Читать онлайн Вспомнить все: Моя невероятно правдивая история

Америка оказалась такой же большой, какой я всегда представлял ее в мечтах, в детстве, проведенном в сельской Австрии. Поэтому мне не пришлось притворяться, изображая восторг и счастье, когда я играл сцену, в которой мой герой Геркулес попадает на площадь Таймс-сквер, в своем первом фильме «Геркулес в Нью-Йорке», вышедшем на экраны в 1969 году.

Глава 1

Родом из Австрии

Я родился в год большого голода. Это был 1947-й, когда Австрия была оккупирована союзными войсками, разгромившими гитлеровский Третий рейх. В мае, за два месяца до моего рождения, в Вене прошли голодные бунты, и в Штирии, земле на юго-востоке страны, где мы жили, также ощущалась острая нехватка продовольствия. Даже через много лет, когда мать хотела напомнить мне, на какие жертвы им с отцом пришлось пойти, чтобы меня вырастить, она рассказывала, как ходила по округе, стучась в двери ферм, чтобы попросить немного сливочного масла, сахара и муки. Порой ее по несколько дней не бывало дома. Это называлось hamstern — «хомячить»: так собирает зернышки и корешки хомяк. Широко было распространено попрошайничество.

Таль — так называлась наша ничем не примечательная деревушка. Все ее население состояло из нескольких сотен человек, дома и фермы были разбросаны маленькими хуторками, соединенными между собой грунтовыми дорогами и тропами. Главная немощеная улица петляла пару километров, взбегая вверх и опускаясь вниз по склонам невысоких альпийских предгорий, покрытых полями и сосновыми рощами.

Наша деревня находилась в британской зоне оккупации, но английских войск мы почти не видели — лишь изредка проезжал грузовик с солдатами в кузове. Но восточнее начиналась русская зона, и мы очень боялись красных. Началась «холодная война», и мы жили в постоянном страхе, ожидая, что вот-вот накатится неудержимый вал русских танков и нас поглотит советская империя. Священники в церквях пугали прихожан жуткими рассказами про то, как русские расстреливают грудных детей прямо на руках их матерей.

Наш дом стоял на пригорке у дороги, и в детстве я редко видел в день больше одной-двух машин, проезжающих мимо. Прямо напротив, всего в сотне ярдов от наших дверей, возвышались развалины замка, возведенного еще в феодальные времена.

На следующем пригорке стояли мэрия, католический костел, куда по воскресеньям водила всех нас на мессу мать, небольшая Gasthaus, или таверна, бывшая своеобразным общественным центром деревни, и начальная школа, куда ходили я и мой брат Мейнхард, на год старше меня.

Самые первые мои детские воспоминания — мать стирает, а отец кидает лопатой уголь. Мне тогда было года три, не больше, но образ отца особенно четко запечатлелся у меня в памяти. Это был крупный мужчина атлетического телосложения, и он многое делал своими руками. Каждую осень мы получали запас угля на зиму, грузовик сваливал кучу перед домом, и в таких случаях отец разрешал нам с Мейнхардом помогать ему переносить уголь в подвал. Мы всегда очень гордились этим.

Мои отец и мать происходили из рабочих семей с севера — занятых в основном в сталелитейной промышленности. Во время хаоса, наступившего после окончания Второй мировой войны, они познакомились в маленьком городке Мюрццухлаг, где мать, Аурелия Ядрни, работала в центре распределения продовольствия при городской ратуше. Ей тогда только исполнилось двадцать лет, ее муж погиб на фронте всего через восемь месяцев после того, как они поженились. Однажды, работая за столом, мать заметила отца, идущего по улице, — он был гораздо старше ее, ему было уже под сорок, но он был статный и красивый, в ладном мундире жандарма, сельского полицейского. Мать была без ума от мужчин в форме, поэтому с того самого дня она стала смотреть на улицу, ожидая снова увидеть отца. Она рассчитывала, когда будет его смена, чтобы сидеть за столом одной. Как-то раз они разговорились через открытое окно. Потом мать стала угощать отца тем, что у нее было из съестного.

Его звали Густав Шварценеггер. Они с матерью поженились в конце 1945 года. Отцу тогда было тридцать восемь лет, а матери — двадцать три. Отец получил назначение в деревню Таль, он был поставлен во главе отряда из четырех человек, которому предстояло поддерживать порядок в деревне и ее окрестностях. Жалованья едва хватало на жизнь, однако работа также дала жилье — в Foresthaus, доме лесника. Сам Forestmeister, лесник, жил на первом этаже, а Inspektor с семьей разместился наверху.

Дом, в котором прошло мое детство, был очень простой, сложенный из кирпича и камня, но в то же время удобный, с толстыми стенами и маленькими окошками, чтобы защититься от холода альпийских зим. У нас было две спальни, которые обогревались печками, топившимися углем, и кухня, где мы ели, делали уроки, мылись и играли. Тепло в этом помещении давала кухонная печь.

Не было ни водопровода, ни душа, ни канализации; вместо туалета мы пользовались ночными горшками. До ближайшего колодца было почти четверть мили, и ходить к нему приходилось даже в проливной дождь и в снегопад. Поэтому мы старались расходовать воду как можно бережнее. Воду нагревали и наливали в корыто; первой мылась мать, в чистой воде, следующим мылся отец, потом Мейнхард, а последним — я. Мы усиленно терлись мочалками, и не важно, что вода была уже не совсем чистой, — никому не хотелось лишний раз ходить к колодцу.

У нас была деревянная мебель, только самое необходимое, и несколько электрических лампочек. Отец любил живопись и антиквариат, однако пока мы с братом еще были маленькими, это оставалось непозволительной роскошью. Наш дом оживляли кошки и музыка. Мать играла на цитре и пела нам колыбельные, однако настоящим музыкантом был отец. Он играл на всех духовых инструментах: трубе, флюгельхорне, саксофоне, кларнете. Отец также сам сочинял музыку и был дирижером оркестра местной жандармерии, — если где-нибудь в стране умирал сотрудник полиции, оркестр играл на похоронах. Летом по воскресеньям мы частенько отправлялись в парк, где отец дирижировал, а иногда играл сам. Большинство родственников с отцовской стороны также обладали музыкальными способностями, однако нам с Мейнхардом эти таланты не передались.

Не могу точно сказать, почему мы держали не собак, а кошек — быть может, потому, что мать их очень любила, и они нам ничего не стоили, так как сами добывали себе пропитание. Но у нас всегда было много кошек, которые постоянно носились туда и сюда, лежали повсюду, свернувшись клубком, и приносили с чердака полудохлых мышей, показывая, какие они замечательные охотники. У каждого в семье была своя кошка, которая по ночам забиралась к нему в постель, — это была наша традиция. В какой-то момент у нас жило сразу семь мурлык. Мы любили кошек, но не очень ухаживали за ними, потому что не могли себе позволить обращаться к ветеринару. Если какая-то кошка уже не могла ходить из-за болезни или из-за старости, нужно было ожидать выстрел во дворе, из служебного пистолета отца. Мать, Мейнхард и я вырывали могилу и ставили на ней маленький крест.

У матери была любимая черная кошка по кличке Муки. Мать не переставала повторять, что Муки — единственная и неповторимая в своем роде, но мы не могли понять, почему она так говорит. Однажды, когда мне было лет десять, я ругался с матерью, отказываясь делать домашнее задание к школе. Муки находилась поблизости, как обычно, лежала на диване, свернувшись клубком. Наверное, я сказал что-то грубое, потому что мать шагнула ко мне, намереваясь отвесить затрещину. Увидев это, я вскинул руку, желая защититься, но вместо этого случайно ударил мать по лицу. Муки мгновенно спрыгнула с дивана, бросилась между нами и вцепилась мне когтями в лицо. Оторвав ее от себя, я закричал: «Ой! Что это такое?» Мы с мамой переглянулись и расхохотались, несмотря на то что у меня по щеке текла кровь. Наконец мать получила доказательства того, что Муки единственная и неповторимая.

После военного лихолетья родители мечтали о мире и стабильности. Мать была крупной женщиной крепкого телосложения, физически сильная и выносливая, и при этом она была прирожденная домохозяйка — в доме у нас всегда царила идеальная чистота. Мать закатывала половики, опускалась на четвереньки, брала щетку и мыло и оттирала половые доски, после чего вытирала их насухо тряпками. Она буквально фанатично требовала от нас аккуратно развешивать верхнюю одежду и тщательно складывать постельное белье и полотенца, наглаживая острые, как бритва, складки. За домом мать сажала свеклу, картошку и клубнику, чтобы кормить семью, а осенью заготавливала на зиму соленья и квашеную капусту в больших стеклянных банках. Когда отец в половине первого приходил домой из полицейского участка, у матери уже обязательно был готов для него обед, и точно так же вечером его ждал ужин, когда он возвращался ровно в шесть часов.

Финансами также занималась мать. Поработав в конторе, она была очень собранной; кроме того, писала без ошибок и хорошо считала. Каждый месяц, когда отец приносил домой жалованье, мать оставляла ему пятьсот шиллингов на карманные расходы, а остальное забирала на хозяйство. Она отвечала на все письма и оплачивала счета. Раз в год, в декабре, мать отправлялась с нами по магазинам покупать одежду. Мы доезжали на автобусе до универсального магазина «Кастнер и Олер» в Граце, расположенном сразу за перевалом. Это старое здание было двух- или трехэтажным, но в нашем представлении оно было огромным, как торговый центр «Америка». В нем были эскалаторы и даже лифт из стекла и стали, и мы катались в нем, глазея по сторонам. Мама покупала нам только самое необходимое — рубашки, нижнее белье, носки и тому подобное, и все это доставлялось на следующий день к нам домой в аккуратных бумажных свертках. В ту пору торговля в рассрочку только набирала силу, и матери очень нравилось выплачивать каждый месяц лишь часть общей суммы. Дать простым людям, таким как моя мать, возможность свободно совершать покупки, — это явилось хорошим стимулом развития экономики.

Мать также взяла на себя и все вопросы со здоровьем, хотя именно отец был обучен действиям в чрезвычайных ситуациях. Мы с братом переболели всеми мыслимыми детскими болезнями, в том числе свинкой, скарлатиной и корью, поэтому мать набралась большого опыта во врачевании. Ее не могли остановить никакие преграды: однажды зимой, когда мы с братом были еще малышами, Мейнхард подхватил воспаление легких, и рядом не оказалось ни врача, ни «Скорой помощи». В разгар ночи, оставив нас с отцом дома, мать взвалила Мейнхарда на спину и прошла с ним пешком по заснеженной дороге больше двух миль до больницы в Граце.

Отец являлся гораздо более сложной личностью. Он бывал щедрым и ласковым, особенно с матерью. Они страстно любили друг друга. Это чувствовалось по тому, как мать по утрам приносила отцу кофе, а он постоянно преподносил ей разные маленькие подарки, обнимал ее, похлопывал по спине. Свои чувства они делили и с нами: мы с братом частенько забирались к ним в постель, особенно в грозу, когда сверкали молнии и громыхал гром.

Но примерно раз в неделю, обычно в пятницу вечером, отец возвращался домой пьяным. Порой он отсутствовал до двух-трех часов ночи, просиживая в Gasthaus вместе с жителями деревни, к которым нередко присоединялись священник, директор школы и мэр. Мы просыпались среди ночи, услышав, как отец в бешенстве разгуливает по дому и кричит на мать. Ярость быстро проходила, и на следующий день отец уже был добрым и ласковым и вел нас обедать в таверну или дарил подарки, искупая свою вину. Однако если мы с Мейнхардом вели себя плохо, отец отвешивал нам затрещины и порол ремнем.

Нам с братом это казалось совершенно нормальным: все отцы лупили своих детей и возвращались домой пьяными. Один наш сосед надирал своему сыну уши и хлестал розгами, которые мочил в воде, чтобы было больнее. А пьянство было неотъемлемой частью любого застолья. Иногда мужчины приводили с собой в Gasthaus своих жен и детей. Мы с братом считали большой честью сидеть за столом вместе со взрослыми, а потом есть десерт. Или нас пускали в соседнюю комнату, угощали кока-колой и сажали играть в настольные игры, листать журналы и смотреть телевизор. Мы оставались в таверне до полуночи, думая: «Ого, это просто здорово!»

Мне потребовалось много лет, чтобы понять, что за внешним Gemütlichkeit[1] в действительности стоят горечь и страх. Мы росли в окружении тех, кто считал себя сборищем неудачников. Их поколение развязало Вторую мировую войну и потерпело в ней поражение. В годы войны отец ушел из жандармерии и поступил в военную полицию в немецкой армии. Он служил в Бельгии, во Франции и в Северной Африке, где подхватил малярию. В 1942 году его едва не схватили в плен под Сталинградом, в самом кровопролитном сражении войны. Дом, в котором он находился, был взорван русской бомбой. Отец три дня пролежал под завалами. У него был поврежден позвоночник, в обеих ногах были осколки. Ему пришлось несколько месяцев лечиться в госпитале в Польше, прежде чем он поправился и смог вернуться в Австрию, где снова поступил в гражданскую полицию. Но кто знает, сколько времени потребовалось, чтобы залечить раны психики, если учесть все, что довелось пережить отцу? Я слышал разговоры о войне, когда мужчины напивались пьяными, поэтому могу себе представить, как болезненно все было. Они потерпели поражение, и еще они боялись того, что однажды придут русские и угонят их к себе, восстанавливать Москву и Ленинград. Они были обозлены, старались скрыть ярость и унижение, однако разочарование слишком глубоко пустило корни в их сердцах. Только подумать: им ведь обещали, что они станут гражданами новой великой империи и каждая семья будет обладать всеми жизненными благами. А вместо этого они вернулись в разоренную страну, где нет денег, не хватает продовольствия, все надо восстанавливать. Страна занята оккупационными войсками, так что они больше не хозяева своей родины. И хуже всего то, что нет никакого способа забыть то, что им пришлось пережить. Ну как залечивать эту немыслимую травму, когда все стараются о ней молчать?

Наследие Третьего рейха официально стиралось. Всем государственным служащим — представителям местной власти, учителям, полицейским, — требовалось пройти так называемую «денацификацию». Их долго допрашивали, их личные дела тщательно изучали, проверяя, причастны ли они к военным преступлениям. Все связанное с нацистской эрой изымалось: книги, фильмы, плакаты, даже личные дневники и фотографии. Нужно было отдать все: война начисто стиралась в сознании.

Мы с Мейнхардом лишь смутно это чувствовали. У нас дома была книга с красивыми картинками, которую мы брали, когда играли в священника, притворяясь, что это Библия, потому что размером она была гораздо больше нашей семейной Библии. Один из нас стоял, держа раскрытую книгу, а другой читал мессу. На самом же деле это был альбом, пропагандирующий великие свершения Третьего рейха. Разделы были посвящены различным темам: коммунальные службы, строительство тоннелей и плотин, речи и выступления Гитлера, новые большие корабли, новые памятники, великие сражения войны в Польше. В каждом разделе имелись чистые страницы, и, покупая военные облигации, можно было получить фотографии с номером, которые следовало наклеить на соответствующую страницу. Как только коллекция оказывалась полностью собранной, вручался специальный приз. Мне больше всего нравились страницы с изображением величественных железнодорожных вокзалов и могучих паровозов, окутанных паром, но больше всего я обожал фотографию двух железнодорожников на открытой дрезине, приводимой в действие рычагом, — для меня это было олицетворением приключений и свободы.

Мы с Мейнхардом даже не догадывались, что это за книга. Но однажды, собравшись играть в священника, мы обнаружили, что она исчезла. Мы тщетно искали повсюду. Наконец я спросил у матери, куда исчезла красивая книга: в конце концов, это же была наша Библия! Но мать только ответила: «Нам пришлось ее отдать». Позднее я просил отца: «Расскажи мне о войне», расспрашивал его о том, что он делал, где бывал. Его ответ был неизменным: «Тут не о чем говорить».

Защитой отца от всех жизненных проблем была дисциплина. У нас дома был строгий распорядок, в котором ничего не менялось: мы вставали в шесть, после чего мне или Мейнхарду предстояло сходить за молоком на соседнюю ферму. Когда мы стали постарше и начали заниматься спортом, в перечень обязательных дел добавились физические упражнения, и мы должны были заработать себе завтрак, выполнив определенное количество приседаний. Вечером, после того как мы делали уроки и заканчивали домашние дела, отец шел с нами играть в футбол, какой бы плохой ни была погода. И если у нас что-то не получалось, отец на нас кричал.

Так же твердо он был убежден в необходимости тренировать мозг. По воскресеньям после мессы отец вел всю нашу семью куда-нибудь — в соседнюю деревню, в кино, или смотреть, как он выступает со своим оркестром. А вечером мы должны были написать сочинение о том, что случилось за день, не меньше десяти страниц. Отец возвращал тетрадки исчерканными красными чернилами, а если один из нас писал какое-то слово с ошибкой, он заставлял переписывать это слово пятьдесят раз.

Я любил своего отца и хотел быть похожим на него. Помню, как-то раз, когда я был маленьким, я надел его мундир и встал на стуле перед зеркалом. Китель доходил до щиколоток, словно платье, а фуражка сползала на нос. Но отец отмахивался от всех наших проблем. Если мы просили у него велосипед, он отвечал, что мы сами должны на него заработать. Отец не переставал повторять, что нет предела совершенству. Его требования могли искалечить кого угодно, однако на меня дисциплина подействовала положительно. Я превратил ее в свой движитель.

Мы с Мейнхардом были очень близки. Мы спали в одной комнате до тех пор, пока я в возрасте восемнадцати лет не ушел в армию, и ничего другого я даже представить себе не мог. И по сей день мне гораздо уютнее, если перед сном можно с кем-нибудь поболтать.

Как это часто бывает с братьями, мы страшно соперничали во всем — всегда стремились одержать верх друг над другом и завоевать благосклонность отца, который, разумеется, в спорте сам был одержим духом борьбы. Он устраивал нам забег и приговаривал: «А теперь посмотрим, кто из вас действительно лучше». Ростом мы были выше большинства сверстников, но поскольку я был на год младше, как правило, в этих упорных соревнованиях верх одерживал Мейнхард.

Я всегда искал, как бы расквитаться с братом. Слабым местом Мейнхарда была боязнь темноты. Когда ему исполнилось десять лет, он окончил начальную школу в нашей деревне и перешел в Hauptschule[2], которая находилась в Граце, за перевалом. Добираться туда нужно было на общественном транспорте, а до автобусной остановки от нашего дома было двадцать минут пешком. На беду Мейнхарда, в короткие зимние дни занятия в школе заканчивались уже после захода солнца, и ему приходилось возвращаться домой в сумерках. Брат очень боялся идти один в темноте, поэтому моей задачей было встречать его на остановке.

На самом деле и мне было страшно в девятилетнем возрасте идти одному по темным улицам. Фонарей в Тале не было, и ночью на деревню опускался кромешный мрак. Дороги и тропинки были окружены сосновыми рощами, словно взятыми из сказок братьев Гримм: деревья росли так часто, что даже при свете дня в рощах царил полумрак. Разумеется, мы были воспитаны на этих жутких сказках, которые сам я ни за что не стану читать своим малышам, но они были частью нашей культуры. В них неизменно присутствовали какие-нибудь ведьма, волк или чудовище, готовые погубить беззащитного ребенка. Подпитывало наши страхи и то, что у нас дома был свой полицейский. Иногда, возвращаясь с дежурства, отец рассказывал, что полиция ведет розыск того или иного преступника или убийцы. Мы отправлялись к одинокому сараю с сеном посреди поля, отец оставлял нас ждать, а сам с пистолетом в руке осматривал, что внутри. Или приходило известие, что отец со своими людьми схватил какого-то вора, и тогда мы с братом бежали в участок, чтобы посмотреть на типа в наручниках, сидящего за решеткой.

Задача добраться до автобусной остановки была посложнее, чем просто пройти по дороге. Тропа огибала развалины замка и спускалась вниз вдоль опушки леса. Однажды ночью я шел по этой тропе, пристально всматриваясь в лес в поисках возможной угрозы, и вдруг словно из ниоткуда передо мной возник человек. В лунном свете я различил лишь его силуэт и два блестящих глаза. Застыв на месте, я закричал от страха. Это оказался лишь работник с соседней фермы, шедший навстречу; но если бы это был гоблин, он тогда точно со мной бы расправился.

Я перебарывал страх только потому, что должен был доказать, что сильнее Мейнхарда. Мне было крайне важно продемонстрировать родителям: «Я храбрый, а он трус, хотя он и старше меня на год и четырнадцать дней».

И эта решимость приносила свои плоды. За то, что я ходил встречать Мейнхарда, отец выдавал мне по пять шиллингов в неделю. Мать, воспользовавшись моим бесстрашием, стала каждую неделю посылать меня на рынок за овощами, для чего нужно было пройти через другой темный лес. Эта работа также приносила по пять шиллингов, и я с радостью тратил честно заработанные деньги на мороженое и на коллекцию марок.

Однако обратная сторона заключалась в том, что родители стали больше заботиться о Мейнхарде, уделяя мне все меньше внимания. Во время школьных каникул летом 1956 года они отправили меня работать на ферме у крестной, но брата оставили дома. Мне доставлял удовольствие физический труд, но я почувствовал себя обделенным, когда, вернувшись домой, узнал, что в мое отсутствие родители возили Мейнхарда посмотреть Вену.

Постепенно наши пути разошлись. В то время как я читал в газетах спортивные страницы и запоминал фамилии спортсменов, Мейнхард полюбил журнал «Шпигель», немецкий аналог американского «Тайм», — в нашей семье такое было в диковинку. Брат выучил названия и численность населения столиц всех стран и длины всех значительных рек мира. Он знал наизусть периодическую таблицу Менделеева и химические формулы. Мейнхард стал просто фанатиком различных фактов и постоянно бросал вызов отцу, проверяя, знает ли тот то или иное.

В то же время у брата развилось отвращение к физическому труду. Ему не нравилось пачкать руки. Он повадился каждый день надевать в школу белую рубашку. Мать ему ничего не говорила, но жаловалась мне: «Мало с меня белых рубашек твоего отца, теперь я должна стирать еще и его рубашки». Вскоре в семье утвердилось мнение, что Мейнхард станет «белым воротничком», квалифицированным рабочим, может быть, даже инженером, а я буду «синим воротничком», поскольку не имел ничего против того, чтобы пачкать руки. «Ты хочешь стать механиком? — спрашивали меня родители. — Как насчет столяра-краснодеревщика?» А еще они думали, что я стану полицейским, как отец.

У меня же были другие планы. Откуда-то у меня в голове возникла мысль, что мое место в Америке. Ничего определенного. Просто… Америка. Не могу точно сказать, что послужило толчком. Быть может, это было лишь стремление бежать от житейских невзгод Таля и железной дисциплины отца, или, возможно, меня захлестнул восторг каждый день ездить в Грац, где осенью 1957 года я следом за Мейнхардом поступил в пятый класс Hauptschule. По сравнению с Талем Грац был гигантским мегаполисом, с машинами, магазинами и тротуарами. Американцев там не было, но Америка постепенно просачивалась в нашу культуру. Все мальчишки играли в индейцев и ковбоев. Мы видели американские города и села, автострады и природные достопримечательности на картинках в учебниках и на зернистых черно-белых кадрах документальных фильмов, которые крутили у нас в классе на стареньком скрипучем кинопроекторе.

Что важнее, мы понимали: Америка нужна нам для нашей безопасности. В Австрии «холодная война» чувствовалась повсюду. В случае кризиса отец должен был собрать рюкзак и отправиться на проходящую в пятидесяти пяти милях к востоку венгерскую границу, чтобы организовать отпор. Год назад, в 1956 году, когда советские танки раздавили венгерское восстание, отец принимал участие в размещении сотен беженцев, хлынувших в нашу страну. Он строил для них лагеря и помогал переправиться туда, куда они хотели. Кто-то хотел отправиться в Канаду, кто-то хотел остаться в Австрии, и, разумеется, многие хотели попасть в Америку. Отец со своими людьми работал с беженцами, а мы с братом приходили к нему и помогали раздавать суп, что произвело на меня большое впечатление.

Наше знакомство с окружающим миром продолжалось в кинотеатре рядом с центральной площадью Граца, где непрерывно крутили новостные ролики. Один и тот же часовой сеанс продолжался по кругу весь день. Сначала показывали хронику событий со всего мира, с сопровождением на немецком языке, затем — мультфильм про Микки-Мауса, после чего шли слайды с рекламой магазинов Граца. В конце играла музыка, и все начиналось заново. Билеты были недорогими — всего несколько шиллингов, — и каждый сюжет новостей открывал новые чудеса. Элвис Пресли исполняет песню Hound Dog. Президент Дуайт Эйзенхауэр произносит речь. Американские машины и кинозвезды. Эти образы я запомнил навсегда. Конечно, было также много нудного, но это прошло сквозь меня, не оставив следа, подобно Суэцкому кризису 1956 года.

Еще большее впечатление производили американские фильмы. Самым первым, который увидели мы с Мейнхардом, был «Тарзан» с Джонни Вайсмюллером в главной роли. Мне казалось, Джонни спрыгнет с экрана прямо к нам. Меня завораживала мысль, что человек может раскачиваться на лианах и прыгать с дерева на дерево, а также говорить с львами и шимпанзе; и еще я затаив дыхание следил за развитием отношений Тарзана и Джейн. Вот была отличная жизнь! Мы с Мейнхардом просмотрели этот фильм несколько раз.

Два кинотеатра, в которые мы обычно ходили, стояли друг напротив друга на самой популярной торговой улице Граца. В основном в них крутили вестерны, но также комедии и драмы. Единственная беда заключалась в том, что все фильмы были разделены на строгие возрастные категории. У входа стоял полицейский, проверяя возраст посетителей. Попасть на фильм с Элвисом, эквивалент нынешнего «от 13 и старше», было довольно просто, но вот все фильмы, которые я хотел посмотреть — вестерны, фильмы про гладиаторов, про войну, — относились к категории вроде нынешней Restricted[3], и поэтому попасть на них было гораздо сложнее. Иногда благожелательная кассирша предлагала подождать, затем быстро кивала в сторону прохода, где стоял полицейский. А еще я караулил у выхода и проходил в зрительный зал сзади.

За развлечения я расплачивался деньгами, заработанными благодаря своей первой предпринимательской деятельности: летом 1957 года я торговал мороженым в Талерзее. Талерзее — это парк на берегу одноименного живописного озера, уютно расположившегося между горами к востоку от Таля, примерно в пяти минутах пешком от нашего дома. До озера легко добраться со стороны Граца, и летом тысячи людей приезжают сюда, чтобы отдохнуть, искупаться, поплавать на лодках и поиграть в спортивные игры. К полудню им уже становилось жарко и хотелось пить, и когда я увидел длинную очередь, выстроившуюся к киоску с мороженым, то понял, что передо мной открывается деловая перспектива. Парк достаточно обширный, и от некоторых мест до киоска идти минут десять, так что на обратном пути мороженое успеет растаять. Выяснив, что можно покупать мороженое по шиллингу, я закупал десяток порций и обходил озеро, продавая их по три шиллинга. Хозяин киоска только приветствовал расширение бизнеса и даже одолжил мне ящик, в котором рожки дольше оставались холодными. Торгуя мороженым, я зарабатывал за день сто пятьдесят шиллингов, почти шесть долларов; к тому же я приобрел красивый загар, расхаживая по парку в одних шортах.

Однако через какое-то время мои сбережения, заработанные на мороженом, иссякли, а сидеть на мели мне совсем не понравилось. И я нашел решение: попрошайничество. Я сбега́л из школы и отправлялся бродить по главной улице Граца, высматривая какое-нибудь симпатичное лицо. Иногда это бывали мужчина средних лет или студент, но, как правило, я выбирал крестьянку, приехавшую в город по делам. Я подходил к ней и говорил: «Простите, но я потерял все деньги и проездной на автобус, а мне нужно вернуться домой». Случалось, крестьянка прогоняла меня, но гораздо чаще она говорила что-нибудь вроде: «Du bist so dimm! Как ты мог совершить подобную глупость?» И тогда я понимал, что дело выгорело, потому что крестьянка вздыхала и спрашивала: «Сколько тебе нужно?»

— Пять шиллингов.

— Ну, хорошо. Ja.

Я всегда просил ее записать свой адрес, чтобы я смог вернуть деньги. Обыкновенно крестьянка лишь говорила: «Нет, нет, можешь не присылать деньги. Просто в следующий раз будь более внимателен». Правда, порой бывало, что крестьянка записывала свой адрес. Разумеется, я и не собирался возвращать деньги. В удачные дни я выпрашивал до ста шиллингов — четыре доллара. Этого было достаточно, чтобы покупать игрушки, ходить в кино и вообще жить припеваючи!

Однако в моей схеме была одна дыра. Ребенок школьного возраста, один на улице в будний день, привлекал к себе внимание. В Граце многие знали моего отца. И как-то один знакомый сказал ему: «Сегодня я видел твоего сына на улице, он выпрашивал деньги у какой-то женщины». Это привело к грандиозному скандалу дома, который завершился жестокой поркой, что положило конец моей карьере попрошайки.

Эти первые выезды за пределы Таля распалили мои мечты. Я преисполнился абсолютной уверенности в собственной исключительности, в том, что меня ждут великие свершения. Я решил, что стану лучшим в какой-нибудь области — хотя еще и не знал, в какой именно, — и это сделает меня знаменитым. Америка — самая могущественная страна в мире, поэтому я должен отправиться туда.

Нет ничего необычного в том, что десятилетний ребенок мечтает. Однако мысль отправиться за океан явилась для меня откровением, и я отнесся к ней серьезно. Мне хотелось говорить о ней. Однажды, стоя на автобусной остановке, я сказал девочке, на два года старше меня: «Я собираюсь уехать в Америку», а она лишь смерила меня взглядом и сказала: «Ага, Арнольд, разумеется». Ребята привыкли слушать мои рассказы об Америке и считали, что у меня не все дома, однако это не мешало мне делиться своими планами со всеми: с родителями, с учителями, с соседями.

Средняя школа не ставила задачу вырастить нового мирового лидера. Она лишь готовила детей к взрослой жизни, в которой нужно трудиться. Мальчики и девочки были разведены по разным крыльям здания. Школьники получали основы знаний по математике, естественным наукам, географии, истории, религии, литературе, искусству, музыке и другим дисциплинам, однако все эти предметы преподавались в меньших объемах, чем в академической школе, готовившей подростков к поступлению в университет или технический институт. Выпускники Hauptschule, как правило, шли учиться в профессиональные училища или сразу же начинали работать. Тем не менее учителя были очень добросовестными и стремились обогатить нас знаниями. Они показывали нам на уроках фильмы, приглашали в школу оперных певцов, открывали для нас литературу и искусство.

Окружающий мир был мне так интересен, что учеба давалась без особого труда. Я отвечал на уроках, выполнял домашние задания и по успеваемости был средним в классе. Чтение и письмо требовали от меня собранности: с ними у меня было больше проблем, чем у большинства моих одноклассников. С другой стороны, математика шла легко: я никогда не путал цифры и легко считал в уме.

Дисциплина в школе мало отличалась от того, к чему я привык дома. Учителя лупили нас не хуже родителей. Один мальчик попался на том, что украл у одноклассника ручку; так школьный священник ударил его катехизисом с такой силой, что у бедняги несколько часов стоял звон в ушах. Учитель математики отвесил моему другу такой увесистый подзатыльник, что тот ударился лицом о парту и выбил два передних зуба. Общение учителей и родителей было прямой противоположностью тому, что мы имеем сейчас, когда школа и родители прилагают все усилия, чтобы не травмировать чувства ребенка. А нас, весь класс, все тридцать человек усаживали за парты, и учитель говорил: «Вот вам задание. Даю два часа на его выполнение, а я тем временем буду встречаться с вашими родителями». Родители по одному заходили в класс — крестьянка, рабочий… И каждый раз повторялась одна и та же сцена. Родители с большим уважением здоровались с учителем и подсаживались к нему, а тот показывал им работы их ребенка и вполголоса обсуждал его успехи в учебе. Можно было услышать, как отец строго спрашивает: «Так он иногда безобразничает?» Затем он оборачивался, бросал на сына строгий взгляд, вставал, подходил к нему и отвешивал затрещину, после чего возвращался за стол учителя. Все это происходило у нас на глазах, а учитель ехидно ухмылялся.

Потом я слышал, как по лестнице поднимается мой отец. Я всегда узнавал его шаги, тяжелую поступь полицейских ботинок. Отец появлялся в дверях, одетый в форму, и теперь уже учитель вставал, выказывая свое уважение, потому что мой отец был полицейский инспектор. Они садились и начинали разговаривать, и наступал мой черед: отец оборачивался, сверкал глазами, затем подходил, хватал левой рукой за волосы и «бум!» правой. После чего уходил, не сказав ни слова.

Время было тяжелое. Везде были трудности. Так, например, зубные врачи не использовали заморозку. Но тот, кто вырос в такой суровой обстановке, учится на всю жизнь терпеть физическую боль, и этот навык не проходит и тогда, когда трудности давно остались позади.

Когда Мейнхарду было лет четырнадцать и что-то дома его не устраивало, он повадился убегать прочь. Он говорил мне: «Думаю, я опять уйду. Но ты ничего не говори». После чего он собирал одежду в портфель, чтобы никто ничего не заподозрил, и исчезал.

Мать сходила с ума от беспокойства. Отец обзванивал своих приятелей в соседних участках жандармерии, выясняя, не объявился ли его сын. Брат выбрал очень эффективный способ протеста, если учесть то, что его отец был полицейским начальником.

Через день-два Мейнхард объявлялся, как правило, дома у одного из родственников, а может быть, он прятался у своего друга, до которого рукой подать. Меня всегда поражало то, что для него не было никаких последствий. Возможно, отец просто давал ситуации разрядиться. За свою работу в полиции ему не раз приходилось иметь дело с детьми, сбежавшими из дома, и он понимал, что, наказав Мейнхарда, только усугубит проблему. Однако, готов поспорить, отцу приходилось собирать всю свою выдержку.

Я же мечтал покинуть дом законным путем. Поскольку я еще был несовершеннолетним, я решил, что лучший путь к независимости — не лезть в чужие дела и самому зарабатывать деньги. Я брался за любую работу. Я нисколько не стеснялся взять лопату и копать землю. Как-то летом во время каникул один парень из нашей деревни устроил меня на стекольный завод в Граце, где работал он сам. Моя работа заключалась в том, чтобы насыпать лопатой битое стекло в тележку, везти в цех и высыпать в чан для переплавки. В конце каждого дня мне платили наличными.

На следующее лето я услышал, что есть работа на лесопилке в Граце. Я взял портфель и положил в него маленький бутерброд с маслом, чтобы продержаться до вечера. Затем доехал на автобусе до лесопилки, собрался с духом, вошел внутрь и спросил хозяина.

Меня провели в контору, и там был хозяин, сидел за столом.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Я ищу работу.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Какую ты хочешь работу? Ты ведь еще ничего не умеешь!

И все же хозяин взял меня, приставив к рабочим, обслуживающим машину, которая измельчала отходы древесины в опилки.

— Ты будешь работать здесь, — сказал он.

Я сразу же взялся за работу и проработал на лесопилке до конца каникул. Моей задачей было пересыпать лопатой огромную гору опилок в грузовики, которые их увозили. Я заработал за лето 1400 шиллингов, примерно 55 долларов. По тем временам это была большая сумма. Больше всего я гордился тем, что, несмотря на мой возраст, мне платили как взрослому.

У меня не было никаких сомнений относительно того, как распорядиться деньгами. Всю свою жизнь я носил обноски, оставшиеся от Мейнхарда. У меня никогда не было собственных новых вещей. Я только что начал заниматься спортом — меня приняли в школьную футбольную команду, — и как раз в этом году в моду вошли первые спортивные костюмы: черные длинные штаны и черные куртки на «молнии». Мне они ужасно нравились, и я даже пытался показать родителям фотографии из журналов. Но родители отвечали, что это лишь пустая трата денег. Поэтому первым делом я купил спортивный костюм. Затем на оставшиеся деньги купил велосипед. На новый у меня не хватило, но в Тале был один мастер, собиравший велосипеды из деталей старых, и такой велосипед я смог себе позволить. У нас дома велосипеда больше не было ни у кого: отец после войны променял свой на продукты и так и не купил новый. И хотя мой велосипед был далеко не в идеальном состоянии, даже эти два колеса означали свободу.

Глава 2

Построение тела

Из последнего класса средней школы мне больше всего запомнились учения гражданской обороны. В случае начала ядерной войны должны были включиться сирены. Мы закрывали учебники и забирались под парты, пряча головы между колен и зажмуриваясь. Даже ребенок понимал, как нелепо это выглядит.

В июне 1961 года все мы прильнули к экранам телевизоров, следя за Венской встречей на высшем уровне нового президента Соединенных Штатов Джона Ф. Кеннеди с советским премьером Никитой Хрущевым. Телевизоров в домах почти ни у кого не было, но мы знали магазин электротоваров на Лендплатц в Граце, где на витрине были выставлены два телевизора. Мы бегали к нему и стояли на тротуаре, смотря репортажи со встречи. К тому времени Кеннеди пробыл на президентском посту меньше полугода, и многие эксперты считали, что он совершил большую ошибку, сразу же договорившись о встрече с Хрущевым, прямым, резким и хитрым политиком. Мы, подростки, в этом не разбирались, а поскольку телевизоры стояли внутри магазина, мы все равно не слышали звук. Но мы смотрели! Мы чувствовали себя соучастниками происходящего.

Наше положение было страшным. Каждый раз, когда Россия и Америка о чем-то спорили, нам казалось, что мы обречены. Мы боялись, что Хрущев сделает с Австрией что-то ужасное, поскольку мы находились прямо посредине; вот почему встреча проходила как раз в Вене. Она была бурной. В какой-то момент Хрущев, выдвинув одно жесткое требование, добавил: «Теперь Америке решать, что будет — война или мир», а Кеннеди зловеще ответил: «В таком случае, господин председатель, будет война. Это будет долгая холодная зима». Когда осенью того же года Хрущев воздвиг Берлинскую стену, взрослые говорили друг другу: «А вот и оно». В Австрии только жандармерию и можно было считать вооруженными силами. Отцу выдали военную форму и снаряжение и отправили на границу. Он отсутствовал неделю, до тех пор пока кризис не разрешился.

А мы тем временем жили в напряжении. У нас в школе постоянно устраивали учения. Наш класс из тридцати мальчишек-подростков буквально бурлил тестостероном, однако войны не хотел никто. Нас больше интересовали девчонки. Они представляли для нас тайну, особенно для таких парней, как я, у кого не было сестер. Мы встречались с ними только на школьном дворе перед началом занятий, потому что девочки учились в отдельном крыле здания. Это были те самые девчата, с которыми мы росли всю жизнь, но внезапно они стали казаться нам пришельцами с другой планеты. Как с ними разговаривать? Мы как раз достигли той стадии, когда мальчишки начинают чувствовать половое влечение, однако проявлялось это по-странному — например, как-то утром мы устроили засаду в школьном дворе и забросали девочек снежками.

В тот день первым уроком у нас была математика. Учитель, вместо того чтобы раскрыть учебник, сказал: «Ребята, я видел вас во дворе. Давайте лучше поговорим об этом».

Мы испугались, что сейчас нам влетит, — это был тот самый учитель, который выбил моему приятелю зубы. Однако в этот день учитель был настроен миролюбиво. «Вы хотите понравиться этим девчонкам, да?» Мы неуверенно закивали. «Для вас это совершенно естественно, потому что нас влечет к противоположному полу. Затем вам захочется их поцеловать, потискать, заняться с ними любовью. Не этого ли хотят все, сидящие в классе?»

Мы закивали, уже увереннее. «Так что не пытайтесь убедить меня в том, что разумно бросать снежок девочке в лицо! Это так вы выражаете свою любовь? Это так вы говорите: „Я тебя люблю“? Как вам такое взбрело в голову?»

Теперь учитель полностью завладел нашим вниманием. «И я вспоминаю, каким был мой первый шаг в отношении девочек, — продолжал он. — Я говорил им ласковые слова, целовал их, обнимал, делал им приятное — вот что я делал».

У многих из нас отцы никогда не говорили о таких вещах. Мы вдруг поняли, что если хочешь завоевать девочку, нужно сначала постараться завязать с ней разговор, а не просто пускать слюнки, словно похотливый кобель. Нужно установить с ней хорошие отношения. Я был одним из тех, кто кидался снежками. И я усвоил эти намеки и запомнил их.

В самую последнюю неделю школьных занятий мне вдруг явилось откровение относительно моего будущего. Подумать только, это произошло во время урока истории, когда мы писали сочинение. Учитель любил выбирать из класса четверых-пятерых учеников и раздавать им газеты, чтобы они писали небольшое сочинение о заинтересовавших их статьях или фотографиях. Так получилось, что на этот раз был выбран я, и учитель протянул мне спортивную страничку. На ней была фотография Мистера Австрия, Курта Марнула, установившего новый рекорд в жиме на скамье лежа: 190 килограммов.

Его достижения вдохновили меня. Однако больше всего меня поразило то, что Марнул был в очках. У них были слегка тонированные стекла, и они сразу же бросались в глаза. В моем представлении очки были неразрывно связаны с людьми умственного труда: учителями и священниками. Однако вот Курт Марнул лежал на скамье, в трико, туго перетянутый поясом, с огромной грудной клеткой, держа над собой громадный вес, — и он был в очках. Я не мог оторвать взгляда от фотографии. Как человек с лицом профессора может выжать сто девяносто кило? Именно об этом я и написал сочинение. Прочитал его вслух и с удовлетворением услышал в классе смех. И меня очаровал этот человек, одновременно умный и сильный.

Параллельно с новым интересом к девушкам во мне креп интерес к собственному телу. Я стал уделять все больше внимания спорту: наблюдал за спортсменами, смотрел, как они занимаются, как управляют своим телом. Год назад для меня это не имело никакого значения; теперь же это было всем.

Сразу же после уроков мы с друзьями спешили в Талерзее. Летом это было наше излюбленное место: там мы купались, боролись в песке, гоняли по полю мяч. Я быстро познакомился с боксерами, борцами и другими спортсменами. В предыдущее лето я познакомился с Вилли Рихтером, спасателем. Ему было лет двадцать с небольшим. Он разрешил мне находиться рядом с ним и помогать ему. Вилли являлся разносторонним спортсменом. Когда он был не на дежурстве, я ходил за ним, наблюдая за тем, как он занимается. Обычно Вилли использовал весь парк в качестве одного большого гимнастического зала: он подтягивался на ветвях деревьев, отжимался и приседал на траве, бегал по аллеям, прыгал на месте. Время от времени Вилли специально для меня принимал позу, демонстрируя упругие мышцы, и это было здорово.

Вилли дружил с двумя братьями, у которых была по-настоящему накачанная мускулатура. Один из них учился в университете, другой был чуть помоложе. Они занимались гиревым спортом и культуризмом. В тот день, когда я с ними познакомился, братья выполняли толкание ядра. Они предложили мне попробовать и стали обучать меня разворотам и шагам. Потом мы подошли к дереву, на котором подтягивался Вилли. И вдруг он спросил: «А ты почему не пробуешь?» Я с трудом ухватился за ветку, потому что она была толстой и нужно было иметь сильные пальцы, чтобы удержаться на ней. Мне удалось с трудом подтянуться два-три раза, после чего я сорвался вниз. Вилли сказал: «Знаешь, если ты будешь заниматься все лето, обещаю, что ты сможешь подтянуться десять раз, и это будет достижением. И я не сомневаюсь, что твои „латы“ вырастут по крайней мере на сантиметр с каждой стороны». Под «латами» он подразумевал мышцы спины, расположенные прямо под лопатками, по-латыни latissimi dorsi.

Я подумал: «Ого, как интересно, всего от одного только упражнения». Затем мы отправились по парку следом за Вилли, выполняя все его остальные упражнения. С этого дня я занимался вместе с ним ежедневно.

Предыдущим летом Вилли брал меня с собой в Вену на чемпионат мира по тяжелой атлетике. Мы вместе с другими ребятами поехали на машине. Дорога до Вены заняла четыре часа — дольше, чем мы предполагали, — поэтому мы успели только на последнее состязание в супертяжелой весовой категории. Победителем стал русский великан по имени Юрий Власов. Когда он поднял над головой штангу весом 190,5 килограмма (или 420 фунтов), многотысячный зал взорвался восторженными криками. За состязаниями тяжелоатлетов последовало мировое первенство по культуризму, и я впервые увидел ребят, вымазанных маслом, которые принимали различные позы, демонстрируя свою мускулатуру. Затем мы отправились за кулисы и встретились с самим Власовым. Не знаю, как нам это удалось, — возможно, кто-то задействовал свои связи в тяжелоатлетическом клубе Граца.

Эта поездка явилась для меня приключением, полным восторга, я отлично провел время. Однако в свои тринадцать лет я никак не думал, что все это может иметь ко мне какое-то отношение. Но через год все эти воспоминания зарегистрировались у меня в сознании, и я понял, что хочу стать сильным и иметь накачанную мускулатуру. Я как раз посмотрел фильм «Геркулес и пленницы», который мне очень понравился. На меня произвело огромное впечатление тело актера, снявшегося в главной роли. «Ты ведь знаешь, кто этот парень, да? — спросил Вилли. — Это же Мистер Вселенная, Редж Парк». Я рассказал ему про сочинение на уроке истории. Выяснилось, что Вилли присутствовал при том, как Курт Марнул установил рекорд в жиме лежа. «Он мой друг», — сказал Вилли.

Через пару дней он объявил:

— Сегодня вечером Курт Марнул придет на озеро. Ты понял, это тот парень с фотографии.

— Замечательно! — воскликнул я.

Я стал ждать вместе с одним одноклассником. Мы плавали и боролись на песке, и наконец появился Курт Марнул вместе с красивой девушкой.

Он был в обтягивающей футболке и темных брюках и все в тех же тонированных очках. Переодевшись в кабинке спасателя, Марнул вышел в одном купальном костюме. Мы смотрели на него не отрываясь. Как же невероятно он выглядел! Марнул славился своими огромными дельтовидными и трапециевидными мышцами, и действительно, плечи у него были просто гигантские. И при этом у Марнула была узкая талия, «кубики» мышц брюшного пресса, — все что нужно.

Девушка, бывшая с ним, переоделась в купальник, в бикини. Она также выглядела бесподобно. Мы поздоровались с ними и остались на берегу, наблюдая за тем, как они купаются.

Вот теперь мне действительно захотелось стать таким, как Марнул. Как оказалось, он регулярно приходит на озеро, частенько в сопровождении самых невероятных девушек. Марнул довольно вежливо обращался со мной и с моим другом Карлом Герстлем, так как понимал, что для нас он кумир. Карл был светловолосым парнем примерно моего роста, года на два старше меня, к которому я однажды подошел, увидев, что он накачал приличные мышцы.

— Ты занимаешься? — спросил я.

— Точно, — подтвердил Карл. — Я начал с подтягиваний и сотни приседаний в день, но теперь я не знаю, что еще делать.

Тогда я пригласил его заниматься вместе со мной и Вилли. Марнул должен был показать нам упражнения.

Вскоре к нам присоединились другие ребята: друзья Вилли и парни из тренажерного зала, где занимался Карл, все старше меня. Старше всех был один коренастый тип лет сорока по имени Муи. В прошлом он был профессиональным борцом; сейчас же просто работал с гирями. Как и Марнул, Муи был холостяком. Он жил на государственную стипендию и учился в университете. Классный парень, политически грамотный и очень умный, Муи свободно владел английским. Он стал играть важную роль в нашей группе, поскольку переводил нам статьи из английских и американских журналов по культуризму, а также из «Плейбоя».

Рядом с нами всегда были девушки, которые занимались вместе с нами или просто убивали время. Нравы в Европе были не такими пуританскими, как в Соединенных Штатах. Все связанное с человеческим телом было более открытым — чем меньше прячешь, тем в тебе меньше странностей. В уединенных уголках парка частенько можно было увидеть загорающих нудистов. Мои друзья ездили отдыхать в колонии нудистов в Югославии и во Франции. Там они чувствовали себя свободными. И парк Талерзее, с его холмами, густыми кустами и тропинками, был идеальным местом для влюбленных. Когда я в возрасте десяти-одиннадцати лет продавал здесь мороженое, то не мог взять в толк, почему люди лежат в зарослях на больших одеялах, но теперь я уже понимал, что к чему. В то лето наша группа воображала, будто мы гладиаторы. Мы повернули время вспять: пили сырую воду и красное вино, ели мясо, наслаждались женскими ласками, бегали по лесу и выполняли упражнения. Каждую неделю мы разводили большой костер у берега озера и жарили шашлык с помидорами и луком. Мы лежали под звездами и вращали вертела над огнем, до тех пор пока мясо не достигало готовности.

Мясо на эти пиршества приносил отец Карла, Фреди Герстль. Из всех нас он единственный был с мозгами — коренастый мужчина в очках с толстыми стеклами, бывший для нас не столько отцом нашего приятеля, сколько другом. Фреди служил в полиции, и у них с женой были два самых больших табачных и газетных киоска в Граце. Фреди возглавлял ассоциацию торговцев табаком, однако больше всего ему нравилось помогать молодежи. По воскресеньям они с женой выводили на поводке своего боксера и отправлялись гулять вокруг озера, а мы с Карлом шли следом. Никогда нельзя было предугадать, что вытворит Фреди. Вот он рассуждал о политике «холодной войны», а в следующую минуту уже принимался подшучивать над нами по поводу того, что мы еще совсем не разбираемся в девочках. Фреди обучался оперному пению, и порой он останавливался у края воды и голосил какую-нибудь арию. Собака подвывала, аккомпанируя ему, а мы с Карлом смущались и отходили в сторону.

Мысль о гладиаторах пришла в голову Фреди. «Ребята, что вы смыслите в силовых упражнениях? — спросил он как-то. — Почему бы вам не взять пример с римских гладиаторов? Вот они-то знали, как заниматься!» Хотя сам он подталкивал Карла идти в медицинское училище, ему было по душе то, что его сын работает над своим телом. Для него мысль гармоничного развития тела и мозга была чем-то вроде религии. «Вы должны построить совершенную физическую машину, но также и совершенный мозг, — говорил он. — Почитайте Платона! Греки придумали Олимпийские игры, но они также дали миру великих философов. Вот и вы не должны забывать ни о первом, ни о втором». Фреди рассказывал нам про греческих богов, про красоту тела и красоту идеала. «Знаю, многое из того, что я вам говорю, влетает в одно ухо и вылетает в другое, — говорил он. — Но я буду настойчив. Вода точит камень, и настанет день, когда вы осознаете, насколько все это важно».

Однако в настоящий момент мы были больше сосредоточены на том, чему мог нас научить Курт Марнул. Курт был само очарование. Нам он казался идеалом, потому что стал Мистером Австрия. У него были прекрасное тело и девочки, ему принадлежал рекорд в жиме лежа, и он ездил на кабриолете «Альфа-Ромео». Познакомившись с ним поближе, я узнал распорядок его дня. Курт работал бригадиром дорожно-строительных рабочих. Работать он начинал рано утром и заканчивал в три часа дня, после чего проводил три часа в напряженных тренировках в тренажерном зале. Курт разрешал нам присутствовать на тренировках, поскольку хотел показать: тот, кто хорошо работает, получает неплохие деньги и может позволить себе такую машину; тот, кто усиленно занимается, побеждает в чемпионатах. И нет никаких легких обходных путей.

Марнул был дока по части красивых девушек. Он умел знакомиться с ними везде: в ресторане, у озера, на спортивной площадке. Иногда он приглашал их на свою работу, где красовался в безрукавке, распоряжаясь рабочими и наблюдая за работой машин. Затем он подходил к девушкам и болтал с ними. Ключевую роль в его ухаживаниях играл парк Талерзее. Обычный парень просто приглашал приглянувшуюся девушку сходить после работы в кафе, но только не Курт. Тот вез ее в своей «Альфа-Ромео» на озеро купаться. Затем они отправлялись ужинать в ресторан, и Курт заказывал красное вино. В машине у него всегда были наготове одеяло и еще одна бутылка вина. Они с девушкой возвращались к озеру и выбирали какое-нибудь романтическое местечко. Курт расстилал одеяло, откупоривал бутылку вина и принимался обхаживать девушку. Он был неотразим. Вид его в деле ускорил во мне процесс, начатый учителем математики. Я запоминал фразы Курта, его движения, а также не забывал про одеяло и вино. Впрочем, так поступали все мы. И девчонки нам отвечали!

Курт и остальные ребята быстро увидели во мне потенциал, потому что уже после первых тренировок я быстро нарастил мышцы и набрал силу. Когда лето закончилось, Курт пригласил меня заниматься в Грац, где имелось необходимое оборудование. Спортивный зал Атлетического союза располагался под трибунами футбольного стадиона — большое помещение с бетонными стенами и лампами под потолком, оснащенное лишь самым необходимым: гантели, штанги, турники для подтягиваний и скамейки для отжиманий. Там всегда было много крепких мужчин, которые пыхтели и потели, усердно занимаясь. Ребята с озера показали мне несколько простых упражнений с гантелями, и я с радостью проработал три часа, выполняя десятки раз всевозможные толкания, приседания и наклоны.

Обыкновенно тренировка новичка состоит из трех серий под десять повторений каждого упражнения, просто чтобы мышцы набрали тонус. Но мне этого никто не сказал. Старожилы тренажерного зала любили подшучивать над начинающими. Они подбили меня выполнить десять серий упражнений. Закончив, я с наслаждением принял душ, — дома водопровода у нас не было, поэтому я всегда с радостью пользовался возможностью принять душ на футбольном стадионе, несмотря на то что вода не подогревалась. Затем оделся и вышел на улицу.

Ноги у меня были ватными и дрожали, но я не придал этому значения. Затем сел на велосипед и сразу же с него упал. Это показалось мне очень странным, и только тут я обратил внимание на то, что руки и ноги словно существуют отдельно от меня. Я снова взобрался на велосипед, но мне никак не удавалось удержать руль, а бедра тряслись так, будто были сделаны из каши. Не справившись с управлением, я вильнул в сторону и свалился в канаву. Падение оказалось очень болезненным. Я отказался от попыток ехать на велосипеде. В конце концов мне пришлось катить его до самого дома — изматывающая дорога пешком длинною четыре мили. И несмотря ни на что, я не мог дождаться, когда же снова приду в тренажерный зал и начну заниматься.

То лето произвело на меня чудодейственный эффект. Вместо того чтобы просто существовать, я начал жить полной жизнью. Меня выбросило из скучного однообразия Таля — где я каждое утро просыпался, ходил к соседу за молоком, возвращался домой и делал отжимания и приседания, пока мать готовила завтрак, а отец собирался на работу, — в этом однообразии у меня ничего не было впереди. Но теперь совершенно внезапно появилась радость, появилась борьба, появилась боль, появилось счастье, появились наслаждения, появились женщины, появился драматизм. Меня не покидало чувство: «Теперь мы живем по-настоящему! Как же это здорово!» И даже хотя я восхищался своим отцом, который благодаря внутренней дисциплине добился многого на работе, в спорте, в музыке, само то обстоятельство, что он мой отец, обесценивало все это в моих глазах. Теперь же совершенно внезапно у меня появилась совершенно новая жизнь, и она была моею.

Осенью 1962 года в возрасте пятнадцати лет я начал новую главу своей жизни. Я поступил в техническое училище в Граце и начал работать подмастерьем. Хотя я по-прежнему жил у себя дома, тренажерный зал во многих отношениях заменил мне мою семью. Ребята постарше помогали тем, кто младше. Они подходили и делали замечания, если кто-то выполнял упражнение неправильно. Моим основным напарником на тренировках стал Карл Герстль, и мы познали радость совместных занятий и дружеского соперничества, когда один вдохновляет другого, подбадривает его. «Обещаю, я выполню это силовое упражнение десять раз», — скажет Карл. Он выполнит какое-то упражнение одиннадцать раз, только чтобы раззадорить меня, и объявит: «Это было просто великолепно!» Тогда я посмотрю на него и скажу: «А теперь я выполню то же самое упражнение двенадцать раз».

Идеи упражнений мы черпали в основном из журналов. Издания на немецком языке, посвященные наращиванию мускулатуры и силовым упражнениям, имелись, однако лучшими считались американские журналы, и наш друг Муи обеспечивал переводы. Эти журналы были нашим Священным Писанием по части упражнений, питания; из них мы узнавали, как готовить богатые белками напитки для наращивания мышц и как заниматься с напарником. Культуризм представлялся в них золотой мечтой. В каждом номере были фотографии чемпионов и подробности о системе их тренировок. На снимках улыбающиеся парни напрягали мышцы, демонстрируя свои тела в клубе «Маскл-Бич» в Венисе, штат Калифорния — разумеется, в окружении потрясающих девушек в сексуальных купальниках. Все мы знали фамилию издателя, Джо Уайдера; он был чем-то вроде Хью Хефнера[4] в мире мускулатуры — ему принадлежали журналы, в каждом номере были его статьи и фотографии, и почти на каждом снимке присутствовала его жена Бетти, шикарная фотомодель.

Вскоре жизнь в тренажерном зале полностью поглотила меня. Я мог думать только о занятиях. Как-то раз в воскресенье, обнаружив, что зал заперт, я взломал замок и занимался один в леденящий холод. Мне пришлось обматывать руки полотенцами, чтобы они не прилипали к стальным штангам. Неделю за неделей я следил за тем прогрессом, которого добивался в поднятии веса, в количестве выполненных упражнений, в том, в каком состоянии находятся мое тело и мышечная масса. Я стал постоянным членом команды Атлетического союза и очень гордился тем, что я, Арнольд Шварценеггер, состою членом того же клуба, что и Мистер Австрия, великий Курт Марнул.

Я перепробовал множество других видов спорта, но то, как откликалось мое тело на силовую нагрузку, сразу же ясно дало понять, что именно в этом мой потенциал, что именно здесь я могу полностью раскрыться. Я не мог выразить словами, что двигало мной. Но мне казалось, что я рожден для тренировок, и я чувствовал, что это должно стать моим билетом из Таля. «Курт Марнул смог завоевать титул Мистер Австрия, — рассуждал я, — и он уже говорил мне, что я тоже смогу, если буду усиленно заниматься. Значит, я буду усиленно заниматься». Эта мысль превращала долгие часы занятий с тоннами чугуна и стали в сплошное наслаждение. Каждое болезненная тренировка, каждое новое упражнение были еще одним шагом к моей цели: завоевать титул Мистер Австрия и получить право участвовать в состязаниях на титул Мистер Европа. Затем в ноябре я увидел в универсальном магазине в Граце последний номер «Наращивания мышц». На обложке было фото Реджа Парка, Мистера Вселенная. Одетый в набедренную повязку, он изображал Геркулеса, и вдруг до меня дошло, что вот тот парень, который снялся в главной роли в фильме, понравившемся мне этим летом. Внутри были фотографии Реджа: позирующего, занимающегося, завоевывающего титул Мистер Вселенная второй раз подряд, пожимающего руку Джо Уайдеру, болтающему в клубе «Маскл-Бич» с легендарным Стивом Ривзом, предыдущим Мистером Вселенная, который также снимался в фильмах про Геркулеса.

Я не мог дождаться, когда встречусь с Муи и выясню, о чем говорится в статье. Как оказалось, в ней приводилась история всей жизни Реджа — от детства, проведенного в нищете в английском Лидсе, до того, как он стал Мистером Вселенная, получил приглашение посетить Америку как чемпион по культуризму, отправился в Рим, чтобы исполнить роль Геркулеса, и женился на красавице из Южной Африки, где он теперь постоянно проживал, когда не тренировался в «Маскл-Бич».

Эта статья породила в моем сознании новый образ. Я могу стать новым Реджем Парком. Все мои мечты вдруг объединились и приобрели смысл. Я нашел способ попасть в Америку: культуризм! И я нашел способ попасть в кино. Вот благодаря чему обо мне узнает весь мир. Кино принесет деньги — я не сомневался в том, что Редж Парк миллионер, — и самых красивых девушек, что также было немаловажным аспектом.

В последующие недели я отточил этот образ до совершенства. Я вступлю в состязания за титул Мистер Вселенная, я побью рекорды по поднятию тяжестей, я попаду в Голливуд, я стану таким, как Редж Парк. Этот образ стал настолько отчетливым в моем сознании, что я почувствовал: все мои мечты непременно сбудутся. Альтернативы не было — или это, или ничего. Моя мать сразу же заметила, что со мной что-то случилось. Я стал возвращаться домой, широко улыбаясь. Я ответил, что напряженно занимаюсь, и мать решила, что мне доставляет радость становиться сильнее.

Однако проходили месяцы, и моя одержимость начала беспокоить мать. К весне я завесил всю стену над своей кроватью фотографиями мускулистых ребят. Это были боксеры, профессиональные борцы, тяжелоатлеты. Но в основном это были культуристы в живописных позах, в первую очередь Редж Парк и Стив Ривз. Я гордился своим «иконостасом». Все это было еще в эпоху до появления копировальных машин, поэтому я выбирал понравившиеся мне снимки в журналах и относил их в фотостудию, где их переснимали и увеличивали до размера восемь на десять дюймов. Я купил мягкую фетровую ткань и аккуратно нарезал ее на куски, которые вешал на стену с приклеенными к ним фотографиями. Смотрелось все очень неплохо, как я и хотел. Однако мать это беспокоило.

Наконец она решила прибегнуть к профессиональному совету. Как-то раз мать остановила деревенского врача, проезжавшего мимо, и пригласила его в дом. «Я хочу, чтобы вы взглянули вот на это», — сказала она и провела его наверх в мою комнату.

Я в тот момент находился в гостиной, делая уроки, но тем не менее смог услышать почти весь разговор. «Доктор, — говорила мать, — у всех остальных мальчишек, приятелей Арнольда, дома на стенах висят девушки. Плакаты, журналы, цветные фотографии девушек. А вы взгляните на это. Одни голые мужики».

— Фрау Шварценеггер, — ответил врач, — в этом нет ничего страшного. Мальчишкам всегда нужно вдохновение. Они смотрят на своих отцов, но нередко этого оказывается недостаточно, поскольку отец — он и есть отец, поэтому они смотрят также и на других мужчин. На самом деле это даже хорошо; беспокоиться не нужно.

Врач ушел, а мать вытерла слезы в глазах и сделала вид, будто ничего не случилось. С тех пор она стала говорить знакомым: «У моего сына фотографии силачей и спортсменов, и он так заводится, глядя на них, что теперь тренируется каждый день. Арнольд, похвались, какой вес ты теперь можешь поднять». Конечно, я начал пользоваться успехом у девушек, однако этим я с матерью не делился.

Однако весной мать выяснила, как все изменилось. Я как раз познакомился с одной девушкой, на два года старше меня, которая очень любила бывать на природе. «Я также обожаю природу! — воскликнул я. — На соседской ферме есть одно чудесное место, это недалеко от моего дома. Захвати палатку». Девушка пришла вечером на следующий день, и мы здорово повеселились, разбивая эту маленькую красивую палатку. Соседские ребятишки помогали нам вбивать в землю стойки. Палатка была крохотная, как раз на двоих, и закрывалась на «молнию». Как только ребятишки ушли, мы с девушкой забрались в палатку и начали целоваться. Она уже разделась до пояса, как вдруг я услышал звук открывающейся «молнии», и, обернувшись, увидел, как в палатку засовывает голову моя мать. Мать устроила сцену, обозвала девушку шлюхой и потаскухой и в негодовании удалилась прочь. Бедная девушка была в ужасе; я помог ей собрать палатку, и она убежала.

Вернувшись домой, я крупно поругался с матерью. «Что это такое?! — кричал я. — То ты жалуешься врачу на мои фотографии, а теперь тебе уже не нравится, что у меня девушка. Ничего не понимаю. Так поступают все парни».

— Нет, нет, нет. Только не у меня дома!

Ей требовалось время свыкнуться с мыслью, что теперь у нее совершенно другой сын. Но я был просто взбешен. Я хотел жить своей жизнью! В ту субботу я уехал в город и все-таки наверстал упущенное с той девушкой — ее родителей не было дома.

Практические занятия являлись важной частью обучения в профессионально-техническом училище, куда я поступил осенью 1962 года. Утром мы занимались в классах, а днем расходились по городу на свои рабочие места. Это было гораздо лучше, чем просиживать в классе весь день. Мои родители знали, что я силен в математике и легко считаю в уме, поэтому они устроили меня на отделение бизнеса и торговли, вместо того чтобы готовить меня на водопроводчика или плотника.

Я проходил практику в «Майер-Штехбарт», маленьком магазине строительных материалов на Нейбайштрассе, в котором кроме меня работало еще четыре сотрудника. Владельцем был герр доктор Матшер, отошедший от дел адвокат, который неизменно приходил на работу в костюме. Управлять магазином ему помогала жена Кристина. Вначале мне поручали преимущественно физическую работу, таскать дрова или расчищать от снега тротуар. Но мне больше всего нравилось заниматься доставкой: носить тяжелые листы фанеры и поднимать их по лестнице заказчикам было лишь другой формой развития мускулатуры. Вскоре меня попросили помочь с инвентаризацией, и тут я заинтересовался, как работает магазин. Меня научили составлять заказы. Очень пригодилось то, что я узнал о счетах и накладных в школе, на уроке бухгалтерского дела.

Самым важным мастерством, которым я овладел в магазине, было искусство торговать. Главное правило заключалось в том, что покупатель ни в коем случае не должен был покинуть магазин без покупки. Если такое происходило, это говорило о том, какой ты плохой продавец. Даже если покупатель приходил лишь за одним маленьким винтиком, нужно было продать ему что-нибудь существенное. Для этого приходилось использовать самые разные подходы. Если я не могу продавать линолеум, мне придется работать полотером.

Я сошелся со вторым учеником, Францем Янцем. Наша дружба зиждилась на том, что оба мы были очарованы Америкой. Мы без конца говорили о ней и даже пытались перевести фамилию «Шварценеггер» на английский язык — в конце концов мы остановились на варианте «черный угол», хотя «черный пахарь» было бы ближе по смыслу. Я привел Франца в тренажерный зал и попытался заинтересовать его занятиями, но тщетно. Францу больше нравилось играть на гитаре; он даже выступал в «Модс», первой рок-группе в Граце.

Но Франц понимал мою одержимость спортом. Однажды он увидел, как кто-то выбросил набор гантелей. Франц приволок их домой на санках и уговорил отца очистить их от ржавчины и покрасить. После чего они с отцом принесли гантели мне домой. Я переоборудовал неотапливаемую каморку под лестницей в свой домашний тренажерный зал. Отныне я мог не пропускать тренировки и заниматься дома в те дни, когда не ходил на стадион.

В «Майер-Штехбарт» меня знали как ученика, который хочет уехать в Америку. Супруги Матшеры относились к нам с большим терпением. Они научили нас, как ладить с покупателями и друг с другом и как ставить перед собой цель. Фрау Матшер была решительно настроена исправить то, что считала пробелами в нашем образовании. В частности, она полагала, что мы в недостаточной степени умеем поддерживать беседы на отвлеченные темы, и хотела научить нас вести себя в приличном обществе. Она усаживала нас и подолгу рассказывала об искусстве, религии, мировой политике. В награду за наши труды она угощала нас хлебом с мармеладом.

Примерно в то же время, когда фрау Матшер занялась моим культурным образованием, я впервые вкусил успех в спорте. Пивной бар может показаться не самым подходящим местом для начала спортивной карьеры, однако моя началась именно там. Это случилось в марте 1963 года в Граце, и я в возрасте пятнадцати с половиной лет впервые появился перед публикой в форме Атлетического союза: черные кроссовки, коричневые носки и черное трико с узкими лямками, спереди украшенное эмблемой союза. Мы встречались с силачами из другого клуба, и это состязание должно было стать частью развлекательной программы для трехсот или четырехсот человек — все они сидели за длинными столами, курили и чокались пивными кружками.

Я впервые выступал на публике, поэтому, выходя на помост, испытывал восторг и в то же время очень волновался. Посыпав ладони мелом, чтобы гири не выскальзывали, я с первого же раза выжал двумя руками 150 фунтов, свой обычный вес. Толпа встретила это шумными аплодисментами. Я даже не думал, какое это окажет на меня действие. Я едва дождался, когда снова наступит моя очередь. На этот раз к своему собственному изумлению я выжал 185 фунтов — на 35 фунтов больше, чем когда-либо выжимал прежде. Одни выступают на публике лучше, другие хуже. Один парень из команды-соперника, сильнее меня, обнаружил, что толпа его отвлекает, и не смог выполнить последний жим. Потом он рассказал, что не смог полностью сосредоточиться, как делал это в тренажерном зале. Для меня же все было наоборот. Публика прибавила мне сил и дала мотивацию, и включилось мое честолюбие. Я обнаружил, что перед зрителями выступаю во много раз лучше.

Глава 3

Исповедь механика-водителя танка

На военной базе неподалеку от Граца находился штаб одной из танковых дивизий австрийской армии. Я узнал это, потому что в Австрии все молодые мужчины должны были пройти военную службу, и я искал способ приспособить армию к своим личным целям. Я понимал, что человека моих габаритов разумнее отправить в пехоту и поручить ему таскать в гору тяжелые пулеметы и боеприпасы. Однако пехота располагалась в Зальцбурге, а это шло вразрез с моими планами. Я хотел остаться в Граце и продолжать занятия. Моей целью было стать чемпионом мира по культуризму, а не воевать. Впрочем, австрийская армия также не собиралась воевать. Армия у нас была только потому, что нам разрешалось ее иметь. Она была атрибутом государственного суверенитета. Но армия была маленькой, и никто не собирался привлекать ее к настоящим боевым действиям.

Я стремился пойти в армию и впервые в жизни покинуть родительский дом. Я как раз окончил училище, и чем скорее отслужил бы в армии, тем быстрее получил бы паспорт.

Меня привлекала мысль стать механиком-водителем танка. Кое-кто из моих друзей, пошедших в армию, служил в Граце, и я задал тысячу вопросов о службе на базе. Новобранцев распределяли в разные места, в том числе в штаб или на кухню, где к танку даже близко не подойдешь. Мои друзья служили в пехоте сопровождения — это специальные подразделения, которые едут в бой на броне танка, потом спрыгивают, ищут противотанковые мины и тому подобное.

Однако меня больше привлекали сами танки. Я люблю большие вещи, и танк «М-47» «Паттон» американского производства, названный в честь генерала, героя Второй мировой войны, как раз и был таким. Он имел в ширину двенадцать футов, весил пятьдесят тонн и был оснащен двигателем мощностью 800 лошадиных сил. Эта мощная машина с легкостью пробивала кирпичную стену, а те, кто находился внутри, почти ничего при этом не замечали. Меня изумляло, что такую могучую и дорогую машину могут доверить восемнадцатилетнему пареньку. Вторым большим плюсом было то, что солдат, прошедший курс подготовки механиков-водителей, также получал водительские права на управление мотоциклом, легковой, грузовой машинами, и даже трактором с прицепом. Обучение обеспечивала армия, а на гражданке это стоило бы многие тысячи шиллингов. Во всей австрийской армии было только девятьсот танков, и я хотел выделиться.

Мой отец, еще не расставшийся с мечтами увидеть меня полицейским или военным, с радостью замолвил словечко начальнику базы, своему фронтовому другу. Тот был большим поклонником спорта и с радостью принял меня под свое крыло. Он обещал, что как только я пройду курс молодого бойца, он проследит за тем, чтобы я получил все необходимое для тренировок на территории базы.

Все должно было бы сложиться идеально, если бы не один маленький просчет. К этому времени я уже начал завоевывать награды в тяжелой атлетике. Я был чемпионом земли по тяжелой атлетике среди юниоров и как раз летом победил в первенстве Австрии по силовому троеборью в тяжелом весе, одержав верх над гораздо более опытными спортсменами. И, несмотря на то что с первого взгляда было видно, что я лишь подросток-переросток, я начал успешно выступать и на соревнованиях по культуризму. Я одержал верх на первенстве земли и стал третьим на чемпионате Австрии — достаточно, чтобы подняться на пьедестал вместе с Куртом Марнулом, который по-прежнему оставался королем. Прямо перед тем, как пойти в армию, я подал заявку на участие в своих первых международных соревнованиях, молодежном аналоге борьбы за титул Мистер Европа, — что являлось следующим решающим шагом в осуществлении моего плана. Но тогда я еще не догадывался о том, что в течение целых шести недель, пока будет продолжаться курс молодого бойца, я не смогу покинуть Грац.

Я ничего не имел против военной подготовки. Меня научили тому, что может быть достигнута цель, казавшаяся недостижимой вначале. Могли ли мы поверить, что сможем с полной боевой выкладкой взобраться на эту скалу? Но когда нам приказали, мы это сделали. И по пути даже набили карманы грибами, которые вечером отдали повару, чтобы тот сварил суп.

И все же я не мог отказаться от мысли состязаться за титул Юный мистер Европа. Пользуясь каждой свободной минутой, я запирался в туалете и принимал свои тренировочные позы. Я умолял сержанта, командира учебной роты, дать мне увольнение якобы по семейным обстоятельствам, чтобы я смог съездить в немецкий город Штуттгарт и принять участие в соревнованиях. Тщетно. И вот вечером накануне начала соревнований я наконец решил послать все к черту и ушел в самоволку.

Семь часов на поезде — и я уже был в Штуттгарте, вставал в позы перед толпой в несколько сот зрителей и упивался аплодисментами. Я завоевал титул Молодого атлета Европы с лучшим телосложением 1965 года. Я впервые оказался за пределами Австрии, и это была самая многочисленная публика, перед которой я когда-либо выступал. Я чувствовал себя Кинг-Конгом.

К сожалению, когда я вернулся в учебный лагерь, меня ждало наказание. Меня отправили на гауптвахту, и целые сутки я просидел в камере. Затем до начальства дошли известия о моей победе, и меня освободили. До конца курса молодого бойца я больше не смел поднять голову, и как только обучение закончилось, сразу же поспешил в ту танковую часть, которой командовал друг моего отца. После чего армейская служба превратилась в одно непрерывное удовольствие. Я устроил себе тренажерный зал в казарме, где мне разрешали заниматься по четыре часа в день. Постепенно ко мне присоединилось еще несколько солдат и офицеров. Впервые в жизни я каждый день ел мясо — настоящие белки. Я наращивал мышцы так быстро, что каждые три месяца вырастал из формы, и мне выдавали новую, большего размера.

Сразу же начались занятия по вождению мотоцикла, а в следующем месяце к ним добавилось вождение легковой машины. Мы изучали основы механики, потому что водитель должен был сам починить свою машину в случае какой-либо поломки. Затем мы учились водить грузовики, что оказалось трудно, поскольку военные машины были оснащены ручной коробкой передач без синхронизаторов. Для того, чтобы переключить передачу, требовалось перевести рычаг на нейтралку, выжать сцепление и дать газ, разгоняя двигатель до нужного количества оборотов, чтобы ведущая шестеренка вошла в зацепление с ведомой. Это приводило к тому, что коробки передач надрывно скрежетали, поскольку после короткой тренировки на территории базы нас заставляли выезжать на оживленные дороги. До тех пор пока процесс переключения передач не становился чем-то естественным, было очень трудно следить за дорогой. Я отвлекался на рычаг передач и вдруг уже видел, как передо мной остановилась машина, и нужно было нажимать на тормоз, выжимать сцепление, снова переключать передачу, — делать все то, что кричал мне инструктор. К тому времени как мы возвращались на базу, у меня спина была мокрой от пота; это был замечательный способ сгонять лишний жир.

Следующий этап — управление трактором с прицепом — также потребовал много сил, особенно езда задом по зеркалам и разворот в обратную сторону. Мне потребовалось какое-то время, чтобы овладеть этим искусством, причем я неоднократно врезался в различные препятствия и другие машины. Я испытал огромное облегчение, когда, наконец, все это закончилось и я смог перейти к танкам.

Танк «М-47» устроен так, что управление осуществляется одной рукой, с помощью рычага, которым переключаются передачи и регулируется движение гусениц. Механик-водитель сидит в переднем левом углу корпуса, у него под ногами педали тормоза и газа. Стальное сиденье можно поднимать и опускать; в небоевой обстановке механик-водитель ведет танк, открыв люк и высунув в него голову, чтобы видеть все вокруг. Однако когда танк наглухо задраивается перед боем, сиденье опускается, люк закрывается, и приходится смотреть в перископ. Для движения в ночных условиях имелся примитивный инфракрасный прибор, с помощью которого можно было различить деревья, кустарник и другие танки. Несмотря на свои габариты, я помещался в танке, однако управление с закрытым люком вызывало у меня чувство клаустрофобии. Я очень гордился тем, что мне доверили эту огромную машину, совершенно не похожую на все то, с чем мне приходилось иметь дело до этого.

Ближайший полигон представлял собой большую полосу земли на хребте, разделяющем Таль и Грац. Чтобы туда попасть, мы выезжали с территории базы и полтора часа двигались по петляющей пустынной дороге, вымощенной щебнем, — рота из двадцати танков, с лязгом и грохотом проезжающая мимо полей и ферм. Как правило, мы выдвигались на полигон ночью, когда гражданских машин на дороге почти не было.

Я гордился тем, как управляю танком. Это означало, что я аккуратно выполнял все маневры, плавно преодолевая рвы и ямы, чтобы командира и остальных членов экипажа не трясло в башне. В то же время со мной происходили разные другие неприятности.

Когда мы жили в полевых условиях, у нас был четкий распорядок. Сначала шли физические занятия. Штангу в разобранном виде и скамейку я укладывал в отсеки сверху танка, где обычно хранится инструмент. Трое, четверо или пятеро парней из роты присоединялись ко мне, занимались полтора часа и только после этого отправлялись завтракать. Случалось, что водителям-механикам приходилось оставаться на ночь при своих танках, в то время как остальные ребята спали в палатках. Мы устраивались на ночлег так: вырывали в земле неглубокую яму, клали в нее одеяло, а сверху загоняли танк. Это делалось для того, чтобы защититься от диких кабанов. Нам запрещалось их убивать, поэтому они свободно разгуливали по полигону, так как, подозреваю, это знали. Мы также расставляли часовых, которые забирались на танковую броню, чтобы кабаны до них не добрались.

Однажды мы разбили лагерь у ручья, и ночью я проснулся в страхе, вообразив, что слышу кабанов. И тут вдруг до меня дошло, что сверху надо мною ничего нет. Мой танк пропал! Осмотревшись по сторонам, я обнаружил его в двадцати — тридцати шагах, торчащим задом из воды. Передняя часть ушла под воду, пушка зарылась в ил. Как оказалось, я забыл поставить танк на ручной тормоз, а берег был с уклоном, достаточным, чтобы танк скатился вниз, пока мы спали. Я попытался вывести его из ручья, однако гусеницы прокручивались вхолостую в жидком иле.

Нам пришлось вызывать восьмидесятитонный тягач, и потребовалось несколько часов, чтобы вытащить мой танк из воды. После чего мы отправились в ремонтную мастерскую. Пришлось снимать башню. Пушку прочищали в оружейной мастерской. За этот проступок я просидел сутки на гауптвахте.

Неприятности подкарауливали меня даже в ангаре. Как-то утром я завел двигатель, подрегулировал сиденье и обернулся, чтобы проверить датчики, перед тем как выехать из ангара. Все показания были в норме, однако я чувствовал, что танк немного трясется, словно двигатель работал с перебоями. Я подумал: «Наверное, нужно прибавить газу, чтобы он заработал устойчивее». Поэтому я прибавил газу, следя за датчиками, однако тряска только усилилась. Это было очень странно. Тут я заметил, что в воздухе клубится пыль. Высунувшись из люка, я обнаружил, что вместо того, чтобы просто прогреть двигатель, я включил передачу, и танк наехал на стену ангара. Вот что вызывало тряску. Тут лопнула какая-то трубка, во все стороны брызнула вода, и запахло бензином.

Вокруг закричали: «Глуши! Глуши!» Я заглушил двигатель, выбрался из танка и побежал в противоположный конец ангара, ища офицера, друга своего отца. Я рассудил, что спасти меня может только он. Я встретился с ним не далее как в это утро, и он сказал: «На днях я видел твоего отца и сказал ему, как великолепно у тебя все получается».

Постучав в дверь, я вошел к нему в кабинет и сказал:

— Разрешите доложить. Кажется, по моей вине произошли кое-какие неприятности.

Офицер по-прежнему пребывал в благодушном настроении.

— О, не бери в голову, Арнольд. В чем дело?

— Ну, вам нужно посмотреть самому.

— Пошли, — сказал он.

Выходя из кабинета, он потрепал меня по плечу, словно говоря: «Ты отлично служишь».

И тут он увидел танк, уткнувшийся в стену, суетящихся вокруг него людей и хлещущую во все стороны воду.

Его настроение мгновенно переменилось: он закричал, обозвал меня всеми известными ругательствами, пригрозил, что позвонит моему отцу и скажет ему прямо противоположное тому, что говорил несколько дней назад. На шее у него вздулись жилы. Наконец, немного остыв, офицер рявкнул:

— Когда я вернусь с обеда, все должно быть исправлено. Только так ты можешь загладить свою вину. Собери команду и сделай все как надо!

Одним из плюсов армии является ее самодостаточность. В дивизии были свои каменщики и водопроводчики, имелся запас строительных материалов. К счастью, ничего серьезного не произошло, крыша не обвалилась, а танк, разумеется, был сделан из стали, так что с ним все было в порядке. Ребят так развеселила моя опрометчивость, что они сами пришли мне на помощь, и собирать их не пришлось. К полудню трубы были восстановлены, стена — починена, и оставалось только дождаться, когда встанет раствор, чтобы оштукатурить ее изнутри. Я пребывал в хорошем настроении, поскольку получил возможность узнать, как месить цемент и класть шлакоблоки. Конечно, мне пришлось терпеть издевательства всей базы: «О, я слышал о твоем танке!» И еще я целую неделю провел в наряде на кухню, чистя картошку вместе с другими недотепами, где все видели нас, приходя есть.

К весне 1966 года у меня начали появляться мысли, что армия для меня не так уж и обязательна. Моя победа прошлой осенью в Штуттгарте привлекла много внимания. Альберт Бусек, один из организаторов первенства и главный редактор журнала «Спортревю», в своей статье написал, что культуризм входит в эпоху Шварценеггера. Я получил несколько предложений заняться профессиональной тренерской работой, в том числе от Рольфа Путцигера, владельца журнала «Спортревю», человека, активно продвигавшего культуризм в Германии. Путцигер предложил мне должность главного тренера в принадлежащей ему спортивной секции «Универсум» в Мюнхене. Это было очень соблазнительное предложение: я получал отличную возможность тренироваться и приобретал известность в мире культуризма. В Австрии культуризм все еще оставался младшим братом тяжелой атлетики, но в Германии он уже оформился как самостоятельная дисциплина.

В мире культуризма продолжали обсуждать мою победу в Штуттгарте. Я появился на обложках нескольких журналов, потому что это была сенсация: у этого австрийского паренька, возникшего из ниоткуда, в восемнадцать лет уже девятнадцатидюймовые бицепсы.

Я решил, что имеет смысл просить о досрочном увольнении из армии. К рапорту я приложил копию приглашения на работу Путцигера и журнальные вырезки со статьями обо мне. Мои командиры знали, что я мечтаю стать чемпионом мира по культуризму, и я рассчитывал, что никаких трудностей у меня возникнуть не должно. Однако я поспешил с надеждами. Хотя минимальный срок службы в австрийской армии составлял всего девять месяцев, механики-водители танков должны были служить три года вследствие высокой стоимости их обучения. Мне доводилось слышать о механиках-водителях, которых досрочно увольняли из армии потому, что у них в семье кто-то заболевал или их руки требовались на ферме. Но я ни разу не слышал о том, чтобы кого-то уволили, предоставляя возможность осуществить свою мечту.

И нельзя сказать, что в армии мне не нравилось. Наоборот, пожалуй, это была лучшая пора в моей жизни. Армия укрепила мою уверенность в собственных силах. Как только я стал жить отдельно от своей семьи, то обнаружил, что могу полагаться только на себя. Я научился заводить дружбу с незнакомыми людьми и быть другом. Порядок и дисциплина в армии казались чем-то более естественным, чем это было дома. Выполняя приказ, я чувствовал, что чего-то добился.

За девять месяцев службы я научился тысяче разных мелочей: от того, как стирать белье и зашивать гимнастерку, до того, как жарить яичницу на решетке выхлопной трубы танка. Мне пришлось спать под открытым небом, караулить ночью казармы, и я обнаружил, что бессонная ночь еще не означает, что на следующий день ты будешь валиться с ног от усталости, а день без еды еще не означает, что ты будешь умирать с голоду. Обо всем этом я раньше даже не задумывался.

Я намеревался со временем стать лидером, но я также понимал, как важно научиться выполнять приказы. Как сказал Уинстон Черчилль, у немцев отлично получается вцепиться вам в горло или валяться под вашими ногами, и та же самая психология господствовала в австрийской армии. Того, кто давал волю своему характеру, ставили на место. В восемнадцать-девятнадцать лет человек готов усваивать такие уроки; если затянуть до тридцати, будет уже слишком поздно. Чем больше суровых испытаний взваливала на нас армия, тем сильнее крепла во мне мысль: «Ничего страшного, я выдержу, вываливайте, что там у вас еще есть». И больше всего я гордился тем, что мне в возрасте восемнадцати лет доверили пятидесятитонную махину, хотя я и не всегда справлялся с этой ответственностью так, как мог бы.

Мой рапорт о досрочном увольнении пролежал без движения несколько месяцев. И прежде чем он был наконец удовлетворен, я посадил еще одно пятно на своей военной карьере. В конце весны у нас состоялись двенадцатичасовые ночные учения, продолжавшиеся с шести часов вечера до шести часов утра. К двум часам ночи рота выдвинулась на позиции на вершине холма, и поступил приказ:

— Отлично, привал, всем поесть. Командирам танков собраться на совещание.

Я болтал по рации с приятелем, который только что получил танк «Паттон» новой модели — «М-60», оснащенный дизельным двигателем. Приятель опрометчиво похвастался, что его танк гораздо быстрее моего. Не сдержавшись, я предложил ему доказать это, и мы устремились вниз по склону. Я чувствовал, что нужно остановиться, — этого требовал звучавший у меня в голове голос разума, — но я побеждал. Остальные ребята в моем танке испуганно кричали мне остановиться, но я думал, что это механик-водитель второго танка пытается сбить меня с толку, чтобы одержать победу. Спустившись к подножию холма, я стал искать «М-60». И только тут заметил солдата, вцепившегося в башню нашего танка так, словно от этого зависела его жизнь. Как оказалось, он и еще двое пехотинцев сидели на броне, когда я помчался вниз. Остальные двое спрыгнули или свалились, но этому единственному удалось удержаться до самого конца.

Мы зажгли фары и двинулись обратно вверх по склону — медленно, чтобы ни на кого не наехать, подбирая потерявшихся пехотинцев. К счастью, никто серьезно не пострадал. Когда мы поднялись на вершину, там нас уже ждали три офицера в джипе. Я проехал мимо них и как ни в чем не бывало поставил танк на место.

Как только я выбрался из люка, все трое офицеров разом принялись кричать на меня. Я стоял, вытянувшись в струнку, до тех пор, пока они не закончили. Когда крики наконец затихли, один офицер шагнул вперед, сверкнул на меня глазами, после чего разразился хохотом.

— Механик-водитель Шварценеггер, — приказал он, — подгоните ваш танк вот сюда.

— Слушаюсь!

Я поставил танк там, где он указал. Выбравшись из люка, я обнаружил, что стою в глубокой вязкой грязи.

— А теперь, механик-водитель Шварценеггер, я хочу, чтобы вы проползли под днищем своего танка. Когда выберетесь из-под кормы, залезете на танк, спуститесь через башню внутрь и покинете танк через аварийный люк в днище. После чего проделаете все заново.

Офицер приказал мне выполнить этот круг пятьдесят раз.

Когда через четыре часа я закончил, на мне было фунтов двадцать грязи, и я с трудом мог пошевелиться. Еще фунтов сто грязи я оставил внутри танка, пролезая через него. Когда мы вернулись на базу, мне пришлось отчищать свой танк. Тот офицер мог бы посадить меня на гауптвахту на неделю, но, должен признать, это наказание оказалось гораздо более действенным.

Я так и не узнал наверняка, но, по-моему, танковые гонки сыграли в пользу моего досрочного увольнения. Через несколько недель после этого случая меня вызвали к начальству. На столе перед командиром лежали вырезки из журналов по культуризму и письмо с приглашением на работу.

— Объясните мне вот что, — сказал он. — Вы сами вызвались служить три года механиком-водителем танка, но несколько месяцев назад попросили уволить вас летом, потому что вам предложили эту работу в Мюнхене.

Я сказал, что армия мне нравится, однако работа в Мюнхене открывает передо мной огромные перспективы.

— Что ж, — улыбнулся офицер, — так как ваше нахождение здесь, как бы это сказать, представляет определенную опасность для окружающих, мы решили удовлетворить ваш рапорт и отпустить вас досрочно. Нам не нужно, чтобы вы и дальше продолжали крушить танки.

Глава 4

Мистер Вселенная

— Я всегда смогу устроить тебя спасателем в Талерзее, так что просто имей в виду, что даже если что-то пойдет не так, ты можешь ни о чем не беспокоиться.

Так напутствовал меня Фреди Герстль, когда я зашел к нему попрощаться. Фреди всегда с готовностью помогал молодежи, и я понимал, что он говорит от чистого сердца, однако меня нисколько не интересовала работа спасателем. Хотя Мюнхен был от Граца меньше чем в двухстах милях, для меня это был первый шаг на пути из Австрии в Америку.

Я слышал рассказы о Мюнхене, о том, как каждую неделю на его железнодорожный вокзал прибывает целая тысяча поездов. Слышал я о ночной жизни, о безумной атмосфере пивных залов и тому подобном. Когда поезд стал подъезжать к городу, я увидел в окно все больше и больше домов, затем появились высокие здания, а впереди показался центр. В подсознании у меня шевелилась мысль: «Как я не заблужусь в этом огромном городе? Как я буду здесь жить?» Но в основном я повторял как заклинание: «Вот мой новый дом». Я навсегда покинул Грац, оставил его позади, и теперь моим домом должен был стать Мюнхен, что бы ни случилось.

Мюнхен переживал бум, даже по меркам западногерманского экономического чуда, к осени 1966 года достигшего апогея. Это был город с многонациональным населением в 1,2 миллиона человек. Мюнхен только что получил право принимать летние Олимпийские игры 1972 года и финал чемпионата мира по футболу 1974 года. Проведение Олимпийских игр в Мюнхене должно было стать символом перерождения Западной Германии и ее возвращения в мировое сообщество как современного демократического государства. Повсюду высились строительные краны. Уже возводился Олимпийский стадион, а также новые гостиницы, административные здания и жилые дома. По всему городу рыли тоннели нового метро, которое должно было стать самым современным и эффективным в мире.

Hauptbahnhof, центральный железнодорожный вокзал, где мне предстояло сойти с поезда, находился в самом центре всего этого. Стройкам требовались рабочие руки, и люди приезжали сюда со всего Средиземноморья и из стран Восточного блока. В залах ожидания и на платформах услышать испанскую, итальянскую, славянскую и турецкую речь можно было гораздо чаще, чем немецкую. Район вокруг вокзала представлял собой пеструю смесь гостиниц, ночных клубов, магазинов, ночлежек и административных зданий. Спортивный зал секции «Универсум», куда я был приглашен на работу, находился на Шиллерштрассе, всего в пяти минутах от станции. По обеим сторонам улицы тянулись ночные бары и стриптиз-клубы, открытые до четырех часов ночи. Затем в пять утра открывались первые закусочные, где можно было съесть сосиску и выпить кружку пива. Всегда была возможность где-нибудь посидеть. Девятнадцатилетний парень из глухой провинции быстро научился здесь жизни.

Альберт Бусек обещал, что на вокзале меня встретят двое его ребят, и я, идя по платформе, увидел улыбающееся лицо одного культуриста по имени Франц Дишингер. Франц считался фаворитом на европейском юниорском первенстве в Штуттгарте, на котором я в прошлом году одержал победу. Это был симпатичный немецкий парень, ростом еще выше меня, однако его тело еще не полностью сформировалось, вследствие чего, полагаю, судьи предпочли меня. Франц любил пошутить, и мы с ним провели вместе много веселых минут. Мы договорились, что если я когда-нибудь приеду в Мюнхен, мы будем тренироваться вместе. После того как мы перекусили на вокзале, Франц и его приятель, у которого была машина, отвезли меня в пригород, где жил Рольф Путцигер.

Я впервые встретился со своим новым боссом и был очень признателен, когда он предложил мне остановиться у него, потому что я не мог позволить себе снять комнату. Путцигер оказался грузным пожилым мужчиной нездорового вида в костюме. Он был практически полностью лысым, а когда улыбался, обнажал гнилые зубы. Встретив меня радушно, Путцигер показал мне свою квартиру. В ней была маленькая свободная комната, в которой мне предстояло поселиться, как только доставят заказанную кровать. А пока что не возражаю ли я против того, чтобы спать на диване в гостиной? Я ответил, что не имею ничего против.

Я не придавал этому никакого значения до тех пор, пока через несколько дней Путцигер не вернулся домой поздно и вместо того, чтобы идти к себе в спальню, улегся рядом со мной. «Не удобнее ли будет перейти ко мне в спальню?» — предложил он. Я почувствовал, как он прижимается своим бедром к моему. Пулей вскочив с дивана, я сгреб свои вещи и направился к двери. У меня в голове все смешалось: во что я впутался? Среди культуристов встречались гомосексуалисты. В Граце я был знаком с одним парнем, у которого дома был потрясающий тренажерный зал, где иногда занимались мы с друзьями. Этот парень не скрывал свое влечение к мужчинам; он показал нам тот уголок городского парка, где встречались взрослые мужчины и подростки. Однако он был истинным джентльменом и никогда не навязывал нам свои сексуальные предпочтения. Поэтому я полагал, что знаю, на кого похожи гомосексуалисты. Определенно, Путцигер не был похож на гомика, он производил впечатление бизнесмена!

Путцигер догнал меня уже на улице, где я стоял, пытаясь разобраться в том, что со мной произошло, и решить, как быть дальше. Он извинился и пообещал больше не приставать ко мне, если я вернусь к нему домой. «Ты мой гость», — сказал он. Разумеется, когда мы снова оказались у него дома, Путцигер опять стал предлагать мне сделку. «Я понимаю, что ты предпочитаешь женщин, но если ты станешь моим другом, я подарю тебе машину и помогу с карьерой». И так далее в том же духе. Естественно, на данном этапе мне не помешал бы хороший наставник, но только не купленный такой ценой. Я испытал облегчение, когда на следующее утро навсегда покинул дом Путцигера.

Он не выставил меня вон, потому что звезда для секции была нужна ему еще больше, чем любовник. Культуризм оставался таким загадочным видом спорта, что во всем Мюнхене было только два тренажерных зала. Самый большой из них принадлежал Рейнхарду Смоляне, который в 1960 году стал первым Мистером Германия, а в 1963 году завоевал титул Мистер Европа. Смоляна набирал маленькие группы самой разномастной публики — полицейских, строителей, инженеров, ученых, спортсменов, предпринимателей, немцев и иностранцев, молодых и пожилых, гомосексуалистов и нормальной ориентации, — и занимался с ними лично. Я же приглашал к нам солдат с расположенной неподалеку американской базы; «Универсум» стал первым местом, где я встретил чернокожего. Большинство наших клиентов занимались только для того, чтобы поддержать форму, но у нас было небольшое ядро честолюбивых тяжелоатлетов и культуристов, в которых я видел серьезных напарников для тренировок. И я нашел, как раскачивать и заводить таких людей. «Да, ты можешь быть моим напарником, тебе нужна помощь», — шутил я. Мне нравилось вести за собой. И даже несмотря на то, что денег у меня было очень мало, я нередко угощал этих ребят обедом и ужином за свой счет.

Поскольку я уделял нашим клиентам много времени, у меня почти его не оставалось, чтобы заниматься так, как я привык, с ежедневными напряженными четырех- или пятичасовыми тренировками. Поэтому я перешел к тому, чтобы заниматься дважды в день, два часа до работы и еще два часа вечером с семи до девяти часов, когда деловая активность спадала и оставались только самые упорные. Сперва разделенные надвое тренировки меня раздражали, однако вскоре я увидел первые результаты: я лучше сосредоточивался на занятиях и быстрее восстанавливал форму, в то же время выполняя все более длинные и напряженные серии упражнений. Нередко я стал добавлять третью тренировку в обеденный перерыв. Я выделял какую-то часть тела, которую считал слабой, и полностью сосредоточивал на ней внимание на протяжении тридцати — сорока минут, выполняя, скажем, по двадцать серий упражнений для подъема икроножной мышцы или по сто растяжений трицепсов.

Иногда я занимался еще и вечером, после ужина, возвращаясь в зал еще на час в одиннадцать ночи. Засыпая вечером в своей уютной маленькой комнате, я временами чувствовал боль в той или иной мышце, измученной целым днем прыжков и наклонов, — лишь побочный эффект успешно проведенного в тренировках дня, очень приятное ощущение, ибо я знал, что эти мышечные ткани восстановятся и нарастут еще больше.

Я занимался как одержимый, поскольку знал, что меньше чем через два месяца мне предстоит соперничать с лучшими культуристами в мире. Я подал заявку на крупнейшие европейские состязания по культуризму за звание Мистер Вселенная, которые должны были состояться в Лондоне. Это был очень дерзкий шаг. Как правило, такой новичок, как я, не смел и мечтать ни о каком Лондоне. Сначала я должен был бы побороться за титул Мистер Австрия, а затем, в случае успеха, можно уже было нацелиться на титул Мистер Европа. Однако при таких темпах «подготовка» к Лондону заняла бы многие годы. Я был слишком нетерпелив для этого. Я хотел принять участие в самых жестких состязаниях из всех, какие только были, что и толкнуло меня на этот агрессивный шаг. Конечно, я не тешил себя глупыми иллюзиями. Я не собирался побеждать в Лондоне — только не в этот раз. Однако я был полон решимости выяснить, на что гожусь. Альберту эта идея понравилась, и поскольку он знал английский, он помог мне заполнить заявку.

Для таких фанатичных занятий одного напарника мне было мало. К счастью, в Мюнхене было достаточно серьезных культуристов, которых заразила моя мечта побороться за титул Мистер Вселенная, хотя они и считали, что у меня не все дома. Со мной регулярно тренировался Франц Дишингер, а также Фриц Кроэр, такой же деревенский парень, как и я, из небольшого селения в лесах Баварии. Даже Рейнхард Смоляна, владелец конкурирующего тренажерного зала, присоединился к нам. Иногда он приглашал меня потренироваться к себе в зал, а иногда после окончания работы приходил к нам. Всего через несколько недель я почувствовал, что нашел новых друзей, и Мюнхен стал мне домом.

Моим любимым напарником был Франко Колумбу, который быстро стал и моим лучшим другом. Мы с ним познакомились в Штуттгарте в прошлом году; он одержал верх в европейском чемпионате по силовому троеборью в тот же день, как я завоевал юниорский титул Мистер Европа. Франко был итальянец с Сардинии, где он вырос на ферме в крохотной горной деревушке, судя по его рассказам, еще более убогой, чем Таль. В детстве он много пас овец, а в возрасте десяти-одиннадцати лет проводил в одиночку по несколько дней на дикой природе, самостоятельно добывая пропитание и полностью обслуживая себя.

В тринадцать лет Франко пришлось бросить школу, чтобы помогать родителям на ферме, но он был очень трудолюбивым и смышленым. Он начинал как каменщик и боксер-любитель, но затем перебрался на север, в Германию, и стал зарабатывать на жизнь, работая на стройках. В Мюнхене Франко освоил немецкий язык и изучил город настолько хорошо, что получил лицензию водителя такси. В Мюнхене экзамены на право управлять такси были настолько жесткие, что их с трудом сдавали даже коренные немцы, поэтому все поразились, когда их успешно сдал итальянец.

Франко занимался силовым троеборьем, я был культуристом, и мы оба понимали, что наши занятия дополняют друг друга. Я хотел нарастить мышечную массу, что означало работу с тяжелыми гирями и гантелями, и Франко знал, как это делать. В то же время я разбирался в культуризме, и Франко тоже хотел это освоить. Он говорил мне: «Я хочу стать Мистером Вселенная». Другие над ним смеялись — в нем было всего пять футов пять дюймов роста, — однако в культуризме пропорции и симметрия могут одержать верх над одними габаритами. Мне нравились наши совместные тренировки.

Возможно, благодаря тому, что ему пришлось проводить так много времени на открытом воздухе, Франко очень быстро схватывал все новое. Так, например, ему пришлась по душе моя теория «встряски для мышц». Мне всегда казалось, что самым главным препятствием для успешных тренировок является чересчур быстрая адаптация тела. Если выполнять изо дня в день одно и то же количество упражнений, даже наращивая вес гантелей, рост мышц через какое-то время замедлится и вовсе прекратится, поскольку мышцы уже научились очень эффективно выполнять то, что от них ожидается. И для того чтобы их разбудить, снова заставить расти, необходимо встряхнуть их, дав понять: «Вы никогда не будете знать, чего вам ждать. Всякий раз это будет не то, к чему вы приготовились. Сегодня это одно, завтра совершенно другое. Сегодня это может быть работа со сверхтяжелыми гирями, завтра это уже будет увеличение количества упражнений».

Для встряски мышц мы разработали метод, который назвали «раздеванием». Обыкновенно на тренировке какое-то упражнение выполняется сначала с маленькой нагрузкой, затем нагрузка постепенно увеличивается. Однако при «раздевании» происходит обратное. Например, готовясь к выступлению в Лондоне, я хотел нарастить дельтовидные мышцы. Для этого я выполнял упражнения с гирями: в каждую руку берется по гире, руки разводятся в стороны на уровне плеча, затем поднимаются над головой. В процессе «раздевания» я начинал со своей предельной нагрузки: шесть раз со стофунтовыми гирями. Затем отставить стофунтовые гири, взять девяностофунтовые и снова выполнить упражнение шесть раз. И так далее, до самых легких гирь. К тому времени как я доходил до сорокафунтовых гирь, плечи у меня горели, и, выполняя упражнение с легкими гирями, я испытывал такое ощущение, будто работаю со стофунтовыми гигантами. Но прежде чем я отставлял гири, дельтовидные мышцы испытывали еще более сильную встряску: я поднимал сорокафунтовые гири вдоль тела, от уровня бедер до высоты плеч. После этого плечевые мышцы приходили в безумную ярость, и я уже не знал, куда положить руки: мне доставляло мучительную боль, если они просто свисали вниз, а поднять их было просто невозможно. Я мог только бессильно уронить руки на стол или на тренажер, чтобы хоть как-то унять невыносимую боль. Дельтовидные мышцы вопили благим матом от неожиданной последовательности упражнений. Я продемонстрировал им, кто в доме хозяин. И теперь им оставалось только приходить в себя и расти.

Усиленно позанимавшись весь день, вечером я хотел отдохнуть. А в Мюнхене в 1966 году это означало пивной зал, а пивной зал означал драки. Мы с приятелями отправлялись в эти заведения, где каждый вечер люди сидели за длинными столами, смеялись, спорили, поднимали кружки. И, разумеется, пили. Постоянно вспыхивали драки, но никогда не было ничего похожего на «я убью эту сволочь!» Когда драка заканчивалась, один из противников говорил: «О, давай выпьем по кружке пива. Я могу тебя угостить?» А второй отвечал: «Да, я проиграл, так что ты по крайней мере можешь угостить меня пивом. К тому же, у меня все равно нет денег». И вот они уже пьют вместе, как ни в чем не бывало.

Собственно пиво меня не интересовало, потому что оно отрицательно сказалось бы на моих тренировках. Я редко выпивал за весь вечер больше одной кружки. Но вот подраться я обожал. Мне казалось, что каждый день я открываю в себе новые силы; я чувствовал себя огромным, могучим и неудержимым. Особенно я не раздумывал. Если кто-то косо на меня смотрел или чем-либо оскорблял, я тотчас же налетал на него. Я предпочитал шоковую терапию. Я срывал с себя рубашку, оставаясь в одной майке, и одним ударом валил противника с ног. Случалось, что бедняга, увидев мои мышцы, поспешно бормотал: «О, что за черт, почему бы нам просто не выпить пива?»

Если одиночный поединок перерастал в массовую потасовку, мы с друзьями, разумеется, поддерживали друг друга. На следующий день мы рассказывали о случившемся в тренажерном зале и смеялись: «О, ты бы видел Арнольда! Он грохнул тех двоих друг о друга головами, а потом на него набросился их приятель с кружкой, но я огрел этого козла сзади стулом…» Нам везло, поскольку когда подоспевала полиция, что случалось несколько раз, нас просто отпускали. Насколько я помню, единственный раз меня забрали в полицейский участок, когда какой-то тип заявил, что потребует с меня кучу денег на вставку новых зубов. Мы так бурно спорили о том, во что обойдутся его зубы, что полицейские испугались, как бы мы снова не начали драться. Поэтому нас забрали в участок и продержали там до тех пор, пока мы не договорились о сумме.

Еще лучше драк были девушки. Прямо напротив тренажерного зала на Шиллерштрассе находилась гостиница «Дипломат», где останавливались стюардессы. Мы с Франко, вспотевшие, в майках, высовывались из окон и заигрывали с ними. «Что вы там делаете?» — кричали нам девушки. «Ну, у нас здесь тренажерный зал. Не хотите позаниматься? Поднимайтесь к нам».

Я также заходил в вестибюль гостиницы и знакомился со стюардессами, которые всегда держались маленькими группками. Чтобы произвести на них впечатление, я сочетал свои лучшие методы из Талерзее, а также из тех лет, когда я работал в магазине. «У нас напротив тренажерный зал», — говорил я, после чего похвально отзывался о внешности девушки и говорил, как ей понравится заниматься. На самом деле я считал, что очень глупо не приглашать в тренажерный зал женщин. Поэтому мы пускали их заниматься бесплатно. И мне было все равно, приходили они к нам тренироваться, или же их просто интересовали мужчины. Девушки приходили в основном по вечерам. К восьми часам наши постоянные клиенты уже расходились, но оборудование можно было использовать до девяти. В это время я вместе с напарником выполнял второй цикл упражнений. Если девушки хотели просто позаниматься, в половине девятого они принимали душ и уходили. В противном случае они оставались, и после тренировки мы отправлялись куда-нибудь вместе. Иногда к нам присоединялся Смоляна со своими девушками, и ночь получалась очень бурной.

Первые месяцы в Мюнхене я полностью отдавался веселой ночной жизни. Однако затем я осознал, что теряю сосредоточенность, и начал сдерживаться. Моей целью было не получить как можно больше наслаждения, а стать победителем мирового первенства по культуризму. Чтобы получить свои семь часов сна, я должен был в одиннадцать быть в постели. Время повеселиться все равно оставалось, и мы, несмотря ни на что, веселились.

Как оказалось, мой босс представлял моим планам стать Мистером Вселенная бо́льшую угрозу, чем пьяницы из пивных, размахивающие кастетами. До начала состязаний оставалось всего несколько недель, а у меня до сих пор не было никаких известий о судьбе моей заявки на участие. В конце концов Альберт позвонил в Лондон, и организаторы ответили, что ничего от меня не получали. Тогда Альберт припер к стенке Путцигера, и тот признался, что обнаружил мою заявку в исходящей почте и выбросил ее. Он не хотел, чтобы обо мне узнали и я перебрался в Англию или в Америку, прежде чем он хорошо на мне заработает. Я пропал бы, если бы не Альберт, который владел английским и был готов меня поддержать. Он снова позвонил в Лондон и уговорил организаторов принять мою заявку, хотя конечный срок подачи уже прошел. Те согласились. Бумаги пришли всего за несколько дней до начала первенства, и я был добавлен в список участников.

Остальные мюнхенские культуристы также поддержали меня. Конечно, оплатить мне дорогу в Лондон должен был бы Путцигер, поскольку если бы я добился там успеха, это привлекло бы внимание к его клубу. Однако когда стало известно о его мерзком поступке, именно Смоляна, конкурент Путцигера, пустил шляпу по кругу и собрал три сотни марок на билет. 23 сентября 1966 года я поднялся на борт самолета, вылетающего в Лондон. Мне было девятнадцать лет, и я впервые летел на самолете. Сам я думал, что мне придется ехать на поезде, поэтому мой восторг не знал границ. Я был уверен, что никто из моих одноклассников до сих пор еще ни разу не летал на самолете. Я сидел в салоне авиалайнера вместе с почтенными бизнесменами, и все благодаря культуризму.

Первые состязания за титул Мистер Вселенная состоялись на следующий год после моего рождения, в 1948 году. С тех пор они ежегодно проводились в сентябре в Лондоне. На них доминировали англоязычные участники, как и в культуризме в целом, — в первую очередь американцы, одержавшие по восемь побед за каждые десять лет. Все великие культуристы, кумиры моей юности, завоевывали титул Мистер Вселенная: Стив Ривз, Редж Парк, Билл Перл, Джек Делинджер, Томми Сэнсом, Пол Уинтер. Я хорошо помнил, как подростком разглядывал их фотографии с состязаний. Победитель стоял на пьедестале с трофеем в руке, а все остальные стояли внизу на сцене. Я никогда не сомневался в том, что рано или поздно поднимусь на пьедестал. Все было ясно: я наперед знал, как буду выглядеть и что почувствую. Это будет рай, но только на земле; однако на победу в этом году я не рассчитывал. Я раздобыл список тех, с кем мне предстоит состязаться в любительской категории, смотрел на их фотографии и думал: «Господи!» Тела у них были гораздо лучше сформированными, чем у меня. Я намеревался попасть в первую шестерку, потому что не надеялся одержать верх над теми, кто в прошлом году занял второе, третье и четвертое места. Мне казалось, что у них более выраженная мускулатура и на их фоне я выгляжу невзрачно. Я по-прежнему находился в процессе медленного наращивания мышечной массы; задача заключалась в том, чтобы приобрести необходимые размеры, а затем стесать и обрубить все лишнее, достигая совершенства.

Состязания должны были пройти в театре «Виктория-Палас», старинном красивом здании с обилием мрамора и статуй, в нескольких кварталах от вокзала Виктория. Основные этапы неизменно следовали четким правилам. Утром проходили предварительные состязания, так называемые технические раунды. Участники и судьи собирались в зале — журналистов туда пускали, однако зрителям путь был закрыт. Целью было дать судьям возможность оценить развитие мускулатуры участников по отдельным частям тела, последовательно сравнивая каждого культуриста с остальными. Все участники выстраивались в шеренгу в дальнем конце сцены, по своим категориям (моя была «любитель высокого роста»). У каждого на трусах был приколот номер. Судья говорил: «Номер четырнадцать и номер восемь, пожалуйста, выйдите вперед и продемонстрируйте свои четырехглавые мышцы». Двое названных участников выходили на середину сцены и вставали в стандартные позы, демонстрируя четыре мышцы на передней стороне бедра, а судьи делали заметки. Впоследствии результаты технических раундов обрабатывались в общее решение. После чего, разумеется, вечером следовало грандиозное шоу финалов: состязания поз в различных категориях, а затем и противостояние победителей в каждой категории, в котором выявлялись абсолютные чемпионы среди любителей и профессионалов.

По сравнению с другими состязаниями, на которых мне приходилось бывать, первенство за титул Мистер Вселенная было крупным событием. Все билеты в «Виктория-Палас» были распроданы: больше полутора тысяч поклонников культуризма в зале, которые аплодировали и кричали, подбадривая своих любимцев, и еще десятки тех, кто оставался на улице, надеясь протиснуться внутрь. Само первенство представляло собой не столько спортивные состязания, сколько цирковое выступление. Сцена профессионально освещалась прожекторами и софитами, целый оркестр музыкантов помогал создавать нужное настроение. Двухчасовая программа включала в себя развлекательные паузы между различными турами: конкурс бикини, выступления акробатов, гимнастов, и две группы девушек в обтягивающих трико и высоких сапогах, которые расхаживали в проходах с маленькими гантельками и гирями, принимая позы.

К своему изумлению, утром во время технического раунда я обнаружил, что переоценил своих соперников. Лучшие участники в категории «любители высокого роста» действительно обладали лучше сформированной мускулатурой, однако несмотря на это я все равно выделялся среди них. Все дело в том, что далеко не все культуристы обладают физической силой, особенно те, кто в основном занимается на станках. Но несколько лет занятий с настоящими гантелями и штангами дали мне могучие бицепсы, плечи, мышцы спины и бедер. Я просто выглядел гораздо крупнее и сильнее всех остальных.

К вечеру уже распространился слух о том, что это подросток-монстр с непроизносимой фамилией, появившийся из ниоткуда, самый настоящий гигант, черт побери. Поэтому зрители встретили наш выход восторженными криками. Я не победил, но оказался к победе гораздо ближе, чем кто-либо ожидал, в том числе и я сам. Перед последними позами состязание свелось к противостоянию меня и американца по имени Честер Йортон. Судьи предпочли Йортона, и я должен был признать, что их выбор правильный: хотя Чет и был легче меня на добрых двадцать фунтов, у него было полностью пропорциональное тело, словно высеченное резцом, и его позы были более четкими и отточенными, чем у меня. К тому же, Чет был покрыт восхитительным ровным загаром, рядом с которым я казался вылепленным из теста.

Мой восторг по поводу второго места не знал границ. Я радовался так, будто вышел победителем. Состязания привлекли ко мне повышенное внимание, и многие говорили: «В следующем году он обязательно победит». В английских журналах, посвященные культуризму, появились материалы обо мне, что имело огромное значение, поскольку мне для достижения своей цели требовалось стать известным и в Англии, и в Америке.

Однако упоение успехом продолжалось только до тех пор, пока я не успокоился и не задумался. И тут меня сразило: на пьедестал ведь поднялся Чет Йортон, а не я. Ему досталась заслуженная победа, но мне казалось, что я совершил большую ошибку. А что, если бы я приехал в Лондон с намерением победить? Выступил бы я лучше? Победил бы и стал новым Мистером Вселенная? Однако я недооценил свои шансы. И мне это не понравилось. Я получил хороший урок.

После этого я больше никогда не отправлялся на состязания, чтобы только просто принять в них участие. Я отправлялся побеждать. И хотя побеждал я не всегда, таков был мой настрой. Я превратился в самое настоящее животное. Если бы кому-либо удалось настроиться на мои мысли перед соревнованием, он услышал бы что-нибудь вроде: «Я заслужил этот пьедестал, он мне принадлежит, и море расступится передо мною. Прочь с дороги, мать вашу! У меня есть цель, и я к ней иду. Просто отойдите в сторону и дайте мне трофей!»

Я представлял себя на высоком пьедестале, с трофеем в руке. А все остальные стоят внизу. И я взираю на них сверху вниз.

