Читать онлайн Люди

Глава 1

Боль. Интересно, буду ли я ее чувствовать когда меня будут умерщвлять. Говорят это не больно…

Твердые холодные стены маленькой камеры давят на меня с четырех сторон, а серый потолок – сверху. Я стараюсь не думать о своей клаустрофобии, и просто читать статью в журнале. Мне всегда казалось, что если я буду игнорировать проблему, которую просто не в силах решить, она потеряет для меня значение. Если она не будет волновать меня, не будет сдавливать горло, то не будет и проблемы. Сначала она станет крошечной, а потом и исчезнет вовсе.

Правила по содержанию людей, обреченных на умерщвление, гласят: нельзя смотреть новые программы по телевизору; нельзя пользоваться интернетом; и нельзя читать газеты и журналы, вышедшие после подписания договора. Разрешены диски и кассеты, записанные до.

Маленький красный плеер с пятью песнями и модные журналы десятилетней давности кажутся мне неимоверно интересными и увлекательными в ситуации, когда я пытаюсь оградиться от всего, что на меня обрушилось. Моя жизнь разрушена на мелкие кусочки, да на такие, что я не могу их отыскать. Их уже не соберешь вместе. Все кончено. Хотя до дня моего умерщвления чуть меньше двух недель, но для меня все было кончено в день подписания договора. В тот момент, в ту самую секунду, когда я поставила свою подпись под теми злосчастными словами, которые будут у меня перед глазами всю мою (необычайно короткую) жизнь.

Даю согласие на свое умерщвление.

Горло сдавливает тисками, а в животе завязывается узел. Резко закрываю глаза, досчитываю до пяти, а потом от восьмидесяти до пятидесяти, и снова открываю глаза. Я сижу на полу, потому что больше негде. На кровати я стараюсь не лежать и не сидеть в дневное время, так как потом не могу заснуть ночью. А сон сейчас – мой главный спаситель.

С того дня, как я подписала договор, прошло две недели, и с тех пор я спала по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мне почти ничего не снится, и это ничего – намного лучше моей реальности.

Так же, как лучше нее журналы и старый плеер. Я запретила себе думать, кто читал эти журналы и слушал музыку из этого плеера до меня. Тоже человек, который дал согласие на свое умерщвление. Человек, которого миссис Филлипсон или ее кухарка приготовили и подали к столу.

Нужно срочно отвлечься. Статьи по типу: Как подобрать помаду к наряду, лучшие прически, чтобы понравиться парню, и советы по уходу за собой. Одна песня из пяти – на иностранном языке. Я не знаю, о чем она, и придумываю свой перевод. Слушая эту песню, я представляю, что там поется об уютном домике в маленькой деревне, где вся семья вместе и счастлива. Мне до сих пор не верится, что я больше никогда не выйду на улицу, что не увижу маму и брата. Я больше никогда не приду в школу, хотя и не любила ходить туда. На самом деле я рада, что мои мозг и психика не дают мне утонуть в океане грусти, скорби и боли.

Я просыпаюсь очень поздно – ближе к вечеру, перечитываю журналы, которые знаю почти наизусть, часами сижу в ванной, попеременно включая очень горячую воду и очень холодную, ем.

Когда я просыпаюсь, завтрак и обед, которые мне приносят, уже остывают, и я съедаю все без аппетита, до тошноты, а когда приносят ужин – не трогаю его до поздней ночи, а тогда съедаю и ложусь спать.

Развлечений в камере мало. Всем людям разрешено выходить из своих комнат, чтобы пройтись по коридору, пообщаться между собой, но мне, честно говоря, этого не хочется. Со дня подписания договора я сижу безвылазно в своей камере.

– Эванс! – Громкий, но уставший голос охранника врывается в мое маленькое, – меньше, чем камера, – личное пространство. – Филлипсоны приглашают тебя на ужин.

Мужчина бросает розовое платье на кровать. Я не сразу вникаю в суть дела и несколько секунд попросту пялюсь на него. В голове с бешеной скоростью летают мысли, сбивая друг друга. Одна хуже другой.

– Ты чего? Давай, надевай и пошли, – нетерпеливо произносит охранник и выходит из камеры, прикрыв дверь.

Я чувствую слабость по всему телу из-за страха и боюсь, что сердце сейчас остановится. Хотя, какая разница, все равно я скоро умру. Договор подписан, и если я умру раньше назначенного дня умерщвления – это будет просто неприятность для Филлипсонов.

Согласно закону, есть очень много правил, регулирующих употребление человека в пищу. Его нужно обязательно умертвить с помощью сыворотки под названием атланди́я. А людей, которые умерли по любой другой причине, употреблять в пищу строго настрого запрещается.

Зачем они позвали меня? Я не хочу идти к ним. Правда не хочу. Если только…

Эрик.

Увидеть Эрика еще раз перед смертью. Пусть даже когда я в таком положении. Мне все равно. Я знаю, что Эрик увидит во мне все ту же девушку. Ту, которой я была до подписания договора. Я вспоминаю его глаза в день подписания, он будто бы пытался вымолить прощение. За то, что он поддерживает своего отца, за то, что он не смог меня спасти от такой ужасной участи, за то, что у Нас нет будущего и… на самом деле никогда и не было.

Камеры для людей располагаются в цокольном этаже дома, и я боюсь подниматься наверх, (не хочу, чтобы мне показывали и дразнили тем, чего меня лишили – обычной жизни, свободы, знания и спокойствия, что твоя жизнь не оборвется так скоро), но желание увидеть Эрика сильнее. Оно управляет мной, и я на автомате снимаю белую длинную рубашку, надеваю платье и смотрю в зеркало, что расположено на дверце маленького шкафа.

Я распускаю небрежный низкий хвостик, из которого торчат тусклые темно-русые локоны, и мне кажется, что становится еще хуже. Бледно-розовый цвет платья выглядит ярким по сравнению с моей бледной кожей.

Я выключаю песню, – третью в списке под названием «Это время», – и аккуратно закрываю журнал. Кладу его и плеер на маленький светлый прикроватный комод и выхожу. Пару минут назад мне было плохо, а сейчас – еще хуже. Лишь надежда увидеть Эрика дает мне сил.

Я выхожу из камеры, это ощущается странно и непревычно. Только возле моей камеры в двух шага стоит охранник.

Чарли, – так зовут охранника, что принес платье, – молча ведет меня по темному коридору. Две недели прошло с подписания договора, все эти дни я просидела одна и перекидывалась парой слов лишь с Чарли, когда тот приносил еду.

Время, что мы идем, кажется мне вечностью. Запутанный коридор со множеством поворотов и тупиков. На стенах и дверях нет никаких обозначений, и можно легко потеряться. Не знаю, как это делает Чарли, наверное, время и опыт помогают ему. Почти во всех камерах тихо, в некоторых кто-то слушает музыку, кто-то читает вслух. Я очень плохо помню, как меня вели сюда, вообще вся та неделя во время подписания договора как в тумане. Едком ядовитом тумане, который я вдыхала полной грудью, как выброшенная на сушу рыба. Которую поймали, и прокололи рот, снимая с крючка. А потом бросили на грязную землю ждать, когда ее огреют по голове и выпотрошат.

От этого сравнения меня передергивает, и я пытаюсь отогнать ужасные мысли.

Я считаю двери по бокам от меня, бесшумно шевеля губами.

Тут из-за поворота нам навстречу выходит долговязый парень. Я от неожиданности вздрагиваю. Потом поднимаю взгляд на его лицо, расслабленное и осунувшееся. Но больше всего меня настораживают его глаза – пустые, остекленевшие. Взгляд в никуда. Он очень медленно, еле волоча ноги, проходит мимо нас, даже как будто бы не заметив. У меня пробегает холодок по плечам и спине. Что с ним? Почему он так плачевно выглядит? Чарли никак это не комментирует, а я не спрашиваю. В принципе а как еще должен выглядеть человек, приговоренный к смерти?

Наконец мы выходим к лестнице. Поднимаемся по ней и оказываемся возле двери, отличающейся от всех других. Чарли долго возится, перебирая многочисленные ключи в связке, а моё сердце начинает биться еще чаще. Мерзкий звук бьющихся друг о друга ключей больно отдаёт в уши. Охранник сначала берет один ключ, немного потертый, прокручивает его в одном замке, а потом переходит к другому. Я замечаю всего пять замков. Осторожность и безопасность превыше всего, чтобы никто не смог сбежать.

Наконец пятый замок открыт, и Чарли толкает толстую дверь, пропускает меня вперед, а когда я переступаю порог, выходит сам и запирает дверь на все замки. Я думаю о тех, кто остался там, за массивной преградой между ними и свободой, между ними и жизнью. О тех людях, что были бы несказанно рады очутиться на моем месте. Мне сейчас сбежать намного легче, хоть и тоже очень сложно. Даже если я выйду из этого дома, то куда пойду? Просто некуда. Дома меня сразу найдут, а скрыться в городе будет нереально, по крайней мере на долгое время. Как только Филлипсоны узнают о пропаже (а произойдет это очень скоро), специальное подразделение по отлову беглых согласившихся на умерщвление, сразу начнет меня искать. Если верить новостям и статьям в газетах, на это у них уходит от двадцати минут до трех суток.

Нет, не нужно даже думать об этом. Какой еще побег? У меня нет шансов и нет надежды. Черт! Я же не хотела подниматься, так и знала, что подобные мысли полезут в голову, когда внешний мир обычных людей окажется так близко. Когда прямо перед носом покрутят тем, чего ты так желаешь, и снова отберут.

В гостиной дома светло и тепло, но у меня снова пробегает холодок по спине.

– Кейтлин! Как я рада тебя видеть! – Миссис Филлипсон появляется из неоткуда и касается моего плеча. – Тебе подошло платье, да? Ты в нем такая красивая.

От наигранно добрых слов не становится приятно или хорошо. Я чувствую себя еще хуже. Как эта женщина умудряется говорить такие слова и при этом оставаться такой холодной и далекой?

– Спасибо, – почти шепчу и, прокашлявшись, добавляю: – Подошло.

Кажется, говорить разучилась.

– Ну, пойдем в столовую. Ты голодна? Я приготовила очень вкусную пасту. Ты любишь пасту? – сыплет вопросами миссис Филлипсон, пока ведет меня в столовую.

Быстро киваю, едва сдерживая слезы. Домашняя атмосфера напоминает о прошлой жизни вместе с мамой и младшим братом. Я кусаю себя с внутренней стороны щеки и пытаюсь перевести мысли в другое русло.

