезонным дождем… Прямо из вокзала нырнуть в бездонное метро с неизменными медными проездными жетонами и быстренько – гостиничное обустройство, перекус. И вот уже он весь перед ним! Великий город, в котором он никогда не жил, но куда его всю жизнь тянуло, манило каким-то волшебным, сверхъестественным магнитом. Город, в котором его ждут трое замечательных людей, его друзей. Таких разных и по возрасту, и по должностному положению, но, как и он, объединенных одной общей любовью, одним общим счастьем и бедою одновременно – нашим, русским флотом…

– Гостиница? Что еще за нелепица такая? Нет, батенька. Извозчика – и домой! В Кронштадт, на Екатерининскую. Благо лед стоит крепко, пароходика не надо ждать. А там уже извелись все, наверное. Жена пирожков напекла с вечера, но все равно нужно будет в городе успеть присмотреть вкусненького: соседи непременно пожалуют с визитами. Главное, чтоб сразу в Собрание ехать не пришлось.

– Стоп… Какой еще дом? Кто – с визитами? Куда? И чья, блин, жена?

– Всеволод Федорович, любезный… Вам плохо? – осведомился ласково-участливый голос, бесцеремонно вмешавшись в обещающий быть интересным внутрикарпышевский диалог.

– Мне плохо? Да мне пипец… ик… – ответствовал Петрович, судорожно подавив недобро и как-то подозрительно быстро подкатившийся к гортани желудок, явно за что-то обиженный на своего хозяина.

– Понимаю. Но, слава богу, кажется, вы оживаете. Понемножку. Мы за вас все сильно переживали… Немцы не могли вам ничего этакого подсыпать, как вы думаете?

– Ик… Ничего не думаю. Ой-вэй… А думалка-то как болит! Какие еще на… ик… немцы? Питер уже скоро?

– Санкт-Петербург? – Голос коротко и вежливо рассмеялся. – Полагаю, не ранее, чем через месяц, а то и поболее того, любезный Всеволод Федорович.

– Издеваемся?

– Господь с вами, и в мыслях не было. Но, пожалуй, вам лучше еще часок-другой полежать. – Отдыхайте… – Голос смолк, и чуть слышные шаги удалились куда-то.

Месяц… Месяц-месяцович… Месяц? Что еще за ерунда в голову лезет?

– Оживаем? Хорошо нам? Почти как тогда в Чемульпо, да?.. Совсем вы пить-то не умеете, милостивый государь. Так ведь и до горячки не далеко-с. О здоровье не грех бы вспомнить.

– Отвали…

– Хамить изволим-с? Манерам и приличиям в обществе там у вас совсем никого не обучают? Или здесь у нас случай совершенно особенный? Ну а то, что на здоровье мое вам, любезнейший, категорически наплевать, еще после той первой ночи в борделе ясно было…

– Ну чего пристал?.. Отстань уже, язва нудная…

– Труба зовет, Родина ждет! Подъем, старая кляча! Ты как позволил себе разговаривать с императором?

– Что? Какой еще имп… ой… Опять?

– А ты думал, отмучился? После всего, что тут по твоей милости закрутилось.

– С кем это мы… так… вчера. А?

– С господином фон Тирпицем, с кем же еще.

– У-у-у… И что я… То есть мы?.. Этому тевтонцу что-нибуть трепанули?

– Ясно. Дрянь дело… Значит, ничего не помнишь? Замечательно. Но я бы попросил не валить все с больной головы на здоровую.

– Офигеть, как все классно… Всеволодыч, ты хоть представляешь, в каком мы виде были?

– Нет. Охранила Царица Небесная. Иначе пришлось бы стреляться по вашей милости. Кстати, по отчеству – Федорович, если вдруг совсем с памятью у нас того-с… И когда же, наконец, это все кончится? И смирительную рубашку-то на меня, горемычного, наденут, а?

– Извини. Виноват… И это… Что за пессимизм? Ну, вообще…

– А сам-то бодрячком уже? Ага?.. Погано только, что при всем этом умопомрачении желудок у нас один-с. На двоих…

– О, Господи… ик… Не-е-ет!.. Тихон!!! Тазик…

– Всеволод Федорович, батюшка, как же вы нас напугали-то всех.

– Да уж, Тишенька. Что-то со мной нынче не того-с. Перебрал маненько… Но не так ведь, чтобы себя не помнить. И вдруг – на тебе!.. Такая вот ерунда…

– Дохтура, что к вам созвали, они решили, стало быть, что…

– Ну? Не томи…

– Что с сердцем не все ладно у вас. Только называли-то хворобу эту они все больше не по-нашему, я и не запомнил. Извиняемся…

– Вот тебе, бабуся, и Юрьев день. Только этого не хватало… И когда помру?

– Свят-свят-свят!.. Про страшное такое оне вовсе не сказывали, храни вас Царица Небесная. Только толковали, что, мол, нужно вам всенепременно-с еще денька три-четыре в постельке полежать. Да вот эти все микстурки и пилюльки разные по часам попринимать. Мне, значить, сами его величество, государь наш Николай Александрович, повелели при вас здесь быть неотлучно. Так что я уж прослежу, чтоб вы все вовремя…

– Ого! Значит, боцман Чибисов теперь самолично с государем императором нашим знается? Дела… Тихон, а где это мы? И почему не в моем купе? И доктор Банщиков что-нибудь тебе говорил? Где он сейчас?

– Ну, если, значит, вы и вправду ничего не запомнили… Тогда, что видел и слышал, все расскажу. Не извольте гневаться только, все как на духу, что было. Святой истинный крест!

– Ой, что-то ты неспроста крестишься, дружок… Или я накуролесил по пьяному делу, да? Ну, что сконфузился? Давай-ка уж, рассказывай, коли начал. Один конец: коль не помер, жить теперь с этим со всем.

Минут через двадцать Петрович осознал, наконец, весь комизм и дичайшую неловкость ситуации, в которую вылилась его пьянка с Тирпицем. Причем, что самое печальное и непоправимое во всем этом безобразии, он-то сам, как говорится, был абсолютно вдрабадан, а его собутыльник оставался на ногах и пребывал в достаточной степени вменяемости.

С точки зрения кастовой морали морского офицерства, как нашего, так и германского, форменный позор. Страшнее которого был бы разве что проигрыш битвы у Шантунга. Причем позор не только ему одному, но и, по восходящей, всему российскому флоту и самому государю императору, поскольку все это происходило в его присутствии. Пусть не в прямом, но сути дела это не меняло.

