Читать онлайн Чужая свадьба

Лесная столовая

Пришла в Сибирь весна!

Тетеревиный ток образовался на старой вырубке, как раз на том месте, где когда-то столовались лесорубы. Лесная дорога, по которой вывозили спиленную древесину, местами заросла высоким бурьяном, лишь некоторые участки оставались чистыми. На одном из таких участков, где от дороги влево уходила едва заметная в молодом соснячке просека, возникло что-то вроде поляны. На этой поляне в своё время лесорубы соорудили себе стол и скамейки, так сказать, срубили столовую из подручных материалов. В ход пошли и доски, и ящики, и пни. И почему-то тетеревам приглянулось это место – здесь они устроили свой ток. Место и в самом деле симпатичное. На некотором возвышении, в окружении сосенок-подростков, за которыми проглядывались тоненькие белые берёзки. И вот на небольшой поляне вокруг этого самого обеденного стола затевали свои весенние свадьбы тетерева.

Сюда к токовикам на свидание то подлетали, то пешим ходом прибывали невесты-тетёрки. Ток этот, на 72-м километре по Тулунскому тракту, за речушкой с названием Адьба, я, как это чаще всего и бывает, нашёл случайно. Теперь я пытался снять его на видеокамеру. Он того стоил. На небольшом пятачке собиралось больше десятка токовиков, которые устраивали удивительные представления в живописных естественных декорациях.

Сигнал к началу спектакля подавали азиатские бекасы, которые ещё по темну начинали свои необычные свадебные полёты. В таёжной предрассветной тишине, где-то над головой, в темноте небес раздавался странный звук, напоминающий блеянье барашка. И в какой-то момент ты слышишь, что этот небесный барашек стремительно несётся сверху вниз, прямо на тебя, а его безобидное блеянье каким-то образом превращается в пронзительное звенящее тремоло, напоминающее вой мессершмитта. Это лихие бекасы играют свадьбы. Они с высоты резко сваливаются в пике и на сумасшедшей скорости несутся вниз, издавая своими хвостовыми перьями этот невероятный звук. И только у самой земли ухитряются выйти из падения и круто взмыть вверх – при этом восклицают: «Тэк-тэк-тэк-тэк!» Что они этим хотят сказать, не знаю.

Но знаю – это сигнал для косачей!

Где-то на периферии тока, в кустарнике, раздавалось неуверенное журчанье молодого тетерева, затем вступал народ посолиднее. Серьёзные исполнители вначале пробовали голоса, как и положено артистам перед ответственным выступлением. Раздавалось зычное, с едва заметным присвистом: чуш-ш-ш-и-и… А дальше всё это подхватывалось и неслось уже со всех сторон: чуш-ш-ш-и-и! После пробы голосов артисты приступали к исполнению своих партий –бесконечному рондо «в тетеревином стиле».

Задрав хвосты, которые при этом превращались в белоснежные жабо, и приспустив крылья, от чего те стали напоминать фалды фрака, сновали, кружились и подпрыгивали, будто мазурку на балу отплясывали, – бравые краснобровые петухи. Женихи себя демонстрировали, предлагали себя, они просто заходились в страстном бормотании, но при этом были скромны и терпеливы. Белый танец. Дамы приглашают кавалеров.

Мои попытки снять на видео этот спектакль дважды заканчивались неудачей. Оба раза я располагался слишком близко к токовикам – густые заросли вокруг поляны позволяли мне затаиться в нескольких метрах от токующих птиц. Но каждый раз, как только я включал камеру, мои артисты, мои исполнители без спросу покидали съёмочную площадку. Они неспешно уходили, исчезали из поля зрения. То есть не то чтобы совсем исчезали: время от времени они появлялись, чтобы вскоре опять уйти. Что-то их не устраивало – то ли звук работающей камеры слышали, то ли её светящийся глазок замечали. Так что хорошо снять не получалось.

Вообще снимать дикий мир сложно. Убить – намного проще.

Я решил снимать с приличного расстояния, чтобы не пугать птиц, тем более что камера даёт возможность приблизить объект съёмки. Метрах в 25 от центра тока, то есть от стола, в молодых сосенках я просто поставил палатку, но поставил особым манером, можно сказать, в укороченном виде. Палатка моя стояла на одном флагштоке – на переднем. Задняя часть её просто валялась на земле (палатки были ещё старорежимные). Конечно, места в такой палатке было маловато, но в общем расположился я неплохо. Укрытие своё замаскировал сосновыми ветками и стеблями сухой полыни, которая росла тут же, на дороге, и местами образовывала густые непроходимые заросли. Устроился я на пригорке, и обзор для съёмки был просто великолепный. Я нашёл место для съёмки, о котором можно было только мечтать. Погода благоприятствовала: была тихая, безветренная, с морозцем – то, что мне надо.