Комната в темно-коричневом и голубом цветах, стол красиво и изящно сервирован, будто на праздник, а шторы плотно закрыты.

Я жалею об этом: мне бы так хотелось выглянуть на улицу. Наверняка это мой последний шанс увидеть ее. Я могу подойти и приоткрыть штору. Сейчас. Но я не решаюсь. Нет, не хочу в последний раз увидеть солнечный свет летнего вечера таким образом. Только размышляю, специально ли их прикрыли.

– Присаживайся. – Миссис Филлипсон указывает на стул. – Я подумала, почему бы нам не пригласить тебя на ужин? Нужно было сделать это раньше.

Я лишь заочно знакома с матерью Эрика, а ей наверное обо мне рассказал Эрик.

Я с радостью сажусь, потому что ноги плохо держат от нервов. Женщина подходит к коричневой деревянной тумбочке, на которой стоит белая ваза с голубыми цветами и фотографии. На одной я замечаю мистера Филлипсона и миссис Филлипсон c сыном, на другой – неизвестные мне люди, а в самой дальней рамке фотография, на которой Эрик изображен один. Вспоминаю на миг, как я увидела это фото впервые, кажется, это было так давно, будто бы в другой жизни.

– Не волнуйся, сегодняшний ужин с учетом твоих предпочтений в еде.

То есть без человеческого мяса. Спасибо уж.

Я сижу и не знаю куда себя деть. Миссис Филлипсон сидит напротив, постукивая длинными ногтями по пустому бокалу, и смотрит на меня пристально и с интересом. Потом наливает себе вина и делает несколько глотков.

– Тебе, наверное, одиноко в комнате, – размышляет женщина. Теперь она не смотрит на меня, ну и хорошо.

Не знаю что ей ответить. Повисает неловкая тишина, которую прерывает Грэгори Филлипсон.

Отец Эрика и лидер организации "Граждане за свободный выбор", сокращено ГЗСВ. В ней работают люди, которые поддерживают закон "О свободном выборе", который гласит что у всех граждан достигших определенного возраста есть свобода выбора, как распоряжаться своим телом и своей жизнью. Что люди могут продать свое тело другим.

Грэгори Филлипсон – чудовище для одних и любимец для других. Для меня он – символ каннибализма, пугающий до холодных мурашек.

Его громкие шаги по плитке эхом отдаются у меня в голове.

– Добрый вечер. – Низкий голос, который звучит властно даже в такой домашней обстановке.

– Грэгори, наконец-то! – произносит с улыбкой миссис Филлипсон. Ее красные губы расплываются чуть ли не по всему лицу.

Грэгори садится за стол и бросает на меня короткий взгляд.

– Были дела, София. – Несколько холодных слов и только.

– А где Эрик? – спрашивает миссис Филлипсон.

– Не знаю. Он приходил домой после обеда?

– Нет. Как ушел утром, так и не было, – грустно выдыхает миссис Филлипсон, и я ей верю.

Я чувствую себя чужой и лишней. Ворвавшейся в чужую хорошую семью, куда меня не звали, и где мне не рады. Мне так грустно. Я не должна быть здесь, я не хочу быть здесь. У меня есть дом, есть семья, которая меня любит. Почему я должна находиться здесь?

Это несправедливо, и мне до боли в груди хочется сейчас оказаться на своей кухне, за столом вместе с мамой и братом. Пусть еда будет не моя любимая, пусть будет невкусная, я могу вообще не ужинать, только бы оказаться дома, и чтобы никакого договора. Почему это не может быть правдой? Сердце бьется уже в горле, и я чувствую, что сейчас расплачусь. Истерика вот-вот накроет меня с головой. Я дрожащей рукой беру стакан рядом с собой, но он оказывается пустым. Ищу глазами, чем его наполнить, и, не спросив, хватаю графин с водой. Наливаю и делаю первый глоток. Вода оказывается теплой и сладкой. Противно. Но я пью ее маленькими глотками, сконцентрировавшись на вкусе, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Я выпиваю весь стакан и ставлю обратно на стол.

Может сказать, что я плохо себя чувствую, и они отпустят меня обратно в камеру? Но тогда я не увижу Эрика.

Я решаю остаться, мне уже нечего терять, и я должна его увидеть.

Мистер Филлипсон смотрит в телефон, а миссис Филлипсон вертит в руках бокал с вином. Вроде бы они не заметили моего минутного помутнения, и хорошо.

Время тянется. Меня тошнит от нервов. Болит голова. Ладони вспотели, и я вытираю их об платье под столом.

Раздаются шаги и я сразу понимаю, что это Эрик.

Он появляется у меня из-за спины поэтому я только слышу его голос.

– Извините за опоздание… – Он не заканчивает, видя меня, останавливается на пути к столу.

Я не выдерживаю и оборачиваюсь.

Мы встречаемся взглядами. Он удивлен. Я смотрю на него. Он – на меня.

Он не знал, что я буду здесь?

Эрик произносит с вымученной улыбкой:

– Привет, Кейтлин. – он произносит мое имя так, будто это приносит ему физическую боль.

– Привет, Эрик. – Я выдыхаю его имя, будто в нем мое спасение.

Я смотрю на него как в последний раз, потому что это и вправду последний. День моего умерщвления назначен на следующую неделю, вряд ли мы еще увидимся. Это конец. Если наша история не успела толком начаться, может ли она закончиться?

Его черные волосы взлохмачены, синие глаза цвета теплого океана, что окружает нашу страну, смотрят прямо на меня, не моргая. Обычная черная футболка обтягивает широкие плечи. На шее висит серебряная цепочка, а кулон спрятан под футболку. Но я знаю как он выглядит – серый прямоугольник с гравировкой.

– Как прошел твой день, Эрик? – мило спрашивает София, прерывая наш с Эриком зрительный контакт.

Эрик приходит в себя и садится за стол.

– Нормально, как обычно. – Он нервно, без интереса водит вилкой по тарелке, бросая в мою сторону быстрые взгляды.

У меня тоже нет аппетита.

– Я видел твоего отца на днях, Кейтлин, – начинает Грэгори. – Должен сказать, он не выглядит убитым горем по своей дочери. Я бы сказал, что его больше волнует, сколько лет ему дадут.

– Я и не сомневалась. – Едкие слова вылетают, и я не успеваю обдумать, что говорю.

– Это же твой отец! Как ты можешь говорить такое? – встревает София.

– Мы все знаем Луиса. Не нужно давить на Кейтлин. – Слова поддержки от Эрика отдаются теплом прямо в сердце.

– Никто и не давит, – бросает София. – Мне лишь грустно, что у Кейтлин с ее отцом такие отношения. Это ужасно, когда родители не любят и не оберегают своих детей.

Я согласна с ней, но мне очень хочется бросить, что когда одни люди едят других, это тоже ужасно, но я сдерживаюсь.

– У них была довольно необычная ситуация, дорогая, – парирует Грэгори. – Но я согласен с тобой, он даже не попытался. Будто бы Кейтлин была обязана расплачиваться за его ошибки. Он знал, на что идет, знал, что может пострадать не только он, но и вся семья, но все равно занимался этим.

– Может, хватит? – громко и твердо произносит Эрик. – Кейтлин неприятно это все выслушивать!

– Ладно… извини, Кейтлин, – отвечает Грэгори понуро.

Я удивляюсь, что он умеет просить прощение.

– Да, прости, мы не хотели ставить тебя в неловкое положение, – подхватывает София.

– Проехали, – выдавливаю из себя я. Мне ужасно неловко, и я не хочу заострять на этом внимание.

Мой отец работал в офисе. Никаких подробностей, потому что он был не особо разговорчивым, точнее он вообще не разговаривал с нами, за редким исключением. А о том, чтобы опуститься до рассказа, как прошел его день и чем он занимался сегодня, и речи быть не могло. Он приходил домой вечером, и его отдыху никто не смел мешать – ни жена, ни дети.

Месяц назад все узнали, что он занимался незаконной продажей людей. Подробностей я не знаю, это было засекречено. Но того, что рассказали нашей семье и общественности, мне хватило.

Он работал в маленькой компании, которая составляла договоры о продаже людей и забирала себе процент со сделок. Одни обращались, чтобы предложить себя на продажу, другие – чтобы выбрать из имеющегося ассортимента кого-нибудь для себя. Мой отец проводил часть продаж неофициально и присваивал все деньги себе.

Отец увлекся и стал проводить нелегально слишком много сделок, и тогда компания заметила, что выручка упала. Начались проверки, отца взяли с поличным и после нашли множество нелегально составленных договоров. Его забрали в место содержания под стражей, сразу же с работы, в тот же день.

Всем этим занималась Организация, следящая за порядком в сфере каннибализма, которая называется «Ордо». Она бдит за тем, чтобы соблюдались все законы и правила, а если кто-то их нарушает – наказывает.

Я помню день, когда к нам пришли сотрудники Ордо. Мы были дома втроем – я, мама и брат. Брат сидел в своей комнате, а мне с мамой пришлось разговаривать с гостями.

Они были отстраненными и холодными, говорили четко и ровно. Они рассказали, что отца будут судить и, скорее всего, он получит пожизненный срок. Но преступление его было буквально против основ, на которых держаться правила об умерщвлении. Все договоры должны быть под контролем страны. Но отец, в глазах Правительства, ГЗСВ и Ордо, возомнил себя выше страны и решил, что вправе распоряжатся жизнями людей.

– Вам так легко этого не простят, – произнес мужчина, сидевший на диване напротив нас с мамой. – Они просто не могут. Когда я говорю «они», я имею в виду Правительство. Простить вас будет стоить им очень дорого, а они не готовы платить, поэтому заплатить придется вам.

Тогда я еще не понимала, что все это значит.

– Кто-то из семьи мистера Эванса должен подписать договор об умерщвлении. Чтобы показать благосклонность к Правительству и закону о свободном выборе.

Я отгоняю воспоминания из прошлого. Ничего уже не изменишь и не исправишь. Я ем понемногу, через силу, больше создавая вид. И бросаю короткие взгляды на Эрика. Ничто не вечно, и ужин тоже заканчивается.

София подзывает к себе Чарли, берет у него ключи и передает их сыну:

– Эрик, проведи Кейтлин обратно.

Он молча подходит ко мне и смотрит в глаза, будто бы спрашивая разрешения. Я киваю, и мы направляемся к двери.

