Читать онлайн Вслед за Эмбер

В книге упоминается международная неправительственная некоммерческая организация «Гринпис», признанная нежелательной на территории Российской Федерации.

Переводчик Елена Антар

Редакторы Анна Захарова, Нина Горская

Главный редактор Яна Грецова

Заместитель главного редактора Дарья Петушкова

Руководитель проекта Анна Василенко

Арт-директор Юрий Буга

Корректоры Оксана Дьяченко, Мария Смирнова

Верстка Кирилл Свищёв

Фото на обложке Getty is

Разработка дизайн-системы и стандартов стиля DesignWorkout^®

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Кристин Лёненс, 2022

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2024

Моим сыновьям

Точка возврата

3 января 1991 года

Иллюминаторов нет – из самолета не выглянуть. Ни тебе голубого неба, ни белых облаков, похожих на мерзлую землю, куда мы скоро должны сесть. На военном самолете «Геркулес» модели RNZAF LC-130 ни ковра, ни подушек, ни шумоизоляции. Мы, съемочная группа из шести человек, сидели напротив ряда ученых и военных. Кресла – не что иное, как сплетенные в паутину ремни, которые удерживали наши задницы над болтами. Желудок то и дело скручивало, приходилось бежать в хвост самолета, к специальному ведру. И не только мне. Каждый раз, когда одного из парней рвало, происходило нечто вроде цепной реакции. «Зато не пешком», – проорал своему соседу военный. «Не сильно лучше», – ответил тот.

Внезапно мы вошли в зону турбулентности, и пилот как нельзя кстати объявил, что мы достигли точки возврата. Бертран слева от меня прокричал, что теперь, даже если разыграется буря, либо нам придется приземлиться, либо мы разобьемся в Антарктике, потому что не хватит топлива вернуться. С мальчишеским восторгом он добавил, что, если садиться в Мак-Мердо будет слишком опасно, мы вынуждены будем лететь на Южный полюс и искать полосу для самолетов с лыжными шасси там ну или приземляться на свой страх и риск посреди белой тьмы[1]. Бертран внешне гораздо больше походил на помощника Санты, нежели на талантливого режиссера, каким я его знал, и все из-за рыжих волос, выбивающихся из-под фирменной кепки закусочных BeaverTails, бороды, которую не мешало бы немного усмирить, и носа, красного от холода и выпивки. Раскатистый смех по прихоти природы больше походил на рычание, а кустистые брови только усиливали сходство.

Несмотря на шум турбовинтовых двигателей, кое-кто из парней клевал носом. Я спать не мог. Слишком много «а вдруг». А вдруг со мной что-нибудь случится, прежде чем я расскажу обо всем? Мне вспомнился трагический рейс 901 – один из туристических полетов, которые обычно начинались и заканчивались в Новой Зеландии, в один день, без посадки в Антарктике. Их называли «полеты в никуда».

Мы приземлились на ледяную взлетно-посадочную полосу. Выйдя на площадку, я увидел бескрайнюю, нетронутую белизну. От восторга перехватило дыхание. Так, наверное, чувствует первый вдох новорожденный: воздух опалил легкие – и тут же ощутимый шлепок по спине выбил из меня возглас удивления. Так я и думал – Бертран. Мне стоило огромных усилий сохранить невозмутимое выражение лица: он надел мохнатую енотовую шапку, сбоку свисал полосатый хвост. Не спрашивайте, как эта мертвая пыльная штука прошла таможню в Новой Зеландии, хоть даже и просто транзит. Недочучело вдобавок к буйной бороде и лохматым бровям – я будто столкнулся лицом к лицу со снежным человеком.

– Не трясись, Итан. Тут нет ни белых медведей, ни волков, ни ЛОСЕЙ, – поддразнил он меня.

Про лосей – наша с ним старая шутка.

– Да-да. – Я не удержался и дернул за енотовый хвост. – Выглядишь как недостающее звено, с этакой штукой на голове!

– Оставь мою шапку в покое. – Он хлопнул меня по руке.

Вскоре подошли остальные, и Бертран выдал зажигательную речь «ради чего мы все здесь собрались».

– Опасайтесь снежных мостов. Не доверяйте гладкой поверхности, она может быть в палец толщиной. А внизу, – он присвистнул, – пропасть в сотню футов. Так что, если я говорю «замри», вы замираете как столб!

– Мы уже как ледяные столбы, – пошутил я, хотя суровым квебекцам вокруг меня, кажется, все было нипочем.

Бертран продолжил:

– Мы не уедем, пока не воплотим сценарий Итана. – Он положил руку мне на плечо. – Пока не проникнемся духом этого места. Когда мы закончим, я бы хотел посвятить документальный фильм Орели – моей жене, которая терпит меня и всю эту киношную кутерьму вот уже тридцать четыре года. Так что не натворите глупостей, чтобы мне не пришлось посвящать кино вам вместо жены.

Мы с Бертраном закадычные друзья. Я мог бы долго расписывать, какое у него золотое сердце, как он всегда вступается за слабых и смеется громче, чем кричит, безошибочно видит главное и не суетится насчет всего остального. Но он, насколько мне известно, еще жив, так что посвящать ему надгробные речи рановато.

Вскоре нас проводили в автобус «Иван-зе-терра»[2], а по прибытии на станцию Скотт-Бейс показали каждому, где хранить вещи. Шкафчики, кстати, не запираются: видимо, тут никому не приходит в голову шарить в чужих вещах. Потом был инструктаж, как здесь все устроено – генератор, пожарная безопасность, медицина, где по малой нужде, а где по большой, куда идет мусор, куда отправляется потом (назад в Крайстчерч), и тому подобные, иногда не самые полезные сведения. После нас отвели в куонсетский ангар. Я по опыту знал, что лучше выбрать койку над Бертраном, чем под ним, иначе его матрас провиснет до самого твоего носа. В столовой был шведский стол, и мы поели горячее. Бертран болтал с поваром. Подозреваю, он хотел с ним поладить и выведать, где кладовая, в которую можно пробраться ночью.

