Читать онлайн Великий Гэтсби

Fransis Scott Fitzgerald

The Great Gatsby

A Novel

© Перевод, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014

© Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014

Глава 1

В далеком детстве, когда я еще был ранимым ребенком, отец дал мне совет, над которым я размышляю до сих пор.

«Когда тебе захочется кого-нибудь покритиковать, – сказал он мне, – просто вспомни, что далеко не у всех на этой земле есть то, что имеешь ты».

Вот и все, что он сказал, но мы всегда понимали друг друга без лишних слов, и я знал, что он подразумевал гораздо больше, чем произнес. Именно поэтому я взял за правило склонность не высказывать свои суждения вслух – привычка, которая позволяла мне увидеть много любопытного в людях, но она же часто делала меня жертвой неприятных, назойливых людей. А ведь даже едва тронутый нездоровьем разум сразу отмечает это качество, когда оно проявляется в нормальном человеке; еще в колледже меня несправедливо обвиняли в политиканстве из-за того, что даже нелюдимые и замкнутые студенты посвящали меня в свои тайные печали. Большую часть их секретов я узнавал случайно; я частенько притворялся спящим или целиком погруженным в свои мысли или мною овладевало неуместное веселье, когда вдруг безошибочный знак указывал мне на то, что вот-вот настанет минута для очередных задушевных откровений; ведь задушевные откровения молодых людей, по крайней мере то, как именно они их выражают, обычно представляют собой плагиат, да еще и страдающий всякого рода недомолвками. Умение мыслить про себя и не высказываться вслух дает безграничные возможности. Я до сих пор немного боюсь что-нибудь упустить, если забуду, что (как с долей снобизма говорил мой отец и не без снобизма повторяю я) не все в равной степени от рождения наделены чувством основных моральных ценностей.

И вот, погордившись таким образом своими способностями, я все же должен признать, что они ограниченны. Поведение человека может основываться на разных вещах – на любви к тяжелому року или к слезливым маршам, но в какой-то момент я утратил интерес к тому, на чем именно оно основано. Когда я прошлой осенью вернулся с Востока, мне хотелось, чтобы мир оделся в военный мундир и замер по стойке «смирно». Я более не желал никаких увлекательных путешествий с привилегией проникать в человеческие души. Только Гэтсби – человек, именем которого названа эта книга, – стал исключением из правила, Гэтсби, воплощавший все то, что вызывало у меня когда-то презрительную усмешку. Если рассматривать личность как некую череду успешных ее проявлений, то в нем было что-то совершенно потрясающее, какая-то выразительная чувственность, обещание жизни, как будто он был связан с одним из тех затейливых механизмов, которые регистрируют землетрясение на расстоянии десяти тысяч миль от него. Эта восприимчивость не имела ничего общего с невыразительной впечатлительностью, которая удостоена названия «творческий темперамент»; это был необыкновенный дар надежды, романтическая мягкость, какой я никогда не встречал в других людях и вряд ли когда-либо снова встречу. Нет, Гэтсби под конец оправдал себя – вернее, не он, а то, что его терзало, та пыль, что запорошила его мечту, – вот что заставило меня на некоторое время утратить всякий интерес к быстро проходящим людским печалям и кратковременным радостям.

Вот уже три поколения моей довольно состоятельной семьи играют важную роль в жизни нашего городка, что на Среднем Западе. Карравей – это нечто вроде клана, ведущего свое начало, согласно семейной легенде, от герцогов Бэклу. Но на самом деле настоящим родоначальником нашей ветви был брат моего деда, который в 1851 году приехал в эти места, послал вместо себя наемника в федеральную армию и открыл собственный бизнес по оптовой торговле скобяными товарами (им сейчас занимается мой отец).

Прадеда своего я никогда не видел, но все говорят, что я на него похож, если судить по довольно суровому лицу, изображенному на портрете, что висит в кабинете отца. В 1915 году я окончил университет, вернулся из Нью-Хейвена – ровно через четверть столетия после моего отца, и некоторое время спустя принял участие в долгой тевтонской миграции, более известной под названием «Великая мировая война». Я так увлекся контрнаступлением, что, и вернувшись домой, все никак не мог найти себе покоя. Теперь уже Средний Запад казался мне не кипучим центром мироздания, а задворками Вселенной, поэтому я решил отправиться на Восток и начать изучение кредитного дела.

Все мои знакомые занимались именно облигациями, значит, и еще один человек сможет на этом заработать себе на хлеб. Мои тетушки и дядюшки так рьяно бросились обсуждать эту проблему, будто выбирали для меня подготовительную школу, и наконец, придав лицу важное и одновременно нерешительное выражение, они сказали: «Ну почему бы и нет». Отец согласился в течение года оказывать мне финансовую поддержку, и после разного рода задержек и препятствий весной двадцать второго года я отбыл на Восток, как мне тогда казалось, навсегда.

Разумнее всего было найти комнату в городе, но стояла теплая погода, а я только что покинул страну не тронутых человеком лужаек и тенистых деревьев, а потому, когда один парень в офисе предложил мне с ним на паях снять жилье где-нибудь в пригороде, я посчитал эту идею замечательной. Он сам нашел этот дом – непрочное потрепанное бунгало за восемьдесят долларов в месяц. Однако в последнюю минуту фирма направила его в Вашингтон, и мне пришлось отправляться туда одному. У меня была собака (правда, пес прожил со мной всего несколько дней и куда-то убежал), старенький «додж» и финка, которая убирала мою постель и готовила завтрак на электрической плитке, бормоча себе под нос какие-то ужасно мудрые финские пословицы.

Дни я проводил в одиночестве, пока однажды утром какой-то мужчина, по-видимому прибывший сюда еще позже меня, не остановил меня на дороге.

– Не подскажете, как можно попасть в Вест-Эгг? – спросил он меня беспомощным голосом.

Я объяснил, и, когда продолжил путь, чувство одиночества исчезло без следа. Отныне я стал гидом, первопроходцем, старожилом. Вот так, мимоходом, он даровал мне свободу жителя здешних мест.

Солнце припекало, и почки на деревьях распускались прямо на глазах, будто смотришь замедленную съемку в кино; и мне казалось, что летом каждый раз жизнь начинается снова.

Мне предстояло немало прочитать, а также подкрепить свое здоровье, напитавшись этим бодрящим свежим воздухом. Я купил дюжину книг по банковскому и кредитному делу, а также и по инвестированию, и они стояли у меня на полке, блистая красным золотом, будто только что отчеканенные новенькие монетки, обещая раскрыть все секреты, которые были доступны лишь Мидасу, Моргану и Меценату. Кроме того, я определенно намеревался прочитать и много других книг. В колледже у меня открылись довольно приличные литературные способности (за год я написал целый ряд напыщенных и банальных статей в «Йельский вестник»), и теперь я собирался вновь обратиться к этому занятию и опять стать самым что ни на есть узким специалистом в этом вопросе и вообще, что называется, «всесторонне развитым человеком». И дело здесь не просто в афоризме: лучше всего ты видишь жизнь из единственного окна.

Так случилось, что я арендовал дом в одном из самых своеобразных местечек Северной Америки. Оно находится на узком островке с пышной растительностью, который протянулся точно на восток от Нью-Йорка и где среди других естественных достопримечательностей есть и два необыкновенных участка земли. В двадцати милях от города, где-то на задворках пролива Лонг-Айленд – самого цивилизованного водоема с соленой водой во всем Западном полушарии, – в море вдаются два огромных овальных мыса, одинаковые по форме и разделенные лишь небольшой бухточкой. Нельзя сказать, что они представляют собой идеальный овал: подобно Колумбову яйцу они будто сплюснуты в том месте, где соединяются; но они так поразительно повторяют друг друга очертаниями, что, наверное, и чайки, летающие над ними, не устают поражаться этому сходству. Для бескрылых же существ сей феномен менее заметен, поскольку, за исключением формы и размера, эти мысы не имеют ничего общего.

Я жил в Вест-Эгге, на том мысе, что считался менее фешенебельным из двух, хотя этот словесный ярлык не может выразить тот странный и даже несколько зловещий контраст между ними. Мой дом располагался на самом острие мыса, всего лишь в пятидесяти ярдах от береговой линии залива и был втиснут между двумя роскошными виллами, которые сдавались за пятнадцать – двадцать тысяч на сезон. Та, что находилась справа от меня, с любой точки зрения была великолепна – почти полная имитация какой-нибудь Hotel de Ville[2] в Нормандии; с одной стороны виллы возвышалась башня, проглядывающая сквозь негустые заросли молодого плюща, и располагался мраморный бассейн, а лужайка и сад простирались более чем на сорок акров земли. Это и был особняк Гэтсби. Но поскольку тогда я еще не знал его владельца, то для меня это был особняк некого джентльмена по имени Гэтсби, дом, в котором поселился я, если и был бельмом на глазу, то совсем маленьким, не сразу и заметишь; он стоял выше, а потому я мог любоваться морем и отчасти соседской лужайкой, а также утешаться непосредственной близостью миллионеров – и все это за восемьдесят долларов в месяц.