Через три месяца я уже снова был в Лондоне, со смехом возился с ватагой ребятишек на ковре в гостиной. Это были дети Уага и Дианны Беннетов, которым принадлежали два тренажерных зала, занимавших лидирующие позиции в мире культуризма Великобритании. Уаг был судьей на первенстве за титул Мистер Вселенная, и он пригласил меня потренироваться несколько недель у него, предложив остановиться в своем доме в пригороде Лондона Форест-Гейт. Несмотря на то, что у Уага и Дианны было шестеро своих детей, они взяли меня под свое крыло и стали для меня словно родителями.

Первым делом Уаг дал понять, что, по его мнению, мне нужно много работать. Первое место в его списке занимало то, как я принимал позы. Я понимал, какая огромная разница между тем, чтобы просто успешно вставать в отдельные позы, и тем, чтобы выступление превращалось в одно непрерывное зрелище. Позы — это фотографии, а непрерывное зрелище — это кино. Чтобы загипнотизировать публику, заставить ее забыть обо всем, необходимо, чтобы позы плавно перетекали одна в другую. Что нужно делать между этой позой и следующей? Как движутся руки? Какое выражение на лице? До сих пор я никогда особенно не задумывался над этим. Уаг показал мне, как замедлять движения, превращая их в балет: правильная осанка, распрямленная спина, голова поднята, а не опущена.

Это я еще мог понять, но гораздо труднее было проглотить мысль принимать позы под музыку. Уаг включал по стереопроигрывателю драматическую тему из фильма «Исход» и подавал мне знак начинать выступление. Сперва музыка казалась мне чем-то нелепым и только отвлекала мое внимание. Но через какое-то время я понял, как подстроить свои движения под мелодию и катиться на ней как на волне — спокойный момент для сосредоточенной красивой позы в три четверти спиной, затем плавный переход к боковой позе грудью, когда музыка нарастает, и наконец под бурные аккорды крещендо лучшая поза, демонстрирующая все мышцы.

Дианна сосредоточилась на том, чтобы кормить меня белками и совершенствовать мои манеры. Наверное, временами ей казалось, что я воспитывался в волчьей стае. Я не знал, как правильно пользоваться ножом и вилкой, не знал, что после ужина нужно помогать убирать со стола. Дианна продолжила с того места, на котором остановились мои родители, Фреди Герстль и фрау Матшер. Ругалась она на меня всего лишь несколько раз, в частности, когда однажды увидела, как я после соревнований протискиваюсь сквозь толпу зрителей. У меня в голове была только одна мысль: «Я победил, теперь нужно это отпраздновать». Но Дианна схватила меня за руку и сказала: «Арнольд, нельзя так себя вести! Эти люди пришли посмотреть на тебя. Они заплатили свои деньги, кое-кто приехал издалека. Ты можешь потратить несколько минут, чтобы раздать им свои автографы». И этот разнос изменил мою жизнь. До тех пор я никогда не думал о своих поклонниках — только о соперниках. Но отныне у меня всегда стало находиться время для поклонников.

Даже дети подключились к программе «Образование Арнольда». Наверное, нет лучше способа изучать английский язык, чем присоединиться к жизнерадостной счастливой лондонской семье, в которой никто не говорит по-немецки, где спишь на диване, а вокруг резвятся шестеро детишек. Они относились ко мне как к огромному щенку и с радостью учили меня новым словам.

Фотография, сделанная в тот период, показывает мою первую встречу с кумиром моего детства Реджем Парком. Редж в шортах, загорелый и расслабленный, а я в трико, бледный, оглушенный близостью к звезде. Я находился в обществе Геркулеса, трехкратного обладателя титула Мистер Вселенная, звезды, чья фотография висела у меня на стене, человека, с которого я скопировал план своей жизни. Я не мог выдавить ни слова. Весь скудный английский, какой я знал, вылетел у меня из головы.

Теперь Редж жил в Йоханнесбурге, где владел сетью спортивных залов, но по несколько раз в год приезжал в Англию по делам. Он был другом семьи Беннетов и любезно согласился показать мне свои секреты. Уаг и Дианна решили, что для борьбы за титул Мистер Вселенная мне нужно получить известность в Великобритании. В те времена культуристы добивались этого, разъезжая по стране с показательными выступлениями. Организаторы устраивали такие выступления по всем Британским островам, и тот, кто соглашался, мог заработать немного денег и в то же время заявить о себе. Оказалось, что Редж Парк как раз собирается отправиться выступать в Белфаст, Северная Ирландия, и он предложил мне поехать с ним. Делать себе имя в культуризме во многом сродни политике. Нужно ездить по большим и маленьким городам, надеясь, что тебя запомнят. Этот действенный подход сработал, что, в конечном счете, помогло мне завоевать титул Мистер Вселенная.

Как-то раз я стоял за кулисами, наблюдая за тем, как Редж выступает перед толпой из нескольких сот восторженных зрителей. Закончив, он подошел к микрофону и пригласил на сцену меня. Я демонстрировал свою силу, а он комментировал мое выступление. Я поднял 275 фунтов за счет бицепсов, согнув обе руки, и пять раз выполнил становую тягу штанги весом 500 фунтов. В завершение я принял несколько поз, и публика разразилась бурными овациями. Я уже собирался уходить со сцены, но тут Редж сказал: «Арнольд, подойди сюда». Когда я подошел к нему, он показал на микрофон и сказал: «Скажи что-нибудь этим людям».

— Нет, нет, нет! — в ужасе ответил я.

— Почему?

— Я не настолько хорошо говорю по-английски, — сказал я.

— Так! — говорит Редж, поворачиваясь к микрофону. — Отлично. Давайте ему похлопаем. Человеку, не владеющему английским, требуется большое присутствие духа, чтобы сказать такую фразу.

Он начал хлопать, и толпа подхватила рукоплескания.

И тут вдруг я почувствовал: «Ого, просто поразительно! Этим людям понравилось то, что я сказал!»

Редж продолжал:

— Скажи: «Я люблю Ирландию».

— Я люблю Ирландию.

Снова аплодисменты.

Редж сказал:

— Помню, ты как-то говорил, что еще никогда не был в Белфасте и с нетерпением ждешь возможности сюда приехать. Правильно?

— Да.

— Вот и скажи: «Я с нетерпением…»

— Я с нетерпением…

— «… ждал возможности сюда приехать».

— …ждал возможности сюда приехать.

Ого, снова аплодисменты. Каждая фраза, которую я повторял следом за Реджем, вызывала бурю оваций.

Если бы он предупредил меня накануне, что пригласит меня на сцену произнести несколько слов зрителям, я перепугался бы до смерти. Но так я смог впервые выступить с обращением к публике, не испытывая психологического давления. Я не переживал всю ночь по поводу того, как меня примут и будет ли кому-нибудь дело до того, что я скажу. Страха не было, потому что я полностью сосредоточился на своем теле. Я совершал упражнения. Я демонстрировал позы. Я видел, что зрители меня принимают. А это было лишь дополнением.

После этого я много раз внимательно следил за Реджем на сцене. Просто невероятно, как он разговаривал с публикой. Он мог веселить. Он был дружелюбным и общительным. Он рассказывал анекдоты. И при этом он был Геркулес! Он был Мистер Вселенная! Редж разбирался в вине и в еде, он говорил по-французски и по-итальянски. Его выступление было единым и цельным. Глядя на то, как Редж держит микрофон, я говорил себе: «Вот что должен делать ты. Нельзя просто выступить на сцене, словно робот, после чего уйти, не сказав ни слова. Тебя должны узнать как личность. Редж Парк говорит со зрителями. Он единственный культурист, который это делает. Вот почему его любят. Вот почему он Редж Парк».

Возвратившись в Мюнхен, я полностью сосредоточился на работе тренажерного зала. Старик Путцигер там больше почти не появлялся, что для нас с Альбертом было только к лучшему. Мы с ним отлично сработались друг с другом. Альберт заведовал всем, выполняя работу нескольких человек: он заказывал журналы, закупал пищевые добавки, доставал оборудование. Моя работа помимо собственно проведения занятий заключалась в вербовке новых клиентов. Разумеется, наша цель заключалась в том, чтобы обойти Смоляну и стать лучшим тренажерным залом в городе. Очевидным первым шагом была реклама, однако мы не очень-то могли ее себе позволить. Мы заказывали в типографии плакаты, а затем поздно вечером выходили в город и расклеивали их, в первую очередь на заборах строительных площадок, в надежде на то, что рабочие заинтересуются культуризмом.

Однако подобная стратегия не приносила ожидаемых результатов. Мы ломали головы, не понимая, в чем дело, до тех пор пока Альберт, проходя мимо одной стройплощадки при свете дня, не увидел на заборе плакат Смоляны, на том самом месте, где мы вешали свой. Как оказалось, Смоляна рассылал своих ребят по городу, чтобы те срывали наши плакаты, пока еще не высох клей, и клеили на их место свои. Тогда мы сменили тактику. Мы стали расклеивать плакаты в полночь, а в четыре ночи совершать второй обход, чтобы рабочие, приходя утром на стройку, обязательно видели сверху наш плакат. Эта война плакатов принесла свои плоды, и постепенно число тех, кто занимался у нас, начало расти.

Основной упор мы делали на то, что хотя Смоляна располагал бо́льшей площадью, мы давали своим клиентам больше духа и больше веселья. И еще мы приглашали к себе борцов. В наши дни за состязаниями профессиональных борцов наблюдает огромное количество телезрителей, однако в то время борцы переезжали из города в город, устраивая показательные встречи. В Мюнхене они выступали в «Циркус-Кроне», где была большая арена, служившая им постоянной базой. Когда там выступали борцы, зал был набит битком.

Борцам всегда требовалось место для тренировок, и они, услышав обо мне, выбрали наш зал. Я занимался с таким парнем, как Гарольд Саката с Гавайских островов, который снялся в роли злодея Оджоба в фильме 1964 года «Голдфингер» про Джеймса Бонда. Подобно многим профессиональным борцам, Гарольд начинал в тяжелой атлетике: на летних Олимпийских играх 1956 года в австралийском Мельбурне он выиграл серебро, выступая за команду Соединенных Штатов. У нас также бывали борцы из Венгрии, Франции — ребята со всего мира. Я специально для них отпирал зал во внеурочное время и наблюдал за их поединками. Они очень хотели сделать борца и из меня, но, разумеется, в моих планах это не значилось.

И все же я гордился тем, что наш тренажерный зал начинает чем-то напоминать Организацию объединенных наций, потому что я собирался во всех своих начинаниях добиться глобальных масштабов. К нам заглядывали оказавшиеся проездом в Мюнхене американские и английские культуристы, и среди американских солдат с расположенных неподалеку военных баз крепло убеждение в том, что клуб «Универсум» — лучшее место для силовых занятий.

То, что нашими услугами пользовался широкий круг известных людей, очень способствовал привлечению новых клиентов. Если кто-нибудь мне говорил: «Ну, я тут был в зале у Смоляны, так там больше тренажеров, чем у вас», я отвечал: «Совершенно верно, у них на одно помещение больше, чем у нас, тут вы абсолютно правы. Но вы задумайтесь над тем, почему все приходят именно к нам. Когда в Мюнхен приезжает американский культурист, он тренируется у нас. Когда военным нужен тренажерный зал, они обращаются к нам. Когда в город приезжают профессиональные борцы, они занимаются у нас. К нам просятся даже женщины!» Я отточил эту фразу до совершенства.

Первый успех в Лондоне укрепил мою уверенность в том, что я на правильном пути и что мои цели не являются чем-то сумасшедшим. Каждый раз, одерживая новую победу, я все больше в этом убеждался. После состязания за титул Мистер Вселенная 1966 года я завоевал еще несколько титулов, в том числе Мистер Европа. Что было гораздо важнее для моей репутации в здешних краях, во время мартовского пивного фестиваля я одержал верх на традиционных состязаниях «Лёвенбройкеллер», подняв выше всех камень весом 558 фунтов (речь идет о немецких фунтах; вес камня равен 254 килограммам, или 558 английским фунтам).

Я знал, что уже считаюсь главным фаворитом на предстоящих состязаниях Мистер Вселенная 1967 года. Однако этого мне было недостаточно — я хотел добиться полного господства. Если в предыдущий раз я поразил судей своими размерами и силой; теперь я жаждал показаться просто невероятно сильным и большим, затмив всех остальных участников.

Поэтому я со всей энергией и вниманием приступил к плану тренировок, разработанному совместно с Уагом Беннетом. На протяжении нескольких месяцев почти весь свой заработок я тратил на питание, витамины и белковые таблетки, предназначенные для наращивания мышечной массы. Фирменное блюдо при такой диете — кошмарная противоположность пива: чистые пивные дрожжи, молоко и сырые яйца. Запах и вкус у этого пойла были такими омерзительными, что когда Альберт как-то раз попробовал всего один глоток, его вырвало. Но я был убежден, что от напитка большая польза, и, возможно, это действительно было так.

Я читал все, что только мог достать, о методах тренировок восточно-германских и советских спортсменов. Ходило все больше слухов о том, что они для достижения потрясающих результатов своих тяжелоатлетов, стрелков и пловцов используют специальные препараты. Как только я догадался, что речь идет о стероидах, я отправился за ними к врачу. В те времена не было правил, запрещающих использование анаболических стероидов, и можно было покупать их по рецепту, однако кое-кто уже обращал внимание на двоякий эффект их использования. Культуристы обсуждали стероиды не так охотно, как технику занятий с тяжестями и программу питания, и шли споры относительно того, следует ли журналам по культуризму просвещать читателей об этих препаратах или же лучше полностью игнорировать это направление.

Мне было достаточно того, что все победители крупных международных соревнований принимали стероиды, в чем я убедился, расспрашивая других участников соревнований в Лондоне. Я не собирался снова отправляться на состязания, будучи в невыгодном положении. Моим правилом всегда было проверить все лично. И хотя в то время еще не было никаких свидетельств вреда применения стероидов — исследования побочных эффектов анаболиков только начинались, — даже если бы они были, вряд ли я обратил бы на них внимание. Горнолыжники и гонщики «Формулы-1» знают, что могут погибнуть, но все равно выходят на старт. Потому что если ты не погибнешь, ты победишь. К тому же, мне было всего двадцать лет, и я был уверен в том, что никогда не умру.

Для того чтобы получить препарат, я просто обратился к местному врачу широкого профиля.

— Я слышал, такие препараты помогают нарастить мышцы, — сказал я.

— Да, это так, однако я бы ими не злоупотреблял, — ответил врач. — Препараты предназначаются для того, чтобы помогать больным восстанавливаться после сложных операций.

— А вы позволите мне попробовать? — спросил я.

Врач согласился. Он прописал мне инъекции раз в две недели и таблетки в промежутке между ними.

— Будете принимать их в течение трех месяцев и прекратите в тот же день, когда завершатся соревнования, — добавил он.

Стероиды стали вызывать у меня чувство голода и жажды и помогли набрать вес, хотя в основном это стала жидкость, что было плохо, поскольку мешало четкой проработке мускулатуры. Я пришел к выводу, что использовать препарат нужно только в течение последних шести-восьми недель перед крупными соревнованиями. Они могли повысить шансы на победу, однако преимущество, которое они давали, было примерно таким же, как и от хорошего загара.

Позднее, когда я уже перестал заниматься культуризмом, применение допинга стало главной проблемой в спорте. Ребята принимали стероиды в количествах, в двадцать раз превышающих то, что принимали мы, и когда на сцену вышли гормоны роста человеческого организма, ситуация вышла из-под контроля. Участились случаи смерти культуристов. Я напряженно трудился в Международной федерации культуризма и других организациях, занимающихся борьбой с допингом.

Совокупным эффектом всех этих методик и технологий явилось то, что к сентябрю 1967 года, когда я снова поднялся на борт самолета, вылетающего в Лондон, я набрал еще десять фунтов мышц.

Вторые состязания за титул Мистер Вселенная прошли так, как я и ожидал. Моими соперниками были культуристы из Южной Африки, Индии, Великобритании, Ямайки, Тринидада и Тобаго, Мексики, Соединенных Штатов и десятка других стран. Впервые я услышал, как зрители скандируют: «Арнольд! Арнольд!» Мне еще никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Стоя на пьедестале с наградой в руках, в точности так же, как я это себе представлял, я смог сказать нужные слова по-английски, показав класс и разделив общую радость. Я сказал в микрофон: «Осуществилась заветная мечта всей моей жизни. Я очень счастлив тем, что стал Мистером Вселенная. Я повторю это еще раз, так это хорошо звучит: я очень счастлив тем, что стал Мистером Вселенная. Я благодарю всех тех, кто помогал мне здесь, в Англии. Я им очень обязан. Спасибо вам всем!»

Когда я стал Мистером Вселенная, моя жизнь круто изменилась — об этом и не смел мечтать молодой парень из австрийской глубинки. В теплую погоду культуристы набивались в наши старенькие машины и выезжали на природу, где развлекались по-гладиаторски — жарили на огне мясо, пили вино и веселились с девочками. Ночи я проводил в обществе пестрой многонациональной толпы музыкантов, владельцев баров, девушек, — одна моя подружка работала стриптизершей, другая была цыганкой. Но я отрывался по полной только когда отрывался по полной. Когда приходило время заниматься, я не пропускал ни одной тренировки. Редж Парк обещал, что если я завоюю титул Мистер Вселенная, он пригласит меня в Южную Африку на показательные выступления. Поэтому на следующий день после состязаний я отправил ему телеграмму: «Я победил. Когда мне приезжать?» Редж сдержал свое слово. Он прислал билет на самолет, и в конце 1967 года я провел три недели в Йоганнесбурге вместе с ним, его женой Мареон и их малышами Жон-Жоном и Женесс. Мы с Реджем объездили с выступлениями всю Южную Африку, побывав в том числе в Претории и Кейптауне.

До тех пор я лишь смутно представлял, что на самом деле означает успех в культуризме, кино и бизнесе. Вид счастливой семьи Реджа и его процветающего дела произвел на меня такое же впечатление, как и вид самого Реджа в роли Геркулеса. Редж вырос в рабочей семье в Лидсе; в конце пятидесятых, когда они с Мареон полюбили друг друга, он уже был звездой культуризма в Америке. Поженившись, они вернулись в Англию, однако Лидс произвел угнетающее впечатление на Мареон, поэтому они перебрались в Южную Африку, где Редж основал свою сеть спортивных клубов. Его бизнес приносил хороший доход. Из дома, который Редж называл «Горой Олимп», открывался панорамный вид на город; здесь были также бассейн и сад. Дом был просторный, красивый, уютный, полный произведений искусства. Как ни любил я свою жизнь в Мюнхене, с напряженными тренировками, бурным весельем и девочками, проживание в гостях у Парков напомнило мне о том, что нужно ставить перед собой более высокие цели.

Каждый день Редж будил меня в пять утра; в половине шестого мы уже были в его тренажерном зале по адресу Керк-стрит, 42, и приступали к занятиям. Я еще никогда не вставал в такой ранний час, но теперь я ощутил преимущества тренировки рано утром, до начала дня, когда у тебя еще нет никакой ответственности и никто тебя ни о чем не просит. Редж также преподал мне ключевой урок относительно психологических пределов. Я постепенно дошел в упражнениях с поднятием лодыжек до нагрузки в триста фунтов — больше, чем у кого-либо из известных мне культуристов. Я полагал, что уже приблизился к пределу человеческих возможностей. Поэтому я был поражен, когда увидел, как Редж выполняет поднятие лодыжек с нагрузкой в тысячу фунтов.

— Предел существует только у тебя в сознании, — объяснил он. — Ты рассуждай вот как: триста фунтов — это меньше, чем нагрузка при ходьбе. Твой вес двести пятьдесят фунтов, то есть, ты поднимаешь двести пятьдесят фунтов одной ногой при каждом шаге. Для того чтобы заниматься по-настоящему, необходимо преодолеть этот предел. И он оказался прав. Предел, в существовании которого я был уверен, оказался чисто психологическим. И теперь, увидев, как кто-то выполняет упражнение с нагрузкой тысяча фунтов, я сам двинулся вперед огромными скачками.

Редж продемонстрировал мне верховенство разума над телом. В тяжелой атлетике на протяжении многих лет существовал пятисотфунтовый барьер в толчке, — это было что-то вроде четырехминутного барьера в беге на милю, который пал только в 1964 году под натиском Роджера Баннистера. Однако как только великий русский штангист Василий Алексеев в 1970 году установил новый мировой рекорд, покорив штангу весом 500 фунтов, в течение года еще трое спортсменов взяли этот же вес.

То же самое я наблюдал и со своим напарником Франко Колумбу. Как-то раз много лет спустя мы по очереди приседали со штангой в клубе Голда в Калифорнии. Я выполнил шесть приседаний с весом 500 фунтов. Хотя Франко в приседаниях со штангой был сильнее меня, он присел только четыре раза и отложил штангу. «Я очень устал», — пожаловался он. И тут я увидел двух знакомых девушек с пляжа, которые заглянули в тренажерный зал, и пошел поздороваться с ними. Вернувшись к Франко, я сказал: «Они не верят, что ты можешь присесть с пятисотфунтовой штангой». Я знал, как он любит покрасоваться, особенно перед девушками. Как и следовало ожидать, Франко встрепенулся. «Я им сейчас покажу! Смотрите!» Схватив штангу весом 500 фунтов, он выполнил десять приседаний. Это было то же самое тело, которое всего десять минут назад умирало от усталости. Вероятно, бедра Франко вопили: «Это еще что за хренотень?!» Так что же изменилось? Сознание. Спорт так сильно связан с физическим состоянием человека, что легко не заметить силу рассудка, однако мне снова и снова приходилось воочию лицезреть ее.

По возвращении в Мюнхен моей первостепенной задачей стало то, как использовать свой титул Мистер Вселенная для привлечения новых клиентов в нашу секцию. Культуризм все еще оставался таким туманным видом спорта, который все считали чем-то странным, так что даже моя победа на мировом первенстве не произвела никакого эффекта за пределами узкого круга тренажерных залов. Гораздо большую известность я снискал, подняв тяжелый камень в пивной.

Но Альберту пришла в голову замечательная мысль. Если бы мы просто обратились в газеты и предложили написать материал о том, что я завоевал титул Мистер Вселенная, нас сочли бы за чудаков. Вместо этого Альберт заставил меня в леденящий холод разгуливать по городу в одних плавках. Тогда он позвонил одному своему знакомому журналисту и сказал: «Помнишь Шварценеггера, который победил на состязаниях по поднятию камня? Так вот, теперь он стал Мистером Вселенная, а сейчас стоит на площади Штахус в одном исподнем». Редакторы двух газет сочли сюжет достаточно забавным и послали фотографов. Я провел их по всему городу, от рынка до железнодорожного вокзала, где подчеркнуто вежливо побеседовал с какими-то пожилыми дамами, показывая, что я милый и дружелюбный, а вовсе не чудовище. Политики поступают так сплошь и рядом, однако для культуриста в те времена это было нечто из ряда вон выходящее. Несмотря на холод, я веселился от души. На следующий день одна из газет опубликовала фотографию, на которой я в одних плавках проходил мимо строительной площадки, откуда на меня с изумлением взирал укутавшийся в теплую куртку рабочий.

В результате целого года напряженных усилий и вот таких трюков нам удалось увеличить число клиентов нашей секции вдвое, доведя его больше чем до трехсот, — однако речь шла о городе с миллионным населением. Альберт называл культуризм «субкультурой внутри субкультуры». Мы подолгу беседовали, выясняя, почему наш вид спорта плохо известен. В конце концов, мы решили, что ответ кроется в образе мышления большинства культуристов: это отшельники, жаждущие скрыться за доспехами своих мышц. Поэтому они все делают тайком, тренируются в подвалах и выходят на свет только тогда, когда их мышцы начинают придавать им уверенности. В истории оставили свой след знаменитые силачи, такие как уроженец Пруссии Эйген Сандов, которого часто называют отцом современного культуризма, и Алоис Свобода, однако они жили еще в начале двадцатого века, и с тех пор никого похожего на них больше не было. Среди современных культуристов не было ни одной харизматической личности, чтобы заразить любовью к этому виду спорта.

И удручающим подтверждением тому были состязания в Мюнхене. В отличие от выступлений прежних силачей, они проводились не в пивных. Их устраивали в тренажерных залах, среди голых стен, с несколькими десятками стульев на голом полу, или в аудиториях на голой сцене. И это был Мюнхен, многолюдный город, полный жизни и развлечений! Единственным исключением стали состязания за титул Мистер Германия, которые проводились ежегодно в «Бюргербройкеллер», просторной пивной, где собирались в основном рабочие.

Нам с Альбертом пришла в голову мысль провести состязания по культуризму на широкую ногу. Собрав небольшую сумму, мы выкупили право на проведение первенства за титул Мистер Европа 1968 года. Затем мы отправились к владельцам «Швабингерброй», изящного пивного зала в престижном районе, и спросили: «Как насчет того, чтобы провести здесь состязание культуристов?»

Необычный выбор места помог нам привлечь внимание к событию, и мы собрали больше тысячи зрителей, по сравнению с несколькими сотнями в прошлом году. Разумеется, мы пригласили прессу и позаботились о том, чтобы журналисты понимали, что видят, чтобы у них получились хорошие материалы.

Наше предприятие могло бы завершиться провалом. Возможно, нам не удалось бы продать достаточно билетов, или кто-нибудь устроил бы дебош, выскочив на сцену и треснув Мистера Европа по голове пивной кружкой. Но вместо этого мы наполнили зал восторженными, кричащими зрителями, которые выглядели особенно живыми на фоне обычных посетителей, которые просто сидели за столами, чокаясь кружками. Энергия этого состязания установила новый стандарт в германском культуризме.

Состоявшиеся в тот год состязания за титул Мистер Европа оказали особенно сильное воздействие на культуристов из Восточной Европы, поскольку совпали с советским вторжением в Чехословакию. 21 августа, меньше чем за месяц до начала соревнований, русские танки сокрушили демократические реформы, зародившиеся в начале 1968 года в ходе так называемой «Пражской весны». Узнав об этом, мы связались со знакомыми чехословацкими культуристами, после чего забирали их на границе на своих машинах. В том году чехи были необычайно широко представлены на первенстве Мистер Европа, поскольку использовали его как возможность бежать из страны. Из Мюнхена они, как правило, отправлялись в Канаду или Соединенные Штаты.

Я гадал, когда наступит мой черед отправиться в Америку. Этот вопрос постоянно крутился у меня в подсознании. Например, во время службы в австрийской армии, узнав, что механиков-водителей танков посылают в Америку для более углубленной подготовки, я подумывал о том, что ради этого можно еще пару лет поносить военную форму. Разумеется, проблема заключалась в том, что после окончания обучения мне пришлось бы покинуть Америку и возвратиться в Австрию, причем я еще должен был бы продолжать службу в армии.

Поэтому я остановился на своей первоначальной мечте: я получаю письмо или телеграмму с приглашением в Америку. От меня зависело, буду ли я выступать хорошо и добьюсь ли чего-либо сверхординарного, потому что раз Редж Парк отправился в Америку, добившись чего-то сверхординарного, то же самое произойдет и со мной. Оценивая свой прогресс, я ориентировался на Реджа и Стива Ривза. Как и Редж, я стартовал очень рано — даже раньше него, потому что он начал заниматься в семнадцать лет, за год до военной службы, а я начал в пятнадцать. Завоевав титул Мистер Вселенная в возрасте двадцати лет, я получил известность в мире культуризма, побив державшийся аж с 1954 года рекорд Реджа — он впервые победил в двадцать три года.

Когда я еще только начинал заниматься культуризмом, я мечтал, что победа на всемирном первенстве в Лондоне обеспечит мне славу и бессмертие. Однако в действительности ситуация в мировом культуризме к тому времени стала гораздо более запутанной. Как это обстоит сейчас в профессиональном боксе, культуризм разделился на множество федераций, которые находились в непрерывном соперничестве за главенство в этом виде спорта. Они проводили первенства, собиравшие элиту культуризма: состязания за титул Мистер Вселенная в Великобритании, состязания за титул Мистер Мир, проводившиеся по очереди в разных странах, первенство за титул Мистер Вселенная в Соединенных Штатах, и теперь к ним добавились еще состязания за титул Мистер Олимпия, призванные определить лучшего профессионального культуриста в мире. Поклонникам культуризма приходилось вести записи, чтобы быть в курсе всех этих соревнований; а для меня главным было то, что далеко не все сильнейшие культуристы принимали участие в том или ином первенстве. Так, например, многие ведущие американские культуристы пропускали состязания за титул Мистер Вселенная в Лондоне, участвуя только в американском первенстве. Поэтому для культуриста единственный способ стать абсолютным чемпионом мира заключался в том, чтобы собрать в свою копилку награды всех федераций. Только вызвав на поединок и победив всех соперников, он получил бы признание лучшего в мире. В свое время в мировом культуризме доминировал Редж Парк, в течение четырнадцати лет трижды побеждавший в Лондоне. Билл Перл, выдающийся калифорнийский культурист, к тому времени трижды завоевывал титул Мистер Вселенная, а также получал титулы Мистер Америка и Мистер США. Стив Ривз также завоевывал титулы Мистер Америка, Мистер Вселенная и Мистер Мир. Мне не терпелось не просто побить их рекорд. Я мечтал оставить их далеко позади. Если кто-то смог стать Мистером Вселенная трижды, я завоюю этот титул шесть раз. Я был еще достаточно молод и чувствовал в себе силы для этого.

Таковы были мои мечты, когда я готовился к следующему первенству за титул Мистер Вселенная, которое должно было состояться в 1968 году в Лондоне. Для того, чтобы попасть в Америку, мне сначала нужно было завоевать абсолютное господство в европейском культуризме. Победа на прошлогоднем первенстве Мистер Вселенная в категории любителей была для этого отличным началом. Однако она автоматически переводила меня в категорию профессионалов, открывая новые горизонты соперничества. Это означало, что мне нужно было снова приехать в Лондон и завоевать профессиональный титул еще более убедительно, чем это было в любительской категории. Тогда я стану двукратным Мистером Вселенная, что станет еще одним шагом на пути к моей цели.

Я позаботился о том, чтобы мне не мешало абсолютно ничего: ни отдых, ни работа, ни путешествия, ни девочки, ни подготовка первенства Мистер Европа. Разумеется, я уделял время и всему этому, однако главным моим приоритетом оставались напряженные занятия по четыре — пять часов в день, шесть дней в неделю.

Воспользовавшись советами Уага Беннета и Реджа Парка, я сосредоточил свое внимание на том же, что и прежде. Я продолжал расти в физическом плане и хотел максимально полно использовать то преимущество, которое было мне дано от природы: свое тело, каркас, способный удержать больше мышечной массы, чем у всех тех, кто мне противостоял. Моя цель заключалась в том, чтобы показать себя в «Виктория-Палас» еще более сильным и большим, чем в прошлом году, и просто смести всех своих соперников. При росте шесть футов два дюйма и весе двести пятьдесят фунтов я выглядел еще более впечатляющим, чем прежде.

День накануне состязаний начался для меня плохо. По пути в аэропорт я заглянул в тренажерный зал, чтобы получить свое обычное жалованье у Рольфа Путцигера, — на эти деньги я рассчитывал жить в Лондоне. Вместо этого Путцигер протянул мне лист бумаги и ручку. «Подпиши вот это, и ты получишь свои деньги», — сказал он. Это был контракт, согласно которому Путцигер становился моим агентом и получал долю от всех моих будущих заработков! Оправившись от шока, я ответил категорическим отказом и покинул зал, кипя от бешенства. У меня были только те деньги, что лежали у меня в кармане, и я не знал, осталась ли у меня работа. Альберт одолжил мне пятьсот марок, чтобы я смог добраться до Лондона. Разумеется, поездка завершилась гораздо лучше, чем началась: на следующий день я второй раз подряд убедительно завоевал титул Мистер Вселенная. В журналах, посвященных культуризму, появились мои фотографии: левой рукой я поднимаю девушку в бикини, а правой демонстрирую бицепсы. Однако еще больше меня обрадовала телеграмма, которая ждала меня, когда я вернулся в гостиницу. От Джо Уайдера.

«Поздравляю с победой, — гласила она. — Ты новая молодая звезда. Ты станешь величайшим культуристом всех времен».

Далее Уайдер приглашал меня приехать в следующие выходные в Америку, чтобы принять участие в состязаниях за титул Мистер Вселенная, которые его федерация проводила в Майами. «Все расходы берем на себя, — говорилось в телеграмме. — Все подробности у полковника Шустера».

Я был в восторге: подумать только, телеграмма от признанного короля мира культуризма. Являясь крупнейшим импресарио в американском культуризме, Джо Уайдер автоматически становился крупнейшим импресарио во всем мире. Он создал целую глобальную империю выступлений, специализированных журналов, снаряжения и питательных добавок. Я приблизился к своей мечте, не просто став чемпионом, но и получив приглашение в Америку. Я поспешил позвонить своим родителям и поделиться с ними известием о том, что отправляюсь в Соединенные Штаты. Этого я не ожидал, но, быть может, мне удастся завоевать третий титул Мистер Вселенная! В возрасте двадцати одного года это было бы нечто невероятное. Однако я в идеальной форме, я на пике своих сил, и я разгромлю наголову своих соперников в Майами!

Полковник Шустер заглянул ко мне в номер ближе к вечеру. Это оказался мужчина среднего роста в костюме. Он действительно имел звание полковник Национальной гвардии Соединенных Штатов, но теперь зарабатывал на жизнь, работая рекламным агентом компании Уайдера на европейском рынке. Шустер вручил мне билет на самолет, однако когда зашел разговор о моем перелете через океан, он вдруг спохватился, что у меня нет американской визы.

Я остался ждать дома у Шустера, не находя себе места от волнения, а сам полковник отправился в американское посольство и подергал за нужные ниточки. Бумажная волокита заняла целую неделю. Я убивал время как мог, хотя у меня и не было возможности соблюдать необходимую диету и заниматься по пять часов в день. Я нашел выход, отправляясь ежедневно к Уайдеру на склад, где хранились гири и гантели, и занимаясь там. Однако мысли мои были заняты другим, и я не мог полностью сосредоточиться на тренировках.

Но как только я поднялся на борт самолета, от отчаяния не осталось и следа. Мне предстояло сделать пересадку в Нью-Йорке, и когда самолет делал круг над городом, я впервые увидел фантастическое зрелище небоскребов, нью-йоркского порта и статуи Свободы. Что же касалось Майами, я понятия не имел, что там ожидать, и когда я туда прилетел, там шел дождь. Но Майами также произвел на меня впечатление — не только зданиями и пальмами, но и непривычным для октября теплом и тем, какими счастливыми здесь себя все чувствовали. Меня привели в восторг туристические места и звучавшая в них латиноамериканская музыка. Смесь латиноамериканцев, чернокожих и белых была просто поразительная. Мне доводилось видеть такое в кругах культуристов, но только не Австрии, где я родился и вырос.

Джо Уайдер начал проводить американский вариант первенства за титул Мистер Вселенная десять лет назад, чтобы повысить популярность культуризма в Соединенных Штатах, однако состязания впервые проходили во Флориде. Для этой цели был арендован «Майами-Бич аудиториум», большой современный зал на две тысячи семьсот мест, где обычно проводилось популярное телевизионное шоу «В гостях у Джеки Глитсон». Я пропустил предварительную часть — интервью, коктейль-вечеринки, теле- и фотосъемки, рекламные акции, — но даже так мне показалось, что дело поставлено с американским размахом. Я увидел таких легенд культуризма, как Дейва Дрейпера и Чака Сайпса, каждый из которых в свое время завоевывал титулы Мистер Америка и Мистер Вселенная.

Впервые я увидел своими глазами чемпиона мира по культуризму Серхио Оливу. Серхио эмигрировал в Америку с Кубы и стал первым представителем национальных меньшинств, завоевавшим титулы Мистер Америка, Мистер Мир, Мистер Интернэншл, Мистер Вселенная и Мистер Олимпия. Не далее как на прошлой неделе он во второй раз подряд завоевал титул Мистер Олимпия. Несмотря на то, что мне еще рано было тягаться с Оливой, он понимал, что вскоре нам предстоит стать соперниками. «Этот парень очень хорош, — сказал Олива журналистам обо мне. — В следующем году он будет серьезным противником. Но я ничего не имею против. Мне не нравится состязаться с детьми». Узнав это, я подумал: «Так, психологическая война уже началась».

В состязаниях принимало участие двадцать с лишним человек, разбитых на две группы, высокого роста и маленьких. На дневных предварительных раундах я без труда одолел всех остальных высокорослых участников. Однако лучшим в категории низкорослых был нынешний обладатель титула Мистер Америка Фрэнк Зейн, находившийся на пике своей формы. Не далее как на прошлой неделе он одержал верх в состязаниях за титул Мистер Америка, которые проводились в Нью-Йорке. Я был такой же большой и могучий, как и в Лондоне, с такой же проработанной мускулатурой и той же впечатляющей мышечной массой. Однако неделя безделья в ожидании визы сделала меня чуть тяжелее моего идеала, вследствие чего, когда я принимал позы, мое тело выглядело гладким и не таким четко прорисованным. Что хуже, Зейн, пропорционально сложенный, с точеными мышцами, обладал впечатляющим загаром, в то время как мое тело было белым, словно футбольный мяч. Перед вечерними финалами он опережал меня на несколько очков.

Вечером, выступая перед толпой зрителей, я чувствовал, что выгляжу на сто процентов лучше, поскольку целый день, проведенный на сцене под жаркими софитами, растопил лишние фунты. Благодаря этому наша борьба с Фрэнком Зейном получилась настолько острой, что к окончательному голосованию мы с ним подошли с равным количеством очков. Однако большее количество очков, набранных Фрэнком во время предварительных раундов, сделало победителем именно его, а не меня. Я стоял на сцене, стараясь скрыть свое изумление, в то время как награду получал парень на добрых пять дюймов ниже меня ростом и на пятьдесят фунтов легче весом.

Это был страшный удар. Я наконец добрался до Америки, как и рисовал в своих мыслях. Но затем в Майами потерпел поражение в состязаниях за титул Мистер Вселенная. Причем более легкому и низкорослому сопернику. Мне казалось, что исход состязаний был предрешен заранее, поскольку Зейн просто был слишком маленьким, чтобы одержать надо мною верх. Даже несмотря на то, что мне недоставало его четкой проработки, он по сравнению со мной был тощим коротышкой.

Вечером меня захлестнуло отчаяние. Оптимизм практически никогда не покидает, однако в тот день случилось именно это. Я был в чужой стране, вдали от родных, вдали от друзей, в окружении незнакомых людей, говоривших на чужом языке. Зачем я только сюда приехал? Я чувствовал себя рыбой, извлеченной из воды. Все мои пожитки уместились в одной маленькой спортивной сумке; все остальное я оставил позади. Скорее всего, меня выгнали с работы. У меня не было денег. Я не знал, как вернусь домой.

И что самое страшное, я потерпел поражение. Великий Джо Уайдер привез меня из-за океана, чтобы предоставить эту возможность, но вместо того чтобы ею воспользоваться, я опозорился и выступил плохо. Я остановился в одном номере с Роем Чаллендером, чернокожим культуристом из Великобритании, который также принимал участие в лондонском первенстве. Он был очень любезен, пытался меня утешить. Рой был гораздо взрослее меня и говорил о вещах, которые я не до конца понимал. Он говорил о чувствах.

— Да, трудно проиграть после такой большой победы в Лондоне, — говорил он. — Но ты думай о том, что в следующем году победишь снова, и все забудут об этом поражении.

Впервые меня учил жизни другой мужчина. Я считал, что это — удел женщин. Меня учила жизни моя мать, другие женщины. Но я был потрясен, увидев искреннее сочувствие со стороны другого мужчины. До того момента я полагал, что плачут только девочки, но все кончилось тем, что я несколько часов тихо проплакал в темноте. И это принесло огромное облегчение.

Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что чувствую себя намного лучше. Номер был залит солнечным светом, и звонил телефон на ночном столике.

— Арнольд? — произнес хриплый голос. — Говорит Джо Уайдер. Я внизу у бассейна. Не хочешь спуститься ко мне и позавтракать вместе? Мне бы хотелось, чтобы ты дал интервью для журнала. Мы хотим поместить большой материал о тебе, в первую очередь, о том, как ты тренируешься…

Я тотчас же спустился к бассейну, и там за столиком с печатной машинкой ждал меня Джо. Я не мог поверить своим глазам. Я вырос на его журналах, в которых Джо Уайдер неизменно представлял себя «тренером чемпионов», человеком, который изобрел все методики тренировок, который создал с нуля культуризм как вид спорта, который сотворил всех великих культуристов. Я его боготворил, и вот мы с ним сидели за столиком у бассейна в гостинице в Майами. Внезапно все страхи прошлой ночи смыло волной. Я снова почувствовал себя чем-то сто́ящим.

Джо было лет сорок с небольшим; гладко выбритый, темноволосый, с бакенбардами. Нельзя сказать, что он был крупным — скорее, среднего роста, но он был крепким. Из журналов я знал, что он занимается ежедневно. Его голос нельзя было спутать ни с чем: сильный, проникновенный, с раскатистыми гласными, звучавшими не так, как у всех остальных англоязычных людей, с кем мне приходилось встречаться. Впоследствии я узнал, что Джо — уроженец Канады.

Он подробно расспросил меня про тренировки. Мы проговорили несколько часов. Даже несмотря на мой нетвердый ломаный английский, Джо быстро почувствовал, что мне есть что рассказать. Я поведал ему о занятиях в парке во «времена гладиаторов». Джо с удовольствием слушал меня. Он много расспрашивал меня про мои методы занятий: про «технику разделения», заключавшуюся в том, чтобы тренироваться два или даже три раза в день, о тех способах, которые придумали мы с Франко, чтобы «встряхивать» мышцы. А мне приходилось постоянно мысленно себя щипать. Я думал: «Как бы я хотел, чтобы это увидели мои друзья из Мюнхена и Граца: вот я, сижу вместе с самим Джо Уайдером, а он расспрашивает меня о том, как я тренируюсь».

К полудню Джо, похоже, принял решение. «Не возвращайся в Европу, — сказал он наконец. — Тебе нужно остаться здесь». Уайдер предложил оплатить мне дорогу до Калифорнии, снять для меня квартиру, купить машину и выдавать мне деньги на текущие расходы, чтобы я мог в течение целого года полностью сосредоточиться на тренировках. И следующей осенью у меня будет еще одна попытка. А тем временем в своих журналах Джо будет освещать мои занятия, а также предоставит переводчиков, чтобы те помогли мне рассказать о своих методиках и выразить свои соображения о культуризме.

У Джо было множество мыслей насчет того, что мне нужно сделать, чтобы подняться на вершину. Он сказал мне, что я сосредоточил свое внимание не на том, на чем нужно: даже для крупного спортсмена силы и мышечной массы еще недостаточно. Помимо всего прочего, мне требовалось усиленно работать над большей проработкой мышц. И хотя некоторые части моего тела были фантастическими, слабыми местами оставались спина, мышцы брюшного пресса и ноги. Да и над принятием поз еще нужно было поработать. Конечно, методики тренировок были коньком Уайдера, и ему не терпелось побыстрее начать со мной заниматься. «Ты будешь величайшим, — объявил он. — Подожди, и ты сам в этом убедишься».

Вечером, занимаясь в тренажерном зале, я снова думал о своем поражении Фрэнку Зейну. Теперь, перестав жалеть себя, я пришел к более жестким заключениям, чем предыдущей ночью. Мне по-прежнему казалось, что судейство было несправедливым, однако я обнаружил, что не в этом кроется истинная причина моей боли. Все дело было в том, что я потерпел неудачу — не мое тело, но мое представление о том, как нужно тренироваться, мой поступательный порыв. Проигрыш Чету Йортону в Лондоне в 1966 году прошел безболезненно, потому что я сделал для подготовки к состязаниям все возможное: просто еще не настал мой час. Однако здесь произошло нечто другое. Я был не в такой отличной форме, в какой мог бы быть. Я мог бы всю предыдущую неделю соблюдать строгую диету и не есть в таком количестве рыбу и картошку. Я мог бы найти способ заниматься более усиленно, даже не имея доступа к снаряжению: например, я мог бы по тысяче раз качать брюшной пресс или выполнять еще какое-нибудь упражнение, которое помогло бы мне чувствовать себя в полной готовности. Я мог бы работать над позами — тут уж ничто мне не мешало. И судейство ни при чем. Я не сделал все возможное для подготовки. Вместо этого я понадеялся на то, что взлечу на пьедестал на волне успеха в Лондоне. Я говорил себе, что только что завоевал титул Мистер Вселенная, и мне можно расслабиться. Это была полная чушь.

Подобные мысли привели меня в бешенство. «Хоть ты на состязаниях в Лондоне и победил в профессиональной категории, ты по-прежнему остаешься дилетантом, твою мать! — твердил я себе. — Того, что произошло здесь, не должно было случиться никогда. Такое происходит только с дилетантами. Ты дилетант, Арнольд».

Я решил, что, оставшись в Америке, я больше никогда не буду поступать как дилетант. Теперь началась настоящая игра. Впереди ждала большая работа. И я должен был приступить к ней как профессионал. У меня не было ни малейшего желания впредь покидать соревнования по культуризму так, как это случилось в Майами. Чтобы я смог победить таких ребят, как Серхио Олива, такого больше не должно произойти никогда. Отныне, если я потерплю поражение, я смогу покинуть сцену с широкой улыбкой на лице, так как буду знать, что сделал для победы все возможное.

Глава 5

Приветствие из Лос-Анджелеса

Есть одна фотография, на которой я снят по приезде в Лос-Анджелес в 1968 году. Мне двадцать один год, я в мятых коричневых брюках, неуклюжих ботинках и дешевой рубашке с длинным рукавом. Я держу в руке видавший виды пластиковый пакет с ручной кладью и жду на выдаче багажа свою спортивную сумку со всеми остальными вещами. Я похож на беженца. По-английски я могу сказать всего несколько фраз, у меня нет денег, — но на моем лице широкая улыбка.

Мое прибытие запечатлели вольнонаемные журналист и фотограф, работавшие на журнал «Маскл энд фитнес». Джо Уайдер поручил им встретить меня, показать, что к чему, и написать о том, что я сказал и сделал. Уайдер продвигал меня как восходящую звезду. Он предложил мне пожить год в Америке, тренируясь вместе с чемпионами. При этом он должен был обеспечивать меня жильем и деньгами на текущие расходы. Мне же нужно было только работать вместе с переводчиком, рассказывая для его журналов о своих методах занятий, и тренироваться ради достижения своей цели.

Эта новая восхитительная жизнь, о которой я столько мечтал, запросто могла закончиться всего через неделю после того, как началась. Один из моих новых друзей по тренировкам, австралийский силач, в рукопашной борьбе одолевающий крокодилов, одолжил мне свою машину, «Понтиак джи-ти-оу» с трехсотпятидесятисильным двигателем. Мне еще никогда не приходилось водить такую невероятную машину, и вскоре я уже несся по бульвару Вентура в долине Сан-Фернандо на скорости, разрешенной только на немецких автобанах. Это было утро прохладного пасмурного октябрьского дня, и мне предстояло узнать, что в моросящий дождь дороги в Калифорнии становятся очень скользкими.

Я приготовился включить пониженную передачу, замедляясь перед входом в поворот. С переключением передач у меня никогда не возникало никаких проблем, поскольку у всех европейских машин коробка передач механическая, в том числе на грузовиках, на которых я ездил в армии, и на моей старенькой развалюхе в Мюнхене. Однако при переключении передачи на пониженную задние колеса «Понтиака» заблокировались, теряя сцепление с мокрым асфальтом.

Машина два или три раза развернулась, полностью лишившись управления. Мне удалось сбросить скорость миль до тридцати в час, когда момент инерции выбросил меня на встречную полосу, — к несчастью, движение по ней в этот утренний час было очень оживленным. Словно завороженный, я смотрел, как «Фольксваген-Жук» въезжает мне в правый бок, бессильный чем-либо этому помешать. После чего в меня врезалась здоровенная американская машина, затем к куче-мале присоединились еще четыре или пять машин, и только тогда движение наконец остановилось.

Мы с «Понтиаком» закончили свой путь всего ярдах в тридцати от цели назначения — спортивного клуба Винса, где мне предстояло тренироваться. Левая передняя дверь открылась, и я выбрался из машины, но моя правая нога горела, — от удара треснула консоль между двумя передними сиденьями, и, опустив взгляд, я увидел, что из бедра у меня торчит большой осколок пластмассы. Я выдернул его, и тотчас же по ноге потекла кровь.

Я был перепуган до смерти, и единственной моей мыслью было бежать в тренажерный зал за помощью. Хромая, я зашел в зал и сказал: «Я только что попал в серьезную аварию». Кое-кто из культуристов узнал меня, однако делами занялся совершенно незнакомый мужчина, который, как оказалось, был адвокатом. «Тебе нужно вернуться к своей машине, — сказал он. — Ни в коем случае нельзя покидать место аварии. В нашей стране это считается преступлением. У тебя могут быть большие неприятности. Так что возвращайся к машине, оставайся там и жди полицию».

Он понимал, что я совсем недавно приехал в Соединенные Штаты и плохо говорю по-английски.

— Но я же здесь! — возразил я. — И мне отсюда все видно!

Я имел в виду, что увижу, когда подъедет полиция, и выйду к ней.

— Поверь мне, тебе лучше вернуться к своей машине.

Тогда я показал ему свою ногу.

— Вы не знаете врача, который помог бы мне с этим?

Увидев кровь, адвокат пробормотал: «О, господи!» Задумался на мгновение. «Я сейчас позвоню своим друзьям. У тебя ведь нет медицинской страховки!» Я не понял, что имел в виду адвокат, но он мне объяснил, что такое медицинская страховка. Кто-то принес полотенце, и я зажал им рану на ноге.

Я вернулся к «Понтиаку». Все водители были потрясены. Они ворчали, что опоздают на работу, что машины у них разбиты, что им придется обращаться в страховые компании. Но никто ни в чем меня не обвинял, не лез на меня с кулаками. Как только полицейский убедился в том, что женщина, ехавшая в «Фольксвагене», не пострадала, он отпустил меня без дальнейших разбирательств, просто сказав: «Я вижу у вас кровь, вам нужно обратиться к врачу». Знакомый культурист по имени Билл Дрейк отвез меня в клинику, где мне наложили швы на рану, и любезно оплатил счет.

Я чувствовал себя полным идиотом из-за того, что устроил аварию, и жалел о том, что не записал фамилии всех участников, чтобы можно было сегодня же извиниться перед ними.

Я понимал, что мне необычайно повезло: в подобной ситуации европейская полиция отнеслась бы ко мне гораздо строже. Мало того, что меня обязательно задержали бы; поскольку я был иностранец, все могло бы закончиться тюремным заключением или депортацией. Естественно, инцидент обошелся бы мне дорого в смысле штрафов. Однако американские полицейские приняли во внимание то, что дорога была скользкой, что я не нарушил правил, что никто серьезно не пострадал, и главным было побыстрее восстановить нормальное движение. Полицейский, допросивший меня, был очень учтив. Взглянув на мое водительское удостоверение международного образца, он спросил: «Вам точно не нужна „Скорая помощь“?» Двое ребят из тренажерного зала объяснили ему, что я приехал в Америку всего несколько дней назад. Всем было очевидно, что я с трудом говорю по-английски, хотя я очень старался.

В тот вечер я засыпал, полный оптимизма. Мне еще предстояло объясняться с победителем крокодилов, но Америка была замечательным местом.

Увидев впервые Лос-Анджелес, я испытал потрясение. Для меня Америка в первую очередь означала одно: масштабы. Огромные небоскребы, огромные мосты, огромные неоновые вывески, огромные автострады, огромные машины. И Нью-Йорк, и Майами оправдали мои ожидания, и почему-то я вообразил, что и Лос-Анджелес окажется таким же впечатляющим. Но теперь я увидел, что высокие здания есть только в центре, и в целом город выглядел неказистым. Пляж был большой, но где огромные волны и толпы серфингистов, катающихся по ним на досках?

То же самое разочарование я испытал, впервые увидев клуб Голда, мекку американского культуризма. Я многие годы штудировал журналы Уайдера, не подозревая, что главной их целью было представить все более грандиозным, чем на самом деле. Я смотрел на фотографии знаменитых культуристов, занимающихся в клубе Голда, и представлял себе огромный спортивный клуб с баскетбольными площадками, бассейнами, залами для гимнастических упражнений, тяжелой атлетики, силового троеборья и единоборств, подобный тем гигантским клубам, которые можно увидеть в наши дни. Но, войдя в зал, я увидел голый бетонный пол, и в целом все было очень просто и примитивно: зал высотой в два этажа, размером в половину баскетбольной площадки, стены из шлакоблоков и окна в потолке. Однако оборудование было действительно интересным; я увидел выдающихся тяжелоатлетов и культуристов, которые занимались с тяжелыми штангами, — так что вдохновение здесь было. К тому же, клуб находился всего в двух кварталах от пляжа.

А район Венис, в котором располагался клуб Голда, оказался еще менее впечатляющим, чем сам тренажерный зал. Дома, тянувшиеся рядами вдоль улиц и аллей, были похожи на казармы американской армии. Кому могло прийти в голову возводить такие дешевые деревянные бараки в этом восхитительном месте? Некоторые дома были обветшалыми и заброшенными. Асфальт на тротуарах провалился и растрескался, вдоль дорог бурно разрослись сорняки, а кое-где улицы даже не были вымощены.

«И это Америка? — недоумевал я. — Почему никто не замостил эту улицу? Почему никто не снес этот заброшенный дом и не построил на его месте новый?» Я твердо знал, что у меня на родине, в Граце, не найдешь даже тротуара, который не только был бы не вымощен, но просто не был бы тщательно подметен и не содержался в идеальном состоянии. Здесь же все это было просто непостижимо.

Очень нелегко приехать в страну, где все выглядит по-другому, где говорят на другом языке, где другая культура, где люди иначе мыслят и иначе ведут дела. Я не переставал поражаться, насколько же здесь все отличается от того, к чему я привык. Однако по сравнению с большинством тех, кто недавно приехал в Америку, у меня было одно большое преимущество: когда являешься частицей международного спорта, тебя никогда не бросят одного.

Мир культуризма славится своим радушием. Куда бы ты ни приехал, тебе даже необязательно кого-нибудь знать. Ты всегда ощущаешь себя частью единой семьи. Местные культуристы встречают тебя в аэропорту. Отвозят к себе домой. Кормят. Показывают город. В Америке было все это, но также и нечто большее.

У одного из лос-анджелесских культуристов в доме была свободная спальня, где я остановился на первое время. Когда я впервые пришел в зал, чтобы приступить к занятиям, все подошли ко мне, чтобы сказать пару слов, обнять, похлопать по плечу, тем самым показывая, что они рады видеть меня здесь. Ребята подыскали мне маленькую квартиру, и как только я перебрался туда, их радушие перешло в «мы должны ему помогать». Они собрали деньги и как-то утром заявились ко мне домой с коробками и свертками. Попробуйте представить себе толпу здоровенных мускулистых парней: огромные медведи, которых и близко нельзя подпускать ни к чему стеклянному; каждый день в тренажерном зале от них можно услышать что-нибудь вроде «вы только взгляните на его грудь — вот это да!» или «сегодня я выполню приседание со штангой весом пятьсот фунтов, твою мать». И вдруг эти ребята появляются на пороге моего дома, с коробками и свертками в руках. Один из них говорит: «Смотри, что я тебе принес», открывает коробку и достает серебряные столовые приборы. «Тебе это пригодится, чтобы ты смог здесь есть». Другой распаковывает сверток и говорит: «Моя жена сказала, что я могу взять эти тарелки. Это наши старые тарелки, так что теперь у тебя есть пять штук». Ребята очень старательно называли каждую вещь и объясняли, для чего она нужна. Кто-то принес маленький черно-белый телевизор с торчащей сверху комнатной антенной и помог мне его настроить. Ребята также принесли еду, так что мы уселись за стол и позавтракали вместе.

Я сказал себе: «В Германии и Австрии я никогда не видел ничего подобного. Никому такое даже в голову не приходило». Я точно знал, что если бы я сам у себя дома увидел, как кто-то заселяется в соседнюю квартиру, мне бы и в голову не пришло ему помочь. Я чувствовал себя полным идиотом. Этот случай показал, что мне еще многому нужно учиться.

Ребята повезли меня смотреть Голливуд. Я хотел сфотографироваться там и отправить снимки своим родителям, чтобы показать им: «Вот я и в Голливуде. А дальше будут фильмы». Мы долго ехали, и наконец один из ребят сказал: «Отлично, это бульвар Сансет».

— Когда же мы приедем в Голливуд? — спросил я.

— А это и есть Голливуд.

Должно быть, в своем воображении я перепутал Голливуд с Лас-Вегасом, потому что искал взглядом огромные неоновые вывески. Я также ожидал увидеть кинооборудование и перегороженные улицы, на которых происходили натурные съемки. Однако ничего этого не было. «А куда подевались огни и все остальное?» — спросил я.

Ребята переглянулись. «По-моему, он разочарован, — сказал один из них. — Наверное, нам нужно было привезти его сюда вечером».

«Точно, точно, — подхватил второй. — Потому что днем здесь и вправду смотреть не на что».

Ближе к концу недели мы приехали в Голливуд вечером. Огней было больше, но в целом зрелище оставалось таким же скучным. Со временем я свыкся с этим и узнал, где можно весело провести время.

Я проводил много времени, знакомясь с городом и разбираясь в том, как все делается в Америке. По вечерам я частенько встречался с Арти Зеллером, фотографом, который встречал меня в аэропорту. Арти меня просто очаровал. Он был очень-очень умен, однако при том начисто лишен честолюбия. Арти не любил стрессы, не любил рисковать. Он работал за стеклянным окошком в почтовом отделении. Арти был родом из Бруклина, где его отец, человек в высшей степени эрудированный, был кантором в еврейской общине. Однако его сын пошел своим путем, стал заниматься культуризмом на острове Кони-Айленд. Работая вольнонаемным фотографом на Уайдера, Арти стал лучшим специалистом по съемкам культуризма. Меня он привлекал в первую очередь тем, что всего добивался сам, бесконечно читая и впитывая в себя всю информацию. От природы обладающий талантом к иностранным языкам, Арти был ходячей энциклопедией и прекрасно играл в шахматы. Он был стойким демократом, либералом и полным атеистом. К черту религию! Для Арти она была пустой сказкой. Никакого бога нет, и больше говорить не о чем.

Жена Арти Жози была уроженкой Швейцарии, и хотя я стремился полностью погружаться в англоязычную среду, было очень неплохо иметь рядом тех, кто говорил по-немецки. Особенно это касалось просмотра телепередач. Я приехал в Америку в последние три-четыре недели президентской кампании 1968 года, поэтому, когда мы включали телевизор, обязательно что-нибудь говорили про выборы. Арчи и Жози переводили мне выступления Ричарда Никсона и тогдашнего вице-президента Хьюберта Хамфри, соперничавших между собой. Хамфри, демократ, постоянно говорил о благосостоянии населения и правительственных программах, и мне казалось, что это звучит чересчур по-австрийски. Однако слова Никсона о деловых возможностях и предпринимательстве звучали для меня по-настоящему американскими.

— Повтори еще раз, как называется его партия? — спросил я у Арти.

— Республиканская.

— В таком случае я республиканец, — сказал я.

Арти презрительно фыркнул, что он делал часто, поскольку у него были плохие носовые пазухи и поскольку он находил в жизни много того, что заслуживало фырканья.

Как и обещал Джо Уайдер, я получил машину: подержанный белый «Фольксваген-Жук», с которым я сразу же почувствовал себя в своей тарелке. Чтобы лучше узнать город, я объездил все окрестные тренажерные залы. Я познакомился с человеком, который заведовал залом в центре Лос-Анджелеса, расположенным в здании, которое тогда называлось «Оксидентал-Лайф». Я ездил в глубь страны, а также в Сан-Диего, чтобы познакомиться с тамошними тренажерными залами. И знакомые возили меня в разные места; вот так я побывал в мексиканской Тихуане и в Санта-Барбаре. Как-то раз мы вместе с четырьмя другими культуристами отправились в Лас-Вегас в стареньком микроавтобусе «Фольксваген». Нагруженный таким обилием мышц, микроавтобус не выжимал и шестидесяти миль в час. Сам Лас-Вегас с его огромными казино, неоновыми огнями и бесконечными игорными залами полностью оправдал мои ожидания.

В клубе Винса занимались многие чемпионы, в том числе Ларри Скотт, прозванный «Легендой», который завоевывал титул Мистер Олимпия в 1965 и 1966 годах. Пол в клубе Винса был застелен ковром, и там имелись очень неплохие тренажеры, однако силовое троеборье было здесь не в почете: тут считалось, что классические силовые упражнения, такие как приседания со штангой, жим штанги лежа и качание пресса, безнадежно устарели, годятся только для развития силы и не могут отточить до совершенства пропорции тела.

Обстановка в клубе Голда была совершенно другой. Здесь тренировались настоящие монстры: олимпийские чемпионы по толканию ядра, профессиональные борцы, чемпионы по культуризму, силачи с улицы. Тут редко можно было увидеть трико: все занимались в джинсах и клетчатых рубашках, майках, безрукавках, тельняшках. В клубе было четыре зала и тяжелоатлетический помост, где можно было уронить штангу весом четыреста фунтов, и никто не говорил ни слова. Эта атмосфера была ближе к тому, к чему я привык.

Главным волшебником здесь был Джо Голд. Еще подростком он был среди тех, кто в тридцатые годы основал в Санта-Монике клуб «Маскл-Бич», и, отслужив во Вторую мировую войну мотористом в торговом флоте, он вернулся и занялся разработкой снаряжения для силовых упражнений. Практически все до одного тренажеры в зале были разработаны Джо.

Здесь не было никакого изящества: все, что создавал Джо, было большим и тяжелым, и все работало. Его гребной тренажер был разработан так, что опоры для ступней находились именно там, где нужно, и можно было разрабатывать нижние латеральные мышцы, не опасаясь свалиться с сиденья. Когда Джо разрабатывал какой-нибудь тренажер, он приглашал к обсуждению будущей конструкции всех, а не полагался исключительно на свое собственное мнение. Поэтому все углы работы подвижных частей были выставлены идеально, и ничто не застревало. И Джо приходил в зал каждый день, то есть все оборудование постоянно поддерживалось в исправном состоянии.

Время от времени Джо просто изобретал новые тренажеры. Один он разработал для выполнения «ослиных шагов». Это упражнение для икроножных мышц имело для меня огромное значение, потому что по сравнению с остальным моим телом мои икры были относительно маленькими и никак не желали расти. Обыкновенно для выполнения этого упражнения пятки устанавливаются на брус или бревно так, чтобы остальная часть ступни свисала в воздухе. Затем нужно согнуться в поясе на 90 градусов, взяться руками за брус, а один или двое напарников забираются тебе на спину, словно на осла, и начинают разрабатывать икры, поднимая их вверх и вниз. Однако с тренажером Джо надобность в «наездниках» отпадала. Установив желаемую нагрузку, спортсмен вставал под тренажер в позе осла и освобождал блокировку. И теперь он мог выполнять «ослиные шаги», имея у себя на спине груз, скажем, в семьсот фунтов.

Клуб Голда быстро стал мне родным домом, где я чувствовал себя в своей стихии. В вестибюле постоянно толпились посетители, и у всех завсегдатаев были свои прозвища, вроде Чарли Толстая Рука, Загорелый или Улитка. Забо Кошевски занимался здесь уже много лет и был ближайшим другом Джо Голда. Его называли «Вождь». У него были потрясающие мышцы брюшного пресса — он качал их по тысяче раз каждый день, и они действительно были просто идеальными. Мой пресс был гораздо хуже, и первым же делом Забо посоветовал мне сесть на диету. «Знаешь что? — заметил он. — А ты ведь пухленький». Джо Голд тотчас же окрестил меня «Круглым животом», и с тех пор меня звали или «Круглым брюхом», или «Пухлым».

У Забо, выходца из Нью-Джерси, чье настоящее имя было Ирвин, была целая коллекция трубок для гашиша. Время от времени мы наведывались к нему домой, чтобы «побалдеть». Забо день и ночь читал научную фантастику. У него все было «ого, дружище!», «клево!» или «ни хрена себе!». Однако в Венис это считалось нормальным. Сигарета с марихуаной считалась чем-то таким же естественным, как и кружка пива. Ты приходил в гости, неважно к кому, хозяин предлагал тебе «косячок» и говорил: «Затянись!» Или же это была трубка гашиша, в зависимости от того, насколько искушенным был хозяин.

Я быстро усвоил, что имели в виду люди, говоря «это клево» или «это балдеж». Пытаясь раскрутить одну сногсшибательную девчонку, я выяснил, какую важную роль играет астрология. «Кажется, мы с тобой созданы друг для друга, — сказал я. — Нам определенно нужно поужинать вместе».

Но она ответила:

— Какой у тебя знак по гороскопу?

— Лев, — ответил я.

— Это не для меня. Это точно не для меня. Спасибо за приглашение, но это не для меня. Прощай.

И девчонка ушла. На следующий день я пришел в тренажерный зал и спросил: «Ребята, у меня одна маленькая проблема. Я все еще учусь». И я поведал им о том, что случилось со мною вчера.

Зебо сразу же подсказал, как я должен был поступить. Он сказал: «Приятель, тебе нужно было сказать: „У меня лучший знак“. Попробуй в следующий раз».

Прошло несколько недель, прежде чем мне представилась возможность проверить его совет в действии. Я обедал вместе с одной девушкой, и она спросила:

— Какой у тебя знак по гороскопу?

— Ну а ты как думаешь? — ответил вопросом на вопрос я.

— И все же, какой?

— Лучший!

— Ты хочешь сказать… ты Козерог?

— Точно! — воскликнул я. — Как ты догадалась?

— Говорю тебе, это просто поразительно, потому что мы с тобой так подходим друг другу. Я хочу сказать, это просто… ого!

Девушка была в восторге. Тогда я начал читать про знаки Зодиака, про связанные с ними характеристики, про то, как разные знаки ладят между собой.

Обосновавшись в клубе Голда, я без труда завел новых друзей. Здесь был настоящий котел, в котором переплавлялись выходцы со всего света: австралийцы, африканцы, европейцы. Занимаясь утром, я предлагал каким-нибудь двум парням: «Эй, как насчет того, чтобы пообедать вместе?» Мы шли на обед, ребята рассказывали мне про себя, я рассказывал им про себя, и мы становились приятелями. Вечером я снова приходил в зал, встречал там уже других ребят, мы отправлялись вместе ужинать и тоже знакомились друг с другом.

Я был поражен тем, с какой легкостью мои новые знакомые приглашают меня к себе домой и как американцы любят что-то праздновать. Я не отмечал свой день рождения ни разу до тех пор, пока не приехал в Америку. Я даже ни разу не видел торт со свечами. Но одна девушка пригласила меня к себе на день рождения, а когда следующим летом наступил мой день рождения, ребята в зале приготовили торт и свечи. Бывало, кто-нибудь говорил: «Мне нужно уходить домой, потому что сестра сегодня первый раз пошла в школу, и мы это отпразднуем». Или: «Сегодня у моих родителей годовщина свадьбы». Я не мог припомнить, чтобы мои собственные родители хоть раз хотя бы заговорили о годовщине своей свадьбы.

Когда наступил День благодарения, у меня не было никаких планов, потому что я не понимал традиции этого американского праздника. Но Билл Дрейк пригласил меня к себе домой. Я познакомился с его матерью, приготовившей потрясающий праздничный ужин, и отцом, профессиональным комиком, который смешил всех за столом. В Австрии есть выражение: «Ты такая сладкая, что я готов тебя съесть!» Однако когда я попытался так похвалить миссис Дрейк, из-за проблем с переводом у меня получилось нечто весьма скабрезное. Все расхохотались.

Еще больше меня поразило, когда девушка, с которой я встречался, на Рождество пригласила меня домой к своим родителям. Я сказал себе: «Господи, я не хочу нарушать семейный праздник!» Однако ко мне не просто отнеслись как к родному сыну; у каждого члена семьи было приготовлено для меня по подарку.

Все это радушие и гостеприимство было очень приятно, однако меня беспокоило то, что я не знал, чем на него ответить. Я никогда не слышал о записках со словами благодарности, а американцы, казалось, непрерывно посылали их друг другу. «Странно, — думал я. — Почему бы просто не сказать спасибо по телефону или при личной встрече?» Именно так мы поступали в Европе. Однако здесь Джо Уайдер приглашал меня с моей девушкой на ужин, а затем она говорила: «Дай мне его адрес, потому что я хочу послать ему записку со словами благодарности».

А я отвечал:

— Да не нужно, мы ведь уже поблагодарили его, когда уходили.

— Нет, нет, нет, меня приучили быть вежливой.

И я понял, что мне нужно как можно быстрее учиться американским правилам хорошего тона. Или, возможно, это были европейские правила, на которые я просто раньше не обращал внимания. Я справился у своих друзей в Европе на тот случай, если я что-то упустил. Нет, все правильно: Америка действительно была другой.

В качестве первого шага я взял за правило встречаться только с американскими девушками. Я не хотел проводить время с теми, кто знал немецкий язык. И я сразу же записался на курсы английского языка в колледже округа Санта-Моника. Я хотел овладеть английским так, чтобы можно было читать газеты и учебники и посещать занятия по другим предметам. Мне не терпелось ускорить этот процесс: научиться думать, читать и писать, как американец. Я не собирался ждать, пока это придет само собой.

Однажды две девушки пригласили меня на выходные в Сан-Франциско, и мы переночевали в парке Золотые ворота. Я сказал себе: «Невероятно, какие в Америке свободные люди. Подумать только! Мы ночуем в парке, и все относятся к нам так дружелюбно». Лишь гораздо позднее я понял, что приехал в Калифорнию в совершенно безумный момент. Был конец шестидесятых: движение хиппи, свободная любовь, все эти немыслимые перемены… Война во Вьетнаме была в самом разгаре. Ричарда Никсона должны были избрать президентом. В такие моменты американцам казалось, что весь мир перевернулся вверх тормашками. Однако я понятия не имел, что так было не всегда. «Так вот, значит, какая она, Америка», — думал я.

Я почти не слышал разговоров о Вьетнаме. Но лично мне была по душе мысль поприжать коммунизм, так что если бы спросили мое мнение, я бы высказался в поддержку войны. Я бы сказал: «Долбаные коммунисты, я их презираю!» Я вырос по соседству с Венгрией, и мы всегда жили под угрозой коммунизма. А что, если Советы просто растопчут Австрию, как они растоптали Венгрию в 56-м? А что, если мы попадем под перекрестный огонь атомными бомбами? Опасность была так близко. И мы видели, какое воздействие коммунизм оказал на чехов, поляков, венгров, болгар, югославов, восточных немцев — повсюду вокруг нас был коммунизм. Я помнил, как ездил на выступление культуристов в Западный Берлин. Я заглядывал через Берлинскую стену, через границу, и видел на той стороне убогую, беспросветную жизнь. Казалось, даже погода там другая. Я словно стоял в лучах солнца и смотрел через стену на Восточный Берлин, где шел дождь. Это было ужасно. Ужасно. Поэтому мне было по душе, что Америка в полную силу воюет с коммунизмом.

Мне никогда не казалось странным, что девушки, с которыми я встречался, никогда не пользовались косметикой, не красили губы и ногти. Я считал, что волосы на ногах и под мышками — это нормально, поскольку в Европе женщины не брили ноги и не пользовались депиляторами. Больше того, я оказался застигнут врасплох, когда как-то утром на следующий год мылся в душе со своей подругой — мы как раз вчера вечером смотрели по моему маленькому черно-белому телевизору первую прогулку американских астронавтов по Луне, — и девушка спросила:

— У тебя есть бритва?

— Зачем тебе бритва?

— Терпеть не могу щетину на ногах.

Я не знал, что означает слово «щетина», и девушка мне объяснила.

— Что? — удивился я. — Ты бреешь ноги?

— Да, брею. Волосы на ногах — это так по́шло.

Это выражение я также еще никогда не слышал. Но я дал девушке свою бритву и проследил, как она намылила свои ноги, икры, голени, колени, а затем побрила их так, словно занималась этим вот уже пять тысяч лет. Вечером я сказал ребятам в тренажерном зале: «Сегодня одна телка брилась у меня в душе, твою мать. Вам приходилось видеть подобное?»

Ребята переглянулись, кивнули с серьезным видом и сказали: «Ага». После чего взорвались хохотом. Я попытался объяснить: «О, понимаете, в Европе у всех девушек баварский вид, волосы повсюду». Ребята рассмеялись еще громче.

Постепенно я сложил все в цельную картину. Кое-кто из моих знакомых девушек не брил ноги: это был их протест против устоявшихся правил. Они считали, что рынок косметики безжалостно эксплуатирует женщин, втолковывая им, что делать, поэтому они отвергали его, стараясь оставаться более естественными. Все это было частью эпохи хиппи. Пестрые одежды, кудряшки на голове, пища, которую они употребляли… И все носили бусы, обилие бус. Девушки приносили ко мне домой благовония, так что вся квартира провоняла насквозь. Это было ужасно, но я считал, что они на правильном пути, в том, что касалось свободы выкурить «косячок» или естественной наготы. Все это было прекрасно. Я сам в каком-то смысле вырос на этом, на распущенных сценах в Талерзее.

Все эти развлечения были замечательными, но моя миссия в Америке была четкой: я шел по пути и не собирался с него сворачивать. Мне нужно было тренироваться как про́клятому, соблюдать диету как проклятому, усиленно питаться, и следующей осенью завоевать побольше громких титулов. Уайдер дал мне год, и я понимал, что если выполню все это, то буду в его команде.

Две победы на состязаниях за титул Мистер Вселенная в Лондоне даже близко не сделали меня лучшим культуристом в мире. Конкурирующих титулов было слишком много, и далеко не все лучшие спортсмены соревновались в одном месте. На самом деле все сводилось к тому, чтобы в очной борьбе победить всех тех чемпионов, чьими фотографиями были увешаны стены моей спальни: Редж Парк, Дейв Дрейпер, Фрэнк Зейн, Билл Перл, Ларри Скотт, Чак Сайпс, Серж Нюбре. Они вдохновляли меня, и я говорил себе: «Вот те, через кого мне придется когда-нибудь переступить». Мои победы поставили меня в один ряд с ними, однако я по-прежнему оставался новичком, которому еще многое требовалось доказать.

На самой верхней ступени пьедестала стоял Серхио Олива, двадцатисемилетний кубинский эмигрант, весящий 230 фунтов. К этому времени журналы, посвященные мышцам, называли его просто «Легендой». Свой последний титул Мистер Олимпия он завоевал в Нью-Йорке прошлой осенью без борьбы: остальные четверо чемпионов-культуристов, приглашенных на состязания, отказались выходить на сцену.

Прошлое Оливы было еще более бурным, чем мое собственное. Его отец в докастровской Кубе трудился на плантациях сахарного тростника; в неспокойные пятидесятые годы Серхио вслед за отцом пошел служить в армию генерала Фульхенсио Батисты. После того как Фидель Кастро и его повстанцы одержали верх, Серхио сделал себе имя как спортсмен. Он занимался тяжелой атлетикой и достиг в ней больших высот. В 1962 году его включили в кубинскую команду, которой предстояло выступить на играх стран Центральной Америки и Карибского бассейна. Олива должен был бы возглавить сборную на Олимпийских играх 1964 года, однако он так сильно ненавидел режим Кастро, что сбежал в Соединенные Штаты вместе со многими товарищами по команде. Также он потрясающе играл в бейсбол. Вот что помогло ему отточить до совершенства талию: десятки тысяч упражнений разворота корпуса для отработки удара битой.

Впервые я встретил Серхио на первенстве за титул Мистер Вселенная в Майами в 1968 году, где он устраивал показательные выступления, сводившие зрителей с ума. Как выразился один из журналов по культуризму: «От его поз лопался бетон». Не было никаких сомнений в том, что до Серхио мне еще очень далеко. Он был действительно крепче и плотнее меня; о такой мышечной массе я пока что не мог и мечтать. У него была редкая для культуристов способность выглядеть потрясающе, даже стоя в расслабленном состоянии. Серхио обладал лучшим силуэтом из всех, какие мне только приходилось видеть: идеальная V-образная форма, сужающаяся от широких плеч к тонкой от природы округлой талии и бедрам. Фирменная «поза победы» Серхио представляла собой движение, на которое могли решиться лишь немногие из культуристов, участвующих в состязаниях. Она заключалась в том, что он просто стоял, держа ноги вместе, и вытягивал руки прямо над головой. Эта поза полностью раскрывала его тело: огромные мощные бедра, разработанные занятиями по тяжелой атлетике, крошечная талия и практически безукоризненные мышцы брюшного пресса, трицепсы и нижние зубчатые мыщцы (мышцы по бокам грудной клетки).

Я был полон решимости со временем одержать верх над этим человеком, но мне еще было далеко до того тела, которое требовалось для победы. Я приехал в Америку, похожий на алмаз весом сто карат, при виде которого все восторженно восклицали: «Матерь божья!» Однако алмаз этот был еще очень грубо обработан. Он еще не был готов к тому, чтобы его выставляли напоказ — по крайней мере, по американским стандартам. На создание тела мирового класса обычно требуется по меньшей мере десять лет, а я к этому времени тренировался всего шесть. Но у меня была физическая сила, и обо мне говорили: «Взгляните на размеры этого паренька. Что за черт? На мой взгляд, у него громадный потенциал». Свои победы в Европе я одерживал не только за счет своих физических данных, но также благодаря напористости и порыву. Однако впереди меня еще ждала огромная работа.

Идеалом культуризма является совершенный зрительный образ, что-то вроде ожившей древнегреческой статуи. Спортсмен оттачивает свое тело так, как скульптор режет камень. Скажем, нужно добавить массы и четкости дельтовидной мышце спины. Для этого из общего набора выбираются соответствующие упражнения. Резцом становятся гири, скамья, тренажеры, и процесс формирования может занять целый год.

Это означает, что спортсмен должен обладать способностью беспристрастно смотреть на собственное тело и видеть все его изъяны. На крупных соревнованиях судьи придирчиво изучают любые мелочи: размеры мышц, четкость их прорисовки, пропорциональность и симметрию. Они даже смотрят на вены, указывающие на отсутствие подкожного жира.

Глядя на себя в зеркало, я видел много сильных моментов и много недостатков. Мне удалось заложить фундамент силы и массы. Сочетая тяжелую атлетику, силовое троеборье и культуризм, я разработал очень широкую и плотную спину, близкую к совершенству. Мои бицепсы обладали необычайными размерами, высотой и мышечным тонусом. У меня были отличные грудные мышцы и лучшие боковые мышцы груди из всех, какие я только видел. Телосложение у меня было идеальным для культуриста: широкие плечи и узкие бедра, что помогло мне достигнуть совершенной V-образной формы, обязательной составляющей успеха.

Вместе с тем у меня были и недостатки. В сравнении с торсом мои конечности были чересчур длинными. Поэтому мне постоянно приходилось разрабатывать руки и ноги, чтобы пропорции казались правильными. Даже несмотря на массивные бедра окружностью двадцать девять дюймов, ноги мои по-прежнему выглядели слишком тонкими. Икры безнадежно тушевались на фоне бедер, а трицепсы по сравнению с бицепсами были слишком короткими.

Моя задача заключалась в том, чтобы исправить все эти слабые места. Человеческой натуре свойственно заниматься тем, что у нас хорошо получается. Если у тебя большие бицепсы, хочется бесконечно сгибать и разгибать руки, поскольку вид напрягающихся мышц приносит необычайное удовлетворение. Однако для успеха необходимо обойтись с самим собой жестоко и сосредоточиться на изъянах. Вот когда в дело вступают глаза, а также способность объективно оценивать себя и выслушивать мнение других. Те из культуристов, кто слеп к собственным недостаткам и глух к мнению других, как правило, остаются в проигрыше.

Еще большей проблемой является тот биологический факт, что у каждого отдельного человека одни части тела развиваются охотнее других. Поэтому человек начинает заниматься, а через пару лет удивленно говорит себе: «Вот это да, как любопытно, почему нижняя часть рук у меня не такая накачанная, как предплечья», или: «Интересно, почему мои икры упрямо отказываются расти». В частности, моим проклятием были именно икры. Я начинал работать с ними по десять упражнений три раза в неделю, точно так же, как и с остальными частями тела, однако они откликались на занятия крайне неохотно. Остальные группы мышц ушли далеко вперед.

Тут мне помог своим примером Редж Парк. У него самого были идеальные икры окружностью двадцать один дюйм, настолько совершенно разработанные, что они казались перевернутыми сердечками с открыток в честь дня Святого Валентина, упрятанными под кожу. Тренируясь с Реджем в Южной Африке, я видел, что он делает для этого. Редж занимался икрами ежедневно, а не просто трижды в неделю, и с умопомрачительной нагрузкой. Я гордился тем, что поднимал икры с нагрузкой триста фунтов, но у Реджа был тренажер с тросом, позволявший ему нагружать икры целой тысячей фунтов. И я сказал себе: «Вот что я должен делать. Мне нужно подойти к своим икрам принципиально иначе и просто не оставить им шанс не расти». Приехав в Калифорнию, я умышленно обрезал все спортивные штаны по колено. Пусть мои сильные места будут прикрыты: бицепсы, грудь, спина, бедра, — но я позаботился о том, чтобы мои икры постоянно оставались у всех на виду. Я был беспощаден к себе и выполнял каждый божий день по пятнадцать, а то и по двадцать циклов упражнений для икр.

Я понимал, что нужно систематически сосредоточивать внимание на всех группах мышц. В целом, у меня были более развиты те мышцы, которые работали на сгибание (бицепсы, латеральные мышцы, мышцы спины), в отличие от тех, которые работали на распрямление (передние дельтовидные мышцы и трицепсы). Это было обусловлено наследственностью, из чего следовало, что мне приходилось работать с этими мышцами более напряженно, с большей нагрузкой. Я накачал себе мощную спину, но теперь пришла пора подумать о том, чтобы обеспечить четкое разделение между латеральными мышцами, мышцами груди и нижними зубчатыми мышцами. Я должен был выполнять упражнения для развития этих мышц, а это означало многократные подтягивания со сдвинутыми руками. Мне нужно было чуть опустить латеральные мышцы, для чего я должен был больше поднимать гирю одной рукой. Я должен был развить задние дельтовидные мышцы, а это означало продольные подъемы: для этого нужно встать с гирями в руках и разводить их в стороны.

У меня был целый список мышц, которым следовало уделить особое внимание: задние дельтовидные мышцы и нижние спинные мышцы, межреберные мышцы, мышцы брюшного пресса и икроножные мышцы, и еще многое и многое! Все это нужно было нарастить, отточить и разделить, и еще привести в нужные пропорции друг с другом. Каждое утро я завтракал с двумя-тремя приятелями, как правило, в кафе Зуки на углу Пятой улицы и бульвара Уилшир. Там предлагали тунца, там предлагали яйца, там предлагали лосося — все то, что мне нравилось. Или мы отправлялись в одно из небольших семейных заведений вроде «У Дэнни».

Затем, если только у меня не было занятий по английскому языку, я направлялся прямиком в клуб Голда и приступал к тренировкам. Потом мы иногда шли на пляж, где снова следовали занятия с гирями на открытом воздухе, а также купание, бег и лежание на песке под солнцем для идеального загара. Или же я отправлялся в контору Джо Уайдера и работал вместе с теми, кто с моих слов сочинял материалы для журналов.

Я всегда разделял свой день на две тренировки. По утрам в понедельник, среду и пятницу я концентрировался на, скажем, груди и спине. По вечерам снова приходил в тренажерный зал и разрабатывал бедра и икры, а также отрабатывал позы и выполнял другие упражнения. По вторникам, четвергам и субботам это были плечи, предплечья и руки. Разумеется, икры и брюшной пресс — каждый день, за исключением воскресенья. Воскресенье было днем отдыха.

Обедать или ужинать мы частенько отправлялись в один из местных ресторанов, где предлагался «шведский стол». Выросший в Европе, я до приезда в Америку даже не слышал о таком понятии, как «шведский стол». Я не мог представить себе ресторан, где можно есть все, что только пожелаешь. Культуристы обычно начинали с пяти, шести или даже семи яиц, после чего переходили к следующей стойке и расправлялись с помидорами и другими овощами. Затем мы брали мясо, а потом рыбу. В те дни журналы по культуризму постоянно предупреждали о том, что нужно обязательно потреблять аминокислоты, что следует соблюдать осторожность, потому что в некоторых продуктах аминокислоты не являются полными. «Так, — говорили мы, — давайте не будем даже заморачиваться. Будем просто есть белки. У нас есть яйца, рыба, говядина, индейка, сыр — так съедим же все это!» Можно было предположить, что владельцы таких ресторанов будут по крайней мере брать с нас больше. Однако к нам относились в точности так же, как и ко всем остальным посетителям. Казалось, сам господь бог сотворил «шведский стол» для культуристов.

Первые месяцы моего пребывания в Лос-Анджелесе все шло так замечательно, что трудно было в это поверить. Автомобильная авария, виновником которой я стал, на удивление завершилась для меня без каких-либо последствий, если не считать пореза на бедре. Борец с крокодилами, которому принадлежал разбитый «Понтиак», даже не моргнул глазом, увидев, что осталось от его машины. Он работал в фирме, которая занималась обменом старых машин на новые, и имел возможность выбрать себе подержанную машину. Единственными его словами было: «Не бери в голову». Больше того, он даже устроил меня на работу. Его фирма занималась экспортом подержанных машин, и всю осень я зарабатывал деньги на карманные расходы, перегоняя машины в Лонг-Бич, где их загружали на грузовые суда, перевозившие их в Австралию.

Из нескольких страховых компаний звонили в тренажерный зал, чтобы обсудить стоимость ремонта других машин, однако поскольку разговор получался слишком сложным для меня, я передавал трубку кому-нибудь из тех, с кем занимался. Тот человек объяснял, что я только недавно приехал в Америку и у меня нет денег, и страховые компании в конце концов оставили меня в покое. Единственным последствием этого происшествия стало то, что я поспешил обзавестись медицинской страховкой. Разумеется, в Европе каждый человек находится под защитой медицинского страхования: студенты попадают в одну категорию, расходы на лечение ребенка покрываются из страховки родителей, страховую премию за работающего человека платит работодатель, и даже у бездомных есть страховка. Я в ужасе твердил себе: «Если я заболею, что мне делать?» Я понятия не имел, что можно обратиться в службу неотложной помощи и получить бесплатное медицинское обслуживание. Но даже если бы я это знал, подачки мне были не нужны. Хотя мне потребовалось на это полгода, я вернул Биллу Дрейку деньги, которые он заплатил за мое лечение после аварии.

Как оказалось, Ларри Скотт, бывший обладатель титула Мистер Олимпия, который ушел из профессионального культуризма, но по-прежнему занимался каждый день, теперь работал управляющим регионального отдела крупной страховой компании.

— Я слышал, тебе нужна страховка, — сказал он. — Я тебе помогу.

Он принес полис, который обходился мне в 23 доллара 60 центов в месяц, плюс еще 5 долларов на случай потери трудоспособности, что для меня было дорого, поскольку я получал от Уайдера всего 65 долларов в неделю. Но я все равно купил этот полис, благодаря чему стал, вероятно, одним из немногих иммигрантов в Лос-Анджелесе, у кого была медицинская страховка.

В 1969 году где-то под День благодарения я получил приглашение в декабре принять участие в соревнованиях и показательных выступлениях культуристов на Гавайских островах. Борец с крокодилами собирался на праздники съездить домой, и он сказал: «Я люблю Гавайи. А что, если мне отправиться туда вместе с тобой, мы там потусуемся несколько дней, потренируемся, а затем я полечу дальше в Австралию?» Его предложение мне понравилось. Помимо очевидной привлекательности в лице пляжей и девушек, Гавайские острова предоставляли возможность познакомиться с доктором Ричардом Ю., врачом олимпийской сборной Соединенных Штатов, работавшим там, и навестить таких легенд тяжелой атлетики, как Томми Коно, Тимоти Леон и Гарольд Саката по прозвищу Оджоб (с которым я уже был знаком по Мюнхену). Поэтому мы обратились к Джо Уайдеру и спросили, знаком ли он с устроителями этих состязаний и как он относится к тому, чтобы я принял в них участие. Джо поддержал меня обеими руками. Он сказал, что опыт мне пригодится, и подготовка к состязаниям заставит меня заниматься еще более упорно.

Глава 6

Ленивые бездельники

Джо Уайдер называл истовых культуристов «ленивыми бездельниками». Насколько я могу судить, в этой оценке он был по большей части прав. Основную массу клиентов клуба Голда составляли те, кто имел постоянную работу: строительные рабочие, полицейские, профессиональные спортсмены, бизнесмены, продавцы, а со временем к ним присоединились и киноактеры. Однако культуристы за редким исключением действительно были бездельниками. У многих из них не было постоянной работы. Им хотелось, чтобы они валялись на пляже, а при этом кто-нибудь их спонсировал. Поэтому то и дело можно было услышать что-нибудь вроде: «Эй, Джо, ты не купишь мне билет на самолет до Нью-Йорка и обратно, чтобы я смотался туда на соревнования?», «Эй, Джо, ты не мог бы назначить мне жалованье, чтобы я имел возможность тренироваться в клубе?», «Эй, Джо, а можно мне брать пищевые добавки бесплатно?» или «Эй, Джо, а ты не достанешь для меня машину?» Не получив подаяния, на которое они рассчитывали, культуристы обижались. «Будь с Джо поосторожнее, — говорили они мне. — Сукин сын не держит свое слово». Однако я видел все совершенно в ином свете. Действительно, Джо расставался с деньгами неохотно. Он родился и вырос в бедной семье, и ему приходилось буквально драться за каждый пятак. Но я не видел никаких причин, почему он должен раздавать деньги направо и налево всем, кто только попросит.

Джо мастерски владел искусством воздействовать на чувства молодых и не уверенных в себе особей мужского пола. Когда я в возрасте пятнадцати лет только начинал листать его журналы, я гадал, как мне стать сильным, чтобы я мог постоять за себя. Как мне обеспечить успех у девушек? Как мне добиться успеха в жизни? Джо втянул меня в мир, где я сразу же ощутил себя особенным. Все произошло так, как в старом высказывании Чарльза Атласа: «Следуй моим курсом, и никто не будет швырять песок тебе в лицо». Совсем скоро ты станешь великим, у тебя не будет отбоя от девочек, ты будешь гулять по Венис-Бич!

В своих журналах Джо давал всем культуристам прозвища, превращая их в супергероев. Дейв Дрейпер, занимавшийся в клубе Голда, был «Светловолосым бомбардировщиком». Я видел его в фильме 1967 года с участием Тони Кертиса «Не поднимайте волны». Это только еще больше распалило мое воображение: вот еще один культурист, попавший в кино! Журналы Уайдера опубликовали фотографию Дейва, идущего по берегу с доской для серфинга. Смотрелось здорово. На заднем плане стоял «Фольксваген» для пустынных сафари, с открытыми колесами, который также смотрелся здорово. Вокруг Дейва толпились красивые девушки, которые таращились на него в благоговейном почтении.

На других снимках были ученые и фармацевты в белых халатах, разрабатывающие новые питательные добавки в исследовательской клинике Уайдера. «Исследовательская клиника Уайдера! — говорил я себе. — Уму непостижимо!» И еще были фотографии самолетов с надписью «Уайдер» на борту, нанесенной большими буквами. Я представлял себе корпорацию размерами с «Дженерал моторс», располагавшую целым флотом воздушных лайнеров, которые развозили по всему земному шару пищевые добавки и снаряжение Уайдера. И статьи, которые переводили мне мои друзья, тоже звучали потрясающе. В них рассказывалось про «взрывные мускулы», «дельтовидные мышцы размером с пушечные ядра» и «грудь, похожую на крепостную стену».

И вот, шесть лет спустя, я был на пляже Венис-Бич! Совсем как Дейв Дрейпер, но только теперь это я фотографировался на фоне джипа для пустынного сафари, с доской для серфинга и в окружении длинноногих красавиц. Разумеется, к этому времени я уже понял, что Уайдер создал целый фантастический мир с реальным фундаментом и воздушными небоскребами. Да, доски для серфинга были, однако культуристы серфингом не занимались. Да, девушки были, но это были фотомодели, получавшие деньги за съемки. (На самом деле одной из них была Бетти, жена Джо, красивая модель, которой он мог не платить.) Да, были пищевые добавки Уайдера, и исследования действительно проводились, однако в Лос-Анджелесе не было огромного здания под названием «Исследовательская клиника Уайдера». Да, продукция Джо развозилась по всему миру, однако самолетов Уайдера не было. И все же меня нисколько не смутило то, что небоскребы оказались воздушными. Правды также было достаточно.

Оказавшись в гуще всего этого, я с нетерпением ждал, что же будет дальше. «Мне нужно себя ущипнуть», — думал я. Я говорил друзьям, что самым страшным кошмаром будет, если вдруг я почувствую, как кто-то трясет меня за плечо, и услышу голос матери: «Арнольд, ты проспал! Вставай скорее! Ты на два часа опаздываешь на работу! Поторопись! Тебе нужно на завод!», а я отвечаю: «Не-е-ет! Ну зачем ты меня разбудила? Мне снился такой невероятный сон! Я хочу узнать, чем все закончится».

Сам Джо в общении был непростым человеком. Вместе со своим младшим братом Беном они начинали в годы Великой депрессии, выбираясь из трущоб и строя свое дело на пустом месте. Журналы, оборудование и пищевые добавки Уайдера были крупнейшим в мире предприятием в области культуризма, приносившим около 20 миллионов долларов в год, что сделало Джо и Бена известными в этой области спорта, продолжавшей испытывать финансовый голод. Помимо них, за счет культуризма жили лишь немногие импресарио и владельцы тренажерных залов; такое нельзя было сказать ни об одном из спортсменов, и я, насколько мне известно, был единственным, кому платили только за то, что он тренировался.

Джо и Бен постоянно стремились расширить свой бизнес и не имели ничего против того, чтобы вторгаться в чужие владения. В 1946 году они создали свою собственную ассоциацию, Международную федерацию культуризма, бросив вызов как Американскому атлетическому союзу, который контролировал тяжелую атлетику и культуризм в Северной Америке, так и Национальной ассоциации культуристов-любителей, заправлявшей культуризмом в Великобритании. Братья развязали междоусобную войну, продвигая свои собственные варианты соревнований за титулы Мистер Америка, принадлежавший ААС, и Мистер Вселенная, принадлежавший НАКЛ. Как и в профессиональном боксе, многообразие титулов порождало путаницу, однако это только способствовало пропаганде культуризма.

Джо был также первым, кто назначил денежную награду за победу в состязаниях по культуризму. Когда он учредил в 1965 году титул Мистер Олимпия, наградой были чек на тысячу долларов и серебряное блюдо с гравировкой. Во всех остальных первенствах, таких как Мистер Вселенная, победитель получал лишь приз. К тому же, на своих состязаниях Джо предлагал лучшие условия для участников. Он оплачивал размещение в гостинице и авиаперелет. Однако обратный билет он отдавал только после того, как спортсмен позировал на фотосессиях. На самом деле Джо предпочел бы фотографировать культуристов до начала состязаний, однако большинство спортсменов отказывались, и мы с Франко Колумбу были единственными, кто согласился. Нам нравилось фотографироваться, потому что это заставляло нас поддерживать хорошую форму и давало возможность отработать позы.

Учреждение состязаний за титул Мистер Олимпия явилось гениальным рекламным ходом. Заявленной целью этих состязаний было выявить «победителя среди победителей». Спортсмены участвовали в них только по специальным приглашениям, которые рассылались исключительно действующему и бывшим обладателям титула Мистер Вселенная. Таким образом, Джо стриг купоны с обилия титулов, учрежденных им же самим! Неудивительно, что многие были не в восторге от деловой хватки братьев Уайдеров. Как раз в то время те вели громкую кампанию, стремясь заставить Международный олимпийский комитет признать культуризм как международный вид спорта.

Однако мне кипучая деятельность Джо была по душе. У него были журналы. У него была федерация. У него были знания, он прилагал все силы к тому, чтобы превратить культуризм в нечто действительно большое. Джо мог предложить мне многое из того, в чем я нуждался, и ему казалось, что и я могу предложить ему кое-что из того, в чем нуждался он.

К тому же, я не был ленивым бездельником. Приехав в Калифорнию, я первым делом сказал Джо: «Я не хочу болтаться без дела. Я не собираюсь получать ваши деньги ни за что. Дайте мне какое-нибудь занятие, чтобы я смог учиться». У Джо был розничный магазин в Санта-Монике на Пятой улице, где продавались пищевые добавки и снаряжение для тяжелой атлетики. Поэтому я спросил, можно ли мне там поработать. «Я хочу помогать покупателям, — объяснил я. — Мне будет очень кстати ознакомиться с делом поближе и отточить свой разговорный английский, к тому же я люблю общаться с людьми».

Мое предложение пришлось Джо по сердцу. «Вот видишь, Арнольд, — сказал он, и я до сих пор явственно слышу его голос с канадским акцентом, — ты хочешь работать, ты хочешь построить свое тело, ты настоящая машина, ты невероятный человек. Ты совсем не такой, как эти ленивые бездельники!»

Мне нравился подход Джо к делу. Он уже соткал обо мне целый миф: я был немецкой машиной, совершенно надежной и безотказной, которая всегда работает и никогда не ломается. И Джо собирался применить свои знания и силы, чтобы, подобно Франкенштейну, оживить эту машину. Все это казалось мне очень смешным. Я не возражал против того, чтобы Джо Уайдер считал меня своим творением, так как понимал, что в этом случае он будет меня по-настоящему любить. А это только способствовало достижению моей цели: стать чемпионом мира, и чем лучше относился ко мне Джо, тем более щедрым он становился.

С самого начала у меня было такое ощущение, что он смотрит на меня как на своего сына, которого у него никогда не было. Мой отец научил меня быть дисциплинированным, твердым и храбрым, но он не мог научить меня, как добиться успеха в бизнесе. Я всегда искал наставников, которые смогли бы продолжить мое обучение с той точки, где остановился отец. И тут Джо занял место отца, поддержав меня во всех моих начинаниях.

Руководство компании все еще оставалось на востоке в Юнион-Сити, штат Нью-Джерси, однако Уайдеры уже возводили новое здание в долине Сан-Фернандо. Джо наведывался туда каждые две-три недели, проверяя, как продвигаются работы. Он брал меня с собой на совещания и вообще позволял находиться при нем, чтобы набираться опыта ведения дел. Что касается издательского бизнеса, Джо постоянно искал типографии, которые за меньшие деньги обеспечили бы лучшее качество журнала, и меня он также привлекал к обсуждению этих вопросов. Вместе с ним я отправлялся в Нью-Йорк и сидел на совещаниях. Когда я уже довольно сносно овладел английским, Джо взял меня с собой в деловую поездку в Японию, чтобы показать, как он ведет переговоры в других странах и какое огромное значение имеет вопрос сбыта, — причем не только в отношении журналов, но и для успеха любого предприятия.

Джо делал упор на глобальном расширении бизнеса в противовес тому, чтобы оставаться в рамках какой-либо одной страны. Он понимал, что именно за таким подходом будущее. При этом он параллельно решал самый широкий круг задач. Так, например, в Японии мы также встретились с руководством Национальной федерации культуризма, и Джо дал ценные советы насчет того, как усовершенствовать внутреннее первенство. Долгие перелеты вместе с Джо были для меня очень плодотворными: он говорил о делах, об искусстве, антиквариате, спорте. Джо изучал мировую историю и еврейскую культуру. И еще он увлекался психологией. Наверное, из него получился бы отличный психолог.

Я был на седьмом небе, поскольку я всегда чувствовал, что мое будущее связано с бизнесом. Чем бы я ни занимался, где-то в подсознании у меня всегда теплился вопрос: «Для этого ли я создан? Какие здесь у меня перспективы?» Я знал, что мне уготовлено нечто особенное, но что именно? Конечной целью для меня было добиться успеха в бизнесе. И вот этот преуспевающий лидер брал меня с собой в деловые поездки, и я учился именно тому, что было мне нужно. Быть может, со временем я буду продвигать на рынок пищевые добавки, домашние тренажеры и спортивное снаряжение, стану владельцем сети тренажерных залов, возглавлю деловую империю, — стану тем же, чем стал Редж Парк, но только в глобальных масштабах. Вот это будет здорово! Я понимал, что смотрю на предпринимательскую деятельность не так, как другие культуристы. Если бы Уайдер предложил сопровождать его в Японию кому-нибудь из этих ребят, тот бы ответил: «Нет, Япония — это слишком скучно. Разве у них там есть хорошие тренажерные залы? Я лучше останусь заниматься здесь» — или что-нибудь в таком же духе. Так что, возможно, судьба действительно уготовила мне стать следующим поколением Уайдеров. Определенно, Джо получал наслаждение, обучая меня всем тонкостям своего ремесла. Он говорил: «А у тебя есть хватка!»

Но я учился у него не только бизнесу. Джо коллекционировал старинную мебель и произведения искусства, и он заразил меня своим увлечением. Бывая у него в квартире в Нью-Йорке, я подолгу разглядывал антиквариат и мебель. Джо рассказывал про аукционы, добавляя: «Вот эту вещь я приобрел за столько-то. Сейчас она стоит столько-то».

Вот когда я впервые понял, что старинная мебель только растет в цене. До тех пор я смотрел на нее лишь как на ненужный хлам, подобный тому, что было у нас дома в Австрии. Но теперь Джо объяснял: «Взгляни вот на это кресло периода французского ампира. Оно сделано из красного дерева. Видишь лебедей, вырезанных на подлокотниках? Они с герба императрицы Жозефины, супруги Наполеона. И еще посмотри вот на этого бронзового сфинкса, инкрустированного в спинку. В ту эпоху французы очень увлекались египетскими мотивами». Джо стал водить меня на аукционы «Сотбис» и «Кристис» в Нью-Йорке.

Наполеоновское кресло было главной гордостью коллекции Джо. Он держал его в комнате для гостей. Когда я впервые остановился у него дома, Джо прочитал мне целую лекцию: «Это кресло очень хрупкое и очень-очень дорогое. Ни в коем случае не садись в него и даже не прикасайся к нему, понятно?» Я старался держаться от кресла подальше, но в первую же ночь, когда я раздевался, перед тем как лечь в постель, моя нога запуталась в штанине, я потерял равновесие и свалился прямо на кресло. Оно сломалось под моим весом — с таким оглушительным треском, будто взорвалось. Я тотчас же поспешил к Джо и сказал: «Вы должны посмотреть. Я сломал ваше кресло».

Джо бросился в комнату. Увидев разбросанные по ковру обломки, он едва не свалился в обморок и начал кричать: «О! Негодяй! Это же баснословно дорогое кресло!» Но затем Джо спохватился и взял себя в руки, так как понял, какими же дешевыми звучат его жалобы. Каким бы ни было кресло, если оно ломается, его всегда можно починить. Оно не гибнет безвозвратно, поскольку только отлетают детали, склеенные между собой. Когда я упал на кресло, оно просто развалилось в местах соединений.

Конечно, я чувствовал себя виноватым, но все же не удержался от замечания: «Не могу поверить. Я ударился коленом, ударился бедром, а вы даже не спросили: „У тебя все в порядке?“ и не сказали: „Не бери в голову, меня больше беспокоишь ты“. Здесь, в Америке, вы мне вместо отца! Неужели вас волнует только это старое кресло?»

Тут Джо стало по-настоящему стыдно. «О, господи, — пробормотал он, — ты прав. Только взгляни сюда. Как халтурно они все склеили!» После чего он обозвал негодяями уже «их», наполеоновских столяров, изготовивших кресло.

После этого приезда в Нью-Йорк я улетел в Чикаго, где посмотрел первенство за титул Мистер Америка, устроенное Американским атлетическим союзом, и целую неделю тренировался вместе с Серхио Оливой. Осенью нам предстояло сойтись друг с другом в противоборстве, однако это никак не сказалось на том гостеприимстве, с каким меня принял Серхио. Они с женой настояли на том, чтобы я ужинал у них дома, и я впервые прикоснулся к культуре чернокожих кубинцев. Серхио говорил и одевался ярко, и его отношения с женой были не похожи на все то, что мне приходилось видеть до того, с обилием темперамента и криками друг на друга. Однако, несмотря ни на что, Серхио был истинным джентльменом.

Я выполнял секретное разведывательное задание: я считал, что нужно скрытно пробраться в лагерь врага и прочувствовать, как он смотрит на мир! Что в нем такого, что сделало его чемпионом? Что он ест, как живет, чему можно научиться на его тренировках? Как он отрабатывает позы? Как относится к соревнованиям? Разумеется, вся эта информация не могла мне дать такое же тело, как у Серхио, однако я надеялся увидеть то, что потребуется мне для победы. Удастся ли мне найти какую-нибудь слабость, на которой можно будет сыграть психологически? Я был убежден в том, что в спорте борьба ведется не только на физическом фронте, но и на психологическом.

В первую очередь я обнаружил, что Серхио занимается еще более напряженно, чем даже я. Он работал в сталелитейном цеху и, после целого дня, проведенного у горнила печи, отправлялся в клуб «Дункан», где тренировался несколько часов. Его трудоспособности и выносливости можно было позавидовать. Каждый день Серхио начинал занятия с того, что выполнял десять циклов по двадцать подтягиваний. Но не для того, чтобы натренировать спину. А только чтобы просто разогреться. Каждый день. У Серхио было несколько необычных методик, которые я перенял. Пресс на скамье он качал, не сцепляя локти. Это обеспечивало постоянное напряжение грудных мышц, и у Серхио грудь была красивая, полностью проработанная. Также я почерпнул для себя кое-что полезное в том, как Олива оттачивал свои позы.

Однако к тому времени я уже понимал, что далеко не все, что приносило пользу Серхио, должно было принести пользу и мне. Во многом мы были зеркальными противоположностями друг друга. У меня были отличные бицепсы и мышцы спины, однако у Серхио дельтовидные мышцы, трицепсы и мышцы груди были лучше, чем мои. Чтобы одержать над ним верх, я должен был усиленно разрабатывать эти мышцы, выполняя больше циклов упражнений с большей нагрузкой. Вторым преимуществом Серхио был многолетний опыт участия в состязаниях и большой природный потенциал — он был воистину настоящим зверем. Но в первую очередь меня вдохновлял огонь, пылающий у него в сердце. Я дал себе слово сравняться с ним.

Я знал, кто мне в этом поможет. В Калифорнии у меня были партнеры по тренировкам мирового класса, но как только я сошел с самолета, попросил Джо пригласить моего друга Франко. Мне недоставало многих мюнхенских друзей, и, вероятно, они в свою очередь считали странным то, что я бесследно исчез в Калифорнии. И все же в первую очередь мне не хватало Франко, потому что мы с ним сблизились как братья и он был моим лучшим напарником. В Мюнхене Франко был иностранцем, как и я, и нас обоих сближал менталитет иммигрантов и какой-то голод. Мы могли рассчитывать только на напряженный труд. Я надеялся, что Америка откроет перед Франко те же возможности, какие она открыла передо мной.

Сознавая, что сентиментальные аргументы не произведут на Джо никакого действия, я подошел чисто с практической стороны. «Пригласите Франко, — сказал я, — и все награды в профессиональном культуризме будут у вас в кармане. На многие годы вперед! У вас будет лучший спортсмен в категории высоких тяжеловесов — то есть я, — и лучший спортсмен в категории маленьких легковесов». Я описал, как Франко, увеличивая нагрузку фунт за фунтом, стал самым могучим в силовом троеборье в мире (и действительно, он выжимал штангу весом вчетверо больше веса его собственного тела) и как он перестроил свое тело для культуризма.

Во-вторых, продолжал я, мы с Франко — идеальные партнеры по тренировкам, и если мы будем работать вместе, я стану еще более успешной звездой. А в-третьих, заверил я Джо, Франко — трудяга, который не станет тратить свое пребывание в Калифорнии на праздное ничегонеделанье на пляже. Он поработал пастухом, каменщиком, водителем такси. «Он не ленивый бездельник, — закончил я. — Сами увидите».

Джо тянул время. Всякий раз, когда я заводил разговор о Франко, он делал вид, будто впервые слышит это имя, и мне приходилось заново приводить все аргументы. Но в конце концов в середине 1969 года Джо сломался и сказал, что пригласит Франко и будет выплачивать ему те же самые 65 долларов в неделю, которые платил мне. После чего он сразу же начал хвалиться о том, что привозит из Европы фантастического маленького парня. Вот только у него была неважная память на имена, и он никак не мог запомнить фамилию Франко. «Угадайте, кого мы пригласили сейчас? — объявил он во время одного обеда. — Франсиско Франко!»

При этом присутствовал Арти Зеллер, фотограф, встретивший меня в аэропорту в прошлом году.

— Это же испанский диктатор, — поправил он Джо.

— Нет, я хотел сказать, его фамилия Колумб.

— Вы уверены? — удивился Арти. — Колумб открыл Америку.

— Нет, подождите, его зовут Франко Неро.

— Франко Неро — итальянский актер. Он снимается в вестернах.

— Арнольд! Черт возьми, кого мы пригласили? — наконец спросил Джо.

— Франко Колумбу.

— О господи! Ох уж эти итальянцы! Ну почему у них такие причудливые имена? Все они звучат одинаково.

Я приехал за Франко в аэропорт в своем белом «Фольксвагене-Жуке». К этому времени я поставил на него спортивный руль, и выглядел он великолепно. Чтобы отметить прибытие моего друга в Америку, я захватил булочки с марихуаной. Фрэнк Зейн, культурист, одержавший надо мной победу в Майами, с которым мы подружились, выпекал их сам и время от времени угощал меня. «Вот будет смешно, — рассуждал я. — Я встречаю Франко, он проголодался после долгого перелета, поэтому я угощаю его половиной булочки». Давать Франко целую булочку я не собирался, так как не знал, как его организм отреагирует на марихуану.

Поэтому, как только Франко сел в машину, я спросил:

— Есть хочешь?

— Ага, просто умираю от голода.

— Ну, к счастью, у меня есть булочка. Давай разделим ее на двоих.

Первым делом я повез Франко домой к Арти. Жена Арти Жози была родом из Швейцарии, и я подумал, что Франко будет уютнее в обществе тех, кто говорит по-немецки. По приезде домой к Арти Франко первые полчаса катался на ковре в гостиной, захлебываясь от смеха.

— Он всегда такой веселый? — спросил удивленный Арти.

— Наверное, выпил кружку пива или еще чего-нибудь, — сказал я. — Но вообще-то он веселый.

— Господи, да он просто хохма ходячая.

Арти и его жена тоже покатывались от хохота.

Через несколько дней я просил Франко:

— Знаешь, почему ты так смеялся?

И рассказал ему про булочку.

— Я понял, что тут что-то не так, — сказал он. — Ты должен угостить меня еще раз, потому что было так здорово!

Однако оказалось, что у Франко началась сильная реакция на прививку, которую он сделал перед самым отлетом из Мюнхена. Рука у него распухла, его лихорадило, он не мог ничего есть. Так продолжалось в течение двух недель. Каждые несколько часов я готовил ему белковые напитки. В конце концов, испугавшись, что Франко умрет, я вызвал на дом врача. Врач заверил, что тот вскоре поправится.

Я обеспечил Франко такую рекламу, что Джо Уайдеру не терпелось встретиться с ним и воочию увидеть его мускулатуру. Однако болезнь иссушила моего друга со ста семидесяти фунтов до ста пятидесяти. Поэтому каждый раз, когда ко мне приходил Джо, я прятал Франко в туалете и говорил Джо: «О, Франко, он так занят, снова отправился в клуб Голда тренироваться». Или: «Да, да, он очень хочет с вами познакомиться, и он хочет выглядеть идеально, поэтому он на пляже, загорает».

С самого начала было обговорено, что Франко будет жить вместе со мной. Однако в моей квартире была только одна спальня, поэтому я оставил ее себе, а Франко спал на раскладной кушетке. Комната была такой маленькой, что на стенах даже не было места развесить плакаты. Однако в Мюнхене я жил в кладовке тренажерного зала, так что по сравнению с этим здесь я, можно сказать, упивался роскошью. Франко был того же мнения. У нас были гостиная и спальня, и еще можно было отгородиться занавесками. Пляж находился всего в трех кварталах от дома. В ванной имелись унитаз, раковина и ванна с душем — гораздо лучше того, к чему мы привыкли в Европе. Какой бы маленькой ни была квартира, нам казалось, что лучше нее ничего не бывает.

В Мюнхене я много раз заходил к Франко в гости. Он всегда содержал свою комнату в безукоризненной чистоте. Поэтому я надеялся, что нам вдвоем будет хорошо, и мои ожидания оправдались. У нас дома царил безупречный порядок. Мы регулярно пылесосили квартиру, посуда всегда была вымыта, в мойке не громоздились горы грязных тарелок, кровати были заправлены по-военному. У нас было твердое правило утром убирать квартиру, перед тем как выйти из дома. Чем больше этим занимаешься, тем более автоматическими становятся эти действия и тем меньше усилий это требует. Наша квартира всегда была гораздо чище, чем во всех остальных домах, где я бывал, и неважно, кто там жил, мужчины или женщины. Особенно большими неряхами были женщины. Они устраивали у себя дома самый настоящий свинарник.

Франко готовил, а я мыл посуду: мы с ним так договорились. Он очень быстро нашел поблизости итальянские заведения, где покупал спагетти, картошку и мясо. Что же касается супермаркетов, то от них Франко воротил нос. «Ох уж эти американцы, — ворчал он. — Ходите лучше в маленькие магазинчики, в итальянские магазинчики». Он всегда возвращался домой с сумкой, полной пакетов и банок с продуктами, и при этом говорил: «Вот это можно купить только в итальянском магазине».

Мы жили очень счастливо — до тех пор, пока нас не выставили из квартиры. Однажды хозяин постучал к нам в дверь и объявил, что мы должны немедленно покинуть квартиру, поскольку в ней только одна спальня. В те дни считалось крайне подозрительным, если двое парней жили в квартире с одной спальней. Я попытался объяснить хозяину, что Франко спит в гостиной на кушетке, но тот был неумолим. «Эта квартира предназначена для одного человека». Впрочем, нам в любом случае уже хотелось перебраться в более просторное жилье, так что мы особенно не расстраивались. Мы нашли неподалеку отличную квартиру с двумя спальнями и переехали туда.

В новой квартире было много свободного места на стенах, но украсить их нам было нечем. Определенно, купить картины мы точно не могли себе позволить. Затем как-то раз в Тихуане я увидел один классный черно-белый плакат с ковбоем, держащим в руках два револьвера. Стоил плакат всего пять долларов, поэтому я его купил. Вернувшись домой, я приклеил плакат к стене скотчем. Мне он очень понравился.

Потом к нам заглянул Арти. Увидев плакат, он тотчас же начал презрительно фыркать.