По вечерам здесь выключают отопление. Я сижу в одной из общих комнат, сейчас два градуса Цельсия (и температура понижается), на мне несколько овчин, текстовый процессор слабо греет колени. Остальные давно отправились на боковую, уже за полночь, но солнце не садится, и время суток не чувствуется. Я веду дневник, чтобы рассказать, чем занимаюсь в Антарктике, так далеко от дома, но важно другое. Я затеял все это во время тревожных ночей, чтобы не съехать с катушек, – своего рода способ выжить здесь, пока нахожусь в добровольном изгнании. Как бы то ни было, мне чертовски необходимы пространство, чистый лист и уединение, только так я смогу выговориться, рассказать обо всем и убедиться, что правда записана на бумагу. А значит, пора открыть лежащий на полу кожаный ранец: он набит старыми личными записями, которые я вел в течение десятка лет. Думаю, именно сейчас я по-настоящему достиг точки возврата.

Намбасса

27–29 января 1979 года

Кто не был на Намбассе, никогда не поймет ее магии, так же как не смогут должным образом описать это место побывавшие там: вместо ковра-самолета у них получится половик. Если по существу, на ферме в Голден-Вэлли проходил фестиваль музыки, ремесел и альтернативного образа жизни. Собрались десятки тысяч людей, всем видом навевавшие воспоминания о Вудстоке, празднике мира и любви, мечте каждого хиппи. Я могу рассказать немногое, коснуться верхушки айсберга. Толпы слушателей поднимали зажигалки под Little River Band; кавер-группы исполняли хиты The Doors и Боба Дилана; лес людей и путающиеся под ногами дети; обнаженные женщины, не стесняясь, охлаждались в портативных душевых кабинах. Чувство свободы, ощущение, что ты слегка паришь над землей. Ладно, не отрицаю, я и сам пару раз затянулся косяком, сладковатый дымок, исходящий от окружающих, действовал как этакая всеобщая ароматерапия.

Я собирался поехать с Оливией, моей тогдашней девушкой, но не вышло: она ненавидела «все эти концерты и толчею». Я никогда не дотягивал до ее идеала – какого-нибудь Барри Манилоу (хороший образец ее музыкального вкуса). На открытом воздухе повсюду что только не продавали и не обменивали, а где находилось местечко для стола – проводили сеансы массажа и рефлексотерапии. На одном прилавке – чоли, сари, женские шаровары; момо, самса и нааны – на другом, множество фигурок будд… Не знай я, где нахожусь, подумал бы, честное слово, что на Гоа, а не в Новой Зеландии. На второй день фестиваля мой взгляд привлекла тонкая, хрупкая блондинка с волосами ниже пояса. Она стояла у стола с «кольцами настроения», сверкавшими на солнце, и, казалось, была чем-то расстроена. Руки ее дрожали, когда она рассматривала одно из колечек. Она была чудно одета – в узкие белые бриджи для верховой езды и старомодную белую рубашку, грязную и в пятнах от травы. Словно ей нужно было с кем-то разделить момент – и по случайности этим человеком оказался я, – она бросила на меня взгляд и сказала:

– Знаешь, как это работает? Жидкие кристаллы реагируют на того, кто носит кольцо. Цвет показывает настроение. Будто раскрывается радуга, полоса за полосой.

Я подумал, все и правда плохо, если ей для понимания своих чувств нужен «магический» объект. С усмешкой она надела кольцо и спросила:

– Какая я сегодня? Испуганная? Сердитая?

– В раздрае? – предположил я, хотя подумал, что, скорее всего, просто под кайфом.

Девушка двинулась дальше, пробудив во мне любопытство и в то же время встревожив. Она обхватывала себя руками, нетвердо шагала от прилавка к прилавку и в океане людей казалась одинокой и ранимой… Затем она медленно прошла через толпу наискосок в сторону поля, ее будто уносило течением, а я следовал за ней на небольшом расстоянии.

Приблизившись к загону, где стояли две лошади, которых, кажется, разморило на солнце, она погладила их носы так, словно животные могли ее утешить.

– Хотите, чтобы эти докучливые мухи оставили вас в покое, да? – спросила она, отгоняя рукой темную тучу насекомых. Когда она нежно притянула голову каждой лошади к своей, я почти захотел стать лошадью.

– Эй, привет. Я Итан. – Я подошел и встал рядом. – У тебя все нормально?

Вблизи она выглядела лет на восемнадцать-девятнадцать. Настоящая красотка, бледно-голубые глаза с опущенными уголками, выгоревшие на солнце ресницы и обгоревший нос, красивые пухлые губы – было в ней что-то простое, естественное, почти скандинавское.

– Давай посмотрим. – Щурясь от солнечного света, она посмотрела на новое кольцо. – Хм, могло быть и лучше.

Я готов был поклясться, что услышал слово «янтарь», когда она подошла ко мне показать кольцо. Я посмотрел на безделушку.

– Оно черное, – произнес я озадаченно.

Она сморщила нос и задумалась.

– Не янтарного цвета, – сказал я.

Она кивнула и добавила:

– Не янтарь, Эмбер[3]. Я Эмбер.

Черт, она же протянула руку для рукопожатия!

– О, прости! Я думал, ты говорила о жидких кристаллах, что они, ну, такие, янтарные.

Мы засмеялись, потом постояли немного, не зная, что сказать.

– Ты прискакала сюда на лошади? – Я попытался завязать разговор.

Она посмотрела на свои бриджи для верховой езды, и плечи ее опустились.

– Понимаю: я выделяюсь из всей этой толпы. У меня есть старший брат, он привез меня сюда и пошел развлекаться с друзьями.

Это, похоже, о чем-то ей напомнило, и она помассировала висок.