За всю дорогу к камерам Эрик произносит только «прости». Но я слышу в этом одном слове так много. Я не знаю, что ответить. Мне так много хочется сказать ему, но ни одно слово не срывается с губ.

Когда мы проходим по коридору, издалека вдруг доносится истошный крик.

– Кто это? – спрашиваю я и замечаю, как непроизвольно подвигаюсь ближе к Эрику.

– Не бойся и не бери в голову, – мягко произносит Эрик и идет дальше, заметно ускорив шаг.

А крики только усиливаются. Нам навстречу выходит мужчина, одетый в ту же форму, что и Чарли, – темно-серая кофта и свободные штаны того же цвета. Он ведет за собой девочку-подростка, которая вырывается из сильной хватки.

Мне знакомо ее лицо. Она учится в моей школе. Я как-то сидела в холле, и она вместе со своей подружкой тоже. Она в тот день должна была выступать перед своим классом с докладом и нервничала. Девочка читала свою речь подруге, но та ее не слушала. Я помню, как мне стало жаль ее. Тогда наши взгляды пересеклись, я улыбнулась ей и пожелала удачи. А теперь мы встретились при таких ужасных обстоятельствах.

Зачем она подписала договор? Зачем? Что могло случиться, что она пошла на такое?

– Что происходит? – строго спрашивает Эрик, и мы все вчетвером останавливаемся.

– Извините, мистер Филлипсон. Я веду человека в камеру…

– Почему не соблюдены все условия? – Если бы я не знала, что это произносит Эрик, мой Эрик, я бы испугалась. Его голос был строгим, суровым, но при этом он не кричал. Говорил спокойно, контролируя ситуацию.

– Извините, мистер Филлипсон, я вколол ей успокоительное, но оно еще не подействовало, – оправдывается работник.

Девочка в это время смотрит на меня. Она перестает кричать и извиваться, и теперь просто смотрит. А в глазах страх, непонимание. Интересно, она помнит, что мы учимся в одной школе? Или правильнее будет сказать – учились. Я не нахожу ничего лучше, чем улыбнуться ей. Она выдыхает.

– Так нужно было подождать. Нам нельзя нарушать правила, в любой момент могут приехать Ордо с проверкой. – Отчитывает Эрик охранника, а потом переводит взгляд на девочку и спрашивает. – Это та самая?

– Да.

– Веди ее уже в камеру, но впредь чтобы такого больше не было. Ты меня понял?

Существуют строгие правила. Как, где и за сколько купить человека. Сколько времени должно пройти после подписания договора до умерщвления. Минимум – двадцать дней, максимум – один год. Правила содержания человека до умерщвления. Сама процедура умерщвления.

За несоблюдение правил предусмотрено наказание. Устное предупреждение, штраф, занесение в черный список (находясь в котором, ты не можешь законно купить человека или продать себя) или даже лишение свободы.

–Да, мистер Филлипсон, – отвечает работник, уходит сам и уводит за собой девочку. Она упирается, но уже не кричит.

Эрик берет меня за руку и ведет прочь. Я еле успеваю за его длинными ногами. Поднимаю голову, чтобы посмотреть на него: он, нахмурив брови и поджав губы, смотрит прямо перед собой. Я замечаю, как он напряжен. Мы буквально добегаем до моей камеры, Эрик отпускает мою руку, перед этим сжав сильнее на пару секунд.

Я вспоминаю ту девочку. Она же младше меня, а договор можно подписать лишь с семнадцати, мне-то через месяц исполнилось бы восемнадцать, но ей?

– Сколько ей лет? – спрашиваю я.

– Четырнадцать, – отвечает Эрик, поняв, про кого я спрашиваю, его взгляд блуждает от пола к стенам.

Четырнадцать? Но этого не может быть. Как?

– Но…

– На прошлой неделе подписали изменение. Возрастной ценз снизили до четырнадцати.

Я не могу поверить в это. Зачем? Это же ужасно.

Моему брату десять, ему ничего не угрожает еще четыре года, да и «Ордо» обещали, что если я подпишу договор, мама с братом будут в безопасности. Я пытаюсь не накручивать себя, но плохо получается.

Эрику вообще-то нельзя мне это говорить, нельзя сообщать новости, но я благодарна, что он рассказал.

Я опираюсь на дверь в свою камеру и снова смотрю на Эрика. Теперь он тоже смотрит на меня, пронизывающе. Я вглядываюсь в его синие глаза, в его прямые черты лица, мне хочется дотронуться до него. Просто провести пальцами по щеке или по волосам. Напомнить рукам, каково это – касаться Эрика. Напомнить себе и унести это с собой в тот злосчастный день, который вот-вот наступит. Эрик делает шаг вперед, он не прикосается ко мне, но взгляд его сапфировых глаз, удерживает на месте.

– Будь счастлив, – шепчу я.

– Кейтлин… – от боли в голосе Эрика мое сердце сжимается.

– И живи за нас двоих.

Я вижу по глазам что внутри у Эрика бурлят эмоции. На его лицо ложится тень грусти, он стискивает зубы.

Я привстаю на цыпочки, и прикрыв глаза целую его в щеку. Легкое прикосновение губ к гладкой выбритой коже. Оставляю невидимый след.

Я на ощупь нахожу ручку от двери, не отрывая взгляда от Эрика.

– Прости если сможешь, что оставляю тебя. – Произношу я, имея в виду, что скоро умру.

Я открываю дверь, Эрик в порыве тянется ко мне, но быстро отступает, я шагаю через порог, а он остается в коридоре. Мои руки дрожат когда я закрываю дверь.

Делаю вдох и понимаю, что в камере пахнет не так, как наверху или в коридоре. Я не замечала этого, потому что впервые вышла из нее. Теперь я ощущаю разницу, пахнет не плохо, но меня начинает мутить.

Сползаю спиной по двери, сажусь на пол и чувствую, как теплые слезы катятся из глаз. Я не останавливаю их. Я столько держалась. Больше не могу. Они льются по щекам, согревая их.

Пожалуйста, не уходи. Зайди и обними меня. Пожалуйста, не оставляй меня. Мне так страшно. Но Эрик не слышит моих молчаливых просьб, а я слышу его шаги. Они становятся все тише и тише, а потом и вовсе исчезают. Он ушел. И больше не придет. Я никогда его не увижу. Это конец. Почему мне так больно?

Глава 2

Я бегу по холодному полу. Мимо на стенах пролетают картины. Я стараюсь бежать быстро, но ноги меня не слушаются и лишь медленно волочатся. Я должна успеть, я должна…

Подбегаю к двери, распахиваю ее и сразу же врываюсь в комнату. Джордж, мой брат, стоит на коленях в воде. Почему в комнате столько воды? Мои ноги намокают и начинают болеть от холода. Мне больно стоять.

– Это не вода, – произносит мой младший брат, будто прочитав мои мысли. – Это атландия, Кейтлин.

Что? Я не понимаю. Откуда ее здесь столько, и зачем?

– Вставай, пошли отсюда, – произношу я, подходя к брату, но с каждым моим шагом воды или атландии становится все больше, сначала по щиколотку, потом по колено, по живот, и, когда я касаюсь руки брата под водой, ему уже по шею. Я хватаю его за руку и тяну к двери, через которую вошла. Но как бы я ни старалась, нас тянет в обратную сторону. Засасывает обратно.

– Мы все утонем в атландии, – произносит Джордж.

Вода накрывает меня с головой, и мне становится нечем дышать. Я никогда не любила нырять и задерживать воздух под водой. Но Джордж в этом мастер, и я думаю о том, что он справится. Я не дышу пару секунд, потом еще несколько. Легкие болят, хочется вздохнуть. Я крепко держу брата за руку и пытаюсь продвинуться к двери, до каждый шаг вперед отбрасывает меня обратно. Последнее, что я слышу – это голос Джорджа, ясный, громкий, ровный.

– Мы все утонем. Мы все утонем, мы все утонем в атландии.

******************

Я просыпаюсь. Мне до сих пор кажется, что я тону, но это не так, по крайней мере не буквально. Моя кожа и футболка, в которой я сплю, влажные от пота. Мне хочется снять ее с себя и принять душ, чтобы смыть пот и неприятные ощущения после ночного кошмара. Отлично, теперь и во снах мне не будет покоя.

С того момента, как я подписала договор, мне снился хороший сон один раз, все остальные ночи я проводила в бессознательном состоянии. И мне нравилось это. Сон был мои спасением.

Я повторяю про себя, что с мамой и братом все будет хорошо, и иду в ванную комнату. Здесь нет душевой кабины, только маленькая ванная, еще более маленькая раковина, тумбочка под ней и туалет. Я раздеваюсь и забираюсь в ванную. Включаю душ и направляю его на себя. Я сижу так некоторое время и прокручиваю сон у себя в голове пару раз. Кожа краснеет от горячей воды и приятно пульсирует. Я вылезаю из ванны и чищу зубы. Вытираюсь мягким полотенцем, надеваю длинную футболку и свободные шорты. Смотрю на часы, которые висят на стене. Без пятнадцати семь. За последние две недели я ни разу так рано не вставала. Но спать не хочется: вдруг приснится еще кошмар. Мне всегда было сложно заснуть снова, если я просыпалась от кошмара.

Здесь я привыкла сразу же есть после пробуждения. Интересно во сколько Чарли приносит завтрак?

Журналы или плеер? Ничего из этого не вызывает у меня интерес. Я застилаю кровать и сажусь на пол. В голову сразу начинают лезть мысли о вчерашнем вечере. Неприятный разговор с Грэгори и Софией, понижение возрастного ценза, тот странный тип и та бедная девочка.

Кто-то стучится в дверь. Наконец-то Чарли принес завтрак. Я быстро ложусь на кровать и закрываю глаза, притворяюсь, будто бы сплю – не хочу разговаривать с ним. Пусть он, как всегда, положит его на тумбочку и уходит. Я лежу полминуты, но никто не заходит. Значит, это не Чарли с едой. Но тогда кто? Стук повторяется. Я аккуратно встаю и подхожу к двери.

– Кто там? – Мне почему-то становится страшно.

– Привет! Меня зовут Джон. Я тоже подписал договор об умерщвлении. Хотел предложить тебе вместе позавтракать.

Что? Какой еще Джон? В смысле вместе завтракать? Он, наверное, ненормальный. И что мне сказать?

– Нет, спасибо.

– Я просто заметил, что ты все время сидишь в камере, не выходишь и не говоришь ни с кем. Вот я и подумал тебе предложить, может быть ты стесняешься.