— Фу! — воскликнул он. — Какая гадость!

— В чем дело? — удивился я.

— О, Рейган… я хотел сказать, о господи.

— Плакат замечательный. Я нашел его в Тихуане.

— Ты хоть знаешь, кто это? — спросил Арти.

— Ну, тут же написано: Рональд Рейган.

— Он губернатор штата Калифорния.

— Вот как? — обрадовался я. — Поразительно! Так это же вдвойне здорово. Теперь у меня на стене висит губернатор штата Калифорния.

— Да, раньше он снимался в вестернах, — сказал Арти.

Заполучив в качестве напарника Франко, я смог сосредоточиться на подготовке к состязаниям. Я был полон решимости завоевать титул Мистер Вселенная по версии Международной федерации культуризма, ускользнувший от меня год назад в Майами. Поражение Фрэнку Зейну до сих пор причиняло такую жгучую боль, что я хотел не просто взять верх: мне нужна была такая оглушительная победа, чтобы все начисто забыли о предыдущей неудаче.

Затем я собирался отправиться в Лондон и в третий раз подряд завоевать титул Мистер Вселенная по версии Национальной ассоциации культуристов-любителей. Это дало бы мне в мои двадцать два года четыре титула Мистер Вселенная, завоеванных по обе стороны Атлантики, — больше, чем у кого бы то ни было в этом виде спорта. Я снова получил бы поступательный момент, казалось, утерянный, вернул бы ореол непобедимости, благодаря которому я оставался в центре внимания. И, что гораздо важнее, тем самым я бы громогласно заявил на весь мир, что есть только два чемпиона по культуризму — Серхио Олива и я. Вот в чем заключалась главная моя задача: совершить скачок от одного из шести или восьми лучших к одному из всего двух. Я был обязан это сделать; вот ради чего я приехал в Америку. Если я этого добьюсь, мое положение в мире культуризма упрочится, и дальше я уже буду неудержим. Остановить меня не сможет никто.

Затем следующей большой целью станет победа над Серхио Оливой и завоевание титула Мистер Олимпия. Я не собирался повторять ту же ошибку, которую совершил в Майами, где был уверен в своей безоговорочной победе. Я занимался так напряженно, как только это было в моих силах.

Эксперимент с проведением состязаний за титул Мистер Вселенная в 1968 году в Майами оказался для братьев Уайдеров неудачным, и в следующем году они снова вернулись в Нью-Йорк. Чтобы подогреть интерес, они также устроили расписание так, что состязания за титул Мистер Америка, Мистер Вселенная и Мистер Олимпия проходили в один и тот же день, бок о бок, в Бруклинской академии музыки, крупнейшем зале в Бруклине.

На протяжении всего года меня вместе с другими культуристами без устали хвалили и превозносили в принадлежащих Джо журналах, однако с прошлой осени первенство за титул Мистер Вселенная должно было стать первыми крупными состязаниями, в которых я принимал участие. Мне не терпелось посмотреть, как судьи и поклонники отнесутся к моему новому американизированному телу. Состязания прошли еще более успешно, чем я ожидал. В противостоянии с сильнейшими соперниками я буквально смял их. Тысячи упражнений на тренажерах Джо Голда помогли мне отточить мышцы до такого совершенства, что я больше не боялся ни рослых, ни невысоких противников. К тому же, у меня был калифорнийский загар!

Победа наполнила меня таким восторгом, что я снова начал подумывать об участии в состязаниях за титул Мистер Олимпия. А что, если я недооценил свой прогресс? Если я сейчас одержу победу над Серхио, то стану королем!

Утром в день состязаний Серхио появился в своей фирменной броской одежде: сшитый на заказ клетчатый костюм и жилет, темный галстук, черные лакированные штиблеты, модная шляпа, обилие золотых украшений. Перешучиваясь, мы наблюдали за ходом предварительных состязаний за титул Мистер Америка.

— Эй, монстр, ты в форме? — спросил я.

— Малыш, обещаю, сегодня вечером ты кое-что увидишь, — ответил Серхио. — Ты это увидишь, но ты в это не поверишь. И никто в это не поверит.

Наконец пришло время разминаться за сценой. Серхио славился своей длительной процедурой разминки, во время которой он неизменно оставался в длинном халате, чтобы соперники не могли увидеть его мышцы. Когда наступил наш черед выходить на сцену, Серхио скинул халат и встал передо мной. Разумеется, он понимал, что я его придирчиво разглядываю. Серхио небрежно поднял плечо, распрямляя самую большую латеральную мышцу из всех, какие я только видел. Она была размером со ската-манту. Затем Серхио проделал то же самое с другим плечом. Его спина была такой огромной, что, казалось, заслоняла весь свет в коридоре. Это был очень верный психологический ход. Я понял, что победы мне не видать.

Мы по очереди принимали позы, сначала я, затем Серхио, и зал каждый раз взрывался криками и топотом ног. Затем судьи, объявив, что не могут принять решение, снова вызвали нас на сцену принимать позы одновременно. Кто-то крикнул: «Поза!», однако целую минуту мы с Серхио стояли не шелохнувшись, словно приглашая друг друга начать первым. Наконец я улыбнулся и принял позу, демонстрируя сразу оба бицепса, одну из моих лучших. Толпа ответила восторженным ревом. Серхио ответил своей фирменной позой победы с двумя руками над головой. И снова толпа словно обезумела, принимаясь скандировать: «Серхио! Серхио!» Я выполнил позу, демонстрируя грудь, на что Серхио начал отвечать тем же, но передумал и перешел на «самую мускулистую» позу. Опять крики «Серхио!» Я выполнил свою лучшую фирменную позу — спина в три четверти — однако и этого оказалось недостаточно, чтобы склонить чашу весов. Серхио по-прежнему оставался на голову выше меня.

Я просто продолжал улыбаться и принимать позы. Я уже выполнил то, ради чего сюда приехал, и выступил гораздо лучше, чем год назад. Я растоптал всех соперников, кроме Серхио. Я мог бы сказать себе: «Арнольд, ты поработал великолепно, и дни Серхио сочтены». Однако пока что чемпионом, несомненно, оставался он, и когда судьи объявили его победителем, я прямо на сцене крепко обнял его. Я считал, что сейчас Серхио победил заслуженно. Но я был гораздо моложе его; совсем скоро я стану лучшим, и тогда уже настанет мой черед купаться в лучах славы. Ну, а пока что это право принадлежало Серхио. Он был лучше меня.

Осенью Джо Уайдер открыл передо мной двери во вторую фазу моей американской мечты: кино. Прознав о том, что какой-то продюсер ищет культуриста на главную роль в своем фильме, он порекомендовал меня.

То, что произошло со съемками «Геркулеса в Нью-Йорке», можно было назвать голливудской мечтой. Не успел человек сойти с корабля на берег, как к нему подбегает кто-то и кричит: «Вот то, что нам нужно! Это тот самый типаж!»

Кстати, первоначально роль предложили бывшему обладателю титула Мистер Америка Деннису Тинерино, которого я огорчил в 1967 году, завоевав свой первый титул Мистер Вселенная. Формально Деннис был чемпион: он вернул себе звание, завоевав в 1968 году титул Мистер Вселенная среди любителей. Однако Джо не хотел, чтобы роль досталась ему, поскольку Деннис в основном сотрудничал с другими федерациями. Поэтому он позвонил продюсерам и сказал, что в Вене я был шекспировским актером, поэтому они должны прогнать Денниса и пригласить меня. «Я знаю, что Тинерино завоевал титул Мистер Вселенная, но Шварценеггер завоевывал этот титул трижды, — сказал Джо. — Вы получите лучшего культуриста в мире. Шварценеггер — это именно тот, кто вам нужен. Он просто великолепен. Его позирование на сцене не имеет себе равных».

В Австрии нет такого понятия, как «шекспировский актер». Оно просто не существует. Не знаю, что, черт побери, имел в виду Джо. Он сказал продюсерам, что представляет мои интересы, и не позволил им общаться напрямую со мной. Его тревожило то, что я недостаточно хорошо владею английским, поэтому когда продюсеры захотели встретиться со мной, он ответил: «Нет, Арнольд еще не приехал. Он будет в ближайшее время». Все это выводило меня из себя. Наконец мы отправились на встречу с продюсерами, и Джо приказал мне молчать. Не успел я опомниться, как контракт был подписан. Я получил роль. Джо умел продавать свой товар.

После состязаний за титул Мистер Олимпия мы с Франко отправились в Лондон, где я снова одержал верх в состязаниях за титул Мистер Вселенная по версии НАКЛ, став первым культуристом, завоевавшим четыре короны Мистер Вселенная. Затем я вернулся в Нью-Йорк, чтобы стать новым Геркулесом.

«Геркулес в Нью-Йорке» был малобюджетной пародией на пышные псевдоисторические эпосы. По сюжету Геркулесу надоедает жить на горе Олимп, и он, вопреки запрету своего отца Зевса, на шальной молнии отправляется в современный Нью-Йорк. Там Геркулес знакомится с неким Претци, незадачливым парнем, торгующим свежими булочками в Центральном парке. Претци старается изо всех сил помочь Геркулесу освоиться в незнакомом мире, когда тот связывается с гангстерами, борется с гризли, разъезжает на своей колеснице по Таймс-сквер, спускается в ад, ломает голову, как купить обед в торговом автомате, и знакомится с хорошенькой дочерью профессора мифологии. Но когда Геркулес уже начинает привыкать к жизни в Нью-Йорке, Зевс, потеряв терпение, присылает за ним других богов и возвращает его на Олимп.

Задумка была неплохая — поместить Геркулеса в современный Нью-Йорк, и фильм получился очень смешным, в первую очередь благодаря Арнольду Стэнгу, актеру комедийного плана, исполнившему роль Претци. Он был такой маленький, а я был такой большой. Должен признать, на съемочной площадке я постоянно испытывал трепет. Я полагал, что попаду в кино, когда мне будет уже лет тридцать. Но вот я в двадцать два года уже был в Америке и снимался в главной роли в фильме. Много ли людей могли похвастаться тем, что их заветная мечта осуществилась сполна? «Ты должен быть на седьмом небе от счастья!» — повторял я себе.

Однако в то же время я думал: «Но я еще не готов. Я даже не обучился актерскому мастерству!»

Если бы у меня был опыт, все прошло бы гораздо лучше. Продюсеры пригласили репетитора по сценическому искусству и репетитора по диалогам, однако двух недель занятий с ними не хватило, чтобы исправить мой ужасный английский и обучить меня актерскому мастерству. Я не дотягивал до необходимого уровня. Я понятия не имел, из каких компонентов состоит исполнительское искусство. Я даже не понимал многие реплики в сценарии.

Роль Зевса исполнял ветеран телевизионных мыльных опер Эрнст Грейвз. Помню, как я однажды прыснул прямо во время съемок сцены, в которой он произносит громогласным голосом настоящего бога гневную речь, поскольку этот голос был так не похож на голос актера, с которым я разговаривал в гримерной. Грейвз полностью вжился в образ, а мне это показалось смешным. Но, разумеется, на съемках смеяться нельзя. Наоборот, нужно помогать другим актерам, внимательно слушать их реплики. Вот в чем заключается взаимная поддержка. Даже когда ты не в кадре и камера у тебя за плечом, нужно оставаться в образе, играть свою роль, всеми силами помогая актеру, которого снимают. Это очень важно, однако в то время я об этом даже не подозревал. Если мне что-то казалось смешным, я просто смеялся.

В предпоследний день я наконец почувствовал, что такое актерское мастерство. Мы снимали трогательную сцену прощания Геркулеса и Претци. И я полностью вжился в образ, как об этом всегда говорят. После этой сцены режиссер подошел ко мне и сказал:

— Когда я смотрел на тебя, у меня мурашки по спине бегали.

— Да, странно, — согласился я, — но я действительно прочувствовал эту сцену.

— Из тебя получится хороший актер. Думаю, тебя ждет большое будущее в кино, потому что по мере того, как мы снимали этот фильм, ты все лучше понимал, как это делается.

Один из продюсеров предложил назвать меня в титрах Арнольдом Стронгом[5], — он сказал, что никто не сможет выговорить фамилию Шварценеггер, она очень нелепая, к тому же, если на плакатах поставить рядом Арнольда Стронга и Арнольда Стэнга, это будет смешно. При редактировании фильма на мой голос наложили голос другого актера, поскольку я говорил по-английски с таким сильным акцентом, что меня никто не понимал. Возможно, лучшим было то, что в течение многих лет «Геркулес в Нью-Йорке» не демонстрировался в Соединенных Штатах: съемочная компания обанкротилась, и фильм отправился на полку, так и не успев выйти на экран.

И все же съемки в роли Геркулеса превзошли мои самые смелые мечты. И мне платили по тысяче долларов в неделю. Что самое главное, я отправил фотографии домой родителям и написал: «Видите? Говорил я вам, что у меня все получится. Я приехал в Америку, завоевал титул Мистер Вселенная, и вот я снимаюсь в кино!»

В Калифорнию я возвращался бесконечно счастливым. Джо Уайдер обещал, что я проведу в Америке год, и этот срок подходил к концу. Но не было никаких сомнений в том, что он хотел, чтобы я остался. По мере того как ко мне приходил успех, Джо продолжал искать все новые способы использовать меня в статьях и рекламе своих журналов. Он предложил мне взять магнитофон и брать интервью у других культуристов. Мне не нужно было ничего сочинять — просто записать ленту, а там уже авторы превратили бы все в серию материалов, раскрывающих читателю всю кухню культуризма. Я должен был лишь беседовать с другими спортсменами о методах их тренировок, об их диете, о том, какие витамины и пищевые добавки они принимают, и тому подобном. Ребята приходили к нам в гости, Франко угощал их великолепными блюдами итальянской кухни — разумеется, оплачивал все это Джо, как и галлоны вина, которое мы выпивали за беседой. Когда все расслаблялись, я приносил магнитофон. Однако почему-то разговор заходил не о тренировках и питании. Первым делом я спрашивал: «Мы хотим знать все о ваших девочках. А друзья-мальчики у вас есть? Чем вы занимаетесь с ними в постели?»

Когда мы на следующий день прокручивали записи Джо, у него глаза лезли на лоб. «Черт бы вас побрал! Черт бы вас побрал! — взрывался он. — Идиоты! Шуты! Здесь для меня нет ничего полезного!» Мы с Франко хохотали как сумасшедшие, но затем я обещал взять интервью еще раз.

Я начал беседовать с культуристами. У большинства из них не было ни новых подходов, ни новых методов тренировок. Но я заметил, что авторы Джо Уайдера могут сделать сто́ящий материал из чего угодно. Так что после первых нескольких раз я стал заканчивать интервью, как только мне становилось скучно, и записи, которые я передавал Джо, получались все короче и короче. Джо недовольно ворчал, однако эти интервью были ему нужны, а я невинно разводил руками: «Что я могу поделать, если у этих ребят нет ни одной свежей мысли?» Последние два интервью получились продолжительностью пять и восемь минут, и Джо в конце концов сдался. «Проклятие! — пробормотал он. — Только верни магнитофон».

Глава 7

Эксперты по мрамору и камню

Тех денег, что платил мне Джо Уайдер, никогда не хватало. Я постоянно искал способы подработать. Как только я достаточно прилично овладел английским, я смог объяснять свои методы занятий. Я стал проводить семинары в клубе Голда и других клубах. Каждый такой семинар приносил мне пятьсот долларов.

Я также открыл службу заказов по почте. Все началось с писем поклонников, которые я получал. Люди хотели знать, как я разрабатываю руки, грудь. И они спрашивали, как им самим нарастить свои мышцы. Отвечать на все письма я не мог, так что вначале попросил авторов из журналов Джо помочь мне составить стандартный ответ. Это навело меня на мысль продавать серию брошюр.

В Америке, в отличие от Европы, перед тем, кто хочет открыть свой бизнес, не стоит миллион преград. Мне достаточно было просто сходить в мэрию и заплатить 3 доллара 75 центов за лицензию, а также арендовать почтовый ящик для приема заказов. Далее последовали визиты в регистрационное бюро штата Калифорния и в налоговую службу. Там меня спросили: «Сколько вы предположительно будете зарабатывать?»

— Надеюсь, тысячу долларов в месяц.

— Значит, вам нужно будет сделать первую фиксированную выплату в размере двести долларов.

Не было никаких придирчивых расспросов. Сотрудники налоговой службы встретили меня любезно, доброжелательно, отзывчиво. Когда мы с Франко основали фирму, выполнявшую работы по кладке кирпича, все произошло в точности так же. Мы вышли из налоговой службы, качая головами, и Франко заметил: «Вот почему Америку называют страной открытых возможностей». Мы были счастливы.

По своей сути, мои брошюры были написаны на основе тех материалов, которые я готовил для Джо. Авторы и фотографы помогли «нарастить мясо», добавить более подробный текст и фотографии. Мы составили одну брошюру для разработки рук, одну — для груди, одну — для спины, одну — для икр и бедер; а еще — как добиться более симметричных пропорций тела, как набрать мышечную массу, как принимать позы и так далее, — всего десять различных курсов. Можно было заказать любую отдельную брошюру за один или два доллара или купить весь комплект за пятнадцать или двадцать долларов. Поклонники также спрашивали мои фотографии, и я заказал альбом со своими любимыми снимками. Разумеется, Джо Уайдер знал толк в заказах по почте, однако в своих культуристах он не видел конкурентов. Я уговорил его предоставить мне бесплатно рекламное место в своих журналах. «Конечно, вы могли бы платить мне за использование моих фотографий в вашей рекламе, — сказал я, — но мне бы хотелось, чтобы вы просто предоставили мне эту возможность». Я надеялся на то, что Джо согласится на мое предложение, так как он всегда неохотно расставался с деньгами. Уайдер меня поддержал: он сказал, что мы начнем с рекламы на целую страницу, а если дело у меня пойдет, можно будет давать рекламу на разворот.

Многие культуристы потерпели неудачу в деле рассылки заказов по почте, поскольку деньги они получали, а вот заказы не отправляли. По закону заказ необходимо исполнить в определенный срок. Как только в почтовое отделение начинают приходить жалобы на невыполненный заказ, ящик отбирается, и бизнесу приходит конец. Нерадивый бизнесмен может даже отправиться за решетку. Однако я подошел к делу очень ответственно. Сняв дверцы встроенного шкафа, я получил что-то вроде алькова, и один знакомый сделал для меня полки и небольшой складной столик. Каждая брошюра лежала на отдельной полке под своим номером; были также ячейки для входящей корреспонденции, счетов, конвертов и готовых к отправке бандеролей.

Мои брошюры имели успех. Вскоре я добавил к ним пояс штангиста «Арнольд Шварценеггер» и другую продукцию, достаточно для того, чтобы рекламное объявление заняло уже две страницы. Это привело к расширению дела. Настал момент, когда я уже смог нанять секретаршу, которая приходила несколько раз в неделю и разбирала основную часть почты.

Перед тем как разместить объявление в журнале, я сначала всегда показывал его Джо, поскольку он обладал соответствующим складом ума. Джо разбирал мой текст буквально слово за словом. «Почему ты не написал „Поставка в течение нескольких дней“? — спрашивал он. — Добавь эту фразу в объявление. Пусть все знают, что на тебя можно положиться. И еще напиши: „Эта брошюра издана ограниченным тиражом“. Люди любят ограниченные тиражи».

Мне нравилось быть американским предпринимателем. Со своей службой заказов по почте я делал для культуризма то, что в свое время делал Чарльз Атлас[6].

Вскоре я основал еще одно дело, на этот раз вместе с Франко. Эта мысль пришла в голову ему: он решил, что мы должны заняться строительством, потому что он уже занимался этим в Италии и Германии и пришел к выводу, что люди охотно нанимают на работу двух силачей. Однако когда мы обратились в профсоюз, выяснилось, что нам потребуется несколько месяцев, прежде чем мы сможем в него вступить. Тогда я предложил Франко: «А почему бы нам не учредить свою собственную компанию?» Франко знал толк в работе каменщика, а я умел вести дела. Так мы и поступили. Поместили в газете объявление: «Каменщики из Европы. Эксперты по мрамору и камню». И тотчас же получили свой первый заказ: сложить стену для одного человека из Вениса, чей дом прежде принадлежал звезде немого кино Рудольфу Валентино.

Мы с Франко обратили внимание на то, что американцы любят все иностранное: шведский массаж, итальянский дизайн, китайские травы, немецкая точность. И мы решили подчеркнуть то, что мы европейцы. Особенно кстати пришлось то, что Франко был итальянец. Взгляните на Ватикан! Ничто не сравнится с итальянской архитектурой. Я также заметил, что американцы любят поторговаться и радуются, добившись небольшой скидки, — в отличие от немцев, всегда готовых заплатить названную цену. Поэтому мы с Франко разработали целый ритуал. Я приносил рулетку и делал измерения — обязательно в метрах и сантиметрах, чтобы добавить европейской загадочности. Затем я показывал результаты Франко, и мы в присутствии заказчика начинали бурно спорить по-немецки.

— В чем дело? — спрашивал заказчик.

— Ну, не мне говорить вам про итальянцев, — отвечал я, выразительно закатывая глаза. — Не понимаю, почему мой напарник утверждает, что этот внутренний дворик будет стоить восемь тысяч долларов. Он хочет заказать х кирпичей, что значительно больше, чем нам потребуется. Только между нами, я могу вам точно сказать, что вся работа обойдется в семь тысяч. Кирпич у нас останется, мы вернем его и получим тысячу долларов назад.

После таких слов заказчик сразу же проникался ко мне доверием.

— Я очень признателен вам за то, что вы предлагаете мне лучшую цену.

— Ну, у нас жесткая конкуренция. Не сомневаюсь, вы уже прикидывали стоимость работ?

— О, да, конечно.

— Вот видишь, Франко? — говорил я.

Затем мы еще немного спорили по-немецки, после чего заказчик с радостью соглашался на семь тысяч долларов.

Нам с Франко нравилось класть кирпич, и мы считали, что работаем очень плодотворно. При этом мы еще получали массу удовольствия. Как-то раз одна женщина объявила конкурс на подряд стоимостью пять тысяч долларов на замену печной трубы. В эту стоимость входила также одна тысяча на разборку старой трубы. «Тысяча долларов! — воскликнул Франко. — Дайте-ка мне посмотреть, что к чему». Он забрался на крышу, уперся спиной в черепицу и с силой надавил ногами на трубу так, что та рухнула. Труба едва не свалилась на заказчицу, стоявшую внизу. Однако та, вместо того чтобы рассердиться, несказанно обрадовалась. «О, спасибо за то, что помогли нам! Это было очень опасно. Труба могла упасть кому-нибудь на голову». Она не только отдала нам подряд, но и разрешила забрать старый кирпич, который мы продали другому клиенту как «антикварный».

Другой заказчик хотел заменить стену вокруг своего дома. Мы прикинули, что демонтаж старой стены станет достаточно напряженной работой и можно будет считать его тренировкой. Мы взяли напрокат самые тяжелые кувалды, какие только смогли найти, и я предложил Франко устроить соревнование. «Ты начинаешь с этой стороны, а я с той, — сказал я, — и посмотрим, кто первым дойдет до середины». Мы колотили словно одержимые, и я бы победил, вот только один обломок стены отлетел и выбил в доме заказчика старинный витраж. Весь наш заработок ушел на покрытие ущерба.

Мы с Франко занимались строительством меньше года, когда 9 февраля 1971 года в долине Сан-Фернандо произошло мощное землетрясение. Дыбились мощеные дворики. Трескались стены. Рушились трубы. Более благоприятной обстановки нельзя было и просить. Мы с Франко тотчас же поместили объявление в «Лос-Анджелес таймс», а затем работали не покладая рук. В качестве дополнительных рабочих рук мы завербовали культуристов с пляжа — был момент, когда пятнадцать человек месили нам раствор и подносили кирпичи. Зрелище было очень забавное, но на культуристов нельзя было положиться. Они не могли трудиться целый день. Как верно заметил Джо, многие из них были ленивыми бездельниками.

На заработанные деньги мы с Франко смогли купить машины получше и пойти на новые курсы в колледже. И еще мы сделали свою первую инвестицию. В те дни многие авиакомпании собирались обзавестись сверхзвуковыми лайнерами, и родилась идея построить специальный аэропорт для сверхзвуковых самолетов в Палмдейле, сразу же за горами, в пятидесяти или шестидесяти милях к северо-востоку от Лос-Анджелеса.

Я хотел разбогатеть как можно быстрее. Услышав об этом начинании, я сказал себе: «Это будет очень выгодным вложением денег». И действительно, месяца через два мы получили номер местной газеты «Антелоп-Велли пресс», и там прямо на первой странице приводился проект нового аэропорта: чудовищно огромного, футуристического, именно такого, каким в моем представлении должно было быть все американское. Мыслить с размахом! А у нас дома в Граце спорили о том, сколько самолетов должен принимать в день местный аэропорт, три или четыре. Я сказал себе: «Вот это большое дело!»

Я прикинул, что такой огромный аэропорт будет окружен складами, магазинами, ресторанами, гостиницами, административными зданиями — строительство, строительство, строительство. И сказал Франко: «Давай выясним, можно ли там что-нибудь купить». Долго ждать не пришлось: вскоре «Антелоп-Велли пресс» поместила на первой полосе материал о том, что компании скупают большие земельные участки, делят их и продают по частям.

Один господин, представляющий строительную компанию, свозил нас посмотреть участок под застройку. В те времена долина Антелоп-Велли представляла собой по большей части необработанную пустыню. Нам потребовалось два часа, чтобы добраться туда на автобусе, и всю дорогу господин воодушевленно рассказывал о своих планах. Он объяснил, что в Палмдейл проведут автомагистраль, а аэропорт будет принимать межконтинентальные рейсы. В перспективе он, возможно, будет использоваться для приема космолетов. Его слова произвели на нас впечатление. Когда мы приехали на место, господин показал нам, где будут проходить линия электропередач и водопровод, и его слова подкрепили мою уверенность в том, что перед нами открывается небывалая возможность. Я приобрел десять акров по тысяче долларов за акр, а Франко купил пять, прямо рядом с тем местом, где должна была пройти автострада, неподалеку от запланированного комплекса небоскребов. Пятнадцати тысяч долларов у нас не было, поэтому мы договорились выплатить пять тысяч сразу и еще тринадцать тысяч в рассрочку на несколько лет, с процентами.

Разумеется, никто не принимал в расчет акустический удар перехода через звуковой барьер и то, как это будет влиять на тех, кто живет под маршрутами полетов сверхзвуковых самолетов. Разгорелись жаркие споры, не только в Соединенных Штатах, но и по всему миру. В конце концов, правительства всех стран договорились, что авиалайнеры смогут преодолевать звуковой барьер только над океаном — а мы с Франко остались с пятнадцатью акрами никому не нужной пустыни. Однако строительная компания настаивала, что все это лишь временные трудности. «Ни в коем случае не продавайте эту землю, — твердили нам. — Вашим внукам она принесет богатство».

Я не лгал Джо Уайдеру, обещая, что мы с Франко оба станем чемпионами. Скорость, с которой Франко преобразился в культуриста мирового класса, была просто поразительной. Как партнеры по тренировкам мы имели одно большое преимущество. Мы начинали заниматься в Мюнхене, почти не имея представления о том, что делают американские культуристы, так что нам пришлось учиться с нуля. Мы находили десятки методик занятий и тщательно все записывали. Мы постоянно искали новые упражнения и их разновидности: это могло быть что-нибудь такое значительное, как жим икр с нагрузкой в тысячу фунтов, который я подсмотрел у Реджа Парка, или такая мелочь, как выполнение наклона с запястьем, развернутым в определенную сторону. Раз в неделю мы выбирали какое-нибудь незнакомое упражнение и выполняли его до тех пор, пока хватало сил. Затем на следующий день мы анализировали, какие мышцы и участки мышц болят, и тщательно все записывали. Работая так, мы в течение целого года составляли систематическое описание наших тел, накапливая сотни всевозможных упражнений и методик. (Впоследствии это стало основой для «Энциклопедии современного культуризма», которую я написал в 1985 году.)

Ключевым открытием, совершенном в том году, стало то, что мы поняли: нельзя слепо копировать чью-то чужую технику, поскольку каждое тело является уникальным. У каждого человека свои соотношения торса и конечностей и различные преимущества и недостатки, обусловленные наследственностью. Можно перенять какой-то прием у другого спортсмена, однако нужно понимать, что твое собственное тело откликнется на него совершенно иначе.

Подобные эксперименты помогли нам исправить наши слабости. Например, у Франко были кривые ноги, и мы придумали, как нарастить мышцы на внутренней стороне бедра, выполняя приседания со штангой, широко расставив ноги. Затем мы нашли способ нарастить мышцы на внутренней стороне лодыжек. Конечно, Франко нечего было надеяться на то, что ему удастся обмануть судей и убедить их в том, будто ноги у него идеально прямые. Однако на них произведет впечатление то, как он разобрался с этой проблемой.

Для противостояния с Серхио Оливой я решил поднять свои позы на новый уровень. Мы с Франко оттачивали упражнения на протяжении многих недель. Для победы необходимо удерживать каждую позу в течение нескольких минут. Так, например, большинство культуристов без труда выполняют позу «вакуум», при которой втягивается живот, чтобы привлечь внимание к разработке грудных мышц. Однако нередко они не могут удержать эту позу или потому, что они чересчур завелись, ожидая своего выхода, или потому, что не могут отдышаться после предыдущих поз. А еще они бывают вынуждены завершить позу, потому что мышцы сводит судорога или охватывает дрожь.

Поэтому один из нас удерживал какую-нибудь позу в течение нескольких минут, а второй давал указания, что и как нужно делать. Так, я принимал позу, демонстрируя бицепсы, а Франко говорил: «Я вижу, как у тебя трясется рука. Перестань трястись». И я следил за тем, чтобы рука не тряслась. Затем Франко говорил: «Так, улыбайся» или «Дай-ка мне чуток разворота талии», а затем: «Отлично, а теперь перейди к позе спина в три четверти. Ага, ты сделал лишний шаг. Плохо. Начинай сначала».

Приходилось оттачивать каждую позу и каждый переход, потому что этот лишний шаг мог стать тем самым, из-за чего судьи отдадут предпочтение сопернику. Они подумают: «Это непрофессионально. Он еще не готов к серьезным выступлениям. Эй, ты, долбаный идиот, прочь со сцены! Ты даже не можешь стоять неподвижно во время выполнения позы. Ты не отработал даже такие простейшие вещи».

На состязаниях уровня Мистер Олимпия самым важным необязательно является то, что происходит посреди выполнения позы. Судьи вправе ожидать, что спортсмен знает, как это делать. Решающее значение приобретает то, что происходит при смене поз. Как движутся руки? Какое выражение на лице? Какое положение ног? Это чем-то напоминает балет. Тут дело не в том, что спина распрямлена, а голова поднята. Никогда, ни в коем случае нельзя сделать ни одного лишнего шага. Перемещаясь из одной позы в другую, необходимо представлять себя тигром, неторопливым и плавным. Все движения плавные. И четкие, чтобы ни у кого даже мысли не возникло, как ты напряжен, потому что это также будет проявлением слабости. Нужно полностью владеть собственным лицом. Пусть ты выдохся и держишься из последних сил, но нужно дышать носом, а рот держать расслабленным. Одышка — это самое страшное. Переходя к следующей позе, необходимо выглядеть уверенным в себе, так, как этого от тебя ждут.

Моя подготовка к противостоянию с Серхио не заканчивалась тренажерным залом. Я купил кинопроектор. Я собрал целую коллекцию пленок с выступлениями Серхио на всевозможных соревнованиях, и дома я снова и снова просматривал их. Серхио воистину обладал потрясающими физическими данными, но я обнаружил, что вот уже на протяжении нескольких лет он использует одни и те же позы. Этим можно было воспользоваться во время окончательной схватки один на один за титул Мистер Олимпия. Я запоминал тот порядок, в котором Серхио принимал позы, и готовил на каждую по три своих. Оттачивая свои позы, я мысленно представлял: «Когда Серхио примет эту позу, я сделаю то, то и то». Моей целью было превзойти на голову каждое движение Серхио.

В конце лета в клубе Голда раздался телефонный звонок, и управляющий окликнул меня:

— Арнольд, с тобой хочет поговорить какой-то Джим Лоример.

— Что ему нужно?

— Он хочет переговорить с тобой о состязаниях на приз Мистер Мир.

— Скажи ему, пусть перезвонит попозже. Я сейчас занимаюсь.

Этот звонок оказался тем волшебством, на которое я даже не рассчитывал. Джим до сих пор смеется по этому поводу. Когда я перезвонил ему, он объяснил, что является организатором чемпионата мира по тяжелой атлетике, который в этом году пройдет в Соединенных Штатах, в городе Коламбус, штат Огайо. А после чемпионата состоятся состязания за титул Мистер Мир. Джим хотел, чтобы я принял в них участие.

До тех пор я ни разу не слышал о Джиме Лоримере, и я стал всех расспрашивать, кто это такой. Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы выяснить: это большая шишка. Бывший сотрудник ФБР, лет на двадцать старше меня, Джим обладал большим влиянием в американском спорте. Одно время он даже возглавлял Национальный олимпийский комитет Соединенных Штатов. Джим первым начал готовить наши женские команды, чтобы они наравне соревновались с командами стран советского блока. В настоящее время он занимал высокий пост в компании «Нейшнуайд иншуранс», крупнейшей по числу рабочих мест в Коламбусе. При этом Джим также был мэром одного их пригородов Коламбуса и имел широкие связи в политике. Он уже много лет проводил в Коламбусе чемпионаты США по тяжелой атлетике и состязания за приз Мистер Мир по версии Американского атлетического союза, и все мои знакомые в один голос заявили, что эти соревнования организованы великолепно. Не в последнюю очередь именно благодаря этому Коламбус был выбран для проведения чемпионата мира по тяжелой атлетике 1970 года, и Джима попросили возглавить подготовку к нему.

Взглянув на календарь, я увидел, что первенство Мистер Мир назначено на 25 сентября, состязания Мистер Вселенная в Лондоне должны были состояться 24 сентября, а Мистер Олимпия проводился в Нью-Йорке 7 октября. «Ого, — подумал я, — теоретически я могу отправиться в Лондон и завоевать там титул Мистер Вселенная, затем приехать в Огайо и получить титул Мистер Мир, после чего взять титул Мистер Олимпия. Это было бы просто невероятно!» Всего за две недели я мог бы охватить три федерации, контролирующие все состязания по культуризму. Победа во всех трех первенствах была бы равносильна единоличному чемпионству в профессиональном боксе в тяжелом весе: я становился бы бесспорным чемпионом мира.

Однако от восторга не осталось и следа, после того как я изучил расписание авиарейсов. Тогда я позвонил Лоримеру. «Я хочу участвовать, — сказал я. — Однако мне ни за что не успеть с Мистера Вселенная на Мистер Мир. Самый первый самолет из Лондона после Мистера Вселенная прилетает в Нью-Йорк только в два часа дня. После чего придется ждать рейса из Нью-Йорка в Коламбус до пяти часов, когда ваши состязания уже начнутся. Если только вам не удастся сотворить чудо, я не смогу попасть на ваше первенство. Я говорил с другими ведущими культуристами, которые собираются участвовать в состязаниях за титул Мистер Вселенная, такими как Франко Колумбу, Бойер Гоу и Дейв Дрейпер, и все они с радостью присоединились бы ко мне. Но мы просто не представляем, как такое возможно. Я слышал, у вас талант организатора, и у вас есть связи. Вот и посмотрим, что вы сможете сделать».

Джиму потребовался всего один день. Он перезвонил мне и сказал: «Мы пришлем за вами самолет. — Речь шла о частном лайнере, принадлежащем „Фольксвагену“, одному из спонсоров чемпионата. — Он заберет вас в Нью-Йорке».

Узнав, что Редж Парк подал заявку на участие в состязаниях за титул Мистер Вселенная в Лондоне, я долго не мог в это поверить. Я считал его своим союзником! Когда какой-то журналист спросил у меня, что я чувствую в ожидании противостояния с величайшим Мистером Вселенная всех времен, и я вышел из себя, что бывает со мной крайне редко. «Только со вторым, — поправил я. — Я завоевывал этот титул больше раз, чем он».

Чемпионы по культуризму прошлых лет постоянно возвращаются в большой спорт, чтобы продемонстрировать результаты своих тренировок, обновить свой образ или еще бог весть зачем. Редж завоевывал титулы Мистер Вселенная с большими промежутками, в 1951, 1958 и 1965 годах, и, по-видимому, он собирался поставить точку в своей карьере. А может быть, мне уделяли столько внимания, что Редж решил показать, что предыдущее поколение еще не сошло со сцены. Какие бы ни были его мотивы, это породило проблемы, которых я никак не ожидал.

Встретившись в разминочном зале, мы с Реджем лишь сухо поздоровались. Всем было неуютно: и судьям, и болельщикам. Обыкновенно перед началом состязаний культуристы подходят друг к другу и говорят: «У тебя великолепный вид. Ты обязательно победишь». Но сейчас те, кто хорошо относился к нам обоим, не знали, что сказать одному, в то время как второй стоит в противоположном конце зала.

Реальность заключается в том, что когда культуристу уже за сорок, он не может заниматься так же напряженно, как в двадцать три года. Я был в лучшей форме, чем Редж, — и необязательно за счет моих усилий, а просто благодаря тому, что я был гораздо моложе. Кожа Реджа была уже не такой свежей, его мышцы, миновав время расцвета, начинали увядать. Вероятно, несколько лет назад все было бы по-другому, однако сейчас пришло мое время стать королем. В тот день Редж оказался еще достаточно хорош, чтобы победить всех остальных соперников, в том числе и одного бывшего обладателя титула Мистер Вселенная, которому было только двадцать восемь лет. Однако победить меня он не смог.

Победа меня обрадовала, но в то же время и наполнила печалью. Моей целью была победа над Серхио Оливой, и по пути к своей мечте мне не нужно было побеждать Реджа Парка.

На следующий день обещанный Джимом Лоримером частный самолет компании «Фольксваген» ждал нас на бетонной полосе нью-йоркского аэропорта. В те дни частные самолеты еще оставались большой редкостью, и мы с остальными культуристами ощутили трепетный восторг; нам казалось, что мы впервые удостоились королевских почестей, подобно другим звездам спорта. Из аэропорта Коламбуса нас привезли прямиком в Мемориальный зал ветеранов. Мы вошли туда, когда остальные спортсмены уже заканчивали разминку.

Я был сражен наповал, увидев здесь Серхио Оливу. Его приглашение до самого конца оставалось в секрете. «Твою мать!» — мысленно выругался я. Серхио тоже был на пике формы. Я рассчитывал встретиться с ним только через две недели, а не сейчас.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы выпутаться из этих мрачных размышлений. Я понял, какая передо мной открывается возможность. Хотя я не знал о предстоящем участии Серхио в состязаниях, он несомненно знал обо мне. Это означало, что он приехал в Коламбус, чтобы застать меня врасплох и вывести из игры. В этом случае я оказался бы повержен еще до начала состязаний в Нью-Йорке, и титул Мистер Олимпия был бы у него в кармане.

Но, рассудил я, я смогу сыграть на том же, на чем собирался сыграть Серхио. «Если сегодня я одержу над ним победу, — подумал я, — в Нью-Йорке у него не будет никаких шансов».

Мне нужен был повышенный боевой настрой. Это все равно как сверхбыстрая спортивная машина с впрыском закиси азота в двигатель: в нужный момент нажимаешь кнопку и получаешь лишние сто лошадиных сил мощности. И вот сейчас мне требовалось нажать эту чудодейственную кнопку.

Я переоделся, намазался маслом и начал разминку. Объявили наш выход, и мы вышли на сцену.

Состязания за титул Мистер Мир оказались самыми крупными соревнованиями культуристов из всех, какие мне только доводилось видеть. Зал был набит битком — пять тысяч зрителей, вдвое больше того, что собирали первенства в Лондоне и Нью-Йорке. Больше того, здесь были телекамеры, софиты и комментаторы из программы «Безграничный мир спорта» телестудии Эй-би-си: впервые репортаж с состязаний культуристов транслировался по общенациональному телевидению.

Мне было неважно, сколько человек в зале — пятьсот или пять тысяч. Я понимал, что если мне удастся, используя свое обаяние и опыт продавца, завести толпу, это повлияет на судей и даст мне определенное преимущество. Серхио старался сыграть на том же самом: он расхаживал по сцене, приветственно махал рукой своим поклонникам и посылал им воздушные поцелуи. Он знал, что поклонников у него много, и сейчас в зале их присутствовало несколько десятков. Четырьмя ведущими участниками первенства были я, Серхио, Дейв Дрейпер и Деннис Тинерино. Все мы одновременно вышли на сцену и стали выполнять упражнения перед сидящей напротив международной бригадой из семерых судей. Публика встретила наше выступление аплодисментами и восторженными криками. От нее исходила колоссальная энергия.

В сравнении со всеми остальными культуристами, с которыми мне приходилось состязаться, Серхио выглядел на порядок лучше. Это откровение поразило меня, как только я вышел на сцену. Нелегко было выглядеть внушительным рядом с ним, с этими невероятными бедрами, невозможно крохотной талией, нереальными трицепсами. Я надеялся на то, что буду иметь в глазах судей небольшое преимущество, поскольку только что завоевал титул Мистер Вселенная. Впрочем, возможно, преимущество было, наоборот, на стороне Серхио, добившегося значительных результатов в тяжелой атлетике, потому что большинство судей вышли именно из этого мира.

Чтобы зарядиться психологически, я стал выискивать в своем сопернике малейшие изъяны. Теперь, в ярком свете телевизионных софитов, Серхио показался мне слишком мягким. Это меня обнадежило. Обнаружив, что я могу предугадать каждый его следующий шаг, я начал повторять все его позы. Зрителям это понравилось, и краем глаза я видел, как телевизионные камеры поочередно наводятся то на меня, то на Серхио. Уходя со сцены, я чувствовал, что первый раунд остался за мной.

А дальше было только еще лучше. Непосредственно перед выступлением Серхио слишком щедро обмазал себя маслом, отчего его мышцы стали выглядеть не точеными, а гладкими. К тому же, выполняя индивидуальные упражнения, он чересчур быстро менял позы, не давая зрителям хорошенько их рассмотреть. Когда настал моей черед, я позаботился о том, чтобы не торопиться и установить связь со зрителями, поэтому каждая моя поза вызывала чуть более громкие аплодисменты; публика не хотела отпускать меня после завершения выступления. Казалось, Серхио впервые участвует в подобных соревнованиях, я же оставался полностью собранным и чувствовал себя как рыба в воде.

В финальном раунде, когда мы с Серхио сошлись лицом к лицу, демонстрируя наши лучшие позы, я был на сто процентов лучше. Какую бы позу ни принимал Серхио, показывая свою силу, я принимал соответствующую позу, показывая свою силу. Что гораздо важнее, теперь уже я готов был продолжать борьбу. Я рвался в бой. Этот титул был нужен мне больше, чем Серхио.

Судьи единогласно отдали первое место мне. Для меня это не стало неожиданностью, однако Серхио так долго оставался чемпионом, что испытал настоящий шок. Целую минуту я стоял на сцене, мысленно повторяя: «Я не могу в это поверить, я не могу в это поверить, я только что одержал победу над Серхио». Наградой стали большой серебряный кубок, навороченные электронные часы и пятьсот долларов наличными — а также популярность и поступательный импульс, который должен был помочь мне победить в Нью-Йорке.

Спустившись со сцены с кубком в руках, я не забыл сделать две вещи. Во-первых, я поблагодарил Джима Лоримера. «Организация соревнований на высшем уровне, ничего подобного я больше нигде не видел, — сказал я. — Когда я уйду из культуризма, я свяжусь с вами, и мы станем партнерами. Мы будем стоять на этой же самой сцене, проводя состязания за титул Мистер Олимпия». Джим просто рассмеялся и сказал: «Хорошо, хорошо». Вероятно, это был самый странный комплимент из всех, какие он когда-либо слышал, особенно от молодых парней.

Затем я внес смятение в голову Серхио. Было бы глупо не использовать все шансы, когда предстояло свергнуть трехкратного действующего Мистера Олимпия. Я сказал себе, что если исход состязаний в Нью-Йорке будет ничейным, судьи отдадут предпочтение Серхио. На сцене я должен был разгромить его наголову, чтобы у них не осталось никаких сомнений. Поэтому я сказал Серхио, что, на мой взгляд, сегодня я одержал верх, поскольку существенно нарастил мышечную массу с тех пор, как в прошлом году он торжествовал победу в Нью-Йорке. А сейчас он оказался чересчур легким, и поэтому проиграл, и так далее в том же духе. Я хотел убедить Серхио в том, что для успеха 7 октября ему необходимо набрать несколько фунтов веса. Сегодня он был слишком мягким, и я хотел, чтобы в Нью-Йорке он стал еще мягче.

Состязания за титул Мистер Олимпия должны были состояться через две недели в шикарном зале на Манхэттене, и где-то в полдень все мы, участники, собрались в расположенном неподалеку спортивном клубе «Мид-сити джим». Едва увидев Серхио, я начал подначивать его подкрепиться, и меня поддержал Франко, спросив, почему он так похудел. Все рассмеялись, за исключением Серхио. На самом деле, как я вскоре убедился, он заглотил приманку. За две недели, прошедших после первенства в Коламбусе, Олива набрал десять фунтов, однако нельзя прибавить десять фунтов за две недели и по-прежнему выглядеть идеально точеным.

В зале «Таун-Холл» было полторы тысячи мест, и, вероятно, он никогда не видел такой буйной публики. Поклонники Оливы скандировали: «Серхио! Серхио! Серхио!», а мои старались их перекричать, скандируя: «Арнольд! Арнольд! Арнольд!» После долгих предварительных раундов судьи снова вызвали нас на сцену для очного противостояния. Серхио исполнил свой стандартный репертуар поз, а я, как и было рассчитано, включил форсаж, отвечая тремя позами на каждую его. Зрители пришли в неописуемый восторг.

Но судьи продолжали объявлять позы, и наконец у меня появились мысли, что мы выступаем слишком долго. Казалось, происходит это не потому, что судьи никак не могут определиться с решением; просто поскольку обезумевшая толпа вскочила на ноги, требуя продолжения, судьи сказали сами себе: «Что ж, пусть выступают дальше, зрителям это нравится».

Мы устали. И тут я решил нанести завершающий удар. Меня осенила одна мысль, и я сказал Серхио:

— С меня достаточно. По-моему, судьи уже приняли решение.

— Да, ты прав, — согласился Серхио.

Он направился к одному выходу со сцены, а я направился к другому — но сделал только два шага. Затем остановился и принял еще одну позу. После чего обернулся в сторону Серхио и недоуменно пожал плечами, словно спрашивая: «А он-то куда подевался?»

Серхио тотчас же вернулся на сцену. Он был смущен. Однако к этому времени зрители скандировали только одно имя: «Арнольд!», а кое-кто даже принялся осмеивать Серхио. Используя благоприятный момент, я выполнил свои лучшие профессиональные позы и движения. После чего все было кончено. Судьи недолго посовещались за сценой, затем вышел ведущий и провозгласил меня новым Мистером Олимпия.

Мне Серхио не сказал ни слова насчет того, как я его обманул, однако другим он жаловался, что я одержал победу нечестно. Но я видел все иначе. Это было решающее мгновение. Повинуясь первобытному инстинкту, я добил противника, опьяненный жаром соперничества, в котором все равно одерживал верх.

Утром на следующий день меня ждало большое изумление. Серхио, Франко и я жили в гостинице в одном номере. Проснувшись, Серхио сразу же начал выполнять отжимания и другие упражнения. Вот каким одержимым он был. Даже на следующий день после соревнований он занимался в гостинице!

Должен признать, мне было жаль Серхио. Он был выдающимся спортсменом, кумиром многих. На протяжении нескольких лет я думал только о том, как его низвергнуть, уничтожить, сделать вторым, проигравшим. Однако когда я на следующий день после победы над ним увидел его рядом, мне стало его жаль. Плохо, что он должен был проиграть, чтобы уступить дорогу мне.

Глава 8

Осваивая американский образ жизни

В культуризме я стал «царем горы», однако в повседневной жизни Лос-Анджелеса оставался одним из многих иммигрантов, силящихся изучить английский и наладить жизнь. Мои мысли были настолько поглощены тем, чем я занимался в Америке, что я почти не вспоминал Австрию и Германию. Приезжая в Европу на соревнования, я обязательно заглядывал в гости домой, и я поддерживал связь с Фреди Герстлем в Граце и Альбертом Бусеком в Мюнхене. Наши пути с Альбертом и другими моими европейскими друзьями частенько пересекались на дорожках культуризма. Я регулярно посылал родителям письма и фотографии, рассказывая им о своих успехах. Каждый раз, завоевав новый кубок, я отправлял его домой, потому что в съемной квартире они были мне не нужны, и к тому же мне хотелось, чтобы родители мною гордились. Не могу сказать, что они с самого начала отнеслись к моим успехам с воодушевлением, однако через какое-то время они повесили дома на стену специальную полку, чтобы выставить напоказ мои награды.

Как правило, на письма отвечал отец, от лица обоих родителей. Он всегда прилагал оригинал моего письма, отметив красными чернилами мои грамматические ошибки. Отец говорил, что делает это, потому что я теряю связь с немецким языком; но так же в точности он поступал и с сочинениями, которые в детстве писали мы с Мейнхардом. Все это создавало ощущение, будто мои родители и Австрия застыли во времени. Я был рад тому, что теперь у меня своя жизнь.

Мы с Мейнхардом не поддерживали почти никаких отношений. В отличие от меня, брат окончил профессиональное училище и отслужил год в армии. Затем он устроился на работу в электротехническую компанию, сначала в Граце, а потом в Мюнхене, когда я еще жил там. Однако наши пути редко пересекались. Мейнхард одевался с иголочки, любил бурные пирушки и по полной отрывался с девочками. Потом его снова перевели в Австрию, в Инсбрук, где он познакомился с Эрикой Кнапп, красивой молодой женщиной, у которой был трехгодовалый сын Патрик. Только тогда появились первые признаки того, что Мейнхард наконец остепенился.

Увы, этому не суждено было случиться. Весной 1971 года, в тот год, когда я завоевал титул Мистер Олимпия, как-то днем, когда меня не было дома, у нас в квартире зазвонил телефон. Это звонила моя мать с ужасным известием о том, что мой брат погиб в автомобильной катастрофе. Мейнхард, пьяный, разбился на горной дороге неподалеку от австрийского горнолыжного курорта Кицбюэль. Ему было всего двадцать пять лет.

Я в тот момент был в Нью-Йорке, и на звонок ответил Франко. По какой-то причине известие так его потрясло, что он не смог собраться с силами и перезвонить мне. И только три дня спустя, когда я вернулся в Лос-Анджелес, Франко сказал: «Я должен тебе кое-что сказать, но сделаю я это только после ужина».

Я быстро вытянул из него известие о гибели брата.

— Когда это случилось? — спросил я.

— Мне позвонили три дня назад.

— Почему же ты не сказал мне раньше?

— Я просто не знал, как это сделать. Ты был в Нью-Йорке, занимался делами. Я решил подождать, когда ты вернешься домой.

Если бы Франко позвонил мне в Нью-Йорк, я бы был уже на полпути в Австрию. Меня тронула забота друга, но в то же время я был огорчен и расстроен.

Я сразу же позвонил родителям. Мать всхлипывала и с трудом могла говорить по телефону. Она сказала:

— Нет, мы не будем везти Мейнхарда сюда, похороним его в Кицбюэле. Мы отправляемся туда завтра утром. Панихида будет очень скромной.

— Я только что узнал о случившемся, — сказал я.

— Ну, наверное, тебе не стоит прилетать, — сказала мать. — Даже если ты сядешь на первый же самолет, перелет очень долгий, разница во времени девять часов, так что ты все равно не успеешь.

Гибель Мейнхарда явилась для семьи страшным ударом. Я слышал в голосах родителей опустошение. Все мы плохо умели выражать свои чувства, и я не знал, что сказать. «Я сочувствую»? «Это ужасно»? Родители это и так знали. Ужасная новость оглушила меня. Мы с братом уже давно не были в близких отношениях — за те три года, что я провел в Америке, мы виделись с ним лишь однажды, — однако все равно мое сознание захлестнули воспоминания о том, как мы вместе играли в детстве, вместе ходили на свидания, когда стали постарше, вместе смеялись. Больше этого уже никогда не будет. Я больше никогда не увижу брата. Мне оставалось только задвинуть все эти мысли подальше, чтобы можно было сосредоточиться на своих целях.

Я полностью погрузился в жизнь в Лос-Анджелесе. Занятия в колледже, ежедневные тренировки по пять часов в тренажерном зале, строительные работы, служба заказов по почте, показательные выступления — все это происходило одновременно. У Франко также не оставалось ни одной свободной минуты. У нас обоих был невероятно плотный график, и случалось, что рабочий день растягивался с шести часов утра до полуночи.

Задача свободно овладеть английским по-прежнему значилась первым пунктом в моем списке неотложных дел. Я завидовал таким людям, как мой друг Арти Зеллер, который, съездив вместе с Франко на неделю в Италию, возвращался, довольно сносно говоря по-итальянски. Ко мне это не относилось. Я даже представить себе не мог, какая это сложная задача — изучение иностранного языка.

Вначале я пытался переводить все буквально: услышав или прочитав что-либо, я мысленно переводил все на немецкий, а затем недоумевал: «Ну почему английский язык такой сложный?» Некоторые вещи просто никак мне не давались, кто бы их ни объяснял. Например, сокращения. Ну почему надо говорить «треник» вместо того, чтобы сказать «тренажерный зал»?

Особенно большую опасность представляло произношение. Однажды Арти пригласил меня в еврейско-венгерский ресторан, где блюда были похожи на австрийские. Владелец подошел к нашему столику, чтобы принять заказ, и я сказал:

— Я увидел у вас в меню одно блюдо, которое мне нравится. Пожалуйста, принесите мне ваш мусор.

— Почему вы так называете мои блюда?

— Просто принесите мне ваш мусор.

Тут поспешно вмешался Арти.

— Мой друг приехал из Австрии, — объяснил он. — Он имеет в виду «капуста»[7]. В Австрии он привык есть капусту.

Однако постепенно я начал делать прогресс, в первую очередь благодаря занятиям в колледже Санта-Моники. Там во мне действительно пробудили интерес к учебе. В первый же день курса «Английский для иностранцев» мы расселись в классе, а наш преподаватель мистер Додж сказал:

— Ребята, не желаете выйти на улицу?

Мы недоуменно переглянулись, пытаясь понять, что он имел в виду. Указав в окно, мистер Додж объяснил:

— Видите вон то дерево? Так вот, если хотите, можно устроиться в тени под ним и провести урок там.

Мы вышли на улицу и уселись на траве под деревом, напротив здания колледжа. Я был поражен. По сравнению с европейской школой, такой строгой и официальной, это было просто невероятно! Я подумал: «Я буду заниматься, сидя на улице под деревом, как будто у меня каникулы! Как только закончится этот семестр, я запишусь на новый курс». Позвонив Арти, я попросил его на следующей неделе зайти в колледж и сфотографировать, как мы сидим под деревом.

На самом деле на следующий семестр я записался уже на два курса. Многие иностранцы стеснялись того, что им приходится учиться, однако к ученикам в колледже относились доброжелательно, преподаватели были замечательные, и занятия доставляли мне удовольствие.

Когда мистер Додж познакомился с нами поближе, я рассказал ему о своих целях, и он отвел меня к директору. Тот сказал:

— Мистер Додж говорит, что вы хотите заниматься другими предметами, помимо английского языка. Чем вы интересуетесь?

— Бизнесом.

— Что ж, в таком случае могу предложить вам хороший деловой курс для начинающих, язык там несложный — курс слушают многие иностранцы, — и у вас будет хороший преподаватель, знающий, как иметь дело с иностранцами.

Затем директор предложил мне маленькую брошюру.

— Вот еще восемь курсов, которые вам было бы неплохо прослушать помимо английского. Все они посвящены бизнесу. На вашем месте я также уделил время математике. Вам необходимо слушать математический язык, чтобы вы, услышав слово «деление», понимали, о чем идет речь[8]. Я уж не говорю про такие понятия, как «десятичная дробь». Вы слышите эти термины, но, возможно, не понимаете их.

— Вы абсолютно правы, — подтвердил я, — я их не понимаю.

Поэтому я добавил курс математики, где мы изучали дроби и начала алгебры.

Директор также посоветовал, как подстроить занятия под мой образ жизни.

— Мы понимаем, что вы спортсмен, так что в некоторых семестрах у вас не получится заниматься. Поскольку все главные соревнования у вас осенью, возможно, вам будет лучше прослушать какой-нибудь курс летом. Вы сможете заниматься вечером один раз в неделю, с семи до десяти, после тренировки. Уверен, у вас получится.

Я был поражен его внимательным подходом к моим проблемам. Мне было приятно добавить к списку своих целей образование. Никакого давления не было, никто не говорил мне: «Ты должен учиться, ты должен получить диплом».

Еще один преподаватель математики был у меня в клубе Голда. Фрэнк Зейн, перед тем как перебраться в Калифорнию, работал во Флориде школьным учителем, преподавая алгебру. Не знаю, чем это объясняется, но среди культуристов было немало школьных учителей. Фрэнк помогал мне с домашними заданиями и письменными переводами, терпеливо разбирая со мной то, что я не понимал. Переехав в Калифорнию, он увлекся восточной философией и искусством медитации. Это помогало ему полностью расслабляться, отдыхая от повседневных дел. Однако я открыл для себя все это лишь значительно позже.

Если бы я опасался какой-либо угрозы моему господству в мире культуризма, я полностью сосредоточился бы на тренировках. Однако на горизонте никого не было. Поэтому я уделил часть сил другим начинаниям. Я всегда записывал свои цели, к чему привык еще в тяжелоатлетическом клубе в Граце. Причем мне было недостаточно просто сказать себе что-нибудь вроде: «К новому году я должен сбросить двадцать фунтов, лучше овладеть английским и прочитать больше». Нет. Это было только начало. Далее я должен был расписать конкретно все эти благие начинания, чтобы те не свелись к пустым словам. Я брал карточки и записывал все, что собирался сделать:

— пройти в колледже двенадцать дополнительных курсов;

— заработать достаточно денег, чтобы отложить 5000 долларов;

— тренироваться по пять часов в день;

— нарастить семь фунтов мышечной массы;

— купить квартиру и переехать в нее.

Может показаться, что я сковывал себя такими четко определенными целями, однако на самом деле все обстояло как раз наоборот: это меня освобождало. Определив для себя, чего именно я хочу, я чувствовал себя совершенно свободным искать любые пути для достижения поставленных целей. Возьмем, к примеру, двенадцать дополнительных курсов. Не имело значения, где я их пройду; это я решал отдельно. Я перебрал курсы, предлагавшиеся разными колледжами, оценил их стоимость, прикинул, как они уложатся в мой распорядок, не нарушу ли я ограничения своей визы. После чего мне уже можно было не беспокоиться о конкретных деталях, так как я уже знал, что пройду эти курсы.

Одним из главных препятствий, с которым мне приходилось иметь дело, занимаясь в колледже, был мой статус иммигранта. У меня была виза с правом работы, а не студенческая виза, поэтому я не мог учиться полный день. Я не мог посещать в одном колледже одновременно больше двух курсов, поэтому мне приходилось рассредоточивать свои усилия. Помимо колледжа Санта-Моники, я занимался в колледже Западного Лос-Анджелеса и посещал дополнительные занятия в Университете штата Калифорния. Внезапно до меня дошло, что это создаст проблему, если я захочу получить диплом, поскольку мне придется как-то объединять свидетельства об окончании всех курсов. Однако моей целью было не получение диплома; мне нужно было заниматься как можно больше, используя все доступное время, и изучать, как американцы ведут свои дела.

Поэтому в колледже Санта-Моники курсы английского языка расширились в курсы английского языка, математики, истории и делового управления. В Калифорнийском университете я прослушал на факультете бизнеса курсы по бухгалтерскому учету, маркетингу, экономике и управлению. Я уже изучал бухгалтерский учет в Австрии, разумеется, однако здесь это была целая новая наука. Только-только появились первые электронно-вычислительные машины; в университете была ЭВМ фирмы «Ай-би-эм», с перфокартами и накопителями на магнитной ленте. Мне нравилось работать на ЭВМ, она казалась мне чисто американским подходом к делу. Колледжи привлекали меня своей дисциплиной. Я получал наслаждение от учебы. Было что-то в необходимости штудировать учебники, чтобы писать контрольные и отвечать на занятиях. Также мне нравилось работать с другими учащимися, приглашать их к себе домой, чтобы выпить кофе и вместе выполнить домашнюю работу. Преподаватели также поддерживали то, когда успевающие учащиеся помогали отстающим. Это повышало эффективность занятий в классе.

На одном курсе от нас требовалось ежедневно читать деловые новости и пересказывать основные события в классе. Это стало первым занятием, за которое я принимался утром: раскрывать газету на странице деловых новостей. Преподаватель говорил: «Вот интересная статья о том, как японцы купили в Америке сталелитейный завод, разобрали его и снова собрали в Японии. Теперь они выплавляют более дешевую сталь, чем это делали мы, и продают ее нам, получая прибыль. Давайте это обсудим». Я никогда не мог предсказать, что произведет на меня впечатление. Так, приглашенный лектор, рассказывая в Калифорнийском университете о законах продаж, сказал, что чем крупнее физические габариты продавца, тем больше товара он в среднем продает. Меня это просто очаровало, поскольку я человек немаленький. «Так, во мне двести пятьдесят фунтов, — рассуждал я, — так что если я возьмусь что-либо продавать, мой бизнес будет процветать».

Я также завел постоянную девушку, что несколько успокоило мою бурную жизнь. И дело не в том, что мне было трудно знакомиться с женщинами. Культуристов, как и рок-звезд, окружают свои поклонницы. Они всегда были рядом, на вечеринках, на показательных выступлениях, иногда на состязаниях за сценой, где предлагали помочь натереться маслом. Поклонницы приходили в тренажерный зал и на пляж, чтобы понаблюдать за нашими занятиями. С первого взгляда можно было определить, кто из них на что готов. Сходив на пляж в Венисе, можно было за час получить десять номеров телефонов. Барбара Аутлэнд была другой, потому что я нравился ей как человек — она даже не знала, что такое культуризм. Мы познакомились в кафе Зуки в 1969 году. Барбара была на год младше меня, она училась в колледже, а на лето устроилась работать официанткой. Мы начали встречаться, вели долгие беседы. Вскоре приятели-культуристы начали подшучивать надо мной: «Арнольд влюбился». Когда Барбара снова вернулась к занятиям, я много думал о ней, и мы даже писали друг другу письма, — для меня это было впервые.

Мне нравилось иметь постоянную девушку, человека, с которым я встречался чаще, чем с остальными. Я с удовольствием слушал рассказы Барбары о своей жизни, об учебе в колледже, о ее планах, и сам делился с нею своими устремлениями, рассказывал о тренировках, об успехах и неудачах.

Барбара была самой обыкновенной девушкой, в ней не было ничего от роковой женщины — загорелой блондинки с пышными формами. Она собиралась стать учителем английского языка и, очевидно, думала не только о том, как бы приятно провести время. Ее подруги, встречавшиеся с ребятами с юридического и медицинского факультетов, находили меня странным, однако Барбаре не было до этого никакого дела. Ее восхищало то, как я записываю на карточках свои цели. Родители Барбары отнеслись ко мне чудесно. На Рождество каждый член семьи преподнес мне по подарку, а затем, когда я привел с собой Франко, подарки получил и он. Мы с Барбарой съездили вместе на Гавайские острова, в Лондон и в Нью-Йорк.

В 1971 году, когда Барбара окончила учебу и приехала работать в Лос-Анджелес, Франко как раз приготовился переехать от меня. Он тоже решил обустроить свою жизнь: он учился на массажиста и сделал предложение девушке по имени Анита, которая уже работала массажисткой. Когда Барбара предложила переехать ко мне, это было совершенно естественно, поскольку она и так много времени проводила у меня.

Барбара полностью разделяла мою привычку дорожить каждым центом. Вместо того чтобы ходить по всяким дорогим заведениям, мы готовили барбекю во дворе и гуляли на пляже. Я был не лучшим кандидатом для прочных отношений, поскольку очень много времени уделял своей карьере, но мне было приятно, что дома меня кто-то ждет.

То, что Барбара преподавала английский язык, было просто замечательно. Она мне очень помогала, проверяла мои домашние задания. Барбара также помогала мне с заказами по почте и с перепиской, но у меня уже была секретарша. С другой стороны, мы открыли для себя, что когда в любви приходится объясняться на иностранном языке, нужно быть особенно внимательным, чтобы избежать недопониманий. У нас нередко возникали нелепые споры. Так, однажды, после того как мы вместе посмотрели фильм «Смертельное желание», Барбара сказала:

— Мне очень понравился Чарльз Бронсон, потому что он такой крепкий, такой мужественный.

— А вот мне кажется, что Чарльза Бронсона никак не назовешь мужественным, — возразил я. — Я хочу сказать, он ведь такой тощий. Про него еще можно сказать, что у него атлетическое телосложение. Но он совсем не мужественный.

— Нет, — рассмеялась Барбара. — Ты решил, что я сказала «мускулистый», однако я имела в виду совсем другое. Я говорю, что он «мужественный»[9]. Мужественный — это совсем не то, что ты подумал.

— Мужественный, мускулистый — это одно и то же. Я думаю, что у него атлетическое телосложение.

— Но он очень мужественный.

— Нет, тут ты не права… — упрямо стоял на своем я.

Когда мы вернулись домой, я первым делом схватил словарь. Как и следовало ожидать, Барбара была права. Слова «мужественный» и «мускулистый» имели совершенно разные значения. И Бронсон действительно был крепким и мужественным. Я сказал себе: «Господи, мне еще учить и учить этот язык! Как глупо спорить по таким пустякам».

После того как я завоевал титул Мистер Олимпия, Джо Уайдер стал посылать меня в рекламные поездки по всему миру. Я появлялся в каком-нибудь торговом центре, где у Уайдера уже был розничный магазин или где он только собирался его открыть. Торговля была моим любимым занятием. Я стоял посреди торгового центра вместе с переводчицей — например, в Финляндии, в универмаге «Стокманн», — в окружении нескольких сотен человек, в основном клиентов окрестных спортивных залов, поскольку мой приезд был разрекламирован заранее. Я продавал, продавал и продавал. «Витамин Е дает фантастическую дополнительную энергию, и вы сможете ежедневно заниматься по несколько часов, чтобы получить такое тело, как у меня! И, разумеется, я даже не хочу говорить о том, какую энергию это даст в постели…» Я неизменно имел огромный успех. Люди покупали то, что я предлагал. Джо посылал меня, так как знал, что после моего выступления владельцы торгового центра обязательно скажут: «Объемы продаж многократно увеличились. Давайте заключим договор».

Я расхваливал товар, одетый в одни плавки, попутно то и дело принимая позы. «Сейчас я расскажу вам о белках. Можно съедать сколько угодно мяса, сколько угодно рыбы, однако человеческий организм способен усвоить всего семьдесят граммов белков за раз. Это правило: один грамм на каждый килограмм веса тела. И дыру в рационе питания вам помогут заполнить напитки для наращивания мышц. Они позволят в пять раз превысить предел в семьдесят граммов! Просто невозможно съесть столько белков, сколько содержится в этом порошке, потому что в нем они концентрированные». Далее я готовил смесь в хромированном шейкере, похожем на тот, в котором смешивают коктейли в баре, отпивал глоток и предлагал кому-нибудь из толпы: «А теперь попробуйте вы». Это было все равно что торговать пылесосами. Я так возбуждался, что не мог дождаться, когда переводчица закончит переводить мои слова.

Затем я переходил к торговле витамином Д, витамином А и специальным маслом. Когда я заканчивал, управляющий магазином, увидев выручку, срочно связывался с Уайдером и делал заказ на год вперед, не забывая также заказать наборы гантелей и гири Уайдера. Тот был на седьмом небе от счастья. А через месяц я отправлялся в другую страну, в другой торговый центр.

Я всегда ездил один. Джо никогда не оплачивал услуги сопровождающего, поскольку считал это пустой тратой денег. Впрочем, я ничего не имел против того, чтобы путешествовать в одиночку, поскольку куда бы я ни направлялся, меня обязательно встречали там как родного брата, и все благодаря культуризму. Я получал удовольствие, разъезжая по всему миру и занимаясь в разных тренажерных залах.

Уайдер хотел довести дело до того, чтобы я мог уже самостоятельно вести переговоры с дирекцией торгового центра и заключать сделки, встречаться с издателями и продвигать выпуск его журналов на иностранных языках, чтобы со временем передать мне свой бизнес. Однако моей целью было не это. То же самое можно было сказать и про предложение, которое я получил в начале семидесятых, — возглавить ведущую сеть тренажерных залов, с окладом 200 000 долларов в год. Деньги были большие, однако я отказался, потому что все это вело меня не туда, куда я собирался идти. Управлять сетью тренажерных залов — такая работа требовала по десять-двенадцать часов в день, однако она не могла сделать меня чемпионом по культуризму и открыть мне дорогу в кино. Ничто не должно было отвлекать меня от моей цели. Ни деловые предложения, ни партнерство, ничего.

А вот летать по миру на самолете и продавать полностью соответствовало моим замыслам. Я всегда считал себя гражданином мира. Мне хотелось путешествовать как можно больше, потому что сейчас местная пресса писала обо мне как о чемпионе по культуризму, а вскоре я должен был вернуться уже как кинозвезда.

Поэтому я отправлялся в путь по несколько раз в год. В одном только 1971 году я слетал в Японию, Бельгию, Австрию, Канаду, Великобританию и Францию. Нередко я добавлял в свое расписание платные показательные выступления, чтобы заработать лишние деньги. А еще я давал бесплатные показательные выступления и семинары в калифорнийских тюрьмах. Все это началось, когда я навестил одного знакомого по клубу Голда, который отбывал срок в федеральной тюрьме на острове Терминал-Айленд неподалеку от Лос-Анджелеса. Он получил два года за угон автомобиля, но собирался продолжать занятия. Я понаблюдал за тем, как он с друзьями занимается в тюремном дворе. Мой знакомый уже снискал себе славу самого сильного заключенного в Калифорнии, когда установил рекорд тюрьмы штата, выполнив приседание со штангой весом шестьсот фунтов. Самое большое впечатление на меня произвело то, что он и многие из тех, кто продолжал заниматься спортом в тюрьме, были на образцовом счету. Именно благодаря этому им шли навстречу, разрешив тренироваться, а также получать с воли питательные добавки, превращавшие их в могучих зверей. В противном случае тюремное начальство ответило бы: «Вы тренируетесь только для того, чтобы избивать остальных заключенных», и отобрало бы гантели и штанги. И я подумал, что чем популярнее станет культуризм в тюрьме, тем больше стимула будет у заключенных вести себя примерно.

Кроме того, занятие культуризмом оказывалось кстати и после того, как ребята выходили на свободу. Они приходили в клуб Голда или другие тренажерные залы и быстро заводили себе новых друзей. В то время как остальных заключенных бросали на автобусной остановке с двумястами долларами в кармане и они оказывались одни, без работы, никому не нужные, в клубе Голда кто-нибудь обязательно обращал внимание на человека, способного выжать лежа триста фунтов. Ему предлагали: «Слушай, не хочешь тренироваться вместе со мной?», и дальше устанавливались человеческие отношения. На доске объявлений в клубе Голда всегда висели карточки с предложением работать механиком, строителем, личным тренером, бухгалтером и так далее. Мы также помогали бывшим заключенным найти работу.

Вот так в начале семидесятых я объездил все мужские и женские тюрьмы штата, популяризируя силовые упражнения, — от Сан-Квентина до Фолсома и Атаскадеро, где содержатся душевнобольные преступники. Этого бы ни за что не случилось, если бы тюремное начальство нашло мою затею вредной. Однако на самом деле все меня поддержали, и слух обо мне переходил из одной тюрьмы в другую.

Осенью 1972 года мои родители приехали в Эссен, чтобы увидеть мое выступление на первенстве за титул Мистер Олимпия, которое впервые проводилось в Германии. Они еще никогда не видели меня на международных соревнованиях, и я был рад тому, что они в зале, хотя это было далеко не лучшее мое выступление. До этого момента родители лишь однажды видели меня на сцене — на состязаниях за титул Мистер Австрия, в далеком 1963 году, куда их пригласил Фреди Герстль. Тогда он помогал мне вести дела со спонсорами.

Я волновался, встречаясь с родителями в Эссене. Они очень гордились мной. Увидев, как меня в третий раз подряд венчают короной Мистер Олимпия, что позволило мне установить новый рекорд как спортсмену, завоевавшему самое большое количество титулов в культуризме, родители наконец поняли: «Вот о чем он все время говорил — мы ему не верили, а его мечта сбылась». Моя мать сказала: «Не могу поверить, что ты там, на сцене. И ты даже нисколько не стесняешься! Откуда у тебя все это?» Все поздравляли моих родителей, говорили: «Да, вы приучили этого мальчика к дисциплине!» Все эти похвалы были заслуженными. Я отдал матери приз, серебряное блюдо, чтобы она забрала его домой. Она была очень счастлива. Это был очень важный момент — особенно для моего отца, который всегда отзывался о моих занятиях с гирями приблизительно так: «Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? Иди, поколи дрова».

В то же время мои родители чувствовали себя не в своей тарелке. Они не знали, как относиться к зрелищу здоровенных мускулистых мужчин, одним из которых был их сын, расхаживающих по сцене перед тысячами ликующих поклонников. Вечером за ужином и на следующее утро за завтраком я и родители никак не могли найти общий язык. Мои мысли по-прежнему были заняты вчерашними состязаниями, в то время как им хотелось поговорить о чем-нибудь более приземленном. Родители все еще никак не могли свыкнуться с горечью гибели Мейнхарда; их внук остался без отца. Им приходилось очень нелегко, а я был далеко и ничем не мог им помочь. Я не находил, что им сказать, и после их отъезда ощутил в груди опустошение.

Мои родители не понимали, что я подошел к первенству за титул Мистер Олимпия далеко не в лучшей форме. Я слишком много времени тратил на занятия в колледже, и на тренировки почти ничего не оставалось. Мой бизнес, рекламные поездки и показательные выступления также отвлекали меня от занятий в тренажерном зале. И в довершение всего мы с Франко обленились, повадились увиливать от тренировок или выполнять упражнения вполсилы. Для максимальной плодотворности занятий мне всегда требовалось поставить перед собой определенные цели, чтобы вызвать прилив адреналина. Я обнаружил, что оставаться на вершине значительно труднее, чем подниматься на нее.

Поэтому перед Эссеном у меня не было особых мотиваций, поскольку до сих пор мне не составляло никакого труда отстаивать свой титул. Второй раз подряд я стал Мистером Олимпия в 1971 году в Париже без каких-либо проблем. Единственным, кто мог бросить мне вызов, был Серхио Олива, — всем остальным до меня было как до звезд, — однако его не допустили до соревнований из-за каких-то разногласий между федерациями. Но в Эссен все ведущие культуристы приехали в лучшей форме — все, кроме меня. Серхио вернулся еще более впечатляющий, чем прежде. И еще был молодой культурист из Франции Серж Нюбре, огромный, с четко прорисованными мышцами, ставший сенсацией первенства.

Для меня состязания проходили крайне трудно, и если бы мы выступали перед американскими судьями, подозреваю, я потерпел бы поражение. Однако немецкие судьи в первую очередь всегда смотрели на чистую мышечную массу, и я, к счастью, мог предложить им именно то, что они хотели увидеть. Однако победа с минимальным преимуществом не доставила мне радости. Я хотел громить своих соперников наголову.

После завершения состязаний я всегда обращался к судьям и спрашивал их мнение. «Я очень признателен, что вы присудили победу мне, но, пожалуйста, скажите, какие, на ваш взгляд, у меня были сильные и слабые стороны, — говорил я. — Мои чувства вы не заденете. Если вы будете устраивать показательные выступления, я могу принять в них участие». В Эссене один судья, врач из Германии, следивший за моей карьерой с тех пор, как мне исполнилось девятнадцать лет, откровенно сказал: «Ты был мягким. На мой взгляд, ты массивный, и ты по-прежнему лучше остальных, но ты оказался мягче, чем я хотел бы тебя видеть».

Из Германии я отправился на показательные выступления в Скандинавию, а оттуда — в Южную Африку, проводить семинары у Реджа Парка. Мы оба были рады встрече; остались в прошлом обиды по поводу того, что в прошлом году я одержал над ним победу в Лондоне. Однако поездка прошла не без приключений. Мне предстояло выступить с показательными выступлениями в Дурбане, но, приехав туда, я обнаружил, что никто не позаботился соорудить помост. Но ведь я занимался строительством, разве не так? Поэтому, обругав всех последними словами, я сам возвел помост.

Посреди выступления все сооружение рухнуло со страшным треском. Я упал на спину, подогнув под себя ногу, и сильно повредил колено — связка была порвана, а коленная чашечка под кожей сдвинулась со своего места. Южноафриканские врачи кое-как залатали меня, и я завершал турне в бинтах. За исключением этого несчастья поездка прошла прекрасно. Я побывал на сафари, устраивал показательные выступления, проводил семинары, а на обратном пути мне пришлось запихнуть в высокие ковбойские сапоги несколько тысяч долларов, чтобы их не украли, пока я буду спать в самолете.

Возвращаясь домой через Лондон, я позвонил Дианне Беннет, чтобы передать ей привет.

— Тебя пыталась разыскать твоя мать, — сказала она. — Позвони ей. Твой отец болен.

Позвонив матери, я сразу же поспешил в Австрию к родителям. Мой отец перенес инсульт.

Я навестил его в больнице. Отец меня узнал, но он был в ужасном состоянии. Он не мог говорить, а только кусал язык. Я долго сидел с ним, и ему, похоже, было приятно мое присутствие, но он плохо понимал, что делает. Отец курил, а затем пытался загасить сигарету о ладонь. Мне было больно и грустно видеть человека, который когда-то был таким умным и сильным — отец был чемпионом по керлингу, — но теперь потерял координацию движений и лишился способности думать.

Я пробыл в Австрии довольно долго, и когда я уезжал, состояние отца было стабильным. Вернувшись в Лос-Анджелес, я в районе Дня благодарения сделал операцию на колено. Я только что выписался из больницы, на костылях, с ногой в гипсе, и тут позвонила мать.

— Отец умер, — сказала она.

Это известие сразило меня, но я не заплакал, не впал в истерику. Барбара, бывшая тогда со мной, испугалась, не увидев у меня никакой реакции. Вместо этого я полностью сосредоточился на насущных заботах. Я позвонил хирургу, оперировавшему меня, и он категорически запретил мне лететь в гипсе, — так что я снова не смог присутствовать на похоронах близкого родственника. По крайней мере, я знал, что социальная система поможет матери организовать похороны и займется всеми мелочами. Жандармерия сомкнет ряды, провожая в последний путь одного из своих членов, и оркестр, который мой отец возглавлял на протяжении стольких лет, будет играть на его похоронах. Местные священники, с которыми мать была в близких отношениях, раздадут приглашения на панихиду. Друзья утешат мать; приедут родственники. Но меня все-таки не будет, единственного из живущих детей, и тут уже ничего нельзя было поделать. Я понимал, что матери будет очень меня не хватать.

Я находился в каком-то оцепенении. Однако, если честно, я был рад, что операция на колене помешала мне поехать в Австрию, поскольку мне по-прежнему хотелось полностью отделиться от всей этой стороны моей жизни. Я решал проблему, отказываясь ее признавать и двигаясь дальше.

Я не хотел, чтобы мать оставалась одна. Меньше чем за два года она потеряла сына и мужа, и я чувствовал, что наша семья быстро распадается. Мне трудно было представить то горе, которое должна была испытывать мать. Поэтому теперь я должен был взять на себя ответственность за нее. Мне было еще только двадцать пять лет, но настало время помочь матери и скрасить остаток ее дней. Пришло время отплатить ей за те бесконечные дни и часы, что она вскармливала меня, растила, ухаживала за мной.

Я не мог дать матери то, о чем она страстно мечтала: сына, живущего рядом, который стал бы полицейским, как его отец, женился бы на женщине по имени Гретель, завел бы пару детей и жил бы за два дома от нее. Так обстояло дело в большинстве австрийских семей. Мать и отец не возражали против моего переезда в Мюнхен, до которого было всего двести пятьдесят миль и куда можно было добраться на поезде. Но теперь я понимал, что когда в 1968 году без предупреждения уехал в Америку, мой отъезд явился для родителей болезненным потрясением. Разумеется, я не собирался возвращаться назад, но мне хотелось хоть как-то исправить положение.

Я стал каждый месяц отправлять матери деньги и постоянно звонил ей. Я попробовал уговорить ее переехать в Соединенные Штаты, однако она не хотела. Тогда я попытался убедить ее прилететь ко мне в гости. Этого мать тоже не хотела. Наконец в 1973 году, приблизительно через полгода после смерти отца, она наконец приехала к нам и несколько недель прожила у нас с Барбарой. На следующий год вернулась — и с тех пор приезжала уже каждый год. Я также сблизился со своим племянником Патриком. Когда он был маленьким, я, бывая в Европе, обязательно навещал его, Эрику и ее мужа, военного, ставшего ребенку хорошим отчимом. Затем, когда Патрику исполнилось десять лет, его увлекла идея дяди, живущего в Америке. Он стал собирать мои киноафиши. Эрика просила у меня сувениры; я прислал Патрику кинжал из «Конана», футболки из «Терминатора» и других фильмов, писал ему письма, которые он показывал своим школьным друзьям. Когда Патрик уже учился в старшей школе, он регулярно просил меня прислать двадцать-тридцать фотографий с автографами, которые он использовал бог знает для каких предприятий. Я помог ему поступить в международную школу в Португалии, а затем, получив согласие Эрики, пообещал, что если он будет хорошо учиться, то сможет продолжить обучение в Университете Лос-Анджелеса. Патрик стал моей отрадой и гордостью.

Несмотря на то, что проект аэропорта для сверхзвуковых лайнеров уже не выглядел таким многообещающим, мы с Франко продолжали выплачивать деньги за пятнадцать акров пустыни. Я верил, что вкладывать нужно в недвижимость. Нам часто приходилось ремонтировать старые дома, и это открыло мне глаза на многое. Скажем, владелец выплачивал нам 10 000 долларов за ремонт дома, который купил за 200 000 долларов. Затем он продавал этот дом уже за 300 000 долларов. Очевидно, здесь можно было заработать настоящие деньги.

Поэтому я старался откладывать как можно больше денег. Затем я начал искать возможности для инвестирования. Двое культуристов, которые бежали из Чехословакии и обосновались в Калифорнии незадолго до меня, сложили свои сбережения и купили маленький дом, чтобы в нем жить. Это было замечательно, но им нужно было выплачивать сумму по закладной. Я хотел вложить свой капитал так, чтобы он приносил прибыль, и тогда я смог бы выплачивать по закладной из денег, полученных за аренду, а не платить их сам. Большинство людей покупало дом для себя; мало кому приходило в голову покупать недвижимость, чтобы сдавать ее внаем.

Мне пришлась по душе мысль приобрести жилой дом. Я представлял себе, как начинаю с маленького здания, выбирая себе лучшую квартиру, а все расходы оплачиваю из средств, полученных за аренду остальных квартир. Это дало бы мне возможность освоить дело, а по мере того как инвестиции приносили бы доход, я бы расширял свой бизнес.

На протяжении следующих двух или трех лет я проводил тщательные исследования. Каждый день я просматривал в газете раздел недвижимости, сравнивая цены, прочитывая статьи, анализируя объявления. В конце концов я знал как свои пять пальцев каждый квартал Санта-Моники. Я знал, как выросла цена недвижимости в районах к югу от Олимпийского бульвара по сравнению с районами к северу от бульвара Уилшир и к северу от бульвара Сансет. Я разбирался в том, какое значение имеет близость школ, ресторанов и моря.

Меня взяла под свое крыло замечательная риэлтор Ольга Асат. Возможно, она была египтянкой; определенно она приехала откуда-то с Ближнего Востока. Ольга была старше меня, невысокая и плотная, с курчавыми волосами, и неизменно носила все черное, так как считала, что этот цвет делает ее стройнее. Глядя на такую женщину, можно было подумать: «И зачем я с ней связался?» Однако меня тянуло к ней как к человеку, за ее доброе сердце, материнскую любовь: увидев во мне собрата-иностранца, Ольга решила помочь мне добиться успеха. Вот таким живчиком она была.

Мы с ней проработали вместе несколько лет. Со временем при помощи Ольги я знал все здания в городе. Я знал обо всех сделках: кто продавец, какая цена, насколько собственность подорожала с тех пор, как в последний раз меняла владельца, как выглядит лицевой счет, во что обходится годовое содержание, какова процентная ставка по кредиту. Я встречался с владельцами недвижимости и банкирами. Ольга обладала потрясающей работоспособностью. Не жалея сил, она ходила от одного здания к другому, до тех пор пока мы не находили то, что нам нужно.

Математика недвижимости была мне близка. Я обходил здание, спрашивая о том, какова его площадь, насколько оно заселено, какова стоимость обслуживания одного квадратного фута, и при этом мысленно прикидывал, какую общую сумму я могу предложить, сохранив возможность делать выплаты. Когда я приводил свои выкладки агенту, тот как-то странно смотрел на меня и спрашивал: «Когда вы успели все просчитать?»

Но это просто было у меня в крови. Я доставал карандаш и говорил: «Я не могу предложить больше чем десять процентов от общей стоимости, поскольку средняя стоимость обслуживания такого здания равна пяти процентам. Так что нужно всегда иметь под рукой эти пять процентов. А ставка по кредитам сейчас 6,1 процента годовых, поэтому кредит обойдется во столько-то и столько-то». Все это я записывал и показывал агенту.

Тогда он начинал возражать: «Ну, тут вы правы, но не забывайте, что стоимость недвижимости должна вырасти. Так что, возможно, вам придется выложить и кое-какие свои деньги. В конечном счете вы внакладе не останетесь».

«Я все понимаю, — отвечал я, — но я никогда не плачу больше десяти процентов от общей стоимости. Если в будущем цена пойдет вверх, это будет моя прибыль.»

Интересные сделки начались после того, как в 1973 году арабы наложили эмбарго на поставки нефти, что привело к экономическому спаду. Ольга звонила и говорила: «У этого продавца серьезные финансовые затруднения» или «Они уже дошли до предела, нужно скорее делать им предложение». В начале 1974 года она нашла шестиквартирное здание на Девятнадцатой улице, чуть севернее бульвара Уилшир, — лучшее место в районе. Владельцы купили другое здание и хотели как можно быстрее продать этот дом. Что лучше всего, их новая сделка оказалась крайне выгодной, и они были готовы сбросить цену.

Здание обошлось мне в 215 000 долларов. На выплату первого взноса ушли все мои сбережения до цента, 27 000 долларов, плюс еще 10 000 долларов, одолженных у Джо Уайдера. Здание было — смотреть не на что: неказистое двухэтажное строение начала пятидесятых из дерева и кирпича. Но я был бесконечно счастлив. Мы с Барбарой тотчас же переехали в него. Район был прекрасный, а квартиры в здании — просторные и ухоженные. Я выбрал себе самую большую квартиру площадью две тысячи четыреста квадратных футов, с балконом по фасаду, гаражом на две машины внизу и маленьким двориком за домом. Были тут и другие преимущества: остальные квартиры я сдал в аренду работникам сферы развлечений. Актеры, которых я встречал в тренажерном зале, постоянно искали себе жилье, так что через какое-то время в моем доме жило уже четыре актера. Это был верный способ обзавестись связями в том мире, куда я хотел попасть. Что самое главное, я съехал со съемной квартиры, где мне приходилось платить 1300 долларов в месяц, в дом, который окупался сам с самого первого дня, на что я и рассчитывал.

Увидев, как я провернул сделку стоимостью 215 000 долларов, мой старый друг Арти Зеллер был потрясен. После этого он еще несколько дней спрашивал, как у меня хватило духа на такое. Арти никак не мог это понять, потому что сам в жизни никогда не рисковал.

— Как ты можешь выдерживать постоянное давление? Тебе же нужно думать о том, как сдать остальные пять квартир. Нужно собирать арендную плату. А что, если что-нибудь пойдет не так?

Арти мог видеть одни только проблемы. Все будет ужасно. Жильцы поднимут шум. А что если кто-нибудь придет домой пьяным? Что, если кто-нибудь поскользнется и упадет, а потом подаст на меня в суд? Знаю ли я, что такое судиться в Америке? И так далее, и в том же духе.

Я поймал себя на том, что слушаю его.

— Арти, ты едва не вселил в меня страх божий. — Я рассмеялся. — Больше ничего не говори. Я хочу и впредь бродить как щенок. Я впутываюсь в какую-либо проблему, а затем решаю, что она собой представляет в действительности. Не пугай меня раньше времени.

Часто бывает проще принять решение, не владея всей полнотой информации, так как в этом случае не приходится ломать голову над несущественными мелочами. Если же информации чересчур много, это может парализовать волю. Вся сделка будет казаться одним сплошным минным полем.

То же самое я заметил еще в колледже. Наш преподаватель экономики защитил две докторские диссертации, но он ездил на «Фольксвагене-Жуке». К тому времени у меня уже давно были автомобили лучше. И я сказал себе: «На самом деле знать все — это еще не ответ, потому что этот парень не зарабатывает себе столько денег, чтобы купить машину получше. Он должен был бы ездить на „Мерседесе“».

Глава 9

Величайшее в мире шоу мускулов

Как Мистер Олимпия, я был трехкратным победителем мирового первенства, о котором девяносто девять процентов американцев даже не слышали. Мало того, что представление о культуризме как виде спорта оставалось туманным; если среднего американца спрашивали, что ему известно о культуристах, в ответ можно было услышать только одни отрицательные суждения:

— Этим ребятам мышцы только мешают. У них начисто отсутствует координация движений, и они даже не могут завязать шнурки.

— Все это превратится в жир, и они умрут молодыми.

— Они все до одного страдают комплексом неполноценности.

— У них не все дома.

— Они влюблены в самих себя.

— Они поголовно гомосексуалисты.

Все аспекты этого образа были плохи. Один журналист сказал, что этот вид спорта продвигать так же трудно, как борьбу карликов.

Действительно, культуристы во время тренировок наблюдают за собой в зеркало. Для нас зеркало — это важный инструмент, такой же, как и для балерин. Нужно быть своим собственным тренером. Например, выполняя повороты с гирями, необходимо следить за тем, чтобы одна рука точно следовала за другой.

Культуризм как вид спорта был задвинут так далеко, что, можно сказать, вообще не существовал. Для меня культуризм был чем-то настолько американским, что я не переставал удивляться, когда у меня спрашивали, чем я занимаюсь. «Вы борец? — спрашивали меня. — Какое у вас тело! Нет, нет, знаю, вы футболист, правильно?» Люди называли все, кроме культуризма.

На самом деле больше всего зрителей наши выступления собирали в странах третьего мира. Посмотреть показательные выступления в Индии пришли двадцать пять тысяч зрителей, а в Южной Африке они собрали десять тысяч. Культуризм был одним из самых зрелищных видов спорта на Ближнем Востоке. Поворотный момент в карьере Джо Уайдера наступил в 1970 году, когда международное сообщество наконец официально признало культуризм как вид спорта. Отныне программы подготовки культуристов получили право на государственную поддержку в тех странах, где спортсмены спонсируются государством.

Но я провел в Соединенных Штатах уже четыре года, и по сути своей за все это время ничего не изменилось. Во всех крупных городах по-прежнему был один или два тренажерных зала, где занимались культуристы. Крупнейшие состязания не собирали больше четырех-пяти тысяч зрителей.

Мне это не давало покоя, поскольку я мечтал о процветании культуризма, хотел, чтобы не только импресарио, но и спортсмены зарабатывали хорошие деньги. Мне также казалось очень важным, чтобы те миллионы, которые когда-нибудь увидят фильмы с моим участием, знали, откуда у меня такие мышцы и что это значит — быть Мистером Вселенная, Мистером Олимпия и Мистером Земля. Так что предстояла большая просветительская работа. Чем более популярным становился этот вид спорта, тем больше у меня было шансов стать видной фигурой. Скажем, полузащитнику футбольной команды «Нью-Йорк джетс» Джо Намату не составляло труда попасть в кино и рекламу. В ведущих видах спорта, таких как американский футбол, бейсбол, баскетбол, теннис, звезды просто позируют перед фотокорреспондентом, получая за это большие деньги. Я понимал, что со мной такого никогда не будет. Мне нужно было добиться большего. Я хотел развивать культуризм, чтобы как можно больше людей занимались этим видом спорта, но также и чтобы это благоприятно сказалось на моей карьере.

Однако Джо Уайдер во многих отношениях был упрямым. Он даже не собирался пробовать расширить свою аудиторию за рамки поклонников культуризма и пятнадцатилетних юнцов — какие бы доводы я ни приводил.

— Это же комиксы! — насмешливо говорил я про его журналы. — «Как Арнольд затерроризировал свои бедренные мышцы», «Вот говорят бицепсы Джо»… Откуда все эти глупые заголовки?

— Это увеличивает тираж, — отвечал Джо.

Его подход заключался в том, чтобы обеспечивать постоянный набор продукции и при любой возможности расширять рынок сбыта по всему миру. Возможно, это было правильно, потому что его бизнес разрастался. Но я понимал, что если начну продвигать культуризм новой аудитории, то найду свой собственный путь.

Осенью 1972 года, остановившись по дороге в Европу в Нью-Йорке, я встретил двух человек, которые помогли мне найти то, что я искал: Джорджа Батлера и Чарльза Гейнса. Батлер был фотограф, а Гейнс — журналист, и они работали на журнал «Лайф». Они должны были осветить состязания за титул Мистер Вселенная, которые Джо Уайдер устраивал в Ираке, и им посоветовали побеседовать со мной, чтобы узнать изнанку культуризма.

Я не мог поверить своему счастью. Впервые мне предстояло встретиться с журналистами, не связанными с миром культуризма. Они имели доступ к миллионной аудитории тех, кто никогда не слышал об этом виде спорта. И Батлер, и Гейнс были примерно одних лет со мною, и мы сразу же наладили отношения. Гейнс уже кое-что понимал в культуризме; как выяснилось, он только что написал роман под названием «Оставайся голодным», сюжет которого был завязан на тренажерном зале в Алабаме. Книга стала бестселлером. Летом этого года вдвоем с Батлером Гейнс подготовил материал для журнала «Спортс иллюстрейтед» о состязаниях за титул Мистер Восточное побережье, проводившихся в городке Маунт-Холиоук, штат Массачусетс. И они уже поговаривали о том, чтобы после статьи для «Лайфа» продолжить эту тему и написать книгу. Гейнс и Батлер понимали, что эта увлекательная тема остается неизвестной большинству американцев.

Я не собирался отправляться в Багдад, но предложил Гейнсу и Батлеру, что если у них возникнет желание поближе познакомиться с культуризмом в Калифорнии, я с удовольствием им помогу. Два месяца спустя они сидели в гостиной у меня дома в Санта-Монике и разговаривали с Джо Уайдером. Я представил их друг другу, и сперва встреча проходила в обстановке конфронтации. Гости произвели впечатление двух самоуверенных молодых парней, возомнивших, что они все знают, хотя Чарльз был связан с культуризмом всего года три-четыре, а Джордж — и того меньше. Они с ходу пристали к Джо с вопросами, почему он не продвигает спорт в том или ином направлении, почему не приглашает в качестве спонсоров крупные компании, и так далее. Почему Джо не договорился с телекомпанией Эй-би-си о том, чтобы та освещала состязания культуристов в своей передаче «Разноликий мир спорта»? Почему у него нет профессиональных специалистов по рекламе? Я видел, что Джо отнесся к ним как к полным невеждам. Они были в культуризме посторонними, не понимали особенностей этого спорта, не догадывались, как мучительно трудно заручиться поддержкой крупных компаний. Нельзя было просто щелкнуть пальцами и сказать: «А вот вам культуризм!», и сразу же уравнять этот вид спорта с теннисом, бейсболом или гольфом.

Однако постепенно разговор стал позитивным. Уайдер пригласил журналистов на следующий день посетить его штаб-квартиру в долине Сан-Фернандо, чтобы посмотреть на то, как он работает. Это явилось началом выхода культуризма из тени. Наверное, сперва Джо приходилось очень нелегко. Он старался привыкнуть к тому вниманию, которое теперь уделялось культуризму, избавиться от ощущения, будто у него пытаются отобрать дело всей его жизни и украсть его спортсменов. Думаю, тут у него были определенные страхи. Но постепенно Джо оценил взгляд на культуризм со стороны. Вскоре фотографии Батлера и статьи Гейнса уже печатались в его журналах.

Я же находился точно посередине. Я видел все с обеих сторон и радовался такому развитию событий, поскольку понимал, что культуризму необходима свежая кровь. Я гадал, смогу ли, сотрудничая с Батлером и Гейнсом, приобрести необходимый поступательный момент, чтобы создать новый образ культуризма в глазах широкой публики.

В последующие месяцы книга, задуманная Гейнсом и Батлером, начала постепенно принимать очертания. Проводя исследования для работы над своей «Качая железо: культуризм как искусство и спорт», Джордж и Чарльз стали своими людьми в клубе Голда. Веселые и общительные, они привнесли совершенно новое измерение в застоявшуюся среду завсегдатаев тренажерных залов. Чарльз Гейнс, привлекательный, уверенный в себе парень, был выходцем из богатой семьи из Бирмингема, штат Алабама, где его отец, влиятельный бизнесмен, со своими друзьями был душой местного клуба. Чарльз провел бурную молодость, бросил колледж и какое-то время путешествовал автостопом по стране. Он не переставал повторять, что именно знакомство с культуризмом помогло ему угомониться. Чарльз завершил прерванную учебу и стал учителем. К моменту нашего знакомства он жил в Новой Англии вместе со своей женой-художницей.

Чарльз уже давно пришел к выводу, что существует множество увлекательных видов спорта, не получающих должного освещения: не только культуризм, но и скалолазание и катание на лыжах по ледникам. Он обладал неплохой физической подготовкой, поэтому все испробовал сам, а затем описывал свои ощущения. Так, Чарльз рассказал о том, что испытал, занимаясь тяжелой атлетикой, когда всего через месяц смог выжать лежа штангу на тридцать фунтов тяжелее, чем до начала тренировок.

Джордж Бенсон производил еще более экзотическое впечатление. Родившись в Великобритании, он рос на Ямайке, в Кении, Сомали и Уэльсе. Его отец, приверженец старых английских традиций, придерживался самых строгих правил. Джордж рассказывал нам жуткие истории про свое детство, прошедшее в обстановке железной дисциплины. Правда, однажды, когда он еще был совсем маленьким, они с матерью какое-то время жили на Карибском море, а отец был где-то в отъезде. Когда Джордж стал постарше, его отдали в частный пансион. Затем он переехал в Гротон, где учился в Университете штата Северная Каролина и колледже Холлинса. Джордж окончил учебу, имея миллион связей в нью-йоркском свете.

Возможно, благодаря своему воспитанию Бенсон производил впечатление человека холодного и даже высокомерного. Он почти никогда ни на что не жаловался. За плечом у него всегда висела сумка с фотоаппаратом и дневником, в который он делал записи двадцать четыре часа в сутки. Мне это казалось напускным, словно Джордж подражал Эрнсту Хемингуэю или какому-то знаменитому исследователю.

Однако на самом деле Бенсон был именно тем, что требовалось культуризму, чтобы выковать свой новый образ. Он умел фотографировать так, что люди, увидев его снимки, восклицали: «Ого, это же просто потрясно, смотрите!» Джордж не фотографировал профессиональные позы, которые мало интересовали рядового читателя; вместо этого он делал снимок, на котором культурист выглядел маленьким человечком на фоне огромного американского флага. Или же он запечатлевал восторженные лица девушек из Маунт-Холиоука, наблюдающих за соревнованиями культуристов. Братья Уайдеры ни до чего подобного не додумались.

Джордж умел делать из ничего конфетку. Или, возможно, это казалось ничем мне, потому что я видел все это каждый день и был его частью, в то время как для Джорджа это действительно было что-то. Однажды, проработав с фотоаппаратом целый день в клубе Голда, Джордж спросил у меня:

— Как тебе удается так быстро проходить по залу и никого не задевать?

Для меня ответ был очевиден: если кто-то оказывается на пути, его нужно обойти! Зачем толкаться? Однако Джордж увидел тут нечто большее. Несколько недель спустя я услышал, как он за ужином рассказывал об этом своим друзьям-интеллектуалам: «Когда мы с Чарльзом пришли в тренажерный зал, то принялись очень внимательно наблюдать за тем, как движутся эти люди. И, поверите ли вы, за четыре часа, проведенных там, мы ни разу не увидели, чтобы один из этих огромных культуристов столкнулся с другим! Даже несмотря на то, что там было многолюдно, снаряжения много, свободного места не хватает, никто не сталкивался между собой. Они просто обходили друг друга, грациозно, словно львы в клетке».

Друзья заворожено слушали его.

— Ого, они не натыкались друг на друга?

— Ни разу. А вот вам еще один потрясающий момент. У Арнольда во время тренировок на лице абсолютно никогда не бывает злого выражения. Он постоянно улыбается. Я хочу сказать, задумайтесь над этим. Какие мысли должны быть у него в голове? Что такое ему известно о будущем, если он постоянно улыбается?

И я подумал: «Это же просто блестяще! Сам я ни за что не смог бы это так сформулировать. Я только сказал бы, что мне доставляет удовольствие заниматься в тренажерном зале, поскольку каждое упражнение приближает меня к моей цели». Но Джордж выразил все так, он создал такой образ, подвел такую психологию, что я в очередной раз отметил, как же мастерски он умеет показывать товар лицом.

Обратив внимание на то, что я человек веселый и люблю встречаться с новыми людьми, Джордж стал таскать меня с собой по всему Нью-Йорку. Я знакомился с модельерами, наследницами огромных состояний и теми, кто снимает фильмы про искусство. Он просто обожал сталкивать разные миры. Как-то раз он познакомился с человеком, издававшим журнал для пожарных. «Вот где будущее журналистики, — рассказывал он после этого всем, — в специальных изданиях, предназначенных для пожарных, сотрудников правоохранительных органов, водопроводчиков или военных». Джордж правильно предвосхитил пути развития журналистики.

Помимо увлечения фотографией, Бенсон также лелеял мечту проявить себя в кино и с готовностью ухватился за мысль показать меня на экране. Он отснял несколько короткометражных лент о том, как я тренируюсь, занимаюсь в колледже и просто общаюсь с другими людьми, а затем показывал их своим знакомым и говорил: «По-моему, было бы весьма интересно снять этого парня в кино». Джордж даже попытался найти деньги на документальный фильм о культуризме, который должен был бы развить успех книги.

Тем временем Чарльз Гейнс обзаводился друзьями в Голливуде. Он познакомил меня с Бобом Рейфелсоном, режиссером, снявшим «Пять легких пьес», который купил права на экранизацию его книги «Оставайся голодным». Работая с Джорджем над их совместным проектом «Качая железо», Чарльз параллельно начал вместе с Рейфелсоном писать сценарий. Я познакомился с последним, когда Чарльз привел его на Винес-Бич, посмотреть, как я занимаюсь. Боб захватил с собой свою жену Тоби, и та пришла в восторг и сделала кучу фотографий, как мы с Франко упражняемся.

Знакомство с Бобом Рейфелсоном резко подняло меня на совершенно новую орбиту. За Бобом последовали другие представители «нового Голливуда»: актер Джек Николсон, режиссер Роман Полански, который работал в то время над «Китайским кварталом», а также актеры Деннис Хоппер и Питер Фонда, только что снявшиеся в фильме «Беспечный ездок», продюсером которого был Берт Шнайдер, работавший вместе с Бобом Рейфелсоном.

Гейнс и Батлер давили на Рейфелсона, чтобы он пригласил в «Оставайся голодным» меня на главную роль культуриста по имени Джо Санто. Рейфелсон еще не определился с выбором, но я прекрасно помню, как однажды вечером в начале 1974 года я сидел у него дома, завороженно слушая его слова о том, что будет значить для меня этот фильм. «Я хочу, чтобы ты понял, что если мы снимем этот фильм, твоя жизнь кардинально переменится. Вспомни, что произошло с Джеком, после того как он снялся в „Пяти легких пьесах“. Вспомни, что произошло с Деннисом Хоппером и Питером Фондой, после того как они снялись в „Беспечном ездоке“. Они в одночасье стали суперзвездами! У меня чутье подбирать людей, так что когда мы снимем этот фильм, твоя жизнь изменится. Отныне всюду, куда бы ты ни пошел, тебя будут узнавать на улицах».

Разумеется, я был оглушен его словами. Один из самых блистательных голливудских режиссеров собирался сделать из меня кинозвезду! А тем временем Барбара сидела рядом со мной, уставившись в пустоту. Я буквально чувствовал ход ее мыслей. Как будущий успех отразится на мне и на наших отношениях? Карьера увлекала меня прочь от Барбары, которая хотела, чтобы я отошел от бурной жизни, женился на ней и открыл магазин товаров для здорового образа жизни. Она видела надвигающуюся бурю.

Конечно, предчувствие ее не подвело. Все мои мысли были только о том, как тренироваться и сниматься в кино и как добиться того, чтобы Рейфелсон пригласил меня на роль, а вовсе не о том, как жениться и завести семью. Однако после ухода Боба я постарался, как мог, успокоить Барбару и попросил ее не обращать внимания на его слова: это подавала свой голос марихуана.

Я был в восторге от того, что оказался окружен облаком знаменитостей. Дом Николсона на Малхолланд-драйв был расположен по соседству с особняками Полански, Уоррена Битти и Марлона Брандо. Они приглашали к себе на вечеринки меня и других культуристов, а иногда сами заглядывали ко мне, когда я готовил барбекю в маленьком внутреннем дворике. Мы шумно веселились, а соседи, проходя мимо по улице, не могли поверить своим глазам, встречая всех этих звезд. Но в то же время я постоянно напоминал себе, что ни в коем случае нельзя терять голову. Я лишь прикоснулся к самому краешку этого мира. Пока что я оставался не более чем поклонником этих людей.

Я столкнулся с совершенно незнакомым миром. Мне было интересно общаться со знаменитостями, наблюдать за ними, смотреть, как они ведут дела и принимают решения, слушать их рассказы про съемки новых фильмов или строительство новых особняков, про девочек. Я много спрашивал про актерское мастерство, про то, какой нужно знать секрет, чтобы добиться успеха на сцене. Разумеется, Николсон и Битти выступали ярыми сторонниками методического подхода к актерскому ремеслу. Они рассказывали о том, как готовились к съемкам, как долго репетировали свою роль и как им удавалось вживаться в образ и импровизировать. Джек как раз снимался в «Пролетая над гнездом кукушки» и описывал, какая это сложная задача — играть роль пациента психиатрической больницы. В то же время Полански, снявший «Китайский квартал» с Николсоном в главной роли, объяснял различия между съемками фильма в Голливуде и съемками в Европе: Америка предоставляла неизмеримо больше возможностей, но здесь кино было более формальным и менее артистичным. Все эти люди были страстно влюблены в свою профессию.

Я мечтал, что когда-нибудь мне представится шанс сняться вместе с ними, в эпизодической роли. Но в первую очередь я думал: «Как это здорово для продвижения культуризма, что теперь все эти люди признаю́т этот спорт».

Моей карьере в Голливуде так и не суждено было бы осуществиться, если бы не цепочка событий, которая началась с того, что мы с Франко в то лето устраивали состязания по культуризму в Лос-Анджелесе. Я по-прежнему был сосредоточен на том, чтобы сделать культуризм популярным видом спорта. Меня бесконечно огорчало то, что широкая публика до сих пор почти ничего не знала о культуризме. Такое положение дел казалось мне совершенно неправильным: посудите сами, ну что нам было скрывать? Люди жаловались, что журналисты пишут о культуризме исключительно в негативном тоне, публикуя самые нелепые вещи. Что ж, это действительно было так, но кто из нас общался с прессой? Кто-нибудь хоть раз сел и подробно объяснил, чем мы занимаемся? Поэтому мы с Франко решили, что если культуризму в Лос-Анджелесе и суждено вырваться из своей тесной раковины, мы должны взять это дело в свои руки. Мы взяли в аренду большой зал в центре города и договорились о правах проведения первенства за титул Мистер Интернэшнл 1974 года.

Определенные признаки указывали на то, что момент выбран подходящий. Многие актеры начали заниматься в клубе Голда. Гэри Бьюзи приходил регулярно. Айзек Хейс, получивший премию «Оскар» за музыку к фильму «Шахта», каждый вечер приезжал на тренировки в своем «Роллс-Ройсе». До тех пор на людях занимались только те актеры, которые лишь укрепляли представление о культуризме как о спорте для гомосексуалистов. Такие актеры, как Клинт Иствуд и Чарльз Бронсон, обладали впечатляющей мускулатурой и потрясающе смотрелись на экране. Разумеется, они тоже работали над своим телом, но только приватно. А когда кто-нибудь хвалил их мышцы, они скромно отвечали: «Я таким родился». Однако такое положение дел начинало меняться, и силовые упражнения приобретали все большую популярность.

Другим позитивным сдвигом явилось то, что в клуб Голда стало приходить все больше женщин — и не просто поглазеть на парней, но и спросить о занятиях. Вначале женщины до тренировок не допускались. Для Джо Голда было бы очень непросто осуществить это с практической стороны, поскольку в зале были лишь одна туалетная комната и одна душевая. Однако главная проблема заключалась в том, что ребята еще не были к этому готовы. Культуризм оставался сугубо мужским миром. Меньше всего спортсмену во время тренировок хотелось следить за тем, как бы чего-нибудь не сказать вслух. В тренажерном зале постоянно звучали отборные ругательства и другие крепкие мужские выражения. Я посоветовал Джо разрешить женщинам заниматься в клубе. Преимущества этого я видел еще в Мюнхене: присутствие женщин заставляло ребят заниматься более напряженно, хоть при этом и приходилось следить за своим языком.

Среди женщин, просивших разрешить им заниматься, было много сестер и подруг культуристов. Также в клуб обращались девушки, которые уже занимались силовыми упражнениями на пляже. Если какой-нибудь женщине требовалось сдать нормативы по физической подготовке — скажем, чтобы устроиться на работу в полицию или в пожарную службу, — Джо всегда в виде исключения давал ей разрешение. Он говорил: «Приходите в семь утра, когда народу здесь совсем мало, и тогда вы сможете позаниматься. Будьте моей гостьей, платы я с вас не возьму».

Джо Голд никогда не принимал решения, предварительно не получив одобрения со стороны культуристов. Нужно ли в зале радио? Следует ли застелить пол ковролином? Или же это разрушит эффект подземелья? Его клуб был предназначен для тех, кто приходил заниматься, а не проводить время. Мы вели бесконечные споры по поводу того, можно ли допустить женщин до тренировок. В конце концов, мы решили расширить членство, но только для самых целеустремленных женщин, которым предстояло предварительно подписать примерно следующее обязательство: «Мы понимаем, что здесь звучит грубая речь, мы понимаем, что на ногу может упасть штанга или гантель, мы понимаем, что здесь можно получить травму, мы понимаем, что туалет и душевая одни и нам придется пользоваться туалетом и душевой на пляже». Я хотел, чтобы культуризм полностью открылся для женщин, чтобы проводились женские первенства. По крайней мере, это было началом; чувствовалось, что интерес к культуризму растет.

И все же мы считали, что состязания по культуризму собирают недостаточно много зрителей — все те же пятьсот или тысячу человек. При этом их организация оставляла желать лучшего: то не играет музыка, то нет ведущего, то свет дерьмовый… Никто не встречал участников в аэропорту. Все было плохо. Правда, случались исключения вроде первенства Мистер Мир в Коламбусе или Мистер Вселенная в Лондоне, однако в основном состязания проводились на дилетантском уровне. Мы с Франко составили список всего, что на наш взгляд следовало исправить, и начали искать тех, кто мог бы нам тут посодействовать.

Мы запланировали состязания на 17 августа. Наш выбор остановился на отличном зрительном зале «Эмбасси одиториум» на 2300 мест, расположенном в центре Лос-Анджелеса. Далее мы пригласили специалиста по рекламе. Это была Шелли Селовер, чей офис находился здесь, в Венисе. Сомневаюсь, что до того, как мы с Франко впервые пришли к ней, она вообще слышала о культуризме. Но, задав кучу вопросов и выслушав наши ответы, Шелли согласилась взяться за дело. «Я обязательно что-нибудь придумаю», — сказала она, и в ее голосе прозвучала уверенность.

Первым делом Шелли свела нас с журналистом Диком Джонстоном, ветераном журнала «Спортс иллюстрейтед», который прилетел с Гавайских островов, чтобы познакомиться с нашим видом спорта. Шелли подробно проинструктировала нас перед встречей. «Дик хочет показать своему главному редактору, что культуристы — это спортсмены, серьезные спортсмены, и подготовить большой материал, — сказала она. — Как, по-вашему, вы сможете ему в этом помочь?» Поэтому я отправился на интервью, заготовив всевозможные примеры того, как вот этот спортсмен, если бы не занялся культуризмом, стал бы звездой бейсбола, а из того получился бы отличный боксер. Они все равно остались бы в спорте, но так получилось, что их страстью был культуризм, и именно в нем они, по их мнению, смогли наиболее полно раскрыть свой потенциал. Такой подход Дику Джонстону понравился, и мы договорились, что он еще вернется к этой теме.

Мы с Франко крутились как белки в колесе, подготавливая состязания. Мы понимали, что нам не удастся свести концы с концами только за счет продажи билетов. Нам предстояло оплатить авиаперелет участников, прибывающих со всего мира, мы должны были заплатить судьям, мы должны были оплатить аренду зала, а также рекламу. Поэтому мы стали искать спонсоров. Айзек Хейс предложил поговорить со своим другом, великим боксером «Шугаром» Реем Робинсоном, директором благотворительного фонда. «Он согласится, — заверил меня Хейс. — Его фонд в первую очередь предназначен для неудачников, понимаете? Рей дает деньги подросткам и национальным меньшинствам. Так что ты просто должен будешь объяснить ему, что как австриец в Калифорнии, занимающийся культуризмом, ты принадлежишь к национальному меньшинству». Нам с Франко показалось забавным то, что нас причислили к национальным меньшинствам. И я испытал восторженное возбуждение — я не забыл, как в детстве, затаив дыхание, смотрел кинохронику поединков Робинсона. К 1974 году он уже больше десяти лет как ушел из большого спорта.

Когда мы приехали в его фонд, в приемной ждало много людей. Я подумал, как же здорово, что он, бывший чемпион, тратит свое время на работу фонда.