– Мы приехали сюда в последнюю минуту – искали мира и убежища.

– Мира и убежища?

– Чтобы его не прибили из-за пиаффе и поворотов на задних!

Мое лицо, должно быть, ничего не выражало, так что она изобразила, будто держит поводья.

– Дэниел занимается дрессурой, а мой отец лошадей разводит. Для папы трюки – так же плохо, как если бы мальчик захотел танцевать балет.

– Мы, случайно, не родственники – по отцу? Мой считает, что только у девушки могут быть длинные волосы.

На этих словах она прикусила губу:

– Все потому, что лошадь сломала ногу, когда они занимались. Пришлось ее усыпить.

Мы медленно пошли туда, где было не так людно. Залив превратился в ясную бирюзу, подернутую рябью света, до нас доходил аромат соленой воды, и там мы решили остановиться. Остаток дня, всю ночь и весь следующий день допоздна я делился с Эмбер всем: сырными лепешками, булочками с изюмом, имбирным пивом, походным ковриком и спальным мешком, который я вытащил, чтобы укрыть нас от комаров, когда стемнело. Она тоже делилась со мной всем: гигиенической помадой, знаниями о зодиакальных созвездиях, грандиозными планами по спасению океана и животных и защите мира от гибели. Если не считать утреннего купания в одном белье, мы все время разговаривали. Вообще-то поначалу говорила она, я по большей части слушал.

– Лошади сильные и здоровые, но один неверный шаг – и они будто из стекла, – сказала она. – Такая лошадь, как та, стоит не меньше, чем дом, и папа даже не смог оставить ее спокойно доживать в конюшне, потому что кость ноги дробится, как стекло, ее правда уже не вылечить. Бедная лошадь только мучилась бы. Папа так любил ее. Жеребенком она постоянно подпрыгивала, и он назвал ее Попкорн.

Она рассказала, как отец навел на Попкорн винтовку, но отложил ее и побрел прочь, ломая голову в поисках другого варианта… которого, увы, не было, – даже Эмбер это знала. Так что она подняла винтовку. От пронзительного ржания она вздрогнула так сильно, что, только услышав грохот, поняла, что выстрелила.

Не думаю, что она впоследствии помнила и половину того, что рассказала мне, пока все еще была потрясена случившимся, потому что спустя несколько недель я поднял эту тему и история неожиданно изменилась. В этот раз выходило так, что отец отослал Эмбер в дом и застрелил Попкорн в упор, так что кровь забрызгала всего Дэниела. Может, Эмбер не хотела, чтобы кто-нибудь, включая ее саму впоследствии, знал, что она совершила такую жестокость, пусть и вынужденную? Или это была версия «для всех», не та, что она сохранила для особенного человека в ее жизни?

Часы шли, и, когда рассвело, я разглядел едва заметные следы от соленых ручейков на ее щеках. Волны бились о берег, где-то вдалеке, как отголоски грома после грозы, звучала музыка. На нас снизошло спокойствие, и, глядя в глаза, светло-голубые, как вода в бассейне, я представил, как в толще воды играют полосы света в солнечный день. Настал тот самый момент. Я мог бы поцеловать ее, я должен был поцеловать ее, особенно теперь, когда она смотрела мне прямо в глаза и я чувствовал – она хочет этого. Трудно объяснить, почему я сдал назад. Думаю, тогда она показалась мне слишком потерянной и эмоционально опустошенной. Еще больше я не хотел, чтобы потом она узнала, что я несвободен, и это разрушило бы ее доверие ко мне. Я хотел поступить порядочно, хотел быть хорошим парнем и начать все правильно.

Альбертон

30 января 1979 года

В то время в автобусах были так называемые коробки честности – специальные контейнеры, куда пассажиры опускали деньги за проезд. Не могу избавиться от мысли, что их больше нет из-за меня: когда не было нужной монеты, я использовал похожую на плоское кольцо штуковину из папиного ящика с инструментами. Бросаю в целом равное по стоимости, так я себя убеждал. Старый, похожий на военный джип уехал, а значит, родители Оливии уже отправились на работу. Скажем так, прошло не очень хорошо. Расставания всегда тяжело даются и рвут душу, все равно что отскребать жвачку от подошвы.

Несколько недель я звонил Эмбер так часто, как того допускали приличия. Наш первый телефонный разговор был абсурдным, потому что я отчетливо услышал лошадиное ржание в трубке и спросил:

– Это что, лошадь? Ржет? – Не могу объяснить, почему ее ответное «Это что, машина? Гудит?» так сильно нас рассмешило.

Может, то была эйфория от возможности снова разговаривать. Наша болтовня по телефону стала главным событием дня! Повесив трубку, я порой улыбался еще несколько часов. Например, в первую неделю после Намбассы она рассказала, как днем собирала дрова и увидела двух свидетелей Иеговы, подходящих к их дому. Эмбер узнала мужчину и женщину – они приходили пару месяцев назад, – так что спряталась за поленницей, радуясь, что осталась незамеченной… Ровно до того момента, как они обошли дрова, а там – она, сидит скрючившись. Между тем мужчина, держа полено, процитировал Библию: «Не прячься от присутствия Господа Бога среди деревьев сада». На следующей неделе я рассмешил ее до слез рассказом, как выполнял задание для Оклендского технологического университета. Я снимал море в черно-белом цвете. По пленкам шли противные полосы-трещины: ветер подхватил прядь моих волос и они оказались прямо перед линзой! Я с большим трудом выцарапал зачет, доказывая преподавателю, что так и задумывал: показать текстуру реальности, которая может в любой момент разбиться на осколки, совсем как наши хрупкие жизни.

