Читать онлайн Странные дела к югу от города

Об авторе

Линь Хайинь (настоящее имя – Линь Ханьин) родилась в 1918 году в японском городе Осака, но своей родиной считает город Мяоли на Тайване, где она жила с трех лет. В пятилетнем возрасте Хайинь переехала с родителями в Пекин, в котором в общей сложности прожила 25 лет. Здесь она выросла, получила образование, затем работала, здесь же вышла замуж и стала матерью, а в 1948 году вернулась на Тайвань и занялась литературным творчеством.

За полвека плодотворной работы Линь Хайинь написала более сорока весьма необычных произведений, открыла для читателей множество имен талантливых литераторов, подготовила к печати несколько сотен сборников лучших произведений разных авторов. Своим писательским, редакторским и издательским трудом она внесла огромный вклад в развитие литературы тайваньского региона. В последние годы жизни писательница взялась за установление и развитие литературных и издательских связей между Тайванем и материковым Китаем, став в этой сфере первопроходцем.

На протяжении тридцати лет госпожа Линь была главным составителем учебников родной словесности для первого и второго классов тайваньских начальных школ. Она вдохнула в скучные и однообразные учебные пособия яркость и живость детской литературы, пробуждая интерес и любовь к ней у маленьких школьников.

Писательница создавала произведения самых разных жанров: художественную прозу, эссе, детские произведения, пьесы и сценарии, составляла материалы по истории литературы. Особой любовью у читателей и исследователей творчества Линь Хайинь пользуется ее ставший классикой автобиографический роман «Странные дела к югу от города», в котором действие происходит на юге Пекина в 20-е годы ХХ века, а повествование ведется от лица смышленой маленькой девочки Инцзы. Сквозь призму чистого и трогательно-наивного детского взгляда мы видим трагедии и радости мира взрослых, наблюдаем раскрытие человеческих характеров. Впервые роман был издан на Тайване и сразу стал бестселлером, завоевав внимание исследователей китайской литературы во всем мире. Книгу перевели на английский, японский, немецкий, французский и итальянский языки, она много раз удостаивалась международных литературных премий, а в начале 80-х годов ХХ века шанхайский режиссер У Игун снял по ней одноименный фильм, который вызвал огромный интерес у китайских зрителей и получил множество крупных международных наград.

Линь Хайинь ушла из жизни в декабре 2001 года в Тайбэе, в возрасте 83 лет. Считается, что вырастил ее Пекин, а Тайвань сделал знаменитой. В памяти читателей она осталась писательницей, которая в своих произведениях запечатлела образы Пекина и Тайваня, отразив подлинный смысл происходивших там событий и истинные чувства живших там людей.

Зимнее солнце. Детство. Верблюжий караван

В город пришел караван верблюдов и остановился у наших дверей.

Выстроившись в длинную вереницу, животные молчаливо ждали команду хозяина. Погода стояла сухая и холодная. Погонщик стянул с головы войлочную шапку, и от его лысины пошел белый горячий пар, который растворялся в сухом холодном воздухе.

Папа стал торговаться с погонщиком. На горбатые спины верблюдов были навьючены по два холщовых мешка. Я задумалась: что же в них лежит? Может, первоклассный чай с гор Чжуннаньшань? Или «черные драгоценные камни»? Я часто видела эти три иероглифа, выведенные черным на белых стенах городских складов угля. Именно уголь в мешках и оказался. Погонщик сказал, что они пришли из района Мэньтоугоу – шли и шли себе потихонечку.

Другой погонщик подозвал верблюдов и насыпал им корму. Животные, подогнув передние копыта и выпятив зады, опустились на колени. Папа договорился о цене, и люди принялись разгружать уголь, пока животные утоляли голод.

Я стояла перед верблюдами и наблюдала, как они пережевывают пищу: безобразная морда, длинные зубы. С невозмутимым видом они жевали корм, скрипя зубами; из их ноздрей вырывался пар, а на губах выступила пена. Я так увлеклась этим зрелищем, что сама непроизвольно задвигала челюстью.

Учитель говорил, что у верблюдов стоит поучиться спокойствию и невозмутимости. Они никогда не спешат, не суетятся, неспешно ступают и неспешно жуют; они знают, что рано или поздно дойдут, рано или поздно наедятся. Вероятно, медлительность этих животных и есть их природная суть, поэтому они так нелепо выглядят, когда при виде повозки вдруг пускаются бежать.

Я всегда заранее знаю о приближении каравана, потому что на длинной шее у верблюда, возглавляющего табун, подвешен колокольчик, позвякивающий при ходьбе. Когда мне что-то непонятно, я задаю вопросы. Вот и в этот раз я спросила:

– Зачем верблюду колокольчик?

Папа сказал, что верблюды боятся волков, потому что те могут их покусать, вот люди и надевают верблюдам на шею колокольчик. Заслышав его звон, волки понимают, что верблюды находятся под защитой людей, и не решаются нападать.

Однако я своим детским сознанием воспринимала всё совсем иначе, чем взрослые, поэтому возразила:

– Да нет же, пап! Когда они своими мягкими копытами ступают по такому же мягкому песку в пустыне, их совсем не слышно. Ты же сам говорил, что верблюды могут три дня и три ночи обходиться без воды, им достаточно потихоньку пережевывать пищу, которую они достают из желудка. Наверно, просто погонщики в пути не могут подолгу выносить этой тишины, вот и вешают на шею верблюдам колокольчики, чтоб было хоть немного повеселее.

Папа задумался и улыбнулся:

– Может, ты и права, твоя версия куда красивее.

Зима близилась к концу, ей на смену спешила весна, солнце пригревало, так что люди все чаще снимали ватные куртки. Даже верблюды начали избавляться от своей старой шерстяной одежки! Шерсть клочьями слезала с них и болталась под брюхом. Так и хотелось взять ножницы и срезать эти клочья – уж очень неопрятно они смотрелись. Погонщики сняли с себя надетые наизнанку овечьи шкуры и навьючили их на спины верблюдов: «черные драгоценные камни» были распроданы, мешки давно опустели, и колокольчик теперь звенел еще звонче.

Настало лето, верблюды больше не появлялись, и я спросила маму:

– А куда они уходят летом?

– Кто?

– Да верблюды же!

Не зная, что ответить, мама проворчала:

– Вечно сплошные «куда» да «почему»! Почемучка маленькая!

Лето прошло, а за ним и осень. Опять настала зима, и верблюжий караван вернулся. Вот только детство уже не воротишь. Конечно, теперь я выше всяких глупостей вроде наблюдения за жующими верблюдами. Но до сих пор я ощущаю тоску по детству, проведенному на юге Пекина, по пекинским улочкам и тем людям, что ходили по ним. И я решила обо всем этом написать книгу. Пусть детство ушло безвозвратно, но оно всегда будет жить в моей душе.

Так и появился роман «Странные дела к югу от города».

Я неспешно вспоминала и потихоньку записывала. Перед моим взором вновь ожили верблюжьи караваны под зимним солнцем, а мой слух вновь уловил плавный и мелодичный звон колокольчиков. Детство вернулось и наполнило душу.

Постоялый двор «Хуэйаньгуань»

Солнечный свет врывался через оконное стекло в комнату и заливал белую стену, стол с тремя ящиками и мою кроватку. Я проснулась, но всё еще валялась в постели, наблюдая за пылинками, кружащимися в солнечных лучах. Пришла няня Сун, прошлась метелкой из куриных перьев по подоконнику и по столу, подняв в воздух еще больше пылинок, и в лучах солнечного света они закружились еще отчаяннее. Я торопливо натянула на себя одеяло, укрывшись с головой, чтобы не вдохнуть пыль и не начать чихать.

Метелка в руках няни тем временем заплясала по моей кровати, прошлась по ее краям и углам, а ее ручка застучала по деревянным прутьям в изголовье. Я уже хотела возмутиться, но няня Сун опередила меня:

– Ах ты, соня! – и откинула одеяло, а я, оставшись лежать в одной пижаме, дважды чихнула.

Няня Сун заставила меня подняться и одела в новые ватные куртку и штанишки с узором. До чего же это были смешные штанишки! Поставишь их на пол, а они так и стоят – столько хлопка набито в штанины!

Мама сидела у жаровни и расчесывалась, слегка наклонившись вперед. Она водила гребнем по густой копне волос, которые перекинула через плечо на грудь. На жаровне стояло розовое масло для волос: из-за холода оно застывало, и, чтобы можно было им пользоваться, приходилось растапливать его на жаровне.