Наконец подошла наша очередь. Шугар провел нас к себе в кабинет и отнесся к нам невероятно тепло. Мы с Франко испытывали такое благоговейное восхищение, что первые минуты даже не слышали, что он говорит. Рей не спеша выслушал нашу просьбу выделить деньги для покупки призов победителям. К тому времени как мы закончили, он громко смеялся. Все было так необычно: два иностранца пытаются провести в Лос-Анджелесе международное первенство по культуризму. Шугар выдал нам 2800 долларов на призы — что по тем временам составляло немалые деньги. Мы закупили очень красивые призы и на табличках выгравировали: «Пожертвовано Молодежным фондом „Шугара“ Рея Робинсона».

Мы обнаружили, что люди в своей массе не имели предвзятого негативного отношения к культуризму. Они были готовы слушать, но никто им ничего не рассказывал. Это была прогрессивная Америка, жаждущая узнать что-нибудь новое. Наш подход заключался в том, чтобы просветить людей. И у меня был для этого подходящий человек. Я знал, что статьи Гейнса получили хороший прием. Знаете, как агенты недвижимости твердят: «местоположение, местоположение, местоположение»? Нашим лозунгом стало «презентация, презентация, презентация».

По мере приближения первенства за титул Мистер Интернэшнл мы развесили плакаты, озаглавленные «Величайшее в мире шоу мускулов», в Университете штата Калифорния и во всех людных местах. На плакатах были снимки меня (пятикратный обладатель титула Мистер Вселенная, четырехкратный обладатель титула Мистер Олимпия), Франко (Мистер Вселенная и Мистер Мир), Фрэнка Зейна (Мистер Америка, Мистер Вселенная), Лу Ферриньо (Мистер Америка, Мистер Вселенная), Сержа Нюбре (европейская звезда культуризма) и Кена Уоллера (Мистер Америка, Мистер Мир).

К моему изумлению, Шелли не только организовала газетные интервью, но и договорилась о том, чтобы меня пригласили в различные общенациональные телепередачи, в том числе в «Шоу Мерва Гриффина», «Вечернее шоу» и «Шоу Майка Дугласа». И вот тогда мы впервые осознали, что это нам не кажется, что действительно существует серьезный интерес к культуризму.

Разумеется, вследствие стереотипов, сложившихся о культуризме, никто не собирался выпускать меня в эфир без предварительного собеседования. Мне приходилось приезжать в студию днем, за несколько часов до начала передачи, чтобы ведущие могли убедиться, правда ли этот здоровяк может раскрывать рот и связно изъясняться. Поэтому я сначала долго болтал с помощником ведущего, пока тот наконец не говорил:

— Замечательно! А теперь сможете ли вы повторить все это под давлением, перед аудиторией?

И я отвечал:

— Ну, знаете, самое любопытное — это то, что на самом деле я зрителей не вижу. Я настолько целиком отдаюсь делу, что не замечаю никого вокруг. Так что не беспокойтесь, я смогу отгородиться от всего лишнего.

— Замечательно, замечательно.

Первой передачей, на которую я попал, было «Шоу Мерва Гриффина». Помощником ведущей в тот вечер был комик Шеки Грин. Я сел, мы обменялись парой фраз, после чего Шеки какое-то мгновение просто молча смотрел на меня. Затем он расхохотался.

— Не могу поверить! Вы умеете разговаривать!

Это вызвало взрыв смеха.

Когда планка установлена так низко, ошибиться уже нельзя. Шеки продолжал рассыпать мне комплименты. Он веселил аудиторию, и, как следствие, получалось, что я тоже веселю аудиторию. Эта передача явилась толчком не только для меня одного, но и для всего американского культуризма: телезрители увидели атлета, который одетым выглядел совершенно нормально, который умел излагать свои мысли, у которого за спиной было интересное прошлое, которому было что рассказать. Внезапно этот вид спорта приобрел лицо, образ, и люди задумались: «А я и не предполагал, что эти ребята такие веселые! Никакие они не извращенцы. Это же просто здорово!» И я тоже был счастлив, потому что передача продвигала состязания за титул Мистер Интернэшнл.

Мы с Франко здорово волновались перед началом соревнований, особенно после разговора с Джорджем Эйферманом, бывшим культуристом, которого мы пригласили занять место за судейским столом. Джордж, ветеран культуризма (Мистер Америка 1948 года и Мистер Олимпия 1962 года) в настоящее время владел несколькими тренажерными залами в Лас-Вегасе. За неделю до первенства он приехал в Лос-Анджелес, чтобы поделиться своими советами. Я, Франко, Арти Зеллер и Джордж встретились в кафе Зуки.

— А теперь давайте проверим, что у вас есть все необходимое, — начал Джордж.

— Что вы имеете в виду?

— В прошлом я сам проводил подобные состязания. Порой забываешь самые простые вещи.

— Например? — Я начал ломать голову, что же это может быть. Меня прошиб пот. Полностью сосредоточившись на том, чтобы заполнить зрительный зал, я, возможно, упустил что-то важное.

— Например, вы приготовили стулья, на которых будут сидеть судьи? Стол для судей должен стоять впереди. Кто принесет им стулья?

Я повернулся к Франко:

— Ты позаботился о стульях?

— Ты полный кретин! — ответил Франко. — Откуда мне знать о стульях для судей?

— Хорошо, записываем, — сказал я.

И я сделал для себя пометку, что когда мы в следующий раз придем в зал, нужно будет придумать, где взять стол, который нужно будет поставить перед сценой, и где достать девять стульев.

— Стол нужно будет застелить красивой скатертью — предпочтительно, зеленой, так будет выглядеть более официально, — продолжал Джордж. — А еще вы подумали о том, кто купит блокноты для судей?

— Нет.

— Проследите за тем, чтобы на карандашах с обратной стороны были ластики.

— О, черт!

Джордж прошелся вместе с нами от начала до самого конца. Нам предстояло подумать, как будет выглядеть сцена, как нужно подготовить место за кулисами, как разложить гири и гантели для разминки, где эти гири и гантели достать и как их пронести за сцену.

— Вы это проработали? — спросил Джордж. — Не сомневаюсь, залом заправляет профсоюз; поэтому что вам разрешат поднимать и носить и чем будут заниматься ребята из профсоюза?

Естественно, нам с Франко пришлась не по душе мысль подчиняться правилам, установленным профсоюзами. Но мы успокоили себя тем, что здесь все — несмотря ни на что — было гораздо проще, чем в Европе. Получать разрешения и платить налоги было легче, и налоги были ниже. К тому же, сотрудники зала отнеслись к предстоящему первенству с большим воодушевлением.

Наконец все было готово. Мы с Франко сами встречали участников в аэропорту, уделяя им столько внимания, сколько на их месте хотели бы мы сами. Приехали все ведущие культуристы. Судьи собрались хорошие, опытные. Накануне мы устроили для участников, спонсоров и судей прием, оплаченный нами. Наши рекламные усилия собрали полный зал зрителей, и еще человек двести остались без билетов. Что самое главное, в зале собралась самая разномастная публика, а не одни только культуристы.

Отголоски моего успеха на «Шоу Мерва Гриффина» чувствовались до самой осени. Шелли устроила мне приглашение в другие передачи. И везде повторялось одно и то же. Поскольку никакого волнения у меня не было, я высказывал то, что приходило на ум, и ведущий восклицал: «Поразительно!» И еще я обнаружил, что в подобных передачах можно сочинять все что угодно! Так, я говорил что-нибудь вроде: «В 1968 году журнал „Плейбой“ провел исследования, показавшие, что восемьдесят процентов женщин терпеть не могут культуристов. К настоящему времени соотношение изменилось на обратное: восемьдесят семь процентов женщин обожают парней с накачанной мускулатурой». Публике это нравилось.

Участие в «Шоу Мерва Гриффина» принесло мне неожиданные дивиденды. На следующий день после выхода передачи в эфир мне, когда я занимался в тренажерном зале, позвонил Гэри Мортон, муж и деловой партнер Люсиль Болл. «Мы видели вас вчера по телевизору, — сказал он. — Вы нам очень понравились. Люсиль хочет предложить вам одну работу». В те дни Люсиль Болл была самой могущественной женщиной на телевидении. Она приобрела всемирную известность благодаря своим передачам «Я люблю Люси», «Шоу Люси» и «Вот она, Люси», после чего первой на телевидении порвала со студиями и основала собственную компанию, сделавшую ее богатой. Мортон объяснил, что в настоящий момент Люсиль работала над новым комедийным телеспектаклем вместе с Артом Карни, больше известному по роли Эда Нортона из сериала «Молодожены», выходившего в эфир в пятидесятых. Она предлагала мне роль массажиста. Не загляну ли я сегодня вечером на студию, чтобы прочитать сценарий? И вдруг трубку взяла сама Люси. «Вы были просто чудесны! Вы были замечательны! Мы с вами увидимся сегодня вечером, правда? Непременно приходите, мы в вас влюбились!»

Я приехал к ним на студию, и мне вручили сценарий. Спектакль назывался «Счастливая годовщина и расставание». Я жадно прочитал сценарий. Люсиль Болл и Арт Карни играли супружескую пару средних лет по имени Норма и Малькольм. Приближается двадцать пятая годовщина их семейной жизни, однако Малькольм внезапно заявляет, что Норма ему надоела, и предлагает разойтись. Норме Малькольм также надоел. Поэтому они договариваются о мирном разводе, и Малькольм уходит из дома. Вскоре он возвращается в квартиру за какими-то своими вещами и застает Норму, лежащую полуобнаженной на столе, в обществе массажиста. Норма разыгрывает все так, чтобы разбудить в Малькольме ревность, что заканчивается бурной свалкой, в которую оказывается замешан и массажист по имени Рико.

Массажиста предстояло сыграть мне. Это была семиминутная роль в часовом фильме, и я подумал: «Вот она, блестящая возможность проявить себя! Я буду в кадре вместе с Люсиль Болл и Артом Карни!» Поскольку «Геркулес в Нью-Йорке» так и не вышел в прокат, это станет моим дебютом на экране. Меня увидят миллионы зрителей.

Я сидел, погруженный в сладостные грезы, и тут меня пригласили читать роль. Люси, Гэри Мортон и режиссер отнеслись ко мне очень дружелюбно.

— Вчера вечером вы вправду были очень смешным, — сказала Люси. — Вот, давайте читать.

Все это было для меня темным лесом. Я понятия не имел, что во время читки сценария каждый актер должен сыграть свою роль. Я же просто взял сценарий и прочитал свои реплики, слово за слово, будто демонстрировал учителю, что умею читать.

— Привет, меня зовут Рико, я из Италии, там я работал водителем грузовика, но здесь я стал массажистом.

Люси протянула:

— Аааа-тлично.

Я поймал на себе взгляд режиссера. В обычной ситуации он бы просто сказал: «Большое спасибо, мы свяжемся с вашим агентом». Вот только сказать так мне было нельзя, потому что у меня не было агента. Впрочем, это нельзя было назвать обычной пробой, поскольку Люси хотела отдать роль именно мне, и других претендентов не было. Она пригласила меня, только чтобы заручиться поддержкой Гэри и режиссера.

Люси поспешила мне на выручку.

— Замечательно! — сказала она. — А теперь скажите, вы понимаете, что это за сцена?

Я ответил, что понимаю.

— Тогда расскажите мне вкратце.

И я сказал:

— Ну, я так понимаю, что я прихожу к вам домой, так как вы пригласили меня сделать вам массаж, а вы разводитесь или расходитесь с мужем, что там у вас, а у меня такая мускулатура, потому что я работал водителем грузовика, а теперь я приехал в Америку, но уже не вожу грузовик, а зарабатываю деньги массажем.

— Совершенно верно. А теперь вы сможете повторить все то же самое, но только в нужный момент, когда я вас спрошу?

На этот раз мы проиграли сцену начиная с того момента, как я звоню в дверь, затем захожу в квартиру с массажным столиком и устанавливаю его. При виде моих мышц Люси раскрывает рот от изумления и спрашивает:

— Откуда у вас все это?

— О, на самом деле я приехал из Италии, я там работал водителем грузовика, но затем стал массажистом, и я очень рад, что сегодня пришел сюда и сделаю вам массаж, — пока я это говорю, Люси перестает меня слушать, — а потом у меня еще один заказ, в другом месте. Я неплохо зарабатываю массажем, и для мускулов это тоже хорошо.

— А теперь попробуйте сымпровизировать, — предложила Люси.

И я тотчас же выдал фразу:

— Ложитесь, чтобы я вами занялся.

— Отлично, отлично! — воскликнула Люси. — Ребята, а вы что думаете?

— Это было смешно, то, как он все объяснял, и его итальянский акцент, — заметил режиссер.

— Нет, это немецкий акцент, — поправил я, — но для вас все звучит одинаково.

Все рассмеялись.

— Хорошо, роль ваша.

Мы с Люси и Артом Карни репетировали эту сцену ежедневно в течение недели. Карни только что получил премию Американской киноакадемии за главную роль в фильме «Гарри и Тонто». Это был очень смешной актер, и, как оказалось, с заучиванием своих реплик у него было еще больше проблем, чем у меня. Наконец в пятницу мне объявили: «Когда придете в понедельник, будем снимать вживую».

Я чувствовал себя полностью готовым к съемкам.

В понедельник я долго ждал за сценой вместе с другими актерами. Наконец объявили: «Сейчас ваша сцена». Меня провели за сценой к двери, в которую мне предстояло войти. «Стойте здесь, и как только загорится зеленая лампочка, звоните в дверь, а дальше все как на репетициях».

Я остался стоять с массажным столиком в руках. На мне были шорты и кроссовки, а также куртка, которую я должен был снять в ходе сцены, открывая майку и накачанные мышцы, намазанные маслом.

Загорелась зеленая лампочка, я позвонил, Люси открыла дверь, я прошел на сцену и произнес свою первую реплику:

— Меня зовут Рико.

И тотчас же раздались смех и аплодисменты.

Чего на репетициях не было. Я даже не догадывался, что «будем снимать вживую» означает, что мы станем играть в студии перед зрителями, а нас будут снимать на видеокамеру. До того я ни разу не слышал это выражение — какой смысл оно могло иметь для меня, культуриста, никак не связанного с телевидением? Тем временем Люси в роли Нормы изобразила то, как ее поразили мои накаченные ноги, и со смехом сказала: «А, да-а… заходите… ой, вы уже зашли» — и торопливо закрыла дверь у меня за спиной.

Следующей моей репликой должно было быть: «Где мы займемся этим, прямо здесь или в спальне?» Но я стоял в оцепенении, вцепившись в массажный столик, глядя на прожектора и слушая аплодисменты и смех тысячи зрителей, заполнивших зал до самой галерки.

Люси, настоящий профессионал, сразу же догадалась, в чем дело, и пришла мне на помощь: «Ну что же вы стоите, рассматривая картины? Вы ведь пришли делать мне массаж — так?» Очнувшись, я произнес свою реплику, и дальше все прошло замечательно, под несмолкаемые рукоплескания.

Люси играла так хорошо, что я действительно верил, будто она задает мне вопросы, на которые я должен отвечать. У меня не было ощущения, что я играю роль. Это был для меня хороший урок, и вместо того, чтобы получить деньги за участие в спектакле, я сам должен был бы заплатить Люси. После этого она заботливой мамашей следила за моей карьерой на протяжении многих лет. Несмотря на то, что у нее была репутация человека твердого и даже жесткого, ко мне она относилась нежно и обязательно присылала письма с поздравлениями после выхода очередного фильма. Мы с ней частенько встречались на светских приемах, и Люси неизменно крепко обнимала меня и говорила: «Этот человек — всецело моя заслуга. Я с самого начала сказала, что он станет звездой».

Люси дала мне один ценный совет насчет Голливуда. «Просто запомни, что когда эти люди говорят „нет“, нужно слышать „да“, и поступать соответствующим образом. Если кто-нибудь скажет тебе: „Этот фильм мы снять не сможем“, обнимай его и говори: „Спасибо за то, что поверили в меня!“»

Мне приходилось тщательно следить за тем, чтобы мои приключения на телевидении не отвлекали меня от тренировок. С июля мы с Франко приступили к максимально напряженным занятиям, тренируясь по два раза в день, чтобы подготовиться к намеченным на осень состязаниям. Мне предстояло в четвертый раз подряд отстаивать титул Мистер Олимпия, однако во многих отношениях это была далеко не рутина. Впервые первенство должно было пройти в «Мэдисон-сквер гарден», на главной нью-йоркской сцене, где устраивались важнейшие спортивные соревнования и концерты рок-звезд. Да, нам предоставили зал «Фелт-форум» на 4500 мест, а не главный зал на 21 000 мест. Но все же именно в «Мэдисон-сквер гарден» зрители приходили посмотреть на первый поединок Мохаммеда Али и Джо Фрезера, на выступления Уилта Чемберлена и Уиллиса Рида. Именно там выступали Фрэнк Синатра и «Роллинг стоунс». Там проводились основные чемпионаты и первенства студенческого спорта.

Следовательно, это можно было считать важным шагом для культуризма. Меня увидела по телевизору многомиллионная аудитория. Вот-вот должна была выйти книга «Качая железо». И, благодаря непрестанным усилиям Джорджа Батлера, состязания за титул Мистер Олимпия 1974 года должны были привлечь к себе небывалое внимание. Знакомая Чарльза Гейнса Дельфина Ратацци, наследница империи «Фиат» и в будущем соратница Жаклин Кеннеди-Онассис в издательстве «Викинг-пресс», после первенства устраивала у себя дома прием. Она пригласила тех, кто задавал тон в культурной жизни страны, и все эти люди с готовностью изъявили желание прийти, хотя еще совсем недавно они воротили нос от культуризма.

Авторы журналов Джо Уайдера превзошли самих себя, раздувая ажиотаж по поводу предстоящего события. Они именовали первенство не иначе как «Суперкубок по культуризму», арена состязаний была у них «современным Колизеем», участники назывались «гладиаторами, которым предстояло сойтись в смертельной схватке мышц и кровеносных сосудов», а само событие было ничем иным как «великой войной мускулов 1974 года» и «битвой титанов».

Главной сенсацией года был Лу Ферриньо, новый чудо-мальчик из Бруклина ростом шесть футов пять дюймов и весом 265 фунтов. Ему было всего двадцать два года, и он с каждым годом становился все лучше и лучше. В прошлом году Лу завоевал титулы Мистер Америка и Мистер Вселенная, и вот сейчас он намеревался свергнуть меня с трона Мистера Олимпия. Пресса превозносила его как «нового Арнольда». Лу обладал потрясающим телосложением, широкими плечами, невероятными мышцами живота и потенциалом не от мира сего, и все его мысли были нацелены только на тренировки и на победу. Если точнее, Лу занимался по шесть часов шесть дней в неделю — больше, чем могло вынести даже мое тело. Мне нравилось быть чемпионом. Но что еще можно было доказать, четыре раза подряд завоевав титул Мистер Олимпия? К тому же мой бизнес расширялся, и, возможно, у меня начиналась карьера в кино. Готовясь к Нью-Йорку, я твердо решил, что эти состязания Мистер Олимпия станут для меня последними.

Лу Ферриньо стал победителем первенства за титул Мистер Интернэшнл, которое мы с Франко провели в Лос-Анджелесе. Его тело было массивным и пропорциональным, и на месте судей я бы поставил ему очень высокий балл, даже несмотря на то, что его мышцы были еще не очень четко проработаны — как у меня, когда я только приехал в Америку, — и ему еще нужно было поработать над позами. Если бы у меня было его тело, я смог бы за месяц отточить его до совершенства и одержать победу над кем угодно — в том числе над самим собой. Мне нравился Лу, приятный тихий паренек из радушной трудолюбивой семьи. Еще в раннем детстве он частично потерял слух, и ему пришлось преодолевать множество трудностей. Сейчас он зарабатывал на жизнь, работая в сталепрокатном цеху, а тренером был его отец, лейтенант полиции Нью-Йорка, гонявший сына до седьмого пота. Я видел, что Лу гордится своими успехами в культуризме. Этот спорт помог ему создать свое тело. Мне был по душе парень, преодолевающий любые жизненные преграды. Я понимал, что Лу должен чувствовать в отношении меня. Он рос, считая меня своим кумиром, и вот теперь он смотрел на меня так, как в свое время я смотрел на Серхио Оливу: как на чемпиона, которого он рано или поздно победит.

Но я считал, что Лу еще не готов. Его время еще не пришло. Поэтому я усиленно занимался, а когда мне говорили что-нибудь вроде: «Арнольд, ты должен быть осторожен; если судьи захотят увидеть новое лицо…» или «Возможно, Уайдер считает тебя чересчур независимым; возможно, ему нужна новая звезда», — я переводил все в шутку.

Лу вернулся в Нью-Йорк за несколько дней до состязаний, только что отстояв свой титул Мистер Вселенная в итальянской Вероне. Журналистам его отец хвастливо заявил, что если Лу сейчас победит, он сохранит за собой титул на протяжении десяти лет. «В настоящее время на горизонте нет никого, кто мог бы бросить ему вызов». Но сам Лу не явился на пресс-конференцию утром в день состязаний, на которую был приглашен вместе со мной и Франко. «Он робеет, он просто дрожит от страха», — предположил я. На пресс-конференции я пошутил: «Вероятно, он сейчас сидит дома, смотрит на мое тело, ходит вокруг телевизора и принимает позы, пытаясь решить для себя, сто́ит ли ему состязаться со мной».

Вечером в «Мэдисон-сквер гарден» равной борьбы не получилось. К финальному состязанию поз Лу уже был полностью подавлен, словно новичок, допустивший непростительную ошибку. И это действительно было так. Лу так усиленно старался придать больше четкости мышцам, что потерял слишком много массы, поэтому его большое тело стало выглядеть худым и не таким мускулистым, как мое. Стоя на сцене перед многотысячной толпой зрителей, я повторял все его позы, причем выполняя каждую лучше, чем он сам. Затем наступил момент, когда мы оказались лицом к лицу в одинаковых позах, демонстрирующих бицепсы. Я подмигнул Лу, словно показывая: «Ты проиграл». Он понял это, поняли это и судьи, и зрители.

Мы с Франко не стали задерживаться в «Мэдисон-сквер гарден» после завершения состязаний, а незаметно ускользнули вместе с братьями Уайдерами и моим давним другом Альбертом Бусеком, прилетевшим из Мюнхена, чтобы осветить это событие, и отправились к Дельфине Ратацци на прием по случаю выхода «Качая железо». Переступив порог ее дома, уже я почувствовал себя новичком. У Дельфины была огромная квартира, занимающая три этажа, очень роскошная. Картины висели на потолке, а не на стенах, чтобы можно было лежать на полу, обкурившись, и разглядывать произведения искусства.

Через просторные комнаты струился нескончаемый поток людей. Должно быть, прием был организован на славу, хотя я еще никогда не видел ничего подобного, и мне приходилось догадываться. Все было невероятно хорошо. Мне еще никогда не доводилось видеть такое количество народу, элегантные наряды, туфли на высоких каблуках, драгоценности, потрясающих женщин, актеров, режиссеров, людей из мира искусства, мира моды, и еще множество тех, кого я просто не знал. Я видел, что здесь все по-европейски, люди искушенные, в изысканных нарядах или отсутствии таковых, гомосексуалисты, люди со странностями, — здесь было все.

Я смог только покачать головой и сказать: «Жизнь будет очень интересная». Ничего подобного я не ожидал. Мне впервые пришлось вкусить то, что давала слава в Нью-Йорке. Сколько бы я ни приезжал сюда — по делам или как турист, — я оставался посторонним для этого мира избранных. Но теперь я чувствовал, что меня приняли в свой круг — или, по крайней мере, я наблюдал за происходящим с первого ряда.

Глава 10

«Оставайся голодным»

Боб Рейфелсон остановился в квартире режиссера и продюсера Френсиса Форда Копполы в апартотеле «Шерри-Незерленд», выходящего на Центральный парк, и на следующий день после состязаний Мистер Олимпия он пригласил меня к себе. Я не представлял себе, что квартира может быть такой огромной. Она была размером с целый особняк. Я был поражен. До сих пор мне приходилось останавливаться только в бюджетных гостиницах вроде «Холидей-Инн» и «Рамада». И я никак не понимал, как можно было иметь такую квартиру и не жить в ней. Коппола же лишь пускал сюда своих друзей, когда те приезжали в Нью-Йорк. Квартира была обставлена дорогой мебелью, на стенах висели картины; к тому же апартотель предлагал круглосуточный сервис по высшему разряду. На меня произвела впечатление видеотека, занимавшая всю стену, — фильмы были разделены по жанрам: мюзиклы, боевики, мелодрамы, комедии, исторические фильмы, мультфильмы и так далее.

На следующий день на приеме по случаю выхода книги друзья Рейфелсона весь вечер толпились вокруг меня. Боб привел их с собой, так как хотел узнать, что они думают про меня. Как я им понравился? Подойду ли я для фильма?

Гейнс и Батлер давили на Рейфелсона, чтобы тот взял меня на роль культуриста в «Оставайся голодным». Я тоже давил на него. «Ну где еще вы найдете такое тело? — спрашивал я. — Вы хотите пригласить профессионального актера? Вздор! Я сам смогу все сделать. Не сомневаюсь, что сыграю любую сцену, если вы объясните, что нужно делать». Сюжет фильма, каким обрисовал его Чарльз, показался мне очень занятным. Местом действия он выбрал Бирмингем, штат Алабама, город, где вырос сам. Главный герой Крэг Блейк — молодой аристократ-южанин, который только что унаследовал большое состояние и пытается найти себя. В местном клубе он знакомится с нечистыми на руку подрядчиками, тайком скупающими всю недвижимость в одном районе, и те с готовностью хватаются за возможность совершать свои махинации, прикрываясь его именем. Одним из зданий, на которое зарятся подрядчики, является тренажерный зал.

Как только Крэг переступает порог зала, он понимает, что жизнь его изменилась. Во-первых, он влюбляется в секретаршу, работающую там, очаровательную провинциалку по имени Мэри Тейт Фармуорт. Кроме того, его приводит в восторг мир культуризма. Лучший спортсмен в зале Джо Санто, индеец, готовится к состязаниям за титул Мистер Вселенная. Это веселый, общительный парень, который иногда занимается в костюме Бэтмена. Знакомство с ним и другими культуристами меняет внутренний мир главного героя, и он проникается философией Джо Санто: «Человек не может расти, если он не горит. Я не люблю, когда мне слишком уютно. Мне нравится оставаться голодным». Познакомившись ближе с теми, кто занимается в зале, Крэг понимает, что не может их продать, и сюжетная линия принимает новый оборот.

Рейфелсон уже пригласил на роль Крэга своего друга Джеффа Бриджеса — что было очень здорово, так как Джефф был восходящей звездой, только что снявшейся в главной роли в «Последней выставке картин» и новом фильме Клинта Иствуда «Громобой и Быстроножка». Чарльз считал, что я как нельзя лучше подхожу на роль Джо Санто, и даже переписал сценарий, сделав Джо не индейцем, а австрийцем.

Скорее всего, Рейфелсон окончательно принял решение после того, как увидел меня в телеспектакле вместе с Артом Карни и Люсиль Болл. Он позвонил мне в конце октября, вскоре после того, как «Счастливая годовщина и расставание» вышел в эфир, и сказал, что роль моя. «Ты единственный, у кого подходящее тело и внутренние качества, — объявил Боб. — Но прежде чем ты начнешь радоваться, мы с тобой встретимся завтра и обстоятельно поговорим».

На следующий день мы сели за столик в кафе Зуки в Санта-Монике, и Боб говорил исключительно о деле. Я еще никогда не видел его таким: кинорежиссер до мозга костей. Он взял разговор в свои руки, и ему было что мне сказать. «Я хочу, чтобы ты сыграл в фильме главную роль, но я тебе ее не дам, — начал он. — Ты сперва должен ее заслужить. Пока что я считаю, что ты еще не готов стоять перед камерой и доносить до зрителя все то, что мне нужно». Я не знал, что Боб хочет сказать, но по мере того, как он продолжал, я начал понимать.

— В представлении большинства людей культурист — это человек, который, входя в комнату, натыкается на вещи и все ломает. А когда он открывает рот, у него получаются только грубые примитивные фразы. Но я купил права на экранизацию этой книги отчасти потому, что этот парень, помимо силы, обладает еще и чувствами. Зритель увидит, как он поднимает штангу весом в несколько сот фунтов, но в следующей сцене он уже берет вазу и говорит: «Знаете, что это такое? Это хрусталь баккара. Вы только посмотрите, какой он восхитительный и изящный». И это всего один пример. Он любит музыку и играет на скрипке. Он может рассуждать о качестве гитары. У него прямо-таки женская интуиция. Вот в чем привлекательность этого образа: он умеет переключаться с одного на другое. Вот что будет сложнее всего воплотить на экране.

Я мысленно взял на заметку, что мне нужно будет взять несколько уроков игры на скрипке.

— Например, — продолжал Боб, — ты мне как-то говорил, что культуризм — это искусство. Но я хочу, чтобы ты на восторженные слова главной героини: «Ого, только посмотрите, какие у него икры!» ответил: «Ну, икры — это очень важная часть тела. Для того чтобы одержать победу в состязаниях, недостаточно просто иметь там бесформенный комок мышц. Мышцы должны быть в виде сердечка, перевернутого сердечка. Видишь? И окружности икр, рук и шеи должны быть одинаковые. Это восходит еще к древним грекам. Взгляни на греческие скульптуры — у них безукоризненные пропорции, не одни только большие бицепсы, но также широкие плечи и мощные икры».

Боб сказал, что я должен буду объяснить это не просто так, как это объяснил бы культурист, но с чувством, скорее, как художник или искусствовед.

— И ты должен будешь сделать все это перед камерой. Мне иногда приходилось слышать, как ты говоришь вот так, но сможешь ли ты это провернуть, когда я скажу: «Мотор!»? Сможешь ли ты это провернуть, когда я буду снимать тебя крупным планом, с разных ракурсов, сверху, и все время будешь в кадре? Сможешь ли ты оставаться в образе, а затем на следующий день, как это требуется по сценарию, устраивать напряженную тренировку, вместе с другими ребятами тягая тяжеленные гири? Вот чем сложна эта роль.

Однако на этом его требования еще далеко не закончились.

— Кроме того, если ты Джо Санто, тебе придется иметь дело с провинциальной аристократией Юга, в основной своей массе недалекими людьми, вечно пьяными. Ты же все, что имеешь, заработал тяжким трудом. И вот твой новый знакомый Крэг Блейк, получивший в наследство кучу денег, щеголяет в красивом костюме и хочет стать твоим другом. Как ты к этому отнесешься? Думаю, ты всему этому научишься. Но я хочу, чтобы ты до того, как мы приступим к съемкам, прослушал курсы актерского мастерства.

Судя по всему, Боб ждал, что я буду сопротивляться, поскольку он очень удивился, когда я согласился. Я был в восторге. Мало того, что мне подробно разъясняли суть кино; при этом мне словно бросали вызов. Меня пригласили не просто потому, что Боб видел, как я завоевал титул Мистер Олимпия и произвел впечатление на его друзей-киношников. Я должен был еще заслужить право на роль, что было мне по сердцу.

У Боба было ко мне еще одно требование, выполнить которое было гораздо сложнее: мне нужно было похудеть с двухсот сорока фунтов до двухсот десяти.

— Камера увеличивает пропорции тела, — объяснил он, — и я не хочу, чтобы ты своими габаритами затмевал всех остальных актеров в кадре. Ты и при весе двести десять все равно будешь выглядеть достойным кандидатом на титул Мистер Вселенная.

Боб требовал от меня очень много. Я понимал, что смогу сбросить вес до двухсот десяти фунтов только в том случае, если откажусь от притязаний на звание человека с самыми накачанными мышцами в мире. Двигаться одновременно в двух разных направлениях я не мог. Поэтому я вынужден был принять решение, к которому и так уже склонялся: уйти из большого спорта. Я уже занимался культуризмом двенадцать лет, и философия фильма находила во мне отклик. Мне была по душе мысль постоянно оставаться голодным и никогда долго не задерживаться на одном месте. Когда мне было десять лет, я мечтал добиться успеха в каком-нибудь деле, чтобы получить всемирное признание. И вот теперь я снова хотел добиться успеха, и еще большего, чем прежде.

Эрик Моррис, учитель, которого приставил ко мне Рейфелсон, в свое время занимался с Джеком Николсоном. У него была своя студия в Лос-Анджелесе, и я до сих пор помню наизусть адрес и номер телефона, потому что в последующие годы направил к нему многих. Вошедший в студию первым делом видел на стене плакат: «НЕ ИГРАЙ РОЛЬ». Вначале я не понимал его смысл, однако трехмесячный курс частных уроков и занятий оплачивала продюсерская компания, и я был готов попробовать.

Моррис оказался тощим мужчиной лет под сорок, с взъерошенными светлыми волосами и проницательным взглядом. Полностью его кредо звучало так: «Не играй роль. Будь настоящим». Он всегда с большим воодушевлением рассказывал про совершенное им открытие и про то, чего недоставало другим теориям актерского искусства. Никаких других теорий актерского искусства я не знал. Но я сразу же понял, что от мира, который открыл передо мной Моррис, у меня закружилась голова.

Впервые я услышал такие понятия, как устрашение, неполноценность, превосходство, смущение, ободрение, уют, стеснение. Я открыл для себя новый языковой пласт. Это было все равно как пойти в водопроводчики и вдруг услышать про необходимые детали и инструменты. «Я даже не знаю, как называются все эти вещи, о которых мы говорим». Я постоянно слышал целый новый набор незнакомых слов, которые повторялись снова и снова, до тех пор пока я, наконец, не говорил: «Что это означает?»

Мои горизонты расширились за счет понятий, о которых я раньше даже не подозревал. Во время соревнований я всегда отгораживался от чувств глухой стеной. Чувства должны находиться под контролем, в противном случае можно легко потерять поступательный импульс. Женщины постоянно говорили о чувствах, но я считал это пустой болтовней, которой нет места в моих устремлениях. Хотя в открытую я им этого обычно не высказывал, поскольку не хотел обидеть, — вместо этого я слушал вполуха и говорил: «Да, да, я все понимаю». Однако в актерском искусстве все обстояло как раз наоборот. Необходимо было сбросить защитные доспехи, полностью отдаться чувствам, потому что только так можно было стать настоящим актером.

Если в какой-то сцене требовалось изобразить определенное чувство, Моррис призывал вернуться назад и подобрать соответствующие ассоциации. Скажем, запах свежего кофе вызывает воспоминания о том, как тебе шесть лет, а мать варит кофе, возможно, и не для тебя, а для твоего отца. Ты мысленно представляешь себе, как сидишь на кухне — такой, какой она была, когда там находились мать и отец, — и наконец оказываешься в определенном эмоциональном состоянии. Причем привел тебя в него запах кофе. Или, быть может, аромат роз: ты впервые преподнес цветы своей подруге. Ты видишь ее перед собой, видишь ее улыбку, она целует тебя, и все это навевает какое-то другое настроение. А может быть, ты слышишь рок-н-ролл шестидесятых, и музыка возвращает тебя в тренажерный зал, где кто-то включил радио, когда ты занимался. Моррис старался помочь мне подобрать соответствующие отправные точки, чтобы вызывать определенные чувства, которые могли мне потребоваться для съемок в «Оставайся голодным». Он говорил: «Вспомни, когда ты состязался и победил, ты испытал пьянящий восторг? Возможно, это пригодится в какой-нибудь сцене».

И мне приходилось объяснять, что, одержав победу, я не испытывал особой радости, поскольку победа для меня была чем-то само собой разумеющимся. Она являлась частью моего ремесла. Я просто был обязан победить. Так что я не чувствовал никаких «Ура! Я победил!». Вместо этого я просто говорил себе: «Так, это дело сделано. Переходим к следующим состязаниям».

Я сказал, что гораздо больший восторг мне всегда доставляли приятные неожиданности. Сдав все экзамены на курсах в университете, я выходил из класса в полном восторге, поскольку, хотя и надеялся их сдать, все равно успех явился для меня приятной неожиданностью. Или, к примеру, я отправлялся в гости на Рождество и получал неожиданный подарок. Я объяснял все это Моррису, а он просто говорил: «Хорошо, тогда возвращаемся к этому моменту».

Он продолжал рыться в моем прошлом. Что я чувствовал, когда влюбился? Когда расставался? Когда уехал из дома? Когда родители сказали, что я должен начать выплачивать им Kostgel — деньги на еду, — если хочу и дальше жить с ними? У американцев такое не принято, поэтому что я почувствовал? Моррис перебирал массу всего, пока наконец не находил подходящее чувство.

Сперва все это вызывало у меня отвращение. «До сих пор мне не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, — заявил я. — Я привык жить не так». Моррис не поверил ни одному моему слову. «Ты пытаешься представить себя как человека, которому неведомы чувства, но не обманывай себя. Не обращать на чувство внимания или отмахиваться от него еще не значит вовсе его не испытывать. На самом деле чувства у тебя есть, потому что я вижу это в твоих глазах, когда ты говоришь определенные вещи. Ты не обманешь того, кто привык обманывать сам».

Моррис учил меня получать доступ к чувствам, отложенным в моей памяти.

— Чувства есть у всех, — говорил он. — И вся хитрость актерского мастерства заключается в том, чтобы быстро вызвать их в нужный момент. Как ты думаешь, почему некоторые актеры могут плакать по своему желанию? Не механически изображать плач, а плакать по-настоящему, когда искажается все лицо и дрожат губы. Это означает, что актер способен очень быстро вспомнить что-то очень-очень печальное. И для режиссера важно сделать хорошо два первых дубля, потому что актер не сможет повторять все снова и снова без того, чтобы не скатиться на бесчувственную рутину. Нельзя слишком часто играть с сознанием, — закончил он. — Но тут я нисколько не беспокоюсь, потому что Боб Рейфелсон, несомненно, отличный режиссер. Он сам все это прекрасно понимает.

В «Пяти легких пьесах» есть одна сцена, в которой Джек Николсон плачет. Эрик рассказал мне, что Рейфелсон остановил съемки и говорил с Николсоном два часа, пока не увидел, что задыхается от слез. Они говорили о чем-то из его жизни, говорили слишком тихо, чтобы не услышали окружающие. Наконец Боб объявил: «Отлично, Джек, оставайся вот таким», подошли остальные актеры, начали снимать сцену, и Джек расплакался.

— Боб заставил его плакать, — закончил Эрик. — Иногда это дается с огромным трудом, иногда получается легко, иногда вообще не происходит, и тогда приходится начинать все сначала на следующий день. — И я сейчас стараюсь снабдить тебя всеми необходимыми инструментами, — продолжал он. — Возможно, ты не плакал, узнав о смерти брата, не плакал, узнав о смерти отца. Но, наверное, тебя очень печалит, что ты был здесь, они умерли, и теперь вы с матерью остались одни?

Эрик перепробовал все подходы, но тут мы наткнулись на глухую стену. Я не знал, как быть. Ничего не помогало. Поэтому в конце концов мы решили, что со слезами по желанию придется подождать.

Помимо индивидуальных занятий, я также ходил на групповые занятия три раза в неделю, с семи до одиннадцати вечера. Нас было двадцать человек, все мы отрабатывали какие-то сцены и выполняли задания, и было очень интересно. Эрик выбирал какую-нибудь тему, скажем, гнев и разочарование. «Я хочу, чтобы все говорили об этом. Что вызывает у вас разочарование?» В течение первого часа мы рассказывали про то, как злились или испытывали разочарование. Затем Эрик говорил: «Хорошо. Давайте сохраним эти чувства. А теперь пусть кто-нибудь скажет мне несколько фраз, придумает несколько слов, чтобы выразить свое разочарование». И все мы изображали разочарование. На следующем занятии мы читали сценарий или устраивали прослушивания, и так далее.

Впрочем, иногда мне приходилось не очень сладко. Это случалось, когда Моррис перед всей группой озвучивал то, что я рассказывал ему с глазу на глаз во время индивидуальных занятий. Так он старался задеть меня за живое. Моррис без колебаний ставил меня в стеснительное положение. Например, я произносил реплики из сценария «Оставайся голодным», которые мы с ним репетировали вдвоем, и вдруг он перебивал меня и говорил: «Это еще что такое, твою мать? Ты хочешь сказать, что в тебе больше ничего нет? Когда мы с тобой прокручивали это сегодня днем, у меня мурашки по спине бегали. А сейчас никаких мурашек нет и в помине. Сейчас у меня такое ощущение, будто ты устраиваешь перед нами шоу или вытворяешь приколы в духе Арнольда. Нам не нужно никаких приколов в духе Арнольда. Нам нужно нечто совершенно другое. Давай заново».

Индивидуальные занятия были тем или иным образом завязаны на сценарии. Моррис говорил: «Мы с тобой разберем весь сценарий, реплика за репликой, и тщательно проанализируем его, даже те сцены, к которым ты, вроде бы, не имеешь никакого отношения, потому что ты поймешь, что на самом деле они также важны для тебя. Мы должны понять, как ты очутился на Юге, что ты чувствуешь, встречаясь с богатыми бездельниками, которые прожигают полученное в наследство состояние в непрерывных кутежах и попойках. Мы должны понять погоду, атмосферу в тренажерном зале и тех мошенников, которые обдирают всех и вся». И мы работали над сценарием, стр. за страницей, строчка за строчкой. Мы обсуждали каждую сцену, я заучивал свои реплики, и затем мы снова разбирали их. Я читал свои реплики сначала наедине Моррису, а затем вечером на занятиях перед двадцатью другими учениками, — роль Мэри Тейт Моррис давал одной из девушек.

Затем он стал приводить меня к Бобу Рейфелсону, и я читал свои реплики ему. При этом передо мной проходила вереница актеров и актрис, которые пробовались на другие роли. Если у меня к тому времени еще и оставались какие-то сомнения на тот счет, что кино — это очень серьезная штука, они бесследно рассеялись. Рейфелсон взял за правило знакомить меня со всеми тонкостями кино и преподавать мне уроки, которые выходили далеко за рамки актерского мастерства. Он всегда объяснял мне, почему поступил так-то и так-то.

— Я остановил свой выбор на этом парне, потому что у него вид типичного аристократа-южанина, — говорил он. Или: — Мы будем снимать в Алабаме, потому что в Калифорнии нам не найти такой пышной зелени и баров, где подают устрицы. Нам нужен соответствующий фон, чтобы все выглядело достоверно.

Выбрав Салли Филд на роль Мэри Тейт, Рейфелсон особенно подробно остановился на этом.

— Видишь? — сказал он. — Я просмотрел всех этих девушек, а лучшей из них оказалась Летучая монашка.

— Что такое «летучая монашка»? — спросил я.

Ему пришлось вернуться назад и объяснить, что он имел в виду Салли Филд, которую все знали как Летучую монашку, потому что она на протяжении нескольких лет играла роль сестры Бертрилль в популярном телесериале. Когда мы наконец выяснили это, Рейфелсон вернулся к главному.

— Все знают, что должна сделать актриса, чтобы получить роль, — сказал он. — Расхожее мнение гласит, что для этого ей нужно переспать с режиссером. И были девицы с большими сиськами, роскошными волосами и длинными ногами, которые мне это предлагали. Но в конце концов роль получила Летучая монашка. У нее нет больших сисек, у нее нет пышных форм, и она не предложила мне потрахаться, но зато у нее есть то, что в первую очередь нужно мне для этой роли, а именно талант. Салли серьезная актриса, и когда она пришла и сыграла пробу, я был сражен наповал.

Поскольку для меня это был первый большой фильм и я не был профессиональным актером, Боб также посчитал необходимым показать мне, как же на самом деле снимается кино. Поэтому он договорился с несколькими съемочными группами, чтобы я приходил и по часу присутствовал на съемках. Мне было полезно увидеть воочию, какая наступает тишина после слова «Мотор!» И еще я узнал, что сцена не всегда начинается с этого момента: бывает, актеру еще требуется какое-то время, чтобы собраться, или же он спрашивает: «Какие там у меня слова?»

Так Боб учил меня тому, что да, будет тринадцать дублей, и да, это совершенно нормально, но надо только помнить, что зрители увидят лишь один из них. Поэтому можно не волноваться, произнося в тринадцатый раз подряд: «Давайте повторим еще раз». Никто об этом не узнает. И еще Боб говорил, что не надо беспокоиться, если случайно кашлянешь во время какой-то сцены.

— Это место можно будет вырезать, заменить кадрами с других ракурсов.

Чем дольше времени я проводил на съемках, тем увереннее себя чувствовал.

Взяв на роль Салли Филд, Боб решительно надавил на меня, требуя сбросить вес. Его беспокоило то, что Салли такая миниатюрная. Если я не уменьшусь в габаритах, рядом со мной она будет выглядеть козявкой.

— Когда мы приедем в Бирмингем, я в первый же день поставлю тебя на весы, и если ты будешь весить больше двухсот десяти фунтов, роли тебе не видать, — пригрозил Боб.

Никаких индивидуальных занятий Эрика Морриса, которые помогли бы звезде культуризма избавиться от мускулов, не было, так что все зависело только от меня. Первым делом мне нужно было перестроиться психологически — избавиться от образа Мистера Олимпия весом двести пятьдесят фунтов, прочно укоренившегося у меня в сознании. Вместо этого я начал мысленно представлять себя стройным и поджарым. И вдруг то, что я видел в зеркале, перестало меня устраивать. Это помогло мне перебороть аппетит к белковым напиткам и всем тем бифштексам и цыплятам, к которым я так привык. Я представлял себя уже не штангистом, а бегуном, и это изменило весь мой режим тренировок: оставив гантели и штанги, я сделал упор на бег, велосипед и плавание.

На протяжении всей зимы я терял фунты, что меня радовало. Но в то же время моя жизнь сделалась слишком напряженной. Я продолжал свой бизнес заказов по почте, учился актерскому искусству, занимался в колледже, тренировался по три часа в день и выполнял строительные работы. Совмещать все это было слишком трудно. Я все чаще задавался вопросом: «Как мне успевать все сразу? Как не начинать думать о следующем деле, еще не закончив предыдущее? Как мне отключиться?»

Среди завсегдатаев пляжа в Венисе набирала популярность трансцендентальная медитация. Был там один человек, который мне нравился: тощий парень, занимавшийся йогой, полная моя противоположность. Мы с ним много говорили, и со временем я узнал, что он инструктор по трансцендентальной медитации. Он пригласил меня на свои занятия в центре, расположенном рядом с Калифорнийским университетом. Не обошлось без дешевого эффекта: нужно было захватить с собой какой-нибудь фрукт и носовой платок и выполнить определенный ритуал. Но я не обратил на это внимания. Для меня стали откровением слова о необходимости отключиться и освежить сознание. «Арнольд, ты идиот, — сказал я себе. — Ты тратишь все свое время на тело, но ты не думаешь о сознании, о том, как обострить его, как снять стресс. Когда твои мышцы сводит судорога, ты делаешь массаж, принимаешь джакузи, кладешь на них лед, употребляешь в пищу больше минеральных веществ. Так с чего же ты взял, что у сознания не может быть никаких проблем? Оно может уставать, испытывать стресс, перенапрягаться, скучать, — и в конце концов это может привести к взрыву. Так давай же осваивать инструменты, которые помогут с этим справиться».

Мне дали мантру и научили, как с помощью двадцатиминутной медитации попасть туда, где ни о чем не думаешь. Научили, как отключать рассудок, чтобы не слышать тиканье часов или чужой разговор. Если удастся сделать это хотя бы в течение нескольких секунд, уже будет положительный эффект. И чем дольше будет растягиваться период отключения, тем лучше.

В разгар всего этого в жизни Барбары также произошли перемены. Вместе с женой Франко Анитой она записалась на семинары Эрхарда, очень популярный курс самопомощи. Они предложили и нам с Франко, но мы рассудили, что нам это не нужно. Мы и так знали, в какую сторону идем. Знали, чего хотим. Мы сами распоряжались собственной жизнью, чему, как заявлялось, и должны были научить семинары.

Кстати, фишкой первого занятия было то, что никто не может выходить из класса в туалет. Утверждалось, что если человек не может контролировать свой мочевой пузырь, как он может контролировать себя самого и окружающих?

Я был поражен, что люди готовы были платить за такой бред большие деньги! Однако, если Барбара и Анита действительно хотели попробовать это, я ничего не имел против.

В первые выходные Барбара и Анита вернулись с занятий сияющими и заряженными оптимизмом. Мы с Франко даже подумали: может быть, нам все же тоже стоит ходить на семинары? Однако в следующие выходные произошло что-то такое, что ввергло обеих в уныние. Они вернулись домой злые и недовольные, жалуясь на то, что у них в жизни все наперекосяк, и обвиняя в этом окружающих. Барбара была в бешенстве на своего отца. Она была младшей из трех дочерей, и ей вдруг вздумалось, что отец относился к ней как к сыну, которого у него не было. После таких слов мы с ней сильно поругались. Ее отец мне нравился, и я не понимал, что она имела в виду. На мой взгляд, не было никаких указаний на то, что он относился к Барбаре как к мальчику. Тогда она обвинила меня в том, что я думаю только о своих мышцах и не уделяю ей достаточно внимания.

К тому времени мы с Барбарой прожили уже больше трех лет, и размолвки между нами были редки. Но Барбара была нормальной женщиной и хотела нормальных вещей, а во мне не было ничего нормального. Мои устремления не были нормальными. Мое представление о том, какое место в жизни я хотел занять, не было нормальным. Само представление об обычном существовании было мне абсолютно чуждо. Наверное, когда Барбара увидела, как я оставил культуризм и двинулся в кино, она поняла, что у нас нет будущего. Сразу же после того, как я уехал в Алабаму на съемки «Оставайся голодным», Барбара ушла из дома.

Все это меня очень огорчило. Барбара была частью моей жизни. Она породила во мне чувства, которые до того я никогда не испытывал. Подарила мне уют совместной жизни, и я уже не просто завешивал стены собственными фотографиями, но вместе с ней выбирал мебель и ковры. Мне доставляло огромную радость то, что меня включили в ее семью. Мы стали единым целым, и вдруг это целое разлетелось на части. Я пытался понять, в чем дело. Сперва даже подумал, что, наверное, Боб Рейфелсон сказал Барбаре: «Мне нужно, чтобы Арнольд стал более чувственным. Мне нужно видеть, как он плачет. Если ты хочешь помочь нам снять этот фильм, уйди от него и долбани его хорошенько». Другого объяснения ее безумному поступку я не мог найти.

Я понимал, что теряю что-то бесконечно дорогое. Чувства говорили, что мы должны остаться вместе, в то время как умом я понимал точку зрения Барбары. В конечном счете, у нас все равно ничего бы не получилось. Барбара хотела осесть на месте, а мне же была нужна свобода расти и меняться. Годы, прожитые вместе с Барбарой, преподали мне большой урок: как хорошие взаимоотношения могут обогатить жизнь.

Бирмингем оказался небольшим промышленным городком размером с Грац, и съемки «Оставайся голодным» стали значительным событием в его тихой, размеренной жизни. Мы приехали туда в апреле 1975 года, а через несколько недель наступила липкая южная жара, буквально осязаемая на ощупь. Бирмингем мне очень понравился. Съемки продолжались три месяца, и за это время мы успели познакомиться с городом, с его барами и устричными ресторанами. Гостиница, в которой остановилась съемочная группа, была просто великолепная. Все относились к нам приветливо, и, разумеется, поскольку Чарльз Гейнс был уроженцем Бирмингема, нас постоянно приглашали куда-нибудь в гости. Так как я только что разошелся с Барбарой, то был рад возможности побыть подальше от дома.

Начав репетиции с Салли Филд, я сразу же понял, о чем говорил Рейфелсон. Она полностью владела своим мастерством и могла за считаные секунды заплакать, разозлиться и изобразить любое другое чувство. С ней было очень легко общаться, из нее постоянно била ключом жизнерадостная энергия. Я был очень признателен ей и Джеффу Бриджесу, помогавшим мне осваивать актерское искусство. Джефф был очень простой в обращении: немного хиппи, он поигрывал на гитаре и обладал бесконечным терпением. Мне приходилось напряженно работать, чтобы выглядеть достойно рядом с такими партнерами. Я приглашал всех членов съемочной группы высказывать критические замечания, и я заставил Джеффа дать слово всегда искренне говорить то, что он обо мне думает.

Вначале мне было очень непросто не обижаться на критику. Но Рейфелсон предупреждал, что менять карьеру будет крайне непросто. В новом для себя мире кино я уже не был лучшим во вселенной. Я был лишь одним из многих начинающих актеров. Рейфелсон был прав. Я должен был подавить свою гордыню и твердо сказать себе: «Так, ты начинаешь с нуля. Ты здесь ничто. Ты просто мелюзга в окружении выдающихся актеров».

Однако мне нравилось то, что фильм рождается благодаря усилиям десятков людей. Чтобы произвести впечатление на зрителя, нельзя было обойтись без помощи тех, кто вокруг, в то время как в культуризме практически все зависело только от меня. Конечно, во время тренировок у меня был напарник, но на соревнованиях приходилось, скажем так, забрызгивать дерьмом все остальные бриллианты, чтобы оставался сверкать единственный твой. И я был готов уйти от этого.

В культуризме приходится подавлять чувства и решительно двигаться вперед. В кино все обстоит наоборот. Необходимо искать воспоминания, которые станут эмоциональными ключами. Для этого нужно безжалостно отдирать мозоли. Это требует больших усилий. Например, я вспоминал цветы, которые дарил матери на День матери, а это, в свою очередь, вызывало воспоминания о доме, о семье. Или я воскрешал свою злость на Джо Уайдера за то, что тот не сдержал свое слово и не расплатился со мной за какую-то работу. Или я думал о том, как мой отец не верил в меня и говорил: «Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? Иди, поколи дрова». Актер не имеет права бояться, как бы кто-нибудь не потревожил его чувства. Тут нужно идти на риск. Возможно, когда-нибудь тебе станет стыдно, когда-нибудь ты расплачешься, но зато все это сделает тебя хорошим актером.

Я чувствовал, что Боб Рейфелсон доволен происходящим, поскольку после первых двух-трех недель он перестал контролировать мой вес. К тому моменту, как мы приступили к съемкам состязаний за титул Мистер Вселенная, я снова поправился до 215 фунтов. Эта сцена происходит уже в самом конце фильма: остальные участники первенства, заподозрив, что Джо Санто похитил призовые деньги, разъяренные выбегают на улицы Бирмингема. Но когда настоящий виновный оказывается схвачен, культуристы замечают, что вокруг них собралась толпа, и не сговариваясь начинают показательные выступления. Зрители проникаются происходящим, и вскоре уже все принимают позы в этом всеобщем счастливом апофеозе. То же самое произошло в действительности: массовка и простые жители Бирмингема, пришедшие поглазеть на съемки, смешались, и все со смехом принимали позы, демонстрируя мускулы, а Рейфелсон кричал в мегафон: «Пожалуйста, только не трогайте культуристов!»

В самый разгар съемок в Алабаму приехал Джордж Бенсон, перевернувший вверх ногами все мои новые планы. Он уже давно говорил о том, чтобы снять на основе «Качая железо» документальный фильм, однако до тех пор, пока книга не была готова, ему никак не удавалось достать деньги. И вот теперь все изменилось. Благодаря интересу к первенству за титул Мистер Олимпия книга, к всеобщему удивлению, стала бестселлером. А поскольку я снимался у Боба Рейфелсона, достать деньги оказалось еще проще. К тому же, жена Джорджа Виктория была инвестором, и она была готова вложить деньги в новый фильм, при условии, что он будет с моим участием.

— Итак, мы его снимем! — заявил Джордж, как только мы начали разговор.

Он намеревался снять процесс моей подготовки к следующему первенству за титул Мистер Олимпия, которое должно было состояться в ноябре в Южной Африке, в Претории. Мне пришлось напомнить ему, что теперь моей главной целью являлось кино и я полностью изменил режим тренировок.

— Я ушел из большого спорта, — сказал я. — Ты только взгляни, я расстался со своими мышцами.

Разговор получился очень разгоряченным.

— Так без тебя никакого «Качая железо» не будет, — настаивал Джордж. — Никто другой не сможет привнести в фильм жизненную энергию. В культуризме ты единственный, кто наполняет этот спорт жизнью. Ты нужен мне в этом фильме. В противном случае я не смогу достать деньги.

Далее он добавил, что работа над этим фильмом благоприятно скажется на моей дальнейшей карьере в кино.

— Для моей карьеры в кино это не нужно, — возразил я. — Ты все равно не можешь мне предложить ничего лучше, чем фильм Боба Рейфелсона. Вернувшись в Калифорнию, я продолжу сниматься в кино — вот в чем мое будущее.

Тогда Джордж разыграл другую карту.

— Мы готовы заплатить тебе за этот фильм пятьдесят тысяч долларов.

Эту цифру он уже называл в прошлом году, и тогда она звучала очень неплохо, поскольку я как раз покупал жилой дом в Санта-Монике и залезал в серьезные долги. Так что деньги для меня были очень даже не лишними. Однако сейчас предложение Джорджа возымело обратный эффект.

— На самом деле я не хочу возвращаться в большой спорт, — сказал я.

С одной стороны, у меня не было перед Джорджем никаких обязательств, но все же нам нужно было уладить много вопросов. Джордж как никто другой умел показывать товар лицом, и я знал, что он вложит в новый фильм всю свою душу. Снятый им «Качая железо» станет прекрасной возможностью представить культуризм как вид спорта тем, кто до того не обращал на него внимания. Я чувствовал, что не могу повернуться к культуризму спиной. С ним была связана значительная часть моей жизни, большинство моих друзей.

И нужно также было подумать о деловых перспективах. Много лет назад в Коламбусе я за кулисами сказал Джиму Лоримеру, что когда-нибудь мы с ним вместе будем устраивать крупные события в мире культуризма. После победы на последнем первенстве Мистер Олимпия я позвонил ему.

— Помните, как я говорил, что свяжусь с вами, когда уйду из большого спорта? — спросил я.

Мы договорились работать вместе, и Джим уже вел переговоры со знакомыми инвесторами по поводу того, чтобы превратить Коламбус в место проведения крупных состязаний по культуризму. Джим Лоример был тем самым человеком, кто обладал деловой хваткой и связями, чтобы многократно повысить популярность культуризма в Америке. Разумеется, я по-прежнему продолжал заниматься службой заказов по почте, которая приносила мне 4000 долларов в год и продолжала расширяться.

И я все еще был связан с Джо Уайдером: мы с ним ссорились, например, когда я подавал заявку на участие в соревнованиях, которые устраивал не он. Однако между нами по-прежнему оставались узы, подобные тем, что связывают отца и сына. Джо поддерживал мою карьеру в кино, освещая съемки «Оставайся голодным» в своих журналах. Все мои поклонники знали о том, что я ухожу из большого спорта, и Джо преподносил это как «Арнольд уходит в эту новую область, но он принесет с собой культуризм во все фильмы, в которых будет сниматься, поэтому давайте следить за ним и поддерживать его». Осознав, что я всерьез настроен на кино, Джо великодушно отказался от чаяний передать мне свое дело. Но он пришел бы в ярость, если бы решил, что полностью потерял меня, поскольку я был курицей, несущей золотые яйца.

В конце концов Джордж уговорил меня снова принять участие в состязаниях. Я взглянул на то, чего собирался достигнуть. Мало того, что я стал чемпионом по культуризму; к этому времени я уже убедился в том, что культуризм ждет большое будущее. Первый импульс дали Джордж и Чарльз своими статьями и книгой. Семинары, которые я проводил, собирали полные залы. Работая в тесном контакте с журналистами, я превратил средства массовой информации в мощный инструмент поддержки всех своих начинаний. И я считал своим долгом и дальше идти тем же путем. За своей собственной карьерой я должен был видеть общую картину: пропаганда здорового образа жизни во всем мире, демонстрация того, как силовые упражнения помогают добиться успеха в теннисе, футболе и американском футболе. И культуризм должен был дарить счастье.

Фильм «Качая железо» мог оказать громадное воздействие. В то время как раз были очень популярны такие документальные фильмы, как «Марджоу», о евангелисте Марджоу Гортнере, и «Бесконечное лето», о двух молодых друзьях-серфингистах, путешествующих по миру в поисках идеальной волны. Фильмы перемещались из города в город, и деньги, вырученные за предыдущие показы, расходовались на новые съемки.

Я сказал Джорджу, что задача вернуть мое тело в форму, необходимую для состязаний, сравнима по сложности с задачей отвести «Титаник» от айсберга. С чисто механической стороны все было просто: я хорошо помнил, какие упражнения мне нужно выполнять. Гораздо сложнее была психологическая составляющая. Я уже запрограммировал себя отказаться от участия в соревнованиях, убедил себя в том, что мне больше не нужна слава. Теперь главным побудительным мотивом было кино. Переходный период потребовал несколько месяцев, и вернуться назад было непросто. Как мне снова убедить себя в том, что главное — это тело?

И все же я считал, что смогу одержать победу. Мне нужно было поправиться с 210 фунтов до веса, необходимого для состязаний, однако я уже проделывал нечто подобное в 1972 году после операции на колене. Тогда окружность травмированного левого бедра уменьшилась с двадцати восьми до двадцати двух или двадцати трех дюймов, однако я нарастил атрофированные мышцы и завоевал титул Мистер Олимпия. Моя теория гласила, что мышечные клетки, как и клетки головного мозга, обладают памятью, поэтому их можно быстро нарастить вновь до прежних размеров. Разумеется, это была неведомая территория. Я хотел выступить еще лучше, чем это произошло в «Мэдисон-сквер гарден», поэтому как мне следовало поступить — вернуться к прежним 240 фунтам или же выйти на сцену поджарым и стройным? В конце концов я решил, что подход должен быть двусторонним.

Меня соблазняла мысль тренироваться, постоянно находясь под прицелом камер Батлера. Всегда хочется выглядеть лучше, когда на тебя направлена камера, так что это должно было стать отличным стимулом. Кроме того, я надеялся, что через какое-то время съемочная группа станет для меня чем-нибудь вроде обшивки стен, и я перестану ее стесняться, — что будет просто замечательно для моей карьеры в кино.

По крайней мере целую неделю я сидел в своем номере в гостинице, взвешивая все «за» и «против», после чего отправлялся на съемки очередной сцены в «Оставайся голодным». Затем возвращался в гостиницу и снова думал, а потом отправлялся развеяться и поболтать с другими людьми. Чарльз Гейнс решил заняться новыми проектами и отказался работать над документальным фильмом вместе с Джорджем. Он считал, что мое возвращение в большой спорт будет ошибкой. «Теперь ты стал актером, — говорил Чарльз. — Ты должен всем показать, что настроен серьезно. После этого фильма тебе нужно будет продолжать заниматься на курсах актерского мастерства, работать с талантливыми режиссерами и актерами. Но если сейчас ты вдруг снова начнешь выступать на соревнованиях, все решат, что ты стоишь одной ногой там, а другой — здесь, чтобы иметь возможность вернуться в культуризм, если у тебя ничего не получится в кино. Ты хочешь, чтобы сложилось именно такое впечатление?»

Всю свою жизнь я ставил перед собой простые и четкие цели, такие как нарастить мускулатуру за счет сотни тысяч упражнений. Однако ситуация, в которой я оказался сейчас, была слишком сложная. Да, я на все сто процентов посвятил себя тому, чтобы стать стройным и поджарым актером, — как я мог перечеркнуть все это и снова сосредоточиться на том, чтобы завоевать титул Мистер Олимпия? Я знал, как работает мое сознание: для того чтобы добиться какой-то цели, я должен был полностью этому отдаться. Моя цель должна была быть четко мне ясна, чтобы я мог идти к ней каждый день; я просто не умел работать исключительно ради денег или какой-либо иной мимолетной выгоды.

В конце концов я решил, что мне нужно подойти к этой проблеме с другого ракурса. Пусть ее нельзя разрешить, исходя исключительно из собственных устремлений; хоть я и уже начал свою актерскую карьеру, я чувствовал себя в долгу перед культуризмом, чтобы просто так его отвергать. Следовательно, я должен взяться за «Качая железо» и снова принять участие в первенстве за титул Мистер Олимпия — не ради себя, но чтобы способствовать продвижению культуризма. Но в то же время я буду продолжать сниматься в кино, а если мои действия и поставят в тупик таких людей как Чарльз, я им все объясню.

Через месяц после моего возвращения из Алабамы друзья устроили праздник по случаю моего двадцативосьмилетия дома у Джека Николсона. Организатором выступила Хелена Каллианиотес, присматривавшая за домом в его отсутствие, которая снялась в эпизодической роли в «Оставайся голодным». Хелена была профессиональной танцовщицей и понимала, сколько целеустремленности и сил требует занятие культуризмом. Во время пребывания в Бирмингеме мы с ней близко подружились; она помогала мне репетировать роль и водила меня по городу. Впоследствии, когда я писал книгу «Советы Арнольда женщинам, занимающимся культуризмом», Хелена стала моим главным консультантом. Я советовался с ней, чтобы лучше понять женский подход к тренировкам.

День рождения удался на славу. Пришло много народу из Голливуда, а также мои друзья с пляжа Вениса — поразительная смесь актеров, культуристов, тяжелоатлетов, каратистов и писателей, а также гостей из Нью-Йорка. Всего собралось около двухсот человек. Я был на седьмом небе, поскольку имел возможность познакомиться с таким большим количеством новых людей.

Вернувшись со съемок, я смог ближе познакомиться с Николсоном, Битти и другими обитателями Малхолланд-драйв. В то время они были на пике популярности, после таких фильмов как «Китайский квартал», «Заговор „Параллакс“» и «Шампунь». Их фотографии печатались на обложках журналов, они ходили в престижные ночные клубы. Они всегда были вместе, а зимой вся ватага отправлялась в Швейцарию, в Гштаад, кататься на горных лыжах. Я еще не был для них полностью своим, чтобы постоянно гулять вместе с ними, но я получил представление о том, как живут и работают звезды такой величины, чем они интересуются, как проводят свое время, и это укрепило мое желание через несколько лет самому войти в их круг.

Джек Николсон держался очень просто и непринужденно. Его всегда можно было увидеть в рубашке-«гавайке» и шортах или панталонах, с растрепанными волосами и в темных очках. У него был дорогущий «Мерседес-600 Пулман», с кожаным салоном и деревянной отделкой. Однако на самом деле машиной пользовался не Джек, а Хелена. Джек же ездил на «Фольксвагене-Жуке» и шутил по этому поводу: «Я такой богатый, что буду выдавать себя за обычного человека. Никаких денег у меня нет». Он приезжал на своем «Жуке» на стоянку перед киностудией, чтобы дать интервью или обсудить роль в новом фильме. Охранник у ворот говорил: «А, мистер Николсон, проезжайте, конечно же. Ваше место вот здесь». И Джек осторожно ставил свою крошечную машину на указанное место, словно та с трудом туда втискивалась. Все это было совершенно искренне. Ему действительно было гораздо уютнее в «Фольксвагене», чем в «Мерседесе». Но сам я предпочел бы «Мерседес».

Знакомый фотограф из Нью-Йорка, приехавший в Калифорнию, взял меня с собой в гости в дом Уоррена Битти на побережье. Уоррен хотел показать ему план своего нового дома, который он строил на Малхолланд-драйв. Битти славился тем, что никак не мог принять решение и по тысяче часов спорил из-за каждого пустяка. Он добился многого: только что снялся в фильме «День параллакса» режиссера Алана Пакулы, а теперь работал над «Шампунем», где выступал не только как актер, но и как сценарист, и режиссировал некоторые эпизоды фильма о революции в России, который впоследствии вышел на экраны под названием «Красные». Однако, впервые поговорив с ним всего пару минут, я начал гадать, как он вообще смог что-то сделать. Я решил, что если бы я сам поднялся на такой уровень, я бы действовал по-другому. Но я также постепенно привыкал к тому, что все прирожденные актеры обладают какими-то странностями. Такой тип легко определить. Бизнесмены и на досуге ведут себя как бизнесмены. Политики ведут себя как политики. А эти люди принадлежали к индустрии развлечений, и поэтому они вели себя соответствующим образом. Это был Голливуд. Здесь все было по-другому.

Этому стереотипу не соответствовал Клинт Иствуд. Ватага с Малхолланд-драйв любила ужинать в ресторане Дэна Тейна на бульваре Санта-Моника. Все усаживались вместе, а Клинт устраивался за отдельным столиком, а то и вовсе уходил в противоположный угол зала. Как-то раз я подошел к нему и назвал себя, он пригласил меня к себе за столик и поболтал со мной пару минут. Иствуд был поклонником культуризма и сам регулярно занимался. Он был в твидовом пиджаке в «елочку», очень похожем на тот, в котором снимался в 1971 году в фильме «Грязный Гарри». Впоследствии я узнал, что пиджак был не просто похож — это был тот самый пиджак. Клинт был очень бережливый человек. Когда мы близко подружились, он рассказал, что всегда сохраняет одежду, в которой снимался в кино, и годами носит ее, не покупая ничего нового. (Сейчас, разумеется, он любит пощеголять в модной одежде. Впрочем, возможно, она по-прежнему достается ему бесплатно.) Многие звезды чувствовали себя неуютно, видя, как такая знаменитость ужинает в одиночестве. Но Клинт на самом деле нисколько этого не стеснялся.

То обстоятельство, что я снялся в одной из главных ролей в новом фильме Боба Рейфелсона, который вот-вот должен был выйти на экраны, нисколько не помогло мне в деле обзавестись своим агентом. Наконец ко мне обратился некий Джек Джиларди, представлявший Оу-Джея Симпсона, ведущего защитника Национальной футбольной лиги. В то время Оу-Джей находился на пике своей спортивной карьеры, и Джиларди устраивал ему эпизодические роли в кино, в частности, в фильме-катастрофе «Ад в поднебесье». Киностудии приглашали Оу-Джея в первую очередь из-за его имени, чтобы футбольные болельщики смотрели фильмы с его участием. Это один из способов расширить зрительскую аудиторию. Однако ни о каких главных ролях не было и речи, и никто из видных людей Голливуда не придавал этому значения.

Джек хотел заняться тем же самым и со мной. Он прикинул, что если я снимусь в каком-нибудь фильме, то все поклонники культуризма сразу же бросятся покупать билеты. «Кстати, — сказал он, — у меня есть весьма неплохой сценарий вестерна, и я встречаюсь с продюсерами. Там есть кое-что и для вас». Это была где-то шестая или седьмая по важности роль в фильме.

Однако я нацелился на другое. И тот, кому предстояло представлять мои интересы, должен был разделять мои грандиозные планы. Меня не устраивал агент, который робко предлагал бы режиссеру: «Надеюсь, в вас в фильме есть что-нибудь для Арнольда, какая-нибудь крошечная эпизодическая роль с несколькими репликами, чтобы его можно было упомянуть в титрах». Мне был нужен человек, который от моего лица треснул бы кулаком по столу и заявил: «У этого парня потенциал исполнителя главной роли. И я хочу его к этому подготовить. Так что если вы можете предложить одну из трех главных ролей, нас это заинтересует. В противном случае не будем терять времени напрасно и расстанемся».

В крупных агентствах я не смог найти никого, кто видел бы все в таком свете. В те времена в Лос-Анджелесе безраздельно господствовали агентство Уильяма Морриса и «Интернешнл криэйтив менеджмент», и именно с ними мне хотелось сотрудничать, потому что именно они в первую очередь знакомились со всеми новыми кинопроектами, именно они представляли интересы всех ведущих режиссеров и общались с главными людьми на киностудиях. Представители обоих агентств согласились встретиться со мной, поскольку я только что снялся в картине Боба Рейфелсона.

Оба сказали одно и то же: слишком много препятствий. «Послушайте, у вас акцент, от которого становится страшно, — заявил человек из ИКМ. — Ваше тело чересчур большое для киноэкрана. У вас фамилия, которую нельзя писать на афишах. В вас все слишком необычное». Он был настроен ко мне дружелюбно и предложил помочь в чем-нибудь другом. «А почему бы вам не остаться в спорте, и мы смогли бы создать сеть тренажерных залов. Или мы можем помочь вам проводить семинары и показательные занятия. Может быть, вы хотите написать книгу?»

Сейчас я-то уже понимаю, что в мире полно талантливых людей, и у крупных агентств просто нет ни времени, ни желания взращивать с нуля какого-то никому не известного парня, прокладывая ему путь на вершину. Это не их бизнес. Добивайся всего сам, ну а если этого не случится, значит, не судьба. Однако тогда я был оскорблен подобным подходом. Я понимал, что у меня необычное тело. Я знал, что мою фамилию трудно выговорить — но то же самое можно было сказать и про Джину Лоллобриджиду! Неужели я должен был отказаться от своей цели только потому, что меня отвергли каких-то двое голливудских агентов?

В вопросе с акцентом я мог кое-что предпринять. В то лето к курсам актерского мастерства, учебе в колледже, своему бизнесу и подготовке к первенству Мистер Олимпия я добавил занятия по исправлению произношения. Моим преподавателем стал Роберт Истон, известный на весь мир специалист по диалектам, в шутку прозванный в Голливуде Генри Хиггинсом[10]. Это был настоящий великан шести футов трех или четырех дюймов роста, с окладистой бородой и громогласным голосом. И у него было безукоризненное произношение. При первой встрече Истон поразил меня, поговорив по-английски сначала с верхненемецким, а затем с нижненемецким акцентом. Далее он перешел на австрийский, а потом на швейцарский акцент. Истон мог изобразить британское произношение, южное произношение и все акценты от Бруклина до Бостона. Он снимался в вестернах. Его дикция была настолько безупречной, что я сначала боялся раскрыть рот. У него дома, где мы занимались, были тысячи книг о языке, и Роберт прочитал их все до одной. Бывало, он говорил: «Арнольд, четвертая полка снизу, третья книга справа, будь добр, достань ее, хорошо? Она про ирландский язык».

Истон заставлял меня по тысяче раз произносить различные скороговорки. Особенно трудно мне давалось чередование согласных звуков «ф», «в» и полугласного «у краткое», которого нет в немецком языке. По-немецки мы пишем wein и произносим «вайн». А в английском языке слова wine — «вино» и vine — «виноградник» произносятся по-разному. И я повторял эти слова, чередуя согласные и добиваясь их правильного произношения. Кроме того, в немецком языке буква z произносится как «ц». Боб Рейфелсон объяснил, что зрителей пугает резкость моего акцента, поэтому мне достаточно было лишь смягчить его, а не избавляться от него полностью.

Тем временем Джордж Батлер словно одержимый взялся за съемки «Качая железо». Он произвел большое впечатление на культуристов, занимающихся в клубе Голда, закрыв шторами окна в крыше, поскольку для кинокамер освещение было чересчур сильным. Также съемочная группа выходила на пляж Вениса. Джордж сопровождал Франко во время его поездки на Сардинию, где снимал убогую деревушку в горах, в которой тот родился и вырос. Съемочная группа ездила со мной в тюрьму на острове Терминал-Айленд, где я устраивал показательные выступления для заключенных. Джордж нанял в Нью-Йорке балетмейстера и запечатлел на пленку, как она занимается со мной и Франко, помогая нам отрабатывать позы в нью-йоркской студии Джоанны Вудворд, актрисы, обладательницы премии киноакадемии, жены Пола Ньюмена.

В каждом фильме должен быть элемент конфликта, и Джордж решил, что основой «Качая железо» должно стать противостояние между мною и Лу Ферриньо на состязаниях за титул Мистер Олимпия 1975 года и напряженная интрига того, удастся ли Лу свергнуть меня с пьедестала. На Джорджа произвели впечатление отношения Лу с его отцом, а также то, что оба мы были сыновьями полицейских. Мы прекрасно оттеняли друг друга. Джордж отправился снимать тренировки Лу в маленьком полутемном зале в Бруклине, полной противоположности клуба Голда. Лу от природы был угрюмым и задумчивым, в то время как я излучал солнечное веселье. Обычно Лу перед крупными соревнованиями приезжал в Калифорнию, позаниматься и приобрести загар, однако Джордж уговорил его остаться в Бруклине, чтобы контраст стал еще более разительным. Мне это было только на руку, поскольку Лу в этом случае еще больше выделялся бы на фоне остальных участников, что упрощало бы мою победу.

Естественно, моя задача заключалась в том, чтобы сыграть самого себя. Я чувствовал, что для того, чтобы выделиться, мало просто говорить о культуризме, поскольку такой подход был бы односторонним. Я должен был раскрыться как личность. Моим образцом для подражания стал Мохаммед Али. От других боксеров-тяжеловесов его отличал не только гениальный дар — умение порхать по рингу, как бабочка и жалить, как пчела, — но и то, что он пошел своим путем, принял ислам, сменил свое имя, пожертвовал своим чемпионским титулом, отказавшись служить в армии. Али был постоянно готов говорить и делать из ряда вон выходящие, запоминающиеся вещи. Но сама по себе нестандартность еще ничего не значит, если человек неудачник. Однако Али, помимо этого, был еще и чемпионом, что в корне меняло дело. Моя ситуация была несколько иной, потому что культуризм оставался гораздо менее популярным видом спорта. Однако правила того, как привлекать к себе внимание, были абсолютно такими же.

У меня не было никаких проблем с тем, чтобы говорить из ряда вон выходящие вещи, поскольку в мыслях я постоянно прокручивал все это, чтобы развлечь себя. К тому же, Джордж вечно меня подначивал. Во время одного интервью я представил культуризм сексуальным, сравнив накачку мышц кислородом и кровью с оргазмом. Я заявил, что пропустил похороны отца, так как это помешало бы моим тренировкам. Я пустился в философские рассуждения о том, что лишь немногие рождены, чтобы вести за собой, в то время как удел остальных — следовать за лидером, и далее заговорил о великих диктаторах и завоевателях. У Джорджа хватило ума вырезать весь этот бред из фильма, особенно мое замечание о том, что я восхищаюсь ораторским искусством Гитлера, но не тем, как он его употребил. Я все еще не понимал разницу между вызывающим и оскорбительным.

Для меня было большой психологической нагрузкой постоянно находиться под прицелом камер, и не только когда я занимался, но и когда бывал дома, ходил в гости к друзьям, посещал занятия в колледже или на курсах актерского мастерства, осматривал объекты недвижимости и читал сценарии. И снова я был признателен трансцендентальной медитации, особенно за то, что она мешала камерам заглянуть внутрь.

Оказание психологического давления на Лу и его отца было частью драматической завязки сюжета. Осенью я стал все чаще встречаться с ними, притворяясь, будто мне страшно.

— Надеюсь, вы неправильно составите график тренировок, — говорил я отцу Лу. — В противном случае на предстоящем первенстве Лу будет для меня очень грозным соперником.

— О, никаких ошибок у нас быть не должно.

Пошатнуть самого Лу было так же просто, как и Серхио Оливу, Денниса Тинерино и остальных культуристов, которые были слишком завернуты на себя самих и не замечали, что творится вокруг. Я как бы мимоходом замечал Лу:

— Что это у тебя с мышцами брюшного пресса?

— С ними все в порядке, — отвечал он. — А что? Мне кажется, они у меня хороши как никогда.

— Ну, все дело в… Нет-нет, не бери в голову, все в порядке, они выглядят замечательно.

После таких слов Лу растерянно глядел на свой пресс, а затем, по мере того как сомнение пускало корни, начинал подолгу рассматривать себя в зеркало.

В «Качая железо» можно увидеть, как я подначивал Лу и его отца вплоть до самого начала состязаний. Взять, к примеру, тот момент, когда я говорю Лу: «Я уже позвонил матери и сказал, что одержал победу, хотя соревнования начинаются только завтра». Или, утром в день состязаний, Лу и его родители приглашают меня позавтракать вместе в гостинице, и я говорю: «Не могу в это поверить! Вы старательно не замечали меня всю неделю, а сейчас, в день соревнований, приглашаете меня позавтракать вместе. Вы хотите сломить меня психологически!» При этом я притворялся, что мне очень страшно: кусок омлета дрожал у меня на вилке. Все это была в основном игра, чтобы зритель, выходя из зала после просмотра «Качая железо», говорил: «Не могу поверить! Этот парень буквально уговорил своего соперника проиграть». Но в первую очередь мои усилия оказали воздействие на Лу, который стал только третьим, в то время как я в шестой раз подряд завоевал титул Мистер Олимпия, установив тем самым новый рекорд.

Глава 11

«Качая железо»

Фильм «Качая железо» был закончен лишь наполовину, когда у Джорджа Батлера закончились деньги. Но вместо того чтобы отказаться от своего проекта, он решил провести выставку поз в одном из художественных музеев Нью-Йорка и попытаться привлечь состоятельных спонсоров. Мы не могли решить, то ли его идея бредовая, то ли она воистину блестящая. За предложение ухватился музей американского искусства Уитни, известный своим стремлением ко всему нетрадиционному.

Событие было преподано как «Проработанная мускулатура: мужское тело в искусстве», музей специально остался открыт вечером в пятницу в начале февраля 1976 года. Идея заключалась в том, чтобы Фрэнк Зейн, Эд Корни и я принимали позы вживую рядом со слайдами с изображением древнегреческих статуй и великих работ Микеланджело, Леонардо да Винчи и Родена. При этом искусствоведы и художники должны были комментировать происходящее. Впервые устраивалось серьезное публичное обсуждение культуризма.

Джордж рассчитывал на несколько сот посетителей, однако, несмотря на сильный буран, в музей пришло больше двух с половиной тысяч человек, и очередь растянулась на целый квартал. Галерея четвертого этажа была битком забита людьми, сидевшими и стоявшими на каждом квадратном дюйме пространства пола. В середине установили вращающийся подиум, на котором мы поочередно принимали позы.

Вероятно, двум третям посетителей никогда прежде не доводилось видеть живого культуриста. В основном это были представители средств массовой информации, а также нью-йоркского мира искусства: критики, коллекционеры, меценаты и художники-авангардисты вроде Энди Уорхола и Роберта Мэпплторпа. Своих корреспондентов прислали журналы «Пипл», «Нью-Йоркер» и «Дейли ньюс»; актриса Кэндис Берген фотографировала для передачи «Сегодня». Она отлично знала свое дело и при том была очень красивая. Внезапно культуризм стал писком моды. Мы перевели его из мира спорта и мира развлечений в международную поп-культуру.

Фрэнк, Эд и я гордились честью выступать в настоящем музее. Мы собирались сделать свое выступление артистичным, исключив самые откровенные позы, демонстрирующие голую мускулатуру. Нам хотелось, чтобы каждая поза напоминала скульптуру, в первую очередь благодаря тому, что мы находились на вращающемся помосте. Когда подошла моя очередь, Чарльз Гейнс стал комментировать, как я принимаю свои излюбленные позы, такие как спина в три четверти. «Эта поза безраздельно принадлежит Арнольду, — объявил Гейнс. — В ней вы видите все мышцы спины, а также икроножные мышцы и мышцы бедер». Закончил я свое десятиминутное выступление безукоризненным подражанием «Мыслителю» Родена и был удостоен бурными аплодисментами.

Закончив выступление, мы оделись и вернулись в зал, чтобы присоединится к дискуссии с участием искусствоведов. Я зачарованно слушал выступления ораторов. Во-первых, они показывали, что дебаты можно устроить хоть на голом месте. Один ученый муж заявил, что сегодняшняя встреча знаменует собой «вхождение абсолютно совершенного, прекрасного мужского тела в сферу официальной культуры». Следующий высказал мнение, что после Вьетнама Америка должна найти новое определение мужественности, и мы предлагаем ответ. Но затем он связал культуризм с арийским расизмом в Европе двадцатых годов и подъемом нацизма и предостерег, как бы мы не стали символом потенциального роста фашизма в Америке. Еще один профессор сравнил наши позы с худшими кривляньями Викторианской эпохи. Его освистали.

Разумеется, в основном это была пустая шумиха. Однако мне пришлась по душе мысль сравнивать человеческое тело со скульптурой. То же самое говорил мой герой Джо Санто из «Оставайся голодным». Искусство привлекало меня, и если сравнение со скульптурой привлечет посторонних и поможет им понять культуризм, будет просто замечательно! Все будет лучше стереотипа культуриста как недалекого гомосексуалиста, влюбленного в себя и думающего только о своих мышцах.

К сожалению, в отличие от Нью-Йорка, в Голливуде почти ничего не происходило. Фильм «Оставайся голодным» явился для меня первым опытом неправильной рекламной политики. После выхода на экраны в апреле фильм получил хорошие отзывы, однако демонстрировался он при пустых залах и через десять-двенадцать недель был снят с проката. Вся беда заключалась в том, что специалисты по рекламе киностудии «Юнайтед артистс» просто не знали, как его продвигать. Перед выходом фильма в прокат Боб Рейфелсон брал меня с собой на совещания, на которых шли разговоры о том, чтобы расклеивать афиши в тренажерных залах. Затем, когда фильм уже вышел на экраны, нас с Салли Филд пригласили на передачу «Шоу Майка Дугласа», где мы показывали пятидесятилетнему ведущему, как нужно правильно делать упражнения. Каждый раз после таких случаев я думал, что мы движемся в ошибочном направлении. «Оставайся голодным» следовало представлять в первую очередь как фильм Боба Рейфелсона — «новый фильм режиссера „Пяти легких пьес!“», — а спортивная составляющая должна была стать для зрителя неожиданностью. И тогда киноманы выходили бы из зала, говоря: «Вот это Рейфелсон! Он всегда открывает в своих фильмах какой-нибудь новый незнакомый мир».

Хотя интуиция подсказывала мне, что рекламная кампания ведется из рук вон плохо, у меня не было ни опыта, ни уверенности в себе, чтобы заявить об этом вслух. Я полагал, что на киностудии знают, как себя вести. Разумеется, гораздо позже я понял, что киностудии привыкли работать по строгим шаблонам. И если что-нибудь хоть немного выделяется из общего ряда, никто не знает, как с этим быть.

Рейфелсона такое положение дел также не устраивало, однако вся беда режиссеров, сделавших себе имя, заключается в том, что порой они становятся своими собственными худшими врагами. Они просто хотят взять в свои руки все: монтировать рекламные ролики, готовить афиши и так далее. Их нельзя ни в чем переубедить. Вот тут начинаются главные сражения, и, как правило, победителя определяет то, что прописано мелким шрифтом в контракте. В данном случае победителем оказалась киностудия. Боб долго бодался со специалистами по рекламе, но так ничего и не добился. Более того, его обвинили в том, что он не желает играть в команде.

И все же один положительный момент тут оказался. Используя поступательный момент того обстоятельства, что я снялся в одной из главных ролей в «Оставайся голодным», я наконец нашел агента. Это был Ларри Кубик, чье небольшое агентство «Филм артистс менеджмент» также представляло интересы Джона Войта и Сильвестра Сталлоне. Ему тотчас же посыпались предложения для меня, однако это было совсем не то, что меня интересовало. Ларри подыскивал подходящую главную роль, отбрасывая горы мусора. Кто-то предложил мне сыграть вышибалу. Еще мне предлагали роли нацистского офицера, профессионального борца, игрока американского футбола, заключенного. От всех этих предложений я отказывался, говоря себе: «Это никого не убедит в том, что ты здесь, чтобы стать звездой».

Я был очень рад тому, что мог позволить себе отвечать отказом. Имея стабильный доход от своего бизнеса, я не нуждался в гонорарах за фильмы. Я всегда стремился к финансовой независимости, чтобы можно было не выполнять работу, которая мне не нравилась. В спортивном клубе мне приходилось постоянно сталкиваться с музыкантами и актерами, которые вынуждены были переступать через себя. Так, какой-нибудь актер жаловался:

— Три дня мне пришлось промучиться с ролью убийцы. Как я рад, что съемки наконец закончились!

— Если эта роль вызывала у тебя такое отвращение, зачем ты на нее согласился? — удивлялся я.

— Мне заплатили две тысячи долларов. Должен же я платить за свою квартиру.

Конечно, можно возразить, что какой бы ни была роль, играть перед камерой всегда полезно. Но я считал, что я рожден для того, чтобы сниматься в главных ролях. Я должен был быть на афишах, я должен был быть тем, кто вытаскивает на себе весь фильм. Конечно, я понимал, что для всех окружающих это звучит полным безумством. Но я верил, что единственный способ стать лидером заключается в том, чтобы относиться к себе как к лидеру и при этом трудиться не покладая рук. Если ты сам не веришь в себя, как смогут поверить в тебя другие?

Еще до «Оставайся голодным» в кругах культуристов у меня сложилась репутация человека, который отказывается от работы в кино. Кто-нибудь звонил и спрашивал: «Нам нужно на пробу несколько крепких ребят». Кое-кто из нас соглашался, и помощник режиссера или постановщик трюков объяснял им задачу: «Нам нужно, чтобы вы забрались вот на эту крышу, пробежали по ней, поработали кулаками, а затем спрыгнули на батут…» Но я говорил себе: «Нет, таким способом не сделаешь карьеру ведущего актера». Я неизменно отказывался.

— Но ты нам нравишься. Режиссеру ты нравишься. Ты здесь самый большой, у тебя подходящее лицо, у тебя подходящий возраст. Мы будем платить по тысяче семьсот долларов за съемочный день.

— Тысяча семьсот долларов в день — это очень даже неплохо, но мне на самом деле деньги не нужны, — отвечал я. — Лучше отдайте их кому-нибудь из моих друзей, им они нужны гораздо больше.

Ларри согласился с тем, что я должен был проявлять разборчивость, однако его партнер Крэг Румар приходил в бешенство при виде того, как мы отказываемся от одного предложения за другим. Я всегда очень боялся тех моментов, когда Ларри уезжал в отпуск. Тогда Крэг звонил мне и говорил:

— Даже не знаю, смогу ли я что-нибудь тебе подобрать. Сейчас никто больше не снимает кино. Осталась одна заграница. Дела идут очень туго. Почему бы тебе не сняться в рекламе?

В тот год величайшим достижением Ларри стало то, что он после бесчисленных попыток наконец смог устроить мне встречу с Дино Де Лаурентисом. Дино считался живой легендой кинематографа. Именно он был продюсером таких фильмов, ставших классикой, как «Дорога» Федерико Феллини (1954 год), и вычурных хитов вроде «Барбареллы» (1968 год), а также множества работ, окончившихся полным провалом. Дино разбогател, а затем разорился, снимая кино в Италии, после чего начал все сначала в Голливуде. В последнее время он был на подъеме с такими фильмами как «Серпико», «Жажда смерти», «Мандинго» и «Три дня Кондора». Ему нравилось переносить на экран комиксы, и он искал актера на роль Флэша Гордона.

Когда нас с Ларри провели к Дино в кабинет, нам показалось, что мы попали в декорации к фильму «Крестный отец». Дино сидел за письменным столом в одном конце комнаты, а в противоположном, у нас за спиной, разместился его соратник еще по работе в Италии, продюсер по имени Дино Конте.

Де Лаурентис восседал как император. У него был огромный антикварный письменный стол, украшенный затейливой резьбой, длинный и широкий, и, пожалуй, чуть повыше обычного стола. «Ого, только посмотрите на этот стол», — подумал я. Сам Дино оказался крошечным человечком, очень маленького роста, и у меня возникло желание сказать ему что-нибудь приятное, но в то же время смешное. Однако слетело у меня с языка следующее:

— Зачем такому коротышке, как вы, такой большой стол?

Смерив меня взглядом, Дино сказал:

— У васа ошень сильна акцент. Такоя мне не нужен. Вы не может быть Флэша Гордон. Флэша Гордон американец. Да.

Я решил, что он шутит.

— Вы хотите сказать, у меня сильный акцент? — сказал я. — Тогда какой же акцент у вас?

Все пошло наперекосяк.

— Встреча окончена, — объявил Де Лаурентис.

Я услышал, как у нас за спиной Дино Конти встал и сказал:

— Сюда, пожалуйста.

Ларри взорвался, как только мы вышли на стоянку.

— Одна минута сорок секунд! — крикнул он. — Это самое короткое интервью из всех, какие у меня только были с продюсерами, и все потому, что ты решил все обосрать! Ты хоть знаешь, сколько времени мне пришлось выбивать эту долбаную встречу? Ты хоть знаешь, сколько месяцев я потратил, чтобы затащить тебя в этот долбаный кабинет? А ты заявляешь этому типу, что он коротышка, вместо того чтобы сказать обратное! Ты должен был сказать, что он высокий, что он гораздо выше, чем ты его представлял! Он чудовище! Он огромен, как баскетболист Уилт Чемберлен! И можно было забыть про стол, просто сесть и дать ему поговорить про твою актерскую карьеру!

Я согласился, что Ларри был прав. Некстати вмешался мой язык. В который уже раз.

— Ну что я могу тебе сказать? — сказал я. — Ты прав. Я поступил как самый настоящий лоб. Извини.

Слово «лоб» я позаимствовал у своего друга-культуриста Билла Дрейка, который постоянно его использовал. «Только взгляните на этого Арчи Бункера[11], — говорил он. — Какой лоб!» Что означало: «Какой узколобый идиот!»

Прошло больше года после съемок «Оставайся голодным», прежде чем я наконец получил новую главную роль, на этот раз в одной из серий популярного телесериала «Улицы Сан-Франциско» с Карлом Малденом и Майклом Дугласом в главных ролях полицейских. В серии под названием «Мертвая попутчица»[12] им предстоит поймать моего героя, культуриста, который в порыве бешенства сворачивает шею девушке, высмеявшей его тело. Расследование приводит их в вымышленный мир культуризма и тяжелой атлетики Сан-Франциско, и, следовательно, я смог устроить на эпизодические роли Франко и многих своих друзей. На съемочной площадке собралась целая толпа из клуба Голда, и это было здорово. Вот только получилось так, что до состязаний за титулы Мистер Вселенная и Мистер Олимпия 1976 года оставались считаные недели, поэтому ребята больше думали о том, как заниматься, а не как работать перед камерами. Они сводили режиссера с ума, постоянно сбегая на тренировки.

Я знал, что «Улицы Сан-Франциско» станут рекомендательным письмом, которое заставит Голливуд отнестись ко мне более серьезно. К тому же сериал должен был помочь мне завоевать симпатии телевизионной аудитории. Однако сцена, в которой я убивал девушку, получилась чересчур жуткой. Бить женщину, орать, срывать со стен картины, ломать мебель — все это было не в моем духе. Прочитав сценарий, я подумал: «Господи Иисусе, как я во все это вляпался?» Если вспомнить, сколько народу мне пришлось истребить в кино с тех пор, становится смешно. В конце концов я просто сыграл эту сцену, особенно над ней не задумываясь, и режиссер остался доволен.

Гораздо больше меня тревожило то, что за мной закрепится какой-то образ. Я считал, что хуже всего для меня будет, если на экране я буду появляться исключительно в роли злодеев с обилием мышц и пустой головой. Когда Роберт Де Ниро убивает в фильме «Водитель такси», он такой маленький, что зрители на все сто процентов на его стороне, и это хорошо для его карьеры. Но для человека моих габаритов, с моей внешностью и акцентом роли негодяев вели в тупик. Я посоветовался с Бобом Рейфелсоном, и тот согласился. Он предложил мне сделать неожиданный шаг и воплотить противоположный образ. Меня захватила мысль заново экранизировать рассказ «Убийцы» Эрнста Хемингуэя, в котором бывший боксер по кличке Швед скрывается от двух убийц-мафиози. Я отчетливо представил себя в роли Шведа. Однако этот замысел так никуда и не привел.

К счастью, оживление вокруг «Качая железо» продолжало нарастать. Джордж Батлер раздобыл недостающие деньги, и теперь параллельно с завершением съемок он непрерывно суетился, продвигая будущий фильм. Вероятно, самым его умным ходом явилось приглашение Бобби Зарема, короля нью-йоркской рекламы. Бобби, лысеющий мужчина лет сорока, родился и вырос в Джорджии и в рекламу попал прямиком из Йельского университета. Ему нравилось изображать из себя безумного ученого: сбившийся набок галстук, незаправленная рубашка, всклокоченные волосы. Говорил он всегда так, словно был полностью сбит с толку, а мир близился к концу. Он стонал: «Я сам не знаю, что делаю. Ничего такого плохого я еще не видел. Мне нужно обратиться к психиатру, этот тип не отвечает на мои звонки, и вся работа рушится!» Услышав, как Бобби говорит так про «Качая железо», я пришел в ужас, но вскоре до меня дошло, что это просто игра на публику. Рано или поздно кто-нибудь обязательно говорил: «Нет, нет, Бобби, все в порядке. У тебя обязательно получится!» И Бобби это очень нравилось.

Он основал свою собственную фирму всего год-два назад и, полагаю, взялся за «Качая железо» отчасти чтобы показать, на что способен. Определенно, больших денег Джордж Батлер ему не платил. Однако все одиннадцать месяцев, прошедших после выставки в музее Уитни до выхода «Качая железо» на экраны Зарем вел бурную закулисную деятельность, подогревая интерес к фильму. Он арендовал кинозал, приглашал человек двадцать серьезных воротил из мира искусства, литературы и финансов и прокручивал им отснятые эпизоды будущего фильма. При этом Бобби заботился о том, чтобы присутствовали также двое-трое представителей средств массовой информации, хотя бы как частные лица. Нередко я отправлялся вместе с ним — именно так, например, я познакомился с тележурналистом Чарли Роузом, чья тогдашняя жена Мэри занялась финансовой поддержкой фильма. Перед показом Бобби всегда вкратце рассказывал о культуризме как об увлекательном звене между спортом и искусством или как о ведущем индикаторе растущей популярности здорового образа жизни — ровно столько, чтобы гости чувствовали себя в авангарде. А после просмотра ему приходилось отвечать на тысячу вопросов.

Я с благоговейным почтением взирал на то, как Бобби обрабатывает средства массовой информации. Он объяснил мне, что раздавать журналистам обычные пресс-релизы — это пустая трата времени, особенно если нужно привлечь внимание корреспондентов телевидения. «Они ничего не читают!» — утверждал Бобби. Его подход заключался в том, что он был лично знаком с несколькими десятками журналистов и редакторов. Он подправлял материал под какого-либо определенного журналиста, звонил ему и говорил: «Я тебе все выслал. Пожалуйста, перезвони, когда получишь. Если ты не перезвонишь, я вынужден буду думать, что тебе этот сюжет не нужен, и тогда ты от меня больше ничего не жди». Бобби славился своими пространными предложениями, написанными по старинке от руки. Он как-то дал мне прочитать письмо главному редактору журнала «Тайм», в котором на четырех стр. х подробно объяснялось, почему журнал должен напечатать большой материал о культуризме. Редакторы журналов и руководители службы новостей телеканалов с готовностью встречались с ним, чтобы серьезно обсудить тот или иной вопрос. А если газеты или телекомпании соперничали из-за какого-то сюжета, Бобби для каждой освещал его с нового ракурса, чтобы никто не повторял друг друга. Он изучал сюжет, работал над ним, а затем выкладывал, что у него есть, — его излюбленным местом был ресторан Элейна в Верхнем Ист-Сайде, где тусовались литераторы, журналисты и разные знаменитости.

Задача Бобби заключалась в продвижении «Качая железо», но я сел ему на хвост, добиваясь признания за свою работу в «Оставайся голодным». Несмотря на то что фильм не принес кассовых сборов, меня выдвинули на премию «Золотой глобус» в номинации «лучший дебют актера-мужчины». («Геркулес в Нью-Йорке» оказался полным провалом, поэтому «Оставайся голодным» можно было считать дебютным фильмом.) Помимо меня, кандидатов было четверо, в том числе Харви Спенсер Стивенс, пятилетний мальчишка, сыгравший роль Дэмьена в фильме ужасов «Омен», и писатель Трумен Капоте за роль в пародийном детективе «Ужин с убийством». Естественно, это пробудило во мне дух соперничества. Что я должен был сделать, чтобы выделиться на фоне остальных? Избранная мною стратегия заключалась в том, чтобы опубликовать в профессиональных изданиях шоу-бизнеса «Верайети» и «Голливуд репортер» благодарность Ассоциации зарубежной прессы Голливуда, члены которой определяют лауреатов премии «Золотой глобус», за то, что они выдвинули мою кандидатуру.

Кроме того, я устроил для членов ассоциации ужин с предварительным показом «Качая железо». Бобби эта затея пришлась не по душе, поскольку на премию меня выдвинули за роль в «Оставайся голодным», а не за «Качая железо»; кроме того, он считал, что «Качая железо» будет слишком сложным для Ассоциации зарубежной прессы. Но мне казалось, что это поможет нашему делу. Во-первых, критикам приятно увидеть твою последнюю работу, хотя оценивают они на самом деле не ее, поскольку им кажется, что они имеют дело с человеком, находящимся на подъеме. Кроме того, в «Качая железо» я в большей степени был самим собой, так почему бы не показать им себя с обеих сторон: мое актерское мастерство в «Оставайся голодным» и мою неистовую сущность в «Качая железо»? И еще я надеялся, что Ассоциация зарубежной прессы автоматически отнесется благожелательно к иммигранту, который старается устроить свою жизнь в Америке за счет спорта. Но даже если бы все это и не сработало, я очень гордился своей работой в «Оставайся голодным» и готов был делать все возможное, чтобы привлечь к фильму внимание. На просмотр пришло много писателей, и после фильма меня хлопали по спине и говорили: «Вы были неотразимы!» и «Это просто замечательно!» Я понял, что мой замысел удался.

За неделю до намеченной на конец января 1977 года премьеры о «Качая железо» написали все колонки светской хроники. Бобби устроил обед в ресторане «У Элейн». В роли хозяйки выступала Дельфина Ратацци, я был почетным гостем; присутствовали Энди Уорхол, Джордж Плимптон, Полетт Годар, Диана Вриленд и главный редактор журнала «Ньюсуик». Однако главной звездой была Джеки Онассис. В последнее время она редко появлялась на публике и никогда не давала интервью, и я был польщен тем, что она пришла, даже несмотря на то, что знала, какой интерес это событие вызвало у средств массовой информации. Полагаю, отчасти это был знак любезности по отношению к ее подруге — Дельфина тогда работала у нее в издательстве «Викинг-пресс» заместителем главного редактора, — но, возможно, сыграло свою роль и чистое любопытство, поскольку Джеки любила искусство, моду и все новое.

Она оставалась до конца обеда, и я побеседовал с ней минут пятнадцать. В детстве Америка в моем сознании была неразрывно связана с образом Джона Кеннеди, поэтому встреча с Джеки стала для меня осуществлением заветной мечты. Самое большое впечатление на меня произвели ее утонченность и изящество. Несомненно, она пришла, предварительно подготовившись, поскольку не задавала никаких неуклюжих и туманных вопросов вроде «о чем этот фильм?» Напротив, она дала мне понять, что считает выход на экраны «Качая железо» важным событием и относится с большим уважением к нашему начинанию. Джеки задавала мне самые разные вопросы: как я тренируюсь? как судьи оценивают выступления участников соревнований? какая разница между титулами Мистер Олимпия и Мистер Америка? Будет ли от занятий культуризмом какая-нибудь польза ее сыну-подростку? в каком возрасте лучше приступать к регулярным тренировкам? Я был предрасположен полюбить Джеки еще до нашей встречи, и наша беседа сделала меня страстным ее поклонником.

Разумеется, люди ее калибра обладают особым даром представлять все так, будто они хорошо тебя знают и внимательно следят за тем, чем ты занимаешься. Трудно было сказать, действительно ли Джеки заинтересовал культуризм. Лично мне казалось, что она просто от природы была человеком любознательным. А может быть, ей правда хотелось узнать, сто́ит ли заниматься Джону Ф. Кеннеди-младшему. Или, быть может, она лишь оказывала одолжение Дельфине. Но не вызывало сомнений, что Джеки придала «Качая железо» мощный толчок, и то обстоятельство, что неделю спустя она привела на премьеру в Нью-Йорке своего сына, окончательно убедило меня в том, что она была искренней.

Ради успеха премьеры Бобби Зарем и Джордж Батлер сделали все возможное и невозможное. Они пригласили пятьсот человек в «Плаза-театр» на Восточной пятьдесят восьмой улице. Там было все, что нужно: фотокорреспонденты, телекамеры, полицейское оцепление, подъезжающие лимузины, нацеленные в небо прожектора. Температура была около нуля, но меня поджидали десятка два подростков-поклонников, которые при моем появлении начали скандировать: «Арнольд! Арнольд!» Я приехал пораньше вместе с мамой, ради такого события прилетевшей из Австрии, поскольку хотел лично встречать всех гостей и целовать всех хорошеньких девушек. Впервые в жизни я надел смокинг. Мне пришлось сшить его на заказ, поскольку даже несмотря на то, что я похудел до двухсот двадцати фунтов, ни в одном прокате не было смокинга на грудь обхватом пятьдесят семь дюймов при тридцатидвухдюймовой талии.

Публика представляла из себя фантастическую смесь писателей, светских знаменитостей, заправил шоу-бизнеса, критиков, художников, модельеров и поклонников культуризма, — в их числе были Энди Уорхол, Диана Вриленд, актрисы Кэролл Бейкер, Сильвия Майлс и Шелли Уинтерс, актер Тони Перкинс с женой, фотограф Берри Беренсон, писатель Том Вульф, фотомодель Аполлина ван Равенштейн, порнозвезда Гарри Римс и половина съемочной группы передачи «Субботний вечер в студии». Джеймс Тейлор пришел со своей женой Карли Саймон, которая была беременной. Она напрягла бицепсы перед телекамерами и ответила одному журналисту, что ее песня «Ты такой тщеславный!» не имеет никакого отношения к культуризму.

Появление самих культуристов получилось очень картинным. Зрители толпились в фойе, потягивая шампанское, и вдруг сквозь их ряды прошли шестеро гигантов из фильма, в том числе Франко, Лу Ферриньо и Робби Робинсон по прозвищу «Черный принц», в черной бархатной камилавке, с бриллиантовой серьгой в ухе.

Наконец фильм «Качая железо» делал то, к чему мы так долго стремились: выводил культуризм с задворок на свет. Всю неделю я непрерывно давал интервью. Обилие благожелательных рецензий говорило о том, что критики отныне на нашей стороне. «Этот обманчиво простой, но очень мудрый фильм рисует человечными красками мир культуризма с его собственным нелепым героизмом», — написал «Ньюсуик», а «Тайм» сказал про фильм, что он «прекрасно снят и смонтирован, талантливо отредактирован и — рискнем употребить эпитет, который сначала покажется совершенно неподходящим, — очарователен. Да, просто очарователен».

Зрителям, пришедшим в «Плаза-театр», фильм также понравился. После его окончания они разразились бурными овациями. Все остались на своих местах, чтобы посмотреть показательные выступления культуристов. В тот вечер я выступал в роли ведущего. Вначале Франко продемонстрировал свою силу, согнув стальной прут, удерживая его зубами, и разорвав резиновую грелку мощным выдохом из легких. Можно было увидеть, как непосредственно перед взрывом раздутой грелки сидящие в первых рядах заткнули уши. Затем на сцену вышли остальные культуристы и стали выполнять позы, а я комментировал их выступление. После чего на сцену взбежала актриса Кэролл Бейкер в облегающем платье и принялась ощупывать всем бицепсы, мышцы груди и бедер, а в завершение сделала вид, будто от восторга падает в обморок прямо мне в руки.

Второй раз моему новенькому смокингу пришлось появиться на людях две недели спустя на церемонии вручения «Золотого глобуса». Она проходила в отеле «Беверли Хилтон», и снова я пришел под руку с мамой. Она знала по-английски всего несколько слов, и мне приходилось ей переводить. Однако веселая шумиха в Нью-Йорке пришлась ей по душе, и когда фотографы закричали: «А теперь мы хотим снять вас с вашей матерью!», она широко улыбнулась и позволила мне стиснуть ее в крепких объятиях. На нее произвело впечатление, что киностудия прислала за нами лимузин. И еще она была в восторге от того, что увидела Софи Лорен.

На церемонию вручения «Золотого глобуса» пришло много звезд, потому что это событие было менее напыщенным и более веселым, чем «Оскар». Я заметил в баре актеров Питера Фалька, Генри Фонду и Джимми Стюарта. В зале присутствовали актрисы Кэрол Бернетт, Сайбилл Шеферд и Дебора Керр. Я обменялся парой шутливых фраз с Шелли Уинтерс и пофлиртовал с восхитительной Рекуэл Уэлч. Ко мне подошел Генри Уинклер сделать комплимент по поводу «Оставайся голодным», и я объяснил матери по-немецки, что это Фонц, главный герой популярного телесериала «Счастливые дни». Когда мы сели за ужин, я заметил Дино Де Лаурентиса в обществе Джессики Лэнг. Она только что снялась в роли сексуальной главной героини фильма «Кинг-Конг», продюсером которого был Дино, и ее выдвинули в номинации «лучшая дебютная женская роль». Дино сделал вид, что не заметил меня.

Также рядом с нами сидел Сильвестр Сталлоне, с которым я был немного знаком, поскольку Ларри Кубик представлял также и его интересы. Фильм «Рокки» с его участием стал мегахитом, намного опередив по кассовым сборам все остальные успешные фильмы, в том числе «Сеть», «Всю президентскую рать» и «Рождение звезды», и был выдвинут в номинации «лучший фильм». Я поздравил Сталлоне, и он с воодушевлением сказал мне, что пишет сценарий нового фильма о борцах, в котором, возможно, будет роль и для меня.

После ужина на сцену поднялся ведущий Гарри Белафонте. Я почувствовал, как меня охватывает спокойствие состязаний — здесь, как и в культуризме, я знал, что можно расслабиться, поскольку сделал для победы все возможное. Когда пришла очередь моей номинации и объявили мою победу, первым громко захлопал Сильвестр Сталлоне. Затем победил «Рокки», и Сталлоне просто обезумел от радости. По пути на сцену он целовал всех женщин, до кого только мог дотянуться.

Я долго не мог поверить, что получил свою первую награду в кино. Премия «Золотой глобус» подтвердила для меня то, что я не сумасшедший: я двигался в правильном направлении.

На Манхэттене я стал проводить почти столько же времени, сколько и в Лос-Анджелесе. Для меня Нью-Йорк был чем-то вроде кондитерского магазина. Общение со всеми этими очаровательными людьми доставляло мне огромное удовольствие. Я был горд и счастлив тем, что они принимали меня в свой круг, и считал, что мне повезло, поскольку со мной все чувствовали себя легко и непринужденно. Мое тело никому не внушало страх. Наоборот, люди тянулись ко мне, хотели мне помочь, понять, что я делаю.

Элейн Кауфман, владелец ресторана «У Элейн», славилась своим тяжелым и резким характером, однако со мной она была воплощением любезности. Элейн стала мне в Нью-Йорке чем-то вроде матери. Каждый раз, когда я заглядывал к ней в ресторан, она проводила меня от столика к столику, представляя посетителям, — мы подходили к столику режиссера Роберта Альтмана, затем к столику Вуди Аллена, далее к столику Френсиса Форда Копполы и, наконец, к столику Аль Пачино.

— Ребята, вам обязательно нужно познакомиться с этим парнем, — говорила Элейн. — Арнольд, я сейчас принесу еще один стул, подсаживайся, позволь угостить тебя салатом.

Порой я чувствовал себя крайне неуютно, поскольку мы перебивали разговор сидящих за столиком, и, возможно, они были вовсе не рады меня видеть. Но я делал все так, как говорила Элейн.

Я допускал глупейшие ошибки — например, сказал великому танцору Рудольфу Нуриеву, что ему не следовало терять связь с родиной и он обязательно должен там побывать, понятия не имея о том, что Нуриев сбежал в 1961 году из России. Однако завсегдатаи ресторана, как правило, встречали меня дружелюбно и с любопытством. Коппола буквально засыпал меня вопросами о мире культуризма. Энди Уорхол вознамерился наполнить культуризм интеллектуальным смыслом и написать об этом большой труд. Как можно быть похожим на произведение искусства? Как можно стать скульптором собственного тела? Я близко сошелся с Нуриевым, потому что наши портреты писал Джеми Уайет, сын знаменитого живописца Эндрю Уайета и сам известный художник. Иногда Нуриев приглашал нас с Джеми отужинать вместе с ним в «У Элейн». Сам он врывался в ресторан поздно, после выступления, одетый в шубу с большим воротником, с развевающимся шарфом. Он не отличался высоким ростом, однако при этом полностью доминировал в зале. Он был королем. Это чувствовалось по его походке, по тому, как он снимал шубу. Каждое его движение было безукоризненно совершенным, как будто он был на сцене. По крайней мере, мне так казалось: в присутствии такого человека непроизвольно даешь волю воображению, и все становится больше, чем в жизни. Нуриев был очень интересным собеседником; он рассказывал мне о своей любви к Америке и нью-йоркской сцене. Я относился к нему с огромным уважением. Быть лучшим танцором — это совсем не то же самое, что быть лучшим культуристом. Я мог бы четыре тысячи лет подряд завоевывать титул Мистер Олимпия, и все равно не сравнился бы с Нуриевым. Он стоял на совершенно другой ступени, как и Вуди Аллен, который мог заявиться на официальный прием в смокинге и белых кроссовках, и никто не сказал бы ему ни слова. Тем самым он говорил: «Убирайтесь к такой-то матери! В приглашении было сказано „смокинг“, и я надел смокинг, но я пришел сюда как Вуди Аллен, на своих собственных ногах». Я восхищался той дерзостью, которую демонстрировали они с Нуриевым.

Что касается центра города, главным местом был ресторан «Одна пятая» в Гринвич-Вилледж. Именно сюда по субботам поздно вечером, после окончания «Субботнего вечера в студии», приходили ведущие Джон Белуши, Дэн Экройд, Гильда Рэднер и Лорейн Ньюмен. Случалось, я присутствовал при том, как передача записывалась в студии телекомпании Эн-би-си в «Рокфеллер-Плаза», после чего мы встречались в «Одной пятой» — а затем отправлялись в Верхний Манхэттен в «У Элейн».

Лучшие вечеринки устраивал Эйра Гэллант, тощий человечек лет пятидесяти с небольшим, неизменно одетый в обтягивающую кожу или джинсу, в высоких ковбойских сапогах с серебряными набойками на мысках и маленькой черной кепке с позвякивающими золотыми бубенцами, с черными бакенбардами и, по вечерам, с подведенными глазами. В мире моды он был известен как фотограф, а также как стилист и визажист, создавший образ эпохи семидесятых, ассоциировавшийся с музыкой диско: ярко-красные губы, одежда в блестках, пышная прическа. Эйра приглашал всех знакомых фотомоделей на вечеринки в своей просторной экзотической квартире, с красными огнями, грохочущей на заднем плане музыкой и постоянным маревом дыма от марихуаны. Там бывали Дастин Хоффман, а также Аль Пачино, Уоррен Битти и лучший друг Гэлланта Джек Николсон, — все ключевые игроки мира кино. Для меня это был самый настоящий рай. Я не пропускал ни одной вечеринки из тех, на которые меня приглашали, и всегда уходил одним из последних.

Энди Уорхол сдал помещение Джеми Уайэту под его знаменитую студию, «Фабрику», где тот и писал мой портрет. Как правило, я приходил позировать ближе к вечеру, часов в восемь-девять Джеми заканчивал работу, и мы отправлялись ужинать. Но как-то раз Уорхол сказал:

— Если хочешь остаться, мы будем только рады. Где-нибудь через полчаса я начну фотографировать.