У нас дома, в скромной гостиной, телефон висел на стене под лестницей, но, даже когда телевизор был включен и показывали шестичасовые новости, ничто так не интересовало маму и папу, как информация, которую они могли выудить из обрывков моих разговоров с «новой девушкой». Иногда это была всякая чепуха о нашей совместимости: я – Рыбы, она – Водолей и родилась на три дня раньше меня. На самом деле Эмбер родилась на три года позже меня, но по дням – на три раньше, 17 февраля 1961 года. Через несколько недель ей будет восемнадцать, это родителей очень интересовало. В те дни все дома знали, кому я звоню, потому что платный код был супердлинным для супермаленького места, где она жила, 07127, и, хотя номер телефона сам по себе состоял только из четырех цифр, так получилось, что он оканчивался на 11, и повторяющийся ритм набора выдавал меня с потрохами. Виктория, моя младшая сестра, считала своим долгом подслушивать наши разговоры, тайком снимая на кухне трубку другого телефона. Уотергейт прямо в моем доме, и мама закрывала на это глаза – вероятно, потому, что стукачка все докладывала ей!

Однажды я спросил Эмбер, что, если мы с моим лучшим другом Беном приедем повидать ее в воскресенье. Я выбрал Бена не просто так: у него был автомобиль «Сузуки-Фронте» 1969 года – достаточно приличного вида, чтобы позвать именно Бена, но не настолько хороший, чтобы я без собственных колес выглядел неудачником. Кроме того, у Бена была расщелина на подбородке вроде попки недоношенного ребенка, так что, если у Эмбер не было чрезмерного материнского инстинкта, Бен и по внешности был мне не конкурентом. Но Эмбер извинилась, ей нужно ехать с отцом на ярмарку в Филдинг, показать там жеребцов-производителей (как я понял, это дорогие рысаки, выращенные вместе с матками). В следующие выходные – ей «ужасно жаль» – у ее бабушки юбилей, семидесятилетие. Как бы Эмбер ни нравилось, что я ей звоню, меня не покидало ощущение, что ей не разрешалось «принимать гостей»: часто наши разговоры заканчивались резким «Мне пора!» или «Позже поговорим!», и она бросала трубку, если ее отец оказывался поблизости.

Как-то вечером спустя несколько дней я зашел в красную телефонную будку, желая получить хоть немного приватности, и через один гудок Эмбер ответила. Я сказал что-то о том, как мечтал услышать ее голос.

– Нет, юноша, – произнес голос. – Это мама Эмбер.

Ошибка мгновенно отрезвила меня.

– О, простите! – Я запнулся. – Вы, должно быть, миссис… – И только тут я осознал, что не знаю фамилии Эмбер.

Для меня она всегда была просто Эмбер, ну, как Шер – это Шер.

– Диринг, – подсказала мама Эмбер. – Миссис Диринг.

– Можно мне, э-э-э, поговорить с Эмбер?

– Она набирает воду для лошадей и вот-вот вернется.

Следующие несколько минут мои монетки сгорали быстро, как бенгальские огни. Время от времени я слышал только не в меру любопытного соседа (у Эмбер дома спаренный телефон). И все же мне казалось, что повесить трубку – означает показать: я не хочу разговаривать с ее матерью. Я слушал, как ритмично падают монеты, как их проглатывает ненасытный автомат. Моя надежда исчезла с последней из них, телефон принял решение за меня.

10 марта 1979 года

Я приехал на полчаса раньше из страха на полчаса опоздать, так как никогда не знаешь наперед, каким будет движение в Окленде. Папа был добр: одолжил свой рабочий фургон. Правда, я решил припарковать его подальше – из-за трещины на лобовом стекле и надписи: «Нет слишком трудной или легкой работы!» (Правда лишь наполовину: кое-какая работа была слишком трудной и опасной, чтобы делать ее в одиночку, а с легкими задачами к нему не обращались.) К тому же я чувствовал себя неуютно, выбираясь из рабочей машины в новеньком костюме. Выглядело, будто костюм я украл, а мою машину забрали за долги.

Когда Эмбер упомянула «благотворительное мероприятие» на Маунт-Альберт-роуд 100, она ни словом не обмолвилась, что это Альбертон-хаус, двухэтажный белый особняк с выпендрежными башенками. До этого я полагал, что в следующий раз увижу Эмбер на ее территории – у родителей на ферме. (Говорят ли «ферма» о месте, где выращивают рысаков?) Я практически ничего не знал о разведении лошадей, но легко мог представить, как Эмбер с заплетенными в две длинные косы волосами кормит лошадей с рук сеном или соломой. (Есть ли разница между сеном и соломой?) Конечно, я знал, что буду чувствовать себя не в своей тарелке, но мне казалось, мы равны, вроде городской и деревенской мыши. А потом я увидел это место, и внезапно разговоры Эмбер о лошадях, все эти «сир», «мадам» и «дрессаж», навели на мысль: «Не мой уровень». Я пытался не думать об этом. В конце концов, я хороший парень, который относится к ней как к леди плюс усердно работает, чтобы устроиться в жизни, и вообще, кому есть дело до такого снобизма?

Мои новые лакированные туфли сильно скользили, а подойдя к «месту действия», я почувствовал себя совсем неуютно, когда увидел других гостей, – настолько они все были расфуфыренны. Едва моросило, но уже раскрылись зонты, похожие на купола-луковички. В моей семье зонты при первом же порыве ветра выворачивались и принимали форму тюльпана. Я поднимался по изящной пологой лестнице сквозь вихри смешивавшихся духов. Пускали по приглашениям – нужно было назваться, и тебя отмечали в списке. Следующее препятствие – дамы, которые принимали у гостей вещи. У меня не было ничего, что я мог бы снять и не выглядеть так, будто продул в покер на раздевание. Все это время Эмбер наблюдала за мной: вдруг бы я не попал внутрь, но все равно я не сразу узнал ее и почти прошел мимо – высокая прическа, сандалии на платформе (моих 180 сантиметров неожиданно хватило с натяжкой). Она смотрела на меня, уперев кулачки в бедра в притворном гневе.

