Читать онлайн Сломанный капкан

Пролог

24 апреля 2013 года, дневник Миры

Сегодня ночью мне приснилось, что меня похитили.

Это был сон в багровых тонах. Мебель была бордовой, по стенам ползали алые отблески, да и сам воздух, казалось мне, был пропитан чем-то тёмно-красным. Потом я поняла, что это был свет снаружи – хотя окон в доме не припомню.

А ещё это был до жути длинный, вязкий сон. Я будто бы жила в нём, осознавая идущее время. День за днем. Неделю за неделей. Но это вряд ли можно было назвать жизнью.

В его доме я успела провести несколько месяцев. Сначала, конечно, не по своему желанию. Этот человек казался мне неприятным, но постепенно неприязнь испарялась, уступая место ещё одному, уже новому для меня чувству.

Скоро я узнала, что мы (да что я такое пишу!) были совсем рядом с моим прежним домом, вроде бы даже на соседней улице. Да и стены были сделаны из ткани, их легко можно было прорвать, чтобы попасть на свободу. Тогда почему я не попыталась бежать?

Потом оказалось, что в его логове много этажей. Мы поднялись на крышу и смотрели на город. Точнее, на то, что было им. Вокруг то тут, то там горели дома – косые, все чёрные от копоти. И так до горизонта, а там – тоже огонь. Так вот что это был за свет! Весь мир в огне. Кто только устроил этот пожар?

Ведь никого вокруг не осталось. Мы остались одни в мире и сидели в этом странном доме, из которого не было выхода. Куда идти? Да и не хотелось мне почему-то искать выход.

Хуже всего то, что я так ни разу и не увидела его лица. А мне так хотелось посмотреть ему в глаза и просто понять. Зачем он притащил меня сюда? Что произошло с этим миром? Откуда этот огонь? Как жить дальше… и можно ли вообще жить дальше?

Ни на один из этих вопросов он изо дня в день не давал мне ответа.

Ладно, я спрошу тебя сейчас. Мы ещё увидимся? Почему ты не захотел показывать свое лицо? Да кто ты есть такой, в конце концов?

Когда я проснулась, в голове звучало эхо его слов.

«Ты не волнуйся. Это только начало».

1

Апрель 2014 года

Да, он говорил правду. Это было только начало. И я уже не раз вспоминала о том, что случилось за последний год, когда приходила сюда. Прямо тут мы с Артёмом сидели тогда рядышком, вот на этой коряге, затаив дыхание в тишине. Шоколадка таяла в наших руках, пока мы делили её на двоих.

Неудобное, нелепое место. Узкая полянка кренится к реке – кажется, ступи ещё несколько шагов не в ту сторону, и улетишь в воду. Прямо как сейчас этот камень. Не знаю, о чём думал тот неизвестный, который впервые решил разжечь тут костёр.

И о чём весь прошлый год думала я – тоже не знаю. Неужели ещё летом не стало понятно, что нужно делать ноги? Да и потом, в ноябре… Тогда-то совсем уж в лоб. Но я, бестолковая, обмякла. И сколько же нужно было испытать, чтобы понять, что попытка предать себя не обойдётся так уж легко? Сколько теперь нужно плакать, чтобы оплакать ту часть меня, которой больше нет? И как себя простить?

Наша битва уже кончилась. А я до сих пор стою на поле боя и не могу выдернуть из себя всё это. Теперь это только моя, моя личная битва, о которой он даже не подозревает. Битва эта разыгрывается снова и снова, теперь уже внутри меня. Так громко и грозно, что я не слышу и не вижу ничего вокруг.

Теперь на том месте, где внутри отзывалась красота, зияет провал. Его чувствую не только я – он виден всем. И остаётся лишь гадать, как долго все смогут терпеть это невнятное существо, которое называет себя Мирославой Осокиной.

Так тихо кругом. Ещё один камень бултыхнулся в воду, и по ней ползут круги. Старое кострище мне сегодня всё же пригодится. Чиркаю зажигалкой. Не хватило. Ещё раз чиркаю, а потом ещё, и пламя наконец расползается по листам распотрошённой тетради, сводит на нет слова, наброски портретов и силуэтов, над которыми я сидела вечерами совсем недавно. Пусть будет так.

Потому что Артём был прав. Я сама всё это заслужила, а он лишь подал мне пример.

Огонь танцует над тем, что раньше было моим дневником, съедает его кусками, уходит в красный, а потом и в синий цвет. Человек без лица наблюдает за мной с листа бумаги, корёжась в огне и распадаясь на части: «Ах, Мира. Не выдержала. Какая жалость».

Невозможно жить в мире, где нет его. Вот только и в том мире, где он есть, – тоже невозможно. Вот почему его больше нет. И как же это больно. Но пусть. Эта боль напоминает мне, что в этом теле пока ещё осталось что-то от меня прежней. Той, которой был доступен весь спектр.

Я же потом пожалею, что сделала это, да?

Как знать, как знать. Костёр шипит от вылитой в него бутылки воды, но почти сразу же умолкает. Дело кончено. Неважно, кто говорит мне, что он рядом, – все ошибаются. Теперь я точно одна.

***

Май 2013 года

Чуден мир городских окраин – чудно и примостившееся на юге у водохранилища Сориново. Вот выцветшие, умильно-нелепые лебеди из покрышек. Вот сараи высотой по плечо семикласснику, сколоченные из того, что попалось местным умельцам под руку. Вот на бетонном уступе у подъезда распушился, жмурясь от солнца, бело-серый кот.

Тр-р-р!

А это что за звук?

Это дятел примостился на деревянном столбе, приняв его за дерево. Мира стояла, задрав голову кверху, и удивлялась этому звуку, пусть он был и не нов. Он то и дело разносился над двориком, втиснутым между двумя четырёхэтажками, и уходил куда-то выше – в просторы, недоступные человеку.

Ладно, уже пора. Мира подумала о том, как трудно будет найти сидячее место в автобусе, если задержаться хотя бы минут на пять, и пошла в сторону проспекта Горького.

Там можно было вздохнуть уже свободнее, а ещё там были люди. Каждый из них в это майское утро о чём-то думал и куда-то спешил. Каждый с неловкостью, стараясь не запачкать штанины или подолы, перешагивал через надоевшие всем за весну лужи, а потом радовался сухому асфальту.

Когда Мира шагнула в салон автобуса, на её плечи, замёрзшие даже под шерстяным кардиганом, легло долгожданное тепло. Часа в дороге обычно хватало ей для того, чтобы перечитать конспекты, урвать последние минутки сна, а то и просто подумать о своём.

Начиналась зачётная неделя перед летней сессией, и сегодня первокурсникам-искусствоведам предстояло выступить на риторике – именно это и решало, зачёт они получат или незачёт. Вспомнив первую сессию и её бессонные ночи, Мира вздрогнула. Она попрощалась со сном не потому, что нужно было поспешно впихнуть в себя тонну информации – она цепенела от осознания того, что может ошибиться. Теперь, чтобы сохранить свободу, Мира из раза в раз позволяла себе мелкие отступления от правил: сегодня она ехала в университет ко второй паре, и это уже было для неё наглостью.

В центре города открывался уже совсем другой мир. Замысловатые, но выверенные линии лепнины, кофейни с верандами, скверы с памятниками. Даже деревья в этом мире были не такими, как на окраине, – благородная чёткость их крон доказывала победу культуры над природой. А люди, как и везде, встречались разные. Кто-то с серьёзным лицом спешил на деловую встречу, а кто-то, выйдя на кованый балкончик, пил кофе или поливал цветы.

Университетский корпус встретил Миру привычной тяжестью дверей, приветливым «здравствуйте» вахтёра и студенческим гомоном. Уже начиналась перемена перед второй парой – а значит, гумфак окончательно проснулся и зажил полной жизнью.

Лавируя в толпе, Мира проскользнула мимо библиотеки, буфета, поднялась на второй этаж и притаилась в нише около нужной аудитории. Где-то недалеко могла быть преподавательница английского, пару которого Мира сегодня пропустила. Она глянула на экран телефона, и в ложбинке между ключицами образовался противный комок: зачёт уже через десять минут!

Ну, как там говорил Полев? Подбородок чуть выше, чем в обычной жизни, голос чуть громче и посылаю в конец аудитории, ноги пошире, чтобы опора была прочнее…

– О, Мир! Так ты тут, наше местечко застолбила! – Из-за угла выскочила Юлька.

– Тише ты, спалишь! – прошипела Мира, доставая из сумки планшетку с речью.

Вечно удивлённые Юлькины глаза метнули в Миру искорку.

– А-а, проспала что ли?

– К зачёту готовилась. Полев, конечно, весь из себя гуманист, но одно только это меня не спасёт. Так что вот, чтоб листочек не колыхался. – Мира потрясла планшеткой. – Я почитаю, хорошо?

– Ага, сейчас как раз мой должен подойти. – Юлька кивнула, бросив взгляд на экран телефона. – Насчет английского не волнуйся, у нас сегодня толком никого и не было. Кузнецова даже не удивилась. А то смотрю, стоишь вся бледная.

Рядом с аудиторией постепенно собирались студенты. Мира попыталась уткнуться в планшетку, но всё ещё продолжала озираться по сторонам: повторить речь в такой обстановке было непросто. Ей стоило большого труда заранее не выдать того, что к Юльке подошёл сзади её парень, пытаясь закрыть ей глаза руками.

– О, Лёша! – Юлька обхватила руками его шею.

Мира криво улыбнулась. Сколько она на него ни смотрела – зная его с прошлой осени, так же как и Юльку, – столько он ей и не нравился. Скользкий какой-то.

– Да-да, нам сейчас тут физ-ру выставят. – Он глянул на площадку возле лестницы на третий этаж: рядом был зал, где занимались студенты технических факультетов.

Юлька вцепилась в Лёшу просящим взглядом.

– Ты же меня подождёшь, да? Я одной из первых постараюсь выступить…

Мира пыталась растереть комок, поселившийся в ложбинке между ключицами. С каждой минутой гул университета всё сильнее и сильнее отдалялся от неё, а тело становилось легче и легче. Когда она выйдет к доске и начнёт свою речь, её полностью окутает пелена. Так безопаснее.

– Мы с Тёмычем потом в свой корпус, лабу доделывать, – прорезался из реальности голос Лёши.

– Ну-у, – протянула Юлька. – Мир, а ты потом куда?

Мира не успела ответить, как Лёша поймал за плечо проходившего мимо высокого растрёпанного парня в чёрной рубашке и протянул ему руку.

– О, а вот и… Эй?!

– Утро доброе. – Тот, кого Лёша назвал Тёмычем, сунул руки в карманы, надел на себя улыбку и схватил девушек взглядом.

– Приве-ет, Артём, – потеплела Юлька и метнула взгляд в сторону подруги. – Это Мира.

– П-привет, – отозвалась эхом Мира.

