Читать онлайн Пушки привезли

Икебана на мосту

Я посмотрел на часы. Без двадцати пяти семь. Рано пришел. Но я боялся опоздать. Я любил тебя ждать, замечать вдалеке твою фигуру, следить за тем, как ты идешь мне навстречу, помахивая одной рукой и чуть наклонив голову набок, как ты улыбаешься мне издали. Поэтому я всегда приходил на место нашей встречи раньше, чем мы договаривались. А ты почти всегда опаздывала.

Когда мы с тобой познакомились, этого моста ещё не было. Мы перебирались друг к другу через реку в обход, по другому мосту, по которому ходили трамваи. Давно это было…

Ты помнишь, мы проучились в одном классе целых три года и лишь за три месяца до окончания школы заметили друг друга. То есть я-то тебя заметил намного раньше, но мне и в голову не могло прийти, что у нас с тобой может «что-то получиться», как тогда мы говорили. Ты была такой взрослой, независимой, у тебя было много кавалеров и почти все старше тебя. Был даже, по-моему, один женатый или разведенный. А я был маленький и смешной и играл дома на виолончели.

Поэтому, хотя я давно был к тебе неравнодушен, мое неравнодушие носило характер немого обожания, смешанного с неприязнью, и смотрел я на тебя не как на девчонку, которую можно было пригласить в кино, на танцы, взять за руку, поцеловать – Боже упаси! – а как на недосягаемое, насмешливое, часто злое божество. Вдобавок ко всему, я тебя боялся физически: ты была решительна и неразборчива в поступках и при случае могла заехать по физиономии.

Я предпочитал дружить с другими девочками, с которыми я мог пойти в театр, на концерт классической музыки; с ними мне было свободно и просто, и, главное, с ними не надо было целоваться. Тем более что часто вместе с нами ходила моя бабушка.

На летние каникулы перед десятым классом я поехал отдыхать на дачу к другу. Он был старше меня на четыре года, уже успел вкусить многие удовольствия и невинные пороки юности, а кроме того, имел давнишнее намерение серьезно заняться моим воспитанием. К чести или ко стыду его будет сказано, он весьма преуспел в последнем. Я довольно скоро научился играть на гитаре (виолончель мне в этом сильно помогла), обращаться с магнитофоном, пить вино и целоваться с девушками.

Когда я пришел в школу, мои одноклассники сразу же заметили произошедшую во мне перемену и почти все одобрили ее, за исключением тех девочек, с которыми я ходил в театр и на концерты. Одна лишь ты никак не оценила моего развития.

– Да бросьте вы, ничуть он не изменился. Такой же счастливый розовый поросенок! – сказала ты.

Все тогда на тебя разозлились: ребятам стало обидно за меня. Но тебя это ничуть не тронуло: в школе ты почти ни с кем не дружила. А я понял, что безнадежно влюблен в тебя.

Прошли полгода, за которые я ни разу не сходил в театр или на концерт классической музыки, зато меня все чаще стали приглашать на дни рождения и школьные вечеринки. Мой гитарный репертуар разросся, а вместе с ним возросла и моя популярность в школе. На виолончели я играл все реже.

На некоторых вечеринках я встречал тебя и каждый раз все сильнее влюблялся. Признаться же тебе в своих, как мне тогда казалось, святотатственных чувствах, просто заговорить с тобой я не смел. С каждым днем видеть тебя в школе мне становилось все мучительнее и радостнее.

И все-таки я решился. Выбрал я для объяснений самый неподходящий момент и самую нелепую форму. В разгар перемены, когда школьный коридор кишел народом, я подошел к тебе и заявил:

– Я долго считал тебя богиней, но теперь вижу, что ты обыкновенная смертная. А значит, я могу тебя поцеловать и не осквернить при этом ложа богов.

Не помню, где я откопал этот пошлый текст. Сам я такого явно не мог придумать. Но духу и глупости у меня, как ни странно, хватило, чтобы произнести его до конца.

Мои одноклассники, присутствовавшие при сем, опешили, но ты не растерялась. Ты ласково улыбнулась мне и сказала, отрезая мне все пути к отступлению:

– Ну-ну, валяй, дерзкий!

И я поцеловал тебя в губы.

Брезгливо поморщившись, ты медленно вытерла рот и вдруг резко ударила меня кулаком в живот. У меня перехватило дыхание, и я согнулся. И тут же получил коленкой в подбородок. Это был первый и до сегодняшнего дня единственный раз, когда я потерял сознание. Видимо, при падении сильно ударился затылком. Как мне потом рассказали, меня подняли с пола и отнесли в медпункт, где долго давали нюхать нашатырь, прежде чем я пришел в себя.

Я тут же убежал из школы, даже в класс не зашел за портфелем – так мне было стыдно.

Неделю я не показывался на уроках. Бродил по городу. Ходил на утренние сеансы в кино. Так могло продолжаться и месяц, и два месяца. Никто и ничто не могло заставить меня пойти в школу. Но к концу седьмого дня моих прогулов ты позвонила мне по телефону.

– Юра, мне надо с тобой поговорить. Только не в школе. Знаешь, где строят новый мост через Яузу? Приходи туда завтра в семь часов вечера. Не бойся, в этот раз тебе ничего не угрожает, – сказала ты и повесила трубку, не дождавшись ответа.

Ты не представляешь, что за веселую ночку я провел после твоего звонка. Но дай мне Бог побольше таких бессонных ночей!

На следующий день я вышел из дома, перешел через реку по мосту с трамваями и в половине седьмого был там, где ты просила. Наш мост тогда только начинали строить…

Интересно, который час? Я отогнул рукав плаща и посмотрел на часы. Они показывали без пяти семь…

В тот раз я прождал тебя до пятнадцати минут восьмого. Я был уверен, что ты не придешь. Я не верил, что ты вообще можешь ко мне прийти, а тем более после того, что произошло. Но ты спустилась, помахивая одной рукой и чуть наклонив голову набок, по горбатой улице к тому месту, где стоял я. Ты улыбалась мне еще издали.

– Юра, – начала ты, не поздоровавшись, – вообще-то я очень спешу, так что давай сразу к делу. Видишь ли… ты мне нравишься. У меня – тебе уже, наверно, успели доложить наши классные сплетницы – много кавалеров. Но это не то, несерьезно. А ты мне нравишься… У тебя куртка очень приятно пахнет.

В ту весну мама привезла мне из Прибалтики заграничную куртку с весьма своеобразным запахом. Но…

– Я не шучу, – продолжала ты, – мне правда безумно нравится запах твоей куртки. Прямо голова кругом… Только давай не будем сегодня целоваться. Для первого раза, по-моему, достаточно.

Я и не помышлял. Я пальцем-то боялся пошевелить. Ты повернулась и пошла вверх по улице. Потом остановилась и крикнула мне:

– Завтра заходи за мной, вместе в школу поедем! Я там тоже неделю не появлялась!

– Обязательно приду! – крикнул я что было мочи, хотя ты не успела далеко отойти. Я, кстати, и адреса твоего не знал.

Ты ушла, а я до ночи бродил какими-то незнакомыми переулками и разговаривал сам с собой, как сумасшедший. Я никогда не был таким счастливым. Даже тогда, на даче…

Кто-то идет вниз по улице. Нет, это не ты, какая-то другая женщина. Не та походка. Да и рано для тебя. Всего пять минут восьмого. А ты постоянно опаздывала…

В дальнейшем счастливые и несчастливые моменты в наших с тобой отношениях чередовались почти с математической точностью. Я даже составил синусоиду нашей любви.

Когда синусоида была в положительной зоне, мы с тобой виделись каждый день, с утра и до позднего вечера, и целовались так много и безудержно, что по утрам губы у нас были синие, болели и мы с трудом могли их разлепить.

Когда же синусоида углублялась в отрицательное поле, мы встречались редко либо вообще не встречались. Помню, один раз ты уехала на машине в Ялту, даже не предупредив меня об этом. Тебя не было дома целую неделю, а я чуть с ума не сошел. Ты вернулась и тут же сообщила мне, где и с кем была.

– Во-первых, я не мещанка, – заявила ты в ответ на мое негодование, – и не потерплю, чтобы меня кто-нибудь ревновал. Даже ты. А во-вторых, эти парни мне абсолютно безразличны. – («Парням», как мне потом удалось выяснить, было от двадцати одного до тридцати двух). – Но кто же упустит возможность прокатиться на Черное море, тем более в компании на редкость просвещенных физиков? Тебя я, по понятным причинам, не могла захватить с собой.

Я тебе все прощал. А что мне еще оставалось? Поэтому и тогда, на даче…

Мы поехали к тебе на дачу в середине сентября. Мы уже были студентами. Я поступил на исторический факультет в МГУ, а ты – на японское отделение в Институт восточных языков (по-моему, он так тогда назывался). Я и не подозревал, что тебя интересовала Япония. В школе, насколько я помню, ты увлекалась точными науками, и все были уверены, что ты пойдешь на физфак или в физтех. Мне лично свой выбор ты объяснила тем, что японистика – самая точная из известных тебе наук.

Примерно в это же время в нашей жизни появилась икебана. Ты занималась ею везде, где бы ни находилась: в своей и в моей городских квартирах, на даче, в парке, в столовых, кафе и ресторанах, в поезде, если мы с тобой куда-нибудь ехали, даже в самолете и в такси. У тебя в сумке всегда можно было обнаружить одну, а то и несколько подставок для икебаны самых различных форм и конструкций. Ты делала икебану из всего, что попадалось тебе под руку: из садовых и полевых цветов, из колосков пшеницы и стеблей репейника, речных водорослей и болотного мха, кусочков коры и птичьих перьев. Ты создавала свои букетики радостная и печальная, сосредоточенная и небрежная, молча и разговаривая со мной, с другими. Ты никогда не восторгалась своими икебанами, не заставляла восторгаться ими окружающих.

Когда я однажды спросил тебя, зачем ты «занимаешься икебаной» – надеюсь, я употребляю правильное выражение, – ты ответила:

– Я оборудую для себя среду. Посмотри, как просто: всего три цветка, и любой угол можно сделать своим домом.

Кое-кто подшучивал над тобой, называл твое пристрастие к икебане пижонством, «японскими штучками», выпендрежем, но только не я. Я знал, что икебана была нужна тебе. Она была единственным, что ты могла с любовью создать и не бояться потерять.

…В тот день, на даче, ты тоже сделала икебану. Это была одна из первых твоих икебан.

Я колол дрова возле сарая, а ты приводила в порядок дачу – маленький однокомнатный домик с чуланчиком и летней верандой. Уже почти месяц в доме никто не жил, и в нем было холодно и сыро. Но вернуть ему жилой уют оказалось несложно: надо было лишь протопить печку и подмести в комнате пол.

Когда я вошел с охапкой дров на веранду, ты уже кончила убирать и разогревала на керогазе тушенку, а на столе стояла икебана.

– Слушай, Ленка, какая прелесть! – сказал я, разглядывая изящный букетик на линялой клеенке.

Ты как-то странно на меня посмотрела, потом подошла к столу, выдернула из подставки цветы и выбросила их в ведро.

– Зачем ты? – удивился я. – Испортила такую красоту!

Ты не ответила, взяла в руки дуршлаг и принялась сливать макароны, которые сварились на втором керогазе.

– Давай скорее затопи печку и иди есть, а то макароны остынут, – сказала ты.

Потом мы сидели на веранде, пили кисловатое вино и ели горячую тушенку с макаронами. А за окном быстро и незаметно наступил прохладный осенний вечер.

Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее той тушенки с макаронами. Ей-богу!

Ближе к ночи подул ветер и пошел хлесткий косой дождь. Но дождь был за окном, а в комнате потрескивала поленьями печка, было уютно и тепло, даже жарко. Мы лежали на узкой скрипучей кровати. Мы сбросили на пол одеяло. Ты была беззащитной и ласковой. А мне вдруг стало страшно, и я еще теснее прижимался к тебе, еще крепче целовал тебя, как будто это могло придать мне смелости.

– Ну смелее, смелее же! – просила ты. – Я же сама этого хочу!.. Я люблю тебя, глупый, люблю тебя!

Но я ничего не мог с собой поделать. Я боялся, что тебе будет больно. Я не хотел, чтобы тебе было больно. Мне было страшно за тебя… Господи, да я… Я просто испугался.

– …я же люблю тебя, дурак, люблю же…

…Мы проснулись от холода. Мы забыли закрыть печную трубу, и к утру все тепло выветрилось.

Я попытался поцеловать тебя, но ты оттолкнула меня, спрыгнула с постели и, стоя босиком на холодном полу, стала одеваться. Тебе было очень холодно, но ты не спешила одеться.

Ты вышла из комнаты, а я остался лежать в постели. Мне было ужасно стыдно и обидно, что я испугался. Мне казалось, что я тебя потерял…

– Закурить будет?

Передо мной стоял парень лет семнадцати, он был заметно навеселе. Чуть в стороне от него стояли еще два подростка и выжидательно смотрели на меня.

– Нет, к сожалению. Не курю, – ответил я.

– Ну, тогда извиняюсь, – сказал парень и пошел по набережной, кивнув своим спутникам. Те вразвалочку последовали за ним.

Десять лет назад, подумал я, такой вот диалог почти наверняка закончился бы потасовкой. Либо пришлось отдать двадцать копеек. В лучшем случае меня бы просто обругали.

Я посмотрел на часы. Уже половина восьмого. Ну что ж, пока еще рано отчаиваться. Ты должна прийти, ведь мы же договорились. Ты же знаешь, что я буду тебя ждать…

После того случая на даче мы с тобой не виделись почти месяц. Я места себе не находил. Видеть меня ты не желала, а навязчивые преследования, которым я тебя подвергал в первые дни нашей размолвки, были нелепы и беспомощны и, как мне казалось, причиняли тебе боль.

Через неделю я потерял надежду и перестал тебя беспокоить.

Я снова увидел тебя лишь в середине следующего месяца. Ты позвонила мне по телефону и попросила прийти к семи часам к строившемуся пешеходному мосту через Яузу.

Ты встретила меня так, будто мы с тобой не расставались. Ты не давала мне вспоминать о событиях прошедшего месяца, ласково обрывала меня, когда я пытался о них заговорить. Да мы вообще мало с тобой говорили в тот вечер. Мы ушли на другой берег реки, в парк, забрались в самый его темный угол и целовались.

На прощание ты сказала:

– Юра, у меня есть к тебе одна просьба. Обещай, что ты ее исполнишь.

Я пообещал – в этот момент я готов был обещать все, что угодно, – а ты сказала:

– Давай договоримся, что ровно через десять лет… Какое сегодня число? Восемнадцатое октября?.. Так вот, восемнадцатого октября через десять лет мы с тобой встретимся здесь, у моста. В семь часов, как всегда. Что бы ни произошло. Даже если мы с тобой расстанемся… Просто мне хочется посмотреть, каким ты будешь. Я буду очень скучать по тебе… Ты придешь?

– Конечно, приду. Только зачем нам с тобой расставаться?

– Нет, ты точно придешь? Не забудешь? Все-таки десять лет. Что бы ни случилось, ладно?

– Обещаю, что приду обязательно.

– И я приду, – сказала ты.

Напуганный тем жутким месяцем, в течение которого мы с тобой не виделись, я боялся тебя вновь потерять. А ты пользовалась этим со всей широтой своей фантазии. Больше всего тебе нравилось делать из меня зачинщика очередной ссоры с помощью самых невинных на первый взгляд подстрекательств. Тебе, казалось, доставляло истинное наслаждение наблюдать за тем, как, выведенный из себя, я совершал глупые и неподобающие мужчине действия: хлопал дверями, швырял на пол посуду и другие бьющиеся вещи, выбрасывал в реку бутылки с вином и торты, которые должны были служить нашей с тобой лептой в студенческие складчины, выскакивал на перекрестке из такси, в котором мы ехали, задирался к твоим поклонникам и дрался с ними (как правило, доставалось мне, а не им, так что справедливость в конечном итоге торжествовала).

После каждой такой выходки я возвращался к себе домой с твердым намерением навсегда вычеркнуть тебя из своей жизни. И всякий раз не проходило и часа, как мое самолюбивое озлобление постепенно уступало раскаянию, преувеличенному чувству вины и непреодолимому желанию видеть тебя тотчас же, сию же минуту, сделать так, чтобы все было по-старому.

Я неотступно следовал за тобой. Я даже поехал с тобой на зимние каникулы в Терскол, хотя не умел кататься на горных лыжах.

Не знаю, когда и где ты успела научиться, но ты каталась великолепно. Когда я впервые увидел, как ты легкими, плавными дугами в изящной высокой стойке спускаешься с горы в ярком горнолыжном костюме, плотно облегающем твою стройную фигуру, я понял, что пропал окончательно.

К несчастью для меня, подобное ощущение испытали, вероятно, и другие, видевшие тебя на склоне, так как в первый же вечер, когда мы сидели в кафе, вокруг тебя захороводили уверенные в своей неотразимости и потому на редкость бесцеремонные «тигры снегов». Они часто приглашали тебя танцевать, посылали на наш столик бутылки шампанского, подсаживались к нам и вели с тобой непринужденную беседу, изредка поглядывая на меня с высоты своей неотразимости. «Мальчик, а ты что тут делаешь? Шел бы ты лучше спать», – говорили их снисходительно-учтивые взгляды. Ты не слишком настойчиво отвергала их внимание, а мне хотелось заехать им всем по физиономии.

На следующее утро ты оставила меня на пологой учебной горке в обществе старательных и болтливых пенсионеров (мне тогда казались пенсионерами все люди старше сорока лет) и уродливых, неуклюжих девиц, а также чрезвычайно педантичного инструктора, который не столько учил нас кататься, сколько следил за тем, чтобы никто из посторонних не пользовался бугельным подъемником… Ты сдала меня на попечение этой на редкость милой публики, а сама в сопровождении туго обтянутых молодцов уехала снимать снежную стружку на Чегет. Ты вернулась поздно вечером, от тебя пахло вином, и ты возбужденно рассказывала мне, как несколько раз спустилась «со всех трех Чегетов», а потом пила шампанское и ела шашлыки в кафе «Айя». На следующий день ты снова укатила на Чегет, а мы сначала отрабатывали поворот «плугом», а потом три часа чинили вышедший из строя подъемник.

На третий день я наотрез отказался от учебной горки и увязался за тобой на Чегет. Я и не представлял себе, на что иду.

Поначалу все шло благополучно. Твои великолепные спутники накануне слишком отпраздновали чей-то день рождения и по этой причине остались в гостинице, а мы с тобой незаметно отстояли очередь на большой подъемник и поднялись в одном кресле наверх, держась за руки и прижавшись друг к другу.

День был чудесный, а горы – ослепительно голубые. Откуда я мог знать, что через полчаса ты умчишься вниз навстречу темнеющей где-то далеко под тобой полоске баксанских лесов, а я, забыв про красоту голубых гор, буду медленно сползать в слепящую преисподнюю, цепляясь пальцами за обледенелый склон.

Ты помнишь Чегет? Ты помнишь обледенелый Чегет? Если да, то тогда ты легко представишь себе, что мог чувствовать на нем человек, всего лишь третий день стоящий на лыжах… Нет, конечно, я мог спуститься вниз на канатке, как это делали многие отдыхающие, поднявшиеся наверх полюбоваться горным пейзажем… Нет, я был и до некоторой степени остаюсь заурядным трусом. Но, поверь, мне было бы значительно страшнее спускаться вниз на подъемнике вместе с «пижамниками», как ты презрительно именовала всех негорнолыжников… Нет, я даже представить себе это боялся!

Я не помню, как спустился. У меня сохранилось воспоминание лишь о чем-то очень долгом, унизительном и уродливом: я всегда боялся высоты. Правда, под конец я все же нашел в себе мужество пустить лыжи вниз по склону и даже изобразил несколько конвульсивных поворотов. Я благодарил Бога за то, что ты не видела меня в этот момент, и в то же время был страшно горд тем, что у меня хотя бы это получилось.

Внизу я нашел тебя у подъемника. Ты тревожно всматривалась в спускавшиеся кресла. У тебя было бледное, виноватое лицо.

– Юрка?! – удивилась и обрадовалась ты, когда я тебя окликнул. – Ну тебя к черту, дурак! Ты же даже поворачивать не умеешь!.. Сегодня такой жесткий склон и бугры. Я сама с трудом спустилась… Ну ты даешь! Молодец парень!

За это «молодец парень» я бы тогда полжизни отдал…

Восемь часов. Это уже много. Целый час прошел. Хотя, я помню, ты опаздывала и на два, и на три часа. А я все равно ждал…

В тот день, когда я «спустился» с Чегета, я прождал тебя всю ночь. Ты ушла в семь часов вечера и обещала вернуться через час. Мне ты объявила, что договорилась о встрече с каким-то парнем, который якобы обещал достать для тебя австрийские лыжные ботинки – «Альпины». Я хотел пойти с тобой, но ты не разрешила:

– Да Господь с тобой, Юронька! Кто же так договаривается! Двое в лодке, не считая козы? Несерьезно! – улыбнулась ты, поцеловала меня и ушла.

Я прождал тебя в холле турбазы до шести часов утра. Ты спустилась по лестнице с одного из верхних этажей и, не говоря ни слова, села рядом со мной в кресло.

– И ты давно здесь? – спросила ты после долгой паузы.

Я молчал.

– Сумасшедший! – Ты тихонько засмеялась, потом сказала радостно и нежно: – Юрка, требуется срочная медицинская помощь: я влюбилась!

Ты достала из кармана куртки маленькую подставку для икебаны, вынула из вазы, стоявшей на столике, несколько цветов, оторвала у них стебли под самые венчики…

– Прости, конечно, – продолжала ты, – но с кем-то мне надо поделиться. Ведь не чужой же ты мне, правда?.. Ты, кстати, его видел. Помнишь, такой высокий рыжеватый мальчик в желтой поролоновой курточке, с таким смешным курносым носиком…

– А его куртка тоже приятно пахнет?

– Что ты? Какая куртка?.. Ой, прости ради Бога, я сейчас ничего не соображаю. Как пьяная. Надо же так втюриться!

Я молчал, а ты делала икебану.

– А как же… я? – Глупее вопроса я не мог придумать.

– Ты-ы? А ты здесь при чем?.. Да брось, Юрка. Ты же знаешь, у меня это ненадолго. Ты хороший мальчик, ты подождешь свою сумасшедшую Ленку. Осваивай пока повороты на параллелях, а как только у меня это пройдет, я тебе дам знать. Договорились?

– Он тебе «Альпины»-то хоть достал?

– Ну, парень, ты уже хамишь… Пойдем-ка лучше спать.

Ты ушла к себе в номер, а я подождал, пока откроется камера хранения, взял оттуда лыжи и рюкзак, наскоро упаковался и с первым же рейсовым автобусом уехал в Минеральные Воды, к самолету. Билетов на Москву не было, поэтому я полетел до Курска, а там сел на ночной поезд. Утром следующего дня я был в Москве.

Мое терпение лопнуло. Ты уж прости меня.

Я отыскал в столе старую записную книжку, обзвонил всех своих знакомых девочек и всем им назначил свидание, естественно, в разное время и в разных местах. Как ни странно, половина из них пришла.

Студенческие каникулы были в самом разгаре, и мы очень разнообразно их использовали. Ходили на концерты, в театр, ездили за город «по памятникам» (одна из моих новых спутниц была большой любительницей памятников архитектуры), сидели в студенческо-молодежном кафе «Синяя птица», где в то время регулярно устраивались выступления начинающих «бардов и менестрелей», ездили верхом на ипподроме, ходили на каток в Лужники, в бассейн «Москва» и, конечно, целовались везде, где было можно: в укромных уголках малоосвещенных вечеринок, на расчищенных и не расчищенных от снега скамейках парков и скверов, в такси и обязательно в подъездах – на прощание. Одним словом, весело и беззаботно проводили время…

Мне никогда не было так тоскливо и пусто, как в те зимние каникулы, Ленка. У меня было такое ощущение, что все мои близкие умерли и я остался круглым сиротой…

Ты пришла, когда я уже давно не ждал тебя.

Я плохо помню, как все было. Лишь отдельные моменты сохранились в памяти. Помню, например, что родители уехали в Ленинград; что мы долго молча стояли друг против друга у входной двери и не могли решиться: ты – переступить порог, а я – предложить тебе войти. Помню, как ты включила телевизор, убрав звук, и мы с тобой смотрели, как на экране беззвучно и жутко, с застывшими лицами и неподвижными взглядами пел военный хор, разевая немые рты. Помню, как ты говорила, не отрывая глаз от экрана:

– Я никогда не думала, что мне будет так плохо. Кошмар какой-то… Я очень боялась, что… что стану зависеть от тебя… Я поняла это впервые тогда, на даче. Это было так неожиданно и сильно… А потом мне стало страшно. Я испугалась своей неуправляемости. Раньше у меня такого никогда не было… Понимаешь, я даже обрадовалась тому, что у нас ничего не вышло. Мне так легче было тебя бросить… А потом я снова стала неуправляемой и позвонила тебе… Потом я внушала себе, что у нас и так все кончится, само собой, без хирургического вмешательства… Но в Терсколе я поняла, что обманываю себя, что с каждым днем я все сильнее к тебе привязываюсь. Что я себя теряю… А тут как раз подвернулась одна веселая компания, с песнями, с гитарами, только что цыган не было… Я тогда была уверена, что смогу с собой справиться. Знаешь, мне даже весело было… Но я опоздала. Я уже не могу… Юрка, мне страшно! Я люблю тебя…

Я помню, как мы сидели с тобой на кухне, пили чай и боялись прикоснуться друг к другу.

В ту ночь ты стала моей. Вернее, это ты сказала, что стала моей. Я и до этого считал, что ты моя.

– Чудак, – шептала ты. – Я никогда не была твоей. Я была своей, моей собственной, понимаешь? Я никогда не была чьей-то!.. А теперь я твоя. Только твоя!..

Я не помню, когда наступило утро…

А вот и ты. Ты идешь вниз по улице и улыбаешься мне издали, извиняясь за опоздание. Что ты! Я вовсе на тебя не сержусь! Я так рад, что ты наконец пришла. Я так долго ждал тебя. Столько лет. Я так соскучился.

Ты опустила голову. Ты тоже рада меня видеть и не хочешь, чтобы я это заметил. Бесполезно, Ленка! Я слишком хорошо тебя знаю.

Вот ты подошла ко мне, остановилась, подняла голову…

Да, у меня всегда было богатое воображение. Я многое могу себе живо представить, тем более твой приход. Может быть… Может быть, я и тебя лишь представил себе?

Мои часы показывали девять часов…

Ты так и не пришла, хотя я прождал тебя до половины десятого. Дольше ждать было бесполезно.

Я посмотрел в последний раз на твою улицу, на наш мост и пошел вдоль Яузы по направлению к метро. Пора было возвращаться домой.

Дома меня ждала жена – добрая, симпатичная женщина, которую тоже звали Леной и которая даже чем-то была похожа на тебя. Чисто внешнее сходство, разумеется.

Я любил свою жену. За ее честное и доверчивое сердце, за покладистый, хоть и ворчливый слегка, характер, за ласковые заботливые руки. За то, что она во многом понимала меня и всегда старалась помочь, ненавязчиво, незаметно и лишь тогда, когда я нуждался в ее помощи. Я любил ее за то, что она родила мне дочь Ксюшку, без которой моя жизнь казалась мне теперь невозможной и бессмысленной. Я любил ее, наконец, за то, что лучше жены я бы не нашел себе.

И все-таки мне было грустно, что ты не пришла. Может быть, потому, что я никогда не мог сказать, за что я любил тебя, Ленка…

Когда я вернулся домой, женщины мои уже спали. Я вспомнил, что на следующий день жене надо рано вставать на работу. Я тихонько прикрыл за собой дверь и на цыпочках прошел в кабинет. Там снял с себя плащ, чтобы не шуршать им в коридоре, разулся и осторожно проник в спальню.

Ты спала, обняв подушку, рядом с тобой в той же позе спала Ксюшка.

Ты, конечно же, забыла про наше с тобой свидание. Да и разве все упомнишь в этой суматошной жизни, в которой так много дел: надо одновременно работать, вести хозяйство, растить ребенка, заботиться о муже, просто, наконец, быть женщиной. Да и давно это было. Все-таки десять лет прошло.

Я вдруг подумал, что чем-то похож на убийцу, который, случайно убив самого близкого себе человека, тоскует о нем, ждет его, ищет повсюду… Нелепое сравнение!

Я вернулся к себе в кабинет, зажег настольную лампу и, погасив верхний свет, сел за стол. На столе стояла миниатюрная подставка для икебаны, в которой я хранил стержни для авторучек.

Ночной сторож

Он долго лежал на сырой, холодной земле, затаив дыхание и широко открыв глаза, потом осторожно поднял карабин и стал целиться, положив ствол карабина на ветку. Еловые иглы кололи ему руки и лицо, но он не обращал на них внимания.

До часового было не более тридцати метров. Он стоял, прислонившись спиной к дереву, и не двигался. Любой другой на месте Станислава не заметил бы часового, принял бы его темный силуэт за утолщение ствола и пополз бы в темноте навстречу смерти. Но Станислав был слишком опытным разведчиком, чтобы так легко попасться в западню. Темная, безлунная ночь не мешала, а помогала ему: она делала его еще более чутким и осторожным.

Станислав боялся темноты. Этот страх был развит в нем с детства. В детстве он вообще всего боялся, и мальчишки били его, даже те, которые были моложе, а он не мог дать им сдачи, потому что был хилым и трусливым маменькиным сынком. Он презирал себя за трусость и слабость, но ничего не мог с ними поделать. Он и разведчиком-то стал для того, чтобы доказать себе, что он все же не такой постыдно трусливый и ничтожный человек.

Станислав снял карабин с предохранителя. Убить часового надо было с первого же выстрела, чтобы он не успел крикнуть и не привлек внимания других часовых. Станислав мог бы, конечно, незаметно прокрасться мимо часового и не убивать его, но это был фашист, который охранял других фашистов, пришедших убить его, Станислава, его отца, мать, бабушку, сестру, всех близких и дорогих ему людей. Он должен был убить его как солдат Армии Защиты Мира. Станислав понимал это и все же перед тем, как выстрелить, еще раз повторил про себя: «Это не человек, это фашист», и лишь затем задержал дыхание, чтобы не дрожала рука, и нажал на курок, вернее, на спусковую кнопку, которая была на ультразвуковом карабине вместо курка.

