Читать онлайн Калейдоскоп прозаических миниатюр №3. Коллективный сборник

Зеленые глаза

Сад теплый, осенний, затянутый поблескивающей паутиной – засыпающие цветы, трепет последнего тепла.

Во всю протяженность спуска из сада под гору по прутьям решетки ветвится, струится побегами виноградная лоза. Я спускаюсь под нависшей тяжестью теплых зеленоватых гроздей. Виноград свисает в обрамлении желтеющих листьев.

И вот уже внизу, у порога горы, – сумеречный овраг. Цветы здесь белые, замершие, ждущие. Ручей – тихий, как осторожный зверь, быстро крадущийся меж камней, холодный как глаза зверя.

Пока я спускался, смотрел. Все увиденное становилось мною, и ручей и грозди, рожденные в позднее солнце и нисходящий, осенний путь.

Там, внизу, я ступил в нетронутую зеленую траву – и увидел тень…

У тени изумрудные глаза. Они глядят – весело, остро, дико.

Искристые глаза из тени наблюдают – способен ли я на удивление, на звук, на слово, на страх…

Когда я понял их выражение, я собрал к центру груди мое солнечное тепло и через зрачки, не отрываясь от обманчиво-спокойной зелени на меня глядящих глаз, выпустил силою потока лучи – в зеленый, чуткий мир. Зеленые, зрячие кружки сощурились, выгнулись овально. Невидимым лучом я сказал зеленым глазам:

– Твоя жизнь темная, она крадется меж скал. Взгляд твой приковывает, сила твоя опасна не носящему в груди света. Но солнцем в груди я понял твою углубленность зрачков, кошачий блеск и первобытную, радостно возбужденную кровь.

Я буду любоваться тобою, а ты – смотреть на то, что притягивает тебя во мне, что не позволяет одолеть порог силы твердой, невидимой, отделяющей сейчас – твою холодную улыбку от прыжка.

Во взаимоприятии сил – наш огонь. Мои глаза тоже искристы, – тело мое тоже гибко и опасно для тебя… Мирно встретились только глаза, только глаза, мимо смерти скользнула – их таинственная, как равновесие, встреча…

Я поднял руку над головою, – солнечный луч коснулся кончиков пальцев – и отразил в ладони – небо…

Большая, пушистая, зеленоглазая рысь, оглядываясь и улыбаясь острым оскалом, упруго вздрагивая хвостом, уходила, переступая сильными когтистыми лапами по древней зеленой траве, мягкой и сочной, как во времена, когда к Адаму приходили звери и прилетали птицы.

Последнее бегство

Она не знала, почему живет в этих ночах, отчего – страшно, почему – не заснуть.

Случайное пристанище бегства – нечто среднее меж полуразрушенной часовней и гротом. Здесь камни покрыты пылью. Камни роняют пыль, бегство роняет страх…

Первый страх испуганной птицей коснулся ее в тот день, когда стало казаться, что невидимая за плечами стена огня начинает движение, наступает, стоит только закрыть глаза. С тех пор пылающий под небо огненный вал преследует, гонит ее дальше и дальше…

И вот здесь, в случайном, робком меж скал убежище, она широко открыла глаза, шевельнулась ящерицей на камне. В бессонном пещерном холоде пыльный покой, обманчивый, как ночной свет.

Посмотрела из каменного пролома на звезды. От них – высоко, неярко, покорно. Снова прислушалась к себе, снова чуть не закрыла глаза – но опасение бегства остановило тяжелеющие в сон веки.

Вокруг – только ночь и тишина, их долгое тихое сомнение…

Она сидела в убежище тишины на камне пока, испугавшись ее покоя, не отлетел, не покинул последний страх…

На лице слабым отсветом потухающих стен задремала улыбка уходящая, бледная, как последняя заря.

Глаза ее так и остались открыты…

Женя Репнина

10 сентября Страшные полгода! После смерти папы мир нашей семьи обрушился. Военный, большой и сильный, – ну почему, почему именно он?! Папочка…

11 сентября Жить стало непросто. Мама трудится на двух работах, я учусь на дневном, а ещё платить за лекарства и сиделку для Кости – братик прикован к постели. Лекарства для Костика дорогие.

18 сентября Арнольд Ефимович – доцент профильной кафедры. Высокий, плотный, он напоминает мне отца. Вечером университет опустел, я оказалась последней на консультации. Он заварил чай, спросил, чем расстроена. Неожиданно рассказала ему всё: о Костике, как тяжело без папы, и разрыдалась. Он вытирал мне слёзы, обнял за плечи, потом запер дверь изнутри… Совсем потом он сказал серьёзно: «Прости, что так вышло, Женя… Я помогу».

В общем, у нас снова появились деньги на лекарства для Костика и на жизнь. Матери я сказала, что помогает бабушка Софья. Это папина мама, она живёт отдельно, они с мамой не разговаривают. Ей восьмой десяток, она гордится, что мы потомки рода Репниных.

11 октября АЕ щедр, – наличие богатой жены играет роль, но в другом смысле не играет ровно никакой, потому что обычно он набрасывается на меня с жадностью. У них нет детей, и шикарный загородный дом.

15 октября Вечерами иногда хожу в кафе со Славой. Он хороший парень, нравится мне. Но как по—честному могу быть с ним близка после АЕ?

2 ноября На выходе из университета возле тёмного «лексуса» увидела невысокую худую женщину с сигаретой в руке. Она пристально на меня смотрела. Девчонки сказали, это жена АЕ.

3 ноября Я не узнала АЕ: из него будто выпустили пар, плечи его ссутулились. Он подошёл ко мне в коридоре и коротко сказал, что нам придётся прекратить встречи.

4 ноября

18.30. На факультетском концерте танцевала, отдавшись танцу, как в последний раз. Слава смотрел на меня неотрывно. Потом вышли на сцену кланяться, огни рампы освещали нас, у меня горели щёки. Подруга показала фотки на смартфоне: улыбающаяся, в короткой юбочке, с налитыми ногами, – смотрюсь чудесно. Вдруг захотелось плакать.

20.17. После концерта за кулисами АЕ повлёк меня куда-то, пока мы не оказались в подсобке. Обхватил меня, тяжело дыша, стал бормотать, что мы не простились по-настоящему. Прощальное танго – пошлое донельзя. Почему я уступила? Выйдя, столкнулась со Славой. Сколько же презрения было в его глазах! Кривя рот, он произнёс, заикаясь больше, чем обычно: «Н-ну, т-ты и с-стерва! А я, д-дурак, не верил им!»

Мама встретила меня пощёчиной. «Ты спала с мужчиной за деньги?! Как ты могла! Жена твоего преподавателя всё рассказала». В своей комнате утробно выл, захлёбываясь в плаче, Костик. Я выбежала прочь.

Бабушка Софья, впустив меня, отошла к окну. Медленно, выговаривая каждое слово, отчеканила: «Никогда! Ты слышишь? Никогда впредь! Ты носишь фамилию Репниных!»

21.15. Брожу по городу. Тошно так, что легче умереть. Грязное клеймо будет преследовать меня? А как учиться дальше, со смешками сокурсников за спиной? Женя, ты проиграла не партию – целую жизнь! Ведь что от меня останется на этой земле?

22.17. Мама ещё не пришла со второй работы, Костик спит. Свой наградной пистолет папа оставил в сейфе. Ух, какой он тяжёлый! Прощай, Женя! Finita! Прощайте, мама и Костик, я люблю вас! Прощай, дорогая бабушка! Я – Репнина, и потому ухожу. Папа, ты…

Следователь – рослая девица с грубоватыми манерами закончила прослушивание аудиозаписей из смартфона: «Понятые, текст в протоколе соответствует? Распишитесь!»

Помолчав, добавила сожалеюще: «Парк безлюдный, поздно нашли её. Пуля прошла мимо сердца, сразу на скорую – могли бы и спасти девчонку».

Чудо

– Бряк! – толкнул язычок бронзовый бок колокольчика над дверью.

По ступенькам шмыгнули сапожки поверх смелого в мороз капрона.

Бряк!

Солидным шагом спустились вощеные мужские ботинки.

Бряк!

Посторонились лакированные каблучки от двух переминающихся у лестницы мальчуганов лет семи. Куцые пальтишки в клетку. Из рукавов висят серые резинки с худыми варежками. Все в катышках вязаные шапки. Грязная кашица снега под резиновыми не по погоде сапожками.

Бряк!

Два взгляда проводили перевязанную бумажной бечевкой коробку.

– Мамка пирожков обещала нажарить, – громко шмыгнул нос в веснушках. – С капустой.

– Что пирожки? Там взаправду лебеди. Они такие! Не веришь? – сбивчиво заговорил осипший голос. – Идем же, – ткнулся острый локоть в ребро под тонким пальтецом.

Две пары ног еще потоптались на месте, но все-таки поплелись гуськом по ступенькам. Боязно, но любопытство берет свое. Красные в цыпках пальцы потянулись к дверной ручке.

Бряк!

Подталкивая друг друга, мальчишки застряли в дверях.

Вместо привычного в домашней кухне духа прогорклого масла и кислой капусты ноздри защекотал запах праздника. На шум сопящих носов от прилавка кондитерской обернулся мужчина.

Глядя мимо него, две пары огорошенных глаз уставились на вертящуюся в центре витрину.

– Смотри! – дернув за сырой обшлаг, ткнула ручонка в сторону стеклянной полки.

Слева, раскинув крылья, выплыл лебедь. Снежное безе перьев. Хрупкой соломкой шея. Два лукавых глаза – драже.

Исчез. Языки облизнули пересохшие от впечатления губы. Недоуменный взгляд продавца сменила теплая улыбка.

Неловко споткнувшись, мальчуганы шагнули ближе. Плеснула новая стеклянная волна. На ее гребне – сахарная птица.

– Какой же он!

Проглочены остальные слова: лишние.

Уплыл.

Бряк!

На две застывшие у порога спины наткнулся новый покупатель.

Опомнившись, глянули наконец на кондитера и виновато потупились. Удрученно вздохнув, нехотя повернулись к выходу.