Гул коридора окончательно померк, и в глаза ей врезался узор на рубашке Артёма – мелкая белая клетка. Мира машинально оправила платье одной рукой и продолжила будто бы не своим голосом, обращаясь уже к Юльке:

– Я сегодня свободна. Давай потом в сквере посидим.

– Да, только сначала зайдём за кофе и ещё за…

– Пироженками.

– С вишней! – Юлька вновь метнула в Миру искорку из глаз.

– Кого она больше любит, тебя или пироженки? Смотри, а не то… – Артём ткнул приятеля в бок и махнул головой в сторону лестницы.

Лёша молча хлопнул его по плечу, потрепал Юльку по голове и пошёл к спортзалу.

Юлька отошла посмотреться в зеркало, а Мира теперь уже взаправду вернулась к речи, и больше её ничего не прерывало до тех пор, пока не пришёл профессор Полев. Невозможно было не почувствовать момента, когда в коридоре появлялся этот человек, сочетавший в себе твёрдость и редкую жизнерадостность.

Полев был одним из самых деятельных людей, которых Мира когда-либо знала, и на гумфаке ему в этом не было равных. Заведование кафедрой русского языка, конференции, конкурсы и гранты, монографии и сборники – всё это так занимало его самого, что он не мог не делиться со студентами своей энергией. В каждом человеке, который встречался ему на пути, Полев видел того, кто может так же, как и он, наслаждаться жизнью и без меры любить что-то своё, – и это было приятнее всего. Он и на зачёте не изменил себе – искусствоведам первого курса предстояло выступить с речью о чём-то, чем они увлечены, и увлечь этим своих однокурсников.

Профессор открыл аудиторию, приостановился сбоку от двери и слегка подался вперёд, протянув ко входу раскрытую ладонь.

– Коллеги, прошу!

И студенты – кто-то с нетерпением, а кто-то нерешительно – стали по очереди шагать в аудиторию.

– Юль, скажешь потом, как оно? Только честно, умоляю, – попросила Мира.

– Да когда ж я тебе неправду говорила…

В самый последний момент Мира боковым зрением увидела, как Артём, уже будучи вдалеке, оглянулся напоследок и скрылся в коридоре.

***

– Ты куда это? – в глазах Лёхи мелькнуло замешательство. – Мы зачёт идём ставить или нет?

– Сейчас, погоди.

Артём украдкой оглянулся, поудобнее натянул ремень сумки на плечо и двинулся в сторону кафедр гумфака. Он шёл, совершенно не стесняясь того, что звук его шагов наполняет уже опустевшие коридоры трескучим эхом, подходил к каждой табличке и прищуривался. И где эта его Юля учится? Кафедра русского языка… Кафедра теории и истории литературы… Кафедра мировой истории и истории России… Кафедра общей и социальной педагогики… Кафедра философии… О, вот. Кафедра искусствоведения.

Артём тряхнул головой и сделал шаг влево от двери. На стенде чего только не висело.

Лаборант в главном корпусе, звонить по телефону…

Приглашаем принять участие в XII научной межвузовской конферен…

30 апреля студенты кафедры искусствоведения посетили…

Вниманию искусствоведов 1-го курса!..

Полуавтоматы по искусству Древнего Востока получают…

Артём упрямо бежал взглядом по списку студентов до тех пор, пока внутри не вспыхнуло редкое, но такое желанное для него чувство – будто бы он выбил страйк в боулинге. Осокина Мирослава Геннадьевна.

– Молодой человек, вас что интересует? – Из-за приоткрытой двери кафедры выглянула девушка и осторожно посмотрела на Артёма.

Ох уж эти лаборантки. То, что его интересовало, он уже нашёл. Артём сфотографировал список, круто развернулся и пошёл в сторону спортзала. Спросившая его осталась стоять в дверном проёме – и, уходя, он чувствовал на себе её взгляд, что нисколько его не волновало. Теперь можно было идти за зачётом – украдкой вспоминая кое о чём приятном, припасённом напоследок.

***

Ну наконец-то он свалил. Артём собрал рукой занавеску на входе в дом и захлопнул дверь, а потом сбросил сумку и стал закрываться на замок. В спину ему упёрлась взглядом бабушка. Она сидела тут, на веранде, и смотрела телевизор, а на плите у неё уже что-то выкипало.

– Куревом откуда несёт, а? – Бабушка принюхалась и с упрёком уставилась на него.

Его и самого выворачивало от запаха сигарет, но заставить Лёху не курить хотя бы при нём было нереально.

– Да этот, баб, – отмахнулся он, заходя в ванную. – Я ж не дурак. У тебя плита.

Намыливая руки у раковины, Артём уставился в зеркало – видок, конечно, потрёпанный. Когда он вышел из ванной, бабушка уже ставила на стол тарелку. В этот раз были макароны с тефтелями – сейчас самое то.

– Ну что? – Бабушка налила в кружку компот.

– Поставили, – довольно ответил Артём и подвинул кружку к себе.

– И много тебе ещё?

– Два, и тогда к сессии допустят.

Ему всегда было приятно возвращаться домой – и расслабляться. Не держать удар, а просто быть. Отдыхать, копить энергию и решимость, чтобы потом в новый день с новыми силами бросаться в жизнь.

– Я в логово твоё зашла сегодня. – Бабушка упёрла руки в боки.

Сложный у неё всё-таки был характер – иногда приходилось осаживать, если чересчур лезла в его дела. Хотя ладно уж, характер – это у них было семейное.

Артём с ухмылкой посмотрел на бабушку, и она продолжила:

– Ну сделай уборку уже, в конце концов. Самому приятно разве?

– Да, да, во всём права, – ответил он, чуть не давясь едой. Даже эти претензии не мешали её любить.

Доедал он молча – и бабушка тоже молчала, просто сидя на стуле напротив и глядя на то, как он ест. Интересно, вот что у неё было в голове в эти моменты? Выглядело так, будто он, садясь за стол после трудного дня и поедая то, что она приготовила, становился в её жизни сам по себе важнее, чем что угодно ещё. Настолько, что она на какое-то время забывала даже про телевизор с его сериалами.

Только когда Артём стал мыть тарелку, бабушка бросила:

– Сегодня помяни так.

И эти слова по нему ударили. Прошло уже девять лет с маминой смерти, и сегодня он уже не раз думал об этом. Но мысль о том, что это всё-таки не враньё, каждый раз гремела как гром среди ясного неба и заставляла его не верить. Но верить было надо – как иначе тогда жить в этой реальности.

– А двенадцатого тогда съездим, – добавила бабушка. – И посидим как следует. На Красну горку-то.

Боль осела где-то пониже горла. Боль, и теперь ничего больше. А бабушка казалась спокойной, как будто всё так и надо было. Надела очки, села в кресло напротив телика и взяла вязание. Вот это уже было на весь вечер, и Артём с болью остались вдвоём.

***

Голоса из телевизора притихли, и старческий запах тоже угас. Спорить сложно – убраться надо. Но сейчас было совсем не до того. Завтра.

Артём взял с полки розовый фотоальбом с глупыми блестящими сердечками и открыл его. С первой же фотографии на него смотрела она – совсем молодая. С ним на руках. Дурацкий свитер, какие давно уже не носят, рыжевато-русые волосы, чуть вздёрнутые брови. Она смотрела и даже предположить не могла, что оставалось восемь лет до того, как Нагины все втроём – бабушка, мама и он сам – узнают то, что узнали. И девять лет до того, как…

Она умерла, когда ему было десять. Забрала с собой все ответы на вопросы, которые он мог бы ей задать, но так и не успел. Теперь ему оставался только её точный, по-настоящему нагинский взгляд. Почти так же на него смотрит бабушка – и так смотрит на мир он сам.

Никакие гены отца в нём этого не перебили. А ведь отец и в буквальном смысле бил её своими руками, швырял ей в лицо слова о том, что Артём этот непонятно чьё отродье.

Он мог бы пойти за ним, по его пути, и её возненавидеть. «Карьеристка нашлась, – говорил отец, морщась. – Ходит она там, хвостом крутит». Говорил, а потом кричал, а потом бил её. А когда она начинала собирать вещи, снова говорил, только уже в другом тоне и другими словами. И она, хлопая мокрыми ресницами, раскладывала вещи из сумок по местам. А он кричал ещё и ещё…

Сил не хватило ненавидеть его за этот крик – только презирать. И когда пришло время, Артём снова стал Нагиным на бумаге, хотя на деле был им всегда. Когда-нибудь, можно надеяться, такой взгляд, как у него, бабушки и мамы, будет у кого-нибудь ещё – и он сам устроит его или её жизнь по-другому. Там, где можно будет выбирать, он сделает то, что нужно. А пока он не выбирал – ни альбома с глупыми блёстками, ни того, что мама умрёт от рака, ни такого отца.

Артём стал переворачивать страницы альбома. Чем дальше, тем больше было того, что помнил он сам. В один момент, после поездки в Анапу, всё обрывалось, и дальше шли белые листы. Год её угасания и фото с похорон сохранила у себя только бабушка, а он не мог это держать у себя.

Вернувшись к первой фотографии, Артём погладил пальцами страницу, тихо закрыл альбом и поставил его обратно на полку.

Спи спокойно, мам.

Ему тоже оставалось лишь уснуть. Только он проснётся завтра и станет делать свои дела, поедет в универ, будет сидеть над лабами, есть в столовке и мотаться по корпусам.

А она больше не проснётся. Она не знает, что с ним происходило последние девять лет, и никогда не узнает. Вот бы сегодня – хотя бы только сегодня – она посидела с ним за ужином, и он рассказал бы ей о том, как прошёл день. Но она не может этого сделать, а он – это исправить. Никогда не мог.

Время выбросило его туда, где она была такой, какой застыла в его памяти, – и он застыл вместе с ней. Вытерпеть это было невозможно, но без этого не получалось.

***

Как-то одна из ночей с пятницы на субботу выдернула его из сна, а потом тут же накрыла чёрным мешком – маленький ты, рано ещё не спать, жди до утра. Из зала доносилось сопение бабушки – и часы не молчали: тик, тик, тик. Вот-вот он не выдержит, вернётся, утонет во сне…

– Ха-хах, – донеслось из приоткрытого окна. – Да тише ты, дурак!

Это мама! Её голос и её немножко взвизгивающий смех. Артём до боли распахнул глаза, вскочил с кровати и на ощупь подошёл к окну. Ничего не видно было, только мама как бы захлёбывалась, и тараторила что-то, и снова смеялась, отвечая тому, кто перебивал её басом. Никогда он не видел и не слышал её такой. Никогда она не была такой с ним.

Дома она всё молчала. Просто ли сидела у телевизора или зажигала сигарету – лицо у неё было такое, как если бы то, что она делает, было последним. Молчала всё и бабушка – говорила разве только, что говорить с мамой нет смысла. Бабушка знала, как надо жить, а мама…

Точно ли она этого не знала – или просто скрывала, что знает?