Раздался легкий щелчок, и часовой исчез. Он не закричал, не взмахнул руками, как это обычно делали в кинофильмах подстреленные люди. Он просто исчез. Только ствол дерева, у которого он стоял, стал заметно тоньше и прямее.

Станислав огляделся по сторонам. Все было тихо. Тогда он поднялся, постоял немного, прижавшись спиной к дереву и как можно шире открыв глаза, – так ему было менее страшно, потом пошел дальше, вытянув вперед руки, чтобы не натыкаться лицом на ветки.

Дважды за ночь ему уже пришлось испытать этот неожиданный удар веткой в темноте, когда не понимаешь, кто и откуда тебя бьет, когда хочется кричать от страха и когда от страха же не можешь кричать, потому что он стискивает тебе горло…

Несмотря на молодость, Станислав был очень опытным и известным разведчиком. Вот уже три года он ходил в разведку и пока еще ни разу не возвращался, не выполнив задания. В каких только рискованных операциях он не участвовал! Его посылали за «языками», в глубинные рейды по вражеским тылам, ему поручали взрывать мосты, нападать на обозы, выслеживать и отлавливать самых жестоких и опасных фашистов, которых потом судили справедливым судом и расстреливали. Но все эти операции Станислав проводил днем, когда в лесу не было так темно и страшно и когда ветки неожиданно не стегали его по лицу…

Лес кончился. За ним была линия высоковольтной передачи, а за ней дорога.

Станислав тут же заметил последний фашистский пост. Часовой сидел в небольшом кустарнике под высоковольтной линией, так что пробраться мимо него по открытой местности к дороге и остаться незамеченным было невозможно, а пускать в ход ультразвуковой карабин так близко от фашистского штаба с его ультразвуковыми пеленгаторами было опасно. Станислава могли обнаружить, а это могло сорвать генеральное наступление. Ведь даже глупому ясно, что таких знаменитых разведчиков, как Станислав, посылают в ночную разведку только накануне генерального наступления.

Тяжело вздохнув, Станислав пошел лесом вдоль высоковольтной в сторону ручья: только там можно было незамеченным пройти под линией электропередачи к дороге.

Это было самое глухое и темное место во всем лесу. Станислав с ужасом думал о том, как ему придется продираться сквозь колючий кустарник, росший по берегам ручья. Он вдруг вспомнил, что два года назад именно в этом месте в ручье захлебнулся старый сумасшедший; рассказывали, что он спустился к ручью напиться, но в этот момент у него случился припадок, он упал головой в ручей и захлебнулся. Рассказывали также, что с тех пор по ночам возле ручья стали раздаваться какие-то странные звуки: то ли всхлипывания, то ли стоны – каждому мерещилось свое.

Станислав вспомнил об этом, и его охватил такой ужас, что он бросился к ближайшему дереву и прижался к нему спиной, стиснув в руках карабин и широко открыв глаза.

«Нет, к ручью я не пойду!» – решил Станислав. И тут же нашел объяснение: «Я просто ошибся. Фашисты на самом деле поставили часового у ручья… Значит, к ручью нельзя ни в коем случае!» И тут же рассердился на себя: «Нет, я не ошибся! Я просто боюсь идти к ручью. Значит, я трус и останусь трусом на всю жизнь». И тут же бросил себе самое страшное из всех возможных обвинений: «Ты не просто трус, ты предатель! Из-за того, что ты, как маленький, боишься привидений, ты готов сорвать генеральное наступление. Да таких, как ты, расстреливать мало!.. А ты думал, на войне не страшно?! Еще как страшно! Но только настоящие разведчики ничего не боятся. Настоящие разведчики сражаются с фашистами, несмотря ни на что. Особенно ночью. Потому что ночью страшнее всего. Потому что ночью тоже надо убивать фашистов».

Станислав еще плотнее прижался спиной к дереву, еще крепче стиснул ультразвуковой карабин и принял окончательное, очень жестокое и очень страшное решение: «Надо идти к ручью…»

Потом, когда он сидел у дороги и переводил дух, он плохо помнил, как все было. Он помнил лишь, что ему было страшно, что он бежал, что ему было ужасно страшно, что ветки хлестали его по лицу, цеплялись за одежду и царапали ноги, что ему было так страшно, что он ничего не помнил.

Потом он заметил, что промочил ноги – очевидно, оступился и угодил в воду. И этого он тоже не помнил.

Теперь все было позади. Теперь можно было смеяться над собственной трусостью. Теперь оставалось лишь перейти через дорогу, обнаружить штаб противника, нанести на карту основные огневые точки и вернуться на базу.

А завтра, представлял себе Станислав, начнется генеральное наступление. И он будет в первых рядах атакующих. Завтра он первым ворвется в фашистский штаб и живьем возьмет фашистского главнокомандующего, а также захватит все секретные планы и карты, с помощью которых Армия Защиты Мира разгромит оставшиеся армии противника. Завтра он…

Станислав не успел представить себе до конца все то смелое и радостное, что ждало его завтра, так как в лицо ему вдруг ударил яркий свет и хриплый голос громко спросил:

– Ты что здесь делаешь?!

Стасик съежился и заслонился от света рукой.

– Ты что здесь делаешь? – повторил хриплый голос.

Такой голос мог быть только у одного человека: у ночного сторожа, или Оглоеда, как звали его мальчишки. Именно он стоял на дороге и светил фонарем в лицо Стасику, щупленькому одиннадцатилетнему мальчишке с большими испуганными глазами и курносым носиком; на вид мальчишке было не больше девяти.

– Не надо, пожалуйста, – попросил Стасик. – Я вас так не вижу.

– Ишь ты! Он меня не видит! – засмеялся сторож. – Зато я тебя прекрасно вижу, чучело!.. Ты чей?

– Я с дачи Шкарбатовых, – тихо ответил Стасик и сделал шаг назад.

– Сын Марьи Никитичны?

– Внук, – сказал Стасик и сделал еще один шаг назад.

– А здесь ты чего делаешь?

Стасик молчал.

– Я тебя спрашиваю, чучело! – беззлобно прикрикнул на него сторож, и в горле у него что-то противно булькнуло.

– Я в войну играю, – еле слышно ответил Стасик.

– Не слышу!

– В войну играю, – чуть громче повторил Стасик.

– В войну?! Ночью?!

– Меня в разведку послали. Я… – начал Стасик и тут же осекся. Он вспомнил про генеральное наступление, про полученное им совершенно секретное задание командования, про знаменитого разведчика, и ему стало стыдно. Он почувствовал себя предателем. «Больше он от меня ничего не узнает», – решил Стасик и вдруг со злобой посмотрел на сторожа.

– Че-его-о? – протянул сторож, не заметив этого взгляда, и захохотал, а луч фонаря соскользнул с лица Стасика и запрыгал сзади по кустам.

Сторож долго хохотал, кашлял и харкал в темноте, а Стасик вдруг вспомнил, как однажды, когда они с мальчишками играли в футбол, мяч случайно попал в проходившего мимо Оглоеда; тот схватил мяч и забросил на середину реки, а потом так же хрипло хохотал, пока мальчишки доставали мяч из реки, так же противно кашлял и харкал, а затем крикнул Витьке, своему сыну: «Витька, чучело, сегодня пороть тебя буду! Помнишь?!» – и опять захохотал и закашлялся.

Сторож перестал хохотать и снова навел фонарь на Стасика.

– Так ты, значит, разведчик?

Стасик молчал, опустив голову.

– Разведчик он, понимаешь ли, – сказал сторож, закашлялся и с шумом сплюнул.

– Значит, разведчик, говоришь, – повторил сторож и чмокнул в темноте губами, вытирая рот.

«Он пьяный», – догадался Стасик.

– А что это у тебя за палка? Вместо винтовки, что ли? А, разведчик?

Только теперь Стасик заметил, что продолжает держать в руке палку, и швырнул ее в кусты.

– Слушай, разведчик, – продолжал насмешливый голос, – а бабка твоя знает, что ты ночью в разведку пошел? Может, это она тебя послала? А? Слышь, что говорю, разведчик?

Сторож опять захохотал и захаркал, а Стасик на всякий случай сделал еще один шаг назад.

– Да ты не бойся меня, чучело! – прохрипел сторож. – Разведчиков я уважаю. Я сам разведчик, если хочешь знать.

Сторож шагнул к Стасику, опустил ему на плечо тяжелую руку, дохнул в лицо, а Стасик вдруг вспомнил, как однажды, года три или четыре назад, Оглоед пришел к ним на дачу, поговорил о чем-то с бабушкой, а потом схватил Стасика на руки и дыхнул на него так же противно и гадко. От этого запаха у Стасика к горлу подступила тошнота, и он еле сдержался, чтобы не заплакать; до этого ему никогда не приходилось встречать людей, у которых бы так гадко пахло изо рта. А Оглоед продолжал тискать его, трепал по голове, щипал за щеки. Никто никогда не щипал Стасика за щеки; это было очень больно и унизительно.

– Да ладно, не выдам я тебя твоей бабке, так уж и быть, – сказал сторож и надавил на плечо Стасику. Стасик попытался освободиться, но сторож лишь крепче прижал его к земле, чаще задышал ему в лицо перегаром: – Мне-то какое дело! Вот кабы ты был моим сыном, тогда, конечно, скинул бы с тебя портки и хорошенько надраил задницу. Я бы тебе такую разведку показал, что на всю жизнь запомнил бы! Вон спроси у Витьки. Он тебе расскажет, как я их учу уму-разуму… А бабке твоей я ничего не скажу. Слово старого разведчика!

Сторож отпустил Стасика, сунул фонарь под мышку и полез в карман за папиросой.

– Ну ладно, посмеялись и будет, – проговорил он. – Пойдем, провожу тебя до дому. А то еще заплутаешься в темноте-то.

«Пропало генеральное наступление», – с тоской подумал Стасик и вспомнил, как однажды, когда они купались в реке, Витька отжимал в кустах трусы, и Стасик увидел у него на заду багровые ссадины. «Вчера батя очень злой был и драл пряжкой, – деловито пояснил Витька. – Пьяный потому что. Он, когда трезвый, никогда нас не дерет, даже если нашкодим. Зато когда выпьет, все нам припоминает и дерет, пока мамка не отнимет». У Оглоеда было трое детей – два мальчика и одна девочка. Он и ее бил, но только не ремнем, а крапивой. «Сек крапивой» – так это вроде называлось. Стасика никто никогда не бил и не сек ни ремнем, ни крапивой, и рассказы ребят – а они довольно охотно рассказывали о наказаниях – повергали его в ужас, от которого он долго потом не мог оправиться.

Сторож закурил папиросу, сплюнул и сказал:

– Пошли, чучело.

Стасик не двинулся с места. В ужасе смотрел он на Оглоеда и вдруг сказал:

– Нет, вы не старый разведчик. Вы Оглоед!

– Чего? – не понял сторож. Он вынул изо рта папиросу и тупо уставился на Стасика.

– Вы не разведчик. Вы фашист – вот вы кто, – повторил Стасик, как можно шире открыл глаза и сделал шаг назад.

Сторож тряхнул головой, будто хотел вытряхнуть из нее хмель и понять, чего от него добивается этот до смерти напуганный мальчишка, потом нахмурился, сунул папиросу обратно в рот и спокойно спросил:

– Ты сдурел?

– Вы не разведчик. Вы бьете детей. Вы Оглоед и фашист.

– Ах вот оно что, – прохрипел сторож, шагнул к Стасику и, схватив его двумя пальцами за ухо, притянул к себе. Стасик взвизгнул от боли и ужаса и зажмурился.

– Пустите, дяденька, пустите меня! – запищал он тоненьким голоском. – Вы не имеете права меня бить! Пустите, дяденька!

– А ты зачем мне грубишь, чучело? – спросил сторож неожиданно ласковым и трезвым голосом.

– Я вам не грублю! Я вам просто сказал, что вы Оглоед. Вас так все называют. А вы и есть Оглоед, – бормотал скороговоркой Стасик.

– Ах вот оно что, – повторил сторож, раздвинул ноги, просунул между ними Стаськину голову и стиснул ее коленями. Стасик попытался сесть на землю, но сторож так больно стиснул ему шею, что он не мог пошевелиться.

– Как ты меня называешь? – спрашивал сторож. Стасик молчал, сучил ногами по земле, вцепившись руками в штаны сторожа. Штаны были пыльные и грязные, от них пахло навозом и еще какой-то дрянью, а сторож все сильнее сжимал колени.

Стасик заплакал. Не столько от боли, он был терпеливым к боли. Бессилие – вот что казалось нестерпимым, самым страшным, унизительным, гадким…

– Пустите меня! Вы… дрянь, вы… Ой! Пу-у-сти-и-те! Вы все равно Оглоед… Ой! больно!.. Дяденька, не надо, больно же!.. Вы… вы все равно…

Сторож разжал колени, и Стасик уткнулся носом в землю. Но сторож не дал ему опомниться, снова дернул Стасика за ухо, опять зажал ему голову у себя между коленей, влепил ему по заду три увесистые плюхи, потом схватил за шиворот, поднял на ноги и притянул к себе.

– Это тебе за Оглоеда, – пояснил он. – А теперь иди к своей бабке и скажи, что дядя Федя задал тебе трепку. Я думаю, она тебе еще добавит за то, что шляешься по ночам. Дуй, жалуйся, сопля ученая!

Сторож выругался, засмеялся и, отпустив Стасика, не спеша пошел по дороге, светя себе под ноги фонариком.

Стасик добрался до кустов, упал в траву и заплакал в полную силу. Он дергал ногами, стучал кулаками о землю и ненавидел себя за то, что он такой маленький, слабый, что его так просто схватить за ухо, поставить на колени, зажать ему голову между ног, что ему первый раз в жизни надрали уши, что он ничего не мог сделать с Оглоедом: ни укусить его, ни ударить, ни плюнуть ему в лицо, что он даже слез своих не мог сдержать… Потом он затих и не шевелился. Потом вскочил на ноги, стал искать в кустах палку. Он нашел ее, прижал к груди, потом нырнул в кусты и побежал вдоль ручья в сторону оврага…

Добравшись до оврага, Станислав остановился и перевел дух.

Времени у Станислава было в обрез. Ему предстояло еще добраться до штаба противника, нанести на карту расположение основных огневых точек и потом вернуться к своим до того, как начнет светать. Если бы не этот проклятый полицай, он уже давно был бы у штаба. Но что поделаешь – на войне всякое случается, тем более в разведке.

«Он пошел в сторону оврага, – рассуждал Станислав. – Понятно – так ему ближе до комендатуры. Значит, самое удобное место для засады – у мостика, когда он будет переходить с одного берега на другой».

Приняв решение, Станислав побежал лесом параллельно оврагу. Ветки хлестали его по лицу, корни деревьев и пни цепляли за ноги, но Станислав упорно прорывался сквозь эти препятствия и остановился лишь тогда, когда добрался до места. Он укрылся в кустах на краю оврага и всматривался в темноту, часто дыша и стискивая в руках карабин.

Внизу журчал ручей, виднелся силуэт деревянного моста.

Теперь главное было успокоиться до появления полицая и унять дрожь в руках, чтобы легче было целиться. Станислав положил карабин рядом с собой на землю и закрыл глаза.

Если только командование узнает, подумал он, что вопреки строжайшей инструкции он изменил маршрут и вместо того, чтобы пробираться к штабу, погнался за полицаем, его отдадут под трибунал.

«Ничего. Никто об этом не узнает, – успокаивал себя Станислав. – Задание я все равно выполню. А полицая я не мог же упустить. Раз он попался мне, я должен был привести в исполнение приговор Армии Защиты Мира. Ведь его уже давно приговорили, только до сих пор никому не удавалось его выследить. Его мог выследить только я. Не могу же я теперь дать уйти палачу, на котором кровь стольких людей! Ведь если такие, как он, будут ходить по земле, тогда… Тогда зачем генеральное наступление?»

Шаги раздались так неожиданно и близко, что Станислав с испугу вскочил на ноги, с хрустом ломая ветки. Метрах в пятнадцати от него на мосту появилась темная фигура: полицай подошел к мосту, не зажигая фонаря, и поэтому Станислав не заметил его приближения.

– Кто это там? – спросил снизу хриплый, злой голос.

Станислав упал на землю и затаил дыхание.

– Эй! Кто там?! – повторил полицай и зажег фонарь. Луч света заскользил по склону оврага и уперся в лицо Станиславу. Станислав зажмурился, дотянулся рукой до карабина и нащупал спусковую кнопку.

Внизу заскрипели доски, раздалось громкое харканье и потом шлепок плевка о воду. Станислав съежился и открыл глаза.

Полицай перешел через ручей и теперь стоял в десяти метрах от того места, где лежал Станислав. И светил ему в лицо фонарем.

Дольше медлить было нельзя. Станислав вскинул карабин и, почти не целясь, выстрелил чуть повыше того места, откуда начинался луч света. Раздался легкий щелчок…

Сторож вдруг выронил фонарь и схватился руками за горло, потом согнулся и стал царапать себе грудь, точно пытался разорвать на груди рубашку, потом попятился, застонал и упал навзничь. В горле у него забулькало и захрипело. Потом стало тихо.

Стасик вскочил на ноги, закричал и, отшвырнув в сторону палку, бросился бежать. Он бежал наугад через темный, зловеще шумящий ему вслед лес, падал, вскакивал и снова бежал, крича и плача от страха. Он перестал кричать и плакать лишь тогда, когда лес кончился.

Стасик выскочил на дорогу, по ней быстро добежал до своей дачи, прыгнул в открытое окно и, не раздеваясь, шмыгнул под одеяло, накрыв голову подушкой.

Он долго не мог заснуть, его трясло, и он забирался все глубже под одеяло, все сильнее прижимал к голове подушку…

Он слышал, как зашумела под окном листва и заскрипели деревья, и сразу же с каким-то непонятным ожесточением зачирикали, загомонили птицы…

Он слышал, как зазвонил на кухне будильник, скрипнула кушетка и зашаркали по полу шлепанцы – встала бабушка…

Потом он заснул и ничего не слышал…

Сторожа нашли на следующий день в овраге, возле мостика через ручей. Он был мертв. Покойника отвезли в районный центр, где произвели вскрытие. Врачи констатировали, что смерть наступила в результате сердечного приступа на почве сильного алкогольного отравления.

Дом на углу Дельфинии

Во время очередного приступа тоски, удушливой, оглушающей, шершавым комком застревающей где-то глубоко в груди, его вдруг точно пронзило насквозь, и тут же разлилось радостным жаром по всему телу.

«Точно – Садовая!.. Садовая, семнадцать!.. Как же я раньше не вспомнил?!»

И вдруг как бы все вокруг исчезло: мокрый липучий снег, тусклые разводы фонарей на обшарпанных стенах, – а он оказался там, в далекой Дельфинии, где редко выпадает снег, а ветер теплый и ласковый; где малиново-фиолетовые закаты сменяются прозрачно-розовыми восходами и по вечерам юноши и девушки в белых одеждах играют на гитарах и поют грустно-веселые песни; будто бы снова шел он по гулким мощеным тротуарам, по освеженным дождем и одурманенным сладковатым ароматом ночи улочкам с гирляндами балконов, на встречу с ней, нежной, застенчиво улыбающейся…

«Вот же!.. Она здесь жила… Когда-нибудь она сюда вернется…»

Он стоял возле трехэтажного дома, такого же невзрачного на вид, старого и обшарпанного, какими казались ему все дома в пустом и темном этом городишке.

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид.

Он зашел во двор, – куда выходили подъезды. Он насчитал пять подъездов с облезлыми дверями и тусклыми лампочками при входе, освещавшими ржавые металлические дощечки с истертыми номерами квартир.

«Здесь? В этом доме?! Не может быть!»

Он хотел тут же уйти, возмутившись вызывающей несравнимостью этого покосившегося дома с тем полусказочным дворцом, в котором она жила там, в Дельфинии, среди вечнозеленого парка и фонтанов из розового туфа, не смолкавших даже по ночам. Он хотел тут к же уйти, но домишко этот словно притягивал его к себе сиротливыми своими подъездами, облупленными стенами, матерчатыми абажурами, проступавшими сквозь тюлевые занавески в низеньких окнах с широкими жестяными подоконниками.

«Неужели здесь она родилась? Здесь живут ее родители? В одном из этих подъездов, за одним из этих окон стоит ее стол, ее кровать, ее пианино?..»

Он направился к одному из подъездов, взялся за дверную ручку, потянул на себя дверь.

«А что я скажу, если меня кто-нибудь спросит, к кому я иду и что здесь делаю… Ведь я даже не знаю номера ее квартиры…»

Отойдя от двери, он пошел по двору. Ему хотелось подробнее изучить дом, заглянуть в его окна, но он смотрел себе под ноги, лишь изредка вскидывая голову и пробегая торопливым взглядом по стенам, ничего не замечая и не запоминая.

Ему казалось, что на него смотрят со всех сторон. Он ежился под этими воображаемыми чужими, подозрительными взглядами, а когда у него за спиной вдруг хлопнула дверь, совсем растерялся и, спрятав лицо в воротник, пошел прочь со двора, чувствуя себя чуть ли не злоумышленником, чуть ли не вором.

Он вышел в переулок с другой стороны дома, вернулся на Садовую улицу, пересек ее и лишь на противоположном тротуаре, возле книжного магазина, остановился и обернулся.

Ветер дул в лицо, а снег лепил в глаза, и он вдруг вспомнил, как они встречались возле общежития, в котором она жила там, в Дельфинии, у центрального фонтана – гигантской лилии, с величественным шумом распустившейся в свете прожекторов; как сквозь искрящиеся разноцветные струи замечал ее, выходящую из своего дворца и идущую ему навстречу; вспомнил терпкое удушье цветов и жаркую свою радость.

«Там счастье!.. И мир там прекрасен! А здесь… Здесь все теперь чужое: дома, улицы… И люди здесь какие-то… угрюмые, безразличные, как будто согнутые ветром… Ну зачем?! Зачем мне достали эту проклятую путевку в этот чертов лагерь? Зачем я встретил ее там?!»

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид. Он стоял на углу Садовой улицы и безымянного переулка, и пять его подъездов выходили во двор.

При дневном свете – особенно когда переставал лепить снег, а серое, нависшее небо вдруг точно раскалывалось и в образовавшуюся трещину проглядывала радужная синева и проскальзывали лучи солнца, – дом уже не казался ему таким убогим и мрачным.

«Это единственное, что у меня есть… Письма от нее приходят слишком редко, а к ее дому я могу прийти в любой момент».

Раньше он ездил в школу на автобусе, а теперь стал ходить пешком, чтобы, сделав крюк, пройти мимо ее дома. Иногда, к удивлению своих родителей, он отправлялся в школу натощак, а завтракал по дороге, в кафе-молочной на первом этаже ее дома со стороны улицы. Он брал себе всегда одно и то же: кофе с молоком, приторно сладкий, с жирными пенками, и жареную колбасу со стылой лапшой.

«Когда-нибудь, когда она окончит училище и вернется, я войду с ней в это кафе – в ее кафе-молочную – и, этак небрежно кивнув буфетчице, брошу через прилавок: „Мне как обычно, а сеньорита пусть сама выберет…“ Вот она удивится! Ни за что не напишу ей, что я теперь завтракаю в ее доме…»

Он наблюдал за посетителями кафе, постепенно различая среди них случайно зашедших и завсегдатаев. К последним он приглядывался особо, вспоминая те куцые сведения, которые ему удалось почерпнуть из ее рассказов о своих родных – отце, матери, младшей сестре, – и, составив таким образом некое подобие словесного портрета, «прикладывал» его к посетителям кафе-молочной.

«Да это же ее отец!.. Она говорила, что он художник… Ну точно! У него бородка, он слегка хромает. И руки у него всегда грязные, от красок, наверное…»

Но оказалось, что хромоногий мужчина с бородкой жил в другом доме, на другой улице.

«…С чего я взял, что ее отец должен завтракать в кафе-молочной…»

Но он продолжал присматриваться к посетителям кафе, продолжал ошибаться и разочаровываться, пока однажды не приметил мужчину, совсем непохожего на художника, который в кафе-молочной никогда не завтракал, но несколько раз заходил туда и покупал у буфетчицы вареное мясо и сырые яйца; зато жил он в ее доме, во втором подъезде на первом этаже.

«Она же говорила, что живет на первом этаже… Ну и что! Можно быть художником и совсем непохожим на художника…»

Два дня он наблюдал за вторым подъездом, за его обитателями и все больше убеждался в том, что на этот раз не ошибся: мужчина, непохожий на художника, жил с женой и девочкой лет четырнадцати.

«Она говорила, что ее сестра учится в восьмом классе…»

Лиц девочки и ее матери он не смог разглядеть, так как наблюдал за подъездом издали, боясь привлечь к себе внимание.

А тут еще возле дома появился сердитого вида человек средних лет, который сперва расхаживал по двору, придирчиво его оглядывая, потом принялся расчищать середину двора от снега, освобождать от мусора и металлолома.

«Ничего! Когда-нибудь она приедет, и тогда… Я широко распахну перед ней дверь ее подъезда, войду в него, как к себе домой, никого не стыдясь».

Он смотрел из-за угла на человека, копошившегося во дворе, и вспоминал прощальный вечер в Дельфинии. Директор их спортивного лагеря «Дельфин» разрешил пригласить на танцы девушек из соседнего музыкального училища. И она пришла. Весь мир, казалось ему, был во власти безудержного, нескончаемого праздника, когда гулкий ливень вдруг обрушился на танцплощадку, оркестр перестал играть, а танцующие спрятались под навес. И только он и она не прервали танца, не остановились, не разъединили свои руки, не разлучили взгляды. И наверное, так заразителен был их странный танец, что вдруг заиграл оркестр – для них двоих, и их друзья стали один за другим выбегать из укрытия и присоединяться к ним, танцевавшим под проливным дождем. А скоро и дождь кончился… На следующее утро он уехал из Дельфинии в холодный городишко, заляпанный тусклыми пятнами фонарей.

«Зачем я уехал?! Ведь она там!.. И я до сих пор там, а не здесь! Нет меня здесь и уже не может быть!»

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид. Он стоял на углу Садовой улицы и безымянного переулка. Со стороны улицы в нем помещалось кафе-молочная, а во втором подъезде на первом этаже с женой и дочерью жил мужчина, совсем непохожий на художника.

– Ну, чего стоишь?! – окликнул его сердитый человек.

Он вздрогнул, виновато улыбнулся и хотел уйти, но сердитый человек с лопатой в руках двинулся ему наперерез.

– Чего слоняться – помог бы лучше!

Он остановился в замешательстве.

– Помог бы, говорю, лучше, – повторил сердитый человек. – Каток будем делать для нашей детворы.

– Но я… Ведь я не живу здесь!..

– Ну и что такого!

Сердитый человек воткнул возле его ног лопату и вернулся на середину двора.

«Да ведь это как раз… Теперь и прятаться не надо!»

Он с таким рвением принялся за работу, сбросив пальто и скинув шапку, так усердно налегал на лопату, что сердитый человек удивленно косился на него и несколько раз хмыкнул и покачал головой.

«Если бы она видела меня сейчас! Вот бы удивилась, наверное!»

Они расчистили площадку для катка, утрамбовали сугробы по ее краям.

– А можно, я завтра тоже приду помогать? – спросил он у сердитого человека, когда они кончили работать.

– Завтра?! – Сердитый человек пристально глянул на него, потом пожал плечами. – Давай. Приходи завтра.

«Да нужен он мне, твой каток! Я и кататься не умею… Но зато теперь все просто: я помогаю делать каток для детей и целый день могу быть рядом с ее домом!»

На следующее утро – было воскресенье – они вместе залили площадку водой из шланга. Сердитый человек ушел, а он остался. То и дело во двор выходили люди, бросая на него удивленные взгляды, но он уже взглядов не стеснялся, от них не прятался, а подходил к площадке и по-хозяйски проверял, не замерзла ли вода и ровно ли замерзает.

Хлопнула дверь второго подъезда, и во двор вышли женщина с четырнадцатилетней девочкой. Они остановились, посмотрели сначала на каток, потом на него, переглянулись и вдруг заулыбались, а он едва удержался, чтобы не помахать им рукой.

«А они на нее похожи!.. Такая же ласковая улыбка… и волосы одного цвета… и даже фигуры…»

На следующий день они с сердитым человеком повторно залили каток. А еще через день он начертил после уроков большое разноцветное объявление, которое повесил на ее подъезде: «Организуется СЕКЦИЯ ФИГУРНОГО КАТАНИЯ! Приглашаются все желающие!»

Он стоял на катке в центре двора и смотрел на окна ее квартиры. Он вспоминал о том, как они впервые поцеловались. Они сидели на берегу моря, менявшего на ветру свой цвет, как «хамелеонов миллионы» в песне Новеллы Матвеевой:

Дом на углу Садовой был трехэтажный и невзрачный на вид. На двери второго подъезда висело объявление, а во дворе был каток для детей.

С каждым днем ему становилось все труднее умалчивать об этом, все навязчивее хотелось написать ей в одном из писем:

«Теперь в твоем доме многие знают меня и даже здороваются. Мы с Игорем Игоревичем устроили у тебя во дворе каток для детей и организовали две секции: одну для фигуристов, а другую для хоккеистов. Занимается с ребятами Игорь Игоревич (он тренер по фигурному катанию и, кстати, совсем не такой сердитый, каким кажется), а я помогаю ему: слежу за катком, за дисциплиной, то есть, когда катаются фигуристы, не пускаю на лед пацанов с клюшками и шайбами, и наоборот… Видишь, до чего я докатился в твое отсутствие!.. Зато я завтракаю по утрам в твоем кафе-молочной, каждый день вижу перед собой окна твоей квартиры… А вчера ко мне подошел… Кто бы ты думала? Твой отец! Похлопал меня по плечу и сказал: „Что же ты, парень, других учишь, а сам не катаешься?“… Если бы он только знал!.. А сестренка у тебя симпатичная. На тебя похожа. Мы с ней часто сталкиваемся во дворе».