Какой он… Зачем я ему нужна? Ну сижу себе и сижу, никого не трогаю. Он что, типа такой сердобольный?

– Ладно, не хочешь, не буду давить на тебя. Если что, выходишь, потом налево, прямо до конца, самая последняя дверь – это моя. Заходи, когда захочешь.

Слышу шаги. Уходит. Шаги затихают и пропадают. Ну наконец-то. Выглядываю тихонько из-за двери и вижу, как кто-то стоит прямо передо мной. Молодой парень, не старше Эрика, в зеленой клетчатой рубашке и темных штанах. Светлые волосы аккуратно расчесаны и приглажены. Он ярко улыбается и смотрит с явным ехидством. Радуется, что провел меня. Огонек в его зеленых глазах меня раздражает.

– Мышонок выглянул из норы? – задорно усмехается, как я понимаю, Джон.

– Чего?

– Джон. Приятно познакомится. – Он протягивает мне ладонь, я смотрю на нее в ступоре и растерянности.

– Ладно, скажешь хоть, как тебя зовут? – Парень опускает руку, не дождавшись рукопожатия.

– Кейтлин, – произношу я, с опаской глядя на незваного гостя.

– Красивое имя.

Джон нерешительно проводит рукой по затылку. Понятно. За напускной храбростью и ребячеством он прячет неловкость. Или ему стало неловко от моей реакции на него. Так часто бывает: люди принимают мои отстраненность и холодность за высокомерие, хотя мне просто не по себе, когда я разговариваю с незнакомыми или малознакомыми людьми. Это просто стеснение. Хотя должна признаться, в этот раз примешивается еще и возмущение.

– Кто проснулся так рано? – Из-за поворота выныривает Чарли. – Чего это ты, а?

Он катит тележку на колесиках, на которой стоят контейнеры с едой. Стучится в соседнюю камеру, заходит туда на пару секунд, чтобы отнести завтрак, и направляется к нам. Я молчу.

– Доброе утро, Чар, – здоровается Джон.

Чар? Они что, друзья? Этот Джон, видимо, до всех доколупывается.

– Доброе, доброе, – отвечает Чарли. Почему у всех такое хорошее настроение? Почему они такие громкие? Чарли направляется ко мне справа, а Джон стоит напротив, мне почему-то становится трудно дышать.

– Захотела впервые попить горячий кофе, а не остывший? – обращается ко мне Чарли и подает белый контейнер с едой и теплый картонный стаканчик с кофе. Я беру молча, стараясь не сильно хмуриться. Чарли дает такой же контейнер и стаканчик Джону и катит свою тележку дальше.

– Не передумала на счет моего предложения? – спрашивает Джон.

– Почему ты здесь? – вопросом на вопрос отвечаю я.

Если он из тех ненормальных, которые тащатся от мысли, что их съедят (таких немного, но все же они существуют), я не буду с ним общаться. Обычно люди продают себя, чтобы заработать в безвыходных ситуациях, но есть и те, для кого это – мечта. Они отправляются в камеры ожидания, как на курорт.

– Моя мама болеет, ей нужны деньги на лечение. Большие деньги, – просто отвечает Джон, будто бы смирившись. Будто бы он не подписал себе смертный договор, а просто устроился на работу. Тяжёлую, но все же высокооплачиваемую.

– Понятно. – Мне жаль Джона и его мать, но не больше и не меньше. Очень трудно сочувствовать людям и переживать за них, когда ты тоже в ужасной ситуации.

– Ладно, пошли, – произношу я, и глаза Джона загораются.

Я сама удивляюсь себе. Не знаю, зачем, но я просто соглашаюсь.

Делаю глоток горячего кофе. Хорошо. Все это так отличается от моих предыдущих дней в камере, что я ненароком забываюсь и, может быть, даже успокаиваюсь.

Мы проходим по узкому коридору. Так как мы находимся в конце цокольного этажа, темно-серые двери, ведущие в камеры расположены только справа, слева глухая стена.

Интересно все камеры одинаковые? По крайней мере я увижу ещё одну помимо своей.

Я не знаю, какие из камер сейчас пусты, а какие держат внутри человека или, может быть даже, нескольких. Согласно слухам, у Филлипсонов всегда все камеры заняты, у них одни из лучших условий для хранения людей.

Ну конечно же, ведь Грэгори лидер ГЗСВ и держит репутацию. По закону Атландии после подписания договора должно пройти минимум две недели или максимум год после того, как человек будет умерщвлен. День умерщвления должен быть указан в договоре. Мой день умерщвления чуть меньше, чем через две недели – через двенадцать дней.

Мы доходим до камеры Джона, и он, открыв дверь, пропускает меня вперед. Я захожу и оглядываюсь, с сожалением замечая что его камера ничем не отличается от моей.

– Что я должен сказать? Ну… чувствуй себя как дома, – по-доброму усмехается Джон, даже немного неловко.

Я не отвечаю.

– Садись. – Джон указыват на кровать.

Я осторожно присаживаюсь, и Джон садиться следом, разворачиваясь всем телом ко мне. Слишком близко. Я немного отсаживаюсь, насколько позволяет размер кровати.

Делаю ещё глоток кофе. В желудке непривычно и неприятно пусто. Открываю контейнеры с едой. Овсяная каша с фиолетовым джемом. Сэндвич с курицей, салатом и помидорами.

Я жую первую ложку каши, и перемешиваю джем.

– Ты не особо любишь говорить, да? –  спрашивает он как-то с жалостью и удивлением.

Поднимаю на него взгляд и отправляю в рот ещё одну ложку каши. Джем оказывается черничным и очень вкусным.

Джон издает смешок.

– Я знаю, почему ты здесь. – Произносит он легко. – Я переехал сюда спустя неделю после тебя.

Черт. Зачем он поднял эту тему? Я пытаюсь сохранить рассудок и не хочу обсуждать и проживать это вновь и вновь. Я сжимаю ложку слишком сильно, пытаясь отвлечься.

– И знаешь, между нами, – снижает он голос до шепота, – я считаю с тобой поступили нечестно.

– Если ты продолжишь говорить об этом, я уйду. – Произношу я серьезно.

– Ладно, ладно. –  Он поднимает руки в примирительно жесте, будто бы успокаивая меня. –  А о чем ты хочешь поговорить? Если вообще хочешь. Могу рассказать что-нибудь, а ты послушаешь.

– Какое твое любимое время года?

Джон явно не ожидал такого вопроса, да и, наверное, вообще, что я что-то спрошу сама, поэтому теряется на пару секунд, но быстро спохватывается и отвечает:

– Зима.

Я ненамеренно фыркаю.

– Что такое?

– Да нет, ничего. Просто зима занимает четвертое место в моем топе. А у тебя – первое. Неудивительно.

– Ты знаешь меня всего несколько минут, а уже противопоставляешь нас? Почему нам не может нравиться что-то одно?

Я молча и теперь более неловко доедаю кашу. После подписания договора у меня появилась удобная особенность: не отвечать, если не хочу. В обычной жизни это было бы странно и грубо, но здесь и сейчас мне все равно.

– Мне нравится зима за ее холод, – продолжает Джон, поняв, что ответа не дождется. –  Знаешь, когда на улице минус, а ты сидишь в теплой комнате и занимаешься своими обычными делами, или на кухне есть готовишь, а за окном метель. Но она не страшна тебе, хоть и близко. Ты можешь наблюдать за снегом, можешь любоваться им в свете фонарей, но тебе не холодно, и снежинки не летят противно в лицо.

Я удивляюсь, что ему нравится в зиме почти то же, что и мне. Откладываю пустую тарелку из-под каши и беру сэндвич.

– А ты любишь быть в центре внимания, да?

Я думаю, что он опять прикалывается надо мной из-за моей скрытности и спокойствия, но тут он продолжает, и меня прошибает холодный пот.

– Помню, как вы приехали. Точнее, вернулись. В школе тогда все говорили о вас.

Когда я была маленькой, а мой брат только-только родился, наши родители развелись. И мы с новорожденным братом и мамой уехали на ее родину. Из Атландии сложно уехать. Нужны веские причины. Нам тогда, можно сказать, повезло, ведь мама не работала и не имела своего жилья в Атландии, а на родине у нее осталась семья, которая согласилась нас принять. По крайней мере мама так думала до того, как родня бросила ее с двумя детьми. Нам сложно жилось в то время, и мама решила, что нужно возвращаться. Она помирилась с отцом. Но я даже не знаю, что сложнее: выехать из Атландии или въехать. Нам вновь повезло, – если возвращение в страну, где меня теперь хотят убить, можно считать везением, – нас, как граждан этой страны, впустили обратно. Я помню, как на меня смотрели на родине мамы – как на чужую, странную девочку с острова, про который рассказывают страшилки. И половина из них – правда. Когда я вернулась в Атландию, на меня тоже странно пялились. Не каждый день в город, в котором ты живешь, приезжают из другой страны. Правда потом все привыкли, ведь все-таки я родилась в Атландии. И я перестала быть диковинкой. Не знаю, с чего это Джон вспомнил об этой истории.

Я доела свой завтрак. Я не голодна, но хотелось заполнить желудок еще. Разговор утомил меня, а я еще и мало поспала.

– Спать хочется, – произношу я и встаю с пола.

Забираю пустую грязную посуду, прижимаю ее к футболке и поворачиваюсь к двери.

– Знаешь, а мне понравился наш завтрак. Может пообедаем сегодня тоже вместе? Как ты поспишь.

– Я подумаю, – говорю я, хотя знаю, что не повторим. Мне и одного раза хватило. Слишком уж ты разговорчивый, да еще и на неприятные темы.

– Тебя проводить? – спрашивает Джон. И я почему-то бешусь от этого.

Его хорошее настроение еще сильнее портит мое, и без того плохое. Как он может быть таким радостным и делать вид, будто мы и правда просто завтракали у него в гостях? На свободе. А не в камере ожидания умерщвления. И будто он предлагает мне дойти до дома, а не до моей камеры. Ужас.

Я сжимаю пустые боксы и выбегаю в коридор. Прощай, Джон, было не очень приятно с тобой познакомиться.

Черт! Я плохо помню, как возвращаться. Иду прямо и надеюсь, что никого не встречу. Дохожу до поворота и вижу впереди ряды совершенно одинаковых дверей. Они не запираются, у них буквально нет замочных скважин. Я, надеясь, что правильно выбрала дверь, – не хочу завалиться к кому-то чужому, – открываю ее.

И выдыхаю.

Моя камера.