«Ночь, пожалуйста, сними свой мешок – я ничего не вижу. Я хочу видеть маму. С кем она?»

Ответили ему только холодное стекло, темнота и тишина.

А бабушка и наутро ничего не ответила. Только поставила перед ним тазик оладий и маленькое блюдце мёда, когда он нехотя сел за стол, и сказала:

– Чтоб три штуки.

И ушла во двор по своим делам.

Того, кто ночью говорил басом, уже не было, а мама спала. Она всегда возвращалась с работы поздно, особенно в пятницу. В субботу отсыпалась подольше, чуть отдыхала дома и к вечеру бежала на подработку. Артём просил взять его с собой туда, на склад, а она в ответ только улыбалась и трепала его по голове.

Уроки он делал ещё с вечера – так заставляла его бабушка, – и следом его ждали два дня попыток найти себе занятие. Можно было распотрошить бабушкин книжный шкаф и не найти там ничего интересного, одни романы в мягких обложках и рецепты. Выйти со двора и залезть в рощу напротив, чтобы набрать себе каких-нибудь палок или найти хороший куст под шалаш. А можно было посмотреть втихушку, чем заняты соседи.

По выходным улица Дальняя просыпалась небыстро. Раньше всех вставали Кузьмины – они жили по соседству справа. Тётя Валя стучала кастрюлями на кухне или копалась на участке за хлипким заборчиком. Дядя Серёжа открывал двери гаража и, разбросав инструменты, стоял над открытым капотом «Оки». Временами только крякал от бессилия.

Чинить ему приходилось одной рукой – другой рукав старой рубашки был завязан. Артём не знал, как спросить у него, почему так случилось, а бабушка и тут долго не хотела отвечать. Пока однажды не сказала, что спрашивать у дяди Серёжи об этом неприлично и он пришёл так с войны. Это было, когда мама ещё только закончила школу.

Артём тихо подходил сзади и наблюдал за тем, как сосед копается в машине. Любопытно было посмотреть, что же там такого. Наконец дядя Серёжа оборачивался и чуть пугался, заметив Артёма, а потом вновь задумывался.

– Да вроде нигде ничего не прогорело, видишь… – говорил он лающим голосом. – Да прокладка лопнула. Вот и вся проблема, цуцик.

Потом выходила со двора тётя Валя и спрашивала:

– Баб Оля дома?

Артём кивал, и они вместе шли к ним домой.

– Ваш опять там помогает, – улыбалась тётя Валя, на минутку разуваясь у входа. – Ольга, ты мне вот что скажи, у тебя крахмал есть? Некогда уж до магазина…

Артём же сразу забывал и о Кузьминых, и о бабушке, ведь к тому времени уже просыпалась мама. Хоть на пару часов можно было к ней прилипнуть. И пусть она в основном молчала – с ней рядом хорошо было просто застыть.

2

Завалившиеся в аудиторию искусствоведы первого курса сгрудились возле первой парты среднего ряда. Полев встал перед ними и протянул им шляпу, где были перемешаны номерки, каждый из которых гласил, каким по очереди будет выступать тот, кто его вытянул. Самые смелые сразу начали тянуть к шляпе руки – среди таких была и Юлька, которая вытащила номер два. Мысли Миры же сплелись в один тревожный узел. Брать ли сейчас, когда выбор ещё большой, или дождаться, пока выбора не останется, чтобы не было обидно? В какой момент будет пора?

Не дожидаясь, пока мысли окончательно её дезориентируют, Мира усилием воли разорвала узел и будто бы не своей рукой потянулась за номерком, а потом сразу же вперилась в него взглядом.

Четырнадцать.

Что ж, придётся сначала посмотреть на других и накопить порядочно волнения перед тем, как выйти к доске самой. Полев ободрительно кивнул, и Мира, обратив напоследок внимание на добрые морщинки у его глаз, пошла к уже занятой Юлькой третьей парте, чтобы уступить место у шляпы другим.

– Да за что первый? – раздался возглас, и это значило, что к шляпе наконец прорвалась Таня Рыжова, пожалуй, одна из самых заметных на первом курсе. Мира вовсе не удивилась тому, что номер, который вытянула Рыжова, ей не понравился: она могла протестовать против чего угодно и делала это, наверное, по привычке. Остальные же – кто-то не обращая внимание на Рыжову, кто-то хихикая над ней – продолжали брать номера и садились за парты.

Мира снова уткнулась в планшетку, чтобы улучить последние минуты, когда её внимание не занимает выступающий у доски, и гул аудитории снова померк. Прийти в себя удалось только тогда, когда Полев, заглянув в шляпу, объявил:

– Последний номерок, коллеги. Кто не пришёл на зачёт?

Студенты начали смотреть друг на друга и оглядываться по сторонам, но никак не могли понять, кого же всё-таки сегодня нет, пока в аудиторию не вошла Таша Московцева.

Это был первый раз, когда все заметили, как она пришла. Обычно её не замечали вовсе – потому что вряд ли кто-нибудь из искусствоведов первого курса мог отчётливо вспомнить, как звучит её голос. Обычно Таша проскальзывала в аудиторию под конец перерыва, когда все были увлечены своими делами или разговорами друг с другом; ни с кем не здоровалась, не делилась новостями и ничего не спрашивала, а на парах отвечала только в случае, если того открыто требовали преподаватели. Да и само её имя ассоциировалось у Миры с тишиной.

Сейчас Таша оказалась в центре внимания и потому выглядела озадаченной. Полев кивнул, достал из шляпы номерок и вручил ей. Теперь зачётные выступления можно было начинать.

***

Рыжова вывалилась к доске прежде, чем кто-либо успел вспомнить о том, что первой выступает она. Мира уткнулась в планшетку и продолжила снова и снова перечитывать свою речь, хотя затвердила её уже до такого состояния, что та стала терять всякий смысл. Это было обидно. Теперь ещё и в уши врывался зычный голос Рыжовой – она говорила о том, как любит ходить в походы.

Мира тоже это любила, только стеснялась называть походами то, что устраивала сама себе почти каждую неделю. Когда в запасе была хотя бы половина дня, она открывала в телефоне карту города, закрывала глаза и тыкала пальцем в случайную точку – а потом удобно одевалась и обувалась, собирала в рюкзак запас еды и воды и всеми силами добиралась на место.

В той самой точке начиналась её игра. Мира выключала телефон, запихивала его в дальний карман рюкзака и забывала о том, что он существует. Внимательнее всматривалась, вслушивалась в то, что её окружает, будто старалась услышать чей-то зов.

Дальше она легко понимала, в какую сторону зовёт её город, и не противилась этому. Так поступить было бы глупо: он никогда её не обманывал и всегда давал даже чуть больше, чем обещал изначально.

Вчера Мире выпала точка в районе, где ещё лет пятнадцать назад жила её прабабушка, с которой она так и не успела по-человечески сблизиться. Обшарпанные, потемневшие от времени жёлтые двухэтажки, которые ещё в послевоенные годы строили пленные немцы, стояли в низине. Их не видевшие асфальта дворики с аккуратными невысокими заборчиками вокруг палисадников тонули в зелени. Это настроение хотелось запечатлеть. Мира машинально потянулась рукой в карман, а потом остановилась – нет, не сегодня.

Город звал её дальше, туда, где стучал колёсами поезд; а потом ещё дальше, за железнодорожные пути. В этот раз он подарил ей берёзовую рощу, которую ей тоже захотелось запечатлеть, но она снова пошла на принцип. В конце концов, теперь никто не мог отнять у неё эту рощу – она могла прийти сюда в любое время, когда позовёт её город.

И теперь ей хотелось знать, слышит ли этот зов кто-то другой, и если да, то какие места город подарил ему.

***

Мира очнулась от всплеска аплодисментов и увидела, как Рыжова, поклонившись, засмеялась. Следом по локтю проползло что-то, легонько защекотав, – это были волосы Юльки, которая встала и готовилась идти к доске, потому что был её черёд выступать.

Говорить она собиралась, конечно, о танцах. Юлька всегда ставила их в приоритет – нередко уходила с пар, быстро убегала с совместных прогулок, вдруг вспоминая о том, что нужно готовить зал. В прошлом сентябре её почему-то захотели выдвинуть на роль старосты, но она и тут выбрала танцы.

Юлька порой признавалась, что любит сцену, и Мире казалось, что это взаимно. На неё пристально смотрели десятки, сотни людей, а она оставалась собой. Вряд ли чужое внимание было её самоцелью, как у Рыжовой. В каждом выступлении Юльки из тех, которые Мира успела увидеть за неполный год их знакомства, она улавливала капельку личного, нечто такое, что та хочет доверить ей и только ей. Это сквозило в мельчайших тонкостях движений, во взгляде – им она одновременно охватывала всех, кто сидит в зале, и искала среди них кого-то конкретного, чтобы через танец рассказать ему то, что знает о жизни только она сама.

Юлька и теперь, казалось, танцевала, только жестами, а на её щеках от улыбки проявлялись милые ямочки. Глядя на её светлые, волнистые длинные волосы, чуть взъерошенную чёлку и полуудивлённые голубые глаза, Мира ощутила её открытость, за которую она Юльке втайне завидовала. Это насколько же нужно верить в себя, чтобы не бояться преподносить себя такой, как ты есть, – думала Мира. Насколько сильно нужно любить людей, как глубоко нужно интересоваться ими, чтобы давать им то, что даёт Юлька.

Мире гораздо нужнее был сам зов города, о котором она собиралась рассказывать, и открытия, которые он даёт, нежели те другие, кто тоже мог его слышать. Если бы не зачёт у Полева, она могла бы ещё месяцами бродить по улицам одна и ни с кем не обсуждать это. Она была из тех, кто без труда обходится без контакта с людьми, не чувствуя себя неестественно и не мучаясь скукой.

Порой, когда Мира отчасти замыкалась в себе, Юлька шутила: «Совсем я тебе не нужна стала, да?». Мира, улыбаясь, молчала, но ловила себя на мысли о том, что эта шутка из тех, в которых есть доля правды. Жить на факультете без Юлькиной поддержки было бы сложнее, но уж точно возможно.

Явно было бы больше смешков от Рыжовой и тех, кто вертится вокруг неё, но в конце концов, Мира поступила на гумфак для того, чтобы учиться. Чтобы связать свою жизнь с тем, что интересует её больше всего, – с изучением искусства. Что могут какие-то там смешки против дыхания веков?

Ничего не могут. Вспомнив об этом, Мира почувствовала, будто внутри что-то щёлкнуло. Они ведь и против целого города, против его дыхания ничего не могут тоже. Он точно сильнее, важнее, а самое главное – он её любит. А она любит его – так почему бы просто не сказать об этом вслух?

