Читать онлайн Сон в зимний день

Осень

В начале был свет.

Потом наступила осень.

Мы стояли на самом краю крутого склона, овеваемые прохладным ветерком, то и дело налетающим словно из ниоткуда, а пред нами, вернее почти у самых наших ног, лежала плоская голая местность с редкими зарослями, взлетной полосой аэропорта, одинокими строениями и узкой лентой шоссе, убегающего к игрушечному городу вдали. Там, где оно, превратившись уже в нить, обрывалось, виднелись стройные ряды многоэтажек, простирающиеся до самого горизонта с торчащими и тут и там макушками соборов, заводскими трубами, телевышкой и парочкой свежевыстроенных высоток.

А возвышенность, на которой мы теперь находились, простиралась с запада на восток эдакой вереницей холмов. Высоты, они и есть высоты. Хотя мне приятнее было думать, что я теперь именно на холме, а не на какой-то там высоте или возвышенности. Не важно, впрочем. Пусть будет холм.

– А ты что думаешь об этом месте? – спросил я ее после продолжительного молчания, будто продолжая ленивый разговор, которого не было и в помине.

– Слишком неподвижно и нереально как-то. В подобной статичности будто не может заключаться полноценной жизни. Если даже вещи не переносить время от времени с места на место, они в конце концов сливаются с ландшафтом и постепенно исчезают, что уж говорить о человеке. Мне видится в этом некое искусственное ограничение, будто нечто глобальное изначально подавляет стремление к воле. Может быть, это действительно эдакая аномальная зона добровольного заточения? – она повернулась и вопросительно посмотрела на меня, ежась от остатков утреннего тумана и шурша ногой в опавших желтых и красных листьях, устилавших равномерным ковром все вокруг нас.

– Даже не знаю. Слишком мудрено и абстрактно, не находишь? Лично для меня во всем этом проступает все тот же обыкновенный дурдом, но дурдом изначальный, застывший, спящий. Просто очень большой, рассредоточенный и замаскированный дурдом. Для постепенной адаптации несведущих и вовлечения в себя. Чтобы пациенты не сильно волновались, что они пациенты и что они в дурдоме. И так как кроме дурдома вокруг ничего нет, не особо понятно, в чем именно ты существуешь. Главное, что у всех примерно одно и то же.

– Дурдом? Что ж, может, и дурдом, – равнодушно согласилась она, вглядываясь вдаль, будто присматриваясь к деталям.

Солнце давно уже встало, вернее должно было встать, но на небе со вчерашнего дня было безраздельно хмуро. Так что утро подкралось эдакой белесой завесой. Вроде и светлее, а все одно серь кругом. По-осеннему свежо, зато воздух, после того как исчез туман, сделался чист и прозрачен, как горный хрусталь. Потому малейшие детали на расстоянии нескольких километров просматривались вполне себе сносно.

Я вернулся к поваленному дереву, лежащему рядом с затухающим уже костром, уселся, зябко ежась, и вытащил новую сигарету. На часах было что-то около восьми утра. Непонятное место, непонятное время.

Вокруг, робко отступая от края крутого склона, еле слышно шелестел прозрачный осенний березняк вперемешку с могучими дубами и тополями, насквозь пронизанный этой особенной октябрьской желтизной. И еще безумно хотелось горячего кофе. Но какое тут может быть кофе. Хорошо, что дождя нет.

Девушка, вдоволь насмотревшись на просторы, подошла тоже и уселась рядышком. Я предложил ей сигарету, и она взяла автоматически.

– Я как будто в первый раз вижу это место. Отсюда такой непривычный вид на город, что сразу и не поймешь, где находишься. И одновременно все настолько до боли знакомое, как на ладони. Даже странно, – проговорила она, разминая в руках сигарету. – Ты уже был здесь раньше?

– Именно здесь? Вряд ли. Не помню. Наверно, нет. Этот вид мне также совсем не знаком. Несмотря на то, что еще вчера я смотрел на эти высоты снизу и думал, какого быть там, наверху. Вчера там, сегодня здесь. Все мы отчасти лишь часть ландшафта для стороннего наблюдателя. Наверно, это как с самолета смотреть на город, в котором прожил всю жизнь, особенно когда летишь в первый раз.

– Забавно. Почти как в дремучем лесу или в джунглях. Два шага в сторону – и уже немудрено заблудиться. Насколько же мы не видим самих себя со стороны и того, что нас, собственно, окружает изо дня в день.

– Ни фига не видим. Именно поэтому, наверное, я постоянно заставляю себя почаще сходить с этой одной и той же торной тропы, что ведет из дома на работу и обратно. Да только тоже не особо помогает. Тяжело выбраться из места, тебя содержащего и определяющего. Понимаешь?

Она наконец тоже закуривает, меланхолично выпуская дым, и снова шуршит ногой в опавших листьях, смотрит на небо, разглядывает пожелтевшую листву над головой и словно бы думает о чем-то своем.

– Пожалуй, я и сам не вполне понимаю, – отвечаю я сам себе, ибо она меня словно не слушает или не слышит.

Мне ничего другого не приходит теперь на ум кроме того, что я непосредственно вижу вокруг себя. Вот оно – самоочищение. После бессонной ночи в голове продолжает висеть эдакий отстраненный туман. Он будто постепенно перебрался ко мне снаружи. Еще час назад висел слоями вокруг, скрывая от нас все и вся, а теперь остался у меня в голове, скрывая меня самого от меня самого.

От нечего делать разглядываю исподволь свою спутницу, будто только что ее увидел. Теперь в этом бледном утреннем свете она показалась мне весьма эксцентричной с этой ее огненно-рыжей шевелюрой, растрепанной и торчащей во все стороны. И вела она себя несколько отстраненно, но при этом естественно, будто бы невзначай, но словно и не от мира сего. Студентка, комсомолка, спортсменка. Вся такая легкая, подтянутая и спортивная, только что курит и думает много. Но главное все-таки это ее волосы. Абсолютно рыжие, как и весь этот лес вокруг нас, только еще ярче. Они затмевали собой весь ее образ, по крайней мере, с первого взгляда. Может, потому, что более ничего в ее теперешнем прикиде особо не выделялось в плане цвета – облегающие черные велосипедные штаны, белые кроссовки и легкая белая ветровка.

И выражение лица – оно кажется мне таким интригующе рассеянным, даже таинственным, что ли. Только черты лица – я до сих пор не мог понять, нравятся ли они мне, эти черты, или это просто ее всепроникающий рыжий цвет. Слишком многое скрыто за ним от глаз. Она явно не из тех, кто выворачивается наизнанку с первым встречным – это сразу стало понятно, – но при этом она умудряется держаться так, словно мы уже сто лет знакомы и знаем друг друга как облупленных.

Забавное, однако, знакомство. Ни дать ни взять – случайная встреча на холме. Хотя вряд ли это можно назвать полноценным знакомством, ведь я до сих пор не знаю, как ее зовут.

Я докуриваю и нехотя поднимаюсь. Потом с удовольствием потягиваюсь, делаю пару символических наклонов и вопросительно смотрю на нее.

– Что ты так смотришь? Уже пора? – смотрит она на меня, не сразу будто на мне фокусируясь, и встает тоже.

– Я думаю, да – пора. Что мы тут еще не видели, да и мало ли еще дождь пойдет, – с сомнением говорю я, поглядывая на хмурое небо.

– Все верно. Надо ехать. Самое время. Мне вообще-то еще на лекцию в институт хорошо бы успеть. Если только я не засну где-нибудь в душе, – говорит будто сама себе и глядит на часы.