Я удивляюсь собственной реакции. После приятно болезненной встречи с Эриком, после выматывающего и взбалмошного знакомства с Джоном привычная и одинокая камера кажется…

Тихой.

Спокойной.

Мирной.

Не выводящей на эмоции. То, что надо мне сейчас.

Я бросаю грязную посуду на тумбочку, а сама падаю на кровать, и укрываюсь одеялом. Сон мягко накрывает меня, и я засыпаю.

Просыпаюсь ближе к вечеру.

Чарли приносит ужин. Он даже открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает, когда видит мое тоскливое лицо.

Он уходит, тяжело вздохнув.

Я ужинаю и принимаю душ, чищу зубы. Снова ложусь в постель. Сон – мой лучший друг – снова спасает меня от реальности и собственных мыслей о том, что я уже потеряла и что еще предстоит потерять.

Или о том, что у меня забрали и еще заберут в скором будущем?

Глава 3

Следующие два дня проходят спокойно и безопасно. Джон больше не приходит ко мне. Это и к лучшему, так я могу не позволять своим эмоциям делать мне больно.

Я отбрасываю мысли о семье и Эрике каждый раз, когда они норовят вгрызться мне в голову.

Я не принимаю свою реальность и просто избегаю ее… так легче. Не думать о свободе, будто ее и нет. Нет мира за стенами камеры. Весь мой мир уменьшается до одной песни и одного журнала. Одна и та же песня на повторе. Я читаю один и тот же журнал. Перечитываю его в пятый раз, в десятый, двадцатый. Песня въедается в сознание. Слова теряют смысл.

Но тут, спустя еще десяток перечитываний журнала, когда текст статьи смешивается с текстом песни в непонятную, но успокаивающую кашу, кто-то трясет меня за плечо, и я испуганно отшатываюсь.

– Это я. Не бойся.

Джон. Опять. Что он делает в моей камере?

Мир снова обрушивается на меня. Возвращается в десять раз ярче и сильнее. Джон выключил песню, и теперь без нее так непривычно. В голову, больше незанятую чтением, ползут едкие мысли.

– Прости. Я стучал и звал тебя, но ты не отвечала. Испугался, что с тобой что-то случилось. Вот и зашел. – объясняется Джон и смотрит одновременно виновато и боязливо.

– А ты не подумал что я просто не хочу с тобой разговаривать или типа того, а? – Лучшая защита – это нападение.

Джон виновато опускает взгляд, а потом и вовсе зажмуривается.

– Прости, мне не стоило нарушать твои границы.

Я встаю с пола и сажусь на кровать. И что мне делать теперь?

– Я зашел, а ты тут на полу. Я зову, зову, а ты не реагируешь. Нет, ты, конечно, не отличаешься общительностью и все такое, но… – Он смотрит мне прямо в глаза. – Ты в порядке?

– О нет! Только не начинай, пожалуйста. Мне, знаешь ли, и так тошно.

Держись, Кейтлин. Просто сосредоточься на этом приставучем парне. Он скоро уйдет, и ты вернешься к журналу.

– Я лишь хотел помочь тебе.

– Ты не можешь мне помочь! – Вырывается у меня. – Я просто пытаюсь сделать так, чтобы мне было как можно легче дожить до моего дня умерщвления, понятно? Я не хочу обсуждать, что я чувствую, потому что стоит мне задуматься обо всем этом… И я буквально чувствую, как мне физически становится больно. И я будто задыхаюсь.

Я вспоминаю свои первые дни в камере. Все так и было. Тогда я впервые поняла, каково это, когда у тебя не остается слез для плача, и ты просто стонешь и кричишь на сухую. Когда тебе буквально хочется рвать волосы на голове и причинять себе боль. Когда задыхаешься от страха и отчаяния.

– Так что оставь меня в покое и не усложняй! – срываюсь я.

Зачем он вырвал меня из моего спокойствия? Что ему нужно от меня? Чего он добивается?

Джон виновато вздыхает.

– Прости.

– Хватит извиняться! Просто уходи.

– Я понял. Ты сбегаешь от самой себя. Я понимаю тебя и ни в коем случае не осуждаю, Кейтлин.

Я смотрю на него и пытаюсь не заплакать.

– Но ты можешь взять меня с собой? – вдруг спрашивает Джон и я не понимаю, о чем он.

– Что?

– Давай вместе прятаться от этого, – предлагает Джон. – Я могу показать тебе кое-что лучше, чем вот так входить в транс.

– Что ты имеешь в виду?

– Знаешь, в чем плюс нашего с тобой положения? – спрашивает Джон и сразу же отвечает на свой вопрос: – Нам нечего больше терять. Свои жизни мы потеряли, как только подписали договор.

Я не согласна с ним, что то что нам нечего терять – это плюс. Не понимаю, к чему он клонит и почему я вообще его слушаю.

– В этом доме есть несколько секретных ходов. Некоторые из них всегда закрыты, некоторые бывают открыты. Хочешь, я покажу тебе их? Можем прогуляться.

Признаю, что он заинтересовал меня. Может быть, есть еще способ убежать от реальности? Не обязательно делать так, как я делала пару минут назад. Тем более от этого у меня разболелась голова. Я просто пройдусь по каким-то проходам. Не буду думать о договоре, дне, что скоро наступит, и о маме с братом. И об Эрике.

Я встаю с кровати и, глядя Джону прямо в глаза, произношу:

– Только с одним условием.

– Конечно! – отвечает радостный и весьма удивленный Джон.

– Никаких разговоров о семье, жизни до договора и об умерщвлении.

***

Мы выходим из моей камеры, и Джон ведет меня к своей, но мы проходим мимо и направляемся дальше. Упираемся в тупик, в дверь, которая отличается от всех остальных дверей, что ведут в камеры. Эта меньше и черная. Джон оглядывается и достает что-то из кармана. А потом подносит это что-то к двери и открывает ее.

– Где ты взял ключ?

Джон самодовольно ухмыляется.

– Ты что, украл его?

– Не волнуйся. Он просто подумает, что потерял его.

– Он?

– Охранник.

Я закатываю глаза и протискиваюсь в дверь мимо него. Делаю пару шагов и слышу смешок сзади. Джон заходит после меня, прикрывает дверь и останавливается совсем рядом. Я не могу идти дальше. Здесь слишком темно. Маленькие тусклые светильники на потолке не особо помогают, а только добавляют пугающей атмосферы.

– А ты, случайно, не украл фонарик? – Интересуюсь я.

– К сожалению, нет, но к следующему разу придумаю что-нибудь.

К следующему разу? Ладно, проехали.

– Давай, я пойду первым, – произносит Джон и проходит вперед. – Здесь не так уж и темно, глаза скоро привыкнут. Возьми меня за руку.

Я не говорю ему, что боюсь темноты и тесноты.

– Ладно, пошли, – отвечаю я, но не беру его за руку, потому что мне это все равно не поможет.

Джон начинает идти, и я следую за ним. Во что я ввязалась? По бокам темные стены, проход довольно узкий – максимум два человека смогут пройти бок о бок. На потолке через каждые метров десять – белые или зеленоватые неяркие светильники.

Мы идем молча. Джон, может быть, и хочет поговорить, но, наверное, боится спугнуть меня, боится, что я вернусь обратно.

Смогу ли я и вправду развернуться и дойти до той черной двери сама? Скорее всего, нет. По крайней мере пока у меня нет серьезной причины. Но Джону совсем не обязательно об этом знать.

Здесь, – практически в полной темноте, тишине и за пределами камеры, – мне становится легче дышать. Я слежу за каждым своим шагом. Поменять обстановку и правда было отличным решением. Уйти от проблем можно не только мысленно, но и физически. Камера кажется такой далекой, как и день умерщвления. Все осталось за черной дверью. А здесь, в освещении тусклых фонарей, в приятном запахе сырости, в звуках наших шагов нет ничего плохого. Только умиротворение и расслабленность. Я вдыхаю воздух полной грудью и спокойно выдыхаю, а потом еще раз и еще. И с каждым вздохом, с каждым шагом мне становится все лучше и лучше.

Мы доходим до еще одной двери. Джон быстро открывает ее даже без ключа. Находит на ощупь выключатель. Загорается свет. Теплый и яркий. После прогулки по темным проходам этот свет обволакивает и обнимает. Я захожу внутрь и тут же понимаю, куда мы пришли. Сердце пропускает удар, а потом начинает биться с двойной скоростью.

Кладовая.

Перед глазами проносится тот день.

flashback

Год назад.

– Я сейчас принесу тебе сухую одежду. – Сказал Эрик.

Несмотря на влажные волосы и промокшее платье, которон довольно неприятно липло к коже, я чувствовала себя хорошо. Даже если бы я промокла насквозь в ледяной воде, я бы не ушла домой, не отказалась бы от того, что сейчас происходило.

Эрик скрылся за дверью, тоже промокший под осеннем дождем.

Я знала, что сегодня вечером должен пойти дождь, но все равно не смогла отказаться от предложения Эрика прогуляться по берегу. По тому самому, на котором мы впервые увидели друг друга. О том, чтобы зайти в воду, не могло быть и речи, потому что было слишком холодно, а темно-серые густые тучи не пропускали солнце. Я не заметила, как прошло несколько часов. С Эриком так всегда. Он занимал все мои мысли и чувства, когда находился рядом.

Первые капли холодного дождя накрыли нас, когда мы спускались с маленькой горы. Дождь начался резко, и ему не нужен был разгон, чтобы полить со всей силы. Земля быстро промокла и превратилась в непроходимое месиво, которое липло к кедам.

А теперь мы были у Эрика дома, на минус первом или, даже может быть, минус втором этаже. В кладовой, как он сказал. Здесь хранились вещи которыми они пользовались нечасто, и ненужные вещи, которые жалко выбросить или которые могут все-таки когда-нибудь пригодиться. Среди этих вещей семья Филлипсон хранила старые фотографии.

Послышались приглушенные шаги, а потом появился Эрик.

– Чистая футболка и полотенце. – Он протянул мне их, его теплые пальцы коснулись на мгновение моих холодных ладоней.

– Ты переодевайся, а схожу нам за чаем.

Я сняла мокрое платье и повесила на спинку дивана, чтобы оно высохло. Вытерлась полотонецем и промокнула им волосы. Футболка оказалась мне велика, и прикрывала бедра, но все равно была короче платья.

Эрик пришел с подносом.

– Черный чай с бергамотом, и вишневый пирог.