Ни о чем об этом он не писал ей, готовя сюрприз, но едва ли не каждый день отправлял в далекий южный город письма с описанием своей любви, тоски, одиночества и надежды на скорую встречу. Она с прежней аккуратностью, раз в неделю отвечала ему красивым почерком, подробно сообщая о своих занятиях в училище, расспрашивая о том, как он готовится к выпускным экзаменам, какие оценки намечаются у него в аттестате.

Дом был трехэтажный. Во дворе его проводила свои занятия спортивная секция, руководимая тренером Игорем Игоревичем и его помощником, задумчивым пареньком, которого все в доме называли «наш рыжий» за рыжеватые его волосы. Популярность секции росла с каждым днем, и тренер хотел было прекратить набор новичков, но Рыжий нашел проблеме иное решение: призвал на помощь мужское население дома и совместными усилиями не только значительно расширил каток, но также благоустроил его: огородил дощатым барьером, оборудовал скамейками и хоккейными воротами. Стараниями того же Рыжего над катком через некоторое время появилось электрическое освещение, было начато сооружение радиоузла. Однажды вечером во двор забрела компания каких-то подвыпивших парней. Они прогнали с катка малолетних хоккеистов, вытащили на лед скамейки и выставили на них бутылки с вином. Рыжий, оказавшийся свидетелем этой сцены, смело выступил против захватчиков, и наверняка досталось бы ему за его самоотверженность, но старшие братья занимавшихся в секции с криком «нашего „рыжего“ бьют!» выскочили из подъездов и выдворили хулиганов.

Расчищая лед от снега или помогая маленьким фигуристам зашнуровывать ботинки, он часто замечал эту старушку, видел, как она медленно шла вдоль подъездов, с трудом переставляя ноги.

«А ведь у нее, кажется, есть бабушка… Нет, тогда бы они жили вместе…»

Однажды, увидев с катка, что старушка тащит тяжелые сетки, он подбежал к ней, отобрал ношу и помог добраться до квартиры; она жила на третьем этаже и едва поднялась по лестнице, так тяжело и часто дышала, что даже поблагодарить его как следует не смогла, а лишь беспомощно вертела головой и виновато улыбалась.

На следующий день, позавтракав в кафе-молочной, он завернул во двор, вошел в четвертый подъезд и поднялся на третий этаж. Он долго ждал у двери, пока старушка открыла ему на звонок.

– Бабушка, может быть, вам чего-нибудь надо… Ну в магазине или аптеке… Я сейчас в школу иду, а на обратном пути, если хотите… – неловко начал он, но по мере того как старушка испуганно отвергала его услуги, вел себя все решительнее и настойчивее…

«Нет, она, конечно, не ее бабушка. И наверное, я странно выгляжу… Но когда она приедет, ей ведь будет приятно узнать, что я помогаю старой и больной женщине, живущей в ее доме…»

Дом был трехэтажный. В его четвертом подъезде на последнем этаже жила старая женщина. Звали ее Марией Ильиничной. Родных у нее не было, но с некоторых пор ее стал навещать молодой парень с рыжеватыми волосами и задумчивым лицом. Он ходил для нее в магазин за продуктами, в прачечную за бельем и в аптеку за лекарствами, часто сопровождал ее во время прогулки по двору, бережно поддерживая под руку, а потом заходил в ее отвыкшую от людей квартиру, заставленную старинной мебелью, увешанную старинными литографиями и пожелтевшими афишами, садился в старое кресло, пил чай из старых фарфоровых чашек и слушал рассказы хозяйки. Сорок лет Мария Ильинична проработала в районной библиотеке, сорок лет принимала и выдавала книги. Вся жизнь ее, как ей казалось, прошла тихо и незаметно, в четырех стенах, среди стеллажей с книгами и лампочек без абажуров. Но в Отечественную войну она ушла на фронт, служила медсестрой санитарного поезда, несколько раз выносила из горящих вагонов раненых. А в тридцатом году была мобилизована на борьбу с неграмотностью, основала три библиотеки в Сибири, вместе с книгами пряталась в погребе от кулаков. А в гражданскую войну… А в революцию, когда ей еще пятнадцати не было… С каждым посещением Марии Ильиничны перед рыжим пареньком в беспорядке старческих рассказов все шире раскрывалась незнакомая, во многом непонятная ему, почти невероятная жизнь, и с каждым разом рассказчица и слушатель все сильнее привязывались друг к другу, так что некоторые жильцы вдруг признали в подростке внука Марии Ильиничны и чуть ли не упрекали парня за то, что «так поздно в нем заговорила совесть».

Она приехала в конце февраля. Достав из почтового ящика письмо, в котором она сообщала ему день своего приезда и номер вагона, он долго не мог поверить.

«Она ведь писала, что до лета не сможет приехать!.. У них ведь сейчас занятия!..»

Три дня, оставшиеся до ее приезда, он был сам не свой от нетерпения, едва высиживал от звонка до звонка в школе, но домой приходил поздно вечером, все свободное время проводя возле ее дома: лед катка выскоблил скребком так, что снежинки не осталось, но этого ему показалось мало, и тогда он заново залил каток, но и этим не удовольствовался и на следующий день, несмотря на протесты Марии Ильиничны, вымыл у нее в квартире полы и собирался мыть окна, но потом сообразил, что даже при его жажде деятельности мытье окон в зимнее время слишком нелепое занятие; дома у себя он никогда не мыл ни полов, ни окон.

В день ее приезда, едва открылось кафе-молочная, он позавтракал в нем, потом пришел во двор. Окна ее квартиры были темными: родители еще спали. Он сел на скамейку и стал ждать, когда они проснутся, чтобы вместе ехать встречать ее, но и десяти минут не высидел, выбежал на улицу и пешком отправился на вокзал.

Поезд пришел без опоздания, в девять часов утра, и она одной из первых вышла из вагона. Он кинулся к ней навстречу, чуть не попав под колеса автотележки, отскочил в сторону, а когда вереница прицепов проехала мимо, увидел ее рядом с незнакомым мужчиной и незнакомой женщиной.

– Привет, – смущенно сказала она и, повернувшись к незнакомцам, пояснила: – Пап, мам, это Коля. Я вам о нем писала.

«Как же так? Почему я их ни разу не видел?.. Они – ее родители?!»

– К-о-ля? – удивленно переспросил мужчина в каракулевой папахе.

– Очень приятно, – сказала женщина в синтетическом пальто с блестками.

От удивления он забыл поздороваться с ними.

Они пошли по перрону. Она шла впереди с родителями, а он чуть поодаль. Она то и дело оборачивалась.

«Да нет, все не так!.. И эти чужие люди!.. И какая она странная в этой дурацкой шапке и шубе…»

– Коля, ну чего ты идешь сзади? – укоризненно спросила она.

– Да нет, я тут… я за вами, – пробормотал он.

– Люсенька, а этот рыжий что, с нами поедет? – вполголоса спросил ее отец, но он расслышал. – Мне его деть некуда: тебя еще бабушка с дедушкой приехали встречать.

Они вышли на привокзальную площадь и подошли к красному «Москвичу». Она подбежала к машине, распахнула дверцу, кинулась обнимать незнакомых ему пожилых людей, сидевших на заднем сиденье, потом с деланной беззаботностью объявила родителям:

– Папочка-мамочка, вы поезжайте, а мы с Колей – на автобусе!

– Это еще что за новости! – недовольно произнес ее отец, но, взглянув на дочь, понимающе улыбнулся и продолжал с ласковой настойчивостью: – Значит, мы так сделаем, Люсенька: ты садишься в машину, и мы вместе едем домой. А кавалера твоего мы пригласим к себе как-нибудь в другой раз… Хорошо, сегодня вечером! Договорились?

Она виновато посмотрела на него и сказала нерешительно:

– Без Коли я не поеду.

– Да нет, что ты!.. Я только на вокзал… Я наоборот… Мне же в школу надо, – испуганно бормотал он.

«Какая школа? Сегодня воскресенье!»

– Ну вот и прекрасно! – воскликнул ее отец.

– Коленька, тогда я поеду, ладно? А после школы ты сразу же приходи к нам! Хорошо? Ты будешь сегодня свободен? – спрашивала она, глядя на него почти умоляюще. – Ты адрес знаешь?

Она сказала ему свой адрес, но еще до того, как она его произнесла, он уже все понял.

«Перепутать номер дома с номером квартиры! Обидно!.. И на вокзал приперся!»

Она села в машину, прижалась лицом к стеклу, улыбнулась ему ласково и беспомощно.

«Интересно, если она снимет шубу и шапку… Неужели она снова будет такой же?..»

Машина уехала, а он пошел по пустынным заснеженным улицам, сквозь безлюдные скверы, сверкающие инеем; мимо высоких валов старого города; мимо скучившихся над береговым обрывом синеглавых церквушек с ажурными крестами, с чуть выпуклыми стенами, в лучах утреннего солнца казавшихся теплыми; мимо аркады торговых рядов, через площадь навстречу строго величественному собору и призрачно-легкой, устремленной в прозрачную глубь неба колокольне и дальше по мосту через реку сквозь розовую дымку в новый город.

Изредка навстречу ему попадались люди. Они щурились на искрящие жаркий свет сугробы, а ему казалось, что люди ему улыбаются.

Он остановился возле дома номер двенадцать по Садовой улице. Стоя возле незнакомого пятиэтажного дома, он вспоминал о том, как завтракал в кафе-молочной, как вместе с Игорем Игоревичем заливал каток, как отобрал сетки у Марии Ильиничны…

«Я сам виноват. Ведь она знала мой адрес. Она бы меня разыскала, и я повел бы ее к нашему дому. Мы позавтракали бы в кафе-молочной. Я познакомил бы ее с Марией Ильиничной. Я все бы ей объяснил, и она бы обрадовалась. Мы вместе посмеялись бы над моей ошибкой…»

Он усмехнулся, покачал головой и тут вдруг вспомнил, что она приехала лишь на неделю и скоро снова уедет.

Он ни разу не вспомнил о Дельфинии, постоял еще немного у чужого дома и пошел к себе домой.

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид. Он стоял на углу Садовой и безымянного переулка, и пять его подъездов выходили во двор. Люся Кузьмина никогда не жила в этом доме, но в его кафе-молочной иногда по утрам завтракал знакомый всем рыжеватый паренек. Люся уже уехала, когда во дворе дома на катке был устроен спортивный праздник, привлекший к себе внимание всей округи: в свете прожекторов под музыку из радиодинамика на лед сначала вышли фигуристы в костюмах сказочных персонажей, а затем состоялся хоккейный матч; Рыжий играл роль церемониймейстера, а на скамейке для почетных зрителей, укутанная в шубу, сидела пожилая женщина – бабушка паренька, как думали многие. Он все реже писал Люсе и все реже получал от нее письма, но во втором подъезде на первом этаже вместе с матерью и отцом художником жила симпатичная девушка, которая уже давно была влюблена в рыжего паренька и старалась чаще попадаться ему на глаза в надежде, что когда-нибудь он заметит ее, остановит и заговорит с ней, не может не заметить и не заговорить: ведь живут они в одном доме.

Странный мальчик

Уже были съедены закуски и произнесены первые тосты за здоровье именинницы, ее родных и близких. Перед горячим объявили небольшой перерыв – молодежь удалилась в соседнюю комнату танцевать, а люди постарше остались за столом, с разрешения хозяйки достали кто трубки, кто сигареты и с удовольствием закурили.

Завязался разговор. Некоторое время он был беспредметным, пока один из гостей не упомянул о недавно прочитанной им статье известного нашего поэта. Речь в ней шла, однако, не о поэзии, а о пятилетнем или шестилетнем мальчике, который чуть ли не на каждом шагу одаривал окружающих афоризмами, удивительными по глубине и точности мысли. Некоторые из гостей, как оказалось, эту статью читали, к тому же почти каждый имел собственную точку зрения на вундеркиндов, так что на вскользь затронутую тему тут же откликнулись.

– На самом деле, это сложная проблема, – заметил незнакомый мне мужчина в массивных роговых очках с сильной диоптрией. – Проблема с о ц и а л ь н а я прежде всего! То есть я имею в виду, что ярко и рано проявившаяся индивидуальность, обособленная вследствие того и даже в известной мере – я не побоюсь этого слова – о т ч у ж д е н н а я от ближайшего своего окружения, неизбежно вступает в конфликт с нормативной социосредой: будь то круг сверстников, школа, семья.

Уверен, что большинство сидевших за столом не поняли высказанного суждения, но дискуссии это не повредило.

– Слава Богу, мои дети не вундеркинды! – облегченно вздохнула моя соседка слева, полная женщина средних лет, с простым, приветливым лицом, мать троих детей.

– А я так считаю, – решительно заявил сидевший напротив человек угрюмой внешности, то ли инженер, то ли служащий треста, в котором работал муж именинницы, – что у нас сейчас одни вундеркинды, а нормальных детей раз, два – и обчелся. В годовалом возрасте отличил мать от отца – вундеркинд, в пять лет разучил тренькать на пианино «чижик-пыжик» – вундеркинд и так далее… Да чего тут говорить: сами из наших детей делаем вундеркиндов, а потом удивляемся, почему они вырастают такими олухами!

Кое-кто засмеялся, а моя соседка повторила:

– Слава Богу, в моих детях этого никогда не было. И учатся они вроде неплохо.

– Ну, вы суровы, Степан Иванович! – улыбнулась именинница, обращаясь к угрюмому гостю. – Уж на ваших-то детей грех жаловаться – такие воспитанные мальчики.

– Бросьте вы! Такие же олухи, как и все! – сердито махнул рукой Степан Иванович.

– По-моему, все-таки нельзя отрицать тот факт, что некоторые люди уже в раннем возрасте проявляют удивительную одаренность, – деликатно продолжала именинница, обернувшись к сидевшей по правую руку от нее импозантной особе в модном парике. – Вот Лаурочка, дочь всеми нами горячо любимой Альбины Сергеевны… Ведь теперь уже очевидно, что ребенок р о д и л с я художником. Какие тут сомнения, если работы пятилетней девочки заняли первое место на всесоюзном конкурсе детского рисунка! А с какой радостью, с какой самоотдачей она рисует; родителям приходится силой отрывать девочку от любимого занятия и укладывать спать. Правда, Альбиночка?

Альбина Сергеевна, ничуть не смутившись нарочито привлеченным к ней вниманием, тотчас же принялась живописать последние достижения своей дочери: к славе Лаурочки она давно привыкла. Но угрюмый Степан Иванович прервал ее рассказ сердитым восклицанием:

– Робертино Лоретти!

Альбина Сергеевна обиженно умолкла, а именинница удивленно покосилась на Степана Ивановича.

– Что-то я не поняла, Степан Иванович, при чем тут Робертино.

– А при том, – еще сердитее ответил тот, – что тоже, понимаете, гремел по всему миру, в каждой, простите за выражение, парикмахерской. А как подрос, как голос у него поломался, так ни слуху ни духу – исчез Робертино! Вот вам и проблема вундеркиндов. Цирк это, а не искусство!

За столом наступило неловкое молчание. И тут на помощь пришел мой знакомый, Николай Николаевич Полторак.

Надо сказать, что человек он довольно оригинальный. Кто он по образованию, я так, честно говоря, и не понял, хотя знаком с ним давно: историк, психолог, журналист? То я встречаю в «Вопросах философии» его сложную научную статью о моделировании человеческого мышления; то смотрю по телевизору снятый по сценарию Полторака научно-популярный фильм о новейших операциях на глазе; то при содействии редакции журнала «Вокруг света» отправляюсь вместе с Николаем Николаевичем в какую-нибудь экзотическую африканскую страну, где участвую в раскопках стоянки доисторического человека. Понятия не имею, где работает Полторак. Впрочем, как бы то ни было, человек он интересный, к тому же хороший рассказчик. Обычно придет в компанию, скромненько устроится в темном углу и оттуда незаметно зыркает зелеными своими глазищами, словно ощупывает ими собравшихся, взвешивает и приценивается. Слова не скажет, но если вдруг заговорит, то непременно выдаст рассказ, с выражением, в лицах и тому подобное… Короче, умеет.

И в этот раз, неожиданно вступив в разговор, Полторак увлек присутствующих своей историей и как бы сгладил бестактность, допущенную угрюмым Степаном Ивановичем в отношении Альбины Сергеевны и ее дочки.

Начал он, как всегда, без предисловия:

– Однажды я случайно познакомился с довольно любопытным подростком. С тех пор прошло много лет, но я хорошо помню эту встречу.

Я шел по улице, увидел впереди себя какого-то странно одетого мальчика, обогнал его и пошел дальше. Но мальчишке, видно, это не понравилось, так как он догнал меня, обежал и снова пошел впереди, быстро переставляя ноги и то и дело оглядываясь. На вид ему было лет тринадцать-четырнадцать, но одет он был как маленький: хотя стояла теплая погода, на голове у мальчишки была шерстяная шапка с наушниками – вы представляете себе, что я имею в виду? – вокруг шеи несколько раз обернут толстый вязаный шарф, а на ногах – зимние войлочные ботинки с галошами. В его возрасте в таком виде обычно разгуливают умственно отсталые дети. Поначалу я и принял его за такого.

Мы прошли с полквартала. Расстояние между нами то увеличивалось, то сокращалось настолько, что я едва не наступал парню на пятки. Дойдя до перекрестка, я свернул в боковую улицу. Но странный подросток и тут не оставил меня: повернул следом, бегом обогнал и засеменил впереди, сердито оборачиваясь. Меня же разобрало любопытство и этакий ребячий задор: а вот шиш тебе! Хоть ты и настырный такой, не уступлю!

Я прибавил шагу, пытаясь догнать мальчишку, но тот старался из последних сил и не давал мне обойти себя, пока на одном из поворотов улицы я не срезал угол, оказавшись впереди. И тут же услышал у себя за спиной возмущенный голос: «Нечестно! Нечестно так!»

Вопреки здравому смыслу – сами посудите, с какой стати я, взрослый мужчина, связался с мальчишкой, тем более наверняка психически ущербным? – я остановился и обернулся.

– Что тебе надо, мальчик? – смеясь, спросил я у своего преследователя.

– Нечестно это! – повторил он. – Во-первых, вы сошли с тротуара и срезали угол. Во-вторых, у вас ноги длиннее. И потом…

Мальчишка приблизился и с вызовом посмотрел на меня. Вглядевшись в его лицо, я тут же понял, что ошибся, заподозрив подростка в умственной неполноценности: на меня смотрели умные, живые, проницательные глаза.

– И потом, – продолжал парень, – вы же прекрасно видели, как мне хотелось у вас выиграть. Неужели так трудно уступить ребенку?!

Я, признаться, несколько растерялся от такой дерзкой логики.

– Ну, знаешь ли!

– Не знаю! – сердито ответил подросток и вдруг приветливо улыбнулся. – Просто я хочу поговорить с вами. Можно?

Я растерялся окончательно.

– Вы, когда думаете… Вы как думаете, словами? – не дал мне опомниться странный мальчик.

– Словами, конечно, а как же еще?.. Хотя… – Я не знал, что ответить: подобный вопрос никогда не приходил мне в голову. А подросток наседал на меня:

– Скажите, а у вас так никогда не было, чтобы вы о чем-то напряженно думали и в то же время как бы ни о чем… То есть, если вас в это время спросить, о чем вы думаете, то вы бы не знали, как ответить… Я непонятно объясняю?

– Да нет, в общем-то понятно. Но…

– Вы не спешите? Не очень? – перебил меня мальчишка. – Десять минут у вас есть? Мне надо вам рассказать. Ведь вы чужой человек, я вас больше никогда не увижу. Очень вас прошу!

У него, знаете ли, было такое растерянное выражение лица, и он с такой надеждой смотрел на меня. Я и ответить ему не успел, как странный мальчик схватил меня за руку и потащил за собой.

– Давайте только пойдем. Мне так будет легче. Не волнуйтесь, я постараюсь побыстрее, – возбужденно бормотал он, не выпуская моей руки. Потом вдруг замолчал. Некоторое время мы шли молча. Я, честно говоря, чувствовал себя в дурацком положении: куда меня тащит этот полоумный и что ему от меня, собственно, надо? Я хотел было остановиться, вырвав у парня руку, но мальчишка в этот момент сам отпустил меня и заговорил, глядя себе под ноги:

– Не знаю, как это объяснить… Понимаете, год назад я нашел на антресолях одну книжку. Я ничего в ней не понял, но мне вдруг показалось, что я держу в руках что-то очень красивое, очень нужное мне, понимаете?.. Как будто эта книга специально для меня написана, и я от нее завишу… Как бы это лучше сказать?..

– А что это была за книга? – поинтересовался я.

– Книга?.. По высшей математике… – растерянно ответил мне парень и вдруг с раздражением махнул рукой: – Да при чем здесь это! И, пожалуйста, не перебивайте меня, а то я собьюсь!

– Не в книге дело! – продолжал он с каким-то обиженным ожесточением. – Зря вы!.. Это вовсе не то, что я, как маленький, увидел на станции паровоз и тут же сказал себе: когда вырасту, стану машинистом. Ничего подобного!.. И не собираюсь я заниматься высшей математикой!.. Нет, тут другое. Как будто какой-то человек-невидимка вдруг шепнул мне на ухо: ты должен думать! Как приказ, понимаете?..

Мальчишка замолчал и выжидательно посмотрел на меня – представьте себе: этакий быстрый, цепкий и чуть насмешливый взгляд. Взгляд мне этот не понравился, и я спросил, усмехнувшись:

– А о чем именно думать, тебе этот невидимка случайно не шепнул?

– Если бы я знал о чем! – Мой собеседник грустно улыбнулся и, немного помолчав, продолжал: – Понимаете, я вроде не задаю себе никаких вопросов, ничего себе не представляю… И в то же время думаю. Не могу не думать!.. Как будто зуд какой-то, как будто живот начинает ныть… Нет, не то!.. Как туман, представляете?.. Да, с туманом точнее… А я как будто борюсь с ним, напрягаюсь из последних сил, и туман медленно начинает рассеиваться. И я начинаю видеть! Что-то очень красивое, очень радостное, но… бесформенное. Мне вдруг начинает казаться, что я уже многое понял, много знаю, но просто пока не могу объяснить словами… Будто просто надо лечь спать, и когда я утром проснусь, то уже буду все знать… Но так у меня никогда не получается…

Мальчишка остановился и опять с вызовом посмотрел на меня; он как бы угадал во мне недоверие и готовился тут же начать спор. Но я молчал.

– Я не знал, что это так трудно – думать, – продолжал странный подросток, вновь тронувшись по улице, а я послушно пошел следом. – Мне все мешает, все раздражает – звуки, то, что я вижу по сторонам, особенно мысли мешают, которые со словами… Мне надо очень сильно сосредоточиться, чтобы все исчезло и я мог думать по-настоящему… Но теперь я, кажется, немного научился. Я теперь знаю, что когда у меня начинаются эти приступы тумана – так я их для себя называю, – то мне надо придумать себе какое-нибудь занятие, какой-нибудь пустяк, который помогает сосредоточиться… Например, играть в оловянных солдатиков. У меня дома много солдатиков, я запираюсь у себя в комнате, выстраиваю их на полу, переставляю с места на место и в этот момент думаю… Или выхожу на улицу и иду куда глаза глядят… Бывает, что когда туман рассеивается, я оказываюсь в совершенно незнакомом месте…

– Вы, наверно, думаете, что я ненормальный? – вдруг с улыбкой повернулся ко мне подросток. – Мне тоже иногда кажется, что я немного того… Особенно, когда приступ начинается в школе, во время урока, когда вдруг хочется выскочить из-за парты и убежать куда-нибудь подальше, чтобы не бубнили вокруг, не приставали, чтобы можно было скорее начать думать…

Своим упоминанием о школе мальчишка вывел меня из затруднения – так часто бывает в разговоре, когда собеседник случайным замечанием или даже отдельным словом как бы вдруг подсказывает вам путь, по которому вам удобнее продолжать дискуссию… Ну, вы меня понимаете!

Я тут же спросил:

– Слушай, а как у тебя идут дела в школе?

– Какие дела? – Он удивленно посмотрел на меня.

– Ну, как учишься? Какие у тебя оценки?

– Как учусь? – растерянно переспросил мальчишка. – По-разному: когда – на пятерки, когда – на двойки… Как мне надо, так и учусь.

– Что значит «как мне надо»? – Теперь уже я не понял.

– Ну, если я буду все время получать плохие отметки, то меня же выгонят. Правда? Поэтому иногда мне приходится принимать их правила игры, и тогда я получаю пятерки. Это несложно: просто надо отвечать так, как хочет учитель.

Подобный ответ меня, признаться, позабавил, но я не стал его комментировать, а продолжил расспросы:

– А какие предметы тебе больше всего нравятся?

– Какие предметы? – опять переспросил мальчишка. – Да никакие. Я вообще не люблю ходить в школу. Мне там совершенно не дают думать…

– Ну, ладно. А как, скажем, у тебя идет математика?

– Как и все остальное, – пожал плечами мальчишка. – Одно время я любил ходить на математику. Мне нравилось угадывать ответы.

– То есть как это?

– А так: прочту условия задачи по алгебре или геометрии и тут же угадываю ответ. Угадывал почти на сто процентов. Как у меня это получалось, понятия не имею. Но очень забавное ощущение… А в школе-то ответы никому не нужны: они есть в конце задачника. В школе надо р е ш а т ь задачи, объяснять, как ты пришел к такому выводу, какие теоремы использовал… Этого я никогда не любил… А сейчас и ответ угадать не могу. Почему-то разучился.

– А какие у тебя отношения с учителями?

– Разные. Некоторые терпеть меня не могут, некоторые – вроде ничего, говорят мне, что я способный, но что лень меня погубит. Учительница по математике, например, если вас так интересует математика, она никак не может понять, что дело не в лени… Да нет, она хорошая тетка и знает свой предмет. Но, понимаете, она совсем не умеет думать. Только так, как в учебнике… Вот, например, однажды я у нее спросил: почему так получается, что число «десять» делится и на «двойку» и на «пятерку», а следующее, «одиннадцать», кроме как на себя само и на «единицу», ни на что не делится? А она мне ответила, что я своими глупыми вопросами мешаю вести ей урок. Я могу привести много таких примеров и по другим предметам, но там без учебника уже вообще ни шагу.

– Видишь ли, если хотя бы половина учеников знала половину того, что написано в учебниках, было бы просто изумительно. – Я не удержался от назидательного замечания, а мой безапелляционный собеседник подозрительно на меня покосился и произнес скучающим тоном:

– Мы, кажется, сбились.

– Ну почему же! По-моему, наоборот, мы сейчас на самом верном пути, – возразил я. – Мы, например, выяснили, что математика тебя не увлекает. Но что-то ведь должно тебя интересовать! Есть же у тебя хоть какое-нибудь любимое дело?

– Я же говорю вам, я думать люблю, – серьезно ответил мальчишка.

– О ч е м думать?! – рассмеялся я. – Нельзя любить думать ни о чем. Это, милый мой, знаешь как называется…

– Знаю. Знаю, как называется, – быстро перебил меня подросток и усмехнулся. – Но откуда вы взяли, что я думаю ни о чем? Я такого не говорил. Я просто сказал, что п о к а не могу объяснить, о чем я думаю.

Он замедлил шаг и посмотрел на меня этаким, знаете ли, изучающим и снисходительным взглядом, каким мы, взрослые, смотрим иногда на малолетних несмышленышей; потом снова усмехнулся и сказал:

– Хорошо, отвечу так, чтобы вам было понятно… Понимаете, меня много что интересует. Ну и что… Меня, например, интересует музыка. Часами могу ее слушать, знаю наизусть много опер, симфоний… Это еще с детства. Когда я был маленький, я так любил слушать музыку, что даже вставал по ночам, переносил проигрыватель в кладовку, чтобы родители не услышали, и там слушал пластинки. Я был уверен, что стану музыкантом… До тех пор, пока меня не стали учить играть на рояле. Тут я понял, что меня не и н т е р е с у е т играть на рояле… То же самое с живописью. Я очень люблю живопись, но мне не нравится рисовать. Отец – он у меня художник – твердит, что у меня талант, что я должен рисовать, показывает мои рисунки своим знакомым… Приятно, конечно, когда тебя хвалят. Но, понимаете, когда я рисую, у меня не бывает ощущения, что я делаю что-то красивое. Я просто срисовываю то, что вижу. Не думая… Зачем, спрашивается? Чтобы стать таким художником, как мой отец? Но он плохой художник и, по-моему, не любит рисовать.

И тут я не выдержал.

– Послушай, а тебе не кажется, что ты позволяешь себе чересчур резко судить и высказываться о взрослых людях? – останавливаясь, спросил я у мальчишки.

Мой самоуверенный собеседник тоже остановился.

– Не-а, не кажется.

– Видишь ли, если все в твоем возрасте начнут ругать учителей и родителей и вместо того, чтобы хорошо учиться в школе, будут заниматься абстрактным мышлением и игрой в солдатики… – Я многозначительно не докончил, выразительно посмотрев в глаза подростку. Я надеялся прочесть в них если не стыд, то хотя бы замешательство. Но ничего подобного! Ничего кроме искреннего сожаления ко мне в этих глазах я не увидел.

– Вы совсем меня не поняли, – вздохнул мальчишка. – Во-первых, я никого не ругал. Вы меня спросили, и я вам, как мог… И потом – почему все? Я же вам про себя рассказывал, а не про в с е х. Какое мне до них дело!

– Вот это и плохо, что ты только о себе думаешь. Знаешь, милый мой, с такими замашками, как у тебя…

До сих пор не понимаю, что тогда на меня нашло. Я словно раздвоился. Одна моя половина была проникнута неприязнью и недоверием к парню, негодовала и стремилась порицать, в то время как другая часть моего «я», наоборот, симпатизировала ему, любопытствовала и желала расспросить его как можно подробнее обо всем, что с ним происходит. Верх, однако, одержала первая, и я принялся назидательным тоном декламировать мальчишке прописные правила общественного поведения. Видимо, я сильно его этим уязвил, так как губы у него задрожали, а в глазах появилась злоба.

