Читать онлайн Матрёнин домовой. Всё будет хорошо

1. Всё будет хорошо.

У Матрёны дом был несчастливый. Зимой – студёно, летом – душно. Кто бы ни останавливался на ночлег, чуть утро – только и видели гостя. Даже попрощаться и поблагодарить за постой забывал. Поговаривали, что хворали многие после ночевки у Матрёны.

Мужиков у неё отродясь не было. Ну как, не было. Появится какой-никакой мужчинка, она вокруг него уж пляшет-пляшет, холит его, лелеет. А он побудет день-два, от силы неделю – и поминай, как звали. Сказывали, давно, когда Матрёне хата от бабки по наследству перешла, был у ей муж. Как в дом переехали, хворать стал, а через полгода так и помер.

Оттого в селе считали, что Матрёна – ведьма. Дом стороной обходили, да и её сторонились. Придёт Матрёна в лавку за хлебом, все сразу уйти стараются. А бывает, кто и плюнет вслед. Продавщица после неё лавку закрывала и в церковь шла. Знала, что торговли в этот день не будет, а то либо недостача, либо ещё какая неприятность случится.

Сама Матрёна вроде и не замечала ничего. Жила себе и жила. Дружбу ни с кем не водила, к соседям за солью или по другой хозяйственной надобности не ходила. На что жила и кем работала – про то никто не ведал. Видели только, как садилась она на автобус до города, а вечером обратно приезжала. Но вот что интересно – если бы спросили тех, кто с ней в автобусе ехал – никто Матрёну вспомнить не смог.

Да и не Матрёна она была вовсе, а Анна Николаевна. Матрёной ейную бабку звали, от кого хата перешла. Люди разве будут разбираться – ведьма она и есть ведьма. А как звать – никому не интересно.

Так бы они и жили – все своей жизнью – селяне с их хлопотами, печалями и заботами – себе, а Матрёна, которая Анна Николаевна, со своим несчастливым домом – себе, пока не объявился в тех местах домовой.

Домовой был из пришлых. Местные все при домах были и по миру не шастали. А этот – из бездомных шатунов оказался. То ли изгнали его из дома, то ли что ещё приключилось, только остался Спиридон, то бишь этот пришлый домовой, без дома и без хозяйства.

Появление чужака почуяли хозяева-домовые и коты. Собаки особо не обратили внимания, потому как им что домовой, что кот – всё едино – нечисть. Кота, кстати, у Матрёны тоже не было. Не приживались.

***

Анна Николаевна вышла из автобуса, по своему обыкновению, последняя. Она знала, что местные её не жалуют, и старалась лишний раз на глаза не попадаться. Но в этот раз последним оказался какой-то незнакомец. Соскочил с нижней ступеньки автобуса, чуть не столкнулся с ней.

– Ой, простите! Я Вас не заметил, – парень смешно сморщил нос, широкая улыбка непривычно зацепила Матрёну, пусть уж так зовется, а то «Анна Николаевна» долго выговаривать.

Матрёна смотрела на незнакомца и удивлялась – странный какой-то. Мельком глянешь – молодой парень, приглядишься – морщинки проступают, и уже перед тобой мужчина средних лет. Глаза отведёшь, чудится, что борода у него. Опять посмотришь – ан нет, чисто выбрит. Ну, может слегка щетинист. Светлые, с лёгкой рыжиной волосы торчат в разные стороны. Матрёна подавила внезапное желание пригладить их. И глаза ещё у него были странные – один оранжевый, прямо смотрит, а другой – веком прикрыт, и вроде как цвет меняет – так-то вроде синий, а чуть солнце за тучку зайдет – сереет.

– А что, тётя, есть у вас тут где переночевать? – Матрёне показалось, что странный глаз ей подмигнул. Парень опять смешно сморщил нос.

– Гостиница у почты. В ту сторону иди, – махнула рукой Матрёна и пошла в другую, к своему дому.

Матрёнин дом был последний на улице. Стоял чуть на отшибе, на пригорке, окруженный со всех сторон где забором, а где плетнём. Общей ограды ни с кем из соседей не было. Двор зарос лебедой и полынью. В углу прижился громадный чертополох, а вдоль плетня привольно раскинулась крапива. Как Матрёна не старалась избавиться от бурьяна – он упрямо рос по всему двору, забивая цветы, помидоры и петрушку – всё, что женщина пыталась вырастить на участке.

Матрёна зашла во двор и остановилась. На крыльце сидел незнакомец из автобуса и жевал травинку.

– Так уж и незнакомец. Ты меня уже видела и разговаривала. – На этот раз ей подмигнул оранжевый весёлый глаз, нос опять сморщился. Парень вскочил и протянул руку. – Спиридон.

– Очень приятно. Матрёна. – от неожиданности Матрёна автоматически пожала протянутую ладонь. Она была твёрдой, тёплой и шершавой и пахла свежеиспечённым хлебом.

– Анна Николаевна, зачем имя своё, данное отцом и матерью, коверкаешь? – Спиридон, не отпуская её руки, наклонился к самому лицу женщины и уставился в глаза. – Э-э-э-э-э-э, голуба душа, да ты даже не Анна Николаевна, а Аннушка! – и неожиданно другой рукой толкнул Матрёну в лоб.

– Ладно, ладно, Аннушку! Только чашки не бей.

Аннушка сладко потянулась и открыла глаза. В окно светило солнце, на деревянных жёлтых половицах играли в салки солнечные зайчики, в доме пахло свежим хлебом. И кофе. Кофе?! Аннушка вскочила с кровати, выглянула в соседнюю комнату, служившую ей кухней. Никого. На столе, накрытом белой скатертью, завтрак – краюшка белого хлеба, на блюдечке с голубой каёмочкой брусочек сливочного масла, варенье в вазочке и чашка божественного напитка.

Кофе Аннушка всегда любила, но не умела варить. Сколько ни пыталась, из тигля лилась жидкость, похожая на помои. А сейчас чашка дымилась превосходным турецким кофе – чёрным и горьким. Женщина чувствовала его вкус, словно уже пригубила глоток. Она сделала шаг к столу, зацепилась ногой за половик, пол стремительно ринулся навстречу многострадальному лбу.

Анна Николаевна открыла глаза. Над ней склонилось обеспокоенное лицо Спиридона. Она полулежала на ступеньках крылечка, ко лбу прилепилось что-то холодное и мокрое.

– Анна Николаевна, Анна Николаевна! Разве так можно себя изводить? Небось не кушала цельный день, а? Как голова, не болит? Ну тогда вставай, голуба душа, негоже на холодных ступеньках валяться. Не ровен час, простынешь. Лечи тебя тогда от лихоманки. – Ворча, как столетний старик, Спиридон поднял Анну и повёл в дом.

В кухне усадил на стул, зажёг свет, и между делом затопил печь. Всё это время Анна безучастно наблюдала за незнакомцем, стараясь понять, как он оказался у неё на кухне, почему хозяйничает здесь, и что всё это значит.

– Ну вот, опять. Какой же я незнакомец? Я-ж представился: Спиридон я. Жить теперича здеся буду. За домом присмотр нужон. А то вон какой печальный и пустой. Душа у него заболела. Ну да ничего. Душу мы вылечим. – подкинул поленьев в топку и внимательно посмотрел на женщину. Прижмурился, сморщил нос, причмокнул губами, сокрушенно покачав головой. – Да и тебя, того… тоже подлечим. – И широко улыбнулся, – не боись, теперича всё будет хорошо!

– Э… – гм, – прокашлялась наконец Анна, – а Вы кто?

Мужчина оставил печь в покое, подошёл к Анне и присел перед ней на корточки.

– Я кто? – печально улыбнулся Спиридон, – домовой я.

В печи громко треснуло полено, в дымоходе загудело пламя. Окна скрипнули ставнями, казалось, дом вздрогнул от подпола до конька крыши.

– Ну-ну, тихо, тихо. Раздухарился! Привык без хозяина своевольничать. Тихо, я сказал! – Спиридон разговаривал с домом, как с живым существом.

Анне стало жутко. Она попыталась встать со стула, но ноги не слушались. Крик застрял в горле. Спасением для неё стала темнота, уносящая туда, где тихо, тепло и не страшно.

Аннушка сладко потянулась и открыла глаза. В окно светило солнце, на деревянных жёлтых половицах играли в салки солнечные зайчики, в доме пахло свежим хлебом. И кофе. Кофе?! Она вскочила с кровати и выглянула в соседнюю комнату, служившую кухней. На столе с белой скатертью, был накрыт завтрак – краюшка белого хлеба, на блюдечке с голубой каёмочкой брусочек сливочного масла, варенье в вазочке и чашка божественного напитка.