Мы сидели на изношенном годами, но довольно мягком и приятном диване. Эрик нашел в коробках шерстяной плед и укрыл меня им. В этот момент я чувствовала себя так хорошо.

– Вот это мой прадедушка Маркус по отцовской линии и его жена, моя прабабушка Этель, – произнес Эрик.

Эрик держал на коленях огромный альбом для фотографий, и листал его, объясняя и рассказывая.

– Когда наступил голод, ему почти исполнилось тринадцать.

Ужасно, что ему пришлось пережить такое.

– Маркус и Этель познакомились во время голода. Им было обоим по семнадцать, они поженились спустя пол года. Мой дедушка рассказывал что они бы поженились еще раньше, но они ждали когда станут совершенолетнними.

На следующих фотографиях Этель держит на руках ребенка.

– Летом, в первый год по новому исчислению, у них родился сын. Они назвали его Генри. Это мой дедушка. Он кстати жив. Но отец с ним не ладит, и я с самого детства с ним мало общался.

Эрик листал альбом, а я рассматривала фотографии, от них веяло теплом.

– Здесь им около тридцати. – Эрик достал фотографию из альбома, перевернул ее и прочитал несколько предложений, написанных красивым почерком.

– «Моему дорогому на нашу десятую годовщину. Люблю тебя так же сильно, как в день нашей свадьбы. Давай встретим вместе следующую годовщину, и следующую…»

– Так мило. – На душе стало тепло от их любви, но грудь тут же сковало болью: они уже мертвы.

– Прапрабабушка Этель любила делать фотографии и дарить их родственникам и друзьям. – Эрик бережно уложил фотографию обратно в альбом.

– Они отмечали еще годовщины? – с надеждой спросила я.

Эрик ухмыльнулся по-доброму.

– Да, и десятую, и двадцатую. Дедушка умер за полгода до шестидесятой годовщины, а бабушка не дожила до нее несколько месяцев. Они умерли в один год. И шестидесятую годовщину провели тоже вместе.

Но только уже на том свете.

Меня легко довести до слез, тем более такой романтичной и печальной историей любви. Я, как мне кажется, незаметно потерла глаза, но Эрик все равно заметил.

– Прости, не нужно было начинать с грустной истории. Хотя мне она не кажется такой. Они нашли свою любовь, прожили долгую и счастливую жизнь. Умерли в один год и недолго были в разлуке. О таком можно только мечтать.

– Я согласна с тобой. Я плачу из сентиментальности. Это так романтично…

Эрик сжал мое плечо на несколько секунд и отпустил.

Мы посмотрели целый альбом, посвященный молодости Этель и Маркуса. И я только еще сильнее убедилась, как сильно они любили друг друга.

Эрик встал чтобы убрать этот альбом и взять дргугой.

Охваченная романтичным настроением, в окружении старых фотографий, мне в голову приходили смущающие мысли.

Я представила, что через много лет после того, как мы с Эриком прожили бы долгую счастливую жизнь и обзавелись своими альбомами с воспоминаниями, наш праправнук показывал бы своей невесте наши с Эриком фотографии. И так же, как Эрик, рассказывал бы ей о дедушке с бабушкой, которые самозабвенно любили друг друга и умерли в один день.

Эрик вернулся с новым альбом в кожаном переплете, и я залилась краской от своих мыслей.

the end of the flashback

– Ты чего? Все нормально? – Голос Джона вырывает меня из воспоминаний.

Мне кажется, что я все еще ощущаю тепло Эрика, сидящего рядом. Чувствую вкус сладкого чая на языке, слышу запах вишневого пирога. Но все это быстро проходит, будто сносит ветром.

– Да. Я просто задумалась, – отрешенно отвечаю я.

Надо же было Джону привести меня именно сюда.

– Точно? Не хочешь сесть? Здесь есть диван.

Диван, на котором мы с Эриком смотрели старые фотографии. Сидеть сейчас на нем с Джоном кажется мне кощунством.

Интересно, а альбомы все еще тут? Я молча прохожу вглубь комнаты. Прямо к металлическим стеллажам. Здесь ничего не изменилось с того дня. Я прохожу мимо полок в поисках нужной. Не знаю, почему, но сейчас мне просто необходимо найти те альбомы, или хотя бы тот самый. Просто взглянуть на него, хотя бы на одну фотографию из прошлого. Не столетней давности, а всего лишь годичной. Из моего прошлого.

Джон тактично меня не трогает и ничего не спрашивает. Вот и хорошо.

Я нахожу кожаный коричневый переплет. Тянусь к нему, но боязливо останавливаюсь в нескольких сантиметрах. Перевожу дыхание и все-таки решаюсь взять альбом в руки. Он оказывается очень тяжелым. Раскрываю его на первой странице. На меня смотрят радостные Этель и Маркус, совсем как в тот дождливый вечер. Я готова отдать все, чтобы вернуться туда. Без договора, без страха смерти. С Эриком. С грозой за окном и кружкой горячего чая в руках. Я резко захлопываю альбом, подняв облако пыли, кладу его на место и отворачиваюсь.

Слезы выступают на глазах, и я вытираю их до того, как они прольются. Наша с Эриком судьба намного печальнее, чем судьба Маркуса и Этель. Не будет никакого альбома, только короткая мрачная и скорбная реальность.

Воображение приносит печальную картину. Будущий сын Эрика рассказывает своей возлюбленной, что когда-то давно отец любил одну девушку, но та трагически погибла. И он так и не смог ее разлюбить даже после того, как женился. Вот такая печальная история. Хотя я понимаю, что обманываюсь. Будет совсем по-другому. Эрик спустя время забудет обо мне. Я останусь тусклым воспоминанием. И время, проведенное со мной, будет маленькой каплей по сравнению с целой жизнью. Он встретит новую девушку, полюбит ее, а она, конечно же, полюбит его. И Эрик никому не расскажет про меня. Я стану незначительной частью его прошлого. Просто влюбленность из времен юности. А спустя много лет в этой кладовой появятся новые альбомы со множеством фотографий, на которых Эрик будет не со мной.

Я перевожу взгляд на Джона, тот стоит молча. Растерянный.

– Это мы тоже не будем обсуждать, – Только произношу я.

Он медленно кивает.

Глава 4

Следующим утром я просыпаюсь рано, во всяком случае по моим меркам. После завтрака приходит Джон. И предлагает пройтись.

Мы, как и вчера, идем к той черной двери. Джон отпирает ее, и я вступаю в проход уже без того страха, что был в первый раз, а, наоборот, с энтузиазмом, подгоняемая адреналином.

– А если кто-нибудь из охранников зайдет к нам в камеры, а нас нет?

Я даже не подумала об этом вчера, когда уходила. За все время, что я здесь, меня ни разу не проверяли, но все же.

– Не волнуйся, они этим не занимаются. Нужно просто успеть вернуться в камеру к обеду. Да и если тебя не будет, они подумают, что ты в коридоре или у кого другого в камере. – Джон спокойно ведет меня по новому пути.

Не спрашиваю, куда он отведет меня на этот раз.

– Однажды, когда я искал и проверял ходы, то немного заблудился. И плутал здесь несколько часов.

Меня охватывает страх. А если мы тоже сегодня заблудимся? Я даже не замечаю, как останавливаюсь.

– Ты чего? – спрашивает Джон. – Не бойся, теперь я не заблужусь. Я все хорошо запомнил перед тем, как брать тебя с собой. Доверься мне.

Последнее он произносит так откровенно, будто бы просит довериться в чем-то большем.

– Ладно.

Джона мой ответ, видимо, удовлетворяет, и он продолжает идти.

– Ну так вот, я бродил, бродил, – как ни в чем не бывало продолжает Джон. – Ушел сразу после того, как Чарли принес завтрак, думал вернуться перед обедом, а получилось только перед самым ужином. И меня никто не хватился.

Мы, наверное, доходим до нужной двери, потому что Джон останавливается возле нее.

– Они думают, что мы никуда не денемся, вот и не боятся, что мы сбежим.

– Это правда так. Нам не сбежать.

– Поэтому не бойся. Мы можем гулять, сколько захочешь.

– И все же давай вернемся до обеда.

– Как скажешь.

Джон показывает мне секретные ходы, ведущие в подвал, в чулан, в комнату со множеством труб. Некоторые проходы настолько узкие, что я отказываюсь идти по ним. А некоторые двери оказываются закрытыми, и у Джона не оказывается от них ключа.

Мы возвращаемся за час до обеда. Прощаемся у моей двери, и Джон возвращается к себе. Я чувствую, как устала, когда ложусь на кровать. Отдыхаю минут десять и только потом замечаю на прикроватной полке то, что там не лежало, когда я уходила. То, что там лежать вообще не должно.

Книга.

Я не верю своим глазам. Откуда она могла здесь появиться? Я медленно встаю с кровати, будто бы боюсь, что от резких движений она исчезнет. Беру ее в руки. И правда, настоящая книга. И не просто какая-то случайная, а вторая часть дилогии, которую я начала читать еще до подписания договора. Я не могу поверить своим глазам. Я открываю книгу и вдыхаю запах свежей типографской краски, как делала раньше. Запах дарит уют и спокойствие. Но спокойствие забирает листок бумаги, лежащий на первой странице. Письмо. Я сразу же узнаю этот почерк.

Эрик.

Привет, Кейтлин. Я помню, что ты читала первую часть. Вторая появилась в книжном только сегодня, я сразу же купил ее для тебя. Мне больно думать, что ты не сможешь дочитать историю. Я знаю, что так нельзя, но не волнуйся – никто не узнает, что я принес ее тебе. А даже если кто и заметит, я возьму всю вину на себя. Это меньшее, что я могу для тебя сделать. Наслаждайся чтением.

P.S. Хотел лично отдать книгу, но тебя не оказалось. Я рад, что ты стала выходить из комнаты и начала хоть с кем-то общаться. Да, охранники все видят и все замечают. И рассказывают мне. Передавай Джону привет.

Э.

Я перечитываю записку несколько раз.

Черт. Черт. Черт!

Эрик приходил, а меня не было в камере. Я могла еще раз с ним увидеться, а вместо этого прогуливалась с Джоном. Зачем я ушла? Ну зачем? Сожаление разъедает меня изнутри.

Но спустя несколько минут меня попускает, и я вспоминаю о книге. В одну из наших с Эриком встреч я рассказала ему, что прочитала первую часть и что продолжение придется ждать еще несколько месяцев. Он запомнил это и позаботился о том, чтобы я все-таки, несмотря ни на что, смогла прочитать ее. Сердце наполняется безграничной любовью к этому мужчине.