И будто тоже собираясь с силами, надевает небольшой туристический рюкзак, водружает белый велосипедный шлем и идет к стоящему у дерева белому же велосипеду.

Он у нее практически безупречно чистый, обвешанный донельзя всяческими фонарями, переключателями и прочими специальными феньками. Сразу видно, что перед тобой велосипедист, а не просто лох какой-нибудь, любитель без году неделя.

Я прячу в рюкзак свой огромный видавший виды Nikon, поднимаю с земли пакет с мусором и сую его в рюкзак тоже, выливаю остаток воды из бутылки в догорающие угли, а потом уже подхожу к своему велосипеду.

Он у меня выглядит куда как проще и по-обывательски покрыт давно уже засохшей грязью. И вроде тоже mountain bike, как и у нее, но про меня не скажешь, что я похож на туриста. Ни шлема, ни специальной одежды, рваные джинсы и куртка с капюшоном, никаких таких особенных спецсигналов и символов. В общем, понятно, что обыкновенный городской пижон без всякого этого ореола романтики и приключений. Впрочем, так оно и было на самом деле – у нее позади несколько дней пути на велике, почти по сто километров в день, а то и больше, а я вчера вечером совершенно случайно выбрался вдруг на фотосессию, но по дурости своей заплутал и колесо проколол некстати.

Где-то почти над самой головой прогрохотал очередной самолет, идущий на посадку, – аэропорт был совсем рядом. Медитации и размышления шли своим чередом, но тут однако особо не расслабишься.

– Эх, с горы хорошо ехать будет! – мечтательно говорит она и снова будто сама себе: – Хорошо начинать поездку со спуска. Это как сто очков форы на халяву.

– Это точно, – соглашаюсь я, неуклюже взобравшись на седло и неуверенно пробуя крутить педали. – Ты там дальше потом куда? В городе то есть.

– Я сразу покачу в центр, домой. Мне еще переодеться надо, ну и там туда-сюда.

– А я на первом же перекрестке направо. Мне так ближе. Я, в общем, живу неподалеку. Мой район отсюда невооруженным глазом видно. Что ж, получается почти сразу и разминемся.

Неожиданно она посмотрела на меня так, словно только теперь очнулась и вдруг увидела.

– Телефон хоть свой оставь на всякий случай, – говорит она деловито и лезет в карман за мобильником.

Она быстро сохраняет в телефоне мой номер, я называю мимоходом и свое имя, и вот она уже прячет его обратно.

– А тебя-то как зовут? – наконец спрашиваю. – А то позвонишь, а я даже не буду знать, с кем имею честь. Все же ночь вместе провели, хоть и в полевых условиях.

– Меня зовут Маша, – говорит она просто, залезает на велосипед и не оглядываясь катит по тропинке в сторону шоссе, ловко лавируя между деревьями и подпрыгивая на торчащих из земли корнях.

– Надо же – Маша! Кто бы мог подумать, – вслух проговариваю я сам себе, будто копируя ее манеру, и осторожно следую за ней.

На сковородке радостно, но будто бы издалека, шкворчит яичница. А что еще готовить в десять утра после продолжительной велосипедной покатухи и бессонной ночи в придачу? Душ уже позади, даже зарядка скрепя сердце была сделана, и теперь меня заполняют обманчивая свежесть и будто бы прилив сил, которых на самом деле не было и в помине.

Чайник вскипел, яичница готова – выключаю газ. Варю крепкий кофе. Когда голова соображает не очень, важно хоть как-то фиксировать свои действия. Какой-никакой самоконтроль – та еще иллюзия.

Правда, я еще не решил, что буду делать потом. Вполне вероятно, что запросто завалюсь спать. Тогда кофе вроде как и ни к чему. Но соображать, что правильно, а что неправильно, и что-то планировать совсем не получается. Кроме того, за окном предательски мерцает тусклый, но вполне себе белый день. Сбивать режим дня окончательно не хотелось, лучше уж дотянуть до вечера и пораньше лечь спать.

В комнате фоном работает телевизор. Какие-то очередные выдуманные новости. Мысль изначально была такая – налить себе кофе, сделать пару бутербродов с яичницей и завалиться на диван перед теликом. В любом случае далее заглядывать было бессмысленно. Движений за последние сутки было сделано масса, пусть уж теперь все идет как идет.

Мимоходом достаю из рюкзака фотоаппарат, но просматривать отснятые фотки нет никаких человеческих сил, да и не к добру это. Пусть отлежатся как следует. Все это можно будет сделать потом. Лучше всего вечером и лучше даже не сегодня. Теперь в первую очередь требуется восстановить нормальное восприятие привычного внешнего мира всего-навсего. Лучше всего в этом смысле решает здоровый сон. Так что не исключено, что я все же буду теперь спать, несмотря даже на выпитый кофе.

Наблюдая вполглаза мутный репортаж из Японии, я лениво вспоминал вчерашний день, перебирая события, как отснятый материал, и раскладывая его у себя в голове, пытаясь выстроить эдакое наглядное мозаичное панно. Чтобы как на схеме метрополитена – вот точка входа, одна пересадка, вот точка выхода.

Началось все с того, что отменилась халтура, под которую я высвободил весь день, и я вдруг решил по случаю солнечной погоды прокатиться на велосипеде, а заодно поснимать за городом осень и все такое осеннее, что попадется на пути. Ну и поехал без особых намерений и маршрутов, фактически куда глаза глядят.

Сначала я довольно активно крутил педали и даже форсировал без остановки довольно долгий и крутой подъем в гору. Я даже успел сделать пару удачных красочных кадров. А потом как из ниоткуда на небе появились облака, и, свернув на торную с виду тропу в поисках подходящего ракурса, я заехал в совершенно непролазный бурелом. И нет чтобы тут же вернуться назад…

Вроде и заблудиться там особо было негде. Гора не гора, но явная возвышенность, и, казалось бы, сверху всегда виднее, чем наоборот. Снизу любая высота кажется как на ладони. А на самом деле там все здорово заросло кустарником и подлеском. Дорог и даже дорожек как таковых не было, ну или мне посчастливилось их миновать, а попадались одни дикие лесные тропы. И когда небо уже окончательно затянуло серой завесой, я с горя решил поехать по первой же путной дороге куда глаза глядят. На удачу.

Но удача не спешила мне навстречу. Видимо, глаза мои смотрели не туда, куда надо. И когда я оказался в вечерних сумерках под накрапывающим дождем на раскисшей разбитой грунтовке посреди голых колхозных полей, я как-то здорово приуныл и затосковал. Фотосессия однозначно не зашла.

Потом было бесконечное облезлое садоводство, в котором, по-моему, не было ни единого обитателя. По крайней мере, окна были черны, и на улице ни машин, ни людей. На окраине садоводства, правда, приютился единственный и, к счастью, открытый продуктовый ларек, где я купил себе сигарет, пачку чипсов и бутылку воды. Ассортимент там был соответствующий, не было даже хлеба.

Когда дождь припустил не на шутку, я до темноты просидел на какой-то забытой богом автобусной остановке, поглощая чипсы и задумчиво разглядывая раскисшую темноту, изредка закуривая очередную сигарету. Потом снова я куда-то ехал от фонаря до фонаря вдоль пустынной и разбитой дороги, с редкими следами асфальта. И уже казалось, что это путь в никуда, но в конце концов я таки выбрался на вполне приличное шоссе и на первой же заправке разобрался, где вообще нахожусь.

Там я завалился в пустынное кафе, выпил горячего черного кофе и съел горячий бутерброд, уже не особо разбирая, с чем именно. Ну и хоть немного подсох.