За окном ярко светило солнце, на голых ветвях расселись не испугавшиеся холода птички. Я задумалась: интересно, а здесь деревья когда покрываются листьями? Это была наша первая зима в Пекине.

Мама растолковывала няне Сун, что нужно купить на рынке. Она еще не освоила как следует пекинский диалект, и вместо «Купи полкило свинины, но не очень жирной» выдала: «Купи полкило свинины, не очень дырной».

Закончив приводить волосы в порядок, мама провела масляной рукой по моей голове и заплела мне волосы две косички. Я увидела, что няня Сун с корзиной в руках собралась выходить и закричала:

– Няня Сун, я с тобой пойду!

– А не боишься той сумасшедшей с постоялого двора «Хуэйнаньгуань»? – поддразнила няня.

Няня Сун была родом из уезда Шуньи и плохо знала пекинский диалект, поэтому у нее получалось «Хуэйнаньгуань», в то время как мама произносила «Хуэйвагуань», а папа – «Фэйаньгуань». Я же в подражание соседским детям говорила «Хуэйаньгуань». Какой из вариантов верный, понятия не имею.

Но с чего я должна бояться той сумасшедшей? Она мне вчера даже улыбнулась! Улыбка у нее удивительная, и, если бы мама меня не увела, взявши за руку, я бы точно подошла к ней и заговорила.

«Хуэйаньгуань» располагался в начале нашего переулка, три каменные ступени вели к двустворчатой черной двери в глубине дверного проема, над которым была прибита горизонтальная табличка: «Постоялый двор „Фэйаньгуань“». Когда мы проходили мимо, папа учил меня читать, что на ней написано. Папа говорил, что здесь живут студенты из места под названием Фэйань, которые, как мой дядя, приехали учиться в университете.

– В Пекинском университете, как дядя? – спрашивала я.

– Не только. В Пекине много университетов, еще есть университет Цинхуа и Яньцзиньский университет.

– А можно мне пойти в «Фэйань…», то есть в «Хуэйаньгуань» – поиграть с теми дядями?

– Еще чаво! – Этой фразой на диалекте хакка папа отвечал на все мои просьбы. А я подумала, что когда-нибудь всё равно взойду по тем каменным ступеням и пройду через те чернющие ворота.

Сумасшедшую из «Хуэйаньгуаня» я видела неоднократно, и всякий раз, если она стояла в дверях, няня Сун или мама стискивали мою руку и шептали: «Сумасшедшая!» Мы обходили ворота вдоль противоположной стены, а если я оглядывалась, меня одергивали за руку. Вообще-то сумасшедшая на вид была самой обычной девушкой с заплетенными в толстую косу волосами, умащенными маслом. Таких можно увидеть в любой семье. Она всегда стояла у ворот, прислонившись спиной к стене, и наблюдала за прохожими.

Вчера мы с мамой ходили на улицу Ломаши. Маме нужно было купить пудру для лица, а мне ужасно нравились тамошние засахаренные сливы. На обратном пути мы прошли по переулку Вэйжань, затем по улице Сицаочан и вышли к колодцу в переулке Чуньшу. Переулок, где мы жили, начинался почти напротив колодца. Я заметила сумасшедшую сразу, как только оказалась в переулке. На ней были бордовая ватная куртка и темные меховые туфли, лоб прикрывала челка, в косу был вплетен ярко-красный шерстяной шнурок. Она поигрывала кончиком косы, впившись застывшим взглядом в старую акацию, что росла во дворе напротив. На высохших ветвях акации сидели несколько ворон. В переулке не было ни души.

Опустив голову, мама что-то бормотала, наверно, подсчитывала, сколько денег сегодня потратила, чтобы отчитаться потом перед папой, который во всем проявлял щепетильность. В общем, мама, занятая подсчетами, не заметила, как мы приблизились к «Хуэйвагуаню». Я шла за мамой следом и так засмотрелась на сумасшедшую, что сама не заметила, как остановилась. В это время взгляд сумасшедшей скользнул вниз, и она уставилась прямо на меня, словно пытаясь что-то прочесть на моем лице. Сама она была мертвенно-бледной, кончик ее носа слегка покраснел (наверно, от ледяного ветра), тонкие губы были плотно сжаты, но вдруг дрогнули. Она пару раз моргнула и заулыбалась, будто хотела что-то сказать. Отпустив косу, девушка протянула ко мне руку и поманила к себе. У меня по всему телу пробежала холодная дрожь. Будто зачарованная, я уже собралась сделать шаг навстречу манящей руке и улыбке, как вдруг мама обернулась и резко схватила меня за руку:

– Ты чего это?

– А? – Я словно пребывала в тумане.

Зыркнув на сумасшедшую, мама спросила:

– Ты чего дрожишь? Ты испугалась? Писать хочешь? Скорее обратно! – Она с силой потянула меня за руку и увела.

Когда мы вернулись домой, перед глазами у меня еще долго стоял образ сумасшедшей. А ее улыбка – ну не чуднáя ли? «Эй!» – окликнула бы я ее, если бы решилась с ней заговорить. Интересно, как бы она отреагировала? Погруженная в свои мысли, я не стала ужинать. К тому же я переела засахаренных слив. Однако мама после ужина сказала няне Сун:

– Инцзы, похоже, очень напугана.

Няня вскипятила воду и приготовила мне сахарный сироп, затем напоила меня им и отправила спать, велев хорошенько укутаться в одеяло…

Но вернемся к тому моменту, когда мама заплела мне косички и я с няней Сун пошла на рынок. Няня шла впереди, а я – за ней следом. Передо мной маячили ее отвратительные ватные штаны черного цвета, с ужасно толстыми и широкими штанинами, подвязанными на щиколотках. Мама слышала, что в Пекине служанки вечно всё воруют: украдут рис – и за пояс, рис падает в штанины, а чтоб он не высыпался наружу, штанины подвязывают. Уж не наш ли рис в просторных штанинах у няни Сун?

Проходя мимо постоялого двора, я заметила, что его чернющие ворота распахнуты настежь, а в проеме стоит жаровня, на которой что-то готовят родители сумасшедшей. Ее папу все звали «привратник Лао-Ван», потому что он сторожил ворота постоялого двора. Жила его семья в помещении, расположенном прямо рядом с выходом в переулок. Няня Сун не давала мне даже взглянуть на сумасшедшую, а сама только и делала, что шпионила и расспрашивала о ней – тайком от меня, разумеется, но я всё равно об этом знала. Сейчас взгляд няни Сун тоже устремился во двор «Хуэйаньгуаня». В этот же момент мама сумасшедшей подняла голову, и обе одновременно сказали: «Эй, вы как, кушали сегодня?» Папа говорит, пекинцы с утра до ночи бездельничают, поэтому в любое время суток, встретив на улице знакомого, интересуются только тем, поел ли он.

Выйдя из переулка, мы прошли немного на юг и оказались у колодца. Тут повсюду была вода, которая местами покрылась тонкой корочкой льда. Туда-сюда сновали тележки-одноколки. Каждый хозяин толкал свою тележку, вращая задом, поэтому раздавался такой отвратительный скрип, что хотелось зажать уши. Двое стояли прямо у колодца, доставали оттуда воду и переливали ее в огромную бадью. Наполнив бадью, воду за деньги развозили по домам. Недалеко от колодца жила моя подружка Ню-эр, одного со мной роста. Я остановилась у колодца и решила дождаться ее прямо здесь, а няне сказала:

– Няня Сун, ты ступай на рынок, а я подожду Ню-эр.

Впервые мы встретились с Ню-эр в мелочной лавке. В тот день у нее в руках были две пиалы и монетка в двадцать вэней, она попросила соевый соус, уксус и лук, а приказчик сказал ей в шутку:

– Ню-эр, спой сперва, а то не отпущу!

У девочки в глазах заблестели слезы, она взмахнула руками, чуть не пролив уксус. В душе моей поднялся невыразимый гнев, я сразу же подскочила к ней и, подбоченившись, обратилась к приказчику:

– Чего это вы ей условия ставите?

Вот так я и познакомилась с Ню-эр.

У нее волосы были заплетены в единственную коротенькую и отдающую в желтизну косичку – прямо как собачий хвостик, который мама купила мне в храме Земли.