На другой стороне залива у воды блестели белые дворцы фешенебельного Ист-Эгга, и история этого лета на самом деле началась именно в тот вечер, когда я приехал туда, чтобы пообедать с Томом Бьюкененом. Дейзи приходилась мне кем-то вроде троюродной сестры, а Тома я знал еще по колледжу. Как-то вскоре после войны я два дня гостил у них в Чикаго.

Ее муж обладал многими физическими достоинствами, а кроме того, считался еще и сильнейшим левым крайним игроком среди тех, что когда-либо играли в футбол в Нью-Хейвене. Он был в некотором роде гордостью нации, одним из тех мужчин, которые к двадцати одному году достигают пика совершенства в какой-то области, а затем, что бы они ни делали, все кажется спадом. Его семья была чрезвычайно богата (еще в колледже его упрекали за манеру сорить деньгами), но он оставил Чикаго и перебрался на Восток, сделав это с потрясающим размахом: например (а вот здесь затаите дыхание!), привез из Лейк-Форест целую конюшню пони для игры в поло. Трудно даже представить, что человек моего возраста имел достаточно денег для подобных прихотей.

Я понятия не имею, зачем они переехали на Восток. Год они провели во Франции, тоже без всякой цели, а затем долго кочевали повсюду, куда съезжаются богачи, чтобы вместе поиграть в поло. Это был просто их очередной, но окончательный переезд, как сказала мне Дейзи по телефону, правда, я ей не поверил. Конечно, я не мог заглянуть Дейзи в душу, но чувствовал, что Том будет бесконечно метаться с места на место в слегка окрашенной тоской жажде всплеска эмоций, какой бывает на напряженном футбольном матче.

Вот как вышло, что одним теплым ветреным вечером я приехал в Ист-Эгг, чтобы повидаться с двумя старыми друзьями, которых я вообще-то едва знал. Их особняк оказался даже более вычурным, чем я ожидал, – веселенький красно-белый дом в георгианско-колониальном стиле, возвышающийся над заливом. Лужайка начиналась прямо от воды и поднималась в сторону центрального входа на четверть мили вверх, перепрыгивая через солнечные часы, посыпанные кирпичной крошкой дорожки и яркие клумбы, и, наконец, добравшись до дома, будто с разбегу, взлетала по стене зарослями винограда. Ряд французских окон, сияющих отраженным золотым светом, прорезал фасад по всей длине; они были широко распахнуты в этот теплый ветреный день. А на парадном крыльце стоял, расставив ноги, Том Бьюкенен в костюме для верховой езды.

Он изменился со времен Нью-Хейвена. Сейчас это был крепкий мужчина лет тридцати, с соломенными волосами, довольно резко очерченным ртом и высокомерным видом. На лице его выделялись надменно блестевшие глаза, и создавалось впечатление, что он как-то агрессивно подался вперед. И даже женоподобное щегольство его одеяния для верховой езды не могло скрыть необычайно сильного тела: казалось, его икрам тесно в высоких глянцевитых ботинках и шнуровка вот-вот лопнет, а когда он двигал плечами, то становилось заметно, как под тонкой одеждой перемещается гора мышц. То было тело, способное на многое – жестокое тело.

Он говорил хриплым, грубым тенором, весьма подходившим к тому впечатлению, которое производил, – человека с тяжелым характером. Даже в разговоре с теми, кто ему нравился, в его голосе сквозили нотки презрительной снисходительности, и в Нью-Хейвене многие его терпеть не могли.

«Так и быть, я не претендую на то, что мое мнение в этом деле непререкаемое, – казалось, говорил он, – только потому, что я сильнее тебя и настоящий мужчина». На старших курсах мы с ним состояли в одном и том же студенческом обществе, и, хотя никогда не были особенно близки, у меня сложилось впечатление, что он мне симпатизировал и пытался – пусть по-своему, с каким-то беспокойным вызовом – подружиться со мной.

Мы немного поболтали, стоя на залитом солнцем крыльце.

– У меня здесь неплохое местечко, – сказал он, беспокойно водя глазами по сторонам.

И, слегка надавив на мое плечо (так, чтобы я повернулся), он широким движением другой руки обвел открывавшуюся взору панораму: и парадную аллею, и залитый солнцем итальянский сад, и пол-акра пряно благоухающих колючих роз, и горделиво задравшую нос моторную лодку, которая покачивалась у берега на волнах прилива.

– Все это принадлежало Деймену, нефтянику. – Он снова нажал на мое плечо, одновременно вежливо и резко, и произнес: – Пойдем в дом.

Через холл с высоким потолком мы прошли в ярко-розовое помещение, со всех сторон ограниченное прозрачными французскими окнами. Они были приоткрыты и поблескивали белым на фоне сочной молодой травы снаружи, так что казалось, будто она растет и в самом доме. Легкий ветерок, гуляющий по комнате, задувал шторы на одном конце ее, а на другом раздувал их, словно какие-то светлые флаги, скручивал, поднимая к потолку, похожему на покрытый глазурью свадебный торт, а затем, вообразив себя морским бризом, пускал рябь по винно-красному ковру, бросая на него тени.

Единственно, что было неподвижным в комнате, это огромная кушетка, на которой, как на привязанном к якорю воздушном шаре, балансировали две молодые женщины. Обе были в белом, и их платья колыхались и трепетали, будто они только что опустились сюда после короткого полета по дому. Должно быть, я простоял несколько минут, прислушиваясь к биению и хлопкам занавесок и скрипу картин на стене. А потом что-то стукнуло: Том Бьюкенен захлопнул дальние окна, и пойманный в ловушку ветер вдруг затих в комнате – занавески, ковры и две молодые женщины плавно заскользили к полу и обрели недвижимость.

Ту, что была помоложе, я не знал. Она вытянулась на диване во весь рост и лежала совершенно неподвижно, лишь ее подбородок был приподнят, будто на нем балансировал какой-то предмет, а она старалась удержать его. Если она даже и видела меня уголком глаза, то никак не показала этого, и от растерянности я чуть было не начал бормотать извинения, что побеспокоил ее своим приходом.

Другая девушка – Дейзи – сделала попытку встать: она слегка наклонилась вперед с озабоченным выражением на лице, а затем рассмеялась звонким и очаровательно нелепым смешком, и я тоже засмеялся и шагнул к ней.

– Я совершенно п-п-парализована от счастья.

Она снова рассмеялась, словно сказала что-то в высшей степени остроумное, на секунду задержала мою руку, посмотрела на меня с таким видом, словно я единственный человек в мире, которого она так сильно жаждала видеть. Это было вполне в ее стиле. Мурлыкая, она прошептала, что балансирующая на диване девушка носит фамилию Бейкер. (Злые языки говорили, будто Дейзи шептала лишь для того, чтобы заставить людей наклоняться к ней; бессмысленная критика: это ничуть не лишало ее очарования.)

Так или иначе, но губы мисс Бейкер шевельнулись, она едва заметно кивнула мне и затем опять быстро откинулась назад – наверное, балансирующий предмет покачнулся и она испугалась, что он упадет. И снова извинения едва не сорвались с моих губ. Меня всегда смущало любое проявление апломба и независимости.

И я опять перевел взгляд на кузину, которая начала задавать мне вопросы низким, волнующим тоном. Ее голос заставлял прислушиваться, как будто все ее слова были некоей мелодией, которая больше никогда не повторится. Лицо Дейзи имело выражение печали и привлекало каким-то особенным блеском – блестящие глаза и великолепный чувственный рот. А в голосе ее звучало особенное волнение, так что мужчины, питающие к ней интерес, долго не могли его забыть: необъяснимое влечение, шепот «Послушайте», обещание чего-то радостного, волнующего, только что миновавшего и еще ожидающего впереди.

Я рассказал ей, что по дороге на Восток я на день останавливался в Чикаго и что дюжина человек передавали ей самые сердечные приветы.

– Они обо мне скучают? – с упоением вскрикнула она.

– Город безутешен. У тамошних машин левое заднее колесо окрашено в черный цвет в знак траура, а на всем северном побережье по ночам раздаются непрекращающиеся стенания.

– Восхитительно! Давай вернемся, Том. Завтра же! – И затем вне всякой связи прибавила: – Ты должен посмотреть малышку.

– С удовольствием.

– Она уже спит. Ей два годика. А разве ты ее не видел?

– Никогда.

– Ну, так ты обязательно должен ее повидать. Она…

Том Бьюкенен, беспокойно ходивший по комнате, остановился и положил руку мне на плечо:

– Чем теперь занимаешься, Ник?

– Ценными бумагами.

– У кого?

Я сказал ему.

– Никогда не слышал, – высокомерно заметил он.

Я начал раздражаться.

– Услышишь, – резко ответил я. – Услышишь, если останешься жить на Востоке.

– О, не беспокойся, я останусь здесь, – сказал он, бросив взгляд на Дейзи, а затем снова посмотрел на меня, будто предупреждая о чем-то. – Черт, не такой я дурак, чтобы отсюда уехать.

В этот момент мисс Бейкер произнесла: «Абсолютно», и сделала это так неожиданно, что я вздрогнул: это было первое слово, которое она произнесла, с тех пор как я вошел в комнату. По всей видимости, она и сама удивилась не меньше моего, поскольку зевнула и, сделав несколько быстрых, ловких движений, встала.

– Я прямо одеревенела, – пожаловалась она. – Сама уже не помню, сколько времени валяюсь на диване.