За столом сидел Спиридон. Футболку и джинсы он сменил на льняную рубаху, подвязанную веревочкой, и просторные штаны. На ногах были вязанные полосатые носки. Спиридон пил кофе из блюдечка, смешно складывая губы трубочкой и дуя на напиток.

– Проснулась? С добрым утречком! Садись заутракай, у нас дел много.

– Я не могу, мне на работу надо.

– Уже не надо. Ты в отпуске.

Пронзительно зазвонил телефон. В трубке раздался взволнованный голос начальника:

– Анна Николаевна, Вы не волнуйтесь. Отпускные Вам сегодня-завтра перечислят. Извините за задержку, хорошего Вам отдыха!

Анна повернулась к кофейничающему домовому, вопросительно сверля его взглядом.

– Они сегодня неожиданно обнаружили, что ты заявление две недели назад на отпуск написала. «В соответствии с утвержденным графиком»! – процитировал приказ домовой, – а отпускные не начислили. Теперь боятся проверки. Так что у тебя впереди целых три недели. – Лукавый взгляд рыжего глаза и сморщенный нос рассмешили Анну. Она успокоилась и улыбнулась.

– Ну, раз так, давайте завтракать.

– ДаваЙ. Мы на «ты», забыла? Я – Хозяин твоего дома. Твой домовой.

– Хорошо. Давай… завтракать.

Аннушка во время завтрака украдкой поглядывала на Спиридона. Ей никак не верилось, что сидящий с ней за одним столом мужчина – настоящий домовой. И откуда он только взялся? Разве домовые ездят на автобусах?

– Ездят. Когда очень надо, то ездят. А ты как думала, мы передвигаемся?

– Ворона приносит? – Анна вспомнила мультфильм из детства.

– И-ээх, сама ты ворона. Когда надо – мы по-всякому могём. И на автобусе, и на самолёте. А взялся я оттудова, – махнул рукой в известную только ему сторону. – Дом-то у тебя бездушный, без домового. Матрёна, бабка твоя, домового изжила. За то тебе тридцать три года расплачиваться теперь. Небось намаялась за время, что в доме живешь.

Пока Анна соображала, что сказать, Спиридон налил себе громадную кружку кофе, вылил часть на блюдечко и, забавно причмокивая губами, стал пить.

– Ты, голуба душа, не переживай. Я твоему горю помогу. Тут условьице есть одно – либо ты тридцать три года маешься, либо домовой принимает дом во владение. Тогда твоя маета закончица, значица. И вот он – я! – Спиридон отставил блюдце, выпятил грудь, обтянутую светлым льном, и гордо задрал нос, продемонстрировав Анне курносый профиль.

– А тебе-то что за интерес чужую тётку спасать? Что взамен хочешь? – Анна осмелела, решив, что раз такие чудеса случаются, надо насладиться ими сполна, до приезда санитаров.

– Санитаров, значит? Вона ты как обо мне думаешь… Что я твоя галюцинация. Но нет, Аннушка. Вынужден разочаровать. Сидишь ты здеся со мной в трезвом уме и твёрдой памяти. Так-то! А взамен мне особо ничего и не надо-ть. Считай, за кров и стол служить у тебя буду, – Спиридон перестал дурачиться, пристально глянул на Анну, глаза засветились, – да и не чужая ты мне вовсе. Матрёна, бабка твоя, это-жеж меня отсюда изжила. Мой это дом.

За окном заливисто закукарекал петух. Его песню подхватили остальные кочеты, заквохтали куры, загоготали гуси, заблеяли овцы. Спиридон, прикрыв глаза, с блаженной улыбкой слушал какофонию за окном.

– Ишь, меня чуют… Скоро соседи пожалуют, – открыл глаза, дурашливую улыбку сменила озабоченность. – Что ж мы с тобой рассиживаемся? Нам же дом лечить надо!

– От чего лечить? Ремонт, что ль, делать?

– Душу возвращать.Ты, когда сюда приехала, новоселье справляла?

Анна неуверенно пожала плечами.

– А домового звала? А-а-а! Что я спрашиваю, коль звала бы – я б услыхал и пришёл давно. И так всё ясно – ничего ты не делала. Чему вас только в школе учат? Никаких обрядов не знаете! Когда твоя бабка Матрёна меня выгнала, дом лишился души. Потому что я и есть душа дома. Так всегда бывает. Или если кто уезжает и домового с собой берёт. Поэтому новым жильцам надо обязательно новоселье справить, и Хозяина жить пригласить.

– Спиридонушка, а что надо делать?

– Не боись, обряд проведем, как надоть! Я пока тут поворожу маленько, а ты иди в лабаз, или как он сейчас называется, купи молока и конфет. – И уже вслед ей крикнул, – я подушечки люблю! Лимончики!

Вернувшись из магазина, Анна застала Спиридона, стоящего на крыше и размахивающего большим шестом, к которому были привязаны разноцветные ленты. Впервые Анна обрадовалась, что дом стоит на отшибе, и народ тут обычно не ходит.

По всему двору были расставлены предметы обихода. В траве она заметила чашки из своего сервиза, в которые был налит мёд, а в бабкином старом чугунке сплёл сеть громадный мохнатый паук.

– Пришла? Встань на крыльцо и повторяй за мной!

Анна, уже ничему не удивляясь и не сильно рассчитывая на санитаров, встала на крыльце, держа в одной руке бутылку молока, а в другой – пакет с лимончиками.

– Я пришла издалека, отворяйте ворота! Ну ты чего молчишь? – зашипел, как большой кот, Спиридон. – Повторяй, сказал!

– Я пришла издалека, отворяйте ворота. – Тихонько пролепетала Анна.

– Громче! Не слышу! – Кричал домовой с крыши.

Анна набрала побольше воздуха и крикнула:

– Я пришла издалека – отворяйте ворота! – Ей неожиданно стало весело и легко, происходящее больше не казалось странным. Всё так и должно быть. Слова сами стали складываться в заговор. – Буду сеять, буду жать, буду хлебом угощать! Приходи, хозяин, жить, будем мы с тобой дружить. Слово – ключ, уста – замок.

– Добрым молодцам урок, – произнес чей-то голос рядом.

Анна открыла глаза. Перед крыльцом стоял щупленький мужичонка с корзинкой и в шляпе.

– Здравствуй, хозяйка. Ты что раскричалась? Стихи, что ли сочиняешь?

– Здравствуйте. А вы кто?

– Я тут мимо шёл. По одной надобности. Слышу, кричит кто-то. Дай, думаю, посмотрю. И вот пришёл. Хозяйка, тебе, случаем, кот не нужон? – мужичонка приоткрыл крышку корзинки.

На Анну смотрели два разных глаза – один оранжевый, а другой – голубой, а когда солнце заходило за тучи, то как бы начинавший сереть. Рыжий котёнок, едва ли двух месяцев от роду, смешно наморщил нос и чихнул.

– Ну так что, возьмешь, хозяйка?

– Возьму. Сколько вы за него хотите?

– Дык, кто ж за кота деньги берёт. Конфеты есть? Подушечки?

Анна кивнула и протянула мужичонке пакет с конфетами.

– О! Лимонные. Мои любимые. – Мужичок взял кулёк, поставил на землю корзинку и направился к калитке. Потом обернулся – Да, забыл, кота Спиридоном кличут. Ты не обижай его!

Анна достала из корзинки котёнка, прижала к себе, слушая, как затарахтел маленький моторчик.

– Ну что, пошли, я тебе молока налью.

Котенок чихнул и забавно сморщил носик, подмигнув оранжевым глазом. Всё теперь будет хорошо.

2. Немтыри

– Аннушка! Вставай, Аннушка! – смутно знакомый голос пробивался сквозь сладкий утренний сон. – Вот же ж… Анна Николаевна! Начальник звонит!

Анна вскинулась на кровати, ещё толком не проснувшись.

– На работу надо?

– Можно и так сказать. Дела у нас сегодня, Аннушка.

Сон окончательно испарился, когда до Анны дошло, чей голос она услышала.

– Спиридон! Ой, – Анна натянула одеяло до подбородка. – Ты уже не кот?