Во второй раз я увидела Ню-эр, когда стояла у колодца и наблюдала, как из него достают воду. Она подошла и молча встала рядом со мной, мы улыбнулись друг другу, не зная, что сказать. Наконец я не выдержала и потрогала ее жиденькую косичку, а она опять мне улыбнулась и, указав назад, тихо спросила:

– Ты в том переулке живешь?

– Ага.

– А в каком доме?

Я вытянула перед собой руку и стала подсчитывать на пальцах:

– Первый, второй, третий, четвертый… В четвертом. Приходи в гости.

Она покачала головой:

– У вас там сумасшедшая живет, меня мама не пустит.

– Ну и что, она же не кусается.

Ню-эр снова с улыбкой покачала головой.

Когда она улыбалась, у нее под глазами, с обеих сторон у носа, появлялись две ложбинки. По-моему, они смотрелись очень мило, но няня Сун однажды сказала хозяину мелочной лавки:

– Девчушка вроде и симпатичная, да уж больно хиленькая, а глазенки прозрачные, будто вода. Гляди-ка: и под глазами складки.

А я так полюбила Ню-эр, что словами не передать! Любила я ее за тихий и мягкий нрав – не то что у меня. Няня Сун всё время делала мне замечания: «Опять скачешь? Всё скачешь и скачешь, егоза маленькая». В тот день Ню-эр немножко постояла со мной у колодца, а потом тихонько сказала:

– Пора домой, меня отец ждет, распеваться надо. До завтра!

Так мы с Ню-эр уже несколько раз встречались у колодца. Стоило вдалеке замелькать ее курточке, как душа моя наполнялась радостью, но сегодня Ню-эр так и не появилась. Я была расстроена из-за того, что не увиделась с ней. В кармане моей кофточки лежал маленький сверток с оставшимися засахаренными сливами – я хотела угостить Ню-эр. Сунув руку в карман, я аж вспотела от испуга: бумага порвалась, и карман теперь был весь липкий. Когда няня Сун будет стирать эту кофту, я точно получу нагоняй.

Устав стоять у колодца, я побрела в сторону дома. Жаль, что я не смогла поделиться с Ню-эр своей идеей: чтобы попасть ко мне домой, ей не обязательно проходить мимо дома с сумасшедшей, она может зайти в мой переулок в обход, по другому переулку, который с ним пересекается.

Погруженная в раздумья, я поравнялась с воротами постоялого двора «Хуэйаньгуань» и вдруг услышала:

– Эй!

Как же я перепугалась! Меня окликнула сумасшедшая. Закусив нижнюю губу, она улыбалась мне. Глаза ее были почти прозрачными, а под ними, когда она улыбалась, появлялись складки – точь-в-точь как няня Сун описывала! Мне уже очень давно хотелось рассмотреть ее поближе. Взгляд мой был прикован к ней, а ноги сами подошли к ступеням постоялого двора. Солнце освещало ее лицо: обычно мертвенно-бледное, сегодня оно будто светилось изнутри. Она взяла мою руку в свою ладонь – такую теплую и мягкую. Я обернулась в сторону переулка, но там никого не было. Чуднó – я боюсь не сумасшедшую, а того, что другие увидят, как я держусь с ней за руки.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– М-м-м… Шесть.

– Шесть лет! – удивленно воскликнула она, опустила голову, потом вдруг отодвинула мою косичку и стала рассматривать сзади мою шею, как будто что-то там искала.

– Нет, не то, – пробормотала она. – Ты не видела нашу Коричку?

– Коричку? – переспросила я, сбитая с толку.

В это время в воротах появилась мама сумасшедшей. Нахмурившись, она озабоченно сказала:

– Сючжэнь, хватит пугать ребенка!

А потом обратилась ко мне:

– Не слушай ее, она вздор несет! Ступай домой! А то мама небось беспокоится. Слышишь меня, а?

И замахала на меня руками, чтобы я шла домой.

Я подняла глаза на сумасшедшую. Теперь мне было известно, как ее зовут – Сючжэнь. Всё еще держа меня за руку, она легонько покачивала ее, не желая меня отпускать. Ее улыбка добавила мне смелости, и я ответила ее маме:

– Не пойду!

– Ах ты, южная дикарка! – рассмеялась женщина, легонько коснувшись моего лба. Похоже, это было ругательство – таким же пренебрежительным тоном папа часто говорил маме: «Эти чертовы северяне»!

– Ладно, можешь здесь поиграть, но когда за тобой придут, не говори, что это наша дочь тебя позвала.

– Конечно, не скажу!

Будет она мне тут указывать! Сама знаю, что можно говорить, а чего нельзя. Когда мама тайком раздобыла себе золотой браслет и спрятала его в своей шкатулке, я же не рассказала об этом папе!

– Пойдем!

Сючжэнь потянула меня во двор. Я думала, мы идем играть с дядями из университета, но она привела меня в сторожку, где жила вместе с родителями.

У них в доме было не так светло, как у нас. Окно малюсенькое, а под ним огромный кан, по центру которого стоял низенький столик. На нем я увидела принадлежности для рукоделия и коробку с иголками и нитками. Сючжэнь взяла со столика недошитую кофточку, приложила ко мне так и сяк и радостно сообщила своей маме, которая в этот момент входила в комнату:

– Матушка, глядите, я же говорила: как раз впору! Остался еще воротничок.

С этими словами она взяла шнурочек и замерила им мою шею. Пока Сючжэнь это делала, я могла видеть только картину на стене. На картине был изображен пухлый младенец с белоснежной кожей, абсолютно голенький, с большим драгоценным слитком в руках и верхом на громадной красной рыбине.

Сючжэнь повернулась ко мне, заметила, что я что-то рассматриваю, и, проследив за моим взглядом, поняла, что я смотрю на картину.

– Можешь залезть на кан и посмотреть поближе, – предложила она. – Гляди, какая наша Коричка упитанная. Ей было всего семь-восемь месяцев, а она уже на золотой рыбке каталась по дому, так ей было весело, что она даже поесть отказывалась, шалунья…

Сючжэнь говорила так увлеченно, что я слушала, разинув рот, но тут вошел сторож Лао-Ван:

– Ну, хватит, хватит! Как не стыдно! – нетерпеливо воскликнул он, зыркнув на дочь.

Но та, не обратив на отца ни малейшего внимания, подтолкнула меня к кану, чтобы я разулась и смогла рассмотреть картину поближе.

– Даже есть не ела, – продолжала Сючжэнь, – и не одевалась, как была голенькая, так и выбежала на улицу. Всё не терпелось ей найти своего папу. Говорила же ей сто раз, что он сам вернется, а она не слушала. Тогда я сказала: «Дождись хоть, когда я тебе одежки нашью, оденешься и пойдешь!» Маечку и кофточку дошила, а вот на жилетку осталось пуговки пришить. А на курточку осталось только ворот пришить. Ну вот что за спешка была! Ничего не понимаю, что же это такое… – говорила Сючжэнь и вдруг замолкла, понурила голову и, видимо, задумалась о том, чего не понимала.

Она сидела в оцепенении довольно долго. Я подумала: может, она со мной в дочки-матери поиграть решила? Ее мама ведь предупреждала, что она не всерьез говорит. Раз мы играем в дочки-матери, то у меня есть для этого игрушки: наручные часики, игрушечные счеты, колокольчик. Я могла бы их принести сюда, и мы поиграли бы вместе. Поэтому я сказала:

– Ну ничего, я подарю Коричке наручные часы, с ними она будет знать, когда пора возвращаться домой.

Тут я подумала, что мама, возможно, уже послала няню Сун меня искать, и добавила:

– Да и мне пора домой.

Услышав, что я ухожу, Сючжэнь очнулась и, спускаясь с кана следом за мной, сказала:

– Вот здорово, спасибо тебе! Увидишь Коричку, скажи, чтоб шла домой, а то холодно, да передай ей, чтоб не боялась, я не стану ее ругать.

Я кивнула в знак согласия, словно и впрямь есть какая-то Коричка, которую я знаю.

Выйдя от Сючжэнь, я думала о том, как интересно было бы играть с ней, говорить о воображаемой Коричке, шить для Корички одежку. Почему соседи не пускают своих детишек к Сючжэнь? Да еще называют ее сумасшедшей? Я оглянулась и увидела, что она опять стоит, прислонившись к стене, и смотрит мне вслед! Я так обрадовалась, что побежала вприпрыжку.