До дому, как оказалось, было километров двадцать, может, чуть больше. Вроде и немного, если не считать кромешной темноты, довольно подавленного состояния, моросящего дождика и весьма позднего времени. Было что-то около одиннадцати вечера, самое начало двенадцатого. Потому я решил не мокнуть зря, не тратить сил и стал ждать какого-то мифического автобуса, который, по заверениям работника заправки, ходил испокон веков и должен был меня доставить до самого города.

Так прошел еще час или около того. Автобус, естественно, не появился. Зато за это время кончился дождик, и я с легким сердцем обреченно тронулся в город своим ходом. Делать-то было нечего. Не на заправке же ночевать.

По шоссе ехать было и легко, по сравнению с грунтовкой, и невыразимо однообразно, и очень страшно. Мимо меня то и дело пролетали грязные мокрые машины, ослепляя ярким светом так, что я потом некоторое время совсем ничего не видел. А еще время от времени с пугающей близостью проносились огромные вонючие фуры, оглушая и окатывая меня грязью с головы до ног. Все это происходило с завидным постоянством, и через какое-то время мне показалось, что время словно бы остановилось.

Когда уже ночью я выехал на ту самую высоту, с которой город был виден как на ладони и у меня появилась смутная надежда очутиться наконец дома, случился вполне предсказуемый в подобных обстоятельствах прокол заднего колеса. И уж тут пришлось задержаться без вариантов.

И снова время остановилось. Я уныло брел по обочине в обнимку с велосипедом, то и дело оглядываясь и уже непроизвольно взмахивая рукой, но из машин никто не останавливался. Оно и понятно, псих какой-то подозрительный на обочине, да еще с грязным велосипедом. И машин становилось все меньше и меньше – время позднее. С одной стороны, положение было весьма незавидное, с другой – я утешал себя, что однозначно бывает хуже. В конце концов, это издержки профессии.

И вот, я стоял уже здорово охреневший на обочине на очередном перекуре, не особенно уже соображая куда и зачем. И пропадать не хотелось, и тащить на себе велосипед всю ночь тоже.

А потом появилась она…

Она возникла передо мной как персональный ангел-хранитель. На своем невероятно белоснежном велосипеде, сверкая огнями, она бесшумно вынырнула из темноты и резко затормозила возле меня. И я немедленно явственно различил огромные белые крылья у нее за спиной и некое подобие сияния над головой.

Смерив меня оценивающим взглядом из-под своего белоснежного шлема, она изящно спрыгнула с велосипеда и деловито отвела его на обочину, прислонив к фонарному столбу.

Слава богу, у нее оказался с собой ремкомплект для камер. У нее вообще было с собой решительно все необходимое – велотурист со стажем. Мне бы и в голову не пришло взять подобные вещи с собой.

Дабы совершить требуемый ремонт, мы сначала сошли с дороги, от греха подальше, а потом прошли немного вбок по утоптанной тропинке в поисках удобного места и почти сразу вышли на ту самую поляну с поваленным деревом.

Пока мы ковырялись с колесом – скинуть покрышку оказалось делом нелегким, – мои окоченевшие пальцы отказывались служить, а у нее банально не хватало сил – оказалось, что уже, в принципе, вот-вот и наступит утро, ко всему прочему, нас со всех сторон неожиданно окутал совершенно непроницаемый туман. Мы оба зверски устали, да и ехать куда-либо сразу в подобных обстоятельствах не было никакого желания.

Так мы и просидели у костра, разогревая и поглощая остатки провизии. У меня с собой было немного коньяка во фляжке, я взял ее как раз на аварийный случай, половина у меня оставалась, и он пришелся теперь как нельзя кстати. Она спросила, как меня сюда занесло, я – откуда она и куда путь держит. Остатки ночи потому пронеслись почти незаметно. Потом как-то сразу, но нехотя просветлело, туман развеялся, и перед нами открылся тот самый вид на город.

Собственно, это был всего-навсего город, но предстал он настолько отрешенным, далеким и чужим, что будто и не наш это был город, а подделка под него. Словно макет в музее, совсем как настоящий.

Этот пронзительный вид до сих пор стоял у меня перед глазами, как последний и самый важный отснятый кадр – все эти черные и желтые поля, малюсенькие серые домики, нити дорог и миниатюрные спальные кварталы вдали. А потом я понял, что давно уже сплю и все это только мне снится.

Проснулся я от продолжительного, фактически бесконечного звонка в дверь, который словно дрелью пронзил меня до самых печенок. Телевизор был включен, и из него грохотала очередная реклама, уже будто вываливаясь из экрана прямо в комнату. За окном было непроницаемо темно, на столе стояла пустая сковородка и пустая же чашка из-под кофе. Сразу возникло ощущение, что все это оставил здесь кто-то другой, а я только случайный гость в отсутствии хозяев. И меня тут же охватила смутная тревога.

И при этом кто-то до крайности назойливый упорно трезвонил в дверь. Кто-то хотел проникнуть в это жилище и чего-то хотел именно от меня. От этой мысли мне сразу сделалось совсем не по себе, но нужно было идти открывать, ибо этот кто-то почему-то был уверен, что дома кто-то есть и ему непременно должны открыть. Впрочем, я действовал скорее инстинктивно, чем осознанно.

Шатающейся походкой, потирая на ходу глаза и придерживаясь за стенку, я преодолел коридор с грязным велосипедом в углу, включил в прихожей свет и, моментально им ослепленный, на ощупь открыл дверь.

На лестнице был спасительный полумрак, единственная лампа отсвечивала откуда-то из-за угла, видимо с лестничного пролета.

– Здравствуйте! – как-то агрессивно поприветствовала меня с площадки полузнакомая женщина из соседнего подъезда в красной уродливой шапке, торчащей на ее голове, как шляпка подосиновика. – В нашем дворе собираются строить новый жилой двадцатиэтажный дом. Уплотниловка, в общем, как теперь везде. Так вот, мы собираем подписи против строительства. Вы же, надеюсь, уже в курсе?

– Нет, я совершенно не в курсе, – щуря глаза, растерянно пробубнил я, – какое такое строительство? Что за уплотниловка?

Она явственно отшатнулась и одновременно будто подалась вперед, уставившись на меня в упор раздраженно и одновременно устало.

– Вот вы живете как будто на другой планете. Уже месяц как мы провели по этому поводу собрание, объявлениями все увешано. Надо хоть немного интересоваться окружающей жизнью. Или вам все равно? – прищурившись тоже, видно, в ответ мне, подозрительно, но при этом все еще сдержанно вопросила она.

Предчувствуя недоброе, я в попытке защититься запоздало засуетился.

– Извините, но я и в правду совершенно не в курсе. Последнее время так все навалилось, много работы, болею периодически, запросто мог пропустить любые объявления. Я готов подписать что угодно. Покажите только где?

– Нельзя же настолько игнорировать реальность, молодой человек! Это же ваш дом! Я вашему поколению просто удивляюсь, – продолжала заводиться она, но вытащила из-за пазухи какие-то бумаги и ткнула мне пальцем в пустую строчку. – Останемся же в результате без двора, без детской площадки, без солнечного света! Вот здесь…

Слова про солнечный свет меня необыкновенно поначалу взволновали. Я взял из ее рук шариковую ручку, но тут же подумал, что мне действительно абсолютно все равно, построят у нас что-нибудь во дворе или нет. И мне как-то совершенно не сделалось от этого стыдно. А потом уже сделалось стыдно от того, что не стыдно. Может, она права, и я игнорирую реальность?