***

Юлька, искристо улыбаясь, шла обратно за парту. Она явно была довольна результатом – и Полев тоже выглядел довольным. Аудитория расслабилась, настроилась на дружелюбный лад и теперь немного гудела, с интересом ожидая того, кто пойдёт к доске следующим.

Но делать это никто не спешил. Гул аудитории начал понемногу утихать, и сидящие на передних партах стали оглядываться, пытаясь выцепить в толпе того самого человека.

– Да кто третий? – спросила Рыжова.

Полев глянул на наручные часы, пригладил бородку и промолвил:

– Коллега под номером три, прошу. – Видя, что никто не откликается, он начал водить ручкой по списку. – М-м… Московцева Наталья.

Это сочетание фамилии и имени звучало непривычно, и некоторые стали с недоумением переглядываться. Потом кто-то шепнул:

– Таша!

И взгляды обратились на неё, сидевшую в одиночестве на второй парте у самой двери. Она надела очки, чуть вжала голову в плечи и продолжала молчать, пока в аудитории становилось всё тише и тише. Мира на миг почувствовала себя на её месте и вспомнила о том, что тоже боится выступать.

Полев встряхнул руку с часами и снова посмотрел на них.

– Наталья. Вы готовы?

Таша молчала.

– Вы не готовы, Наталья. – Голос профессора понизился, и он, словно стараясь быть тактичным, сказал: – Останьтесь, пожалуйста, со мной, когда все уйдут.

Замотав головой, Таша сдёрнула с крючка сумку и выскочила из аудитории. Миру будто что-то пронзило изнутри так больно, что сбилось дыхание. Толпа зашушукалась, рассуждая о том, что будет дальше; кто-то даже сорвался вслед, но решил не догонять и остался в дверях.

Полев не стал дожидаться того, что все заговорят в полный голос, поправил роговые очки и постучал ручкой по столу. Шуршание голосов утихло.

– Коллеги. – Он встал и сделал многозначительную паузу, намекая, что пора вернуться на место. – Надеюсь, вы поймёте одну простую вещь: не для всех публичное выступление – чистая радость. Для многих из нас оно ещё и стресс. Думаю, что в аудитории немало тех, кто сейчас волнуется о том, как у него всё пройдёт.

Мира уважала Полева за то, что он часто попадал в точку, говорил о том, что было важно и близко ей, как бы угадывал её мысли. Он и здесь всё понимал.

– Когда-то я был на вашем месте – с полвека назад. И вот что я могу сказать по опыту. Волнение бывает продуктивное – когда вы волнуетесь о том, как лучше выразить свою идею, как найти с аудиторией контакт… – Взгляд Полева переходил от одного ряда к другому и в этот момент нежданно остановился на Мире. – А есть деструктивное, то, которое нас разрушает. Оно мешает нам выразить себя и нагружает наш организм. Бывает и такое: люди не справляются. Да что там, некоторые даже не могут сказать об этом внятно. В этом случае человека стоит только поддержать.

Профессор сел на стул и легко улыбнулся:

– Ну что. Следующий?

***

В зачётке Полев расписался без колебаний, но Мира втайне боялась, что он поставил ей всего лишь оценку «сойдёт».

Расслабиться так и не вышло. После того, что случилось с Ташей, Мира не переставала прокручивать в голове, как то же могло бы случиться с ней самой. Вот она вдруг запинается посреди выступления и замолкает. Полев отрывает взгляд от ведомости, все смотрят на неё одну и ждут: что же она сделает дальше?

В густой тишине звякает чей-то смешок – и она беспомощно мотает головой, хватает рюкзак и вываливается из аудитории в коридор, где ещё тише. За спиной уже гудит аудитория, а Мира сжимается и вспоминает, что забыла там кардиган и зонт. Возвращаться не вариант – надо потом написать Юльке, чтобы захватила их с собой, хоть и совестно, что та будет мотаться с её вещами.

До остановки идти приходится в футболке, а потому становится зябко. Дорога мелькает кусками, думать и вспоминать совершенно не хочется – хочется быть забытой, исчезнуть, сгинуть. Но город, подхватывающий её сразу после того, как она оставляет за спиной тяжёлую дверь гумфака, возвращает в реальность, будя досадными каплями дождя. А потом шепчет, утешает: «Пусть, пусть, пусть».

Капля попадает в глаз – и Мира вздрагивает, чтобы вернуться окончательно.

Ведь Полев расписался в зачётке без колебаний и, глядя одобрительно, вручил ей со словами:

– Больше упражнений, Мирослава Геннадьевна, и вы у нас раскроетесь. А сейчас – подбородок чу-уть выше, чем вы привыкли.

Пока она шагала к своей парте, её обнимала взглядом Юлька.

– Ну, сильно я тряслась? – спросила Мира, усаживаясь.

– Да незаметно почти. Забей.

Она почти всё сделала правильно. Быть может, немного недотянула, но это совсем не удивительно. Забыть это гораздо проще, да и исчезать не надо. Но город всё же и вправду шептал дождём по асфальту: «Пусть, пусть, пусть». Примирял её с тем, что когда-либо происходило наяву или только в её воображении. А небо грохотало, откликаясь ему: «Да, да, да!».

Лишь за десяток метров до остановки Мира вспомнила о том, что зонт в аудитории всё-таки не оставляла и потому мокнет зря. Раскрывать его уже не было смысла – она мигом заскочила под козырёк. Там стояли озябшие, как воробушки, люди. Двое влюблённых, держась за руки, обсуждали какой-то фильм – видно, только что вышли из кинотеатра неподалёку; пожилая дама диктовала то ли сыну, то ли внуку список покупок в продуктовом; а блёклый мужчина болезненного вида жаловался другу: «Да ведь май уже, сколько можно-то?»

Каждый из этих людей в сиянии городских огней казался Мире чуточку родным. Но пора было покинуть их всех и вернуться домой – в Сориново.

***

В Соринове когда-то жила её бабушка – до тех пор, пока не уехала в деревню с концами. Мире с мамой пришлось перебраться к ней в тот день, когда отец решил точно: эта семья ему больше не нужна. Они запихнули в рюкзаки и старые матерчатые сумки самое необходимое, потому что их попросили уйти сегодня, и побрели на остановку.

Жизнь менялась неумолимо; дома у них теперь не было. На улицах города распласталось удушливое лето, и казалось, что поездка в автобусе довершит его дело. Но как только они нашли себе место, уселись наконец, заняв сумками половину задней площадки пазика, и тот тронулся, Мира зацепилась взглядом за родную остановку и увидела, как грянувший нежданно порыв ветра разметал тополиные ветви. А потом впереди открыли окно, и хотя бы дышать стало легче.

Мира прислонилась к стеклу запотевшей головой, билась ей, когда автобус подпрыгивал на кочках, и больше ни на что не надеялась. А ведь с тех пор ей нужно было преодолевать этот путь каждый день, туда и обратно, вместо того чтобы просто перейти через дорогу и попасть в школу. Тут школа была плохая – так сказала мама. Уж лучше было выделить десять рублей на проезд.

Проспект Горького в тот час – и потом ещё сотни раз – обманул Миру своей гладкостью и чистотой. Стоило чуть спуститься во дворы, и те бросили ей в лицо пыль, которую с земли поднял ветер. Не зря, стало быть, это место когда-то назвали Сориновым.

Ещё школьницей Мира вычитала в учебнике по краеведению, что в допетровские времена здесь была деревня, которая так же и называлась. Прогресс пришёл сюда только к концу девятнадцатого века, когда от Соринова построили железную дорогу в город. С годами город разрастался и подползал всё ближе – до тех пор, пока грань между ним и деревней не стёрлась. Тогда местные жители стали считать себя городскими, хотя и теперь иногда казалось, что они даже в веке двадцать первом жили по своим, особенным законам.

***

Солнце отдавало Соринову последние за весь день лучи света, а те, будто не в силах разлиться по всему двору, падали прямиком в лужи. К лужам за эту весну Мира уже привыкла и перепрыгивала через них и теперь, подходя к дому. Чтобы обойти последнюю, ей пришлось отступить в траву – и вот же, угодила в грязь.

Сосед бросил свою машину посреди дороги, будто так и надо, и тот самый бело-серый кот уселся на капот и хозяйским взглядом обозревал двор. Кошки здесь вообще устроились вольготно, местные любили их подкармливать. Даже теперь, хотя дождь только-только кончился, кто-то уже успел разложить недалеко от подъезда объедки для них.

Окно в кухню было открыто, а шторы отодвинуты – похоже, мама вернулась с работы пораньше. Интересно, это трещит сковородка или запоздалые капли дождя барабанят по карнизу?

Последние глотки грозового воздуха, пара ступенек, код двести сорок восемь, щелчок, тяжесть – и последняя на сегодня чужая дверь, теперь уже железная, хлопнула за спиной. Да уж, это точно сковородка – мама жарит рыбу. И все соседи знают, что у Осокиных на ужин минтай в кляре. С картошкой он будет, конечно, а с чем же ещё. Мира поднялась до двери, опасаясь споткнуться о ступеньки, – в подъезде снова украли лампочку, а свет из окна на втором этаже досюда уже не доходил. И ручка дверная опять решила отойти… А защёлка никогда и не работала нормально.

Да уж, это точно минтай. Дышать мгновенно стало нечем, а лоб взмок. Мира бросила рюкзак с зонтом на коврик у двери и стала, запутываясь, снимать кардиган.

На ногу, обутую в грязный кроссовок, вдруг наступила кошачья лапа – а потом сразу две лапы оперлись на колено, и сквозь треск сковородки, с которым уже пришлось смириться, пробилось наглое «мр-р?».

– Пират! – Мира отодвинула кота. – Подожди.

Тот недовольно сверкнул глазами в полумраке и сел вылизывать свой толстый бок.

Наступая сама себе на ноги, Мира разулась и поплелась в ванную, а там заткнула затычку и врубила горячую воду. Это было единственное, чего оставалось ждать от этого дня. На пол упала футболка, за ней джинсы с носками, а потом и бельё. Вода показалась промокшим и потому подмёрзшим ногам почти кипятком, но привыкнуть было делом двух минут.

– А поздороваться ты не хочешь? – проворчала мама из-за двери.

Отвечать не хотелось, но Мира села в ванной.

– Мирослава…

Дверь дёрнули снаружи, и шпингалет, как обычно, сорвался. Пират еле втиснул свои бока в щель, муркнул и подбежал к ванне. Дверь снова захлопнулась.

– Просила же не закрываться, а ты… Сама потом убирать за ним будешь, – бросила мама и, судя по всему, ушла в кухню.

Пират свернулся на груде одежды, поднял лапу и стал вылизываться. Опять шерсть. Вставать, шлёпать по коврику, хватать этого наглеца мокрыми руками, чтобы убрать его с одежды, – и к рукам прилипнет та же шерсть. А ведь даже если одежду и повесишь, она снова упадёт с крючка, и кот снова на неё взгромоздится. Только ещё и мокрый.