Подходя к дому, я увидела, как няня Сун выменивает у какой-то старухи всякое старье на спички: под навесом валялись корзина для бумаги, старые кожаные ботинки и пустые бутылки.

Войдя в свою комнату, я отыскала в шкафу возле кровати наручные часы. Это были миниатюрные круглые золотые часики, инкрустированные блестящими драгоценными камушками. Стрелка давно перестала двигаться. Мама говорила, что надо бы часы починить, да так и оставила их лежать. Они мне очень нравились, я часто их надевала, играла с ними, и со временем они стали моими. Пока я стояла у стола и вертела часики в руках, с улицы через окно до меня долетели обрывки диалога няни Сун со старухой-старьевщицей. Я прислушалась.

– А потом? – спросила няня.

– Потом, – отвечала ей старуха, – студент уехал, да так и не вернулся! Перед отъездом он клялся, что, как доберется до дома, сразу займется покупкой земли, а через месяц приедет и женится на ней по всем правилам. Ах, как складно говорил! Да вот она уже шесть лет его ждет! Так умом и тронулась – я свидетель. А ведь какая красавица…

– Что же дальше-то делали? Она родила?

– Ну да! Студент-то когда уезжал, мать еще не знала, что дочка понесла, а как стало заметно живот, отправила ее рожать на родину их семьи, на приморское кладбище.

– На кладбище?

– Которое на их родине, в уезде Хуэйань. Хуэйаньцев, которые в Пекине умерли, хоронят на том кладбище. Семья Ван ухаживает за тамошними могилами еще со времен деда Сючжэнь, а потом ее отца прислали сюда привратником, и тут такая история случилась!

– Семья из Хуэйнаня, стало быть. А далеко он от нас, этот Хуэйнань? Почему они так долго в Пекине живут, на родину не возвращаются?

– Очень далеко!

– А дите куда дели, когда она родила?

– Дите-то… Запеленали младенца крепко-накрепко, как только родился, и отнесли к воротам Цихуамэнь еще до рассвета, да там у стены и оставили! И где он теперь, никто не знает – может, бродячие собаки сожрали, а может, кто и подобрал.

– А девица с тех пор-то и сошла с ума?

– Ага, с тех пор, с тех пор! Ах, как жалко мать с отцом, у них же только она одна и есть!

Тут женщины замолкли. Я в это время уже стояла прямо у ворот, чтобы лучше слышать. Няня Сун пересчитывала коробки с красноголовыми спичками марки «Даньфэн», в то время как старуха с энтузиазмом запихивала в свою корзину охапки рваной бумаги, хлюпая вытекающими из носа прозрачными соплями. Няня Сун снова заговорила:

– В следующий раз стружки тебе достану. Так, значит, сумасшедшая и ее родители – земляки твои?

– Дальние родственники! Третья дочь второго дяди моей тетки по материнской линии приходится теткой сумасшедшей, она по-прежнему присматривает за могилами.

Тут няня Сун заметила меня:

– Опять подслушиваешь!

– А я знаю, о ком вы говорите, – откликнулась я.

– О ком же?

– О Коричкиной маме.

– О Коричкиной маме? – Няня захохотала. – Ты тоже умом тронулась? Какая еще Коричкина мама?

Я расхохоталась вслед за няней – уж я-то знаю Коричкину маму!

Установилась теплая погода, и больше не нужно было носить толстую ватную куртку. Только по утрам и вечерам, когда было прохладно, я набрасывала сверху легкую мягкую ватную жилетку. Обувалась я теперь в новенькие матерчатые тапочки с черными кожаными носами. Тетя Ван – мама Сючжэнь – при виде моих новых тапочек сказала:

– Какие жесткие тапочки! Скорее порог наш разобьешь, чем они порвутся!

Я стала частым гостем в «Хуэйаньгуане». Ворота постоялого двора всегда были нараспашку, поэтому я в любое время могла туда проскользнуть. Именно «проскользнуть», потому что я всё время боялась, что меня увидит кто-то из моих домашних. Они знали только, что я часто хожу на рынок с няней Сун, чтобы встретиться у колодца с Ню-эр. Но как только няня исчезала за дверью мелочной лавки, я сразу же сворачивала к нашему переулку и шла в «Хуэйаньгуань».

Сегодня Сючжэнь в доме не было. На столике на кане стояла большая стеклянная банка, в которой плавали несколько золотых рыбок. Я спросила тетю Ван:

– А где Сючжэнь?

– В боковом дворе!

– Пойду поищу.

– Не ходи, она сейчас придет, подожди лучше здесь. Погляди, какие рыбки!

Я приблизила лицо к банке и заглянула в нее. Золотые рыбки плавали и разевали рты, глотая воду. Глядя на них, я и сама невольно начала разевать рот. Иногда какая-нибудь рыбка подплывала ко мне, и мы смотрели друг на друга через стекло – нос к носу! Я встала на колени на краю кана и любовалась рыбками, пока не затекли ноги. Сючжэнь всё не шла.

Тогда я села поудобнее и подождала еще немного. Так и не дождавшись Сючжэнь, я потеряла терпение, выскользнула из дома и направилась в боковой двор. Мне кажется, он всё время был заперт: никогда не видела, чтобы кто-то туда ходил. Я осторожно толкнула ворота и вошла. Двор оказался очень маленький, там росло дерево, уже покрытое молодой листвой. В углу землю устилали сухие и наполовину сгнившие листья. Похоже, Сючжэнь занималась уборкой, но сейчас она с веником в руках стояла под деревом, прислонившись к стволу, и подолом утирала слезы. Я тихонько подошла к ней и заглянула в ее глаза. Не знаю, заметила ли она меня – на мое появление она никак не отреагировала. Вдруг Сючжэнь повернулась лицом к дереву и, обхватив руками ствол, зарыдала.

– Коричка, Коричка, – повторяла она, – зачем же ты ушла от мамы?

Сколько обиды звучало в ее голосе, сколько печали!

– Как же ты без меня дорогу найдешь, далеко ведь! – рыдала она.

Моя мама говорила, что мы приехали издалека, что наша родина очень далеко отсюда, на каком-то острове, со всех сторон окруженном водой. Оттуда мы плыли на большом пароходе, потом ехали до Пекина в огромном поезде. Я спрашивала маму, когда мы поедем домой, и она отвечала, что не сейчас. Ведь мы так долго сюда добирались, поживем здесь подольше. Интересно, где находится то «далеко», о котором Сючжэнь говорит? Это так же далеко, как наш остров? Как же Коричка одна туда доберется? Мне было очень жаль Сючжэнь, а при воспоминании о незнакомой мне Коричке я почувствовала, как на мои глаза навернулись слезы. Сквозь затуманенный взор мне вдруг показалось, что я снова вижу того упитанного малыша верхом на рыбе – он же и впрямь совсем без одежки!

Я тяжело задышала, стараясь не расплакаться, и потянула Сючжэнь за штанину:

– Сючжэнь! Сючжэнь!

Она прекратила рыдать, с мокрым от слез лицом присела передо мной на корточки и уткнулась лбом мне в грудь. Вытерев слезы о мою мягкую ватную жилетку, она подняла голову и с улыбкой взглянула на меня. Я протянула руку, поправила ее растрепавшуюся челку и неожиданно для себя самой произнесла:

– Сючжэнь, ты мне очень нравишься!

Ничего не ответив, она шмыгнула носом и встала. Погода стояла теплая, поэтому сейчас вместо ватных штанов с гамашами на ней были легкие просторные штаны. Ноги у нее, наверно, худенькие-худенькие: когда дул ветер, штаны на ней трепыхались как безумные. Да и вся она была такая же худенькая. Пока она сидела на корточках, уткнувшись лицом в мою безрукавку, я разглядела ее спину – кожа да кости!

Сючжэнь потянула меня за руку:

– Пошли в дом, поможешь мне там прибраться.

В маленьком боковом дворике стоял только этот малюсенький двухкомнатный домик. Сючжэнь толкнула дверь, и та заскрипела, да так неприятно, что, казалось, скрип пронзает до самых костей. После залитого солнцем дворика в темном помещении было зябко. Пространство передней комнаты занимали аккуратно расставленные, но покрытые толстым слоем пыли письменный стол, стулья и книжный шкаф. Сюда бы няню Сун! Она как взмахнет своей метелкой – пыль так и разлетится по всей комнате. В разговорах с мамой папа часто удивлялся, что няня Сун не протирает пыль влажной тряпкой, ведь от метелки никакого толку: потом всё снова осядет на прежнее место. Но мама просила папу не делать няне замечаний, она считала, что в Пекине принято убираться именно так.