– Погодите-ка!

Продавец вышел из-за прилавка. Рука ловко поймала в стеклянной заводи воздушное тело лебедя и усадила в картонное гнездо.

– Вот. Один остался. Без пары. Угощаю.

На него таращились два оторопелых взгляда. Оттаявшие сапожки попятились к двери.

– Берите же, – поощрительно улыбнулся волшебник в накрахмаленном переднике. – Они всегда выходят вкусными.

– Нее! – решительно замотал головой ближний к нему мальчишка. – Это же лебедь! Таким только любоваться…

И спрятав вспотевшие руки поглубже от соблазна в карманы, толкнул плечом дверь наружу.

Случай в метро

Утром, собираясь на работу, я особенно тщательно уложила волосы, надела строгий черный костюм и белую водолазку, не забыла серебряные украшения: подвеску – большого жука скарабея и сережки – скарабеи маленькие. Необычный комплект был куплен на отдыхе в Египте и очень нравился мне. Он стал моим талисманом. Сегодня у меня только две пары и после лекций я с подругой иду на выставку в ЦДХ.

Мы созвонились и договорились, что я буду ждать её в метро, на Пушкинской, в центре зала и, что буду в длинном черном пальто, на шее белый пушистый шарф. После занятий я поспешила на встречу. Но оделась я, видимо, тепло.

Октябрьский денёк выдался безветренным, солнечным и теплым. Приятно было идти по опавшей разноцветной листве, пахнувшей грибами. Каблуки утопали в мягком ковре, и я даже пожалела, что не договорилась о встрече на улице.

Разгоряченная ходьбой, я вошла в метро и заняла условленное место в центре зала. Чтобы не просто ждать и всматриваться в лица, достала журнал и углубилась в чтение. Я знала, что подруга быстро найдёт меня.

Наконец, я почувствовала взгляд подруги и её покашливание, подняла глаза и удивилась – это была не она. На меня смотрел парень лет двадцати. Он перетаптывался с ноги на ногу, улыбался и покашливал, видимо, не решаясь что-то спросить. Мне показалось, что я видела где-то это юное лицо, возможно, это студент из нашего вуза, но у которого я не преподаю. В руках он держал букет больших белых хризантем. Он протянул их мне и что-то проговорил. Из-за шума двух электричек я ничего не расслышала и очень удивилась, почему это вдруг мне перепал букет. В честь чего? Конечно, я взяла, ведь преподавателям часто дарят цветы благодарные ученики. Наконец, поезда разъехались и он сказал:

– Я давно наблюдаю за вами, вот даже успел сбегать за цветами, мне захотелось с вами пообщаться. Вы можете уделить мне немного времени?

– А что, без цветов разве нельзя пообщаться? На какую же тему мы будем с вами общаться? Вот только я вас совсем не помню, даже, наверное, не знаю.

– Ну, конечно, мы совсем не знакомы. Вы кого-то ожидаете? Вы постоянно оглядываетесь!

– Да, жду подругу. Она вот-вот должна подойти. Так что говорите быстрей, что вы хотите?

– Я хотел бы познакомиться с вами.

Я засмеялась, но опять из-за шума двух составов продолжать разговор не было смысла.

Кто-то обхватил меня сзади. Я повернулась – это была подруга. Опять составы разъехались, и можно было говорить.

– Молодой человек, а вы ничего не перепутали? Что это вам пришла такая дикая мысль познакомиться со мной, здесь, в метро? Я ведь вам в мамы гожусь. И вы знаете, я не знакомлюсь с детьми, я им только преподаю.

Подруга с тревогой смотрела на меня, и я чувствовала, что она ничего не понимает из нашего разговора.

– Ой, извините, я сегодня очки забыл и плохо вижу лица, но вы такая издалека стильная и красивая, что я подумал, надо познакомиться, вдруг я больше вас никогда не увижу. Простите меня! – он взял мою руку, наклонился, поцеловал и побежал вверх по ступенькам.

Мы, смеясь, тоже пошли на выход из метро, расхотелось ехать на выставку, а захотелось посидеть в кафе…, пообщаться…, вспомнить молодость….

Где-то недалеко от солнца

С бабушкой невозможно было спокойно пройти по улице. Необычайно общительная, всю жизнь – учитель литературы, она затевала беседу чуть не с каждым встречным. Её ученики, дети её учеников, родители учеников, знакомые, племянники, бабушки и дедушки её учеников… «Кажется, мы где-то с вами встречались?» – бабушка была большая любительница шуток и розыгрышей. – «Ой, Лидия Лаврентьевна, как поживаете?»

Помню толстую тетрадь, в которую она записывала смешные случаи на уроках, забавные фразы из сочинений, и иногда доставала, читала вслух. Хохотала, утирая слёзы, так, словно бы слышала всё это в первый раз. Я смеялась вместе с ней, и мой слабый голосок тонул в раскатах бабушкиного веселья. Она обожала все эти школьные перлы и, думаю, их авторов тоже. Сильно жалею, что в те времена, в мои школьные годы мне просто не могло прийти в голову, что надо бы сберечь заветную тетрадку – этот мешок смеха. В памяти всего две фразы оттуда:

«Немцы, не поняв в чём дело, упали замертво».

«Онегин мочился одеколоном».

Бабушка, лёгкая по натуре, не вела со мной воспитательных бесед. Никогда. Был какой—то период, ещё до моей учебы в школе, когда мама оставляла меня у неё на несколько дней, – отвозила на улицу Белинского вдруг, без предупреждения, и уезжала: опасалась, что могу испугаться разгоряченного красноречия моего пьяного отца. До чего тоскливо оказаться вдали от своей комнаты, своего двора и подружек! Я ныла: «Не хочу! Целых три дня!». Бабушка подбадривала: «Не грусти, Катюра, три дня – не три года. Луис Корвалан вот уже три года в тюрьме сидит, а ему тогда каково? Пойдем лучше с горки кататься, я для тебя фанЭрку припасла». Мы шли на горку, и мои маленькие печали на фоне всемирной революции и мытарств Корвалана становились совсем неразличимыми.

Бабушке Лиде до всего было дело. Засуха в Африке, наводнение в Китае, торнадо в Америке – всё это как будто было зоной её ответственности. «Вы подумайте, что творится! Это ведь жуть одна!» – встречала она нас с мамой, когда мы приходили в гости. И рассказывала об очередном катаклизме.

Бабушка горячо любила Гоголя, комнатные цветы глоксинии, своего младшего сына Диму, самодельные пельмени, Анну Герман, передачу «Клуб кинопутешествий». Любила громко смеяться, тыкая локтем собеседника в бок, этим жестом приглашая разделить с ней смех. Наверняка ещё много чего любила.

…Но едва ли она и сама знала обо всём, что любила её душа. И эта не встреченная, не случившаяся любовь тоже проявляла себя каким—то образом. Как и у каждого из нас. Я догадалась об этой не прожитой любви, когда спустя вечность наткнулась на коллективные фотографии с учителями и выпускниками её школы разных лет. Меня поразила маска печальной отстранённости и привычной учительской правильности на бабушкином лице, – настолько это было не похоже на то, какой я её помню. Для чего ты носила эту маску, моя баба Лида? Верила, что не надевать её – совершенно невозможно?

В самом конце жизни она уже теряла ориентацию в месте и времени, и на вопрос «Где ты сейчас?», немного подумав, ответила: «Судя по положению планет, мы находимся где—то недалеко от Солнца».

Недалеко от Солнца… Не здесь ли ключ к разгадке её тайны?

Выходит, солнечная душа её вновь обрела свой дом.

Как жаль, что при жизни мы находим слишком много причин оставлять свою душу бездомной.

Как жаль, что часто лишь смерть властна их отменить.

Всё, как у людей

Деловитое карканье отвлекло меня от чтения на балконе, я подняла голову. На ближайшее дерево уселись две молодые вороны. Супруги – поняла я (он покрупнее, она – помельче). Вороний муж снова что—то требовательно произнёс. Его спутница, отвернувшись, холодно молчала. Воронья жена внимательно разглядывала что—то, привлекшее её внимание. Супруги сидели на соседних ветках и напряженно молчали. Муж сверлил взглядом затылок жены, а та начала качаться на своей ветке – она переминалась с ноги на ногу и, удерживая таким образом равновесие, увлеченно не замечала своего спутника. Строгому супругу это вскоре надоело, и, видимо, мысленно плюнув, он молча снялся с места. Я проводила его взглядом, а потом продолжила наблюдать за молодкой. Думала, полетит ли за ним? И почему—то была уверена, что так и будет.

Но ворона продолжала беспечно качаться на ветке, словно девочка, отставшая от взрослых, увидев на своем пути качели и решив немного развлечься, пока родители ещё не ушли далеко, устав её уговаривать. А они тронулись в путь в воспитательных целях, будучи уверенными, что ребёнок, не выдержав, побежит их догонять. А что же эта строптивая ворона, не подчинившаяся своему повелителю? Перестав качаться и посидев ещё немного на ветке, она повернула голову вслед стайке пролетевших рядом маленьких птичек, а после, вдруг опомнившись, взмахнула крыльями. Видимо, вспомнив о полагающейся ей по статусу покорности, воронья жена устремилась по траектории улетевшего супруга. Ох, и достанется ей теперь от него «на орехи»!

Святый Боже, помилуй нас!

Она до боли сжала руки в кулаки, ногти впились в ладони, выступила кровь, но Мария не замечала этого. На горе, пригвождённый к кресту, висел её сын. Ее плоть и кровь, её дитя… Она задыхалась от бессилия. Она, мать, ничем не могла помочь. Её душа сжалась и страдала от невыносимой муки! Горло перехватило, сердце замерло, губы растрескались от жажды, идущей откуда—то изнутри. Жар, жар бессилия сжигал её тело. «Сын, сын мой, шептала она, прости нас, прости». Мать стояла на коленях на острых камнях, её ноги были разбиты в кровь. За что?

Она знала, за что страдает её дитя.