– Не кот, как видишь. – Спиридон сидел в изножье кровати, скрестив по-турецки ноги в полосатых шерстяных носках, и разглядывал свои руки. На пальцах красовались острые изогнутые когти. – М-р-р-р, мяу! Ш-ш-ш… Хозяйка, тебе говорили, что за котами ухаживать надоть? Когти обрезать? Это что? – Домовой пошевелил когтистыми пальцами перед лицом Анны. – Безобразие какое!

– За котами ухаживать? Их ещё кастрируют, бывает.

Спиридон выгнул спину и зашипел. Два года кошачьей жизни даром не проходят.

Анна вылезла из-под одеяла и пошлёпала на кухню. Тёплые полы ласково отзывались на её шаги. Доски чуть пружинили, поскрипывая от удовольствия. Ткнула пальцем в кнопку чайника и вышла на крыльцо.

Розовое утро обещало солнечный день. Начало октября было сухим, ярким и по-летнему тёплым. Анна оглядела двор. Все летние цветы уже отцвели, настал черёд хризантем и дубков. Они фейерверком взрывались тут и там, добавляя красок в осеннюю живопИсь.

Между тем из дома потянуло свежесваренным кофе, огурцами и яичницей. Домовой хозяйничал на кухне.

– Иди, хозяйка, заутракать. Я тут покашеварил немного.

Кошеварство домового заключалось в крепчайшем кофе, поджаренных тостах с кругляшками яичницы на них и салата из огурцов и … огурцов. Себе Спиридон налил громадную кружку молока и полстакана сметаны.

Уплетая за обе щеки завтрак, Анна поглядывала на домового. Сейчас он ничем не напоминал того мальчишку-бродягу, который соскочил с подножки автобуса два года назад. Его лохматые патлы отросли, и были собраны в аккуратный и стильный хвост. Легкую небритость сменила франтоватая шкиперская бородка, демократичную джинсовку – кожаная жилетка, надетая на голый торс, и кожаные рокерские брюки. Только вязанные носки портили безупречный образ мажора. Спиридон перехватил взгляд Анны.

– Ноги мерзнут. Да и неудобно в башмаках-то. Значица так, хозяйка. Я тебе дом, конечно, за два года подлатал. Но и я – не волшебник.

Анна вопросительно подняла бровь, подумав, если умение свободно перекидываться в кота и обратно в человека – не волшебство, то тогда что?

– Кот – это баловство, – отмахнулся Спиридон, – я всего лишь скромный домовой. И управлять твоим хозяйством одному несподручно.

Неужто жениться надумал? Ну и ну… Домовые разве женятся?

– Нет, жениться мне ишо рано. Молодой я. Всего триста годков стукнуло. Это как тридцать по-вашему. Но с домом один не справлюсь. Мне помощники нужны.

– Ну, эмммм.... – глубокомысленно промычала Анна. Ни одной дельной мысли, что на это сказать, у неё не было.

– Ладно, не дуй важно щеки. Я всё понимаю. Тяжёлое детство современного подростка, изобретение интернета и сотовых телефонов. Когда тут до традиций.

– Подростком я была почти двадцать лет назад.

– Двадцать три – невзначай уточнил стиляга-домовой, и сосредоточился на сметане.

– Так что тебе от меня нужно, Спиридон?

– Нечисть сегодня будить будем.

– Какую ещё нечисть? – хотела добавить, что его одного с лихвой хватает, но сдержалась, обидится ещё.

– Не боись, я не обидчивый, – ухмыльнулся домовой и подмигнул оранжевым глазом, – я же-ж говорю – помощники мне нужны, – стал загибать пальцы, – запечный, сенной, банник, кикимора, и огородник.

Анна молчала, тщательно дожёвывая тост и стараясь не думать. Способность Спиридона читать мысли нервировала.

Два года Спиридон валялся на диване, ловил мышей, из маленького пушистого котёнка вырос в большого вальяжного котяру. Между тем дом как-то сам собой светлел, стоял, дышал. Во дворе стало приятно сидеть по-вечерам, наблюдая, как темнеет небо, и зажигаются звёзды. Когда Анна садилась на крыльцо и разглядывала созвездия, кот всегда выходил и пристраивался рядом. Аннушка брала его на руки и показывала одно созвездие за другим. Весной Анна посадила цветы и пару грядок с огурцами и зеленью. Удивительное дело, они выжили.

Как-то раз в окно постучали. Анна увидела соседку Марину, жену Славки-пастуха. Оказалось, Маринка пришла спросить соли. Впервые за всё время, пока Анна жила в бабкиной доме. Жизнь налаживалась.

И тут на тебе – надо будить какую-то нечисть.

– Не какую-то, а твойную. Это духи дома. Мои помощники. Когда Матрёна от меня избавилась, они стали немтырями и заснули. Я вернулся – ребят разбудить надоть. А то непорядок.

– А как же их будить? И где они?

– Будить их легче лёгкого. А вот найти… Значица так. Ты, Аннушка, внимательно посмотри своим взглядом – что у тебя в доме не на месте лежит. Там и будем немтырю искать.

Анна в растерянности огляделась. Дом сиял утренней чистотой, все вещи были на своих привычных местах.

– Да вроде всё на месте.

– Не-не-не. Ты внимательно смотри. Я же ж говорю – СВОИМ взглядом – Спиридон многозначительно уставился на Анну голубым глазом, прикрыв оранжевый ладонью.

Анна прошлась по кухне. Шкаф с посудой, стол, холодильник, на холодильнике микроволновка, печка, веник над печкой, шкаф с припасами… Стоп. Веник. Что он делает над печкой? Вообще он всегда там висел, и это её неудивляло. Раз висит, значит, так надо. А вот теперь – удивилась.

– Спиридон, а почему веник над печкой висит? – Аннушка тыкнула дрожащим пальцем в пучок веток.

Спиридон не ответил, а только посверкивал то одним, то другим глазом. Анна пожала плечами, сняла веник со стены и поставила его возле печки. Прутья зашевелились, раздвинулись, на Анну глянули два круглых глаза. И уже это не веник, а маленький старикашка с круглыми глазами и жёсткой, как солома, бородой. Старикашка внимательно оглядел Анну, потом перевёл взгляд на Спиридона. В бороде образовалась прореха, улыбнулась, явив на обозрение два кривых зуба.

– Шпилидонушка! Хожяин! Щаштье-то какое, велнулшя! – из глаз покатились крупные слезы, быстро образовав на полу озерцо.

– Ну-ну, хватит тут сырость разводить. – смущённо забормотал домовой, пряча довольную улыбку. – Вот, Анна Николаевна, это – запечный. Будет следить за теплом в доме, и чтоб чисто было.

Старикашка большой шишкастой ладонью вытер слёзы и церемонно шаркнул ногой в лапте.

– Шулшуня, жапешный. Ошень плиятно!

– Взаимно, – Анна аккуратно пожала протянутую длань нечисти.

– Так, Шуршуня, ты тут осваивайся, а у нас другие дела есть. – раскомандовался Спиридон. – Смотри, Аннушка, опять.

В сенцах они обнаружили сенного, который прикинулся дырявым валенком, надетым на цветочный горшок. Огородный нашелся за погребом, в виде вил, воткнутых в землю и пустивших побеги с листьями. Больше всего хлопот доставил банник, который никак не хотел оборачиваться из перевернутой шайки, закрывавшей дымоход банной печки. Но блюдце мёда и кружка мятного чаю выманили-таки стеснительного немтыря. И скоро из трубы бани поплыл сизый дымок, запахло дубовыми вениками.

Между тем пришло время обеда. Аннушка с молчаливого одобрения Спиридона пригласила разбуженную нечисть к столу. На столе появился самовар, варенье, баранки и конфеты-лимончики. Только все расселись, как в окошко стукнули.

За оконным стеклом Анна увидела девочку лет десяти, приплюснутый к стеклу нос напоминал картофельку, по переносице прыгали конопушки, две косички задорно торчали в разные стороны, а зубы украшали брекеты. Зрелище было одновременно жутковатым и смешным. Девочка, увидев всю компанию, лыбилась во все свои шестьдесят четыре брекета, и хлопала ладошками по стеклу.

– А вот и кикимора проснулась. Привет, красавица! – Домовой помахал ей рукой. – Анна Николаевна, не сочти за труд кикиморе конфеток вынести. Нельзя ей в дом. Кикимора в доме к беде объявляется. Потому и не заходит, от греха подальше. Она уж под забором обоснуется, в тени, где крапива.

Кикиморка во все глаза смотрела на Аннушку, открыв от восторга рот и распахнув глаза с вертикальными зрачками. Подставила костлявые ладошки-веточки, сложив их лодочкой, взяла конфеты. Благодарно кивнула и исчезла в зарослях крапивы.