Я был в восторге от Уорхола, в его неизменной черной коже и белых рубашках, с торчащими дыбом светлыми волосами. Разговаривая с кем-нибудь, даже во время вечеринок, он всегда держал в одной руке фотоаппарат, а в другой — диктофон. Поэтому возникало такое ощущение, что он использует эту беседу для своего журнала «Интервью».

Я ответил, что сгораю от нетерпения увидеть его за работой. В студию вошли с полдюжины молодых парней и разделись донага. Я подумал: «Похоже, сейчас здесь начнется что-то интересное». Я был постоянно готов к чему-то новому. Если же все это окажется придурью, я скажу себе: «Господь направил меня по этому пути. Он хочет, чтобы я был здесь, так как в противном случае я бы был простым рабочим в Граце».

Мне не хотелось разглядывать голых мужчин, поэтому я незаметно отошел в сторонку и завел разговор с помощниками Энди. Те расставили вокруг стола в середине студии допотопные софиты. Стол был большой, массивный, накрытый белой скатертью.

Затем Энди попросил нескольких обнаженных парней залезть на стол и сгрудиться кучей. После чего он начал их перемещать: «Ты ложись сюда. Нет, ты ложись поперек него, а ты ложись сверху. Замечательно, замечательно». Потом Энди отошел от стола и обратился к остальным парням:

— Кто из вас гибкий?

— Я танцую в балете, — ответил кто-то.

— Замечательно. Залезешь сюда, одну ногу просунешь вниз, другую задерешь вверх, а затем мы продолжим строить сбоку…

Построив кучу так, как ему хотелось, Энди стал щелкать моментальные снимки «Полароидом» и расставлять софиты. Тени должны быть именно такими — в этом он был строг до фанатизма.

— Арнольд, подойди сюда. Видишь? Вот чего я пытаюсь добиться. Но пока что у меня не получается. Я в отчаянии.

Он показал мне снимок, на котором люди казались силуэтами.

— Это будет называться «Ландшафт», — объяснил Энди.

«Невероятно, — сказал я себе, — этот человек превращает голые задницы в вереницу холмов».

— Вся идея заключается в том, — продолжал Энди, — чтобы заставить людей говорить и писать о том, как нам удалось добиться такого эффекта.

Слушая Уорхола, я думал, что если бы заранее попросил у него разрешения понаблюдать за его работой, то обязательно услышал бы отказ. Имея дело с художниками, никогда не знаешь наперед, какой будет реакция. Порой, только спонтанно ухватившись за подвернувшуюся возможность, можно увидеть творческий процесс.

Мы с Джеми Уайэтом близко подружились, и несколько месяцев спустя, когда потеплело, он пригласил меня в гости на ферму в Пенсильвании, рядом с музеем «Брэндуайд-ривер», в котором были выставлены некоторые лучшие картины его отца. Я познакомился с женой Джеми Филлис, а затем он повел меня в соседний старинный сельский дом знакомить со своим отцом.

Когда мы вошли, Энди Уайэт, которому тогда было около шестидесяти, упражнялся в фехтовании. Кроме него в комнате больше никого не было, однако казалось, что он фехтует с противником — у него даже маска была на лице.

— Папа! — окликнул Джеми, махая рукой, чтобы привлечь внимание отца.

Они поговорили о чем-то вполголоса, затем Уайэт-старший повернулся ко мне и снял маску.

— Папа, это Арнольд Шварценеггер, — представил меня Джеми. — Он снялся в «Качая железо», а я пишу его портрет.

Мы немного поболтали, и Эндрю Уайэт предложил:

— Не хотите прокатиться со мной и взглянуть на поле, где я сейчас пишу?

— Конечно! — с готовностью ответил я. Мне было любопытно посмотреть, как он работает.

Эндрю Уайэт провел меня к роскошному сверкающему спортивному ретро-автомобилю времен «ревущих двадцатых», который назывался «резвая панда»: двухместному кабриолету с огромными открытыми колесами, большими изогнутыми бамперами, открытым хромированным глушителем и большими фарами, торчащими по обе стороны от капота. Это был самый настоящий красавец. Я кое-что смыслил в дорогих редких «резвых пандах», потому что такие были у Фрэнка Синатры, Дина Мартина и Сэмми Дэвиса младшего. Мы поехали по проселочной дороге, и Уайэт объяснил, что получил машину от компании, производящей водку, в обмен на рекламный плакат. Тем временем я заметил, что мы едем уже не по дороге, а по какой-то глубокой колее, заросшей высокой травой, — определенно, не предназначенной для такой машины. Потом даже колея закончилась, однако Уайэт упрямо продолжал подниматься по склону холма, подпрыгивая на кочках.

Наконец мы добрались до вершины, где я увидел мольберт и женщину, которая сидела на земле, закутавшись в одеяло. Если честно, назвать ее красивой было нельзя, но было в ней что-то необычное — чувственное, сильное, завораживающее. «Снимай», — распорядился Уайэт. Женщина сбросила одеяло и осталась сидеть с обнаженной грудью. У нее была очень красивая грудь, и я услышал, как Уайэт пробормотал: «О, да…» Затем он повернулся ко мне и сказал: «Я ее сейчас пишу». Он показал мне холст с первыми мазками. «Впрочем, на самом деле я привез вас сюда, потому что она говорит по-немецки».

Это была Хельга Тесторф, работавшая на соседней ферме. Она стала манией Уайэта. На протяжении многих лет он написал и нарисовал сотни ее портретов, тайком от всех. Десять лет спустя история этих полотен и этой мании попала на обложки журналов «Тайм» и «Ньюсуик». Но в 1977 году я просто случайно оказался там, и Уайэт посвятил меня в свою тайну.

Суета вокруг «Качая железо» пожирала уйму времени, но я наслаждался этой работой. На премьере в Бостоне Джордж Батлер представил меня своему давнишнему другу Джону Керри, бывшему в то время первым помощником окружного прокурора. Он пришел вместе с Кэролайн Кеннеди, девятнадцатилетней дочерью Джона Кеннеди и Джеки, которая тогда училась на втором курсе Гарвардского университета. Сперва девушка держалась очень сдержанно, но после кино мы вчетвером отправились ужинать, и она немного оттаяла. Кэролайн призналась мне, что пишет заметки для ежедневной студенческой газеты университета «Гарвард кримзон», и спросила, не смогу ли я на следующий день заглянуть к ней, чтобы поговорить. Естественно, я с радостью согласился. Вместе с другими студентами, работавшими в газете, Кэролайн расспросила меня о том, что я думаю о правительстве и о моем спорте. Кто-то спросил, кто мой любимый президент.

— Джон Фитцджеральд Кеннеди.

Все это было очень здорово, и к тому же оказалось весомой инвестицией в мое будущее. Продвигая «Качая железо», я одновременно продвигал и самого себя. После каждого моего выступления по радио или телевидению люди еще немного привыкали к моему акценту, к «говору Арнольда», и чувствовали себя чуть более комфортно в отношении меня. Эффект получался обратным тому, о чем меня предостерегали голливудские агенты. Я превращал свои габариты, акцент и непривычную фамилию в достоинства, а не в странности, раздражающие окружающих. Вскоре меня уже начали узнавать только по фамилии или по тембру моего голоса, не видя меня самого.

Самой лучшей возможностью для продвижения фильма, видневшейся на горизонте, был Каннский кинофестиваль во Франции, который должен был состояться в мае. Готовясь к нему, я решил в первую очередь заняться своим гардеробом. До сих пор моей униформой были в основном трикотажные брюки, рубашка с короткими рукавами и ковбойские сапоги. Одной причиной этого был недостаток денег. Я не мог позволить себе шить вещи на заказ, а единственную одежду, которая на меня налезала, можно было найти только в магазине для крупных людей, однако талию в этом случае приходилось убавлять на целых полтора фута. Другой причиной было то, что до сих пор одежда просто не входила в мои планы. Каждый доллар нужно было вкладывать в дело, превращая его в два или даже в три доллара, чтобы обеспечить финансовую стабильность. Деньги же, потраченные на одежду, пропадали навсегда. Джордж сказал, что лучшим портным в Нью-Йорке является Марти Силлс. Поэтому я пришел к нему и спросил:

— Если бы мне пришлось выбирать себе костюм, что бы вы мне посоветовали?

— Где вы собираетесь его носить? — ответил вопросом на вопрос Силлс.

— Первым делом через месяц я отправляюсь на Каннский кинофестиваль.

— Что ж, тогда это должен быть бежевый костюм из льняной ткани. Тут не может быть никаких вопросов.

И Марти сшил мне светло-бежевый льняной костюм, а также подобрал галстук и сорочку, чтобы я выглядел по-настоящему щегольски.

Несомненно, когда я приехал в Канны, одежда сыграла очень важную роль. Я бесконечно гордился своим костюмом, правильно подобранной сорочкой, правильно подобранным галстуком, правильно подобранными штиблетами. Я обходил тысячи журналистов, приехавших на фестиваль, и добивался освещения нашего фильма. Однако самый большой фурор я произвел на пляже. Джорджу пришла в голову мысль сделать фотографию с участием дюжины девушек из парижского кабаре «Крэйзи хорс». Девушки были в отделанных оборками летних платьях, в капорах и с букетами, — а на мне были только спортивные трусы. Эти снимки были напечатаны в газетах всего мира, и показ «Качая железо» прошел при битком набитом зале.

В Канны съезжалось столько звезд — таких как Мик Джаггер со своей женой Бьянкой, — и я был частью этого. Я попинал мяч с великим бразильским футболистом Пеле, поплавал с аквалангом вместе с французскими военными подводниками. Я впервые встретил Чарльза Бронсона. Женщина, которая занималась распространением его фильмов в Европе, устроила в его честь ужин в гостинице на набережной. Она сидела рядом с ним за главным столиком, а я находился неподалеку и мог слышать их разговор. Как оказалось, в общении Бронсон был человеком тяжелым. «Вы вносите такой большой вклад в успех нашей деятельности, — сказала ему женщина. — Мы очень рады, что вы здесь. Сегодня чудесная погода, не правда ли? Нам повезло, что весь день светит солнце». Бронсон выждал немного, затем ответил: «Терпеть не могу болтовню ни о чем!» Женщина была так потрясена, что отвернулась к другому соседу. Я был поражен. Однако именно таким был Бронсон в жизни — грубым и резким. Это никак не влияло на его фильмы, но я решил, что нужно будет вести себя более дружелюбно.

Теперь, когда у меня появился интерес к одежде, мой агент Ларри Кубик по возвращении в Лос-Анджелес с радостью взялся водить меня по магазинам. «Те же самые брюки ты сможешь найти в другом магазине, не на Родео-драйв, в полтора раза дешевле», — объяснял он. Или: «Твои коричневые носки не идут к этой рубашке. Думаю, ты должен взять синие носки». У него был хороший вкус, и для нас обоих хождение по магазинам было приятным отдыхом от нескончаемой череды жутких ролей, которые мне предлагали. В числе самых ужасных были предложения сыграть роль силача в фильме «Секстет» с участием восьмидесятипятилетней звезды немого кино Мей Уэст и съемки в рекламе автомобильных шин, за 200 000 долларов.

На протяжении нескольких месяцев мне казалось, что в деловой жизни Лос-Анджелеса осталась только торговля недвижимостью. Отчасти вследствие инфляции, отчасти из-за расширения цены на недвижимость в Санта-Монике взлетели до потолка. Мое жилое здание даже не было выставлено на продажу, но приблизительно в то же время, когда «Качая железо» вышел на экраны, один покупатель предложил мне почти вдвое больше того, что я заплатить за него в 1974 году. Прибыль на вложенные 37 000 долларов составила свыше 150 000 долларов — за три года я учетверил свой капитал. Всю эту сумму я вложил во вдвое большее здание, в котором вместо шести квартир было уже двенадцать. В этом мне помогла Ольга, которая, как всегда, подыскала как раз то, что нужно.

Моя секретарша Ронда Колумб, которая вот уже несколько лет вела службу заказов по почте и как могла упорядочивала мой безумный график, с большим воодушевлением следила за тем, как я потихоньку превращаюсь в мини-магната недвижимости. Она была уроженкой Нью-Йорка, четырежды разведенная, лет на десять — двенадцать старше меня. Первый ее муж в начале пятидесятых был чемпионом по культуризму. Мы с ней познакомились через клуб Голда. Ронда была мне вроде старшей сестры. Последним ее ухажером был агент по недвижимости по имени Эл Эрингер.

Как-то раз Ронда ни с того ни с сего заявила мне:

— Знаешь, Эл от тебя без ума.

— Он водится с моей секретаршей — естественно, он от меня без ума! — усмехнулся я.

Это вызвало смех.

— Нет, честное слово, Эл от тебя без ума и хочет вести с тобой бизнес. Как ты к этому относишься?

— Ну, выясни, что у него на уме, потому что на Мейн-стрит выставлено на продажу одно здание, и если он хочет принять участие…

У Эла была репутация проницательного игрока на рынке недвижимости. Он обладал чутьем на то, какой район будет переживать строительный бум. Эл сыграл ключевую роль в возрождении исторического района Пасадены, который был застроен дорогими магазинами и элитным жильем. Мне казалось, что Санта-Моника также дозрела до этого. Главная улица, проходившая параллельно океану в нескольких кварталах от берега, пришла в упадок. Здесь остались в основном пьяницы и безработные, и много недвижимости было выставлено на продажу. Я присматривал, куда бы вложить 70 000 долларов, отложенных из гонорара за «Качая железо» и других заработков.

Эл уже был знаком с тем зданием, которое привлекло мое внимание.

— Сейчас оно выставлено на продажу, вместе еще с тремя, — сказал он. — Выбирайте, какое вам по душе, и я войду с вами в долю.

В итоге мы с Элом купили это здание и начали подготовку к преображению Мейн-стрит.

Купленный нами дом практически сразу же стал приносить доход. Он продавался вместе еще с тремя небольшими зданиями, выходящими на соседнюю улицу, и мы продали их за сумму, которая практически полностью покрыла наш первоначальный взнос. Это упростило нам задачу получения большой ссуды, и на эти деньги мы полностью обновили наше здание. А поскольку ему было больше пятидесяти лет, оно имело статус исторического объекта, что давало существенные налоговые льготы. В этом была еще одна причина любить Америку: в Австрии над просьбой признать какое-либо здание историческим объектом просто рассмеялись бы, если бы ему было меньше четырехсот лет.

Эта сделка удвоила мою уверенность в том, что я избрал правильный путь. Я чуть подкорректировал свои жизненные планы. Я по-прежнему хотел со временем создать сеть спортивных залов, но вместо того, чтобы зарабатывать деньги в кино, как Редж Парк и Стив Ривз, я решил зарабатывать их на недвижимости.

Ронда всегда откладывала отдельно предложения принять участие в каких-либо общественных мероприятиях. В ту весну мое внимание привлекло предложение Специального олимпийского комитета[13], подписанное «Джекки Кеннеди». В нем меня приглашали в Университет штата Висконсин, помочь изучению вопроса, полезны ли силовые упражнения для развития умственно отсталых детей.

Если бы я задумался хоть на мгновение, я бы сообразил, что это не та Джеки Кеннеди, с которой я встречался, — ее фамилия теперь была Онассис, свое имя она писала по-другому и жила в Нью-Йорке. Но я предположил, что она занимает пост почетного председателя или что-нибудь в таком духе. Поэтому я не задумываясь сказал Ронде: «Я согласен». Я уже проводил семинары, посвященные силовым упражнениям, и я решил, что работа в университете послужит хорошей рекомендацией, укрепляющей представление о культуризме как о спорте, даже несмотря на то, что никакой оплаты мне не предлагали. Я не представлял себе, помогут ли силовые упражнения умственно отсталым детям, но мне было отрадно, что кому-то пришло в голову это проверить; к тому же, передо мной открывался целый новый мир.

Когда я приехал в северное отделение университета в городке Супериор, неподалеку от Дулута, на земле еще лежал снег, несмотря на то, что был уже апрель. Меня встретили две женщины, обе из исследовательского центра, доктора́ наук. Они представили меня Джекки Кеннеди, хрупкой живой женщине из Специального олимпийского комитета, и показали спортивный зал, куда на следующее утро должны были прийти дети.

— Какие упражнения им можно будет выполнять? — спросила Джекки.

— Я не знаю, насколько у них ограниченные возможности, — сказал я, — но начать можно будет с жима штанги лежа, это совершенно безопасно. Другое безопасное упражнение — тяга штанги, еще можно попробовать вращения, еще…

— Хорошо, — остановила меня Джекки. — Думаю, для первого раза этого будет достаточно.

Мы установили оборудование и камеры, позаботились о том, чтобы освещение было достаточным для съемки, и составили план на следующий день. Вечером я долго лежал в кровати, ломая голову: как мне работать с этими детьми? Но в конце концов я решил не мучить себя напрасно и решать проблемы по мере поступления.

Это были десять мальчиков лет двенадцати, и как только я вошел в зал, мне сразу же стало ясно, что делать. Они столпились вокруг меня, жаждая потрогать мои мышцы, а когда я напряг бицепсы, они восторженно закричали: «Ого! Ого!» Я понял, что в моих руках эти мальчишки — податливая глина. Для них авторитет заключался в первую очередь во внешности, а не в интеллекте; они были готовы слушать меня не потому, что я специалист по физиотерапии или чему там еще, а потому, что у меня большие бицепсы.

Я начал с жима штанги лежа на скамье, только гриф и по одному десятифунтовому блину с каждой стороны, и мальчишки по очереди выполнили по десять упражнений, а я стоял рядом, помогая им правильно держать гриф и опускать штангу на грудь. У первых двух получилось отлично, но третий испугался, почувствовав вес штанги, и закричал, решив, что она его раздавит. Я снял штангу у него с груди, и он тотчас же вскочил со скамьи.

— Все в порядке, — успокоил его я. — Не бойся. Просто дыши глубоко, расслабься, стой здесь и смотри на твоих товарищей.

Мальчишка стоял и смотрел, как остальные ребята ложились на скамью и поднимали штангу по десять раз. Через какое-то время я увидел, что у него снова проснулся интерес. Я предложил: «А почему бы тебе не попробовать самому?» Мальчишка согласился. Он почувствовал себя более уверенно, когда я положил на него один гриф, без блинов, и выполнил десять жимов. «Держи гриф, — сказал ему я. — Вот видишь, на самом деле ты сильный. Думаю, что сейчас ты справишься и с блинами». Я добавил блины, всего двадцать фунтов, и мальчишка не просто без труда выжал штангу десять раз, но и спросил у меня, можно ли увеличить вес. Я понял, что являюсь свидетелем чего-то необычного. Всего каких-нибудь двадцать минут назад мальчишка робел перед штангой, и вот теперь он уже был полностью уверен в себе. В следующие два дня я занимался с другими группами детей, пробуя разные упражнения, пока ученые не собрали всю необходимую информацию. В частности, было замечено, что силовые упражнения укрепляют уверенность в себе лучше, чем, скажем, футбол. В футболе хороший удар иногда получается, а иногда нет, но в силовых упражнениях, поднимая штангу с четырьмя блинами, ты можешь быть уверен в том, что и в следующий раз обязательно сможешь ее поднять. Эта предсказуемость помогала детям быстро обрести уверенность в себе.

Одним из последствий этой работы стало включение состязаний по силовому троеборью в программу Специальных олимпийских игр, которые в настоящее время привлекают больше участников, чем какой-либо другой вид спорта. Мы искали безопасные упражнения; иногда вследствие заболевания ребенок, например, плохо сохраняет равновесие, поэтому мы отказались от приседаний со штангой. В конце концов мы ограничились лишь тягой штанги, где ничего не может случиться, поскольку спортсмен просто тянет штангу за гриф вверх до тех пор, пока полностью не распрямляется, и жимом лежа на скамье, где всегда можно пригласить помощников, которые при необходимости подхватят штангу.

Одна из ученых пригласила меня на ужин к себе домой, и в ходе беседы Джекки спросила, какое у меня образование.

— Ну, я прослушал пять тысяч курсов, но диплома так и не получил, — ответил я, — поскольку все курсы разбросаны по трем разным колледжам.

— Знаете, у нас лучшая программа заочного обучения в стране, — сказала Джекки, — поэтому вы можете получить диплом у нас. Почему бы вам не прислать нам все свидетельства об окончании курсов?

Вернувшись домой, я последовал ее совету. В университете ознакомились с моими бумагами и прислали ответ, что до диплома мне недостает всего двух курсов: естественных наук и физкультуры. Я долго смеялся по поводу второго курса. Но мы решили заполнить эти пробелы.

Когда Бобби Зарем позвонил в начале августа и передал приглашение от настоящих Кеннеди, я едва не ответил отказом. Это было приглашение принять участие в теннисном турнире, посвященном памяти Роберта Кеннеди, в городке Форест-Хиллс, штат Нью-Йорк.

— Я не умею играть в теннис, — ответил я. Какой смысл заявляться на турнир, если не сможешь принять в нем участие? По той же причине я уже отказался от турнира по гольфу с участием знаменитостей.

— Ты непременно должен ехать, — настаивал Бобби. — Я с огромным трудом достал это приглашение. — Он объяснил, что мне страшно повезло, поскольку актер Джеймс Каан отказался в самую последнюю минуту. — Ты хотя бы подумай, договорились?

Это была дилемма из тех, которые обожал Ларри, поэтому я позвонил ему.

— Соглашайся, — решительно сказал он еще до того, как я успел договорить до конца. — Тебе просто нужен тренер. Почему бы тебе не обратиться к тому парню, который натаскал Брюса Дженнера? Брюса тоже туда приглашали, он прозанимался у этого парня всего год и победил.

Бобби перезвонил снова. На этот раз он передал трубку Этель Кеннеди, вдове Роберта Кеннеди. Это меня убедило.

Я сказал себе: «Не будь глупым. Нельзя отказывать Этель Кеннеди! И потом, разве ты не любишь новые ощущения?» К тому же все это делалось во имя великой цели. Поэтому я ответил, что принимаю приглашение, и стал ездить по три раза в неделю в Малибу, чтобы заниматься с той звездой тенниса, у которого учился Брюс Дженнер.

Турнир был назначен на 27 августа, поэтому у нас было всего три недели. Вначале мячи летали по всему корту, но в конце концов я научился отбивать их через сетку. К тому же я хорошо бегал, что очень пригодилось для быстрого перемещения по площадке. Когда я не занимался с тренером, Ларри и Крэг отрывались от работы и перекидывали мяч со мной. Они хотели, чтобы я выглядел достойно среди всех знаменитостей, которые соберутся на турнире.

Для меня это было новым ощущением — заниматься тем, в чем у меня не было никакой надежды победить. Я даже не обижался, когда надо мной смеялись — я ждал этого. Но я хотел не ударить в грязь лицом. Кроме того, это было нужно для пользы дела.

Глава 12

Девушка мечты

В пятницу, 26 августа 1977 года я прилетел в Нью-Йорк для участия в теннисном турнире, посвященном памяти Роберта Кеннеди. Прием проходил в Радужном зале наверху здания телекомпании Эн-би-си в Рокфеллеровском центре. Войдя в зал, я первым делом встретил Тома Брокоу с бокалом в руке. Я знал его по Лос-Анджелесу, где он был ведущим вечернего выпуска новостей на канале Эн-би-си, до того как его отправили освещать происходящее в Белом доме. Том был другом семьи Кеннеди. В последнее время он стал крупной фигурой в службе новостей.

— Привет, Арнольд, — сказал Том. — Как поживаешь? Вот, познакомься с Этель, она сегодня хозяйка.

Этель Кеннеди наградила меня широкой улыбкой.

— Как замечательно, что вы здесь! Рада с вами познакомиться. Я столько о вас читала. Спасибо за то, что пришли к нам на помощь. Мы собираем средства на… — Она рассказала про благотворительные цели, на которые пойдут средства, вырученные на турнире. Затем Этель добавила: — О, познакомьтесь с Тедди.

Эдвард Кеннеди, сенатор от штата Массачусетс, стоял рядом с бокалом в руке. Он подошел, пожал мне руку и спросил:

— Вы здесь один?

— Точно.

— Ну, тогда у меня есть для вас подходящая девушка. Вы должны познакомиться с Марией. Где Мария? Ребята, разыщите мне Марию!

К нам подошла Мария Шрайвер. На ней было красивое платье, вечернее и в то же время достаточно простое. Судя по всему, она наслаждалась происходящим. Мария была очень веселой и любила смеяться. Чуть позже меня представили Юнис Кеннеди Шрайвер, матери Марии. Первым делом я брякнул: «У вашей дочери потрясающая попка». Мне всегда нравилось шокировать людей своими заявлениями, однако Юнис даже глазом не моргнула. «Это очень мило», — только и сказала она.

Мария пригласила меня сесть за ужином рядом с ней. Потом мы танцевали. «Ого! — подумал я. — Эта девчонка как раз в моем стиле». Не то чтобы я влюбился, поскольку совсем ее не знал. Но я видел, что Мария полна радости, что у нее хороший характер, у нее длинные черные волосы, и из нее бьет ключом позитивная энергия, и поэтому мне захотелось быть рядом с ней.

Инструкции на следующее утро гласили: «Оставьте вещи и все ценное в номере. Переоденьтесь в одежду для тенниса и к девяти часам спуститесь вниз». Автобус отвез нас в Вестсайдский теннисный клуб в Форест-Хиллс. Там мы устроились на лужайке, выполнявшей роль гостиной на природе, где мы болтали, шутили, смеялись. Я встретил всех, включая вице-президента Уолтера Мондейла, комика Билла Косби, певца Энди Уильямса и певицу Дайану Росс, звезд тенниса Илие Настасе и Рене Ришар, бывшего ведущего «Вечернего шоу» Джека Паара и Пеле. Тем временем на двух центральных кортах клуба проходили теннисные матчи. Это не был спортивный турнир в прямом смысле слова; когда кого-нибудь вызывали, этот человек выходил на корт, однако главным была благотворительность, а не стремление победить. Все это время Кэролайн Кеннеди и Мария расхаживали по лужайке, обе с фотоаппаратами, фотографируя всех присутствующих. Много раз они сняли и меня.

Тот, кто составлял пары, определенно обладал чувством юмора. Моим партнером стал Рози Гриэр, бывшая звезда американского футбола шести футов пяти дюймов роста и трехсот фунтов веса. К счастью, в теннис он играл лишь немногим лучше меня. Нашими соперниками были двое десятилетних ребятишек. Какое-то время мы перебрасывали мяч через сетку, а затем, когда проиграли очко, сорвали с себя тенниски и пригрозили ребятишкам расправой. Это вызвало всеобщий смех, на что и рассчитывала Этель. Люди жертвовали большие деньги, платили только за то, чтобы целый день наблюдать за матчами, поэтому они заслужили хорошее представление. В какой-то момент я представил Пеле, получавшего награду, затем он представил меня. На сцену поднялся Бобби Кеннеди-младший, который поздравил всех участников и продолжил раздавать призы. Вечером, когда турнир уже близился к завершению, Кэролайн и Мария подошли ко мне и спросили:

— Чем вы собираетесь заниматься потом?

— Даже не знаю. Наверное, вернусь домой в Лос-Анджелес.

— Как насчет того, чтобы отправиться в Хайянис-Порт?

Я знал, что это какое-то местечко к северу от Нью-Йорка, но не знал, где именно.

— И как туда добраться?

— Самолетом.

— Перелет долгий?

— Где-то часа полтора. Но у нас есть собственный самолет, так что ни о чем не беспокойтесь.

Затем мы отправились в ресторан ужинать, и там Кэролайн и Мария продолжили на меня давить.

— Вы обязательно должны отправиться в Хайянис-Порт.

Оглядываясь назад, я догадываюсь, что, скорее всего, произошло. Мария и Кэролайн подумали: «Вот было бы смешно затащить Арнольда в Хайянис-Порт!» Такое у них было чувство юмора. «Геркулес в Хайянис-Порте! Вот это будет зрелище!» Кэролайн знала меня по визиту в Гарвардский университет в начале года. Не могу сказать, она ли подбивала Марию. Но, несомненно, девушки поделились своими планами с братьями. И теперь у них была четкая цель.

Я никак не мог решить, сто́ит ли мне ехать. Все казалось слишком уж сложным. К тому же, у меня не было с собой денег, и вообще ничего, кроме формы для тенниса и ракетки, которую мне дали.

— Не беспокойтесь о том, что ваша одежда осталась в гостинице, — сказала Мария, словно прочитав мои мысли. — Фонд все равно оплатил номер до завтрашнего вечера. К этому времени вы вернетесь, и тогда сможете собраться и лететь домой. Ну а сейчас отправляйтесь с нами. Чем мы занимаемся, чтобы вы знали… вы катаетесь на водных лыжах?

— Да, я кое-как умею кататься на водных лыжах. На одной лыже у меня не получается подняться из воды, но на двух я поднимаюсь.

— Вы плаваете?

— Да, да. Плаваю я с огромным удовольствием.

— Очень хорошо, поскольку мы ходим под парусом и по очереди катаемся на лыжах за яхтой, а затем отправляемся на остров Эгг-Айленд. Мы замечательно проводим время! Мы все время будем на воде, так что вам ничего не понадобится. Теннисные шорты у вас уже есть, а мой брат Бобби в случае чего одолжит вам еще одни шорты, или рубашку, или что вам понадобится.

— У меня при себе нет денег, ни цента.

— Вы остано́витесь у нас! Никакие деньги вам не понадобятся.

Сначала самолет улетел со «взрослыми»: Этель, Тедди и остальные из их поколения. Затем в девять часов полетели я и сестры. Помню, приземлились мы что-то около половины одиннадцатого и сразу же отправились в большой особняк в Хайянис-Порт. Мария начала рисоваться передо мною.

— Идемте купаться! — предложила она.

— Что вы хотите сказать — купаться?

— Ночь чудесная! Пошли купаться.

И мы пошли купаться. Мы поплыли к яхте, стоявшей довольно далеко от берега. Мария плавала как рыба. Мы забрались на борт, немного отдышались и поплыли обратно.

Все это было частью испытания. Сестры постоянно затаскивали в поместье Кеннеди разных людей и испытывали их. Прикалывались над ними. Разумеется, я этого не знал.

Наконец мы легли спать. Бобби отдал мне свою спальню, прямо по соседству со спальней Марии. На следующее утро меня разбудил громкий шум. «Всем одеваться! Всем одеваться! Встречаемся в церкви. Бабушка приходит в церковь. Мессу будут служить для нее!» Все бегали по дому, отбирая друг у друга одежду.

Внезапно до меня дошло, что, кроме теннисной формы, у меня ничего нет.

— Мне нечего надеть, — сказал я.

— Ну, вот, возьмите рубашку Бобби, — сказали сестры.

Выглядела рубашка не слишком многообещающей: Бобби весил сто семьдесят фунтов, а во мне было двести тридцать. Рубашка затрещала по швам; пуговицы были готовы вот-вот оторваться. У меня не было подходящей одежды, а мы отправлялись в церковь, где нас ждала Роза Кеннеди. Бобби попробовал одолжить мне брюки, но они оказались слишком малы, я не смог натянуть их выше бедер. Поэтому я отправился в церковь в шортах, словно маленький мальчик. Мне было бесконечно стыдно — на что, конечно, все и было рассчитано. Сестры покатывались со смеху. «Это же просто умора! Вы только посмотрите на его штаны! Посмотрите на его рубашку!»

Потом мы вернулись домой завтракать. У меня появилась возможность хоть чуточку прийти в себя. Поместье Кеннеди было заполнено россыпью белых двухэтажных домиков, стоящих на просторной лужайке вдоль воды, очень живописных. У Розы Кеннеди был отдельный домик, как и у каждого из ее детей. Меня поселили в домике Шрайверов, поскольку Мария и Кэролайн договорились, что в первую очередь я буду гостем Марии.

В течение дня взрослые собирались в том или другом домике на завтрак, обед, коктейли и так далее. Представление о том, что выходная одежда мне не понадобится, оказалось насквозь ложным, поскольку все мужчины приходили на коктейль в белых брюках и спортивных пиджаках — и только я один был в шортах. Мария и Кэролайн всем меня представляли, а я держался как мог.

Роза Кеннеди пришла специально, чтобы познакомиться со мной. Ей было очень любопытно посмотреть на этого парня из мира мышц, и она засыпала меня вопросами о тренировках. «Наши ребята почти не занимаются спортом, и меня это беспокоит. Вы не могли бы прямо сейчас показать нам несколько упражнений? И мне самой тоже кое-что нужно, для живота». В то время ей было уже под девяносто. Вскоре под моим руководством внуки и кое-кто из родителей уже выполняли наклоны и поднимали ноги. Все покатывались со смеху.

Однако мне еще предстояло во многом разобраться. Для чего нужно это поместье? Зачем здесь столько домиков, тесно составленных? Было очень любопытно смотреть, как Кеннеди ходят друг к другу в гости. «Сегодня коктейль-вечеринка у Тедди, затем мы ужинаем у Пэт, а завтра завтракать будем с Юнис и Сарджем», и так далее.

Сестры постоянно спорили между собой, желая испытать, насколько я компанейский парень: например, они таскали меня на тросе за яхтой. Однако в присутствии Джо Кеннеди-второго, старейшины, они вели себя очень любезно. Когда все собрались играть в упрощенный вариант американского футбола на лужайке перед домом бабушки, Джо спросил у меня:

— А вы играете?

— Понятия не имею, что это за игра.

— Вчера я обратил внимание на то, что вы представляли Пеле так, как будто хорошо его знаете, так что, наверное, в европейском футболе вы разбираетесь.

— Да.

И вот в тот день Джо заставил всех играть в европейский футбол. Подобные маленькие любезности никогда не забываются. За Джо, первенцем Роберта Кеннеди, сложилась репутация человека крутого и резкого, у которого нередко случались приступы ярости, сопровождающиеся громким криком. Однако в тот день я увидел также обаяние и понимание. Джо хотел знать, чем я занимаюсь, как тренируюсь, какая это страна Австрия, откуда я приехал. Нашему сближению способствовало то, что мы с ним оказались почти ровесники — он был всего на пять лет моложе меня. Когда человек проявляет по отношению ко мне такое внимание, я до конца своих дней готов сделать для него все, что угодно.

Когда уже начинало смеркаться, мы с Марией отправились на прогулку вместе с ее бабушкой. Роза задавала внучке вопросы по грамматике, проверяя, какой уровень образования дает колледж. «Как правильно сказать, так-то и так-то мне, или так-то и так-то меня?» Затем она перешла на немецкий и заговорила со мной, объяснив, что в юности обучалась в Голландии в монастырской школе. Продемонстрировав свободное знание языка, Роза поговорила о Бетховене, Бахе и Моцарте, поведала, что очень любит оперы и симфоническую музыку, добавив, что всю свою жизнь играет на фортепиано. Мне было очень интересно так близко познакомиться с главою семейства Кеннеди, о которой я столько слышал и читал, — близко прикоснуться к самой истории.

Вечером мне нужно было отправляться в обратный путь. Мария отвезла меня в аэропорт, и мы уже стояли, болтая, у билетных касс, как вдруг я вспомнил, что у меня совсем нет денег. Марии пришлось выписать чек, чтобы я смог оплатить билет. Я был вынужден одалживать деньги у двадцатиоднолетней девушки, и от стыда моя температура взлетела градусов на сто. Я всегда стремился зарабатывать достаточно сам, чтобы не брать в долг и не просить подаяния. Вернувшись в Лос-Анджелес, я первым делом сказал Ронде: «Немедленно выпиши чек на шестьдесят долларов и отошли его Марии, потому что мне пришлось брать у нее взаймы. Я должен как можно быстрее вернуть ей деньги». Я выслал чек, добавив записку со словами благодарности.

Мы с Марией не общались до самого Дня всех святых. В это время у меня как раз началось турне по продвижению моей новой книги «Арнольд: становление культуриста», объединившей мои мемуары и введение в силовые упражнения. В работе над этой книгой, которой я занялся после ухода из большого спорта, мне помог писатель и фотограф Дуглас Кент Холл. Общее руководство осуществлял редактор Дэн Грин из издательства «Саймон и Шустер», сам страстный поклонник культуризма. Когда я встретился с ним, чтобы обсудить план рекламной кампании, он был полон энтузиазма.

— Эта книга будет пользоваться успехом, — сказал он. — Она станет бестселлером, как и «Качая железо».

— Не станет, если наша рекламная кампания будет такой жидкой, — возразил я. В плане, предложенном Грином, значилось только посещение полудюжины крупнейших городов.

— Никто не будет покупать книгу, если мы не расскажем всем о ее существовании, — продолжал я. — В противном случае, как люди о ней узнают? Если вы хотите, чтобы объем продаж взлетел до небес, нельзя ограничиваться шестью городами. Я должен объехать тридцать городов, и за тридцать дней.

— Тридцать городов за тридцать дней! Это же безумие!

— Успокойтесь, — настаивал я. — Мы проедемся по городам, куда знаменитости никогда не заглядывают, и так нам удастся сэкономить время, поскольку мы сможем устраивать презентации утром.

— Да, вы правы, — согласился Грин.

Я напомнил ему, что «Качая железо» была обязана успехом широкой рекламной кампании, а также тому, что мы продавали книгу в необычных местах, таких как магазины спортивных товаров.

Как правило, в Вашингтоне презентации книг о спорте не устраиваются. Однако книгу «Качая железо» я там представлял, поэтому имело смысл вернуться туда и пригласить тех же самых журналистов. А поскольку Мария жила в округе Колумбия, было совершенно естественно связаться с нею. Я позвонил заранее, и она с воодушевлением предложила мне показать город. Я приехал в Вашингтон поздно, в восемь или девять часов вечера в День всех святых. Мария встретила меня, одетая в костюм цыганки, и повезла показывать мне бары и рестораны, в которых работала, пока училась в колледже, — она только что окончила Джорджтаунский университет. В своем наряде она выглядела настоящей цыганкой — пестрое платье, браслеты, большие серьги, густая копна роскошных черных волос. Мы замечательно провели время до часу ночи, когда Мария наконец отправилась домой. На следующее утро я встретился с журналистами, после чего продолжил свое турне.

Неделю спустя, 6 ноября, я прислал Марии цветы по случаю ее дня рождения, чего до тех пор еще никогда не делал. Я влюбился в Марию, и как раз незадолго до этого узнал, что можно заказывать цветы по телефону, — для меня это был новый способ выражать свои чувства, вроде американского обычая присылать благодарственные открытки. Так или иначе, Мария очень обрадовалась.

Возвратившись из Европы, я тотчас же продолжил рекламное турне по продвижению книги. Оно привело меня в Детройт, где мне предстояло появиться в торговом центре. Я позвонил Марии и сказал: «Слушай, если хочешь, приезжай ко мне, у меня здесь есть замечательные друзья, и мы куда-нибудь выберемся». Мои друзья, супруги Зурковски, были совладельцами крупнейшей в стране сети спортивных центров «Здоровье и теннис», в которую входило свыше ста тренажерных залов по всей Америке. Мария согласилась приехать. Для меня это стало красноречивым свидетельством того, что она не прочь завязать со мной более прочные отношения. До того Мария встречалась с одним однокурсником из колледжа, но пламя этой свечи, судя по всему, угасало, и я решил, что она готова двинуться дальше.

Что касается меня самого, я не могу сказать, о чем думал, когда звонил Марии. Мы с ней так хорошо провели вместе время на День всех святых, что я снова хотел ее увидеть. А поскольку она жила на Восточном побережье, я рассудил, что Детройт находится совсем рядом. Я еще не был готов завязывать серьезные отношения, особенно между Западным и Восточным побережьями. Мария говорила о том, чтобы пойти учиться на телевизионного редактора в Филадельфии. «Об этом не может быть и речи, — думал я. — Мотаться между Филадельфией и Лос-Анджелесом — это чересчур сложно».

Однако потихоньку все развивалось именно в это — в отношения между Западным и Восточным побережьями. Пока что еще не было разговоров о том, можно ли официально объявлять о нашей связи и встречаемся ли мы с кем-нибудь другим. Скорее, все было на уровне: «Давай встречаться, когда будет такая возможность». Но мне было приятно, что у Марии такие честолюбивые устремления и она хочет стать фигурой в телевизионных новостях. Я тоже делился с нею своими планами. «Когда-нибудь я заработаю миллион долларов за один фильм», — говорил я, потому что столько получали самые высокооплачиваемые актеры, такие как Чарльз Бронсон, Уоррен Битти и Марлон Брандо. Я должен был стать одним из них. Я признался Марии, что хочу стать ведущим актером и добиться в кино такого же успеха, какого добился в культуризме.

Голливудское сообщество обратило на меня внимание после «Оставайся голодным», «Качая железо» и «Улиц Сан-Франциско». Но никто не знал, что со мною делать. Руководители киностудий вечно заняты какими-то проектами, ни один из них не сядет и не скажет: «Господи, а как быть с этим парнем? У него есть тело, у него есть внешность. У него есть характер. Он умеет играть. Но для обычной роли он не подходит, так что же нам делать?»

Мне нужно было связаться с независимым продюсером. К счастью, один такой сам меня нашел: Эд Прессмен, который уже снял «Пустоши» вместе со сценаристом и режиссером Теренсом Маликом, а теперь работал над «Райской аллеей» со Сталлоне в главной роли. Это был коротышка из Нью-Йорка, похожий на профессора, изящный, одетый с иголочки. Его отец основал компанию по производству игрушек, а сам он защитил диссертацию в Стэнфордском университете. Мечтой Эда было воплотить на экране героя бульварных романов тридцатых годов, воина-варвара по имени Конан. Вместе со своим партнером они целых два года бились над правами на экранизацию, и когда все наконец было готово, они увидели нередактированный вариант «Качая железо». Оба тотчас же решили, что я идеально подхожу на роль Конана.

У Эда не было даже сценария. Он просто вручил мне кипу комиксов, чтобы я получил хоть какое-то представление о том, что он замыслил. До тех пор я ни разу не слышал о Конане, но, как выяснилось, в молодежной среде существовал целый культ этого героя. Начиная с конца шестидесятых, наблюдалось возрождение Конана. Появились новые романы об этом герое, издательство «Марвел» выпустило о нем серию комиксов. Для меня все это означало, что если Конан появится на экране, у него уже сразу же будет много готовых поклонников.

Эд замыслил не просто один фильм, но целую торговую марку, вроде Тарзана или Джеймса Бонда, выпускающую по новому фильму раз в два года. Не помню точно, как Эд это изложил, потому что выражался он крайне сдержанно, но он был очень настойчив. Эд объяснил, что для того, чтобы заручиться поддержкой студии, ему необходимо полностью связать меня контрактом. Тогда я уже не смогу соглашаться на другие роли настоящих мужчин — вроде, скажем, еще одного Геркулеса, — и я должен буду быть готов сниматься в продолжениях. Всего лишь взглянув на обложки комиксов, я понял, что хочу получить эту роль. Художник Фрэнк Фразетта изображал Конана стоящим на груде поверженных врагов, торжествующе поднявшим боевой топор, с прекрасной принцессой у его ног, или несущимся на коне на полчища объятых ужасом недругов. Осенью 1977 года мы заключили соглашение о том, что я снимусь в главной роли в фильме «Конан-варвар» и четырех продолжениях. Все гонорары были четко прописаны: 250 000 долларов за первый фильм, миллион за следующий, два миллиона за следующий и так далее, плюс пять процентов от прибыли. Все пять фильмов должны были принести за десять лет больше десяти миллионов долларов. Я подумал: «Фантастика! Я перевыполню свой план!»

Известие о сделке быстро распространилось по Голливуду. Его подхватили средства информации, связанные с кино, так что когда я прогуливался по Родео-драйв, владельцы магазинов выходили на улицу, приглашая меня заглянуть к ним. Даже несмотря на то, что оставалось еще слишком много «если», подписание контракта укрепило мою уверенность в том, что я обязательно войду в число тех актеров, кто получает по миллиону долларов за фильм. Поэтому когда я говорил Марии о своей мечте, я уже чувствовал, что мечта эта начинает сбываться.

Я не задумывался над тем, что это потребует нескольких лет; впрочем, я особо не торопился. Получив права и связав контрактом исполнителя главной роли, Эд теперь должен был найти режиссера и достать деньги на съемку первого фильма. Джон Милиус был бы рад взяться за эту работу, поскольку ему была по сердцу смесь мифологии и торжества мужской силы, которой были пронизаны книги о Конане. Однако он в то время был занят съемками фильма «Большая среда» с участием Гэри Бьюзи. Поэтому Эд продолжал искать режиссера. С финансированием ему повезло больше. Компания «Парамаунт пикчерс» согласилась выделить два с половиной миллиона долларов в качестве первого взноса при условии, что Эд привлечет к работе над сценарием человека с именем.

Вот как я познакомился с Оливером Стоуном. В тот момент он считался восходящей звездой. Стоун только что закончил сценарий фильма «Полуночный экспресс», основанный на реальных событиях: молодого американца арестовывают в Турции за попытку контрабандного вывоза гашиша, приговаривают к пожизненному заключению и отправляют в турецкую тюрьму, где царят жестокие нравы. Впоследствии за этот сценарий Оливер получил своего первого «Оскара». «Конан» пришелся ему по душе, поскольку это был мифологический эпос, обладающий потенциалом стать торговой маркой, — и еще немаловажную роль сыграло то, что «Парамаунт» была готова платить деньги.

Весь следующий год мы с Оливером встречались всякий раз, когда я приезжал в Лос-Анджелес. Это был сумасшедший человек, очень умный и общительный. Он считал себя великим писателем, и это грело мне душу, потому что он был так же уверен в себе, как и я сам. Мы с ним относились друг к другу с большим уважением, даже несмотря на то, что в политике Оливер придерживался левых взглядов, а я — правых. В свое время он служил в армии и воевал во Вьетнаме; теперь Стоун был решительным противником государственного устройства и гневно осуждал правительство, Голливуд и войну.

Оливер заставлял меня читать вслух комиксы и отрывки из романов, чтобы получить представление о том, как я произношу диалоги и что в моем голосе звучит хорошо, а что — плохо. Он садился на диван и закрывал глаза, а я читал абзацы вроде: «Вот пришел Конан-киммериец, с черными как смоль волосами и угрюмым взглядом, сжимая в руке меч. Он грабит и разоряет, беспощадно расправляясь с врагами, он велик в радости и велик в печали. Он попирает своей обутой в сандалию ногой украшенные драгоценными каменьями троны».

Эд поощрял Оливера мыслить масштабно — он рассчитывал получить финансирование в размере пятнадцати миллионов долларов, что вдвое превосходило бюджет среднего фильма, — и Оливер дал волю своей фантазии. Он превратил сюжет в то, что Милиус впоследствии назвал «лихорадочным бредом, накачанным галлюциногенами». Время действия было перенесено из далекого прошлого в будущее, каким оно стало после крушения цивилизации. Оливер замыслил четырехчасовую сагу, описывающую то, как силы Тьмы угрожают Земле, а Конан должен собрать войско, чтобы восстановить царство принцессы, сразившись в решающей битве с десятью тысячами мутантов. Его воображение рисовало самые невероятные образы, такие как Древо скорби, огромное хищное растение, которое хватает товарищей Конана, когда те прислоняются к нему, и заточает их в подземном мире — аду деревьев. В сценарии также фигурировали многоголовый пес, гарпия, маленькие твари, похожие на летучих мышей, и многое другое.

К началу следующего лета сценарий потихоньку приобретал очертания, однако до сих пор все еще оставалось неясно, чем все это закончится. Для того, чтобы воплотить на экране все замыслы Оливера, требовалось целое состояние — не пятнадцать, а все семьдесят миллионов долларов. Но даже несмотря на то, что после того, как в 1977 году «Звездные войны» побили все рекорды кассовых сборов, киностудии жадно искали эпосы, это было уже чересчур, и «Парамаунт» несколько поостыла. Эд занимался Конаном уже четыре года, и теперь они с партнером были по уши в долгах.

Эд решил испробовать новый подход: выжидательное созерцание в духе дзен-буддизма. Контракт у меня был, и я знал, что разработка масштабных проектов может отнять много времени. Я сказал себе, что никуда не тороплюсь. Задержки в этом ремесле неизбежны. Я просто хотел мудро распорядиться вынужденным простоем, чтобы когда наконец настанет день съемок, я был бы готов.

Эд согласился с тем, что я должен набираться опыта игры перед камерой. Я снялся в роли второго плана в комедийном вестерне «Негодяй» с участием Кирка Дугласа и Энн-Маргрет. Моего героя звали Красивый незнакомец, и все остальное в этом фильме было таким же убогим. Вышедший на экраны в 1979 году, фильм с треском провалился, и мне оставалось утешаться только тем, что я приобрел навыки езды верхом. Также я снялся вместе с Лони Андерсон в телевизионном фильме «История Джейн Мансфилд», сыграв роль второго мужа Мансфилд, чемпиона по культуризму пятидесятых годов Мики Харгитея. Роли эти не были главными, они не требовали от меня особых усилий, но, с другой стороны, подготовили меня к настоящему делу, роли Конана в фильме, который предназначался для мирового проката и имел за собой двадцать миллионов долларов.

Параллельно я продолжал заниматься бизнесом. Я по-прежнему вел все дела, связанные с культуризмом, и участвовал в организации чемпионата в Коламбусе, штат Огайо, которому со временем суждено было превратиться в первенство «Арнольд классик». Каждый год нам с Джимом Лоримером удавалось учреждать денежные призы, и популярность и престиж состязаний неуклонно росли. Тем временем ситуация на рынке недвижимости оставалась такой благоприятной, что не воспользоваться ею было нельзя. В Южной Калифорнии рост стоимости на недвижимость почти вдвое опережал темпы инфляции. Вложив 100 000 долларов, можно было купить что-нибудь ценой в миллион, а в следующем году это стоило уже 1 200 000 долларов, что давало двести процентов дохода на вложенные средства. Это было самое настоящее безумие. Мы с Элом Эрингером продали наше здание на Мейн-стрит и выкупили в Санта-Монике целый квартал под застройку, и еще один в Денвере. Свой дом на двенадцать квартир я обменял на новый, на тридцать квартир. К тому времени как в 1981 году президентом стал Рональд Рейган и экономический рост замедлился, я уже осуществил еще одну мечту иммигранта. Я заработал свой первый миллион.

Конан-варвар до сих пор оставался бы лишь героем комиксов, если бы в 1979 году на сцену снова не вышел Джон Милиус. Он взял сюжет, написанный Оливером Стоуном, обрезал его наполовину и переписал оставшуюся часть так, чтобы уменьшить стоимость, — однако бюджет все равно составил 17 миллионов долларов. Что было еще лучше для Эда Прессмена, так это то, что у Милиуса имелся доступ к деньгам. По условиям контракта, свой следующий фильм он должен был сделать для Дино Де Лаурентиса, обожавшего фэнтези. В конце осени того года Дино и Эд заключили сделку, в соответствии с которой Дино по сути дела выкупил проект у Эда. Связи Дино помогли привлечь крупных игроков, и компания «Юниверсал пикчерс» согласилась заняться прокатом «Конана» в Соединенных Штатах.

Совершенно внезапно — бах! — дело двинулось полным ходом.

Однако то, что было хорошо для Конана-воина, еще необязательно было хорошо для меня. Де Лаурентис все еще терпеть меня не мог после нашей первой встречи. Несмотря на то что у меня был контракт, он мечтал от меня избавиться.

— Не нравится мне этот Шварценеггер, — заявил он Милиусу. — Он нацист.

К счастью, Джон уже решил для себя, что я идеально подхожу на роль. «Нет, Дино, — возразил он, — в нашей команде только один нацист, и это я. Это я нацист!» Разумеется, Милиус не был нацистом. Он просто хотел шокировать Дино, и ему нравилось произносить вызывающие высказывания. В течение всей работы над фильмом Милиус обшаривал антикварные магазины в поисках маленьких оловянных статуэток Муссолини, Гитлера, Сталина и Франциско Франко, которые он ставил на стол Дино.

Следующим шагом Дино явилось то, что он направил ко мне своего юриста. Его фамилия была Сайдуотер, и мой агент Ларри в шутку прозвал его Сайдуиндером[14]. Юрист объявил:

— Дино не хочет платить вам пять процентов, как это прописано в контракте. Он хочет оставить вас без процентов.

— Забирайте проценты, — сказал я. — Я не в том положении, чтобы спорить.

— Все пять? — изумленно ахнул юрист.

Он ожидал встретить с моей стороны сопротивление, и его поразило, что я так легко сдался. Если фильм будет иметь успех, каждая эта маленькая циферка обернется многими тысячами долларов.

— Забирайте проценты, — повторил я. — Все до одного.

Я рассуждал: «Можете забрать все проценты и даже сверх того, потому что я делаю это фильм не ради них». Я прекрасно понимал действительность. Ситуация была кривобокой. У Дино были деньги, мне была нужна карьера, поэтому спорить было бесполезно. Все обуславливалось спросом и предложением. «Но, — при этом думал я, — настанет день, когда ситуация изменится и Дино придется заплатить за все».

Познакомившись ближе с Джоном Милиусом, я узнал, что этот человек ко всему относился серьезно. Похожий на медведя, с черными вьющимися волосами и бородой, с неизменной сигарой в зубах, верхом на «Харли-Дэвидсоне», Милиус был просто одержим историей. Он обладал поистине энциклопедическими познаниями обо всех крупных сражениях и оружии, начиная со времен древних египтян, греков и римлян, и до наших дней. Джон со знанием дела говорил о викингах, монголах, пиратах всех эпох, самураях, средневековых рыцарях и лучниках. Он знал калибры всех патронов, применявшихся во Второй мировой войне, и то, какой пистолет носил при себе Гитлер. Ему не нужно было рыться в справочниках; все уже и так было у него в голове.

Джон любил называть себя дзен-фашистом и похвалялся, что его политические взгляды настолько ультраправые, что по сравнению с ними бледнеет даже Республиканская партия. В Голливуде кое-кто считал его больным. Однако он был таким замечательным писателем, что даже либералы приглашали его помочь в работе над сценариями, как это сделал Уоррен Битти с фильмом «Красные». Никто не умел лучше него создавать образы мужественных героев. Великолепным примером его творчества является монолог из «Челюстей», когда герой Роберта Шоу капитан Куинт вспоминает потопление американского крейсера «Индианаполис» во время Второй мировой войны, после того как он доставил атомную бомбу, которая впоследствии была сброшена на Хиросиму. Спасателям потребовалось пять дней, чтобы прибыть на место гибели, — для большинства членов команды было уже слишком поздно. Речь Куинта заканчивается словами: «Итак, тысяча сто человек оказались в воде. Триста шестнадцать из них были спасены, остальных забрали акулы, 29 июня 1945 года. Но бомбу мы доставили».

Милиус также был автором канонической фразы Роберта Дьювелла в «Апокалипсисе сегодня»: «Я люблю запах напалма по утрам… Он пахнет… победой». И, конечно, слов из «Конана», уже ставших моими любимыми, когда варвар в ответ на вопрос: «Что лучшее в жизни?» отвечает: «Сокрушать врагов, видеть, как они бегут прочь, и слышать причитания их женщин».

Мне доставляло удовольствие общение с человеком, полностью преданному образу настоящего мужчины, идеалу Тедди Рузвельта. Мне нравилось входить в этот образ и покидать его. Я был актером, а в следующую минуту уже становился пляжным повесой, затем бизнесменом, чемпионом по культуризму, потом Ромео, что бы это ни означало, — однако Милиус в этом отношении был начисто лишен гибкости. На письменном столе у него в кабинете всегда лежали пистолеты, мечи, ножи. Он готов был всем показывать свои ружья: британской фирмы «Пердис», подогнанные на заказ, с особой гравировкой, каждое из которых требовало нескольких месяцев кропотливой работы и стоило десятки тысяч долларов. Милиус баловал себя новым ружьем после выхода каждого следующего фильма. Ружье являлось непременной частью контракта. Если Джон завершал съемки вовремя, он автоматически получал новое «Пердис».

Милиус прекрасно знал мир и обожал делиться своими познаниями с каждым, кто был готов его слушать. Он хватал меч и говорил: «Потрогайте этот меч. Прочувствуйте его вес. Вот в чем заключалось отличие между английскими и французскими мечами. Французские всегда были легче…» И он продолжал в том же духе. Или смотрел на какую-нибудь актрису и говорил: «Да, она красивая, но недостаточно эротична для эпохи Конана. Не думаю, что тогда были такие огромные груди. И посмотрите, как широко расставлены у нее глаза, какой формы у нее нос и губы. Это не египетские губы».

Милиус сразу же заставил меня просмотреть все те фильмы, которые считал важными для моей подготовки. Он ставил классический японский фильм 1954 года «Семь самураев» и говорил: «Внимательно посмотри на Тосиро Мифуне. Обратил внимание на то, как он вытирает рот, как говорит, как хватает женщин? Во всем есть стиль, все чуточку преувеличено, во всем сквозит озорство. Вот таким должен быть Конан». Милиус также заставлял меня обращать внимание на фехтование, потому что «кэндзюцу» являлось составной частью самых разных видов единоборств, которые он собирался вплести во вселенную Конана: сценарий требовал целого арсенала мечей, топоров, копий, ножей и доспехов самых разных эпох.

Милиус стал присылать ко мне специалистов, которые должны были обучить меня основам боевых искусств, оружейников, каскадеров, учителей верховой езды. На протяжении трех месяцев я по два часа в день фехтовал на мечах. В отличие от самурайского меча, очень легкого и очень острого, которым можно отсекать головы и конечности и разрубать тела пополам, рыцарский меч тяжелый и обоюдоострый. Он предназначен для того, чтобы наносить мощные удары, которые рано или поздно пробьют доспехи и достигнут живой плоти. Мне предстояло узнать, какие части тела являются наиболее уязвимыми, и научиться наносить удары мечом, не говоря о том, чтобы научиться держаться на ногах, промахнувшись. Момент инерции одиннадцатифунтового меча может заставить фехтовальщика потерять равновесие, подобно мощной отдаче крупнокалиберного оружия, поэтому нужно предвидеть это и направлять инерцию в нужную сторону, чтобы тотчас же возвращаться с новым ударом.

Следующим был тренер по кэндзюцу, а потом — специалист по бразильскому боевому искусству, сочетающему удары кулаками и борьбу, все виды бросков, удары локтем и болевые захваты. Каскадеры учили меня лазать, падать и гасить энергию, откатываясь в сторону, и прыгать с высоты пятнадцать футов на маты. Сам Милиус был занят монтажом и редактированием «Большой среды», но он всегда находил время, чтобы заглянуть и оценить мой прогресс, а также снять меня на видеокамеру.

Занятия отнимали столько времени и сил, что их можно было сравнить с подготовкой к первенству по культуризму. Я полностью отдавался им. Мне казалось, что моя безумная мечта о карьере в кино наконец обрела четкие очертания. Этот образ постоянно присутствовал, но расплывчатый, затянутый дымкой: я не видел, в каком направлении идти, не представлял себе, как и где произойдет решающий прорыв. Но приглашение на роль Конана было сравнимо с первой победой на международных соревнованиях по культуризму. До тех пор я только мог наблюдать за своим прогрессом в зеркале, мог видеть, как медленно нарастают мышцы, однако на самом деле я не знал, как выгляжу на фоне соперников. Затем, завоевав титул Мистер Вселенная, я подумал: «Господи, нас же судила международная бригада, я состязался с ребятами, чьи фотографии видел в журналах, и я победил! Я добьюсь успеха».

Теперь на мою карьеру уже сделали ставки некоторые ведущие голливудские игроки. Дино предоставил мне возможность проявить себя в кино — отчасти это было сравнимо с тем, что сделал для меня Джо Уайдер в культуризме. И теперь у меня был контракт с «Юниверсал пикчерс», ведущей киностудией, которая выпустила в мировой прокат такие суперхиты, как «Охотник на оленей» и «Челюсти». Сейчас студия работала над фильмом «Инопланетянин» об очаровательном пришельце, застрявшем на Земле. Возглавляли «Юниверсал» Лью Вассерман и Сид Шейнберг, легендарные личности, творцы звезд.

Мой инструктор по трюкам, ветеран Голливуда, обладавший проницательной наблюдательностью, сразу же указал на это. «Дружище, как же тебе повезло, — сказал он. — Ты хоть понимаешь, что теперь стал частью голливудской машины? Ты знаешь, сколько денег будет на тебя потрачено? Только на одного тебя? Двадцать миллионов на фильм — двадцать миллионов! — и ты снимешься в заглавной роли. Вся эта машина будет работать на тебя. Ты станешь великим».

Я подумал о тех, кто приехал в Голливуд и в ожидании возможности попасть на кинопробу едва сводил концы с концами, работая официантами и уборщицами. Я встречал таких на курсах актерского мастерства и нередко слышал: «Мне снова отказали. Не знаю, что делать». В Голливуде начинающим актерам отказывают сплошь и рядом, и психологическое битье может продолжаться бесконечно. В конце концов человек возвращается домой, раздавленный неудачей. Вот почему многие актеры ищут утешения в наркотиках. Мне посчастливилось избежать подобного отчаяния, и вот я должен был показать, чего сто́ю, однако меня это нисколько не беспокоило. Я готов был пойти на все, чтобы подняться наверх. Своей гордостью я не делился ни с кем. Мой принцип заключался в том, чтобы двигаться вперед и особенно ни над чем не задумываться. Но настроение у меня было замечательное.

Вне всякого сомнения, самым необычным инструктором, которого пригласил для меня Милиус, был фанатик Конана, живший на дикой природе в глухих горах. Похождения Конана так его увлекли, что он захотел прочувствовать жизнь варвара. Он научился спать на снегу, лазать по деревьям, питаться тем, что поймает или соберет. Он даже называл себя Конаном. Казалось, грязь и лютая стужа не доставляли ему никаких неудобств. Я отправился кататься на лыжах вместе с ним в Аспене, штат Колорадо, и он был в одних трусах. У меня мелькнула мысль, не переживает ли он относительно того, что на роль Конана пригласили меня, а не его. Однако, как выяснилось, он был просто в восторге. Среди поклонников Конана уже распространились слухи о том, что я усиленно готовлюсь к роли и буду сам фехтовать и выполнять конные трюки. Поэтому самые истовые поклонники решили, что лучшего выбора не может быть, особенно если учесть, что тело у меня было таким же, как и у нарисованного Конана. Я был рад тому, что они меня приняли, и это был положительный знак для фильма в целом, поскольку именно такие люди должны были составить костяк зрительской аудитории: именно они должны были снова и снова ходить в кинотеатр и звать с собой друзей. В качестве благодарности за то время, что он уделил нам, мы свозили «Конана» в Европу, где происходили съемки. Он сыграл роль вражеского воина в одной из батальных сцен, где его рассекают на куски — и делаю это я.

Глава 13

Мария и я

Хотя в политическом плане мы с Марией находились по разные стороны баррикад, именно политика свела нас вместе географически, когда Мария в 1980 году приехала в Калифорнию, чтобы участвовать в президентской кампании Тедди Кеннеди. В американской политике было неслыханным делом, чтобы действующему президенту, претендующему на второй срок, бросил вызов представитель его же собственной партии. Однако первый срок Джимми Картера оказался полным разочарованием, и Америка находилась в таком подавленном состоянии, что Тедди решил бороться за президентское кресло. Разумеется, когда один из Кеннеди баллотировался на какой-либо пост, в семействе объявлялся общий аврал. Каждый член семьи должен был полностью забыть о своей личной жизни и участвовать в избирательной кампании.

Первым делом Мария и ее подруга Бонни Рейсс облепили избирательными плакатами Кеннеди и наклейками весь мой джип. У меня был коричневый «Чероки-Чиф», которым я очень гордился. По сравнению с другими машинами он выглядел массивным — это была первая машина такого класса, — и я ездил за ней аж в самый Орегон, чтобы сэкономить тысячу долларов на цене. Я оснастил свой джип динамиками и сиреной, чтобы распугивать водителей, мешающих мне на дороге. Но теперь, разъезжая по городу, я старался сползти на сиденье как можно ниже, чтобы никто меня не увидел. Мне было не по себе, когда я каждый день подкатывал к тренажерному залу: как и большинство его завсегдатаев, я был стойким республиканцем, и вот теперь моя машина была обклеена призывами избрать президентом Тедди Кеннеди.

Лично я надеялся на то, что президентом будет избран Рональд Рейган, однако моего мнения никто не спрашивал; все хотели увидеть Марию. Разумеется, Голливуд — большой либеральный город, и у семейства Кеннеди здесь были обширные связи. Дед Марии Джо Кеннеди занимался кинобизнесом и в двадцатых годах владел сразу тремя студиями. И вообще Кеннеди славились тем, что привлекали к своим политическим кампаниям шоу-бизнес. Поэтому все члены семейства были хорошо знакомы с Голливудом и обращались к актерам, режиссерам и администраторам с просьбой помочь финансированием. Дядя Марии Питер Лоуфорд сам был большой звездой и дружил с Фрэнком Синатрой и Дином Мартином. Мария еще в детстве слышала обо всех этих актерах из «Крысиной стаи»[15], видела их в доме родителей, бывала у них в гостях в Палм-Спрингс, штат Калифорния. Приехав сюда в 1980 году, она первым делом познакомилась с их женами.

Избирательный штаб Кеннеди обзванивал киностудии и агентства и устраивал Марии встречи со всеми большими шишками и знаменитостями. «Мария хотела бы заехать к вам и поговорить об одном надвигающемся событии», — говорили они, и практически неизменно реакция была следующей: «О господи, к нам приезжает одна из Кеннеди!» Перед Марией открывались все двери. Как правило, она отправлялась с визитом с кем-нибудь из членов избирательного штаба, но иногда ее сопровождал я. Изредка мне даже приходилось возить ее на своей машине. Кандидатура Тедди была настолько противоречивой, что завоевать поддержку было непросто. Нередко мне приходилось слышать, как люди вроде продюсера Нормана Лира объясняли Марии, что не станут поддерживать Тедди, а или примкнут к независимому кандидату, конгрессмену от штата Иллинойс Джону Андерсону, или останутся верны Картеру.

Марии не было еще и двадцати пяти лет, но она уже стала силой, с которой приходилось считаться. Мне это было очевидно с самого начала. Еще в 1978 году, месяцев через шесть после нашего знакомства, я фотографировался для журнала «Плейгерл». Работа была поручена Эйре Гэлленту, модному нью-йоркскому фотографу, моему другу. Я предложил сниматься в пивной. Это должен был быть обыкновенный зал, но вместо дородных немецких женщин с кружками пива, булочками и жареными колбасками, меня окружали бы сексуальные девушки с обнаженными сиськами. Эйра поддержал мою безумную идею. Однако когда я поделился ею с Марией и сказал: «Мы как раз прорабатываем детали», та тотчас же заявила, что все это будет большой ошибкой.

— Я полагала, ты хочешь заняться кино, — сказала она. — Но если ты снимешься в окружении этих девиц с болтающимися сиськами, неужели продюсеры скажут: «Ого, здорово! Я непременно приглашу этого парня»? Сомневаюсь. Какова твоя цель во всем этом?

Я вынужден был признать, что ответа на этот вопрос у меня нет. Просто я тогда пребывал в глупом настроении и предложил Эйре: «Давай сделаем что-нибудь смешное». Я не рассчитывал ни на какие дивиденды.

— Значит, поскольку цели у тебя никакой нет и это никуда не приведет, отменяй все к черту. Тебе это не нужно. Ты повеселился, теперь нужно двигаться дальше.

Мария говорила напористо и убедительно, и в конце концов я уговорил редакцию «Плейгерл» отказаться от материала и выплатил 7000 долларов в качестве компенсации за фотосессию.

Мария очень тонко чувствовала настроение общества, поскольку родилась и выросла в этом мире. Впервые я встретил девушку, которая не относилась к моим амбициям как к какому-то досадному недоразумению, какому-то безумию, заслоняющему ее видение будущего, а именно семью, детей и уютный маленький дом — стереотип жизни среднего американца. Мир Марии не был таким ограниченным. Он был огромный, благодаря тому, что сделал ее дед, что сделали отец, мать, дядья. Наконец я встретил девушку, чей мир был такой же большой, как и мой собственный. К тому времени я уже добился некоторых своих целей, однако многое еще оставалось мечтой. Но даже когда я делился с Марией самыми грандиозными своими замыслами, она никогда не говорила: «Угомонись, это невозможно».

Мария видела, как все это происходило у нее в семье. Ее прапрадедушка был иммигрантом, дед сколотил огромное состояние в Голливуде, а также вкладывая деньги в производство алкоголя, в недвижимость и во многое другое. В этом мире не было ничего удивительного, когда кто-нибудь из близких родственников баллотировался на пост президента или сенатора. Мария слышала, как ее дядя Джон Фитцджеральд Кеннеди в 1961 году торжественно обещал, что к концу десятилетия Соединенные Штаты отправят человека на Луну. Ее мать стояла у истоков создания Специальных олимпийских игр. Отец был основателем и первым директором Корпуса мира, он создал такие организации как «Корпус рабочих мест», «Добровольцы на службе Америке» и Корпорацию юридических услуг бедным, при администрациях Кеннеди и Джонсона. Помимо того, Сарджент Шрайвер был послом Линдона Джонсона и Ричарда Никсона во Франции. Поэтому если я говорил: «Я хочу зарабатывать по миллиону за фильм», мое заявление не казалось Марии чем-то абсурдным. Оно лишь пробуждало в ней любопытство. «Как ты собираешься этого добиться? — спрашивала она. — Я восхищаюсь твоей целеустремленностью. Не представляю себе, как можно обладать такой внутренней дисциплиной». Больше того, наблюдая за мной, Мария воочию видела то, свидетелем чего ей прежде никогда не доводилось быть: как превратить один доллар в два, как создать собственный бизнес и стать миллионером.

Выросшая в семействе Кеннеди, Мария получила блестящее образование; к тому же она могла опираться на богатые знания и опыт своих родителей. С детства она встречалась с влиятельными людьми и слышала их разговоры. Когда ее отец был послом во Франции, Мария жила в Париже, и у нее была возможность поездить по миру. Она росла, играя в теннис, катаясь на горных лыжах и участвуя в конных состязаниях.

Но были в этом и свои слабые стороны. Юнис и Сардж так сильно давили на своих детей, что у тех начисто отсутствовало собственное мнение о чем бы то ни было. Родители с малолетства внушали детям, какие те исключительно умные. «Очень дельная мысль, Энтони, — говорила Юнис своему младшему сыну, который тогда учился в старших классах школы. — Я бы подошла к этому так-то и так-то, но у тебя очень хорошее предложение. Я бы до такого не додумалась». Однако в доме царила строгая иерархия, и все важные решения принимали родители, как правило, Юнис. Она была очень властная женщина, но Сардж ничего не имел против.

Человеку, выросшему в такой обстановке, непросто самостоятельно принимать решения, и в конце концов ему начинает казаться, что он не способен функционировать без поддержки родителей. Так, например, Юнис и Сардж решали, какие колледжи следует рассматривать. Да, дети высказывали свое мнение, но в целом парадом командовали родители. Опять же, в ключевых моментах парадом командовали даже не они, а семейство Кеннеди. Царившее в нем согласие было просто поразительным. В частности, из тридцати двоюродных братьев и сестер Марии никто не поддерживал Республиканскую партию. Если взять тридцать членов какой-либо большой семьи, просто невозможно ожидать от них подобного единообразия. Вот почему я постоянно подначивал Марию:

— Твоя семья похожа на сборище клонов. Если попросить твоего брата назвать свой любимый цвет, он не будет знать, что сказать, и ответит: «Мы любим синий».

Мария смеялась и говорила:

— Неправда! Ты только посмотри, какие мы все разные!

— Вы все боретесь за охрану окружающей среды, все занимаетесь спортом, все демократы, все поддерживаете одних и тех же кандидатов и все любите синий цвет, — говорил я.

Другим серьезным недостатком было отношение окружающих. Каких бы успехов ни добивался представитель семейства Кеннеди и Шрайверов, он никогда не удостаивался заслуженного признания. Вместо этого люди говорили: «Ну, если бы я был Кеннеди, я бы тоже смог это сделать». По всем этим причинам Марии, формируя свою личность, приходилось бороться упорнее большинства людей.

Сардж и Юнис приняли меня радушно. Когда Мария впервые привела меня с собой в гости к ним в особняк в Вашингтоне, Сардж спустился ко мне навстречу с книгой в руке. «Я как раз читал о ваших великих достижениях», — сказал он. Он встретил упоминание обо мне в книге про иммигрантов, которые приехали в Америку, не имея ничего, и добились успеха. Для меня это стало приятной неожиданностью, поскольку я еще не думал, что обо мне пишут в книгах. Культуризм по-прежнему оставался чем-то редким. Я думал, что писать будут про таких иммигрантов, как бывший государственный секретарь Генри Киссинджер, но никак не про меня. И отец Марии поступил очень любезно и великодушно, обратив внимание на этот отрывок и показав его мне.

Юнис тотчас же нагрузила меня работой. Она пришла в восторг, узнав о том, что я принимал участие в исследованиях, которые проводил в Университете Висконсина Специальный олимпийский комитет. Не успел я опомниться, как уже помогал ей продвигать предложение добавить силовое троеборье в программу Специальных олимпийских игр и наблюдал за созданием тренажерных залов для умственно отсталых повсюду, где мне приходилось бывать по делам.

Если бы Шрайверы не встретили меня так благосклонно, первый ужин у них дома оказался бы для меня весьма непростым. Четверым братьям Марии — Энтони, Бобби, Тимоти и Марку — в то время было от двенадцати до двадцати трех лет, и кто-то из младших сразу же выпалил: «Папа, а Арнольд любит Никсона!» Сардж был близким другом Хьюберта Хамфри; больше того, когда в 1968 году Хамфри боролся с Никсоном за президентское кресло, он пригласил Сарджа идти на выборы в тандеме с ним, однако семейство Кеннеди выступило категорически против.

Поэтому я почувствовал себя крайне неуютно. Но Сардж, прирожденный дипломат, как ни в чем не бывало сказал: «Что ж, в этих вопросах у каждого собственное мнение». Когда мы позднее заговорили об этом, я объяснил, почему восхищаюсь Никсоном. Это было следствием того, что я родился и вырос в Европе, где государство полностью контролирует всё и вся, где семьдесят процентов населения работают на государство и где заветной мечтой каждого является работать в государственных структурах. В частности, именно из-за этого я и уехал в Соединенные Штаты. Как выяснилось, Сарджент хорошо знал Германию, поскольку у него были немецкие корни. В середине тридцатых он студентом ездил на летние каникулы в Германию, где разъезжал в кожаных штанах на велосипеде по деревням, знакомясь с немецкой и австрийской провинцией. В первое лето пребывания Сарджа в Германии, в 1934 году, недавний приход к власти Адольфа Гитлера не произвел на него особого впечатления. Однако в следующий свой приезд, в 1936 году, он близко познакомился с одетыми в коричневые рубашки бойцами так называемых «штурмовых отрядов» (СА), военизированных формирований нацистской партии, и облаченными в черные мундиры членов «охранных отрядов», элитной гвардии Гитлера (СС). Сардж прочитал о концентрационных лагерях, куда бросали политических заключенных. Однажды ему довелось слышать выступление Гитлера.

Сардж вернулся в Америку, убежденный в том, что Америка должна держаться подальше от разрастающегося в Европе кризиса. Больше того, в 1940 году он стал одним из тех, кто учредил в Йельском университете антивоенный комитет «Америка прежде всего». В числе учредителей были также его однокурсники Джеральд Форд, будущий тридцать восьмой президент, и Поттер Стюарт, впоследствии председатель Верховного суда. Тем не менее, незадолго до Перл-Харбора Сардж пошел добровольцем в военно-морской флот, в котором прослужил всю войну. Мы с ним много раз подолгу говорили по-немецки. Его владение языком было далеко не свободным, но он исполнял немецкие песни.

Семейные трапезы в доме Шрайверов были абсолютно не похожи на то, что я помнил по своему детству. Сардж спрашивал меня за обеденным столом:

— Как бы поступили ваши родители, если бы вы разговаривали так, как разговаривают со мной мои дети?

— Отец не задумываясь отвесил бы мне затрещину.

— Ребята, вы это слышали? Арнольд, повторите. Повторите еще раз. Его отец отвесил бы ему затрещину. Вот как мне следовало бы вести себя с вами.

— О, папа! — отвечали мальчишки и бросались в него куском хлеба.

Вот так они шутили за столом, и я был поражен. Первый мой ужин в гостях закончился тем, что один из мальчишек пукнул, другой рыгнул, а третий начал качаться на стуле и свалился на пол. Он остался лежать, жалобно причитая:

— О, твою мать, как же я обожрался!

— Не смей говорить такие слова в этом доме, ты меня слышишь? — строго одернула его Юнис.

— Прости, мам, но я вправду обожрался. Твоя стряпня невероятно вкусная.

Конечно, это тоже была шутка. Юнис не умела сварить яйцо всмятку.

— Радуйся тому, что тебя накормили, — отрезала мать.

Определенно, родители Марии относились к поведению детей гораздо более спокойно, чем выпало на нашу с Мейнхардом долю. Нам постоянно приказывали умолкнуть, в то время как в семье Шрайверов детей приглашали принять участие в общем разговоре. Если, скажем, разговор заходил о Дне независимости и бурных празднованиях по этому поводу, Сардж спрашивал: «Бобби, а что для тебя означает день Четвертое июля?» В семье все вместе обсуждали политику, общественную жизнь, то, что сказал президент. От каждого члена ожидали участие.

Хотя мы с Марией жили на противоположных побережьях, наши жизни быстро переплелись друг с другом. Мария приехала на мой выпуск в Университет Висконсина — после десяти лет всевозможных курсов я наконец получил диплом в области бизнеса, со специализацией по международному продвижению фитнеса. Мария как раз начинала карьеру на телевидении. Она выпускала программы местных новостей в Филадельфии и Балтиморе. Я приезжал к ней и пару раз участвовал в передаче ее приятельницы Опры Уинфри, которая тогда только начинала на балтиморском телевидении. Мария всегда выбирала в друзья интересных людей, но Опра выделялась даже на их фоне. Она была талантливая и агрессивная, и чувствовалось, что она верит в себя. Для одной из своих передач Опра пришла в тренажерный зал и занималась вместе со мной, демонстрируя своим примером, как важно поддерживать себя в форме. В другой раз мы беседовали о том, насколько важно учить детей читать и развивать в них интерес к книгам.

Я гордился Марией. Впервые я видел, как она решительно настроена занять свое место в жизни. Кроме нее, в семье журналистов больше не было. Когда она пришла на собеседование, чтобы устроиться на работу, у нее спросили: «Вы готовы работать по четырнадцать часов в сутки, или же вы ждете, что все будут вас обхаживать как члена семьи Шрайверов?» Мария ответила, что готова напряженно трудиться, и сдержала свое слово.

Мы вместе ездили на Гавайские острова, в Лос-Анджелес, в Европу. В 1978 году мы отправились кататься на горных лыжах в Австрию, и тогда Мария впервые встретила Рождество вдали от семьи. Я также сопровождал ее на семейные сборища, которых устраивалось немало. Одним следствием принадлежности к клану Кеннеди, быстро выяснил я, является то, что человек никогда не может полностью распоряжаться собой. Летом Марию ждали в Хайянис-Порте, зимой ей нужно было отправляться с семьей на каникулы, она должна была быть дома на День благодарения и на Рождество.

Если кто-то отмечал день рождения или свадьбу, Мария непременно должна была присутствовать. Поскольку родственников было много, количество обязательных мероприятий было большим.

Когда Марии удавалось оторваться от работы, она приезжала ко мне в Калифорнию. Она тепло относилась к моим друзьям, особенно к Франко, а также к моим знакомым актерам и режиссерам. Но были и те, кого Мария не любила: всевозможные прихлебатели и те, кто, на ее взгляд, хотел как-то меня использовать. Мария также близко сошлась с моей матерью, они много общались во время ежегодных приездов матери в Америку на Пасху.

Чем более серьезными становились наши отношения, тем чаще Мария заводила разговор о том, чтобы перебраться в Калифорнию. Так что для нас президентская кампания 1980 года Тедди пришлась как нельзя кстати. Я был готов купить дом, и нашим первым крупным решением, принятым сообща, стало то, что мы принялись искать его вместе, называя «нашим домом». В конце лета мы нашли дом в испанском стиле, построенный в двадцатых годах в живописном районе Санта-Моники, неподалеку от авеню Сан-Винсенте. Мы называли его нашим домом, однако на самом деле все было не так. Это был мой дом. Слева от входа начиналась изогнутая лестница, полы были вымощены старинной плиткой, в просторной гостиной был высокий потолок с балками перекрытий, в гостиной, телевизионном зале и главной спальне наверху имелись красивые камины. Кроме того, там был плавательный бассейн и домик для гостей, где могла останавливаться моя мать во время приездов в Америку.

То обстоятельство, что это наш дом, мы с Марией сохраняли в тайне, поскольку она не хотела открывать своим родителям то, что мы живем вместе. Им Мария говорила, что живет в нескольких кварталах от меня, на Монтана-авеню, и мы действительно сняли там квартиру с мебелью, поэтому, когда Сардж и Юнис приезжали в Лос-Анджелес, Мария могла пригласить их туда на обед. Не сомневаюсь, Юнис догадывалась о том, что происходит на самом деле, однако две отдельные квартиры имели очень большое значение для имиджа семьи.

Разумеется, соблюдать в Голливуде полную анонимность было невозможно, особенно для члена клана Кеннеди. Одна агент недвижимости, знавшая о том, что Мария входит в семейство Кеннеди, сказала нам как-то, когда мы искали дом: «У меня есть очаровательный дом в Беверли-Хиллс, который мне хотелось бы вам показать. Не буду раскрывать заранее, чем он так интересен. Вы сами все увидите». Мы отправились туда, и женщина показала нам дом. Затем она сказала: «Знаете, кто здесь жил? Глория Суонсон!» И она провела нас в подвал и показала подземный ход, ведущий в соседний дом. Этим подземным ходом пользовался в двадцатые годы Джо Кеннеди во время своего долгого романа с актрисой Глорией Суонсон. Впоследствии Мария спросила у меня: «Зачем она нам показала все это?» Она была рада возможности прикоснуться к прошлому своего знаменитого деда, но при этом ей было очень стыдно.

Избирательная кампания Тедди предоставила мне замечательную возможность увидеть вблизи, что это такое — участвовать в президентской гонке. В феврале я отправился вместе с Марией в Нью-Гемпшир, чтобы познакомиться с первичными выборами. Предвыборный штаб разместился в маленькой гостинице, бурлившей словно растревоженный улей, от всех этих журналистов, членов предвыборного штаба, добровольных помощников и всех этих людей с газетой под мышкой, спешащих прочитать последние известия. Марию то и дело посылали на какой-нибудь местный завод, чтобы пожать кому-то руку.

Для меня все это выглядело несерьезной глупостью, потому что я понятия не имел, как ведется избирательная кампания. Тедди Кеннеди был политическим тяжеловесом. Когда он объявил о своем решении участвовать в выборах, его фотография попала на обложку журнала «Тайм». Поэтому я воображал, что он будет выступать на многолюдных митингах. В том году мне уже довелось побывать на нескольких митингах кандидата-республиканца Рональда Рейгана, неизменно собиравшего по две-три тысячи человек, а то и больше. Даже если Рейган просто заглядывал на какую-нибудь фабрику, чтобы поговорить с рабочими, это все равно напоминало полноценный митинг, с флагами, плакатами и патриотической музыкой.

Но здесь мы торчали в какой-то убогой гостинице. С кем-то встречались, ходили по магазинам и в рестораны. «Все это так странно, — размышлял я. — Почему мы остановились в этой ужасной маленькой гостинице? Почему не в роскошном отеле?» Я еще не знал, что на первых порах общение должно быть тет-а-тет. Не знал, что предвыборному штабу нельзя размещаться в роскошном отеле, поскольку рано или поздно кто-нибудь непременно напишет материал про то, как впустую растрачиваются средства избирательного фонда, созданного за счет пожертвований простых людей труда. Я не понимал, что в зависимости от обстоятельств одни события бывают крупными, а другие — маленькими и более интимными.

Избирательная кампания 1980 года проходила у демократов особенно жестко. До того как Тедди объявил о своем участии в выборах, он по данным опросов опережал президента Картера более чем вдвое. Все призывали его выдвинуть свою кандидатуру. Журналисты превозносили его до небес, предрекая ему легкую победу над Джимми Картером, что должно было значительно усилить позиции демократов. Любые шаги Тедди наперед объявлялись правильными. Однако стоило ему в ноябре 1979 года выставить свою кандидатуру, как все круто изменилось. Начались нескончаемые нападки. Я не мог поверить своим глазам. Свою лепту внесло и то, что Тедди в интервью каналу Си-би-эс, транслировавшемся на всю страну, не смог внятно объяснить, почему хочет стать президентом. Ему припомнили автомобильную аварию 1969 года на острове Чаппакуиддик, штат Массачусетс, в которой погибла ехавшая с ним в машине Мэри Джо Коупчин, бывший член предвыборного штаба Роберта Кеннеди. Тедди также обвиняли в том, что он живет за счет славы своих братьев, несмотря на то что он уже восемнадцать лет был сенатором.

Я был потрясен. Мне выдалась возможность сидеть в первом ряду и видеть, как все разворачивается прямо у меня перед глазами.

Тедди проиграл решающие первичные выборы в Нью-Гемпшире и Айове, что привело к существенному сокращению финансирования его избирательной кампании. Как следствие, избирательную кампанию пришлось сворачивать еще до первичных выборов в больших штатах. Однако затем Тедди удалось отвоевать утерянные позиции и одержать победу в нескольких основных штатах, в том числе в Нью-Йорке в марте, в Пенсильвании в апреле и — во многом благодаря усилиям Марии — в Калифорнии в июне. Однако в большинстве остальных штатов он проиграл, и, судя по результатам опросов общественного мнения, ему так и не удалось догнать Картера. В итоге Тедди победил на первичных выборах только в десяти штатах из тридцати четырех. В первый же день открывшегося в августе общенационального съезда Демократической партии стало ясно, что большинство делегатов выступает в поддержку президента Картера, и Тедди был вынужден сойти с дистанции.

Совершенно внезапно, после нескольких месяцев напряженных усилий, все окончилось. Мария была подавлена и опечалена. Семья получила столько сокрушительных ударов, и все на памяти Марии, начиная с убийства президента Джона Кеннеди, когда ей было шесть лет, затем убийства Бобби Кеннеди, когда ей было двенадцать, и трагедии в Чаппакуиддике летом следующего года. В довершение ко всему она видела, как в 1972 году ее отец потерпел полное поражение на президентских выборах, на которые шел вторым номером у Джорджа Макговерна, а затем в 1976 году не получил поддержки Демократической партии, когда уже сам выдвигал свою кандидатуру. И вот теперь в выборах принимал участие Тедди, и это окончилось еще одной катастрофой.

Мария вложила в избирательную кампанию всю душу. Я увидел, какой бурной и неуправляемой может быть политика. Тот, кто борется за президентское кресло, постоянно испытывает на себе огромное давление. Общенациональные и местные средства массовой информации отслеживают и придирчиво анализируют каждый его шаг, каждое слово. Мария видела, как ее дядя прошел через все это и потерпел поражение, и ей было очень тяжело. И я был счастлив, что в этих нелегких обстоятельствах мог ее поддержать. «Ты великолепно поработала, — говорил я. — Ты так мастерски вела себя со средствами массовой информации, так вкалывала ради Тедди». Этот опыт подтвердил скептическое отношение Марии к политике как к карьере.

Я делал все возможное, чтобы утешить Марию. Я увез ее отдохнуть в Европу, где мы замечательно провели время в Лондоне и Париже, после чего объехали всю Францию. Вскоре Мария перестала чувствовать себя членом предвыборного штаба проигравшего кандидата, и к ней снова вернулись энтузиазм и чувство юмора.

Прежде чем вернуться на Восточное побережье, Мария сделала один очень смелый карьерный шаг. Она начинала, имея перед собой цель стать редактором, человеком, которого никто не видит на экране. Теперь же она решила появиться перед телекамерами и включиться в борьбу за считаные места ведущих служб новостей общенациональных каналов. Я добивался успеха, начиная с четким представлением о поставленной цели и работая изо всех сил, чтобы ее достичь. И вот теперь я видел, как та же самая целеустремленность раскрывается в Марии. Я находил, что это замечательно.

До этого в семействе Кеннеди не было журналистов, работающих перед телекамерой. Это было нечто совершенно новое, что целиком принадлежало Марии. Я уже имел возможность видеть, как кое-кто из ее двоюродных братьев и сестер вырывает для себя ниши, однако практически всегда речь шла лишь о том, чтобы выбрать узкое направление в общей сфере интересов семьи. Поэтому Мария, шагнув за рамки семейных занятий и оказавшись под прицелом камер, заявила во всеуслышание о своей независимости.

Как только мы вернулись в Санта-Монику, Мария деятельно принялась за работу. Она налаживала нужные связи и проходила необходимое обучение, во многом повторяя тот путь, который я сам прошел в актерском искусстве. Что требуется для того, чтобы добиться успеха перед телекамерой? Марии предстояло это определить. Как ей нужно изменить свою внешность, свой голос, свой стиль? Что лучше оставить как прежде? Наставники говорили ей: «У вас слишком длинные волосы, необходимо их подстричь. А вы можете зачесать их назад? Давайте попробуем. Глаза у вас чересчур выразительные, давайте сделаем их чуть менее яркими». И так далее в таком же духе. Марии требовалось усвоить, что именно помогает ведущему день за днем появляться на экране телевизоров, не вызывая раздражения, не отвлекая внимания от новостей, на чем нужно сделать упор.

Следующей зимой во время съемок «Конана», проходивших в Мадриде, мы не виделись друг с другом целых пять месяцев. Мария присылала мне по почте фотографии, показывая, что она похудела на десять фунтов, укоротила волосы и чуть добавила им волнистости. Тем временем срок начала работ над «Конаном» то и дело переносился. Летом мы должны были отправиться на натурные съемки в Югославию, однако ситуация в этой стране стала нестабильной, после того как в мае умер бессменный диктатор маршал Тито. Продюсеры решили, что будет дешевле и проще перенести съемки в Испанию, на осень. Затем, когда мы с Марией вернулись из Европы, я узнал, что проект отложили снова, на этот раз до Нового года.

Это открыло мне дорогу осуществить один сумасшедший план, который до того лишь смутно вырисовывался у меня в сознании: устроить неожиданное возвращение в профессиональный культуризм и вернуть себе титул Мистер Олимпия. За четыре года, прошедшие после выхода на экраны «Качая железо», культуризм как вид спорта значительно вырос. По всей стране, как грибы после дождя, появлялись оздоровительные клубы, и ключевой частью занятий в них были силовые упражнения. Джо Голд продал свой старый клуб и построил новое большое заведение у самого пляжа, получившее название «Уорлд джим», двери которого были открыты не только для мужчин, но и для женщин.

Состязания за титул Мистер Олимпия процветали. Джо Уайдер периодически продолжал предпринимать попытки расширить границы культуризма, и в этом году Международная федерация культуризма проводила первенство в Австралии, в Сиднее. На самом деле мне предстояло освещать это событие в качестве специального корреспондента телекомпании Си-би-эс. Эта работа сулила неплохие деньги, однако всякое желание заниматься ею испарилось бесследно, как только во мне вспыхнуло желание снова участвовать в соревнованиях. Этот образ, кристаллизуясь в моем сознании, становился все более неотразимым. Возвращение титула Мистер Олимпия явилось бы лучшей подготовкой к съемкам «Конана». Это показало бы всем, кто на самом деле король — и кто на самом деле варвар. В течение трех последних лет титул удерживал Фрэнк Зейн; помимо него, еще не меньше десяти участников рассчитывали на победу, в том числе те, кого я ежедневно видел в тренажерном зале. Одним из них был Майк Ментзер, уроженец Пенсильвании пяти футов восьми дюймов роста, с черными отвислыми усами, который в прошлом году финишировал вторым с минимальным отрывом. Ментзер представлял себя как нового гуру силовых занятий и глашатая культуризма, постоянно цитируя философские высказывания писателя Эйна Рэнда. То и дело появлялись слухи о том, что я вернусь в большой спорт, и я знал, что если стану до последнего опровергать их, неопределенность не будет давать покоя таким, как Ментзер.

Сперва Мария посчитала мою затею глупой. «Теперь ты сам устраиваешь соревнования, — резонно заметила она. — Ты покинул культуризм чемпионом, и твое возвращение может настроить людей против тебя. К тому же, ты ведь можешь и проиграть». Я понимал, что Мария права, однако стремление участвовать в состязаниях не проходило. «Если тебе некуда девать энергию, лучше выучи испанский язык перед тем, как ехать на съемки в Испанию!» — сказала Мария. Она только что стала свидетелем поражения Тедди в борьбе за выдвижение кандидатом в президенты от Демократической партии, и новые подобные потрясения ей были не нужны. Всего несколько дней назад Мария страшно расстроилась, когда Мухаммед Али, возвратившийся в большой спорт, чтобы попытаться впервые стать четырехкратным чемпионом мира в тяжелой весовой категории, проиграл по всем статьям нынешнему чемпиону Ларри Холмсу. Ей это показалось очень символичным.

Но я просто не мог отказаться. Чем больше я обдумывал эту мысль, тем притягательнее она становилась.

Затем, к моему удивлению, Мария резко изменила свою позицию. Она объявила, что если я по-прежнему полон решимости участвовать в соревнованиях, она меня поддержит. Мария стала мне прекрасным помощником.

Она была единственной, с кем я поделился своими планами. Разумеется, Франко догадывался. Теперь мой давнишний друг работал массажистом, но он продолжал заниматься в паре со мной, помогая мне готовиться к съемкам в «Конане». Франко то и дело говорил мне: «Арнольд, приближается Олимпия. Ты должен принять участие в первенстве и поразить всех». Кое-кому из ребят, занимавшихся вместе с нами, стало весьма неуютно. Увидев, что я начал напряженные двухчасовые тренировки по два раза в день, они не поняли, в чем дело. Им было известно, что мне предстоит играть роль Конана, и я им объяснял, что для этого я должен находиться в прекрасной форме. Да, я отправляюсь в Сидней, но ведь в качестве телекомментатора, разве не так? К тому же, до первенства за титул Мистер Олимпия оставалось всего пять недель, и никто не смог бы подготовиться к таким крупным состязаниям за настолько короткий срок! И все же сомнения оставались, я это чувствовал. Недели шли, первенство приближалось, и в конце концов я уже выводил Ментзера из себя, лишь многозначительно улыбнувшись ему из противоположного конца зала.

Мне еще никогда не приходилось заниматься так напряженно, что доставляло бесконечную радость. Меня поразило, насколько глубоко проникала Мария в каждый мой шаг, несмотря на то что ей хватало своих забот. Она выросла в окружении спорта — разумеется, не культуризма, но бейсбола, американского футбола, тенниса и гольфа, однако принцип везде один и тот же. Мария прекрасно понимала, почему мне нужно вставать в шесть утра и заниматься два часа, и нередко сопровождала меня в тренажерный зал. Если за ужином она видела, как я тянусь за мороженым, то буквально вырывала его у меня из рук. Весь тот энтузиазм, который прежде был сосредоточен на избирательной кампании Тедди, теперь Мария перенесла на меня.

Первенство Мистер Олимпия должно было пройти в сиднейском оперном театре, впечатляющем архитектурном шедевре в форме парусов, поднявшихся на краю Сиднейской бухты. Незадолго до нас там выступал Фрэнк Синатра. Выступать в таком зале было большой честью — еще одно свидетельство возросшего престижа культуризма. Призовой фонд составил 50 000 долларов — больше, чем когда-либо предлагалось на состязаниях по культуризму. Пятнадцать участников зарегистрировались заранее, что также было рекордом.

Оперный театр оказался идеальным местом для этого первенства, поскольку с первого же дня, как только мы приехали, происходящее было наполнено драмой, эмоциями и интригой. Когда я объявил, что приехал в Сидней не наблюдать за состязаниями, а участвовать в них, это вызвало взрыв. Руководителям федерации пришлось решать, может ли спортсмен заявить о своем участии в самый последний момент, без предварительной заявки? Как оказалось, никаких правил, запрещающих это, нет, поэтому меня допустили до первенства. Далее последовал бунт против определенных правил самих состязаний, в виде петиции, которую подписали все участники, кроме меня. Организаторам пришлось идти на уступки, чтобы избежать хаоса. После долгих споров они не только согласились на все изменения, но и дали участникам право утверждать кандидатуры судей.

Все эти закулисные махинации открыли мне Марию с новой стороны, и я буквально увидел Юнис, занятую кипучей деятельностью. Хоть Мария и старалась дистанцироваться от происходящего, она обладала политическим чутьем своей матери и не свойственной ее возрасту мудростью. В политике, как только возникают разногласия и начинают оформляться группировки, необходимо тотчас же брать ситуацию в руки и действовать решительно и быстро. Мария оказалась на месте. Она молниеносно откликалась на все изменения и помогала дельным советом; не теряя времени, говорила с нужными людьми, помогая мне избежать изоляции и ударов исподтишка. Мария была неукротимой. Я недоумевал, как человек, до тех пор никак не связанный с миром культуризма и едва знакомый с действующими в нем лицами, сумел действовать так быстро и так эффективно.

В конце концов я завоевал свой седьмой титул Мистер Олимпия. Однако победа эта и по сей день вызывает неоднозначное отношение. Мнение судий разделилось, и победа была присуждена мне пятью голосами против двух, отданных за моего ближайшего преследователя Криса Дикерсона из Соединенных Штатов. В истории первенства за титул Мистер Олимпия впервые решение не было единогласным. Когда объявили мою фамилию, лишь половина из двух с лишним тысяч зрителей, заполнивших зал оперного театра, встретила это аплодисментами, и впервые в жизни я услышал свист и крики недовольных таким решением. Сразу же после этого один из пяти призеров принялся крушить за кулисами стулья, другой разбил вдребезги свой кубок на автомобильной стоянке, а третий заявил, что навсегда уходит из большого спорта.

Подготовка к первенству и победа в нем доставили мне удовольствие, однако сейчас, оглядываясь назад, я вынужден признать, что для спорта в целом последствия были отрицательными. Этот скандал породил раздробленность в рядах культуристов, и я в данной ситуации вел себя не лучшим образом. От былой дружбы не осталось и следа. Со временем я восстановил отношения со всеми своими прежними друзьями, однако в некоторых случаях на это потребовались годы.

До полномасштабного начала съемок «Конана» оставалось еще два месяца, однако в конце октября мне пришлось вылететь в Лондон для работы над первой сценой. Бросив на меня всего один взгляд, Джон Милиус сказал: «Я должен просить тебя начать тренировки заново, — сказал он. — Мне не нужен Конан, похожий на культуриста. Это не фильм из серии про Геркулеса. Ты нужен мне более коренастым. Тебе придется набрать вес. Ты должен выглядеть как боец, как воин, как раб, проведший много лет прикованным к Колесу боли. Вот какое тело мне нужно». Милиус хотел, чтобы все выглядело как можно более достоверным. Это было логично, несмотря на то что Конан обитал в вымышленном мире. В той сцене, которую мы сняли в Англии, мне нужно было изобразить Конана в старости. Он царь, и произносит монолог, который должен был стать предисловием к фильму.

— Знай, о князь, что в промежутке между тем годом, когда океан поглотил Атлантиду, и возвышением арийских сынов была неслыханная эпоха… И вот пришел я, Конан, чтобы грабить и разорять, беспощадно расправляясь с врагами, и попирать ногой украшенные драгоценными каменьями троны. Но теперь мои глаза ослабли. Сядь на землю рядом со мной, ибо ты еще слишком молод. Позволь поведать тебе о днях великих свершений…

Я был укутан в одежды и меха, скрывавшие телосложение Мистера Олимпия. Однако прежде чем в декабре 1980 года отправиться на место съемок, я должен был снова полностью переделать свое тело.

Возвращаясь из Сиднея в Лос-Анджелес, я размышлял, как перипетии последних месяцев сплотили нас с Марией. Я был так рад тому, что вытерпел плакаты Тедди Кеннеди на своем джипе и не стал заострять внимание на своих собственных политических взглядах. Потому что впервые я почувствовал, что у меня появился настоящий партнер. Всю весну и лето я был рядом с Марией, переживая вместе с ней взлеты и падения избирательной кампании, и мне казалось, что я поступил совершенно правильно, забрав ее потом в Европу. И вот теперь я увидел, что и она приняла самое живое участие в моем начинании, помогла мне, хотя все это было для нее абсолютно чуждым.

Я мог только гадать, какое ей приходилось терпеть давление со стороны голливудских знакомых, которые стремились заставить ее выбрать более подходящего ухажера. В первую очередь речь шла о женщинах в годах — подруги матери Марии и Пэт Кеннеди Лоуфорд, бывшей жены Питера, говорили Марии: «Зачем ты связалась с этим культуристом? Давай мы познакомим тебя с одним замечательным продюсером…» или «… одним молодым очень приятным бизнесменом». А бывало и такое: «У меня есть для тебя самый подходящий мужчина! Правда, он здорово старше тебя, но он миллиардер. Давай я вас сведу».

Окружающий мир смотрел на наши отношения в упрощенном ракурсе, видя только смачную историю небывалого успеха. «Просто поразительно, он побеждает на первенстве Мистер Олимпия и прочих чемпионатах по культуризму, затем получает этот большой контракт в кино, а теперь у него еще и подруга из семейства Кеннеди!» Если так рассуждать, Мария была очередным трофеем в моей коллекции.

Однако на самом деле она не была трофеем. И ее фамилия не имела никакого значения. Если бы Мария не подходила полностью мне, а я бы не походил ей, у нас бы ничего не получилось. Для меня важным были ее внешность, личные качества, ум, чувство юмора, то, что она отдавала мне, как участвовала во всех моих начинаниях. Мария сливалась с тем, кем я был, во что верил, что делал. Именно поэтому я впервые задумался, что эта женщина может стать моим спутником по жизни. Я привязался к ней. В Испании мне без нее было плохо.

Я понимал то, чего хотела добиться в жизни Мария. Она хотела стать новой Барбарой Уолтерс[16]. А я хотел стать крупнейшей кинозвездой, поэтому нами обоими двигали мощные побудительные стимулы. Мне был понятен тот мир, куда стремилась попасть Мария, а ей был понятен тот мир, который пытался исследовать я и куда хотел попасть, и на этом пути мы были спутниками друг друга.

Я также понимал, какими своими качествами привлекаю Марию. Она была настолько сильная личность, что просто подавляла парней, сразу же превращая их в рабов. И вот был я, и подавить меня было невозможно. Я был уверен в себе, я многого добился в жизни, я стал человеком, с которым нужно было считаться. Мария восхищалась тем, что я был иммигрантом, который приехал в Америку никем и построил себе здесь новую жизнь. Она чувствовала, что в ее семье меня принимают за своего.

Мария стремилась вырваться из дома не меньше меня — а разве может для этого быть лучший способ, чем влюбиться в честолюбивого выходца из Австрии, культуриста, мечтающего о карьере в кино? Ей нравилось находиться вдали от Вашингтона, политиков, юристов и всех этих столичных разговоров. Ей хотелось быть неповторимой, не такой, как все.

Если Марии и было с кем в своей семье сравнить наши с ней отношения, так это с отношениями своих дедушки и бабушки. Джо Кеннеди сделал себя сам, и я сделал себя сам. Он зарабатывал деньги агрессивно, и то же самое можно было сказать про меня. Роза выбрала его, еще когда у него не было ни гроша, хотя сама она была дочерью мэра Бостона Джона Френсиса Фитцджеральда по прозвищу «Сладкий Фитц», потому что была абсолютно уверена в его способности преуспеть в жизни. У меня было достаточно целеустремленности, самодисциплины, трудолюбия и житейского опыта, чтобы также добиться успеха. Вот почему Мария хотела быть рядом со мной.

Существенным фактором было и то, что я представлял из себя в физическом плане. Марии нравились сильные, атлетичные мужчины. Она рассказывала мне, что когда была совсем маленькой, а Джон Кеннеди тогда был президентом, она любила играть в Хайянисе с сотрудниками секретной службы. Ночью, во время дежурства, чтобы не заснуть, они читали журналы про культуризм — с моей фотографией на обложке! Тогда она была еще слишком маленькой, чтобы обращать на это внимание, и все же она понимала, что телохранители также занимаются силовыми упражнениями. Это настолько прочно засело у нее в памяти, что когда вышла книга «Качая железо», Мария купила ее в подарок своему старшему брату Бобби.

В декабре, перед тем как я должен был уехать на съемки «Конана», мы начали обставлять наш новый дом. Мария предложила занавески в цветочек и консервативную мебель, и я одобрил ее выбор: это было в духе Восточного побережья, с европейским привкусом. Все это Мария унаследовала от своих родителей. Они сами выросли среди обоев и занавесок в цветочек, диванов и кресел, как мягких, так и с деревянными спинками. Во всех домах, во всех квартирах у них в гостиной стоял рояль, на комодах и сервантах были расставлены десятки фотографий родственников, и тому подобное.

Мой стиль был более сельским, поэтому когда нам понадобилась мебель в обеденный зал, я отправился на ярмарку антиквариата в центре Лос-Анджелеса и купил массивный дубовый стул и стулья. Мария занялась гостиной. Она заказала большие мягкие диваны и обтянула их гобеленами в цветочек; под стать им были и кресла. Одна из знакомых Юнис занималась оформлением помещений, и она помогла нам советами.

Мы с Марией сошлись в том, что наш дом должен быть уютным. Мы оба были против обилия мебели, когда нельзя шагу сделать, чтобы на что-то не наткнуться. Я понял, что у Марии есть вкус, и дал ей карт-бланш, а она поняла, что у меня тоже есть вкус. Было так здорово общаться с человеком, обладающим собственным мнением, но с которым при этом можно было работать вместе. До этого я жил в вакууме, мне приходилось все делать самому и при этом гадать: «Это ей понравится? А это понравится? Или же этот дом является моим отражением?» Мария принесла с собой прочный фундамент знаний; работать вместе с ней было здорово, поскольку при этом мы оба росли.

Марии нравилось, когда я возил ее по антикварным магазинам, где мы вместе разглядывали старинные вещи. С годами у меня развился вкус, отчасти оттого, что я имел возможность наблюдать, как собирает свою коллекцию антиквариата Джо Уайдер. Однако вкус мой оставался еще достаточно грубым, и подниматься выше определенного уровня я еще не решался. Все зависело от того, сколько у меня есть денег и сколько я готов потратить. Я никогда не обивал мягкую мебель тканью на заказ; я просто покупал то, что имелось в наличии, или продолжал поиски. Но теперь, когда у меня был контракт на съемки «Конана», я решил, что можно раскрыть бумажник пошире и обивать мебель тканью, которая нравится Марии.

Все это получалось как-то само собой, без споров. Постепенно нам становилось ясно, что мы хорошая пара и могли бы жить вместе, и нам хотелось это проверить. У меня был вкус к произведениям искусства, опять же отчасти благодаря влиянию Джо Уайдера. Для того чтобы развить собственный вкус, я много ходил по музеям, аукционам, выставкам, и нам с Марией нравилось смотреть произведения искусства вместе. Я начал собирать свою коллекцию. Вначале я мог позволить себе лишь что-то недорогое — например, литографии Марка Шагала, Джоан Миро и Сальвадора Дали. Но я быстро перешел к живописным полотнам и скульптурам.

Мысль жениться пришла мне в голову незадолго до того, как я должен был уехать в Испанию. Я хотел, чтобы Мария была со мной там, чтобы она стала частью моей карьеры. Особенно после всего того, через что нам пришлось пройти прошлым летом и осенью, было очевидно, что она для меня идеальная женщина.

Я предложил Марии отправиться на съемки со мной и остаться в Испании, или хотя бы приезжать ко мне в гости не меньше чем на месяц. Она ответила, что не сможет, поскольку этого не одобрят ее родители. Им будет неприятно от мысли, что она проводит ночи вместе со мной, хотя мы официально не женаты.

— В таком случае, почему бы нам не жениться? — спросил я.

Но так только стало еще хуже. Мария страшно боялась того, как к этому отнесется ее мать. «Нет, нет, нет! — воскликнула она, качая головой. — Я ни за что так с ней не поступлю».

Сама Юнис вышла замуж поздно — настолько поздно, что это стало частью семейного предания. Было много других вещей, которыми она хотела заняться в первую очередь. Окончив в годы Второй мировой войны Стэнфордский университет по специальности «социология», Юнис устроилась работать в Государственный департамент, где помогала бывшим военнопленным возвращаться к нормальной жизни. Затем после окончания войны она занималась проблемой подростковой преступности в Министерстве юстиции, работая в федеральной женской тюрьме в Западной Виргинии и в женском приюте в Чикаго. Сардж, красавец-мужчина с внешностью кинозвезды, управлявший Чикагским торговым центром Джо Кеннеди, влюбился в Юнис в 1948 году и целых семь лет ухаживал за ней. Он уже практически потерял надежду, когда она как-то раз после утренней мессы неожиданно отвела его в часовню и сказала: «Сардж, пожалуй, я выйду за тебя замуж».

Итогом стало то, что Юнис вышла замуж, когда ей было уже за тридцать, но несмотря на это с тех пор ей удалось многого добиться. Поэтому Мария не спешила выходить замуж сейчас, когда ей было только двадцать пять, предпочитая подождать как минимум до тридцати. Сперва она хотела осуществить много дел.

Я обрадовался, поняв, что проблема не во мне, что брак просто пока еще не значится в планах Марии. И для моих планов брак не был обязательным, хотя я так сильно хотел получить Марию, что был готов и на это. Я понимал, что во время съемок мне будет очень ее недоставать. С другой стороны, на самом деле так оно было к лучшему. Мы могли растянуть все на годы, без того чтобы мне приходилось выслушивать: «Куда все это идет? Мы встречаемся уже четыре года, и ты до сих пор не смог определиться…» Или: «Я для тебя недостаточно хороша? Ты ищешь кого-то другого?» А так тема просто заглохла сама собой.

Я мог часами размышлять о том, что влечет меня к Марии, но все равно не мог полностью разобраться в этом волшебстве. Как известно, Рональд Рейган садился за стол и писал любовные послания на десяти стр. х своей жене Нэнси, которая все это время сидела в противоположном углу комнаты. В свое время я ломал голову: «Почему он просто ей не сказал?» Но затем я понял, что сказать и написать — это далеко не одно и то же. И все большие истории любви построены на человеческих причудах.

Глава 14

«То, что нас не убивает, делает нас сильнее»

Действие «Конана-варвара» разворачивается в первобытной Европе, в вымышленную Хайборийскую эру, после потопления Атлантиды, но за многие тысячи лет до зари письменной истории. Я приехал в Мадрид в середине декабря, чтобы стать свидетелем того, как эта история обретает очертания в современной Испании. Джон Милиус говорил всем, что мы собираемся снять «хорошее языческое развлечение, во-первых и в-главных, романтическую историю, полную приключений, фильм, в котором происходит нечто большое», но в то же время насыщенный действием и обилием крови. «Фильм будет варварским, — обещал он. — Я намереваюсь дать себе волю».

Для того чтобы воплотить свое видение на экране, Милиус собрал первоклассную команду. В нее вошли такие признанные мастера своего дела, как Терри Леонард, постановщик трюков, только что поработавший в «Искателях потерянного ковчега», Рон Кобб, художник-постановщик, которому был обязан успехом фильм «Чужие», и Колин Артур, до этого работавший в музее Мадам Тюссо, взявший на себя создание человекоподобных кукол и частей тел. К моему приезду «Конан» уже превратился в самостоятельно работающее предприятие. Съемочная группа разместилась в шикарной гостинице в центральной части Мадрида, где жили большинство актеров и все руководство, однако съемки проходили по всей Испании. Две сотни рабочих трудились не покладая рук, строя декорации в огромной мастерской в двадцати пяти милях от города. Натурные съемки были запланированы в горах неподалеку от Сеговии, а также среди живописных дюн и солончаков Альмерии, провинции на побережье Средиземного моря. Марокканскому базару в административном центре провинции предстояло сыграть роль Хайборийского города, и еще мы должны были снимать сцены в древней крепости неподалеку и в других исторических местах.

Бюджет фильма в двадцать миллионов долларов, что равно нынешним ста миллионам, позволял поставить все на широкую ногу. Милиус использовал эти деньги, чтобы собрать поразительное созвездие людей и спецэффектов. Он пригласил художников, инструкторов и каскадеров из Италии, Англии и Соединенных Штатов, помимо нескольких десятков испанцев, задействованных в фильме. По сценарию требовались и актеры-животные: лошади, верблюды, козы, грифы, змеи, собаки, а также один ястреб и один леопард. В массовках участвовало больше полутора тысяч человек. Музыкальное сопровождение обеспечивали оркестр из девяноста музыкантов и хор из двадцати четырех человек, поющий на псевдолатинском языке.

Милиус фанатично требовал, чтобы вся одежда и все снаряжение в точности соответствовали эпохе. Все кожаные и текстильные вещи искусственно «старились» с помощью машины, которая таскала их за собой по грунтовым дорогам до тех пор, пока они не становились грязными и потертыми. Седла приходилось прятать под попонами и шкурами, потому что, по словам Джона, в те доисторические времена еще не было шорников, способных сшивать седла из толстой кожи. Бесконечное внимание уделялось оружию. Два меча самого Конана были выкованы на заказ по рисункам Рона Кобба и покрыты чеканными письменами на воображаемом языке. Каждый меч был изготовлен в четырех экземплярах стоимостью по десять тысяч долларов. Естественно, Джон потребовал, чтобы эти мечи и другое оружие не сверкали как новенькие, а выглядели старыми. По его словам, оружие было нужно не чтобы сиять, а чтобы убивать. К этому все и сводилось — убивать.

Весь декабрь я учил роль, помогал прорабатывать батальные сцены и знакомился с остальными членами команды «Конана».

Милиусу пришла очень неординарная мысль относительно подбора актеров: на остальные главные роли он пригласил не профессиональных актеров, а спортсменов. Роль моего закадычного друга лучника Субатая он отдал Джерри Лопесу, чемпиону-серфингисту с Гавайских островов, который снялся в главной роли самого себя в предыдущем фильме Милиуса «Большая среда». Что же касается любимой девушки Конана, воительницы Валерии, Милиус выбрал Сандаль Бергман, профессиональную танцовщицу, которую ему порекомендовал постановщик хореографии Боб Фосс. Джон верил в то, что тяготы силовых упражнений, занятий танцами или скольжения по семь часов в день по смертельно опасным волнам прибоя закаляют характер, и это должно было быть видно на экране.

— Вы только посмотрите на лица тех, кто прошел через ужасные испытания, жителей Югославии или России, — говорил он. — Взгляните на их морщины, их характер написан у них на лице. Подделать такое невозможно. У этих людей есть принципы, ради которых они готовы умереть. Они сильные и крепкие, потому что всю свою жизнь им приходилось преодолевать сопротивление.