– Два месяца прошло, а ты меня уже даже не помнишь? Похоже, я не умею оставлять о себе впечатление надолго!

– Черт возьми, что случилось с твоим глазом? – спросил я. Ее макияж, несмотря на синие тени, только частично маскировал синяк.

– Сама виновата! – Она хлопнула себя по лбу и рассмеялась. – Один наш горячий жеребец не хочет рысить и постоянно переходит на галоп. Я лонжировала его вчера, и он пришел в ярость, мотал головой, срезал круг. – Она погрызла заусенец. – Вольная душа, вот и все. Его зовут Колыбелька.

– Колыбелька? – переспросил я недоверчиво.

Она усмехнулась:

– В лошадином мире с Колыбельками, Спокойками или Мериносами как раз и надо держать ухо востро.

– Не уверен, что поставил бы на лошадь, которую зовут как матрас.

– И был бы неправ. – Она лукаво улыбнулась.

Мы смотрели друг на друга не отрываясь, и между нами явно пробегали искры. Благодаря отцу я знал кое-что об электричестве, он назвал бы это «полезным» током.

– Вижу, ты не изменился, – сказала она, а окинув взглядом мой костюм, сдержала смех, – почти.

– Я – нет, а вот ты – да.

Я оглядел ее с головы до ног, и не сказать чтобы одобрительно.

– Да ладно, давай выпьем, я чувствую себя голой без выпивки. – Она вздохнула и пошла к пирамиде уже налитого шампанского, а я взял себе «Кровавую Мэри».

– Гимнофобия – так называется боязнь голого тела. Бен, о котором я тебе рассказывал, изучает психологию. Каждый страх, который только можно представить, даже самый дикий, имеет название.

– Больше всего я боюсь падения. Мне снится, что я падаю с лестницы, перил нет, не за что ухватиться, и тогда резко просыпаюсь. Я не боюсь упасть с лошади, это и так все время происходит. Другое дело – упасть с крыла аэроплана или с мачты, меня трясет, стоит только представить.

– Обычная боязнь высоты, ничего такого. Если хочешь знать, есть по-настоящему странные страхи: некоторые боятся бороды, я не шучу. Может, это потому, что из-за бороды человек может выглядеть как дикий зверь. Это называется погонофобией.

– А ты? – Ее глаза сузились, когда она чокнулась со мной бокалами. – Расскажи, чего ты боишься больше всего? – Мы встретились взглядами. Она так смотрела на меня, будто хотела заглянуть в душу.

В этот момент к нам подошел высокий (188 сантиметров) элегантный мужчина, который, как я подумал, был отцом Эмбер. К моему ужасу, у него была, что бы вы думали, – борода! Пусть седая и аккуратная, но все же борода, – надо же было мне так опростоволоситься! Он посмотрел на меня скорее с любопытством, затем обнял Эмбер за голые плечи, словно показывая, кому все это принадлежит: в том, как он это сделал, было что-то неправильное, слишком уж медленным, нарочитым получилось прикосновение, и я понял, что этот мужчина – не ее отец, хотя по возрасту мог быть не то что отцом, а дедом. Мне потребовалась пара секунд, чтобы скрыть слишком очевидное потрясение… В уголке ее рта появилась ямочка, будто ей жаль, если я не одобряю его для нее, но она не собирается что-либо скрывать. Зачем она вообще позвала меня? Как свидетеля, посмотреть, что она делает с собой? Или как героя, который бросится ее спасать? Просто как друга?

– Стюарт, Итан. Итан, Стюарт. – Она показала сначала на него, потом на меня. – Итан писатель, – добавила она гордо.

– Вроде того, – поправил я. – Сценарист, начинающий, еще студент.

Стюарт взял мою руку в свои, приветствуя тепло, по-отцовски. Потом повернулся к Эмбер и тихо сказал:

– Я волнуюсь. Таня уже должна быть здесь. – У него определенно был британский акцент.

– Ваша жена? – спросил я.

Эмбер бросила на меня взгляд, который говорил «молчи», а потом мягко сказала:

– Таня – дочь Стюарта.

Я глотнул коктейля, пытаясь все это осознать. Одно с другим не клеилось: наше общение, как мы всегда разговаривали по телефону и смеялись, а теперь она с ним, этим «престарелым мальчиком», наверняка он окончил шикарную закрытую школу. Я прикинул – родился между войнами. И я сейчас не о Корее или Вьетнаме говорю, а о Первой и Второй мировых!

Эмбер, судя по всему, догадывалась, о чем я думаю. Она не встречалась со мной глазами и совершенно неожиданно показалась слабой и измученной, будто страдала от чего-то, что держала внутри себя. Я тут же смягчился. Может, у нее комплекс Электры? К тому времени стало невозможно не обращать внимания на общее движение к столам, на которых салфетки распушили хвосты, как павлины. Желудок скручивало, хотя из-за произошедшего мясо и овощи казались мне безвкусными. За столом я пытался уследить за разговором соседей, но на деле просто нечленораздельно реагировал на тон голосов. Надеюсь, у меня получалось угадывать: «Да. Здорово. Нет? Ох». Я, должно быть, показался им тем еще недотепой.

Все мои мысли были только о парочке, которая сидела в противоположной части обеденного зала. Время от времени я делал вид, будто осматриваюсь, но смотрел на них. Я еще не знал тогда, что фамилия Стюарта – Ридс. Кто в Окленде не видел рекламных щитов компании Reeds & Anderson Investors! Два умника в несочетающихся галстуках (один в горошек, другой – в полосочку, модный эквивалент «Кинг-Конга против Годзиллы») и что-то там о важности совместной работы. Но я понял это, только когда распорядитель поднялся, чтобы поблагодарить новых спонсоров за их «невероятную щедрость в деле защиты окружающей среды», и выделил Стюарта, который держался скромно и с достоинством, вероятно, потому, что это Эмбер притащила его сюда. В середине обеда между столами бродила пожилая леди, не зная, куда сесть, пока Стюарт не принес ей стул к их столу. Я засомневался, вдруг я все понял неправильно? Может, эта женщина – его жена?