Остаток дня прошел в хлопотах по дому. Где-то что-то стучало, скрипело, подвывало. Нечисть обустраивалась.

Вечером Аннушка вышла на крыльцо. Руки согревала кружка мятного чаю, а плечи – пушистый платок. Рядом присел Спиридон с поллитрой молока, у ног тихонько шепелявил Шуршуня, что-то рассказывая баннику и сенному, а в темноте сада сверкала бреккетами кикимора и шелестел листочками огородный. Вся семья была в сборе. Анна плечом чувствовала тепло, идущее от домового, их плечи соприкасались, пробуждая новое волнующее чувство.

Анна подняла голову – над головой сверкал Млечный Путь, остро пахло прелой листвой и хризантемами. Мелькнула звезда. Потом ещё и ещё. Звездопад? В октябре? Аннушка зажмурилась и загадала желание.

3. Предзимники

Синее-синее небо раскинулось громадным куполом, края которого переходили в другой купол – из белоснежных ромашек. Лепестки цветов нежно щекотали босые ступни, тонкий аромат вился вокруг волос, холодил виски и заставлял лететь быстрее и быстрее. Вот уже ноги не касаются земли, два купола – синий и белый поменялись местами, и небо – уже не небо, а ромашковое поле. Под ногами раскинулась голубая бездна.

– Аннушка! Анюта! Аня-а-а-а!

Ромашковое небо ринулось навстречу, кругом завертелось, белое и голубое поменялись местами, потом ещё раз и ещё.

– Анна Николаевна! – Чьи-то руки тормошили, не давали плавать в ромашковом небе, возвращали в унылое осеннее утро.

Аннушка открыла глаза. В комнате было тихо и темно. Утро, хоть и наступило, но не торопилось явить миру свой серый лик. Тихонько тикали часы, где-то скрипела половица, за печкой посапывал Шуршуня. Слышно было, как он причмокивает. Наверное опять заснул с леденцовым петушком. Эти петушки приклеивались к патлатой бороде, потом приходилось отдирать их и мыть кудельную бороду запечного тёплым молоком.

Анна прислушалась. Что-то было не так. Сонную истому раннего утра нарушала чья-то кипучая энергия. Она сбивала ровное тиканье старинных ходиков и заставляла Шуршуню ворочаться во сне.

Со стороны окна засветились два огонька – голубой и оранжевый. Анна на мгновение замерла, потом облегченно вздохнула и щёлкнула кнопкой ночника.

На подоконнике сидел кот. Рыжая шуба переливалась под светом лампы. Казалось, по ней пробегают золотые искры. Кот не отрываясь смотрел на Анну разноцветными глазами. Кончик пушистого хвоста нервно бил по лапам.

– Спиридоша, ты чего?

– Маааааууууу! – хриплый вой окончательно разогнал сон.

За печкой тревожно затих Шуршуня. Анна откинула одеяло, босые ноги ощутили холодные доски пола. Мгновенно стало зябко.

– Маааауууууу!

– Спиридон, что случилось? – Анна погладила тёплую шерсть кота.

Котяра вывернулся из-под руки и метнулся к выходу.

– Маааауууууу! – раздалось уже у самой двери.

Аннушка, на ходу набрасывая пуховый платок, кинулась следом. Кот, встав на задние лапы, остервенело скрёб дверь.

– Да погоди ты, сейчас! – Анна отодвинула щеколду и распахнула дверь.

Ледяной порыв ветра ворвался в дом, принеся с собой ворох разноцветных листьев. Кот шарахнулся от шуршащего клубка, выгнул спину, зашипел, потом рванулся из дому, одним гигантским прыжком перемахнув лиственный ком и три ступеньки крыльца.

– Спиридон! – но кот уже растворился в темноте.

Анна пожала плечами, плотнее запахнула платок и захлопнула дверь.

– Што шлущилошь, Аннушка? – за спиной проскрипел голосок запечного. – Ты пошто лашшумелашя, шпать не даешь?

– Прости, Шуршуня, Спиридон что-то взбесился. Разбудил и убежал на улицу. Листьев испугался.

– Лиштьев? Каких ишо лиштьев?

– Да обыкновенных. Ветер принёс. Вот же, весь пол засы… – Анна глянула на чисто вымытые доски пола.– Странно, куда они все подевались?

– Ой, Аннушка, нешплошта енто. Шпилидонушка за плошто так паниковать не штанет. И лиштья енти ишо. Ой, нешплошта… – причитая, запечный нащупал запутавшийся в бороде леденец. – Ты, енто, Анна Николаевна, молошка не дашь тёпленького?

Получив от Анны кружку тёплого молока, Шуршуня уковылял на своё место. Какое-то время из-за печки слышалось его бормотанье, потом наступила тишина. Дом опять окутала дрёма.

Анна забралась под тёплое одеяло, но сон не шёл. Странное поведение Спиридона растревожило её. Что случилось с домовым, который на досуге притворялся большим рыжим котом, непонятно. Кто её звал? Спиридон? Зачем? И куда он потом рванул? В задумчивости Анна сорвала ромашку и стала отрывать лепесток за лепестком. Может он заболел? Или что-то почуял? Но что? У ромашки закончились белые лепестки. Аннушка машинально протянула руку за ещё одной.

– Не рви ромашек, Анна. – Голос за спиной заставил её вздрогнуть.

Аннушка порывисто обернулась. Спиридон в человеческом обличье стоял почти рядом. Разноцветные глаза не моргая смотрели на Анну. В этот раз на нём была белая холщовая рубаха, подпоясанная бечёвкой, полосатые штаны заправлены в высокие хромовые сапоги. Рыжеватые волосы аккуратно острижены кружком, а лоб стягивал тонкий кожаный ремешок. Спиридон сбрил франтоватую бородку и теперь щеголял гладкими щеками и подбородком. Анна вспомнила, как на щеках появлялись две улыбчивые ямочки.

– Спиридон, ты? Что случилось, куда ты убежал?

– Какое-то время меня не будет. Не бойся. Я не покину дом. Просто на время отлучусь по важным делам. Шуршуня за тобой присмотрит. Да и прочая нечисть тоже. Но будь осторожна. Не пускай в дом незнакомцев и не рви ромашек.

– Почему, Спиридоша? Почему не рвать ромашек? Это же сон.

– Сон да не сон. Потом сама всё узнаешь. Пока рано тебе. Найди все листья, что залетели, и сожги их. Неча мусор в доме разводить. – Спиридон сморщил нос и впервые за весь разговор улыбнулся. На щеках появились ямочки. – И будильник купи, голуба душа. А то спать ты горазда. Эдак всё самое важное проспишь.

Спиридон легонько ткнул указательным пальцем Анну в лоб, и мир опять завертелся.

– Изыди, нечистая мара! Геть отседова! Налетели ироды.

– Сам ты ирод! Крошек пожалел?

– На вас никаких крошек не напасешься.

– Ну, дядько огородный, дай хоть горсть семок!

– Сказал, нет, так и нет.

Анну разбудила перебранка во дворе. Голос огородного, похожий на шелест ветра в ветвях, переругивался с десятком писклявых пронзительных голосов. Хозяйственный огородный не спешил одарить неведомых просителей, которые изрядно досаждали ему.

Тапок возле кровати не наблюдалось. Придётся идти босиком по холодному полу. Кота нигде не было видно. Печь не топлена. Значит, Спиридон и правда ушёл. Кофе тоже теперь варить самой. Она вздохнула и спустила ноги на домотканный половик.

– Ай! – острая боль пронзила подушечку ступни.

Анна осмотрела ногу, пощупала рукой место укола, но никакой занозы видно не было. На половике лежали остатки сухого листа. Наверное из тех, что ночью занесло ветром. Аннушка вспомнила наказ домового убрать из дома все листья. Сегодня суббота, надо будет заняться уборкой.

Набросив на плечи тёплый платок и натянув на ноги носки Спиридона, женщина вышла на крыльцо. Так и есть – огородный, похожий на пугало, размахивал сучковатыми руками, разгоняя стаю воробьев. Эти воришки поклевали почти весь урожай подсолнухов, и теперь Аннушкин садовник пылал праведным гневом.

– Анна Николаевна, дорогая, воробьи совсем обнаглели! По июню всю черешну поклевали, по августу подсолнешник, а теперя им опять семок подавай! Эдак мы в зиму без запасов останемся.