Однако даже такой фанатик, как Джон, понимал, что отсутствие у нас опыта игры перед камерой может обернуться большими проблемами. Чтобы вдохновить нас и уменьшить риск, он также пригласил и нескольких ветеранов. Джеймс Эрл Джонс как раз заканчивал выступление на Бродвее в главной роли в пьесе Этола Фьюгарда «Урок Алоиса», и он согласился сыграть роль Талсы Дума, злобного царя-чародея, который зверски убил родителей Конана, а его самого продал в рабство. Макс фон Сюдов, звезда многих фильмов Ингмара Бергмана, присоединился к нему в роли царя, жаждущего вернуть свою дочь, которая сбежала к Талсе Думу и стала жрицей культа змеи.

Одной из забот Милиуса было найти актеров крупнее меня на роль врагов Конана, чтобы на экране не казалось, будто Конан без особого труда расправится с любым противником. Тут у него были очень жесткие требования: они должны были быть выше меня ростом и обладать более мощной мускулатурой. В кругах культуристов я встречался с датчанином по имени Свен-Оле Торсен, который при росте шесть футов пять дюймов весил свыше трехсот фунтов. Кроме того, у него был черный пояс по карате. Я связался с ним от имени Милиуса и поручил подыскать еще несколько верзил. В начале декабря все они приехали в Мадрид — полдюжины здоровенных, действительно страшных на вид датчан: штангисты, метатели молота, толкатели ядра, специалисты по единоборствам. В их окружении я чувствовал себя коротышкой, что для меня было внове. Мы работали вместе, упражнялись с топорами и мечами и ездили верхом. Конечно, тут у меня была определенная фора, однако к тому времени как в январе начались съемки, датчане уже добились существенного прогресса; они внесли весомый вклад в батальные сцены.

Я испытывал восторг, глядя на все это. Как и предсказывал мой наставник по каскадерским трюкам в Лос-Анджелесе, машина кино работала на меня. Я был Конаном, и миллионы долларов тратились на то, чтобы я засиял в полную силу. Разумеется, в фильме были и другие важные герои, однако, в конечном счете, все было сфокусировано на том, чтобы представить меня настоящим воином. С таким же расчетом строились декорации. Впервые я ощущал себя звездой.

И это было совсем не то, что чувствовать себя чемпионом по культуризму. Миллионы зрителей должны были увидеть фильм, в то время как в зале на крупнейших соревнованиях собиралось не больше пяти тысяч поклонников культуризма, и телевизионная аудитория не превышала одного-двух миллионов. Теперь же все было по-настоящему большое. О «Конане» должны были написать в журналах, посвященных кино, о «Конане» должен был появиться материал в разделе «Календарь» в газете «Лос-Анджелес таймс», журналы и газеты по всему миру должны были писать о нем критические статьи, анализировать фильм — и спорить о нем, поскольку то, что замыслил Милиус, было чересчур жестоким.

В конце декабря, встретив Рождество вместе с родителями, Мария приехала ко мне в гости на несколько дней. Это дало мне возможность познакомить ее со съемочной группой и актерами, чтобы у нее не возникло мысли, будто я бесследно исчез с лица земли. Она повеселилась, увидев, что я уже собрал здесь целую группу своих друзей из мира мускулов — не только датчан, но и Франко, которому мне удалось устроить эпизодическую роль.

Я был очень рад тому, что Мария уже уехала, когда мы через неделю наконец приступили к съемкам. В первой же запланированной сцене за безоружным Конаном, только что освободившимся из рабства, гонится по каменистому плато стая волков. Он спасается от них, забираясь на скалы, где случайно натыкается на вход в гробницу, в которой хранится меч. Готовясь к этой сцене, я ежедневно по утрам работал с волками, чтобы перебороть страх. На самом деле роль волков исполняли четыре огромных немецких овчарки, однако Милиус, ни словом не предупредив меня, попросил постановщика трюков отобрать животных, в чьих жилах текла волчья кровь. На его взгляд, это должно было добавить реалистичности.

— Мы все точно рассчитаем, — заверил он меня. — Ты уже будешь бежать, когда мы только спустим собак, и они просто не успеют пересечь поле и настигнуть тебя, прежде чем ты заберешься на скалы.

Утром в день съемок на спину к медвежьей шкуре, надетой на меня, пришили мешочек с сырым мясом, чтобы привлечь собак. Камера заработала, и я пустился со всех ног через поле. Однако инструктор спустил собак слишком рано, до того, как я успел отбежать на достаточное расстояние. «Волчья стая» настигла меня прежде, чем я взобрался на скалы. Они схватили меня за штаны и стащили вниз, и я упал на спину. Я попытался встать и сбросить с себя медвежью шкуру, но упал в терновник. Наконец инструктор подал команду, и собаки застыли вокруг меня, пуская слюнки.

Я лежал, утыканный шипами; из раны, полученной при падении на камни, сочилась кровь. Но в Милиусе не было ни капли сострадания. «Теперь ты видишь, каким будет фильм, — сказал он. — Вот через что пришлось пройти Конану!» Я ушел накладывать на рану швы, а когда мы встретились с режиссером за обедом, он пребывал в приподнятом настроении. «Мы сняли эту сцену. Начало получилось великолепным», — сказал он. На следующий день мне снова пришлось накладывать швы после того, как я рассек лоб, прыгнув в озеро среди скал. Когда Милиус увидел кровь, он воскликнул: «Кто наложил этот грим? Это же просто прелесть! Не отличишь от настоящей крови». Он не желал думать о том, что будет с фильмом, если я покалечусь или вообще погибну. Но, разумеется, никаких дублеров у меня не было, поскольку было бы очень непросто подобрать кого-нибудь с таким телом, как у меня.

Остаток недели был посвящен сложным батальным сценам из заключительной части фильма. В мастерской под Мадридом техники соорудили зал Людоеда из горного храма Талсы Дума. Снаружи мастерская представляла собой большое унылое двухэтажное здание из гофрированного железа, окруженное неухоженными автостоянками и палатками, с грубой табличкой «Конан», выведенной красной краской. Но, попав внутрь и пройдя через отделения грима, костюмов и реквизита, человек оказывался в буйной роскоши каннибальского культа змеи. Зал Людоеда представлял собой помещение с высоким потолком, мраморными террасами и лестницами, освещенными факелами и завешенными дорогим атласом и шелком, где в окружении своих спутников лежали на мягких подушках обнаженные женщины, предаваясь мечтам и сладостной дреме. Посреди зала возвышалась колонна из серого с розовым мрамора высотой двенадцать футов, с высеченными наверху четырьмя огромными змеями. Прислужники обносили пирующих кушаньем из бурлящего котла, в котором можно было разглядеть отрубленные человеческие руки и другие части тел.

По сценарию Конан, Валерия и Субатай врывались на эту оргию, перебивали стражников и хватали блудную принцессу, подпавшую под чары Талсы Дума. Разумеется, стражники были нечеловеческими тварями, некоторые в масках рептилий, а я был обнаженным по пояс, с лицом и грудью, разрисованными наводящими страх черными полосками, похожими на зигзаги молний. Сандаль и Джерри также были раскрашены полосами. Для нас было наслаждением наконец применить в деле навыки обращения с оружием, и Милиус с удовлетворением снимал десятки дублей.

В промежутках между дублями кинодекорации наполняются громким шумом: все что-то говорят, грохочет реквизит, суетятся рабочие. На четвертый день мы приготовились снимать сцену в личных покоях Талсы Дума, высеченных высоко в стене зала Людоеда, и тут кто-то сказал: «Здесь Дино». Весь гомон разом стих. Я посмотрел вниз, и там, у широкой лестницы, в нише, в окружении обнаженных девиц был наш легендарный продюсер, решивший впервые присутствовать на съемках. Де Лаурентис был одет с иголочки: изящный костюм и красивое кашемировое пальто, которое он, как истинный итальянец, набросил на плечи подобно накидке.

Он постоял, озираясь по сторонам, после чего полез по лестнице к нам. Ступенек было не больше двадцати, но мне показалось, что их как минимум сто, поскольку поднимался Дино очень долго. Я смотрел, как он становится все ближе и ближе, оставляя обнаженных девиц позади. Наконец Дино поднялся наверх и направился прямо ко мне.

— Шварценеггер, — сказал он, — ты настоящий Конан.

После чего развернулся и, не сказав больше ни слова, спустился вниз и уехал.

Милиус стоял у камеры, микрофоны были включены. Он подошел ко мне.

— Я все слышал, — сказал он. — Ты хоть понимаешь, что это самый большой комплимент, какой только можно услышать от этого типа? Сегодня утром он просмотрел то, что мы наснимали за три дня, и поверил в успех.

Я почувствовал, что этими словами Дино сообщил мне, что забыл обиду четырехлетней давности, когда я обозвал его коротышкой. С этого момента он приблизительно раз в месяц приезжал в Испанию и приглашал меня к себе в гостиницу на кофе. Короче, наши отношения потеплели.

Всю фактическую работу по продюсированию «Конана» Дино перепоручил своей дочери Рафаэлле и Баззу Фейтхансу, который уже работал с Милиусом раньше. Рафаэлла была огонь-девчонка: средняя дочь Дино от итальянской актрисы Сильваны Маньяно, она с раннего детства знала, что станет продюсером. Даже несмотря на то, что Рафаэлла была одного возраста с Марией, Дино к тому времени десять лет учил ее премудростям бизнеса, и это был второй ее крупный фильм.

Я уже достаточно разбирался в киноиндустрии, и на меня произвело впечатление то, как работали Рафаэлла и Базз. После того как провалились планы относительно Югославии, им действительно пришлось покрутиться, чтобы найти, в какой стране снимать. В каждой стране есть свое ведомство, занимающееся проблемами кино, и обычно продюсер начинает с того, что звонит туда и говорит: «Мы хотим снять у вас в стране этот фильм. Чем вы можете нам помочь?» В случае с «Конаном» испанцы с готовностью ухватились за такую возможность. Баззу и Рафаэлле ответили: «Во-первых, у нас есть просторная мастерская, в которой вы сможете устроить студию. Там есть водопровод, туалеты и душ. Также там есть помещение, чтобы установить генератор, который вам понадобится. У нас есть еще один склад, который вы тоже сможете взять в аренду, и пустующий ангар на авиабазе. В Мадриде есть апартамент-комплекс класса люкс, который идеально подойдет для размещения актеров и руководства съемочной группы. Он относится к пятизвездочной гостинице, так что в их распоряжении будут ресторан и полное обслуживание. Есть и помещение для размещения административных служб, в соседнем здании».

Разумеется, за все это нужно было платить. «Конан» представлял собой очень сложный проект, и Баззу, Рафаэлле, художнику-постановщику, ответственному за выбор места для натурных съемок, и другим членам съемочной группы приходилось учитывать тысячи разных факторов. Сколько лошадей нам понадобится и сколько каскадеров-наездников? Можно ли будет найти их в Испании или же их придется приглашать из Италии и других стран? Найдутся ли в Испании подходящие места в пустыне, в горах и на побережье? Можно ли будет получить разрешение производить там съемки? А как насчет старинных развалин? И, разумеется, Рафаэлла и Базз при всем том не хотели выходить за рамки бюджета, поэтому они постоянно искали самые выгодные предложения.

Конечно же, они изучили ситуацию и в других странах и вскоре принесли в студию свои расчеты.

— В Испании мы сможем снять фильм за восемнадцать миллионов, — сказали они. — В Италии он будет стоить тридцать два миллиона. А еще мы можем отправиться в Лас-Вегас и поставить декорации в пустыне Невада, но это обойдется еще дороже. Или можно снимать в павильонах, оборудованных системами звукозаписи, в Лос-Анджелесе, и тогда стоимость получится совсем запредельная.

Выбор стоял тот же, с каким сталкиваются все современные кинопродюсеры: между странами с развитой киноиндустрией и профсоюзами, вроде Италии, и странами без развитого профсоюзного движения, открытыми для свободного предпринимательства, вроде Испании. Но, невзирая на наличие или отсутствие профсоюзов, у Дино была репутация человека, который делает дело. Если ему было нужно снимать шестнадцать часов в сутки, он снимал шестнадцать часов в сутки. В этом плане он был очень напористым, и в Голливуде это знали и предпочитали с ним не связываться. Если студия хотела снять фильм за определенную сумму, она обращалась к Дино. В данном случае он поддержал Рафаэллу и Базза, когда те выбрали Испанию. «Нам придется строить все, что нужно, в мастерской, — объявили они, — но это все равно обойдется гораздо дешевле, чем снимать в павильонах, где нам будут ставить палки в колеса профсоюзы». Определенно, на съемках «Конана» с профсоюзами у нас не было никаких проблем. Все работали вместе. Если нужно было быстро поменять сцену, все носили софиты и таскали декорации.

На самом деле Испания была отличным местом для съемок во всех отношениях, за одним маленьким исключением: каскадеры умирали слишком долго. Милиус снова и снова повторял им: «Когда он тебя рубанет, просто вались на землю». Но они падали театрально, приподнимались, падали снова, судорожно дергались, — это был их звездный момент, и они стремились использовать его по полной. Я уже был поглощен расправой со следующим противником и вдруг слышал, как Милиус кричит тому, кого я уже убил: «Ты мертв! Лежи на земле! Он тебя пронзил насквозь, не шевелись!» Но они были подобны зомби. В конце концов Милиус вынужден был обещать им доплачивать, если они будут умирать сразу же и оставаться мертвыми.

Всему этому не научишься, сколько лет ни посещай курсы актерского мастерства. Сколько ни говорить о чувственной памяти и необходимости вживаться в образ, никто не подготовит актера к тому, что делать, когда мощный вентилятор швыряет снег ему в лицо и он околевает от холода. Или когда ему к носу прикладывают рулетку, чтобы навести объектив на резкость. И как тут поможет весь этот бред с чувственной памятью? Вся чушь насчет того, чтобы полностью раствориться в текущем моменте, летит в трубу.

Пока ты пытаешься вжиться в образ, весь производственный процесс продолжает идти полным ходом. Нужно научиться отключаться от сотни с лишним человек, которые готовят сцену, болтают, отвлекая внимание. Осветитель ставит прямо перед тобой стремянку и недовольно замечает: «Не мог бы ты отойти в сторону? Я не хочу уронить на тебя софит». Звукорежиссер возится с твоим поясом, закрепляя сумку с батарейками. Постановщик звуковых эффектов кричит на оператора, чтобы тот ушел с дороги. Художник говорит: «Ребята, мне нужно больше растительности на заднем плане». Режиссер старается навести порядок. Продюсер вопит: «Через пять минут у нас обед! Если собираетесь снимать эту сцену, поторопитесь!»

Затем режиссер говорит:

— Арнольд, смотри своему противнику в глаза. Голову держи прямо. Ты должен доминировать.

Его слова звучат знакомо: мы работали над этим на курсах актерского мастерства. Но только что, если тебя сажают на лошадь, которая оказывается чересчур ретивой? Она крутится и оседает назад. Как доминировать, если ты со страхом думаешь только о том, как бы лошадь не взбесилась и не сбросила тебя? Поэтому приходится останавливаться и сначала привыкать к лошади. Ну как в такой обстановке вжиться в образ?

Я еще никогда не играл перед камерой любовные сцены, и сначала мне было не по себе. Крупный план означает, что никого постороннего пригласить нельзя, но зато на тебя таращится в упор огромное количество народу: редактор сценария, осветители, помощники оператора. А ты голый. На курсах актерского мастерства никто не учит, как вести себя, когда ты, обнаженный, испытываешь настоящее возбуждение. В сексе одно естественным образом ведет к другому. Это может быть очень стыдно. Тебе говорят, что ты должен оставаться в образе, однако на самом деле от тебя хотят совсем другого, поверьте мне. И остается только думать о чем-нибудь отвлеченном.

Несмотря на то что на съемочную площадку посторонние, вроде бы, не допускаются, сексуальные сцены обладают каким-то магнетизмом. После того, как Конан спасается от волков, его соблазняет ведьма, которая наводит его на след Талсы Дума. Кассандра Гава, исполнявшая роль ведьмы, и я катались обнаженные на полу перед ревущим огнем в очаге в каменной хижине ведьмы. Краем глаза я заметил, как стены раздвинулись. В углу образовалась маленькая щелка, и в отблесках пламени сверкнули чьи-то глаза.

— Снято! — крикнул Милиус. — Арнольд, ты куда засмотрелся?

— Ну, на самом деле, — сказал я, — это самое забавное. Я видел, как угол комнаты разошелся, и, кажется, там были чьи-то любопытные глаза.

За декорациями послышался топот бегущих ног, затем чьи-то голоса. И тут в помещение вошла смущенная Рафаэлла.

— Прошу прощения, но я просто должна была подсмотреть.

По фильму главной любовью Конана является Валерия. Сандаль Бергман до того также не приходилось сниматься в любовных сценах, и она стеснялась не меньше моего. Мне предстояло играть причудливую помесь варвара и джентльмена, причем обоих компонентов не должно было быть слишком много. Трудно было настроиться надлежащим образом, поскольку не было возможности порепетировать со своей напарницей; приходилось начинать холодно, механически. В довершение ко всему Сандаль и Терри Леонард, постановщик трюков, влюбились друг в друга, и я остро чувствовал, как Терри стоит рядом, вероятно, готовый оторвать мне голову. При этом Милиус изо всех сил старался избежать цензуры, поэтому он все время говорил что-нибудь вроде: «Арнольд, ты не мог бы подвинуть свою задницу так, чтобы она очутилась в тени? И проследи за тем, чтобы рукой закрыть Сандаль груди, потому что голые соски в кадре нам не нужны».

Батальные сцены представляли опасность иного рода. Конан живет в мире постоянной опасности. Никогда нельзя знать наперед, кто в следующую минуту нападет на тебя в этом вымышленном мире. Сегодня это может быть змея, а завтра — волк-оборотень. Во время съемок таких сцен мне приходилось постоянно быть начеку.

После поединка с гигантской механической змеей у меня целую неделю ныло все тело. Этот эпизод происходит в середине фильма, когда Конан и его союзники проникают тайком в Башню змеи и крадут у жрецов драгоценности. Нам предстояло забраться на башню (в действительности сорокафутовые декорации, установленные в пустующем ангаре на авиабазе), а затем спуститься в подземелье, заваленное по щиколотку мусором и костями принесенных в жертву девственниц. Змея, длиной тридцать шесть футов и толщиной два с половиной, точная копия боа-констриктора, управлялась дистанционно и приводилась в движение стальными тросами и гидравлическими домкратами, способными развить усилие девять тонн. Как выяснилось, управлять ею было весьма непросто, и у оператора не было достаточной практики. Один раз змея обвила меня кольцами и принялась колотить о стену подземелья. Я закричал оператору, чтобы он был поосторожнее. По сценарию Конан убивает змею; разумеется, верный Субатай вылезает из подземного хода, застает своего друга в опасности и бросает ему меч, а Конан одним ловким молниеносным движением ловит меч за рукоятку и вонзает в змею. Я должен был поймать на лету тяжелый меч и воткнуть его в определенную точку за головой змеи, чтобы вызвать взрыв пакета с «кровью». Конечно, Конан при этом должен быть абсолютно уверен в себе. Однако мне приходилось мысленно твердить себе: «Надеюсь, все пройдет хорошо». Я с гордостью говорю, что два с половиной года занятий принесли свои плоды, и я пригвоздил гадину в первом же дубле.

Джеймс Эрл Джонс присоединился к съемочной группе поздно, поскольку ему нужно было выполнить свои обязательства перед Бродвеем, но когда он приехал, мы с ним быстро подружились. В середине марта, когда съемочная группа перебралась из Мадрида в Альмерию, снимать батальные сцены и решающее противостояние в горной цитадели Талсы Дума, я несколько дней провел у него в трейлере. Джеймс хотел быть в форме, и я помогал ему заниматься, а он в ответ обучал меня актерскому мастерству. Со своим мощным басом Джеймс великолепно подходил на роль шекспировских героев; он получил премию «Тони» и «Оскар» за свое участие в «Великой белой надежде», драме, посвященной расизму и боксу. (Его герой был срисован с Джека Джонсона, чемпиона в тяжелом весе в 1908–1915 годах.) Затем он получил всемирную известность за роль злодея Дарта Вейдера в «Звездных войнах». Джеймс поведал мне поразительную историю о том, как стал актером. Он родился и вырос в Миссисипи и в детстве сильно заикался. Пойдя в школу, он категорически отказывался говорить. Одноклассники считали его немым. Затем в старших классах Джеймс полюбил литературу, и у него возникло желание читать великие произведения вслух. Учитель английского языка его поддержал. «Если слова тебе нравятся, ты обязательно научишься их произносить».

Милиус хотел, чтобы я добавил еще полстраницы диалога, которые он дописал уже в ходе съемок. Я должен был произнести эти слова в тишине перед решающей битвой на Кургане, похожем на Стоунхендж древнем могильнике у моря, где погребены цари и храбрейшие воины. Конан и его соратники укрепили святилище и ждут атаки Талсы Дума и его большого войска конных дикарей. Талса Дум уже убил Валерию, враги многократно превосходят числом Конана и его товарищей, и те готовятся к смерти. И вот перед битвой Конан сидит на склоне Кургана, подперев подбородок кулаком, и смотрит на море и безоблачное голубое небо. В голове у него печальные мысли.

— Я помню вот такие же дни, когда отец брал меня с собой в лес, и мы собирали дикую голубику, — говорит Конан Субатаю. — С тех пор минуло уже больше двадцати лет. Я тогда был маленьким мальчишкой лет четырех-пяти. Листья были такими зелеными и темными. Весенний ветерок разносил сладкий запах травы. Почти двадцать лет мучительных невзгод! Ни сна, ни отдыха, в отличие от остальных людей. Однако весенний ветерок по-прежнему дует как ни в чем не бывало, Субатай. Тебе когда-нибудь приходилось ощущать такой ветер?

— Там, откуда я родом, такие тоже дуют, — говорит Субатай. — Северный ветер есть в сердце каждого человека.

Конан предлагает своему другу вернуться домой.

— Уйти никогда не поздно, Субатай.

— Нет. Эта дорога лишь опять когда-нибудь приведет меня сюда. В худшей компании.

— Для нас никакой весны нет, — мрачно замечает Конан. — Только ветер, который перед бурей имеет такой свежий запах.

Я десятки раз повторил эти строчки, как всегда поступал перед съемками. Но затем я сказал Милиусу: «Мне это кажется неестественным. У меня нет такого ощущения, будто я, понимаете, ищу и нахожу это». Такой монолог нельзя просто прочитать. На самом деле это должно выглядеть так, будто ты думаешь о прошедших днях, тебя захлестывают воспоминания, в голове одна за другой рождаются мысли. Ты то быстро произносишь какую-то фразу, то подолгу молча смотришь вдаль. Вопрос заключался в том, как создать эту естественность.

Подумав, Милиус сказал:

— Почему бы тебе не спросить Эрла? Он проделывает все это на сцене, где давление еще больше, поскольку нет возможности отредактировать ошибки.

Поэтому я отправился в трейлер к Джеймсу Эрлу и спросил, не хочет ли он взглянуть на этот диалог.

— Ну что ты, конечно, хочу. Садись, — сказал Эрл. — Давай-ка посмотрим, что там у тебя.

Он прочитал диалог, после чего попросил меня произнести мои реплики.

Когда я закончил, Джеймс кивнул и сказал:

— Ну, я перепечатал бы это двумя способами. Один раз так, чтобы строчки получились узкими и занимали всю длину страницы. А второй раз разверни бумагу боком, так, чтобы строчки были как можно более шире.

Он объяснил, что я повторял текст столько раз, что подсознательно запомнил разрывы строк. Поэтому каждый раз, когда я доходил до конца строки, у меня получался разрыв в мыслях.

— Тебе нужно избавиться от этого ритма, — закончил Джеймс.

Увидев строчки напечатанными по-другому, я мысленно услышал их иначе, что мне бесконечно помогло. В тот же день я вернулся к Джеймсу, и мы обсудили диалог и проговорили все реплики строчка за строчкой. «Ну, обыкновенно после такой фразы следует пауза, потому что это очень тяжелая мысль», — говорил он. Или: «А здесь тебе, пожалуй, следует чуть переменить позу. Все, что придет на ум: поведи плечом, покачай головой, просто помолчи. Но ни в коем случае нельзя программировать свои действия, — подчеркивал Джеймс, — потому что в каждый новый дубль это может быть что-нибудь другое, если только Джон не скажет, что это создаст проблемы при монтаже. Но, как правило, кадр оставляют до тех пор, пока не закончится мысль, и только затем переходят к другому ракурсу».

Макс фон Сюдов также любезно согласился помочь. Это было просто здорово — наблюдать, как эти двое замечательных актеров сцены репетируют и оттачивают эпизоды до совершенства. Работая с профессионалами, узнаёшь множество нюансов. Например, я понял, что актеры часто «включают разные передачи», когда режиссер переходит от общего плана к среднему и крупному, и даже к сверхкрупному (скажем, когда показывается, как дрожат веки). Некоторые актеры почти не обращают внимания на общий план, так как знают, что он нужен лишь для того, чтобы определить их физическое присутствие в кадре. Следовательно, им можно не перенапрягаться. Но чем крупнее становится план, тем старательнее они играют роль. Также я понял, что необходимо рассчитывать свои силы: не надо полностью выкладываться во время первого дубля, хватит и восьмидесяти процентов. Затем настанет время крупного плана, и вот тогда нужно будет сыграть во всю силу. И еще я прикинул, что таким способом можно добиться большего количества крупных планов себя в фильме, поскольку при монтаже выбираются кадры, в которых актер играет наиболее выразительно.

Съемки «Конана» воскресили воспоминания о тех летних безумствах с моими австрийскими приятелями, когда мы строили из себя гладиаторов на берегах озера Талерзее. Общий настрой задавал Милиус. Перед тем как снять сцену, он приводил нам бесконечные исторические факты, рассказывал, как варвары ели, как сражались, как ездили верхом, какие у них были верования, какие они совершали зверства. Перед эпизодом оргии Милиус рассказывал нам про упадок Древнего Рима, про женщин, нудизм, насилие, интриги, пиршества. Нас окружали лучшие специалисты по оружию, лучшие наездники, лучшие художники, лучшие костюмеры и гримеры; все они открывали нам дорогу в мир «Конана».

Мне нравились натурные съемки: нравилось жить в апартаментах «Вилла магна» с другими актерами, переезжать в нашу мастерскую и обратно, на протяжении шести месяцев привыкать к совершенно новому образу жизни. До сих пор мне еще не приходилось участвовать в съемках в другой стране. Я нахватался много испанских слов и выражений, поскольку мало кто из съемочной группы говорил по-английски. Сначала работа была настолько напряженной, что у меня хватало времени только тренироваться, репетировать и сниматься. Но месяца через два я потихоньку расслабился. Я подумал: «Подождите-ка. Я ведь в Мадриде! Надо побывать в музеях, надо посмотреть старинную архитектуру, здания, улицы. Надо сходить в рестораны, о которых все столько говорят, и поужинать в одиннадцать ночи, как это принято у испанцев». Мы нашли хороших сапожников, хороших скорняков, хороших портных, и стали покупать исключительно все испанское, вроде украшенных чеканкой серебряных пепельниц и искусно сработанных кожаных ремней.

Работа с Милиусом была одним сплошным приключением. Например, мне пришлось разрывать зубами стервятника. Это было в том эпизоде, когда враги распинают Конана в пустыне на Древе скорби. Само дерево представляло собой огромное сложное устройство, установленное на вращающемся основании, чтобы можно было сохранять постоянный угол освещения. В испепеляющем зное Конан уже при смерти, над ним кружатся стервятники, садятся на ветви, а когда один подлетает к лицу, чтобы выклевать глаза, он вцепляется зубами ему в горло и разрывает на части. Поскольку режиссером был Милиус, естественно, птицы на ветвях были настоящие — да, они были обученными, но тем не менее это были стервятники, все во вшах. В первые три дня съемок стервятников каждый час уносили в палатку отдыхать, а я оставался на дереве, на солнцепеке, с пятью новыми птицами. Стервятник, которого я разорвал, представлял собой движущееся чучело, сделанное из частей мертвых птиц. После этой сцены я должен был полоскать рот и мыть кожу антибиотиками.

Мне также приходилось близко общаться с верблюдами. До тех пор я даже рядом не стоял с верблюдом, не говоря уж о том, чтобы ездить на нем верхом, однако по сценарию требовалось именно это. За неделю до съемок этого эпизода я сказал себе: «Ты должен подружиться с этим зверем и разобраться, что к чему». Я очень быстро выяснил, что верблюды совсем не похожи на лошадей. Они поднимаются сначала на задние ноги и скидывают наездника вперед. И нельзя просто натянуть поводья, как это делается с лошадью, потому что верблюд просто развернет голову на 180 градусов, лицом к лицу. Он может плюнуть наезднику в глаза, а слюна у него настолько едкая, что в этом случае придется обращаться к врачу. И еще верблюды любят кусаться — как правило, в затылок, когда начисто забываешь о том, что они рядом.

Помимо механической змеи, с которой мне пришлось сражаться, я также имел дело и с настоящими змеями. Это были водяные змеи, и дрессировщик опасался, как бы им не стало плохо от обезвоживания. Поэтому он держал их в бассейне гостиницы. В Соединенных Штатах сотрудник министерства здравоохранения или службы охраны животных прибежали бы через пару секунд, и вода была бы обильно приправлена хлоркой, что вряд ли было бы пошло на пользу змеиной коже. Но в Испании, да еще если в деле был замешан Милиус, такое происходило сплошь и рядом.

Милиус постоянно лез на рожон. Борцы за охрану окружающей среды жаловались, что наши съемки наносят вред солончакам, поэтому продюсерам пришлось обещать наводить за собой порядок. Защитники животных жаловались, на то, что в «Конане» пинают собак, тычут кулаком верблюда (это делал я, но я только притворялся!) и валят с ног лошадей. Ничего этого в Соединенных Штатах не допустили бы. В съемочной группе были блестящие каскадеры-наездники, знавшие, как во время падения развернуть лошадь так, чтобы она не сломала себе шею; но даже так трюки были опасными как для лошадей, так и для людей. Я насмотрелся на синяки, ссадины и рассеченные головы. В настоящее время подобные трюки в кино запрещены.

Но несмотря ни на что, по современным меркам кровопролитие в «Конане» выглядит очень даже умеренным. Однако в свое время фильм открыл целое новое измерение насилия на экране. До тех пор фехтование на мечах велось чересчур аккуратно: персонажи падали на землю, и, возможно, появлялось немного крови. Но Милиус развешивал актерам на грудь пятиквартовые пакеты с кровью. Пять кварт — это приблизительно столько крови, сколько есть во всем человеческом организме. Когда топор разрывал один из таких пакетов, кровь брызгала во все стороны. И каждый раз, когда проливалась кровь, Милиус требовал, чтобы это происходило на светлом фоне, чтобы зритель хорошо все видел.

И он считал, что ему не нужно за это извиняться. «Раз Конан варвар, что можно от него ожидать?» — говорил Милиус журналистам. Однако и после того, как в мае съемки закончились и мы вернулись домой, этот вопрос продолжал будоражить умы. Руководство компании «Юниверсал» тревожилось, что слухи об обилии насилия в фильме отпугнут зрителей.

Первоначально планировалось устроить премьеру «Конана» в праздники в ноябре или в декабре. Так дело обстояло до того, как в августе Сид Шнейберг, президент «Юниверсал», прославившийся тем, что нашел режиссера Стивена Спилберга, не просмотрел нередактированный вариант. Он увидел, как я рассекаю людей пополам, как повсюду хлещет кровь, и посередине сеанса он встал и язвительно сказал остальному руководству: «Счастливого Рождества, ребята», после чего вышел из зала. Поэтому премьера «Конана» была отодвинута дальше по срокам: на Рождество в 1981 году «Юниверсал» представляла «На златом пруду», семейную драму с участием Генри Фонды, Джейн Фонды и Кэтрин Хепберн, и фильм ужасов.

Все мы понимали, что «Конан» получился очень противоречивым, и было непонятно, как его рекламировать и представлять в средствах массовой информации. Я видел, как Милиус давал первые интервью, делая основной упор на образ мужественного героя. Одной из его отправных точек стал Фридрих Ницше; эпиграфом к фильму были взяты перефразированные слова немецкого философа из вышедшей в 1889 году книги «Сумерки идолов»: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Другой его излюбленной темой была сталь. «Ковка делает сталь более твердой и долговечной, — говорил журналистам Джон. — И тут нет никакой разницы с человеческим характером. Его также нужно закалять. Он должен преодолевать сопротивление. Чем больше человеку приходится бороться, тем сильнее он становится. Взгляните на тех, кто вырос в разоренных войной странах или в неблагополучных городских районах. Борьба написана у них на лицах, этого не добиться никаким гримом. Вот что делает Конана самым свирепым и могучим воином — то, что ему пришлось перенести в детстве. Роскошь и комфорт являются для человека злом». Для Милиуса «Конан» был манифестом, выходящим за рамки кино и комиксов. Все это было завязано на Ницше.

Джон показывал журналистам один из своих самурайских мечей и говорил: «Знаете, клинок катаны нагревают и кладут на наковальню семь раз, чтобы он приобрел необходимую прочность. Воины-самураи оттачивали свое мастерство на преступниках. Они ставили их и отсекали им головы одним взмахом меча». Он красочно разыгрывал все это перед журналистами, пока те строчили в блокнотах. А я думал: «Откуда у него берется все это дерьмо?» Мой подход был гораздо более прямым. Я делал упор на зрелищность «Конана», обещая эпический сюжет и захватывающие приключения, что-то вроде «Звездных войн», но только перенесенных на Землю.

Для продвижения фильма было крайне важно использовать все возможные ракурсы. Привлекая зрителей, мы помещали соответствующие материалы в различные тематические издания. Сюжеты о фехтовании на мечах шли в журналы, посвященные боевым искусствам. Сюжеты о конных трюках шли в журналы о лошадях. Для журналов, посвященных фэнтези, писался материал про мечи и колдовство. В журналах по культуризму рассказывалось, как достигнуть пика формы, чтобы стать Конаном.

Разумеется, перед выходом фильма на экран ему нужно было присвоить категорию. Я был недоволен тем, как руководство «Юниверсал» пресмыкается перед оценочной комиссией. Комиссия состояла из людей, назначенных Американской киноассоциацией, чьи фамилии даже не объявлялись публично. В основном это были родители средних лет с взрослыми детьми, но «Конан» они восприняли словно сборище старых дам: «Ох, ах, столько крови! Мне пришлось зажмуриваться!» Мы получили предписание отредактировать самые кровавые сцены.

Я сказал себе: «Откуда все эти идиоты и нытики? Пусть фильм оценят молодые, сильные». Я спросил одного из руководителей студии:

— Кто за все это отвечает? Должен же кто-то за все это отвечать. Почему вы не добьетесь того, чтобы их выгнали вон?

— Нет, нет, нет, нет, — испуганно ответил тот. — Эту лодку лучше не раскачивать.

Никто не хотел ни за что драться.

Я не понимал, что на самом деле ведется сложная шахматная партия. У «Юниверсал» в работе был фильм «Инопланетянин» Спилберга, который, по прикидкам, летом 1982 года должен был побить все рекорды кассовых сборов. Поэтому никто не хотел обижать оценочную комиссию. Студия хотела, чтобы ее любили, хотела, чтобы любили Спилберга, хотела, чтобы любили «Инопланетянина». И тут появляются какие-то Милиус и Шварценеггер, которые на экране убивают всех подряд. В Голливуде Милиус уже прослыл плохим мальчиком, со своими крайне правыми республиканскими взглядами и страстью делать шокирующие заявления. И, конечно, студия готова была уступить: «Давайте прямо сейчас вырежем из „Конана“ всю кровь, и в этом случае когда на следующей неделе мы представим на оценку „Инопланетянина“, нас не станут допрашивать с пристрастием». Хотя в «Инопланетянине» ничего ужасного и в помине не было.

Я был зол как черт, так как мне казалось, что все убийства в «Конане» были необычные и отлично снятые. Ну и что, если первым, что увидит зритель, будет Талса Дум, разоряющий родную деревню Конана, и голова его матери, летящая в воздухе? Можно сказать, что этот эпизод понадобился нам, чтобы представить Талсу Дума конченым злодеем, и тогда у Конана будет моральное право расправиться с ним. Но каждому человеку свойственно любить творение рук своих. Оглядываясь назад, я понимаю, что нам следовало бы поумерить насилие, и это привлекло бы к фильму больше зрителей.

Для меня это был первый опыт крупномасштабной рекламной кампании. Было запланировано турне для продвижения «Конана» на международном рынке. На первом заседании, куда я попал, специалисты по маркетингу объявили:

— Мы отправляемся в Италию и во Францию.

— О-ооо-отлично, — протянул я, — но если взглянуть на глобус, станет видно, что стран на земле больше, чем только Италия и Франция.

Как выходец из Европы, я очень остро чувствовал, что за пределами Соединенных Штатов находится огромный мир. В начале восьмидесятых две трети кассового сбора давала Америка, и лишь одна треть собиралась за рубежом, однако такое положение начинало меняться. Если не продвигать фильм за рубежом, сколько прибыли будет упущено?

Я сказал:

— Ребята, почему бы вам не действовать более систематически? Потратьте два дня на Париж, два дня на Лондон, два дня на Мадрид, два дня на Рим, а затем отправляйтесь на север. Загляните в Копенгаген, потом в Стокгольм, потом в Берлин. Что в этом плохого?

— Ну, мы привыкли делать дело не так. Вы ведь знаете, что в разных странах фильм выпускается в прокат в разные сроки, и мы не хотим давать интервью задолго до премьеры.

— А как насчет того, чтобы договориться с газетами и журналами в этих странах? Пусть придержат материал до премьеры.

— Надо будет это выяснить.

Я понимал, что была и еще одна причина, по которой меня с такой неохотой посылали в рекламное турне: лишь немногие актеры любят торговать. То же самое я видел и в книжном бизнесе, в отношении авторов. Типичная позиция была примерно такой: «Я не желаю становиться шлюхой. Я творец. Я не хочу дешевой популярности. Денежная сторона меня не интересует».

И совсем другое дело, когда появился я и сказал: «Давайте объездим все, что только можно, поскольку это не только принесет финансовую пользу мне, но и будет хорошо для зрителей: они увидят хороший фильм!» В конце концов, студия согласилась отправить меня в рекламное турне по пяти или шести странам. Я решил, что это большой шаг вперед.

Так же в точности мне приходилось спорить с издателями, когда вышла моя первая книга «Арнольд: становление культуриста». На Соединенные Штаты приходится всего пять процентов населения земного шара, так зачем же игнорировать остальные девяносто пять процентов? И киноиндустрия, и издательский бизнес сами ограничивали себя. Я еще у Джо Уайдера научился мыслить глобально.

В первую очередь я видел в себе бизнесмена. Слишком многие актеры, писатели и художники считают, что они выше продвижения своего творчества на рынке. Но чем бы ни занимается человек по жизни, продажа конечного продукта является неотъемлемой частью его ремесла. Нельзя снимать кино без денег. Даже если бы у меня в контракте не были бы прописаны обязательства по продвижению фильма, в моих интересах было бы рекламировать его, заботясь о том, чтобы он принес как можно больше денег. Я хотел принимать участие во встречах, хотел показать всем, что тружусь изо всех сил, чтобы вернуть средства, вложенные в фильм студией. Я считал своей обязанностью поднимать кассовые сборы.

«Конан» совершил прорыв сразу же после Дня святого Валентина в 1982 году. Первый пробный показ в Хьюстоне обернулся таким успехом, что в «Юниверсал» просто не могли поверить своим глазам: зрители поставили фильму 93 балла из ста возможных, что всегда говорит о небывалом триумфе. В тот же вечер мне позвонили из студии и сказали: «Это невероятно. Завтра мы хотим повторить еще раз в Лас-Вегасе. Вы сможете приехать?» Проезжая на следующий день мимо многозального кинокомплекса, мы поняли, что это будет не обычный показ. Очередь в кассы растянулась на целый квартал, и помимо фанатов комиксов, на которых в первую очередь рассчитывали в «Юниверсал», в ней стояли культуристы в обтягивающих футболках и со вздутыми мышцами, гомосексуалисты, какие-то чудики с ненормальными прическами и в очках, люди в нарядах Конана. В толпе были и женщины, но в основном она состояла из мужчин, включая многочисленный контингент байкеров в кожаных прикидах. Кое-кто из стоявших в очереди, похоже, готов был устроить бунт, если бы ему не достался билет. Но студия просто продолжала открывать все новые залы до тех пор, пока не хватило места всем желающим, — всего их потребовалось три.

В «Юниверсал» рассчитывали, что успех «Конану» обеспечат в первую очередь поклонники комиксов и романов фэнтези. Именно они должны были стать ядром зрительской аудитории: люди, которые, если фильм им понравился, посмотрят его несколько раз и порекомендуют своим друзьям. Но студия совершенно не учла моих приятелей-культуристов. В тот вечерь они, пожалуй, составляли не меньше трети от всех зрителей — можете себе представить, какие оценки они выставили Конану. Без них фильм получил бы баллов 88, но с ними он снова набрал 93, как и в Хьюстоне. Студия была в восторге. А Дино Де Лаурентис буквально сходил с ума от радости. В тот же вечер он подошел ко мне и сказал: «Я делаю тебя звездой». У него был такой сильный акцент, что я не понял, то ли он только собирается сделать из меня звезду, то ли уже сделал. Однако на этот раз я уже не стал над ним издеваться по этому поводу.

После этого триумфальное шествие «Конана» было уже неудержимым. Месяц спустя предварительные пробные показы в шестнадцати городах собрали огромные толпы народа. В Манхэттене пришлось вызывать полицию, поскольку стоявшие в очереди люди в прямом смысле дрались из-за билетов; в Вашингтоне очередь растянулась на несколько кварталов и парализовала движение в центре города, в Лос-Анджелесе вместо одного сеанса устроили три, подряд один за другим, — некоторые люди простояли в очереди по восемь часов.

Заметки, появившиеся в профессиональной кинопрессе после первых показов, помогли нам получить время в сотнях кинотеатров по всей стране. Когда 14 мая состоялась общенациональная премьера «Конана», он стал первым хитом среди тех, что вышли на экраны в то лето, которое до сих пор считается лучшим летом в истории кино. В то лето вышли также «Рыцарь дороги», «Рокки-3», «Звездный путь-2», «Гнев хана», «Бегущий по лезвию», «Веселые времена в Риджмонт-Хай», «Мир согласно Гарпу», «Полтергейст», «Офицер и джентльмен», «Трон», «Тварь» и, разумеется, «Инопланетянин». И «Конан-варвар» по праву занял свое место среди них.

Глава 15

Я становлюсь американцем

Мария отпраздновала мое возвращение из Мадрида и Хайборийской эры, подарив мне щенка лабрадора, которого она назвала Конаном.

— Ты ведь знаешь, почему она подарила тебе эту собаку, да? — насмешливо спросила меня одна из ее подруг.

— Потому что у нее в семье всегда были собаки? — предположил я.

— Это же кинопроба! Мария хочет проверить, умеешь ли ты обращаться с детьми.

Тут я ничего не мог сказать, но мы с Конаном — то есть, Конан-собака и Конан-варвар — быстро нашли общий язык. Я был рад вернуться в наш дом, интерьер которого полностью преобразился благодаря нашим с Марией стараниям.

Второй большой переменой, произошедшей в мое отсутствие, стало вступление в должность Рональда Рейгана. Похоже, в Голливуде никто не знал, как относиться к тому, что он стал президентом, — даже консерваторы. Сразу же после выборов мы с Марией ужинали вместе с моими друзьями из шоу-бизнеса, которые участвовали в его избирательной кампании.

— Зачем вы продвигали этого типа? — спросила Мария. — Он же не из президентского теста. Господи, он же актер!

Вместо того чтобы защищать Рейгана, мои друзья ответили: «Знаем, но всем нравится его слушать». Они ни словом не обмолвились ни о том, что Рейган сделал для Калифорнии на посту губернатора, ни о его взглядах и планах. Возможно, они просто были вежливыми, и им не хотелось говорить при Марии, что время демократов кончилось.

Я был поражен тем, как отрицательно продолжали относиться в Голливуде к Рейгану все время его пребывания на президентском посту. И что с того, что он поднял экономику; я слышал только критику — как он сократил количество парков, как урезал зарплату государственным служащим, как выбросил на улицу авиадиспетчеров, как не занимался охраной окружающей среды, как лобызался с хозяевами нефтяных компаний и свернул проекты развития синтетического горючего, ветряной и солнечной энергии, начатые Джимми Картером. Это были одни сплошные жалобы. Никто не хотел видеть общую картину, никто не хотел признавать достижения.

Для меня же главным было то, что Рейган представлял все те ценности, ради которых я приехал в Америку. Я приехал сюда, потому что Соединенные Штаты были великой страной, открывающей перед человеком лучшие возможности, и теперь, когда она стала моим домом, я хотел, чтобы так оно было и впредь, и становилось только еще лучше. После смятения и уныния семидесятых американцы проголосовали за Рейгана, потому что он напомнил им об их силе. Мария говорила: «Не знаю, почему ты поддерживаешь этого типа». Однако все объяснялось просто.

Весной того года я встретился с одним из величайших мыслителей двадцатого столетия экономистом Милтоном Фридманом. Этот лауреат Нобелевской премии, отточивший идеи Рейгана о свободном рынке, также оказал громадное влияние и на меня. Выходившая в эфир в восьмидесятых телевизионная программа Фридмана «Свобода выбора» побила все рекорды популярности, и я не пропускал ни одной передачи, впитывая его идеи подобно губке. Вместе со своей женой Розой Фридман написал книгу, ставшую бестселлером, которая также называлась «Свобода выбора», и я разослал ее всем своим друзьям в качестве рождественского подарка. Каким-то образом об этом проведал продюсер программы Боб Читестер. Он разыскал меня и предложил встретиться с супругами Фридманами, которые как раз оставили профессорские должности в Чикагском университете. Они переехали в Сан-Франциско, где Милтон теперь работал в «мозговом центре» Гуверовского института при Стэнфордском университете.

Готовясь к встрече, я чувствовал себя ребенком, собирающимся на увлекательную прогулку. «Где мой фотоаппарат? — спрашивал я у Марии. — Галстук у меня подходящий?» Фридман к тому времени стал одним из моих героев. Его концепция роли государства и рынка в развитии человеческого общества была огромным шагом вперед по сравнению с той экономикой, которую я учил в школе: она объясняла так много из того, что я видел в мире, что испытал на себе как американский предприниматель. Разумеется, основополагающим его положением было то, что рынок действует гораздо более эффективно, если вмешательство государства сведено до минимума. Как и Рейган, Фридман преподносил свои мысли так, что они были понятны всем. Например, отстаивая свободный рынок, он брал в руку обыкновенный карандаш.

— Дерево пришло из штата Вашингтон, графит пришел из Южной Америки, а резина пришла из Малайзии — в прямом смысле тысячи человек из разных стран вложили каждый по несколько секунд своего труда, чтобы изготовить этот карандаш. Что свело их вместе и побудило сотрудничать между собой? Не было никакого комиссара, который рассылал приказы из своего кабинета. Зато был спрос. Когда есть спрос, рынок обязательно находит способ его удовлетворить.

Я цитировал взгляды Фридмана, когда спорил с Сарджентом Шрайвером относительно цены молока. Сардж говорил:

— Помню, мы проводили кампанию в Висконсине. Там молока было так много, что цены на него падали. Затем мы приехали в Иллинойс, где ощущалась нехватка молока, и цены на него росли. Я сел на телефон и пожаловался оптовым поставщикам…

— Вам не кажется, что здесь должен был бы вмешаться рынок? — перебил его я. — Если в Иллинойсе возникла такая потребность в молоке, со временем его обязательно стали бы поставлять из Висконсина или откуда-нибудь еще. Я считаю, кому-то было выгодно создать нехватку молока, чтобы взвинтить цены. Это решение было принято сознательно в частном секторе. Но вы использовали силу государства, чтобы вмешаться в баланс спроса и предложения, а я считаю, что государству заниматься этим не следует.

Значительно позднее я узнал, что когда попадаешь на передовую, простые принципы вседозволенности перестают работать. Существует определенная пропасть между теорией и реальностью. С точки зрения инвестирования в социальную сферу имеет смысл вложить деньги налогоплательщиков в программы внеклассных занятий, чтобы впоследствии сберечь много долларов на борьбе с преступностью и содержании тюрем. Нельзя полностью перекладывать заботы о ребенке-инвалиде на плечи его родителей, если те бедны. Обязательно должна быть социальная страховочная сеть. Обязательно нужно инвестировать деньги на общественные блага.

Чета Фридманов, невысокие, живые люди, прекрасно ладили между собой. Кто-то сказал мне: «Не забывай говорить с Розой. Они считают друг друга равными партнерами, но многие обращаются только к Милтону, начисто забывая о Розе, поскольку именно он лауреат Нобелевской премии». Поэтому я стал следить за тем, чтобы задавать Розе столько же вопросов, сколько я задавал ее мужу. Это оживило разговор. Мы провели восхитительный вечер, беседуя об экономике, о жизни, о книгах, которые написали Фридманы, об их участии в телевизионных программах. Я с интересом слушал рассказ о том, как Фридман в тридцатых годах работал в правительстве, претворяя в жизнь «Новый курс», программу экономического возрождения и социальных реформ президента Франклина Рузвельта. «Другой работы в то время не было, — пошутил он. — Надо же было как-то зарабатывать на жизнь». Хотя Фридман и выступал против большинства государственных ограничений в экономике, во время кризиса и массовой безработицы он поддерживал государственные заказы и государственные льготы, поскольку это должно было подтолкнуть рост экономики.

Хоть администрация Рейгана и преуспела в деле возвращения слаженности американской экономике, лично я заработал бы гораздо больше денег, если бы в Белом доме остался Джимми Картер. При Картере цены на недвижимость словно взбесились, ежегодный их рост составлял от десяти до двадцати процентов. Мы с моим партнером Элом Эрингером должны были получить солидную прибыль на нашу инвестицию в Денвере: целый городской квартал в трущобах вдоль железнодорожной линии. Благодаря программе президента Картера по преодолению последствий нефтяного кризиса энергетика в Денвере переживала небывалый подъем, и строительный консорциум собирался возводить на нашем участке тридцатиэтажную башню. Мы уже приготовились подписывать бумаги, как к власти пришел Рейган, тотчас же обуздавший инфляцию. И вдруг на энергетику и недвижимость все стали смотреть в совершенно ином свете. Проект строительства развалился. В консорциуме нам сказали: «Экономический рост замедляется, денег у нас меньше, чем мы думали. Добыча горючих сланцев прекратилась. Так что у нас с вами ничего не получится». В конце концов, по соседству с нашим участком был возведен стадион «Курс филд», на котором стала проводить матчи бейсбольная команда «Колорадо рокиз», и только тогда на нашей улице наступил долгожданный праздник. Однако на протяжении многих лет участок в Денвере чем-то напоминал мне аэропорт для сверхзвуковых самолетов, на который когда-то сделали ставку мы с Франко. Подобное непостоянство свойственно рынку недвижимости, где в надежде на большие доходы приходится идти на большой риск. Рейган поступил совершенно правильно, порядком перекрыв кредитный поток, однако по нам это ударило больно.

Те возможности на рынке недвижимости, которые открылись для меня при Рейгане, были расположены ближе к дому. Как и надеялись мы с Элом, Мейн-стрит в Санта-Монике наконец начала меняться, на смену трущобам пришли новые рестораны и кафе, а бродяг на тротуарах постепенно вытеснили обыкновенные пешеходы. Теперь от самых разных людей действительно можно было услышать фразу: «Пойдем на Мейн-стрит!» Однако это возрождение не дошло на юге до самой границы Санта-Моники и Вениса, где у нас с Элом уже давно ждал без дела целый квартал пустующих участков. В прошлом эта земля принадлежала трамвайной компании «Ред кар», которая в сороковых связывала между собой Лос-Анджелес, Санта-Монику и Венис. Теперь же это был бесхозный пустырь. Последним зданием на Мейн-стрит в эту сторону был бар под названием «Оар-хаус». Рядом находился магазин здорового питания, принадлежащий ребятам в тюрбанах. А напротив стояла маленькая синагога, по соседству с которой был заколоченный особняк популярного в прошлом комика. Арендная плата в районе была низкой, и во многих зданиях обосновались всевозможные религиозные секты. Именно здесь находилась штаб-квартира сайентологов. На самом деле весь квартал находился в запустении, магазинов не хватало, пешеходы на улицах почти не встречались. Наш план заключался в том, чтобы застроить улицу с двух сторон красивыми невысокими зданиями из красного кирпича, с магазинами на первом этаже и одним-двумя этажами офисных помещений наверху. Мы хотели, чтобы инвесторы и бизнесмены встрепенулись: «Ого, они строят так далеко на юге! Пожалуй, и нам следует присмотреться к этим местам».

Мы пошли на большой риск: здание общей площадью тридцать девять тысяч квадратных футов и стоимостью семь миллионов долларов, на которое пошла вся наша выручка от реконструированного нами административного здания на Мейн-стрит. В последний год президентства Картера мы продали его, получив чистую прибыль в размере полутора миллионов долларов. Мы с Элом прикинули, что риск можно существенно уменьшить, если позаботиться о том, чтобы к моменту полной сдачи здания все помещения в нем были сданы в аренду. Для этого мы подготовили серию слайдов, демонстрирующих светлое будущее района. Представляли здание мы сами, и нам удалось достигнуть своей цели.

Чутье не подвело меня, потому что моя контора по-прежнему находилась в этом районе. «Оук продакшнс» — намек на мое прозвище в культуризме, «Австрийский дуб»[17], — перебралась в угловую секцию здания в Венисе, в прошлом принадлежавшего газовой компании, всего в квартале от Мейн-стрит. Большие светлые окна, побеленные кирпичные стены, высокие потолки с окнами в крыше — лучшего нельзя было и желать. Мне пришла мысль оставить водопроводные трубы открытыми и выкрасить их яркими красной и синей красками. На это меня вдохновил Центр Помпиду, постмодернистский культурный центр в Париже; моя затея пришлась по вкусу всем. Офис был обставлен старинной дубовой мебелью, пол устилал красный ковер, напротив письменного стола стоял Г-образный диван голубого цвета, что придавало помещению патриотический вид. Перегородки были стеклянные, чтобы все могли видеть друг друга, а во встроенных шкафах хранились футболки и брошюры моей службы заказов по почте.

Поскольку мой бизнес неуклонно расширялся, и при этом карьера в кино отнимала у меня все больше времени, я в конце концов не выдержал и нанял помощников. Главной моей опорой по-прежнему оставалась Ронда. Она работала у меня с 1974 года, и теперь она вела всю бухгалтерию. Хотя в прошлом Ронде уже приходилось заведовать магазином игрушек, специального образования у нее не было, поэтому она поступила на курсы бизнеса в колледже Санта-Моники и в Калифорнийском университете. Помню, как через несколько лет мы впервые получили за сделку по недвижимости чек на миллион долларов. Ронда вбежала ко мне в кабинет, размахивая этим чеком, и воскликнула:

— О господи, мне еще никогда не приходилось держать в руках так много денег! Что мне с ними делать? Я так волнуюсь!

Анита Лернер, женщина лет тридцати, которой еще предстояло осваиваться с путешествиями, занялась планированием моего рабочего дня и организацией поездок. Двадцатилетняя художница Линн Маркс взяла на себя службу заказов по почте. Мы пригласили еще одного человека разбираться с такими вопросами, как книги, права на фотографии, семинары и состязания по культуризму, которые проводились в Коламбусе в партнерстве с Джимом Лоримером. Служба заказов по почте продолжала приносить неплохой стабильный доход, поскольку состязания в Огайо и материалы обо мне по-прежнему оставались ключевым элементом журналов Джо Уайдера. Практически ни один номер «Маскл энд фитнесс» и «Флекс» не обходился по крайней мере без одной моей фотографии, связанной или с рассказом о моем прошлом, или со статьей о методах тренировок и питания, или с заметкой о моих достижениях в мире кино. И каждое такое упоминание способствовало продажам «Курсов Арнольда» и футболок.

Тем временем мои книги расходились огромными тиражами; теперь этим занимались крупное издательство и собственный литературный агент. Мы как раз доделывали последние штрихи, заканчивая работу над «Энциклопедией современного культуризма», грандиозным проектом, над которым я трудился в течение трех лет вместе с фотографом Биллом Доббинсом. Чтобы получить навар с безумия здорового образа жизни, порожденного учебными видеофильмами Джейн Фонды, я также сделал свой видеокурс «Формируем тело вместе с Арнольдом Шварценеггером», а кроме того, дополнил и переработал первые редакции своих книг «Советы Арнольда: культуризм для женщин» и «Советы Арнольда: культуризм для мужчин». Все это заставляло меня постоянно отправляться в рекламные турне, против чего я нисколько не возражал.

И постоянно возникало что-нибудь новое. Например, Линн как-то заметила:

— Нам приходит огромное количество писем от тех, кто хотел бы иметь такой ремень, какой был на вас в «Качая железо».

— Добавим и это, — отвечал я.

И мы все сообща разрабатывали новый продукт. Покупать готовые пояса нет смысла, поскольку в этом случае не будет никакой прибыли. Поэтому первым делом возник вопрос: где взять кожу? Далее, нужно было дать заказ производителю. А что насчет пряжки? Как сделать так, чтобы ремень выглядел поношенным, покрытым по́том? Мы обзвонили всех знакомых, связались с различными компаниями и выяснили все необходимое. Через пару дней все было готово к производству ремней. Теперь встали вопросы: как их упаковывать и как доставлять заказчикам быстро и дешево?

Я постоянно давил, и с точки зрения Ронды, Аниты и Линн наша работа, наверное, выглядела невероятно сумбурной. Мы хватались за все подряд: кино, недвижимость, культуризм. Я постоянно находился в разъездах, встречался с людьми из всех сфер жизни. Все это происходило непрерывно. Причем мои помощники не были простыми рабочими, привыкшими работать от звонка до звонка. Они стали мне словно родными. Мой энтузиазм заражал их, они подстраивались под мой темп, а когда я ускорялся, они также ускорялись.

Для поддержания такой атмосферы не требовалось никаких чрезвычайных усилий и организаторского гения. Начнем с того, что все трое были замечательными людьми. Я щедро платил им и, опираясь на свое австрийское происхождение, старался быть им хорошим работодателем. Пенсионный план и хорошая медицинская страховка были чем-то само собой разумеющимся. И вместо двенадцати месячных зарплат я платил в год четырнадцать: тринадцатой выплатой были отпускные за летний отпуск, а четырнадцатой — премия под Рождество, чтобы можно было отлично провести праздники с семьей. Так было принято в Австрии, и поскольку бюджет моей компании не был стеснен, я мог себе это позволить.

Другой мой метод заключался в том, что все должны были чувствовать свою сопричастность общему делу. Мои помощницы постоянно учились, как учился и я сам. Когда я находился в конторе, мы анализировали все то, что происходило со мной. Женщины рассаживались кружком, и каждая высказывала свою точку зрения. Даже если я был не согласен, я все равно выслушивал до конца. Самое забавное, что все трое были либеральными демократами. И даже потом, когда с годами наш штат значительно расширился, в стенах моей конторы трудно было найти еще одного республиканца, помимо меня.

Мне работа вовсе не казалась напряженной — просто нормальной. Ты снимаешься в кино и пишешь книгу, затем раскручиваешь все это, разъезжаешь по всему миру, поскольку для тебя весь мир — это рынок, и притом ты еще тренируешься, занимаешься своим бизнесом и открываешь новые горизонты. Все это доставляло мне наслаждение; вот почему у меня никогда не возникала мысль: «О господи, только посмотрите, сколько навалилось работы! Мне некогда передохнуть».

Когда мне приходилось работать ночами, как правило, это означало, что мне предстоит отправиться на встречу и говорить о кино. Как вам это нравится? Я говорил о кино! Или какие-то бизнесмены просили меня прилететь в Вашингтон. Это тоже было здорово — обязательно смех и шутки. Я слушал выступление Рональда Рейгана. Затем, после полуночи, мы отправлялись в магазины для взрослых, смотреть самое-самое свежее. Было очень забавно видеть обратную сторону этих строгих, консервативных людей.

Для меня работа всегда означала радость и открытие чего-то нового. Если я слышал, как кто-то жалуется: «О, я так много работаю, по десять-двенадцать часов в день», я сразу же набрасывался на этого человека: «Твою мать, о чем ты говоришь, в сутках ведь двадцать четыре часа! Чем ты еще занимался?»

Мне нравилось то, что моя жизнь такая разнообразная. Сегодня я встречался с подрядчиками, строившими административное здание или торговый центр, и обсуждал, как можно добиться максимальных полезных площадей. Что нам понадобится, чтобы получить разрешение? На что нацелен этот проект? На следующий день я беседовал с издателем своей последней книги о том, какие в ней должны быть фотографии. Затем я работал с Джо Уайдером над материалом для его журнала. После чего у меня была встреча, посвященная кино. Или я отправлялся в Австрию беседовать о политике с Фреди Герстлем и его друзьями.

Все, чем я занимался, могло быть моим хобби. И в каком-то смысле это и было мое хобби. Я страстно относился ко всему этому. Для меня жизнь означает постоянное возбуждение; именно в этом и заключается разница между тем, чтобы жить, и тем, чтобы просто существовать. Позднее, когда я работал над образом Терминатора, мне пришлось по душе то, что он был машиной, которая никогда не нуждалась во сне. Я сказал себе: «Только представь, как это было бы здорово — иметь в сутки дополнительных шесть часов, которые можно было бы использовать на что-то еще. Представь, можно было бы освоить какую-нибудь новую профессию. Можно было бы научиться играть на музыкальном инструменте». Это было бы невероятно, потому что передо мной постоянно стоял вопрос, как втиснуть в двадцать четыре часа все намеченное на день.

Следовательно, мне самому моя жизнь никогда не казалась сумбурной. Подобная мысль даже не приходила мне в голову. Лишь впоследствии, когда наши с Марией отношения переросли из увлечения в брачный союз, я стал следить за тем, чтобы работа и личная жизнь находились в равновесии.

Когда я захотел узнать больше о политике и бизнесе, я воспользовался тем же подходом, к которому прибегал, когда хотел узнать больше об актерском мастерстве: постарался встретиться с теми, кто в этом преуспел. Одним из мест, где можно было найти таких людей, был клуб «Ридженси», недавно открывшееся заведение для деловой элиты Лос-Анджелеса. Клуб занимал последний этаж и мансарду нового небоскреба на бульваре Уилшир, откуда открывался панорамный вид на всю долину Лос-Анджелес. И клуб, и само здание принадлежали Дэвиду Мердоку, одному из богатейших людей города. Его жизнь была еще одним примером американского пути «из грязи в князи». Уроженец Огайо, он бросил школу, служил в армии во время Второй мировой войны, а затем, взяв в долг 1200 долларов, превратил их в целое состояние, работая на рынках недвижимости Аризоны и Калифорнии. Ему принадлежали крупные пакеты акций в компаниях «Интернешнл майнинг» и «Оксидентал петролеум», а также многие здания и гостиницы. Он коллекционировал животных, орхидеи, антикварную мебель и старинные люстры. Его жена Габриэлла, дизайнер интерьеров, родившаяся и выросшая в Мюнхене, оформила клуб в строгом, изящном стиле Старого Света. Это только подчеркнуло общий тон — благородный, изысканный. Сюда нельзя было прийти без галстука.

Пит Уилсон, выигравший сенаторское кресло за те месяцы, когда я занимался продвижением «Конана-варвара», частенько посещал клуб вместе со всей своей командой. То же самое можно было сказать про Джорджа Дейкмеджана, который на губернаторских выборах 1982 года обошел демократа Тома Брэдли. Тяжеловесы из администрации президента Рейгана, приезжавшие в город, непременно заглядывали в «Ридженси». Завсегдатаями клуба были многие бизнесмены консервативного толка, а также кое-кто из либеральных голливудских агентов и деятелей шоу-бизнеса. Я начал посещать «Ридженси» вместе с Уилсоном, поддерживая его оказавшиеся плодотворными усилия сменить на выборах 1990 года Дейкмеджана. Постепенно я стал расширять круг своих знакомых.

Другим подходящим местом заводить деловые контакты и впитывать свежие идеи был ресторан «У Гвидо» на бульваре Санта-Моника. Точно так же для встреч с актерами лучшим местом было заведение по адресу Маркет-стрит, 72 в Венисе, а если вам нужны были байкеры, следовало отправляться в «Рок-магазин» в Малибу-Каньон. Я несколько раз брал с собой Марию в «Ридженси»; несмотря на то что работа Габриэллы по оформлению клуба ей понравилась, консервативное общество и утонченный лоск действовали ей на нервы. Я сам не был большим любителем официальной обстановки, однако в данном случае нужно было просто соблюдать дисциплину и принимать все как есть. Я не видел причин не играть за обе стороны: моя бунтарская натура требовала кожаных курток и высоких сапог, при этом моя консервативная сторона не могла обойтись без изящного костюма при галстуке и остроносых лакированных туфель. Я хотел чувствовать себя уютно в обоих мирах.

Мы с Марией вращались также и в либеральных кругах. Больше того, именно по приглашению Джейн Фонды я впервые завязал отношения с Центром Симона Визенталя: Джейн согласилась организовать благотворительный вечер и пригласила именитых гостей. Мы с Марией были в хороших отношениях с Джейн и ее тогдашним мужем Томом Хайденом, членом законодательного собрания штата Калифорния. Они несколько раз приглашали нас к себе в гости, встретиться с известными политическими и религиозными деятелями, в том числе епископом Десмондом Туту. На благотворительном вечере Джейн представила меня Марвину Хайеру, раввину из Нью-Йорка, который в 1978 году приехал в Лос-Анджелес и основал Центр Симона Визенталя. Целью Центра была борьба с антисемитизмом и пропаганда религиозной и расовой терпимости. Можно было бы предположить, что в таком городе, как Голливуд, где много влиятельных евреев, Хайер без труда развернул бы свою деятельность, однако на самом деле ему приходилось очень трудно. Но он боролся.

— Если вы нам поможете, я буду вам признателен, — сказал мне Хайер. — Вы восходящая звезда; в будущем на вас обратят внимание. Нам очень трудно привлекать голливудских звезд — самое большее, они покупают билет на благотворительный вечер. А нам нужны люди, которые будут заседать в правлении, которые пожертвуют миллион, три миллиона, и будут проводить акции по сбору средств. Вот где большие деньги, и они нам нужны, потому что мы собираемся построить Музей терпимости, который обойдется в пятьдесят семь миллионов долларов.

— Я не настолько большая звезда, — предупредил его я.

Однако мысль построить музей показалась мне дельной. Для того чтобы пропагандировать здоровый образ жизни и бороться с ожирением, нужны спортивные залы; для того чтобы накормить людей, нужны продовольственные магазины. Значит, для того чтобы бороться с предрассудками, повсюду нужны центры терпимости — места, где дети могут познакомиться с историей, узнать, что происходит, когда люди охвачены предрассудками и ненавидят друг друга.

Чем больше я узнавал о деятельности Хайера, тем больше проникался уверенностью в том, что мой долг принять в ней участие. Я человек не религиозный, но я сказал себе: «Такое может быть только деянием господа». Евреи играли такую большую роль в моей жизни: Фреди Герстль, Арти Зеллер, Джо и Бен Уайдеры, Джо Голд, мой новый иноагент Лу Питт. И тем не менее даже я сам не был абсолютно уверен в том, что полностью свободен от предрассудков. Я делал разные необдуманные замечания, говорил разные глупости. И вот сейчас Господь словно говорил мне: «Если именно таким ты хочешь стать, я направляю тебя туда, где начинается диалог терпимости, и ты будешь собирать средства для этих людей, ты будешь сражаться за них, и ты будешь воевать с той своей стороной, которой, может быть, и нет, а может быть, и есть». После этого я регулярно делал пожертвования центру и участвовал во многих акциях по сбору средств. Музей, разместившийся в великолепном здании, был открыт в 1993 году.

Хотя я не скрывал того, что поддерживаю Рейгана и делаю все возможное для кандидатов-республиканцев, сам я оставался в стороне от политической сцены. Все мое внимание было сосредоточено на карьере в кино. Продвигая фильм, стремишься завоевать сердца всех; но, выступая с политической речью, всегда сознаешь, что какой-то процент слушателей отвернется от тебя, что бы ты ни сказал. Зачем этим заниматься?

К тому же, я еще не был достаточно знаменитым для того, чтобы мои взгляды интересовали многих, и чтобы политики искали моей помощи. Я даже не был до сих пор американским гражданином! У меня была «зеленая карта», я платил налоги и считал Соединенные Штаты своим домом, но я не мог принимать участия в выборах. Я наклеивал на свою машину плакаты в поддержку тех кандидатов, которых поддерживал, но не выступал с речами.

И я также старался молчать о политике, когда приезжал в Австрию. Средства массовой информации неизменно представляли меня родным сыном, и я не хотел, чтобы меня воспринимали как умника, который вернулся домой и учит, что к чему. Раз или два в год, приезжая в Австрию, я встречался с друзьями и узнавал от них последние новости. Мой политический наставник Фреди Герстль стал членом городского совета Граца и получил большое влияние в консервативной Народной партии. Я находил очень поучительными беседы с ним относительно сравнения американской и австрийской систем: частная собственность на средства производства против общественной, представительная демократия против парламентского правительства, частные фонды против государственного финансирования. Фреди предлагал мне взглянуть изнутри на политическое маневрирование в Австрии по ключевым вопросам, таким как приватизация транспорта, а также табачная и сталелитейная промышленности, страхование и борьба с поднимающим голову правым экстремизмом.

Фреди также познакомил меня с Йозефом Крайнером-младшим, победившим в 1980 году на выборах в земле Штирия. Он был чуть моложе Фреди, и вся его жизнь прошла в политике. Его отец Йозеф Крайнер старший возглавлял Штирию в дни моей юности. Этот человек, пользовавшийся общенациональным влиянием, всю Вторую мировую войну просидел в тюрьме из-за своего категорического неприятия аншлюса — оккупации и аннексии Австрии фашистской Германией в 1938 году. Крайнер-младший учился в Италии и Америке, и его взгляды представляли собой любопытную смесь экономического консерватизма и приверженности охране окружающей среды, которая была мне по сердцу. Другим моим хорошим другом был Томас Клестиль, быстро растущая фигура в дипломатии, бывший австрийским консулом в Лос-Анджелесе, когда я только приехал в Америку. Теперь он был послом Австрии в Соединенных Штатах, а через несколько лет ему было суждено сменить Курта Вальдхайма на посту президента Австрии.

Из-за этих связей мне в 1979 году было нелегко отказываться от австрийского гражданства, когда я, наконец, получил возможность подать заявление о предоставлении американского гражданства. (К тому времени у меня уже была положенные пять лет «зеленая карта».) Мне никогда не нравилось ничего отрезать от своей жизни, я только добавлял. Так что идеальным для меня было бы двойное гражданство. Но хотя в Америке оно разрешено, австрийские законы неумолимо гласили, что я должен сделать выбор — иметь два гражданства я не мог. Редкие исключения делались для выдающихся дипломатов, и решение принимал лично президент Австрии. Я спросил у Фреди, что мне делать. Он сказал, что поскольку Йозеф Крайнер-младший намеревается бороться за пост канцлера Австрии, разумнее всего мне будет подождать. Три года спустя Йозеф оказал мне большую честь, сделав исключение. Я отпраздновал это событие, отправившись с Марией ужинать в заведение на Маркет-стрит, 72, и на следующий день подал прошение о предоставлении мне американского гражданства.

Еще через год мое прошение было удовлетворено. 16 сентября 1983 года я в числе двух тысяч других иммигрантов гордо стоял в Святой аудитории напротив студенческого городка Университета Южной Калифорнии, присягая на верность Соединенным Штатам. Я с десяти лет чувствовал себя американцем, но только теперь это стало реальностью. Подняв руку и прочитав слова клятвы, я почувствовал, как по всему телу побежали мурашки. Впоследствии фотографы выследили меня и засняли, как я демонстрирую сертификат о предоставлении гражданства, рядом со мной стоит Мария, и мы оба улыбаемся. Я сказал журналистам: «Я всегда считал, что нужно ставить перед собой самые высокие цели, и теперь, когда я стал американцем, я чувствую, что присоединился к команде-победителю».

Дома мы устроили праздничный ужин для своих друзей. Я надел рубашку и шляпу с изображением американского флага и не переставая улыбался, радуясь тому, что наконец официально стал американцем. Это означало, что я мог участвовать в выборах, я мог путешествовать по свету с американским паспортом. Со временем я даже мог бороться за какую-нибудь выборную должность.

Глава 16

Терминатор

Когда я впервые увидел макет афиши фильма «Терминатор», машину-убийцу изображал не я, а Оу-Джей Симпсон. За несколько недель до этого я столкнулся с Майком Мидевоем, главой компании «Орайон пикчерс», финансировавшей проект, на съемках сюжета о полицейском вертолете.

— У меня есть для вас самый подходящий фильм, — сказал он. — Он называется «Терминатор».

Во мне тотчас же зашевелилось недоброе предчувствие, потому что несколько лет назад уже выходил один дрянной боевик под названием «Экстерминатор»[18].

— Странное название, — пробормотал я.

— Ну, — сказал Майк, — название можно изменить. В любом случае, роль крупная, ведущая, очень героическая. — Он вкратце пересказал сюжет научно-фантастического фильма, в котором мне предстояло сыграть роль храброго солдата по имени Кайл Риз, который сражается с роботом, защищая девушку и спасая будущее. — Мы уже почти уговорили Оу-Джея Симпсона на роль терминатора, то есть, машины-убийцы. Почему бы нам всем не встретиться вместе? — предложил Мидевой. — Режиссер живет в Венисе, как раз рядом с вашей конторой.

Дело было весной 1983 года. Я читал множество сценариев, намереваясь заняться еще одним проектом параллельно с продолжением «Конана», съемки которого были намечены на конец года. Мне предлагали фильмы про войну, фильмы про полицейских и даже пару романтических историй. Больше всего мне пришелся по душе сценарий про Пола Баньяна, легендарного дровосека, настоящего мужчины. Мне понравилось то, что он борется со злом и несправедливостью, и я нашел очень смешным то, что закадычным другом у него синий бык. Был еще один сценарий «Большой плохой Джон» про героя фольклора, написанный по мотивам популярной песни 1961 года певца в стиле кантри Джимми Дина. В ней говорилось о таинственном необычайно сильном шахтере, который выручал своих собратьев, когда тех заваливало в шахтах, однако себя он спасти не смог. Теперь, когда я снялся в кассовом фильме, связанном с именами Дино Де Лаурентиса и «Юниверсал», студии и режиссеры обхаживали меня, предлагая все более хорошие сценарии. Незадолго до выхода на экраны «Конана» я сменил агента, подписав контракт с Лу Питтом, деятельным главой отдела кинокомпании «Интернешнл криэйтив менеджмент». Мне было неловко расставаться с Ларри Кубиком, который так мне помог, когда я еще был ничем в мире кино. Но я полагал, что у меня за спиной должно стоять крупное агентство вроде ИКМ, которое вело дела всех ведущих режиссеров и актеров и обладало необходимыми связями. И, разумеется, было приятно удостоиться самого теплого приема в одном из агентств, которые несколько лет назад мне отказали.

Мое сознание быстро приспособилось к тому новому миру, в котором я оказался. Я всегда говорил Марии, что моя цель — получать миллион долларов за фильм, и в контракте на второго «Конана» была прописана именно такая сумма. Но я уже больше не хотел быть только Конаном. От мысли снять несколько фильмов в духе Геркулеса, забрать деньги и заняться спортивными клубами, как это сделал Редж Парк, не осталось и следа. Я почувствовал, что мне нужно ставить перед собой более высокие цели.

«Теперь, когда студии сами обращаются ко мне, — говорил я себе, — что, если я полностью посвящу себя кино? Всерьез займусь актерским мастерством, всерьез займусь трюками, всерьез займусь всем тем, что нужно для экрана? А также начну по-настоящему рекламировать себя, рекламировать свои фильмы, продвигать, представлять их? Что, если я поставлю перед собой цель войти в пятерку ведущих голливудских актеров?»

Все говорят, что на вершине лишь считаная горстка настоящих мастеров, но я никогда не сомневался в том, что еще для одного место там всегда найдется. Мне казалось, что поскольку места наверху так мало, многим просто страшно, и они убеждают себя в том, что уютнее и спокойнее оставаться внизу. Однако на самом деле чем больше людей так мыслит, тем больше народу скапливается на нижней ступеньке! Не надо ходить туда, где толпа. Лучше идти туда, где пусто. И даже если дорога туда трудна, именно там мое место, и конкуренция там не такая острая.

Разумеется, было совершенно очевидно, что я никогда не стану таким актером, как Дастин Хоффман или Марлон Брандо, или таким комиком, как Стив Мартин, но я относился к этому совершенно спокойно. Я был нацелен на образы неправдоподобно могучих героев, какие воплощали на экране Чарльз Бронсон и Клинт Иствуд, а до них — Джон Уэйн. Вот это были те, на кого я равнялся. Я просмотрел все фильмы с их участием. Работа мне предстояла большая, — но зато передо мной открывалась возможность стать такой же яркой звездой, как и они. Я хотел встать в один ряд с ними и зарабатывать столько же. Как только все это оформилось у меня в сознании, я ощутил спокойствие. Потому что я четко увидел перед собой цель. Точно так же, как это было и в культуризме, я был уверен на все сто процентов, что добьюсь этой цели. Впереди появился новый образ, а я всегда считал, что если я его вижу и верю в него, то обязательно смогу до него дойти.

Мы с Лу Питтом уже присматривались к фильмам о войне и героическим эпопеям в качестве запасного варианта на тот случай, если «Конан» выдохнется. Хотя, по большому счету, это была лишь пустая трата времени, поскольку по условиям моего нынешнего контракта я на ближайшие десять лет полностью принадлежал Дино Де Лаурентису. Контракт обязывал меня сниматься в продолжениях «Конана» раз в два года, когда это сочтет нужным Дино, всего в пяти фильмах, и не браться ни за какие другие роли. Так что если бы «Конан» добился успеха, чего мы все желали, мы бы сняли третий фильм в 1986 году, четвертый — в 1988 году, и так далее, и заработали бы кучу денег. Лу успокоил меня относительно того, что я был связан контрактом: «Не беспокойтесь об этом. Если понадобится, мы перезаключим контракт на новых условиях». Поэтому я отбросил все тревоги. Мысль перейти от героев, у которых есть только одни мышцы, к серьезным ролям в качественных фильмах казалась мне все более притягательной.

Майк Мидевой договорился, чтобы я пообедал вместе с режиссером «Терминатора», а также с продюсерами Джоном Дейли и Гейл-Энн Херд. Я предварительно прочитал сценарий. Сценарий оказался очень неплохо написан, захватывающий и полный действия, но сюжет был странный. Сара Коннор, простая официантка, вдруг обнаруживает, что за ней охотится безжалостный убийца. На самом деле это Терминатор, робот, облеченный в человеческую плоть. Он был переправлен назад во времени из 2029 года, когда на Земле наступила эра ужаса. Компьютеры обезумели и спровоцировали ядерную катастрофу. Теперь они с помощью терминаторов добивают уцелевших представителей человеческой расы. Однако сопротивление людей крепнет, ход борьбы изменяется в их пользу, и у них есть харизматический предводитель по имени Джон Коннор — будущий сын Сары. Машины решают подавить восстание в зародыше, не дав Коннору даже появиться на свет. Поэтому они используют временной портал, чтобы отправить в прошлое терминатора, который выследит и уничтожит Сару в настоящем времени. Единственной надеждой на спасение для нее является Риз, молодой солдат, преданный Джону Коннору, которому удается проскочить во временной портал, прежде чем тот оказывается разрушен. Риз должен любой ценой остановить терминатора.

Джеймс Кэмерон, режиссер фильма, оказался худым деятельным мужчиной. Весь этот причудливый сюжет родился у него в голове. За обедом мы подробно обсудили фильм. Кэмерон жил в Венисе, и, подобно многим художникам оттуда, мне он показался гораздо более настоящим, чем, скажем, жители Голливуд-Хиллс. До этого он снял только одну картину — итальянский фильм ужасов под названием «Пиранья-2: Нерест», о котором я даже не слышал, но мне он сразу же понравился. Кэмерон рассказал, что искусству кино он учился у Роджера Кормена, режиссера, гения малобюджетных постановок. Уже по одной речи Кэмерона я почувствовал, как он хорошо технически подкован. Казалось, он знает все о кинокамерах и объективах, о том, как снимаются дубли, о софитах и освещении, о расстановке декораций. И еще Кэмерону были известны все всевозможные лазейки, позволяющие экономить деньги, чтобы можно было снять фильм стоимостью двадцать миллионов долларов всего за четыре миллиона. Четыре миллиона долларов — именно такой бюджет выделили «Терминатору».

Когда мы начали обсуждать фильм, я поймал себя на том, что меня больше интересует образ Терминатора, а не Риза, главного героя. У меня сложилось очень четкое представление о терминаторе. Я сказал Кэмерону:

— Вот что меня беспокоит. Тот, кто будет исполнять роль терминатора, будь то Оу-Джей Симпсон или кто-либо другой, для него очень важно иметь соответствующую подготовку. Потому что, если задуматься, раз этот тип на самом деле машина, он будет стрелять, не моргнув глазом. Когда он вставляет в автомат новый магазин, ему не нужно смотреть, попал ли он в приемное отверстие, потому что это делает машина, компьютер. Когда он убивает, у него на лице нет никакого выражения — ни радости, ни торжества, абсолютно ничего. Терминатор не думает, не моргает, не рассуждает, а только действует.

Я объяснил Кэмерону, какую подготовку, на мой взгляд, должен пройти актер. В армии нас учили производить неполную разборку и сборку оружия на ощупь. Тебе завязывают глаза, и ты должен разобрать перепачканный в грязи пулемет, вычистить его и снова собрать.

— Вот какую подготовку должен иметь актер, — закончил я. — Все то же самое, чем я занимался на съемках «Конана».

И я рассказал, как я часами учился размахивать мечом и срубать людям головы, пока это наконец не стало для меня второй натурой.

Когда принесли кофе, Кэмерон неожиданно спросил:

— А почему бы вам самому не сыграть Терминатора?

— Нет, нет, я не хочу отступать назад.

Реплик у Терминатора должно было быть еще меньше, чем у Конана, — в конце концов их оказалось всего восемнадцать, — и я боялся, что зрители вообразят, будто я стараюсь избегать роли со словами, или, что еще хуже, мои реплики вырезают при монтаже, поскольку звучат они ужасно.

— Я считаю, вы идеально подходите на роль Терминатора, — настаивал Кэмерон. — Я вас послушал и твердо заявляю, что вы хоть завтра можете приступать к съемкам! Мне больше не надо будет объяснять вам, в чем суть роли. До вас еще никто не понимал этот образ. — И он добавил: — И вы не сказали ни слова о Кайле Ризе.

Напоследок Кэмерон припас главный аргумент.

— Знаете, очень немногим актерам удавалось передать образ машины. — По его словам, одним из них был Юл Бриннер, сыгравший робота-убийцу в научно-фантастическом триллере 1973 года «Мир Дикого Запада». — Это очень сложная, очень тонкая задача с точки зрения актерского мастерства. И, Арнольд, это же заглавная роль! Вы будете Терминатором. Представьте себе афишу: «Терминатор: Шварценеггер».

Я пытался возразить, что моей карьере не пойдет на пользу, если за мной закрепится образ злодея. К этому можно было обратиться позже, но пока что я хотел играть положительных героев, чтобы зрители привыкли воспринимать меня как героический персонаж. Кэмерон не соглашался. Достав листок бумаги, он быстро набросал рисунок.

— Все зависит от вас, каким вы представите этот образ, — сказал он. — Терминатор — это машина. Машина эта ни плохая, ни злая. Если сыграть эту роль интересно, вы сможете представить Терминатора героем, которым будут восхищаться за его способности. И многое зависит от нас: как мы будем снимать, как будем редактировать…

Кэмерон показал набросок меня в роли Терминатора. Ему удалось прекрасно передать холодный безучастный взгляд. Я мог бы играть роль, отталкиваясь от этого рисунка.

— Я абсолютно убежден, — закончил Кэмерон, — что если вы исполните эту роль, образ Терминатора станет одним из самых запоминающихся в истории кино. Я вижу вас в этом образе, вы машина, и вы полностью это осознаете. Вы прочувствовали эту роль.

Я пообещал еще раз перечитать сценарий и подумать. Тут принесли счет за обед. В Голливуде актеры никогда не платят. Но Джон Дейли никак не мог найти свой бумажник, Гейл-Энн Херд забыла сумочку, а Кэмерон обнаружил, что у него также нет денег. Это была сцена из комедии: все стояли и шарили по карманам. Наконец я сказал:

— У меня есть деньги.

После того как мне пришлось одалживать у Марии деньги на билет на самолет, я взял за правило никогда не выходить из дома без тысячи наличными и безлимитной кредитной карточки. Поэтому я заплатил за всех, и все были смущены.

Мой агент отнесся к этому предложению скептически. Расхожая голливудская мудрость гласит, что роль злодея ставит крест на карьере актера. К тому же, как только я ставил перед собой цель, мне всегда было трудно менять планы. И все же по многим причинам «Терминатор» казался мне именно тем, что я искал. Наконец мне предлагалась возможность сбросить набедренную повязку и одеться в настоящую одежду! Главным будет действие и актерская игра, а не только то, как я раздираю на груди рубашку. Терминатор — бесконечно твердый персонаж, в черной кожаной одежде и непроницаемых черных очках. Я чувствовал, что в таком обличье я засияю. Пусть слов у меня будет немного, но зато я приобрету навыки обращения с современным оружием. Сценарий был замечательный, режиссер произвел на меня впечатление человека умного и страстно увлеченного, и деньги были хорошие: 750 000 долларов за шесть недель съемок здесь, в Лос-Анджелесе. И все же проект казался мне недостаточно серьезным, и я не хотел рисковать своей репутацией, взявшись за что-то новое.

Я понимал, что если отлично поработаю в «Терминаторе», это откроет передо мной новые двери. Ключевым моментом было то, что следующая роль необязательно должна была быть ролью злодея. Больше того, мне обязательно следовало какое-то время отказываться от ролей злодеев. Я не хотел искушать богов кино, исполняя роль злодея больше одного раза.

Мне потребовался всего один день, чтобы принять решение: я перезвонил Кэмерону и сказал, что берусь за роль машины-убийцы. Его радость не имела границ, но он понимал, что прежде чем что-либо начинать, мы должны получить «вольную» у Дино Де Лаурентиса.

Когда я вошел к Дино в кабинет, меня встретил не тот раздражительный человечек, которого я оскорбил несколько лет назад. Его отношение ко мне изменилось на милостивое, чуть ли не отцовское. То же самое я неоднократно испытывал со стороны Джо Уайдера. Я задвинул на задворки сознания то, как Дино в самом начале наших контактов отхватил мои пять процентов за «Конана». Я рассудил, что теперь это уже не имело значения, и я всегда предпочитаю действовать, опираясь на позитивное. Стоя в кабинете Дино, я сосредоточил теперь внимание не на непомерно огромном письменном столе, а на статуэтках и наградах со всего мира: «Оскары» и «Золотые глобусы», итальянские награды, немецкие награды, французские награды, японские награды. Я бесконечно восхищался Дино за то, чего он достиг. Начиная с 1942 года, он так или иначе был причастен более чем к пятистам фильмам и официально значился продюсером ста тридцати картин. Гораздо важнее было учиться у него, чем припоминать те глупые пять процентов. К тому же, Дино выполнил свое обещание заплатить мне за «Конана-2» миллион, тем самым позволив мне осуществить свою мечту. Я был признателен ему за это.

Дино и без слов понял, зачем я пришел к нему. Он знал, что я получаю другие предложения, и, наверное, то обстоятельство, что и другие видные люди Голливуда проявляли ко мне интерес, заставляло его еще больше ценить меня. Дино также сознавал, что образ мышления у меня скорее как у бизнесмена, чем как у обыкновенного актера, и что я понимаю его проблемы. «Передо мной открываются потрясающие возможности, и я хочу получить достаточно свободы, чтобы в промежутках между фильмами о Конане заниматься чем-нибудь еще», — начал я. Я напомнил, что мы можем снимать только один фильм в два года, поскольку прокатчикам нужно два года, чтобы максимально раскрыть потенциал каждой ленты. «Так что остается время и для других проектов», — настаивал я. Я рассказал о «Терминаторе» и двух-трех других заинтересовавших меня фильмах.

Дино запросто мог бы продержать меня связанным по рукам и ногам все десять лет. Однако он проявил гибкость. Когда я полностью выложил все, что у меня было, он кивнул и сказал: «Я хочу работать с тобой и снять много фильмов с твоим участием. Конечно, я тебя понимаю». В итоге мы договорились, что будем снимать продолжения фильмов про Конана до тех пор, пока они будут приносить прибыль. И если я, помимо того, соглашусь сняться у Дино в современном боевике (в каком именно, будет решено позже), он разрешит мне участвовать в любых других проектах. «Ступай и снимайся в своих фильмах, — сказал Дино. — Когда у меня будет готов сценарий, я тебя позову».

Единственным дополнительным условием было то, что я не должен был отвлекаться от «Конана-2», поэтому освободился я только тогда, когда весь фильм был отснят. Мне пришлось вернуться к Кэмерону и Дейли и спросить, готовы ли они отложить съемки «Терминатора» до весны следующего года. Они согласились. Я также прояснил этот вопрос с Майком Мидевоем.

По сравнению с «Конаном-варваром» «Конан-разрушитель» казался поездкой в «Клуб Мед»[19]. Мы снимали в Мексике, бюджет был сопоставим с бюджетом первого «Конана», поэтому можно было не скупиться на костюмы и декорации. Вот только нам недоставало Джона Милиуса, который не имел возможности снимать продолжение и даже не смог принять участие в написании сценария. Вместо этого студия взяла на себя гораздо более активную роль, что привело, на мой взгляд, к большим ошибкам.

Все мысли «Юниверсал» были заняты «Инопланетянином». Компания заработала на этом сверхпопулярном фильме Спилберга такие деньги, что ее руководство решило и из «Конана» сделать кино для всей семьи. Кто-то даже подсчитал, что если бы «Конан-варвар» был отнесен к категории «детям до 13» вместо «детям до 18», продажа билетов увеличилась бы в полтора раза. Главная мысль заключалась в том, что чем шире зрительская аудитория у фильма, тем бо́льшим будет его успех.

Но из Конана-варвара нельзя было сделать Конана-няньку. Этот образ никак не соответствовал категории «детям до 13». Это был свирепый воин, жаждущий покорять и побеждать. Героем Конана делали его телосложение, его искусство воина, способность терпеть боль, его преданность и честность, и в придачу немного юмора. Укрощение Конана до категории «детям до 13», возможно, вначале и расширило бы зрительскую аудиторию, однако в конечном счете это подорвало его образ, поскольку самые ярые поклонники Конана остались недовольны. В первую очередь нужно удовлетворять запросы лучших клиентов. Кто читал книги про Конана? Кто фанатично следил за его приключениями на стр. х комиксов? Эти люди воочию доказали, что «Конан-варвар» пришелся им по вкусу. Поэтому чтобы продолжение понравилось им еще больше, нужно было усовершенствовать сюжет, сделать его более сочным, а батальные сцены — еще более выразительными. Стремление сосредоточить внимание на рейтингах было ошибочным.

Я четко высказал свою точку зрения Дино, Рафаэлле и руководству студии, и последовали долгие жаркие споры. «Вы трусливо поджимаете хвост, — настаивал я. — Вы изменяете всему тому, что составляло суть „Конана“. Наверное, вам лучше отказаться от дальнейшей работы, если вас так смущает насилие и образ героя. Просто откажитесь от „Конана“ или продайте права на него кому-либо другому. Но только не делайте то, что не будет „Конаном“». Бесполезно. В конце концов, мне пришлось принять решение студии, поскольку я был связан контрактом.

На этот раз режиссером был Ричард Флейшер. Он уже сорок лет снимал кино в Голливуде, в том числе такие выдающиеся фильмы, как «Тора! Тора! Тора!» и «20 000 лье под водой». Не ему пришла в голову мысль усмирить Конана до категории «детям до 13», однако в свои шестьдесят шесть лет он был рад получить заказ и не собирался спорить со студией и с Дино. Ему сказали добиться общей атмосферы комиксов, добавить приключений и фантазии и вместо Ницше и крови использовать волшебные за́мки. Во всех остальных отношениях Ричард как режиссер в «Конане-разрушителе» поработал выше всяческих похвал, однако он неукоснительно выполнял все требования студии.

Скрашивала съемки только возможность поработать вместе с Уилтом Чемберленом и Грейс Джонс. Рафаэлла продолжила традицию Милиуса приглашать на главные роли не профессиональных актеров, а интересных людей. По сюжету царица-чародейка обещает Конану воскресить его погибшую возлюбленную Валерию, если тот добудет для нее кое-какие драгоценные камни и волшебный бивень. В помощь она дает ему свою молодую племянницу, единственное человеческое существо, которое может брать в руки драгоценные камни, и капитана дворцовой стражи, великана Бомбату, который должен будет убить Конана, как только тот добудет сокровища.

Роль Бомбаты стала для Чемберлена в кино первой. Мало того, что он был одним из самых рослых баскетболистов за всю историю; при своих семи футах одном дюйме Уилт-Ходуля служил живым свидетельством того, что силовые упражнения не влияют отрицательно на гибкость мышц. Он набирал в клубе «Юниверсал» полный комплект гирь и гантелей и выполнял распрямления трехглавой мышцы с двухсотсорокафунтовой штангой с такой легкостью, как будто она ничего не весила. На площадке Уилт с 1959 по 1972 год играл так мощно и упорно, что никто не мог сдвинуть его с пути. Я воочию убедился в его атлетизме, увидев, как он фехтует на мечах.

Однако самая интересная схватка произошла между Уилтом и Грейс Джонс. Грейс играла роль разбойницы по имени Зула, излюбленным оружием которой была боевая палка, — этой палкой она во время батальных сцен случайно отправила в больницу двух каскадеров. Я знал ее еще по той толпе, которая собиралась в Нью-Йорке у Энди Уорхола: модель шести футов роста, театральная художница, талантливая музыкантша, умеющая становиться по-настоящему свирепой. Грейс занималась полтора года, готовясь к этим съемкам. Они с Чемберленом постоянно спорили в гримерном трейлере о том, кто из них на самом деле чернее. Уилт называл ее афроамериканкой, а Грейс, родившаяся и выросшая на Ямайке, просто взрывалась от гнева.

— Никакая я не афроамериканка! — кричала она. — Не смей меня так называть!

Гримерный трейлер на съемках — это то место, где все говорят то, что хотят. Если кого-либо что-то тревожит, это можно услышать именно там. Иногда актеры приходят в трейлер веселые, жизнерадостные, довольные собой; но бывает, что они буквально ищут ссоры. Возможно, это проявление неуверенности в себе. А может быть, в следующей сцене у них слишком много реплик, они в ужасе, и любая мелочь выводит их из себя.

Кое-кто из знаменитостей гримировался в отдельном трейлере. Мне это не нравится. Ну почему я должен сидеть один и не общаться с остальными членами съемочной группы? Я всегда шел гримироваться в общий трейлер. Там можно услышать разговоры обо всем: обсуждение предстоящих эпизодов, жалобы на фильм, то, над чем кому-то приходится работать.

С гримерным трейлером не сравнится ни один салон красоты, поскольку у актрис, разумеется, проблем во много раз больше, нежели у обычных домохозяек. «Сейчас мне предстоит сниматься в этой сцене, а она мне не нравится, и что мне делать?» Или: «У меня сегодня вскочил прыщ на лбу, как от него избавиться?» Вероятно, главный оператор уже сказал этой актрисе: «Я не хирург, я не могу вырезать прыщ». И вот теперь она в ужасе и возвращается в гримерный трейлер.

Но в первую очередь здесь обсуждали личные проблемы. Актеру приходится очень нелегко, когда он два, три, пять месяцев на съемках, вдали от дома, оторванный от семьи. Ребята говорят о детях, оставшихся дома, говорят о своих женах, которые могут им изменять. Говорят все, и каждый старается вставить свое слово: актеры, гримеры. Но тут входит режиссер. Его беспокоит настрой одного из актеров. Иногда здесь можно увидеть обнаженных людей, которым наносят татуировку для какой-нибудь сцены. Это замечательно для комедии или драмы, но в гримерном трейлере к этому относятся совершенно равнодушно. Споры Уилта и Грейс получались крайне бурными. Я не мог взять в толк, откуда в них столько враждебности, однако это было так.

— Я не такая, как ты! — кричала Грейс. — Я веду свою родословную не от необразованных рабов. Я родом с Ямайки, я говорю по-французски, и мои предки никогда не были рабами.

Слово «ниггер» звучало постоянно, что приводило меня в ужас. Уилт говорил:

— Во мне нет ничего черного! Не корми меня этим дерьмом! Я живу в Беверли-Хиллс среди белых, я трахаю только белых женщин. Я езжу на таких же машинах, что и белые, у меня есть деньги, как и у белых. Так что это ты ниггер, твою мать!

Как-то раз я не выдержал и вмешался:

— Так, так, так, так, уймитесь! Ребята, пожалуйста, это гримерный трейлер, давайте обойдемся без споров. Понимаете, атмосфера в гримерном трейлере должна быть спокойной, тихой, потому что актеры готовятся здесь к следующей сцене. Так что не надо заводиться. К тому же, вы давно в последний раз смотрелись в зеркало? Как вы можете отрицать, что вы черные? Я хочу сказать, вы оба черные!

На что они ответили:

— Нет, нет, ты ничего не понимаешь, это не имеет никакого отношения к цвету кожи. Все дело в позиции, все дело в корнях.

Их аргументы были очень сложными. На самом деле они спорили не о цвете кожи, а о том, какие различные этнические группы попали в Америку. Было забавно слушать, как двое негров обвиняют друг друга в том, что они чернокожие. Потом мы смеялись, вспоминая все это; к концу съемок Грейс и Уилт были уже неразлучными друзьями. Оба были живые, очень талантливые люди. И спорили они просто ради забавы.

Мексика быстро стала для меня одним из любимых мест для съемок. Съемочная группа работала очень усердно, декорации возводились невероятно быстро и качественно. Все соответствовало старым европейским стандартам. Если требовалось что-нибудь прямо сейчас — скажем, на заднем плане склон горы, — через два часа склон был уже готов, с пальмами, соснами или тем, что требовала сцена.

В «Конане-разрушителе» было так много езды верхом, что мы не могли расстаться с лошадьми даже в свободное от съемок время. Когда ко мне в гости приезжала Мария, мы с ней отправлялись верхом в горы. Мария великолепно держалась в седле; она выросла в традициях английской верховой езды. Мы привязывали к седлам корзинки с едой и бутылкой вина и уезжали на целый день, чтобы отдохнуть в тишине, помечтать. У нас не было никаких забот, никаких обязанностей.

В феврале 1984 года я вернулся из Мексики, готовый приступить к подготовке к «Терминатору». У меня оставался всего один месяц до начала съемок. Передо мной стояла задача овладеть холодным поведением киборга, начисто лишенным эмоций.

Я ежедневно занимался с оружием, разбирая и собирая его вслепую, до тех пор, пока движения не становились автоматическими. Кроме того, я много времени проводил в тире, осваивая целый арсенал различных видов стрелкового оружия, привыкая к звуку выстрелов, чтобы не моргать, нажимая на спусковой крючок. Как Терминатор я, передергивая затвор и вставляя новый магазин, не должен был смотреть на автомат, как не смотрел на свой меч Конан, засовывая его в ножны. И, разумеется, мне нужно было одинаково хорошо пользоваться обеими руками. Всего этого можно было добиться только регулярной тренировкой. Я повторял каждое движение по тридцать, сорок, пятьдесят раз, пока оно не становилось чем-то совершенно естественным. Еще во времена занятий культуризмом я уяснил, что все определяется количеством повторов. Чем больше миль ты проедешь на лыжах, тем лучше будешь кататься; чем больше раз ты повторишь какое-то упражнение, тем четче прорисуются мышцы. Я свято верю в напряженный труд, в то, что все добывается по́том, и не останавливаюсь, пока дело не сделано, так что такая работа пришлась мне по душе.

Для меня остается загадкой, почему я понял сущность Терминатора. Разучивая роль, я как заклинание повторял слова Риза, обращенные к Саре Коннор: «Слушай и запоминай. Там терминатор. Его нельзя купить. С ним нельзя договориться. Он не чувствует жалости, раскаяния и страха. И он не остановится до тех пор, пока не убьет тебя». Я работал над тем, чтобы создать образ машины, лишенной всего человеческого, абсолютно бесстрастной, не делающей никаких лишних движений, запрограммированной во что бы то ни стало выполнить поставленную задачу. Поэтому когда Терминатор заходит в полицейский участок, где укрылась Сара, и говорит дежурному: «Я друг Сары Коннор. Мне сказали, что она здесь. Я могу с ней увидеться?», а тот отвечает: «Быстро не получится. Если хотите подождать, вот скамейка», зритель понимает, что дальше последует что-то неприятное.

Кэмерон обещал мне сделать Терминатора фигурой героической. Мы долго обсуждали, как этого добиться. Как заставить зрителей восхищаться киборгом, который разгромил полицейский участок, зверски убив три десятка полицейских? Ключом явилось сочетание того, как я сыграл роль, и того, как Кэмерон снял этот образ, плюс те мелочи, с помощью которых он представил полицейских безмозглыми тупицами. Вместо того чтобы быть компетентными защитниками общественного порядка, они не знают, что им делать, и постоянно отстают на шаг от Терминатора. Поэтому зритель думает: «Они тупы, они ничего не понимают, и к тому же у них чересчур высокое самомнение». И Терминатор безжалостно с ними расправляется.

Такие люди, как Кэмерон, стремящиеся все держать в своих руках, обожают ночные съемки. Это позволяет режиссеру полностью контролировать освещение, потому что он сам его создает. Ему не нужно соперничать с солнцем. Он начинает с кромешной темноты и дальше добавляет то, что ему нужно. Если требуется снять панораму пустынной улицы так, чтобы зритель с первого взгляда почувствовал, что лучше держаться отсюда подальше, проще сделать это ночью. Поэтому большинство эпизодов «Терминатора» снималось после наступления темноты. Конечно, для актеров ночные съемки означают мучительный режим, да и удовольствия это доставляет гораздо меньше, чем съемки при свете дня.

Кэмерон напоминал мне Джона Милиуса. Он страстно любил кино, знал его историю, все выдающиеся фильмы, режиссеров, сценарии. Кэмерон мог бесконечно говорить о технических приемах. Я начинал терять терпение, когда он заводил речь о чем-то невозможном. Я думал: «Ну почему ты просто не можешь снимать фильм как надо? Я хочу сказать, Спилберга и Копполу кинокамеры устраивали. Альфред Хичкок снимал прекрасные фильмы и не жаловался на оборудование. А ты кто такой, твою мать?» Не сразу я понял, что Джим — замечательный режиссер.

Кэмерон безукоризненно ставил все сцены, особенно те, которые были насыщены действием. Он приглашал лучших каскадеров и заранее подробно объяснял им, что хочет от них в том или ином эпизоде, словно тренер, настраивающий игроков на матч. Скажем, из переулка на бульвар вылетают две машины, в сплошной поток, все сворачивают кто куда, стараясь избежать столкновения, одну машину заносит, она задевает бампер пикапа, движущегося в противоположном направлении. Сам Джим снимал эту сцену общим планом, а затем выбирал кадры с других ракурсов. Он прекрасно разбирался во всех тонкостях трюков, и каскадеры чувствовали, что говорят с ним на одном языке. Они шли на риск и делали все, что хотел от них Кэмерон.

Скорее всего, в три часа ночи, когда снимались эти сцены, я спал в своем трейлере. Мне давали немного передохнуть, и я отправлялся урвать пару часов сна. Но, просматривая на следующий день отснятый материал, я проникался благоговейным почтением. Поразительно, откуда у режиссера, снимающего всего второй свой фильм, было столько мастерства и уверенности, чтобы проворачивать такое!

На съемочной площадке Кэмерон вникал во все детали и постоянно был на ногах, поправляя то или это. Казалось, у него есть глаза на затылке. Даже не поднимая взгляд на потолок, он говорил: «Дэниэл, черт побери, дай мне этот софит, и я уже говорил тебе поставить белый экран! Или мне нужно подняться к тебе и сделать все самому, твою мать?» И Дэниэл едва не падал со своего помоста на высоте девяносто футов. Откуда Кэмерон все узнал? Джим знал всех по именам и ясно давал понять, что шутки с ним плохи и халтурить он никому не позволит. Так что даже и не пытайтесь! Он кричал, устраивал публичные разносы, при всем при этом пользуясь профессиональной терминологией, и осветитель, к примеру, думал: «Он разбирается в свете лучше меня. Надо будет сделать все так, как он говорит». Это было хорошим уроком для такого человека, как я, до того не обращавшего внимания на подобные мелочи.

Однако я понимал, что Кэмерон не просто замыкается на деталях, — он обладал даром видеть общую картину; в первую очередь это относилось к тому, как будут выглядеть на экране женщины. За два месяца до начала работы над «Терминатором» Кэмерон написал сценарии к фильмам «Чужие» и «Рэмбо: Первая кровь, часть 2». «Рэмбо» демонстрирует, что он знал, как представить героев-мужчин; однако самым выразительным персонажем в «Чужих» является женщина: это роль Рипли, сыгранная Сигурни Уивер. И образ Сары Коннор в «Терминаторе» также получился сильным и героическим.

И это было верно не только в отношении фильмов Джима. Женщины, которых он брал себе в жены, хотя их и набрался длинный список, все до одной принадлежали к типу тех, с кем лучше не связываться. Одна из продюсеров «Терминатора» Гейл-Энн Херд вышла за Джима замуж чуть позже, во время работы над «Чужими». Ее задача заключалась в том, чтобы наш фильм уложился в бюджет — который в конечном счете все же растянулся до шести с половиной миллионов долларов. Однако даже эта цифра оказалась крайне тесной для такого амбициозного фильма. Гейл-Энн, которой тогда было под тридцать, занялась производством фильмов после окончания Стэнфордского университета, начав секретаршей у Роджера Кормена. Она была страстно влюблена в кино и полностью отдавалась очередному проекту. Как-то раз вместе со своей подругой Лизой Сонн, помощником художника-постановщика, Гейл-Энн пришла к нам домой в три часа ночи и разбудила меня, чтобы поговорить о фильме.

— Народ, откуда вы возвращаетесь? — спросил я.

— Ну да, мы возвращаемся с веселой вечеринки, — ответили они.

Обе были немного навеселе. Внезапно я поймал себя на том, что увлеченно обсуждаю «Терминатора»: что нужно сделать, где пригодится моя помощь. Кто занимается подобными вещами в три часа ночи? Я был в восторге.

Гейл-Энн постоянно отводила меня в сторону, чтобы обсудить сценарий, поговорить о съемках, о тех проблемах, которые приходилось решать. Она была настоящей профессионалкой и привыкла действовать жестко, однако когда ей казалось, что это поможет, она могла становиться самой любезностью. Она сидела у меня на коленях в моем трейлере в шесть часов утра, говоря: «Всю ночь ты так напряженно работал, но ты ничего не будешь иметь против, если мы задержим тебя еще на три часа и продолжим съемки? Иначе нам никак не успеть». Я всегда очень хорошо отношусь к тем, кто относится к своей работе как к чему-то личному и готов трудиться по двадцать четыре часа в сутки. Но при этом Гейл-Энн не могла обойтись без посторонней помощи, поскольку для нее «Терминатор» был далеко не тысячным фильмом. Поэтому хотя на моем месте многие актеры после подобной просьбы хватали бы телефон и звонили своему агенту, я с радостью соглашался на сверхурочные.

После масштабных, дорогих съемок за границей, организованных студией «Юниверсал», ночной прижимистый мир «Терминатора» казался чем-то совершенно необычным. Я уже не был частью огромной машины, я больше не чувствовал себя просто актером. Я участвовал в создании фильма. Гейл-Энн находилась в соседнем трейлере, решая вопросы постановки, а Джим постоянно привлекал меня к принятию решений. Джон Дейли, вложивший в фильм деньги, также часто присутствовал на съемках. Но больше не было никого. Все вопросы разбирали мы вчетвером. Каждый из нас только начинал свою карьеру, и нам хотелось добиться настоящего успеха.

То же самое можно было сказать обо всех ключевых фигурах в съемочной группе. Среди них не было никого с именем, никто еще не заработал больших денег. Стэн Уинстон получил возможность проявить себя в полной мере, взяв на себя постановку спецэффектов терминатора, включая все движущиеся части в жутких кадрах, снятых крупным планом. То же самое можно было сказать и про художника по гриму Джеффа Доуна и Питера Тотпала, специалиста по прическам, придумавшего, как сделать так, чтобы волосы Терминатора казались обгоревшими острыми иглами. Этот фильм обеспечил всем нам мировое признание.

Я даже не пытался устанавливать отношения с Линдой Хэмилтон и Майклом Бином, исполнителями ролей Сары Коннор и Кайла Риза. Как раз наоборот. У обоих было много экранного времени, однако они никак не были связаны с моим персонажем. Терминатор был машиной. Ему не было никакого дела до того, чем они занимались. Его задача заключалась лишь в том, чтобы убить их и двигаться дальше. Мне рассказывали про эпизоды, снятые в мое отсутствие. Все было хорошо, потому что Линда и Майкл играли здорово и раскрывали образы своих героев. Однако в данной ситуации никаких отношений между нами не было. Чем меньше общения, тем лучше. Я хочу сказать, боже упаси от отношений машины и человеческого существа. Так что я выбросил их из головы. Казалось, у них была какая-то своя драма, которая меня никак не касалась.

Съемки «Терминатора» вряд ли можно было назвать веселыми. Как можно веселиться, взрывая все вокруг, когда все измучены огромным давлением в плане того, чтобы правильно выполнить сложные действия и добиться желаемых зрительных образов? Вся радость заключалась в том, что мы делали нечто совершенно необузданное. Я думал: «Замечательно. Это будет фильм ужасов, наполненный действием. Или, точнее, я даже не знаю, что это будет, это будет нечто бесподобное».

Бо́льшую часть времени все мое лицо было вымазано клеем, чтобы закреплять приспособления для специальных эффектов. К счастью, кожа у меня крепкая, поэтому химические реактивы не слишком ее разъедали, но все же это было ужасно. Надевая красный глаз Терминатора поверх своего собственного, я чувствовал провод, по которому подавался ток к подсветке, ощущал, как нагревается при работе лампочка. Я учился действовать механической рукой, в то время как моя собственная рука часами оставалась привязанной за спиной.

Кэмерон постоянно преподносил какие-нибудь сюрпризы. Однажды рано утром, когда меня только загримировали под Терминатора, он сказал: «Садись в микроавтобус. Едем снимать одну сцену». Мы приехали на пустынную улицу в жилом квартале, и Кэмерон сказал: «Видишь вон ту легковую машину? Она подготовлена к съемкам. По моему знаку подойдешь к водительской двери, оглянешься по сторонам, выбьешь стекло, откроешь дверь и сядешь за руль, заведешь машину и уедешь». Как выяснилось, у нас не было денег, чтобы официально приобрести у городских властей разрешение произвести натурные съемки эпизода, в котором Терминатор угоняет машину, поэтому нам пришлось поступить так. Я почувствовал себя сопричастным к изобретательности Джима, вынужденного прибегать к всевозможным уловкам, чтобы избегать лишних трат и укладываться в бюджет.

Больше всего его выводили из себя неуклюжие идеи, особенно если речь шла о сценарии. Так, я как-то решил, что в «Терминаторе» недостаточно смешных моментов. В одном эпизоде киборг заходит в дом и проходит мимо холодильника. И вот я решил, а что если дверь холодильника будет приоткрытой или Терминатор сам ее откроет. Внутри банка пива, он не знает, что это такое, выпивает пиво, оно ударяет ему в голову, и он какое-то мгновение ведет себя неадекватно… Джим перебил меня, не дав договорить. «Это же машина, Арнольд, — сказал он. — Это не человеческое существо, и даже не инопланетянин. Она не может опьянеть».

Больше всего мы спорили по поводу фразы «Я вернусь». Разумеется, именно ее Терминатор произносит перед тем, как разгромить полицейский участок. Мы долго не могли снять этот эпизод, потому что я настаивал на варианте «Я еще вернусь». Мне казалось, что так эта фраза должна была звучать по-мужски, более угрожающей.

— Твой вариант звучит по-женски, — жаловался я, повторяя фразу для Джима, чтобы он смог полностью ее прочувствовать. — Послушай сам: «Я вернусь. Я вернусь. Я вернусь». По-моему, тут недостает твердости.

Кэмерон посмотрел на меня так, словно я спятил.

— Остановимся на «я вернусь».

Однако я еще не был готов уступить, и спор продолжался. В конце концов, Джим крикнул:

— Послушай, просто доверься мне, хорошо? Я не учу тебя, как играть роль, а ты не учи меня, как писать сценарий!

И мы сняли эпизод так, как было написано в сценарии. Сказать по правде, хоть я уже много лет учил английский, я до сих пор не до конца понимал все его тонкости. Но я усвоил один урок: авторы никогда ничего не меняют. Джим работал не с чьим-то чужим сценарием, а со своим собственным. В этом отношении он был еще хуже Милиуса. Он не собирался менять ни одной запятой.

Когда летом того года «Конан-разрушитель» вышел на экраны, я буквально из кожи лез, продвигая фильм. Я участвовал во всех общенациональных и местных телепередачах, куда меня только приглашали, начиная с «Поздно вечером» с Дэвидом Леттерманом, давал интервью всем газетам и журналам, от крупных до самых маленьких. Мне приходилось нажимать на рекламный отдел «Юниверсал», добиваясь зарубежных турне, и это несмотря на то, что пятьдесят миллионов долларов, больше половины всех сборов, были получены за пределами Соединенных Штатов. Я был решительно настроен сделать все возможное для того, чтобы моя первая роль стоимостью миллион долларов имела оглушительный успех.

В конечном счете, второй фильм про Конана оставил «Конана-варвара» позади, собрав в мировом прокате сто миллионов долларов. Однако хоть это было хорошо для моей репутации, для торговой марки дело обстояло далеко не так радужно. В Соединенных Штатах «Конан-разрушитель» выходил на экраны меньше своего предшественника и собрал только тридцать один миллион долларов, то есть на 23 процента меньше. Наши опасения оправдались. Превратив Конана в «милого варвара, друга всей семьи», по меткому выражению кинокритика Роджера Эберта, студия отвратила от продолжения существенную часть стойких поклонников.