– А я действительно не такой как все! – чуть ли не закричал он на меня. – И прекрасно это знаю! Я могу, конечно, твердить себе, что я ничем не лучше, что я такой же, как в с е… Ну и что! Что мне это даст? Ведь я же прекрасно знаю, что это не так!.. И потом, что, вы думаете, мне легче?!. Да я потому и одеваюсь, как чучело. Потому рассеянного из себя строю и ленивого. Никакой я не рассеянный и не ленивый! Я, между прочим, прекрасно могу играть в футбол, и бегаю быстрее всех в классе, и гимнастикой с детства занимаюсь, и всем бы им мог показать! Я, между прочим, очень спортивный!.. Но если я начну дружить и играть с ними, то как я тогда им объясню, если мне вдруг надо будет срочно бросить все и начать думать? Они же никогда не поймут!.. Ведь даже вы не поняли. Вы, взрослый, образованный человек!.. Да вы, может быть, первый, кому я обо всем рассказал, – продолжал подросток, с ненавистью глядя на меня и чуть не плача. – Вы думаете, просто чувствовать все это и ни с кем, ни с одним человеком!.. И потом, а вдруг я ошибаюсь, вдруг на самом деле там, в глубине, за этим туманом, ничего нет и я ничего не пойму… Но я должен понять. И я пойму, назло вам всем! А сейчас смейтесь надо мной! Пожалуйста!

Он повернулся и ушел. Больше я его не встречал.

Николай Николаевич завершил рассказ так же неожиданно, как начал.

– Ну и чего, спрашивается? Что вы этим хотели сказать? – спросил сердитый Степан Иванович.

Полторак глянул на него своими озорными зелеными глазами, потом пробежался ими по лицам остальных слушателей и сказал:

– Видите ли, уже через несколько минут после того, как мальчик ушел, я понял, что разговаривал с… будущим гением.

– Ах вот оно что! – громко произнес Степан Иванович.

– Весьма, конечно, любопытный экземпляр, – заметил мужчина в роговых очках. – Но, судя по тем, так сказать, симптомам, которые вы описали… Нет, я конечно, не психиатр, но и у меня возникает вполне закономерный вопрос…

– А у меня никаких вопросов не возникает! – перебил его Степан Иванович. – Я бы с великим удовольствием взял и надрал бы уши этому вашему «гению». Вот так! Он бы тогда сразу понял, о чем надо ему думать.

– Надрал уши – это грандиозно! Просто и гениально! – рассмеялся Николай Николаевич.

– Нет, товарищи, – с негодованием продолжал Степан Иванович, не обращая внимания на ядовитую реплику Полторака, – я с ужасом иногда думаю: каково же приходится бедным учителям! Когда у тебя в классе сидит, понимаешь ли, пара-тройка таких «гениев»… Думать им, видите ли, мешают! Да им бы только ничего не делать, лежать дома на тахте пузом вверх и плевать в потолок – вот и вся философия!.. А мы еще иногда грешим на наших школьных учителей, школу ругаем, дескать, не справляется с воспитанием. Да им памятники надо ставить при жизни! И зарплату платить как академикам!

– А может быть, этот мальчик просто разыграл вас, – предположила Альбина Сергеевна. – Для нынешнего молодого поколения артистизм так характерен.

– Точно! Каждый второй – артист! И все считают себя Эйнштейнами! – одобрил Степан Иванович.

– А я могу предложить вам другую точку зрения. Понимаете, человеческая личность устроена таким образом… – вновь попытался вступить в разговор мужчина в очках, но как раз в это время именинница стала подавать горячее, и обсуждение рассказа Николая Николаевича закончилось само собой. Больше к этой теме не возвращались.

Замечу от себя, что хотя рассказанная история произвела на меня известное впечатление, я воспринял ее с недоверием. Многое в словах и поведении мальчишки показалось мне противоестественным и вызывающим, а вывод, сделанный Полтораком, что парень – юный гений, – полностью бездоказательным. К тому же я привык не слишком доверять Николаю Николаевичу. Он, по моим представлениям, принадлежал к числу тех рассказчиков, которые с легкостью могут переиначить реальные события, лишь бы произвести эффект.

И в данном случае я отнюдь не уверен, что странный мальчишка, с которым Николай Николаевич якобы встретился на улице, в действительности был таким, каким изобразил его Полторак, да и вообще существовал на свете, а не был плодом творческой фантазии Николая Николаевича.

Нет, я бы ни за что не взял на себя смелость предложить рассказ Полторака вниманию широкого читателя, если бы не случай, сравнительно недавно происшедший лично со мной.

Я ехал ночным поездом из Ленинграда в Москву. Моим соседом по купе – двухместному (я взял себе «СВ») – оказался очень симпатичный, весьма общительный молодой человек лет двадцати пяти. Не помню точно, с чего у нас начался разговор, но в ходе беседы мы коснулись классической музыки, с музыки вообще перешли на Моцарта, а с самого Моцарта – на роман о нем Дэвида Вейса «Возвышенное и земное». Мой собеседник заметил, что Моцарт, пожалуй, единственный из общепризнанных гениев, который начал свою жизнь как «классический салонный вундеркинд», ибо, как правило, из вундеркиндов ничего потом не выходит. Я поспешил согласиться со своим попутчиком и вдруг взял и пересказал ему историю о странном мальчике, услышанную мной от Николая Николаевича Полторака.

– Впрочем, я сильно подозреваю, что вся эта история выдумана моим знакомым, – закончил я свой пересказ. – В любом случае ничто, на мой взгляд, не свидетельствует о том, что этот мальчишка был наделен хотя бы минимальными предпосылками к гениальности.

Молодой человек, который слушал меня с большим вниманием, вдруг как-то странно улыбнулся и возразил:

– Ну, гений – это, конечно, громко сказано. Но в целом очень похоже.

– На что, простите, похоже? – не понял я.

– Это подсознательное предощущение красоты, о котором говорил подросток… В том числе в точных науках, которые, казалось бы, связаны только с логикой. Французский математик Анри Пуанкаре в некоторых своих работах, например, прямо указывает на чувство математической красоты, гармонии чисел и форм.

Я недоуменно молчал, силясь отыскать какую-либо связь между эстетическими воззрениями Анри Пуанкаре и заявлениями странного мальчишки, а мой собеседник продолжал с неожиданным воодушевлением:

– И это беспокойное предчувствие открытия… Многие знаменитые мыслители указывали на то, что у них научному озарению часто предшествовало ощущение, что нечто подобное скоро наступит, хотя они и не знали, каким оно будет точно. Нечто типа: «Я вижу и завтра буду видеть дальше»… Понимаете?

– У знаменитых мыслителей – возможно. – Я понял наконец, куда клонит мой оппонент, и принялся возражать ему: – Но разве может быть подобное предчувствие у тринадцатилетнего подростка, который вместо того, чтобы заниматься, бесцельно шатается по улицам? Что он может «предчувствовать»?

– Туман… Борьба с туманом… Надо же! – задумчиво произнес молодой человек, рассеянно посмотрел на меня, но тут же, словно спохватившись, принялся объяснять:

– Понимаете, каждый видит что-то свое. Французский математик Адамар, например, видел пятна неопределенной формы. Пуанкаре – атомы-крючочки Эпикура, которые вдруг приходят в движение, сталкиваются друг с другом и образовывают сочетания. Генетик Гальтон в процессе рассуждений слышал аккомпанемент слов, лишенных смысла. Более того, он писал, что иногда, добившись в ходе длительной умственной работы совершенно ясных для себя результатов, он испытывал большие затруднения, когда пытался выразить их словами. Эту необходимость перевода мыслей на язык слов он считал одной из наибольших неприятностей своей жизни… Кстати, вы никогда не обращали внимания на то, как вы сами думаете: словами, образами или еще как-либо?

«Как я думаю?.. Да, Господи, конечно, словами! Ведь вот же – словами думаю», – подумал я, но спросил о том, о чем вроде бы совсем не думал:

– Простите, а вы кто по профессии? Наверно, психолог?

– Нет, я математик, – ответил молодой человек. – И у меня то же самое… Я, например, когда обдумываю вопрос, вижу не собственно формулу, а то место, которое она занимала бы, если ее записать: нечто вроде ленты, состоящей из букв, которые невозможно прочесть, как будто они в тумане, как будто я надел очки с сильной диоптрией… Причем в этой формуле буквы немного отчетливее в тех местах, которые мне кажутся более важными… Вы понимаете?

«Все я понимаю! Что вы, физики-математики, удивительно самоуверенный народ. Все-то вам понятно, и все-то вы с поразительной беззастенчивостью беретесь объяснить», – подумал я с такой словесной отчетливостью, что мои мысли предстали у меня перед глазами словно напечатанные на бумаге.

– Да, любопытно, – деликатно заметил я. – Но вот вы, математик, скажите мне: разве мог мальчишка «угадывать» ответ задач, не решая их?

– А почему бы нет! Он мог быть вычислителем. Ведь есть же такие люди, которые способны очень быстро производить чрезвычайно сложные подсчеты, например, почти тут же ответить вам, сколько минут или секунд прошло с начала нашей эры… Естественно, они не столько «считают», сколько «угадывают». Математик Мебиус, например, говорил, что в момент вычисления ему часто казалось, что кто-то невидимый стоит рядом с ним и нашептывает ему на ухо способ найти желаемый результат.

– Ну, ладно, предчувствие, ладно, вычислитель, ладно, ему, дескать, было скучно в школе, хотя…

– Да поймите вы, – вдруг нетерпеливо оборвал меня молодой человек, – что этот мальчишка – сам себе школа! Школа, если хотите, обращается лишь к сознанию и к самым поверхностным его слоям. А мальчишка, судя по тому, что вы рассказали, учился проникать в глубь себя, в свое бессознательное, туда, где все рождается, все эти крючки и атомы, и куда умеют проникать лишь немногие. Вы понимаете?

– Мистика какая-то. Ей-богу! – улыбнулся я.

– Пусть мистика, – улыбнулся в ответ молодой человек. – Но без этой, как вы говорите, мистики не было бы сделано ни одного крупного открытия… Кстати, – продолжал он вдруг виноватым тоном, – обратите внимание на тот вопрос, который ваш мальчик задал своему учителю по математике. На такие «глупые» вопросы, между прочим, вот уже более ста лет опираются высшая математика и большинство ее достижений, благодаря которым и ракеты в космос летают и новые частицы обнаруживают…

– Ну, хорошо, – не сдавался я. – Вы меня убедили, что мальчишка этот незауряден. Но послушайте, разве может талантливый человек не знать, в чем его призвание? Истинный талант, как мне представляется, с раннего возраста должен быть однозначным и целенаправленным.

– Вот уж нет, – покачал головой мой собеседник. – Скорее наоборот, талант живет в окружении самых разнообразных творческих способностей. Вспомните Леонардо да Винчи!.. Более того, очень часто он мучительно ищет себя, вернее, сферу своего применения. Первым увлечением Галилея, например, была живопись. В семнадцать лет он начал изучать медицину и лишь позднее занялся математикой. Гаусс долго колебался между математикой и филологией. Я, разумеется, не Галилей и не Гаусс, но, честное слово, я только совсем недавно понял, что мне следует заниматься математикой, а, скажем, не биологией. У меня и кандидатская диссертация была по биологии.

«Так я тебе и поверил! Не Галилеем, так Дарвином наверняка себя считаешь!» – типографским способом пропечаталось в моем мозгу.

– Но откуда эта вызывающая уверенность в своей исключительности? – уже с раздражением спросил я у своего попутчика. – Насколько мне известно, талантливые люди всегда отличались скромностью.

Молодой человек поглядел на меня с любопытством:

– Откуда у вас такие данные? «Скромны только бездарности», – говорил Гёте.

– Ну так то же Гёте! – воскликнул я.

– О да!.. Но вспомните: у Вейса, встречу Гёте с Моцартом. Гёте тогда было четырнадцать лет, он прекрасно рисовал, играл на клавесине, писал стихи, занимался фехтованием, верховой ездой. Одним словом, законченный дилетант, думает про него отец Моцарта. И действительно, что еще он мог подумать про этого, никому не известного подростка с крупным носом и большим ртом. Но с каким чувством собственного достоинства тот уже тогда смотрел на окружающих!

– Ну так то же Гёте! – повторил я с еще большей убежденностью.

– Да, конечно, – вдруг поспешно согласился молодой человек, подозрительно, чуть ли не с опаской покосился на меня и неожиданно предложил укладываться спать, сославшись на то, что на следующий день его ждет много работы.

Я долго не мог заснуть. Не то чтобы на меня так подействовала беседа с самоуверенным молодым эрудитом и не то чтобы я вновь стал перебирать в памяти рассказ Полторака о странном мальчике, а просто потому, что я всегда трудно засыпаю в дороге.

Проснулся я поздно, когда поезд уже подходил к Москве. Мой попутчик с книгой в руке расположился у окна. Накануне он был в джинсах и свитере, а теперь сидел в темном элегантном костюме и при узком шерстяном галстуке. Но не преображение молодого человека удивило меня, а тот небольшой значок, который я тут же разглядел на лацкане его пиджака – алый флажок с золотой надписью. Мое любопытство оказалось сильнее чувства неловкости, и я, едва встав с постели, принялся осаждать вопросами соседа по купе. Он довольно любезно отвечал мне, и вскоре я выяснил про молодого человека все, что хотел: что он направляется в Москву на сессию Верховного Совета, что год назад его избрали членом-корреспондентом Академии наук, что через несколько месяцев ему исполнится двадцать семь лет.

Я был так удивлен услышанным, что, когда поезд прибыл в Москву, даже не простился со своим попутчиком.

Но впереди меня ждало еще большее удивление. Когда я стоял в очереди на такси, меня вдруг окликнули, я обернулся и увидел перед собой юного члена-корреспондента.

– Вы так неожиданно исчезли – чудом вас нашел, – обрадованно сообщил он.

В полной растерянности смотрел я на своего вчерашнего собеседника, а тот, смущенно улыбнувшись, сказал:

– Простите, пожалуйста, вы не могли бы дать мне адрес вашего знакомого. Того, который рассказывал о мальчишке.

Я молчал, а молодой человек, еще сильнее смутившись, принялся объяснять:

– Понимаете, вы так заинтересовали меня этой историей… И мне вдруг захотелось… встретиться, чтобы услышать ее, так сказать, из первых уст… Я был бы вам весьма признателен…

Он не закончил, развел руками, покраснел и вдруг посмотрел мне в глаза, словно уколол взглядом – быстрым, прямым, чуть насмешливым.

Так, например, полностью оборвалась связь с тиролем

3 января

Милый Володя. Я никогда не любил и не умел писать письма. Поэтому не отвечал тебе. Впрочем, не только поэтому. Понимаешь, слишком велико стало между нами расстояние. Нет, не в пространстве, а во времени. Письмо из Москвы в Хабаровск, насколько я понимаю, идет не долее десяти дней. Но преодолеть те годы, которые разделяют нас, которые накопились между «нами – теперь» и «нами – тогда», когда вместе ходили в школу, когда каждый день виделись, когда, как нам казалось, жить не могли друг без друга…

Нет, опять вру. Не во времени дело. А в том, наверное, что за последние десять лет мне не о чем было сообщить тебе.

И только сейчас появилось. И вот хочу рассказать:

Сегодня утром шел снег. Странный какой-то: как бы замедленный. Сверху на меня опускались маленькие белые крупинки, тысячи их; на глаз они казались сухими, а прикосновение было влажным. Они так плавно и обособленно падали, что можно было выбрать в вышине отдельную снежинку и проводить ее взглядом до земли; можно было поймать в кулак; можно было, рассчитав, где она упадет, встать на то место, поднять голову – и она влажно умирала на моем лице.

И тут я вспомнил о тебе. И вдруг подумал, что ты единственный человек, которому мне хочется и которому я м о г у рассказать об этом.

Вот и все.

Твой «двадцать-лет-назад-друг» Иван.

Р. S. Если адрес твой не переменился и ты получишь это письмо, не пугайся: я не сумасшедший. Я потом постараюсь объяснить, если сам пойму и вновь родится желание написать тебе.

4 января

Здравствуй, любимая моя мамулечка!

Как ты там? Как чувствуешь себя в Новом году? Получила ли нашу поздравительную открытку? Как, кстати, твои ноги? Помнишь, ты писала мне, что Зина К. обещала показать тебя какой-то вашей местной знаменитости. Обязательно напиши мне поподробнее.

Теперь о нас. Мамуленька, я сначала вообще не хотела тебе писать об этом. Но теперь, когда, слава Богу, все позади, когда кончился этот жуткий обезьяний год! Только умоляю тебя – не волнуйся! Повторяю – все теперь в порядке. Все – живы и здоровы, и это – главное! А теперь рассказываю все, как было.

21 декабря Ваня попал в автомобильную катастрофу. Вечером он возвращался на такси от Кости Комплектова (помнишь? они с женой уже четвертый год живут в Австрии, а сейчас Костя по делам приехал в Москву), и в них врезался пьяный на самосвале. То есть лоб в лоб. Таксиста – в лепешку! Но Ваня (он сидел рядом с водителем на переднем сиденье) каким-то чудом остался цел и невредим. Его выкинуло через дверь в сугроб. Бывает же такое везенье! Только разодрал щеку и ушиб коленку. (А водителя, говорят, по частям вынимали из машины!)

Но ты представляешь мое состояние?! Когда среди ночи мне вдруг позвонили из больницы и сообщили, что мой муж попал в аварию! Я чуть с ума не сошла! Ужас что пережила и сколько всего передумала, пока добиралась до больницы!

Но все-таки есть на свете Бог! И он – Добрый! Он спас Ваню, спас меня, наших девочек! Что бы мы все делали, если бы… Нет, даже подумать жутко!!!

Правда, неделю Ваню продержали в больнице – врачи подозревали, что у него сотрясение мозга. Действительно, когда я его увидела, вид у него был дикий – лицо белое как полотно и отсутствующий взгляд. В первый момент он меня даже не узнал – посмотрел на меня как на чужую. Еще бы! После такого шока! Он, оказывается, несколько часов был без сознания!

Но теперь уже все позади. Как кошмарный сон! Ваню уже выписали. Врачи считают, что если у него и было сотрясение, то очень небольшое. Главное – кончился этот жуткий год!

Боже мой! Теперь-то наконец я поняла, что такое счастье! И как я только смела раньше жаловаться на свою судьбу, ныть по каким-то пустякам, расстраиваться из-за мелочей. Теперь я чуть ли не каждую минуту повторяю про себя: «Господи! Спасибо тебе за все! Я так тебе благодарна! И я счастлива. Счастлива! Счастлива!!!»

Мамуленька! Честное слово, до этого я даже не подозревала, что так сильно люблю своего мужа!

Ваня шлет тебе горячий привет, а я кончаю, потому что иду кормить ужином моего любимого мужа.

Целую,

твоя Светланка,

самая счастливая женщина на свете!!!

19 января

Милый Володя.

От своего дома до станции метро я добираюсь пешком. В течение нескольких лет два раза в день я проходил по одной и той же улице, туда и обратно. Казалось бы, улица эта должна быть мне знакома до последней выбоины в тротуаре. Но вчера вдруг впервые замечаю на одном из перекрестков газетный киоск. Заинтересовавшись, подхожу и говорю киоскеру: «Можно поздравить вас с новосельем?» А он улыбается мне: «Я в этом киоске, между прочим, уже три года работаю».

Купил я газету, отошел от киоска, огляделся по сторонам, и вдруг – поверишь ли? – показалось мне, будто я впервые на этой улице. То есть все на ней мне вроде бы знакомо, но один из домов точно стал выше, а на крыше его появилась странного вида конструкция, напоминающая купол обсерватории. Никогда до этого я не замечал этого купола, равно как и орнамента из разноцветных кирпичей на доме напротив.

Меня теперь все чаще навещает странное ощущение: будто я заново родился – в том же мире, в котором жил до этого, но более цельном и полном, что ли. Словно во мне, как в фотоаппарате, кто-то подправил фокус, и вот прежде размытое стало каким-то неожиданно явственным. И эдак каждый день понемножечку подправляют во мне, и я вижу все дальше, все глубже и резче.

Крупинки снега, помнишь?

Вчера меня навестил мой лучший друг Константин, и я рискнул рассказать ему о том самом, как бы замедленном, сентиментальном, снеге. Показалось мне, что снег этот – именно то, что я должен подарить своему другу на прощание.

Костя слушал меня рассеянно, с неловкой улыбочкой, то и дело переглядываясь с моей женой. А когда я кончил, вздохнул с облегчением. «Снег – это прекрасно, старичок, – сказал он. – Между прочим, у нас в Австрии в этом году очень мало снега. А Кирка моя, ты же знаешь, – заядлая горнолыжница».

Между прочим, мой друг уже четвертый год работает в Австрии в каком-то международном институте. И опять-таки между прочим он сообщил мне, что каждый «уик-энд» они с женой Кирой ездят на машине из Вены в Тироль кататься на горных лыжах. И там, в Тироле, между прочим, никаких очередей перед подъемниками. Хотя дорого, разумеется, но они, между прочим, никогда не экономят на своих удовольствиях, и так далее и тому подобное.

Между прочим, он пробыл у меня недолго и, рассказав о Тироле, об отелях, подъемниках и экипировке горнолыжников, почти сразу ушел.

А во мне словно опять подправили фокус, и я вдруг увидел, что мой друг Константин и прочие мои многочисленные приятели, все они и впрямь – «между прочим».

То есть, когда я не жил, они мне были желанны и необходимы. Мы как бы не жили вместе: сладко пили, вкусно ели, говорили каждый о своем и о себе, но радостно и со вкусом. Мы и прежде были чужими друг другу, но в нашей отчужденности было нечто общее, связывающее нас – слепота и глухота наши, наверно. И вот мы словно цеплялись друг за дружку, скучивались в стаю, вместе праздновали наши дни рождения и встречали старый Новый год.

Но теперь мне стало невозможно с ними. Их общество тяготит меня, а я, должно быть, кажусь им чужим и странным.

И все-таки есть нечто грустное в том, что с нетерпением ждешь их ухода, и в том, как неловко за торопливый свой уход они оправдываются.

Твой друг Иван.

Р. S. Прости, Володя, что не задаю тебе обычных вопросов о делах и самочувствии. Если захочешь, сам обо всем мне напишешь. Если, разумеется, адрес у тебя за десять лет не переменился и ты получаешь мои письма.

19 января

Мулик мой драгоценный, здравствуй! Ну зачем так волноваться?! Ведь я же написала тебе, что теперь у нас все в порядке! Ваня чувствует себя прекрасно, ссадина у него на лице зажила, коленка уже не болит. О катастрофе он даже не вспоминает. Ему сейчас не до этого – он очень много работает, пишет свою докторскую. В апреле защищается его начальник, в ноябре – завсектором, а на январь будущего года планируется Ванина защита. Конечно, впереди еще целый год, но ведь это докторская, мамочка! Сейчас для докторов придумали столько много новых требований – застрелиться можно!

Не знаю, правда, можно ли ему так много работать. Но лично я считаю – в таких случаях даже чудесно, что человек занят приятным для него делом и не роется в прошлом.

Тем более из-за того, что он так много работает, Ваня в последнее время полностью изменил образ жизни. Он, например, бросил курить и не берет в рот ни грамма спиртного. Все его друзья в полном недоумении. Даже возмущаются: «Раньше был человек как человек. Можно было поговорить с ним по душам, обсудить животрепещущие проблемы. А теперь сидит как сыч, ничего не пьет, и у нас водка в горле застревает».

А я, честное слово, рада. Нет, я совершенно не хочу сказать, что Ваня у меня был пьяницей. Но, ей-богу, слишком часто у нас раньше собирался разный народ – прямо не дом был, а какой-то караван-сарай. Нагрянут без предупреждения со своими «животрепещущими проблемами», принесут батарею бутылок. А я их, сама понимаешь, обхаживай, закуски им подавай, сиди с ними до утра. Люди всё, правда, приличные, интеллигентные. Но сколько же можно, в конце концов – одни и те же тосты, одни и те же анекдоты. И каждый дудит в свою дуду, никого не слушая.

А сейчас, когда Ваня перестал выпивать, такая тишина в квартире наступила! Теперь только звонят по телефону и выпытывают у меня: «Ну как твой муж? Не бросил еще дурью маяться?»

Вчера, например, зашел к нам Костя Комплектов (помнишь? тот, который с женой в Австрии живет – сегодня он опять туда уехал). Так и он пробыл у нас совсем недолго. Как узнал, что Ваня ничего не пьет, растерялся, загрустил, рассказал немного об Австрии и ушел.

Зато Ваня теперь по вечерам обязательно гуляет – обдумывает свою диссертацию на свежем воздухе. Раньше у него было только два занятия – либо до часу ночи строчил на машинке, либо кутил с друзьями. А теперь вовсю следит за своим здоровьем. Даже спать стал отдельно – в своем кабинете. Говорит, так ему удобнее и так он лучше высыпается. Пусть делает как считает нужным. Я так теперь люблю теперешнего своего Ванечку, что, кажется, на все для него готова. Разве может женщина желать себе лучшего мужа?!

Вот такие у нас дела. А в остальном – без изменений. Машеньку в школе по-прежнему ругают за рассеянность и «некоммуникабельность», а Варька по-прежнему не столько ходит в детский сад, сколько болеет и сидит дома. Не волнуйся, ничего серьезного – одни ОРЗ. Может быть, устроить ее на пятидневку? Говорят, что на пятидневке дети болеют реже.

Мамочка, как же тебе не стыдно? Почему ты ничего не напишешь о себе? Как твои ноги? Что тебе сказал доктор? Была ли ты у него? А может быть, тебе все-таки стоит приехать к нам и мы с Ваней покажем тебя какому-нибудь хорошему специалисту? Все-таки Москва есть Москва.

Целую тебя крепко-крепко и иду спать.

Твоя Светочка.

25 января

Милый Володя.

Теперь, когда я все для себя окончательно уяснил, и об этом хочу рассказать.

Я уже, помнится, писал тебе, что как бы заново родился на свет. И первым человеком, которого я увидел, придя в сознание – кроме незнакомых людей в белых халатах, которые приняли мои роды, уложили меня на носилки и отвезли в палату, – была моя жена. Она подбежала к койке, на которой я лежал, принялась обнимать меня, плакать, смеяться. Вернее, то, что это моя жена, я вспомнил лишь спустя некоторое время, а в первый момент был весьма растерян, так как решительно не понимал, что надо от меня этой интересной, совершенно незнакомой мне женщине, почему она меня обнимает, над чем плачет и как ей не совестно так шумно вести себя, когда вокруг спят другие люди. Клянусь тебе, я действительно не узнал ее.

Видишь ли, это как с газетным киоском. С той лишь разницей – и разница эта для меня с каждым днем все мучительнее, – что киоск впервые возник передо мной, не имея следов в моей памяти, а женщина эта, по мере того как я к ней присматривался, пробуждала во мне воспоминания, сначала смутные, но постепенно все более отчетливые, знакомые и дорогие сердцу, в то время как сама она по-прежнему оставалась для меня чужой и какой-то досадной, что ли.

То есть я теперь прекрасно понимаю, что передо мной моя жена, что я любил ее многие годы; я узнаю ее движения, ее манеру говорить и вести себя настолько, что заранее могу предсказать, как она поступит в следующую минуту: улыбнется ли, нахмурится ли, и как улыбнется, и как нахмурится, – я все это узнаю, но ничего к ней не чувствую.

Нет, чувствую! Я словно предугадываю и сам переживаю ту боль и то горе, которое я неминуемо должен причинить этой любящей и беззащитной женщине. Мне стыдно и больно смотреть ей в глаза, мне горько за нее и страшно. Но…

Есть такая притча у древних китайцев. Двое мужчин заболели и пришли к врачу. Тот осмотрел их и сказал: «У одного из вас сильная воля, но слабое сердце, а у другого – наоборот. Если переставить ваши сердца, то, к счастью для обоих, восстановится равновесие». Так он и сделал. Одурманил своих пациентов вином, разрезал у каждого грудь, вытащил сердца и переменил их местами. Придя в сознание, оба почувствовали себя вполне здоровыми. Но, вернувшись домой, не признали своих жен и прогнали их.

Бедные женщины! Почему они всегда страдают, когда мы восстанавливаем свое равновесие?

Будь здоров.

Твой Иван.

Р. S. Ты, кстати, знаком ли со Светланой, моей женой? Кажется, вы виделись в тот единственный раз, когда ты приезжал в Москву.

Впрочем, какое это сейчас имеет значение?

5 февраля

Здравствуй, дорогая мамочка!

Получила твое письмо. Очень ты меня им огорчила. Нет, не своей болезнью, а своим отношением к ней. Доктор этот тоже – хорош гусь! Во-первых, кто говорит такие вещи больным?! А во-вторых, врет он все! О каком таком «престарелом возрасте» может идти речь, когда тебе еще 65 нет?! И потом, не знаю, как в вашем захолустье, но во всем мире сейчас медицина так далеко ушла вперед, что лечат теперь значительно более сложные болезни, чем твой тромбофлебит. В общем так – приезжай к нам в Москву, и будем срочно лечить твои ноги! Пока Иван еще окончательно не растерял свои знакомства.

У нас все в порядке. Ваня чувствует себя нормально. Работать стал меньше, но зато много времени уделяет детям. Подолгу гуляет с ними, читает им книги, укладывает спать. Машеньку записал в секцию юных фигуристов, а Варьку вчера водил в кукольный театр.

Раньше мне казалось, что он вообще не замечает детей. Вернется с работы, потреплет детишек по головкам и уйдет к себе в комнату. И вдруг такие сильные отцовские чувства и такое внимание. Даже странно как-то!

Да, сейчас устраиваюсь на работу. Иван настоял. Говорит, что современная женщина должна жить полноценной общественной жизнью, а не деградировать в домашнее животное. Нашел мне приличное место с интересной работой, неплохим окладом и тремя присутственными днями. Вроде я там понравилась, и меня берут, но пока не скажу – куда, чтобы не сглазить.

Вот такие у нас дела.

Мама, ждем тебя в самое ближайшее время, чтобы всерьез заняться твоими ногами.