Это была и её Голгофа…

На кресте, рядом с преступниками, висит её сын. Она чувствовала его боль и его страх. Ей также было и страшно, и больно. Она знала, что скоро все закончится, и это давало ей неведомые силы. Она представляла, как снимет с креста своего ребенка, как она омоет его раны, как она обнимет и погладит его…

Ужас происходящего перемешал мысли. Мать вспомнила, как она утешала своего малыша, когда он падал и разбивал свои колени. А сейчас страдала от бессилия.

Ещё недавно его встречали с радостью и надеждой, с пальмовыми ветвями в руках, а теперь у подножия холма бесновалась толпа В него мог бросить камень каждый, кто хотел, и плюнуть мог тоже каждый.

Её сын невиновен. Богородица знала, что скоро миллионы людей придут поклониться её сыну, будут просить Его прощения, будут вымаливать Его милости. Полуживая от боли, Богородица ждала.

Ждала вся природа, ждала вся Вселенная, ждал своего сына ОН.

Вошёл тихо

Вошёл тихо, но я не сплю. Рассказывает, где был, поёт соловьём. Промолчала я. Что ж, сейчас я ему подыграю. Он на трубе, на нежной флейте я. А зачем, скажите, во что мы играем?

Полночь. Ты возвратился с цветами, целуешь. Рубашка пахнет духами. Не мои… Есть у тебя на это ответ? Я опять тебе подыграла. Не заснула – рассвет.

Кофе и сигарета – это завтрак твой. На обед ты всегда приходишь домой, повторяя: обед – святое, ведь есть семья. И я опять подыграла, да, мы – семья.

Черно—белое фото – счастливые лица. В этом, как будто, нельзя усомниться.

Сомненье и горечь в душе храню – он любит прекрасную нашу семью?

Ты давно мне не смотришь в глаза и ложишься на край постели. Снова болит у тебя голова. Не верю. А у меня душа изболелась.

Роза

Каждый раз, как только очередной цветок начинал увядать, старушка шла на рынок и покупала свежую алую розу. Обрезав корешок, опускала её в голубую вазу и ставила своё сокровище на подоконник.

Однажды, залюбовавшись цветком, возле дома остановился прохожий. Его мать тоже любила этот редкий сорт роз и часто их покупала. И, что больше всего удивило путника, что она тоже ставила голубую вазу с цветами на подоконник.

– Тебе понравилась моя роза? – спросила, вышедшая на крыльцо, старушка.

– Удивительное сходство. Такая же ваза с прекрасной розой стоит у нас и тоже на подоконнике.

Старушка внимательно посмотрела на незнакомца, вытерев слезу, прошептала:

– Марта – моя сестра. Я ждала тебя, сын!

Часы

Каждый день на протяжении года, в любую погоду, старик выходил из дома и, опираясь на трость, отправлялся на рынок.

Он проходил между тесными рядами, не обращая внимания на людей, торговцев и товары искусно разложенными на лотках. Его интересовало только одно место – отсек, где продавались старинные часы. Старик часто слышал шушуканье за спиной, но не обращал внимание на пересуды, упрямо шёл к цели. А добравшись до места, подолгу стоял у прилавка и смотрел на висящие на стене механические часы с боем в изящном деревянном футляре. Многие видели, как странный посетитель неслышно разговаривал сам с собой и, еле—еле шевеля губами, иногда произносил женское имя.

– Хочешь купить часы? – однажды спросил его продавец.

– Нет, – тихо ответил он. – Я для них слишком стар!

– Так зачем ты каждый день сюда ходишь?

Старик помялся и нехотя ответил:

– Я прихожу к Марго. Это её часы. Она любила слышать их бой и часто говорила, что в них её душа, а когда часы поломают, и их выкинут на свалку, остановится её сердце.

Старик замолчал и грустно посмотрел куда-то вдаль. «Когда часы купят, я буду знать, что её сердце продолжает биться, и этим буду счастлив». Развернувшись, он медленно побрёл домой. А ему вслед грустно смотрел продавец.

Он вспомнил, как однажды этими часами долго любовалась одна интеллигентная старушка. «Эти часы были когда-то моими, – сказала она. – Их подарил мне любимый человек…», – и, вытерев скупую слезу, побрела в неизвестность, затерявшись в суетной толпе.

Роль

Она слыла хорошей актрисой, обеспеченной женщиной, выгодно вышедшей замуж за известного режиссёра, и играла чужую жизнь, не задумываясь над судьбами её героинь. А роли ей перепадали разные: мечтательные девушки, стремящиеся найти своё счастье, мстительные женщины, готовые на всё, чтобы наказать обидчика, наивные дурочки и хитрые любовницы.

Однажды ей пришлось играть роль обманутой жены, отравленной мужем, ради его новой пассии. Съемки шли полным ходом и, после очередного отснятого сюжета, она ушла в гримёрку и, погрузившись в любимое кресло, вскоре задремала. Сквозь чуткий сон услышала знакомые шаги. Приоткрыв глаза, увидела его. Супруг осторожно, чтобы не разбудить её, подошёл к столику, где стоял бокал с недопитым морсом, что-то в него бросил и тихонько удалился. Она всё поняла, ведь давно замечала странности в своей семье.

«Я примерила эту роль», – подумала актриса.

Бомбочка

Мой муж всегда очень тщательно и обдуманно подходит к любому вопросу. У меня всё проще – быстро приняла решение и побежала дальше. Правильное, неправильное – потом разберёмся. У него не так. Если покупать пылесос, то сначала года два изучать рынок, читать отзывы, смотреть, как он или иные модели служат другим людям. Ну, вы поняли. Про автомобиль вообще молчу. Я свой, кстати, за час купила. Мерседес, ага. Просто решила, что мне нужна машина, поехала и купила. Про квартиру – то же. Скольких нервов мне стоила покупка. Денег – и то – меньше.

Что говорить – приходя на любое мероприятие, в любое новое здание, мой Илья первым делом изучает схему выхода при пожаре. А что, может и пригодиться, конечно. Я даже уже почти смирилась с таким основательным подходом ко всему, спустя столько лет совместной жизни. Но вот однажды снова вышла из себя, взорвалась.

Лежала у нас кем-то подаренная бомбочка для ванны. Муж пришёл с работы уставший. Говорю ему:

– Прими ванну с бомбочкой, расслабься.

Что сделает обычный человек? Обрадуется такой заботе, разденется, нальёт в ванну журчащую воду, растворит в ней шипящую бомбочку и получит своё удовольствие, нежась в горячей бурлящей водичке.

Но не тут-то было. Это же мой муж! Он начал долго крутить эту бомбочку в руках, явно в чем-то, неведомом мне, сомневаясь. Стал изучать этикетку на ней, что-то внимательно читал, бурча себе под нос. Я не верила своим ушам и глазам: что может быть страшного и опасного в бомбочке для ванны?! Что? Я начала ворчать и ругаться:

– Вечно ты всё усложняешь! Ну это же не квартиру покупать! А просто принять ванну с бомбочкой! Что может быть проще и безопаснее?!

Каково же было мое удивление и ужас, когда я увидела результат заплыва мужа в ванне. Даже тщательное изучение им инструкции по использованию не помогло…

Отмывали и оттирали мы Илюшу потом долго – и мочалкой, и щёткой, и гелем для душа, и саму ванну тоже отмывали жёсткой химией. Что уж там в ней было, в этой бомбочке, ума не приложу. Может, бензин какой (хорошо хоть не загорелся мой муж), или мазут, или пластилин – этого я не знаю. Но с тех пор больше не смеюсь над ним. Понимаю, что бывают люди везучие, а бывают не очень. Пускай лучше всё сначала как следует изучит.

Отходящие поезда

Ночь. Вокзал.

Пронизывающий сквозняк на перроне и особенный железнодорожный запах необычно меняют мысли.

Проводил человека и, возможно, навсегда…

Даже если ты никого не провожаешь, отходящий от перрона поезд, сам по себе, даёт ощущение, что ты с чем-то расстаёшься. Будто что-то, чему ты, возможно, даже никогда не придавал значения, оставляет тебя… Одного… И сразу возникает вопрос: а с чем ты остался?.. Может быть, что-то уходящее с этим поездом тебе необходимо и этого безвозвра́тного будет всегда не хватать…

Я всегда, если получалось, избегал похорон. Я не хотел прощаться с людьми, которые мне были хоть чем-то до́роги. Даже если я присутствовал на похоронах, я до сих пор не смирился ни с одним уходом… А сейчас уходящий состав будто уносит с собой что-то гораздо бо́льшее, чем близкого человека.

Зашёл в зал ожидания. Пью варёный кофе и наблюдаю за людьми.

Сосредоточенные военные в ожидании суровых будней. Человек с бессмысленным взглядом в инвалидном кресле. Дети, которым уже ничего не интересно вокруг, мечтающие поскорее вернуться в домашний уют. Влюблённые, глядящие друг на друга с обожанием и нетерпением. Нелепо одетые тётки с огромными сумками. Люди, люди…

С чем я остался?.. Остался я со своей жизнью. Как всегда один… Один на один… С жизнью. Отходящие поезда – это грустно.

Карамелька

Мне жизнь не в жизнь, и каждый миг мой пуст,

Ибн Кузман

Мартовское солнце ласково улыбалось людям, и люди улыбались в ответ. Малыши на детской площадке с радостными криками осваивали лесенки и тоннели нового разноцветного корабля, а мамы обменивались друг с другом новостями. Настроение вмиг испортила бомжиха, поваливавшаяся на лавочку. «Другого места нет, как детей заражать!» – закричали на нее женщины. «Мне здесь надо!» – огрызнулась бездомная и заплакала. Женщины прихватили детей и ушли на соседнюю площадку, бросив ей обидные слова. А слезы все лились, она ведь с таким трудом, преодолевая боль, дотащилась до этой лавочки, откуда им знать, что ей нужна была именно эта лавочка, надо было на ней посидеть перед смертью. Конечно, это не та лавочка, которую она помнила с детства. Но стоит на том же месте. Здесь когда—то она испытала не просто радость, а настоящее блаженство. Из кондитерской фабрики постоянно разливались сладостные заманчивые ароматы, а мать не покупала конфеты. Мол, вредно для зубов. Люся насобирала мелочь на улице, купила карамельки и вместе с подругой уселась на лавочке, они смаковали конфеты. Люся закрыла глаза и через веки смотрела на солнечные мерцающие круги. Ничего слаще в жизни не было. Счастье!..