– Гони их, Пугалко, взашей! Дармоедов нам тут ещё не хватало. – Анна с удивлением слушала вырвавшиеся у неё слова. Глупая перепалка садового пугала с воробьями раздражала.

– Э-э-э-э… хорошо, Анна Николаевна. П-п-прогоню. – Пугалко был явно озадачен словами обычно доброй хозяйки.

Анна вернулась в дом, чувствуя, как в висках пульсирует кровь. Опять что-то кольнуло палец ноги. Какие противные у Спиридона носки! И почему так холодно?

– Шуршуня! Печка почему не топлена? Вся хата выстудилась! – Анна закуталась в платок и нажала кнопку чайника. Шнур заискрился, вспыхнул и задымился. – Ах ты, чёрт!

Бедолага чайник полетел на пол, открывшаяся крышка отломалась, неслучившийся чай растёкся лужей по полу.

– Аннушка, милошка, щашь вшё убелу, не пележивай! И пещку жатопим, и щаю наглеим. – Шуршуня засуетился на кухне, а Анна вернулась в спальню и повалилась на кровать.

«Кажется я заболела» – мелькнула мысль. В висках по-прежнему стучало, лоб горел, а тело сотрясал озноб. Уколотый палец начал пульсировать. Анна, как была, в платке и носках, закуталась в одеяло, став похожей на большой кокон, и провалилась в болезненное забытьё. Анне казалось, что её укрывает не одеяло, а сухие шуршащие листья. Они были кругом – в комнате, на постели, падали и вновь поднимались в воздух, кружась в причудливом завораживающем танце. Прелый запах назойливо лез в нос, заставляя вдыхать его горечь, отравляя с каждым новым глотком.

«Листья! Спиридон говорил, надо убрать их». Анна выпуталась из одеяла и встала. Накатила слабость, комната пошла волнами. Превозмогая подкатившую тошноту, Аннушка опустилась на колени и стала собирать пожухлые листья, тут и там валявшиеся по дому. Как она их раньше не заметила? Листья были везде – на полу, на кровати, на кухонном столе, на подоконнике, даже на часах-ходиках. Они были такие сухие, что отлетали от её дыхания, едва стоило протянуть к ним руку.

«Такие юркие, как мышки». Анне вдруг стало смешно. Она бегала по полу на четвереньках, ловила ускользающие листья и хихикала. Пойманные листья раскладывала в причудливый узор на полу кухни. Удивительное дело, уложенные в узор, они не пытались убежать. Даже если на них наступали колено или рука, листья не сдвигались с места. Скача за листьями по дому, женщина мимоходом глянула в большое зеркало. Оттуда на неё смотрела старуха с безумным взглядом. Пегие волосы растрепались, в них запутались сухие коричневые листья, под глазами залегли синие тени, из-под старого заскорузлого пледа торчали худые морщинистые руки. Старуха улыбалась беззубым ртом и тянула трясущиеся пальцы к Анне.

Анна остановилась, завороженно глядя на страшилище в зеркале. В голове из шороха листьев возник голос:

– Иди сюда, девочка. Дай мне листик. Они такие вкусненькие, хрустящие сухие листики! Хе-хе-хе. Попробуй! Тебе понравится.

Анна сделала шаг к зеркалу, потом второй. Рука с сухим листом потянулась ко рту. На зубах раздался противный хруст, рот стал наполнятся прелой горечью.

Вдруг старуху заволокло белой пеленой. От зеркала пошёл пар. Тут же раздался пронзительный визг, словно кто-то скрёб гвоздём по стеклу. В горле запершило, Анна зашлась в кашле, стараясь освободиться от листьев, царапающих горло.

– Вот так-то. Молощко, оно ущё шмоет. Ты плюй, Аннушка, плюй! Нишего, ушё будет холошо.

Шуршуня стоял с большой кружкой дымящегося горячего молока и щедро поливал им зеркало. В зеркале за молочными подтеками корчилось и стонало нечто, напоминающее ворох пожухлых гнилых листьев.

Закончив с зеркалом, запечный метнулся к печке, набрал из кастрюли новую порцию молока и стал поливать узор, выложенный Аннушкой из сухих листьев. Под струей молока узор распадался, превращаясь в черно-зелёную зловонную жижу.

В голове зашумело, потом словно лопнула струна, пульсация в висках утихла, мысли прояснились, и Анна, опустившись без сил на пол, почувствовала, как тёплое молоко льётся на пораненный палец. Шуршуня поднес к губам Анны кружку с молоком и стал поить её. Молоко стекало по щекам, подбородку, капало на грудь, оставляя белые дорожки. От него исходил мягкий сладковатый запах, так пахли в детстве руки бабушки Матрёны, когда она после дойки приносила полное ведро парного молока. Молочный аромат убаюкивал, Аннушка провалилась в глубокий исцеляющий сон.

Она проснулась, когда день клонился к закату. Тяжелые тучи, нагонявшие ранние сумерки, на несколько минут разошлись, выпустив золотые лучи. И вечернее солнце, и тучи, и ветер, безраздельно гуляющий между голых ветвей – всё говорило о скором приходе зимы. Ледяной ветер осушил осеннюю влагу, выморозил голую землю, пригнул к земле пожухлые стебли. Как внимательный санитар, дезинфицирующий рану перед лечением, он тщательно продул все закутки, готовя землю к первому снегу.

Аннушка, чувствуя слабость в ногах, вышла на кухню. За столом у самовара пили чай Шуршуня и сенной дух Ошаня. В хрустальной вазочке стояли любимые нечистью лимонные подушечки. Пахло мятой и малиновым вареньем.

– Плошнулашь, Аннушка? Вот и ладненько! Шадищь ш нами щай пить. Тебе энто надоть.

Аннушка села на заботливо подставленный запечным стул. Ошаня придвинул Анне чашку с ароматным напитком и двумя пальцами деликатно положил рядом конфету.

– Шуршуня, что это было? Я заболела?

– Жаболела, жаболела, – запечный покивал головой и шумно отхлебнул чай из блюдечка. – На тебя пледжимники напали. Говолил тебе Шпилидоша листья ублать, не пошлушала. Вот щуть беда и не пликлющилась.

– Предзимники? Это кто?

– Гм, – прокашлялся Ошаня. – Энто духи вредятины такойные. Объявляются на исходе осени, когда Северко зачинаеть дуть. Аккурат перед первоснегом. Любять прикинуться листьями. Люди на их внимания не обращають, а они много бед наделать могуть.

Некоторое время троица молча пила чай. Когда самовар наполовину опустел, Ошаня раскланялся с хозяевами и ушёл к себе в сенцы, прихватив из вазочки остатки лимончиков.

– Шуршуня, а зачем ты молоком зеркало поливал?

– Дык кололеву пледжимников плогонял. Пледжимники, они молощка ой как бояца. От энтой напашти только молоко и шпашает. Медом можно ишо мажать, но энто уж раштощительштво.

Анна поёжилась, вспомнив жуткую старуху из зеркала.

– Спасибо тебе, Шуршунечка! Чтобы я без тебя делала! – Аннушка наклонилась и чмокнула зардевшегося запечного в морщинистые щеки.

– Ну лан, лан, плям штобы делала… Мне б Шпилидоша ни в жижнь не плоштил бы, коли тебя не шпаш бы.

– Шуршуня, может ты знаешь, куда он делся?

Запечный подул на остывший в блюдце чай, съел припрятанную от Ошани подушечку, шумно прихлебнул, поёрзал на высоком табурете, и решительно глянул на Анну круглыми совиными глазами.

– Я-тко жнаю, токма тебе покуда не надоть енто жнать. Не волновайща, велнется домовой. Влемя плидёт, шама усё ужнаешь. А покамест пождно ужо, пойду-тка я шпать. Да и ты, Аннушка, голуба душа, штупай, тебе шилы вошштанавливать надоть.

Запечный отправился шуршать за печкой своим любимым веником. Дом погрузился в темноту. Из окна лился мягкий молочный свет. Анна подошла к окну. На улице тихо падал первый снег, покрывая уснувшую землю белым пушистым покрывалом.

4. Ворожея

Кто сказал, что весной Париж расцветает? Знаменитый серый камень, которым облицованы набережные Сены и сложены дома, не даёт возможности зацепиться взглядом хоть за что-то – цвет стен, архитектурные завитушки или зелень газонов и разноцветье клумб. Все оттенки серого – от хмурого неба до свинцовых волн реки. Даже ветер имеет серо-голубой привкус.