Света.

8 февраля

Милый Володя.

Не знаю, есть ли у тебя дети. У меня детей не было. То есть в моей квартире жили две девочки: Мария и Варвара, которых я считал своими дочерьми. Когда они плакали, я гладил их по головкам или совал им соски; когда озорничали, я наказывал их или заставлял себя не обращать внимания на шум, ими производимый; когда они хотели есть, я кормил их, если рядом не было их матери. Все эти операции я производил настолько автоматически, что, работая у себя в кабинете и услышав шум за дверью, мог прерваться на середине мысли, выйти из кабинета, сунуть соску, дать шлепок или отрезать хлебную горбушку, не потеряв нити рассуждения, и, вернувшись к столу, без труда продолжить прерванное.

Или, скажем, мне нравилось гладить Варины пеленки и подгузники. Но, как я теперь понимаю, гладил я их для собственного развлечения, а не для нее, моей дочери. Поэтому, когда случалось Варе, в то время как я гладил, разрыдаться, описавшись или потеряв соску, я с досадой оставлял утюг и с раздражением подходил к девочке, а то и вовсе не обращал внимания на ее плач.

Так жил я бездетным отцом.

Но вот две недели назад жена попросила меня отвести Варю в поликлинику. Мы шли с дочерью по улице, как вдруг из подворотни выскочила большая мохнатая собака. Увидев ее, Варя спряталась за мою спину, обхватив меня ручонками и дрожа от страха. И тут я впервые почувствовал, что эта ищущая у меня защиты девочка – мой ребенок, мое собственное продолжение! И в страхе ее – моя уверенность, в слабости ее – мое мужество, и в этот чудный момент я не только от собаки, я от целого полчища чудовищ смогу ее защитить: такую всепобеждающую и радостную силу сообщили мне эти маленькие, обхватившие меня ручонки.

Не знаю, возможно ли описать словами подобное откровение. Мне это, как видишь, не очень-то удалось.

Но с той поры я словно прозрел и разглядел рядом с собой двух маленьких женщин, чудесно родных мне и до боли мне неизвестных, две самостоятельные и непохожие одна на другую личности, со своими уже сложившимися характерами, собственным миропониманием, своей любовью и своим неприятием. Удивленно в них вглядываясь, я, к ужасу своему, стал понимать, что ничего пока не дал им, кроме некоторых черт лица и нескольких свойств характера, а все остальное в них развивается без моего участия.

Хуже, я мешал им расти, бесчувственностью своей портил то прекрасное, что заложено в них природой. Например, я считал справедливым одинаково относиться к обоим детям, тогда как именно в одинаковости этой заключалась несправедливость. Маша по характеру своему – чуткая, ранимая и обидчивая девочка, и любой мой окрик, любой шлепок – даже заслуженные – по отношению к ней были непростительны, развивали в ней нервозность, укрепляли замкнутость. Варя, наоборот, своенравна и не по-женски умна; она во что бы то ни стало настоит на своем, сколько ты ее ни одергивай, и вот получается, что своей «равной справедливостью» я лишь потворствовал ее упрямству.

Впрочем, есть у меня надежда, что мне хотя бы частично удастся загладить свою вину перед детьми.

Привет.

Твой Иван.

Р. S. Тебе никогда не приходило в голову, что человек слишком рано производит на свет потомство, когда он еще ничему не может научить своих детей, а то и вовсе к ним безразличен; что запоздалое наше прозрение слишком дорого обходится, детям нашим в первую очередь?

21 февраля

Мама, как же тебе не стыдно?! Разве можно так наплевательски относиться к своему здоровью?! Все твои объяснения просто смехотворны! Я ничего не понимаю в медицине, но даже я знаю, что тромбофлебит прекрасно лечат! И как тебе только не стыдно, мама, писать мне, что ты своим приездом стеснишь нас, помешаешь работе Ивана! Когда он пачками таскал сюда своих дружков, кутил с ними до утра – это не мешало его работе! А ты, моя больная мама, стеснишь вдруг и помешаешь? Что за чушь!

Короче, и слышать не желаю! Срочно сообщи мне, когда приедешь. А я покажу тебя Ирине Борисовне. Она – просто волшебница! Одной моей знакомой она за неделю удалила опухоль из груди. Без всяких лекарств и тем более – без всякого скальпеля! Ты представляешь?!

Я уже рассказала о твоих ногах Ирине Борисовне. Она только посмотрела на твою фотокарточку и тут же сообщила, что после нескольких ее сеансов ты будешь бегать как козочка. Такие у нас теперь есть врачи. Они называют себя «сенсами». Их все критикуют, но все у них лечатся. Они, правда, довольно дорого берут за лечение. Но какие могут быть счеты, когда речь идет о здоровье человека!

Ты поняла меня, мамочка?!

Целую тебя крепко-крепко, очень люблю, очень скучаю и жду как можно скорее.

Твоя Светка.

24 февраля

Милый Володя.

До сих пор не получил от тебя ни одного ответного письма и, зная твою отзывчивость, полагаю, что ты уже давно не живешь там, куда я тебе пишу. А посему беззастенчиво продолжаю, не боясь тебе наскучить своими откровениями.

Недавно я прочел роман швейцарского писателя Германа Гессе «Игра в бисер». И теперь в ужасе от того, как эта замечательная книга передвинула во мне фокус моего мировосприятия.

Вот уже неделю, приходя на работу, я не могу отделаться от впечатления, что я не у себя в институте, а как бы в романе Гессе, в его фантастической Касталии. Лаборатория, в которой я имею честь трудиться и которую не могу теперь именовать иначе, как «Проблемная научно-исследовательская лаборатория игры стеклянных бус» (сокращенно будет ПНИЛИСБ), даже по внутреннему устройству напоминает эту Касталию.

Во главе ее стоит «Магистр Игры» – заведующий лабораторией, внешне похожий на Петра Первого, но крошечного росточка, без усов и торжественного и самовлюбленного до чрезвычайности. Чуть ниже на ступеньках «касталийской лестницы» располагаются у нас «тени Магистра» – заведующие секторами; оба они долговязы, и один похож на Карла Двенадцатого, а другой – на царевича Алексея в сильном подпитии. Далее следует «элита»: ее формируют «ведущие адепты Игры», или «методологи», как их у нас называют – то есть только те из старших научных сотрудников, которые в неприемные часы могут входить в кабинет завлаба – я теперь именую его «магистерским садом», ибо в нем произрастают две натуральные пальмы в массивных деревянных кадках, обитых светло-бежевым дерматином. Ниже – еще две ступени: простые «старшие адепты» (то есть «неведущие» и «неметодологи») и, наконец, «младшие адепты Игры».

Есть у нас свой «Архив Игры», иначе именуемый «банком матричных данных». Что это такое, затрудняюсь тебе сказать с определенностью и полагаю, что ни один из ПНИЛИСБистов не сможет вывести меня из этого затруднения, но ссылаться на необходимость «развития и неуклонного совершенствования банка данных» считается среди нас совершенно обязательным делом.

Еженедельно под руководством одного из высокопросвещенных «Членов Верховной Коллегии» – научных консультантов лаборатории, убогих доцентов на своих кафедрах, но непререкаемых авторитетов и монопольных идеедержцев в ПНИЛИСБе – у нас проводятся учебно-методологические семинары для «оттачивания мастерства подлинных адептов», а раз в год в масштабах всего института организовывается «Блестящая Ежегодная Игра», то есть научно-теоретическая конференция, на которой председательствует самолично «Предстоятель Ордена» – ректор института.

Ты спросишь, чем мы все же занимаемся? Это, пожалуй, самый трудный вопрос. Вообще-то изыскания наши официально именуются «системным анализом», но, по сути, это – та же самая «Игра». (Попробуй-ка найти у Гессе четкое ей определение!) Различные и весьма солидные организации делают нам заказы, а мы в форме аналитических записок разрабатываем для них «старинную конфуцианскую схему китайского дворика». Едва ли наш заказчик способен извлечь из этих записок нечто практически для себя ценное, но зато, перелистывая наши матрицы, разноцветные графики, схемы и таблицы, может потешить глаз и отвлечься на некоторое время от нудной черно-белой своей текучки.

Лучше всего характер нашей деятельности и те цели, которые мы перед собой ставим, обрисовал наш Магистр в своем недавнем выступлении перед ведущими адептами:

«Необходимость нашей Игры, да и нас самих, мы можем доказать только в том случае, если будем поддерживать ее на своем высоком уровне, чутко подхватывать каждый новый успех, каждое новое направление и научную проблему, если нашей универсальности, нашей благородной Игре с мыслью о единстве мы будем придавать самый заманчивый, привлекательный и убедительный характер и будем играть в нашу Игру так, что и серьезнейший исследователь, и прилежнейший специалист не смогут уклониться от ее призыва, от ее пленительного зова».

Да, это цитата из Гессе. Но одновременно – почти дословная выдержка из выступления нашего завлаба с незначительной лишь «касталийской» орнаментацией. И суть наших усилий видна в ней отчетливейше: действительно «чутко подхватываем» каждую новую научную проблему – от генной инженерии до освоения ресурсов Мирового океана – и, описав ее «старинной конфуцианской схемой китайского дворика» – виноват, системного анализа, – делаем ее привлекательной и пленительной и для «серьезнейшего исследователя», и для «прилежнейшего специалиста» – наших работодателей и кураторов.

За широкой негнущейся спиной Предстоятеля Ордена – человека своевольного и высокомогущественного – и под ласково-бдительным взглядом Магистра Игры адепты ПНИЛИСБа страшатся лишь одного: как бы случайной улыбкой своей или неосторожным замечанием не вызвать у Верховной Коллегии подозрений в том, что они осмеливаются подвергать сомнению «сакральный характер функции Игры», и тем самым получить репутацию «неподлинного адепта». В этом вопросе наш Магистр чрезвычайно принципиален и бескомпромиссен. Он и в недавнем своем выступлении недвусмысленно подчеркивал: «Чему мы в состоянии и обязаны воспрепятствовать – так это дискредитации и обесцениванию Игры на ее родине, в нашей Педагогической провинции. Здесь борьба наша имеет смысл и приводит все к новым и новым победам».

Это изречение – тоже цитата из Гессе. Однако я могу представить тебе целый список реальных людей, уволенных из нашей лаборатории («по собственному желанию», разумеется) исключительно за эти «дискредитацию и обесценивание» и во имя «новых и новых побед».

Смешно, мой милый. И страшно. Ведь в эту «игру стеклянных бус» и я играл долгие годы: защитил на ней кандидатскую диссертацию, стал старшим научным сотрудником и членом «совета методологов», то есть «старшим и ведущим адептом»; сейчас докторскую собираюсь защищать.

И, пожалуй, самое страшное, что игра эта меня увлекала, я считал ее за истинную науку, а себя – за честного ученого; «стеклянные бусы» приходили ко мне на помощь в трудные для меня минуты, ограждали от житейских огорчений и спасали от одиночества. Тебе одному могу признаться: я мечтал стать ее Магистром!.. Вот так-то, брат.

Твой Иван.

Р. S. Нет, неправильно закончил: не в том стиле. И вот как надо: С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть,

милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугою.

«Ведущий адепт Игры» Иоанн.

7 марта

Мамочка дорогая! Я не хотела тебе писать об этом, но, честное слово, не могу больше! Иван сошел с ума! Он нас бросил. Бросил меня! Бросил девочек! Он ушел из дому, снял себе комнату в какой-то развалюхе, в которой нет ни горячей воды, ни телефона, ни парового отопления – ничего нет! И теперь живет там со своей двадцатилетней девкой, ради которой предал семью.

Ладно бы это! В конце концов, все мужчины – подлые кобели. Но он бросил работу! Бросил диссертацию, над которой работал четыре года!!!

Нет, ты мне не поверишь! Я сама до сих пор не могу поверить – он стал фотографом! Купил себе какой-то очень дорогой аппарат и теперь ходит по Москве с утра до ночи и что-то там фотографирует.

Нет, он действительно сошел с ума! Какой он, к черту, фотограф, когда он даже снимать не умеет! Он больной человек, которого надо лечить!

Я давно это замечала. После того несчастного случая, когда он попал в катастрофу, он стал другим человеком… Ненормальным! Он даже внешне изменился – похудел, осунулся.

А мне что делать?! Махнуть рукой и спокойно смотреть на то, как любимый человек губит свою семью и себя самого? Или найти эту тварь и проломить ей голову? Уверена, что это она довела Ивана до умопомрачения! Мамочка, я с ума сойду! Если ты ко мне не приедешь, я не знаю, что могу натворить! Умоляю тебя – приезжай! Мне сейчас так плохо, ты даже не представляешь!

Света.

21 мая

Володька, милый, я счастливый человек! Раньше я никогда не испытывал такого состояния. Я жил – точнее, существовал – в какой-то нервозной суете, беспрестанном душевном мельтешении. Между досадным прошлым и тревожным будущим. Как глагол, у которого нет настоящего времени. Я открывал окно, выглядывал во двор, но двора как такового не видел, а либо вспоминал, как я шел по нему вчера, либо представлял, как пойду по нему завтра, причем вспоминалось мне, как правило, радостное, но безвозвратное, а представлялось горестное, но неотвратимое. И так – все тридцать шесть лет! А за окном был сад, прекрасный весенний сад с прозрачной нежностью распустившейся листвы. Теперь каждое утро, просыпаясь, я вижу у себя под окном этот сад, «очутиваюсь» в нем и чувствую, что счастлив.

Один мой бывший друг, философ по образованию, считал, что счастье – это когда человек не думает о том, счастлив ли он. Раньше мне нравился этот афоризм, а теперь я понял, что его автору попросту никогда не доводилось быть счастливым. Теперь-то я знаю, что истинно счастливый человек так же остро и осознанно переживает свое счастье, как гений – свою гениальность.

Увы, я не гений, но со временем из меня должен получиться неплохой фотограф. К этому у меня, как мне кажется, есть все задатки. Единственное, чего мне пока недостает, так это профессионализма, умения внешне воплотить внутренний образ, перенести его на фотопленку. Все мои нынешние фотографии, даже самые интересные по замыслу, пока еще отмечены клеймом любительщины: то экспозиция слегка передержана, то техника исполнения неудачна. Поэтому никуда пока не ношу свои работы, относясь к ним как к своего рода школярским этюдам. Но учусь с утра до ночи, радостно и терпеливо. По восемь часов ежедневно работаю на натуре – с восьми утра и до четырех часов дня, потом обедаю, а вечер провожу в фотолаборатории, где проявляю и печатаю отснятое за день, или в кресле за книгами и альбомами. Читаю не только специальную литературу по фотографии, но помногу – художественную литературу, классиков в первую очередь: учусь у них видеть людей, природу. Ради любопытства, Володька, перечти, скажем, Гоголя, Толстого (да того же самого Тургенева) и попробуй взглянуть на их произведения глазами фотографа: какие чисто зрительные находки, какие сочные краски, точные подсветки и непривычные ракурсы!

Я уже не говорю о поэтах! Вот, одной рукой пишу тебе, а другой наугад открываю томик Блока и читаю: «Уж вечер светлой полосою на хладных рельсах догорал. Ты, стройная, с тугой косою, прошла по черным пятнам шпал». А?! Вот бы снять так! И сниму!

Уже почти две недели бьюсь над одним этюдом. Три снимка одного и того же московского пейзажа, но с различных «точек зрения»: например, «глазами» Герцена, Маяковского и Булгакова. А представляешь себе: снять какой-нибудь петербургский двор, сначала так, как его увидел бы Раскольников, потом – как Свидригайлов, потом – как Сонечка Мармеладова.

Замыслов такого рода у меня хватает, вот только научиться бы претворять их в профессиональные снимки. Но я обязательно научусь! Ведь я уже знаю, чего я хочу, и чувствую, как это надо делать, а остальное – дело времени, опыта и упрямства.

Тем более что условия для работы у меня теперь превосходные. Я снял себе квартиру в старом доме, предназначенном на снос, но который «сносят» уже три года и, дай бог, еще столько же будут сносить. Да, никаких «удобств», кроме газа, водопровода с холодной водой и канализации. Но зато у меня светлая-пресветлая комната с двумя широкими окнами, выходящими в тихий сад; кафельная печь, которая теплее любого парового отопления; просторная кухня, которую я переоборудовал в фотолабораторию. Зато у меня нет телефона, нет соседей. Я один, совершенно один, ты представляешь себе?! И за все это блаженство каких-то тридцать рублей в месяц! В наш век и при нашем образе жизни, когда покой и одиночество – самая дорогостоящая роскошь!

Кстати, о роскоши. Ты спросишь, на что я сейчас живу. Видишь ли, во-первых, «рассыпав бисер» – а я его, как ты мог понять из предыдущего, рассыпал-таки, – я сохранил за собой кое-какие сбережения (не бесплатно же я «играл» все эти годы); две трети из них я отдал своей бывшей жене, а на оставшуюся треть приобрел себе необходимое оборудование и в течение ближайших пяти-шести месяцев могу считать себя полностью обеспеченным человеком. А потом… В том-то и счастье мое, Володька, что я сейчас об этом не думаю. Раньше бы это злосчастное «потом» не давало мне покоя. Но теперь, когда я умею полнокровно жить сегодняшним днем, не щупая впереди себя трусливым воображением, радостно довольствуясь тем, что имею, и жертвуя известными бытовыми удобствами во имя незамутненности духа… Да плевать мне сейчас, грубо говоря, на это «потом». Когда оно еще будет, и неизвестно, что со мной произойдет к этому моменту. Может быть, уже через месяц я стану профессионалом и во всех московских редакциях будут покупать мои снимки… Как бы то ни было, я владею тремя иностранными языками, печатаю десятью пальцами и почти вслепую на русской и латинской машинках. Последнего уже достаточно, чтобы заработать себе на хлеб, на жилье и на фотоматериалы. А что мне еще нужно?

Предвижу и другие твои вопросы. Ну что ж, изволь, постараюсь ответить.

Да, наверно, я поступил жестоко. Я ведь оставил любящую женщину, с которой прожил почти пятнадцать лет. Ей сейчас, конечно же, тяжело и больно, моей бывшей жене. Но, видишь ли, любовь, пожалуй, одно из самых жестоких явлений нашей жизни. Разве не высшая жестокость прогонять от себя человека, который всем готов пожертвовать ради близости к тебе? Но разве не еще большая жестокость из жалости жить с ней, с нелюбимой? И как бы ты назвал того сердобольного врача, который, не желая собственноручно причинять страдания больному, отказывается от операции и тем самым дает болезни распространиться по всему организму? Трусом? Палачом?

Во всяком случае, об «анестезии» я позаботился. Я «признался» Светлане, что полюбил другую женщину. Я понял, что так ей будет легче перенести мой уход, и подарил ей «разлучницу», «эту дрянь», «эту девку», на которую можно взвалить вину за семейную катастрофу и с помощью которой так легко все объясняется.

Да, у меня двое детей. Но пойми: самое страшное для них – лицемерие, тщательно скрываемая неприязнь отца к матери. Ибо никто так остро не чувствует взрослой фальши, как дети, и так мучительно не страдает от этого. Вот поэтому-то я и «бросил», и «предал», и «потерял», а на самом деле – сохранил своим детям любящего отца. И как бы ни грозилась теперь Светлана лишить меня дочек, она добрый человек, хорошая мать и рано или поздно поймет, что, разлюбив ее, я одновременно по-настоящему полюбил ее детей – так уж произошло в моей жизни; что от девочек своих я никогда не откажусь и все буду делать для того, чтобы вырастить из них добрых, чутких, как можно менее несчастных…

Ну вот, вроде все аргументы свои исчерпал, и теперь, когда записал их на бумаге, опять как бы само собой сфокусировалось, и я с особой отчетливостью увидел: подлец я самый натуральный, и потому, что так логично все изложил – еще больший подлец.

Но разве подлецы бывают счастливы? И если есть в этом мире такая логика, чтобы жить с нелюбимым человеком и заниматься нелюбимым делом, то я этой логике следовать не желаю и не умею.

Прощай и будь счастлив.

Твой Иван.

Р. S. Только что, решив обернуть книгу, взял старую газету – за февраль месяц – и обнаружил в ней следующую, как говорят журналисты, «информашку»:

«Небывалые снегопады обрушились на Австрию. В горной части страны снежные заносы преградили автомобильные и железные дороги, закупорили въезды в тоннели. В результате целые районы оказались буквально отрезаны друг от друга. Так, например, полностью оборвалась связь с Тиролем».

Любопытно, как пережил эти небывалые снегопады мой лучший бывший друг Костя Комплектов? А вдруг и его «так, например» взяло и «буквально отрезало»?!

Прокол

Сзади медленно и тяжело нарастал надсадный, вибрирующий гул, слышались скрежет металла и громкое чавканье резины. Спереди ползла по асфальту громадная, бесформенная тень, а вместе с ней бесшумно и страшно надвигалось сверху, снизу, с боков, со всех сторон что-то еще более громадное и бесформенное, заслонявшее собой свет.

Сергей ехал на велосипеде. Сзади его догонял тяжелый самосвал с прицепом, а впереди был узкий и длинный тоннель под большим железнодорожным мостом. Сергей старался проскочить тоннель раньше самосвала.

Он ворвался в его темную холодную тесноту, которая постепенно стала заполняться хриплым ревом мотора. Стены тоннеля в несколько раз усиливали этот рев, обволакивая им со всех сторон Сергея, точно хотели оглушить его, вырвать из седла, бросить на асфальт, под колеса ревущей сзади машины. Сергей пригнулся к рулю и налег на педали, пробираясь сквозь оглушающий мрак навстречу слепящему квадрату света.

Велосипедист выскочил из тоннеля почти одновременно с самосвалом. Самосвал обогнал Сергея, обдав жарким чадом из выхлопной трубы, и, надрывно урча, полез в гору. Сергей перевел дыхание, смахнул рукой пот со лба и, привстав на педалях, пошел на подъем.

Преодолев его, Сергей съехал на обочину, затормозил, неуклюже сполз с седла. Ноги у него дрожали от напряжения и почти не сгибались. Сергей кое-как перебрался вместе с велосипедом через придорожную канаву, бросил возле нее велосипед, а сам пошел дальше, к кустарнику и редким березкам, узкой полосой тянувшимся вдоль шоссе. Дойдя до них, он лег на пыльную, выцветшую траву, раскинул руки и закрыл глаза.

Он лежал на солнцепеке и ни о чем не думал. У него перед глазами бежали разноцветные круги, ломило спину, стучало в ушах. Сергей подумал, что ему приятно ни о чем не думать.

Место, выбранное им для отдыха, было неудачным во всех отношениях, голым, неуютным. Но Сергея это не смущало. Главным для него было то, что у дороги стоял километровый столб с отметкой 160. А значит, именно здесь надо было делать привал. Даже если бы в этом месте было болото. В таком случае Сергей устроился бы на обочине и отдыхал сидя, упершись спиной в километровый столб.

Следующий привал можно было сделать через тридцать километров. Надо было сокращать промежуточные дистанции, чтобы не выбиться из сил. Сергей чувствовал, что они на исходе, а ему еще предстояло проехать около ста тридцати километров. На такое большое расстояние он еще никогда не ездил, тем более без предварительной тренировки. Но сегодня ему было необходимо преодолеть триста километров. Иначе он не мог. Он должен был добраться до цели во что бы то ни стало, в точно назначенный им самим же срок, останавливаясь лишь в тех местах, где он заранее решил остановиться.

По графику Сергей должен был отдыхать пятнадцать минут. Но не прошло и десяти минут, как он понял, что не может дольше оставаться без движения. Внутри его незаметно родилось томительное беспокойство, которое не давало ему лежать на земле, заставляло подняться на ноги.

Сергей вскочил, отер краем майки лицо, облизнул пересохшие губы, поднял с земли велосипед и выбрался на шоссе. Его слегка покачивало и мутило. Но Сергей знал, что стоит ему сесть на велосипед, как все пройдет.

Ветер был попутным, и ехать было легко. Сергей принял низкую стойку и постепенно наращивал скорость. Все внимание он сосредоточил на педалях, время от времени бросая быстрые взгляды перед собой, чтобы не попасть передним колесом в выбоину и не соскочить на обочину. Он старался притупить сознание, мысленно помогая себе крутить педали, – раз-два, раз-два, правая нога жмет педаль вниз, а левая тянет туклипс вверх, вниз-вверх, вниз-вверх, и быстрее, резче, цеп-че, пружинистей… Чтобы все ушло в педали, в это монотонное, бесконечное движение, в горький привкус во рту, в машинально жующие челюсти… Слиться с велосипедом, врасти в него, стать с ним одним целым. И главное – ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать… Сергей знал, что так легче ехать. Так легче жить. Только не думать, не считать километры, не останавливаться. Раз-два, раз-два, вниз-вверх, вниз-вверх…

С тех пор как Сергей ушел из велосекции, он ездил на длинные дистанции всего три раза. Летом он почти ежедневно тренировался для собственного удовольствия, гонял на время сорока- и шестидесятикилометровки. Но на дистанции свыше двухсот километров он ездил лишь в исключительных случаях. Первый раз он отправился на двести километров, когда провалился на вступительном экзамене в институт, в который давно мечтал поступить. Второй раз – на двести сорок, когда безнадежно влюбился в Ирку. Третий раз – на двести семьдесят, когда расстался с Юрой Семеновым, которого считал своим лучшим другом.

И все три заезда окончились успешно. Правда, в одном из них Сергей попал в проливной дождь и вымок до нитки, а в другом его толкнул на повороте и выбросил в кювет междугородный автобус. Но то были лишь незначительные эпизоды, ничуть не умалявшие главного достижения. А главным было то, что все три дистанции покорились Сергею и одновременно отступили в прошлое, выгорели и отболели провал на экзамене, недоступная Ирка и Юра Семенов, предавший Сергея.

В этот раз Сергею было особенно трудно. Так трудно ему еще не было. И поэтому он выбрал самую длинную дистанцию и самый жесткий график.

На следующем привале Сергей допил остатки какао. Он встал с земли еще более усталым и разбитым. Теперь самое главное было вытерпеть, преодолеть барьер усталости, не остановить велосипед, не повалиться в изнеможении на землю. Иначе все впустую.

Дорога вошла в лес, повернула и неожиданно уперлась в высокую и крутую гору. Сергей знал, что на второй половине дистанции будут горки, но не предполагал, что они появятся в самый трудный для него момент и будут такими высокими.

«Надо стараться не думать о том, что будет дальше, – подумал Сергей. – Надо сосредоточить все внимание и все силы на одной-единственной горке и забыть о том, что за ней будет другая. И так каждый раз… А потом можно будет отдохнуть».

– И только попробуй, гад, слезть с велосипеда! Придушу собственными руками! – крикнул сам себе Сергей и, привстав на седле, полез в гору.

Первый подъем он преодолел довольно легко.

С горы открывалась впечатляющая панорама. До самого горизонта простирались ровные гряды холмов; высокие, поросшие лесом, они шли перпендикулярно шоссе, которое описывало их синусоидой, сверкая на солнце асфальтом.

Но Сергею было не до панорам. Он думал о том, что надо максимально расслабляться на спусках, но так, чтобы не терять скорости и чтобы, по крайней мере, треть следующего подъема преодолевать по инерции, с разгону, экономя силы.

Расчеты Сергея, однако, не оправдались, так как ветер неожиданно переменился и из попутного превратился во встречный. В результате разгона хватало лишь на первые двадцать метров, и почти весь подъем приходилось интенсивно педалировать, привстав с седла и помогая корпусом.

Подъемы с каждым разом становились все круче и продолжительнее, и Сергей подумал, что его вряд ли надолго хватит. А тут еще асфальт стал бугристым, покрытым гравием. Руль сильно затрясло. Сергей свернул на обочину, но попал колесами в вязкий песок и чуть было не упал. Из последних сил нажав на педали и рванув руль вверх, Сергей еле-еле выбрался из песка на асфальт и, стараясь не выпустить из рук прыгающий руль, пополз вверх.

– А я вас всех в гробу видал!.. В белых тапочках!.. Все равно не слезу, сволочи!.. Не дождетесь!.. – с остервенением кричал Сергей.

Если бы он не кричал и не ругался, он бы ни за что не поднялся на гору.

На середине следующего подъема Сергей понял, что больше не может. Ему стало все равно.

Сергей приготовился уже съехать на обочину и остановиться, но тут заметил, что на вершине горы стоит автобус. В его заднем окне виднелись два лица, которые смотрели в сторону Сергея.

Сергею стало стыдно. На него смотрели, и он не мог сдаться на глазах у людей. Парализующее безразличие неожиданно уступило место фанатичному желанию во что бы то ни стало добраться до автобуса. Назло всем и вся. «Ну еще чуть-чуть… еще чуть-чуть… ну потерпи, потерпи немного… терпи, урод!.. Еще немного… последнее усилие… чуть-чуть еще… корпус влево, вправо, еще раз влево, теперь вправо… вот так!.. Р-р-раз, два-а-а, р-р-раз, два-а-а…»

Сергей добрался до автобуса и поднял голову. Он увидел, что на него смотрели из автобуса две большие куклы, кем-то прислоненные к заднему стеклу, смешные целлулоидные физиономии с короткими косичками и пышными голубыми бантами. Сергей засмеялся, зачем-то помахал куклам рукой, потом медленно объехал пустой автобус и перестал крутить педали, подставив лицо ветру и с жадностью хватая ртом воздух. Он нащупывал губами упругие, струящиеся потоки, впивался в них зубами, откусывая большие, холодные куски, от которых сводило челюсти, и тут же глотая их. Он чувствовал, как они проскальзывали в легкие.

Сергей спустился с горы и снова поднялся в гору, потом опять спустился и опять поднялся. И тут он понял, что кризис миновал, что пришло второе дыхание.

Двухсотдвадцатикилометровый столб Сергей проехал без остановки. Он и не заметил его.

Сергея больше не было. Кто-то другой крутил педали, кто-то другой держал руль, наклонял корпус, закладывая виражи на поворотах. Кто-то, но не он. У кого-то в жизни произошло несчастье, кто-то потерял точку опоры, запутался и не мог найти выхода. Кому-то было тоскливо, обидно и страшно. Кому-то другому.