А через семь лет она сидела на этой же лавочке, поругалась с мамкой, сосала в утешение карамельку. Крупные слезы капали из глаз. Её стал утешать парень, бережно вытирая платком щеки. Сквозь слезы разглядела голубые добрые глаза, обворожительную улыбку, нежные локоны. От нее пахло конфетой, и он называл ее «Моя карамелька». «Я за тобой приду завтра», – пообещал он, спросив об адресе. «Мама не пустит!», – ответила Люся. «Посмотрим!» На следующий день после звонка в дверь, мать позвала ее: «К тебе подружка пришла, – а шепотом добавила,». На пороге стоял Виталик в юбочке и с ободком в волосах, в руках волейбольный мяч. Люська прыснула от смеха. Так началась её любовь. По вечерам она пропадала в съёмной квартире Виталика. Он ее любил, ласкал, смешил и доставлял ей и радость и блаженство даже слаще той карамельки на скамейке.

Счастье кончилось внезапно, когда его жена уговорила вернуться в семью. Весь мир рухнул, жить не хотелось. Она постоянно плакала и на той же лавочке другой парень предложил ей выпить, но ни радости, ни счастья, ни долгого забвения ни это, ни что другое ей не приносило. Мать боролась с ее пагубными пристрастиями. Одно время она работала в обувном магазине и радовалась, когда покупала себе дефицитную модную обувь, было время, когда она заедала свои страдания вкусняшками, но ничего не приносило той радости и блаженства, что было прежде. Мужчины и в подметки не годились Виталику.

Жизнь прошла, она ничего не приобрела кроме обид, несправедливости и болезней, и потеряла все, что имела. Ничего ее давно не радовало: ни выпивка, ни еда, ни собутыльники. И вот сейчас она опять сидела на лавочке мартовским днем. Смотрела на храм, в который ни разу не заходила, в воздухе все также плыл сладостный запах карамели. «Господи, – обратилась она к Богу, надеясь, что он все же есть, – пошли мне хоть какую-нибудь радость напоследок». И опять слезы навернулись на глаза. Она закрыла глаза, солнце сияло через веки, она вспомнила мартовские карамельки. И вспомнила впервые без обиды голубые глаза Виталика. «Моя карамелька», – произнесла она с улыбкой свои последние слова…

Ассоль и Космос

Когда в нашем доме появился он, Ася сделала глаза как у совы. И застыла в царской позе. Лишь серый в полоску хвост жил отдельно: вверх-вниз, вверх- вниз. Взгляд вопрошал: это кто?! Внезапно Ася зашипела, демонстрируя «кто в доме хозяин».

За три года до того – её, тощую, флегматичную, напуганную, я принесла домой с большой опаской. Мешала договорённость с сыном: никаких больше животных! Такое решение далось непросто: под высоким серебристым тополем во дворе покоились с миром хомячки, больные птички, ёжик и рыжий котёнок. Всех жалко. Но «время лечит». И сын уступил. К слову, за время обитания Аси в нашей квартире было изодрано в клочья лишь старое кресло и поролоновый матрас. И ещё пришлось снять шторы, убрать напольные дорожки, а огромный персидский ковёр вдоль стены, где стоял диван, подарить соседке. Днём проказница спала, а ночью охотилась на комаров, мотыльков и прочую мелочь. Ася – та ещё шутница: начинала свои ночные бега, запрыгивала на ковёр и висела. Я закрывалась подушкой, ждала, пока она спрыгнет, хватала и прятала её под одеяло. Гладила, шептала всякое: «Красавица, умница, хорошая девочка». И Ася успокаивалась. Она вообще покладистая. Быстро поняла, что от неё требуется, чтобы не ругали, а, главное, кормили. Вот другие жалуются, что кошки любят в тапочки гадить. Наша умная. Тапочки не трогала, а если вдруг и присядет рядом, так ведь рядом… Это своеобразный знак: чем-то обидели. Почти полное взаимопонимание. Кстати, шторы уже на месте.

И вдруг нежданное событие: в доме новое упитанное существо! Хаски, палевый окрас, кобель. Красавец! Стали придумывать имя.

– Друг, – говорит сын. С детства мечтал о верном друге и вот…

– Ну что, Дружок, будем теперь все вместе жить, – почесала я толстячка за ухом. Сын удивлённо посмотрел на меня и произнёс:

– Нет, я передумал. Пусть будет Космос. Да, Космос, Кос.

Ася, Асенька, Ассоль – имя для кошки придумала я. А щенка с тех пор зову ласково: Кося. К слову, щенок как-то быстро превратился в большую умную молчаливую собаку. Сейчас ему восемь, Асе скоро одиннадцать. И надо сказать, чудесно уживаются, хотя так было не всегда.. А может, вместе им хорошо, потому что Космос очень добрый и многое прощает.

Дезер

– Да, кто тебя так, – Пономарь?

– Он.

– Ну, и…?

– Завтра будет отдыхать. Молитву пусть бубнит, если сможет.

– И что ты сделал?

– Нос сломал, зубы, кровь ему пустил! – зло улыбнулся Сержка. – Пусть лечится, и я до выходных не пойду, – повернулся он ко мне горящей от снега красной щекой.

– И все—таки… Ты его так за… – собралась я его спросить.

– За что? А за то, что в раздевалке начал выступать: Дезер, дезер дезертир, сынок дезертира! На куртке моей желтым фломастером написал: дезер. Да, еще утром в классе на доске было написано «Долой дезеров!» Я тогда не сразу сообразил, что то было в мой адрес. Ваську Кривого к себе притянул. Тот подтявкивал, остальные только лыбились, но большинство не обращало внимание. Я отложила чистку картошки и невольно спросила брата:

– Откуда они узнали про… Откуда?! – воскликнула я.

– А мне, откуда знать? Откуда?! Вот, только один удар пропустил. – Сергей потянулся к правой щеке. – А так, хорошо я его вырубил. Да не знаю, откуда разнюхал сплетник…

– Может, это сама Мымра? Она ко мне на той неделе приставала. Все спрашивала: были звонки от отца, вести какие, а потом говорит: «А, может, он сбежал?».

– Ее какое собачье дело? – Сергей снова приоткрыл окно и потянулся за снегом. Я, отложив ножик, собиралась что-то сказать, но в это время хлопнула дверь. Мы за разговором не расслышали, как пришла мать. Она закрылась в своей комнате. Мы с братом переглянулись, я не вытерпела:

– Что-то не так!…

– Она вчера сказала, что опять пойдет в этот комат, хотела отпроситься с работы. – Брат снова прикладывал снег к щеке, повернувшись к окну. Я взялась было за ножик, чтобы дочистить картошку, но в это время послышался сильный стон, потом еще. После этого мне послышались какие-то звуки. Вскоре мы тихо подошли к двери ее комнаты. Мы услышали, как мама с каким—то свистом втягивает в себя воздух, потом слышались непонятные, вздрагивающие звуки, больше похожие на сдавленный кашель с чиханием.

– Рыдает, – прошептал мне на ухо Сережа, – в подушку.

– За что?! – услышали мы приглушенный вскрик. – За что?! Двое детей, несовершеннолетних, ему далеко за сорок… За что?! – и снова послышались сдавленные всхлипы. – Что я теперь? Что мы теперь? Они четыре месяца считали его дезертиром!… Заплатили три копейки, а полгода шиш соси… За что? Мы переглянулись с братом. Рядом с дверью послышалось покашливание. Мы немного отошли, дверь распахнулась. Вышла мать с растрепанными волосами, в уличной одежде. Пошатываясь, она неловко оперлась о стену и прохрипела:

– Дети… – мы оба обняли мать. Она, вздрагивая, тихо проговорила: – У вас больше нет папы. Четыре месяца считали его дезертиром, а сегодня отстояла очередь в этом комате и мне сказали, что он погиб. Геройски погиб. Я не слышала ничего про компенсации, про награды… Зачем они? За что—о?! – мама медленно, сползая по стене, опустилась на пол и громко зарыдала.

В поиске. Версия

Я думала, она возьмёт и решится.

Не вот это вот – размеренное, надёжное, возможно, даже на всю чёртову жизнь. Ромка, жгучий брюнет восточных кровей, невысокий, крепкий, последнее время заматеревший, может быть, однажды возьмёт и решится не этих стричь, а, например, брить бороды тех, и брать за это дороже. Но и это не факт. И это точно все возможные изменения и неожиданности.

С ним надёжно и не страшно.

Они когда-то встретились в 37 трамвае, долго ехали, доверились друг другу, открылись. Потом вместе смеялись, гуляли, ходили в планетарий, учились заниматься любовью. Ромка бацал на бас-гитаре и катался на ролах в Кусково.

Позже, когда всё уже смешалось, она умудрилась настоять на дружбе с Ромкой, у них даже почти получилось – дружить.

Когда уже появился Костя и спутал все карты.

Она не знала, что он её будущий босс, когда впервые увидела его на сборном корпоративе. Командир успешных продажников.

Она не знала, что у него подружка-почти-жена, но тут-то без вопросов, «не бывает, чтобы такие одни.

– Какие такие?..»

Поля ладная, яркая, с синими глазами, волосы вьются (достали!), на левой щеке ямочка, лицо всё из улыбок, когда ей хорошо.

Ей надо чаще улыбаться. Ну и любить, да.

Костю нельзя было не любить. Не хотеть. Не поддаться ему.

Он закусил удила, он вышел на охоту, он даже в какой—то момент всё своё поставил на карту.

Разорвал с той, чтобы быть с ней. Когда Поля, дрожа внутри, велела ему сделать выбор. (Ромка раньше неё всё понял и ей смог объяснить, как друг).