Может, и нет. Все выбирали десерты на обильном шведском столе. Стюарт с Эмбер подошли к нему, и я заметил, как они на миг взялись за руки, думая, что никто не видит. Глядя, как Стюарт передавал Эмбер тарелку и подкладывал ей то, на что она указывала, казалось, что она слишком маленькая, чтобы самостоятельно положить себе то, чего ей хочется. На обратном пути по ее тарелке скользили желе и пирожное «Павлова», она поймала мой взгляд и помахала кончиками пальцев. Если бы она так протирала лобовое стекло, то расчистила бы достаточно, чтобы смотреть одним глазом. Я выдавил ответную улыбку, потом посмотрел вниз на говядину, морковь, горошек и горку картофельного пюре на своей тарелке. Прекрасный натюрморт, но мне ничего из этого не хотелось.

The Gluepot

Середина марта 1979 года

Много дней и ночей после встречи в Альбертоне я думал о Стюарте, стремясь увидеть его глазами увлеченной Эмбер. Его обаяние, авторитет, деньги, щедрость и неподдельную скромность. Успешный человек, тут не поспоришь, и я, неожиданно для себя, завидовал чужой удаче. Он и выглядел неплохо для своих лет. С головы до ног – все в нем говорило об изысканном, но сдержанном вкусе. Как человек из бомонда, он знал нужные магазины беспошлинной торговли в любом пересадочном пункте мира. Элегантная, обтекаемой формы обувь, утонченный блеск часов, приталенный пиджак – все вместе придавало Стюарту величественный вид, такое приходит с внушительными ценниками. Хотя, по-честному, он и сам явно потрудился над тем, как пиджак сидел на нем. Не в смысле, что подгонял костюм, а в смысле, что работал над своей фигурой: ограничения в еде и алкоголе, регулярные и скучные тренировки на беговой дорожке… и, я полагаю, запредельная сила воли, а ведь он мог кинуть в магазинную тележку все, что захочется.

Первое впечатление о нем – милосердный, щедрый, ну и все те качества, которые я когда-то в католической школе обводил в филворде. Было в его лице и что-то архаичное, будто он пожилой волхв (тот, что держит золотую тарелку) из иллюстрированной детской Библии. Близко посаженные серо-голубые глаза под седыми бровями придавали лицу задумчивое выражение, высокие скулы, полные губы и выдающийся нос – все, казалось, подчеркивало, что он хорошо осведомлен о мире вокруг него, но не о самом себе или просто не озабочен собой. Он был загорелым, будто много времени проводил на улице, но зубы неестественной белизной подчеркивали, что это стоило дорого.

Если бы Эмбер променяла меня на сверстника, было бы тяжело, но по прошествии времени я бы это переварил. Но предпочесть мне старика? В двадцать один год даже ровесник моего отца (по сравнению со Стюартом, всего лишь сорока семи лет) казался мне пожилым. Можешь представить мои терзания из-за того, что она выбрала человека в паре шагов от пенсии. Серьезно, как она видит себя рядом с ним лет через десять? Что она будет делать? Наслаждаться жизнью на пенсии в деревне? Гулять по полю для гольфа с ним и его старыми друганами в пестрых туфлях с бахромой?

Подобные мысли часто заканчивались гротескными фантазиями, как мы втроем идем поплавать в бассейне (нетрудно угадать, кто из нас попадет на быструю, среднюю и медленную дорожки). Я срываю футболку, и от одного только взгляда на мои накачанные трицепсы и бицепсы Эмбер моргает и медленно приходит в себя, хотя по правде я далеко не Халк. Так как я сам сдал назад, когда она практически просила ее поцеловать, я решил, что сейчас можно самому сделать шаг навстречу. Что ж, первое, что я мог сделать, – это поставить палец на диск набора и осмелиться прокрутить его.

– Алло? – Ее голос звучал тихо.

– Эмбер? – Я был уверен, что теперь-то это она, а не ее мать.

– Итан! – Она сказала с явным облегчением, словно боялась, что я больше никогда не позвоню. С ужина в субботу вечером я уехал не попрощавшись, пока они вовсю танцевали.

Стюарт явно был жертвой уроков танцев, которые, стоит только попытаться перенести их на танцпол, категорически не работают. Его движения выглядели неправильными и анахроничными, он слишком крепко сжимал Эмбер, будто боялся уронить, и слишком далеко отклонял ее спину; в результате платье с разрезами задралось, а волосы, выбившиеся из высокой прически, чуть ли не подметали пол. Я боролся с желанием подойти и велеть ему отцепить от нее руки. Как раз играл хит «More Than a Woman»[4], который исполняли братья Гибб, – они пели так высоко, что скорее было похоже на сестер Гибб. Больше, чем женщина… Черта с два! Да она едва больше, чем школьница!

– Бедняжка, надеюсь, ты не заскучал тогда?

– Не, все было отлично, – соврал я сквозь зубы.

– Надеюсь, тебе понравился Стюарт?

– Ну, он ничего, судя по тому, что я видел, так-то я ничего не знаю ни о нем, ни о чем… – И самым обыденным тоном спросил: – Как вы познакомились?

– Благодаря Тане. У Стюарта трое взрослых детей, двое из них в Британии. Муж Фионы, старшей дочери, какая-то шишка в банке Barings. У них маленькая дочка и скоро будет еще малыш.

– То есть он уже дедушка, – подколол я, но она легкомысленно ответила: «Я знаю!», будто для нее это было так же невероятно.

– Чарли – средний, он только начал работать в шикарной юридической фирме. И Таня, она моя ровесница. Мы с Таней сблизились, когда она потеряла маму. Ты знал, что Стюарт вдовец?