А Сергей был уже далеко впереди, и вокруг него все стало иным. Была гладкая как зеркало дорога, были ветер, скорость и ощущение свободы, безграничной и абсолютной, и такой же безграничной и абсолютной легкости. Сергей знал, что это называлось вторым дыханием, и это было самым восхитительным ощущением, которое ему приходилось испытывать. Он знал также, что оно всегда наступало неожиданно, тогда, когда казалось, что все уже кончено, что бессмысленно продолжать борьбу, что надо подчиниться своей усталости. И именно в этот момент надо было суметь перебороть себя, найти в себе мужество сделать еще одно усилие, последнее, невозможное, и еще раз последнее, и совсем невозможное… и тогда приходило второе дыхание.

Сергей легко и быстро проехал десять километров, потом еще десять…

«Только бы успеть вовремя, – думал он, – добраться до города, а там все будет иначе. Я уже стану другим человеком. И буду жить дальше, как будто со мной ничего не произошло».

Теперь об этом можно было думать. Теперь он и думал об этом по-другому. Ему было легко и свободно, и не хватало скорости. И поэтому, когда спереди и сзади не было машин, Сергей выскакивал на середину дороги и мчался вперед, на предельной скорости закладывая длинные виражи по всей ширине асфальтовой полосы, словно танцуя.

«Господи, ведь я же все это выдумал! – с восторгом думал Сергей. – Теперь главное – успеть вовремя. Добраться до города до отхода поезда, сдать велосипед в багаж, вскочить в вагон – и домой, назад к старой, привычной жизни… Господи, это же так здорово, когда у тебя есть к чему вернуться!..»

Сергей проехал еще десять километров. Он и не заметил, как солнце скрылось за деревьями и стало постепенно смеркаться.

Дорога шла лесом и часто петляла. На одном из поворотов Сергей увидел вдалеке у обочины одинокую фигурку. Он подъехал ближе. Мальчик лет восьми-девяти неподвижно сидел на корточках у самой дороги, опустив голову. Рядом с ним на обочине лежал детский велосипед «Школьник». Не сбавляя скорости и стараясь не смотреть на мальчишку, Сергей пронесся мимо.

Проехав с полкилометра, он обернулся. Мальчуган уже скрылся из виду.

Сергей проехал еще полкилометра и вдруг резко нажал сразу на два тормоза. Колеса взвизгнули и пошли юзом. Сергей с трудом удержался в седле.

– Уроды! – непонятно на кого выругался Сергей и, развернувшись, поехал обратно.

Мальчишка сидел в прежней позе и что-то чертил прутиком на песке.

Сергей на ходу спрыгнул с велосипеда и, бросив его на обочине, перебежал через дорогу.

– Ты что здесь делаешь?! – заорал он на паренька.

Тот вздрогнул, вскочил на ноги, вытаращив глаза и беззвучно шевеля губами.

– Ты что здесь делаешь, я тебя спрашиваю?! – вопил Сергей с перекошенным лицом. – Откуда ты взялся, черт подери?!

«Что я делаю? Я окончательно спятил, – вдруг спокойно подумал он. – Ведь так до смерти напугать можно. Это же ребенок… Может, здесь рядом его родители, грибы собирают, а я ору как резаный».

Сергею стало стыдно.

– Ты что здесь делаешь? – повторил он тихо, почти шепотом.

Мальчуган молчал. Сергей слышал, как он судорожно глотает.

– Ты откуда?

Паренек пробормотал что-то невнятное. Он дрожал всем телом и часто моргал.

– Откуда, откуда?

– С Едрино.

– Едрино? Где это такое?

– Там. – Мальчуган неопределенно махнул рукой, не сводя глаз с Сергея.

– Ты здесь один?

Паренек кивнул и сделал шаг назад.

– Что у тебя с велосипедом?

– Шину проколол.

Сергей понял, что предчувствие его не обмануло. Что-то опустилось у него внутри, перехватив дыхание.

Сергей медленно повернулся, вышел на середину дороги и остановился. «Ну почему так? Почему именно сейчас? Почему именно я?.. Мне всего сорок километров осталось. И два часа в запасе… Зачем только я, дурак, остановился?»

– А Едрино по этой дороге? – У Сергея появилась надежда.

– По этой.

– Отлично!.. Я тебя сейчас на машину посажу, на попутку. Она отвезет тебя домой. Тебе в какую сторону?

Ответа не последовало.

Сергей обернулся. Мальчуган стоял на прежнем месте и смотрел под ноги.

– Тебе в какую сторону, спрашиваю?

Паренек молчал. Он уже перестал дрожать.

– Ты глухой, что ли? Куда тебе ехать?!

– Я не поеду, – тихо сказал мальчик.

– То есть как это, не поедешь? Не болтай глупостей! Скоро совсем темно будет.

– Я не поеду, – повторил мальчуган и, шмыгнув носом, сжал кулачки.

– Но почему? – растерялся Сергей.

– Я не могу ехать на машине. Я должен починить колесо.

– Чего?! У тебя есть с собой запасная камера?

Мальчишка покачал головой.

– Так погоди… Ты его что, клеить собрался? На ночь глядя?.. Да ну тебя, ей-богу! Вот посажу тебя на машину, она довезет тебя до дому, а завтра утром заклеишь свою камеру…

– Я не поеду, – быстро проговорил мальчуган, точно боясь, что Сергей еще что-то скажет.

– Поедешь как миленький! – прикрикнул на него Сергей, потеряв терпение.

Движение на шоссе к вечеру заметно убавилось, и машин было мало. Сергей голосовал всем проезжавшим мимо, но ни одна не остановилась.

«Ну что за мерзавцы! – злился на водителей Сергей. – Ведь пустые же едут! Ну что им стоит остановиться? Узнать хотя бы, что с человеком стряслось. Может, ему срочно требуется помощь. Ведь одна минута… И мне не надо было останавливаться! Ведь мог же не заметить. Проехать мимо. Черт меня дернул!»

– Ты подумай какие скоты! – вслух сказал Сергей.

Прошло пятнадцать минут. Никто не останавливался. Прошло еще десять минут. Сергей голосовал проезжавшим мимо машинам, корчил умоляющие гримасы, кричал что-то, как будто это могло помочь, а за его спиной неподвижно стоял мальчуган.

– Если вы остановите машину, я убегу. Я быстро бегаю. Вы меня не догоните, – предупредил он.

– Догоню, не беспокойся, – зло ответил ему Сергей. – Никуда ты, дрянь, не денешься! – Он ненавидел мальчишку. Ему хотелось схватить парня за шиворот, толкнуть, пихнуть коленкой под зад, ударить по лицу, швырнуть на землю, заставить замолчать, но он понимал, что не сможет так поступить, и оттого еще больше злился и ненавидел.

Из-за поворота показался грузовик. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Сергей встал посреди дороги. Грузовик затормозил в последний момент, едва не задев Сергея.

– Ты что, спятил?! – заорал на Сергея водитель грузовика, высунувшись из кабины.

– Я вас очень прошу! – умоляюще протянул к нему руки Сергей. – Довезите пацана до Едрино. Или хотя бы до первого населенного пункта. Любого. У него велосипед сломался. Довезите, ради бога! Я вам заплачу!

Шофер не ответил. Он вылез из кабины, огляделся по сторонам, потом не спеша подошел к Сергею.

– Ты что, псих? – спокойно спросил он, окинув Сергея недобрым взглядом. – Или, может, шут гороховый?

– Нет, я просто…

– Ах нет. Ну тогда извини, конечно, – улыбнулся шофер и неожиданно ударил Сергея кулаком в зубы. Сергей сделал два шага назад и, не удержавшись на ногах, упал на асфальт. Лежа на дороге, он слышал, как хлопнула дверца кабины, как грузовик покатил дальше по шоссе.

Когда Сергей встал, грузовик уже скрылся за поворотом. На обочине лежал детский велосипед. Мальчишка исчез.

Вытирая разбитые в кровь губы, Сергей перешел через дорогу, поднял с земли свой велосипед, вскочил в седло и поехал вслед за грузовиком.

– Пошли вы все к черту! – говорил он сам себе, слизывая кровь и едва сдерживая слезы. – Все вы гады! Плевать мне на вас! Пропадите все пропадом! Мне какое дело?! Пошли вы все к черту! – сказал Сергей и остановился.

– Пропадите вы все пропадом, – повторил Сергей, слез с велосипеда и пешком пошел обратно, ведя велосипед за руль.

Паренек опять сидел на корточках на обочине и чертил прутиком на песке. Сергей подошел к нему, положил свой велосипед рядом с его «Школьником». Мальчик поднял на Сергея виноватые, страдающие глаза.

– Дяденька, вы не подумайте, что я его испугался! Ни капельки. Я просто боялся, что вы меня посадите на машину… За что он вас так? – спросил он, чуть не плача.

– Как за что? За то, чтобы под колеса не лез. Он же за это отвечает… Да и ты смылся в самый критический момент. Он, наверно, подумал, что это я себя пацаном называю. Решил, что издеваюсь над ним… Он прав, в общем, – устало сказал Сергей.

– Все равно нельзя людей бить! Все равно нельзя! – на одном дыхании выпалил мальчуган и вдруг заплакал, уткнувшись лицом в коленки и вздрагивая.

Сергею стало жалко паренька, захотелось успокоить его.

– Да брось ты, чудак-человек, – сказал он ласково. – Ты мне лучше скажи, сумеешь сам заклеить колесо?

Паренек мотнул головой.

– Эх ты, самодеятельность!.. Ну ничего, не волнуйся. Починим твою машину. У нас с тобой теперь много времени.

Через полчаса стало совсем темно. Но Сергей уже успел заклеить камеру и развести костер из сухих сучьев и лапника, которые натаскал мальчуган. Тот хорошо потрудился и теперь сидел довольный на бревне у костра. Сергей приволок из леса три сухие елки, проверил камеру, лежавшую под прессом – между двумя валунами, – и подсел на бревно к парнишке.

Ночь была тихой, пустой, теплой. На душе у Сергея тоже стало тихо и пусто. Он удивился этой неожиданной тишине.

Они смотрели на огонь и молчали. Мальчуган безмятежно улыбался, видимо, радуясь благополучно завершавшемуся приключению, а Сергей стряхивал с себя сухие иголки, ловил их на лету в кулак и бросал в костер.

– А ведь мы друг другу не представились, сэр, – сказал Сергей и подмигнул мальчишке. – Как тебя зовут?

– Вова.

– Владимир, значит… Очень приятно, а меня Сергей… Так откуда же ты все-таки взялся на мою голову? А, Владимир?

– Из Едрино.

– Это я уже слышал, что из Едрино. А здесь-то ты как очутился?

Вовка дотянулся рукой до кучи хвороста, взял несколько сухих веток и, ломая их о колено, подбрасывал в костер.

– А я в Видясиху ездил, – деловито ответил он.

– А далеко ли отсюда эта самая Видясиха, позвольте полюбопытствовать?

– Отсюда – девятнадцать с половиной, а от Едрино – тридцать один с половиной.

– Так уж с половиной, а может, ровно тридцать один? – улыбнулся Сергей.

– Нет тридцать один с половиной, я точно знаю, – сказал Вовка.

– Ну понятно… А кто у тебя в Видясихе?

– Никого. Я туда доехал и сразу обратно.

– Как обратно?.. Погоди, ты что, шестьдесят километров собирался проехать? Это на «Школьнике» то?!

– Шестьдесят три, – поправил Вовка.

– А ты не врешь?

– Зачем мне врать? Что я, маленький, что ли, – обиделся Вовка и стал ковырять палкой в костре, вороша горящий лапник.

– Ну ты даешь, Владимир! – сказал Сергей. – И тебе разрешают ездить одному в такую даль? – спросил он немного погодя.

– Нет, конечно. Мне по шоссейке вообще ездить не разрешают.

– Так зачем же поехал, если не разрешают?

– А мы с Петькой поспорили. Он говорит, давай спорнем, что не доедешь, запотеешь, говорит, доехать. А я ему говорю, сам запотеешь, понял? А он ржет, дурак. Ты, говорит, до сосны-то не доедешь, свалишься. А я до сосны каждый день езжу, по многу раз… Ну мы и спорнули. Петька до Видясихи на автобусе поехал, а я на велосипеде. Я приехал, а он говорит, что мы спорили туда и обратно. А я, хотя и знал, что он врет, говорю, подумаешь, я могу и обратно поехать. И поехал, а Петька на автобус сел. Я бы точно доехал, если бы шину не проколол… Я все равно доеду, мы с Петькой на время не спорили.

Вовка замолчал, потом повернулся к Сергею и сказал укоризненно:

– А вы меня на машину хотели посадить. А вдруг Петька сидит у шоссейки и меня караулит… Мы же с ним на американку поспорили.

– Какую еще американку?

– А на любое желание. Он бы мне такое придумал, будь здоровчик!.. Даже подумать страшно!.. Он вреднющий, гад!

– А ты ему что придумаешь?

– Я ему придумаю! Я ему… Вот заставлю его залезть на вышку, пусть там прыгает на одной ножке и кричит: «Гад я ползучий». Пусть сто раз крикнет.

– А если не крикнет?

– Крикнет. Куда он денется. Мы же при ребятах спорнули… А если он не крикнет, значит, он врун. Я его за это… я с ним водиться перестану. И никто с ним водиться не будет.

– Суров ты, Владимир! – сказал Сергей и засмеялся. Ему стало смешно, и он смеялся, удивляясь собственному смеху.

– Ну а что бы ты все-таки делал, если бы я не остановился?

– Не знаю, – пожал плечами Вовка.

– Нет, а все-таки?

– Не знаю. Сидел бы и думал, что мне делать.

– И не ревел бы?

– А чего реветь? Все равно не поможет… Нет, просто сидел бы и думал, – сказал Вовка.

– Много бы ты так надумал, – улыбнулся Сергей.

Он встал с бревна и принялся разделывать для костра сухие елки.

– Петьку, наверно, отец уже выдрал. Если, конечно, узнал, что он ездил на автобусе в Видясиху… Девчонки могли наябедничать, – задумчиво проговорил Вовка.

– А тебя отец не выдерет? – спросил Сергей, отламывая колючие ветки и морщась от их уколов.

– У меня отец с матерью в городе. Я тут у тетки живу… Тетка выдерет. Обязательно. Еще бы! – радостно сообщил Вовка.

– Чему ты радуешься? Ты не боишься? – удивился Сергей.

– Не-а. А чего бояться? Все равно выдерет. Зато я у Петьки выиграл. И его тоже выдерут, если узнают… Боюсь, конечно. Но совсем немножко. Са-амую капельку, – добавил Вовка.

Вспыхнули подброшенные в костер ветки, отвоевав у темноты кусочек пространства для тесного освещенного мирка, в котором были люди.

– А у меня, Владимир, тоже прокол получился, – вдруг сказал Сергей, садясь на бревно рядом с Вовкой. И тут же подумал: «Зачем это я? Да и кому, маленькому мальчишке!»

Но мысль эта не остановила Сергея. Он лишь машинально удивился тому, что сказал, и с неожиданной для себя охотой продолжал:

– Понимаешь, вчера у меня был день рождения. Двадцать пять лет исполнилось. Пришли ко мне гости, произносили тосты, наговорили кучу приятных вещей, в основном о том, какой я способный и так далее… А я вдруг понял, что не тем занимаюсь, не своим делом. Не люблю я его… Вот ведь как бывает… Ну да, способности у меня есть. Но ведь разве дело в одних способностях? Надо еще любить то, чем ты занимаешься. Ведь преступление это перед самим собой, понимаешь?.. Это все равно что жениться на нелюбимой женщине, по расчету. Даже хуже!

Вовка повернулся к Сергею и смотрел на него снизу вверх. Лицо у него было внимательным и серьезным, будто Вовка понимал то, что говорил ему Сергей, или силился понять, но Сергей, казалось, не обращал на мальчишку внимания. Он глядел в костер и разговаривал как бы сам с собой.

– Ведь подумать только, мне уже двадцать пять лет, а я еще ничего не сделал в жизни! Да что там не сделал! Я потерял себя!.. И так тоскливо вдруг стало и страшно… страшно начинать все сначала… И где оно, это начало?.. И ведь никому не расскажешь, ни с кем не поделишься. Засмеют… И между прочим, правы будут. Почему бы не посмеяться над человеком, который сам не знает, чего хочет?..

Сергей замолчал.

«Стоило ехать в такую даль, чтобы все это сказать, – подумал он. – Ведь потому и ехал, чтобы забыть. Ведь от этого дурацкого признания и бежал… Ну надо же».

Они сидели молча и смотрели на огонь. Первым нарушил молчание Вовка.

– А у вас гоночный велосипед? – спросил он.

– Полугоночный, – ответил ему Сергей.

– С трубками?

– Нет, с камерами.

– А он много стоит?

– Не очень.

– А у вас губы болят?

– Губы?.. Да нет, чепуха.

По дороге проехала машина. С того места, где горел костер, Сергей не мог ее видеть, но слышал звук мотора.

– А у нас тетя Дуся умерла, соседка. Тетка у нее молоко по утрам брала. А она вдруг взяла и умерла, – сказал Вовка и грустно вздохнул.

Они просидели у костра до рассвета. Глаза у Вовки скоро стали слипаться, и Сергей после недолгих уговоров положил его голову к себе на колени. В таком положении Вовка быстро уснул.

«Зачем я ему все рассказал? – думал Сергей, улыбаясь самому себе. – Про нелюбимую женщину?! Маленькому пацану. Чего он понимает?.. Жаль тетю Дусю».

Сергей подумал, что ужасно хочет есть…

Рассвело рано, раньше, чем предполагал Сергей. Он разбудил Вовку, они вместе закончили ремонт Вовкиного «Школьника» и выехали на дорогу. Вовка ехал впереди, Сергей – сзади. Едрино, оказалось, было по пути Сергею.

Они ехали без остановки. Сергей давно не ездил так медленно. Они остановились только тогда, когда доехали до дома, в котором жил Вовка.

– Что мне сейчас будет! – сказал Вовка.

– Ну что же поделаешь? Зато ты у Петьки выиграл, – утешал его Сергей, держась одной рукой за забор и не снимая ног с педалей.

– Зато я у Петьки выиграл, – повторил Вовка и хитро подмигнул Сергею.

– Знаешь что, Владимир? Ты не сердись на тетку, если она… Ведь ее тоже можно понять. Она, наверно, из-за тебя всю ночь не спала, – сказал Сергей.

– Не буду, – пообещал Вовка.

– Ну бывай тогда. Спасибо за компанию.

– До свидания, – сказал Вовка.

Сергей подождал, пока он открыл калитку, пока дошел до крыльца, постучался в дверь. Тут Вовка обернулся и заметил, что Сергей следит за ним через забор.

– Вы езжайте, езжайте, – испуганно замахал руками Вовка. – А то сейчас тетка выйдет. Да езжайте же быстрее!

Сергей понял, что Вовка не хочет, чтобы Сергей стал свидетелем его встречи с теткой. Он оттолкнулся от забора и выехал на шоссе.

– Я, когда вырасту, тоже себе гоночный куплю. Такой, как у вас! – крикнул ему вслед Вовка.

Сергей ехал по шоссе, а прямо перед ним над дорогой висело большое рыжее солнце. Оно еще не успело подняться высоко, не успело стать слепящим и обжигающим.

«А все-таки я пересилил себя, хоть и не удалось доехать до конца, – думал Сергей, подставляя лицо ласковым солнечным лучам и с наслаждением, полной грудью вдыхая прохладный воздух. – Какой я был дурак! Неужели я серьезно мог думать о том, чтобы бросить работу, на целых два года уйти в армию?! Какой бред! И все из-за того, что мне вдруг показалось… Да мало ли людей на свете занимаются не своим делом, и ничего – живут, не мучаются, хобби себе разные придумывают: кто рыбалку, кто коллекцию, кто автомобилизм… Ведь если бы все только и делали, что искали себя, работать было бы некому».

В следующей придорожной деревне Сергей нашел столовую. Несмотря на ранний час, она была открыта. Сергей зашел внутрь, взял две порции манной каши и три стакана какао. Он с жадностью ел манную кашу и запивал ее горячим какао.

«Нет, выбора у меня нет, – подумал Сергей, допивая какао. – Слава богу, что я вовремя это понял, пока не натворил глупостей… Вот доберусь до города и сразу же на вокзал. Вечером уже буду дома…»

Сергей поставил пустой стакан на стол и тут вдруг подумал: «Интересно, а что бы сказал Вовка?» И тут же рассердился на себя: «Что за сентиментальная чушь?! При чем здесь Вовка?

Что он вообще может понимать, этот птенец?.. Когда подрастет, таким же будет. И велосипед себе такой же купит… Нет, а все-таки, что бы он сказал сейчас, пока еще не подрос?»

Сергей вышел на улицу, сел на велосипед, но вдруг снова слез с него, отстегнул от рамы флягу, вернулся в столовую, отдал флягу буфетчице и попросил наполнить ее какао.

– Далеко собрался, спортсмен? – улыбнулась женщина.

– В счастливое будущее, – пошутил Сергей.

Через полчаса Сергей доехал до большого города, к которому так стремился. Он быстро ехал по его широким улицам, торопясь проскочить на зеленый свет перекрестки и обгоняя на остановках автобусы. Он то и дело пригибался к рулю и потягивал из трубки сладкое какао. Он совсем не чувствовал усталости…

Сергей не заметил, как проехал через весь город, выехал из него и, не останавливаясь, поехал дальше.

Этюд на органическое молчание

Мы молчали и следили за тем, как молчат другие. Мы учились у них молчать…

Мы стояли в подъезде и смотрели друг другу в глаза. В подъезде было тепло и гулко, пахло жареной картошкой и нашей мокрой одеждой. Мы были мокрые и счастливые.

Я поцеловал Тоню. Мне показалось, что я никогда не целовал ее до этого. У Тони были зеленые глаза, курносый нос, и она не умела целоваться.

За моей спиной щелкнул дверной замок. Тоня оттолкнула меня и отскочила к перилам. Я обернулся. Открылась дверь одной из квартир, и на лестничную площадку вышел невысокий пухленький мужчина пенсионного возраста и с пенсионным выражением лица. Он ощупал нас взглядом, покачал головой и нехотя, громко стуча задниками шлепанцев о ступени, поднялся по лестнице к почтовым ящикам. Он долго рылся в кармане, пыхтел и делал вид, что ищет ключ, потом долго ковырял ключом в замке и делал вид, что никак не может открыть почтовый ящик, потом долго извлекал из него тощую, неприятно шуршавшую газету.

Закрыв ящик, он принялся спускаться вниз, но вдруг остановился на полпути, развернул газету и уткнулся в нее, будто обнаружил нечто удивительное, требующее безотлагательного прочтения.

Мы нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Нам хотелось целоваться.

Пенсионер наконец кончил читать, простучал шлепанцами по ступенькам и скрылся за дверью, оставив после себя шелест газеты, запах дешевого одеколона и ощущение взгляда в замочную скважину.

Мы отошли с Тоней к дверям подъезда и торопливо обнялись. Мне опять показалось, что я впервые обнимаю Тоню.

Снова щелкнула замком дверь. На лестничную площадку вышел тот же пенсионер. Он держал в руке мусорное ведро. Я заметил, что мусора в ведре почти не было.

Пока пенсионер поднимался по лестнице к мусоропроводу, пока вытряхивал ведро в ящик, я успел несколько раз поцеловать Тоню, но поцелуи у нас получились скомканными, суетливыми.

Опорожнив ведро, пенсионер спустился по лестнице и, перед тем как скрыться за дверью, мазанул по нам клейким взглядом.

Тоня зябко поежилась, отстранила меня и подошла к батарее, приставив к ней ладони. Я обнял ее сзади и повернул лицом к себе. У Тони был беспокойный, виноватый вид.

Пухленький пенсионер снова вышел на лестницу. На этот раз он принес с собой веник и совок и принялся подметать лестничную площадку.

– Послушайте, – не сдержался я, – вам, наверно…

Но пенсионер не дал мне закончить.

– Если вы будете грубить и хулиганить, я вызову милицию. Отделение здесь рядом, – быстро проговорил он.

Тоня покраснела и выбежала из подъезда. Я вышел следом за ней…

– Нет, я не понима-а-ю! Кто же целуется в подъезде?! Это некрасиво, неприлично.

– А если нам больше негде…

– Ну не знаю… Я, конечно, понимаю, что всем вам доставляет удовольствие злить пожилых людей, но, ей-богу, на месте Тони я бы со стыда сгорела. Да я бы тут же бросила своего кавалера и выбежала вон!

– На улице шел дождь, а мы и так промокли.

– Ну и что?! Если вы действительно хотите целоваться, так целуйтесь под дождем. Это романтично, это по-настоящему эмоционально! Но не в подъезде же! Фу, даже противно…

Нам вовсе не было противно, и почему-то совсем не хотелось целоваться под дождем. Но мы все же решили больше не встречаться в подъездах и стали мужем и женой. В общежитии училища было слишком тесно и людно для семейных пар, поэтому мы снимали комнату. Наша хозяйка работала проводницей на дальних рейсах.

В тот день я вернулся из училища раньше Тони и увидел под дверью квартиры, в которой мы жили, наши вещи. Все наше семейное имущество помещалось в двух чемоданах и большой черной сумке.

Я всего готов был ожидать от хозяйки, но только не этого. Взять чужие вещи – чужие носки, чужие трусы, ночные рубашки, – запихать их в чемоданы и вышвырнуть за дверь!..

Я кинулся к двери. Я тщетно пытался открыть ее своим ключом. Дверь была заперта на нижний замок, а ключ от него был только у хозяйки. Я нажимал на кнопку звонка, барабанил в дверь кулаками, пинал ее ногами. Я так усердствовал, что скоро выбился из сил. К тому же я вспомнил, что днем хозяйка должна была уехать в рейс.

Я сел на чемодан и стал ждать Тоню. «Сегодня утром она выглядела такой беззаботной, такой счастливой, – подумал я. – Точно она предвкушала отъезд хозяйки и радовалась нескольким дням тихой, уютной жизни».

Мне стало жаль Тоню и стыдно перед ней. Разве была она виновата в том, что любила меня? Ведь если бы не я, она могла бы выйти замуж за сильного, умелого, обеспеченного человека, за широкой спиной которого она не знала бы забот, имела собственную квартиру, собственную машину, собственную мебель и много еще всякого собственного, движимого и недвижимого, что не умещалось бы в двух чемоданах и одной черной сумке и что никто не посмел бы выкинуть за дверь.

Тоня пришла и сразу все поняла. Она грустно улыбнулась мне и, не сказав ни слова, села на второй чемодан. Мы молчали и думали, как мне казалось, об одном и том же. О том, что нам некуда идти, что бесполезно стучаться в запертую дверь, что в этом году неожиданно рано наступила зима, что, слава Богу, целы наши вещи.

Потом я вскочил на ноги, схватил чемоданы, сумку и потащил их вниз по лестнице.

– Куда ты? – спросила Тоня и пошла за мной следом.

– А куда угодно! Черт с ним со всем! Правда? Черт с ним со всем, ей-богу! – выкрикивал я, спускаясь по ступенькам…

– Так что же все-таки произошло?

– Хозяйка собрала наши вещи, выкинула их на лестницу, а сама уехала.

– Как уехала? А если бы ваши вещи вдруг пропали? Нет, так не поступают!

– А она стерва, понимаете?

– Что?! Нет, я не понимаю таких слов.

– Она нехорошая женщина, злая, грубая…

– А за что она вас выгнала? Куда вы потом пошли? Я не по-нима-а-ю!

Мы не знали, за что она нас выгнала. Вряд ли за то, что мы задолжали ей на неделю. Ведь я же сказал ей, что вот-вот получу деньги и обязательно расплачусь за квартиру. Нет, не за это. Может быть, ее раздражало, что мы не всегда вовремя мыли пол в коридоре и на кухне; может быть, она злилась на нас за то, что мы не любили слушать ее пошлые анекдоты и не скрывали этого; может быть, она хотела поселить на наше место кого-нибудь другого, а может быть, просто завидовала нам, что мы вместе, что нам хорошо, что мы любим друг друга, а она злая и одинокая.

Мы не знали также, куда мы пошли потом. Может быть, к друзьям, которые могли пустить нас переночевать; может быть, на вокзал в зал ожидания, а может быть, сначала в кино, а потом еще куда-нибудь. Да много ли люди вообще знают в подобных ситуациях?

Но мы не имели права не знать. Мы должны были знать все и все уметь объяснить. Иначе нам не верили…

Я сидел на вокзале в зале ожидания. До отхода моего поезда оставалось более часа. Мне хотелось крепкого чая с лимоном и бисквитного пирожного, а в буфете торговали какао и свиными сардельками.

– Ты посиди здесь, а я пойду закомпостирую билеты. Хорошо? – произнес неподалеку от меня мужской голос.

Я поднял голову и увидел высокого, аккуратно одетого мужчину с прибалтийской внешностью, склонившегося к своей спутнице, которая сидела в соседнем ряду спиной ко мне.

Мужчина пошел к билетным кассам, а женщина провожала его взглядом, медленно поворачивая лицо в мою сторону.

Я сразу же узнал ее. Это была Тоня. Я не мог ошибиться.

Три года назад мы развелись с ней. А недавно мне стало известно, что Тоня во второй раз вышла замуж.

Тоня проводила взглядом мужа и снова повернулась ко мне затылком. Я смотрел на знакомый стриженый затылок, а в груди у меня что-то ныло, жгло и давило. Я заметил, что у меня дрожат руки.

Я встал со своего места, обошел ряд скамеек, в котором сидела Тоня, и сел так, чтобы видеть ее лицо.

Тоня совсем не изменилась. Она была такой же нескладной и угловатой, такой же обаятельной и такой же некрасивой. Мне показалось, что мы никогда не расставались с Тоней. «А ведь я, наверно, люблю ее», – подумал я. Мне стало страшно.

Тоня почувствовала на себе мой взгляд и повернулась в мою сторону. Наши взгляды встретились, переплелись узлом и, не выдержав напряжения, оборвались. Мы снова связали их, и снова они оборвались, не выдержав напряжения.