Дальняя комната оказалась еще меньше, чем первая: в ней поместились только кровать и чайный столик. На кровати лежал кожаный чемодан. Сючжэнь открыла его и достала большой мужской ватный халат – я такой у папы видела. Она прижала халат к груди и заговорила сама с собой:

– Надо бы в него еще хлопка добавить.

Вынесла халат во двор и повесила сушиться на солнце, а я вышла следом. Потом она вошла обратно, и я снова последовала за ней. Сючжэнь попросила меня помочь ей отнести чемодан во двор, чтобы его тоже посушить под солнцем. В чемодане лежали лишь пара перчаток, фетровая шляпа и несколько поношенных подштанников. Сючжэнь аккуратно разложила каждый предмет под солнцем, затем взяла в руки полосатую куртку:

– Думаю, эта куртка годится только на подкладку куртки для Корички.

– Конечно. – Я отвернула край своей куртки и показала Сючжэнь подкладку. – У меня тоже из папиной старой одежды сшита.

– Тоже? Откуда ты знаешь, что это одежда Коричкиного папы? – спросила Сючжэнь, с улыбкой уставившись на меня. Ее веселое настроение передалось и мне. Но действительно – откуда я знаю, что это одежда Коричкиного папы?

Не зная, что ответить, я склонила голову набок и улыбнулась. Сючжэнь потрепала меня за подбородок.

– Ну, скажи! – настаивала она.

Мы сидели на корточках возле раскрытого чемодана, и я радостно рассматривала лицо Сючжэнь. Ветер сбил ее челку на бок, и она напомнила мне кого-то, но я так и не поняла, кого. Я ответила:

– Просто догадалась. Послушай, – понизила я голос, – а как мне называть Коричкиного папу?

– Называй дядюшкой!

– У меня уже есть дядя.

– Дядь может быть много! Ну, тогда называй его дядя Сыкан. Он третий в семье, поэтому можно еще звать его третьим дядюшкой.

– Третий дядюшка Сыкан… – произнесла я. – А во сколько он домой вернется?

– Он… – Сючжэнь резко выпрямилась, нахмурилась и склонила голову набок. Подумав немного, она ответила: – Скоро. Он пару месяцев как уехал.

Она снова вошла в дом – и я за ней. Она немного повозилась в доме и опять вышла – я следом. Она стала возиться во дворе: одно передвинула, другое передвинула. Так мы с ней и ходили туда-сюда, мне было очень весело. Лицо у Сючжэнь порозовело, на щеках расплылись пыльные разводы, на кончике носа и над верхней губой выступили бусинки пота. До чего же она хорошенькая – загляденье!

Сючжэнь рукавом утерла пот на носу и сказала:

– Инцзы, принесешь мне тазик с водой? В доме надо всё протереть.

– Конечно, сейчас, – с готовностью откликнулась я.

Боковой двор располагался прямо возле сторожки, их разделяли только ворота. Чан с водой и тазик нашлись у сторожки под навесом. Я сняла с чана крышку и черпаком налила воду в тазик для умывания. В это время я услышала, как в доме кто-то спросил:

– Как ваша дочка? Получше?

– Ай, и не вспоминайте, – донесся до меня голос мамы Сючжэнь. – Опять хуже стало. Каждый год, как начинается весна, она сама не своя. Уже пару дней то плачет, то смеется – какое уж тут «получше»! Эх…

– Такие болезни всегда весной обостряются.

Тазик у меня в руках ходил ходуном, и вода из него выплескивалась на меня. Пока я дошла до бокового двора, воды в нем осталось всего ничего. Поставив тазик на стул, я вдруг учуяла аромат жареного. Втягивая носом аппетитный запах, я кое о чем вспомнила и обратилась к Сючжэнь:

– Мне надо домой.

Сючжэнь копалась в ящике и не услышала меня.

А вспомнила я о том, что после обеда должна встретиться с Ню-эр в соседнем переулке, который упирается в наш, мы с ней еще вчера договорились.

Когда я пришла домой, мама увидела мои мокрые штаны, прилипшие к телу, и начала ругаться:

– Всё утро у колодца играла? Я уж думала, ты в колодец свалилась. Посмотри на себя, ты же промокла до нитки!

Она стала меня переодевать и попутно говорила:

– Пора узнавать насчет школ в Пекине, тебе ведь скоро на учебу. Говорят, есть неплохая начальная школа при Педагогическом университете в Чандяне.

К тому времени папа уже вернулся. Я испугалась, что он тоже будет ругать меня за мокрую одежду – папа у меня очень строгий. Втянув голову в плечи, я смотрела на него и готовилась принять наказание. К счастью, папа был занят чтением газеты и курением трубки, поэтому не обратил на меня внимания.

– К чему такая спешка, – лениво возразил отец маме. – Она же еще маленькая.

– Не отправим ее в школу – будет по улицам бегать, я за ней не услежу.

– Не будет слушаться – отшлепай ее, и дело с концом! – ответил папа суровым голосом. Но повернулся ко мне и улыбнулся – значит, просто дразнит! Затем он добавил: – Дождись, когда ее дядя приедет, ему и поручим найти школу!

Пообедав, я побежала встречать Ню-эр. Было уже не холодно, и мы пошли играть в пустующий западный флигель, где были свалены в кучу сломанная жаровня и труба, стояли ненужные стол, стулья и старая кровать. В дырявой плетеной корзине жили недавно вылупившиеся цыплятки, купленные нами на днях. До чего же милые желтые комочки! Мы с Ню-эр присели на корточки и стали с ними играть. А те только и знали, что клевать зерно, ели и ели без остановки!

Цыплята всё никак не могли насытиться. Вдоволь на них насмотревшись, мы накрыли корзину крышкой и занялись другими делами: взяли две монетки, продели через них шнурок[1] и, держа перед собой, принялись их пинать. У Ню-эр это получалось очень изящно. Ударяясь о наши ботинки, монетки позвякивали.

Мы прекрасно провели день и могли бы веселиться до бесконечности, если бы Ню-эр не пора было идти распеваться.

Папа купил мне кисть и тушь, а еще – стопку прописей для каллиграфии. Вечером при свете керосиновой лампы он стал учить меня обводить иероглифы в прописях, прочитав вслух написанные там строки: «Пройдешь два-три ли, а там окутанная туманом деревушка из четырех-пяти домов, шесть-семь павильонов и террас, восемь-девять десятков цветочков».

Папа сказал:

– Каждый день надо прописывать по одной странице. Иначе осенью не возьмут в школу.

Так я и проводила время: по утрам ходила к Сючжэнь, днем ко мне в западный флигель приходила Ню-эр, а по вечерам я прописывала иероглифы в прописях.

У цыплят через желтый пух стали пробиваться малюсенькие крылышки. Мы с Ню-эр кормили птенцов зерном и овощами, поили водой. Няня Сун велела нам не перекармливать малышей, чтобы не испортить им желудки. Боясь, что птичек унесет кошка, она положила сверху на корзину большой булыжник и запретила нам открывать крышку.

Ню-эр часто что-то мурлыкала себе под нос, а однажды в самый разгар веселья начала танцевать. Она кружилась, кружилась и напевала: «Открыла-ла-ла ворота-та-та, а там сюцай-ай-ай Чжан…»

– Что ты поешь? Это и есть распевка? – спросила я.

– Я пою арию для барабана[2], – пояснила Ню-эр.

Лучась радостью, она продолжала тихонько напевать и кружиться в танце, а я рядом наблюдала, разинув рот. Вдруг она сказала:

– Давай я тебя научу, повторяй за мной.

– И я знаю одну песенку, – заявила я.

Мне тоже захотелось чем-нибудь похвастаться, и на ум почему-то пришла песня, которую однажды пел папа, когда к нам приходили гости. Правда, потом он сказал, что это очень неприличная песня.

– Спой, спой! – попросила Ню-эр, но мне теперь было неловко петь, а Ню-эр всё настаивала. Я запела на диалекте хакка, заикаясь и запинаясь:

– Ну, слушай: «Отчего ж я всё время думаю о душеньке моей, и чем больше думаю о душеньке моей, тем тревожней на душе моей! Я думаю о душеньке моей, о душеньке моей думаю я, в самом деле лишь о душеньке моей помыслы мои…»

Пока я пела, Ню-эр разобрал такой смех, что из глаз у нее брызнули слезы. Я тоже засмеялась: слова в этой песне и впрямь были дурацкие.