– Э-э-э, нет, не знал. – Значит, он не так уж плох, как я думал. – Сочувствую ему. Когда это… случилось?

– Почти год назад. Она ехала на машине, а в другой было четверо парней, пьяные. Водитель тоже погиб.

– Ты знала… жену Стюарта?

– И он, и Таня так много о ней рассказывали, что кажется, будто знала, – с чувством сказала она. – И еще я видела ее фотографии. Знаешь, можно многое узнать о человеке по его фотографиям, таким, где он один. Глаза многое выдают. Таня приглашала меня к ним с ночевкой. Фотографии жены Стюарта до сих пор висят.

Я мог ясно представить, как она выскальзывает из кровати в девичьей комнате Тани, проходит мимо нескольких кукол, которые умильно таращатся в никуда, на цыпочках идет по длинному коридору, ныряет в большую кровать Стюарта и прижимается к его теплой седовласой груди. Морской декор, покрывало, шторы – все темно-синее или безупречно белое… отполированные паркетные доски, очень широкие, как на палубе корабля. Может, три веревочных узла в рамках, по диагонали на стене. И только он знает, как они называются и для чего нужны, поскольку, должно быть, знает все узлы, какие только есть в жизни.

– Забавно, что Таня знала Дэнни еще до нашей встречи, познакомились на соревнованиях по дрессажу! – сказала Эмбер более веселым тоном.

– Дэнни?

– Мой брат, дурачок! Таня думает, что Дэнни гей. Но так все девчонки думают, когда парень не падает в обморок от любви к ним, правда?

Это она на меня намекает, что ли? Да нет, она никогда бы не подумала, что я… гей?

– Должна сказать тебе кое-что важное. – Внезапно она стала серьезной. – Я доверяю тебе и… Знаю, ты не осудишь.

Я затаил дыхание.

– Мой брат… он и правда… гей. Вот почему у нас дома так дерьмово. Знаешь, папа очень строгий, он выращивает лошадей, для него мужчины могут быть только с женщинами. Он говорит, что природа так устроила: все должно создавать жизнь. Обо всем судят по результатам. Считает, что у лошади только четыре естественные походки, а заставлять ее «гарцевать и вытанцовывать» – очень символично относительно всего «ненормального, аморального и незаконного» в Дэнни.

Говоря это, Эмбер шмыгнула носом, а я молча обдумывал услышанное.

– Мама тоже не очень довольна, но он все равно ее любимчик, этого ничто не изменит. А я… я люблю его, он мой брат, я воспринимаю его таким, какой он есть, понимаешь? Но когда пытаюсь сказать: «Он не может изменить себя», папа лупит по стене кулаком и кричит во все горло: «Черт побери, если он может научить лошадь вести себя неестественно, он может и сам научиться действовать так, как, черт побери, положено природой!» Иногда я ужасно хочу выбраться отсюда.

– Не только твои родители так к этому относятся. Мой отец или выгнал бы меня, или отрекся, окажись я геем. Но, к слову, вдруг тебе интересно, я не гей.

На том конце провода настала напряженная тишина, так что я сменил тему и снова заговорил о ней самой.

– Когда… ты и Стюарт… – Я не мог придумать, как сказать это.

– Ох, боже мой, дай-ка вспомнить. Мы были на «Санта-Катрине» – это лодка, он назвал ее в честь жены – четыре недели назад. – Эмбер замолчала на мгновение, словно восстанавливая в памяти сцену. – Была очередь Тани стоять у штурвала, когда из ниоткуда в борт ударила волна. Стюарт помог мне удержаться на ногах и не отпускал. Смотрел на меня, его глаза были влажными, и тогда я все поняла. Да, я поняла тогда.

– А что Таня думает об этом? – спросил я, надеясь, что эта девушка, которую я даже не знал, угрожала чем-нибудь радикальным.

– Сначала было неловко, – сказала Эмбер с оттенком энтузиазма в голосе. – Таня все время говорила мне, что я, кажется, нравлюсь ее отцу, а потом без всякой причины стала холодна со мной. Но мы уже возвращаемся к прежним отношениям, мы пообещали друг другу на мизинцах, что никто и никогда не рассорит нас.

– А другие дети Стюарта знают? – Старшие брат и сестра обязаны быть против этой гадости!

– Он был аб-со-лют-но честен с ними. Ничего не делает за чьей-либо спиной, это не в духе Стюарта. И он не просит у них «разрешения». Я уже большая девочка, нам не нужно ничье «разрешение», чтобы жить так, как мы хотим.

Создавалось впечатление, будто Эмбер повторяла это наизусть.

– С Чарли вышло не очень, – призналась она, чуть смягчившись. – Он старше меня всего на семь лет. Сказал, что я слишком молода даже для него. А ведь он ничего обо мне не знает. Фиона же вообще вышла из себя. Я думаю, дело в том, что они потеряли маму. Нужно время, Стюарт уверен, что они смирятся.

– А твои родители? Они не против, что ты встречаешься с человеком их возраста?

– Ох, он даже старше. Маме только сорок три, а папуле – пятьдесят два. Стюарту, только представь, скоро будет пятьдесят восемь! Хотя папа так много работает физически… Если бы ты увидел его, подумал бы, что он старше.

Тогда я стал расспрашивать ее о том, каково это – общаться с шестидесятилетним. Вообще, конечно, он пока относился к пятидесятилетним, но ему оставалось меньше двух лет, так что я округлил. Да кем бы он ни был, он гораздо больше подходил матери Эмбер, чем ей самой. Даже ее бабушке – я не смог удержаться, добавил для пущего эффекта. Я бы еще больше нападал на него, но раздалось знакомое бренчание ключей, и вошла мама, запыхавшаяся, в сумке полно продуктов, а это означало, что еще несколько пакетов ждали меня в багажнике машины. А дальше был только стук банок со сладкой кукурузой, кукурузой со сливками, цельной кукурузой и молодой кукурузой, которые я ставил на полки в кладовой. Должно быть, по телевизору показали особое блюдо дня, которое вдохновило маму снова пополнить наши «запасы на случай землетрясения», которые мы всегда съедали в конце месяца (не из-за настоящей катастрофы, а из-за финансовой необходимости).