Мира выдохнула и легла в воду. Кожу по всему телу жгло, зато внутри мало-помалу становилось легче. После этого дня, в котором она сплошь сама себе не верила, ей не нужно было ничего особенного – только тепло и тишина.

Но закрыть глаза не получалось. Ещё в детстве, бывало, ей казалось, что когда она закрывает глаза в ванной, в углу прямо у двери из ниоткуда появляется кто-то большой, чёрный и молчаливый – и смотрит. Смотрит так, что спина и шея становятся чугунными, и надо бы повернуться, дав ему понять, что ты не боишься, и уткнуться взглядом в пустоту. Сейчас глаза были открыты, а ему, этому чёрному и молчаливому, было хоть бы хны – он и теперь стоял и смотрел. Может, и во снах это он и был? Если так, дал бы уж отдохнуть вечером.

А если не так – то кто же был во снах и как скоро он обнаружит себя наяву? Стоя на остановке ещё полтора часа назад, Мира всматривалась в силуэты, ловила голоса и жесты тех, кого ей удавалось разглядеть в полумраке. Теперь он всегда мог быть рядом, пожалуй, даже в шаге от неё – оставалось только увидеть его и различить в толпе.

Наверное, она бы узнала его, на мгновение уловив в груди ту лёгкую пустоту нереальности. Ещё через мгновение эта пустота бы оборвалась, и Мире бы врезались в глаза черты его настоящего лица. Она попыталась бы узнать, припомнить в нём то, что раньше так хотела, но не могла увидеть во сне.

«Так вот ты какой», – сказала бы она себе мысленно и попыталась бы не выдать, что очень его ждала и потому чуточку боится. Сделать вид, что она знает, как нужно себя вести, что говорить и предлагать. К тому же он наверняка говорил и предлагал бы что-нибудь своё – можно было бы откликаться и строить жизнь с ним рядом, лишь иногда вздрагивая, как в то самое первое мгновение.

Стоило только оглянуться теперь и понять, что в углу, как всегда, никого нет. Тяжесть ушла с плеч, и стало вдруг заметно, что вода уже не так горяча, как хотелось бы. Мира вытащила пробку из ванны и напоследок снова легла. Впереди были расспросы, упрёки и этот вонючий минтай.

***

Теперь дышать в кухне было уже возможно. Мира наложила себе рыбы с картошкой и еле приткнулась в кухонном уголке – мама завалила своими вещами почти всё его сиденье, а стулья опять куда-то запропастились. Сразу же прибежал Пират, которого будто никогда и не кормили, и уселся рядом – видимо, чтобы проверить, не перепадёт ли чего ещё и здесь. Мама шлёпнула влажной тряпкой об стол и стала его протирать – можно подумать, раньше было никак.

– Сдала?

Мира кивнула, ковыряя рыбу вилкой.

– Другого я от тебя и не ждала. – Мама промывала тряпку в раковине.

– А то.

– Я всё смотрю, на тебе в последнее время лица нет.

Сердце пропустило удар.

– Это учёба на тебя так влияет, или… – уцепилась мама.

– Учёба, – отрезала Мира.

– И вчера в три часа свет опять горел. Тоже учёба?

Осталось лишь закивать и набить рот картошкой, чтобы был повод промолчать. Мама тут же отступила и начала разбирать что-то в кухонном ящике. Сама-то она чего не спит в три часа и почему за её светом следит? Говорила же: вот будет тебе восемнадцать, тогда и начнёшь сама всё решать. Ну так вот же – мне уже восемнадцать, и теперь это уже моё дело, сплю я по ночам или нет.

Вот только хорошо было бы на самом деле выбирать, что будет сегодня ночью. Проспишь ли ты сладким сном до утра или вывалишься в полусознание вся липкая, с пересохшим горлом и в полной уверенности, что кто-то стоящий в дверном проёме взглядом припечатывает тебя к кровати. Или и вовсе придёшь в себя на кухне, толком проснувшись лишь от того, что цифры электронных часов алыми полосками врезаются в глаза: ноль три ноль ноль.

А самое главное, никак не узнать, даст тебе передышку вот эта, сегодняшняя ночь – или снова толкнёт тебя в непонятное и чужое, то бьющее под дых, то сковывающее по рукам и ногам. Ты уж как-нибудь выползешь к утру, обессилевшая, и потом весь день будешь вздрагивать, как бы не оступиться – улетишь ведь обратно.

Как Мира вилкой разламывала минтай на кусочки, так и каждая из этих ночей крошила её.

– На, дождался. – Она кинула рыбу в миску Пирата, а тот с благодарностью протёрся боком о её ногу и принялся есть.

Мама цыкнула, глядя, как остатки картошки летят в мусорное ведро:

– И аппетита у тебя что-то не заметно.

Мира бросила в щербатую красную кружку пакетик чая якобы с лесными ягодами и плеснула туда полуостывшей воды из чайника. Лицом посветила – можно и к себе.

***

Когда Мира уже почти закрыла дверь, в комнату просочился Пират. Последовавший за этим щелчок замка был убедителен: наконец-то её никто больше не тронет.

Никто не спросит, зачем высокими стопками лежат на столе конспекты, папки, скетчбуки. Зачем рядом на полу брошены – пора бы уже завести корзину для них – черновики.

Почему не заправлена постель и как можно пускать на неё кота. И когда, в конце концов, когда ты польёшь цветы.

Выпив полкружки чая, Мира достала из рюкзака потрёпанный ежедневник и открыла его в месте, где лежала закладка. Запись о зачёте по риторике можно было с чистой совестью жирно зачеркнуть, чтобы потом перевернуть страницу.

И чтобы увидеть там напоминалку:

7.05, 9:45, 37 ауд. Предзачётное по выставочной деят-ти.

Боже, пусть это будет просто теория. Пожалуйста.

И пусть наконец выйдет отдохнуть сегодня ночью, а завтра обязательно получить ответы на свои вопросы – уже наяву.

Кто ты? – написала Мира следующим пунктом и обвела эти слова волнистой рамочкой. Вот и говори теперь.

Завтра её ждал ответственный день, а сегодня был день тяжёлый, и ничего уже не хотелось ей, кроме как лечь в постель. Открыв напоследок форточку и впустив в комнату сырой воздух, она улеглась и укуталась одеялом. Пират, устроившийся на подушке, свернулся вокруг её головы, и это было последнее, о чём она в тот день помнила.

***

4 мая 2013 года, дневник Миры

Не понимаю. Раньше я никогда не видела сны со звуками. А теперь везде, так же, как и огонь в прошлом сне, была музыка. Вечная музыка вне времени и пространства – царственный орган.

Мы стояли на пороге странного здания, похожего на католический храм, и молча смотрели на то, как хлопья снега опускаются на землю. Он был совсем рядом. Я еле-еле касалась его локтя своим локтем и даже вздохнуть не могла. Казалось, он это почувствует, скажет что-то, посмотрит на меня, и я всё-таки увижу его лицо. А вроде бы так хотелось?.. Но было боязно, только уже совсем не так, как раньше.

Боязно было убить момент, прорвать это оцепенение. И одновременно хотелось бежать и кричать – от того, как много во мне всего, сколько во мне этой музыки. Не убегать хотелось, а двигаться, жить, звучать. Но тело – руки, ноги, горло – не откликалось. Тело продолжало стоять на пороге и глазами, которые раньше показывали мне мир, осоловело смотреть на снежные мушки.

Я так и не нашла в себе смелости ни двинуться, ни вздохнуть, и он посмотрел на меня первым. На моём плече от его взгляда остался след – и это было так невыносимо, что я не смогла не посмотреть прямо туда, где должно было быть его лицо. И увидела там пустоту. Не черноту, а именно пустоту. Ничто.

Эта пустота начала затягивать меня внутрь, и всё тут же кончилось. Но кончилось только в этот раз – я точно знаю, что мы ещё увидимся.

3

Когда Артём проснулся уже по-настоящему, всё было почти так же. Летел тот же май, бабушка гремела тарелками с кухни, а из окна глядел тот же пустырь напротив. Одну только маму жизнь вырвала из его объятий – и теперь она никогда уже не постарела бы.

«Спи спокойно, мам, буду у тебя в воскресенье. Проживу только сначала эту неделю.

Сегодня вторник, и половина зачётов уже сдана, поэтому рано можно уже не вставать. С Лёхой только соберёмся над лабой посидеть. Последнее, что нужно сделать по учёбе перед майскими праздниками.

А первым делом, как и всегда, зарядка».

Зарядка выпадала из памяти сразу, как только заканчивалась, – настолько она стала привычной.

Потом – так уж и быть – шла уборка. Бабушка ведь от своего не отступит. Вещи, висевшие на компьютерном кресле, Артём сложил в неловкие стопки и загрузил на полки шкафа так, чтобы сверху всё выглядело ровно. Бумажки со стола сгрёб в кучу, чтобы потом рассмотреть, что нужно, а что уже нет. Конспекты поставил на полку рядом с тем самым альбомом – и тут дёрнулось что-то в груди. Успокоился, взял со стола две кружки из-под чая и отнёс их на кухню сполоснуть.

– Доброе, ба.

– Ну наконец-то! – Бабушка, дожаривая сырники, поставила чайник.

– Щас приду, – сказал Артём, уходя в ванную, чтобы намочить тряпку для пыли.

В комнате он прошёлся ей по столу и краям полок, и… решил, что этого хватит. Ну, можно и пропылесосить, но только потом.

А так – убрался? Убрался. Теперь можно было идти пить чай.

Часы с ажурной позолоченной стрелкой, висевшие на веранде, показывали одиннадцать. Между завтраком и сборами в универ ничего уместить уже не получилось бы, так что ел Артём спокойно. Бабушка снова сидела напротив, смотрела на него и слушала, как он рассказывает ей об учёбе. Ничего, правда, не понимала, но всё равно им гордилась.

Хотя сейчас было бы чем. Он выбрал факультет прикладной математики, потому что оттуда выпускали хороших программистов, которые, ясное дело, жили потом неплохо. Так говорили на дне открытых дверей – и даже успешных выпускников приглашали.

Но то, что слово «математика» поставили в название факультета не случайно, Артём понял лишь по ходу дела – и заскучал. Её было так много, а из языков на первом курсе им дали только Паскаль и Бейсик, то есть совсем мёртвые. Это было уж совсем никуда, так что приходилось самому как-то вертеться, и он выбрал язык Си как хорошую базу.

Но сегодня вместо того, чтобы лишних пару часов посидеть над Си, нужно было доделать лабу по матанализу, а для этого он хотел собраться с Лёхой – тот лучше понимал во всех этих абстракциях.

Загрузив в бабушку кучу непонятных слов, Артём поблагодарил её за завтрак, сполоснул посуду и на пару минут заскочил в ванную. Когда он вышел, минутная стрелка клонилась к шестёрке. Это значило, что пора идти: дорога с Дальней в центр занимала даже без пробок часа полтора, а они с Лёхой договорились встретиться перед четвёртой парой.