На сем удручающем фоне пальба из окна вагона по воронам, сорокам, сойкам и какому-то несчастному подвернувшемуся четвероногому у входных стрелок рязанской станции – сущая безделица. Слава богу, что из двуногих, случайно или по службе оказавшихся в зоне тестов подаренного Петровичу «люгера», никто не пострадал. Чудом… А здоровый фингал под глазом у немецкого вице-адмирала объяснялся случайным толчком вагона и некстати распахнувшейся тамбурной дверью.

Допустим даже, что так… Но то, что царь все это безобразие лицезрел, что он самолично убедился в полной невменяемости тела с адмиральскими эполетами на заблеванной тужурке и после, опять же самолично, распорядился погрузить это в великокняжеский вагон с разрешением находиться при этом его бессменному бравому ординарцу…

Господи! Какой ужас… Альтер-эго, похоже, было право: впору стреляться.

Однако завершить бесхитростный рассказ о подробностях постигшей Петровича катастрофы, равно как и о ликвидации последствий учиненного его любимым адмиралом беспредела, верный Тихон не успел. В дверь негромко, но настойчиво постучали.

– Тут к вашему высокопревосходительству господа…

– Господа-товарищи. Тихон, не суетись, дай пройти!

– Заходите, заходите… С черной меткой прислали или как? – Петрович по голосам за дверью уже понял, что это кто-то из его банды: Хлодовский и Щеглов – точно, но явно не только они одни. – Тиша, дай нам поговорить, посмотри там…

– Слушаюсь! – Ординарец, козырнув, резво выкатился в коридор, а вместо него возле одра поверженного адмирала материализовался почти весь его штаб в полном составе, плюс капраз Рейн для полноты букета.

– Ну что, орлы?.. И как мне теперь вам и всему флоту в глаза-то смотреть? После такой международной конфузии? – попытался было бодриться Петрович. Но выходило «не айс». Однако неподдельное удивление напополам с восхищением, светившиеся на окружавших его усатых физиономиях, давали некоторый повод для сдержанного оптимизма. – Что же мне теперь делать-то? В отставку рапорт накатать, а потом пулю в лоб пустить? Или сразу, без рапорта, честнее будет? Что посоветуете, молодежь?

– Это вы о чем таком сейчас, Всеволод Федорович? – вытаращил изумленные глаза возбужденный больше остальных Беренс.

– Дык ясно же, о чем. Побил меня этот коварный тевтон. Позорище!.. Он-то на ногах, а меня, грешного, аки куль какой с дерьмецом по перрону таскали. Да еще при самом государе. Хоть сквозь землю со стыда провалиться… Натворил делов! Страх Божий…

– Господи! Да полно вам ерунду-то всякую говорить. Ну, подумаешь: посмеялись все и завтра все забудут. После такой нервотрепки, что вам на долю за этот год выпала, не так люди по первости чудят, Всеволод Федорович. А вот кто кого побил, так тут еще бабушка надвое сказывала. У их высокопревосходительства кайзеровского генерал-адъютанта бланш-то на загляденье. Будто сам Репин рисовал! – отчеканил безапелляционно Щеглов. – Так что вам себя винить грешно-с. Хоть и не без потерь, но виктория в сем славном деле наша! Адмиралу нашему гип-гип…

– Ура! Ура! Урр-р-а-а-а!!! – полушепотом восторженно взвыло в ответ собрание в полном составе.

– Ах вы, бесенята… Я, понимаешь, старый дурак, союзника нашего действием унизил, секундантов жду, стало быть, а вы, значит, радуетесь?

– Да, полноте вам, Всеволод Федорович, – вступил в диалог Рейн. – Не берите в голову. Вице-адмирал Тирпиц самолично помогал вас перенести. И не то что обиды не держит, а, как мы слышали, единственно себя целиком и полностью во всем произошедшем винит. О чем он прилюдно обоим императорам и докладывал.

– Фу-у… Хоть малый камушек с души упал. Стало быть, реально умница наш Альфред… – Петрович едва успел проглотить готовившееся сорваться с языка восклицание: «Мужик!..» Все-таки не для этого времени словцо со смыслом. Тут пока все мужики за сохой ходят.

– Кстати, оба наших государя также с пониманием к переполоху отнеслись. И если бы не эта досадность с кайзером…

– Что?.. Что еще случилось?..

– А вы не слышали разве? Что мы во Владик уже без него едем? – изумился Гревениц.

– И этого… тоже я? – Петрович мысленно начал готовиться к трибуналу…

Когда молодежь отсмеялась, душевные терзания Петровича самым беспардонным образом прервал Хлодовский:

– Вы самого интересного не знаете. Думаете, что разговоры путешествующего общества крутятся лишь вокруг пикантных подробностей ваших с герром Тирпицем посиделок? А тут, между прочим, камуфлетец похлеще вашего шандарахнул. На головах все стояли… Но попросим-ка мы, господа-товарищи, нашего дражайшего барона доложить кратенько товарищу адмиралу обо всех свежих дорожных новостях, уповая на известное его красноречие и примерную точность в деталях…

– Кх-м… Да уж… Красноречие барона Гревеница нам хорошо известно, особенно после того его памятного всем тоста про русский и германский флаги над Портсмутом и Гибралтаром, которому сам кайзер аплодировал стоя, – улыбнулся Руднев, вспомнив дружеские посиделки наших и немецких офицеров под Тверью, когда к ним в вагон на шумок-огонек ненароком заглянули два императора. – Ну-с, излагайте, любезный Владимир Евгеньевич, что тут такого замечательного у вас без моего участия приключилось.

– Слушаюсь! Благодарю за доверие! – В глазах любимого главарта Руднева плясали задорные чертики, явно подогретые бокалом-другим шампанского. – И во первых строках я пренепременно-с должен отметить, что незабываемое то утро дня рождения многоуважаемого вице-адмирала Тирпица на сюрпризы задалось. Началось все с чрезвычайно раннего подъема благодаря стрельбе из окна салона статс-секретаря в шестом вагоне германского поезда. И хотя из первого акта сего действа нам досталось пронаблюдать лишь за одной, не лишенной, однако, накала некоторого драматизма, финальной сценой на привокзальной платформе…

– Кто-то кого-то норовит обидеть? Таки поиздеваться над немощным пришли?

– Всеволод Федорович, простите Христа ради! Было велено коротенько. Поскольку, ежели бы я со всеми подробностями, то… Уй! – Получив в бок локтем от Рейна, Гревениц театрально подпрыгнул под общее хихиканье окружающих. – Дерзни я лишь попробовать словесно передать эмоции на физиономиях наших германских друзей, оценивших мощь и ювелирную точность работы русской корабельной артиллерии главного калибра… – Тут ржали уже все, включая Руднева… – То пришлось бы мне одалживать таланта у самого Вильяма Шекспира, – завершил свой вступительный пассаж Гревениц.