Хотя было бы что защищать с подобным остервенением – изначально никакой эстетики в нашем спальном райончике и не ночевало. Исключительно все вокруг было нелепым образом нагромождено и хаотично разбросано, засрано и поломано. Детский сад давно сросся с местной помойкой, или наоборот помойка поглотила детский сад. Уродливые ржавые гаражи тут и там, уродские серые дома, уродский универсам на углу, обставленный грязными машинами и ларьками, дикая, расписанная вдоль и поперек унылая школа, напоминающая собой тюрьму – вот она реальность. Ну и в придачу полное отсутствие полноценных деревьев, тротуаров, скамеек и урн, вечная грязь и вечные же лужи чуть не круглый год. Мне не хотелось бороться против строительства, потому что это было, в общем, уже заранее обреченным и бессмысленным актом. Уже нечего было защищать.

– Так вот, выйдете когда-нибудь из дома и не узнаете местность вокруг! Вашим же детям гулять во дворе негде будет! – не унималась дама в красной шапке, несмотря даже на то, что я никоим образом не сопротивлялся и не подвергал ее слова сомнению, уже поставил свою размашистую подпись и даже вернул ей ее шариковую ручку.

– Вот для кого я стараюсь? Для себя, что ли? Другой и вовсе не откроет дверь, да еще нахамит. Мне что, больше всех надо?! Что за люди!

Последние ее слова донеслись до меня уже из-за закрытой двери. Я снова потер глаза, пощупал свое лицо, выключил ужасный электрический свет и проскользнул в спасительный туалет.

Черт бы побрал этих активистов, будь они неладны со своей уплотниловкой на райончике!

Плоская голая местность с редкими зарослями, взлетной полосой аэропорта, одинокими строениями и узкой лентой шоссе, убегающего к игрушечному городу вдали…

Давешний вид почему-то не оставлял меня в покое несколько дней, повиснув в памяти эдаким экраном, преследуя меня и провоцируя отвлеченный дилетантский анализ. Этот экран прочно повис в голове, отодвинув на задний план все остальное, и здорово мешал. Впрочем, возможно, это была лишь неосознанная попытка хоть немного отложить неприятную, но давно обещанную халтуру, требующую от меня чрезмерного погружения. Нормальный такой психологический прием.

А что еще мне в этой картинке, в этом застывшем кадре, как и в этом городе заодно? Человек так или иначе заложник ареала своего обитания. Человек двигается в нем, оставаясь глобально неподвижным и даже намертво зафиксированным в этом ареале. Как вечно спящий человек с его сновидениями – эдакий герой нашего времени, вся его жизнь – один долгий сон, и невозможно проснуться.

В этом-то все и дело. Снимается ответственность, остаются только оковы – те самые невидимые нити соответствия, те самые связи. Как всегда, ситуация усугубляется неподвижным образом мышления, одним и тем же унылым видом из окна, зомбирующими новостями и каким-либо спущенным сверху в качестве стимуляции очередным идиотским вопросом бытия, в котором не содержится даже намека на выход. Только чтобы великий сон продолжался и крепчали связи.

И даже улетая, уплывая куда-то, долго вглядываться в остающийся за кормой родной берег, будто силясь рассмотреть собственное там отсутствие. Словно именно в этом сакральная истина – лишь бы расчленить хоть на один момент этот извечный и нерушимый союз, и вдруг наступит освобождение и спящий проснется.

Место, в котором мы живем, насколько оно врастает в нас? Или это мы судорожно вцепляемся в него из-за страха окунуться во что-то еще, из-за лени и разнообразных фобий и комплексов, заботливо приобретаемых с возрастом. Ну и любимая тема – национальный менталитет туда же.

И даже теперь, когда все эти мысли вертятся у меня в голове, я сомневаюсь в собственной искренности на этот счет. Лично мне просто будет необыкновенно сложно слиться с какой-то совершенно иначе устроенной экосистемой. Ведь весь этот хаос, меня окружающий, пронизывает насквозь меня самого. Весь этот бред, каковым он мне кажется, уже включает меня в себя.

Как эти чайки, летящие вслед кораблю. Одни и те же на протяжении суток, и утром и вечером. Они ведут себя точно так же. Словно их не отпускает какая-то невидимая связь с кораблем. И они всюду обреченно таскаются за ним, словно не в силах просто подняться ввысь и улететь.

И очередная аллегория – тот самый вид на город, лежащий где-то далеко и внизу, такой безразличный для меня и отстраненный, меня никоим образом не содержащий. Словно у меня еще остался шанс на бегство. Это все к вопросу, какой свободы нам более не хватает, внешней или внутренней. Порой кажется, что стоит только взлететь, и вот она – свобода…

Все же когда есть работа, следует сразу за нее браться, не поддаваясь ни на какие соблазны и прочие провокации. Это тоже в некотором роде внутренняя свобода выбора. Теперь уже точно не до работы, остается разве заняться кулинарией, да и мусор следует вынести.

На улице, кстати, пошел сильный дождь со шквальным ветром – оконное стекло периодически заливает, и вода потом стекает ручейками – лучшее оправдание для чтения и полной неподвижности. Но проклятый вид города проявляется, стоит только закрыть глаза…

Конец октября. Со дня на день выпадет первый снег, превратив эту местность в безмолвную белую пустыню. И уже так короток день, что дневного света не хватает даже на то, чтобы окончательно проснуться. Меня спасает лишь тот факт, что я практически хозяин сам себе, и в основном только я решаю, когда и сколько мне работать. Захочу и останусь спать целый день, зато потом могу проработать сутки подряд, если появится такая надобность.

Подобный расклад меня устраивает, он примиряет меня с действительностью. И это целиком и полностью моя заслуга, хотя, может, и единственная. Я и в институте поучиться успел, и поработать на ставке как все, но вовремя распознал западню и сошел с торного пути, с трудом выбравшись из протоптанной колеи. Это была почти физиологическая надобность. Всегда кто-то может, а кто-то нет. Вот только не влез ли я в колею другую, разве что менее разъезженную.

Будто на прощанье сегодня выглянуло солнце, и остатки листвы на редких деревьях во дворе соблазнительно заиграли на солнце, заманивая меня на очередную вылазку, но я не поддался. Последнего раза мне хватит еще на какое-то время. До сих пор ноги болят и поясница ноет. Я давно уже не ездил на велосипеде так много за раз. Кроме того, несмотря на солнце, на улице не многим выше нуля и сильный ветер. Очень холодно. Лучше я займусь сегодня своими фотографиями.

В голове в очередной уже раз возникла моя давешняя спасительница, девушка с рыжей шевелюрой. Интересно, успела она тогда все-таки на лекцию? Я бы на ее месте точно бы никуда не пошел. Но она не такая, как я, это сразу видно. Она могла и на лекцию пойти, и еще потом учиться весь день. И разница не только в возрасте. Было в ней какое-то особое устремление, дополнительный уровень, что-то такое, питающее дополнительной энергией, что ли. Может, вера во что-то там, безусловно что-то для нее важное и цельное. И только она знает, во что именно.

А я последнее время чувствую себя настолько сдувшимся и вялым, что даже не включаю телевизор, перед тем как начну работать. Ибо не всегда хватит сил выключить. Каждую осень моя извечная сонливость приобретает особенное протяжение и практически не прерывается. Может, это есть защитная реакция от всепоглощающей пустоты? Или же исключительно моя заслуженная персональная лень?

Последняя чашка кофе, и я с головой займусь своими делами. Главное – это настрой! Слава богу, в этом состоянии я не задаюсь дурацкими вопросами. Я точно знаю, что и как мне нужно делать, ну или, по крайней мере, искренне верю в это. И я почти всегда знаю, в каком направлении двигаться и что я хочу получить в результате. Звучит забавно, как восстановительная медитация, но это почти правда.