Я прижимаю книгу к груди, ту самую книгу, что некоторое время назад держал Эрик. Может быть, через несколько дней он придет еще раз? Чтобы забрать книгу перед тем как…

Я решаю больше не выходить из камеры ни на минуту, чтобы не пропустить Эрика.

Следующие часы я читаю книгу. После старых скучных журналов она кажется неимоверно интересной, хотя есть в этом, конечно же, и заслуга автора.

Я уже на середине истории, когда Чарли приносит ужин. Мне не хочется отвлекаться от чтения, но желудок просит еды. Быстро ем и продолжаю читать. Но недолго, так как ко мне приходит Джон. Он стучит в дверь, и я прячу книгу под подушку. Джон снова предлагает прогулку. Я отказываюсь.

– Ладно, тогда сходим завтра.

Как ему сказать, что нет, не сходим? Ни завтра, ни послезавтра.

– Я не могу и завтра.

– Что? Но почему?

Мне неловко. И немного жаль Джона. Но совсем чуть-чуть. Из-за него я пропустила встречу с Эриком.

– Прости, просто прими это и все. – Я начинаю закрывать дверь, но он не дает мне это сделать.

– Я сделал что-то не так? Что-то сказал не то? Так я…

– Нет, Джон, – перебиваю я. – Я благодарна тебе, просто… наши пути расходятся здесь. До моего дня осталось совсем немного…

– Но время же еще есть.

– Джон.

– Прости. Хорошо. Только я прошу тебя об одном. – Джон смотрит мне прямо в глаза и продолжает: – Еще одна прогулка.

Я вздыхаю.

Почему он так напуган? Почему для него так важны наши прогулки? В конце концов он может же и сам бродить по своим проходам. Странный он все-таки, а еще про меня что-то говорит.

– Всего одна, и я отстану от тебя. – Кристально чистые глаза Джона выглядят так, будто сейчас наполнятся слезами. Этого только мне не хватало.

Я раздумываю над его просьбой. В прошлый раз Эрик пришел после завтрака и перед обедом. Я решаю, что ночью он вряд ли зайдет. Не захочет меня будить, да и сам будет спать.

Я смотрю на взволнованного Джона. Он выглядит так, будто от моего ответа зависит его жизнь. Причиной, почему я все-таки соглашаюсь, становится страх за себя. Мало ли что он удумает сделать. Я знакома с ним лишь несколько дней и понятия не имею, что у него там в голове. Раз ему так нужна еще одна вылазка, может ли он пойти на страшные вещи, чтобы увести меня силой?

– Только если мы пойдем ночью, – строго произношу я.

Джон выдыхает с облегчением и быстро кивает:

– Конечно, конечно, в любое время суток!

*****************

После того как Джон уходит, я продолжаю читать. Время проходит незаметно, и от книги меня вновь отвлекает стук в дверь. Я бросаю взгляд на часы. Два часа ночи. Выдыхаю. Ладно, последняя быстрая прогулка, и я отделаюсь от Джона до конца… Не хочу думать дальше.

– Идем? – спрашивает воодушевленный парень, когда я открываю дверь.

Я киваю и выхожу из своей камеры. Бросаю взгляд на коридор, в ту сторону, где расположена дверь наверх, в дом. И мысленно прошу Эрика не приходить, пока меня не будет.

Джон снова ведет меня к той же двери, снова открывает ее ключом. Мы совершаем привычные действия, и меня это успокаивает. Должна признать, мне нравились наши прогулки, мне их будет, может быть даже, не хватать. Но сейчас у меня есть другие занятия. Нужно успеть дочитать книгу. Я надеюсь, что еще увижу Эрика. Он же должен забрать ее.

Мы идем по туннелям, проходам. Все идем и идем.

– Долго еще? – спрашиваю я. – Мы идем в какое-то конкретное место?

– Нет, не долго. И да – в конкретное, – отвечает Джон как-то напряженно, и сам он весь какой-то напряженный.

Отлично! Мне становится страшно. Ладони холодеют еще сильнее. Что он задумал? А если он хочет убить меня? Мой день умерщвления уже скоро, я не жилец. Но умереть в темном проходе, неизвестно каким способом… У меня нет ничего, чем я бы могла защититься, а Джон явно сильнее меня.

И тут он резко останавливается и оборачивается. А на тускло освещенном лице не страшная и злобная гримаса человека, который загнал свою жертву в тупик, а пылкая с горящими глазами.

– Мы пришли, Кейтлин, – даже как-то торжественно произносит Джон.

– Куда? – Мне все равно страшно, и голос мой звучит сипло.

– Послушай меня внимательно, пожалуйста. Я понимаю, сначала тебе будет страшно и непонятно, но ты поймешь. Все будет хорошо, я обещаю тебе.

Я не могу произнести ни слова, только прислоняюсь спиной к стене и слежу за каждым его движением. Воображение ярко рисует картину того, как он достает из кармана нож и приставляет его мне к горлу.

– Я… я хочу спасти тебя. У меня есть план. Мы сбежим отсюда.

Его слова громом воспроизводятся у меня в голове. Ее будто сдавливает тисками. В глазах застывают слезы. Я начинаю чувствовать себя как в первые дни после подписания. Сердце стучит в ушах. Я вижу, как рот Джона открывается, но не слышу его голоса. Я и своего-то не слышу, когда произношу:

– Нет…

– Кейтлин. – Джон подходит ко мне, но останавливается в шаге, видя мой испуганный взгляд.

– Ты с ума сошел? Ничего не получится, нам не спастись отсюда…

– Эта дверь, – перебивает меня Джон, – она ведет на задний двор. У меня есть ключ, мы выйдем наружу, пройдем через двор, ночью нас никто не заметит…

– А что мы будем делать потом? Нас же поймают, не наступит и новый день!

– У меня есть план. Здесь неподалеку лес, там нас будет ждать машина. Мы уедем на ней до порта, а там сядем на корабль и уплывем из страны. Уплывем отсюда в другую страну и тогда нам никто не будет угрожать. Я все продумал, Кейтлин. Доверься мне.

Моя голова раскалывается. Я оседаю на пол. Конечно же я бы хотела воспользоваться планом Джона, и чтобы все получилось. Но ничего не получится. Мне не сбежать из этого места хранения, из этой страны, от смерти. Я обхватываю голову и начинаю покачиваться. Зачем я пошла с ним? Нужно было сидеть в камере, и все было бы хорошо. Мне нужно вернуться в камеру. Если Грэгори узнает, что я была здесь… Вот черт, уже знает, уже знает. Он подвергнет меня таким пыткам, что я вряд ли доживу до своего дня.

Я впиваюсь ногтями в плечи и бьюсь головой об стену. Нет, нет, нет. Паника захватывает меня, я не могу вдохнуть, я сейчас задохнусь, я сейчас умру, умру, умру…

– Кейтлин, Кейтлин! Посмотри на меня! Слышишь?! – Джон трясет меня. – Все будет хорошо.

А я не могу успокоиться. Просто не могу.

Джон отпускает меня, быстро встает, подбегает к двери и… открывает ее.

Сейчас на улице темно, но благодаря садовым фонарикам можно разглядеть ровно покошенный газон, клумбы с цветами. Я отшатываюсь словно оттуда на меня может кто-то напасть, и падаю на колени.

– Вот, смотри. Все правда, наша свобода близко.

Я теряю ход времени, не знаю сколько я просидела так упиваясь слезами. Но через какое-то время меня начинает попускать. Сил не осталось, они ушли все на истерику.

Я бы даже рассмеялась, не будь мне так плохо. Бедный наивный Джон. Свобода может быть и близко, но ее сильно охраняют от нас.

Я, покачиваясь, встаю и произношу:

– Я не сбегу с тобой.

Лицо Джона мрачнеет, глаза теряют блеск. Мои слова обрушиваются на него так же, как его на меня некоторое время назад.

Он молча доводит меня до моей камеры, и я закрываю дверь.

Глава 5

Дни тянутся жгучей горькой резиной. Непонятно, когда наступает утро, когда ночь. Когда вечер, когда день. Мне все равно. Я не обращаю внимания, когда и какую приносят еду. Аппетит пропал совсем, уступив место тошноте, которая не покидает меня. Я пью только воду из-под крана, когда жажда режет горло. Тарелки сменяются одна за другой. Нетронутая еда покидает мою камеру.

Джон, видимо, обиделся на меня и не приходит. По ощущениям, с того дня, как он показал мне тайный выход, прошло двое суток точно.

Я дочитала книгу.

Эрик так и не пришел забрать ее.

Не пришел навестить меня.

Видимо, я его больше и не увижу.

И до конца жизни буду винить себя, что пропустила встречу с ним по своей вине.

Я так и не скажу ему, что люблю его.

Желудок крутит от голода, но я не могу запихнуть в себя ни кусочка.

В какой-то момент я ловлю себя на желании, чтобы день умерщвления настал быстрее. У меня нет сил мучиться. Каждая минута дается с трудом.

Потом мне стало сложнее дышать. Казалось, каждая секунда режет мое тело, проходит сквозь меня, давая мне почувствовать медленное течение времени.

Проснувшись, я замечаю, что рядом с завтраком лежит белая записка – листок бумаги, сложенный вдвое, а рядом с ней – стаканчик с разноцветными таблетками.

Я беру записку, – она кажется мне очень тяжелой, – и раскрываю ее. Сначала черные буквы плывут перед глазами, я зажмуриваюсь и пытаюсь сосредоточиться. Ноги подкашиваются, они болят так, будто я пробежала марафон с рекордной скоростью. Я присаживаюсь на пол и автоматически сжимаю руки в кулаки от боли в голове. Чувствую спиной кровать. Кладу на нее голову и выдыхаю. Боль стихает, и я снова обращаю внимание на записку. Она помялась в ладони, я разглаживаю ее и чувствую, как к горлу подступает тошнота. Делаю глубокий вдох, вторая попытка прочитать… Зрение снова подводит. Я стискиваю зубы, закрываю глаза. Делаю глобокий вдох и медленно выдыхаю. Еще раз смотрю, и наконец-то черные кляксы на белом обретают для меня смысл.

Дорогая Кейтлин, прошу тебя, выпей таблетки – это успокоительное. И поешь, пожалуйста.

Э.

Записка от Эрика.