– Наш пиит гильзы и снаряда явно в ударе сегодня. Ладно. Прощаю… А наши что? На непотребство сие глядючи…

– Ну, пока до большинства доходило, что тут к чему, а у душки барона Фредерикса усы от бровей опускались к горизонту, адмирал Дубасов нашелся и все напряжение немой сцены разрядил. Коротко и емко: «Погибаю, но не сдаюсь. Это по-русски!» Тирпиц, надо отдать должное, подачу принял и виртуозно перевел дело в шутку, так что через минуту хохотали все, включая обоих императоров. Да тут еще Чибисов ваш жару поддал. Не понял что к чему и кинулся вас спасать от немцев. Насилу удержали, чтоб глупостей не наделал. По фамилии – птаха мелкая, а бугай он тот еще.

В итоге государь повелел препроводить вас в великокняжеский вагон, но когда уже собирались ехать, неприятность с кайзером приключилась. Ухо прострелило. Причем так сильно, что к нему сразу все доктора сбежались, включая нашего Банщикова. Думали, рядили, и в конце концов немцы заявили, что их императору с расстроенным здоровьем лучше долгого вояжа не предпринимать. Он побрыкался, но, думаю, больше для вида. Похоже, боль терпел изрядную. В итоге с дочерью, генералами и большей частью свиты через Питер отбыл восвояси. Однако принц Генрих, два сына Вильгельма – наследник и Адальберт, – адмиралы Тирпиц, Бюшель и с ними еще человек двадцать германцев едут с нами. А потом, как и планировалось, в Циндао. Кстати, среди них есть дамы, из которых две – сёстры Крупп.

– Ничего себе… Короче, все дальнейшие планы по тесному общению императоров накрылись медным тазом?

– Можно и так сказать.

– А что это немецких мадемуазелей на Дальний Восток так тянет? Там технического директора и пары матерых инженеров за глаза бы хватило для рекогносцировки.

– Старшую, похоже, не что. Скорее, кто.

– Вот даже как?

– Всем же остальным крупповцам, как мы поняли, не терпится посмотреть крепости, вооружением которых им, возможно, предстоит заняться. Во всяком случае Дубасов на тему возможного заказа крупповских бронебашен обмолвился. И, ясное дело, их интересует Циндао и окрестности, поскольку теперь германцы однозначно будут превращать свой Тихоокеанский форпост в первоклассную крепость, наша победа гарантирует ей прямое железнодорожное сообщение с метрополией.

– Разумно… Хотя и не бесспорно насчет крупповских пушек и башен для наших крепостей. Между прочим, по этому поводу у нас со Степаном Осиповичем свои интересные идеи имеются. Что же до Циндао, да, тут все очевидно. Немцы унижения на Филиппинах во время испано-американской войны американцам не забыли. А теперь они получили неплохие карты для подготовки отыгрыша… Кстати, кто? Это вы на господина Луцкого намекаете? Он тоже с нами?

– А вы откуда знаете, Всеволод Федорович? Хотя понятно. У немцев же удивление от этого всего прямо на языке висит. А так… да, он тоже с нами едет. Говорят, что адмирал Дубасов настоял, – опередив Гревеница, протараторил Беренс.

– Слухами земля полнится. После их первой мазурки в Зимнем только ленивый ту грозную шуточку кайзера не посмаковал. Но вот поди же ты, не убоялась фройлен Берта гнева своего суверена, так что нам только завидовать кое-кому остается, – отшутился Петрович. – Извините Владимир Евгеньевич, мы вас перебили…

– Решение эскулапов вылилось в половину дня суматохи, переносы багажа и утряску народа по новым местам. Вы про Банщикова нас не спрашивали. Докладываю: Михаила Лаврентьевича нашего, как лечащего врача, ведущего кайзеру курс терапии, государь отправил с ним. В Питер отбыли также великий князь Михаил Александрович, Василий Александрович Балк и все его морпехи. Так что из «варяжских» здесь остались только вы с Беренсом. И ваш верный Тихон, конечно.

По сведениям, достойным доверия, государь на все время сего вояжа возложил на младшего брата бремя регентства. Но, впрочем, как было замечено по общему восторженному состоянию Михаила Александровича, которому дозволили перед возращением в Санкт-Петербург сначала сопроводить некую юную и не по годам привлекательную особу императорско-королевских кровей аж до самой Варшавы, сия тяжкая ответственность его императорское высочество совершенно не тяготила. Так что разных судов-пересудов и на эту тему идет предостаточно…

– Однако, господа, попрошу: давайте не в нашем кругу. Хорошо?

– Как прикажете. Только…

– Никаких «только». Завидовать разрешаю. Молча. Даст бог, если все сладится, кому – счастье, а кому, и нам с вами в том числе, большущее государственное дело. Меньше толковищ, меньше сглазу… Поняли? Или в отношении сближения с немцами у кого-то из вас предубеждения имеются?

– Угу. Поняли…

– Предубеждений-то нет, но вопросы есть. Некоторые…

– Что-то не вижу радости и лихости, господа-товарищи капитаны. Потерпите немного. Скоро всю военную бухгалтерию подобьем, вздохнем посвободнее. И у вас времени побольше для личной жизни появится. Обещаю, – улыбнулся Руднев. – Далее, по германскому вопросу. Будь по-вашему: обсудим, что к чему и почему. Отдельно посидим и обстоятельно потолкуем. Я знаю, что не все на флоте с моим германизмом согласны. А тема-то очень серьезная. Недопонимания тут быть не должно. На все ваши вопросы обязательно отвечу, оптом и в розницу. Если только не помру сегодня… Ну, все, хорошие мои, ступайте пока. А я еще отлежусь немножко.

Отпуская своих «молодых львов», Петрович действительно чувствовал себя неважно: последствия жестокого перепоя сказывались конкретно. Узрев состояние подопечного, Тихон тотчас же напоил его какой-то горечью, отчего мысли стали понемногу путаться, голова отяжелела, и неожиданно для себя Петрович провалился в крепкий здоровый сон, начисто лишенный сновидений…

Итак, волею неумолимого рока и обстоятельств непреодолимой силы он оставался с государем один на один. Правда, не только с ним. Впереди его ожидало обстоятельное общение с адмиралом Дубасовым, инженером Луцким, великим князем Александром Михайловичем и продолжение бесед с Тирпицем. И ни Василия в шаговой доступности, ни даже Вадика…

«Крутись сам. Как сапер в колесе или белка на минном поле…»

После неожиданного изменения планов транс-азиатского вояжа и суматохи по поводу отбытия в Потсдам разболевшегося экселенца воспоследовало «великое переселение народов». Тирпиц, отягченный лишь минимумом багажа, смотрел на картинки разворошенного муравейника по-философски и чуть свысока. Его личный переезд не занял и двадцати минут.