Ибо во всем остальном, как в темноте и в лабиринте, – скорее на ощупь. И чуть что – либо в запой, либо в себя, либо во все тяжкие. И это уже условный рефлекс. Иначе неминуемо повредятся хрупкие нервные клетки или уже голова. Риск неприемлем.

А вот моя давешняя знакомая наверняка не парится, она поступает иначе. Она для меня загадка. При всей моей ничтожности, она дополняла бы меня до абсолюта. Как инь и ян. Но все же хорошо, что я не взял у нее телефонный номер. Я бы только все испортил. Наверняка позвонил бы как-нибудь некстати, да еще спьяну, наболтал бы лишнего и потерял бы и эту иллюзию. А так остается очередная смутная надежда.

Вряд ли только в ответ я смог ее хоть чем-то заинтриговать. Слишком у меня все на поверхности, даже сокровенное на виду, если присмотреться как следует. А в глубине самому не разглядеть, что плавает. Может, и остались лишь тени да призраки. Лучше и не трогать их.

Через открытую форточку вдруг послышалось лязганье въезжающего во двор гусеничного экскаватора, многократно усиленное привычным дворовым эхом, а следом за ним с грохотом въехал огромный самосвал. Сразу откуда ни возьмись с разных сторон к ним ринулись возбужденные жильцы, в основном пенсионеры, и к реву трактора прибавились истеричные крики, вопли и лай чьей-то собаки.

Вот оно, началось. Рационализация пустоты и уплотниловка безысходности.

Я с досадой закрыл форточку, что было чревато, ибо батарея по случаю похолодания немедленно раскалилась чуть ли не до красна. Вряд ли я долго протяну в таком режиме без доступа свежего воздуха, но и работать под эти крики с улицы немыслимо тем более.

Экзистенциальный дуализм бытия. Между Сциллой и Харибдой. Все же здесь на каждом шагу подстерегают ловушки и засады. И казалось бы, вполне естественная индивидуальная трудовая деятельность в одночасье может быть воспринята не иначе как натуральное вредительство или даже как экстремизм. Ибо если ты не со всеми, ты против всех. Лучше потому лишний раз на глаза не показываться, дабы не выделяться из стройных рядов дружинников, патриотов и прочих сознательных граждан.

Я даже инстинктивно задвинул шторы и включил в качестве фона нейтральную инструментальную музыку, тщательно маскируя и растворяя в ней эту свою индивидуальность.

Здесь вообще самое опасное слово – индивидуальность. Подобное не поощряется и не прощается. Особенно в момент, когда там, за окном, с боем решаются судьбы чужих и непременно несчастных детей. Индивидуум – ничто, счастье сразу всех абстрактных детей – все. И обязательно, чтобы процесс не имел логического завершения, ибо любой конец рассматривается как смысловой тупик.

Стало быть, остается движуха! Отправиться, что ли, в гастроном, закупиться, чтобы потом уже точно пару дней никуда не ходить? Или затеять стирку невзначай?

Но музыка потихоньку обратно искажает пространство до приемлемого состояния. Происходит традиционная смена системы отсчета. И вот уже интерьер услужливо наполняется умиротворением. Разве что душновато немного.

Дело есть дело, а стирка подождет. Я благополучно посылаю все остальное к чертовой матери и спокойно начинаю работать.

Сижу в небольшом довольно уютном кафе недалеко от метро и пью еле теплый уже кофе. Просто давно уже сижу, вот кофе и остыл. А сижу не потому, что жду приятеля, а потому, что слушаю живой джаз. Людей всего ничего, полумрак, в пепельнице непотушенная сигарета еще дымится, гармонично дополняя собой приятный интерьер. Жаль только приятель сильно опаздывает. Вот всегда он так, сам позовет, мол, сто лет не виделись, а потом начинается – извини, друг, срочные дела, еще полчасика – и я у тебя…

И что за время такое наступило, что музыка разделилась на живую и неживую, то есть мертвую. Подобная классификация к музыке вообще неприменима. Ну да ладно. В принципе, понятно, что имеется в виду.

Маленькое кафе, один угол отведен для музыкантов. Конечно, максимум, что здесь может быть – это дуэт. Но хорошие музыканты и в дуэте заставят тебя забыть обо всем. Именно за этим я здесь, а не ради встречи с приятелем. Было понятно, что опоздает. Встреча встречей, а музыка музыкой. Потому место было выбрано мной специально. Дабы забыться и переместиться вслед музыке, пусть даже и ненадолго, куда-нибудь далеко-далеко.

Мне теперь кажется, если бы не мое теперешнее ремесло, я бы стал музыкантом. Даже если бы я оказался очередной посредственностью, я имел бы еще один вход и еще один выход, еще одну возможность взлететь над. Я почему-то был в этом уверен. В этой возможности и в этой необходимости.

Я здорово устал за сегодняшний день, и вообще накопилось, наверное, и потому мне непременно нужно, оставив все эти угрозы и грузы, побыть с музыкой налегке. И сразу все станет проще, станет понятно, что именно лишнее и что можно здесь же и оставить. Истинная музыка не только утешает, она очищает и придает сил. Это аксиома и почти панацея. Следует лишь довериться ей и устремиться навстречу.

Вся эта неделя будто специально выдалась сумасшедшей, а сегодня с раннего утра у меня была нудная заказанная фотосессия, а потом долгая и муторная сдача материала, а потом долгие и нудные переговоры и там и сям. Общение с заказчиком вообще есть самый неприятный и столь же неизбежный момент в любом подобном предприятии. Многое, конечно, удается перетирать в сети и по телефону, но далеко не все и не всегда. Это выматывает почище фотосессий, будь то даже самая безумная свадьба. А свадьба – это кошмар и ужас для уважающего себя фотографа. Да и не только для фотографа. Было дело, приходилось и на свадьбах снимать поначалу. Как вспомню, так лучше и не вспоминать. Как видно, на приличные свадьбы нашего брата просто не зовут.

Но теперь весь этот кошмар позади, и я слушаю Bye-bye blackbird, и призрачные контуры кафе уже тают и растворяются во мраке, сменяясь чем-то совсем другим. Голова, словно вложенная коробочка, облегченно раскладывается во все стороны, дополняя меня до своей многомерной сущности и бесконечного же протяжения.

Тот самый момент, когда к музыке вслед выпитому кофе требуется кое-что покрепче, капелька допинга, чтобы усилить момент проникновения и еще дальше отодвинуть от себя границы суетного мира снаружи.

Я заказываю пятьдесят грамм и в ожидании закуриваю сигарету. Начинается следующая вещь, а в моем бокале уже плещется виски со льдом, а вокруг меня сбивчивая речь саксофона сменяет акценты на ходу и все более вовлекает в беседу. Посетители за соседними столиками улыбаются мне, а в окнах вместо унылых прохожих двигаются тени огромных таинственных рыб, будто это никакие не окна, а огромные иллюминаторы.

Где-то на границе сознания я разглядел протискивающегося ко мне приятеля. Теперь можно выключить телефон.

Она позвонила мне утром, как только выпал белоснежный первый снег. Было что-то около восьми, я уже почти встал, но вовсю еще спал и не сразу распознал, кто это.

– Маша? – наконец узнал я ее. – Ну ты даешь! Все-таки позвонила! Молодец какая! Который теперь час? Нет, я испугался, что это сестра. Она обожает звонить не вовремя, да еще с какой-нибудь ерундой.

Да нет, спал, конечно. Но теперь уже все, проснулся. Ничего страшного. Все равно уже надо вставать. Я правда очень рад, что ты позвонила. А я тебя тут вспоминал пару раз..