Как вообще может человек встречаться с подругой дочери? Насколько больным нужно быть! Судя по рассказу Эмбер, Стюарт начал выказывать нездоровый интерес к ней через полгода после смерти жены! «Не в духе Стюарта». Ха! А как же отношения с подружкой дочери? Я разозлился на Эмбер. Что она пытается доказать? Что она вся такая умная и зрелая? Его интересуют только ее тело, внешность и юность, как она может не видеть этого?

Мне пришлось буквально заставлять себя аккуратнее класть яйца в круглые ячейки на двери холодильника, которые всегда казались мне камерами смертников. Потом я заперся в туалете, просто сидел там на закрытой крышке, ничего не делая. Как яйцо в камере смертников. Единственное место в нашем девяностометровом жилище, где можно побыть в тишине и покое, хотя тоже недолго.

Кто знает, сколько минут я пялился на постер, прикрепленный к загрунтованной, но все еще не окрашенной двери. «Город парусов»[5]. Какая из этих шикарных яхт принадлежит Стюарту? Вот та, с открытой верхней площадкой? Или та, у которой сзади торчат вышки для прыжков? А там что? Антенны? Удилища для троллинга? «Санта-Катрина»… «Он назвал ее в честь жены»… Там Стюарт спас от волны Эмбер и так посмотрел на нее, что она «все поняла». «Вестхейвен Марина» – просто выпендрежная стоянка для лодок, и ничего больше, вот что я бы сказал. Если бы я мог высказать Эмбер все, что на самом деле думаю: ей придется забыть о спасении планеты и начать изучать геронтологию, научиться ухаживать за пожилыми и проводить искусственное дыхание, чтобы однажды спасти своего старичка, – но это значило бы потерять все свои шансы. Я не смог бы даже просто снова ей понравиться, не говоря уж о том, чтобы она полюбила меня. Отношения со Стюартом не продлятся долго – это увлечение, не любовь. Ее чувство произрастало из потребности ощущать себя взрослой; его – из необходимости снова почувствовать себя молодым после смерти жены. Совсем скоро все затрещит по швам. Она захочет того, что и все молодые (танцевать как бешеная, болтать о всякой чепухе), а ему захочется того, что хотят старики (не танцевать как бешеный, не болтать о всякой чепухе). Плюс не надо забывать о напряженных отношениях с не принимающими ее двумя из его трех взрослых детей. Да. Я дал им около месяца, плюс-минус неделя.

В конце концов я отсидел задницу и встал посмотреться в зеркало, затуманенное разводами плохо вытертого средства для чистки стекол. Бен часто жаловался, что девчонки обращают внимание на меня, а на него – нет, возможно, потому, что я неплохо выгляжу: густая черная шевелюра, мечтательные голубые глаза, светлая кожа, придающая лицу артистический, а то и поэтический вид. Что он имел в виду? Что я красавчик, как Мик Джаггер на заре карьеры, или юнец с невинным лицом? Я сдернул с хвоста резинку и случайно вырвал несколько волосков. Я попытался выдвинуть челюсть вперед и стал похож на кроманьонца: будь мои плечи еще чуть квадратнее, они бы выглядели неестественно. У меня нет ни секретарши, ни билбордов с моей фотографией и рекламой растущего бизнеса. Нет лодки, которой можно любоваться. Я никто.

Мне нужно было поговорить с Беном, и я встретился с ним в Майерс-парке. Бен своими книгами занял всю скамейку, испещренную инициалами влюбленных.

– Я скажу тебе, что она в нем находит. Яхту. Он разрешает ей использовать яхту, когда она захочет, ей и ее друзьям, – жаловался я. – Все ее друзья зеленые.

– От зависти? – Он закрыл книгу, словно ему стало и правда интересно.

– Нет. Зеленые, в смысле идейные, они хотят спасти Землю, спасти китов, обнимаются с деревьями, все такое.

– Очень щедро с его стороны. – Он медленно покивал.

Я уловил в его словах восхищение – будто мало того, что она о Стюарте высокого мнения.

– Да ему нет никакого дела до окружающей среды!

– Откуда ты знаешь? – нахмурился Бен.

– На Намбассе ты видел много мужчин его возраста, да еще и работающих в финансах? Он просто пытается впечатлить ее и ведет себя так, словно ему не все равно.

В общем, говорить с Беном смысла не было. Он совершенно не разбирался в людях.

Апрель и май 1979 года

Жизнь превратилась практически в сплошное ожидание. Учеба в Оклендском технологическом университете только его усложняла. В то время я маниакально увлекался тенью и светом, которые мы изучали. Если правильно настроить камеру, можно буквально подсветить чей-то характер: всего-то нужны точно направленные отражатели Balcar и совсем немного передержки. Жесткие тени, изображая видимое гниение и терзание души, могли превратить даже самого безобидного человека в подлеца. Один из преподавателей показал, как свет и тень повлияли на результаты первых американских телевизионных президентских дебатов, которые транслировались в 1960 году, и предостерег нас от подобного воздействия на подсознание. И тем не менее я поймал себя на том, что делаю то же самое, когда возвращаюсь в мыслях к Эмбер и Стюарту: окутываю ее чистым белым светом, превращая чуть ли не в ангела, а его погружаю в зловещие тени настолько, что он становится монстром. В эти мрачные, колючие часы бессонницы Стюарт проходил весь путь от развратника и извращенца до пиявки в виде беззубого старика, который хочет омолодиться за счет свежей крови.