Перед расставанием с царем Вильгельм накоротке обсудил с ним ситуацию и своим талантливым экспромтом обеспечил дальнейшее путешествие во Владивосток и далее до Циндао как самому Альфреду, так и большинству немецких адмиралов, заявив Николаю:

– Милый мой Ники, я похищаю твоего военно-морского секретаря с его восхитительными шприцами. Взамен тебе могу предложить только своего… статс-секретаря. С кучей его морских волков и юной наследницей дела Круппов, так что с этого момента она с сестрой под твоей личной опекой. И попробуй только возразить, что это не адекватная замена!..

Это было правильно и логично. Ведь германским флотским многое нужно обсудить с Дубасовым и Рудневым. Да и не увидеть Макарова – просто моветон. Жаль, конечно, что с ними нет начальника Вильгельмсхафенской базы Феликса фон Бендемана, но ничего не поделаешь, кого-то пришлось оставить дома, на хозяйстве. Зато продолжат свой путь на Дальний Восток принц Генрих, как глава всей делегации, кронпринц Вильгельм и принц Адальберт. Подрастающее поколение августейшего семейства нужно готовить к большой работе с русскими. Тем более что по реакциям юного Адальберта видно, с каким трудом он привыкает к новым реалиям. Несомненно, это результат воспитательной работы дядюшки, готового жрать глазами все и вся британское. Неприятно, конечно. Сам Генрих в этом вопросе неисправим, и дружба его с Луи Баттенбергом тому порука. Однако с англофильским влиянием брата кайзера на молодого принца предстоит серьезно бороться.

В царском поезде немецкие путешественники обустроились хоть и с меньшим, чем в их «Белом экспрессе», размахом, но весьма комфортно. Так, персональное купе Тирпица было с изысканным вкусом декорировано капитоне из бежевой кожи, а все дерево – сплошь полированный дуб с палисандровой отделкой. Неплохо путешествует государева свита…

Но вот потихоньку все утряслось, успокоилось. Сумасшедший денек позади. Долгая, почти зимняя ночь вступила в свои права, и беспокойные соседи после битвы с бутылками у принца Генриха потихоньку угомонились. Кстати, их сабантуй вполне можно понять: отсутствие императора сняло изрядную долю напряжения.

Наконец он один. Можно немного расслабиться в мягком теплом кресле и подвести промежуточный баланс… Глаз все еще побаливает. Голова, хоть и тяжелая до сих пор после вчерашнего плотного общения с Рудневым, вроде соображает вполне исправно.

«И это хорошо, – усмехнулся про себя Тирпиц, потирая припухшую щеку. – Но, черт возьми, как это я сразу не понял, что сейчас будет, когда в глазках у Всеволода зажегся этот недобрый огонек? Вот ведь угораздило! На ногах уже не держался, но с прицелом все в порядке. Хотя и сам-то я был хорош: реакции никакой не осталось. Старею?.. Но – как! Хлестко, без замаха. Красавец, надо признать.

Ладно, запишем счет 0:1 в пользу русских. Причем будем до конца честными, схлопотал я за дело. Специально спаивать человека, который к тебе со всей душой, подло. Так что не обидно, ибо поделом. С другой стороны, теперь ясно: когда он видит, что все его словесные аргументы не вызывают верной, с его точки зрения, реакции, может запросто перейти к убеждению действием. Как к более доходчивому… Короче, имеем перед собой изумительный продукт русской культуры. Морской, в частности. Правда, мне докладывали, что на флоте он никогда не был замечен в рукоприкладстве, не говоря уж про дуэли. И даже слыл либералом, сочувствующим идеям народников…»

Горячий кофе со сливками приятно обжигал, кружа голову дивным ароматом. Ритмичный перестук колес и покачивание вагона расслабляли, а притушенный свет стенных бра привносил в обстановку вокруг уют и спокойствие. Там, за этой стенкой, за толстым стеклом, занавешенным бархатными шторками с золоченой бахромой и кистями, пролетает мимо Россия, таинственная, великая страна, поражающая своей первобытной огромностью и дикостью. Дикостью не в смысле грубого варварства. Скорее, в смысле ее тотальной, не поддающейся рациональному немецкому уму неосвоенности. И не окультуренности.

В Европе, особенно в родной Германии, природа давно стала фоном для достижений человека. Здесь же все наоборот. Россия – это и есть сама природа, чистая, девственная. А города, деревни, поля, эта железнодорожная линия со всеми ее мостами, станциями, лишь редкие вкрапления цивилизации в бесконечный, величественный лесной и степной ландшафт.

«Как некогда сказал Великий корсиканец? В России нет дорог, там есть лишь одни направления? В целом согласен, если не принимать в расчет ту, по которой мы едем. Но какая же мощь таится здесь, какие фантастические богатства сокрыты! Если нам удастся добиться возобновления нормальных отношений и русские откроют для Германии свои природные кладовые… Оттолкнувшись от неисчерпаемого потенциала такой экономической базы, вместе мы способны подчинить своей воле весь мир. А им еще совесть позволяет говорить, что земли у них крестьянам не хватает? Мозгов и плетки тут добротной не хватает! В первую очередь чиновникам, приказчикам и поместному дворянству. Самые захудалые юнкерские хозяйства в Германии местным сто очков вперед дадут…

Черт! Чуть не обжегся. Не стоило, пожалуй, пить кофе на ночь. Но, как говорится, если нельзя, но очень хочется, значит, можно…»

И все-таки что-то в их разговорах с Рудневым Тирпица напрягало, что-то было не так… Что именно? Пока статс-секретарь Маринеамт не мог взять в толк, как ни силился. Было нечто пугающее, кроющееся в том, как Всеволод высказывался о германском флоте. Как будто он доподлинно знал все подробности лично его, Альфреда Тирпица, далекоидущих планов и расчетов. Но любая попытка логически объяснить это оказывалась притянутой за уши. И ведь он не просто знал, знал детально! Уму непостижимо… Как будто этот удивительный русский видел его насквозь, читая самые потаенные мысли. Или лично присутствовал на совещаниях у императора и в министерстве.

«Чудеса? Или перед нами гений, или я схожу с ума… Чертовщина какая-то. Конечно, поразительную осведомленность Всеволода о планах англичан можно списать на хорошо поставленную разведку. Но чтобы так вот высказываться о наших с экселенцем замыслах, которые мы обсуждали лишь вдвоем, нужно, чтобы русским шпионом был или кайзер, или я… Чушь… Ну а как вам такая его фраза: “я просто знаю это!” Как прикажете понимать? Может, у русских завелся некий провидец, способный запросто заглядывать в будущее? Причем провидец с военно-морским уклоном?