Костя снял роскошное жильё в новостройке, на последнем этаже, с выходом в зимний сад, где—то на Юго-западе. (Вот бы видела мама!)

Чтобы Поля переехала туда к нему. И она даже перевезла свои коробки из двушки-распашонки в Перово, которую снимала с подружкой со студенческих лет.

И не смогла. Ни одного дня не смогла. Слишком разные цели и смыслы. Но ей нравилась идея о них. Он нравился (понравился бы) маме. Ей хотелось доказать папе, что и у неё – парень, что и она может быть в любви, в отношениях, с достойным человеком. Всё, наконец, как у людей. Не «Х-м-м-м, парикмахер…».

Но она знала и то, как Костя умеет врать и притворяться, лицемерить. Как он нравится всем кругом, и как ему это нравится. Однажды Костя рассказал ей, что мама оставила его, когда ему было четырнадцать. Ушла строить новое счастье. Он восстановился, уехал из Ростова, сделал себя. Зато теперь ему всё (было) можно, всё можно объяснить, всё себе заранее простить.

В первый день на 32 этаже Косте пришло сообщение с сайта знакомств, пока он был в душе. Звякнуло громко. Костя попросил Полю «глянуть, что там». Он был давно зарегистрирован, вот кто—то и отозвался.

Случайность?

Ругались. Долго. До позднего вечера. Костя всё спрашивал, ругаются ли они, чтобы твою мать попытаться сохранить, или чтобы расстаться. Он понял теперь, чего она хочет. Обещал, что всё может сложиться, если она просто ему доверится.

Она не смогла. Даже попытаться. Попробовать.

Трусиха.

Сбежала. Надолго. Вместе с коробками. Куда-то.

Говорят, к родителям в славный город Киржач.

Чтобы однажды зимой прийти перед закрытием в парикмахерскую – состричь, наконец, надоевшие русые волны, с которыми она казалась себе не собой, (их так любил папа). В ту самую перовскую парикмахерскую, о которой вы подумали…

Лихо

За Игорем везде по пятам ходило Лихо. Было оно худым, мосластым, с фингалом под глазом и малиновой шишкой на лбу. И чесалось Лихо всё время – пятернёй.

Игорь знал про Лихо, но скрывал ото всех. А другие его и не видели, потому как своё Лихо только ты сам и видишь. Иногда только женщины Игоря спрашивали: а чем это от тебя пахнет. Одеколон хвойный? Игорь ответом их не удостаивал, только втихаря носом водил, как мышь, принюхивался, не сильно ли Лихо воняет.

А в остальном Лихо не очень—то и надоедало Игорю. Ну так, по мелочи. Прутиком меж лопатками ткнёт, соли в борщ от души насыплет, заставит начальству огрызнуться, надоумит симпатичной женщине при первой встрече непотребный анекдот рассказать. Поэтому с приличными барышнями у Игоря не очень—то получалось, как и с работой. В общем, приспособиться, конечно, можно, не совсем караул, у других Лихо бывает не в пример лютым, да.

А в том году, под Масленицу, Игорево Лихо загрустило. То ли приболело чем, то ли на самочку по весне сильно потянуло. Одним словом, Игорю вдруг везти начало. На работу приличную устроился, женщину завёл. Неплохая женщина, борщи готовила, мозг не выносила, и по фигуре всё где надо у неё было расположено и в нужных количествах. Игорь приосанился, пальто купил, долги раздал. А когда вдруг в лотерею ни с того ни с сего выиграл, то призадумался: что—то Лихо попритихло, странно. Пощупал рукой у левого плеча: а нет его, Лиха—то. Пошарил по квартире: пусто. И запах Лихин исчез, в доме только едой да женщиной пахнет. Игорь аж заиндевел с испугу: как же без Лихо—то? Нехорошо. Непорядок.

И такая тоска его взяла, что указал он женщине своей на дверь, уволился с работы, продал пальто, да и поехал по городам—весям искать своё непутёвое Лихо.

Приедет, стало быть, в городище какое и ну спрашивать население:

– А не случались ли у вас какие недоразумения?

Но везде ему отвечали, что, мол, да, бывает непруха, но по—крупному: к примеру, клуб сгорит или мост рухнет.

«Не мой», – думал Игорь. – «Мой по мелочи шустрит».

Долго искал Игорь, осунулся. Тогда стал спрашивать, нет ли кого пришлого непутёвого. Мастера «кривые руки», например. Но везде говорили ему: никто не приходил, все свои, кто отродясь живёт. А в одной слободе закивали: есть чужак. Андрюха. Только удачливый он. Всё ладится, и везёт ему во всём, как комару на пьяном пиру. Мастер на все руки. И розетку приладит, и вставшие часы починит, и ворота новые смастерит, баранам на загляденье. Да и совет какой даст – всё в точку. Мудрый потому что, начитанный. Посоветовали Игорю к нему сходить, совета спросить. Он—то, мол, и подскажет, где Лихо искать.

Нашёл Игорь этого Андрюху, рассказал, про тоску свою. А тот ему: не знаю, мол, в книгах не пишут. Не поверил Игорь, начал ходить за ним по пятам следом, ныть. Глядь, а у Андрюхи всё не так в жизни пошло. Женщина бросила, работа не заладилась – руки—крюки виноваты. Обернулся тогда Андрюха, шагнул к Игорю, дал ему в глаз, да тот по нерадивости и сам себе добавил: оступился, шишку о дверной косяк себе набил. Малиновую. И заплакал тоненько.

Пожалел его тогда Андрюха. В дом пустил.

С тех пор и ходят так вместе – Андрюха и Игорь. Свыклись. Ничего, только чешется Игорь злостно. И хвоей от него несёт. А что делать, судьба.

Роман его жизни в дюжине глав

Глава 1

Была середина лета, когда он впервые открыл глаза.

Глава 2

Вечерами его взгляд устремлялся в мерцающее небо. Он бесконечно удивлялся ему, мечтая о неизведанном и вечном, а во сне летел и летел в далёкие миры к недоступным звёздам.

Глава 3

В начале осени его отвели в школу.

Глава 4

К пятому классу полёты закончились.

Глава 5

На исходе весны прозвенел последний звонок.

Глава 6

Погожим октябрём он ушёл в армию.

Глава 7

В субботнюю январскую метель отплясала его свадьба.

Глава 8

Дождливым августом на свет появился сынок.

Глава 9

Однажды к Первомаю случилась награда за труд, а в июне неожиданно умерла мама.

Глава 10

Потом вырос сын и в мартовскую капель ушёл из дома, а вслед за ним под Новый год ушла и жена.

Глава 11

К концу долгого июльского дня пришла sms о первом поступлении пенсии, и он, тяжело вздохнув, поднёс пальцы ко лбу и поднял голову к небу…

Глава 12

Студеным февралём в небе ему привиделся Париж…

Тюрьма

В аэропорту Шереметьево Санеев вызвал Яндекс—такси и, положив сумку на заднее сидение, устроился впереди рядом с водителем.

– Рублёвку хорошо знаешь? – обратился он к шофёру. – Покатать меня по ней сможешь?

– Знаю немного, – тронулся в путь таксист. – Да вы не волнуйтесь, навигатор подскажет, если что.

Санеев Москву посещал не часто, а уж на Рублёвке и вовсе не бывал с того момента, как родители надумали перебраться в Краснодарский край. Ему тогда одиннадцать только исполнилось. А сейчас уже семьдесят два стукнуло, целая жизнь прошла. Что в памяти у Санеева осталось, деревянные дома вдоль улицы, на которой они жили, да зона, по забору обнесённая колючей проволокой, и сторожевые вышки по бокам. Вот эта зона и снилась Санееву последнее время, будто гонит он на своём «Орлёнке» вдоль высокого забора, а забор всё никак не кончается. Он и в детстве не кончался, когда пацаны устраивали велосипедные догонялки на двадцать копеек.

Такси больше часа кружило по улицам Рублёвки, а четырёхметровые стены всё тянулись и тянулись в бесконечность. Только вместо сторожевых вышек тут и там мелькали камеры видеонаблюдения.

– Сплошная тюрьма, – тяжело вздохнул Санеев и повернулся к водителю. – Давай обратно, в Шереметьево, я лучше в аэропорту посижу, там хоть люди кругом. А тут только сплошной забор и ни одного живого человека. Сами себя на зону отправили.

Белое кружево, розовый шелк

Завтра Леночке исполняется пять – целых пять! – лет. Она так ждет этого дня. Предвкушает праздник, радость, подарки.

Леночка мечтает. Что ей подарят? Куклу с длинными волосами, которую она давно хотела? В белом кружевном платье, с розовыми шёлковыми лентами – нежными, как лепестки! Или кукольный домик? Леночка видела его в «Детском мире». В таких домиках обязательно должны жить маленькие человечки. Вот бы посмотреть на них хоть одним глазком! А может, подарят набор кукольной посуды или книжку с картинками?

Но самый большой подарок – это, конечно, братик. Папа сказал, что уже завтра привезет маму с Петенькой – так назвали братика – из больницы. Девочка ждет и волнуется: вот это подарок!

Но мама возвращается одна. О Петеньке больше не говорят, на вопросы о нем не отвечают. А Лена… Её долгожданный день словно исчез из календаря. Про нее саму будто забыли. Родители ходят с такими лицами, что Леночке становится страшно. Может, она сделала что—то не то и ее наказывают? Не могла же она провиниться так сильно!

Леночка снова и снова подходит к маме, тянет ее за платье. Та смотрит на дочь невидящим взглядом, потом молча отходит, отворачивается. В следующие разы говорит: «Уйди, не до тебя!» С каждым разом в голосе все больше раздражения.

И вот в какой—то момент она, уже совсем не сдерживаясь, кричит: «Эгоистка! Как ты можешь требовать к себе внимания в этот день?! Ведь у него—то никогда не будет ни праздников, ни поздравлений, ни подарков!» Папа вмешивается, берет маму за плечи: «Тише, тише!» Потом бросает Леночке быстрой скороговоркой и тоже отворачиваясь: «Потом отметим, как—нибудь потом. Только не сейчас. Не беспокой маму». И уводит ту в дальнюю комнату, закрывая перед Леночкой дверь.