– Кто тебя такой песне научил? Сплошные «думаю» и «душенька», «душенька» и «думаю». Ха-ха-ха! Ты на каком языке вообще поешь-то?

Мы покатывались со смеху, повторяя непонятное слово «душенька».

Нам было очень весело вместе, мы болтали о всякой ерунде, пели и играли, западный флигель стал для нас обителью счастья, я грезила им даже во сне.

И каждый раз в самый разгар веселья Ню-эр выглядывала в окно и вдруг восклицала:

– Ой, мне домой пора! – и торопливо убегала, даже не успевая попрощаться.

Однажды она пропала на несколько дней: я подолгу ждала ее в переулке на нашем месте, а она не приходила. Огорченная, я брела к колодцу в надежде встретить свою подругу там, но без толку. Днем у колодца жизнь замирала, потому что тележки обычно развозили воду до полудня, а сейчас сюда приходили за водой лишь жители близлежащих домов.

Подошел привратник Лао-Ван с тележкой. Он покупал воду и отвозил ее в несколько заходов. Заметив меня у колодца, он удивленно спросил:

– Сяо-Инцзы, а ты чего здесь торчишь?

Я хотела ответить «Это мое личное дело, оно никого не касается», но вместо этого спросила:

– Как там Сючжэнь?

Я решила, что если не дождусь Ню-эр, то пойду к Сючжэнь. В боковом дворе теперь было аккуратно прибрано. Но Лао-Ван пропустил мой вопрос мимо ушей, наполнил водой два чана и увез.

Пока я раздумывала, что делать дальше, с улицы Сицаочан вынырнула знакомая фигура – Ню-эр! Как же я обрадовалась! Я побежала навстречу, крича: «Ню-эр! Ню-эр!» Она не обратила на меня внимания, словно мы не знакомы, и она даже не слышит, что ее окликнули. Я очень удивилась и пошла с ней рядом, но она рукой незаметно отстранила меня и, нахмурившись, подмигнула, давая мне знак, чтобы я отошла. Не понимая, в чем дело, я вдруг заметила сзади в нескольких шагах от нее крупного мужчину в синем холщовом халате и с грязным мешком в руках. Из мешка торчал хуцинь[3].

Я догадалась, что это папа Ню-эр. Она часто говорила, что боится, как бы папа ее не побил или не отругал. Теперь, когда я его увидела, то сразу всё поняла и не стала больше приставать к Ню-эр. Развернувшись, я пошла домой. На душе у меня кошки скребли. В кармане лежал мелок, которым можно было писать на стенах, я вынула его и, приставив к стене, пошла вдоль нее. Мелок оставлял непрерывную белую полоску, пока я не дошла до дома. Казалось, без Ню-эр игры и развлечения потеряют всякий смысл.

Я уже собиралась постучать в ворота, как вдруг из соседнего переулка донесся торопливый топот. Это была Ню-эр. Запыхавшись, она подбежала ко мне и с встревоженным лицом выпалила:

– Я к тебе завтра приду, – и, не дожидаясь ответа, убежала обратно.

На следующее утро Ню-эр и вправду пришла ко мне. Мы снова пошли в западный флигель, где, присев на корточки, стали наблюдать за цыплятами. Сняв крышку, мы запустили в корзину руки и молча гладили цыплят. Никто из нас не произносил ни слова. Мне хотелось заговорить, но я сдержалась и лишь мысленно спрашивала подругу: «Ню-эр, почему ты так долго не приходила? Почему вчера не захотела со мной разговаривать? У тебя что-то случилось?» Все эти вопросы звучали лишь в моей голове, я не произносила их вслух, но Ню-эр, словно услышав их, ответила мне слезами. Она беззвучно плакала, не утирая слез, падающих капля за каплей в корзину, а цыплята склевывали их вместе с зернышками.

Я не знала, как себя вести, и, повернув голову, рассматривала профиль подруги. Мочка уха была у нее проколота, а в дырочку продета красная нить. Уши у Ню-эр были немытые, и на краю виднелась полоска грязи вперемешку с серой. Я скользнула взглядом по ее плечу вниз и заметила на запястье сине-зеленую ссадину. Затем приподняла рукав, чтобы рассмотреть получше. Ню-эр очнулась и испуганно отпрянула, а потом повернулась ко мне и вымученно улыбнулась. Лучи утреннего солнца проникли в западный флигель и осветили чумазое личико Ню-эр. Ресницы ее дрогнули, с них упали слезинки и покатились по ложбинкам до уголков рта.

Ню-эр резко встала, засучила рукава и штанины и тихо сказала:

– Смотри, что папа сделал!

Я осталась сидеть на корточках. Только протянула руку и потрогала распухшие синяки и рубцы у нее на ногах. Я их едва касалась, но Ню-эр захныкала от боли. Плакать громко она боялась, поэтому лишь тихонько и жалобно попискивала. Бедняжка!

– За что папа тебя побил? – спросила я.

Она ответила не сразу, ее душили слезы, но потом она сказала:

– Он не пускает меня гулять.

– Это потому что ты долго у меня играешь?

Ню-эр кивнула.

Я расстроилась, что из-за меня Ню-эр побили, и в то же время испугалась, вспомнив того большого и крепко сколоченного мужчину.

– Тогда ступай скорее домой! – воскликнула я.

Ню-эр не тронулась с места:

– Он сегодня ушел спозаранку и пока не вернулся.

– А твоя мама?

– Мама тоже меня не любит, но ей всё равно, что я хожу гулять. Папа и ее тоже бьет. Он ее побьет, а она потом меня ругает, говорит, что от меня одни беды.

Наплакавшись вволю, Ню-эр немножко пришла в себя, и мы стали болтать о том о сем. Я сказала, что никогда не видела ее маму, и Ню-эр сообщила, что ее мама немного хромает, поэтому с утра до вечера сидит на кане и шьет одежду на заказ – этим и зарабатывает.

Я рассказала Ню-эр, что мы не всегда жили в Пекине, что приехали мы сюда с очень далекого острова.

– Мы тоже не всегда здесь жили, – ответила Ню-эр, – раньше мы жили у ворот Цихуамэнь.

– Цихуамэнь? Знаю-знаю, – закивала я.

Ню-эр удивилась:

– Откуда ты можешь знать Цихуамэнь?

Я не нашлась, что ответить, но совершенно точно знала это место. Кажется, меня на рассвете туда кто-то водил, я даже будто видела те места своими глазами. Нет, нет, всё было так смутно – может, мне приснилось? Поэтому я так и сказала Ню-эр:

– Во сне это место видела, там же еще городская стена, да? Как-то раз одна женщина пришла туда под утро с каким-то свертком в руках и прокралась к самой стене…

– Это сказка какая-то?

– Может и сказка… – Я склонила голову на бок и глубоко задумалась. – В общем, я знаю Цихуамэнь, вот и всё.

Ню-эр улыбнулась и обняла меня, а я вытянула руки, чтобы обнять ее в ответ, но едва дотронулась до ее плеча, как она тихо вскрикнула:

– Больно, больно!

Я поспешно разжала руки, а она насупилась:

– Даже здесь всё опухло!

– А чем он тебя бил?

– Метелкой.

Ню-эр помолчала, а потом добавила:

– Папа и мама, они… – Она снова замолчала.

– Что они?

– Ничего. В другой раз расскажу.

– А я знаю, твой папа учит тебя петь арии, чтобы ты для них деньги зарабатывала! – выпалила я. Так няня Сун моей маме говорила, а я подслушала. – Требуют, чтоб ты им деньги зарабатывала, да еще бьют тебя! – Меня прямо-таки разбирал гнев.

– Ишь ты! Всё-то ты знаешь! Но я не про это. О том, что я хотела рассказать, ты сама никак не узнала бы!

– О чем же? Расскажи!

– Будешь приставать – ничего не скажу, а будешь умницей – расскажу тебе много чего, только никому больше не говори, даже своей маме.

– Не скажу. Давай шепотом.

Немного помедлив, Ню-эр приблизила ко мне лицо и быстро прошептала на ухо:

– Мама меня не рожала, и папа мне не родной.