Дорога ничуть не изменилась за десять лет, какой уж тут асфальт. Соседи давно уже ушли на работу, а вот Кузьмин на месте, только уже не в «Оке», а так, непонятно чего.

– Доброе утро, Тёма. Баб Оля ещё не вышла?

– Здрасьте, – бросил Артём и постарался ускориться, чтобы не заводить беседу.

На остановке столпилась уже большая очередь на маршрутку. Та, пыхая газами, подъехала почти сразу после того, как он встал в хвост. Полтора часа тычков в бока, невыносимых запахов и поедания чужих волос – и мы в центре.

***

– Коллеги… попрошу внимания, – Гершель, преподаватель по выставочной деятельности, постучала ладонью по столу, с пустым ожиданием глядя в конец аудитории, где уже никто не сидел.

Стало немного тише, но гул всё никак не утихал. Мира, сидевшая на первой парте прямо перед кафедрой, стиснула зубы и ждала, пока однокурсницы замолчат и пара действительно начнётся. Сороковую аудиторию заполнила неловкая пауза – и тут же прервалась тем, что преподавательница кашлянула.

– Пять минут для решения организационного вопроса, и вы пойдёте радоваться майскому солнышку, – продолжила Гершель. – Целых полгода мы с вами говорили о выставочной деятельности, а теперь настала пора перейти к практике.

Голоса однокурсниц стихли окончательно.

– Восемнадцатого нас ждёт Международный день музеев и, как вы наверняка уже знаете, выставка студенческих работ. На факультете сложилась добрая традиция: для вас, наших первокурсников-искусствоведов, эта выставка означает первую возможность быть увиденными и услышанными… если вы, конечно, этого не сделали где-нибудь ещё.

Сзади кто-то спросил:

– А можно не рисовать?

– Ограничивать вас по формату я не вправе: рисуйте, пишите, лепите, шейте. Главное…

Гершель опять постучала ладонью по столу, чтобы не дать гулу аудитории вырасти.

– Вы посмотрите на себя со стороны в сравнении с коллегами, воспримете реакцию зрителей и осознаете результаты вашего творчества. А для того, чтобы ваш раздел выставки представлял собой целостное творческое высказывание… нужен куратор. Да, об этом позаботится куратор выставки от первого курса.

Мира мысленно отдалилась от аудитории, и голос Гершель стал звучать глухо. То, о чём она рассказывала, уже не имело значения: ну какой из Миры куратор? Кто-нибудь да выдвинется, чтобы перед всеми блеснуть, а она просто сдаст свою работу – и посмотрит на чужие. Первое и так беспокоило, потому что нужно было что-то выбирать и показывать, да и второе – это значило, что другие будут оценивать и её тоже. Тут с собой бы разобраться.

– Ну-у, у меня отчётное по танцам на носу, да ещё с сессией вместе, – протянула рядом Юлька, от чего Мира очнулась и поняла, что куратором быть ещё никто не вызвался.

– Коллеги, почему вы воспринимаете кураторство как повинность? Этот опыт даст вам…

Не успела Мира услышать то, что Гершель скажет дальше, как почувствовала, что её ударили по плечам.

– Осокина хочет!

По аудитории проползло хихиканье. Сзади сидела Рыжова, для которой такие выкрики были делом привычным. Гершель ненадолго забыла о шуме на задних партах и опустила голову, чтобы посмотреть на Миру, сидевшую

– Та-татьяна Максимовна… – Та перебирала в голове варианты отговорок и чувствовала, как несмотря ни на что в этом проваливается.

– Да, Мира? Ты хочешь быть куратором?

Мира мысленно пробежалась по лекциям о выставочной деятельности, а потом представила себе будущее. Вот она договаривается с волонтёрами. Вот они вместе составляют план, собирают работы и формируют экспозицию. А вот монтируют выставку – и потом работают на открытии и после него. Смешки, гул, хлопанья по плечам и другие забавы продолжаются, но она растёт и становится всё ближе к искусству – как ей и хотелось.

– Да, – сказала Мира, сглотнув ком в горле. – Я буду.

***

Теперь, когда всё было ясно, однокурсницы скопом вывалились из аудитории и унеслись в столовую. Гершель, посмотрев немного в окно на толпящихся во внутреннем дворике студентов, стала собирать бумаги в сумку. Мира прятала взгляд и делала вид, что уже осталась одна. Она никак не могла дождаться минуты, когда это и вправду случится.

Наконец Гершель, глядя на то, как Мира запрокидывает голову вверх и шумно выдыхает, сказала:

– Найдите себе пару хороших помощников, и дело пойдёт как надо.

Внутри всё заклокотало, но Мира только и смогла сделать, что кивнуть.

– Ну или хотя бы одного помощника, – добавила Гершель так, что теперь в её голосе почудилась нотка понимания. – Тогда всё тоже решаемо. Не думаю, что за пятнадцать лет на факультете значимо что-то изменилось с тех пор… как я сама курировала выставку на первом курсе.

То, что клокотало внутри, вдруг куда-то рухнуло, и теперь Мире оставалось лишь несколько секунд смотреть вслед преподавательнице, которая, попрощавшись, ушла. В аудитории настала долгожданная тишина, но мысли в голове никак не хотели замолкнуть.

Ну и что ей теперь со всем этим делать? Как собрать со всех работы? Однокурсницы не сильно загорелись, да ещё и сессия приближается… Одной всё точно не успеть.

Может, Юлька так себя только напоказ повела, а если поговорить наедине – согласится? Наверное, она уже купила себе что-нибудь в буфете и идёт обратно – так почему бы её и не встретить?

До следующей пары оставался ещё час с лишним. Мира накинула на голые плечи палантин, в котором всегда было уютнее, и направилась к выходу из аудитории. Хлопнула старой деревянной дверью, а потом вдруг опомнилась – пара же всё-таки – и осторожно, стараясь не сильно скрипеть паркетом, пошла в ту сторону, откуда должны были прийти остальные.

Преодолев одно крыло, она услышала, как впереди смеются одногруппницы – возвращаются из буфета. Так что можно было притормозить на повороте, а заодно поковырять носом туфли и без того разбитый паркет. Его на гумфаке не меняли уже со времён Союза, и выпускники, забегавшие в корпус по праздникам, с ностальгией хихикали о том, что главная черта факультета – постоянство.

Очнувшись от размышлений, Мира подняла глаза и увидела перед собой Юльку, что-то жующую. Ещё секунда, и они двинулись обратно в аудиторию.

– Я вот всё думаю, что теперь с выставкой, – начала Мира, избегая смотреть Юльке прямо в глаза. – Не успею ведь одна собрать со всех работы даже к восемнадцатому. А надо бы ещё на несколько дней раньше… Целостное творческое высказывание, понимаешь ли.

Юлька помолчала.

– Не факт, что я в эти две недели буду появляться в универе… Мир, мне бы свою успеть сдать, не то что с других собрать. Танцы. Да и ты же знаешь, каково мне вообще рисовать…

– По себе знаю.

Юлька приостановилась, на секунду чуть отстав:

– Прости.

Мира дала ей себя догнать, поправила палантин и обхватила плечи руками. Давить и спорить не было никакого смысла. Нужно было искать другие варианты, причём среди тех, кто по крайней мере не поднимет лишнего шума. Может, те, кого сегодня ещё не было, окажутся посговорчивее. Или кто-нибудь из полуавтоматчиков, загруженных чуть меньше, – Пономарёва, там, или Ионова. Сейчас все соберутся – и точно ясно станет.

А сейчас нужно просто дойти до своего места, сесть и выбросить это всё из головы. Чем больше тревожишься, бьёшься, стараешься сделать лучше, тем сильнее всё, как назло, ускользает из рук.

***

Пара по искусству Древней Руси ползла по-досадному медленно – выбросить из головы мысли о выставке не получалось. Да ещё и через полчаса после начала пары в аудиторию прошмыгнула та, кто никогда не создавала шума, если к ней обращались с просьбами.

Мира даже не удивилась тому, что сразу не подумала о Таше – настолько она всегда была незаметной. Таша никогда не опаздывала – а сегодня, казалось, опоздала не просто так. Мира только и ждала момента, когда кончится пара и можно будет к ней подойти. Конечно, просить её собирать работы у других было глупо – наверняка многие даже имя её помнили плохо, – и Мире предстояло заниматься этим самой. Но ведь всегда есть и другая работа. Должна же Таша хотя бы понять… Должна же?

Мире тоже порой хотелось закрыться в себе и внутрь никого не пускать, но долго она так не выдерживала. Слишком велик был интерес к тем, кто вертелся вокруг неё, – хоть и страшно было натолкнуться на неприятие. Таша выглядела хотя бы человеком безопасным: в конце концов, у неё не вырвалось ещё ни одного глупого смешка, когда…

Когда все смеялись, она молчала и делала вид, что ничего не происходит. Когда все возмущались, или ликовали, или интересовались чем-то и задавали вопросы, её это будто не волновало. Если морской штиль воплотился бы в человеке – это, как казалось Мире, точно была бы Таша. Сейчас одно лишь это искупало её замкнутость, которая обычно мешала другим выйти с ней на контакт.

Конечно, она могла и тут сделать вид, что ничего не происходит. Тем более что они с Мирой особо и не общались. Вспомнив о своей привычке не замечать Ташу, когда это не несло в себе никакой выгоды, Мира почувствовала, как внутри всё сжалось. Какой же эгоизм. И теперь ты хочешь, чтобы помогли тебе.

Но что делать, если нет другого выхода? Можно, конечно, пойти обратно к Гершель – или даже не выдержать и написать ей… о том, что Мира не справится.

Тут Гершель, наверное, вспомнила бы что-нибудь о том, как она сама курировала выставку пятнадцать лет назад и чего боялась. Ей и теперь было тяжело держать дисциплину в аудитории – слишком тихим и тусклым казался её голос, слишком плавно она интонировала. Искусствоведы первого курса жили, дышали, говорили совсем иначе и заглушали Гершель, отчего её не было слышно из-за кафедры и она вынуждена была подходить ближе.

Мира в ответ на её просьбу хотя бы попытаться сперва замотала бы головой, а потом надтреснутым голосом сказала бы:

– Мне никто не хочет помогать.

И это было единственное, что она может сказать Таше после пары, если ничего нового не придумает. Звучало бы как-то неубедительно.

Нужно подготовиться и придумать план. Такой, чтобы было понятно: она знает, что делает, и ни капельки не боится. Там будут видны все этапы и все сроки, ясно будет, кто за что отвечает, и Ташина роль покажется ей посильной. А может, на такой план со временем придёт и ещё кто-нибудь?