– Не надо на меня так смотреть, – возразила Дейзи. – Я все утро пытаюсь вытащить тебя в Нью-Йорк.

– Нет, спасибо, – сказала мисс Бейкер четырем коктейлям, только что появившимся на буфетной стойке. – Я в полном порядке.

Хозяин дома с недоверием взглянул на нее.

– Ну да! – Он осушил свой стакан одним глотком, будто там и было-то всего на донышке. – Понять не могу, как тебе вообще это удается.

Я посмотрел на мисс Бейкер, чтобы понять: а что, собственно говоря, ей «удается». Мне нравилось глядеть на нее. Она была стройной девушкой с небольшой грудью и горделиво вздернутой головкой, что еще более подчеркивалось привычкой отклоняться назад и расправлять плечи, точно юный кадет. Она опять посмотрела на меня своими серыми, прищуренными от солнца глазами, и на ее бледном, очаровательно раздраженном личике угадывалось нечто похожее на ответное любопытство. И в этот момент я понял, что уже где-то видел то ли ее саму, то ли ее фотографию.

– Вы живете в Вест-Эгге? – слегка презрительно протянула она. – Я там знаю кое-кого.

– А я там не знаю ни…

– Вы наверняка знаете Гэтсби.

– Гэтсби? – требовательно поинтересовалась Дейзи. – Какой такой Гэтсби?

Только я собрался ответить, что это мой ближайший сосед, как доложили, что кушать подано, и Том Бьюкенен, в очередной раз властно надавив мне на локоть, увлек меня прочь из комнаты так, будто передвинул фигуру на шахматной доске.

Обе женщины, легко покачивая бедрами, грациозно и томно пошли впереди нас на розовую веранду, из окон которой был виден закат. Четыре свечи на столе чуть дрожали от слабого ветерка.

– К чему эти свечи? – нахмурившись, сердито возразила Дейзи и затушила их пальцами. – Через две недели будет самый долгий день в году. – Она окинула нас лучистым взглядом. – У вас было так, что ждешь самого долгого дня в году, а он вдруг раз – и миновал? Вот лично со мной так случается каждый год: жду-жду и все равно пропускаю его.

– Нам нужно что-нибудь придумать, – зевнула мисс Бейкер, присаживаясь за стол так, словно она ложилась в постель.

– Хорошо, – согласилась Дейзи. – Какие у нас планы? – И она беспомощно повернулась ко мне. – Что люди обычно придумывают?

Но прежде, чем я успел ответить, ее взгляд, выражающий ужас, переметнулся на ее же собственный мизинец.

– Посмотрите, – жалобно протянула она. – Я ударилась.

Мы все взглянули на палец: сустав стал черно-синим.

– Это ты виноват, Том, – сказала она обвиняющим тоном. – Я знаю, что ты не хотел, но сделал же. Это все потому, что я вышла замуж за брутального мужчину, огромного и очень неуклюжего, неловкого…

– Ненавижу это слово – «неуклюжий», – резко возразил Том, – даже в шутку.

– Неуклюжий, – настаивала Дейзи.

Время от времени она и мисс Бейкер перекидывались фразами – насмешливыми и бессодержательными, так что это и не было похоже на легкую болтовню, а их белые платья и бесстрастные глаза, казалось, не выражали вообще никаких желаний. Они сидели здесь и благосклонно терпели меня и Тома, делая вежливые попытки развлекать нас и развлекаться самим. Они знали, что обед закончится, а немного позже и этот вечер кончится и незаметно уйдет в прошлое. Все это было совсем не так, как на Западе, где всегда торопишь вечер, час за часом гонишь его к концу, печально и нервно ожидая и боясь того, что он вот-вот закончится.

– Дейзи, рядом с тобой я перестаю чувствовать себя цивилизованным человеком, – признался я после второго бокала легкого, но отнюдь не безобидного кларета. – Не могли бы вы говорить об урожае или о чем-нибудь в этом роде?

На самом деле я не хотел сказать ничего особенного, но мое замечание имело неожиданные последствия.

– Цивилизация идет к черту, – грубо вмешался Том. – Я стал ужасным пессимистом насчет всего этого. Ты читал «Подъем цветных империй» этого автора – Годдарда?

– Нет, а что? – ответил я, весьма удивленный его тоном.

– Ну, это отличная книга, все должны ее прочесть. Идея в ней состоит в том, что если мы не будем бдительны, то белая раса полностью-полностью сойдет на нет. И все научно. Все доказано.

– Том становится таким мудрым, – произнесла Дейзи с выражением беззаботной печали. – Он читает умные книги с такими длинными словами. Какое слово мы никак не…

– Да, научные труды, – настаивал Том, раздраженно глядя на нее. – Этот парень создал целую теорию. По ней мы, господствующая раса, должны быть настороже, иначе другие займут наше место.

– Мы должны их сломить, – прошептала Дейзи, картинно подмигивая пылающему солнцу.

– Тебе нужно жить в Калифорнии, – начала было мисс Бейкер, но Том перебил ее, с шумом передвинув свой стул:

– Дело в том, что мы представители нордической расы. Я, и ты, и ты, и… – Секунду поколебавшись, он легким кивком включил в этот круг и Дейзи, и она снова мне подмигнула. – И именно мы сделали все то, что привело нас к цивилизации, – да, науку, искусство и тому подобное. Понимаешь?

В его сосредоточенности чувствовалось что-то патетическое, будто бы ему уже было мало упоения собственной личностью, даже столь сильно возросшего с годами. И когда где-то внутри дома зазвонил телефон и дворецкий ушел с веранды, Дейзи не преминула заполнить образовавшуюся паузу и наклонилась ко мне.

– Я тебе расскажу об одной семейной тайне, – прошептала она с энтузиазмом. – Это насчет носа нашего дворецкого. Хочешь послушать про нос дворецкого?

– Я сюда именно за этим и пришел.

– Так вот, он не всегда был дворецким. Раньше он работал полировщиком серебра у каких-то людей в Нью-Йорке, где столового серебра было на две сотни человек. Ему приходилось полировать его с утра до ночи, пока наконец у него не развился страшный насморк…

– Ситуация становилась все хуже и хуже, – подсказала мисс Бейкер.

– Да, ситуация становилась все хуже и хуже, и ему пришлось оставить эту работу.

В этот момент последний солнечный луч бросил романтический отблеск на ее сияющее лицо; ее голос заставил меня, затаив дыхание, податься вперед, а затем сияние померкло: лучи покидали ее медленно и неохотно, словно не желая уходить, как это делает ребенок, которому нужно с наступлением сумерек вернуться с милой сердцу улицы домой.

Снова пришел дворецкий и пробормотал что-то Тому на ухо, Том нахмурился, отодвинул стул и, не сказав ни слова, ушел внутрь дома. Его уход будто что-то оживил: Дейзи снова наклонилась, и ее голос стал теплым и певучим.

– Мне так приятно видеть тебя за этим столом, Ник. Ты напоминаешь мне… розу, чистую розу. Ведь правда? – В поисках подтверждения она повернулась к мисс Бейкер. – Чистую розу?

Какая глупость. Я даже отдаленно не похожу на розу. Она просто сказала первое, что пришло ей в голову, но от нее исходило такое тепло, словно ее душа стремилась прикоснуться к тебе, спрятавшись за этими волнующими, заставляющими трепетать сердце словами. Потом она вдруг бросила свою салфетку на стол, извинилась и ушла в дом.

Мы с мисс Бейкер обменялись быстрыми и ничего не выражающими взглядами. Я уже было начал говорить, когда она внезапно встала и встревоженным голосом произнесла: «Шш!» В соседней комнате слышалось тихое взволнованное бормотание, и мисс Бейкер подалась вперед, совершенно не смущаясь того, что подслушивает. Голос был едва различим, затем затих и снова стал слышим, а потом и совсем пропал.

– Этот мистер Гэтсби, о котором вы говорили, – он мой сосед, – начал я.

– Помолчите. Я хочу послушать, что там происходит.

– А что-то происходит? – невинно поинтересовался я.

– Вы хотите сказать, что не знаете? – искренне удивилась мисс Бейкер. – Я думала, все знают.

– Я – нет.

– Ну, – сказала она, поколебавшись, – Том завел женщину в Нью-Йорке.

– Завел женщину? – тупо повторил я.

Мисс Бейкер кивнула:

– Могла бы она иметь хоть каплю совести и не звонить во время обеда. Правда?

Не успел я осмыслить услышанное, как шуршание платья и скрип кожаных ботинок возвестили о том, что Том и Дейзи возвращаются к столу.

– Неотложное дело! – вскричала Дейзи с наигранной веселостью. Она села, внимательно взглянула на мисс Бейкер, а затем на меня и продолжила: – Я на минутку вышла на улицу, там так романтично. На лужайке птичка поет. Думаю, что это наверняка соловей. Прибыл с последним «Кунардом» или «Вайт Стар»[3]. Он поет… – И ее голос тоже стал певучим. – Это так романтично. Правда, Том?

– Очень романтично, – согласился он и, будто в поисках спасения, обратился ко мне: – Если после обеда еще будет светло, то я покажу тебе конюшни.