Я опустил глаза и принялся разглядывать ногти на руках. Мне хотелось посмотреть на Тоню, улыбнуться ей, подойти к ее скамейке и сесть рядом. Мне хотелось обнять Тоню за плечи и сказать, глядя ей в глаза: «Хватит, Тонька. Я больше так не играю. Я же знаю, что ты любишь меня и никого другого. И я без тебя больше не могу. Не могу и не буду. Слышишь?»

Я хотел все это сделать и продолжал разглядывать свои ногти. Я чувствовал, что Тоня смотрит на меня, не отрываясь. Я злился на себя за свою нерешительность.

Наконец я собрался с духом, поднял глаза на Тоню и тут же опустил их. Я понял, что не смогу подойти к Тоне.

И тут случилось невероятное. Тоня встала со скамьи и сама подошла ко мне.

– Юрка, – тихо сказала она. – Ну чего ты ждешь? Я же люблю тебя.

Я медленно и неуклюже поднялся, растерянно посмотрел на Тоню, изобразил на лице идиотскую улыбку… Я не верил в реальность происходящего.

– Правда? – зачем-то спросил я.

Тоня обхватила меня руками за шею и заплакала. Я уткнулся ей в плечо и продолжал идиотски улыбаться. Так мне было легче сдержать слезы. Потом я поднял голову и увидел прямо перед собой Тониного мужа.

– Что такое? – спросил он испуганно.

Я засмеялся. Тоня отскочила от меня, а я стоял посреди зала и громко смеялся. Тоня закрыла лицо руками и побежала между рядами скамеек. Муж проводил ее удивленным взглядом, потом посмотрел на меня, шагнул в мою сторону, потом опять посмотрел вслед Тоне, повернулся ко мне спиной и ушел в кулису.

– Ну что здесь может быть смешного? – спросила меня Любовь Львовна. – Женщина говорит вам, что она вас любит, а вы смеетесь. Нет, я не понима-а-ю!

Я молчал, переводя дыхание и стараясь унять нервную дрожь…

В малом зале театрального училища шел показ этюдов на органическое молчание. Специфика этюдов заключалась в том, что на всем их протяжении надо было молчать естественно и оправданно и лишь в самом конце мизансцены разрешалось произнести несколько фраз.

Художественный руководитель первого курса Любовь Львовна, энергичная семидесятилетняя женщина, прямая и подтянутая, как балерина классической школы, отбирала этюды на зачет. Мы с Тоней показали ей уже десять этюдов, но ни один из них не был признан годным.

Тоня с «мужем», Донатосом, вышли из кулисы и предстали перед Любовью Львовной и сидящими за ее спиной однокурсниками. У Тони были слегка припухшие веки и усталые глаза.

– Ну что здесь может быть смешного?! – возмутилась Любовь Львовна. – Юра! Я не понимаю вас! Ну ладно, вы не любите Тоню, но смеяться в лицо женщине, когда она объясняется вам в любви?.. Это же низко!

– Вы меня не поняли. Я очень люблю Тоню, – сказал я.

В зале засмеялись.

– Прекратите! – закричала Любовь Львовна, обернувшись к классу. – Иначе я уйду с занятия! Так смеются только умственно отсталые дети, а не студенты театрального училища!

Дрожащей рукой Любовь Львовна сняла очки и бросила их перед собой на стол. Меня всегда интересовало, как ей при этом удавалось не разбить стекол.

– Юра, – повернулась она ко мне, – но, если вы любите Тоню, тогда я вас совсем не понимаю!.. Или вы смеялись над ее спутником?

– Я над собой смеялся. Мне просто вдруг стало смешно.

– Что значит «просто вдруг стало смешно»? Я не пони-ма-а-ю!

– Не знаю, мне показалось…

– Что значит «не знаю»?! Ну, Ю-у-ра! Вы должны знать все, что вы делаете, вы должны уметь объяснить каждый ваш поступок, каждое ваше движение! Чтобы я больше никогда не слышала этого вашего «не знаю»!.. Что произошло между вами и Тоней?

– Мы когда-то были мужем и женой, но потом развелись.

– Почему развелись?

– Потому что были идиотами.

– Это не ответ.

– Не знаю, просто взяли и развелись.

– Опять «не знаю»!.. Да не может быть в жизни ничего «просто»! Не могут люди разводиться и не знать, почему они разводятся! Как вы не понимаете?!

Любовь Львовна знала, что говорила.

– Значит, наш этюд вам не понравился? – спросил Донатос.

Любовь Львовна с раздражением надела очки.

Я знал, конечно, почему мы развелись с Тоней. Мы слишком любили друг друга, были слишком требовательны к себе и к своей любви. В результате нам часто казалось, что мы любим недостаточно сильно. А мы не желали любить вполсилы и поэтому развелись. И только тогда поняли, что совершили ошибку. Но у нас не хватило мужества признаться в этом самим себе. Наверное, так!

Но как мне было объяснить все это Любови Львовне? Не мог же я сказать ей: «Мы развелись с Тоней, потому что любили друг друга». Ведь она даже не поняла, почему я засмеялся. А что мне еще оставалось делать? Уйти? Сказать Тониному мужу, чтобы он шел куда подальше? Другой на моем месте, возможно, поступил бы так или еще как-нибудь. А я вот взял и засмеялся. Если бы в жизни все можно было объяснить!

Мы ушли со сцены, уступив место другим.

Мы вышли с Тоней в пустой коридор училища.

– Это я во всем виновата, – сказала Тоня. – Мы же договорились, что ты ко мне подойдешь, а не я к тебе. Но, понимаешь, мне вдруг показалось, что ты не подойдешь, не сможешь, не захочешь, не знаю… Я не выдержала. Мне хотелось, чтобы ты знал, что я люблю тебя. И ты так хорошо встретил меня. У тебя было такое растерянное и счастливое лицо… А потом я услышала голос Донатоса, твой смех, и мне стало жутко. Я убежала. Я поняла, что если я не убегу, то начну говорить. И тогда меня уже ничто не остановит… Прости меня, я тебе все испортила.

Я посмотрел на Тоню. У Тони был такой вид, будто у нее умер кто-то из близких. После каждого нашего провала у нее был такой вид, и каждый раз она считала, что во всем виновата только она одна.

– Ты очень хорошо сыграла, Тоня, – сказал я. – Очень правильно и органично.

– Нет, это я!.. Это все из-за меня! – упрямо повторяла Тоня.

К нам подошел Валерка Скосырев.

– Мне не хватает двух человечков для этюда, – объявил он. – Одного парня и одной девчонки. У вас, насколько я понимаю, пока нет этюда…

Валерка вопросительно посмотрел на меня.

– Пока нет.

– Мы сейчас будем делать новый этюд, – сказала Тоня.

Она все еще не теряла надежды. Ее приглашали во многие заведомо «проходные» этюды, но она всем отказывала. Она играла только в моих этюдах. Она терпеливо ждала, пока я вымучу из себя очередной сюжет на органическое молчание, радовалась каждой моей новой идее, приходила в восторг от любой придуманной мной мизансцены, жадно выстраивала этюд, чутко импровизировала на сцене, а потом беспощадно казнила себя, когда, в очередной раз потерпев разгром, мы выходили из зала в пустой коридор училища.

– Не знаю, ребята, – сказал Валерка, – это, конечно, не мое дело, но, мне кажется, вы не тем занимаетесь. Я видел несколько ваших этюдов. У всех у них один и тот же недостаток. Вы гонитесь за оригинальностью и так накручиваете, что потом не можете оправдать ситуацию. А главное – для чего? Все равно ничего нового не придумаете! Кое-кто из преподавателей подсчитал, что за всю историю училища было показано только двадцать семь ситуаций на органическое молчание. Все остальное – лишь перепевы старого. Все уже было! Тем более на любовную тему… Кстати, самый избитый вариант. Ситуаций семь-восемь от силы.

– С чего ты взял, что мы гонимся за оригинальностью? Совсем наоборот, – сказал я.

– А если совсем наоборот, то не надо мучиться. Существуют же старые этюды, которые игрались, скажем, три года назад. О них уже успели забыть. Мне тут ребята с четвертого курса рассказали парочку. Один я уже обработал. Ну что, интересуетесь?

– Спасибо, Валерка, – сказала Тоня. – У нас есть этюд.

– Как знаете, – обиделся Валерка. – Я же хотел вам помочь.

Я подумал, что если мы сейчас откажемся от Валеркиного предложения, то Тоня останется вообще без этюда. И в этом буду виноват только я.

– Давай, Валерка, рассказывай. Мы согласны, – сказал я.

– Значит, так, все элементарно, – тут же начал Валерка. – Двое парней и одна девчонка гуляют по улице и заходят к другу. У друга в комнате спит мать, а сам он смотрит по телевизору хоккей. Звук он выключил, чтобы мать не разбудить. Хоккей очень интересный, и ребята остаются у него. Они болеют каждый за свою команду, но беззвучно, чувствуете?.. Вообще очень интересно может получиться. Да, а девчонка, то есть ты, Тоня, сидит в сторонке и скучает. Потом тебе это надоедает, и ты уходишь. А мы даже не замечаем, что ты ушла. Вот в таком плане. Скромненько и со вкусом!

– А кто будет четвертым? – спросил я.

– Я с Натанзончиком договорился. Он обещал подыграть. Его хохмочки здесь пригодятся, – сказал Валерка.

Этюд прошел на «ура». Мишка Натанзон, почуяв родную стихию, старался из последних сил. Он так наигрывал, строил такие страдальческие гримасы, что все в зале давились хохотом. Довольно смеялась дискантом Любовь Львовна. Натанзон был ее любимчиком; к тому же оказалось, что Любовь Львовна, несмотря на ее преклонный возраст и особенности пола, питала страсть к хоккею. Сделав кое-какие частные замечания, она сочла возможным допустить этюд к показу на зачете.

Мы сидели с Тоней на скамейке перед училищем и молчали.

Было поздно, темно и холодно, но нам не хотелось идти домой.

Я чувствовал себя бездарным и невезучим. Первой нарушила молчание Тоня.

– Ну вот. Теперь у нас с тобой есть что показать на зачете, – грустно сказала она.

– Ну его к черту! – ответил я. – Я с тобой хотел сделать этюд, а не с Натанзоном. Гнусный наигрыш! Самодеятельность последняя, прости за выражение.

Тоня молчала.

– Я с тобой хотел сделать этюд, – повторил я. – С тобой вдвоем, понимаешь?

– Я тоже очень хотела, – сказала Тоня. – Но видишь, у нас почему-то не получается.

Мы сидели на скамейке и молчали. Я думал о том, что Тоня, конечно же, знает, что я женат, что у меня ребенок. Потом я подумал, что, слава Богу, нам ничего не надо объяснять друг другу и что, судя по всему, нам никогда не удастся сыграть хороший этюд на органическое молчание.

– Как мы неинтересно молчим, – сказала Тоня.

– Ладно, Тоня, пойдем по домам, – сказал я. – Сегодня мы уже все равно ничего не придумаем. А завтра утром… Завтра утром я придумаю этюд. Который еще никто никогда не играл. За всю историю училища!.. Вот увидишь!

Я шел домой и думал о том, что завтра я придумаю великолепный этюд для нас с Тоней.

И он будет о любви!

Рассказ

Была суббота. Белесое, набухшее небо за ночь опустилось к земле, налегло на город, придавив крыши домов и тяжело провиснув над рекой. Дождь вперемежку со снегом ударил по тротуарам, а ветер с залива, ворвавшийся в узкий коридор между небом и землей, взвихрил эту колючую взвешенную жижу, все перемешал и все перепутал, так что уже непонятно было, откуда хлещет, метет и давит на город, сверху ли, снизу.

Что-то случилось с Геннадием в это утро. Едва проснувшись, еще лежа в постели, он вдруг ощутил в себе непонятный прилив сил, какое-то радостное беспокойство. Торопливо совершив утренний туалет, наскоро позавтракав, Геннадий надел пальто и выбежал на улицу; едва ли он мог объяснить, куда и зачем он так торопился.

Едва ли он понимал также, почему, оказавшись в дожде-сне-говороте, он не застегнул пальто на все пуговицы, не укутал горло шарфом, подобно другим пешеходам, а напротив – расправил плечи, сдвинул шапку на затылок и решительно зашагал по набережной в сторону залива.

«Черт подери! Здорово я сегодня поработаю!» – подумал Геннадий, радостно улыбнулся и зачем-то вслух повторил то, о чем подумал.

Геннадий считал себя писателем, имея, впрочем, к этому некоторые основания. Несмотря на то, что по образованию он был инженером-судостроителем, несмотря на то, что пять дней в неделю с девяти утра и до шести вечера проводил не за пишущей машинкой, а за кульманом в конструкторском бюро, все же с двадцати четырех лет он довольно регулярно сочинительствовал по вечерам и выходным и за шесть лет написал два десятка рассказов и несколько повестей среднего объема. Из созданного Геннадием пока были опубликованы лишь три рассказа в малотиражных и плохочитаемых журналах, в то время как большинство его произведений, что называется, ждали своего часа, то есть пылились в шкафу, обрастая ворохом в целом положительных, но в частности отрицательных рецензий, присланных из различных периодических изданий, куда периодически отправлял их неунывающий автор.

В оценках своих рецензии были схожи. Едва ли не во всех из них отмечались «безусловная одаренность» Геннадия, «немалый интерес», который вызывают его сочинения, «парадоксальность» сюжетных композиций, умение играть с читателем и тому подобное. Но это в общем. В частности же, рекомендовалось не торопиться в «проработке характеров», «бороться с условностью персонажей», указывалось на излишнее увлечение автора сюжетной композицией в ущерб жизненной правде или правдивости жизни, на «оригинальничанье», «элементы литературщины», недостаток опыта.

Во многом соглашаясь с рецензентами, Геннадий, однако, не желал признавать несостоятельность своего «парадоксального конструктивизма» – так он определил избранное им литературное направление – и последовательно его придерживался и всесторонне развивал.

Кому она нужна, ваша «жизненность»? – мысленно возражал своим оппонентам Геннадий. Окружающая нас природа, а равно сами мы во всех разнообразнейших и тончайших проявлениях натур настолько жизненно, исчерпывающе и мастерски изображены в мировой литературе, что и места живого не осталось для нас, начинающих продолжателей. К тому же современный читатель настолько обременен всей этой жизненностью, развращен и опустошен ею, что надобно пожалеть его в конце-то концов! Зачем ему узнаваемость, когда он, бедняга, доузнавался уже до чертиков. Ему не соседа дядю Васю, художественно прорисованного до последней морщинки на лице и творчески выпотрошенного до камней в почках, подавай, – и так он его уже знает, морщинистого почечника, – а этакого полуэпического героя, непобедимого, жизнеутверждающего, с которым в повседневной, мирной, невоенной обстановке, может статься, никогда не встретишься; дерзостного мыслителя, опрокидывающего традиционное мировосприятие; да хоть дьявола или демона! – вот что нужно нынешнему читателю, вот что способно хотя бы ненадолго выдернуть его из-под бесцветного, всею тяжестью своей давящего на него неба.

Так считал Геннадий, и выдергивал, и выволакивал, и даже сам стиль работы своей с каждым годом все более приспосабливал к изобретенному «направлению»: раньше, садясь за стол, нередко, кроме первого абзаца, ничего не имел за душой, не подозревая, куда его этот абзац выведет, не только плана, но даже идеи основной не разработав, а теперь около трех четвертей своего творческого времени затрачивал на предварительное обдумывание сюжета, на подбор нетипичных персонажей, на конструирование интриги. Часами в любое время года и любую погоду бродил по улицам, самосозерцаясь, исхитряясь и остранняясь, потом возвращался домой, садился за стол, раскладывал перед собой листы бумаги, брал ножницы и комбинировал, раскидывал, монтировал… (Любимым писателем Геннадия был Маркес, любимым настолько, что Геннадий даже выучил испанский язык, чтобы читать его в подлиннике. Но об этом – в скобках.)

В этот ненастный ноябрьский день Геннадию предстояло дойти по набережной до самой Гавани и оттуда пешком вернуться домой, а по дороге мысленно «смонтировать» среднюю часть новой повести; композиционно она получалась очень сложной, повествование должно было в ней вестись сразу от трех лиц – «я», «он», «мы», – а действию следовало развиваться не однонаправленно, а одновременно в двух встречных направлениях к кульминационной, все объясняющей точке – из прошлого в будущее и наоборот.

Сделать предстояло немало, а времени было только до обеда: обедать Геннадий обещал у своей невесты, Натальи, а после они должны были отправиться в магазин для новобрачных.

В тридцать лет Геннадий еще не был женат. Друзья и знакомые Геннадия, в большинстве своем люди с супружескими обязанностями, уже отнесли его к категории неисправимых холостяков и оставили попытки вырвать его из этого вольнодумного, несколько завидного для них образа и способа жизни, периодически подсовывая ему самые разнообразные приманки различных возрастов, темпераментов и расцветок волос. Но тут Геннадий сам натолкнулся вдруг на никем не подсунутую и неумышленную Наталью, миловидную, достаточно образованную и редкостно покладистую двадцатичетырехлетнюю девушку. И все спланировалось и смонтировалось как бы само собой, незаметно, ровно и естественно. И уже заявление в загс было подано, и до свадьбы оставалось менее месяца.

Геннадий дорожил своей невестой, ежедневно либо виделся с ней, либо подолгу беседовал по телефону, часто думал о ней, представлял ее рядом с собой, а у изголовья постели прикнопил к обоям Натальину фотографию.

– Черт подери! Поработаю сейчас хорошенько, а потом с чистой совестью буду наслаждаться жизнью! С Натальей! Целых три дня не видел человека! – вслух повторил Геннадий, точно возгласом этим хотел выразить пренебрежение к непогоде.

Привычно сосредоточившись, уйдя в глубь себя и в этой глубине как бы разложив листки с эскизами эпизодов, Геннадий начал работать. Но то ли состояние у него было слишком возбужденное, то ли сглазил он себе работу неосторожным обещанием, но прошел он уже изрядно, миновал несколько мостов и по последнему из них перед заливом перешел уже через реку на сторону Гавани, а не только ничего нового не изобрел, но даже изобретенное не сумел «замонтировать», лишь промок, продрог и промерз.

Однако ни холод, ни упрямая непродуктивность фантазии не испортили ему настроения, не омрачили его странной радости.

Геннадий едва успел удивиться себе, как сразу же явилась мысль, шальная какая-то, ибо не только с тем, над чем размышлял, но и ни с чем окружающим не связанная:

«А ну все к черту! Хочу написать о Наталье! О Наталье и обо мне! Сейчас сяду в автобус, вернусь домой и напишу рассказ о нас с Натальей!»

Мысль эта так властно прозвучала в Геннадии, что он тут же повернул обратно и, уже когда сел в автобус, вдруг засомневался:

«А что я, спрашивается, могу написать о нас с Натальей? Кому это будет интересно?..»

Но сомнения его длились лишь мгновение, так как тут же нахлынуло прежнее, радостное:

«Как было все – так и напишешь!.. Для себя напишешь! Тебе это интересно!.. Ну и все!»

Пока ехал до своей остановки, пока от остановки добирался до дому, пока переодевался, Геннадий уже уяснил себе, с чего начнет и как приблизительно продолжит, а потому тут же сел за стол, положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку. Замешкался было с названием, но потом радостно усмехнулся и вверху листа написал размашисто: «О нас с Натальей».

Ни кульминации, ни концовки рассказа он пока не придумал, но тут же понял, как надо начать, тем более что это начало – их с Натальей начало – точно само вдруг попросилось на бумагу.

«И как это я его до сих пор никуда не вставил?» – удивился Геннадий и легко и быстро начал писать, ничего сознательно не прибавляя, не приукрашивая, лишь опуская второстепенные детали.

О том, как летом, живя на даче, он, Геннадий, из мальчишеского озорства, до сих пор в нем не перебродившего, а пуще – от долгого сидения за письменным столом, гонялся на спортивном велосипеде за автобусами: «садился на хвост» на железнодорожной станции и преследовал до конечной остановки, и там переводил дух после пятикилометровой гонки. О том, как однажды, когда Геннадий обогнал автобус, к нему вдруг подбежала незнакомая симпатичная девушка и принялась отчитывать его за то, что он к ней «привязался».

Как оказалось, она ехала в том автобусе, который преследовал Геннадий, а пассажиры решили, что велосипедист, устремившийся вслед за автобусом, – ее кавалер, который таким небезопасным образом завоевывает Натальино расположение. Сначала над ней подсмеивались и подшучивали, но потом, когда автобус, выехав на прямую дорогу, набрал скорость, испугались за жизнь влюбленного велосипедиста и стали требовать от Натальи, чтобы она вышла к нему на следующей остановке. Наталья, разумеется, отказалась подчиниться такому требованию, и тогда за нее принялись уже всерьез и даже грозили силой высадить из автобуса.

Такой была их первая встреча. Легко и быстро написав ее, Геннадий пошел было дальше, но тут заметил, что Наталья, проговорив свой гневный монолог, «безутешно разрыдалась», в то время как в действительности никаких рыданий не было – незаметно разговорились, незаметно познакомились.

«Ну к чему ей рыдать? И тем более – безутешно!» – усмехнулся Геннадий и вычеркнул рыдания.

Дальше мало что было описывать – традиционные формы знакомства двух разнополых существ: совместные походы в кино на вечерний сеанс, совместные прогулки по вечерним дачным аллеям, поцелуи в кино и на аллеях, обмен адресами и телефонами перед отъездом в город, а в городе те же самые, только уже городские кинотеатры и аллеи, да еще театры, рестораны, вечеринки у знакомых. Можно было, конечно, придумать здесь этакое нетрадиционное, сюжетно закрученное и чувственно заостренное, но поскольку ничего подобного в их с Натальей жизни не было, то Геннадий преодолел этот месячный период их знакомства в два абзаца и тут же перешел к собору с маятником…

До этого, кроме совместных развлечений и редких поцелуев, ничто их не связывает. Геннадий встречается с Натальей, как раньше встречался с десятком других девушек и женщин. И вдруг ни с того ни с сего…

…кидается к телефону, не застает Наталью дома и, выведав у ее родителей, что она проводит с иностранными гостями экскурсию по городу, выбегает на улицу, хватает такси и начинает искать ее повсюду, не отдавая себе отчета в том, что делает, не понимая всей нелепости такого рода поисков в городе с четырехмиллионным населением, а чувствуя лишь, что если он в самое ближайшее время не увидит ее, не услышит ее голос, не обнимет ее, то… И что может тогда случиться с ним, он тоже не знает, но страшится этого и поэтому гоняет таксиста от одной музейной достопримечательности к другой, а потом летит к собору с маятником, упрямо решив, что уж к этому собору и к этому маятнику она обязательно придет со своими туристами, не может не прийти!

Знаменитый маятник, огороженный бархатными канатцами от разноязыкой толпы, наводнившей собор, то приливающей, то отливающей в массивные чугунные двери-ворота, отчужденно скользит над мраморным полом, градус за градусом отмечая вращение Земли и всего, что есть на ней, кроме него самого, неподвижного в своей подвижности; а он, Геннадий, стоит у колонны и ждет – час, два, три часа, – с каждой минутой все больше понимая безысходность своего ожидания – ну откуда ты взял, что она должна сюда прийти? Что она уже не побывала здесь раньше?! А вдруг она вообще не зайдет в собор, покажет его своим иностранцам из автобуса и поедет дальше – мало ли у нас соборов и дворцов? Да кто она такая, чтобы так ждать ее?! Откуда это безумство влюбленного десятиклассника в тебе, тридцатилетнем мужчине?! Что с тобой, вообще-то говоря, происходит, черт тебя подери?! Но чем яснее понимает, тем упрямее и нетерпеливее ждет ее появления, до рези в глазах и боли в затылке всматривается в лица, вслушивается в голоса до галлюцинаций, так что чудится ему ее смех, так что все экскурсоводы вокруг Геннадия вдруг начинают говорить ее голосом и с ее американским акцентом; а убедившись в том, что обознался, еще злее ненавидит себя и ее главным образом.

Да как она может?! Неужели она не чувствует, что я жду ее?! Я с ума сойду, если она не придет?! Если она не придет, я не знаю, что с ней сделаю! Клянусь, что все между нами будет кончено! – а потом не выдерживает, кидается в толпу, продирается сквозь нее к выходу, выбегает из собора, бежит через площадь, смеясь над собой и чуть не плача от обиды, но снова возвращается, садится на ступени перед входом и снова ждет…

Описав эту сцену, Геннадий поставил отточие и с абзаца завершил: «Она так и не пришла к маятнику, отсчитывающему Земные Повороты, а я понял, что нечаянно для себя, но теперь уже на всю жизнь полюбил, что, как это ни странно, я должен был влюбиться в нее именно сегодня. И именно поэтому она должна была не прийти».

Едва поставив точку, Геннадий подумал:

«А почему, собственно, должна была не прийти? Ведь она же пришла».

Дальше он не успел подумать, так как в коридоре зазвенел телефон. Звонила Наталья. Она напомнила Геннадию о том, чтобы он не забыл пригласительные билеты – пропуска в магазин для новобрачных, и попросила не опаздывать к обеду. Геннадий – все еще в соборе и возле маятника – рассеянно поддакивал и торопливо соглашался и уже готов был повесить трубку, как вдруг неожиданно для себя предложил:

– Натуль, а нельзя все это отложить до понедельника?

– Что отложить?.. Почему? – удивилась Наталья.

– Понимаешь, мне очень надо сегодня поработать. Давай перенесем, а?

– Геночка, но ведь мы же договорились… И мама с папой ждут тебя…

– Ну не могу я сегодня, неужели непонятно! – вдруг рассердился Геннадий.

Впрочем, он тут же спохватился, тут же самым ласковым образом стал извиняться и объяснять невесте, что пишет сейчас рассказ, что никак не может оторваться, а в качестве решающего аргумента привел:

– Наталкин, небо мое, ведь я же о нас с тобой пишу рассказ! Так и назвал его – «О нас с Натальей»… Как тебе, кстати, название?

Наталье название понравилось, и она, хоть и огорченно, согласилась перенести семейный обед на следующую субботу, а поход в магазин для новобрачных – на понедельник; помимо того, что она была покладистой девушкой, она еще с подчеркнутым уважением относилась к писательским трудам своего будущего мужа.

Повесив трубку, Геннадий поспешно вернулся в комнату, сел за стол и подумал с непонятным облегчением:

«Да Бог с ней в конце концов! Она должна была не прийти!.. А пришла она или не пришла на самом деле – неважно. Я же не объяснительную записку пишу, а рассказ».

Вновь – несколько коротких описательных абзацев, и Геннадий от собора с маятником перенесся к тому, что ждало его впереди… к себе в квартиру… и еще через месяц… и открыл дверь… и впустил к себе Наталью…

…У нее сломался зонтик, и она вымокла под дождем. Она стояла в прихожей и дрожала. Она стояла в луже воды, которая стекала с ее мокрой одежды…

…Он раздел ее и уложил в свою постель…

…Было в ней в эту минуту нечто обезоруживающе-беззащитное, всесильно-беспомощное. Ему стало страшно. Он выпустил ее из объятий и сказал: «Пойди в ванну. Встань под горячий душ и согрейся. А то заболеешь…»

…Когда он вошел в ванную, она стояла под душем спиной к нему и плакала. Он понял, что она плачет, по ее вздрагивавшим плечам. У нее были коротковатые ноги и чуть сутулая спина… У нее были удивительно красивые, длинные волосы. Ему стало стыдно и обидно, что он испугался… Она стояла под душем с распущенными волосами, а он не мог оторвать от нее взгляда… «Не смотри на меня! Уйди ради Бога!.. – сказала она, не оборачиваясь. – Мне неприятно!»

Написав сцену, Геннадий встал из-за стола, вышел на кухню, поставил на огонь чайник и подумал:

«Невозможно! Она не могла стоять под душем с распущенными волосами. Во-первых, это нелепо. А во-вторых, у нее всегда была короткая стрижка. Она стриглась каждый месяц. Она считала, что так она моложе выглядит… А мне всегда хотелось, чтобы у нее были длинные волосы… Чушь какая! – вслед за этим подумал Геннадий. – При чем здесь волосы?!»

Он выключил газ, не дождавшись, пока закипит чайник, вернулся в комнату, стоя перечел написанное, вдруг усмехнулся, взял ручку и зачеркнул крест-накрест последнюю сцену. Потом он сел за стол. Минут пять он сидел не шевелясь, скользя невидящим взглядом по узорам на занавесках. Затем откинулся на спинку стула и снова усмехнулся.

– Ни черта! – вслух сказал Геннадий, взял ручку и сбоку от зачеркнутого провел вертикальную пунктирную линию.

Этого ему, однако, показалось мало, и на всех трех страницах, на которых разместилась последняя сцена, рядом с пунктирной линией он приписал крупными буквами – «восстановить» – и поставил восклицательный знак.

– Ни черта! – сердито повторил Геннадий, но вдруг потянулся к исписанным листкам, нашел среди них первую страницу, отыскал на ней имя «Наталья» и зачеркнул его.

«А так?» – спросил он сам себя.

Поверх «Натальи» он сначала написал «Лиля», но «Лилю» зачеркнул почти тут же, брезгливо поморщившись, заменив ее сперва на «Иру», а затем, после двухминутного разглядывания узоров на занавесках, на «Маринку».

– Маринка! А?! – радостно вдруг воскликнул Геннадий. – С Маринкой ведь можно? В конце-то концов?!

И сразу снова стало легко и свободно, и он с жадностью принялся писать дальше. С каждой страницей Наталья, или Маринка, – он теперь называл свою героиню то так, то этак – раскрывалась перед ним все полнее, представала в различных ипостасях своей стремительной, ранимой, свободолюбивой натуры, удивляла его непредсказуемыми своими поступками, пугала невероятными выходками, томила неизвестностью и с ума сводила беззащитной, распахнутой нежностью. С каждой страницей он все больше влюблялся в нее, все больше боялся ее потерять, восторгался и ненавидел, метался и сумасбродствовал: покупал ей среди зимы громадные букеты роз, но выбрасывал; летел к ней на самолете в далекий южный город, но, едва увидев ее, ругался с ней и тут же улетал обратно. С каждой страницей он все больше убеждался в том, что ради такой девушки, как она, можно все отдать и на все решиться, что любые нелепые и сумасбродные на посторонний взгляд поступки на самом деле оказывались если не единственно разумными, то для него, Геннадия (или кто там вместо него, авторского этого «я»), единственно возможными, потому что девушка эта сумасбродна и невозможна сама по себе, потому что нелепо и невозможно не любить ее, потому что жить без нее нелепо! И с каждой страницей она, его героиня, все меньше была похожа на Наталью, хоть и называл он ее иногда этим именем в творческом своем ослеплении.