Но весной Париж действительно расцветает: вдоль тротуаров открываются бесчисленные цветочные лавки, продавцы выносят корзины с крокусами, фиалками и тюльпанами прямо под ноги прохожим. На самих тротуарах открываются уютные уличные кафе, в которых непременно подают кофе и круассаны.

Ах, Париж, Париж! На маленькой круглой площади в обрамлении седых величественных зданий танцует цыганка. Разноцветные юбки разлетаются колоколом, открывая стройные смуглые ножки. Чуть поодаль, возле тележки с жаренными каштанами, два мима, парень и девушка, разыгрывают историю любви. А над площадью летит вечное «Padam… Padam…»

– Мадемуазель, ви, позвольте, рюсський?

Анна повернулась на голос. Перед ней стоял пожилой месье в тёмно-сером пальто, из-под которого виднелся шёлковый шейный платок. Надо же, какой франт.

– Oui, monsieur, mais comment le saviez-vous? – Анна собрала все свои школьные знания.

– О, йето нье тгюдно. Ви… – он помахал в воздухе руками – такайа кгасивайя! Такими бивайут только рюсский мадемуазель. Вот, йето для вас!

Месье словно из воздуха достал букетик бархатных фиалок и протянул девушке.

– Merci, – растерянно улыбнулась Анна.

Мужчина приподнял шляпу в прощальном приветствии, лукаво улыбнулся и подмигнул оранжевым глазом. Другой глаз, голубой, который становится серым, когда солнце заходит за тучи, смотрел внимательно и серьёзно.

– Спиридон! – Анна рывком поднялась на кровати. – Ты вернулся? Когда?

– Я смотрю, ви, мадемуазеля, по Парижам спите. Совсем своего домового позабыли, – голосом пожилого месье из сна промурлыкал домовой. Он восседал на подоконнике в неизменных вязанных носках.

– Спиридончик, как тебе не стыдно! – Анна запустила в ворчуна подушкой. – Ускакал среди ночи, и ни слуху, ни духу! А тут у нас знаешь, что было?

– Знаю, знаю, Шуршуня уже рассказал. Пустила в дом предзимников. Я говорил тебе, голуба душа, вымети все листья! Ладно, у тебя полчаса на утренние процедуры. А я на заутрак штось-то сварганю. А то чую, чито бьез мьеня ви, мадемуазеля, питалися из рюк вон пилёхо! – и, протянув Анне букетик фиалок, исчез.

Анна сунула нос в букет. Фиалки были самые настоящие. Их бархатные упругие лепестки нежно щекотали кожу. Словно ласковый привет от их дарителя. Аннушка смущено зарделась, отложила букетик и улыбнулась – весенний Париж не хотел отпускать. За окном неделю мело. Ноябрь только добрался до середины, а зима уже обосновалась до самой весны. Тяжёлые белые тучи несли снег. Иногда в них появлялась прореха, и на землю сыпалась снежная крупа. Этой крупы насыпалось столько, что нечисть по призыву огородного даже выходила на субботник – чистить дорожки.

Из кухни потянуло чем-то ароматно-сдобным. Совсем не французским. Спиридон варганил оладьи. Судя по всему, на кислом молоке. За печкой что-то грюкнуло, зашуршало, послышался приглушённый разговор.

– Шпилидоша, ты когдыщь ей шкажешь?

– Скажу, Шуршуня, скажу.

– Щмотли, влемя-то идёть, а ейной годков-то школько уж, щай не девощка. А ейной ущитьщя ышо надоть.

– Я знаю.

– Толку-то што ты жнаишь. Вона, два мещаца ужо жнаишь! Шмотли, влемя упущтишь, щито делать-та буим? Опять в немтыли я не шобилающя.

– Ну что ты заладил – смотри, смотри. Смотрю. Знаю. Никто тебя немтырем не сделает. Я-то здеся! А что не говорю – так момент выбираю. Вишь ли, расцвела она, прямо как фиалка! А тут я такой со своими новостями. Пущай девка погуляит чутку. Силы наберется, воли напитается.

– Много она по жиме набелёца. Шнега лазве щто, да холода.

– Что ты понимаешь! Снег и холод чистоту дают. И в душе и в помыслах.

– Вы о чём? Уж не про меня ли разговор ведёте? – Анна давно поняла, что всю эту домовую нечисть вывести на чистую воду можно только прямым разговором и твердостью. – Нут-ка сказывайте, что скрываете!

Общаясь с обитателями своего дома Анна потихоньку перенимала их странный говор. Старые словечки нет-нет, да и проскальзывали в разговоре.

– Доблое утлещко, Аннушка! Воть, отведай оладушков. Шпилидоша швалганил. Ш медком да шо шметанкою. А я тутащки жа кикимолу говолю. Подлошла девонька, в школу ейну отдавать надоть.

– В какую школу, ты что, Шуршуня! Ей на порог избы приходить нельзя – беду накличет. А ты её в школу, к детям заслать хочешь.

– Енто в дом ейной нельжя, а в школу можно. Школа – не жильё. Воть ешли б енто интленат был, то нельжя было бы. А в школу можно.

– Ты, Шуршуня, мне зубы не заговаривай. Во-первых, в школу в сентябре принимают, а у нас – зима на дворе. А во-вторых, что-то наш домовой притих. А, Спиридон?

– Что? – вскинулся домовой, сверкнул оранжевым глазом, сконфуженно сморщил нос и фальшиво улыбнулся.

– Хватит оладьи печь. Садись, да за чаем нам и расскажи, куда делся, по какой надобности бросил нас, и о чём вы тут про меня сплетничали? Только про кикимору не ври.

– Не буду – легко согласился Спиридон. – Но и говорить покамест мне нечего. Скажу только, Аннушка, одно – ты здеся не просто хозяйка, а Хозяйка! – домовой поднял вверх указательный палец, демонстрируя важность статуса Хозяйки. На конце пальца красовался длинный, загнутый коготь – остатки кошачьего бытия. – Так вот коль захотела, то слушай. Только, чур, сковородками в меня не кидаться!

Спиридон рассказал Анне, что бабка её, Матрёна, была из тех, кто владел тайным знанием. Люди таких ведьмами называют и за версту обходят. Когда Матрёна умерла, её сила должна была перейти к следующей в роду – Аннушкиной матери. Но та к ворожбе оказалась не приспособлена, силу не приняла. Матрёна, в бытность свою, перешла на тёмную сторону и от домового, хранителя домашнего уклада, избавилась. В общем, Аннушке предстояло взять на себя бабкино ремесло и научиться управлять силой ворожеи. Спиридон в свою отлучку разведал, что слухи о ничейной ведьминой силе уже ходют, и не ровен час, появится какой-нибудь прохиндей, чтобы воспользоваться Аннушкиной неопытностью. Появление предзимников было первым тревожным звоночком.

– Ты шутишь, Спиридон? Какая из меня ведьма-то? Я даже кофе сварить не умею, а тут – зелья, заклинания, колдовство.

– Хорошая из тебя ведьма выйдет. Самая что ни на есть. Только сил набраться тебе надоть. Ты уже начинаешь, набираться-то. По-весне, думаю, и начнём учиться потихоньку.

– Я не хочу! – Анна помотала головой. – Я боюсь! И люди опять меня стороной обходить начнут! Нет, нет и нет!

– Не боись. Не начнут. Они ж почему от тебя шарахались-то? Потому что хранителя у тебя не было. Дом неприкаянный стоял. А теперича домовой у тебя есть! – Спиридон нежно погладил себя по груди, гордо задрав подбородок.

В печи громко треснуло полено, потянуло дымком. Смолистый сосновый запах смешался с запахом домашней снеди и мятного чая с шишковым вареньем. Спиридон достал своюлюбимую балалайку и нежная тонкая мелодия полетела по горнице. Анна вдруг поняла, вот это и есть её дом, и что бы ни случилось, она сделает всё, чтобы сохранить его уют. На душе стало легко и свободно. Откуда-то из глубины сердца поднялась тёплая волна радости. Она накинула на плечи платок, приосанилась и запела.

– Да я цыганка молодая, я цыганка удалая,

Могу ворожить, ой, могу ворожить!

Я умею ворожить, ой, я умею ворожить,

Знаю, как прожить, ооой, знаю как прожить.

Песня вилась, как дымок, сворачивалась тугими кольцами ритма, потом распрямлялась напевным аккордом. И вместе с ней сворачивались и распрямлялись волны древней семейной ворожбы, воздух начинал балалаечно звенеть от витавшего в нём тайного знания. Анна получала силу ворожеи.