В доме пронзительно зазвонил телефон, и, когда Дейзи, глядя на Тома, решительно покачала головой, разговор о конюшнях, да вообще обо всем, прервался и повис в воздухе. Последние пять минут за столом остались у меня в памяти какими-то обрывками, и я лишь припоминаю, что снова зачем-то зажгли свечи и мне ужасно хотелось смотреть на всех в упор, но так, чтобы ни с кем не встречаться взглядом. Не знаю, о чем думали в это время Том и Дейзи, но очень сомневаюсь, что мисс Бейкер с ее явно выраженным скептицизмом могла не замечать трескучей стальной навязчивости этого пятого «гостя». Ситуация выглядела настолько интригующей, что мне отчаянно хотелось позвонить в полицию.

Само собой, о лошадях уже больше и не упоминали. Том и мисс Бейкер, разделенные сумерками, повисшими между ними, снова направились в библиотеку, словно бы для бдения над невидимым, но вполне реальным покойником, в то время как я, стараясь выглядеть любезным, заинтересованным и слегка глуховатым, последовал за Дейзи на переднее крыльцо сквозь целый ряд сообщающихся веранд вокруг дома. С мрачным видом мы уселись рядом на плетеный диванчик.

Дейзи охватила лицо руками, словно ощупывая его изысканные черты, и ее взгляд постепенно смещался куда-то в бархатную даль сумерек. Я видел, что ее одолевают тяжелые чувства, и потому решил немного отвлечь ее вопросами о маленькой дочке.

– Мы не так уж хорошо знаем друг друга, Ник, – сказала она, – хотя и родственники. Ты даже не был на моей свадьбе.

– Тогда я еще не вернулся с войны.

– Верно. – Она поколебалась. – Понимаешь, Ник, мне сейчас трудно, и я довольно цинично смотрю на вещи.

Судя по всему, у нее были на это причины. Я ждал, но она больше ничего не сказала, и через некоторое время я довольно неуверенно свел разговор к ее дочери:

– Наверное, она уже разговаривает… и ест… и все такое.

– О да. – Она бросила на меня рассеянный взгляд. – Слушай, Ник, хочешь знать, что я сказала, когда она родилась. Хочешь?

– Очень хочу.

– Ты поймешь, что я чувствовала по… по поводу всего этого. Ну вот, ей было еще меньше часа, а Том находился бог знает где. Когда я очнулась, я совершенно ничего не чувствовала и только сразу же спросила медсестру:

«Мальчик или девочка?» Она сказала, что девочка, и я тут же отвернулась и заплакала. «Ну и хорошо, – сказала я, – очень рада, что девочка. Надеюсь, она вырастет дурочкой, потому что в нашем мире девушке лучше всего быть прелестной глупышкой».

– Видишь ли, мне кажется, что нет на свете ничего хорошего, – убежденно продолжала она. – Все так думают, даже самые умные люди. И я это знаю. Ведь я везде была, все видела и все испытала. – Глаза ее дерзко засверкали, подобно тому как это делал Том, и она нервно и презрительно засмеялась. – Умудренная опытом, боже, я умудренная опытом!

Как только она замолчала, очарование требовательности, принуждавшее меня слушать и верить, исчезло, и я почувствовал глубокую фальшь ее слов. Мне стало так неловко, словно весь этот вечер был чем-то вроде шутки, призванной вызвать во мне сочувствие. Я ждал, совершенно уверенный в этом, и действительно, в этот момент на ее прекрасном личике появилась вполне самодовольная ухмылка, будто ей удалось доказать свое право на принадлежность к некоему высшему тайному обществу, в котором они состояли вместе с Томом.

А внутри дома малиновая комната утопала в свете лампы. Том и мисс Бейкер сидели рядом на длинной кушетке, она читала ему вслух что-то из «Сатердей ивнинг пост», и ее слова складывались в убаюкивающую колыбельную песенку. Свет лампы падал на его ботинки, тусклым золотом подсвечивал ее волосы цвета желтых осенних листьев и вспыхивал на страницах журнала, когда она переворачивала их уверенным движением порхающих тонких пальцев.

Когда мы вошли, она, предостерегающе подняв руку, на минуту замолчала.

– Продолжение следует, – произнесла она, бросая журнал на стол, – читайте в очередном номере.

Затем, сделав нетерпеливое движение коленом, она встала.

– Десять часов, – заметила она, по всей видимости найдя часы на потолке. – Хорошей девочке пора идти в постельку.

– У Джордан завтра выступление на турнире, – объяснила Дейзи, – в Вестчестере.

– О, так вы Джордан Бейкер.

Мне стало понятно, почему ее лицо показалось таким знакомым. Именно с этим приятно-презрительным выражением она смотрела на меня с глянцевых фотографий, рассказывающих о спортивной жизни в Эшвилле, Хот-Спрингс и Палм-Бич. Я даже слышал о ней какую-то сплетню, весьма неприятную и злую, но подробности давно стерлись из моей памяти.

– Спокойной ночи, – тихо сказала она. – Разбудите меня в восемь, ладно?

– Если ты встанешь.

– Встану. Спокойной ночи, мистер Карравей. Еще увидимся.

– Конечно увидитесь, – подтвердила Дейзи. – Я давно уже думаю, не поженить ли вас. Приезжай почаще, Ник, и я… о… сведу вас. Знаешь, случайно закрою вас в бельевой, или отправлю на лодке в море, или что-нибудь в этом роде…

– Спокойной ночи, – отозвалась мисс Бейкер откуда-то с лестницы. – Я ничего не слышала.

– Она славная девушка, – сказал Том через минуту. – Только зря ей разрешают колесить по всей стране.

– Кто может ей разрешать или запрещать? – холодно поинтересовалась Дейзи.

– Ее семья.

– Вся ее семья – это тетка, которой уже сто лет в обед. Теперь Ник присмотрит за ней, правда, Ник? Этим летом она будет проводить у нас выходные. Думаю, что домашний уют пойдет ей на пользу.

Дейзи и Том молча посмотрели друг на друга.

– Она из Нью-Йорка? – поспешно поинтересовался я.

– Из Луисвилля. Там наше детство прошло. Прекрасное безмятежное детство…

– Ты на веранде успела поговорить с Ником по душам? – вдруг резко спросил Том.

– Я? – Она посмотрела на меня. – Я точно не помню, но мне кажется, мы говорили о нордической расе. Да, точно, я уверена. Беседа нас как-то незаметно захватила…

– Не верь ничему, что слышишь, Ник, – посоветовал он мне.

Я беспечно ответил, что вообще ничего не слышал, и через несколько минут встал, чтобы отправиться домой. Они проводили меня до двери и остановились, стоя рядом в ярком прямоугольнике света. Когда я уже заводил машину, Дейзи повелительно крикнула: «Подожди!»

– Я забыла тебя спросить о чем-то очень важном. Мы слышали, что ты обручился с девушкой там, на Западе.

– Да, правда, – добродушно подтвердил Том. – Мы слышали, что у тебя есть невеста.

– Клевета. Я слишком беден.

– Но мы слышали, – настаивала Дейзи, снова удивив меня своим умением расцветать, словно открывающийся бутон цветка. – Мы слышали от трех людей, а значит, это правда.

Конечно, я знал, о чем они говорят, но никакой невесты у меня не было. На самом деле эта сплетня о помолвке, напечатанная в газете, и была одной из причин моего отъезда на Восток. Невозможно перестать общаться со старым другом из-за глупых слухов, но с другой стороны, я вовсе не хотел, чтобы сплетники довели меня до бракосочетания.

Неподдельный интерес хозяев тронул меня: несмотря на все их богатство, они стали мне как будто ближе. И все же по дороге домой я ощущал смущение – остался какой-то неприятный осадок. Мне казалось, что Дейзи нужно сейчас же бежать из этого дома с ребенком на руках, но совершенно ясно, что именно эта мысль никогда не приходила ей в голову. Что же касается Тома, то его связь «с некой женщиной в Нью-Йорке» на самом деле куда меньше удивляла, чем тот факт, что какая-то книга могла подорвать его душевное равновесие. Что-то понемногу подтачивало его черствые идеалы, как будто крепкое физическое самодовольство уже более не питало его высокомерную душу.

Летний день клонился к закату; разогрелись крыши придорожных ресторанчиков и асфальт перед воротами гаражей, где в море света сияли новенькие красные бензоколонки. Вернувшись домой в Вест-Эгг, я поставил машину под навес и присел на газонокосилку, брошенную во дворе. Ветер затих – и в свои права вступила сияющая ночь, полная звуков: громко хлопали крылья в листве деревьев, переполненные жизненными силами, не прекращая, гудели лягушки, словно орган, раздуваемый мощным движением земли. В свете луны мелькнул силуэт движущейся кошки, и, повернув голову, чтобы разглядеть ее, я заметил, что не один: в пятидесяти футах от меня в тени соседского особняка темнела какая-то фигура. Заложив руки в карманы, там стоял человек, рассматривавший серебряные перчинки звезд. Что-то в его неторопливых движениях и в том, как уверенно он стоял на газоне, позволило мне предположить, что это был сам мистер Гэтсби, который вышел посмотреть, какая именно часть местного неба принадлежит лично ему.