Она позвонила мне так, будто делала это постоянно по несколько раз на дню, и мы расстались только вчера. Никаких дополнительных вопросов и уточнений, никаких этих дежурных фраз и обмена любезностями.

Потом она стала спрашивать, что я думаю про первый снег. А я как раз почти ничего про него не думал. Разве что он непременно в скорости растает и снова придется месить эту грязную кашу ногами, и они, мои ноги, неизбежно промокнут, скукожатся и покроются солевым налетом – приятного мало.

Я рассказал ей об этом, но она ожидала совершенно другого, и тут же высказала мне, что я ничего не понимаю и что это необыкновенно красиво. И при чем тут мои ноги и обувь.

В общем, разговор не очень-то клеился. Что бы я ни говорил, я говорил как-то невпопад. Наши настроения этим утром очевидно не совпадали. И в конце концов она пожелала мне побыстрее проснуться и не быть больше занудой, после чего молниеносно распрощалась и повесила трубку. Я даже не успел сказать хоть что-то в ответ.

Однако сам по себе звонок меня порадовал. Все же она вспомнила обо мне, и почему-то теперь я был уверен, что она непременно позвонит снова. Ну и теперь, как ни крути, у меня уже был ее номер.

Когда к обеду снег окончательно растаял, я был уже в центре города, бегая по раскисшим улицам с фотоаппаратом и с безнадежно мокрыми ногами. И даже теперь, когда снега уже не было и в помине, я думал исключительно о нем. С самого утра я только и делал, что думал о первом снеге. Еще, правда, я думал о своих туристических ботинках, зарытых где-то в недрах моего стенного шкафа. Пожалуй, мне все же стоило разыскать их сегодня же, иначе дело кончится как минимум простудой. Погода в ближайшее время принципиально не изменится, а бегать по городу мне как раз предстояло очень и очень много. А еще я думал о том, что она-то непременно ходит теперь в сапогах или в чем-то подобном, и потому ее настроение очень мало зависит от этой погоды. И теперь, когда снега уже не было, она о нем, скорее всего, даже не вспоминала.

Надо же умудриться, имея свободный график, и туда и обратно прокатиться в час пик. Особенно удручает метро, когда в самую рань летишь в этом беспомощном крике мычащего немого, в этой составной глотке с таким количеством людей, которые прямо в эту секунду еще спят, но уже ничего не хотят. Это здорово нарушает потенцию уже с самого утра. Вечером, впрочем, еще хуже. Мне бы хватило и утра. Ну и конечно, как работа дома, то солнце, сушь и божья благодать, а как только весь день по улице мотаться, то на тебе светопреставление.

Когда я в темноте подходил к своей парадной по щиколотку в грязно-серой жиже, в ботинках уже не хлюпало даже, а откровенно булькало. Настроение было паршивым. Радовало только то, что это сегодня уже позади, я почти дома и в скорости сниму с себя эти насквозь мокрые носки и ботинки. Еще совсем немного, и я обрету долгожданную сушь и благодать.

Что ж за извечная напасть в наших местах, этот бесконечно повторяющийся первый снег. Уж скорей бы пришла зима, что ли. Если уж календарная темнота неизбежна, пусть хоть вокруг воцарится это самое белоснежное безмолвие. Всяко лучше, чем грязная каша изо дня в день.

Все же я, наверное, уже не романтик. Чуть что не по мне, и я желаю одного только комфорта, и не надо мне и даром этой вашей романтики и приключений.

На предпоследней площадке какой-то бухой бритый бугай в куртке мочился в мусоропровод. С боку его поддерживала, видимо, его дама, замаскированная макияжем девица с мутными глазами и тоже в куртке.

Что ж, и это для кого-то романтика, между прочим. Только бы не сцепиться напоследок с этим дебилом перед самым порогом.

И я чуть стыдливо, не проронив ни слова, прошел скоренько мимо, деловито звеня ключами и видя перед собой исключительно свою дверь.

– Сядьте ровнее, левое плечо чуть выше, немного опустите голову и смотрите прямо в объектив. Готово!

Мое ремесло нашло меня еще в далеком детстве, когда на день рождения я получил настоящий, хоть и бывший в использовании, простенький дальномерный фотоаппарат. Это было волшебство, начинающееся взглядом на мир через видоискатель и нажатием на кнопку затвора и завершающееся темной комнатой, красным фонарем и медленно проявляющимся изображением на фотобумаге. Я был вовлечен в эту магию с головой и уже не мог и не хотел покидать ее. Я снимал все подряд – и людей, и предметы, я не мог остановиться. Многие прошли через это, но в последствии отошли, увлекаемые чем-то еще. Я перерос детское увлечение и перенес его в свою взрослую жизнь уже в качестве ремесла, параллельно получив никому особо не нужное высшее образование, никак с фотографией и вообще с искусством не связанное. Дань национальной традиции. Это как жертвоприношение для перехода в иной общественный статус.

Следующим переходом – я до сих пор не уверен, что он осуществился в полной мере, – был переход в статус творческий. Под влиянием, может, черно-белых фотографий Брессона, засматриваемых до дыр с самого детства, глянцевых фотожурналов, посещаемых выставок или собственного пробуждающегося внутри желания делать что-то свое.

Все же созидательный процесс – единственное, что неизменно будит мой спящий разум и усыпляет совесть. Я не превращаюсь в зомбированного обывателя только потому, что время от времени я вынужден синтезировать дополнительную реальность. Внутри себя и снаружи. А этот процесс крайне ресурсоемкий, иной раз мозги прямо-таки закипают, силясь нащупать то, чего еще нет и, надеюсь, не было никогда, чего никто кроме меня не жаждал увидеть и даже не представлял себе подобного.

Звучит это, конечно, пафосно, но а как иначе, сам себя не похвалишь… Но с другой стороны, почему бы и не сформулировать это таким образом?

Вообще, когда творческие личности начинают описывать свой творческий процесс, получается херня одна. Типа что неважно, во что, в какие именно рамки облекается эта реализация идеи, ибо форма здесь вторична – музыка ли или картина. Если речь ведет фотограф, то фотографирует он точно так же, как если бы писал или рисовал. За исключением, конечно, всяческой заказной халтуры, но он, естественно, не имеет ее в виду. Процесс важнее результата или наоборот. Главное не что, а как…

Начинаешь про это думать как раз тогда, когда ты вне этого самого процесса, и мучаешься тщетой своего предназначения. Именно поэтому я стараюсь не делать затяжных пауз, когда больше нечем заняться и минимизирую темы оправдания и реализации таланта от греха подальше.

Интересно вот, как происходят подобные рефлексии у людей других профессий. Пусть даже живущих в одном со мной доме. Мучают ли их проблемы выбора и обоснования? Что-то такое, наверное, происходит со всеми. Но чем более эфемерное ремесло, тем больше этой запары.

Дабы заполнить опасные промежутки, я давно устроился на постоянную работу в фотоателье. Я там появляюсь один день через два, а то и через три, как договорюсь, и занимаюсь по преимуществу всяческой ерундой, зато это здорово примиряет меня с общественными запросами.

Сегодня нет еще двенадцати, а я фотографирую уже десятого за день подростка. Еще было три тетеньки, один дяденька и две старушки. Общественная польза зашкаливает. Всем нужны паспорта, пропуска, визы и прочие документы.

И снова удручают разве только лица. Они будто одни и те же. Необыкновенно зажатые и скучные. Будто эти люди специально надевают маски перед тем, как выйти на улицу, дабы не отличаться от других таких же, как и они. Я сначала изумлялся до крайности, даже пугался, а потом невзначай глянул на самого себя в зеркало – примерно то же выражение лица что и у всех – разочарование и скука.