***

Она не согласилась даже продумать экспозицию. Для этого совсем не нужно было ни с кем общаться – Мира собрала бы все работы, и Таше осталось бы составить из них то самое целостное высказывание. Ну, может, помочь ещё с монтажом…

Но она не согласилась – и добавила, что занята делами в собачьем приюте «Омега». Да, она рассказывала о нём ещё тогда, когда все знакомились в прошлом сентябре. Пригласила всех хотя бы в один выходной, убрать за хвостиками. Но никто так и не пришёл, и Мира тоже.

Таша снесла это безропотно, и в её графике, похоже, ничего не изменилось. Она всё с тем же равнодушием к цветовым сочетаниям и стремлением к практичности одевалась по субботам, и когда после пар все шли гулять, очень спешила. Наверное, это были те редкие моменты, когда она менялась и приоткрывала свою силу, о которой Мира могла только догадываться. В приюте эта сила наверняка вставала в полный рост – и стоило бы сходить туда, чтобы помочь и заодно увидеть это.

Но сначала нужно было разобраться с выставкой. Чем дальше, тем сильнее возможность решить вопрос сегодня ускользала из рук. Искусствоведы первого курса, выйдя за двери гумфака, стайками пошли по Калининскому проспекту. Мира скакала то к одним, то к другим, звала по имени, трогала за плечо, напоминала, чтобы услышать очередной отказ. Потом они, собравшись в кучу у пешеходного перехода, подождали удобного момента, чтобы перейти, и расползлись по скверу.

Кто-то ушёл на дальние ряды, туда, куда почти не доставали лучи солнца, а кто-то устроился под кустом сирени у памятника Пушкину. В центре, у фонтана, остались Мира с Юлькой и те самые Пономарёва с Ионовой. Облокотившись на ограду, они чуть вздрагивали, когда мельчайшие брызги долетали до их голых рук, подставленных майскому солнцу, и болтали о том о сём.

– Девочки, насчёт выставки, ну хотя бы экспозицию… – затянула Мира. – Или наоборот, только организационное, а?

Юлька вздохнула и замолчала.

– Я только после девятого смогу сказать, – отозвалась Пономарёва.

– Напишу тебе тогда, – уцепилась Мира.

– Э-э, да. – Ответ звучал уже чуть менее уверенно.

– Тебе всегда больше всех надо. Согласилась, чего теперь к другим-то липнешь? – А вот Ионова точно верила в то, что говорит.

– Я не вызы…

– За язык никто не тянул. Тебя спросила Гершель, а ты ответила.

Ионова была права – Мира даже не попыталась отказать, и теперь это её ответственность. Если она не справится, снимет её с себя, роль куратора отдадут кому-то другому, и она, придя на выставку, будет думать: а что, если бы это сделала она сама, своими руками? Что, если этот зачёт стал бы для неё гораздо более заслуженным? Совсем по-другому смотрела бы на неё и Гершель, и профессор Полев, и другие преподаватели с разных кафедр. Возможно, стали бы сговорчивее и лаборанты.

И вот так просто взять и решить, что это будешь не ты, да?

Совсем не просто. Ещё сложнее будет потом общаться с тем, кто всё-таки станет куратором. Она не перенесёт.

Но как сделать всё это одной, вот так, в первый раз? Хорошо, что план уже есть. Ещё бы не слететь со стипендии потом… не вызвать вопросов у мамы.

Последнее и вовсе невозможно – и это каждый раз так больно ударяло под дых. Мира молча встала и отошла чуть в сторону от фонтана, обхватив себя руками и как бы пытаясь утешить. Из размышлений её выбросил смех однокурсниц.

Глядя глаза в глаза, прямо навстречу ей шёл тот, с кем её познакомили вчера.

***

Эта, как её там. Которая вчера, с Белкиной. Маша? Ира?..

Мира.

Как будто спросил кто-то: чего тебе надо – просто для души? А её имя ответило. И добавило потом: это я тебе обещаю.

Но в тот день она была уже не такая, как на фото в соцсетях. Она отошла чуть в сторону от фонтана и стояла, обхватив себя руками. Губы скривились, а взгляд пролетал куда-то сквозь тех, кто шёл в её сторону по дорожке из глубины сквера.

За её спиной взорвался смех, и Артём остановился. Это была Белкина с её свитой.

– Так вы ж вроде дружите?

Губы Миры скривились ещё сильнее, а ресницы захлопали. Внутри у Артёма больно шевельнулось что-то знакомое, и он как будто потрогал пальцами невидимое стекло между ней и собой.

– Сядь.

Она так и продолжала стоять, только слёзы уже лились из бледно-серых глаз.

– Сядь, я тебе говорю. – Он взял её за предплечье и подтащил к лавочке. – У тебя есть мои десять минут.

***

– Так вы ж вроде дружите? – бросил он с такой небрежной растерянностью, какую я редко ловила в его голосе за следующий год.

Ага, дружили мы, дружили.

Я вообще ни с кем никогда не умела дружить. И любить никого не умела. Пора признать это честно. Слова такие говорила, иногда бывала рядом, а иногда нет – и всё же почти не мучилась болью ничьей, кроме своей. Никто не был для меня важнее, чем я сама, хоть и себя я тоже не любила и не люблю.

Услышав его вопрос, я не готова была всё это признать, но тут же развалилась на куски. Перед глазами поплыло. Он усадил меня на скамейку, сказал что-то – уже не помню что, – и меня схватила мысль: он слышит. Это ощущалось так, будто падающий самолёт, в котором я сидела, притиснувшись к креслу, вдруг прекратил сбрасывать высоту.

В тот день он, смотря в сторону, почему-то выслушал всё: и про Международный день музеев, и про то, что я должна, и про то, что я совсем одна и хотела уже просить маму. Он согласился быть со мной после пар до восемнадцатого и в день самой выставки, якобы просто помочь. Это вовсе ничего не означало… пока. И вот зачем? Что́ было у него в голове? Ведь это всё ему совсем неинтересно.

Он проверил время, достал из рюкзака ручку и написал у меня на руке свой номер. Куча нечётных цифр, для меня холодных. Десять минут, которые он назвал своими, кончились, так что он встал и ушёл.

А я выдохнула и только тогда увидела лёгкое голубое-голубое небо над опустевшим сквером. Начиналась четвёртая пара, которой у меня уже не было.

4

Да, в тот день он взял на себя всё, что на него обвалили. Постарался не выдать свою заинтересованность, неизвестно откуда вдруг взявшуюся, и подставил плечо. В этом не было совершенно ничего удивительного – так уж Артём был воспитан.

Она волновалась и путалась. Пыталась увязать концы с концами и выдать что-то похожее на план, но лепетала беспомощно, лила на него поток непонятностей – как-нибудь так, наверное, слышала его бабушка, когда он говорил об учёбе? Артём понял только, что надо стрясти с её курса какие-то работы и вывесить их в специально подготовленном для этого месте. Ну и в чём тогда проблема? Десятого после четвёртой пары в двадцать… какой? А к чёрту, возле кофейного автомата, а там разберёмся.

– Да всё будет, – сказал он и хлопнул её по плечу.

Этот взгляд в который раз стал до страшного знакомым. Артём сделал над собой усилие, чтобы не дрогнуть, и, развернувшись, зашагал в универ: в компьютерный класс было давно уже пора. Но перед самым пешеходным переходом он не выдержал и оглянулся – за разговором прошло незаметным то, что её одногруппницы уже ушли.

Белкина не осталась ждать Лёху, а Мира всё так же сидела на лавочке в опустевшем сквере и на него смотрела.

Непонятная жуткая слабость навалилась снова. Он отвернулся и застыл на месте, хотя на зебре уже остановилась машина.

– Ты идёшь или нет?! – Водитель подгонял его жестом высунутой из окна руки.

Артём помедлил ещё пару секунд, пока не услышал сигналы тех, кто уже вереницей тянулся следом, и перескочил через переход.

Бред какой-то. Ну совсем бред.

***

Десятого, когда он зашёл в корпус гумфака, девчачий смех грохотал где-то вдалеке. Двадцать какая-то была на втором этаже, возле кофейного автомата – который, судя по гудению, не так уж давно для кого-то работал.

Артём заглянул за первую попавшуюся приоткрытую дверь. На доске была нарисована какая-то фигня, а за передней партой с бумажным стаканом сидела Мира. Это был кофе. Судя по запаху, сладкий.

– И зачем же портить?! – не выдержал он и ухмыльнулся, садясь рядом.

– Ты о чём? – спросила она и сделала глоток.

– Вкус кофе раскрывается гораздо лучше, когда…

– Ой, да какой уж тут кофе. – Она закатила глаза и теперь была права. – Лучше вот, посмотри пока.

Артём обернулся. На задней парте лежали чьи-то рисунки на бумаге и на холстах. Те самые работы, значит. Разные. На одной тихая речушка, похожая на ту, что была у них в области. На другой улица где-то в центре. А на третьей почему-то рыцарь на белом коне и в доспехах. Много чего было.

Мира допивала свой мерзкий кофе и смотрела на фигню на доске, когда он прервал её вопросом:

– Это твой рисунок?

Её взгляд на щеке обжёг.

– Да какая разница.

– Большая.

Она промолчала.

– Я так тебя совсем не пойму, – бросил он.

Наверное, так себя чувствовал тот рыцарь, когда поднимал забрало. Если вообще что-то да чувствовал.

– А надо? – скакнула Мира навстречу. Может, врала, что не её рыцарь, а может, и нет.

Тут и он сам не ответил. Отступил – но и тот шаг был значим, видно же его было?

– У меня ещё целая неделя, – сказала она, вставая, чтобы выбросить стакан в урну. – И встретимся мы с тобой семнадцатого… здесь же. Я эту аудиторию у диспетчера заняла.

– И всего-то?

– Всего.

– А в чём моя помощь?

– Парты передвинуть и смонтировать всё. На следующий день с девяти до пяти быть где-то рядом и снять после закрытия. Я покажу.

И куда делось то лепечущее существо с мокрыми ресницами? Она будет заправлять делом, а Артём просто растаскает парты и поможет ей всё это повесить, а потом убрать.

– Сейчас-то я зачем здесь? – спросил он, не зная, куда деться.

– Для ясности. Я в курсе, что вы с Лёшей сейчас ещё зачёт сдавали, и решила убедиться, что ты…

– Не слился.

– Что ты помнишь.

– Если тебе интересно, я специально ничего не планировал на восемнадцатое.

– Вот и хорошо, – выдохнула Мира и встала над второй партой, собирая рисунки в огромную папку. – Что я тебе должна?

– В следующий раз принеси один предмет, который тебя характеризует. Ну, кроме твоей работы. И я тоже что-нибудь придумаю.

Тогда-то в его голову и закралась мысль о том, чтобы показать ей свой.

***

Назавтра они висели друг у друга на телефоне. Артём уселся на веранде, в кресле, где обычно заседала бабушка, а Мира сказала, что у них дома беспроводного нет, и устроила себе уютный уголок из подушек в коридоре – её мама как раз ушла куда-то.