Я было решил окликнуть его. Мисс Бейкер упоминала о нем за обедом, и этого достаточно для знакомства. Но я не позвал его, поскольку он вдруг дал мне понять, что хочет побыть один: он странным движением протянул руку к темной воде, и, хотя я был от него далеко, я мог поклясться, что он дрожит. Я невольно тоже бросил взгляд в сторону моря и не увидел ничего особенного, кроме одинокого зеленого огонька, который через минуту исчез. Возможно, сигнальный фонарь на краю причала. Я оглянулся и посмотрел на Гэтсби, но он тоже исчез, и я снова остался один в наполненной звуками темноте.

Глава 2

Примерно на полпути между Вест-Эггом и Нью-Йорком автомобильное шоссе опасным образом подбирается к железной дороге и идет рядом с ней на протяжении четверти мили, словно хочет обойти стороной заброшенный кусок земли. Это настоящая долина золы и шлака – фантастическая ферма, на которой шлак произрастает, подобно пшенице на гребнях гор и холмов, и раскидывается причудливыми садами; он принимает форму домов с печными трубами, из которых поднимается в небо дым, а если как следует приглядеться, то увидишь и пепельно-серые фигурки человечков, словно тающих в призрачно-мутном тумане. Или вдруг по невидимым рельсам потянется вереница серых вагонов; они остановятся с чудовищным скрипом – и оттуда сразу выбегут шлаковосерые люди с лопатами и поднимут такое густое облако пыли, что и не разобрать, чем они заняты.

Но вот над этой серой землей и клубами мрачной пыли, которые бесконечно перемещаются то туда, то сюда, вы через некоторое время разглядите глаза доктора Т.Дж. Эклберга. Глаза доктора Т.Дж. Эклберга голубые и огромные: не менее ярда в высоту. Они смотрят на вас не с человеческого лица, а просто сквозь огромные желтые очки, которые надеты на несуществующий нос. Должно быть, какой-то фантазер-окулист поставил их здесь для рекламы своей практики в городке Квинс, но потом погряз в бесконечных заботах или переехал куда-то, забыв о своей придумке. А его глаза, слегка потускневшие и выцветшие от солнца и дождя, все так же грустно взирают на мрачный пустырь.

С одной стороны Долина золы и шлака ограничена небольшой грязной речушкой, и, когда разводной мост поднимается, чтобы пропустить баржи, пассажиры ожидающих поездов вынуждены битых полчаса любоваться мрачным пейзажем. Задержка бывает здесь всегда, хотя бы на минуту; она и послужила причиной моего знакомства с любовницей Тома Бьюкенена.

На том, что у него есть любовница, настаивали все, кого он только знал. Они возмущенно рассказывали, что он появляется с ней в модных ресторанах и, оставив ее за столиком, расхаживает по залу, непринужденно болтая со знакомыми. И пусть мне было любопытно на нее посмотреть, я все же не испытывал особого желания с ней знакомиться – однако пришлось. Однажды мы вместе с Томом ехали на поезде в Нью-Йорк, и, когда мы остановились у шлаковых куч, Том вдруг вскочил на ноги и, взяв меня за локоть, в буквальном смысле слова вытолкал из вагона.

– Давай выйдем, – настойчиво сказал он. – Я хочу познакомить тебя с моей девушкой.

Я понял, что он, должно быть, переборщил с выпивкой за обедом и надумал теперь провести день в моем обществе, пусть даже и против моей воли. Наверное, он искренне считал, что в тот воскресный день мне было нечем больше заняться.

Вслед за ним я перебрался через выкрашенное белой краской железнодорожное ограждение, и мы прошагали еще сотню ярдов назад по дороге под пристальным взглядом доктора Эклберга. В поле нашего зрения не было ничего похожего на человеческое жилье, кроме нескольких кирпичных строений, сбившихся тесной кучкой на самом конце пустыря – что-то типа Главной улицы, которая ни с чем не пересекалась и никуда не вела. Одно из трех зданий сдавалось в аренду, в другом был круглосуточный ресторанчик со следами шлаковой пыли повсюду; третье же занимал гараж с вывеской «Ремонт. ДЖОРДЖ Б. УИЛСОН. Продажа и покупка автомобилей». Вслед за Томом я вошел внутрь.

В темном углу бедного, даже убогого помещения притаился полуразвалившийся «форд», других машин здесь не было. Я не успел додумать мысль о том, что этот гараж – всего лишь маскировка, а где-то наверху притаились таинственные роскошные апартаменты, как из двери, за которой скрывалась контора, появился и сам хозяин, вытирая руки о кусок ветоши. Это был рыхлый вялый блондин, весьма бледный, но все же не лишенный привлекательности. При виде нас в его светло-голубых глазах мелькнул лучик надежды.

– Уилсон, старина, привет, – сказал Том, бодро хлопая его по плечу. – Как дела?

– Не могу пожаловаться, – неубедительно ответил Уилсон. – Когда ж вы продадите мне ту машину?

– На следующей неделе. Мой шофер как раз приводит ее в порядок.

– Что-то он медленно работает, ведь так?

– Да нет, – холодно отрезал Том. – Если тебе что-то не нравится, так я лучше тогда продам ее кому-нибудь другому.

– Я вовсе ничего такого не имел в виду, – испуганно пробормотал Уилсон. – Я просто хотел сказать…

Его голос оборвался – Том нетерпеливо огляделся вокруг. В этот момент я услышал шаги на лестнице, и в ту же минуту пышная женская фигура загородила свет, падавший из дверного проема. Женщине было лет тридцать пять, слегка толстовата, но она несла свое чувственное тело так, как это умеют делать некоторые полные женщины. На лице ее, оттененном темно-синим крепдешиновым платьем в горошек, не было ни тени, ни даже слабого проблеска красоты, но зато от всего ее существа так и веяло жизненной энергией, будто в каждой жилке ее тела пылал жаркий огонь.

Она медленно улыбнулась и, пройдя чуть ли не сквозь мужа, словно тот был бесплотной тенью, обменялась рукопожатием с Томом, глядя на него сияющими глазами. Затем она облизнула губы и, не поворачивая головы, сказала мужу тихим хрипловатым голосом:

– Давай-ка принеси стулья, чтобы люди могли сесть.

– О, конечно, – поспешно согласился Уилсон и торопливо бросился к своей конторке, сразу же растворившись на светлом фоне бетонной стены. Серая шлаковая пыль запорошила его темный костюм и белесые волосы; похоже, она лежала на всем и всех, кроме женщины, что сейчас придвинулась поближе к Тому.

– Хочу тебя видеть, – настойчиво произнес Том. – Садись в следующий поезд.

– Хорошо.

– Встретимся у газетного киоска, что на нижнем этаже.

Она кивнула и отпрянула от него как раз в тот момент, когда Джордж Уилсон появился в дверях кабинета с двумя стульями в руках.

Отойдя от дома, чтобы нас не было видно, мы подождали ее на шоссе. Оставалось всего несколько дней до Четвертого июля, и пропылившийся тощий мальчишка-итальянец с серым лицом раскладывал вдоль железнодорожного полотна сигнальные петарды.

– Жуткое местечко, верно? – заметил Том, бросив хмурый взгляд на доктора Эклберга.

– Ужасное.

– Потому она и радуется, что можно иной раз отсюда уехать.

– А муж не возражает?

– Уилсон? Он думает, что она едет повидать свою сестру в Нью-Йорке. Он так туп, что вряд ли вообще что-то соображает.

Вот так Том Бьюкенен, его любовница и я вместе отправились в Нью-Йорк – ну, вообще-то не совсем вместе, поскольку миссис Уилсон ехала в другом вагоне. Видно, на сей раз Том решил поберечь чувства тех добропорядочных жителей Вэст-Эгга, которые могли оказаться в нашем поезде.

К моменту встречи с Томом на нью-йоркском вокзале она переоделась, сменив свое платье на коричневое обтягивающее муслиновое, туго натянувшееся на ее довольно широких бедрах. В киоске она купила номер «Таун Тэттл» и какой-то кинематографический журнал, а в аптеке на станции – кольдкрем и маленький флакончик духов. Наверху, в гулком полумраке крытой стоянки такси, она пропустила четыре машины, прежде чем выбрала новенький автомобиль цвета лаванды с серой обшивкой салона, и именно в ней мы выскользнули из здания вокзала на залитую солнцем улицу. Но она сразу же резко отвернулась от окна и наклонилась вперед, постукивая пальцами по переднему стеклу.

– Хочу такую собаку, – важно сказала она. – Хочу собаку в нашу квартиру. Это так мило.

Сдав назад, мы подъехали к седому старику, до нелепости похожему на Джона Д. Рокфеллера. В корзинке, болтавшейся у него на шее, копошилась дюжина только что родившихся щенков неопределенного происхождения.

– Это что за порода? – живенько поинтересовалась миссис Уилсон, когда мужчина приблизился к окну такси.

– Тут всякие есть. Вам какую надо, мадам?

– Мне бы хотелось полицейскую овчарку. Мне кажется, таких у вас нет?

Старик с сомнением заглянул в корзину, затем запустил туда руку и выудил одного извивающегося щенка, держа его за загривок.

– Это не овчарка, – сказал Том.