Эта фраза пронеслась стремительно, как молния, а когда достигла моего сознания, меня словно громом поразило, сердце мое бешено застучало. Ню-эр, поведав свою тайну, убрала руку от моего уха и смотрела на меня во все глаза, словно ожидая, что я отвечу. А я буквально лишилась дара речи и лишь смотрела на нее не отрываясь.

Хоть я и пообещала Ню-эр никому не выдавать этот секрет, но после ее ухода всё еще продолжала думать о нашем разговоре и ощущала нарастающее чувство тревоги. Я побежала к маме и спросила:

– Мам, а меня ты родила?

– Чего? – Мама изумленно взглянула на меня. – Откуда такие вопросы?

– Ну скажи, да или нет.

– Конечно, я! Кто же еще? – сказала мама. А потом добавила: – Если б ты была не родная, стала бы я с тобой так носиться? Я бы тебя, такую егозу, секла бы, как сидорову козу.

Я закивала: мама рассуждала логично, Ню-эр тому живой пример!

– А как ты меня родила? – Этот вопрос давно меня интересовал.

– Как родила, хмм… – Мама задумалась, потом улыбнулась и, подняв руку, указала на подмышку. – Ты вот отсюда вылезла.

И она захохотала на пáру с няней Сун.

С пустой бутылкой и парой бамбуковых палочек в руках я осторожно переступила порог постоялого двора «Хуэйаньгуань», толкнула ворота, ведущие в боковой двор, и увидела на ветвях дерева много-много зеленых гусениц. Сючжэнь называла их «удавленники». Подобно шелкопрядам, они выплевывали изо рта шелковую нить и, прицепившись к ветвям дерева, повисали над землей. Я сбивала «удавленников», собирала в бутылку, а потом кормила ими наших кур. Каждый день я приходила сюда и набирала полную бутылку гусениц, которые, оказавшись в бутылке, начинали отчаянно извиваться. Это было так омерзительно! Мне всё мерещилось, что они вот-вот вылезут из бутылки и станут ползать у меня по руке (даже рука начинала зудеть!), но на самом деле они, конечно, никуда не выползали.

Сбивая в бутылку очередную порцию гусениц, я вдруг подумала о Ню-эр, и на душе стало неспокойно. Вчера ее опять побили дома. Она незаметно прокралась ко мне и принесла с собой две курточки. Её лицо покраснело и опухло от побоев.

– Я пойду искать родных папу и маму! – заявила Ню-эр прямо с порога.

– А где они?

– Не знаю. Пойду к Цихуамэнь и буду искать.

– А Цихуамэнь где?

– Ты же говорила, что знаешь!

– Я говорила, что, кажется, видела это место во сне.

Ню-эр запихнула принесенную одежку в пустой ящик в западном флигеле и тщательно утерла слезы на лице.

– Я обязательно должна найти своего родного папу, – с затаенной злобой в голосе сказала она.

– А ты хоть знаешь, как он выглядит? – Я была восхищена ее решимостью, но всё же считала, что эта затея трудновыполнима.

– Буду искать сколько понадобится. Когда я увижу родных родителей, сердце само подскажет мне, что это они.

– Ну тогда… – Я остановилась, так как не знала, что сказать, и абсолютно ничем не могла ей помочь.

На прощание Ню-эр сообщила, что убежит из дома тайком – пока не знает когда, но перед уходом обязательно меня предупредит и зайдет за своей одежкой.

Вчера я весь день думала о Ню-эр. Мне было так тревожно, что за ужином кусок в горло не лез. Мама потрогала мой лоб:

– Как будто небольшая температура. Можешь не доедать, иди ляг пораньше.

Я легла в кровать, но тревога не покидала меня. Не имея возможности излить свои чувства, я заплакала. Мама испугалась:

– Ты чего плачешь? У тебя что-то болит?

Не зная почему, я сквозь слезы проговорила:

– Папа Ню-эр…

– Папа Ню-эр? Что с ним? И чего ты из-за чужого папы так распереживалась?

Тут вмешалась няня Сун:

– Что этот негодяй сделал? Небось нашу девочку обругал! Может, он тебя ударил?

– Да нет же! – Я вдруг почувствовала, что сказала ужасную глупость, и попыталась выкрутиться: – Я хочу к папе!

– А, к папе своему хочешь! Ну и напугала ты нас! – засмеялись няня и мама.

– Папа сегодня в гостях у твоего дяди, вернется поздно, – сказала мама. – Ложись-ка спать.

Затем она объяснила няне Сун:

– Инцзы всегда была папиной дочкой. Чуть нездоровится – только в папиных объятиях засыпает.

– И не стыдно тебе! – Няня Сун провела пальцем по моей щеке. Не обращая на нее внимания, я отвернулась к стенке и закрыла глаза.

Проснувшись следующим утром, я уже не чувствовала тревоги, как накануне, и пошла сбивать гусениц с дерева. Но вспомнив о Ню-эр, так и застыла с поднятой в воздухе рукой. Стояла и гадала, когда Ню-эр придет попрощаться со мной навсегда.

Бросив бутылку под деревом, я выпрямилась, подошла к окну и заглянула в дом. Сючжэнь сидела в дальней комнате на низеньком табурете лицом к кровати, и мне была видна только ее худая спина, на которую спускалась растрепанная коса. Она отчаянно жестикулировала и размахивала руками, отгоняя мух. Хотя постойте: откуда там взялись мухи? Я тихонько вошла в дом, остановилась у стола в первой комнате и обалдело уставилась на нее. До меня донеслись ее слова:

– Значит, спать мы вчера легли на голодный желудок?! Ну скажи, куда это годится?

Э-э? Удивительно, откуда Сючжэнь узнала, что я вчера вечером не стала есть и легла голодная? Приникнув к дверному косяку внутренней комнаты, я воскликнула:

– Кто тебе рассказал?

– А? – Она повернулась ко мне и, увидев мою мрачную физиономию, серьезно ответила: – А чего тут рассказывать? Каша в пиале так и стоит нетронутая! – Она указала на пиалу и палочки на столике у кровати.

И тут я сообразила, что Сючжэнь не ко мне обращалась. Когда отступили холода, она стала наведываться в этот боковой двор, который в остальное время был заперт, и проводила здесь всё время. Я понимала лишь половину из того, что она мне говорила. Сначала я думала, что Сючжэнь играет со мной в дочки-матери, а потом до меня начало доходить, что она не играет и не притворяется – уж слишком естественно она себя ведет!

Сючжэнь отвернулась к кровати и уставилась в одну точку, потом опять повернулась ко мне, тихонько увлекла меня во двор и шепотом сказала:

– Уснул, пускай поспит! Эта болезнь его вымотала, а у него тут никого родных нет!

На столе во внешней комнате стоял тот самый купленный весной аквариум с золотыми рыбками, несколько рыбок сдохли, но Сючжэнь прилежно продолжала каждый день менять воду. Теперь в аквариуме появилась растительность, и очень интересно было наблюдать, как красноватого цвета рыбки плавали туда-сюда среди зеленых водорослей. Откуда я столько знаю про цвета? Мама говорила, что, когда я буду поступать в школу, учителя станут спрашивать меня про цвета, а еще спросят, где я живу и сколько человек в нашей семье. Вот я и выучила. Еще Сючжэнь держала в коробочке шелковичных червей. Она мне объясняла:

– Коричка пойдет в школу тогда же, когда и ты, вот я и выращиваю шелкопрядов, они дадут шелк, и я сделаю Коричке чехол для тушечницы.

Несколько шелкопрядов уже начали прясть коконы. Сючжэнь выложила гусениц на чашки, накрытые бумагой, чтобы они выделяли шелковую нить прямо на бумагу. Послушные, они даже не пытались слезть с чашки. Остальные же гусеницы, а их пока было большинство, всё еще ели листья тутовника.

Вычищая коробку, где жили шелкопряды, Сючжэнь складывала их какашки в жестяную банку. Их там накопилось уже очень много. Сючжэнь собиралась набить ими подушку для третьего дяди Сыкана. Он ведь целыми днями читает книги, поэтому должен заботиться о своих глазах, а какашки шелкопряда полезны для зрения.

Я молча стояла рядом с Сючжэнь, наблюдала за рыбками и за гусеницами. Дерево во дворе росло как раз рядом с окном, поэтому в комнате было очень темно, и мы не осмеливались говорить громко, будто и впрямь боясь потревожить уснувшего больного.