Голос её звучал немного устало и глухо, когда она болтала о том о сём. Какой же холод и как обидно, что он настал сейчас, в мае. И как же трудно думать об этой выставке – но Артёму за то, что согласился помочь, спасибо. А пока лучше уж подумать о том, как скоро весь первый курс поедет в Страхов на архитектурно-археологическую – практику, в смысле, – а там сто-олько всего интересного. Вообще-то их туда снаряжают местную Сретенскую церковь копать, что само по себе занятно, но думать втайне хочется о другом, совсем другом, пусть и исторически более позднем, – и страшно этим поделиться. Хотела бы Мира, чтобы он знал, что за чудо этот осколок русской неоготики.

И да – того рыцаря нарисовала и вправду она. Узнав об этом, Артём рассмеялся, а Мира до странного знакомо захихикала в ответ. Услышав шум на веранде, из комнаты выглянула бабушка – и задержалась взглядом на нём. С каких это пор он за домашний взялся – говорил ведь, что по нему одни старики языком чешут?

А он ухмылялся и кивал, чтобы дать понять: не сейчас. Вспоминал все исторические фильмы, которые только смотрел, и все школьные уроки МХК, чтобы разговор – вместе с чем-то у него внутри – не проваливался в паузы.

Бабушка ушла. На веранде всё так же лилась болтовня, хоть темы и были совсем не его. Одно цеплялось за другое, неслись друг за другом мысли, идеи, образы и шутки, порой неловкие, а порой меткие, пока Мира вдруг не вдохнула резко и на том конце провода не послышался стук.

– Мама…

Артём еле услышал шаги, лёгкие, почти невесомые, а потом хлопнула о стену входная дверь. Через несколько мгновений в трубке снова что-то задрожало, и Мира выдохнула:

– Спасибо тебе. Завтра ещё услышимся.

Вот только он не смог бы выйти на связь. Не только потому, что полдня собирался провести не дома, но и потому, что обычно бывало после, когда они с бабушкой возвращались наконец домой и Артём закрывался у себя в комнате. Тут у него тоже была память о маме. Та, что была доступна только ему и никому больше, – фотоальбом. Никто не посмел бы его тронуть, если бы Артём не разрешил сам.

– Меня завтра не будет, – выдавил он. – Семейное.

– Жалко, – отозвалось в трубке. – Тогда над экспозицией посижу. А так – пиши.

Он расскажет и покажет ей всё, только немного позже. Когда решит, что она достойна.

***

Поездка к маме выжала из него всё, что только было внутри. На следующий день он дополз до зачёта по матанализу и сдал его кое-как – слабаком был. Это видели все. Наверняка судили по своим меркам и были правы.

Но нужно было собраться и стать кем-то большим, чем он сам, чтобы ровно через год, а потом ещё и ещё, встретить этот чёрный день уже по-другому. А пока, выйдя в сквер, Артём вдохнул свежего воздуха и постарался вспомнить о том, что он жив. Зацепиться за что-нибудь и точным движением вернуться на ноги, как возвращался уже который год.

Но было в этом году и новое: не только универ, но и то, что на лавочке у памятника Пушкину его ждали. Мира сидела с полуприкрытыми глазами и тоже пыталась добыть из ниоткуда хоть каплю сил – сама зачёт сдала. Откинулась на кованую спинку, как будто не чувствовала, что с холодного металла падают дождевые капли. Вот же тетеря.

– Ну, – с ожиданием начал Артём.

– Что ну? – она, как назло, сделала вид, что ничего не помнит.

– Я ведь тебя просил принести предмет, который тебя характеризует.

Мира отвела глаза и замолчала снова. Сделала вид, что её волнуют садовники в зелёных жилетках, вышедшие в сквер после дождя, странная птица, которая села на ветку дерева напротив и что угодно другое, только не он сам и не их разговор.

– Наверное, меня характеризуют не предметы.

Захотелось вдруг взять её и потрясти за плечи. Чтобы вытрясти ответ на вопрос: да кто ты, в конце концов, такая? Сложную из себя строила, что ли. Уходила всё дальше от ясности, плодила абстракции, и хотел бы он понять: зачем? Может, если бы знал, легче бы было.

– Вот только если бы можно было бы тебе поехать с нами на практику, в Страхов, – продолжила Мира, – я бы взяла тебя с собой на пленэр, и ты, наверное, меня бы понял.

Ага. Примерно так же, как она поняла бы его, если бы он позвал её в компьютерный класс делать лабу.

– Ну да что мы всё обо мне да обо мне? – Она попыталась выскользнуть. – Я ведь тебе даже про рыцаря спалила, а сама о тебе совсем ничего… Ты тоже ведь обещал что-нибудь придумать?..

– Я всё уже придумал. Просто этот предмет слишком уж тяжёлый, – соврал он. – Была на Дальней когда-нибудь?

– По крайней мере, я о ней слышала. А что?

– Моя святая святых, – горько сыронизировал Артём. – Живу я там.

В её глазах мелькнула осторожная нотка – и сразу же исчезла.

– Вот это ты, конечно, забрался – через весь город ехать придётся.

Неужели вот так всё просто и происходит? Скучно. Даже слишком.

***

В Международный день музеев Артём с трудом разлепил глаза и сразу же вспомнил о том, как вчера таскал парты в сороковой аудитории гумфака и помогал Мире с тем, что она, как в кино, называла монтажом. Путалась, что и куда по плану они решили вешать, – видно, от нервов. Останавливалась, проглатывала ком в горле и молча смотрела на него, снова напоминая о чём-то.

Он выдерживал этот взгляд так, чтобы ободрить её, и дело двигалось. Всему находилось своё место – и её славному рыцарю, и городским пейзажам, и сельским, и тому, что он мог понять с трудом или даже не собирался.

«Времена» – было выведено чёрным на большом плакате, который они повесили на дверь. Чуть ниже шло: «Место, где сходятся прошлое, настоящее и будущее, – аудитория 40. День: 18 мая 2013-го».

Покидая корпус, они наклеили на стены указатели с ажурными часовыми стрелками, чтобы посетители знали, куда идти. Прилепив последний прямо у самого входа, Мира выставила ладонь, как бы говоря «дай пять». Артём дал – и его рука на пару мгновений задержалась в её руке.

Ему и теперь, утром следующего дня, казалось, что он ощущает это прикосновение. Бабушка из-за приоткрытой двери ванной поглядывала на то, как аккуратно он бреется, и чуяла неладное, а увидев белую рубашку, не смолчала:

– Это ты куда такой намылился?

– У нас вернисаж, – выговорил Артём, понимая, что она вряд ли когда-нибудь слышала от него это слово. Он и сам помнил его только из той песни, которую бабушка порой напевала, собираясь с кем-нибудь на прогулку.

– У вас, – с многозначительным взглядом подчеркнула она.

Артём молча посмотрел на часы и взял с пола сумку. Распечатанные программки были на месте, фотоаппарат на месте, телефон тоже. На разговоры времени не оставалось – он спешил.

***

Без двадцати девять его встретило облегчение в глазах Миры. Она натянула на себя улыбку, которую не собиралась снимать, кажется, весь день, и попросила её сфотографировать. То тёмно-синее платье с бантом смотрелось торжественно и скромно. На все времена.

– Теперь кураторство стало даже приятным, да? – спросил Артём, показывая ей результат.

А на её лице была всё та же улыбка, наивная и даже немного глупая. Не расслабились её губы и тогда, когда за дверью загудела толпа.

– Вот что ещё, – сказала Мира, раскладывая программки на парте у входа. – На кафедру должна уже лаборантка прийти – принесёшь экран для проектора? Рыжова там аж короткометражку сняла.

В те дни его делом было соглашаться, и он пошёл. Ну и грохнулся на лестнице, когда спускался обратно. Кафель на ступеньках – придумали тоже. С экраном было всё в порядке, да наверняка и с ним самим, по крайней мере, с копчиком, рукой и ногой. Рубашка запылилась сзади, но Мира и тут выдержала на лице улыбку. Устанавливая экран для проектора, она немного медлила, чтобы движения её казались другим взвешенными. Не так суетилась, как обычно.

Толпа, стёкшаяся к двери аудитории, начала просачиваться внутрь, и Артём, стоя на входе, вручал каждому программку. Со временем стало ясно, что опираться лучше только на одну ногу, а на вторую стоит обратить внимание. Хотя на вид всё было в порядке, пока его боль не заметила Мира.

Лодыжка, как выяснилось в тёмном углу коридора, начала опухать, и та улыбка – а ведь казалась чуть ли не вечной – затухла.

– Ой… – Это прозвучало так, будто ногу ушибла она.

– Да ладно. – Он отмахнулся и вдруг понял, что очень слаб, настолько, что не в силах даже это признать.

На плечо легла её рука.

– Ты всё уже сделал. Вызывай такси, и в травмпункт.

– А ты… – начал было он.

– А я что-нибудь придумаю.

***

Хорошей новостью было то, что ни перелома, ни трещины рентген не выявил. Всё же это оказался ушиб. Глядя на то, как Артём ходит по дому, бабушка, сидевшая на веранде с соседкой Валей Кузьминой, прозвала его калекой, и все они посмеялись.

А плохой новости не было. Заодно появился повод лучше подготовиться к экзаменам, да и Мира завтра предложила зайти. «Ну да, фотик-то не твой, вернуть надо», – пошутил Артём в переписке и вдруг понял: он хочет видеть её здесь не только ради этого.

Он хочет показать ей маму.

Может быть, и потом, уже в следующем мае, съездить к ней вместе. Может.

– А что тебе привезти? – защебетала Мира уже в трубку. – Или испечь чего? Ты что любишь-то?

– Приходи так, – ответил Артём, глядя на темнеющие за окном деревья.

Дальше он слушал в полусне, как бабушка с Валей о чём-то говорят, говорят и говорят на веранде, но никак не мог расслышать, о чём. Свет не выключали ещё долго. Артёму чудилось, что дверь в его комнату кто-то приоткрывает, но двинуть после такого дня хотя бы рукой он был не в силах. А потом болтушки наконец разошлись, и всё свалилось в темноту.

Вынырнув утром, он стал ковылять по комнате, чтобы подготовиться к тому, что придёт Мира. Горел май, визжала газонокосилка, из распахнутого окна палило солнце, и пыль, которую поднял Артём во время уборки, мерцала в нагретом воздухе. Секунды, минуты, часы примчали его к обеду, но кусок в горло не лез. Потом наконец засобиралась по своим делам бабушка, и дом затих. В тишине-то и стало слышно страх.

Этот день был достоин того, что выпало на кон. Теперь, когда над душой не висело данное им слово, всё становилось проще и одновременно сложнее. Он ничего не был должен Мире – но и ей ничего не было от него нужно. Или всё-таки могло?..