– Да, наверное, не совсем овчарка, – разочарованно протянул мужчина. – Больше похож на эрделя. – Он провел рукой по коричневой, словно бобриковой, спинке щенка. – А вы на шерсть посмотрите. Какая шерсть! Уж такая собака никогда не простудится.

– Какая лапочка! – восторженно вскричала миссис Уилсон. – Сколько вы хотите за него?

– За этого? – Мужчина и сам полюбовался на щенка. – Эта собака будет стоить вам десять долларов.

Эрдель (несомненно, какой-то эрдельтерьер числился среди его предков, несмотря на подозрительно белые лапы) перешел в другие руки и устроился на коленях у миссис Уилсон, которая с восторгом гладила его по устойчивой к любой погоде шерстке.

– Это мальчик или девочка? – деликатно поинтересовалась она.

– Эта собака? Это мальчик.

– Да сука это, – решительно возразил Том. – Возьмите ваши деньги. Можете купить на них еще десяток собак.

Мы ехали по Пятой авеню в такой теплый и нежный, почти пасторально-идиллический летний воскресный день, что я не удивился бы, если бы увидел за углом стадо белых овец.

– Стойте, – сказал я. – Здесь я должен вас покинуть.

– Нет-нет, – тут же запротестовал Том. – Миртл обидится, если ты не зайдешь в дом. Так ведь, Миртл?

– Пойдемте с нами, – попросила она. – Я позвоню своей сестре Кэтрин. Все говорят, что она красавица.

– Конечно, я бы с удовольствием, но…

Мы отправились дальше и снова пересекли парк, выехав к западным сотым улицам. На Сто пятьдесят восьмой такси остановилось у одного из подъездов длинного многоквартирного дома, напоминавшего белый пирог. Окинув окрестности царственным взглядом королевы, вернувшейся во дворец, миссис Уилсон, прихватив щенка и другие покупки, направилась внутрь.

– Надо позвать Мак-Ки, пусть зайдут, – объявила она, как только мы вошли в лифт. – И сестру нужно сразу вызвать.

Квартирка располагалась на самом верхнем этаже: маленькая гостиная, маленькая столовая, маленькая ванная. От двери до двери гостиная была загромождена мебелью с гобеленовой обивкой, которая вообще-то была слишком велика для такой комнаты: нельзя было и шагу ступить, чтобы не натолкнуться на очередную сценку с дамами, раскачивающимися на качелях в садах Версаля. Единственным украшением голых стен была фотография огромного размера: на первый взгляд – курица, сидящая на окутанной туманом скале. Однако стоило отойти подальше, как курица превратилась в дамскую шляпку, из-под которой всем присутствующим широко улыбалась почтенная старушка с круглыми щечками. Несколько старых номеров «Таун Тэттл» лежали на столе вместе с томиком под названием «Саймон по имени Питер» и какими-то небольшими скан-дальними журнальчиками с Бродвея. Прежде всего, миссис Уилсон занялась щенком. Вызванный мальчик-лифтер с явной неохотой отправился добывать коробку с соломенной подстилкой и молоко; к этому он по собственной инициативе прибавил банку больших собачьих бисквитов, один из которых весь день потом уныло кис в блюдце с молоком. Между тем Том открыл дверцу секретера и достал оттуда бутылочку виски.

За всю жизнь я напивался всего лишь два раза, второй как раз и был в тот самый день. Поэтому все происходившее после я видел будто сквозь туманную дымку, хотя, по меньшей мере до восьми часов, квартиру освещало веселое солнышко. Устроившись у Тома на коленях, миссис Уилсон позвонила по телефону нескольким знакомым; затем в доме не оказалось сигарет, и я вышел купить их в аптеке на углу. Когда я вернулся, все куда-то исчезли, и я тихонечко сел в гостиной и начал читать главу из «Саймон по имени Питер». Или книга была ужасной, или сказалось выпитое виски, но я никак не мог уловить в ней какого-либо смысла.

Сразу же, как только Том и Миртл (а после первого бокала мы с миссис Уилсон стали звать друг друга просто по имени) вернулись в гостиную, в дверь квартиры вошли приглашенные гости.

Кэтрин, сестра хозяйки, оказалась стройной, видавшей виды девицей лет тридцати с тяжелым пучком рыжих волос и лицом, напудренным до молочной белизны. Брови у нее были выщипаны, а потом нарисованы под лихим углом, но усилия природы по восстановлению прежнего изгиба придавали ее лицу какой-то неопрятный вид. Ее движение по комнате сопровождалось непрерывным бряцанием бесчисленного количества керамических браслетов, болтавшихся на ее обнаженных руках. Она вошла с такой озабоченной поспешностью и так по-хозяйски оглядела мебель, что мне стало интересно, а не живет ли она здесь. Однако, когда я ее спросил об этом, она натянуто рассмеялась, громко повторила мой вопрос вслух и сообщила, что вместе с подругой снимает номер в отеле.

Мистер Мак-Ки, сосед снизу, был бледным женоподобным человеком. Он явно только что брился: на его щеке осталось белое пятно пены. Он поприветствовал всех собравшихся в комнате самым вежливым образом. Мне он представился человеком «из мира искусства»; позже я узнал, что он фотограф и именно он создал туманный снимок матери миссис Уилсон, который парил на стене гостиной словно астральное тело. Его жена была яркой, томной, красивой, но противной теткой с визгливым голосом. Она с гордостью сообщила мне, что со времени их свадьбы муж фотографировал ее сто двадцать семь раз.

Миссис Уилсон уже несколько раз переоделась и сейчас красовалась в искусно сшитом платье из шифона кремового цвета, которое издавало постоянное шуршание, когда она расхаживала по комнате. Платье будто переменило и ее саму. Бьющая через край энергия, столь заметная в гараже, превратилась здесь в назойливое высокомерие. Смех, жесты, суждения – все с каждой минутой становилось жеманнее; она будто расширялась в объеме, а комната сужалась вокруг нее, пока она не превратилась в шумный, скрипучий стержень, вращающийся в мутном дыму.

– Моя дорогая, – крикливо говорила она сестре высоким жеманным тоном, – эта публика так и норовит тебя обобрать. Они лишь о деньгах думают. Тут ко мне женщина приходила на прошлой неделе, приводила мои ноги в порядок, так такой счет выставила, будто аппендицит мне вырезала.

– Как ее зовут? – спросила миссис Мак-Ки.

– Миссис Эберхардт. Она здесь по домам ходит, делает людям педикюр.

– Мне нравится ваше платье, – заметила миссис Мак-Ки. – Я нахожу его восхитительным.

Миссис Уилсон отвергла комплимент, презрительно подняв бровь.

– Всего лишь старая дурацкая тряпка, – заявила она. – Надеваю его иной раз, когда мне все равно, как я выгляжу.

– Но оно великолепно смотрится на вас – вот что я хотела сказать, – сделала еще одну попытку миссис Мак-Ки. – Если бы только Честер смог запечатлеть вас в этой позе, это было бы что-то.

Замолчав, мы все посмотрели на миссис Уилсон, которая отбросила со лба выбившуюся прядь и обернулась к нам с сияющей улыбкой. Мистер Мак-Ки внимательно посмотрел на нее, склонив голову набок, а затем начал медленно водить рукой перед собой.

– Только освещение надо сменить, – сказал он через минуту. – Мне бы хотелось оттенить черты лица. И я бы постарался захватить в кадр всю массу волос.

– Вот уж нипочем бы не стала менять освещение! – вскричала миссис Мак-Ки. – Думаю…

– Ш-ш-ш! – вдруг прервал ее муж, и мы все снова посмотрели на предполагаемую фотомодель, но тут Том Бьюкенен, громко зевнув, поднялся.

– Да вы бы лучше выпили, уважаемые МакКи, – сказал он. – Принеси еще немного льда и минеральной воды, Миртл, пока тут все у тебя не заснули.

– Я уже приказала бою насчет льда. – Миртл подняла брови, демонстрируя отчаяние от того, что нерадивая прислуга не исполняет ее приказы. – Ох уж эти люди! За ними все время нужен глаз да глаз.

Она взглянула на меня и бессмысленно рассмеялась. Затем она бросилась к щенку, с бурным восторгом чмокнула его и отправилась на кухню с таким видом, словно дюжина поваров ожидали там ее распоряжений.

– Я как-то делал такие работы, но не здесь, на Лонг-Айленде, – гордо заявил мистер Мак-Ки.

Том окинул его недоуменным взглядом.

– Две из них повесили в рамочке на нижнем этаже.

– Две чего? – требовательно поинтересовался Том.

– Две работы. Одну я назвал «Мыс Монток – чайки», а другую – «Мыс Монток – море».

Сестра Кэтрин уселась рядом со мной на кушетку.

– А вы тоже на Лонг-Айленде живете? – поинтересовалась она.

– Я живу в Вест-Эгге.

– Да ладно? А я была там с месяц назад на вечеринке. У одного человека по имени Гэтсби. Знаете его?

– Он мой ближайший сосед.

– Ага, говорят, что он то ли племянник, то ли кузен кайзера Вильгельма. Вот откуда у него денежки.

– Неужели?

Она кивнула:

– Я его боюсь. Прямо терпеть не могу, когда он ко мне подходит.

Абсурдную информацию о моем соседе прервала миссис Мак-Ки, внезапно указав на Кэтрин:

– Честер, мне кажется, ты мог бы заняться с ней.