Вдруг Сючжэнь спросила:

– Инцзы, помнишь, о чем я тебе рассказывала?

Я не сразу поняла, что она имеет в виду, потому что за время нашего знакомства она мне столько всего нарассказывала! Она говорила, что Коричка тоже пойдет учиться в начальную школу Чандянь, поэтому мы будем ходить туда вместе. Еще она говорила, что от школы до дома нужно идти по улице Люличан до ворот Гуансимэнь, а когда дойдем до стеклянного окна в переулке Луцзицзяо и увидим в этом окне большие оленьи рога, надо свернуть в переулок Чуньшу – оттуда рукой подать до дома. Говорила она и о том, что вместе с Коричкой они отправятся на поиски третьего дяди Сыкана, что она сшила много одежды и обувки и собрала вещи.

Но крепче всего в мою память врезался ее рассказ о том, как она рожала Коричку. Однажды я проскользнула к Сючжэнь спозаранку. Увидев меня, она не стала причесываться сама, а вместо этого вынесла шкатулку, достала гребень из бычьего рога, шпильки из кости и большой красный шнурок, потом распустила мои волосы и начала медленно расчесывать меня. Она сидела на стуле, а я – спиной к ней на низенькой скамеечке, зажатая между ее ногами. Ладони мои лежали на ее коленях, острых и жестких, как камни, – такая она была худенькая. Сючжэнь спросила:

– Инцзы, ты в каком месяце родилась?

– Я? Когда травка начала зеленеть, а на деревьях листочки распустились. Мама говорит, я родилась весной – было уже не холодно, но еще не жарко. А Коричка?

Я спросила об этом, потому что все наши разговоры Сючжэнь неизбежно выводила на Коричку.

– А Коричка, – ответила Сючжэнь, – когда травка начала желтеть, а деревья – ронять листву. Она родилась осенью, когда уже не жарко, но еще не холодно. Тогда как раз цвела корица, воздух был наполнен ее ароматом. Знаешь, как пахнет корица? Как вот это масло, которым я тебе волосы натираю.

И она поднесла ладонь к моему носу.

– Ко-рич-ка, – произнесла я, втянув носом воздух и учуяв аромат масла. Кажется, я кое-что поняла.

Сючжэнь радостно подхватила:

– Ага-ага, я поэтому и назвала ее Коричкой.

– Но где же здесь коричное дерево? Я не вижу.

– Да ведь я не здесь ее рожала! – Сючжэнь в этот момент уже заплетала мне косу, да так туго, что мне стало больно.

– Зачем так туго! – воскликнула я.

– Вот бы мне столько сил в тот день, когда я рожала. Когда она родилась, я совсем ослабла, впала в забытье, потом просыпаюсь – а Корички рядом уже нет. Сквозь сон я слышала, как она плачет, а открыла глаза – глядь: где же Коричка? Спросила у мамы, но она не успела ответить, тетушка ее перебила, подмигнула ей и ласково так мне говорит: «Ты вон как ослабла, а ребенок всё плакал, я и унесла его к себе, чтобы не беспокоить тебя». Я сказала: «Вон как!» – и опять уснула.

Тут Сючжэнь замолчала. Когда моя коса была готова, она продолжила:

– Мне показалось, что мама сказала тете: «Только ей не говори». Тут я уже встревожилась – что же случилось? Почему мне до сих пор ребенка не принесли? Неужели они его отдали… Или выкинули… Этого не может быть! Никак не может быть!

Я тем временем встала со скамеечки и повернулась лицом к Сючжэнь. Нахмурившись, она о чем-то задумалась, то и дело прерывала свой рассказ. Потом, понизив голос, сказала:

– Очень странно. Что же всё-таки случилось?

Когда она укладывала принадлежности обратно в шкатулку, я заметила внутри подаренные мною часики для Корички. Сючжэнь взяла часики и положила на ладонь.

– У Коричкиного папы есть большие карманные часы, да только он их в закладную лавку отнес, те часы. Не на что ему было домой вернуться, вот до чего бедность доводит! Я ему тогда не сказала, что понесла, он же всё равно через пару месяцев должен был вернуться. Он успокоил мою маму, что, как только приедет домой, сразу продаст свой земельный участок у горы, вернется в Пекин и женится на мне. А путь неблизкий, добираться сложно, если бы я еще сказала ему, что понесла, только добавила бы ему волнений! Ты не представляешь, какой он чуткий! И маме я тоже не сказала, что понесла, никак не могла решиться. Думала, всё равно он скоро вернется, вот поженимся и расскажу – подумаешь, какая срочность…

– Что понесла? – переспросила я.

– Под сердцем Коричку понесла!

– Ты же сейчас сказала, что в закладную лавку что-то там отнесли? – еще больше запуталась я.

– Понесла, отнесла, понесла, отнесла… Сяо-Инцзы, ты нарочно меня путаешь? Слушай и не перебивай.

Она взяла часики, которые я подарила Коричке, и, теребя их в руках, продолжила рассказ:

– Он уехал весной. В день отъезда погода стояла чудесная, он взял свой чемодан и не осмелился даже глаза на меня поднять. Земляки-однокашники провожали его до порога, поэтому нам толком поговорить не удалось. К счастью, мы вдоволь наговорились накануне вечером, когда я собирала ему чемодан. Он сказал, что в «Хуэйаньгуане» нормально не поживешь, и если будет возможность, надо ехать работать за границу. У него на родине земля неплодородная, ничего не растет, только батата посадили много, поэтому дома едят один батат: рис с бататом, кашу с бататом, лепешки из батата, лапшу с бататом, жареный батат. Неместные с непривычки от этой пищи на стенку лезут. Мне-то, северянке, от такой жизни будут одни страдания, вот он и не хочет меня туда везти. Оно и верно: я у родителей одна, мама меня и не отпустит, чтоб я один батат там ела! Он сказал: «Я, как и ты, родителей во всем слушаюсь. Вдруг мама меня не отпустит к тебе в Пекин?» Я ответила, что тогда сама за ним поеду. Проводила его за порог и увидела, как он сел в повозку рикши. Подняла я голову и посмотрела на небо: там парило белое облачко и неспешно, как лодочка по волнам, плыло куда-то на край света. Мне казалось, я сама плыву в этой лодочке, душа моя парила, словно позабыв, что у нее есть хозяйка. Проводив его, я вернулась в дом. Меня затошнило, голова закружилась, и я немного пожалела, что ничего не сказала ему. Хотелось его догнать, но было уже поздно. Проходили дни, он всё не возвращался, а мой живот становился всё больше, так что уже не скроешь. Мама начала меня расспрашивать, велела мне никому ничего не рассказывать, но чувство стыда меня не мучило. Я говорила маме, что он обязательно вернется, а если нет, то я сама за ним поеду! Мама зажала мне рот рукой и сказала: «Детка, не говори так, это же позор! Если он не вернется, нам нельзя об этом никому разбалтывать». И она отправила меня на остров Хайдянь, на родину нашей семьи. Рожать было тяжело, у меня не было сил. Я вдыхала аромат корицы, который залетал в окно, и думала, что если будет девочка, то назову ее Коричкой. Повитуха велела мне закусить косу и тужиться, тужиться. Наконец ребенок родился и громко-громко закричал!

Тут Сючжэнь тяжело вздохнула, лицо ее стало мертвенно-бледным. Вместо продолжения она сказала:

– Сяо-Инцзы, не жалко тебе твою третью тетушку?

– А третья тетушка это кто?

– Я! Ты же называешь Сыкана третьим дядюшкой, а я, значит, третья тетушка, так-то. Зови меня третьей тетушкой.

– Угу, – улыбнулась я.

Мне было немного неловко, но я обратилась к ней так, как она просила:

– Третья тетушка Сючжэнь.

– Если увидишь Коричку, приведи ее домой.

– А как же я ее узнаю?

– У нее, – Сючжэнь прикрыла глаза и задумалась, – есть розоватый бугорок, я увидела мельком, когда она родилась. А когда я уснула, то слышала сквозь сон, как мама сказала тете: «Гляди-ка! Сзади на шее прямо по центру печать греха, она не должна была приходить в этот мир, но выказала упрямство, Янь-ван разозлился и проткнул ей пальцем шею, прежде чем она спустилась в наш мир». Сяо-Инцзы, если увидишь у кого-то сзади на шее прямо по центру родимое пятно размером с палец, то это наша Коричка. Запомнила?