Ладно, смех смехом, однако нечто феноменальное налицо. И даже на лице… – Статс-секретарь усмехнулся, машинально потрогав ноющий фингал. – Кстати, что нам этот феномен напоследок выдал, перед тем как с цепи-то сорвался? Что-то там про Индию было? Только не про флот или порты. Про Кангры, какие-то… Жаль, вылетели из головы подробности. Хотя не удивительно: если бы в челюсть саданул, зараза, точно бы все позабыл, начисто. Но, возможно, завтра вспомню, спросонок такое у меня случается…»

Наутро, еще до диетического завтрака, который занедужившему Рудневу был подан отдельно, навестить едва не помершего по собственной дурости героя войны прибыли министр Двора Фредерикс, морской министр адмирал Дубасов и вице-адмирал великий князь Александр Михайлович. По-доброму подколов болящего за позавчерашние посталкогольные художества, передав несколько добрых слов от императора и рассказав про первую реакцию газет Лондона и Парижа на приезд кайзера Вильгельма в Петербург и Москву, они вскоре откланялись.

«Прилетали глянуть, коршуны, как я тут, дееспособен уже или все еще в койке валяюсь, рыдван рыдваном. И, похоже, увиденным остались довольны. А раз так, значит, нужно готовиться к главному визиту, – подумал Петрович, перебираясь в большое кресло возле окна. Неприятную слабость во всем теле он все еще ощущал, но мучившая его больше суток тошнота отступила окончательно. – Слава богу, в этот раз обошлось. Впредь нашу пожилую печень таким испытаниям подвергать больше не стоит. Чтобы в последнем слове ударение на другую букву делать не пришлось. Да и вообще, мог запросто копыта отбросить. Альтер-эго по делу мне зафитилило: здоровьице-то уже далеко не юношеское».

Но, конечно, тормоза намедни отказали не просто так, имело место роковое стечение обстоятельств. Во-первых, Альфред ему реально понравился, оказавшись вовсе не таким скрытным и занудным упрямцем, как его характеризовали некоторые. Во-вторых, действительно, в общении с Тирпицем у него прорвало наконец-то ту плотину нервного напряжения, которой Петрович сдерживал свои эмоции все эти долгие военные месяцы, начиная с памятной выволочки от Василия, когда он едва не впал в истерику после «облома» с Камимурой, станцевавшего «корабельный менуэт» на так и не подключенном к электросети крепостном минном поле под Владивостоком. А в-третьих, закусочки, конечно, было маловато для «0,7 на форштевень»…

Тут друже Альфредо или что-то не рассчитал, или, наоборот, как раз рассчитал все изумительно точно. О плохом думать не хотелось. Но, по ходу рассуждений, пришлось признать, что, скорее всего, это была хитрая ловушка, в которую наш доверчивый Петрович и громыхнул всеми четырьмя лапами. А что он там наговорил германцу в последние часы их пьянки, память восстанавливать отказывалась наотрез, как отформатированный и пару раз перезаписанный хард. Оставалось лишь ждать развития событий, ведь если немец оставался в адеквате, у него, скорее всего, возникнут очередные вопросы. Вот тогда можно будет что-нибудь придумать, обыграть. Попытаться как-то выкрутиться, короче…

От затянувшегося приступа самобичевания его отвлек очередной визитер, которого Петрович не чаял увидеть до самого своего прибытия в столицу. В дверном проеме нежданно-негаданно нарисовался благородный профиль под заменяющей привычную фуражку белой повязкой.

– Здравствовать вам, Всеволод Федорович. Не позволите ли войти?

– Иван Константинович? Дорогой мой, рад лицезреть! Но разве вы из Москвы не…

– Как видите. А что прикажете делать? Уговор дороже денег. И не мог я вас оставить биться с Дубасовым и Бирилевым в одиночку. Тем более Ломен тут, вечный их подпевала…

– Но вам же лечиться нужно еще, друг мой! И как только государь-то позволил? Наши дела и потерпеть могли бы. Недели три-четыре вряд ли что-то решили бы.

– Это Сормово денек-другой вполне потерпит. Что же до всех этих дел, полагаю, Вы ошибаетесь, любезный Всеволод Федорович. А если и нет, то лучше подстраховаться, чем потом локотки кусать. Le temps perdu ne se rattrape jamais⁴. Так что, как мы решили тогда, что вдвоем им противостоять проще будет, так тому и быть. Не возражаете, mon amiral?⁵

Да, и неужели вы подумали, что я, уже уговорившись с вами обо всем, мог бы по-иному поступить? В конце концов, случившееся с вами пустячное дельце мало чем по существу отличается от очередной внезапной вводной вышестоящего начальства. Вроде тех, что нам на штабных играх во Владивостоке подкидывали, не так ли? Правда, начальство в данном случае было самое наивысшее. С Господом-то особо не поспоришь… – Григорович сдержанно усмехнулся. – Свистопляска с Вильгельмом и вокруг Вильгельма нам планы куда больше попутала. К тому же я уже довольно сносно себя чувствую.

Пока вы с варяжцами толковали, государя и докторов я сумел убедить, что до Рузаевки или даже до Казани, вполне могу сопроводить вас, поскольку полных и окончательных указаний по инспекции заводов на Волге, прежде всего в Нижнем Новгороде, которых от вас с нетерпением жду, я пока не получил. А сделать им смотр нужно обязательно в свете идеи с Холландом… Одним словом, самую малость обмолвился я о наших задумках. Вы уж извините.

– Иван Константинович, спасибо, мой дорогой! Вы мне простите, ради бога, что ваша встреча с родными пока отложилась, но сделали вы все правильно. И сам я беспокоился на тот же предмет: все-таки одному против Шпица переть – это пострашнее, чем против Камимуры. – Петрович рассмеялся, крепко пожимая руку вице-адмирала. – В Нижний тогда из Казани поезжайте, посмотрите, кто на что годен из заводчиков. По-суворовски к волгарям нашим явитесь: как снег на голову, чтоб никаких потемкинских деревень подготовить не успели. И поблагодарить сормовичей, опять же, надо. Вы сами видели, что главный груз по подъему на сносный уровень судоремонта во Владивостоке нижегородцы на своих плечах вынесли. И с собой кого-нибудь из молодежи нашей возьмите… Так, значит, государь не возражал?