Надо что-то с этим делать. И ведь пока не скажешь человеку, сядьте прямо и смотрите в объектив, человек сидит весь скукоженный, словно завернутый сам в себя, никуда не глядя наружу, и видно, что ему так вполне комфортно. Приходится их разворачивать и вытаскивать на свет божий, но кто же будет говорить подобное мне?

Тогда я специально повесил в студии зеркало для себя. Как только вижу перед собой очередного такого эмбриона, тут же смотрю на себя. И раздражение как рукой снимает, исчезает злость, ибо я сам такой же, как все.

И это внушает живейший оптимизм. Значит, все же и они все разные там, под этими своими масками, внутри себя. Все же, может, и неплохие люди, со своими интересами и заморочками, конечно, но вполне себе еще живые.

Так что в постоянной работе среди других людей есть своя неоспоримая польза и профилактика отклонений. Иначе я давно уже превратился бы в мизантропа и крота, потерял бы возможность контактировать с кем бы то ни было. А это, как давно уже доказано, тупиковый путь эволюции.

Зима

Если бы не она, Маша то есть, я бы точно не выбрался сегодня из дома. Вернувшись вчера в первом часу ночи заледеневший и вымотанный, я думал, что буду спать минимум сутки подряд, а потом еще столько же просто валяться, изредка разве включая телевизор, а так только книжка, музыка и компьютер. Такой был план.

Но, как часто бывает, один утренний звонок может перечеркнуть все, ну или почти все. Хорошо хоть она позвонила мне не в семь утра. Все же я почти выспался. Ну и отказать ей, памятуя былое, никак не мог. Пусть даже я мало что соображал, пусть даже почти совсем ничего. Но ее голос, такой одновременно спокойный и задорный, насмешливый и загадочный, включил во мне какой-то податливый автопилот. И я был готов идти туда, куда она скажет, и делать то, что придется.

А пришлось в результате ни много ни мало кататься на лыжах. В общем, почему бы и нет – выходные, зима, прекрасная погода. Но поначалу я здорово растерялся, выбирая лыжи в прокате, и даже запутался с ботинками и креплениями, ибо не катался на лыжах уже сто лет, практически со школы и даже уже не думал об этом. А потом ничего – сделал шаг, второй и постепенно разошелся. Полчаса на восстановление забытых навыков, пара душераздирающих спусков, довольно удачных падений, и вот я уже вполне освоился с этим делом.

Все же в активном отдыхе есть свои неоспоримые тонизирующие моменты. Разве только я здорово взмок, немного замерзли ноги, и здорово хотелось есть. А в остальном все было очень даже прилично – свежо, органично и активно. Одни сплошные О!

Сама Маша была великолепно грациозна в радужном полосатом свитере с воротом, с красными крашеными волосами и в красной же шапочке. Ее определенно было видно издалека, что могло предотвратить нежелательное столкновение и позволяло мне ориентироваться по ней даже с большого расстояния. Я то и дело безнадежно от нее отставал. И если бы не ее выдающийся красный цвет, я сразу потерялся бы и беспричинно метался потом по прериям.

Места эти были известны среди лыжников, а мне совершенно незнакомы. То есть я про них слышал, конечно, но никогда здесь до этого не бывал ни зимой, ни летом. И затруднился бы сказать даже, в каком направлении находится станция.

И вот мы добрались до цели нашего путешествия. Я это понял по тому только, что она наконец остановилась, сняла лыжи и призывно помахала мне рукой, то ли поторапливая, то ли показывая, что меня ждет долгожданный привал.

Видимо, это была одна из самых высоких точек в этих местах. Редкие сосны на вершине совершенно не мешали обзору. Метров двести над уровнем моря, не меньше. Где-то там, внизу, куда обрывался крутой склон, петляла замерзшая река с накатанной лыжней посередине. И вообще, вид отсюда открывался впечатляющий. Я и не подозревал, что в нашем пригороде может существовать что-то настолько альпийско-карпатское. Горы, конечно, не совсем те самые, в смысле выразительности и высоты, но общее настроение было то самое, альпийское.

Если бы еще не довольно крепкий мороз, погода была бы абсолютно комфортная. На все небо несколько штук очаровательных облаков, и те жались ближе к горизонту, а дальше бездонная синева от края и до края. Низкое солнце сквозь заснеженные ели и сосны по склонам. Минимум людей на лыжах, и никаких строений в пределах видимости.

Только уж и правда очень холодно. Градусов десять, а то и пятнадцать мороза, должно быть. Больше всего страдали руки и ноги. Ну и лицо давно заиндевело и эмоционально не соответствовало. Недельная щетина постепенно покрылась ледяной коркой и превратилась в подобие маски. А первое время после вечно темного города глаза поначалу совершенно ослепли, и я не видел вокруг ничего кроме собственно света. Может, поэтому я только теперь вдруг вспомнил про фотоаппарат. И то почти случайно, а то так бы и не вытащил ни разу.

– Ну что? Не жалеешь, что поехал? – с превосходством спросила она меня, с интересом наблюдая при этом за реакцией.

Она стояла рядом, облокотившись на лыжные палки, и тоже разглядывала заснеженные склоны, искрящиеся в ярком, но по-зимнему прозрачном солнечном свете.

– Ни в коем разе! Это же взрыв мозга для убежденного урбаниста подобного мне! Ничего настолько умиротворенного и позитивного я увидеть никак не ожидал. То ли курорт, то ли заповедный какой-нибудь край. И воздух настолько чистый, что с непривычки голова кружится. И всего-то час на электричке от города.

– Да уж лучше, чем перед теликом всю жизнь сидеть, ногти грызть, – согласилась она и стянула рюкзак.

Я тоже снял лыжи и немного попрыгал на носках, пытаясь хоть немного их согреть. Потом взялся за руки, отогревая озябшие пальцы, но так, без особого результата. Добился восстановления относительной чувствительности и ладно.

Она, присев на корточки, сосредоточенно рылась в рюкзаке, то и дело доставая то термос, то какой-то очередной пакет.

Даже в этой ее обыденной позе мне виделись элегантность и значительность. Ярко-красная шевелюра вовсю выбивалась из-под шапки во все стороны, что ей здорово шло. Ей вообще, похоже, шло почти все, даже без особого с ее стороны старания. На лице то и дело появлялась улыбка – отвлеченная сама по себе или персональная, если она вдруг ловила мой взгляд. Такая улыбка, вполне себе привлекательная и даже милая. Правда, порой с ноткой эдакого скептического кокетства.

Снова она была немногословна, и снова это выглядело вполне естественно. Мы, конечно, немного поговорили, пока ехали в поезде, а потом почти не переговаривались даже.

Теперь на свету я с интересом разглядывал ее профиль и всячески размышлял на тему, все же нравится она мне или нет. По всему выходило, что, скорее всего, нравилась. Профиль у нее был красивый, очень изысканный, даже благородный. И конечно, глаза, настолько много в себе содержащие, чего только в них не было. Особенно когда с них слетал, уже привычный мне, лукавый блеск. Ее глаза смеялись значительно чаще, чем она сама.

Теперь она почувствовала, что я ее разглядываю, и тут же принялась разглядывать меня в ответ, будто здесь не я сам, а только мое изображение, тщательно изучая детали и то и дело возвращаясь к глазам.