Она замолчала, но мистер Мак-Ки только устало кивнул и снова повернулся к Тому:

– Хотел бы я снова поработать на Лонг-Айленде. Вот если бы кто-нибудь мне помог. Мне бы только начать, а дальше я сам.

– Обратитесь к Миртл, – хохотнув, посоветовал Том, как раз когда миссис Уилсон входила с подносом. – Она даст вам рекомендательное письмо. Правда, Миртл?

– Что-что? – удивилась она.

– Ты дашь мистеру Мак-Ки рекомендательное письмо к твоему мужу, пусть с него сделают несколько художественных фотографий. – И, беззвучно пошевелив губами, он вдруг выдал: – Джордж Б. Уилсон у бензоколонки или что-нибудь в этом роде.

Кэтрин наклонилась ко мне поближе и зашептала мне в ухо:

– Они терпеть не могут своих супругов.

– Чего они не могут?

– Не могут терпеть их. – Она посмотрела сначала на Миртл, а потом перевела взгляд на Тома. – Вот я и говорю, зачем жить с тем, кого ненавидишь? Я бы на их месте развелась, а потом можно и пожениться.

– Неужели она тоже не любит Уилсона?

Ответ меня шокировал: он прозвучал жестко и даже грубо. Его дала Миртл, услышав вопрос.

– Видите? – торжествующе вскричала Кэтрин. Она снова понизила голос: – На самом деле им жена не дает соединиться. Она католичка, а они не признают развод.

Дейзи вовсе не была католичкой, и эта изощренная ложь меня весьма удивила.

– Когда же они поженятся, – продолжала Кэтрин, – то поедут на Запад и поживут там немного, пока все не утихнет.

– Благоразумнее ехать в Европу.

– О, так вам нравится Европа? – с удивлением воскликнула она. – Я только что вернулась из Монте-Карло.

– Вот как?

– Да, в прошлом году. Ездила туда с подругой.

– Надолго?

– Нет, мы приехали в Монте-Карло и сразу обратно. Заезжали туда по пути в Марсель. Сначала у нас было больше тысячи двухсот долларов, но мы за два дня все проиграли в частных залах. Как мы возвращались – страшно вспомнить. Господи, я ненавижу этот город!

На землю опускались сумерки, и небо в окне на миг напомнило мне голубую лазурь Средиземноморья, но затем визгливый голос миссис Мак-Ки вернул меня обратно в комнату.

– Я чуть было тоже едва не совершила такую ошибку, – решительно объявила она. – Чуть не вышла замуж за ничтожество, которое несколько лет вилось вокруг меня. Сама знала, что он меня не стоит. И все мне твердили: «Люсиль, он тебе не пара». Но если бы я не встретила Честера, он наверняка бы меня добился.

– Да, но послушайте, – заметила Миртл Уилсон, укоризненно покачивая головой, – вы все же не вышли за него.

– Да, не вышла.

– Ну а я вышла, – двусмысленно произнесла Миртл, – и в этом разница между вашей ситуацией и моей.

– Зачем же ты это сделала, Миртл? – требовательно спросила Кэтрин. – Никто тебя не заставлял.

Миртл задумалась.

– Я вышла за него, потому что думала, что он джентльмен, – сказала она наконец, – а он и туфли мои целовать недостоин.

– Ну, когда-то ты по нему с ума сходила, – заметила Кэтрин.

– С ума по нему сходила! – с сомнением в голосе воскликнула Миртл. – Кто это сказал, что я по нему с ума сходила? Никогда я не была от него без ума больше, чем вот от него.

И она вдруг ткнула в мою сторону пальцем, и все тоже осуждающе посмотрели на меня. Всем своим видом я постарался показать, что не имею к ней никакого отношения.

– А вот с ума я сошла, когда вышла за него замуж. И сразу поняла, что делаю ошибку. Он взял у кого-то костюм на свадьбу и даже не сказал мне об этом, а через день этот парень пришел, когда его не было дома. – Она обернулась, чтобы посмотреть, кто ее слушает. – «О, так это ваш костюм? – спросила я. – Первый раз об этом слышу». Костюм-то я ему отдала, а сама бросилась на кровать и ревела весь день.

– Да ей правда нужно уйти от него, – подвела итог Кэтрин. – Они одиннадцать лет так и живут над этим гаражом. А Том ее первый дружок.

Бутылка виски – уже вторая – переходила из рук в руки; только Кэтрин больше не пила, заявив, что «ей и так просто замечательно». Том вызвал швейцара и послал его за какими-то особенными сэндвичами, которые могли заменить целый ужин. Мне хотелось выйти и в мягких сумерках прогуляться куда-нибудь на восток, до парка, но всякий раз, когда я пытался пойти, я оказывался втянутым в очередной никчемный спор, который, точно веревками, притягивал меня к стулу. А в это время какой-нибудь случайный прохожий, бродящий по темным улицам, быть может, смотрел на наши желтые окна, виднеющиеся в вышине, и думал о том, какие людские тайны прячутся за ними. И я словно видел этого прохожего, его поднятую голову и любопытное лицо. Я был в комнате и одновременно вместе с ним, очарованный и озадаченный этим вечным разнообразием жизни.

Миртл придвинула свой стул поближе ко мне и вдруг, обдав меня своим теплым дыханием, рассказала историю их первой встречи с Томом.

– Мы сидели в вагоне напротив друг друга, на боковых местах, которые всегда последними занимают, – у выхода. Я ехала в Нью-Йорк повидаться с сестрой и переночевать там. На нем был фрак и лакированные туфли. Я глаз от него не могла отвести, и всякий раз, когда он смотрел на меня, я притворялась, что разглядываю рекламу у него над головой. Когда мы прибыли на станцию, он оказался рядом со мной и прижался к моему плечу своей белой накрахмаленной манишкой. Я сказала, что позову полицейского, но он мне не поверил. Я была так взволнована, что, когда садилась с ним в такси, даже не понимала, в машине я или в вагоне подземки. И у меня в голове все время вертелось: «Один раз живешь, один раз».

Она повернулась к миссис Мак-Ки – и по комнате разнесся ее деланый смех.

– Моя дорогая, – воскликнула она, – я вам подарю это платье, когда совсем перестану его носить. Завтра же куплю другое. Надо составить список на завтра. Массаж, а потом парикмахер, а еще нужен ошейник для собаки, и такая маленькая пепельница на пружинке, и венок с черным шелковым бантом на могилу мамочки, чтобы стоял все лето. Непременно нужно записать, чтобы ничего не забыть.

Только что было девять, и вроде бы я сразу снова взглянул на часы – уже десять. Мистер Мак-Ки уснул на стуле, зажав кулаки в коленях – ни дать ни взять фотография известного деятеля. Вытащив свой носовой платок, я стер с его щек пятно засохшей пены, которое весь вечер не давало мне покоя.

Щенок сидел на столе, будто пытаясь что-то разглядеть своими еще слепыми глазками в табачном дыму, и время от времени принимался тихонько скулить. Какие-то люди появлялись и исчезали, собирались куда-то идти, а затем теряли друг друга, искали друг друга и находили на расстоянии нескольких футов. Незадолго до полуночи я услышал, как Том Бьюкенен и миссис Уилсон, стоя друг напротив друга, яростно спорят, имеет ли миссис Уилсон право упоминать имя Дейзи.

– Дейзи! Дейзи! Дейзи! – кричала миссис Уилсон. – И я буду повторять это, когда хочу! Дейзи! Дей…

Резким и точным движением руки Том Бьюкенен разбил ей нос.

Затем были окровавленные полотенца, брошенные на полу в ванной комнате, и негодующие женские голоса, а над всей этой неразберихой долгий и надсадный крик боли. Мистер Мак-Ки очнулся от дремы и с изумленным видом заковылял по направлению к двери. На полпути он обернулся и обвел мутным взглядом все происходящее: его жена и Кэтрин, то возбуждаясь, то успокаиваясь, бестолково и суетливо метались по комнате, натыкаясь на мебель и хватая все, что могло послужить оказанию помощи, а на кушетке возлежала несчастная жертва, истекающая кровью, но лихорадочно пытающаяся при этом прикрыть номером «Таун Тэттл» гобеленовые сцены из жизни Версаля. Затем мистер Мак-Ки отвернулся и продолжил свой путь к двери. Прихватив шляпу с вешалки, я последовал за ним.

– Давайте как-нибудь вместе пообедаем, – предложил он, когда мы, охая и вздыхая, спускались на лифте.

– Где?

– Да где угодно.

– Уберите руки с рычага, – рявкнул мальчик-лифтер.

– Прошу прощения, – с чувством собственного достоинства произнес мистер Мак-Ки, – я не заметил, что прикасаюсь к нему.

– Хорошо, – согласился я, – буду рад.

…Я стоял рядом с его кроватью, а он возвышался среди простыней, сидя в нижнем белье, но с большим портфелем в руках.

– «Красавица и чудовище»… «Одиночество»… «Старая кляча из бакалейной лавки»… «Бруклинский мост»…

Затем в каком-то полусне я лежал в холодном нижнем зале Пенсильванского вокзала, пытаясь в ожидании четырехчасового поезда почитать утренний выпуск «Трибюн».