5. Старый Новый год

– Ладно, не шуми, напишу я про Старый Новый год. Подумаешь, немного с опозданием. О хорошем писать никогда не поздно. Про ложку к обеду тоже помню. Не нуди. И хватить греметь тарелками, их и так не много осталось. Хочешь рюмочку вишневой наливки? Вот то-то же. Итак, с чего бы начать? Пожалуй, с самого начала…

Аннушка нетерпеливо смотрела в окно автобуса, который осторожно катился по накатанной заснеженной дороге. Голые скукоженные деревья безмолвно наблюдали за дорогой, над их верхушками ветер гнал тяжёлые сизые тучи, обещающие снегопад. В автобусе было холодно и сыро, водитель экономил бензин.

«Господи, почему так медленно? Боюсь, до темноты не доберёмся» – разочарованию не было предела. Надежда приехать домой пораньше таяла, как сосульки во время оттепели. Новогодние каникулы закончились неделю назад, но возвращаться в привычное русло рабочих будней не хотелось. Начальник Анны Николаевны побаивался своего главного бухгалтера и без лишних вопросов отпускал её с работы, когда возникала такая необходимость.

Чтобы отвлечься от тянущейся поездки, Аннушка погрузилась в размышления. Этот Новый год, вопреки ожиданиям, прошёл как-то… никак. Корпоратив на работе отменили из-за болезни начальника, девчонки из планового звали посидеть в кафе, но Анна отказалась, сославшись на неотложные дела.

Отвязавшись от назойливых коллег, сделала рейд по магазинам в поисках подарков и вскоре, нагруженная пакетами и коробками, сошла с автобуса. Дома было темно и тихо. Не было ни ёлки, ни мерцающих гирлянд. В приоткрытую форточку немилосердно дуло, выстуживая уютное тепло.

– Спиридо-о-он! Спиридоша, ты где? – Анна прошла по комнатам, включая свет, чайник, духовку и обогреватель.

Домового нигде видно не было. Даже Шуршуня не возился приветливо за печкой. Нечисть словно ветром сдуло. Купленная накануне ёлка одиноко стояла в сенцах, там же валялось ведро и коробка с игрушками.

– Эй, вы куда все подевались? Аууу!

Дом ответил глухой тишиной. Анне стало жутковато. Чтобы отвлечься, она установила ёлочку, украсила деревце шариками и гирляндами, включила новогоднюю музыку. Дом молчал.

В тишине прошли тридцатое и тридцать первое. В новогоднюю ночь начинающая ведьма вяло потыкала вилкой в селёдку под шубой, послушала речь Президента, откупорила бутылку полусладкого и чокнулась с зеркальным отражением. Зазеркальная Аннушка старательно повторила её движения, ни разу не ошибившись. В углу уныло стояла наряженная, как цыганка на ярмарке, ёлка. Вокруг неё недоумённою толпой толклись подарки. Всё это производило впечатление разноцветной шелухи, которая была не в силах скрыть уныние пустого жилья. Рассердившись на такую подставу от домашней нечисти, Аннушка залпом допила бокал шипучки, выключила телик и пошла спать.

За первые три дня наступившего года она навела порядок в шкафах, перечитала гору книг, перештопала носки Спиридона. В доме царила тишина.

Потом, плюнув на всё, кинула парочку вещей в сумку и уехала в город к сестре. Сестра жила в квартире с мужем и тремя отпрысками. Племянников надо было возить на все городские ёлки по очереди, обязательно посетить кино, каток и рождественскую ярмарку. Остаток выходных пролетел в праздничных заботах. Анна играла с племяшами, улыбалась зятю и сплетничала с сестрой, но та часть её, которая в последнее время пела, замерла. Казалось, что от прежней Анны осталась одна внешняя оболочка.

Праздники подходили к концу, надо было возвращаться в пустой и холодный дом. Вмешался случай. Мужа сестры услали в очередную командировку, и сестра предложила Анне погостить ещё.

– Оставайся. Чего тебе ездить по такой погоде – то метель, то мороз. Да и мне веселее будет. Хотя бы до Старого Нового года побудь ещё.

Альтернативой маячило одиночество в опустевшем доме, и Анна согласилась.

– Долго ещё описывать эту вселенскую тоску? Я сейчас всех читателей распугаю. Что? Продолжать?! Ох, чую, кто-то останется без наливки сегодня. Эй, это была моя любимая писательская кружка!

В общем, наступал Старый Новый год. Как бы и не праздник. Так, скорее по-привычке откуда-то из детства, люди поздравляли друг друга, иногда используя как повод для посиделок. Самые главные зимние праздники остались позади, у подъездов и мусорных контейнеров стали появляться ободранные и раздетые ёлочки. Горожане торопились жить дальше, оставив в прошлом праздничную суету и настроение.

Анна буднично просматривала новые сметы, когда зазвонил городской телефон. Старенький стационарный аппаратик с диском был скорее элементом интерьера, чем действующей техникой. Телефон трезвонил и трезвонил, Анна медленно сняла трубку и поднесла к уху.

– Алло, алло! Аннушка! Голуба душа, куда ты плопала? Мы тебя обышкалишь. Вожвлащайшя пошколее! Плажник ужо на ношу!

– Шуршуня! Ты! Вы сами куда пропали?

– Куда-жеж мы плопадем-та? Шпать легли, щил пелед новогодьем набилалища. Ты ужо плиежжай, ждём! – И отключился.

Анна ещё немного послушала морзянку телефонных гудков. На лице расцветала улыбка, растапливая душу и зажигая в сердце мелодию. Там-да-ли-дам, дали-дам-там-там. Женщина сконфуженно замолчала, не хватало ещё на работе ворожбу устроить, и побежала отпрашиваться.

И вот она застряла посреди морозно-туманной мути в автобусе-тихоходе. Постепенно серое марево пасмурного дня сменилось сиреневым отсветом сумерек. Анна в очередной раз проводила взглядом разлапистое дерево, в которое летом ударила молния. Это был громадный вековой дуб. Одна сторона у него выгорела, вторая продолжала жить. Дуб рос примерно в половине пути от города до Аннушкиного посёлка.

«Странно, вроде бы мы уже проезжали мимо него полчаса назад» – кольнула иглой мысль. От неё Анну окатила льдистая волна страха. «Что происходит?»

Анна внимательно осмотрела салон. Несколько пассажиров, которые сели вместе с ней на автостанции, либо дремали, либо равнодушно смотрели в окно. Даже слишком равнодушно. Водитель вроде тот же, что и всегда, а вроде бы и нет. Слишком прямая у него спина. Слишком неподвижен затылок. Смотрит прямо на дорогу, почти теряющуюся в ранних сумерках. Почему не включены фары? Автобус катился по дороге, управляемый жутковатым буратиной. Шума мотора Анна тоже не услышала.

Зажмурившись, женщина ущипнула себя. Ничего не изменилось. Паника толкала её вскочить, потрясти за плечи водителя, крикнуть, чтоб остановился. Но она продолжала ехать в безмолвном автобусе неизвестно куда и неизвестно где.

«Так, Анна Николаевна, успокойся! Думай. Зря что ли Спиридон и Шуршуня тебя ведьмой считают» – Аннушка успокаивала себя, стараясь не закричать от ужаса. Постепенно дыхание выровнялось, а в голове образовалась уже знакомая пустота. Она звенела, расширялась, как воздушный шарик, наполнялась чистой, кристальной силой.

Анна опять огляделась. Через проход сидела девушка. Всю дорогу она слушала музыку в наушниках, качая головой в такт неведомым ритмам. Сейчас девица смотрела стеклянным взглядом прямо на Анну. Ноздри аккуратного носика раздувались, словно принюхиваясь. Бледные губы кривились в усмешке, приоткрывая острые, как иглы, зубы. Что за нежить такая?

– Ты кто, красавица? – Анна с удивлением услышала свой спокойный голос.

Острозубая девица от неожиданности перестала скалиться.

– Марица, – голос у нее был тонкий и скрипучий. Казалось, по стеклу царапает гвоздь, – святочница я.

– Это ты морок на автобус навела?

– Ага, – Марица вампирски улыбнулась и кокетливо покрутила пальцем выбившуюся прядь волос, – ведь Новогодье. Испугалась?

– Есть немного. – Анна внимательно наблюдала за нечистью, боясь пропустить момент, когда девица решит напасть. Но Марица глуповато улыбалась и теребила нечёсанный локон.

Аннушка достала из сумки зеркальце и расчёску, показала святочнице.