* * *

Лене сегодня 35. Она едет домой в полупустом вагоне метро. В руках – большой букет роз, опущенный низко—низко – бутоны метут грязный пол. Ей не до цветов. У нее всегда в этот день непонятная горечь в душе. Почему—то стыдно отмечать, получать внимание, подарки и поздравления.

Погруженная в себя, Лена несколько раз задевает цветы ногами, чуть ли не наступает на них. Лепестки осыпаются, нежные, белые и розовые, как кружево и шелк того несбывшегося кукольного платья. Ими уже усеян весь пол вокруг. Лена, придавленная тяжестью неясной тоски, не замечает этого: нервно переступает, задевает бутоны.

Другие пассажиры осторожно, очень осторожно обходят бело—розовую хрупкость. Только сама Лена, покидая вагон, бессознательно еще раз задевает букет и, не глядя под ноги, ступает прямо по лепесткам.

Они лежат на грязном полу, беззащитные и бесполезные.

Спасибо бате

– Хочу гуся! – надула пухлые губки Вероника.

– Где я тебе здесь гуся добуду? – Филипп, как опытный охотник, окинул взором малолюдную набережную.

Отпуск Филиппу дали в конце декабря, и семья Стрелковых рванула в Сочи. Правда, курортных развлечений зимой минимум. Они втроём уже и по берегу остывшего моря побродили, и местными достопримечательностями полюбовались, и близлежащие горы обследовали, и с животными в зоопарке познакомились.

– Хочу гуся! – настаивала жена. Порой она требовала к себе повышенного внимания.

Филипп посмотрел в направлении указательного пальчика супруги, стрельнул глазами по главному призу уличного тира, недовольно хмыкнул:

– Зачем он тебе? Давай зайдём в магазин, я тебе пять таких куплю.

– А я хочу этого, с оранжевыми лапками!

Подойдя вплотную к прилавку, Филипп поинтересовался, что нужно сделать, чтобы выиграть главный приз.

Молодой мужчина по ту сторону машинально отрапортовал:

– Выбить не менее восемнадцати из двадцати возможных.

– И только? – Филипп полез в карман за карточкой. – А это сердечко?

– Ну, это сущий пустяк – девять из десяти.

– Ладушки!

Филипп не пытался произвести впечатление на жену и сына, просто уверенно взял «духовое» ружьё, придирчиво оценил, можно ли из вот этого стрелять. Вставил в патронник пульки, упёрся локтями в прилавок, навёл мушку на цель, нажал на курок.

– Что—то вы, голубчик, промазали! – с язвительной издёвкой улыбнулся хозяин тира.

«Ага, значит, прицел сбит, нужно целиться под яблочко, – не обращал внимания на продавца бывалый стрелок. Затаил дыхание. – Раз, два, три…»

Пневматическое ружьё сработало отлично, девять из десяти – неплохой результат! Теперь можно и на главный приз позариться. Филипп передал жене мягкую игрушку, вновь занял позицию.

– Зачем мне это? Я же сказала, хочу гуся! – капризничала Вероника.

Сын, двенадцатилетний подросток, молча наблюдал за родителями. Отец попал в семнадцать мишеней, а восемнадцатая не закрылась. Оставалось ещё две и один промах.

Хозяин тира вытянулся в струночку: «Этот наглец свалил наповал „непоражаемую“ мишень».

Вероника умерила строптивость.

Решающего момента ждали все. Несколько прохожих, почувствовав, как наэлектризовался воздух, инстинктивно приостановились, наблюдая за происходящим.

«Значит, в последних мишенях пружинки туже, чем в остальных, придётся целиться по центру, – проанализировал ситуацию охотник. Надежда, что он без особого труда выполнит все условия аттракциона, таяла, как мороженое во рту. – Спокойствие! Только спокойствие!»

Бах! Бах! Цели поражены – тактика выбрана верно!

Хозяин тира, как курица, истерически закудахтал:

– Как так? Этого не может быть!

Вероника победоносно взяла в руки главный приз, подмигнула мужу:

– Пойдём «жарить дичь»!

Филипп положил ружьё на прилавок.

– Спасибо бате, всему научил!

Проводы

Она неслышно передвигалась между блиндажом и транспортом, в который грузились её ребята. Одним помогала расположиться удобнее, другим подавала мешки с продуктами и медикаментами, кому—то поправляла повязки. Но делала это всё как—то отрешённо. И еле слышно, как бы сама себе, беспрерывно повторяла: «Миленькие, вы там поосторожнее… Миленькие, поосторожнее там…»

Она кормила, выхаживала этих ребят, узнавала мельчайшие подробности их предыдущей жизни. За это недолгое время каждый из них стал для неё почти родным. А вот теперь провожает. Туда, откуда вернутся немногие. Она знает это. И они знают. Поэтому делают всё молча, не стараются казаться бодрыми, только прислушиваются к её бормотанию.

А потом транспорт тронулся… медленно… нехотя… У неё не было сил посмотреть им вслед. Просто стояла неподвижно, прикрыв глаза. Казалось, всё сжалось внутри. Только в голове не смолкая звучало: «Храни вас Бог, миленькие… Храни вас Бог…» Время как будто остановилось.

Когда раздался взрыв, она даже не вздрогнула. Медленно опустилась на колени и подняла голову вверх. Смотрела не в небо, нет. Где—то там, выше, Она пыталась разглядеть того, кто единственный мог прийти на помощь, но почему—то не пришел…

Хрупкая, беззащитная, Она лежала на земле, свернувшись калачиком, обхватив руками колени и беззвучно, одними губами, повторяла: «Как же так, миленькие… Миленькие, как же так…»

ТыбатУшки

В этот день моей шестилетней подружке Варечке то ли нездоровилось немного, то ли грустилось чуть—чуть. Наши любимые игры со множеством персонажей и непредсказуемо развивающимися сюжетами на время отложены. Мы устраиваемся поудобнее на диване, и Варюша, прижавшись ко мне плечом, слушает забавные «ералашные» истории из моего детства, школьной юности, из жизни моих знакомых. После каждого рассказа моя благодарная слушательница бодро повторяет: «Ещё!»

Историй много, но больше, конечно же, весёлых. Вдруг после одной из них вместо привычного «ещё» Варечка произносит: «А скажи мне «тыбатУшки». Застываю в недоумении. Потом уточняю: «ТыбатУшки?» – «Да!» Судорожно пытаюсь выудить из памяти хотя бы одну более—менее подходящую ситуацию, в которой могло прозвучать это странное слово. Но безрезультатно. Спасают наводящие вопросы. Оказывается, использовала я это необычное слово не единожды. Заинтригованная, продолжаю с Варюшиной помощью докапываться до происхождения загадочных тыбатУшек. «Ну, помнишь, – старается она подсказать мне, – когда я делала что—нибудь интересное, необычное, ты говорила «Ой, тыбатУшки»!» Я расплываюсь в улыбке. Кто бы мог подумать, что моё машинально произносимое «Ой, ты, батюшки!» превратится в такое значимое для моей девочки «тыбатУшки»!

Мы с Варечкой ещё долго веселимся, придумывая новые смешные и добрые слова. И мне вспомнилось, как много—много лет назад ненастными вечерами я так же усаживалась на диване рядом с мамой и папой и под шум дождя слушала необыкновенные истории из их жизни…

Ставка

Сквозь густые клубы сигарного дыма Эмма стремительно направилась к барной стойке. Она протянула тонкими подрагивающими пальцами помятую купюру:

– На Льювиса.

Грубый рыжий здоровяк—бармен, склонившийся над стойкой, подсчитывал взносы: бой без правил должен был начаться с минуты на минуту. Не отрываясь от своего занятия, не обращая внимания на протянутые деньги, бармен кивком указал Эмме на входную дверь.

Он сразу узнал её: из всех танцовщиц кабаре, часто выступающих в баре, Эмма была самой худенькой из всех девушек, бессмысленно, как ему казалось прыгающих и визжащих и почём зря поднимающих пыль с дощатого пола. Но именно она, хрупкая и бледная, была самой необычной, бармен видел в ней какую—то необъяснимую силу.

– Уходи отсюда! – буркнул он, продолжая складывать купюры.

– Тим, пожалуйста, возьми, – тихо сказала Эмма, прикрывая овальную дырку на рукаве застиранной блузки.

Тим отвёл глаза в сторону, делая вид, что ничего не заметил:

– Приходила твоя хозяйка, жаловалась, что ты задолжала за комнату, отнеси эти деньги ей, а лучше возвращайся к себе домой, совсем здесь пропадёшь.

Он, как старожил этого заведения, видел много печальных судеб танцовщиц дешёвого кабаре, которым почти ничего не платят.

– Тогда делай ставку на Малыша, он больше и лучше подготовлен. А этот тощий Льювис даже драться будет босяком. Он проиграет.

– На Льювиса, – упрямо повторила она. – Бой здесь проводится впервые, откуда тебе это знать?

Тим покачал головой и принял ставку:

– Ты даже не знаешь его! Льювис – самонадеянный оборванец, решивший рискнуть и подзаработать. Его засудят, я знаю, – прошептал бармен.

Эмма прошла в зал.

В бар прибывали новые посетители. Спёртый душный воздух наполнял небольшое помещение.

Эмма внимательно смотрела на ненавистный деревянный пол, знакомый ей до каждого сантиметра. Сегодня пол из танцевальной сцены превратился в импровизированный ринг.

Рефери объявил о начале боя.

Эмма зажмурила глаза. Она прислушивалась к шарканью дорогих борцовок Малыша, звучным ударам, резким броскам, глухим падениям бойцов и возгласам толпы.

– Нокаут! – выкрикнул кто—то из зрителей, и все звуки замерли.

Раздался счёт:

– Один. Два. Три…

Эмма медленно открыла глаза: в углу ринга навзничь лежал поверженный Малыш, над ним склонился пожилой рефери, а рядом стоял Льювис с сильно заплывшим от ударов лицом.