Глава 3

Летними ночами из виллы моего соседа доносилась музыка. В синем сумраке его сада собирались мужчины и женщины и, что-то шепча, летали там среди шампанского и звезд, словно ночные мотыльки. Днем, в час прилива, я видел, как его гости ныряли с вышки на его причальном плоту или нежились под солнцем на горячем песке его пляжа, в то время как две (опять же!) его моторные лодки разрезали воды залива, таща за собой взлетающие в пене волн аквапланы. В выходные его «роллс-ройс» становился настоящим рейсовым автобусом, с девяти утра и далеко за полночь перевозящим целые партии людей в город и обратно; а его многоместный «универсал», подобно проворному желтому жуку, стремглав несся к приходу каждого поезда. По понедельникам же восемь слуг, включая еще одного дополнительно нанятого садовника, целый день усиленно работали швабрами, скребками-щетками, молотками и садовыми ножницами, приводя в порядок то, что было разгромлено предыдущей ночью.

Каждую пятницу от торговца фруктами в Нью-Йорке прибывало пять ящиков апельсинов и лимонов, и каждый понедельник те же самые апельсины и лимоны в виде пирамиды пустых половинок кожуры покидали дом через заднюю дверь. На кухне имелась машина, которая могла за полчаса выдавить сок сразу из двух сотен апельсинов, если только большой палец дворецкого двести раз нажимал на маленькую кнопочку.

По меньшей мере раз в две недели целая армия поставщиков с несколькими сотнями футов парусины и такого же количества разноцветных лампочек являлась в особняк Гэтсби, словно собираясь превратить его сад в огромную новогоднюю елку. На столах в буфетной, окруженные сверкающими блюдами с закусками, среди салатов, пестрых, как костюм Арлекина, выстраивались копченые окорока со специями, запеченные поросята и индейки, чарующие цветом темного золота. В большом холле расположился бар с настоящей медной приступкой; он был заполнен джинами, ликерами и такими старомодными, давно забытыми напитками, что большинство юных гостей женского пола не знали, да и не могли знать их названий.

К семи часам появляется оркестр; и это не какая-нибудь жалкая группа из пяти музыкантов, а целая оркестровая яма: и гобои, и тромбоны, и саксофоны, и альты, и корнет-а-пистоны, и пикколо, а также большие и малые барабаны. Купальщики уже вернулись с пляжа и переодеваются наверху; машины из Нью-Йорка припаркованы в пять рядов на подъездной аллее, а холлы, салоны и веранды сверкают модной одеждой, и прическами, уложенными в причудливом новом стиле, и шалями, которым могли позавидовать и модницы в Кастилии. Бар уже работает вовсю, и подносы с коктейлями уплывают в сад, пропитывая воздух ароматами, болтовней, смехом и разными намеками, прерванными на полуслове, знакомствами, что тут же будут забыты, и оживленным общением женщин, которые никогда не знали имен друг друга.

Свет становится ярче, когда земля отворачивается от солнца, и оркестр начинает играть золотисто-легкую музыку, под которую так хорошо пьются коктейли, и хор оперных голосов звучит тоном выше. Смех с каждою минутой становится все непринужденней, он сыплется отовсюду в изобилии и готов хлынуть неудержимым потоком от какого-нибудь одного шутливого словечка. Группы людей все время меняются: смешиваются с вновь прибывшими, распадаются и образовываются снова. Есть здесь и одиночки, и самоуверенные девицы, которые болтаются то тут, то там среди дам более солидного вида. На краткий миг какая-нибудь из них становится центром внимания своего кружка, а потом, возбужденная триумфом, скользит в постоянно меняющемся свете дальше и дальше сквозь бесконечные лица и голоса.

Но вдруг одна такая «цыганка-кочевница» в мерцающих опалах выхватит откуда-то из воздуха коктейль, опустошит его залпом для храбрости и, двигая руками, будто танцовщица из Фриско, закружится одна на парусиновой площадке. Минутная тишина; потом дирижер оркестра подстраивается по заданный ею ритм, и тут же по толпе бежит пущенный кем-то ложный слушок, будто она дублерша Джилды Грей из варьете «Фоли». Вечер начался.

Мне кажется, что в тот первый вечер, когда я впервые появился на вилле Гэтсби, я был одним из немногих действительно приглашенных гостей. Людей не звали: они сами приходили сюда. Садились в автомобили, которые увозили их на Лонг-Айленд, и каким-то неведомым образом оказывались у дверей особняка Гэтсби. Как правило, находился кто-нибудь, кто знал хозяина и мог представить их ему, и после этого они вели себя так, как, по их мнению, следовало себя вести на загородном увеселительном мероприятии. Иной раз люди прибывали и отбывали, даже не познакомившись с Гэтсби: шли на его вечеринку, что называется, по простоте души и пользовались гостеприимством хозяина, которое и служило пропуском в этот дом.

А меня пригласили по всей форме. Ранним субботним утром мою лужайку пересек шофер в ливрее цвета голубого яйца малиновки; он и вручил мне невероятно официальное послание от своего хозяина. В нем говорилось, что я окажу мистеру Гэтсби великую честь, если сегодня вечером посещу его «маленькую вечеринку». Он несколько раз видел меня издали и уже давно намеревался нанести мне визит, но невероятное стечение обстоятельств помешало ему это сделать. И размашистая подпись с росчерком – Джей Гэтсби.

В начале восьмого я, одетый в белый фланелевый костюм, направился к лужайке у виллы Гэтсби и, довольно смущенный, бродил среди водоворотов и потоков людей, которых я не знал, хотя то здесь, то там встречались лица, виденные мной раньше – в пригородном поезде. Меня потрясло количество молодых англичан, присутствующих здесь; все великолепно одеты, все выглядят слегка голодными, и все говорят тихим серьезным голосом с солидными и преуспевающими американцами. Я решил, что они здесь что-то продают: ценные бумаги, страховку или автомобили. Видно, они чуяли близость больших и легких денег и были убеждены, что они тут же перекочуют к ним в карман, стоит только должным образом произнести несколько верных слов.

Появившись у Гэтсби, я сделал попытку разыскать хозяина, но два-три человека, которых я о нем спросил, смотрели на меня столь изумленно и так рьяно отрицали, что знают о его местонахождении, что я двинулся в направлении коктейльного стола – единственного места в саду, где одинокий гость мог побыть в одиночестве и не выглядеть при этом слишком жалким.

Я как раз собирался опрокинуть стаканчик, чтобы избавиться от досадного смущения, когда из дома вышла Джордан Бейкер; она остановилась на верхней ступеньке мраморной лестницы и стояла, слегка отклонившись назад, с высокомерным интересом взирая на происходящее в саду.

Как бы там ни было, но я посчитал необходимым к кому-нибудь присоединиться, пока не стал приставать с задушевными разговорами ко всем проходящим мимо.

– Привет! – крикнул я, подавшись в ее сторону. Мой голос неестественно громко разнесся по всему саду.

– Я так и думала, что встречу вас здесь, – небрежно проронила она, когда я подошел. – Я помню, что вы живете по соседству…

Она вяло пожала мою руку, пообещав, что через минутку уделит мне внимание, и обернулась к стоявшим у подножия лестницы двум девицам в одинаковых желтых платьях.

– Здравствуйте! – прокричали они хором. – Жаль, что вы не выиграли!

Они имели в виду турнир по гольфу. Неделю назад Джордан проиграла в финале.

– Вы нас не узнаете, – сказала одна из «желтых» девиц, – но мы уже встречались с вами – здесь, примерно с месяц назад.

– Вы перекрасились, – заметила Джордан, и я вздрогнул, но девицы пошли дальше, и ее слова мог принять на свой счет и молодой месяц, который, без сомнения, был доставлен в корзине поставщика закусок. Взяв тонкую золотистую руку Джордан в свою, я свел ее вниз по лестнице, и мы отправились бродить по саду. Рядом с нами плавал в сумерках поднос с коктейлями, и мы сели за столик с двумя девицами в желтом и тремя мужчинами, каждый из которых представился нам мистером Мабл.

– Вы часто бываете на этих вечеринках? – спросила Джордан у девицы, сидящей рядом с ней.

– В последний раз была, как раз когда вас встретила, – бойко ответила девушка. Она обернулась к своей спутнице. – И ты, верно, тоже, Люсиль?

С Люсиль было все точно так же.

– А мне здесь нравится, – призналась Люсиль. – Никогда не обращаю внимания на то, что делаю, поэтому всегда хорошо провожу время. В тот раз порвала платье о стул, и он спросил мое имя и адрес. Не прошло и недели, как я получаю пакет от Круарье, а в нем новое вечернее платье.

– И вы его приняли? – поинтересовалась Джордан.

– Конечно. Я вообще-то собиралась надеть его сегодня вечером, но оно мне слишком велико в груди – нужно переделать. Голубое, с лавандовыми бусинками. Двести шестьдесят пять долларов.

– Забавно, когда парень делает такие вещи, – энергично поддержала разговор другая девица. – Видно, что ему ни с кем не нужны проблемы.

– Кому? – спросил я.

– Гэтсби. Мне рассказывал…

Обе девицы и Джорджан склонились друг к другу.

– Говорили, что он однажды убил человека.