– Ой, дай мне, дай! Хочу, хочу, хочууууу! – Марица перешла на вой, автобус поехал юзом, соскочив с колеи.

– Дам, если морок снимешь. – Анна изо всех сил сдерживала рвущуюся наружу силу, не зная, что с ней делать, и вдруг пришло озарение. – Давай я тебе косы заплету.

Марица скользящим движением оказалась в соседнем кресле и повернулась к Анне патлатым затылком. В чёрных волосах что-то копошилось. Анна задержала дыхание, мысленно подцепила тонкую нить заполнившей её силы и провела расческой по волосам святочницы. От расчески полетели белые искры, там, где зубья касались волос, копошение прекращалось, изломанные спутанные патлы завивались кольцами.

– Коляда, моляда!

Покатилася звезда!

К нам сюда на Святки,

Подпалила пятки.

Не велит стоять,

А велит всех поздравлять!

С Новым Годом!

Со всем Родом!

Чтоб здоровы были,

Многи лета жили!

Детская песенка-колядка всплыла в памяти. Марица, вдоволь налюбовавшись в зеркальце, выскочила в проход и стала приплясывать, подвывая Аннушке. Водитель встряхнулся, размял затекшие плечи, включил фары, автобус покатился веселее.

Через несколько минут в свете фар мелькнул дорожный указатель. Автобус въехал в посёлок. Пара поворотов, автобус замер у павильончика остановки, и двери открылись. Нечисть тенью выскочила в синие сумерки и пропала. Немногочисленные пассажиры потянулись к выходу, позёвывая и удивленно всматриваясь в окна.

– Быстро сегодня доехали.

– Митрич как гонщик мчал.

– А я задремала и не заметила как приехали.

Аннушка выходила последней, проследив, чтобы никто не остался в салоне.

– Доброго вечера, Митрич! Со Старым Новым годом!

– И тебе, Анна Николаевна, счастливого Новогодья! – кивнул водитель.

Аннушка спешила домой. Сердце от пережитого билось как сумасшедшее, а внутри поднималось волнение от возвращения. Дом на отшибе ярко светил окнами, над входом горел фонарь. Жёлтые блики зажигали на снегу сверкающие искры, делая двор похожим на россыпь самоцветов.

Вокруг сосны, росшей во дворе, плясали две фигуры, в которых Аннушка узнала огородного и кикимору. Заприметив хозяйку, они радостно запрыгали и замахали руками.

Дверь распахнулась, в светящемся проёме возникла знакомая фигура. Сердце стукнуло и замерло.

– Спиридон, я вернулась!

– Наконец-то, а мы уже искать тебя хотели.

– Ой, я такое расскажу!

Спустя время, когда улеглись охи и ахи встречи, подарки были розданы, а стол накрыт, Анна вопросительно посмотрела на разомлевшую от пирогов и наливки нечисть.

– Так, дорогие мои, вы куда подевались на Новый год? Весь праздник мне испортили.

– Аннушка, дык я же-ж говолил – шпали мы. Енто вы, люди, по новому влемени живёти, а мы, дети жемли-матушки, по-плежнему, по-щталому. Между Лождештвом и Клещением, ижвештное дело, Щвятки. Щамое наше влемещко. Ущя нещищть в щилу входить. Воть мы и легли отдохнуть, ведь на Новогодье, Шталый Новый год по-вашенщки, щамая щеледина Штлаховлемья.

Спиридон, улыбаясь разноцветными глазами и играя ямочками, пояснил:

– Страховремье – это Святки по-вашему, время разгула нечисти. Наш праздник. Ты лучше расскажи нам, как ты со святочницей справилась?

– Откуда ты… – охнула, распахнув сияющие глаза, Анна.

– Ой, Аннушка, Шпилидонушка ущё жнаит. Не далом жеж он – Хожяин! – Шуршуня многозначительно поднял вверх сучковатый палец.

– Ну-ну, Шуршуня, не пугай Анну Николаевну. – Спиридон уставился оранжевым глазом на Анну и смешливо сморщил нос. – Просто разит от тебя её духом за версту. И безвременьем тянет, а больше всего – твоей силой. – Оба глаза домового на миг потемнели, потом вернулись в прежнее разноцветное состояние. – Для нас сила Хозяйки-ворожеи – как валерьянка для кота. Мы сразу почуяли, как ты ворожить начала, негладко что-то в дороге. Шуршуня уже хотел десант на помощь засылать.

– Да, жабешпоколщи я. Но Шпилидон шкажал, што ты и шама шплавищя. Так и вышло. Ой, ну и воложила ты, матущка! Ажно ждещя у нас штекла дложали!

– Да где-ж я ворожила. Волосы ей только расчесала, да колядку спела.

Домовой с запечным многозначительно переглянулись.

– Откуда ты, голуба душа, узнала, что святочницу нужно дамскими делами отвлечь и колядкой её морок развеять?

– Ну… не знаю, догадалась как-то. Само вдруг подумалось. И песенка из детства вспомнилась. Меня этой песенке бабушка Матрёна научила – я когда на зимних каникулах приезжала, она меня к соседям славить посылала.

– Бабка Матрёна, говоришь, – протянул Спиридон, вприщурку вглядываясь в Анну, – ну вот тебе и ответ – откуда. Сила твоя ведь от Матрёны и пошла. Не зря, ох, не зря она тебя своей преемницей назначила!

Вдруг в окно стукнуло, дом тряхнуло, игрушки на ёлке зазвенели, а в трубе раздался вой.

Анна испуганно сжалась, не зная, то ли бежать, то ли под стол спрятаться. Но Спиридон с Шуршуней радостно оживились. Дверь в сенцы распахнулась, потянуло колким острым запахом мороза, на пороге возникла пучеглазая физиономия сенника. За ним виднелась ушанка огородного и маячил веник банника. В окне нарисовалась восторженная мордашка кикиморы с бреккетной улыбкой.

– Добро хозяевам! С Новогодьем! – пробасил сенник.

Вся компания завалилась в комнату и столпилась у порога, ожидая приглашения. Спиридон подтолкнул Анну локтем.

– И вам добра, с Новогодьем! Прошу к столу на угощенье!

Долго ещё в старом доме на окраине посёлка светились окна, тренькала балалайка, раздавались смех и весёлые голоса. Домовая нечисть бабки Матрёны встречала Старый Новый год.

– Фух! Иди, наливочки дам. Со Старым Новым годом!

6. Морозко

– Тепло ль тебе, девица? Тепло ль тебе, красная?

– Тепло, Морозушка, тепло!

Неперечливая Настенька с телеэкрана показывала пример смирения, за окном третий день шёл снег. Февральская метель намела сугробы в метр высотой. Посёлок, в котором жила Аннушка, оказался отрезанным от большого мира. Благо хоть электричество было.

Анна смотрела любимую в детстве сказку и не понимала, как ей могла нравиться эта мямля Настя? То ли дело Марфушка – что думает, то и говорит. Аннушка всегда завидовала таким людям – смело высказывающим своё мнение. Но большую часть жизни она была бессловесной Настенькой. Понимание этого раздражало.

– Ай!

Бедро пронзила острая боль. Спиридон, коротавший снегопад в личине рыжего котяры, вытянул лапы и выпустил острые, как сабли, изогнутые когти. Рыжий глаз нагло таращился на Анну, а серый, который голубел от солнечного света, недовольно жмурился. Кончик пушистого хвоста раздражённо мотался туда-сюда.

– Спиридон, мне больно!

Кот сморщил нос, выгнул дугой спину и ускакал на печной полок греться. Слышно было, как запечный что-то укоризненно шепелявил, пенял домовому за грубость к Хозяйке. Всё стихло. За окном падал крупный, похожий на больших белых бабочек, снег.

Ночью Аннушка проснулась от холода. Температура в комнате стремительно падала, несмотря на натопленную печь. Женщина нащупала покрывало, накинула поверх одеяла. Не помогло. Холод тонкими струйками забирался внутрь, выстуживая ночное тепло.

Анна щёлкнула выключателем. Почему жёлтый свет называют «тёплым»? Похоже, стало только холоднее. Почувствовав, как зубы выбивают ритмичную дробь, Анна натянула на ноги шерстяные носки, завернулась в одеяло и вышла из спальни. Комната, служившая гостиной, была темна. Предметы выделялись в оконном свете белыми пятнами. Казалось, в мире остались только два цвета – белый и тёмно-синий. На мгновение Аннушке показалось, что стены и дверцы шкафа серебрятся от инея.