Мне казалось, что с Конаном все кончено: этот проект вел в тупик. Возвратившись из рекламных турне, я снова встретился с Дино Де Лаурентисом и решительно заявил, что больше не буду сниматься ни в каких фильмах про доисторические времена — только фильмы про современность. Как оказалось, Дино также охладел к Конану. Вместо того чтобы выплачивать мне миллионы за новые продолжения, он предпочел бы снять с моим участием какой-нибудь боевик, хотя сценария у него по-прежнему еще не было. Так что пока я был свободен и мог дальше заниматься такими проектами, как «Терминатор».

Наша встреча получилась очень доброжелательной, — вот только Дино не был бы самим собой, если бы не попросил об одном одолжении. Прежде чем я навсегда повесил свой меч на стену, он сказал:

— Слушай, а почему бы тебе не сняться, ну, знаешь, в роли второго плана?

С этими словами он протянул мне сценарий под названием «Рыжая Соня».

Рыжая Соня была одной из героинь комиксов и фильмов про Конана: женщина-воительница, жаждущая отомстить за смерть своих родителей, которая похищает сокровища и магические талисманы и сражается со злыми чародеями и чудовищами. Дино предложил мне роль не Конана, а лорда Калидора, союзника Рыжей Сони. Значительная часть сюжета посвящена страстному влечению Калидора к Соне, поклявшейся хранить свою девственность. «Ни один мужчина не овладеет мною до тех пор, пока не победит меня в честном поединке», — заявляла она.

Прочитав сценарий, Мария сказала: «Не берись за него. Это мусор». Я был полностью с нею согласен, но я считал себя в долгу перед Дино. Поэтому в конце октября, незадолго до того, как «Терминатор» был готов к выходу в прокат, я очутился в самолете, вылетающем в Рим, где уже шли полным ходом съемки «Рыжей Сони».

Дино потратил больше года на то, чтобы найти актрису-амазонку, подходящую на роль Сони. В конце концов он увидел на обложке какого-то журнала Бригитту Нильсен, двадцатилетнюю датскую фотомодель шести футов роста с огненно-рыжими волосами и репутацией кутилы. До тех пор она ни разу не снималась в кино, но Дино уже пригласил ее в Рим, снял в пробах и утвердил ее на главную роль. Затем, чтобы гарантировать фильму успех, он пригласил ветеранов «Конана»: Рафаэлла была назначена продюсером, режиссером стал Ричард Флейшер, а на роль Гедрены, вероломной царицы Беркубана, была приглашена Сандаль Бергман.

Моя так называемая «роль второго плана» на деле превратилась в целых четыре недели непрерывных съемок. Все сцены с участием лорда Калидора были отсняты тремя камерами, а затем при монтаже были добавлены дополнительные планы, чтобы растянуть экранное время Калидора. Так что вместо эпизодической моя роль в конечном счете стала одной из главных. На афише «Рыжей Сони» мне было уделено вдвое больше места, чем Бригитте. Я почувствовал, что меня обвели вокруг пальца. Дино использовал мой образ, чтобы обеспечить фильму успех. В отместку, когда в июле следующего года «Рыжая Соня» вышла на экраны, я наотрез отказался участвовать в рекламной кампании.

«Рыжая Соня» получилась настолько плохой, что была выдвинута на премию «Золотая малина», своеобразный «Оскар» наоборот для плохих фильмов, сразу в трех номинациях: «худшая женская роль», «худшая женская роль второго плана» и «худшая дебютная роль». В конце концов Бригитта «победила» в номинации «худшая дебютная роль». Иногда даже отвратительные фильмы обеспечивают неплохие кассовые сборы, однако «Рыжая Соня» была не просто ужасной, но еще и пошлой; фильм безнадежно провалился. Я постарался дистанцироваться от него и отшучивался, что радуюсь уже тому, что остался в живых.

Для меня самой большой проблемой «Рыжей Сони» стала сама Рыжая Соня. Я увлекся Бригиттой Нильсен, и у нас получился жаркий роман. Гитта, как ее все называли, буквально источала смех и веселье, и при этом она жаждала внимания. После завершения съемок мы две недели путешествовали по Европе, прежде чем расстаться. Я отправился домой, уверенный в том, что все осталось позади.

Однако в январе Гитта приехала в Лос-Анджелес перезаписывать свои реплики и объявила, что хочет продолжать наши отношения. Мне пришлось серьезно с ней поговорить.

— Гитта, это было на съемках, — сказал я. — Мы здорово провели время, но это было мимолетное увлечение. У меня есть женщина, на которой я хочу жениться. Надеюсь, ты поймешь. Если ты хочешь серьезных отношений с какой-нибудь голливудской звездой, — добавил я, — здесь таких полно, и они будут от тебя без ума. Особенно если учесть твой характер.

Гитта была не в восторге, но она приняла мое решение. Можно не сомневаться, в том же году она встретила Сильвестра Сталлоне, и это была любовь с первого взгляда. Я был рад за нее, что она нашла такого хорошего мужчину.

В мое отсутствие «Терминатор» стал настоящей сенсацией. Вышедший в прокат в 1984 году всего за неделю до Дня всех святых, он на протяжении шести недель оставался лучшим фильмом в Америке, по кассовым сборам вплотную приблизившись к планке в сто миллионов долларов. Я не представлял себе в полной мере, насколько грандиозным получился успех, до тех пор пока не вернулся в Соединенные Штаты, где меня начали останавливать на улицах Нью-Йорка.

— О, здорово, мы только что смотрели «Терминатора»! Скажите! Скажите! Скажите еще раз!

— Что?

— Как что? «Я вернусь!»

Никто из съемочной группы не мог предположить, что именно эту фразу запомнят зрители. Снимая фильм, никогда нельзя угадать заранее, какую реплику будут повторять чаще всего.

Несмотря на успех «Терминатора», студия «Орайон» рекламировала фильм из рук вон плохо. Кэмерон был в гневе. «Орайон» сосредоточила все силы на продвижении фильма «Амадей», истории композитора восемнадцатого века Вольфганга Амадея Моцарта, который в конечном счете в том году завоевал восемь «Оскаров». Так что, особо не задумываясь, прокатчики представили «Терминатора» как обычный малобюджетный фильм категории «Б», хотя с самого начала были свидетельства того, что он заслуживает гораздо большего. Критики писали о нем как о крупном прорыве, словно говоря: «Ого, а это еще откуда взялось?» Зрители поражались тому, что они видели и как это было снято. И фильм нравился не одним только мужчинам. Как это ни удивительно, «Терминатор» пользовался успехом у женщин, отчасти благодаря красивой истории любви Сары Коннор и Кайла Риза.

Однако рекламная кампания «Орайон» была нацелена исключительно на любителей остросюжетных боевиков и крутилась вокруг того, как я стреляю направо и налево и взрываю все подряд. Посмотрев рекламный ролик, многие люди говорили: «Фу, какая-то безумная жестокая фантастика. Это не для меня. Может быть, фильм понравится моему четырнадцатилетнему сыну. О, а ему его смотреть нельзя. Он значится как „детям до 13“. Компания „Орайон“ словно извещала всю киноиндустрию: „Этой лентой мы лишь зарабатывали деньги на жизнь. На самом деле наш главный фильм про Моцарта“».

Кэмерон был взбешен. Он умолял студию до выпуска фильма в прокат расширить рекламную кампанию и повысить тон критических отзывов. Нужно было делать больше упора на сюжет и на Сару Коннор, чтобы лейтмотивом было: «Хоть кто-то и может посчитать этот фильм глупым фантастическим боевиком, на самом деле вы будете удивлены. Это очень качественный фильм».

Однако с Кэмероном обращались как с ребенком. Один из руководителей студии сказал ему до выхода фильма на экраны, что срок популярности таких «низкопробных грязных триллеров» обычно составляет всего две недели. Однако ко вторым выходным интерес падает вдвое, а к концу третьей недели угасает совсем. И не имело значения, что «Терминатор» с самого начала занял первую строчку рейтингов и оставался на ней. «Орайон» не собирался увеличивать бюджет рекламной кампании. Если бы руководство послушало Джима, кассовые сборы были бы вдвое больше.

Так или иначе, с финансовой точки зрения «Терминатор» оказался очень успешным проектом, поскольку он собрал сорок миллионов на родине и пятьдесят миллионов за рубежом, при том что обошелся всего в шесть с половиной миллионов. Однако наша прибыль не шла ни в какое сравнение с тем, что принесли своим создателям «Инопланетянин» и подобные фильмы. Как это ни странно, лично мне повезло, что успех «Терминатора» не был еще больше. Потому что если бы фильм собрал сто миллионов долларов в одних только Штатах, мне было бы крайне трудно избавиться от стереотипа злодея. А так «Терминатор» попал в категорию «приятного сюрприза». Журнал «Тайм» назвал его в числе десяти лучших фильмов года. Для меня тот факт, что и «Конан», и «Терминатор» собрали на родине под сорок миллионов долларов, явилось доказательством того, что американские зрители приняли меня и как героя, и как злодея. И совершенно естественно, что еще до конца года Джоэл Сильвер, продюсер кинохита «48 часов» с участием Ника Нолта и Эдди Мерфи, пришел ко мне и предложил мне сыграть роль полковника Джона Мэтрикса, легендарного героя в боевике-триллере «Коммандо». Гонорар должен был составить полтора миллиона долларов.

Мимолетная интрижка с Бригиттой Нильсен подчеркнула то, что я и так уже знал: я хотел, чтобы Мария стала моей женой. В декабре она сама призналась, что все больше и больше думает о замужестве. Ее карьера шла в гору — она уже была ведущей выпуска новостей компании Си-би-эс, — однако скоро ей должно было исполниться тридцать, и она уже подумывала о том, чтобы завести семью.

Поскольку Мария так долго не заговаривала о нашей женитьбе, мне не нужно было повторять приглашение. «Вот оно, наконец, — сказал я себе, — конец неопределенности, конец уклончивых ответов вроде: „Я сторонник долгих ухаживаний“. Возьмемся за дело всерьез и двинемся вперед». Буквально на следующий день я попросил знакомых ювелиров подобрать обручальное кольцо. И когда я составлял перечень дел на 1985 год, самой первой строчкой я прописал: «В этом году я сделаю предложение Марии».

Мне хотелось, чтобы на кольце в центре был один крупный бриллиант — и два бриллианта поменьше слева и справа от него. Я попросил знакомых ювелиров высказать свои предложения на этот счет и набросал им то, что мысленно видел сам. Я хотел, чтобы центральный бриллиант был не меньше пяти карат, а два других — по одному или по два карата каждый. Мы тщательно прорабатывали эту идею, и через несколько недель эскиз был готов. А еще через несколько недель у меня уже было кольцо.

С этого дня я постоянно носил его с собой в кармане. Куда бы мы ни отправлялись с Марией, я искал подходящий момент, чтобы сделать предложение. Весной я несколько раз едва не попросил ее руки, в Европе и в Хайянис-Порте, однако мне все время что-нибудь мешало. На самом деле я собирался сделать предложение в апреле, когда мы должны были отправиться на Гавайские острова; однако, прилетев туда, мы сразу же познакомились с тремя другими парами, которые радостно признались нам, что они здесь, чтобы обручиться или жениться. Я подумал: «Арнольд, не делай предложение здесь, потому что каждый придурок приезжает сюда ради этого».

Нужно было проявить больше изобретательности. Я понимал, что моя жена когда-нибудь расскажет об этом нашим будущим детям, поэтому требовалось найти что-нибудь неповторимое. Вариантов было множество. Я мог бы сделать предложение во время африканского сафари, или на Эйфелевой башне, — вот только если бы я пригласил Марию в Париж, она сразу же догадалась бы, что я замыслил. Задача заключалась в том, чтобы это действительно явилось сюрпризом.

«Может быть, свозить Марию в Ирландию, — размышлял я, — откуда берет корни ее семья? Например, сделать предложение в каком-нибудь ирландском замке…»

Но, в конце концов, я сделал предложение спонтанно. В июле мы были в Австрии, гостили у моей мамы, и мы с Марией катались на лодке по озеру Талерзее. Это было то самое озеро, на берегах которого я вырос, где я играл в детстве, учился плавать и завоевывал награды в плавании, где я начал заниматься культуризмом, где впервые назначил свидание. И озеро олицетворяло все это для меня. Мария много раз слышала, как я рассказывал о нем, и хотела его увидеть. Я почувствовал, что должен сделать предложение именно здесь. Мария заплакала, принялась меня обнимать. Это стало для нее полным сюрпризом, как я все и представлял.

Разумеется, когда мы вернулись на берег, у Марии в голове стали рождаться самые разные вопросы. «Как ты думаешь, когда нам нужно будет жениться?» «Когда нам собрать гостей и официально объявить о помолвке?»

И еще она спросила:

— Ты уже говорил с моим папой?

— Нет, — признался я.

— В Америке принято сначала поговорить с отцом и спросить у него.

— Мария, — сказал я, — неужели ты считаешь, что я настолько глуп? Я спрашиваю у твоего отца, он говорит твоей матери, а та сразу же выбалтывает все тебе. Что, по-твоему, они будут молчать ради меня? Ты ведь их дочь. Или твоя мать рассказала бы все Этель, та передала бы Бобби, и скоро об этом уже знала бы вся семья, прежде чем я успел бы сказать тебе… Я должен был сделать предложение тебе. Поэтому, естественно, я ни с кем не говорил.

Но в тот же вечер я позвонил отцу Марии.

— Вообще-то, сначала я должен был бы спросить у вас, — сказал я, — но не сделал этого, поскольку знал, что вы рассказали бы все Юнис, а Юнис рассказала бы Марии.

— Ты совершенно прав, черт побери, — сказал Сардж. — Именно так она бы и поступила.

— Вот я и спрашиваю у вас сейчас.

— Арнольд, мы очень рады видеть тебя своим зятем, — сказал Сардж. Как всегда, он был очень любезен.

Затем я переговорил с Юнис и сказал ей, и она изобразила возбуждение. Однако я подозреваю, что Мария уже успела ей позвонить.

Мы провели много времени в гостях у моей мамы. Мы свозили ее в Зальцбург, гуляли там. Затем мы вернулись домой в Хайянис-Порт и устроили небольшую вечеринку, чтобы отпраздновать нашу помолвку. За столом сидели все: семейство Шрайверов, Юнис и ее сестра Пэт, Тедди и его тогдашняя жена Джоан, а также множество двоюродных братьев и сестер Марии. Для этой цели в доме специально имелись длинные столы.

Мне пришлось в мельчайших подробностях рассказать, как все произошло. Всем было весело. Гости жадно ловили каждое мое слово, то и дело восклицая: «Ого! А! Фантастика!» И громко хлопали в ладоши.

— Вы катались на лодке? Господи, где вы нашли лодку, черт побери?

Тедди шумно радовался.

— Потрясающе! Пэт, ты слышала? Как бы ты поступила, если бы Питер сделал тебе предложение в лодке? Знаю, Юнис предпочла бы яхту. Она сказала бы: «Лодка? Не подходит! Мне нужно действие!»

— Тедди, дай Арнольду рассказать до конца.

Вопросы сыпались со всех сторон.

— Арнольд, скажи, как к этому отнеслась Мария?

— Какое у нее было выражение лица?

— Что бы ты сделал, если бы она отказала?

Прежде чем я успел ответить, вмешался кто-то еще:

— Что ты имеешь в виду — «отказала»? Да Мария не могла дождаться, когда же он наконец сделает ей предложение!

Это было в ирландском духе: наслаждаться мельчайшими подробностями и превращать все в большое веселье.

Наконец и Марии дали возможность вставить слово.

— Это было так романтично, — сказала она. И показала всем обручальное кольцо.

Глава 17

Женитьба и кино

Когда я назначал дату и говорил: «Так, наша свадьба состоится 26 апреля», я понятия не имел, предстоит ли мне в это время сниматься в кино. Наступила весна 1986 года, я попытался перенести на несколько недель постановку «Хищника», однако продюсера Джоэла Сильвера беспокоило то, что скоро начнется сезон дождей. Вот как получилось, что меньше чем за сорок восемь часов до того, как мне предстояло подойти к алтарю, я еще торчал в глухих мексиканских джунглях неподалеку от развалин города Паленке, возведенного индейцами майя. Впервые в жизни мне пришлось заказывать частный самолет, чтобы успеть в Хайянис-Порт к праздничному ужину накануне дня свадьбы.

В тот день, когда мне предстояло улететь, меня заменил на съемках профессиональный борец Джесс Вентура. Мы снимали динамичный эпизод в джунглях, и Вентура должен был прятаться в кустах, не показывая свое лицо. Когда я должен был кричать остальным: «Ложитесь! Ложитесь!», слышалось, как Джесс распевает своим низким голосом: «Ложусь, ложусь, ложусь!» Мы хохотали словно одержимые, запарывая дубль за дублем. Режиссер спрашивал нас: «Ну почему вы не можете сосредоточиться?»

Мария очень огорчилась тем, что я пропустил последние приготовления. Она хотела, чтобы я думал только о предстоящей свадьбе, однако когда я, наконец, приехал, мои мысли были заняты съемкой. У «Хищника» возникли большие проблемы, а по убеждению зрителей — так это на самом деле или нет, — за успех фильма отвечает звезда. Ходили разговоры о том, чтобы прекратить съемки, а когда такое происходит, высока вероятность того, что фильм так и не будет снят. Для моей карьеры это был очень рискованный момент. Разумеется, я перестроился, нацелившись на свадьбу, но не на все сто процентов. А тем временем кое-кто из гостей недоумевал, почему жених появился с армейским «ежиком» на голове. Я отшучивался как мог. Даже несмотря на то, что ситуация была далеко не идеальной, я испытывал прилив веселой энергии, разруливая проблемы.

Я затыкал уши, не желая слушать рассказы своих друзей об ужасах женатой жизни. «Ха! Потом вы начнете спорить относительно того, кому менять подгузники». Или: «И в постели жена ведет себя уже совсем не так, как любовница». Или еще: «О, парень, подожди, когда у нее начнется климакс!» На все это я не обращал внимания. «Дайте мне попробовать самому, — отвечал я. — Я ничего не желаю знать заранее».

Думать слишком много — вредно. Отрицательные стороны есть всегда. Чем больше знаешь, тем меньше хочется что-либо делать. Если бы мне было известно все о недвижимости, кино и культуризме, я бы ни за что не занялся всем этим. Так же в точности я относился и к семейной жизни. Возможно, я не пошел бы на это, если бы знал, через что мне придется пройти. Ну и черт с ним! Я знал, что Мария для меня лучшая женщина, и этого было достаточно.

Я всегда сравниваю жизнь с подъемом в гору — не только потому, что в ней есть борьба, но также и потому, что сам процесс подъема доставляет мне ничуть не меньше удовольствия, чем нахождение на вершине. Я представлял себе семейную жизнь как целый горный хребет небывалых препятствий — сменяющие друг друга высокие гряды: подготовка к свадьбе, сама свадьба, выбор того, где жить, когда заводить детей, сколько детей заводить, в какие ясли и школы их отдавать, как готовить их к школе, и так далее. Первую вершину я уже покорил: назначил свадьбу, осознал, что этот процесс нельзя остановить и изменить. Никого не интересовало, какой, на мой взгляд, должна была быть скатерть на праздничном столе, какие должны были быть блюда, сколько должно было быть гостей. Приходилось смиряться с тем, что мне ничего не подчиняется. Дело находилось в хороших руках, и я знал, что можно ни о чем не беспокоиться.

Мы с Марией очень осторожно относились к браку и долго выжидали: ей было тридцать, а мне — тридцать семь. У обоих как раз карьеры ракетами взмыли вверх. Сразу же после помолвки Марию назначили ведущей утренних новостей на канале Си-би-эс, и вскоре она должна была перейти на такую же всокооплачиваемую, ответственную работу на канал Эн-би-си. Эта работа была связана с Нью-Йорком, но я ясно дал понять, что не буду стоять у Марии на пути. Если наш брак будет разорван между двумя побережьями, мы обязательно что-нибудь придумаем, так что сейчас нечего было даже это обсуждать.

Я всегда придерживался того мнения, что жениться можно только тогда, когда достигнешь полной финансовой независимости и все самые сложные проблемы с карьерой останутся позади. Я слишком часто слышал от спортсменов, представителей шоу-бизнеса, бизнесменов: «Главная проблема в том, что жена хочет, чтобы я был дома, а мне нужно тратить больше времени на работу». Подобный подход был для меня неприемлем. Нечестно ставить свою жену в такое положение, когда ей приходится спрашивать: «А как же я?», поскольку тебе приходится вкалывать по четырнадцать-восемнадцать часов в день, строя карьеру. Я хотел добиться финансовой стабильности до того, как заводить семью, поскольку слишком много браков распадается из-за финансовых неурядиц.

Большинство женщин выходят замуж, рассчитывая на определенное внимание; обычно, но не всегда, это основывается на том, какие отношения были у их собственных родителей. В Голливуде золотым стандартом супружеского внимания был Марвин Дэвис, миллиардер, сколотивший состояние на нефти, которому принадлежали киностудия «20-й век Фокс», пансионат «Пеббл-Бич», гостиница «Беверли-Хиллс» и многое другое. С Барбарой, матерью своих пятерых детей, он прожил пятьдесят три года. Все женщины буквально млели от Марвина Дэвиса. Каждый раз, когда мы бывали в гостях у них дома, Барбара хвасталась: «Марвин не провел отдельно от меня ни одной ночи. Отправляясь в деловую поездку, он заботится о том, чтобы вернуться домой в тот же день. Он никогда не остается на ночь вне дома. Но если приходится куда-нибудь уехать, Марвин обязательно берет меня с собой». И жены говорили своим мужьям: «Ну почему ты не можешь быть таким же?» А если жена в этот момент находилась где-нибудь поблизости, можно было получить от нее толчок или удар ногой под столом. Правда, в 2004 году, вскоре после смерти Марвина, журнал «Вэнити фэйр» опубликовал большой материал о том, что Дэвис под конец жизни разорился, и теперь Барбара билась изо всех сил, пытаясь поддерживать благотворительные начинания и расплачиваться с долгами. Вот тогда многие голливудские жены действительно посмеялись над его примером.

Я дал себе слово ни в коем случае не трогать деньги Марии — ни то, что заработает она сама, ни деньги ее семьи. Я женился на ней не потому, что она была богатой. В тот момент я должен был получить три миллиона долларов за «Хищника», и если фильм покажет себя хорошо в прокате, за следующий я заработаю уже пять миллионов, а за следующий — десять, потому что это дало бы нам основания удваивать «запросы» с каждым новым фильмом. Я не знал, удастся ли мне в конечном счете сколотить такое же состояние, какое было у Джозефа П. Кеннеди, дедушки Марии, но я не сомневался в том, что нам не придется зависеть от денег Шрайверов и Кеннеди. То, что принадлежало Марии, принадлежало ей одной; я никогда не спрашивал, сколько у нее денег. Я никогда не спрашивал, сколько «стоили» ее родители. Хотелось верить, что денег у них столько, сколько они мечтали иметь, однако меня это не интересовало.

Я также понимал, что Марию не устроит жизнь в наемной квартире с двумя спальнями. Я должен был обеспечить ей такой уровень жизни, при котором она выросла.

Мы с женой бесконечно гордились своими достижениями. Сразу же после помолвки Мария подобрала дом, который я купил, значительно более просторный и роскошный, чем предыдущий. Это был особняк в испанском стиле, с пятью спальнями и четырьмя ванными, общей площадью двенадцать тысяч квадратных футов, на участке в два акра на склоне горы в Пасифик-Пэлисейдс. Куда ни кинь взгляд, повсюду росли красивые платаны, и из окон открывался панорамный вид на весь залив Лос-Анджелес. Улица, на которой стоял наш особняк, вела вверх по каньону к историческому парку Уилла Роджерса, славящемуся своими конными и пешими тропами и полями для игры в поло. До парка было так близко, что мы с Марией ездили туда верхом; для нас это была огромная игровая площадка, которой мы могли пользоваться днем и ночью.

В течение нескольких месяцев перед свадьбой я был занят рекламой «Коммандо» и съемками «Без компромиссов» — боевика, который я обещал Дино Де Лаурентису, — а также готовился к «Хищнику». Мария находилась в Нью-Йорке, работы у нее было еще больше. Но нам удавалось урвать время, чтобы сделать ремонт и обставить наш новый дом. Мы расширили плавательный бассейн, поставили джакузи, построили камин, о котором оба мечтали, обновили плитку, электричество и деревья. Под домом, где склон спускался к теннисному корту, мы вырыли и отделали еще один уровень, который служил нам теннисным залом, спортивным центром и дополнительным местом для приема гостей.

Мария выбрала обивочные ткани и шторы, но когда я возвратился в мае после съемок «Хищника», ничего этого еще не было. Мария должна была вернуться из Нью-Йорка не раньше чем через три недели. Я хотел убедиться в том, что вся отделка будет закончена именно так, как представляла себе Мария, чтобы мы могли переехать в него, как и полагается мужу и жене. Поэтому я надавил на дизайнера, чтобы он довел дело до конца. Начались лихорадочные малярные и отделочные работы. Я осуществлял контроль за подрядчиками издалека, поскольку был занят на съемках «Хищника» и имел возможность прилетать домой только на выходные. Кроме того, я приготовил для Марии «Порше-329», который ждал ее в гараже.

На стене в гостиной лучшее место было отведено моему свадебному подарку Марии: ее портрету, выполненному методом трафаретной печати, который я заказал Энди Уорхолу. Мне нравились его знаменитые портреты Мэрилин Монро, Элвиса Пресли и Джеки Онассис, сделанные в шестидесятых годах. Он выполнял их, делая моментальные снимки на «Полароид», а затем увеличивая их до нужных размеров. Я позвонил ему и сказал: «Энди, ты должен оказать мне одну любезность. Мне пришла в голову одна безумная идея. Помнишь, ты говорил мне, что пишешь портреты звезд? Так вот, когда Мария выйдет за меня замуж, она станет звездой! Ты будешь писать портрет звезды! Ты будешь писать портрет Марии!» Мои слова вызвали у Энди смех. «Поэтому мне бы хотелось прислать ее в твою студию, чтобы она позировала тебе, ты ее сфотографируешь, а затем напишешь портрет». Плодом стало квадратное полотно размером сорок два дюйма, на котором Уорхолу удалось передать необузданную красоту и жизненную энергию Марии. Потом он сделал еще семь копий в разных цветовых гаммах: одну для моего кабинета, одну для родителей Марии, одну для себя и четыре для этой стены, где они висели все вместе, образуя огромный квадрат со стороной восемь футов. В гостиной также были собраны литографии и полотна Пабло Пикассо, Миро, Шагала и других художников. Но и в окружении всех этих прекрасных образов главным бриллиантом была Мария.

В оформлении нашего дома я принимал самое деятельное участие, однако к самой свадьбе не имел никакого отношения. У семейства Кеннеди разработана целая система проведения свадебных торжеств в Хайянис-Порте. Они приглашают опытных распорядителей, занимаются автобусами и лимузинами, следят за тем, чтобы список приглашенных не получался настолько длинным, что гости просто начнут выплескиваться за двери церкви. Они знают, где во дворе семейного поместья расставить обогреваемые палатки для коктейлей, ужина и танцев. Они обеспечивают доступ средств массовой информации и простых людей, чтобы те могли наблюдать за приездом и отъездом гостей и производить фото- и видеосъемку, не мешая торжествам. Ни одна мелочь относительно угощений, развлечений и размещения не останется без внимания, и гости прекрасно проведут время.

Моим шафером на свадьбе был Франко, и я пригласил несколько десятков родственников и друзей — тех, кто больше всего помогал мне по жизни: Фреди Герстля, Альберта Бусека, Джима Лоримера, Билла Дрейка и Свена Торсена, датского силача, с которым я сдружился во время съемок «Конана». В списке Марии значилась целая сотня одних только родственников. Далее шли ее давнишние подруги Опра Уинфри и Бонни Рейсс, близкие товарищи по работе, такие как коллега-ведущий Форрест Сойер. Кроме того, были наши общие знакомые, а также целое созвездие тех, кто знал Розу Кеннеди, Юнис или Сарджа: Том Брокоу, Диана Сойер, Барбара Уолтерс, Арт Бухвальд, Энди Уильямс, Артур Эш, Куинси Джонс, Анни Лейбовитц, Абигайль Ван Бьюрен («Дорогая Абби»), человек пятьдесят из Специального олимпийского комитета, и так далее, и так далее. Всего у нас было четыреста пятьдесят гостей, и я в лучшем случае знал треть из них.

Такое обилие незнакомых лиц не отвлекло меня от самой свадьбы, которая стала для меня еще более красочным событием. Это была возможность встретиться с новыми людьми. Было много веселья, много жизни, звучали тосты. Все было на высшем уровне. Особенно любезными были родные и близкие Марии. Друзья подходили ко мне и говорили: «Арнольд, все просто бесподобно!» Все прекрасно провели время.

Моя мать уже была знакома с Юнис и Сарджем — она встречалась с ними во время своих ежегодных приездов в Америку. Особенно тепло принимал ее Сардж. Он любил Германию и Австрию, говорил с матерью по-немецки; он знал, как сделать ей приятное. Сардж пел матери немецкие застольные песни. Он приглашал ее на вальс, и они кружились по гостиной. Сардж никогда не забывал похвалить мать за то, как хорошо она меня воспитала. Он вспоминал Австрию, рассказывал о тех городах, по которым когда-то проезжал на велосипеде, говорил о «Звуках музыки»[20], расспрашивал про то, как живется в Австрии после того, как русские ушли и она стала независимым государством; хвалил ее жителей за проделанную работу по восстановлению страны, признавался в своей любви к австрийским винам и австрийской опере. Каждый раз после общения с ним мама говорила мне: «Такой милый человек! Такой образованный. Как мало я знаю об Америке по сравнению с тем, что он знает об Австрии!» Сардж умел обаять кого угодно. Он был настоящий профессионал.

На нашей с Марией свадьбе мать также познакомилась с Тедди и Джеки. Они встретили ее очень любезно. После церемонии Тедди предложил матери руку и вышел вместе с ней из церкви. Он мастерски владел искусством подобных важных маленьких жестов; по этой части в семье ему не было равных. Джеки суетилась вокруг моей матери, когда мы пришли к ней домой накануне свадьбы. Ее дочь Кэролайн в качестве лучшей подруги невесты устроила обед для близких родственников и друзей жениха и невесты — всего собралось тридцать человек. При первой же встрече Джеки производила впечатление на всех — и моя мать не стала исключением. То же самое чувствовал и я, когда меня представили ей в гостях у Элейн. Джеки беседовала со всеми, подсаживалась и заводила разговор. Имея возможность наблюдать ее на протяжении многих лет, я видел, почему она была так популярна в качестве первой леди. Джеки обладала поразительной способностью задавать такие вопросы, что человек недоумевал: «Откуда ей это известно?» Когда я привозил с собой в Хайянис своих друзей, те неизменно встречали там самый радушный прием. Моя мать сразу же влюбилась в нее.

Вечером моя мама устроила праздничный ужин в гольф-клубе «Хайянис-спорт», расположенном прямо напротив дома Шрайверов. Мы представили эти торжества как пикник в австрийском стиле, и лейтмотивом стало смешение американской и австрийской культур. Мы принесли из австрийской пивной скатерти в красную и белую клетку, и я появился в традиционной тирольской одежде и шляпе. Меню представляло собой сочетание блюд австрийской и немецкой кухни: главным блюдом были шницель по-венски и омары, а на десерт подали торт с начинкой из абрикосового джема, покрытый шоколадной глазурью, и слоеный торт с клубничной начинкой.

Весь вечер звучали тосты. Гости со стороны Марии говорили про нее, про то, какая она замечательная и как мне повезло, что я стану ее мужем. Гости с моей стороны говорили обратное: какой я замечательный парень и как повезло Марии. Вместе мы образуем великолепную пару. Кеннеди действительно умели отмечать подобные события. Они собирались по первому же зову и веселились на всю катушку. Посторонних это очень забавляло. Что касается моих друзей, они впервые соприкоснулись с этим миром. Им еще никогда не приходилось слышать столько тостов и видеть такое живое сборище. Воспользовавшись случаем, я подарил Юнис и Сарджу копию портрета Марии работы Уорхола. «На самом деле я не отнимаю у вас вашу дочь, — сказал я, — поскольку оставляю вам вот это, и Мария всегда будет с вами. — Затем я торжественно обещал перед лицом всех собравшихся: — Я люблю Марию и всегда буду о ней заботиться. Так что можете не беспокоиться». Свою лепту внес и Сарджент: он постоянно подчеркивал, что он самый счастливый человек на свете. «Ты самый счастливый человек на свете, потому что женишься на Марии, но я самый счастливый сукин сын из всех живущих в мире, потому что у меня есть Юнис. Мы оба счастливы!»

Бракосочетание состоялось в церкви Святого Франциска Хавьерского, белом деревянном здании в центре Хайяниса, всего в паре миль от дома. Оно происходило утром в субботу, и на улице собрались тысячи человек, чтобы пожелать нам счастья. Я опустил стекло лимузина и махал рукой толпам, стоявшим за ограждением. Здесь также были десятки журналистов, фотографов и съемочных групп телевидения.

Я с наслаждением смотрел, как Мария идет по центральному проходу в церкви. Она выглядела царственно роскошной, в белом кружевном платье с длинным шлейфом, в окружении десяти подруг, но в то же время буквально лучилась теплотой и счастьем. Все приготовились слушать мессу по случаю бракосочетания, в ходе которой жених и невеста дают друг другу клятву верности. Мы с Марией стояли перед священником, готовые сказать: «Да», как вдруг задняя дверь с грохотом распахнулась: бабах!

Все обернулись, желая увидеть, что стряслось. Священник смотрел куда-то поверх нас, и мы тоже оглянулись. Там, в дверном проеме, на фоне яркого солнечного света я увидел силуэты тощего мужчины с торчащими дыбом волосами и высокой негритянки в шапке из меха горностая, выкрашенного в зеленый цвет. Это были Энди Уорхол и Грейс Джонс.

Они были похожи на ковбоев из вестерна, вошедших в салун через качающиеся двери, — или по крайней мере мне так показалось, поскольку я пребывал в возбужденном состоянии. Я подумал: «Твою мать, не могу поверить! Этот долбаный тип вздумал сорвать мою свадьбу!» Однако в каком-то смысле это было замечательно. Энди превзошел самого себя, а Грейс Джонс просто не могла быть пошлой. Мы с Марией несказанно обрадовались, что они пришли к нам, и когда священник в своей проповеди посоветовал нам хорошо смеяться вдвоем по крайней мере десять раз в день, мы уже приступили к выполнению его наказа.

Думаю, мало кто смог бы назвать свою свадьбу мероприятием познавательным, расширяющим кругозор, однако для меня все обстояло именно так. Мой новый тесть представлял меня своим знакомым, и я не переставал поражаться, во скольких различных мирах вращались Сардж и Юнис. «Вот этот человек по моему поручению проводил операцию Корпуса мира в Зимбабве, которая тогда еще называлась Родезией…», «Этот человек тебе очень понравится; именно он взялся за дело, когда вспыхнули беспорядки в Окленде, и пришлось призывать на помощь „Добровольцев на службе Америке“ и „Хед старт“[21]».

Я чувствовал себя в своей стихии, поскольку всегда стремился познакомиться как можно с большим количеством людей из самых разных сфер жизни. На Сарджа приходилась львиная доля гостей из мира политики, журналистики, бизнеса и некоммерческой деятельности. Это были люди, с которыми он работал в Корпусе мира, в администрации президента Кеннеди, с кем у него пересекались пути за долгие годы в политике, во время визитов в Москву в составе торговых делегаций, во время пребывания в Париже в качестве посла, и так далее. Еще один человек, с кем хотел меня познакомить Сардж, был из Чикаго. «Ты не поверишь, Арнольд, это необыкновенный человек. Ему удалось в одиночку осуществить программу юридической помощи, начатую мною, и теперь даже те, у кого нет денег, могут рассчитывать на квалифицированную юридическую помощь». И так продолжалось весь день. «Арнольд, иди скорее сюда! Позволь представить тебе моего друга из Гамбурга. Ха-ха, ты будешь рад с ним поговорить — он провернул с русскими такое дело…»

Когда подошло время танцев, Мария сбросила туфли и надела белые кроссовки, чтобы поберечь палец на ноге, сломанный на прошлой неделе. Затем Питер Дучин со своим оркестром заиграл вальс, она раз пять-шесть обернула шлейф платья вокруг запястья, и мы под гром аплодисментов продемонстрировали то, что отрепетировали заранее. Мой друг из Коламбуса Джим Лоример устроил для нас уроки танцев. Это нам здорово помогло.

Праздничный торт был точной копией той «легенды», которая была приготовлена на свадьбу Юнис и Сарджа: морковный торт в восемь слоев, с белой глазурью, высотой больше четырех футов и весом шестьсот двадцать пять фунтов. Его появление вызвало новую бурю оваций; снова зазвучали тосты.

В ходе приема я сделал одно замечание, показавшееся мне в тот момент пустяком, однако преследовавшее меня в течение многих лет. Оно было связано с Куртом Вальдхаймом, бывшим генеральным секретарем Организации объединенных наций, который в тот момент боролся за президентское кресло в Австрии. Мы пригласили на свадьбу его, как и многих других лидеров — в том числе президента Рейгана, президента Ирландии и даже папу римского. Мы не надеялись, что они придут, но было так здорово получить от них поздравительные письма для свадебного альбома. Я поддерживал Вальдхайма как лидера консервативной Народной партии, с которой был связан еще с тех пор, когда занимался культуризмом в Граце.

Однако, как оказалось, за несколько недель до нашей свадьбы Всемирный еврейский конгресс обвинил Вальдхайма в том, что тот скрывал свое прошлое: в годы войны он служил офицером в нацистской армии, был в Греции и Югославии, где отправляли евреев в лагеря смерти и расстреливали партизан. Это известие больно ударило меня. Подобно большинству австрийцев, я считал Вальдхайма великим человеком — как генеральный секретарь ООН он не просто был лидером какого-то одного государства, но возглавлял все мировое сообщество. Как у него могли быть какие-то тайны, связанные с нацизмом? Его прошлое неоднократно тщательно исследовалось. Многие австрийцы считали, что это был грязный ход соперничающей Социал-демократической партии, специально приуроченный к выборам, — очень неразумный шаг, запятнавший Австрию в глазах всего мира. Я тогда сказал себе: «Я все равно буду его поддерживать».

Хотя сам Вальдхайм не приехал на свадьбу, Народная партия прислала двух своих представителей, и те преподнесли нам подарок, привлекший всеобщее внимание: сделанные из папье-маше шаржи на меня и на Марию, в полный рост, в национальных австрийских костюмах. В ответном тосте я, благодаря всех за поздравительные письма и подарки, вставил фразу: «Я также хочу поблагодарить представителей австрийской Народной партии за то, что они приехали сюда, за то, что преподнесли такой замечательный подарок, и я знаю, что сделали они это с благословения Курта Вальдхайма. Я хочу поблагодарить и его; очень жаль, что в настоящий момент ему приходится отбиваться от нападок врагов, но, увы, таковы все политические кампании».

Кто-то передал мои слова корреспонденту «Ю-эс-эй тудей», упомянувшему их в заметке о свадьбе, что породило полемику во всем мире, продолжавшуюся много лет. Когда наконец было доказано, что Вальдхайм скрыл факт своей службы в вермахте, это стало символизировать отказ Австрии признать свое нацистское прошлое. Я в то время еще сам не до конца осознал ужасы нацизма, и если бы я знал правду о Вальдхайме, я не стал бы упоминать его имя. Однако раскаиваться в своих словах я начал гораздо позже.

Мы с Марией сели в лимузин и поехали в аэропорт, оба уверенные в том, что это лучшая свадьба, на которой нам только довелось побывать. Это был особенный день. Все были счастливы. Это была чистая победа.

Мария предупредила зрителей утреннего выпуска новостей канала Си-би-эс, что берет несколько дней отпуска. Я также не мог выкроить под медовый месяц много времени. Мы провели три дня на Антигуа, а затем Мария отправилась на пару дней вместе со мной в Мексику, на съемки «Хищника». Я все приготовил к нашему приезду: в комнате были свежие цветы, и я устроил для Марии романтический ужин под музыку марьячи[22]. Когда мы вернулись в комнату, я откупорил бутылку замечательного калифорнийского вина, за которым, как я надеялся, последует восхитительное продолжение. Все было замечательно — до тех пор, пока Мария не отправилась в душ. Из ванной тотчас же послышались громкие крики, как в фильме ужасов.

Мне следовало бы догадаться. Джоэл Крамер и его команда каскадеров решили подшутить над молодоженами. На самом деле Джоэл лишь возвращал мне долг, поскольку я уже подкладывал пауков ему в рубашку и змей в сумку. В съемочной группе царили отношения летнего лагеря бойскаутов. И вот, когда Мария отдернула занавеску душа, она увидела подвешенных лягушек. Можно было ожидать, что Мария поймет такое чувство юмора: в Хайянисе они с двоюродными братьями и сестрами постоянно устраивали друг другу подобные шутки. Однако у нее есть одна странная особенность: хотя Мария отличается незаурядной храбростью — так, она не задумываясь ныряет в море с тридцатифутовой скалы, — при виде муравья или паука, или если в комнату залетает пчела, она впадает в истерику. Как будто взрывается бомба. И то же самое можно сказать про ее братьев. Так что лягушки спровоцировали самую настоящую драму. Разумеется, Джоэл никак не мог предположить, какими будут последствия, и все же его проделка возымела небывалый успех. Долбаный Джоэл испортил мне всю ночь.

На следующий день Мария вернулась домой, а мне пришла пора возвращаться в образ майора Датча Шефера, героя «Хищника». Это фантастический боевик, в котором я веду свой отряд по джунглям Гватемалы, и какой-то таинственный враг похищает моих людей одного за другим и свежует их заживо. В конце концов выясняется, что это инопланетянин, оснащенный самым совершенным оружием и обладающий приспособлением, делающим его невидимым, который прибыл на Землю, чтобы охотиться на людей ради забавы. Мы с продюсерами Джоэлом Сильвером, Ларри Гордоном и Джоном Дэвисом пошли на большой риск, пригласив в качестве режиссера Джона Мактирнана. До этого он снял всего одну картину — малобюджетный фильм ужасов под названием «Кочевники» о банде, которая разъезжает по стране в микроавтобусе и устраивает повсюду кровавые бойни. Из общей массы подобных картин «Кочевников» выделяло то, что зритель пребывал весь фильм в напряжении — а Мактирнану удалось уложиться в бюджет меньше миллиона долларов. Мы подумали, что если он смог создать подобную атмосферу за такие небольшие деньги, у него есть талант. «Хищнику» требовалось напряжение с той самой минуты, как герои попадают в джунгли, — нам хотелось, чтобы зрителю было страшно и без Хищника в кадре, от одного только перемещения камеры, от тумана, от того, как внезапно надвигаются на него какие-то предметы. Поэтому мы решили, что Мактирнан сможет добиться этого эффекта, имея в десять раз больший бюджет.

Как и съемки любого боевика, съемки «Хищника» были не столько увеселительной прогулкой, сколько мучительным испытанием. Нам пришлось иметь дело со всеми напастями, какие только можно встретить в джунглях: пиявки, топкая грязь, ядовитые змеи, удушливая влажность и жара. Местность, которую выбрал для съемок Мактирнан, была настолько пересеченной, что на ней не было ни дюйма ровного пространства. И все же, как оказалось, наибольшую головную боль доставлял сам Хищник. Бо́льшую часть времени он остается невидимым, однако когда в конце фильма он появляется на экране, он должен иметь такой чуждый, жуткий вид, что от него придут в ужас даже крепкие, закаленные парни. Тот Хищник, который у нас был, для этого не годился. Его сделала фирма по производству спецэффектов, к которой киностудия обратилась, чтобы сэкономить деньги. Стэн Уинстон, создавший Терминатора, уложился бы в полтора миллиона долларов, а эти ребята запросили вдвое меньше. Однако создание получилось не грозным, а нелепым: оно было похоже на человека в костюме ящерицы с утиной головой.

Мы почувствовали тревогу, едва приступив к пробным съемкам, и после первых же нескольких сцен все наши опасения приобрели четкую форму. Чудовище было приторно-сентиментальным, оно выглядело неправдоподобным и просто не работало. В довершение всего Жан-Клод Ван Дамм, исполнявший роль Хищника, постоянно на все жаловался. Мы, как могли, обходили эту проблему. И только когда мы вернулись из Мексики и приступили к монтажу фильма, стало очевидно, что сцены с участием чудовища никак не исправить. В конце концов продюсеры решили пригласить Стэна Уинстона, чтобы тот выполнил всю работу заново, и снова отправили нас в Паленке, переснимать эпизод решающей схватки. В этой ночной сцене Хищник наконец полностью показывает себя и сходится лицом к лицу с Датчем в болоте.

К тому времени уже наступил ноябрь, ночью в джунглях царил леденящий холод, Хищник Стэна получился гораздо более крупным и отвратительным, чем его предшественник: зеленое инопланетное существо высотой восемь с половиной футов, с глубоко посаженными глазами, с челюстями, как у насекомого, вместо рта. В темноте он использует для поисков добычи инфракрасное зрение, поэтому Датч, оставшийся к тому времени без одежды, обмазывает себя грязью, чтобы оставаться невидимым. Для съемок этого эпизода мне приходилось облеплять себя холодной мокрой грязью. Однако вместо настоящей грязи мастер по гриму использовал гончарную глину — ту самую, из которой делают подставки для бутылок, чтобы вино оставалось холодным на столике в ресторане. Он предупредил меня: «От этого температура твоего тела понизится на несколько градусов. Возможно, ты начнешь дрожать». Я дрожал без остановки. Меня пробовали согревать софитами, однако от них глина быстро засыхала, поэтому их использовали мало. Я пил jägertee, охотничий чай, напиток на основе шнапса, которым согреваются игроки в керлинг. Это помогало, но через какое-то время я пьянел и уже не мог исполнять роль. Как только звучала команда: «Мотор!», я как мог старался унять дрожь, хватался за что-либо твердое, но как только я разжимал руку, она снова начинала трястись. Вспоминая, как я мальчишкой вымазывался в грязи с ног до головы на берегах Талерзее, я думал: «И как такое могло доставлять удовольствие?»

Кевину Питеру Холлу, актеру семи футов двух дюймов роста, надевшему костюм Хищника, приходилось решать свои проблемы. Он должен был выглядеть проворным, однако костюм был тяжелый, в нем трудно было сохранять равновесие, а с надетой на голову маской Кевин ничего не видел. Поэтому он сперва репетировал без маски, запоминая, где что находится. Как правило, у него получалось. Однако в одном эпизоде Кевин должен был дать мне затрещину, но так, чтобы не попасть по лицу; и вдруг — хлоп! — его лапа с когтями смачно ударяет меня по лицу.

Все эти мучения окупились следующим летом — кассовыми сборами: «Хищник» по этому параметру стал вторым из премьер 1987 года (уступив только «Полицейскому из Беверли-Хиллс-2» и в итоге собрал сто миллионов долларов. Выбор Мактирнана в качестве режиссера оправдал все надежды, и как можно видеть по снятому в следующем году «Крепкому орешку», успех «Хищника» не был случайностью. На самом деле, если бы режиссер его масштабов взялся за продолжение «Хищника», эта серия могла бы получиться такой же успешной, как «Терминатор» и «Крепкий орешек».

Но тут мое мнение разошлось с мнением руководства студии. С «Хищником» произошло то, что часто происходит с дебютными фильмами начинающих режиссеров, добившимися успеха. Режиссер продолжает снимать хиты, его гонорары растут: после «Крепкого орешка» Мактирнан стал стоить уже два миллиона долларов. И, разумеется, за годы, прошедшие со времени съемок «Хищника», цены выросли, однако руководство студии хотело сделать продолжение, которое стоило бы не больше, чем первый фильм. Это автоматически исключало Мактирнана. Вместо этого пригласили другого относительно неопытного и недорогого режиссера — в данном случае, того, который поставил «Кошмар на улице Вязов-5». Джоэл Сильвер хотел, чтобы в «Хищнике-2» снялся я, однако я сказал ему, что фильм станет крупным провалом. Мало того, что режиссер был неподходящий; сценарий был откровенно слабым. Местом действия был выбран Лос-Анджелес, и я сказал: «Никто не захочет смотреть на Хищников, бегающих по центру Лос-Анджелеса. У нас и так достаточно своих хищников. Во время гангстерских разборок постоянно гибнут люди. В городе полно опасностей и без инопланетян». Я считал, что если студия не пригласит хорошего режиссера и не возьмет хороший сценарий, мое участие в фильме ничего не изменит. Джоэл стоял на своем, и я с ним расстался. «Хищник-2», как и все последующие «Хищники», полностью провалились, и мы с Сильвером больше никогда не работали вместе.

Теперь студии уже понимают, что к чему. Они готовы платить за продолжение успешного фильма. Они платят больше актерам, платят больше сценаристу, снова приглашают того же режиссера. И неважно, что продолжение будет стоить 160 миллионов долларов. Такие сериалы, как «Бэтмен» и «Железный человек», приносят по 350 миллионов долларов за фильм. Серия о Хищнике могла бы иметь такой же успех. Однако дешевый режиссер, дешевый автор сценария и дешевые актеры привели к тому, что «Хищник-2» стал одним из самых больших провалов 1990 года. Постановщики фильма не извлекли урок из своих ошибок и повторили их снова, когда двадцать лет спустя сняли третьего «Хищника». Разумеется, хорошо все понимать задним умом.

Я катился на гребне волны боевиков, целого нового жанра кино, переживавшего расцвет в ту пору. Начало ему положил Сталлоне своими фильмами о Рокки. В первом фильме «Рокки», вышедшем в 1976 году, у Сталлоне фигура обычного боксера. Но уже в «Рокки-2» тело у него гораздо лучше. Фильмы серии «Рэмбо», особенно первые два, также произвели сильное впечатление. Мой фильм 1985 года «Коммандо» продолжил эту тенденцию. Он вышел на экраны вместе со вторым «Рэмбо» и «Рокки-4». Затем «Терминатор» и «Хищник» расширили границы жанра, добавив тому фантастическое измерение. Некоторые из этих фильмов получили высокую оценку критики, и все они принесли такие деньги, что студии уже не могли и дальше считать их второсортными. В восьмидесятые эти картины приобрели такое же значение, какое приобрели в пятидесятые вестерны.

Киностудии спешно стряпали новые сценарии, сдували пыль со старых, заставляли авторов переписывать уже готовые сценарии под меня. Мы со Сталлоне стали в новом жанре лидирующими фигурами — хотя на самом деле Слай[23] опережал меня и зарабатывал больше. Однако работы было больше, чем могли осилить мы вдвоем, и в ответ на спрос появились другие актеры: Чак Норрис, Жан-Клод Ван Дамм, Дольф Лундгрен, Брюс Уиллис. Даже такие актеры, как Клинт Иствуд, издавна снимавшиеся в боевиках, стали срывать с себя рубашки, демонстрируя накачанную мускулатуру.

И тут главным было тело. Наступила эпоха, когда мужчины с накачанными мышцами стали восприниматься как привлекательные. Героическое телосложение теперь считалось чем-то эстетическим. Физическая сила вошла в моду. От одного взгляда на актера становилось ясно, что этот человек справится с любыми проблемами. Какие чуждые силы ни противостояли бы ему, зритель думал: «Да, он сможет». Успех «Хищника» объяснялся отчасти тем, что вместе со мной в джунглях были ребята крупные, с выразительными мышцами. Фильм стал актерским дебютом Джесси Вентуры. Я как раз находился в офисе «Фокс студиос», когда он пришел на собеседование. После его ухода я воскликнул: «Ребята, по-моему, не может быть никаких сомнений в том, что мы его берем. Я хочу сказать, он военный моряк, аквалангист, профессиональный борец — у него есть все данные. Он большой, и у него замечательный низкий голос, очень мужественный». Мне всегда казалось, что нам в кино недостает настоящих мужчин, и Джесс как раз был именно тем, что нужно.

Мой план заключался в том, чтобы удваивать свой гонорар с каждым следующим фильмом. Не то чтобы это у меня получалось всегда, но по большей части я своего добивался. Начав с 250 000 долларов за «Конана-варвара», к концу восьмидесятых я достиг отметки десять миллионов долларов за фильм. Прогрессия выглядела следующим образом:

«Терминатор» (1984) 750 000 долларов

«Конан-разрушитель» (1984) 1 миллион долларов

«Коммандо» (1985) 1,5 миллиона долларов

«Рыжая Соня» 1 миллион долларов (роль второго плана) (1985)

«Хищник» (1987) 3 миллиона долларов

«Бегущий человек» (1987) 5 миллионов долларов

«Красная жара» (1988) 5 миллионов долларов

«Вспомнить все» (1990) 10 миллионов долларов

Далее последовали 14 миллионов долларов за «Терминатора-2» и 15 миллионов долларов за «Правдивую ложь». Бам, бам, бам, бам — подъем получился очень быстрый.

В Голливуде актеру, режиссеру, сценаристу платят за то, что он может принести. Какой будет отдача с вложенных денег? Я имел основание удваивать свои запросы, поскольку фильмы с моим участием приносили в мировом прокате хорошие доходы. Я трепетно относился к зарубежным рынкам и всегда спрашивал: «Этот фильм рассчитан на зарубежного зрителя? Например, в Азии отрицательно относятся к растительности на лице, так зачем мне в этой роли носить бороду? Неужели действительно имеет смысл отказываться от всех этих денег?»

Среди остальных героев боевиков — таких как Сталлоне, Иствуд или Норрис, — я выделялся в первую очередь благодаря чувству юмора. Все мои герои выдавали короткие смешные фразы. В «Коммандо», сломав шею одному из похитителей своей дочери, я усаживаю его рядом с собой в пассажирское кресло авиалайнера и говорю стюардессе: «Не беспокойте моего друга, он смертельно устал». В «Бегущем человеке», удушив одного из преследователей отрезком колючей проволоки, я с невозмутимым лицом говорю: «Какая это была заноза в шее!» и бегу дальше.

Практика использовать короткие фразы, чтобы разрядить напряженную до предела ситуацию, родилась случайно в «Терминаторе». В фильме есть эпизод, в котором Терминатор укрывается в ночлежке, чтобы привести себя в порядок. Толстый уборщик, толкающий по коридору тележку с мусором, стучится в дверь комнаты Терминатора и говорит: «Эй, приятель, у тебя там, что, кошка сдохла?» Зритель видит, как перед глазами Терминатора появляется таблица с перечнем «возможных подходящих ответов»:

ДА/НЕТ

ИЛИ ЧТО

УБИРАЙСЯ ПРОЧЬ

ПОЖАЛУЙСТА, ЗАЙДИТЕ ПОЗЖЕ

СТУПАЙ К ТАКОЙ-ТО МАТЕРИ

СТУПАЙ К ТАКОЙ-ТО МАТЕРИ, КОЗЕЛ

И зритель слышит тот вариант, который он выбирает: «Ступай к такой-то матери, козел». В кинотеатрах зал ревел от восторга. Станет ли бедняга следующей жертвой Терминатора? Терминатор его взорвет? Раздавит? Изрешетит пулями? Вместо этого Терминатор просто посылает его к такой-то матери, и уборщик уходит. Происходит обратное тому, что ждал зритель, и это смешно, поскольку снимается напряжение.

Я сразу понял, какое огромное значение имеют подобные остроты, и специально постарался добавить их в свой следующий фильм «Коммандо». В конце фильма архизлодею Беннету едва не удается меня прикончить, но я все-таки одерживаю верх и насаживаю его на обломок паровой трубы. «Тебе нужно выпустить пар», — шучу я. Тем, кто присутствовал при съемке этого эпизода, моя фраза очень понравилась. И потом зрители говорили: «В этом фильме мне понравилось то, что было над чем посмеяться. Иные боевики бывают настолько напряженными, что начинают неметь конечности. Но здесь нашлось место для юмора. Это позволяет немного расслабиться».

Отныне во всех боевиках с моим участием мы просили сценаристов добавлять остроты, хотя бы по две-три строчки. Иногда специально для этого приходилось приглашать отдельного автора. Подобные короткие фразы стали моим фирменным знаком, и этот непринужденный юмор помогал частично опровергнуть обвинения критиков в том, что боевики плоские и состоят из одного только насилия.

Я мысленно перебирал все страны мира — подобно тому, как Терминатор изучает в ночлежке перечень «возможных подходящих ответов». «Как это воспримут в Германии? — спрашивал себя я. — Как к этому отнесутся в Японии? Как это воспримут в Канаде? Покатит ли это в Испании? А что насчет Ближнего Востока?» В большинстве случаев фильмы с моим участием расходились за рубежом даже лучше, чем в Соединенных Штатах. Отчасти это происходило благодаря тому, что я как сумасшедший разъезжал по всему земному шару, продвигая их. Однако объяснялось это также и тем, что все эти фильмы были прямолинейными. Они были понятны любому зрителю, независимо от того, где он жил. «Терминатор», «Коммандо», «Хищник», «Без компромиссов», «Вспомнить все» — эти фильмы были посвящены таким общим проблемам, как борьба добра и зла, месть, видение будущего, вызывающее ужас.

«Красная жара» стала единственным фильмом, приправленным капелькой политики, — впервые американской съемочной группе разрешили снимать в Москве, на Красной площади. Это было в середине восьмидесятых, в период разрядки, когда СССР и США пытались понять, как сообща положить конец «Холодной войне». Однако я в первую очередь думал о том, как снять фильм о двух друзьях. Я играл роль московского милиционера, а Джеймс Белуши в роли чикагского полицейского работал с ним в паре, чтобы перекрыть пути русским наркоторговцам, поставляющим кокаин в Америку. Режиссер Уолтер Хилл, который перед этим написал сценарий и поставил «48 часов», хотел снять фильм, сочетавший в себе как боевик, так и комедию.

Вначале у Уолтера не было ничего, кроме первой сцены, как это часто бывает с кино: сценаристу приходит в голову какая-то мысль, затем он садится и набрасывает вчерне страниц сто. Я исполняю роль советского следователя Ивана Данко, и в этом эпизоде я преследую одного преступника, врываюсь следом за ним в московскую пивную, и когда он оказывает мне сопротивление, мы начинаем драться. Наконец поверженный преступник беспомощно распростерт на полу, и тут я к ужасу всех присутствующих поднимаю ему правую ногу и грубо ее ломаю. Зрители в этот момент ощущают негодование: как можно ломать человеку ногу? Однако уже в следующее мгновение становится понятно, что нога эта искусственная и заполнена белым порошком — кокаином. Вот какая мысль пришла в голову Уолтеру, и как только он ею со мной поделился, я воскликнул: «Замечательно! Я в деле».

Пока Уолтер работал над сценарием, мы с ним много обсуждали различные моменты, и в конце концов было решено, что дружба двух полицейских должна отражать непростые рабочие отношения между Востоком и Западом. То есть, между Данко и сержантом Артом Ридзиком, героем Белуши, существует большое трение. Они должны работать вместе, но они постоянно лезут не в свое дело и мешают друг другу. Ридзик издевается над моим зеленым мундиром и над моим акцентом. Мы спорим по поводу того, какой пистолет самый мощный в мире. Я утверждаю, что это советский «макаров». «О, только не надо! — отвечает Ридзик. — Всем известно, что самый сильный мальчик в районе — это „магнум“ 44-го калибра. Как ты думаешь, почему именно его предпочитает Грязный Гарри?»[24] На что я спрашиваю: «А кто такой Грязный Гарри?» Однако наша совместная работа — единственный способ остановить торговцев кокаином.

Уолтер заставил меня посмотреть на Грету Гарбо в фильме 1939 года «Ниночка», чтобы я получил представление о том, как должен вести себя на Западе Данко, человек, преданный советским идеалам. Мне пришлось выучить несколько русских фраз, и для этой роли мой акцент оказался преимуществом. Мне очень понравилось сниматься в Москве, но самая любимая моя сцена — это драка в бане, когда один из гангстеров бросает Данко вызов, протягивая ему раскаленный уголек. Он не может поверить своим глазам, когда видит, как Данко не моргнув глазом берет уголек и сжимает его в кулаке. Затем Данко вышвыривает бандита в окно, выпрыгивает из бани следом за ним и продолжает драку на снегу. Первую часть эпизода мы снимали в термальных банях Рудаш в Будапеште, а вторую половину — в Австрии, поскольку в Будапеште не было снега.

«Красная жара» имела успех, собрав 35 миллионов долларов в одних только Соединенных Штатах, но все же она не стала тем оглушительным хитом, на который я рассчитывал. Почему — остается только гадать. Возможно, зритель еще не был готов к России, или наша с Белуши игра была недостаточно смешной, или режиссер поработал не слишком удачно. Как бы там ни было, фильм не вполне оправдал возложенные на него надежды.

Каждый раз, заканчивая сниматься в фильме, я чувствовал, что моя работа выполнена еще только наполовину. Все фильмы нужно еще было представить на рынке. Можно снять величайшее в мире кино, но если не довести его до зрителя, если никто не будет о нем знать, результат будет никаким. То же самое в поэзии, в живописи, в музыке, в изобретательстве. Я никак не мог понять, как великие мастера вроде Микеланджело или Ван Гога жили в нищете, потому что не умели продавать свои работы. И им приходилось полагаться на какого-нибудь придурка, агента, управляющего или владельца галереи, который занимался бы этим для них. Пикассо приходил в ресторан и в качестве платы за ужин делал рисунок или расписывал тарелку. Теперь можно зайти в эти мадридские рестораны, и работы Пикассо висят на стенах, и сто́ят они миллионы долларов. С моими фильмами такого случиться не могло. То же самое можно сказать про культуризм и политику — чем бы я ни занимался по жизни, я был убежден в том, что нужно самому продавать дело своих рук.

Как верно перефразировал изречение Бенджамина Франклина Тед Тернер: «Рано ложиться и рано вставать, вкалывать как про́клятый и заниматься рекламой». Поэтому я взял за правило обязательно присутствовать на предварительных показах. Зрителям раздают анкеты с просьбой оценить фильм, а после окончания сеанса человек двадцать-тридцать просят остаться, чтобы обсудить их впечатления. Экспертов из студии интересуют в первую очередь два момента. Во-первых, они хотят узнать, следует ли изменить фильм. Если анкеты показывают, что зрителям не понравился финал, эксперты просят отобранных зрителей объяснить свое мнение подробнее, чтобы уже мы могли понять, имеет ли смысл менять конец. «Я полагаю, главный герой после всей этой стрельбы просто не может остаться в живых», — скажет кто-нибудь. Или: «Мне бы хотелось, чтобы вы еще раз показали его дочь, и тогда будет понятно, что с ней сталось». Иногда зрители обращали внимание на такие моменты, о которых мы не задумывались во время съемок.

И еще эксперты старались определить, как позиционировать фильм. Если они видели, что большинству зрителей понравилось в первую очередь действие, они представляли фильм как боевик. Если зрителям понравился маленький мальчик, мелькнувший в начале, этот кадр вставляли в рекламный ролик. Если зрители обращали внимание на какую-то сюжетную линию — скажем, на отношения главного героя со своей матерью, — они разыгрывали и эту карту.

На такие встречи я приходил для «обратной связи». Я хотел услышать то, что скажут зрители про воплощенный мною образ, про качество исполнительского мастерства, про то, что они хотели бы видеть во мне и что не хотели бы. Так я понимал, над чем мне нужно работать и какую брать следующую роль. Многие актеры довольствуются тем, что им выдают специалисты по рекламе, но я хотел услышать все напрямую от зрителей, а не в чьем-то искаженном пересказе. При этом моя работа по продвижению фильма становилась гораздо более эффективной. Если кто-нибудь из зрителей говорил: «Этот фильм не только о мести. Он также учит преодолевать сложные жизненные препятствия», — я записывал эти слова, а затем использовал их в интервью средствам массовой информации.

Необходимо беречь свою зрительскую аудиторию и расширять ее с каждым новым фильмом. Очень важно, чтобы после просмотра очередного фильма определенный процент зрителей говорил: «Я обязательно посмотрю следующий его фильм». Именно эти люди скажут своим друзьям: «Вы непременно должны увидеть этого парня». Также нужно обращать внимание и на дистрибьюторов, посредников, которые уговаривают владельцев кинотеатров пустить в прокат именно твой фильм, а не чей-нибудь еще. Дистрибьюторам нужно знать, что их не предоставят самих себе. И вот ты отправляешься в Лас-Вегас на конвенцию Национальной ассоциации владельцев кинотеатров, фотографируешься с хозяевами кинотеатров, принимаешь от них награды, рассказываешь о своем новом фильме, устраиваешь пресс-конференцию. Ты делаешь все то, что считают таким важным дистрибьюторы, и потом уже они в свою очередь отправляются по кинотеатрам проталкивать твой фильм. А ближе к концу недели кто-нибудь из них позвонит тебе и скажет: «Вы тут очень хорошо сказали про свой фильм, и я хочу вам доложить, что мне это здорово помогло. Владельцы многозальных кинотеатров согласились пустить ваш фильм сразу в двух залах, а не в одном, так как им понравилось, что вы сами продвигаете свою работу, что вы в нее верите, и еще вы обещали заехать в их город, рекламируя фильм».

В самом начале своей карьеры в кино мне сложнее всего было передавать контроль в чужие руки. В культуризме все зависело только от меня. Даже несмотря на то, что я полагался на помощь Джо Уайдера и своих партнеров по тренировкам. Я полностью контролировал собственное тело, тогда как в кино с самого начала приходится зависеть от других. Когда продюсер обращается к тебе с новым предложением, ты полагаешься на то, что он подберет хорошего режиссера. А когда наступает время выходить на съемочную площадку, ты полностью полагаешься на режиссера, а также на многих других людей. Я уяснил для себя, что если режиссер хороший — такой, как Джон Милиус или Джеймс Кэмерон, — фильмы имеют оглушительный успех, поскольку мною правильно руководили. Но если режиссер сам не знает, чего хочет, если у него нет своего видения будущего фильма, жди провала. Я оставался во всех отношениях тем же самым Арнольдом; следовательно, виноват был режиссер. Осознав это, я перестал ценить себя чересчур высоко, даже если меня заваливали горами похвалы. Не я обеспечил «Терминатору» головокружительный успех — это произошло благодаря видению Джима Кэмерона: он написал сценарий, он был постановщиком, он сделал так, чтобы получился великий фильм.

Во многих фильмах я входил в круг тех, кто принимал решения: получал право утверждать сценарий, утверждать актеров и даже выбирать режиссера. Однако по-прежнему твердо придерживался правила: после того как режиссер выбран, нужно полностью ему доверять. Если ставить под сомнение каждый его шаг, не получится ничего, кроме постоянных ссор и борьбы. Таким путем идут многие актеры, но только не я. Я сделаю все возможное, чтобы проверить режиссера заранее. Я спрошу у других актеров, что они о нем думают. «Как этот парень переносит стресс? Он любит покричать?» Но как только выбор сделан, дальше остается доверять суждению режиссера. Возможно, выбор оказался ошибочный, однако все равно спорить в течение всего съемочного процесса нельзя.

В 1987 году, всего за неделю до начала съемок «Бегущего человека», продюсеры выгнали режиссера Энди Дэвиса. Руководство студии устроило переворот в мое отсутствие — я отлучился на несколько дней, занимаясь организацией весеннего чемпионата по культуризму в Коламбусе. К моему возвращению Дэвиса уже заменили на Пола Майкла Глейзера, который занимался постановкой телевизионных спектаклей после того, как сам долгое время был актером на телевидении. (В частности, в семидесятые он исполнял роль следователя Дэвида Старски в сериале «Старски и Хатч».) До этого Глейзер не поставил ни одного фильма, однако он согласился взяться за «Бегущего человека», и с ним заключили контракт.

Решение это было ужасным. Глейзер был из мира телевидения, и фильм он снял как телесериал, растеряв все более глубокие нюансы. «Бегущий человек» — фантастический боевик, снятый по роману Стивена Кинга. Действие происходит в 2017 году, через тридцать лет после съемок фильма, в Америке, какой она может присниться только в кошмарном сне. Экономика переживает глубокий спад, Соединенные Штаты превратились в фашистское государство, в котором правительство с помощью огромных телевизионных экранов, установленных в жилых районах, отвлекает людей от мыслей о том, что ни у кого нет работы. Показывают исключительно одни развлекательные программы, комедии и спортивные трансляции. Но первую строчку в рейтингах популярности занимает программа «Бегущий человек», передающееся в прямом эфире состязание, в котором осужденным преступникам предоставляется шанс бежать на свободу, однако при этом их травят и зверски убивают прямо на глазах у зрителей. Главный герой Бен Ричардс — полицейский, осужденный по сфабрикованному обвинению, — оказывается в числе «бегущих» и борется за свою жизнь.

Если честно, у Глейзера просто не было времени изучить сюжет и задуматься над тем, какую мысль должен донести фильм о том, куда движутся шоу-бизнес и государство и что это значит — дойти до такой точки, когда людей убивают перед объективами телекамер. На телевидении режиссера берут на работу, и на следующей неделе он уже приступает к съемкам; только это и смог сделать Глейзер. В результате «Бегущий человек» получился далеко не таким, каким должен был стать. Такая потрясающая концепция должна была бы вылиться в фильм, который собрал бы в прокате сто пятьдесят миллионов долларов. Однако все было запорото вследствие приглашения режиссера-новичка, которому к тому же не дали времени подготовиться.

Сценарии «Вспомнить все» болтались по Голливуду так долго, что их уже начинали считать про́клятыми. В середине восьмидесятых права на фильм приобрел Дино Де Лаурентис, который дважды приступал к постановке, один раз в Риме, а затем еще раз в Австралии. Тот фильм отличался от того, что получилось в конечном счете: в нем было значительно меньше насилия, и основной упор делался на виртуальное путешествие на Марс.

Я был обижен на Дино за то, что он не предлагал мне роль во «Вспомнить все», поскольку я говорил ему, что хотел бы сняться в этом фильме. Однако у него были на этот счет другие взгляды. На римскую попытку Дино приглашал Ричарда Дрейфуса, а в Австралии должен был сниматься Патрик Суэйзи из «Грязных танцев». А я тем временем снялся у Дино в «Без компромиссов». В Австралии дело дошло уже до возведения съемочных павильонов. Все было готово к постановке «Вспомнить все», но тут у Дино возникли проблемы с деньгами. Такое в его карьере случалось неоднократно. Это означало, что ему предстояло избавиться от некоторых своих проектов.

Я позвонил Марио Кассару и Энди Вайне из «Каролко», на тот момент самой динамичной независимой кинокомпании, которая поднялась за счет фильмов «Рэмбо». Именно она финансировала «Красную жару», и я подумал, что ей можно поручить постановку «Вспомнить все». Я сказал: «Дино распродает свое добро. У него в портфеле много отличных проектов, и меня особенно интересует один из них». Марио и Энди сработали быстро. Они навалились на Дино со всех сторон, и через считаные дни права на «Вспомнить все» уже были у них в кармане. Отрадно сознавать, что движущей силой был я.

Итак, теперь встал вопрос: кто будет режиссером. Он так и оставался неразрешенным несколько месяцев спустя, когда я в ресторане случайно наткнулся на Пола Верховена. До того мы с ним ни разу не встречались, но я сразу же его узнал: худой, серьезный голландец лет на десять старше меня. В Европе у него была хорошая репутация, и на меня произвели впечатление два его первых англоязычных фильма, «Плоть и кровь» 1985 года и вышедший два года спустя «Робокоп». Я подошел к столику, за которым сидел Верховен, и сказал:

— Я с большим удовольствием как-нибудь поработал бы с вами. Я видел вашего «Робокопа». Это замечательный фильм. Я помню «Плоть и кровь». Это также замечательный фильм.

— Я тоже был бы рад с вами поработать, — ответил он. — Может быть, мы найдем какой-нибудь подходящий проект.

Я позвонил ему на следующий день.

— Проект у меня есть, — сказал я и вкратце описал «Вспомнить все».

Затем я позвонил в «Каролко» и сказал:

— Немедленно пришлите сценарий Верховену.

Через день тот сказал мне, что сценарий ему очень понравился, даже несмотря на то, что ему хотелось бы внести в него кое-какие изменения. Это было совершенно нормально: каждому режиссеру хочется задрать лапу на сценарий и оставить свою отметину. Предложения Верховена были дельными и существенно улучшили сюжет. Пол тотчас же засел за изучение Марса. Как можно высвободить кислород, закупоренный в горных породах? Подо все нужно было подвести научное обоснование. Пол привнес во «Вспомнить все» реализм и научную достоверность. Теперь вопрос власти на Марсе свелся к тому, в чьих руках контроль за кислородом. Пауль высказал немало блестящих предложений. У него было видение фильма. Он был полон энтузиазма. Мы сели вместе с продюсерами, обсудили все изменения, предложенные Полом, и с ним был подписан контракт на постановку «Вспомнить все».

Это было осенью 1988 года. Мы дружно взялись за переработку сценария, затем решили, где снимать, после чего занялись предварительной подготовкой. К съемкам мы приступили в конце марта следующего года, в студии «Чурубуско» в Мехико. Съемки продолжались все лето.

Мы остановили свой выбор на Мехико отчасти из-за архитектуры города: некоторые здания имели именно тот футуристический вид, который требовался для фильма. В то время компьютерная графика еще мало что могла, поэтому приходилось много трудиться в реальном мире — или подыскивая подходящее место для натурных съемок, или сооружая полноразмерные декорации, или прибегать к миниатюрным макетам. Постановка «Вспомнить все» была настолько технически сложной, что по сравнению с ней «Конан-варвар» казался пустяком. Команда из пятисот с лишним рабочих возвела сорок пять комплектов декораций, которые на протяжении шести месяцев занимали восемь съемочных павильонов. Даже несмотря на экономию, обусловленную тем, что съемки проходили в Мексике, постановка обошлась более чем в пятьдесят миллионов долларов. На тот момент «Вспомнить все» занимал вторую строчку в списке самых дорогих фильмов, уступая только «Рэмбо-3». Я был рад тому, что постановкой «Рэмбо-3» также занималась компания «Каролко», поэтому у Марио и Энди такие огромные расходы не вызывали сердечных приступов.

В сюжете меня в первую очередь привлекла концепция виртуальных путешествий. Я играю роль рабочего-строителя по имени Даг Куэйд, который, наткнувшись на рекламу компании «Воспоминания», отправляется заказать себе виртуальный отпуск на Марсе. «Обратившись к нам, вы получите незабываемые воспоминания», — гласит рекламное объявление.

— Присаживайтесь, устраивайтесь поудобнее, — предлагает агент.

Куэйд не хочет тратить лишние деньги, но агент, скользкий тип, с самого начала пытается раскрутить его на нечто большее по сравнению с минимальным пакетом услуг. Он спрашивает:

— Что остается абсолютно неизменным всякий раз, когда вы отправляетесь в отпуск?

Куэйду ничего не приходит в голову.

— Вы сами! — восклицает агент. — Вы сами остаетесь неизменным. — После чего он предлагает в качестве дополнительной услуги изменить личность. — Зачем вам отправляться на Марс простым туристом, когда вы можете полететь туда кутилой, знаменитым повесой или…

Тут уже Куэйда охватывает любопытство. Он спрашивает, можно ли ему стать секретным агентом.

— Та-а-ак, — восклицает агент, — позвольте помучить вас соблазнами. Вы глубоко законспирированный оперативник, выполняете ответственное задание. Вас пытаются убить все и каждый. Вы встречаете красивую, неповторимую женщину… Но не стану портить ваши впечатления, Даг. Просто будьте уверены, что за время путешествия вы получите эту девушку, перебьете всех плохих ребят и спасете планету.

Мне понравилась сама мысль о том, что мне продают путешествие, которое я на самом деле не совершу — оно будет виртуальным. И, разумеется, когда хирурги «Воспоминаний» собираются вживить в головной мозг Куэйда микросхему с воспоминаниями о Марсе, выясняется, что там уже есть другая микросхема, и тут разверзается преисподняя. Потому что на самом деле это вовсе не Даг Куэйд, а правительственный агент, назначенный навести порядок во взбунтовавшихся колониях на Марсе, чья память стерта и заменена памятью Куэйда.

В сюжете много неожиданных поворотов и ходов. До самого конца непонятно: действительно ли я совершил это путешествие? Я на самом деле герой? Или же все это только у меня в голове, и я простой рабочий, страдающий шизофренией? Полной уверенности нет даже в самом конце. Мне все это напомнило ощущение, которое иногда возникает у меня: в моей жизни все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Верховен знал, как уравновесить игры сознания и действие. Во «Вспомнить все» есть один эпизод, когда Куэйд, уже прилетевший на Марс, стоит перед своими врагами, и те расстреливают его в упор. В воздухе проносятся тысячи пуль, напряжение достигает апогея. Внезапно Куэйд исчезает, и где-то поблизости звучит его голос: «Ха-ха-ха. Я здесь!» Враги стреляли по гологрофическому изображению, которое Куэйд снял с себя. В фантастическом фильме такое сходит с рук, и никто не задает никаких вопросов. Сюжет потрясающий, такой придется по вкусу зрителям любой страны и не устареет со временем. И через двадцать лет «Вспомнить все» будет по-прежнему доставлять зрителям наслаждение, точно так же, как сейчас по-прежнему доставляет наслаждение «Мир Дикого Запада». В футуристических фильмах есть что-то неотразимое, особенно если динамичный сюжет сочетается с правдоподобными героями.

Работа над «Вспомнить все» давалась очень нелегко. Обилие трюков, много травм, безумие, ночные съемки, дневные съемки, пыль. Но снимать в марсианских шахтах было интересно. Верховен поработал отлично, направляя меня и других ведущих актеров — Рейчел Тикотин, Ронни Кокса, Майкла Айронсайда и Шэрон Стоун. Шэрон исполняет роль жены Куэйда Лори, которая на самом деле является правительственным агентом, приставленным следить за ним. Она отправляется следом за Куэйдом на Марс, врывается к нему в комнату и бьет его в живот.

— Вот тебе за то, что заставил меня прилететь на Марс! — восклицает она.

В конце следующей сцены Лори говорит: «Даг… ты меня не тронешь, ведь правда, дорогой? Милый мой, рассуждай трезво… мы с тобой женаты…», но при этом она достает пистолет, чтобы убить Куэйда. Тот всаживает ей пулю промеж глаз. «Считай, что это развод», — говорит он. В каком еще фильме можно увидеть такое: герой стреляет в голову своей очаровательной жене, после чего отпускает шутку? Ни в каком. Даже не надейтесь. Вот в чем особая прелесть фантастических фильмов. И вот почему в них так интересно сниматься.

Работать с Шэрон было очень непросто. За пределами съемочной площадки она милейший человек, но просто некоторым актерам требуется больше внимания. Особенно трудно дался нам один эпизод, в котором я должен был схватить ее за шею. «Не трогай меня! — взвизгнула Шэрон. — Не трогай меня!» Сначала я подумал, что ее просто воспитали неженкой, и попытался ее успокоить, однако на самом деле все оказалось гораздо серьезнее. Как выяснилось, в детстве Шэрон получила травму шеи. Кажется, у нее даже остался шрам.

— Шэрон, — сказал я, — мы ведь репетировали этот эпизод в гостинице. Там был Пол, там были все, мы разбирали его сцена за сценой. Почему ты не предупредила: «Кстати, когда мы переходим к сцене драки, в сценарии написано, что ты меня душишь; так вот, у меня кое-какие проблемы с шеей»? Тогда мы смогли бы подойти к этой сцене шаг за шагом. Я осторожно положил бы руку тебе на шею, а ты дала бы мне знать, когда можно давить сильнее, а когда становится по-настоящему больно. Потому что я как никто другой тебя понимаю.

Пол успокоил ее, и Шэрон согласилась сыграть заново эту сцену. Она хотела, чтобы все получилось безукоризненно; просто сперва нам нужно было преодолеть трудности. Вот как все обстояло.

Актеру и режиссеру приходится сталкиваться с самыми разными проблемами. Не бывает так, чтобы кто-то проснулся утром и заявил: «Сегодня у меня отвратительное настроение», или «Я буду ставить палки в колеса», или «Я буду вести себя как стерва». У всех есть свои причуды и сомнения, и игра перед камерой определенно все это обнажает. Потому что именно тебя будут судить; выражение твоего лица, твой голос, твои личные качества, твой талант — вот что делает тебя таким уязвимым. Речь идет не о произведенном тобой продукте и не о выполненной тобой работе. Если актер говорит гримеру: «Ты не мог бы убрать отсюда пудру? Ее тут слишком много», — тот отвечает: «Ой, извини», и просто вытирает лишнюю пудру. Но если режиссер говорит: «Ты можешь избавиться в этой сцене от своей смущенной улыбки?», актер мысленно восклицает: «Господи!» И вот он уже не знает, что делать со своим лицом. Вот он уже смущается. В актерском искусстве любая критика воспринимается близко к сердцу. Бывает, это выводит из себя. Однако в любом ремесле есть свои минусы.

Несмотря на поразительную работу, проделанную Верховеном, «Вспомнить все» едва не затерялся по пути на экран. Рекламный ролик, который мы прокручивали в кинотеатрах в преддверии выхода фильма в прокат, был очень плохим. Он получился слишком узким и не передавал в полной мере масштабы фильма. Как всегда, я изучал данные по рекламе, приходившие в студию, результаты опросов, позволяющие оценить интерес к фильму.

Рекламные отделы собирают сотни статистических данных, и самое главное заключается в том, чтобы быстро найти среди этого обилия действительно важные цифры. Лично я выбрал для себя «слышал» и «хочу посмотреть». Эти показатели отражают то, как люди отвечают на вопрос: «Взгляните на список фильмов, готовящихся выйти в прокат, и отметьте те из них, о которых вы слышали и которые хотите посмотреть». Если люди отвечают: «Я знаю про „Вспомнить все“ и про „Крепкий орешек-2“ и хочу посмотреть эти фильмы», значит, все будет в порядке. Показатель «слышал» в девяносто процентов и выше означает, что фильм, скорее всего, станет лучшей премьерой недели и соберет в прокате по меньшей мере сто миллионов долларов. Каждый процент ниже этого порога будет означать как минимум десять миллионов недополученных кассовых сборов; вот почему режиссеры и студии нередко подправляют свои фильмы в самую последнюю минуту.

Еще один параметр — «знаю» — показывает, называют ли сами зрители твой фильм в числе тех, о которых им известно. Показатель в сорок процентов и выше означает попадание в десятку. Важны еще два показателя: «посмотрю в первую очередь», который для гарантии успеха должен быть от двадцати пяти до тридцати процентов, и «определенно посмотрю» — от сорока до пятидесяти процентов.

В случае некоторых фильмов, таких как «Конан-варвар», показатели с самого начала были обнадеживающими. В других случаях они предупреждали о возможном провале. Так обстояло дело с «Вспомнить все». Даже после нескольких недель рекламной кампании показатель «слышал» не поднимался выше сорока — ни о каких девяноста процентах не было и речи; «хочу посмотреть» составлял всего десять процентов, и никто из опрошенных не указывал, что посмотрит этот фильм в первую очередь.

К этому времени я уже достаточно хорошо разбирался в том, как нужно рекламировать фильм, однако от этого было мало толку. Проблема заключалась не в самом «Вспомнить все», а в дистрибьюторской компании «Три-стар», которая должна была сделать рекламный ролик и продвигать фильм. Специалисты рекламного отдела просто не знали, как преподнести фильм, а сама студия переживала грандиозные преобразования. Концерн «Сони» купил с потрохами «Три-стар» и кинокомпанию «Коламбия пикчерс». Все вопросы решало новое руководство, Питер Губер и Джон Питерс; а это означало, что многие сотрудники «Три-стар» останутся без работы.

Как правило, смена руководства студии может потопить любой фильм. Мало того, что у новых людей есть свои собственные проекты; они еще хотят выставить своих предшественников в дурном свете. К счастью, про Губера и Питерса сказать такое было нельзя, поскольку оба были успешными продюсерами. Их в первую очередь интересовал успех, и неважно, кто начал работу. Я уже успел познакомиться с Губером и позвонил ему, чтобы поднять тревогу по поводу «Вспомнить все».

— Питер, до премьеры всего три недели, а о фильме слышало только тридцать процентов опрошенных, — сказал я. — По-моему, это катастрофа.

— В чем проблема? — спросил он.

— Проблема в том, что ваша компания из рук вон плохо проводит рекламную кампанию. Но вы не должны верить мне на слово. Я хочу, чтобы вы с Джоном просмотрели фильм и рекламный ролик. Я буду сидеть рядом с вами, и вы потом скажете мне, что думаете.

Мы просмотрели «Вспомнить все» и рекламный ролик.

— Не могу поверить, — сказал Питер. — На мой взгляд, это фильм на сто миллионов, но если судить по ролику, он не соберет и двадцати. — Он тотчас же связался с рекламным отделом «Три-стар» и сказал: — Я хочу увидеть масштаб, ребята! Я хочу увидеть действие, которого в этом фильме достаточно!

Но я его остановил.

— Полагаю, нам не обойтись без посторонней помощи, — сказал я. — Студия не может принимать никаких решений до тех пор, пока вы не наведете в ней порядок. На это потребуется время. Старая гвардия остается на своих местах. Пусть рекламой займется сторонняя компания. Обратитесь к трем лучшим, и пусть они спорят между собой. Выберете ту, у которой будет лучшее предложение.

К моему мнению прислушались, и мы устроили встречу с представителями трех рекламных фирм. «Симмарон, Бейкон и О’Брайан», лучшая в своем ремесле, сформулировала недостатки рекламного ролика «Вспомнить все» еще лучше меня. Она получила контракт, и к следующим выходным мы вышли на рынок с новым рекламным роликом. Теперь кампания велась совершенно по-другому. Для подачи «Вспомнить все» были использованы такие реплики из фильма, как «У него похитили сознание. Теперь он хочет его вернуть. Борьба будет жестокой и беспощадной» и «Как узнать, что у тебя похитили сознание?» В рекламных роликах основной упор был сделан на захватывающий сюжет и потрясающие спецэффекты. Цель была достигнута за две недели, и доля тех, кто слышал о фильме, возросла с сорока до девяноста двух процентов. Теперь все только и говорили о «Вспомнить все». Мне позвонил Джоэл Сильвер, несмотря на нашу размолвку по поводу «Хищника», и сказал: «Фантастика! Просто фантастика! Это будет самая настоящая бомба!»

И действительно, «Вспомнить все» стал не просто лучшей премьерой года — он побил все рекорды среди несерийных фильмов. Мы заработали 28 миллионов долларов только за первые три дня, а к концу года кассовые сборы в одних только Соединенных Штатах превысили 120 миллионов. По сегодняшним ценам это эквивалентно двумстам миллионам долларов, поскольку стоимость билетов выросла вдвое. Фильм имел огромный успех и за рубежом, собрав в мировом прокате свыше 300 миллионов долларов. Он получил «Оскар» в номинации особые достижения за специальные эффекты. (В этой номинации Американская киноакадемия отмечает достижения, для которых нет отдельной категории.) Пол Верховен мастерски воплотил на экране свое видение. Я гордился тем, что своим деятельным участием помог продвижению фильма. Однако этот случай также наглядно показывает, какое огромное значение имеет реклама — как важно донести до зрителя, что это такое, чтобы он в буквальном смысле порвал на груди рубашку и воскликнул: «Я просто обязан посмотреть этот фильм!»

Глава 18

Время комедий

Мне нравилось сниматься в боевиках — с моим телом и моей подготовкой это было естественно. Однако нельзя до конца жизни только бегать и взрывать все подряд. Я уже много лет мечтал о том, чтобы сняться в комедии.

Я всегда считал, что в жизни во всем есть смешные стороны. Смешно было стоять на сцене, намазанным маслом, в узеньких плавках, и принимать различные позы перед зрителями, стараясь получить звание самого мускулистого человека планеты. Смешно было получать миллионы долларов, сражаясь с Хищником, прилетевшим из космоса. Смешно было ходить на курсы будущих родителей и притворяться, будто беременность — это усилия сразу двух человек. Я находил очень забавным то, что мы с Марией родились и выросли в диаметрально противоположной среде. Я смеялся над своим акцентом, мне нравилось, как меня пародируют Ганс и Франц, герои телепередачи «Субботний вечер». Я всегда представлял собой отличную мишень для насмешек. У шутников было много материала для работы: выходец из Австрии, женился на Марии, республиканец, говорит с акцентом. Когда вокруг происходит такое, нужно обладать чувством юмора, чтобы присоединиться к всеобщему веселью.

В 1985 году, через год после триумфа «Терминатора», я приехал в Денвер на «Бал-карусель», известное благотворительное мероприятие, организованное Марвином и Барбарой Дэвисами. Марвин, в то время владевший студией «Фокс студиос», которая поставила «Коммандос», славился своим чувством юмора. За ужином они с Барбарой сидели за столиком с группой комедийных артистов, которым предстояло выступить в гала-концерте, и среди них была Люсиль Болл со своим мужем Гэри Мортоном. Я сидел за соседним столиком вместе с сыном Дэвисов, Джоном, и молодежью. За столиком Дэвисов не смолкал дружный хохот, остроты и шутки следовали одна за другой. Марвин окликнул меня: «Эй, Арнольд, подсаживайтесь к нам. Расскажите что-нибудь смешное». Как я узнал впоследствии, это было в его духе. Однако я не смог сказать ни слова. У меня не было ничего заготовленного заранее. Я даже не знал, какие анекдоты рассказывают в подобных случаях.

Я только пробормотал что-то вроде: «Дайте мне немного разогреться. Может быть, завтра я вам что-нибудь расскажу».

Однако тут вмешалась Люсиль.

— Он очень смешной. Можете не беспокоиться, — сказала она. — Я с ним работала.

Люсиль меня прикрыла. Тут же Гэри Мортон рассказал анекдот, после чего Милтон Берл начал рассуждать о том, чем бы был Гэри Мортон без своей Люсиль. Я был спасен, однако это послужило мне хорошим уроком того, что значит попадать в подобные ситуации неподготовленным.

Я познакомился с Милтоном Берлом в 1985 году, на праздновании нашей с Марией помолвки, устроенном на Западном побережье. Мария и жена Милтона Рут знали друг друга по совместной работе в благотворительной организации «Шэр герлс», в которую Мария вступила, перебравшись в Лос-Анджелес. Членами этой организации также состояли жена Джонни Карсона, жена Дина Мартина, жена Сэмми Дэвиса-младшего и другие, и мы в шутку называли ее «сборищем богатеньких девочек». У Берлов были давние связи с семейством Кеннеди, поскольку Милтон был близким другом Джона Кеннеди. Они часто встречались, и Милтон подарил ему коробку для сигар, которая впоследствии была продана на аукционе за 520 тысяч долларов Марвину Шанкену, владельцу и главному редактору журнала «Сигар афисионадо». Милтон подарил мне такую же, одну из трех, с которыми он расстался.

Итак, Мария и Рут подружились, и Рут привела на празднование нашей помолвки Милтона. Первым делом тот подошел к какому-то мужчине, которого я не знал, пожал ему руку и сказал: «Я так рад присутствовать здесь на празднике по случаю помолвки. Мария выходит замуж за Арнольда Шварценеггера. Арнольд, это просто замечательно, спасибо за то, что пригласили меня!»

Я полностью купился на его слова. «Я здесь!» — окликнул я. С моей стороны это было очень глупо. Все вокруг рассмеялись, и лед был расколот. Но Милтон не собирался останавливаться. «А это Рути, моя жена, — продолжал он. — Взгляните на ее губы. Когда я последний раз видел такие губы, в них торчал крючок».

Рут, сидевшая рядом с Марией, поморщилась. «О господи, — сказала она, — эту шутку я слышу уже в тысячный раз».

Затем Берл подсел к нам, и мы замечательно провели время. Расставаясь, он сказал:

— Нам нужно чаще встречаться.

— Вы абсолютно правы! — согласился я.

Мы встретились в кафе «Рома» в Беверли-Хиллс, и это заведение стало нашим излюбленным местом. Мы часто обедали там, и я познакомился с друзьями Милтона: Сидом Сезаром, Родни Денджерфилдом и Милтом Розеном, автором многих острот. А еще я приходил в гости к Берлам домой, мы с Милтоном курили сигары, и я засыпа́л его расспросами про комедии.

Берл возглавлял клуб «Фрайарс» в Беверли-Хиллс, который он основал в 1947 году вместе с другими комедийными актерами Джимми Дюрантом и Джорджем Джесселом. Клуб находился в переулке между бульварами Уилшир и Санта-Моника, в белом здании, снаружи похожем на бункер, однако внутри были очень уютный ресторан и ночной клуб. Я заходил туда раз-два в месяц, пообедать или поужинать, или по случаю какого-нибудь события. Во «Фрайерсе» проводились неплохие матчи по боксу, и еще клуб славился капустниками, которые устраивали в нем разные знаменитостей. Однако Милтону было уже под восемьдесят, и чувствовалось, что клуб не поспевает в ногу со временем.

Но Милтон со своими приятелями так крепко держал «Фрайарс» в своих руках, что новому поколению комедийных актеров дорога туда была закрыта. Эдди Мерфи, Стив Мартин, Дэнни Де Вито и Робин Уильямс иногда заглядывали сюда, и по их невеселым лицам отчетливо читались их мысли: «Кто эти старые пердуны? Я смогу отмочить такую шутку, что их просто сдует отсюда».

Но я не был комедийным актером и не сравнивал себя с Берлом и его друзьями. Больше того, меня с детства приучили уважать старших. Для меня такой заслуженный ветеран, как Милтон, по-прежнему был окружен ореолом славы, несмотря на то что его золотые дни остались в прошлом. Должно быть, ему самому приходилось очень непросто: человек, провозглашенный в свое время «Мистером Телевидение», звезда первой величины в Лас-Вегасе и на Бродвее, вдруг оказался стиснут стенами клуба «Фрайарс». Однако Милтон несмотря ни на что по-прежнему стремился брать все представление на себя, поскольку по-прежнему жаждал внимания, — ведь именно ради этого он и стал комедийным актером.

Я обнаружил, что все эти легенды комедий могут поддерживать нормальный разговор, но только случается это крайне редко. Вот мы сидим с Милтоном в клубе и говорим об обыденных вещах, как будто это кафе «Рома», но тут появляется Робин Уильямс или Родни Денджерфилд в пестрых шортах, и это словно становится сигналом. Если я оказывался вместе с этими людьми там, где можно было рассчитывать хоть на какую-то зрительскую аудиторию, начиналось сплошное сумасшествие: острота за остротой, подколка за подколкой, все подшучивают над всеми. Но самым смешным было то, что многие актеры-комики приводили с собой своих жен, обычных домохозяек. Те закатывали глаза, слушая то, что откалывали их мужья. Буквально чувствовалось, как они мысленно восклицали: «О господи, ну вот, все начинается сначала!» Однако вслух они говорили: «О, ну же, сколько еще раз ты будешь повторять эту шутку?» Что было хуже всего, старые комики терпеть этого не могли.

Завсегдатаи клуба «Фрайарс» не видели во мне комика. Я нравился им как человек, они хорошо относились к фильмам с моим участием и считали, что у меня есть определенная способность к простым, незатейливым шуткам на нейтральные, безопасные темы. Они также знали, что я их уважаю и восхищаюсь их талантом. Тут все было в порядке. Каждый человек должен трезво оценивать свой потенциал. Скажем, если по десятибалльной шкале Милтон Берл получал десятку, я мог рассчитывать только где-нибудь баллов на пять. Очевидно, что его потенциал как комедийного актера был значительно выше моего, хотя, возможно, в чем-то другом все обстояло наоборот. Так, трудно представить себе Милтона Берла героем боевика.

Однако проблема заключается в том, как раскрыть свой потенциал на все сто процентов. Я считал, что мне пришло время расширить свои горизонты в кино и попробовать себя в комедии, на время забыв обо всем остальном. Однако я также понимал, что комедия — это очень сложная штука. Особенно верно это было в отношении меня, выходца из Европы, поскольку я не всегда понимал американский юмор; к тому же ритмика и интонация моих фраз бывала кривобокой. И вот теперь, вращаясь в мире старых комиков, я получил возможность понять лучше, что к чему. Я обнаружил, что мне нравится бывать в обществе веселых и смешных людей, постоянно ищущих, как сказать что-нибудь неожиданное, — хотя в конце концов я привык к шуткам Милтона насчет того, что сиськи у меня больше, чем у моей подруги.

Милтон стал моим наставником в мире комедии. Он подбадривал меня словами: «Быть смешным тебе с твоим акцентом вдвое круче, чем быть смешным мне. От меня ждут хохм!» Милтон научил меня многому: как рассказать шутку, придерживая до поры до времени юмор и не делая слишком большой упор на ключевой фразе. Я спрашивал у него, как подбирать шутки, чтобы разряжать чересчур серьезную ситуацию, причем чтобы юмор при этом казался органичным. Я выяснил, что комик на сцене может вообще не беспокоиться о связности своего выступления. Сначала ему нужно посмеяться над тем, о чем говорится в выпусках новостей, как это делает Джей Лино. Затем он выбирает несколько человек из зала и работает с ними, не забывая подшучивать над самим собой, расплачиваясь за то, что смеется над другими.

Милтон очень подробно объяснял, как правильно расставлять паузы.

— Став звездой, актер получает множество всевозможных наград, среди которых есть и такие, которые не имеют для него никакой цены, — говорил он. — Однако все равно приходится произносить ответную речь. И вот что нужно делать. Ты говоришь: «Я уже получил много наград, но эта… для меня…» — тут нужно изобразить прилив эмоций, сделать вид, будто тебя душат слезы, — «но эта… для меня… самая… последняя!» Понимаешь? Ты притворился, будто расчувствовался, и направил зрителей в другую сторону!

Берл сам писал свои миниатюры — «Шоу Милтона Берла» было одной из самых популярных передач на заре телевидения, — однако при том он славился тем, что воровал у кого ни попадя. Джека Бенни однажды обвинили в том, что он украл шутку у Берла, на что Джек ответил: «Когда берешь шутку у Милтона Берла, это не воровство, а возвращение украденного».

Во мне Берла больше всего раздражало то, что я никогда не знал чувства меры. Как-то раз он помогал мне готовиться к капустнику, на который не мог пойти сам. В данном случае объектом насмешек предстояло стать мне, и Милтон советовал мне, как отвечать, когда настанет мой черед. «Не гори, а только тлей», — сказал он, напоминая мне старое правило капустников. Я не придал значения его словам. Одна из шуток, предложенных Милтоном, была обращена к комику Генри Янгмену (прославившемуся своей миниатюрой «Пожалуйста, забирайте мою жену!»): «У него проблемы с избыточным весом. Однако на самом деле у него проблемы не с избыточным весом, а с мочеиспусканием. Ему приходится носить в себе целое озеро Лейк-Мид».

Во время капустника, когда пришел мой черед говорить, я указал на Генри и сказал:

— Посмотрите на этого жирного борова! Однако на самом деле он не жирный. У него проблемы с мочеиспусканием…

Друзья Милтона по клубу «Фрайарс» знали, что он занимается со мной. На следующий день они позвонили ему и обрушились с криками: «Как ты мог посоветовать Арнольду назвать Генри жирным боровом?» Милтон сказал, что я должен позвонить всем оскорбленным членам клуба и извиниться перед ними. «Я подумал, что если выйду за рамки того, что написано на карточке, будет смешнее, — объяснил я. — Но теперь я вижу, что не имел права так поступать. Извините».

Увидев какого-нибудь великого исполнителя, я сразу же начинаю мечтать. Как было бы классно быть такой рок-звездой, как Брюс Спрингстин! Как было бы классно, как Рональд Рейган, произнести речь перед ста тысячами слушателей, которые встретили бы ее восторженными овациями! Как было бы классно полчаса заставлять непрерывно хохотать весь зал, как это делает Эдди Мерфи! Возможно, все дело объясняется тем, что я по гороскопу Лев: во мне живет исполнитель, жаждущий постоянно находиться в центре внимания.

Вот и теперь, общаясь с Милтоном Берлом, я говорил себе: «Возможно, до его уровня я так никогда и не поднимусь, но если бы я смог чему-нибудь у него научиться…» Сколько раз в жизни приходится провозглашать тосты? Сколько раз приходится произносить речь, посвященную какому-нибудь благому делу, например, здоровому образу жизни? Или выступать на пресс-конференции на кинофестивале?

Когда речь идет о боевиках, эта проблема кое-как решается. Половина критиков сразу же говорит: «Я ненавижу боевики. Я люблю мелодрамы. Я предпочитаю такие фильмы, на которые можно сходить всей семьей. Этот парень просто убивает всех подряд, это видят дети, и потом они выходят на улицы и начинают убивать людей». И хороший способ выделиться заключается в том, чтобы начать с чего-нибудь обезоруживающего и смешного. Этим ты произведешь приятное впечатление, и тебя будут слушать более охотно.

Всякий раз, смотря комедию, будь то «Дом животных», «Охотники за привидениями» или «Сверкающие седла», я не мог избавиться от мысли: «Я тоже смог бы!» Но никто не предлагал мне такие роли, и не имело смысла упрямо настаивать: «Следующим фильмом обязательно должна стать комедия!» Я еще не полностью исчерпал себя в боевиках. И если я намеревался в обозримом будущем заняться комедиями, мне была нужна группа поддержки.

Проблема разрешилась сама собой в 1986 году, в горнолыжной гостинице в Сноумэсс-Виледж, недалеко от Аспена, штат Колорадо. Как-то вечером мы с Марией сидели у камина вместе с Айвеном Райтманом и Робином Уильямсом и их женами. Мы с Робином травили истории про горные лыжи и шутили по поводу того, кто с кем спит в Аспене. Айвен был в роли хозяина. К тому времени он поставил «Зверинец», а также «Охотников за привидениями» и «Орлов юриспруденции». Мне очень хотелось работать с ним, поэтому я прибегнул ко всем премудростям комического искусства, которым меня научил Милтон Берл. Мой план принес результаты. К концу вечера Айвен уже задумчиво посматривал на меня.

— Знаешь, — сказал он, — в тебе есть какая-то наивность, которую я никогда не наблюдал на экране, а также определенное чувство юмора. Думаю, Голливуд хочет вечно держать тебя в тесных рамках героя боевиков, но было бы очень любопытно взглянуть, как ты будешь смотреться в роли сильного парня, обладающего наивностью.

Когда мы вернулись из Аспена, я позвонил Айвену и предложил разработать что-нибудь совместно. Он согласился. Затем попросил пятерых сценаристов предложить свои идеи относительно комедии с моим участием и прислал мне все пять двухстраничных набросков с кратким описанием сюжета и героя. От четырех мы отказались быстро, но пятый — о непохожих близнецах, появившихся на свет вследствие неудачного научного эксперимента по созданию идеального человека — показался нам весьма приличным. Джулиус Бенедикт, герой Арнольда, которому достались все хорошие гены, практически совершенен в физическом плане, но очень наивен. Он принимается за поиски своего брата Винсента, мелкого мошенника, и оба попадают в разные комические ситуации. Мы согласились, что предложенное автором сценария название «Эксперимент» не подходит, учитывая мое немецкое происхождение, поэтому проект был переименован в «Близнецы». И с этого момента все влюбились в будущий фильм.

Мне пришла в голову мысль пригласить на роль Винсента Дэнни Де Вито, поскольку я, случайно встретившись с его агентом, вдруг подумал, как это будет смешно, если близнецы будут так не похожи друг на друга в физическом плане. Эта мысль всем понравилась. Айвен переговорил с Дэнни, и тому эта мысль также в целом понравилась, хотя у него были кое-какие сомнения. «Отлично, внешне это будет просто умора: мы с Арнольдом близнецы, — сказал он. — Но как поддержать эту тему?» Дэнни предпочитал, чтобы все было разложено по полочкам. Вот как начался этот проект.

Из Айвена, меня и Дэнни получилась любопытная команда. Мать Айвена прошла через нацистский концентрационный лагерь Освенцим, отец участвовал в Сопротивлении; после войны они эмигрировали из Чехословакии. Подобно многим детям тех, кто пережил холокост, Айвен обладал неукротимой энергией, и к этому у него добавлялся талант постановщика и режиссера комедий. Дэнни и в жизни оказался таким же весельчаком, каким был на экране, и работать с ним было одно удовольствие. Несмотря на огромный успех в кино и на телевидении, Дэнни нисколько не похож на сумасшедшую голливудскую личность. Он ездит на обычных машинах, у него замечательная семья, он ведет нормальный образ жизни. И у него очень четко обстоит дело с финансами.

То, что мы все трое были в бизнесе трезвыми реалистами, позволило нам добавить к истории Голливуда одну маленькую главу. Мы понимали, что продать «Близнецов» нормальным способом будет трудно. Теоретически киностудии должны были ухватиться за эту идею обеими руками: достаточно было просто представить меня и Дэнни Де Вито вместе на афише. Однако в действительности три очень «дорогих» человека предлагали нечто непонятное. Если заплатить каждому из нас его обычный гонорар, бюджет получится таким раздутым, что на него не согласится ни одна студия. Но в то же время никто из нас не хотел соглашаться урезать свои запросы, поскольку это могло отрицательно сказаться на будущих контрактах.

Поэтому когда мы обратились к Тому Поллоку, главе «Юниверсал», мы предложили снять «Близнецов» вообще без гонорара. Бесплатно. «Я гарантирую, что фильм станет хитом, поскольку к нему имеют отношение Айвен и Дэнни, — сказал я. — Но я понимаю, что во мне вы видите только героев боевиков. Я еще ни разу не снимался в комедиях и являюсь величиной неизвестной. С чего вам рисковать? Так и не платите нам ничего до тех пор, пока мы не покажем, чего сто́им». Мы хотели только долю фильма: процент от кассовых сборов, от продаж и аренды видеокассет, от показов на борту авиалайнеров и так далее. В Голливуде это называется «черной дверью».

Том был настолько уверен в успехе фильма, что сказал нам: «Я предпочел бы вам заплатить». Но к тому времени я, Айвен и Дэнни уже успели привязаться к нашей мысли. «Деньги нам не нужны, — сказали мы. — Никто из нас не испытывает недостатка в деньгах. Так что давайте разделим риск».

В конце концов было заключено соглашение, по которому мы втроем получали 37,5 процента всех доходов от фильма. Причем это были настоящие 37,5 процента, не разбавленные, без всяких фокусов, какими славится бухгалтерия кино. Между собой мы эти проценты разделили в соответствии с тем, что каждый из нас заработал за свой последний фильм. Поскольку я за «Бегущего человека» получил больше всех, мне досталось почти двадцать процентов. А дальше арифметика была простой: если «Близнецы» будут иметь средний успех и принесут, скажем, пятьдесят миллионов долларов, в мой карман попадет почти десять.

Том Поллок прекрасно понимал, какими выгодными для нас могут получиться эти условия. Но он не хотел, чтобы мы обратились в другую студию, где нам предложили бы еще больше. К тому же, если мы заработаем деньги, «Юниверсал» также заработает много денег. Том отнесся ко всему с большим юмором. Мы сидели у него в кабинете, и когда договор был подписан, он встал и театральным жестом вывернул карманы. «Отлично, — сказал он. — А теперь я согнусь пополам. Валяйте, можете забирать у меня все, а если вам захочется, можете еще и трахнуть меня в зад». Эти слова стали в кинобизнесе легендарными. Все рассмеялись. Затем Том добавил: «По-моему, это отличная сделка. Принимаемся за работу!»

Я даже представить себе не мог, какое удовольствие могут доставлять съемки, когда ты не облеплен с ног до головы ледяной грязью и тебя не избивают механические змеи. Мы снимали «Близнецов» в первых месяцах 1988 года в Лос-Анджелесе, в штатах Нью-Мексико и Орегон. Мне приходилось выполнять перед камерой то, что я до того никогда не делал. Я танцевал вальс. Я пел. Я исполнял роль тридцатипятилетнего девственника, которого соблазняет очаровательная девушка (ее играла Келли Престон, жена Джона Траволты; работать с ней было одно удовольствие). Я в полной мере прикоснулся к тому, что Айвен называл моей наивной стороной.

Дэнни Де Вито показал себя великолепным комедийным актером. Он не вставлял смешные реплики, не хохмил, — перед камерой такое не проходит. Вместо этого он мастерски подстраивался под любую ситуацию. Дэнни использовал глаза, голос, движения тела, создавая комический эффект буквально из ничего. Он прекрасно знал, что получается у него лучше всего, что больше всего нравится в нем зрителям, что будет вызывать смех. Он знал, какие именно реплики ему нужно произносить, и мы постоянно обращались к авторам сценария, доводя до совершенства те или иные сцены и диалоги. А как партнеру на съемочной площадке Дэнни не было равных! Он курил сигары. Он готовил дня нас спагетти каждую неделю, а то и по два раза в неделю. Он варил замечательный кофе, всегда имел бутылочку анисового ликера и был готов пропустить стаканчик до или после обеда.

С самого начала у нас с ним сложились замечательные отношения. Его герой, мошенник Винсент, постоянно пытался обвести моего Джулиуса вокруг пальца. Он уже облапошил стольких людей, и вот теперь он собирался облапошить меня. И я в роли Джулиуса был для него легкой добычей, однако у меня все же хватало ума разобраться в ситуации и найти из нее выход. Мне требовалось сыграть своего героя в точности таким, каким он был описан в сценарии: наивным, сильным, умным, образованным, чувственным, владеющим десятком иностранных языков.

По сравнению с героем боевиков быть комедийной звездой значительно проще. Все репетиции были направлены на то, чтобы изменить мой внутренний ритм. Мне нужно было избавиться от суровых взглядов, от жестких складок на лице, от властного, механического голоса. Больше никаких монотонных реплик в духе Терминатора. Я должен был полностью избавиться от всего, чему выучился во время съемок боевиков. Вместо этого мне пришлось смягчить все. Я произносил фразы более нежно, так, чтобы слова перетекали одно в другое, и сопровождал их мягкими взглядами и плавными движениями головы. В начале фильма есть эпизод, когда бандит быстро подъезжает на мотоцикле к Джулиусу и пытается вырвать у него чемоданчик. Но Джулиус не выпускает чемоданчик, и бандит падает. Я должен был сыграть эту сцену, не выказывая гнев или напряжение, — для Джулиуса совершенно естественно держать свой чемоданчик, и он с рождения обладает огромной силой, поэтому ему не составляет никакого труда удержать чемоданчик в руке. Он вовсе не пытается свалить бандита. Больше того, он обеспокоен, как бы тот не ушибся, и спешит ему помочь!

Комических моментов было хоть отбавляй. Мы чувствовали, что фильм будет иметь грандиозный успех. Концепция близнецов, являющихся полной противоположностью друг друга, полностью оправдала себя, и на съемочной площадке непрерывно звучал смех. Каждый вечер мы просматривали отснятый материал, и актеры и рабочие сцены, видевшие, как мы проигрывали какой-нибудь эпизод четыре, пять или даже шесть дублей, все равно хохотали до упаду, наблюдая все на экране.

Сначала мы снимали в Лос-Анджелесе, затем перебрались в пустыню неподалеку от Санта-Фе, штат Нью-Мексико. Куда бы мы ни приезжали, к нам спешили гости, поскольку быстро распространились слухи о том, какое веселье царит у нас на съемках. Однажды к нам заглянул Клинт Иствуд. Мы как раз снимали эпизод, в котором я пою. Джулиус летит в самолете и впервые в жизни слушает в наушниках рок-н-ролл. Он начинает подпевать хиту пятидесятых годов Yakety Yak в исполнении группы «Коустерс», не подозревая о том, что его слышат остальные пассажиры. Это был мой певческий дебют в кино, и давайте скажем просто, что я не Фрэнк Синатра. Потом Клинт хитро сказал: «А я и не догадывался, что у тебя такой талант». В обычной жизни я пою исключительно в конце вечеринки, когда хочу, чтобы гости поскорее разошлись.

Одной из расхожих шуток на съемках было: «Никогда не заводите с Арнольдом разговор о политике». Не то чтобы я выходил из себя; просто если меня спрашивали, я начинал пространные рассуждения о вице-президенте Джордже Буше. Приближалась президентская кампания, подошло время первичных выборов, и Буш боролся с сенатором от Канзаса Бобом Доулом и евангелистом Пэтом Робертсоном за то, чтобы его выдвинули кандидатом от Республиканской партии. Остальные члены съемочной группы поголовно были демократами, поэтому смысл шутки был в том, что если я начну говорить о политике, они выйдут из себя, и это омрачит царящее на съемках солнечное настроение.

Во время съемок «Близнецов» действительно произошло одно событие, которое омрачило мое солнечное настроение, хотя оно никак не было связано с кино и с американской политикой. В феврале лондонская бульварная газета «Ньюс оф зе уорлд» опубликовала на первой полосе статью обо мне, озаглавленную «Нацистские тайны голливудской звезды». Нападкам подвергся и я, однако главный удар был нанесен по моему отцу. В статье утверждалось, что он был членом нацистской партии, служил в СС и отправлял в концентрационные лагеря гомосексуалистов и евреев. Меня же называли «тайным почитателем» Гитлера и обвиняли в том, что я участвую в неонацистском движении и придерживаюсь «ярых нацистских и антисемитских взглядов».

Обыкновенно я просто не обращаю внимания на критику, однако мне еще никогда не предъявляли таких серьезных обвинений. Я почувствовал, что должен ответить. Посоветовавшись с адвокатами, я первым делом позвонил владельцу газеты Руперту Мердоку, с которым как-то встречался в Аспене, и объяснил ему, что эта статья от начала до конца сплошная ложь.

— Я был бы вам очень признателен, если бы вы не печатали ее в Америке, — сказал я. — И еще я был бы очень признателен, если бы газета опубликовала опровержение и извинилась бы передо мной. И на этом все закончилось бы. Информация была ошибочной, а ошибки случаются у всех.

— Ну, — ответил Мердок, — а вот мои люди говорят, что они провели очень тщательное расследование. И все, что напечатано в статье, правда. А в этом случае, по-моему, никто не должен перед вами извиняться. Ну а пока что я обещаю вам, что здесь эта статья опубликована не будет.

— Я вовсе не ставлю вам в укор все то, что вы печатаете в своих изданиях, — настаивал я. — Однако хочу обратить ваше внимание на то, что происходит несправедливость. Пожалуйста, разберитесь с этим.

Мердок сдержал свое слово: этот материал так и не был опубликован в американских изданиях и не появился в принадлежащей ему телевизионной сети «Фокс». Однако никаких других последствий не было. И в то время как мои адвокаты отправили в редакцию «Ньюс оф зе уорлд» официальное письмо с требованием провести расследование, другие журналисты начали задавать мне вопросы.

Я оказался в очень неуютном положении. Я знал, что весь материал про меня — ложь; но что можно было сказать про обвинения в адрес моего отца? Я считал, что они также не соответствуют действительности, однако что было известно мне на самом деле? Дома мы почти не говорили о Второй мировой войне. Если честно, я ничего не знал.