Он не встал из-за стола до тех пор, пока не закончил рассказ. Он выпил на кухне три чашки черного кофе без сахара, лег в постель и тут же уснул.

Концовка у рассказа получилась неожиданной. До последней минуты Геннадий не подозревал, что придется так закончить. Но иного выхода у Геннадия не было.

На следующий день он выправил рассказ, ничего не меняя в нем по существу, а лишь оттачивая его стилистически и «Наталью» везде, где она еще оставалась, заменяя на «Маринку». Потом до вечера перепечатывал рассказ на машинке.

И когда уже перепечатал и стал вычитывать, только тут заметил, что оставил прежний заголовок – «О нас с Натальей».

«А почему бы нет? – вдруг подумал Геннадий. – „О нас с Натальей“, а героиню зовут Маринкой… Что-то в этом есть!»

Ночью Геннадий долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, укрощая нетерпеливую свою радость, а на следующий день, в понедельник, после обеда отпросился в библиотеку, а сам отправился в редакцию журнала.

Журнал этот был одним из самых многотиражных и широкочитаемых. Геннадия в нем упрямо не печатали, но всякий раз именно с него Геннадий начинал демонстрацию нового своего сочинения.

Знакомая редакторша встретила его приветливой, слегка виноватой улыбкой.

– Что это? Очередная повесть? Ах нет, рассказ… Ну что же – интересно… Честно говоря, давно не читала у тебя рассказов… Ну ладно, позвони недельки через две…

Едва Геннадий вышел из редакции, радостное его оживление сразу исчезло, а вместо него родилось довольно странное ощущение: некая щемящая растерянность и неясный какой-то страх. Сев в метро и отправившись на другой конец города в магазин для новобрачных, Геннадий невольно принялся анализировать свое состояние, но так и не нашел ему объяснения.

Наталья дожидалась своего жениха у входа в магазин. Геннадий заметил ее еще издали: высокая, стройная, она стояла возле витрины в зимней замшевой куртке с откинутым меховым капюшоном. С ее короткой стрижкой ей трудно было дать больше двадцати лет.

«Господи! Да ведь она просто красотка! – подумал Геннадий и тут же поймал себя на том, что подумал об этом почти с ужасом. И еще тоскливее стало на душе. – Когда-то все это уже было. Очень похожее», – подумал Геннадий, подходя к Наталье и обнимая ее за плечи.

– А как поживает рассказ о нас с тобой? – прижалась к нему Наталья.

– Не знаю, – торопливо чмокнул ее в щеку Геннадий. – Редакторша сказала, чтобы я позвонил недельки через две.

– Ну ты даешь!.. Уже и в редакцию успел отнести!.. Хочешь опубликовать его ко дню нашей свадьбы? – пошутила Наталья.

– Понимаешь, Наталкин, там, правда, о нас с тобой только в первой части, а потом… – бережно отстранив Наталью, принялся оправдываться Геннадий, но вдруг улыбнулся и добавил: – Но ведь настоящее искусство невозможно без творческого вымысла! Главное – не историческая достоверность, а достоверность мировосприятия, правда чувств!

– А какая правда чувств у твоего героя?

– Любовь к героине, разумеется.

– Вот и прекрасно! – воскликнула Наталья и повлекла жениха в магазин.

Настроение у Натальи было влюбленно-деловым. То есть она умудрялась обольщать Геннадия, бросать на него нежные взгляды, незаметно пожимать ему руку, как бы случайно класть ему голову на плечо и одновременно довольно ловко устраивала дела, быстро перемещалась от прилавка к прилавку и из отдела в отдел, делала покупки расчетливо и со вкусом, но как бы мимоходом, словно шутя и играя. Она была очаровательна, и все продавцы и продавщицы, едва она подходила к прилавку, тотчас обращали на нее внимание и оставляли других покупателей.

Склонившись над прилавком, Наталья выбирала обручальные кольца, а Геннадий стоял у нее за спиной, вдыхал аромат ее волос, смешанный с запахом мехового капюшона, смотрел на ее стриженый затылок и думал:

«С длинными волосами она была бы еще очаровательнее… Зачем она стрижется?»

Покончив с кольцами, они отправились покупать Геннадию свадебный костюм.

Геннадий стоял в примерочной кабине, а Наталья порхала между вешалкой и зашторенным от посторонних взглядов женихом, по-хозяйски вторгаясь за занавеску, удивительно ловко, словно всю жизнь только этим занималась, примеряла очередной образец на Геннадии, критически обозревая, высказывая суждение и принимая решение до того, как Геннадий успевал обернуться к зеркалу. Она исчезала, а кабина еще некоторое время жила ее стремительной, радостной жизнью, пахла ее запахами, шуршала ее одеждами. Геннадий же угрюмо созерцал в зеркале свое полураздетое отражение и думал с тоской, почти с отчаянием:

«Ну зачем она такая красивая?! Сегодня-то зачем?!»

Странные были у него мысли, и сам он понимал, что странные они у него, но все придирчивее вглядывался в Наталью, точно стремился обнаружить в ее облике какой-нибудь незаметный на первый взгляд изъян – непропорциональность в телосложении или неправильность в чертах лица, – но, видимо, так и не находил того, что искал, потому как все безысходнее становилось у него на душе.

Они сделали уже почти все покупки, когда Геннадий, схватив Наталью за руку, остановил ее вдруг посреди магазина и довольно бесцеремонно развернул лицом к себе.

– Ты сегодня удивительно красивая! – сообщил он ей.

– Правда? А почему таким тоном? Как будто ты меня за это ненавидишь! – рассмеялась Наталья.

– Мне страшно… Мне страшно, что у меня будет такая красивая жена.

– Ничего не поделаешь, Геночка. У великих писателей должны быть красивые жены, – прильнула к нему Наталья.

Потом они приобрели постельное белье.

Потом Геннадий усадил Наталью с покупками в такси. Расставаясь, они договорились, что ужинать Геннадий придет к Наталье.

Домой Геннадий вернулся в еще большей тоске. Слонялся из угла в угол, потом зачем-то сел на стол, зачем-то достал второй экземпляр рассказа и принялся его перелистывать, машинально, не читая и ни о чем определенном не думая. Но вдруг отшвырнул рукопись, вскочил со стула, вновь прошелся по комнате, испуганно как-то оглядываясь, потом хмыкнул, покачал головой и подумал с облегчением:

«Да вот же оно! Конечно!.. Когда я ждал ее у собора!.. Когда я сидел на ступенях и вдруг увидел Наталью с ее иностранцами… Я уже не надеялся, что она придет… И так же вдруг тоскливо стало… Зачем она тогда пришла? Лучше бы не приходила…»

Геннадий вышел в коридор, подошел к ванной, открыл дверь.

«Какие, к черту, распущенные волосы! – подумал Геннадий, стоя на пороге ванной и улыбаясь странной, неприятной улыбкой. – Она надела мою купальную шапочку… И ничего я тогда не испугался, и все у нас с ней было… Так все естественно и незаметно получилось, что я теперь и не помню… А потом она пошла мыться в душ… Я тогда впервые увидел ее раздетой… Фигура у нее оказалась безукоризненной… И почему-то сразу же закрыл дверь… Почему-то вдруг стало неприятно смотреть на то, как она моется… А потом она была такой радостной, такой заботливой. Она сварила мне кофе… так красиво все накрыла, с таким вкусом – салфеточки, лимончик ровненькими дольками, сырок тоненькими ломтиками… Мы пили кофе и смотрели телевизор… была интересная передача… до сих пор помню… про Испанию, про корриду… А потом мы снова оказались в постели. И снова я ничего не помню… Просто кончилась передача и… И дождя никакого не было…»

Геннадий пошел на кухню, постоял в темноте, не зажигая света, потом задернул занавески, включил лампу.

«Конечно, никуда я за ней не летал. И ни разу с ней не ругался… Любил ходить с ней в компании. Мне нравилось, как на нее смотрят мои друзья… что рядом с Натальей их жены выглядят уродливыми, молодящимися старухами…»

– Спокойно, Наталкин! Никому я тебя не отдам, слышишь?! И пошли они все к черту! – вслух сказал Геннадий.

В коридоре зазвонил телефон.

– Алло! – раздался в трубке женский голос. – Мне вообще-то надо Геннадия.

– Вообще-то Геннадий слушает.

– Гена? Это Виктория Никитична.

– Ой, здравствуйте!.. – Геннадий тут же сменил тон; Викторией Никитичной звали редакторшу, которой он утром отнес свой рассказ. – Вы простите ради Бога, что я…

– Так вот, молодой человек, – перебила его Виктория Никитична. – Прочла я рассказ!

Она сделала паузу, предвкушая вопросы, но Геннадий молчал.

– Значит, мое мнение вас не интересует? Ну понятно. Все вы, молодые писатели, убеждены в своей гениальности.

– Да я просто… – начал было Геннадий, но редакторша снова перебила его:

– Короче, молодой человек: до гениальности пока еще далековато, но рассказ я прочла залпом и тут же отдала его Ивану Яковлевичу, нашему рецензенту. Но и без рецензии могу сказать, что рассказ мы почти наверняка напечатаем… Кстати, есть еще один экземпляр?

– Есть… Есть, конечно.

– Обязательно занеси мне его завтра. Подсуну его читать главному. Уверена, что он ему понравится… Нет, прекрасный ты написал рассказ, Гена! Тонкий, изящный, с совершенно потрясающей концовкой… Честно говоря, не ожидала. Я уже было махнула на тебя рукой… Теперь-то я могу тебе в этом признаться… Нет, правда, здорово!.. А девушка какая получилась сочная! Маринка эта! Сначала она меня немного раздражала, но потом я поняла… Господи, действительно, ради такой изумительной девушки на все можно решиться!.. Сознайся, с натуры писал?

– Да в общем-то…

– Я так и поняла. Сразу чувствуется, что такой характер п р и д у м а т ь невозможно!.. Да, Гена, чуть не забыла! – спохватилась редакторша. – Почему у тебя такое странное название – «О нас с Натальей»? Какая Наталья?! В рассказе о ней ни слова…

– Это моя невеста… Мою невесту зовут Натальей.

– Невесту?! Послушай, Гена, я очень рада, что у тебя есть невеста и что ее зовут Натальей, но рассказ-то твой здесь при чем? Ведь героиню зовут Маринкой!..

– Все верно, Виктория Никитична, но я вдруг подумал… Понимаете, героиню зовут Маринкой, а рассказ называется «О нас с Натальей»… Что-то в этом есть, вы не находите?

– Ничего в этом нет! Наталья-то здесь при чем?! И вообще, давай с тобой раз и навсегда договоримся – бросай ты всю эту свою прежнюю заумь и начинай серьезно работать. Ведь получается же! И здорово получается! В любом случае этот рассказ я тебе не дам портить! Понял меня?

– Понял…

– Ну хорошо, что понял. А рассказ очень хороший, – повторила Виктория Никитична. – В нем есть как раз то, чего в других вещах у тебя пока не было, – открытие, понимаешь? Художественное открытие!! Короче, жду тебя завтра со вторым экземпляром рассказа и нормальным заголовком…

Закончив разговор с редакторшей, Геннадий вернулся в комнату, взял со стола рассказ, снова машинально перелистал его, потом выдвинул ящик стола и кинул в него рукопись.

«Интересно, что будет, если завтра я приду в редакцию и скажу им, что я не хочу, чтобы они публиковали мой рассказ? – подумал Геннадий, стоя возле открытого ящика. – Виктория решит, наверное, что я сошел с ума или что у меня началась мания величия… Ну и Бог с ней! Завтра приду и заберу у них рассказ!»

Геннадий сел за стол и принялся разглядывать узоры на занавесках. Он сидел не шевелясь, разглядывая узоры на занавесках, пока в коридоре снова не зазвонил телефон.

Это была Наталья.

– Геннадий Евгеньевич, ну разве можно быть таким копушей! – сказала она. – У меня давно все готово. Я уже утку поставила.

– Кто это? – спросил Геннадий.

– Ты что – не узнал меня? – удивилась Наталья.

– Нет, а кто говорит?

– Да хватит валять дурака, Генка! Это я, Наталья!

– Какая Наталья?

– Невеста твоя – вот какая Наталья!

– А Наталья-то здесь при чем?! – вдруг рассмеялся Геннадий.

В трубке стало тихо.

– Ты что – серьезно? – немного погодя спросила Наталья.

– Конечно – несерьезно. Конечно – шучу. Конечно – уже в пальто и через двадцать минут буду, – ответил Геннадий и повесил трубку.

Геннадий вернулся в комнату, побрился, надел выходной костюм, повязал галстук. Когда он протирал лицо лосьоном, взгляд его случайно наткнулся на выдвинутый ящик стола, в котором лежал рассказ. Геннадий шагнул к столу и ногой задвинул ящик.

На набережной Геннадий сел в такси и назвал водителю Натальин адрес.

Сначала они ехали по набережной, потом повернули налево и поехали по бульвару мимо академии. Они попали в «зеленую улицу» и ехали без остановок; красный свет преградил им путь лишь на площади, на которой стоял собор с маятником.

– Товарищ водитель, – вдруг обратился Геннадий к таксисту, – вы очень на меня рассердитесь, если я не поеду дальше и выйду здесь?

– Здесь нельзя выходить, – строго заметил шофер.

– Как раз только здесь и можно выйти, – усмехнулся Геннадий, положил на переднее сиденье деньги, рывком открыл дверь и выскочил из машины.

– Ты что – спятил, олух чертов! – крикнул ему вдогонку таксист.

Геннадий пошел через площадь навстречу собору, темному, полубесформенному, почти невидимому. Прожектора освещали лишь золоченый купол, отторгая его от собора, превращая его в гигантскую люстру-колокол, подвешенную к низкому оледеневшему небу, а ветер с залива, слезивший глаза, словно слегка раскачивал этот гигантский колокол, или эту исполинскую люстру.

Дойдя до собора, Геннадий сел на ступени перед центральным входом. Было в этом поступке нечто нелепо нарочитое, так как ступени были мокрыми и холодными, а ветер в колоннаде собора особенно неистовствовал, но Геннадий то ли не замечал этого, то ли именно к этой нарочитости подсознательно сейчас стремился.

«Да нет, конечно, на самом деле ничего неожиданного, – думал Геннадий, сидя на ступеньках. – Я и раньше замечал… Но мне казалось, что все это из-за того, что наш период влюбленности слишком затянулся… что слишком зрелый я уже человек, чтобы несколько месяцев подряд ходить под ручку, заглядывать в глаза….»

– Какой дурак! – вслух произнес Геннадий.

«Но мне казалось, – продолжал думать он, – что, если я женюсь на ней, все сразу встанет на свои места… Я буду работать, а она будет заниматься хозяйством… родит мне ребенка… Мы будем вместе, нам уже не надо будет часами сидеть друг против друга… Мы уже не станем целоваться только потому, что больше нам нечем занять себя… Нам уже не надо будет каждый вечер изобретать, к кому бы нам поехать в гости, и не пойти ли нам в кино, и на какой фильм… Я понимал, что лучше жены, чем Наталья, я себе все равно не найду… Да и не так уж часто это случалось…»

Съежившись от холода и ветра, Геннадий сидел на ступенях собора и думал. Думал об одном и том же, по нескольку раз и почти без вариаций. В конце концов он заметил, что мысли его уже давно попали в некий порочный круг и что этак он до утра просидит.

«А чего я, собственно, жду?!» – сердито подумал Геннадий.

Он вскочил на ноги и сбежал по гранитной лестнице на площадь.

«Я ждал ее. Я с таким напряжением всматривался в площадь, что иногда даже видел, как она идет ко мне навстречу угловатой своей походкой, слегка сутулая, чуть коротконогая, прекрасно-длинноволосая… Она так и не пришла к маятнику, отсчитывающему Земные Повороты, а я понял, что нечаянно для себя, но теперь уже на всю жизнь полюбил ее, что, как это ни странно, я д о л ж е н был влюбиться в нее именно сегодня. И именно поэтому она д о л ж н а была не прийти», – вспомнил Геннадий из своего рассказа.

«А ведь тоже сюжет! – думал Геннадий, идя через площадь. – Один чудак накануне свадьбы пишет рассказ и вдруг понимает… Так тебе и надо! Не будешь писать хороших рассказов накануне свадьбы!»

Геннадий вышел на набережную, остановился на тротуаре и подумал: «Черт! Как назло – ни одного такси! Наталья мне голову оторвет!»

Геннадий усмехнулся и вдруг сказал самому себе, но вслух и громко:

– Наталья?! А Наталья-то здесь при чем?!

Он перебежал через дорогу и быстро пошел вдоль реки в направлении своего дома.

На следующее утро, отметившись на работе в книге приходов и уходов, Геннадий направился в редакцию, неся с собой второй экземпляр рассказа с новым названием.

Был вторник. Небо было настолько голубым, что голубизна его смущала глаз, а все вокруг: земля, деревья, парапет набережной – было укрыто снегом, непривычно белым, неестественно пухлым, нестерпимо искрящимся. И только река оставалась прежней – угрюмой, холодной, непроницаемо матовой.

На душе у Геннадия было пусто и тихо.

«Аппарат Фогельмана»

День был какой-то серый и мокрый – больше про него ничего нельзя было сказать. А в магазине в молочном отделе стояла длинная очередь. Мне надо было купить две бутылки кефира и один плавленый сырок за пятнадцать копеек.

В отделе работали две продавщицы. Они по очереди, дожидаясь друг друга, взвешивали на весах сыр, масло, сметану и одновременно отпускали штучные товары. Им было неудобно вдвоем за одним прилавком и тесно среди ящиков с молочными пакетами, бутылками кефира и ряженки. К тому же обе продавщицы были толсты и неповоротливы.

Мне было некуда спешить, но подобная организация труда действовала мне на нервы.

– Послушайте! – не выдержал я, достояв почти до конца очереди. – Разве можно так безалаберно работать! Неужели нельзя, ей-богу, чтобы одна из вас отпускала штучные товары, а другая взвешивала на весах?

– Эх! Образованный вроде человек, а как вы с женщинами разговариваете. Стыдно! – заметила одна из продавщиц и укоризненно посмотрела на меня.

– А вы на нас не орите! – тут же прекратила торговлю и тотчас же набросилась на меня вторая продавщица. – Мы без вас знаем, как нам работать! Подумаешь, учитель какой нашелся! Да я вам за такие слова вообще не отпущу! Все слышали, как вы нас оскорбили. Сам ты дурак очкастый, понял?!

Очередь недовольно зашумела. Всем хотелось скорее отовариться.

– Слушай, ты, кончай ругаться! – отчетливее всех произнес за моей спиной мужской бас. – Дома на жену ворчать будешь. А вы, мамаша, давайте отпускайте очередь. Некогда тут!

– А чего он людей оскорбляет! – продолжала возмущаться вторая продавщица.

Я с досады выбросил чек и ушел из очереди, так и не получив кефира и плавленого сырка.

Я вышел из магазина и встал в очередь к табачному киоску.

– Двадцать два часа. Почти сутки, – произнес сзади меня высокий мужской голос.

Я обернулся и увидел перед собой низенького мужчину неопределенного возраста с густой курчавой шевелюрой и длинным заостренным носом.

– Да, ровно двадцать два часа, – повторил незнакомец и приветливо улыбнулся.

– Вы это мне?

– Увы, вам.

– Простите, не понял?

– А я вам сейчас объясню. Я просто хочу сказать, что ваш диалог с продавщицей стоил вам двадцать два часа жизни.

– Ах вот как!.. Может быть, вы и правы. Нервные клетки, говорят, не восстанавливаются, – учтиво ответил я, хотя, если откровенно, мне хотелось послать этого востроносого комментатора по весьма определенному маршруту.

– А знаете, ведь ей этот диалог ничего не стоил, – продолжал курчавый. – Я имею в виду продавщицу. Ни одной минуточки!

Незнакомец неприятно захихикал. В это время подошла моя очередь. Я купил пачку сигарет и направился в кулинарию; жена заказала мне шестьсот граммов бефстроганова.

В кулинарии была длинная очередь, и я, поколебавшись, встал в нее.

– Более того, я допускаю, что она, напротив, прибавила себе лишние минуты жизни. За счет, так сказать, деятельной разрядки. К сожалению, я лишен возможности проводить положительный замер, но убей меня Бог, если я ошибаюсь.

Я обернулся. Незнакомец, который заговорил со мной у табачного киоска, стоял позади меня.

«Вылитый псих!» – подумал я.

– Вы даже не представляете себе, – продолжал тем временем курчавый, – как болезненно иногда люди реагируют на, казалось бы, самые пустячные жизненные эпизоды. Ну вот хотя бы сегодня, за полчаса до того, как вы вступили в диалог с продавщицей, я наблюдал за тем, как одна женщина, купив два десятка яиц по рубль тридцать, случайно разбила их. Знаете, сколько ей это стоило?

– Два шестьдесят, очевидно.

– Да нет, я не о деньгах! – сердито взмахнул рукой мой собеседник. – Я о другом. Знаете, сколько она на этом потеряла часов, жизнечасов?

Я недоверчиво молчал.

– Не знаете! Так я вам скажу: она потеряла девятнадцать, без малого девятнадцать дней жизни. Представляете?! Почти три недели! Это же грандиозно!

Очередь двигалась медленно. Я подумал, что беседа с этим чудаком может скрасить мне томительное ожидание, и поэтому спросил:

– Скажите, а откуда вы берете такие точные цифры?

– Очень просто. Я провожу измерения и получаю искомый результат.

– А-а, понятно, – сказал я и поспешил отвернуться от незнакомца, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

– Нет, вам не может быть понятно. Это вы так сказали, чтобы не обидеть меня. Я же знаю, что вы меня принимаете за сумасшедшего.

– Ну что вы! – воскликнул я и подумал: «Типичный шизофреник».

Мой собеседник улыбнулся.

– Ладно, не стану вам долее морочить голову. Вот мой аппарат. Я дал ему свое имя – «Аппарат Фогельмана». Взгляните-ка.

Он достал из кармана пальто небольшую пластмассовую коробочку, по своему внешнему виду напоминавшую портативный радиоприемник, но со стрелочным индикатором вместо шкалы настройки.

– Вот с помощью этого довольно примитивного аппарата я и произвожу измерения потери жизнечасов, – сказал Фогельман.

– Ах вот как!

– Я навожу аппарат на измеряемый объект, – невозмутимо продолжал курчавый, – и смотрю на стрелку индикатора. Она мне и сообщает искомую величину. Видите, в данный момент стрелка показывает двадцать два часа. Это ваша потеря. То есть аппарат сообщает мне, что в течение последних трех часов вы потеряли двадцать два жизнечаса. По прошествии же трех часов с момента потери прибор уже не сможет обнаружить ее, так как энергия, выделенная в пространство разрушенными нервными клетками, исчезнет. Понятно?

– Простите, не совсем… Вы говорите, например, что энергия исчезает, – придрался я к первому, что пришло в голову. – Послушайте, но ведь даже пятикласснику известно, что энергия не может исчезать. Она лишь переходит из одной формы в другую. Ведь так?

– Нет, не так. Она исчезает, и бесследно. Понимаете?

– Нет, не понимаю. – Я засмеялся.

– Вообще-то это, конечно, трудно понять, – сказал Фогельман и засмеялся вслед за мной.

– А как вам удалось зарегистрировать энергию нервной клетки? Что это за энергия? – спрашивал я, стараясь придать своему голосу серьезный тон.

– Видите ли, я боюсь, что мне не удастся вам объяснить… Вы, кстати, кто по профессии?

– Биофизик, – зачем-то солгал я, ибо на самом деле был историком.

– Ну вот видите!.. При теперешнем образовании и нынешнем состоянии так называемых точных наук это бесполезно! – грустно добавил Фогельман, развел руками и сунул свой прибор в карман пальто.

– Я сам-то далеко не все здесь понимаю, – сказал он как бы мне в утешение.

– Хотите, я буду с вами откровенен до конца, – продолжал Фогельман после минутного молчания. – Дело в том, что меня, собственно говоря, никогда не интересовало, что собой представляет энергия нервной клетки и тем более что с ней происходит, когда клетка погибает. Это, на мой взгляд, чисто теоретический вопрос. А я не люблю теорию. Я сконструировал свой аппарат, преследуя сугубо практическую цель, а именно: определить, насколько то или иное событие нервного, так сказать, характера укорачивает человеческую жизнь. Видите ли, мне неоднократно доводилось встречать в вульгарной печати ссылку на то, что порой одно грубое слово, один бестактный поступок способны сократить жизнь другого человека, ускорить его смерть. Но насколько?.. Теперь я знаю, во что может обойтись грубое слово, разбитый десяток яиц, получение новой квартиры, защита докторской диссертации да просто пятно на брюках… А что вы удивляетесь? Здесь все очень индивидуально, так что об общем для всех прейскуранте не может быть и речи.

Подошла моя очередь, и продавщица отпустила мне шестьсот граммов бефстроганова. Оказалось, что Фогельману ничего не надо было покупать в кулинарии, и мы вместе вышли на улицу.

– Интересно, что с ней стряслось? – спросил меня Фогельман, когда мы зашли в прачечную. – Я имею в виду продавщицу, которая продала вам мясо. Она только что потеряла двадцать пять жизнедней.

– Правда?! – удивился я. – У нее было такое приветливое лицо.

– Это ничего не значит. Человек давно научился контролировать свою мимику. Судить по ней о подлинном эмоциональном состоянии субъекта так же нелепо, как определять частоту сокращения сердечной мышцы по частоте моргания ресниц.

Я получил в прачечной пакет с чистым бельем, засунул его с помощью Фогельмана в сетку, и мы снова оказались на улице.

– Но ведь нервные потрясения – лишь частный случай сокращения человеческой жизни, – заметил я по пути в аптеку, где мне надо было купить рыбьего жира для двухлетней дочери, – и, как мне представляется, весьма незначительный по сравнению, скажем, с тяжелыми заболеваниями: сердечно-сосудистыми, желудочными, раковыми, наконец.

– Чепуха, – возразил Фогельман. – Отмирание нервных клеток, а точнее, постепенное исчезновение из нашей нервной системы жизнеспособности – вот что убивает нас, а вовсе не тяжкие заболевания, как вы говорите. Послушайте, это же очевидно!

«Кому?» – хотел спросить я, но вместо этого спросил:

– А вы, простите, кто по профессии?

– Я изобретатель.

– Это понятно… А в какой области?

– Как в какой области? – Фогельман недоуменно глянул на меня и замедлил шаг.

– Ну, грубо говоря, в области медицины, физики, электроники, если хотите…

– Да нет, что вы! – перебил меня Фогельман. – Я же говорю вам, что я изобретатель. Изобретения – это и есть моя область.

Я промолчал. Я, естественно, не верил в то, что мне рассказывал Фогельман. Все это выглядело слишком уж неправдоподобно и бездоказательно. Вдобавок, рассуждения моего собеседника сильно напоминали наивные, уже давно развенчанные современной наукой представления естествоиспытателей прошлых столетий. Но в то же время я испытывал странное ощущение: некую смесь насмешливого любопытства, неосознанной тревоги и нежелания выглядеть дураком в глазах моего спутника. Я решил больше не задавать вопросов.

Мы уже дошли до аптеки, когда Фогельман вдруг схватил меня за рукав, и мы остановились.

– Знаете, пожалуй, самые любопытные измерения мне удалось сделать в области социального взаимодействия людей. Вы понимаете, о чем я говорю? Речь идет о потерях, возникающих на фоне неудовлетворенных социальных потребностей. Воистину, социальные потребности на данном этапе развития человеческой популяции доминируют над всеми другими потребностями!

Последнюю фразу Фогельман произнес с неожиданной торжественностью, и глаза его вдохновенно заблестели.

– Даже над потребностью в познании? – не удержался-таки я.

– Увы! – радостно воскликнул мой собеседник. – Мне недавно повезло, я получил разрешение провести ряд измерений в одной из наших ведущих обсерваторий. Вы представляете себе, «черные дыры» в пространстве, «квазары» – вот чем там занимаются люди. Они мыслят галактиками… Ну и что же вы думаете? Я провел целую серию доскональнейших измерений в ходе ответственнейших астрономических изысканий. – Ноль потерь! Ей-богу! Ни одной жизнеминуточки! Но стоило мне попасть на заседание ученого совета, где выбирали старших научных сотрудников… Вы знаете, какая была самая большая из полученных мной цифр? Четыре года! Это у тридцатилетнего человека! А вы говорите!

Я не знал, как возразить Фогельману, и предложил ему зайти в аптеку.

– Нет, аптека мне не нужна, – отказался Фогельман. – Вы идите туда, а я пока забегу в сберкассу. Там должны проверять лотерейные билеты, а это для меня весьма любопытно.

В аптеке я отстоял положенное за рыбьим жиром и направился в сберкассу, но Фогельмана я там не обнаружил. Я поднялся на второй этаж, где помещалось почтовое отделение, но моего нового знакомого не было и там. Я вышел на улицу, простоял в растерянности минут десять у входа в аптеку, потом пошел домой; я уже сделал все покупки.

Дома я накормил дочку, посадил ее на горшок, а сам сел читать газету. Статья, которую я избрал для чтения, была интересной и живо написанной. Но я не мог сосредоточиться на том, что читал.

«Все это, конечно, маловероятно, – думал я. – Скорее всего он психически не совсем нормальный человек и вполне возможно, что и не изобретатель вовсе. Что я понимаю в технике? Может быть, он показал мне тривиальный стрелочный прибор, надеясь, что я клюну на эту удочку. Вот если бы можно было отдать его аппарат на экспертизу специалисту… А так – летающие тарелки какие-то. Чушь, одним словом».