Было ещё темно, но уже начали появляться первые признаки рассвета. Впереди, чуть внизу, еле угадывалась дорога с тёмными куртинами сухой полыни и серыми продолговатыми лоскутами нерастаявшего снега. Сверху понеслись звуки отважно пикирующих лесных куликов, через некоторое время начали подавать голоса косачи. Один забормотал передо мной метрах в десяти – этот пел прямо на дороге, другой же зачушикал и заголосил, судя по всему, справа, на прогалине. Слева, на обочине дали о себе знать ещё двое. Видимо, они то выходили на дорогу, то уходили с неё. Наконец, подал голос и «главарь». Он появлялся позже других, площадка его располагалась возле самого стола и находилась в центре тока.

Наступило чудное предрассветное время. Чудное – от слова чудится. Чудится, что видишь тетерева, – через некоторое время убеждаешься, что это просто сучок. Кажется, что видишь зверя, притом во всех подробностях: и голову видишь, и туловище, и лапы, так что даже трудно усомниться, а через какое-то мгновение глядишь – обыкновенный выворотень. И только удивляешься, как можно было в этом корневище, в этой коряге зверя увидеть. И тем не менее это время, когда вот-вот всё вдруг волшебным образом проявится, обретёт свои очертания. Чуть задумаешься или заслушаешься – глядь, а уже и светло. Я приготовил камеру и напряжённо вглядывался в сумерки, пытаясь рассмотреть ближнего ко мне косача, который, казалось, совсем рядом заходился в страстном бормотании.

Нечёткий снующий силуэт тетерева должен был вот-вот проясниться и материализоваться в реальную птицу. Я напряжённо, с нетерпением ждал этого момента.

Но внезапно привычный музыкальный лад птичьего хора нарушил гортанный, полный ужаса сдавленный крик птицы. Послышалось хлопанье крыльев и какая-то возня. Отчаянный птичий крик вызвал в памяти детские воспоминания. Так кричала курица, которая падала с насеста в поросячью стайку в хлеву. Хлев находился здесь же, в избе, через сени. И надо было нестись стремглав, спасать бедолагу. У бабушки Горпины, которой я доводился внучатым племянником и у которой одно время жил, куриный насест располагался как раз над поросятами. Другого места в тесном хлеву просто не было, поскольку там стояла ещё и корова. Так что иногда нам удавалось спасти перепуганную, сильно замусоленную курицу, а иногда и нет. Бабушкины свиньи были большими охотницами до курятины.

Что-то происходило на пятачке «главаря». Первая мысль была о том, что дерутся петухи, но неожиданно наступившая тишина принесла с собой какую-то тревогу. Перестали петь птицы. Будто разом всё замерло вокруг, затаилось. И только хлопанье крыльев птицы нарушало воцарившуюся тишину, и казалось оно, хлопанье, бесконечно долгим и совершенно неуместным.

Через какое-то время возня у столика прекратилась, неподалёку в кустах забормотал, но тут же затих, словно устыдившись своей бестактности, молодой тетерев. Ток замолчал… Некоторое время я ещё сидел в надежде, что птицы подадут голоса, – но напрасно. Тетерева покинули свадебное токовище.

Как это и бывает, неожиданно рассвело. Стало понятно, что ничего путного снять уже не получится. Я выбрался из укрытия, собрал свои причиндалы (камеру, раскладной стульчик, фонарик, ружьё) и побрел к машине, которую оставил метрах в двухстах на дороге.

Моя «Нива» стояла с другой стороны тока, так что обратный путь пролегал через место ночного происшествия. Дойдя до столика, я решил осмотреть площадку, где токовал «главарь».

В самом центре пятачка, на чистом вытоптанном месте я нашёл кучу тетеревиных перьев, метрах в трёх-четырёх – ещё одну кучку, несколько поменьше. А дальше образовалась перьевая дорожка, которая вела в густой подлесок. В том месте, где дорожка выходила на нерастаявший снег, был хорошо виден лисий след. От следа справа по сыпучей снежной крупе тянулась заметная бороздка, видать, кумушка чертила своей ношей. Всё прояснилось, всё стало понятным. И полный ужаса предсмертный крик, огласивший таёжную округу, и отчаянное, бесконечно долгое хлопанье крыльев где-то совсем рядом на поляне – всё это явилось результатом удачной охоты голодного, а потому и беспощадного хищника. И мне привелось стать свидетелем этой охоты, этой драмы, развернувшейся на лесной поляне.