– Нет. Тем более что я ему поведал занимательную историю лодки Губэ, что у меня на шканцах в Артур прибыла. И про двигатели, и про всю мороку с газолином. Ну и про тот славный, отчаянный выход Власьева с Дудоровым⁶. Как жаль, что они промахнулись тогда. Хоть я и понимаю после наших с вами обсуждений, что на будущее нам их успех, скорее, противопоказан был. Но все-таки чертовски хотелось…

– Все-таки что ни делается, то и к лучшему. В этот раз, во всяком случае. Достойные славных дел награды оба получили. И все, кому надо, знают теперь, какое грозное оружие в ближайшие десятилетия может и должен получить наш флот. Обязательно получит! А те, кому не надо, не знают. Что тоже есть хорошо.

Пригревшись под теплым плюшевым пледом в уютном кресле, занятый своими мыслями, Петрович меланхолично созерцал проплывающие за окном пасмурные картины полей и перелесков, обильно посыпаемых мелким мокрым снежком отступающей зимы. Россия начала ХХ века, уже один раз прокрученная перед ним с востока на запад в темпе двенадцатидневного сериала, снова плавно текла за стеклом, уже с запада на восток.

Маленькие, аккуратно срубленные по типовому проекту станции встречали его водокачками, полосатыми будками, вытянувшимися во фрунт полицейскими, звонкоголосыми путейскими колоколами, чугунными, украшенными литьем столбами одноруких семафоров, кутающимися в длиннополые шинели и тулупы железнодорожниками и служивыми, отдающими честь. А еще вскинутыми шапками или поясными поклонами разного случайного люда. Того самого русского народа. Того, которому они с Василием и Вадимом вознамерились тут послужить. Народа разного. Иногда провожающего прикрытым рукой от взгляда или пущенным нагло и прямо, напоказ смачным плевком во след царскому поезду…

Было отчего задуматься. Если вспомнить, что на стройке Великого Сибирского пути полегло в землицу вокруг насыпей и мостов раз в десять побольше работных людишек, чем при сооружении Николаевской дороги между Петербургом и Москвой. Той самой, о которой великий поэт Некрасов не так давно написал одно из самых пронзительных своих стихотворений:

В мире есть царь: этот царь беспощаден,

Голод названье ему.

Водит он армии; в море судами

Правит; в артели сгоняет людей,

Ходит за плугом, стоит за плечами

Каменотесцев, ткачей.

Он-то согнал сюда массы народные.

Многие – в страшной борьбе,

К жизни воззвав эти дебри бесплодные,

Гроб обрели здесь себе.

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то все косточки русские…

Сколько их… Знаешь ли ты?

А ведь, в сущности, что они (что он, когда-то комсомолец Карпышев) только что сделали, поспособствовав тому, что из войны с Японией Российская империя вышла безусловным победителем? Не дал ли он этим самым господину Романову с камарильей вполне обоснованный повод утвердиться в том, что все их закостенелые внутригосударственные порядки «живее всех живых, ибо – живут и побеждают»?

Конечно, информация от Вадика обнадеживала. Да и дела самодержца (обещание октроировать Конституцию и созвать народное представительство) сами за себя говорили. Только качество и количество человеческого материала, занятого пока в повседневном управлении страной, удручали. И кого вскоре «понавыберут» в Думу первого созыва? Тот еще вопросец. Чем-чем, а безответственными болтунами и интеллигентами-демагогами русский средний класс славился. Как, к сожалению, остальная народная масса умением на этот треп и пустые обещания вестись.

Дураки и дороги. Они на виду. А в корне – общий кризис управления и потеря авторитета РПЦ. Поэтому, как ни горько сознавать, но единственный путь наладить в госсистеме работающую обратную связь лежит через воссоздание Тайного приказа, исторического аналога КГБ. Здесь это ИССП под руководством Зубатова, выдающегося государственника и профессионала.

И предстоит ему с Балком сотоварищи не только биться с террористами всяческих мастей, разношерстными пятыми колоннами на иностранном содержании, прямой вражеской агентурой, разного толка масоно-сектантами и прищипывать язычки «прогрессивной общественности», но также чистить войско от «драконов-виренов», а госаппарат – от вконец уже оборзевших чинуш-мздоимцев.

Зажравшихся дворян, дельцов, банкиров и всех прочих наших купцов-подрядчиков-мироедов тоже придется взнуздывать. Одна печаль: просто так с собой они эту живительную для страны процедуру проделать не позволят. Ломать привычные, устраивающие их общественные устои этим персонажам совершенно не хочется. Мудрые китайцы не зря к проклятию приравнивают пожелание жизни в эпоху перемен. Не по душе делиться господам хорошим. Но придется. Или же будет по Некрасову:

Да не робей за отчизну любезную…

Вынес достаточно русский народ,

Вынес и эту дорогу железную —

Вынесет все, что Господь ни пошлет!

Вынесет все – и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только, жить в эту пору прекрасную

Уж не придется ни мне, ни тебе.

И проложит народ свою дорогу в более справедливое общество по костям тех, кто дерзнет встать у него на пути. Да, пока напряжение в стране благодаря их «маленькой и победоносной» удалось несколько разрядить. Только надолго ли? Общий кризис системы управления государством прекрасно описывается классической формулировкой одного из признаков революционной ситуации: верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят по-старому жить. И пока он никуда не делся, этот кризис.

Путь реформ в нынешней ситуации – сплошное минное поле, где каждый неверный шаг может привести к социальному взрыву. Но эволюцию революции они с Василием и Вадимом предпочли вполне осознанно: непозволительно высокую цену страна заплатит за «рассечение Гордиева узла», а смотреть на весь этот кошмар собственными глазами нет ни малейшего желания.

К сожалению, на политическом фронте от него сегодня мало что зависит. Это вам не флотские дела, порулить которыми изрядно трухнувший Николай дал ему практически безропотно. Тут первая скрипка у царя. Ну, может, Вадик с Василием подсуфлерят. Если он им дозволит, конечно. Верно подметил Василий: герой-победитель здесь сегодня один – Николай. И решать все будет он.

А лично ему, адмиралу Рудневу, третьего дни, как И. Д. начальника МТК, на залитом кровью линолеуме боевой рубки «Громобоя» под снарядами броненосцев Того было и проще, и спокойнее, чем на столичных паркетах. В Питере его ждет неизбежный клинч с царевым дядюшкой, генерал-адмиралом. И с его блюдолизами. А это что-то с чем-то…

Петрович тяжко вздохнул, кутаясь в плед и за раздумьями о целях и перспективах своей будущей «райской жизни, не включая госдачу и машину», не заметил, как дверь в коридор бесшумно приоткрылась и, аккуратно ступая по ковру, в салон вошел невысокий, ладно сложенный человек в черной тужурке с погонами каперанга на плечах и свитским аксельбантом.

– Добрый день. Я не помешал, Всеволод Федорович? Сидите, сидите! Как вы себя чувствуете? Получше уже?