– Десять!

Публика закричала, приветствуя победителя.

Оторопевший бармен протянул Эмме стопку денег:

– Признавайся в чём тут подвох?

– Просто я слишком хорошо знаю этот пол, – уходя, сказала Эмма.

Гости начали расходиться. Тим забрался на ринг и начал обследовать каждую доску: «Если сюда наступить, то незаметно выступает острый гвоздь, и доска пружинит, а в этом углу, где Малыш получил нокаут, при нажатии доска прогибается „лодочкой“ и невозможно устойчиво стоять. Получается, это Эмма помогла Льювису, и эти гнилые доски принесли деньги сразу двум несчастным», – рассмеялся Тим.

Эмма выбежала из грязного портового бара и устремилась вдоль набережной к причалу:

– Один билет до Парижа.

Конфетка

– Ты бы побрился, перед тем как на свидание идти, – ласково погладив Анатолия по колючей недельной щетине, улыбнулась Алевтина.

– Не вопрос! – по—военному чётко отреагировал Анатолий. – Побреюсь!

– Нет, Толя, ты сначала побрейся, а то неудобно перед подругами! Скажут: нашла дедушку! А ты мужчина о—го—го!

Шестидесятипятилетнему Анатолию льстили слова Алевтины, напомнившей симпатичную студентку из его молодости. И он не только побрился, но и побрызгался французской туалетной водой, сделанной в Подмосковье.

– Толик! – внимательно вглядываясь в посвежевшее лицо кавалера, вскликнула Алевтина. – А усы!

– Что усы?

– Ты забыл сбрить усы!

– Усы нужны для привлечения женщин, – усмехнулся Анатолий. – Как говорил наш боцман, мужчина без усов, словно бриг без парусов!

– Но ты же не Сальвадор Дали, чтобы удивлять женщин тараканьими усами! Они тебя старят! Сбрей!

И он сбрил.

В книгах пишут, что женщины любят ушами, а мужчины – глазами. У Алевтины с Анатолием было всё наоборот. Она к нему присматривалась, а он к ней прислушивался.

Не прошло и недели после их встречи, как Анатолий почувствовал, что Алевтина как—то загрустила.

– Что за проблема? – спросил он.

– Даже не знаю, как тебе сказать, – смутилась та.

– Скажи, как есть!

– Мне кажется, Анатолий, ты давно не обновлял свой гардероб. Рубашке лет пятнадцать, а костюму – даже стесняюсь сказать, сколько. Ты посмотри, что современные мужчины носят: джинсы, футболки, толстовки.

На следующий день Анатолия в синих джинсах, модной футболке и замшевых мокасинах было не узнать. И глядя на парочку со стороны, можно было подумать, что жизнь у них удалась. Но не тут—то было:

– Смотрю я на тебя, Толя, и вижу, что ты стесняешься улыбаться, – издалека начала Алевтина. – А стесняешься ты потому, что у тебя не хватает двух верхних и трёх нижних зубов! Вставь, дорогой, хотя бы металлокерамику, и от улыбки станет мир светлей!

Снял Анатолий отложенные на чёрный день деньги и вставил красивые зубы, но улыбаться стал ещё реже.

Алевтина это поняла по—своему:

– Для счастливой улыбки тебе, Толя, не хватает сияющих глаз. Надо срочно менять хрусталик! Поставь американский – и зрение улучшится, и взгляд будет ласковее!

Просьба женщины – закон для мужчины. Сходил Анатолий в офтальмологическую клинику, отнёс кучу денег – и поменял потускневший хрусталик.

А у Алевтины очередная фишка:

– Моя лучшая подружка Маша зовёт отдохнуть в Турцию – и я не могу отказаться: раньше мы всегда вместе летали.

– Конечно, слетайте, отдохните! – вздохнул Анатолий. – Надолго?

– На две недели.

Стоило Алевтине улететь, как Анатолий, взглянув на себя в зеркало, почувствовал себя таким свободным и молодым, что в тот же вечер познакомился с Надеждой, которая была на двадцать лет моложе, и забыл пенсионерку Алевтину. А та, вернувшись из Турции, с обидой пожаловалась подруге:

– Правду говорят, что как только сделаешь из мужика конфетку, так её тут же слопают другие.

В реанимации

Антон открыл глаза. За окном, летал ангел. Потом замер в воздухе и обнял другого.

– Неужто рай и в самом деле есть. А я сомневался, – удивился Антон.

Слева застонали. Он повернул голову и увидел мумию.

– Это что же, в раю есть и такие? А я думал, что все тут становятся молодыми и красивыми.

К мумии, подошла седая женщина в белом халате. Поправила бинты, вздохнула:

– Ну, чего ты? Из вредности не даешь людям отдыхать? Будет завтрак – покормлю, а пока, если хочешь пить, дам?

Мумия закивала. Старушка засунула ему в рот трубочку. Мумия хрюкала, пока вода в пластиковом стакане не кончилась. Потом умолкла.

Добрая женщина увидела, что Антон смотрит на неё. Спросила, хочет ли пить. Антон не хотел.

– Этот борщевиком намазался, – прошептала ему и презрительно показала на мумию. – Хотел откосить.

Потом добавила:

– А у тебя теперь все в порядке. После завтрака будет обход. Профессор посмотрит, и переведут в обычную палату.

Антон, наконец, заметил, что обклеен датчиками, что из вены торчит трубочка, а по ней в него по капле вливается лекарство. Над кроватью, куда тянулись провода, пикало. Спросил, что это.

– Это твой пульс. А на мониторе кардиограмма, температура и давление. 37,3 градуса. А давление 115 на 70. – Объяснила санитарка. – Это хорошо. Завтрак я тебе, сынок, принесу. А то без сознания третьи сутки. Небось, проголодался.

– Спасибо, – сказал Антон. Понял, что не в раю и не огорчился.

Ангелы за окном оказались голубями и сидели на длинном электропроводе, который тянулся к соседнему зданию.

Осеннее солнце улыбалось голубому небу. Пиканье убаюкивало, и он задремал.

– Ну, как дела, герой?

Антон проснулся, увидел врачей.

– Извини, что разбудил, – пошутил профессор, – хотел познакомиться с воином, из которого извлек полкило металлолома. Меня зовут Вадим Сергеевич. Ты молодец и все у тебя теперь в порядке. Полежишь у нас, а как раны заживут, направим в санаторий, а после домой. Не возражаешь?

– Нет! – Антон улыбнулся.

– Вот и славно. – Профессор был явно доволен. Кивнул и приказал, – после обеда, переводите в другую палату.

Потом вытащил из кармана горсть черных толстых ребристых иголок, длиной сантиметра четыре и вложил в руку Антона.

– Хотел прикарманить твою собственность, но возвращаю на память.

– Мне не жалко, оставьте себе, – нашелся Антон.

Все засмеялись.

После обеда перевезли. Полковник из военного округа на следующий день вручил медаль «За отвагу». Новенькую, почти, как у деда. Только у деда потемневшая и, как показалось, чуть большего размера.

А еще через два месяца, он весело рассказывал родным, как сбил большущий дрон, похожий на самолет, но тот успел сбросить на парашюте кассетные бомбы. Из штабного блиндажа в это время выходили комбат и командир полка. Бомбы могли вот—вот взорваться. Объяснять было некогда, Антоха подбежал к ним и затолкнул назад. Оглянулся, тут и бабахнуло. Одну натовскую кассетную начинку он и принял. Как потом везли в госпиталь, что делали, не помнил. Помнил только голос комбата: «Миленький, держись! Не смей умирать! Приказываю держаться!…». Остальные слова командира при матери и сестричках, не говорил.

Как тётя Галя на весь район прославилась

Случилась с моей тётей забавная история. Тётя Галя живёт в деревне вдвоём со спаниелем. Деревня большая, у каждого своё хозяйство: куры, утки, кролики.

Однажды, под вечер, а дело было летом, её спаниель принёс в зубах мёртвого кролика. Тётя не на шутку испугалась. «Ну всё, – думает, – попадёт мне! Видно соседский кролик из клетки удрал, а мой пёс поймал его и задушил ненароком».

С соседями отношения портить, сами знаете, опасно. Михалыч мужик крутого нрава, но по—соседски всегда придёт на помощь: то с электричеством подсобит, то с дровами одинокую женщину выручит.

Решила тётя Галя кролика обратно вернуть. Отмыла от грязи, феном высушила. Лунной ночью перелезла через невысокий заборчик. Благо соседская собака не возражала, признала женщину. Только буркнула недовольно пару раз на гостью и гремя цепью ушла обратно в будку. Кроль занял свободную ячейку. И тётя, никем, кроме пса, не замеченная, вернулась так же через забор домой. «Некрасиво получилось, нехорошо. Но дело сделано, потом как-нибудь признаюсь», – говорила она себе, отмывая руки.

Утром тётя Галя копалась в огороде, ждала, когда сосед крольчатник осмотрит. Переживала и всё поглядывала с опаской на его участок. Только пёс иногда с укором посматривал в её сторону.

Вдруг Михалыч подходит к общему заборчику и говорит:

– Галь, а Галь! – глаза его выпученные, волосы взъерошенные – Представляешь, позавчера сдох кролик, так я его под забором закопал. Сегодня утром гляжу, а он снова в своей клетке лежит. Воскрес! Мало того, душистый и шерсть чистая, блестящая! Чудеса… Не знаю, что и думать!

Тут тётя Галя не выдержала, рассмеялась. Смеялась и тут же каялась.

– Ох, Михалыч, прости ты меня! Смалодушничала. Как я испугалась, что накликаю на себя гнев соседский, что добрые наши отношения испортит спаниель мой. Вот и решилась на подлог. Прости, прошу, не серчай!

И Михалыч расхохотался до слёз, так громко, что сбежалась вся улица. И понеслась история по всей деревне. Даже в районной газете напечатали.