О чём можно думать, плетясь утром после бессонной ночи по весенней неприбранной тайге?.. Я думал о том, что лиса испортила мне съёмку, и о том, что она устроила себе обеденный стол как раз на том месте, где обедали лесорубы.

Лиса повадилась сюда не впервой, я это заметил сразу, как только пришёл на ток: в зарослях полыни, прямо на дороге валялись разбросанные тетеревиные перья. Ну, в бурьяне – это ладно, подкралась – поймала… Но как попался ей в зубы «главарь» на чистой и ровной площадке? Этого я понять не мог. А впрочем, все мы, мужики, одинаковы: затокуешь, распушишь перья, запоёшь серенаду – и попадёшься как миленький на ровном месте.

Чужая свадьба

Наше зимовьё стояло на сопке в сосновом бору…

 Охотился я в районе небольшой речушки с характерным в наших краях названием Адьба. Тайга не особо богатая, и достоинство её заключалось в том, что туда было удобно добираться. В самом деле – 70 километров по трассе, затем два часа пешком по тайге до зимовья по сибирским меркам пустяк. А с другой стороны, чего уж Бога гневить – и зверь постоянно держался, и белки бывало в достатке. Конечно, год на год не приходится, но…  Белковать можно. Соболь же, надо признать, встречался нечасто. Зимовье стояло за речкой, на сопке, у подножия которой круглый год тихо журчал незамерзающий родник с живой водой. Подниматься от родника к зимовью, тем более тащить ведро воды было трудновато, и мы с напарником набивали на стволы деревьев вдоль тропы жерди, за которые потом брались рукой при подъёме.

Зимой воду из родника использовали только для готовки, а для мытья топили на печке в вёдрах снег. Благо вокруг его было много – и весь он белый, чистый, слегка начинённый хвоинками сосны, словно сдобная выпечка изюмом. Печка в избе стояла большая, из железной бочки. Вернее, из её половины. Превращение бочки в печку дело нехитрое. Вначале эта самая половина, обычно нижняя, отделяется от верхней с помощью двух топоров: один топор режет металл, а другой стучит по нему – а поскольку бить приходится со всей мочи, то желательно иметь и запасной топор, потому что обух «битого» часто даёт трещину.

Затем уже отделённая нижняя часть бочки переворачивается днищем вверх, и в днище тем же манером делается отверстие для трубы. И, наконец, внизу вырубается отверстие для закладки дров. Остаётся приладить хоть какую-то дверцу или заслонку – вот и вся технология. Такая печь хороша тем, что зимой на ночь можно набросать в неё толстых чурок листвяка, которые будут долго гореть, и подольше поспать, не подбрасывая. Ещё на неё можно поставить сразу несколько вёдер со снегом – места хватает. С вечера загрузишь – а утром у тебя два ведра тёплой, очень мягкой, с плавающими хвоинками воды. Какая роскошь!

 Интерьер зимовья без затей, можно сказать, под стать печке. Под потолком вокруг трубы висят на проволоке жерди для просушки одежды. Внизу вокруг печки – квадратный короб в одну доску, пространство между ним и печкой заполнено золой – от греха подальше. За печкой широкие нары – зимовьё просторное, позволяет. Входная дверь изнутри обита войлоком и шерстяным одеялом. Слева от двери на подставке ведро с питьевой водой, прикрытое фанеркой. На гвозде – железная кружка. Дальше на стене, немного повыше, прибита затейливая сухая ветка с торчащими вверх обрезанными особым манером короткими сучками. Это наш канделябр. При необходимости в избе можно добавить света – свечи всегда имелись в наличии. На боковой стене небольшое окно, возле которого примостился грубо сколоченный стол. У стола – постоянно падающая скамейка, всё руки не доходили довести до ума. В торце стола, справа – засиженная до блеска толстая чурка вместо табуретки. Керосиновая лампа то на подоконнике, то на столе. По стенам набиты гвозди, на которых висят ружья, одежда, рюкзаки и всякая всячина. На тех же стенах, под потолком –немудрёные, основательно загруженные полки.