– Здравия желаю, ваше величество. Физически, слава богу, полегчало. И то три дня влежку пролежал, врачи пугали, что сердчишко не юное. И контузия некстати. А вот с самочувствием душевным – ужасно. От стыда сгораю. Как я мог так опростоволоситься?

– Ну, полно вам кручиниться. Случилась авария, – улыбнулся Николай. – Миловала Царица Небесная, никого пули не зацепили. Значит, мало грешили для посланца свыше.

– Да уж. Пули-то не зацепили, а вот…

– О чем это вы? Если только… Но герр Тирпиц утверждает, что сам случайно наткнулся на раскрытую дверь в вагоне. Мы все ему сочувствуем. Однако, во-первых, синяк – вовсе не рана, пройдет быстро. А во-вторых, в дальнем пути и не такие досадности случаются. В детстве мне даже крушение пережить довелось. Так что эту станцию мы проехали. Забудьте.

– Спасибо, государь. Вы на минутку проведать меня заглянули, или выдалось время, когда мы можем наконец спокойно переговорить?

– Да, дорогой мой Всеволод Федорович, пора, пора нам познакомиться поближе, и время есть, и вы, я вижу, вполне уже оправились. Вот только… – Николай слегка покручивал правый ус, что говорило о некотором напряжении или внутреннем дискомфорте. – Только не знаю даже, с чего начать. Так долго ожидал этого разговора, знакомства нормального, а все какая-то суета, спешка…

– Начинайте с начала, – усмехнулся Петрович, – Сейчас-то что уж волноваться? Война, слава богу, позади. Завершили мы ее как должно, я надеюсь. Пусть кто-то и недоволен, что, мол, мало мы с косоглазых взяли, но ведь верно сказано: бери лишь то, что способен удержать. Англичане с американцами не встряли, как представляется, во многом благодаря вашему решению проявить великодушную умеренность при заключении мира. И время у нас какое-никакое, а есть. Достаточное, чтобы все обсудить, погонять расклады в преддверии второго раунда, как говорится. А дальше вы решите, каким путем идем. И по флоту, и вообще…

– Вот-вот. И вообще. Я тоже считаю, что продолжение будет. Ясно, что ни британцы, ни янки, ни французы таким итогом войны не удовлетворены… Вот только начать нам придется не с этого. Хотите новость, которой здесь только с вами могу поделиться?

– Конечно, государь.

– Позавчера небезызвестный вам господин инженер-механик Лейков, выкупив билет до Гельсингфорса, опоил свою охрану водкой с шампанским и вознамерился покинуть пределы России. По информации Сергея Васильевича Зубатова из утренней его шифротелеграммы, этот господин намеревался инкогнито отбыть в Североамериканские Штаты в компании с агентом мистера Вестингауза, который ожидал его в порту со всеми документами и билетом на лайнер Гамбургской линии. И если бы не одна его новая знакомая, по доброму совету Дурново, кроме всего прочего, за господином Лейковым зорко приглядывавшая… Да еще перлюстрация его переписки, часть которой он вел через ее ящик, скорее всего, мы бы его остановить не смогли… Как вам такое известьице? Почему молчите?

– Что тут скажешь? Прямо как обухом по голове…

– Образно, Всеволод Федорович. Вот и сам я испытал нечто подобное… – Николай в задумчивости прикрыл глаза. – И что досадно: все условия для работы, неограниченный кредит на приобретение оборудования, приборов и тому подобного и у нас, и за рубежом. Мало? Так ты скажи! А впереди – свободная дорога, хоть академиком становись…

– Стало быть, посчитал господин Фридлендер, что свободы ему здесь маловато. А может, и денег… С этим народом надо ухо держать востро.

– Вы думаете? Так ведь Михаил утверждает, что он немец.

– Может, и немец. Только тогда, скорей бы, в фатерлянд и рванул.

– Пожалуй, не соглашусь. Он же, как и вы трое, знает печальную судьбу Германии в вашем… э… будущем времени. И как человек практичный, все рассудил и решил, что такой вариант слишком рискован.

– Ага. А самый, значит, рискованный – остаться с Россией… Ух… падла!

– Не стоит так горячиться, Всеволод Федорович. Слава богу, большой проблемы не возникло. Но, надеюсь, вы понимаете, что, в отличие от вас троих, вполне доказавших и свою преданность – Родине, и готовность служить мне как ее императору, в ближний круг этот человек входить не сможет?

– Ну, мы-то с Василием его, откровенно говоря, ко всем нашим обсуждениям и там, на Дальнем Востоке, не допускали. Сомнение было…

– Знаете, что он сам поведал на предмет попытки своей ретирады? Оказывается, он так боится Балка, что думал о том, что тот или заставит его впредь всю жизнь работать в тюремной камере, или попросту убьет. И даже если повезет, то потом с ним сведет счеты Михаил Лаврентьевич, так как спасти его отца, создав у нас машину для перемещения по времени, шансов нет, не позволяет техника. Все сложные электрические детали, из которых ее можно будет сделать, по его оценке, предстоит десятилетия создавать. А учитывая исторический опыт России, он считает, что сами мы с этим не справимся. Однако, как я понимаю, господин Лейков или для подъема своей значимости, или еще зачем-то поддерживал у Банщикова эту несбыточную надежду… Жаль, конечно, но профессора Перекошина мы здесь не увидим.

– Вот ведь гадость бздливая…

– Эмоции сейчас, увы, не помогут. Жаль, но получается, что умная и нужная нам голова досталась человеку трусоватому и нечестному. Это печально. Как считаете, что теперь делать с ним? – вздохнул Николай.

– В шарагу его, и всего делов. Пусть считает, что предчувствие его не обмануло. Нам что? Разбираться теперь, просто он струсил или осознанно к янки рванул, чтобы дать им все научные и технологические преимущества для захвата власти над миром? А смысл?

– Шарага… Это, как я понял из объяснений Михаила, лаборатория-тюрьма?

– Ну да.

– Хм. Давайте еще подумаем все-таки… Тем более он пока еще на излечении.

– Подстрелили? Или Васеньке на кулак упал?

– Да нет, обморок от испуга. И ударился головой об острый камень.

– Какие мы нежные, блин… Но мне-то на кулак он точно упадет. Раза три.

– Эх, Всеволод Федорович… А может быть, хватит нам о грустном?

– Предлагаете об очень грустном? – невесело пошутил Петрович. – И какое у вас к нам теперь, после всех этих антраша, доверие? Один старый молодой дурень напивается вусмерть с представителем державы вероятного противника, ибо кто поймет, что там у этих немцев на уме? И Бог знает что ему выбалтывает. Другой вообще подонок, дезертирует с поля боя. И даже не в тыл, к бабе под юбку, а прямиком к врагу.