Алёнкина сойка

Если Алёнка тихонечко прокрадётся к жасминовому кусту, то в его зарослях, на самой дальней—предальней ветке, что прикрыта от глаз порослью всякого—разного вьюна и дурнопьяна, сможет увидеть, как каждый апрель несколько лет кряду из сухих корешков и травинок обустраивает себе гнездо удивительная птица – голубая сойка. Бабушка, правда, бывало, когда завидит её над огородом, кличет по—свойски: «Соя!».

А птица эта расчудесная – из себя голубоватая, а подбрюшье слегка коричневое, цвета пеночки из топлёного в печи молока. Шейка – белым—белая с чёрными нитками ожерелок. На головке – малюсенький гребешок. Чуть что, заподозрит сойка неладное – взъерошит, вскинет его, крохотный: видать, думает, что вусмерть им врага запугает. А то и вовсе – ка—ак начнёт ворчать: и по—собачьему, и по—кошачьему, и ещё по—другому – по—такому, по какому выучилась.

Кончики крылышек у неё окунуты в небесную краску, и окружья глаз голубые—преголубые! Так и горят они, так и сияют! А под клювом у сойки, будто усики, две чёрные полосочки. «Не птичка, а картинка!» – скажет, бывало, об Алёнкиной сойке баба Дарья.

Вот отчего—то припомнилось вдруг Алёне и такая картинка. Спустя две, а то три недели, как пичужка усядется на гнездо, девчонка, бывало, обнаруживала на земле скорлупки зеленоватых, с серо—бурыми пятнышками, меньше лещинного орешка, яиц. В гнезде тонюсенько под раскрылившейся мамкой попискивали голые новорождённые птенчики, а суматошный родитель носился над грядками, собирая для своей детвы червячиный и блошиный прикорм.

Бывало, пропадёт сой в дубняке за околицей, нет и нет его. Уже и хозяйка его забеспокоится – как не встревожиться—то? Эвон сколько котов в деревне, да и своей сестры, птицы хищной, вдосталь, возьми хоть того же ястреба, что обретается в ближнем сосняке. «Не переживай, сойка, – успокаивает тогда птичку Алёнка, – куда он от семьи денется, сколь годков вы уже вместе?».

А и правда, прислушается Алёнка: «Кре—кре—рахх—рахх!» – объявился, жив—здоров кормилец. Так и мало того, желудей натащил – даже лететь не может, «пёхом чешет», корму – ешь не хочу. «Под языком—то у него, – усмотрела Алёнка, – цельный мешок для таких переносок имеется».

Мужичок у сойки, хоть сам – в чём душа держится, заботливый, такого днём с огнём поискать. И тут, и там у соя припасы. И правильно! Обернуться не успеешь – как крот в земь уйдёт, повиснет на кустах седое бородьё повилик, уж и захолодает… Летать туда—сюда, на юга да в обратку, умаешься – легче поднабить закрома да перебедовать лихое холодное время в своём дому.

Из «Романа в штрихах ТЕРМИТНИК»

Ни от чего

Хоть на улицу не выходи! Чтоб на негатив не напороться. Казалось бы, в этой стране нет никакой войны. Она всегда привычно воюет где-то там, далеко, чужими руками. Только деньги иногда даёт воюющим да оружие устаревшее туда охотно посылает, если выгода есть.

Жить бы да радоваться. А вот поди ж ты…

Соседей этих она давно не видела. И вот сейчас они её окликнули. Она знала, что Синтия была американка и по многу месяцев проводила за океаном, ухаживая сначала за матерью, потом за больной сестрой. Похоже, тяжёлая онкология была бедствием для её американской родни. Муж Синтии, состоятельный адвокат уголовного права Брайян, чаще всего одиноко выгуливал их маленькую, почти игрушечную, собачку, и был в очевидной депрессии от одиночества. При редких встречах на прогулках в соседнем парке он не стеснялся ей об этом говорить. И хоть сейчас они были вдвоём, по унылому виду мужа было понятно, что Синтия опять собралась в Америку. Вроде бы там её больные родичи уже скончались, что ж она не бережёт тут своего словно в воду опущенного и на вид вполне себе болезненного мужа! Вот и выхаживала бы его. Уж ему явно за шестьдесят. Опасный для мужчин возраст.

Словно прочитав её мысли, Синтия сказала: «Знаешь, я завтра опять улетаю. А вот Брайяну летать врачи запретили. Приступы паники. Затяжная депрессия. Вчера мы с ним отдали нашу Милли на кремацию. И у собачек бывает онкология. Саркома лимфатических узлов. Она очень страдала. Не знаю, как он это перенесет пока меня с ним не будет. Наш психотерапевт прописал ему активную социальную жизнь и прогулки. Как лекарство от уныния. Но Милли теперь нет, гулять ему будет не с кем и незачем. Чтобы немного отвлечься, мы в новый модный Кофешоп собрались. Поедешь с нами за компанию? Это недалеко. Там и знакомых можно встретить. Пообщаемся все вместе по соседски. А крепкий кофе и сладости для нас с ним – заменители счастья».

Во французском кафе Patisserie Valerye было многолюдно, они с трудом нашли столик у входа в туалет. Потому, видимо, и был никому не нужен.

Пока Брайян выбирал у витрины сдадости, Синтия продолжила разговор так, словно убеждала в чем-то именно себя:

«Нет, ему лететь не надо. Это слишком тяжело. – и после недолго молчания – Я ведь опять на похороны лечу. В этот раз, знаешь ли… У нас сын в Нью-Йорке выбросился из окна. С тридцатого этажа, в день своего тридцалетия. Он всегда любил символику цифровых совпадений. Да-да… Нет, нет… Просто так. Ни от чего. Депрессия. Очевидно от нас с мужем унаследовал, – сказала. И замолчала, глядя на Брайяна с подносом, полным больших пышных пирожных.

Вот вам и мир под оливами, подумала она. Хоть из дома не выходи – не знаешь с какой чужой невыносимой бедой встретишься. Ни от чего. На ровном месте.

Шоколадные горы

У кого Бизе композитор, а у кого – пирожное, хоть и безе! Близкое по заучанию, и по сюжету её теперешней жизни, подумала она, налегая на сладкое. Зря все-таки в опере Бизе эту чумную Кармен убили. Она, Настя, сама кого хочешь убьёт! И не то чтобы жестокая такая, просто горячая. Гнев при случае мгновенно бил в голову и застилал глаза. После таких приступов она и налегала на сладкое. Тут, в Швейцарии, это было не трудно – шоколадные горы по величине соперничали со снежными. Инструктор по горным лыжам для ВИП персон из России Анастасия Забродская вышла из кафе и села в свой маленький фольксваген-жучок. Гнев внутри оседал и покрывался примирительной шоколадной глазурью. Вот так всегда.

А ведь могла, могла на тренировках столкнуть эту девицу с горы или направить на старую трассу, закрытую после оползня. Пусть поломала бы там руки-ноги, а то и голову! Эта новенькая клиентка, дочь русского олигарха, зачем-то вцепилась в её парня не по-хорошему. Ну, зачем ей нищий, по их меркам, массажист? А для Насти он стал настоящей опорой после того, как она поломалась на склоне и ушла из спорта. За таких как он девчонки до крови дрались в их детском доме! Любить безоглядно и отдать бесплатно?! Нет уж. Пусть всё же заплатит. Жизнью! Вот.

Она вдавила газ до упора. Потом говорили, что тормоза отказали, что был вязкий горный туман, что она пыталась объехать застрявшую на горном повороте машину и голосовавшую рядом девицу, ту самую коварную богатейку из новых русских.

Рассмотреть кто там голосует хоть и было трудно, но она все же успела. И не столкнула соперницу в бездну. Предпочла сама туда улететь.

На крыльх любви собиралась взлететь, что ли…

Настоящий мужчина

У отца деменция. У сына аутизм. У мужа алкоголизм.

И только у тебя, Митька, всё в порядке. С утра до вечера горло дерешь, песни распеваешь, сердце радуешь. Кенар ты мой голосистый. Что бы я делала без тебя. Ты мой единственный мужчина, с которым мне хорошо и надёжно.

Вот сейчас подсыплю тебе корму, поменяю воду, почищу клетку, яблочко мелко нарежу. А ты пока полетай по комнате, мальчик мой золотой! Форточки я давно гвоздями намертво заколотила. Знаешь наверное почему. Должен помнить, что год назад в морозом феврале влетел ко мне как раз через открытую форточку! Я тогда полы мыла, внаклонку, на коленках как обычно тряпкой мокрой возила, и вдруг слышу над головой, словно с небес, твоё цвирканье! Не поверила такому счастью. Не иначе именно небеса тебя ко мне и прислали. И мы стали спасать друг друга. Ты крылышко одно тогда слегка подморозил. Перышки выпали. Полинял немного, от стресса, скорее всего. Со временем пушком эти голые места прикрылись. Сколько ты тогда пробыл на морозе пока нашёл мою открытую форточку! Не известно. Но голос не потерял. Настоящий мужчина.

Не то, что мои. Устала я с ними, понимаешь. Одна этот воз тащу. Беру работу на дом. В трех небольших фирмах бухгалтерию веду. Потому и комната у меня в квартире отдельная. А в большой, проходной, они все трое и живут. Живой балласт, куда их денешь.

Полный дом мужчин. И только один из них настоящий. Потому что радость с собой несёт, жить помогает и придаёт мне сил, а не забирает их безвозвратно.

Как раньше говорили: жена не рукавица, с руки не стряхнешь. А этих троих и подавно.

Мы все грустим по несбывшемуся

Я верю, что есть одно волшебное окошко… Если в него заглянуть, то увидишь старую этажерку с книжками про разведчиков и подшивкой пожелтевших газет, радиоприемник с матерчатым динамиком, деревянным корпусом и большой круглой ручкой для регулировки громкости.

Ещё обеденный стол под скатертью с кистями, три венских стула с гнутыми ножками и жесткими сиденьями. Крашеный пол и немножко протертый, но чистый коврик. Диван с парочкой вышитых подушек… Под одной – чехол для очков и недовязанные серые носки.