Губы сами расплываются в улыбке. По телу расходится тепло, унося боль. Я провожу пальцем по буквам. Подношу бумагу к носу и вдыхаю. Она пахнет Эриком. Приятное чувство убаюкивает меня, я наклоняюсь в сторону, и ложусь на пол. Глаза закрыты. Поджимаю ноги к груди, записку сжимаю в руке.

Осознание прорывается через пелену.

Успокоительные таблетки?

Эрик просит, чтобы я поела.

Но как он узнал, что я не ем? Наверное, Чарли или другой рабочий доложил ему, что я не притрагиваюсь к еде. Эрик волнуется обо мне? Улыбка снова трогает губы. Он даже прислал мне успокоительное.

Аппетита нет, есть не хочется, но желудок ноет. Я бы не ела, но если просит Эрик… я не могу отказать в его последней просьбе. Я и так пропустила нашу последнюю встречу.

Я встаю на колени, что для меня большая победа. Тело кажется таким тяжелым, таблетки и еда лежат на прикроватном столике, я протягиваю руки. Цветные капсулы в стакане, и рядом – стакан воды. Я выпиваю больше половины, потом по одной беру таблетки в капсулах, открываю и высыпаю в оставшуюся воду. В глазах темнеет, у меня остаются силы только потрясти стакан, чтобы размешать белый порошок и выпить залпом горький остаток воды. Стакан выпадает из рук, снова накатывает сильный приступ тошноты. Я прикладываю неимоверные усилия, чтобы удержать успокоительное в желудке. Снова возвращаюсь на пол, нахожу на ощупь записку и сжимаю ее. Интересно, когда подействуют таблетки? Вспоминаю, что мне нужно поесть. Но сил не остается. Сон укрывает меня и поглощает все мои мысли. Но одна успевает промелькнуть: Прости, Эрик.

Я просыпаюсь с пустой головой. Тошнота прошла, голода, как ни странно, не чувствую, хотя ела в последний раз давно. Вспоминаю, что перед тем как заснуть, выпила таблетки. Они-то мне и помогли. Тру лицо руками. Иду в ванную. Умываюсь и чищу зубы на автомате. Когда последняя капля зубной пасты стирается с моих губ, грудь сжимают тиски боли. Вспоминаю о маме с братом. От мысли о них ноги подкашиваются. Хватаюсь руками за раковину, чтобы не упасть. Сжимаю руки и зубы. Мне нельзя думать о них. Просто нельзя. Слишком больно. Больнее, чем думать о смерти. Что они сейчас делают? Сколько плачут? От мысли, что я доставляю им такую боль мне становится плохо.

Слезы вновь накрывают меня. Оседаю на пол. Я скоро умру, мои мучения скоро закончатся, но они…

Сколько они будут меня оплакивать?

Для меня в день умерщвления все закончится, а для мамы с братом, можно сказать, только начнется. Первый день без меня, второй, третий…

Они не видели меня уже несколько недель, но все это время я была жива, была относительно недалеко. Но после…

Я чувствую неимоверную, всепоглощающую вину. И только мысли, что я сделала так, как должна была, так, чтобы им было лучше, не дают мне окончательно съесть себя изнутри.

Слезы кончаются, я успокаиваюсь. Встаю и бреду обратно к кровати, осматриваю камеру в надежде найти что-то от Эрика. Но ничего нет.

Сколько осталось до моего дня умерщвления? Хочу ли я знать точно? Или нет? Засыпать и просыпаться, зная, что в любую минуту за мной могут прийти.

Я решаю спросить об этом у Чарли, когда он принесет еду. А пока ложусь на кровать и считаю от одного до бесконечности. Буду считать, и тогда душераздирающие мысли не будут лезть в голову. Досчитываю до семисот, хотя и сбиваюсь пару раз.

Стук в дверь, проходит несколько секунд, и дверь открывается.

На мгновение я задумываюсь, а вдруг это пришли за мной? Ледяной страх охватывает меня, и хоть тело парализует, мысль в голове только «беги, беги, беги». Нерациональная и идущая откуда-то, но не от меня. Инстинкты?

Но после приходит приятная волна облегчения. Это Чарли с едой.

– Когда наступит мой день? – хриплым голосом спрашиваю я. Надо было сначала прокашляться.

Чарли отводит взгляд, который успел за секунду стать печальным. Он отвечает через силу:

– Осталось три.

А потом он уходит и закрывает дверь так быстро, что я не успеваю ничего ответить. Да и что мне ему ответить?

Значит три дня. Я смотрю на часы. Сейчас два пополудни. Половина этого дня, еще один и потом последний день. А потом я умру.

flashback

2 года назад

Вопрос о нашем возвращении всегда витал в воздухе, но я никогда не воспринимала его всерьез.

Я не понимала, зачем нам уезжать, мы ведь с таким трудом покинули Атландию, и ради чего? Чтобы опять вернуться туда?

Я не хотела уезжать, мне нравилось у бабушки с дедушкой. Я привыкла к школе. Не сказать, чтобы у меня появились друзья, но было несколько человек, с которыми я могла поговорить на перемене.

Я сильно плакала, когда уезжала. Но тогда я еще не понимала, почему плачу.

Мы должны были доехать до порта, чтобы пересесть на грузовой корабль. Пассажирские корабли в Атландию ходят очень редко, и ближайший пришлось бы ждать пару месяцев, а нам, по неизвестной мне причине, требовалось уехать как можно раньше.

Я бросила последний взгляд на одноэтажное здание, в котором последние несколько лет спала, ела, делала уроки, читала, играла. Я буду скучать по кошкам, что жили у бабушки. Буду скучать по местам, где любила гулять.

Я села в такси, и оно увезло нас с мамой и братом. Никто не поехал с нами чтобы проводить.

Слезы лились по щекам и стекали к шее.

Уже на корабле, в маленькой каюте, где мы находились втроем, мама призналась.

Младший брат спал на маленькой койке, а мы с мамой сидели на противоположной.

В темноте и тишине мама призналась мне, что бабушка нас выгнала.

А уже в доме отца, когда я лежала на кровати с закрытыми глазами, я поняла, почему я так плакала.

Я правда не хотела уезжать, но больше всего я не хотела возвращаться в Атландию.

the end of the flashback

Глава 6

Сегодня мой последний целый день. Завтра после обеда меня убьют. Я узнаю, каково это – чувствовать атландию в своей крови. Меня мутит, когда я думаю об этом. Сколько страшных мифов и легенд я слышала об атландии. И вот сейчас меня ждет встреча с ней. В жилах стынет кровь. Мне буквально становится холодно. Я растираю ладонями плечи, по коже бегут мурашки.

Одна из проблем – это то, что мне нечем себя занять. И именно тогда пугающие и доводящие до тошноты мысли лезут в голову. У меня уже нет сил плакать, а в груди зияющая дыра. Мне кажется, я физически ощущаю пустоту. Я выплакала ее.

Время тянется, я не могу разобрать, сколько уже прошло. Несколько минут или часов? Ужин еще не приносили, значит, прошло не так уж и много. Меня разрывает от непонятных ощущений, хочется, чтобы время шло быстрее, чтобы мучения мои прекратились. Хочется, чтобы время застыло, чтобы злосчастный, невозможно пугающий день не наступал. Я тону в своих мыслях, захлебываюсь в мерзком страхе, пока не слышу стук в дверь.

Я выныриваю и обращаю взгляд на дверь. Спустя мгновение она не открывается. Значит, это не Чарли, но кто тогда? Я же не напутала со временем? Мой день еще не наступил.

Хрупкая, горячая надежда закрадывается в мысли и сердце. Сидя на полу, я голосом, полным веры, произношу:

– Да?

– Это я. – Неуверенный голос Эрика за дверью звучит для меня, как спасение, как освобождение, как благодать.

Мне не верится, что он правда пришел. Может, мне это просто снится, или я уже валяюсь на полу в бреду? Оба варианта возможны.

Я встаю с пола и снова слышу голос за дверью.

– Можно, я зайду? – Бархатный вкрадчивый голос звучит взволновано.

– Да. – Это все, что я могу выжать из себя, теперь мне мешает приятный трепет, а не горькая тревога.

Дверь в камеру распахивается, и я вижу на пороге его.

– Привет, – произносит Эрик и через силу и сквозь боль дарит мне улыбку.

Сладко-горькая встреча. Последняя. Я пытаюсь насмотреться на него. Сколько еще минут мне отведено с ним? Я ни одну не потрачу зря.

– Привет, – произношу я в ответ.

Мне интересно, о чем он думает. Что чувствует? Может, я ошибаюсь, может, я выдумала все то, что между нами? Может, я приняла доброту, вежливость за что-то большее? Может, я перепутала дружбу с любовью? Как я хочу окунуться в его мысли, прочувствовать его эмоции… и чтобы он сделал то же самое со мной. Чтобы между нами не было преград и недосказанности. Чтобы только он и я. Я знаю его, а он знает меня. И весь мир на потом.

Я пытаюсь взять свои чувства под контроль. Я не заплачу перед ним. Он не запомнит меня разбитой, беззащитной, потерявшей силы.

Эрик переступает порог, входит в камеру и закрывает за собой дверь. Его волосы взлохмачены, хоть он и пытается пригладить их ладонью. Неловкость между нами существует, но в этом что-то есть. Ведь, несмотря на нее, это все еще мы. Кейтлин и Эрик. Эрик и Кейтлин. Все наши встречи, все наши разговоры, бережные случайные и не очень прикосновения. Наши взгляды.

Я делаю вдох, а выдыхаю уже в теплых объятиях Эрика. Он отвечает на мой внезапный, но такой правильный порыв, и обхватывает меня, прижимая к себе. Я упираюсь щекой ему в грудь, чувствую его тепло, его запах. Мои ладони находят ткань рубашки и стискивают ее в лихорадке. Руки Эрика сильно сжимают меня, будто он боится, что может не удержать… Не удержит, но это завтра. А сегодня не существует договора, не существует наших обязанностей. Только он в моей камере и я в его объятиях. Я чувствую прикосновение его губ к макушке и слышу, как он делает глубокий вдох. Я физически чувствую, как все переживания, все плохие мысли покидают меня, но, к сожалению, только на несколько минут. Несколько драгоценных минут, в которых я не чувствую страха, отчаяния, боли… Хочу раствориться в этом мгновении. Эрик одной рукой гладит меня по спине, размеренно, нежно, совсем ласково, пока второй прижимает так сильно, что мне должно быть страшно что он сломает меня, но мне все равно. Я почему-то не могу разжать ладони, только перебираю пальцами ткань.