– Все! Довольно. Словами делу не поможешь. Будем разруливать, как Миша любит говорить. – Николай с улыбкой положил свою руку поверх сжатого кулака Петровича. – Я никаких претензий к вам не имею. Да и не вправе на них после всего вами сделанного за год…

Что же касается господина Лейкова, откровенно говоря, я более вашего вижу поводы для снисхождения. Ведь если вы втроем оказались здесь по чьему-то умыслу, которым, бесспорно, руководила Высшая воля, то его-то явление – это уже акт вынужденный, причем сознательный с его стороны. Бегство от гибели. Но куда? На войну? Согласитесь, при такой логике все наши ратные бури и внутренние катаклизмы для него вряд ли привлекательны. Это не его схватка. И не забывайте, в конце концов, даже на одиннадцать апостолов нашелся двенадцатый… Давайте по чайку, а потом продолжим. Пирожных хотите?

И тут Петрович внезапно почувствовал лютый, зверский голод. Организм наконец окончательно преодолел последствия алкогольного отравления.

Глава 3

Дорожные споры – последнее дело?

Великий Сибирский путь. Март 1905 года

– Почему именно немцы, вы спрашиваете? – Петрович неторопливо подлил себе кипяток в опустевшую чашку. – Здесь есть несколько веских причин. Что касается нюансов политики, резонов поступков государственных деятелей и разного такого прочего, пожалуй, я куда худший советчик, чем Василий и Вадик… Михаил то есть. Но некоторые моменты даже мне очевидны и ходом истории вполне доказаны. Если не возражаете, изложу их поподробнее.

Первое. Равноправного союза с англосаксами у России быть не может. В принципе. Никогда… Или, во всяком случае, в обозримом будущем. Именно с них, с их мировосприятия, князь Бисмарк срисовал свою формулу «В любом политическом союзе один из союзников – наездник, а другой – его скаковая лошадь». Сами англичане высказались конкретнее: «У Британии нет постоянных друзей или врагов, у нее есть лишь постоянные интересы». Смысл этого утверждения прост: для бриттов все остальные двуногие – человеческие существа второго сорта. Независимо от цвета кожи, веры или языка. Их можно и должно использовать во благо себе.

– Ну, это для нас не откровение. Английский эгоизм давно притча во языцех.

– Но согласитесь, государь, что такой взгляд на прочих себе подобных скорее подходит для ортодоксального иудея с его талмудной богоизбранностью и определенным ею отношением к гоям-иноверцам, чем для христианина, пусть даже и протестанта?

– Англиканство, Всеволод Федорович, это нечто особенное. Но соглашусь, что есть там моменты, которые сложно увязать с пониманием морали и человечности.

– Вот-вот. И пока во главе прочих держав стоят люди, исповедующие принципы и мораль, им трудно буквально следовать таким формулам. В этом заключается их слабость при столкновении с бездушной машиной, которая действует, исходя из этих постулатов. Причем личность, формально ею управляющая, имеет не большее значение, чем ее фотография на стене. Реальная власть у группы субъектов, всегда находящихся в тени. Стоящих за троном, так сказать.

Британия сегодня, САСШ завтра суть такие машины. Во главе их интересов стоит тотальная, всемирная власть, какой бы мишурной, газетной риторикой эта цель не прикрывалась. А главный механизм ее достижения – морская мощь, дающая монополию глобальной торговли и утверждающая их интересы на любом побережье. Конечная форма реализации такой власти – контроль над мировыми финансами. И ничто иное. Они же – финансы – смазка механизма.

С этим моментом прямо связано и второе: с тех самых пор, как благодаря жадности британской аристократии несколько семейств иудеев-ростовщиков ухитрились в Лондоне не просто выплыть на самый верх, но даже породниться с сэрами-пэрами, смазки этой у англосаксов в достатке. Даже в избытке. Все эти новоявленные джентльмены, привыкшие жить без родины, давно уже не смотрят на такие мелочи, как границы, союзы и подобные формальные пустяки. Зато виртуозно используют в своих интересах местных имперцев-идеалистов из числа приютивших их аборигенов, типа Родса, Керзона, которые в своей наивности просто не в силах понять, что сейчас за их спиной Британскую империю цинично хоронят, уже определив будущей мировой столицей капитала Нью-Йорк.

Какой смысл в колониях, протекторатах и всех прочих формах прямого закабаления, если достаточно подмять, подчинить своим интересам финансовую систему другой страны? И уже не важно, кто там сидит на троне или толкает громкие речи в парламенте… Увы, в отношении России во время пребывания фон Витте в Минфине, господа парижский и лондонский Ротшильды с их местными подельниками этим-то как раз и занимались. И преуспели здесь больше, нежели в отношении Германии. Два серьезных экономических кризиса немцы прошли, так и не проглотив «золотую» блесну Сити, в чем есть и личная заслуга кайзера, и бисмарковского германского законодательства. Благодаря им даже немецкие банкиры-евреи в большинстве своем пока еще патриоты фатерлянда.

Конечно, Вильгельм II Гогенцоллерн отличается от Бисмарка во многом. И порой не в лучшую для России сторону. Но в главном их различие нам на руку. Германский император, ваш дядя и кузен, человек слова и чести. Пока еще, во всяком случае… Сейчас он не чувствует себя, простите ваше величество, в роли раненой крысы, окончательно загнанной в угол и готовой бросаться на всех, лишь бы подороже продать свою жизнь. А ведь именно это готовят ему англосаксы, упорно пытаясь сколотить Антанту с нашим участием. Окружают загонщиками их главного врага, дерзнувшего бросить открытый вызов британскому морскому всевластию.

Третье. Бытует мнение, что Англия – это кит, а Россия – медведь. Им-де всерьез драться не за что и не с руки. Это очень большая ошибка. Интересы океанской империи, каковую построили англосаксы, лежат именно на нашем континенте, где и сосредоточено большинство богатств мира, как материальных, так и человеческих. Регулярные раздоры, конфликты и войны на этом пространстве, не позволяющие его странам опередить островитян в развитии, постоянная нужда континенталов во фрахте, в заемных деньгах для этих войн, как и для восстановления регулярного разора, – вот она, основа благоденствия господ атлантистов.

И пока они в силах, будут из кожи вон лезть для организации в Евразии очередной бойни, ибо появление на материке государства-гегемона или союза нескольких сил, к такому гегемону де факто приравненного, угрожает существованию их паразитической империи и планам тотального мирового господства, поскольку ресурсов континента достаточно, чтобы быстро разрушить их главный силовой инструмент – морскую мощь. А без контроля над морской торговлей благоденствие атлантистов обречено. Поэтому «англичанка» гадила, гадит и будет гадить как нам, так и немцам.