Мне тут же сделалось неловко, хоть и понятно было, что это делается специально. Но слишком уж прямой был взгляд, слишком всепроникающий. И вот я не выдерживаю и смеюсь, а потом закуриваю, с деланным интересом разглядывая противоположный склон, весь словно зафиксированный в кадре и застывший. И только вытащив из-за пазухи фотоаппарат и припав к окуляру, я забываю про то, что она на меня пялится.

Потом мы пьем крепкий горячий чай, от которого поднимается пар, едим холодные бутерброды и смотрим, как постепенно снижающееся солнце наливается густым красным цветом и как розовеет небо над горизонтом. А над нами на фоне синего-синего неба висели редкие сосновые ветви посеребренные инеем с нахлобученным снегом, такие неподвижно застывшие, будто замерзшие, но при этом по-летнему яркие.

Однако уже четыре, самое начало пятого – пора возвращаться обратно, пока солнце не село. Блуждать туда-сюда по лыжне в сумерках не хотелось. Маша здесь тоже бывала не часто и ориентировалась соответственно. На свету еще все понятно и просто, а в темноте легко заплутать. Мы выкуриваем по сигарете и постепенно начинаем обратный путь. И снова как тогда – этот обратный путь начинается с продолжительного спуска.

На платформе уже вовсю горели фонари и стояли редкие лыжники, в основном молодежь со сноубордами. И этот искусственный свет с горстками людей под ним как-то сразу приблизил и осуществил темноту. Словно тут уже давно наступил вечер. Видно, тоже условный рефлекс.

Всю обратную дорогу она как-то нехотя рассказывала мне о себе. Наверно, потому, что я так промерз, что говорил с большим трудом. Некоторые слова вообще мне никак не давались, и она сжалилась, видно.

Вернее, она говорила не совсем о себе, скорее о своей семье. Что-то она рассказывала про мать, что наполовину японка, что мечется вечно со своей активной жизненной позицией впустую, что чрезмерно увлекается кинематографом, что отец ее был на все руки мастером и был художником. Только он здорово пил и жил отдельно с самого ее детства. Великодушно ушел практически сразу, как начал пить.

Она сама так сказала, что он ушел великодушно. И вообще, о нем она говорила с большим уважением и особо не посвящала в детали, но при этом говорила исключительно в прошедшем времени.

Ну и, наверное, поэтому с самого детства что-то у нее отвязалось, то ли внутри, то ли снаружи. И как только она поступила в институт, от матери сразу съехала и сама зарабатывала на жилье. В основном занималась репетиторством, ибо пару языков она знала свободно. Ну и переводила кое-что по мелочи, там-сям. Почти всех любимых моих авторов она читала непременно в подлиннике, фильмы смотрела без перевода. Во мне немедленно проснулся спящий до сих пор комплекс неполноценности.

На вокзале, когда мы вывалились из поезда на перрон, от внешнего мира остается исключительно только электрический свет. Там, над ним, висит своеобычная непроницаемая городская мутная тьма. Будто в городе с самого утра так и не наступал день.

На следующий день вся эта идиллическая лыжная прогулка осталась в памяти как продолжение долгого сна. Будто ее не было в действительности или она случилась не со мной – настолько все это выбивалось из привычного мне ежедневного распорядка. И даже та первая наша встреча на холме теперь казалась мне всего-навсего очередным моим зимним сном.

На улице с утра неимоверно мело. Не видно было соседнего дома, не то что неба. Одно сплошное снежное месиво сверху и донизу. Работать в подобные дни дома – одно сплошное удовольствие. Но работать пока тоже не хотелось. Хотелось просто сидеть в кресле с чашкой горячего кофе и, разглядывая буйство стихии за окном, думать о чем-то значительном и приятном.

И я непроизвольно стал думать о Маше, что она такое есть. Она совершенно выбивалась из череды знакомых мне женских образов. Ее даже не с кем было сравнить. Маша являлась для меня абсолютно самостоятельным отдельным от всего персонажем, уникальным и единственным. Никаких аналогий не существовало даже в каких-то отдельных чертах. Типичный идеальный объект. Не иначе это все мистический налет сна.

К примеру, она была совершенно не похожа на мою сестру, хотя чисто внешне в их поведении можно было бы обнаружить некое сходство. Сравнивать мою новую подругу с ней было удобно по одной простой причине – из всей череды знакомых мне женщин именно сестра явственнее всего проступала теперь в памяти, что было бы вполне естественным фактом, если бы мы не виделись с ней раза три в год, а то и реже. Остальные дамы разной степени близости приходили и уходили, особенно не оставляя следа. Хорошо это или плохо, не знаю, но это факт. Либо мне не повезло с ними, либо им со мной, что скорее, но не сложилось.

Так вот, моя сестра, внешне весьма привлекательная, со вкусом и манерами, была, на мой взгляд, чересчур уверенным в себе человеком, даже заблуждаясь изначально, даже пребывая далеко за гранью своей компетенции, она неизменно добивалась в результате своего, будто подминая под себя противостоящие ей обстоятельства, что отчасти и затрудняло наши с ней отношения. С Машей изначально все выглядело иначе. Вся эта ее внешняя отстраненность, отчасти, может, надменность, были продиктованы не самоуверенностью, а скорее независимостью от тех самых обстоятельств. Я почти ее не знаю, но вряд ли она стала действовать хоть в чем-то без оглядки и без сомнений. Ей бы не пошла самоуверенность, скорее самодостаточность. Мне почему-то так казалось. Ну и с суждениями она обходилась аккуратнее, что вообще особенно ценно в людях.

Да и вообще, помимо присущего ей легкого авантюризма и табакокурения, за те оба раза, что мы были вместе, я не находил в ней более ни единого формального диссонанса. Она заочно гармонировала с любой обстановкой, будто являясь ее составной частью и одновременно самим воплощением этой гармонии.

Хотя, может, это опять-таки налет сна, его умиротворяющее воздействие, сглаживающее реальное положение дел. Теперь исключительно все приобретало подобный налет. Как ни крути, со времен образования Солнечной системы декабрь неизменно был и есть сезон зимних снов. А короткий декабрьский день зачастую более похож на сон, чем иной истинный сон, чего уж тут ждать от наполняющих его людей.

Я так увлекся своими полуснами-полуобразами, что в результате с неимоверным трудом переключился в рабочее русло. И то словно бы не до конца. И ладно бы мне предстояла какая-то там очередная халтура. Речь-то шла о своем, сокровенном. И здесь я уже не мог позволить себе свои собственные слабости.

Я давно уже носился с идеей персональной выставки, кроме того находил в этой связи поддержку и понимание у друзей и единомышленников. И дело было не в самом по себе перформансе – типа устроить выставку. Несколько раз я участвовал в подобных проектах, но это было давно, кроме того это была очередная групповуха на какую-нибудь тщедушную злободневную тему и непременно в дилетантском каком-то формате. А персональную выставку в приличном месте с соответствующим бэкграундом соорудить совсем не просто.

Работ скопилось много, но они упорно не соединялись в требуемую концепцию – или соединялись не так, или же эта самая концепция была не до конца придумана. Идея вроде и проступала время от времени, но зачастую весьма расплывчато. Раз от раза я силился за нее ухватиться, но каждый раз она ускользала от меня, оставляя после себя неуверенность и сомнение. Лишь общее направление я представлял себе более-менее осмысленно. Но само по себе направление – это только намерение, оно ни на что не претендует и ничто из себя не представляет, являясь по сути неким ориентиром в пространстве. А стержнем могла стать лишь идея и только идея, пронизывающая объединенные одной темой работы сверху и до низу. То ли недостаточно глубокое видение предмета, то ли недостаточно ракурсов и, наверное, понимания собственных желаний. А банальности лежащей на поверхности не хотелось, этого добра хватало и без меня.