Поэтому я решил связаться со своим другом раввином Марвином Хайером из центра Симона Визенталя.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал я. — Я знаю, что у вас есть отлаженная система выслеживания военных преступников. Не могли бы вы проверить прошлое моего отца? Я хочу знать, состоял ли он членом нацистской партии. И, во-вторых, служил ли он в СС? Чем он занимался во время войны? Причастен ли он к военным преступлениям — напрямую или косвенно? Виновен ли он в том, что ему приписывают?

— Арнольд, — ответил раввин, — через неделю-две у меня будет все, потому что у нас есть доступ ко всем архивам.

Он позвонил своим коллегам в Германию, возможно, даже самому Симону Визенталю, великому охотнику за нацистскими преступниками, с которым я познакомился чуть позже. Недели через две-три у него была вся необходимая информация.

— У вашего отца был партийный билет нацистской партии, однако нет никаких свидетельств его причастности к военным преступлениям, к убийству гомосексуалистов, евреев и вообще кого бы то ни было. Он имел звание сержанта — то есть был не в том положении, чтобы действовать без приказа офицера. И нет никаких свидетельств того, что ему отдавались подобные приказы.

Центр Симона Визенталя прислал официальный документ, который можно было предъявить в суде.

Что касается обвинений, выдвинутых «Ньюс оф зе уорлд» против меня, Симон Визенталь лично прислал в суд письмо, подтверждая, что никаких доказательств этих обвинений нет. Все это, вкупе с неспособностью бульварного издания предоставить какие-либо подтверждения опубликованных материалов, со всей очевидностью показало, что газета воспользовалась недостоверным источником. Потребовалось несколько месяцев судебных разбирательств, однако в конце концов «Ньюс оф зе уорлд» пошла на мировую, напечатала опровержение и выплатила компенсацию за нанесение морального ущерба. Я перевел эти деньги в Специальный олимпийский комитет Великобритании.

Съемки «Близнецов» завершились незадолго до Пасхи 1988 года, в самый разгар первичных президентских выборов. Вице-президенту Бушу приходилось вести тяжелые схватки. Даже несмотря на то, что у него было благословение Рейгана, он в нескольких штатах проиграл первичные выборы Бобу Доулу. Это явилось следствием того, что многие видели Буша не более чем тенью Рейгана: в Австрии это называется Wasschlappen, «тряпка для посуды». Я знал вице-президента по своим визитам в Белый дом. Он всегда принимал меня очень радушно. В прошлом Буш занимал важные должности, такие как представитель Соединенных Штатов в ООН и директор Центрального разведывательного управления. Вопреки обвинениям демократов, он обладал потрясающей твердостью характера и силой воли. Но, разумеется, в политических кампаниях трудно рассчитывать на справедливость. Каждый ищет у соперника слабые места, какие-либо недостатки, на которых можно сыграть. Демократам было прекрасно известно, что Буш на посту вице-президента занимался тем, что прописано в конституции: поддерживал президента во всех начинаниях и был готов в случае необходимости занять его место и возглавить страну. Однако они с самого начала получили фору, назвав его слабым. Буш отвечал на нападки; и к тому времени как мы завершили съемки, он с большим перевесом одержал победу на первичных выборах в «супервторник»[25] и практически обеспечил себе выдвижение кандидатом от республиканской партии.

В тот год я с большим вниманием следил за избирательной кампанией и с огромной радостью принял приглашение принять участие в общенациональном съезде Республиканской партии, которое должно было состояться в августе в Новом Орлеане. Мне было поручено усилить одну из «рабочих групп», состоявшую из сотрудников администрации Рейгана и сторонников Буша, чья задача заключалась в том, чтобы ублажать делегатов от штатов и убеждать их голосовать нужным образом по ключевым вопросам.

Мне уже приходилось бывать на съездах Республиканской партии, однако впервые я присутствовал как супруг представительницы семейства Шрайверов. Мы с Марией решили продолжать все так, как было раньше: она станет посещать собрания и съезды Демократической партии и будет как журналист освещать республиканцев, а я буду посещать съезды Республиканской партии. Однако нам нужно было следить за тем, чтобы избегать ненужных конфронтаций. В Новом Орлеане все шло хорошо до тех пор, пока мой друг и напарник в стрельбе по тарелочкам Тони Макрис, большая шишка по связям с общественностью в Национальной стрелковой ассоциации, не обмолвился о том, что НСА устраивает завтрак в честь сенатора от Техаса Фила Грэмма, — не желаю ли я заглянуть? К тому времени я уже был достаточно хорошо знаком с Филом Грэммом. Когда на следующее утро я вошел в зал, там уже были другие знаменитости, однако журналисты всем скопом набросились на меня. Семейство Кеннеди после двух трагических политических убийств решительно выступает за запрещение оружия, так что же я делаю на собрании НСА? Если честно, я об этом даже не задумывался. В противном случае у меня хватило бы такта не пойти на мероприятие НСА. Меня также спросили, неужели я, связанный с семейством Кеннеди через брак с Марией, поддерживаю НСА? Как я отношусь к автоматическому оружию? К дешевым короткоствольным револьверам, продающимся на субботних распродажах? К снайперским винтовкам? К мощным пулям, прозванным «убийцами полицейских»? Я не знал, что отвечать. Я был членом НСА, так как верил в конституционное право на ношение оружия, но до сих пор не придавал значения этим частностям и деталям. Был задан даже вопрос относительно моего участия в съезде Республиканской партии: не было ли это вызовом семейству Кеннеди? По правде сказать, никому из Кеннеди не было до этого дела, в особенности Сардженту и Юнис, которым для поддержки их программ требовалась поддержка обеих партий, вследствие чего законодатели-республиканцы были частыми гостями у них дома. Но я понял, что НСА — это уже более серьезно, и покинул завтрак еще до начала выступлений, сделав вид, будто просто заглянул сюда на минутку. Мне не хотелось, чтобы мое присутствие здесь было представлено как сенсация. Я приехал на съезд, чтобы подержать Джорджа Буша, и мне хотелось, чтобы журналисты писали об этом, а не об оружии.

Мне требовалось освоиться в новой ситуации. Я до сих пор еще не мог привыкнуть к тому пристальному вниманию, каким было окружено семейство Марии. Впервые меня это укололо по-настоящему больно. Прежде со мной такого не бывало, хотя я и был популярен. Я остался на съезде до самого конца, но не стал принимать участия во встречах «рабочих групп» с делегациями штатов.

Осеннее противостояние Джорджа Буша и кандидата от Демократической партии Майкла Дукакиса, губернатора штата Массачусетс, сводилось к тому, поддерживают ли американцы курс, проложенный Рейганом. Перед самыми выборами вице-президент лично пригласил меня принять участие в его кампании и представить его на предвыборных митингах. К этому времени Буш по результатам опросов значительно опережал Дукакиса — 55 процентов против 37, при 4 процентах еще не определившихся с выбором, — поэтому моя задача заключалась просто в том, чтобы привлекать больше людей и поддерживать поступательный импульс. Однако я ухватился за предложение обеими руками: ну как можно было упустить шанс прокатиться на «борту ВВС номер два»?

За несколько дней до выборов мы посетили Огайо, Иллинойс и Нью-Джерси. Повсюду нас сопровождала Пегги Нунэн, принимавшая самое деятельное участие в заключительной стадии избирательной кампании. Блестящий автор, она готовила тексты многих знаменитых выступлений Рейгана. Также она написала мощную речь Буша на съезде в Новом Орлеане, на котором тот был выдвинут кандидатом в президенты от Республиканской партии. Мне очень понравилось то место, в котором Буш говорил, кто должен стать преемником президента Рейгана. «В 1940 году, когда я был еще мальчишкой, Франклин Рузвельт сказал, что нельзя менять лошадей на переправе. Друзья, в наши дни мир движется еще стремительнее, и сейчас, после двух выдающихся президентских сроков, нам нужно сделать перестановку. Но раз уж мы вынуждены менять лошадей на переправе, не разумнее ли выбрать лошадь, которая движется в ту же сторону?» Именно в этой речи Буш заявил избирателям: «Читайте по моим губам: никаких новых налогов». Впоследствии это обещание больно ударило по нему, однако все равно эффект был очень сильный. На следующий день после этого выступления опросы общественного мнения показали, что позиции Буша резко рванули вверх. Он показал себя настоящим вождем, продемонстрировал решимость победить. Всей Америке стало очевидно, кто будет нашим следующим президентом.

Нашей стартовой точкой был Коламбус, где мой друг и деловой партнер Джим Лоример собрал пять тысяч человек на большой площади рядом с правлением своей компании «Нэйшнуайд иншуранс». День для митинга выдался как нельзя лучше — солнечный и прохладный, — и компания отпустила своих служащих с работы, чтобы заполнить всю площадь. Мою речь, как и выступление вице-президента, подготовила Пегги Нунэн. Чувствовалось, что ей доставило удовольствие сыграть на моем амплуа героя боевиков. Я представил Буша как «настоящего героя Америки». Обращаясь к толпе, я сказал: «Я американский патриот. Я видел, как Рональд Рейган и Джордж Буш взяли в свои руки экономику, которая была похожа на Пи-Ви Хермана[26], и превратили ее в Супермена». И еще я хорошенько всыпал губернатору Дукакису фразой, которую тотчас же подхватили средства массовой информации: «Я только сыграл в кино роль Терминатора. Но я скажу вам вот что: если говорить о будущем Америки, то истинным терминатором станет Майкл Дукакис». Бушу понравилось мое выступление, и он окрестил меня Конаном-республиканцем.

Перелетая из одного пункта в другой на «борту ВВС номер два», мы расслаблялись, давая выход напряжению. Мы обсуждали ход избирательной кампании, обсуждали выступления Буша, гадали, не теряет ли он порой счет городам, которые посетил, поражались тому, с какой целеустремленностью и самоотдачей он работает. При этом Буш не придирался к несущественным мелочам.

Также наши беседы неуклонно возвращались к одной теме, особенно интересовавшей меня. В 1980 году, в самом начале первого президентского срока Рейгана, я отказался от предложения войти в президентский совет по физической культуре и спорту. Этот совещательный орган из двадцати четырех человек, несмотря на свое громкое название, больше не являлся частью Белого дома. Свою историю он вел от программы здорового образа жизни, предложенной президентом Эйзенхауэром, что на тот момент, в разгар «холодной войны», было очень важно: и сам Эйзенхауэр, и его преемник Джон Кеннеди пропагандировали здоровый образ жизни как одно из средств противостоять советской угрозе. Особенно мне были по душе те меры, которые предпринимал для пропаганды физической культуры и спорта Кеннеди. Свою деятельность на посту президента он начал, опубликовав в журнале «Спортс иллюстрейтед» большую статью под названием «Мягкий американец», привлекшую к себе большое внимание. Заняв Белый дом, Кеннеди раскопал приказ Тедди Рузвельта, требовавшего, чтобы каждый военнослужащий морской пехоты США мог совершить пятидесятимильный марш-бросок меньше чем за двадцать часов. Кеннеди пошел дальше и предложил то же самое всем сотрудникам своей администрации. Его брат Бобби в духе Кеннеди принял вызов и прославился на всю страну, пройдя пятьдесят миль в кожаных полуботинках. Следствием этого броского поступка стала мода на пятидесятимильные пешие переходы, охватившая всю страну. Было начато множество программ развития физкультуры и спорта на федеральном и местном уровне — и их координацией и поддержкой занимался президентский совет.

Однако во время вьетнамской войны проблема физической культуры и здоровья отошла на второй план. Президентский совет превратился в придаток Министерства здравоохранения, образования и социальной защиты, каковым и оставался на протяжении двадцати лет. Формально это по-прежнему был достаточно уважаемый орган: долгое время его возглавлял астронавт Джим Лоуэлл, которого сменил Джордж Аллен, легендарный тренер по американскому футболу. Но фактически совет не имел никакого веса. Так, например, когда президент приглашал в Белый дом олимпийскую сборную страны или команду, завоевавшую суперкубок по американскому футболу, президентский совет оставался за бортом. Вот почему в 1980 году я отклонил предложение президента Рейгана: я не хотел быть частью умирающего ведомства. Однако сейчас, по прошествии почти десяти лет, я чувствовал, что ситуацию можно в корне изменить.

— Здесь открывается огромное поле для деятельности, — сказал я Бушу.

Я сказал, как было бы замечательно, если бы Белый дом вернул себе главенство в вопросах здоровья и физической культуры — в первую очередь сделав упор на то, что здоровый образ жизни важен для всех американцев, а не только для спортсменов.

— А как же насчет остальных 99,9 процента тех, кто не занимается профессиональным спортом? — указал я. — Кому нужен подросток, страдающий избыточным весом? Его никогда не пригласят в футбольную или в волейбольную команду, в команду теннисистов или пловцов, в команду по водному поло. А что насчет хилого паренька в очках со стеклами размером с бутылочные донца? Кому есть дело до него?

Во многих школах отличные программы подготовки спортсменов, но как быть с массовой физкультурой? — продолжал я. — Чем мы можем помочь подавляющему большинству подростков, которые не занимаются спортом? И что делать со всеми теми взрослыми, которые начисто растеряли былую спортивную форму, а может быть, вообще никогда ее не имели? В свое время президент Кеннеди поступил совершенно правильно, сделав основной упор на профессиональный спорт, чтобы вдохновить нацию. И Линдон Джонсон также был прав, когда при нем президентский совет стал заниматься вопросами физической культуры и спорта. Однако теперь мы должны перенести внимание с профессионального спорта на массовую физическую культуру, позаботиться о том, чтобы ею были охвачены все.

Я знал, что президент Буш дружит со спортом и поддерживает себя в отличной физической форме.

— Это отличная мысль, но только потребуется проделать огромную работу, — согласился он. — И это займет много времени. Если делать что-то, нужно делать это хорошо.

Из Коламбуса мы отправились в Чикаго, где состоялся митинг в школе. По дороге обратно в аэропорт вице-президент заметил заведение под названием «Три брата» и сказал: «Эй, вот греческий ресторан. Давайте заглянем в него». Все машины свернули к обочине, и мы вышли. У Буша все получилось так естественно — то, как он вошел в ресторан, как попробовал все блюда, поболтал с посетителями, официантками и поварами. Я был просто поражен. Но впоследствии, размышляя об этом, я вдруг понял: «Арнольд, ты полный дурак, ведь он ведет борьбу с типом по фамилии Дукакис. Ну конечно же, он заглянул в греческий ресторан!»

Мне посчастливилось взглянуть на президентскую кампанию изнутри, всего за две недели до выборов. До сих пор я не принимал участия даже в местных выборах, но теперь мне представилась возможность своими глазами увидеть, чем занимается кандидат на борту самолета, сколько времени он спит, как готовится к очередному выступлению, как решает проблемы, как общается со своими сторонниками, и как при этом ему удается выглядеть спокойным и уверенным в себе. На меня произвело впечатление то, как непринужденно вел себя Буш, как он позировал перед фотографами, как говорил, неизменно находя нужные слова. И как он поддерживал уровень энергии. На борту самолета он спал сорок пять минут. Как однажды верно заметил Джимми Картер, политики являются непревзойденными мастерами спать урывками. После короткого сна Буш просыпался и снова быстро включался в работу. Помощники вкратце рассказывали о том, где ему предстоит выступать. Его всегда сопровождала дочь Доро, обеспечивая моральную поддержку.

Нагрузка принципиально отличалась от того, с чем мне приходилось сталкиваться в кино, поскольку здесь за каждым шагом пристально следили средства массовой информации. Для ошибок не было места. Любое неверное слово, любой не совсем обычный жест журналисты тотчас же раздували в нечто огромное. Буш относился ко всему этому спокойно.

Ко Дню благодарения, когда республиканцы уже наслаждались победой Буша, мы уже были готовы выпускать «Близнецов» в прокат. Я еще никогда не видел, чтобы режиссер так тщательно доводил до совершенства свою работу, как это делал Айвен Райтман. Он ходил на предварительные показы, разговаривал со зрителями, после чего заменял музыку или укорачивал какую-либо сцену и снова устраивал предварительный показ. И решающий статистический показатель «хочу посмотреть» поднимался на два пункта. Затем Райтман вносил еще какое-нибудь изменение, выигрывая еще один пункт. В конечном счете мы буквально вытащили «Близнецов» с 88 процентов до 93, что, по словам Айвена, было даже выше, чем у «Охотников за привидениями».

Премьера фильма явилась для меня гораздо более счастливым событием, чем съезд Республиканской партии. Юнис и Сардж устроили грандиозный благотворительный фестиваль в Центре сценического искусства имени Джона Кеннеди в Вашингтоне, направленный на поддержку Специальных олимпийских игр. Кульминацией этого праздника, продолжавшегося целый день, стал показ «Близнецов». Присутствовали недавно избранный президент Буш с женой Барбарой, Тедди Кеннеди, конгрессмен от штата Массачусетс Джо Кеннеди-второй и другие представители семейств Кеннеди и Шрайверов. Пришли Барбара Уолтерс и ведущая телевизионных новостей Конни Чанг, и даже воротилы бизнеса Арманд Хаммер и Дональд Трамп. Перед входом в центр выстроилась сплошная вереница лимузинов, окруженных десятками съемочных групп телевидения и сотнями поклонников.

Открылся фестиваль показательными выступлениями гимнастов и тяжелоатлетов специальной олимпийской сборной. Затем на сцену поднялся президент, который поздравил спортсменов за их мужество, после чего обратился ко мне. «Существуют различные виды мужества, — сказал он. — Например, есть мужество, которое демонстрировал мой друг Арнольд Шварценеггер, когда в ходе моей предвыборной кампании сопровождал меня в поездках по стране, а затем возвращался домой, где ему каждый раз устраивали самый настоящий ад жена и ее родственники». Эти слова вызвали всеобщий смех.

На самом деле Юнис и Сардж ходили смотреть все фильмы с моим участием, а на следующий день звонили мне и высказывали свое мнение. Однако никто из семейства Кеннеди не был ярым поклонником моих фильмов из-за обилия оружия и насилия в них. Поэтому Юнис шутила лишь отчасти, когда говорила: «По крайней мере, один твой фильм наша семья посмотреть сможет». «Близнецы» были признаны лучшей комедией сезона, что, разумеется, привело меня в восторг, поскольку это был первый мой фильм, вышедший в прокат под Рождество, и сразу же получилось попадание в «десятку». Премьера состоялась в середине декабря. В первые же выходные кассовые сборы были отличные, и дальше все становилось только лучше. В промежуток между Рождеством и Новым Годом в одних только Соединенных Штатах сборы превышали три миллиона долларов — то есть, каждый день продавалось по полмиллиона билетов. Это был крупный выигрыш для всех, кто не побоялся рискнуть. Айвен продолжал ставить комедии, которые становились хитами, в том числе «Детсадовского полицейского» и «Джуниора» с моим участием. Дэнни расширил свои поразительные таланты, выступив в роли режиссера фильмов «Война Роузов» и продюсера «Криминальное чтиво» и «Достать коротышку». Для компании «Юниверсал» «Близнецы» стали венцом плеяды пяти или шести успешных фильмов, — и после того как Том Поллок покинул студию, он возглавил кинокомпанию, основанную Айвеном Райтманом.

Голливуд — город подражания. После того как я добавил к своей карьере в кино комедийный жанр, все, помимо сценариев боевиков, стали присылать мне сценарии комедий. Что гораздо важнее, благодаря нашему беспрецедентному соглашению с «Юниверсал» за «Близнецов» я заработал больше, чем за любого из «Терминаторов». Киностудии быстро смекнули, что к чему, и подвели под сделками подобного рода жирную черту. В настоящее время никто даже не заикается о тех фантастических условиях, которые мы выторговали за «Близнецов».

Учитывая зарубежный прокат, продажу видео и так далее, «Близнецы» принесли одному только мне больше тридцати пяти миллионов долларов — и эта сумма непрерывно растет, поскольку фильм продолжает расходиться на видеодисках и демонстрироваться по телевидению. Целых двадцать пять лет я уговаривал «Юниверсал» снять продолжение. Оно должно было называться «Тройня», и Эдди Мерфи, которого я люблю и которым восхищаюсь, предстояло сыграть в нем нашего неизвестного третьего брата. И вот наконец совсем недавно в зале «Поло» гостиницы «Беверли-Хиллс» мы договорились как можно быстрее дать ход этому проекту, и теперь работа над «Тройней» в разгаре.

Чем большего успеха я добивался, тем настойчивее Сардж призывал меня заняться каким-либо общественно полезным делом. «Арнольд, — говорил он, — ты замечательный актер, и все фильмы с твоим участием великолепны. А теперь скажи: сколько ты еще собираешься сниматься в сценах с погонями?» Сардж ничего не смыслил в шоу-бизнесе. В 1978 году по случаю премьеры первого фильма из серии о Супермене они с Юнис устроили у себя в поместье благотворительный фестиваль в пользу Специального олимпийского комитета. За главным столом в просторном шатре рядом с Сарджем сидел никто иной как сам Супермен, Кристофер Рив.

— Чем вы занимаетесь? — спросил его Сардж.

— Снимаюсь в кино. Я исполнил роль Супермена.

— Супермена! Это же замечательно! — воскликнул Сардж. — Но, знаете, по-моему, гораздо интереснее то, что в нашей жизни есть настоящие супермены.

С одной стороны, он старался быть вежливым и тактичным, но все же ему никак не удавалось взять в толк, как можно по несколько часов носить причудливые наряды и быть в гриме. Сардж никогда не читал в газетах и журналах раздел досуга. «Скольких людей ты спасаешь, если хорошо играешь какой-нибудь эпизод?» — спрашивал он меня. Сардж постоянно подтрунивал надо мной, вспоминая, с каким благоговейным трепетом я относился к Джеймсу Эрлу Джонсу во время съемок «Конана». «Ты рассказывал мне, как Джеймс Эрл Джонс посреди сцены забывал свою реплику, и как профессионально он выходил из этой ситуации, застывал неподвижно и, не меняя позы, просил: „Подскажите мою реплику, ребята, подскажите мою реплику!“ Следующей его репликой было: „Я родник, из которого ты вытекаешь“, и он говорил: „Ах да… Я родник, из которого ты вытекаешь“. Так, значит, вот что для тебя важно? Уметь застывать в середине сцены и ждать, когда тебе подскажут твою следующую реплику? А не было бы лучше объездить всю Африку и показать тамошним жителям, как копать колодцы, как выращивать овощи?»

Это было столкновение миров, и все же в чем-то я с ним соглашался. Действительно, реальные плоды моего актерского искусства ограничивались тем, о чем говорил Сардж. И, тем не менее, меня не покидало ощущение, что он наносил удары ниже пояса. Я только пытался объяснить, почему восхищался Джеймсом Эрлом Джонсом.

Возможность расквитаться с Сарджем представилась год спустя. Он рассказывал о том, как, вернувшись к частной юридической практике, ездил вместе с Армандом Хаммером в Россию заключать нефтяные контракты. Сардж описал, как они проводил вечера с русскими специалистами по нефти.

— Ты даже не представляешь себе, какая у них потрясающая водка, — сказал он.

— Вот что в действительности вызывает ваше восхищение? — язвительно поинтересовался я. — Вот в чем смысл вашей жизни? В том, чтобы попробовать лучшую водку?

— Да нет же, нет, нет! Мы заключили очень выгодный контракт!

— Я просто шутил. Помните, как вы сказали про актерское искусство: «Вот что для тебя важно? Уметь застывать в середине сцены и ждать, когда тебе подскажут твою следующую реплику?»

— Я все понял, я все понял, — согласился Сардж.

В их с Юнис доме было много разговоров о социальных программах. «Арнольд, ты такой потрясающий человек, — говорили мне. — Только представь себе — использовать все, чем наградил тебя господь, чтобы поддержать и подбодрить других: Специальный олимпийский комитет, бездомные, больные, военные, отслужившие в армии… Ты можешь взяться практически за любое дело. Твоя энергия, твоя известность привлекут внимание к любой проблеме».

Я и так уже ездил по всему миру, пропагандируя молодежи физкультуру и здоровый образ жизни. У меня были хорошие отношения со Специальным олимпийским комитетом, я возглавлял национальную сборную по силовому троеборью, регулярно проводил семинары по всей стране. Но благодаря моей растущей популярности как кинозвезды, я был готов взять на себя больше.

— Чем еще я могу помочь? — спросил я Сарджа и Юнис.

У них было множество предложений. Воображению Юнис можно было позавидовать. На мой взгляд, она добивалась большего, чем многие мэры, губернаторы, сенаторы и даже президенты. Она не только расширила деятельность Специального олимпийского комитета, распространив его больше чем на 175 стран; благодаря ей менялся образ мышления у людей всего мира. Во многих странах люди видели в умственно неполноценных обузу и даже опасность для общества; те становились изгоями, их запирали в лечебницах. Юнис использовала свое имя и свое влияние, чтобы дать этим людям возможность жить полноценной жизнью, пользоваться теми же социальными благами, что и остальные граждане. Задача это была крайне сложная, поскольку государственные чиновники не любят, когда им указывают на их ошибки. Им становилось не по себе, когда к ним в страну приезжала Юнис Кеннеди Шрайвер и привлекала общественное внимание к заведениям, в которых содержались умственно неполноценные. Однако постепенно ситуация менялась — это было верно даже в отношении Китая, который, преодолев многовековые предрассудки, в 2007 году принял всемирные Специальные олимпийские игры. Эти игры стали самыми крупными за всю историю движения. На стадионе собралось восемьдесят тысяч человек, присутствовал председатель госсовета КНР. Я возглавлял национальную сборную Соединенных Штатов на церемонии открытия.

После выборов 1988 года я снова обратился к только что избранному президенту, повторяя о своем интересе к президентскому совету по физической культуре и спорту. Я выразил надежду, что он, назначая членов своего кабинета, вспомнит и обо мне. Если ему понадобится помощь в вопросах физической культуры и здорового образа жизни, я с радостью поделюсь своими соображениями на этот счет. Разумеется, в окружении Буша было известно о моей страсти пропагандировать подросткам физкультуру и здоровый образ жизни. Юнис прислала президенту письмо, рекомендуя меня на этот пост, называя меня «первой звездой» Соединенных Штатов. В своем ответе президент поблагодарил ее за то, что она «рекомендует нашего человека Конана».

Однако в настоящий момент Юнис была гораздо больше озабочена производством внуков. Ее очень обеспокоило то, что мы с Марией сразу не завели детей. К этому времени мы были женаты уже почти три года. Юнис постоянно приставала к дочери: «Почему у вас нет детей?», а та отвечала: «У меня есть работа, Пока что я не могу думать о детях. И Арнольд очень занят: он постоянно пропадает на съемках». И все в том же духе. Эти препятствия были реальными. Мария стала одним из ключевых фигур службы новостей Эн-би-си. Она не только была одним из ведущих еженедельного «Воскресного обозрения» и «Главной улицы», ежемесячного тележурнала для молодежи, удостоенного премии «Эмми», но также вела выпуски воскресных новостей и замещала Тома Брокоу в «Вечерних новостях» и других новостных программах. Редакции всех этих передач находились в Нью-Йорке. Летом 1988 года Мария удостоилась «Эмми» за освещение Олимпийских игр в южно-корейском Сеуле. Она зарабатывала в год по миллиону с лишним и продолжала двигаться вперед — едва ли самое подходящее время для того, чтобы становиться мамой.

Однако ее мать опасалась: «Нет, тут проблема в чем-то другом. Возможно, у них проблемы с тем, чтобы зачать ребенка». Поэтому Юнис занялась изучением вопроса воздействия стероидов на мужскую репродуктивность. Со мной она об этом не говорила, но Марии прислала пятистраничный доклад, подготовленный врачами, связанными со Специальным олимпийским комитетом. Я явственно представлял себе, как именно все произошло. Юнис поступала в точности так же, как и всегда, то есть приходила к себе в кабинет и требовала: «Найдите мне специалиста, чтобы разобраться в этом вопросе», или «Найдите мне кого-нибудь, кто напишет эту речь», или «Соедините меня с Белым домом».

Доклад был очень подробный, написанный специально для Марии. В нем объяснялось, что если супруги регулярно занимаются сексом, но жена никак не может забеременеть, причины тому могут быть самые разные, и, в частности, это может быть вызвано тем, что муж употреблял или злоупотреблял стероидами. Далее все пространно объяснялось с медицинской точки зрения.

Я случайно заметил доклад у Марии на столе и прочитал его, после чего разразился хохотом.

— Твоя мать неисправима.

— Знаю, знаю, — согласилась Мария, также смеясь. — Ты можешь в это поверить? Надо будет ее успокоить.

Юнис привыкла постоянно находиться в самой гуще событий. Я даже шутил, что она хотела бы спать с нами в одной постели в медовый месяц, чтобы лично за всем наблюдать. И для семейства Кеннеди это не было бы чем-то из ряда вон выходящим: легенда гласила, что когда Юнис и Сардж отправились на медовый месяц во Францию, они, приехав в гостиницу, обнаружили в фойе Тедди — Джо прислал его, чтобы присматривать за молодоженами.

Однако, как бы там ни было, мы с Марией отчетливо слышали тиканье биологических часов. Марии исполнилось тридцать три, она была уже на год старше, чем ее мать, когда рожала первенца. Поэтому в 1989 году мы решили, что тянуть дольше нельзя, и Мария забеременела Кэтрин.

В эту весну я снова вернулся в образ героя боевиков, снимаясь во «Вспомнить все», однако мысль об отцовстве не выходила у меня из головы. Как-то раз, сидя в своем вагончике и листая сценарии, я наткнулся на «Детсадовского полицейского». Я не смог от него оторваться. Мысль о том, что крутому оперативнику приходится, выполняя спецзадание, превратиться в воспитателя детского сада и возиться с ватагой дошколят, показалась мне очень смешной. В Голливуде есть непреложное правило: «Никогда не снимайся вместе с детьми и животными. С ними очень трудно работать, однако на экране они выглядят такими неотразимыми, что тянут все одеяло на себя». У меня уже был опыт общения животными в «Конане», и тогда все прошло великолепно. Но мне уже несколько лет хотелось снять кино с участием малышей, и перспектива стать отцом воодушевила меня. «Замечательно! — подумал я. — Пусть малыши тянут все одеяло на себя. Лишь бы фильм получился успешным». Я позвонил и убедился в том, что сценарий по-прежнему свободен, после чего связался с Айвеном Райтманом и спросил, не хочет ли он снова поставить фильм с моим участием. Мы пришли к выводу, что в сценарий нужно внести изменения, чтобы добавить социальной значимости: я хотел ввести тему физической подготовки, а Айвен желал высветить проблему распавшихся семей и плохого обращения с детьми. Но мы согласились работать вместе. Поскольку к следующим рождественским праздникам Айвен должен был выпустить «Охотников за привидениями-2», мы договорились сделать «Детсадовского полицейского» к Рождеству 1990 года.

Глава 19

Истинная жизнь Терминатора

Когда в декабре 1989 года у нас родился первый ребенок, я был тут же, в родильном отделении, с видеокамерой.

— Подержите ребенка прямо тут!

— Нет, нам нужно его достать.

— Нет, нет, подождите. Только дайте мне убедиться в том, что я все заснял.

Наверное, акушеры уже видели все это не один раз.

Мы с Марией сделали все те приготовления, какие обычно делают молодые родители. Когда приблизился срок родов, мы пригласили домой учителя по методике Ламаза[27]. Разумеется, всем этим занимался я как отец. Нужно было проявлять чрезвычайный интерес ко всем вопросам беременности, родов и послеродового периода, перерезыванию пуповины и всему остальному, в отличие от того мира, которому принадлежал мой отец, где мужчина оставался за рамками происходящего. (Кто-то заснял на видео, как я занимаюсь по методике Ламаза, и просмотр этих кадров убедил Айвена Райтмана снять фильм «Джуниор», в котором я играю роль ученого, забеременевшего в ходе научного эксперимента.)

Занятия по методике Ламаза явились ужасным испытанием для наших матерей.

— Ты будешь там, чтобы помогать доставать ребенка? — спрашивала моя мать. — Ты будешь снимать на видео влагалище своей жены? Извини, для меня это слишком.

Реакция Юнис была приблизительно такой же.

— Поступайте как знаете, если Мария того хочет. Лично я думала только о том, чтобы мне что-нибудь вкололи и я отключилась. Сарджа не пускали ко мне три дня. А когда он наконец пришел, я была похожа на почтовую карточку, и единственным отличием на ней был ребенок.

Увидев, как Кэтрин появилась на свет, я ощутил невероятную радость. Я сказал себе: «Твою мать! Это мой первый ребенок!» Вот как любопытно устроено человеческое сознание: нас может поразить то, что до нас уже проделывали миллиарды людей. Разумеется, я сразу же взял все в свои руки: помогал медсестре мыть новорожденную, носил ее взвешивать, надевал ей маленький чепчик, чтобы она не простудилась, одевал ее в крошечный наряд, надевал подгузник, — и, естественно, не переставал снимать на фото и видео. Мария плакала от счастья, и я оставался с ней, пока она отдыхала, а через какое-то время пришла медсестра и показала, как кормить грудью. Когда я слышал, как другие мужчины рассказывали, что они плакали, когда у них рождались дети, я всегда думал: «Какой вздор!» Но, разумеется, когда после рождения Кэтрин я вернулся домой и стал обзванивать своих друзей, то плакал от счастья.

Родители Марии были в Вашингтоне, а моя мать — в Австрии. «Мы не приедем до тех пор, пока вы нас не пригласите. Сейчас вам лучше побыть одним», — сказали Сардж и Юнис. Быть может, это Мария научила их так говорить, не знаю. И хотя в роды Юнис не вмешивалась, Мария была ее единственной дочерью, поэтому на следующий день она уже была у нас. Я ничего не имел против, мы уже успели насладиться уединением. Мария считала, что рождение Кэтрин стало первым большим делом, которое мы сделали одни, без вмешательства ее матери. Она была в восторге оттого, что в роддом мы поехали вдвоем.

Когда вечером следующего дня мы покидали роддом, на стоянке щелкали фотоаппаратами десятки корреспондентов. Мы отвезли Кэтрин домой, и тут началось долгое привыкание к новой обстановке. Потому что с этого момента наша с Марией жизнь как супружеской пары изменилась. Даже когда выросшие дети покидают дом, родители продолжают чувствовать ответственность за них. Теперь мне приходилось заботиться не только о себе, но и о других: о Марии, моей матери, Кэтрин, о тех детях, которым предстояло последовать за ней. Мария всегда мечтала иметь пятерых детей, потому что у нее самой в семье детей было пятеро, в то время как мне хотелось бы остановиться на двух, поскольку у меня в семье детей было только двое. Я рассудил, что мы остановимся где-нибудь посредине.

Мария вернулась домой, и через день из Вашингтона прилетели Сардж и Юнис. Мы принялись решать вопрос с распорядком кормления и смены подгузников, а также с тем, как оформить детскую. Тотчас же в кадре появилась и няня, и я почувствовал, как моя роль в семье стремительно понижается. Все вопросы по уходу за младенцем нужно было решать только через Марию. Сначала я не обращал на это особого внимания, но затем прочитал что-то по этому поводу и увидел по телевидению сюжет о так называемой «охране рубежей». И я сказал себе: «Да! То же самое происходит и со мной. Меня потихоньку оттирают в сторону, я все делаю неправильно, все вечно боятся, что я держу малышку не так, как надо». И я решил сломать такой порядок вещей и в полной мере насладиться отцовством.

Должно быть, я наткнулся на это в одном из журналов, которые листал, сидя в приемной врача, потому что обыкновенно я ничего не читал о том, как правильно ухаживать за новорожденными. Я рассуждал, что в каменном веке не было ни журналов, ни книг, однако у самого последнего придурка хватало ума понять, как ухаживать за младенцем, так что какие тут могут возникнуть проблемы? Если ты любишь своего ребенка, то до всего дойдешь сам, как это происходит со всем, что мы любим. Программа ухода за ребенком жестко вшита в мозг. Сколько раз, сидя в салоне самолета, я вздрагивал, услышав малейший писк малыша, находящегося за двадцать кресел позади меня.

На самом деле я считал, что мне повезло, поскольку Мария была замечательной матерью, а далеко не всегда такое можно сказать о человеке заранее. Несмотря на «охрану рубежей», я восхищался тем, как она держит ситуацию в своих руках. У меня не было никаких причин для беспокойства. Мария обладала материнским инстинктом, у нее были все необходимые знания, она прочитала кучу книг, и она работала в тесном контакте с няней, — тут все было в полном порядке, и я это прекрасно понимал даже несмотря на то, что меня отодвинули в сторону.

И все же я, невзирая ни на что, был полон решимости не допустить повторения «охраны рубежей». Поэтому когда через два года в июле 1991 года родилась Кристина, я с самого первого дня занял твердую позицию. Не то чтобы я говорил: «Нет, не надо больше просить меня выйти из комнаты». Вместо этого ночью, когда мы ложились в кровать и Мария заканчивала кормить Кристину, я сразу же забирал малышку у нее и клал себе на грудь. Кристина лежала на мне, раскинув в стороны ручонки и ножки. Не знаю, отчего я решил так поступать; наверное, кто-то из моих друзей сказал: «Я всегда клал ребенка себе на грудь».

— И как ты можешь так спать? — спросил я у него.

— Не знаю. Иногда получается. Понятия не имею. Возможно, крепко я не засыпаю, но ничего страшного, ведь все это делается ради ребенка.

И я сказал себе: «Да! Именно так я и буду делать!» Я обнаружил, что могу спать с Кристиной на груди, но не так крепко, чтобы повернуться во сне и улечься на нее. Я лежал, забывшись в дреме, и внезапно пробуждался, услышав тихий писк малышки. Взглянув на часы, я с удивлением обнаруживал, что прошло уже четыре часа. Все было в точности так, как говорила патронажная сестра: «Кормить грудью нужно будет каждые четыре-пять часов». Тогда я перекладывал ребенка Марии, та снова кормила его, после чего я опять клал Кристину себе на грудь, чтобы поспать еще часа два.

И в вопросах подгузников я также значительно продвинулся вперед. Я взял на себя смену подгузников, как только Мария с новорожденной вернулась домой. Я говорил женщинам: «Так, девочки, с первым ребенком я потерпел полное фиаско, потому что на каждую сотню подгузников, надетых Марией, я надевал в лучшем случае один. Это несправедливо. Несправедливо по отношению к ребенку, несправедливо по отношению к вам, несправедливо по отношению ко мне. На этот раз я хочу большего участия». Если же у меня стояли над душой, я просто выпроваживал всех из комнаты и запирал дверь на ключ.

Вот так я и постигал самостоятельно все премудрости этого дела. Недели через две моя квалификация была уже настолько высокой, что когда мы слышали плач Кристины, мне разрешалось подняться к ней одному и поменять подгузники.

«Это огромный шаг вперед», — сказал я себе. Поистине райское наслаждение — находиться в комнате одному, когда никто не заглядывает через плечо, просто видеть перед собой маленькую дочурку и менять ей подгузники. Кристина быстро успокаивалась и снова засыпала, и я мысленно восклицал: «У меня получилось!» Я упивался сознанием сделанного дела, своего участия.

Но затем, с рождением третьего ребенка, сражение началось снова, потому что Патрик был первым мальчиком. К нему нужно было относиться по-особенному, «как к мальчику», что бы там это ни значило. Мы оба были на седьмом небе от счастья. Я никак не ожидал, что Мария будет так радоваться сыну. Она решительно настроилась взять его воспитание в свои руки, поэтому нам сначала опять пришлось с великим трудом делить между собой родительские обязанности. Но к тому времени, как в 1997 году родился Кристофер, наш второй сын, мы уже научились находить золотую середину. Когда рождаются мальчики, внезапно на смену куклам Барби приходят игрушечные машины и танки с дистанционным управлением. Родители покупают конструкторы и строят за́мки и паровозы. А еще нужно знакомить сыновей с тем, как обращаться с ножом, а потом и с тем, как стрелять из пистолета, ружья и винтовки. Все это доставляло мне величайшее наслаждение.

Рождение дочерей пришлось как раз на тот момент, когда я в своей карьере в кино достиг стратосферы. К Рождеству 1990 года, через несколько недель после того, как Кэтрин исполнился год, журнал «Тайм» поместил меня на обложку как ведущую голливудскую звезду, сказав про меня: «В свои сорок три года он является символом ведущей роли Соединенных Штатов в мировой киноиндустрии». А в праздники на экраны вышел «Детсадовский полицейский», сразу же ставший хитом.

Однако я в тот момент уже работал над еще более грандиозным проектом: «Терминатор-2: Судный день».

Минуло уже семь лет с тех пор, как первый «Терминатор» поднял до небес наши с Джеймсом Кэмероном карьеры, и мы оба чувствовали, что продолжение должно быть обязательно. С тех пор Джим поставил еще пару замечательных картин — «Чужие» и «Бездна», и, наконец, в 1990 году получил права и предварительное финансирование на работы над «Терминатором-2». И все же я слегка опешил, когда Джим усадил меня за столик в ресторане и изложил свой взгляд на мою роль в новом фильме.

— Ну как это Терминатор никого не убивает? — изумился я. — Он ведь терминатор, уничтожитель! Вот что хотят видеть зрители — то, как я вышибаю ногой двери и кошу из пулемета всех вокруг.

У меня возникли подозрения, что студия пошла на попятную и пытается превратить Терминатора в что-нибудь категории «детям до 13». В свое время это погубило Конана, и я не хотел, чтобы то же самое произошло и с Терминатором.

— Нет, нет! — поспешил успокоить меня Джим. — Ты по-прежнему очень опасен и жесток. Но теперь Терминатор возвращается в прошлое, когда Джон Коннор — мальчишка-подросток, и перепрограммирован его защищать. Он больше не злодей. Злодей — новый, более миниатюрный, но еще более зловещий терминатор Т-1000, запрограммированный убить Коннора. И твой терминатор должен ему помешать. Кровь по-прежнему льется рекой, но теперь уже ее проливает Т-1000.

Поняв, что новый фильм также будет относиться к категории «детям до 18», я сразу же успокоился.

Второй «Терминатор» начал принимать очертания, и все мои остальные предприятия процветали. Я использовал часть денег, заработанных в кино, в качестве капитала для расширения своей деятельности в недвижимости. К настоящему времени мне принадлежали три приличных жилых дома в Лос-Анджелесе общим числом на двести с лишним квартир, а также участок в Денвере, где мы с Элом Эринджером возводили административные здания, рестораны и магазины. Наша ставка на заброшенный район Санта-Моники также принесла свои плоды; в доме номер 3110 по главной улице теперь размещался процветающий комплекс офисов и магазинов, и весь квартал стал фешенебельным. Первых наших арендаторов — нудных корпоративных клиентов из банков и страховых агентств — сменили продюсеры, режиссеры и актеры. На втором этаже был офис у Джонни Карсона, а третий я делил с Оливером Стоуном. «Что, если я займу место слева от лифтов, — предложил он, — а вы возьмете то, что справа? Это будет соответствовать нашим политическим взглядам». Рассмеявшись, я согласился, и наши конторы и поныне располагаются именно так. Некоторое время спустя в дом переехала звезда баскетбольного клуба «Лос-Анджелес лейкерс» Шакил О’Нил, за ним последовали другие тренеры и спортсмены.

Я также занимался важной общественной работой. Вскоре после рождения Кэтрин мне позвонили из Белого дома с предложением, которого я так ждал. «Президент хотел бы, чтобы вы возглавили президентский совет по физической культуре и спорту, — официально сообщил мне представитель президента, добавив: — Он хочет, чтобы вы занимались именно тем, что предлагали во время избирательной кампании: вернули в повестку дня вопрос здорового образа жизни для всех». Назначение «главным специалистом здорового образа жизни при президенте», как окрестила меня пресса, явилось для меня очень важным событием. Я увидел в этом кульминацию начатых много лет назад усилий по продвижению культуризма как средства укрепления физической силы и здоровья. Кроме того, работая вместе со Специальным олимпийским комитетом, я пропагандировал значение занятий физкультурой и спортом для всех, а не только для профессиональных спортсменов. Вот почему я с таким воодушевлением говорил с Бушем об этой работе. До сих пор Белый дом совершал большую ошибку, приглашая звезд спорта, а не тех, кто показал себя человеком, способным преодолеть любые препятствия и довести дело до конца. Тут нужен был не идол, не кумир, а тот, кто вкалывал бы в поте лица, а не просто восседал бы на троне. Я четко представлял себе, что нужно сделать. И к этому времени у меня уже появился вкус к общественной работе, особенно к помощи детям и подросткам. Теперь это уже не имело никакого отношения к славе.

Мою тещу это известие обрадовало не меньше меня: Юнис лично написала письмо президенту Бушу, рекомендуя меня. Она очень страстно относилась к здоровому образу жизни, не только вследствие своей ведущей роли в Специальном олимпийском движении, но также и потому, что после Тедди Рузвельта самым ярым сторонником физкультуры и спорта был ее брат Джек. Когда я позвонил Юнис, чтобы поблагодарить ее, она тотчас же спросила:

— И как администрация намеревается сообщить об этом?

— Не знаю, — сказал я. — А что бы вы посоветовали?

— Перво-наперво, я бы добилась того, чтобы президент принял тебя в Овальном кабинете. Пусть пресс-служба заснимет эту встречу и обнародует фотографии. Также было бы неплохо, если бы затем вы с президентом вышли бы вместе из Белого дома и обратились к журналистам. Ты должен быть готов сделать заявление о том, что приносишь с собой и какова будет твоя миссия в качестве председателя совета. Тебе нужно будет доказать, что президент сделал правильный выбор.

Юнис обладала политическим даром Кеннеди. Она понимала, что назначение на должность такого уровня не является достаточно значительным для пресс-конференции. У президента множество всевозможных советов: совет экономических экспертов, совет по вопросам медицины, совет по проблеме наркотиков, совет по вопросу создания рабочих мест и так далее. Как правило, в случае такого назначения, как мое, пресс-служба Белого дома просто распространяла заявление в духе: «Сегодня президент Буш объявил о назначении Арнольда Шварценеггера на должность председателя президентского совета по физической культуре и спорту». После чего нужно было из кожи вон лезть, чтобы привлечь к себе внимание. Но когда журналисты видят тебя выходящим из Овального кабинета вместе с президентом, они сразу же проникаются к тебе уважением.

Как выяснилось, президент также разбирался, что к чему: он попросил своих помощников подать заявление так, чтобы мое назначение предстало чем-то значительным. Все прошло очень близко к тому, что предлагала Юнис. Я вышел на лужайку перед Белым домом, где ждали журналисты. Я рассказал о своем назначении, о встрече в Овальном кабинете, поделился своим энтузиазмом, своими мыслями, своими планами.

Назначение «главным специалистом здорового образа жизни» воодушевило меня, и к тому моменту, как несколько недель спустя мы с президентом снова встретились в Кемп-Дэвиде, штат Мэриленд, я уже успел выполнить домашнее задание. Я хотел возродить и расширить все программы развития физической культуры и спорта, начатые президентом Кеннеди. Предварительно я посоветовался с Сарджем и Юнис. В свое время они были рядом с Джоном: как он сам представлял себе все это? Почему спортивные мероприятия проводились перед Белым домом на Южной лужайке? Я тщательно все записывал. Я встретился с представителями Министерства здравоохранения и социальной защиты, Министерства сельского хозяйства и сотрудниками аппарата Белого дома. Вот с чего я начал составлять план работ. Я также пригласил таких специалистов, как Джон Кейтс из Университета штата Калифорния, Сан-Диего, принять участие в создании первого в стране Молодежного корпуса здоровья. Так что у меня были подготовлены подробные предложения.

— Совет мыслил слишком мелкими категориями, — сказал я президенту Бушу. — Необходимо это изменить. — Я описал, как мы должны бить в барабаны здесь, в Вашингтоне, добиваясь того, чтобы министерства, отвечающие за здоровье, образование и питание, координировали свои действия в рамках общенациональной кампании здорового образа жизни. И еще надо сделать так, чтобы физкультура и спорт стали играть более заметное место в жизни Белого дома. — Давайте этой весной проведем на лужайке перед Белым домом показательные тренировки, — предложил я.

Я вкратце описал то, что задумал: площадки для гольфа, тенниса, аэробики, упражнений с гирями, бейсбола, турники, канаты и прочие спортивные снаряды, доступные простому человеку. Мы пригласим тренеров, спортсменов и детей с родителями и дедушками и бабушками, а также общенациональные средства массовой информации, и в первую очередь программы утренних новостей.

— Участие примут все, — сказал я. — Затем из Белого дома выйдете вы с Барбарой и попробуете свои силы. Это будет праздник, подобный Дню независимости, и мы наглядно продемонстрируем, какую радость могут доставлять физкультура и спорт.

Президент заразился моим энтузиазмом.

— Когда мы в понедельник вернемся в Вашингтон, — сказал он, — я попрошу вас встретиться с администрацией Белого дома и начать работы по подготовке этого мероприятия.

Я также предложил возобновить программу президентских премий, сертификатов здоровья и медалей, начатую Джоном Кеннеди.

— Этими сертификатами и медалями будут гордиться, — сказал я. — Тем самым мы возродим в школах дух соперничества, что поможет привлечь к движению молодежь.

Эта мысль также пришлась президенту по душе.

Я объяснил, что моей главной задачей будет продвижение здорового образа жизни. Изучив историю этого вопроса в Соединенных Штатах, я понял, что действовать надо будет на уровне штата и на местном уровне. В некоторых штатах имелись советы по физкультуре и спорту, в других их не было. В некоторых осуществлялись программы на уровне штата, в других все отдавалось местным властям и школам. Лишь в одном штате законодательно требовались занятия физкультурой для всех детей, начиная с начальной школы и до двенадцатого класса. Я почувствовал своим долгом донести до всех штатов то, что вопрос здорового образа жизни становится одним из национальных приоритетов.

— Вы собираетесь посетить все пятьдесят штатов? — поинтересовался президент.

— Вы сами все увидите, — ответил я. — Я обожаю путешествовать и встречаться с разными людьми, предлагая им свой товар. Вот что получается у меня лучше всего.

На первой встрече в Белом доме по подготовке «Большой американской тренировки» присутствовало человек пятнадцать государственных чиновников. И все они ответили категорическим отказом. Сотрудник управления парковым хозяйством выразил опасение, что такое скопление народу испортит лужайку. Представитель службы общественной безопасности сказал: «Погода в Вашингтоне в мае может быть очень жаркой. Кто-нибудь упадет в обморок, понадобится много еды и питья, а средств на это у нас нет». Представитель секретной службы сказал: «Если президент будет переходить от одной площадки к другой, наблюдать за таким количеством народа мы не сможем. Риск слишком большой».

Впоследствии я признался Джиму Пинкертону, политическому советнику Белого дома, с которым работал, что это было худшее совещание из всех, в которых я принимал участие.

— Я все объясню президенту, — сказал он, — и вы также должны будете переговорить с ним.

Я встретился с президентом Бушем через два дня и описал ему реакцию чиновников.

— О, это в их духе, — рассмеялся президент. — Начинается все одинаково. Но вы не отчаивайтесь. Позвольте мне переговорить с ними.

На следующей встрече все в один голос сказали:

— Какая замечательная мысль! Мы придумали, как разобраться со всеми проблемами. Конечно, все очень непросто, но президент хочет это сделать.

И вот 1 мая 1990 года, во вторник, ровно в 7 часов 19 минут утра президент в сопровождении миссис Буш вышел из Белого дома, чтобы принять участие в том, что он назвал первой ежегодной Большой американской тренировкой. Две тысячи гостей уже собрались на Южной лужайке и занимались на площадках, подготовленных на территории в четыре или пять акров: аэробика, тренажеры, метание подков, упражнения с обручем, футбол и другие игры. Телекамеры следили за тем, как президент и Барбара переходили от одной площадки к другой. Мы устроили зрелище, которое произвело бы впечатление даже на Джона Кеннеди. Это было наглядной демонстрацией того, как важны физкультура и спорт и какую они приносят радость.

Накануне мы провели генеральную репетицию. В тот момент я не задумывался о подобных вещах, но сейчас, наблюдая за приготовлениями, я учился тому, что впоследствии пригодилось мне самому, когда я проводил свою собственную избирательную кампанию. Я узнал из первых рук, как спланировать деятельность средств массовой информации так, чтобы они присутствовали там, где должны присутствовать, и не присутствовали там, где не должны присутствовать; как и когда их приглашать. Большая американская тренировка официально продолжалась с семи до девяти часов утра. Президент появился именно в 7.19, потому что, как я узнал, это было время максимальной зрительской аудитории передач «Сегодня» и «С добрым утром, Америка!» К тому времени я уже десятки раз появлялся в утренних программах, но никогда не обращал внимания на то, в какое именно время выходил в эфир. Однако с тех пор я всегда настаивал на том, чтобы появиться где-нибудь в районе половины восьмого.

Вскоре после Большой американской тренировки я устроил небольшой отдых от работы «главным специалистом здорового образа жизни» и вылетел в Канны. Я отправился туда в первую очередь для того, чтобы заниматься продвижением фильма «Вспомнить все», выход которого на экраны был намечен на июнь этого года. Однако в пути на борту частного самолета компании «Каролко» все разговоры были только о «Терминаторе-2». Джим Кэмерон со своим соавтором только что закончили работу над сценарием, и он обещал захватить его с собой и показать всем. Он вручил мне сценарий, как только самолет поднялся в воздух. К тому времени, как мы совершили посадку, все уже успели прочитать сценарий и возбужденно прыгали по салону, восторгаясь тем, каким сложным и технически насыщенным получился сюжет. Я всегда знал, что второй «Терминатор» не будет обычным продолжением. Кэмерон убежденный сторонник того, что зрителя всегда нужно чем-либо удивить, и я не сомневался в том, что «Терминатор-2» будет таким же захватывающим и неожиданным, как и оригинал. Однако то, что предложил Кэмерон, буквально сразило меня наповал. Я задал Джиму массу вопросов о меняющем свою форму Терминаторе-1000, с которым будет сражаться мой герой, — нелегко было просто представить себе робота из жидкого металлического сплава. Вот когда я понял, что научные познания Кэмерона выходят далеко за рамки того, что известно обычному человеку. Прилетев в Канны, мы показали сценарий зарубежным прокатчикам, и те изъявили готовность сразу же подписать контракты. Никто даже не моргнул глазом по поводу того обстоятельства, что постановка второго «Терминатора» обойдется в семьдесят миллионов долларов — в десять с лишним раз дороже, чем стоил оригинал. Все понимали, что это будет грандиозный успех.

«Т-2» с самого начала должен был стать чем-то гораздо более значительным, чем первый «Терминатор». И дело было не только в огромном бюджете; съемки вместо шести недель заняли восемь месяцев. Это была гонка со временем: чтобы выполнить условия финансовых контрактов, мы должны были выпустить фильм к лету 1991 года. Предварительная подготовка получилась настолько сложной, что мы смогли приступить к съемкам только в октябре 1990 года, и на момент завершения работ в мае 1992 года второй «Терминатор» с бюджетом в 94 миллиона долларов был самым дорогим фильмом в истории кино.

Однажды Кэмерон сказал в интервью: «Когда я начинаю снимать фильм, я лелею мечту, что мы будем одной большой семьей, что мы прекрасно проведем время, что у нас будет замечательное совместное творчество. Однако на самом деле съемки кино — это совершенно другое. Это непрерывное сражение». В моей роли самым сложным было то, что по мере развития сюжета Терминатор приобретает определенные человеческие качества. В этом заключался гений Кэмерона — показать развитие машины. Мальчишка говорит Терминатору: «Обещай, что больше никого не убьешь», и приказывает мне разговаривать не как автомат, а как живой человек. Так что по ходу фильма я постепенно превращаюсь из машины-убийцы в нечто такое, что пытается быть человеком, но не всегда успешно. В первый раз мои слова звучат не слишком убедительно, когда я повторяю вслед за мальчишкой: «Hasta la vista[28], крошка». Постепенно Терминатор становится все больше похожим на человека, но только до определенного предела. Он по-прежнему очень опасен и сеет вокруг разрушения. И все же по сравнению с Т-1000 мой герой определенно выглядит хорошим.

Мы снимали эпизоды не подряд, поэтому нам постоянно приходилось решать, каким уровнем человечности должен обладать на данный момент Терминатор. В течение первых нескольких недель я постоянно спрашивал Джима: «Здесь у меня слишком много человечности или слишком мало?»

Второй «Терминатор» открыл новую эпоху специальных эффектов. Т-1000 сделан из жидкого металла и способен видоизменяться на глазах, принимая облик любого человека или предмета, к которому прикасается. Эту задачу решали специалисты по компьютерной графике. Однако съемки также требовали изнурительной работы актеров и каскадеров. Джим постоянно теребил своего брата Майка, и тот делал невозможное, изобретая все новые трюки и спецэффекты.

К отработкам трюков мы приступили за несколько месяцев до начала съемок. В зрелищной сцене погони по сухой сточной трубе в Лос-Анджелесе Терминатор должен стрелять из обреза ружья десятого калибра с подствольным магазином, удерживая его в одной руке, при этом управляя мотоциклом «Харли-Дэвидсон»: достает обрез, прицеливается, стреляет, крутит ружье, передергивая затвор, стреляет снова и так далее. На бумаге все выглядело великолепно, и это было осуществимо — надо было только повторять, повторять и повторять эти движения. Однако тренировки несли только неудобства и боль. Перчатку надевать я не мог, поскольку она застревала в механизме затвора. Я содрал кожу на ладони и пальцах, сотню раз отрабатывая этот прием, пока не научился выполнять его гладко и четко. Затем мне пришлось учиться проделывать все это, уже управляя мотоциклом. После чего к искусству управления мотоциклом и стрельбы мне пришлось добавить еще и актерское мастерство. Очень трудно смотреть, куда едешь, но при этом направлять взгляд туда, куда говорит режиссер. В одном кадре я должен был подвести переднее колесо мчащегося «Харлея» почти к самому объективу камеры, установленной на едущей впереди машине. И в то же самое время я должен был стрелять, не опуская взгляд. Если бы глаза у меня дернулись, кадр был бы испорчен.

Также мне предстояло вести «Харлей» прямо на ворота, запертые на цепь, прицельным выстрелом сбивать замок и врываться в распахнувшиеся створки. На отработку этого эпизода потребовались недели тренировок, сначала только с одним ружьем, затем с мотоциклом, и, наконец, чтобы все в целом выглядело легко и непринужденно. Еще много сил ушло на эффектный прыжок верхом на мотоцикле на дно трубы. Остальным взрослым актерам, занятым в главных ролях — Линде Хэмилтон в роли Сары Коннор и Роберту Патрику в роли Т-1000, — также приходилось несладко. Линда в течение нескольких месяцев по три раза в день занималась силовыми упражнениями, чтобы набрать необходимую физическую форму. Все трюки были настолько сложными, что готовить их приходилось значительно дольше, чем это было на съемках первого «Терминатора».

Каждые несколько недель, когда выдавался перерыв в съемках, я снова трансформировался из Терминатора в «главного специалиста здорового образа жизни» при президенте Буше. Эта работа, а также личная дружба с президентом очень быстро стали играть важную роль в моей жизни. Сотрудничество с киностудией дало мне личный самолет «Гольфстрим II», идеальное транспортное средство для того, чтобы побывать во всех штатах. За первый президентский срок Буша я намеревался облететь все пятьдесят. То есть, у меня в распоряжении было три года. Я разворачивал перед собой карту Соединенных Штатов и смотрел, какие штаты расположены рядом. Мой план заключался в том, чтобы разбить их на группы, а затем, когда у меня будет несколько дней перерыва между съемками или мне придется отправиться куда-нибудь по делам, я смогу посетить сразу четыре или даже шесть штатов, — разумеется, при этом нужно было оставлять определенную свободу действий, поскольку не всегда какой-либо губернатор был свободен тогда же, когда и я. Во многих случаях, когда у меня были другие дела — скажем, семинар или соревнования в Коламбусе, — я устраивал так, чтобы заглянуть и в соседние штаты.

Встречаясь с губернатором какого-либо штата, я первым делом заверял его в том, что политика тут не замешана никаким боком. Речь идет только о здоровом образе жизни и спорте. Многие губернаторы верили в это с трудом. «Терминатор приезжает от республиканской администрации Белого дома, чтобы обвинить меня в том, будто я не уделяю достаточного внимания детям», — думали они, опасаясь, что я подвергну их нещадной критике. Но я сразу же объяснял, что такое в моих планах не значится. Я не проповедовал философию Республиканской партии, а продвигал здоровый образ жизни. Слухи об этом ширились, и вскоре губернаторы перестали относиться ко мне настороженно. Меня встречали радушно. Всем хотелось присоединиться к борьбе за развитие физкультуры и спорта.

Для меня это был неоценимый опыт — своими глазами увидеть, как работает администрация штата и местное самоуправление. Мне еще не приходилось сталкиваться с тем, чтобы такое большое количество людей мгновенно заражалось идеей здорового образа жизни. Я прикинул, что можно посещать два штата за один день. Обычно мы начинали с завтрака вместе с губернатором, обсуждая вопросы развития физкультуры и спорта в штате. В каждом штате ситуация была своя, и мне приходилось знакомиться с текущими реалиями. Затем мы отправлялись в какую-нибудь школу, на урок физкультуры. Далее следовала пресс-конференция. В некоторых штатах это было грандиозное мероприятие: огромный спортивный зал битком набивается детьми и их родителями, играет школьный оркестр. Я обязательно дарил губернатору спортивную куртку с эмблемой президентского совета и помогал ему надеть ее, а потом мы с ним фотографировались в окружении детей.

Последним шагом неизменно была «встреча в верхах», на которую приглашались представители министерств образования, здравоохранения и социальной защиты, сотрудники администрации губернатора, директора школ и колледжей, владельцы спортивных клубов, представители Молодежной христианской организации, Американского союза здравоохранения, физкультуры, отдыха и танца и так далее. Как правило, собрание получалось многолюдным: приходило человек пятьдесят — сто. Мы обсуждали значение физкультуры для развития ребенка и ту опасность, какую несет недостаток физической активности. Все высказывали свои предложения относительно того, как нам работать вместе. После чего я садился в самолет, перелетал в соседний штат, и все повторялось сначала, уже во второй половине дня.

Впоследствии я обнаружил, что это во многом походило на избирательную кампанию. Тот же самый жесткий график, та же самая необходимость прибыть к определенному времени в определенное место, выступить с речью и всех завести. Школьный оркестр играет приветственный марш, местные политики обещают поддержку. Побывав в роли «главного специалиста здорового образа», во время губернаторских выборов в Калифорнии я чувствовал, что все это уже было.

Любопытно, но никто не имел ничего против того, что я пользовался своим личным самолетом. Если меня спрашивали: «Это оплачивает правительство?», я с чистым сердцем отвечал: «Нет, я плачу за все сам. Вплоть до канцелярских принадлежностей. Я занимаюсь этим не ради денег. Просто хочу вернуть долг. Мне был дарован талант к спорту, и сейчас я хочу расплатиться». Я был счастлив возможности повторять слова Сарджа.

Эти совещания были для меня словно кратким введением в политику. Когда я в Калифорнии предложил увеличить количество уроков физкультуры в школах, все разом набросились на меня.

— Ну, скажите нашему губернатору выделить больше денег на образование, чтобы мы смогли нанять дополнительных учителей физкультуры.

— Вам же известно, что сейчас экономический спад, — возразил я, — и, насколько мне известно, в нашем штате доходы существенно сократились, поэтому у губернатора просто нет средств.

— Пусть переведет деньги из других программ. Это же делается ради детей.

— Но если денег нет, почему бы не обратиться к Молодежной христианской организации или в местные спортивные клубы; быть может, они выделят вам в помощь тренеров?

— Ого! Вы предлагаете школам вместо учителей приглашать добровольцев? Просто замечательно. Но все дело в том, Арнольд, что если бы вы ознакомились с законами нашего штата, вы бы узнали, что запрещено брать добровольца на место учителя.

Я наткнулся на постановление профсоюза учителей, запрещающее брать на работу в школу добровольцев. Меня это потрясло. На самом деле речь шла не о детях, как утверждали мои противники. Их в первую очередь интересовал вопрос увеличения количества рабочих мест для учителей. Конечно, я понимал, что именно этим и должен заниматься профсоюз: отстаивать права своих членов.

Из всех губернаторов самое большое впечатление на меня произвел Марио Куомо. Нью-Йорк стал десятым в списке штатов, которые я посетил. Если честно, до тех пор, пока я не познакомился с Куомо лично, я его недолюбливал — в первую очередь из-за того, как он обрушился на Рейгана в 1984 году на съезде Демократической партии: «Мистер президент, вам следовало бы знать, что к нашей стране больше подходит определение „История двух городов“, чем „Город, стоящий на верху горы“»![29] Однако когда мы наконец встретились и заговорили о проблеме физического воспитания детей, Куомо отнесся к моей работе с большим пониманием. Он высказал много дельных замечаний. В частности, он предложил: «Нужно больше говорить о здоровье детей и о том, во что это обходится. Это очень важно. Рассказывайте о тех катастрофических проблемах со здоровьем, которые могут возникнуть у детей, не занимающихся физкультурой, и о том, какими расходами обернется для налогоплательщиков лечение больных детей». Куомо полностью поддержал меня. Я понял, почему он пользуется таким уважением у жителей штата, почему его считают выдающимся политиком.

Затем мы вышли к журналистам, и Куомо произнес целую речь о том, как это хорошо, что я разъезжаю по Соединенным Штатам на свои деньги и занимаюсь этим совершенно добровольно. «Вот что такое служба народу», — закончил он. Я подумал: «Ему известно, что я республиканец, что я представляю республиканского президента; с его стороны это поистине благожелательный жест в отношении меня». Больше того, я понимал, что Куомо прав. Мне еще оставалось объехать сорок штатов, и теперь я мог использовать в своей работе и его предложения.

Мои отношения с президентом Бушем были теплыми еще с того времени, когда мы только познакомились в годы президентства Рейгана. Я был польщен тем, что меня пригласили на церемонию инаугурации, а также тем, что мне выпадала честь представлять его на различных вспомогательных мероприятиях — хотя, должен признаться, порой я чувствовал себя неловко, представляя президента Соединенных Штатов. Несомненно, в окружении Буша хватало более достойных людей. В частности, я хорошо помню празднования по случаю дня памяти Мартина Лютера Кинга, когда в зале было много афроамериканцев, и многие выступающие были чернокожими. Если бы я сидел в зале, у меня наверняка возник бы вопрос: «Почему президента представляет именно он?» Но Буш был таким. До всего этого ему не было никакого дела. Если у человека были незаурядные способности, если он оказал президенту какую-либо услугу или просто нравился ему, Буш продвигал его, не обращая внимания на то, как это выглядело со стороны. Он принадлежал к другой породе людей. И Буш, и его жена Барбара были очень добрыми и вежливыми. За каждую мелочь, сделанную для президента, он благодарил меня или собственноручно написанным письмом, или по телефону.

Особенно мы сблизились после того, как Буш назначил меня главой президентского совета. Каждый раз, бывая в Вашингтоне, я заезжал в Белый дом и встречался с президентом. Такие у нас были отношения. Я мог заглядывать к Бушу в любое время. Вначале главой президентской администрации был Джон Сунуну, и он также неизменно встречал меня радушно. Никогда никаких «сейчас босс занят, приходите завтра».

Мы считали за честь то, что нас неоднократно приглашали провести время вместе с президентской четой в Кемп-Дэвиде. Порой Белый дом становится слишком тесным, и Буши любили отправиться в Кемп-Дэвид на выходные, хотя президент всегда захватывал с собой работу. Я прилетал вместе с ними на вертолете или встречал их там. Мы ходили по местным ресторанам, а в воскресенье отправлялись в церковь. И, разумеется, президент Буш любил физическую активность и спортивные игры.

Однажды, когда кто-то из журналистов спросил у него: «Господин президент, Арнольд показывает вам какие-либо упражнения?», Буш рассмеялся и сказал:

— О, когда он приезжает в Кемп-Дэвид, мы с ним постоянно занимаемся вместе. Арнольд показывает мне силовые упражнения, а я учу его играть в уоллибол.

— Уоллибол? Вы хотите сказать, в волейбол?

— Нет, нет, именно в уоллибол.

— Что это за игра?

— У нас есть закрытая площадка, на которой мы играем в волейбол, и у нас особые правила, согласно которым можно отбивать мяч от стены[30]. Арнольд уже играл несколько раз, и у него начинает что-то получаться.

Я полностью расслаблялся в гостях у президента. Мы метали подковы. Мы плавали. Мы занимались с гантелями и гирями. Я даже стрелял вместе с ним по тарелочкам! (Когда еще ребята из секретной службы разрешат находиться при оружии в присутствии президента?) Как-то в начале 1991 года, когда Кэтрин только училась ходить, мы втроем приехали в гости к Бушам и отправились кататься на санках. К несчастью, санки эти оказались совсем не похожими на обычные, с полозьями, которыми можно управлять ногами. Они были плоскими и скользили совершенно по-другому. Мы с президентом скатились с горки слишком быстро и врезались в Барбару. Она оказалась в больнице со сломанной ногой. У меня есть фотография, которую потом прислал мне президент Буш. На ней мы с ним несемся вниз на санках, а внизу приписано рукой Барбары: «Арнольд, поворачивай, черт тебя побери, поворачивай же!»

После вторжения иракских войск в Кувейт в августе 1990 года в Кемп-Дэвиде проходили напряженные совещания. Мне было как-то не по себе перемещаться от кризиса реального мира к воображаемым угрозам съемок «Терминатора-2». Министр обороны Дик Чейни и генерал Колин Пауэлл, председатель объединенного комитета начальников штабов, приезжали в Кемп-Дэвид, чтобы ввести президента в курс последних событий и принять решение по ключевым вопросам. К осени президент Буш начал операцию «Щит пустыни» — массивное наращивание американских войск и войск стран коалиции на территории Саудовской Аравии вдоль границы с Ираком и Кувейтом. Я тоже внес небольшой вклад в общее дело, после того как прочитал в газете, что американские солдаты в пустыне используют для силовых упражнений мешочки с песком. Конечно, мышцам нет никакого дела до того, что именно их нагружает. И все же я рассудил, что можно лучше позаботиться о наших солдатах. Поэтому я обратился к генералу Пауэллу и спросил, как он относится к отправке в пустыню специального оборудования для тренировок. Пауэлл с восторгом ухватился за это предложение, и в течение нескольких дней мне удалось убедить производителей пожертвовать для операции «Щит пустыни» сорок тонн тренажеров, гантелей, эспандеров и прочего снаряжения. Доставка всего этого грузовым кораблем заняла бы несколько недель, поэтому Пауэлл и Чейни договорились об отправке груза воздухом из Оклахомы, вместе со снаряжением гражданских специалистов. Через две недели тренажеры уже были в войсках, и мне потекли рекой благодарственные письма с фотографиями и описанием того, как солдаты занимаются посменно, чтобы максимально эффективно использовать спортивное оборудование.

Я всегда с большим уважением относился к вооруженным силам, поскольку мне самому улыбнулась американская мечта, а эти мужественные и решительные люди стояли на ее страже. Еще с той поры, когда я был чемпионом по культуризму, я взял за правило при первой возможности навещать военные базы и боевые корабли. Когда я ушел в кино, мне показалось совершенно естественным добавить в план рекламных поездок посещение американских военных базы за рубежом. Также я часто заглядывал в подразделения морской пехоты, несущие службу в американских посольствах в Японии, Германии, Южной Корее, России и многих других странах. Ни на каких курсах не учат, как развлекать солдат, но я проконсультировался с другими знаменитостями, такими как Джей Лино, и выработал свою собственную тактику. Я рассказывал о своих фильмах, шутил (чем больше, тем лучше), показывал какой-нибудь новый фильм, быть может, раздавал сигары. Главным было поднять боевой дух солдат — и выразить им свою благодарность. Гораздо позже, когда я стал губернатором, многие из администрации штата спрашивали: «Почему вы проводите столько времени в войсках? Зачем вы боретесь за право военнослужащих на бесплатное образование? Почему вы помогаете им получать кредиты? Зачем вы создаете рабочие места для уволенных из армии? Почему вы боретесь за ускорение строительства домов для ветеранов и строите больше жилья для ветеранов, чем кто-либо из ваших предшественников? Почему вы требуете признания на государственном уровне синдрома посттравматического стресса и помогаете молодым ребятам, возвратившимся из армии?» Ответ был очень простой: без этих отважных и мужественных людей Америка не была бы страной свободы. Только увидев воочию, какую работу проделывает армия, с какими опасностями и лишениями ей приходится сталкиваться, можно понять, что мы перед ней в неоплатном долгу.

Лишь один раз мне довелось стать в Кемп-Дэвиде свидетелем действительно серьезного события. Разумеется, для гостей доступ в конференц-зал, служивший командным пунктом президента, был закрыт. Но однажды в феврале 1991 года, когда я, приехав в гости, сидел у себя в комнате и читал сценарий, меня вызвал президент.

— Приходи сюда, познакомишься с ребятами, — сказал он.

Собравшиеся в конференц-зале устроили небольшой перерыв, чтобы перекусить и отдохнуть. Представив меня, президент сказал: «Тебе известно, что мы здесь принимаем важные решения в связи с войной на Ближнем Востоке». Уже полным ходом шла операция «Буря в пустыне», авиация коалиции наносила удары по иракским войскам, а вдоль границы разворачивался мощный бронетанковый кулак. «Взгляни на эти фотографии», — продолжал президент, протягивая мне кадры аэрофотосъемки. Затем он прокрутил видео, снятое камерой, закрепленной на шлеме командира танка, показывая, как близко к границе подошли наши войска. Танковые дивизии постоянно маневрировали, выдвигаясь к границе и отходя назад, и Буш объяснил, что скоро настанет день, когда они двинутся в Кувейт и в Ирак. «Тем самым мы застигнем противника врасплох, и еще его пригвоздят вот они… — Президент показал мне расположение наших боевых кораблей в Персидском заливе, готовых обрушить на врага крылатые ракеты, а также высадить десант морской пехоты. — Удар последует такой сильный, что враг будет ошеломлен», — закончил он.

Военный совет продолжился в неформальной обстановке с того места, на котором прервался. Присутствующие говорили по-деловому кратко, напоминая врачей в операционной. Да, эти люди обсуждали вопросы жизни и смерти, но в прошлом им уже приходилось принимать подобные решения, и они знали, что делать. Не было ни колебаний, ни паники. А неформальная обстановка лишь отражала дух Кемп-Дэвида — более раскрепощенный, чем в Белом доме; вот почему все любили собираться именно здесь.

Когда все закончили есть, президент сказал:

— Так, я сейчас провожу Арнольда и покажу ему новую лошадь. Я вернусь через двадцать минут.

Я уехал на следующий день, зная, что наземные боевые действия начнутся в течение ближайших сорока восьми часов. Это был четверг, то есть через два дня, 23 февраля, войска коалиции должны были перейти в наступление. Я шел и думал: «Мне известно то, что не знает никто за пределами этого узкого круга. Ни журналисты, абсолютно никто». То, что президент Буш оказал мне такое доверие, произвело на меня огромное впечатление. Я чувствовал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не злоупотреблю оказанным мне доверием и не подведу этого человека.

Остаток 1991 года выдался для меня поистине золотым везде: дома, в общественной работе и в кино. «Терминатор-2: Судный день» вышел в прокат в выходные, в День независимости, и быстро стал самым кассовым фильмом в моей карьере. Всего через три недели родилась Кристина. Я также стал гордым обладателем первого в мире гражданского «Хаммера», чей военный прототип «Хамви»[31] сыграл значительную роль в ходе войны в Персидском заливе. Впервые я увидел «Хамви» только летом прошлого года, в Орегоне, где мы снимали эпизоды «Детсадовского полицейского». Мимо проехала колонна «Хамви» американской армии, и я сразу же влюбился в эту машину. Это был самый красивый, самый прочный внедорожник из всех, какие я только видел. В состав стандартного «Хамви» входило такое оснащение, которое владельцы «Чероки» и «Блейзеров» покупают для своих машин за тысячи и десятки тысяч долларов: огромные колеса, огромные зеркала заднего вида, высокий дорожный просвет, дополнительные фары, в том числе инфракрасные, спереди «кенгурятник» и лебедка, чтобы самому вытягивать себя из затруднительного положения. И без дополнительной обвески «Хамви» выглядел классно!

Я не только хотел получить такую машину для себя; я сразу же понял, что если убедить производителей выпустить модификацию для рядовых граждан, машина не будет иметь конкурентов. Вот к чему сводилось мое предложение, которое я сделал руководству компании «Эй-эм дженерал» в Лафайетте, штат Индиана, выпускавшей машину для военных. Я выклянчил один «Хамви» для себя, отдал его в авторемонтную мастерскую, чтобы подогнать под стандарты гражданских машин и облагородить салон, а затем отослал обратно в Лафайетт со словами: «А теперь скопируйте вот это». «Эй-эм Дженерал» так и поступила; вот почему, когда первые «Хаммеры» поступили на рынок, эти машины так тесно ассоциировались со мной.

В том году я провернул еще одно интересное деловое начинание. В октябре я встретился в Нью-Йорке с Сильвестром Сталлоне и Брюсом Уиллисом, чтобы дать официальный старт новой сверкающей машине по производству денег: сети ресторанов и магазинов «Планета Голливуд». Собрались все знаменитости. Это было не просто событие, это было образование новой империи.

Идея заключалась в том, чтобы распространить «Планету Голливуд» по всему миру, превратив ее в магнит, притягивающий всех тех, кто любит американских кинозвезд. Элементами обстановки будут памятные вещи актеров и съемочный реквизит — такой, как летный костюм Тома Круза из «Лидера», гидрокостюм Джейн Мэнсфилд из «Эта девушка не может иначе» и мотоцикл из «Терминатора». В ресторанах будут устраиваться премьеры новых фильмов, их будут навещать звезды, в них будут продаваться специально разработанные куртки, футболки и прочие сувениры. Это было детище Кейта Бариша, кинопродюсера, и Роберта Эрла, создавшего глобальную сеть ресторанов, связанных с музыкальными реликвиями, — «Хард-рок кафе». Кейт убедил Роберта в том, что рестораны с голливудской темой будут еще популярнее ресторанов с музыкальной темой — особенно теперь, после падения «железного занавеса», когда весь мир стал открыт для американской культуры. Они поделились своей мыслью со мной. «Мы хотим, чтобы вы стали нашим партнером. У вас деловой склад ума. И вы кинозвезда первой величины. Если вы согласитесь, за вами потянутся остальные».

Я нашел данную идею разумной, и известие об этом распространилось быстро. Вскоре адвокат Джейк Блум, представлявший также интересы Слая и Брюса, сказал, что они тоже хотят присоединиться. «Вы не возражаете против их участия?» — спросил он.

«Нисколько», — ответил я. Особенно я был рад в отношении Сталлоне. Джейк знал, что мы с ним враждовали уже много лет. Корни этого уходили ко временам первых «Рэмбо» и «Рокки», когда Слай считался первым голливудским героем, а я пытался его догнать. Помню, я говорил Марии во время съемок «Конана-разрушителя»: «Мне наконец заплатили за фильм миллион, но к этому времени Сталлоне получает уже три миллиона. Мне кажется, будто я стою на месте». Чтобы зарядиться энергией, я представлял Сталлоне своим заклятым врагом, точно так же, как создавал себе демонический образ Серхио Оливы в те времена, когда боролся за корону Мистера Олимпия. Я настолько привык ненавидеть Слая, что начал критиковать его на людях — его тело, то, как он одевается, — и пресса цитировала мои нелицеприятные высказывания в его адрес.

Я не мог винить Сталлоне в том, что он отплачивал мне той же монетой. Больше того, Слай поднял наше противостояние на новый уровень, тайком подбрасывая средствам массовой информации всякие отвратительные небылицы про меня. Какое-то время он даже выплачивал компенсацию одному английскому журналисту, у которого я выиграл иск по обвинению в клевете. Но время шло, я все увереннее чувствовал себя звездой, и наконец пришла пора искать примирения. Я сказал Джейку: «Передайте Слаю, что ему будут только рады, и этим шагом я предлагаю забыть былые обиды».

И вот я, Слай и Брюс стали одной командой. Мы вместе летали на открытие очередного ресторана сети «Планета Голливуд», встречались с местными знаменитостями, махали фотокорреспондентам, общались с прессой и делали все возможное, чтобы отблагодарить поклонников за их преданность и поддержку. На борту самолета мы со Слаем курили крепкие сигары и непрерывно травили анекдоты. О былой вражде мы не вспоминали. Как это свойственно мужчинам, мы все отрицали, словно никаких трений между нами никогда не было.

Несмотря на то что мне приходилось столько работать, я все чаще ловил себя на том, что начинаю скучать. Та же самая скука охватила меня после того, как я в третий или четвертый раз подряд завоевал титул Мистер Олимпия. Внезапно мне уже перестало казаться таким важным то, что у меня самая накачанная мускулатура. Этот этап был для меня пройденным, я добился своей цели: культуризм привел меня в Америку и открыл передо мной двери кино. Но я уже перерос этот уровень, подобно тому, как в свое время перерос деревянные паровозики, с которыми играл в детстве. Разумеется, мне по-прежнему хотелось продвигать культуризм как вид спорта, и мне по-прежнему хотелось продвигать здоровый образ жизни. Однако сам факт того, что у меня самая накачанная мускулатура, больше не имел для меня никакого значения.

Следующей задачей было стать первым героем боевиков. Со временем я выполнил и ее. Затем я сделал еще один шаг, занявшись комедиями. Но я всегда понимал, что когда-нибудь перерасту и это.

За семь лет, прошедших между двумя фильмами «Терминатор», кардинально изменилось мое отношение к бизнесу. На всем протяжении восьмидесятых я словно одержимый вкалывал на съемках. Я был постоянно нацелен на вершину, стремился удваивать свой гонорар с каждым следующим фильмом, жаждал добиться рекордных кассовых сборов и стать величайшей звездой. Мне буквально была ненавистна необходимость спать. Работая над «Терминатором», я мечтал о том, как было бы хорошо работать безостановочно, словно машина. Тогда я всю ночь снимался бы в студии у Джима Кэмерона, а утром просто переодевался бы и отправлялся на натурные съемки с другим режиссером, работающим в дневную смену. «Вот это было бы классно! — рассуждал я. — Можно было бы снимать по четыре фильма в год!»

Но теперь, после «Терминатора-2: Судный день», я смотрел на все уже совершенно другими глазами. У меня была растущая семья. Я хотел спокойной, уютной жизни с женой и детьми. Хотел видеть, как растут Кэтрин и Кристина. Хотел проводить с ними больше времени, возить их куда-нибудь на каникулы. Хотел встречать их дома, когда они возвращаются из школы.

Поэтому я стал думать о том, как найти равновесие. Я решил, что идеальным ритмом будет снимать по одному фильму в год. Я стал общепризнанной звездой первой величины, поэтому мне больше не нужно было никому ничего доказывать. Но зрители ждали от меня новых фильмов, поэтому я должен был позаботиться о том, чтобы возвращаться к ним, и обязательно с чем-нибудь хорошим. Я хотел иметь возможность снимать любой фильм, если только мне понравится какой-то сценарий или меня увлечет какая-нибудь мысль. Однако теперь передо мной открылись и другие возможности, и одного кино мне уже было недостаточно.

Я подумал о том, чтобы поддерживать интерес к кино так же, как это делал Клинт Иствуд, приправлявший карьеру актера режиссурой и постановкой фильмов, — причем иногда он появлялся в своих собственных фильмах, а иногда и не появлялся. Мне пришлась по душе эта новая цель, вместе с новым риском потерпеть неудачу. Клинт в Голливуде был одним из немногих, кто умел мыслить трезво. Он всегда вкладывал свои деньги мудро и никогда их не терял. Ко всем своим деловым предприятиям — таким, как сеть ресторанов и гольф-клубов в Северной Калифорнии — он относился страстно. Клинт неизменно оставался одним из моих кумиров с тех самых пор, как я приехал в Америку. Я не знал, есть ли у меня такие же способности, как у него, но, возможно, теперь, когда одного кино уже было мне недостаточно, я тоже должен был попробовать себя в чем-нибудь новом.

И была еще одна совершенно другая сфера, в которой я мог попробовать проявить себя. Клинта избрали мэром его родного городка Кармел, штат Калифорния. Мне эта мысль также приходилась по душе, хотя я тогда еще не представлял себе, какой именно должности я буду когда-нибудь добиваться. К тому же на меня произвел впечатление постоянный контакт с семействами Шрайверов и Кеннеди, несмотря на то что в политическом плане мы находились по разные стороны баррикад.

В ноябре 1991 года к идее бороться за выборную должность меня совершенно неожиданно подтолкнул Ричард Никсон. Он пригласил меня к себе по случаю открытия праздничной благотворительной выставки в своей президентской библиотеке, которое должно было состояться через несколько часов после открытия библиотеки Рейгана. Я понимал, что многие ненавидят Никсона, не простив ему Уотергейтский скандал, обернувшийся такими проблемами для всей страны. Однако, если не брать это в расчет, я восхищался Никсоном и считал, что он был потрясающим президентом. Подозреваю, он догадывался о том, как я к нему отношусь, поскольку даже в самое тяжелое для него время я публично поддерживал его в средствах массовой информации. Больше того, мне нравилось хвалить Никсона, так как есть у меня страсть восставать против всеобщего мнения и шокировать окружающих.

Приглашая меня на церемонию открытия, Никсон сказал мне по телефону: «Арнольд, я хочу, чтобы вы получили удовольствие». На самом же деле он, не сказав мне ни слова, устроил так, что я должен был выступить с речью. Я согласился, ни о чем не подозревая, и захватил с собой своего племянника Патрика, сына моего погибшего брата и его невесты Эрики Кнапп. Патрик, которому было уже двадцать с небольшим, недавно окончил юридический факультет университета Южной Калифорнии и устроился помощником к моему адвокату Джейку Блуму. Мне нравилось проводить с ним время и учить его, что есть что. Мы отправились на открытие выставки, собравшей около тысячи трехсот человек.

Никсон мастерски владел искусством обхаживать своих гостей, и это произвело на меня впечатление. Он сказал:

— Арнольд, я хочу пригласить вас к себе в кабинет.

— Мой племянник может пойти вместе со мной?

— О, разумеется.

Мы прошли в кабинет, и Никсон засыпал меня самыми разными вопросами: чем я занимаюсь, что происходит в кино, как я стал республиканцем, почему ввязался в политику. Ответив на все его вопросы, я выложил ему самое сокровенное: «Я приехал в Америку, потому что это лучшее место на земле, и сделаю все возможное, чтобы она и дальше оставалась лучшим местом на земле. И для этого нельзя допустить, чтобы всякие придурки боролись за президентское кресло и болтались в Белом доме. Нам нужны настоящие вожди. Нам нужно ясно представлять, как двигаться вперед, причем не только в Вашингтоне, но и по отдельности в каждом штате и в каждом городе. Поэтому я всегда должен быть уверен, что голосую за того, за кого нужно. Мне нужно знать, какие у этого человека взгляды, как он голосовал в прошлом, как он представляет интересы штата, хороший ли он лидер и так далее». Я рассказал о том, какие проблемы стоят перед Калифорнией в области здравоохранения и образования, — всей этой информацией я владел с тех пор, как стал председателем совета по физической культуре и спорту. И еще я говорил о том, как сделать штат более привлекательным для бизнеса.

Тут вошел помощник и сказал: «Господин президент, все уже готово. Вас ждут». Мы встали и направились к выходу, но тут Никсон обернулся и сказал мне: «Вы должны бороться за пост губернатора штата Калифорния. Если вы на это пойдете, я окажу вам всяческую поддержку, насколько это только будет в моих силах». Его заявление стало для меня полной неожиданностью, потому что до того мы ни словом не обмолвились об этом. И вообще до Никсона никто всерьез не предлагал мне идти в большую политику.

Когда мы вошли в зал, Никсон предложил Патрику сесть, а мне сказал: «А вы оставайтесь здесь, около сцены». Там уже стояло несколько человек, в том числе комик Боб Хоуп, и я присоединился к ним.

Затем Никсон подошел к микрофону и начал говорить. Речь получилась хорошая, непринужденная, и на меня произвело впечатление то, что говорил он без бумажки. Никсон красноречиво рассказал о библиотеке и о той задаче, которая перед ней стоит, перечислил свои достижения, упомянул про те начатые им программы, которые необходимо продолжать. «И, конечно, нельзя не сказать о том, что у меня есть замечательные последователи. Друзья, вы отвечаете за то, чтобы довести до конца мои начинания, и я очень признателен вам за вашу поддержку, — сказал он. — А сейчас я хочу представить вам человека, с которым связано будущее нашего штата и…»

Дальше я уже ничего не слышал, поскольку сердце гулко заколотилось у меня в груди.

«Быть может, Никсон хочет просто упомянуть обо мне», — подумал я. Но я знал, что на самом деле он предложит мне выступить. Во мне началась внутренняя борьба. Одна моя часть говорила: «Твою мать! Я совершенно не готов!», но другая возражала: «Парень, сам Никсон говорит о тебе. Радуйся!» Я услышал, как президент сказал: «Арнольд, поднимайся сюда», и раздались аплодисменты. И я поднялся на сцену и повернулся к залу, ломая голову, что сказать всем этим людям. И тут Никсон шепнул мне, но так, что это услышал весь зал: «Думаю, тебе нужно сказать несколько слов».

К счастью, если ты относишься хорошо к какому-нибудь человеку, тебе прекрасно известно, чем это объясняется, поэтому слова идут от души. Я не колебался ни мгновения. Мне даже удалось пошутить: «Ну, мне всегда очень приятно, когда меня просят выступить без предварительного уведомления, но все равно, огромное вам спасибо!» Это вызвало смех. Далее на протяжении нескольких минут я рассказывал о том, как стал республиканцем. Я рассказал, как впервые увидел Никсона по телевизору во время избирательной кампании 1968 года, когда «он говорил о поддержке правоохранительных органов». Несколько человек захлопали. Я продолжал: «Никсон поддерживал военных, Пентагон, военное присутствие во всем мире. Америка может быть сильной только тогда, когда у нее сильная армия!» Снова аплодисменты.

«И еще Никсон говорил о строительстве экономики, которая будет глобальной. Он говорил об устранении всех торговых барьеров и тарифов, и о том, что в конечном счете мы должны защищать наше процветание, а не наш труд!» Громкие аплодисменты. «Я слушал все это, затаив дыхание. А поскольку я приехал из социалистической страны[32], особенно мне понравились слова: „сбросьте государство со своей спины!“». Аплодисменты и восторженные крики.

«И с того самого момента я стал ярым сторонником этого человека. Я неизменно поддерживал его, и сегодня я здесь, поскольку по-прежнему поддерживаю его. Нам нужно побольше таких вождей, как он!» Теперь уже все хлопали и кричали. Я чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

Потом президент Никсон снова отвел меня к себе в кабинет и сказал: «Помни то, что я говорил тебе о борьбе за пост губернатора».

Я почувствовал, что мысль о большой политике, предложенная таким человеком, как Никсон, является чем-то реальным. Однако для меня она пока что еще не стала чем-то вроде «теперь это непременно случится». Я не зацикливался на ней, не устанавливал конкретные сроки, не говорил себе: «Это будет обязательно сделано в следующем году». Я оставался спокоен.

Глава 20

Последний киногерой

В Голливуде у всех рано или поздно случается провал. В определенный момент каждому неизбежно достается по полной. Летом следующего года настал мой черед, с «Последним киногероем». Мы обещали представить новый суперхит, «самый кассовый фильм 93-го года» и «лучший фильм лета». «Терминатор-2: Судный день» стал самым успешным фильмом 1991 года, и мы ожидали, что «Последний киногерой» также поднимется на вершину.

Хитом того лета стал «Парк Юрского периода» Стивена Спилберга, который в конечном счете превзошел даже «Инопланетянина» и стал самым успешным фильмом за всю историю кино. А мы же сняли фильм, которому недоставало динамики, и к тому же мы крайне неудачно выбрали время для его премьеры — следующие выходные после премьеры «Парка». Едва выйдя на экраны, «Последний киногерой» был подвергнут резкой критике. Заголовок на первой странице «Верайети» гласил: «Ящерицы пожирают обед Арнольда».

Однако на самом деле «Последний киногерой» собрал неплохие деньги, и неудачей его можно было рассматривать только по сравнению с тем, что от него ожидали. Если бы я не был такой большой звездой, никто ничего бы не заметил. Мне было жаль этот фильм, потому что саму его идею я находил весьма удачной. Он сочетал в себе элементы боевика и комедии — двух жанров, в которых я преуспел. Чтобы расширить зрительскую аудиторию, мы сняли фильм категории «детям до 13» — большое веселое приключение, пародия на боевик, без излишнего насилия, сквернословий и секса. Я снялся в роли Джека Слейтера, следователя полиции Лос-Анджелеса, привыкшего работать в одиночку. Также я выступил в роли исполнительного продюсера фильма — то есть, мне пришлось заниматься всеми стадиями проекта: работа над сценарием, выбор режиссера и актеров, поиск студии, осуществляющей финансирование, распространение, продвижение на кинорынок, определение бюджета, контракт с рекламным агентством, выпуск на зарубежные экраны и так далее. Увеличение ответственности только радовало меня. В прошлом я уже принимал активное участие в работе над своими фильмами, составляя условия договора, выбирая режиссера и, разумеется, занимаясь продвижением на рынке. Но порой, когда я просил: «Дайте мне посмотреть эту афишу» или «Давайте подберем фотографию получше», я чувствовал, что суюсь не в свое дело. Теперь же я мог заниматься абсолютно всем, начиная от планирования рекламных роликов и до утверждения прототипов игрушек Джека Слейтера.

Сюжет строится вокруг подростка по имени Дэнни Мэдиган, одиннадцатилетнего мальчишки, страстно влюбленного в боевики. Он обожает такие фильмы и знает о них абсолютно все. Дэнни получает волшебный билет, позволяющий ему попасть в последний фильм с участием Джека Слейтера, его самого любимого героя.

Я был счастлив, что режиссером мне удалось пригласить Джона Мактирнана, снявшего «Хищника», а также «Крепкий орешек» и «Охоту за „Красным октябрем“». Джон всегда отличался поразительной проницательностью, и в случае с «Последним киногероем» именно из его слов я впервые понял, что у нас будут кое-какие проблемы. Как-то раз, проработав в Нью-Йорке на съемках до трех часов ночи, мы сидели в баре, и Джон сказал: «На самом деле мы снимаем еще одного „Инопланетянина“». Услышав это, я со щемящим сердцем подумал, что, возможно, вся эта мысль относительно категории «детям до 13» была ошибкой. Несмотря на то что в другой главной роли был задействован подросток, зрителям, возможно, не понравится то, что я снял боевик для семейного просмотра. Такое сошло с рук Харрисону Форду в фильме «В поисках утерянного ковчега», но мне этого не простят. Да, конечно, я снимался в комедиях, однако это совершенно другое дело, поскольку никто и не ждет, что в комедиях будут взрывать и убивать. Но представляя фильм как боевик, необходимо обеспечить динамичный сюжет. Второй «Конан» провалился, потому что мы подогнали его под категорию «семейного просмотра». И теперь нам оставалось только надеяться, что обилие потрясающих трюков и бьющая через край энергия обеспечат успех «Последнему киногерою».

На тот момент мысль о более мягком, более теплом боевике казалась правильной. Губернатор Арканзаса Билл Клинтон только что одержал победу над Джорджем Бушем на президентских выборах 1992 года, и средства массовой информации пестрели рассказами о том, как дети послевоенной поры приходят на смену поколению военного времени и как Америка разворачивается прочь от насилия. Журналисты, освещающие проблемы шоу-бизнеса, писали: «Любопытно, что в этой ситуации будут делать такие закоренелые ветераны боевиков, как Сильвестр Сталлоне, Брюс Уиллис и Арнольд Шварценеггер. Действительно ли нынешний зритель хочет больше мира и любви?» И я хотел идти в ногу с этой тенденцией. Поэтому когда изготовители игрушек показали мне опытный образец куклы Джека Слейтера, я забраковал предложенное оружие. «Сейчас на дворе девяностые годы, а не восьмидесятые». Вместо того чтобы размахивать огнеметом, игрушечный Джек Слейтер просто потрясает кулаком и говорит: «Ошибочка вышла!» — эту фразу Слейтер постоянно повторяет плохим ребятам. На упаковке было написано: «Будьте умными. Никогда не играйте с настоящим оружием».

Мы бросили все силы на рекламу и продвижение фильма. Помимо активных игрушек, мы получили лицензию на всевозможные видеоигры, вложили 20 миллионов долларов в рекламную кампанию, проведенную сетью ресторанов быстрого обслуживания «Бургер кинг», и 36 миллионов долларов в «прогулочные фильмы», которые должны были крутить в парках развлечений. Но лично я был в восторге оттого, что космическое агентство НАСА выбрало именно наш фильм для проведения первой в истории рекламной кампании в открытом космосе. Мы написали «Последний киногерой» и «Арнольд Шварценеггер» на корпусе ракеты, после чего провели общенациональную лотерею, победители которой получили право нажать пусковую кнопку. Кроме того, мы закрепили надувную куклу Джека Слейтера размером с четырехэтажный дом на плоту, плавающем у самой набережной Канн во время кинофестиваля, проходившего в мае, а я установил свой личный рекорд, всего за двадцать четыре часа дав сорок интервью для телевидения и сорок четыре интервью для печатных изданий.

Тем временем выход фильма задерживался. На момент первого и единственного пробного показа «Последний киногерой» был еще настолько сырым, что продолжительность его превышала два часа двадцать минут, и многие реплики нельзя было разобрать. К концу просмотра зрители уже откровенно зевали. После этого график стал настолько плотным, что времени для новых пробных показов просто не осталось. Мы были вынуждены идти вслепую, без обратной связи, необходимой, чтобы отточить фильм до совершенства. И, тем не менее, никто в студии не хотел откладывать премьеру, поскольку в этом случае возникло бы впечатление, будто у нас возникли какие-то проблемы. Я согласился.

Как выяснилось, «Последний киногерой» понравился многим. Однако в кино этого недостаточно. Фильм должен не просто понравиться; зритель должен страстно его полюбить. Грандиозный успех обеспечивается людской молвой, так как хотя в первую неделю показа в продвижение фильма можно вложить и двадцать пять, и даже тридцать миллионов долларов, продолжать так и дальше невозможно.

По мере приближения премьеры нехорошие предчувствия нарастали. Возможно, из-за «Парка Юрского периода» кассовые сборы в первую неделю получились меньше того, на что мы рассчитывали: 15 миллионов долларов вместо ожидаемых 20. А когда я понял, что зрители выходят из кинотеатра не горячими, а лишь теплыми, говоря: «Ну, в общем-то, фильм неплохой», я понял, что это катастрофа. И действительно, во вторую неделю проката сборы упали на 42 процента.

Критика вышла далеко за пределы неудачи «Последнего киногероя». С моей карьерой в кино все кончено, она осталась в истории. Журналисты обрушились на все, что я сделал в кино, словно говоря: «Ну что можно ожидать от человека, который работает с Джоном Милиусом и грозится сокрушить всех своих врагов? Вот мир, в котором он хочет жить. Мы же хотим жить в мире, в котором есть сострадание».

Припомнили мне и мои политические взгляды. Пока я был на волне, никто не попрекал меня тем, что я республиканец, несмотря на то что Голливуд и журналисты, пишущие о кино, в целом либералы. Но теперь, когда я поскользнулся, можно было выплеснуть все. Рейган и Буш сошли со сцены, республиканцы остались в прошлом, как и пустые боевики и прочий мусор «для настоящих мужчин». Теперь пришло время Билла Клинтона, Тома Хэнкса и фильмов, наполненных смыслом.

Я отнесся к критике философски, стараясь не обращать на нее внимания. К тому времени у меня уже выстроилось в очередь несколько проектов: «Правдивая ложь», «Стиратель», «Подарок на Рождество», — достаточно для того, чтобы быть уверенным, что один фильм, отправленный в сортир, никак не скажется ни на моей карьере, ни на финансовом состоянии. Я сказал себе, что ничего страшного не произошло, потому что рано или поздно взбучку получает каждый. Все то же самое могло случиться с другим фильмом. Это могло произойти еще через три года. Или еще через пять лет.

Однако как я ни убеждал себя, как не успокаивал, мне приходилось несладко. Я переживал по поводу того, что мой фильм провалился и не собрал денег. Переживал по поводу тех жутких статей, которые появились в прессе. Переживал по поводу того, что этот год называли для меня неудачным. У меня в голове постоянно спорили два голоса. Первый говорил: «Черт возьми, господи, как же это ужасно!» А второй отвечал: «А теперь, Арнольд, давай посмотрим, из чего ты сделан. Посмотрим, есть ли у тебя мужество. Посмотрим, насколько прочные у тебя нервы. Насколько толстая кожа. Посмотрим, сможешь ли ты разъезжать в своем кабриолете с опущенной крышей и улыбаться людям, осознавая то, что им известно о твоем провале. Посмотрим, справишься ли ты со всем этим».

Все эти мысли непрерывно крутились у меня в голове. Я ругал себя последними словами и в то же время старался подбодрить, гадая, как пережить эту полосу. В чем-то повторялась ночь после состязания за титул Мистер Олимпия 1968 года, когда я проиграл в финале Фрэнку Зейну.

Огромную поддержку оказала мне Мария. «Послушай, фильм хороший, — говорила она. — Быть может, он не оправдал ожиданий, но он хороший, и ты можешь им гордиться. А теперь давай двигаться дальше. Переходи к следующему проекту». Мы отправились отдохнуть в наш дом в Сан-Велли, штат Айдахо, играли там с детьми. «Не воспринимай все слишком серьезно, — говорила Мария. — Посмотри вокруг себя. Нужно думать об этом, а не о своем глупом фильме. Такие вещи приходят и уходят. И не забывай, что из твоих двадцати с лишним фильмов по крайней мере две трети были удачными, так что тебе не на что жаловаться».

Но, по-моему, она тоже была расстроена и очень стеснялась, когда нам звонили друзья. В Голливуде такие нравы. Друзья говорят: «Мне очень жаль, что у вас такие низкие кассовые сборы» тогда, когда на самом деле хотят просто посмотреть на твою реакцию. Поэтому Марии звонили знакомые и говорили что-нибудь вроде: «О, господи, я прочитала эту ужасную статью в „Лос-Анджелес таймс“. Господи, как же я вам сочувствую! Я могу чем-нибудь помочь?» И прочее в том же духе.

Все мы так поступаем. Человеческой натуре свойственно сопереживать чужим неприятностям. Я звонил Тому Арнольду, когда критики разносили в пух и прах его очередной фильм. Я звонил Сталлоне и говорил: «В задницу „Лос-Анджелес таймс“, в задницу всех этих ублюдков-журналистов. Ты замечательный талантливый актер!» Вот как надо поступать. Однако в то же время невольно думаешь: «А что он скажет?» Вот и мне звонили и говорили то же самое, с теми же самыми мыслями.

А когда человек стесняется своих неудач, как это было со мной, он склонен воображать, что весь мир сфокусирован на его провале. Я шел в ресторан, кто-нибудь окликал меня: «Привет, как поживаешь? Вижу, вышел твой новый фильм, это здорово!» А я думал: «Это здорово? Долбаный ублюдок! Разве ты не читал „Лос-Анджелес таймс?“» Однако на самом деле далеко не все читают «Лос-Анджелес таймс» и «Верайети» и смотрят каждый новый фильм. Вероятно, бедняга ничего не знает и просто хочет сказать что-нибудь приятное.

Для того чтобы излечить меня от страданий, достаточно было одного нового успешного фильма. Еще не успело закончиться лето, а я уже снова был в прицеле камер Джима Кэмерона, скакал на черном жеребце по центральным улицам Вашингтона, преследуя террориста на мотоцикле. «Правдивая ложь» стала масштабной комедией, изобилующей захватывающими спецэффектами, такими как перестрелка между террористами, укрывшимися на верхних этажах небоскреба в Майами, и мной, сидящим в кабине реактивного «Харриера», и ядерный взрыв, стирающий с лица земли один из островов гряды Флорида-Кис. При этом в фильме также было много забавных запутанных сюжетных линий, в том числе мои взаимоотношения с женой, сыгранной Джейми Ли Кертис. Мой герой Гарри Таскер — супершпион в духе Джеймса Бонда, жена которого считает его обычным торговцем компьютерами. Джейми Ли так хорошо сыграла свою роль, что ее выдвинули за премию «Золотой глобус» в номинации лучшая комедийная актриса.

Впервые с «Правдивой ложью» я столкнулся в предыдущем году, когда мне позвонил Бобби Шрайвер и рассказал об одном французском фильме, по мотивам которого можно было бы снять римейк для американского зрителя. «Фильм называется „La totale!“, — объяснил Бобби. — Он про одного типа в духе агента-007, жена которого не догадывается, чем ее муж зарабатывает на жизнь. Порой он возвращается домой весь избитый и оборванный, и ему приходится изобретать какие-нибудь отговорки. Он выслеживает международных преступников, но при этом не может разобраться со своей семнадцатилетней дочерью, творящей безумные вещи».

— Похоже, фильм смешной, — сказал я.

— Да, да, это комедия и боевик. Зритель смеется, но при этом сюжет напряженный и динамичный.

Я позвонил агенту, занимающемуся распространением фильма, и попросил прислать копию. Я сразу же влюбился в «La totale!» Однако Бобби был прав: по американским меркам фильм был слишком статичный, и ему требовалось больше действия и энергии. «Джим Кэмерон, — подумал я. — Он собирался снимать „Человека-паука“, однако этот проект отвалился». Я позвонил Кэмерону и сказал: «Давай сделаем этот фильм вместе, так, как подскажет твое предчувствие, чтобы он получился большим».

Вскоре мы заключили договор с кинокомпанией «Фокс», и Джим сел за сценарий. Во всех его фильмах есть сильные женские образы, и он превратил Хелен Таскер из обычной домохозяйки в умную и сексуальную женщину со своей собственной тайной жизнью. Работая над сценарием, Джим постоянно звонил мне, чтобы посоветоваться. Как-то раз мы два дня проторчали в Лас-Вегасе, изучая, как я должен говорить со своей женой, как припру ее к стенке, заподозрив в любовной связи, что скажу террористу перед тем, как его убить, как поступлю, узнав, что моя дочь крадет у моего друга. В этих разговорах мы оттачивали ритмику диалогов. Время для проекта было выбрано как нельзя лучше: всего через несколько недель после провала «Последнего киногероя» мы занялись предварительной подготовкой, а 1 сентября уже приступили к съемкам.

Мы с Марией превратили съемки «Правдивой лжи» в приключение для всей семьи. К началу работ над фильмом Мария была на девятом месяце беременности, и, объявляя об уходе в отпуск по родам в своей передаче «От первого лица с Марией Шрайвер», она сказала зрителям: «Когда состоятся роды, Арнольд будет здесь, в Лос-Анджелесе. Тогда я возьму всю семью и поеду вместе с ним, чтобы посмотреть, долго ли продержусь в роли жены на съемках». Кэмерон устроил так, чтобы первые три недели до рождения Патрика мы снимали в Лос-Анджелесе. Затем съемочная группа перебралась в Вашингтон, и, естественно, через несколько дней ко мне присоединились Мария, Кэтрин, Кристина и малыш с няней.

Мы прожили в Вашингтоне месяц, и это была очень счастливая пора. Кэмерон, как обычно, предпочитал снимать по ночам. Поэтому я работал до рассвета, затем возвращался домой и спал до полудня, а во второй половине дня вставал и играл с детьми. Кэтрин было уже четыре года, а Кристине — два с половиной. Я возился с девочками и катал их на спине, а еще мы любили рисовать. Моя помощница Ронда, художница, вернула мне интерес к рисованию, которым я так любил заниматься в детстве. Я постоянно говорил о том, чтобы снова заняться этим делом, но у меня никогда не хватало терпения собрать необходимые принадлежности и попробовать. Но вот однажды в воскресенье Ронда пришла к нам домой с набором акриловых красок и холстом и сказала:

— В течение следующих трех часов мы будем рисовать.

— Хорошо, — согласился я.

Мы принялись за работу. Я выбрал из альбома, предложенного Рондой, картину Матисса, и стал писать копию: комната с ковром, пианино, цветок в вазе, стеклянные двери ведут на балкон, выходящий на море. Так я вернулся к живописи. И вот сейчас я рисовал пером и тушью за́мки, делал красочные рождественские открытки для Марии и детей. Мы с девочками великолепно проводили время вместе, рисуя и играя; я сделал ко Дню всех святых красивую картонную тыкву для Патрика и испек праздничный пирог со свечами.

На протяжении следующих нескольких месяцев мы кочевали, словно цыгане. Вместе со съемочной группой «Правдивой лжи» мы отправились в Майами, где я учил Марию и девочек кататься на водных лыжах. Затем мы перебрались в Ки-Уэст, потом в Род-Айленд, и наконец вернулись на Запад. По сравнению с моим супергероем — секретным агентом, мне гораздо лучше удавалось объединять семью и работу. Кэмерон организовал на съемочной площадке образцовый порядок, и каждый день после работы оставалось время на развлечения. И несмотря ни на что «Правдивая ложь» поставила передо мной множество сложных задач: и дело даже не в многочасовых изнуряющих занятиях танцами, на которых я упорно оттачивал искусство танго. Кэмерон изобретал все новые немыслимые трюки и спецэффекты, и помимо того, что в съемках принимали участие сорок восемь профессиональных каскадеров, он заставлял актеров самостоятельно выполнять многие трюки. Джейми Ли болталась на тросе под брюхом вертолета, который опускал ее на крышу машины, несущейся по мосту, соединяющему острова гряды Флорида-Кис. Я плавал в открытом море, спасаясь от стены огня. Я верил, что Кэмерон не направит нас по дороге, ведущей к смерти, но все же трюки по своей природе были очень рискованные, и в случае ошибки никто не мог гарантировать стопроцентную защиту.

Лично для меня самым опасным была скачка верхом на вороном жеребце. По сюжету Гарри Таскер преследует террориста, удирающего от него на мотоцикле через весь Вашингтон. Они попадают в парк, затем в гостиницу-люкс, проносятся через танцевальный зал, мимо фойе с фонтаном и лифтами, заполненном мужчинами в смокингах и женщинами в вечерних платьях, и наконец Гарри настигает преступника на крыше. Но — невероятно, террорист дает полный газ и выполняет зрелищный прыжок с крыши гостиницы в бассейн на крыше соседнего здания. В пылу погони Гарри пришпоривает коня и несется к краю крыши, чтобы прыгнуть следом за террористом. Однако в последнее мгновение жеребец жмет на тормоза и тормозит юзом — настолько внезапно, что Гарри, не удержавшись в седле, пролетает по большой дуге через голову коня и повисает на поводьях на высоте многих этажей над улицей. Теперь его жизнь полностью зависит от коня, и он пытается уговорить благородное животное отойти от края крыши. На самом деле крыша представляла собой декорацию высотой девяносто футов, построенную в съемочном павильоне. Постановщик трюков опасался, что жеребец не остановится вовремя и мы сорвемся с края, поэтому дополнительно установили специальный помост, похожий на строительные леса. Теперь, даже если бы жеребец сделал два-три лишних шага, мы все равно не упали бы. Разумеется, при окончательном монтаже помост должны были вырезать.

Для такого трюка требуется по-настоящему отважная лошадь, поскольку приходится снимать множество дублей. Обычная лошадь быстро сообразит, что на самом деле прыгать ей никто не даст, поэтому после нескольких попыток она уже не будет мчаться до самого края крыши. Вместо этого она начнет замедлять шаг на полпути и спокойно остановится. Но отважной лошади так нравится прыгать, что она будет скакать к краю крыши хоть весь день в надежде, что уж теперь-то ей наконец позволят прыгнуть. Итак, я сидел верхом на отважном жеребце, прекрасно выдрессированном, но очень агрессивном. Я был без ума от этого трюка, поскольку научился обращаться с лошадьми еще на съемках «Конана».

Перед началом съемок нужно было проверить ракурсы камер и выставить фокусировку. Поэтому я проехал шагом по крыше до самого края и дальше на помост, расположенный в девяноста футах над полом студии. Внезапно одна из камер, установленных на длинных штангах, случайно сорвалась и упала на жеребца. Она задела ему морду — не сильно, но достаточно, чтобы его напугать. Жеребец попятился, однако его копыта заскользили по помосту. Я как можно быстрее соскользнул с седла, однако деваться мне было некуда. Я находился на помосте, на высоте девяносто футов, под жеребцом. У меня была только одна мысль: «Оставайся на помосте, следи за копытами!» Жеребец продолжал плясать, угрожая растоптать меня или сорваться с помоста — в этом случае он увлек бы за собой и меня. Я понимал, что люди оставались в живых, упав и с гораздо большей высоты. Однако в данном случае жеребец и я должны были упасть на бетонный пол, и все было бы кончено.

Никто даже предположить не мог, что простые измерения окажутся такими опасными. Однако постановщик трюков Джоэл Крамер знал, что этот трюк до сих пор еще никто не исполнял, поэтому был начеку. Я увидел, как он прыгнул на помост и схватил жеребца за узду, успокаивая его и мягко отводя назад, чтобы я смог высвободиться.

Мой мозг отреагировал так, как реагирует всегда после того, как опасность осталась позади: он тотчас же отбросил случившееся, как будто ничего и не было. Как только жеребец успокоился, мы вернулись на крышу и отсняли эпизод так, как и было запланировано. Но я посчитал своим долгом преподнести Джоэлу коробку кубинских сигар «Монтекристо». Все понимали, что если бы не он, мы с жеребцом, скорее всего, погибли бы.

В Марии было слишком много энергии, и она не могла надолго целиком отдаваться материнству. К тому времени как мы перебрались в Майами, Мария уже снова приступила к работе, готовя материал для будущих выпусков своей передачи, а когда в съемках наступил перерыв, вызванный тем, что съемочной группе требовалось переехать в Род-Айленд, мы с Марией отправились на один день на Кубу. Разумеется, Куба по-прежнему оставалась закрыта для американцев, однако Мария смогла посетить остров в качестве журналиста. Она уже дважды брала интервью у президента Фиделя Кастро, в ходе одного из которых спросила его в лоб, причастен ли он к убийству Джона Кеннеди. Теперь Мария собиралась взять еще одно интервью, а я сопровождал ее в качестве супруга.

Естественно, для меня очень важным вопросом были сигары. Пока Мария ездила на деловые встречи, я отправился на фабрику «Партагас», где выпускают «Коибу», «Пунч», «Монтекристо» и другие легендарные марки сигар. Мне нравится посещать всевозможные заводы и фабрики, а если я страстно люблю какой-нибудь продукт, мне хочется своими глазами посмотреть, как его делают. Мне нравится смотреть, как собирают машины, как изготавливают ботинки, как выдувают стекло. Я обожаю ходить на часовой завод «Одемар Пиге» в Швейцарии и наблюдать за работой мастеров, одетых в белые халаты, перчатки и шапочки, чтобы ни одна пылинка не попала в тонкий механизм. И еще я получаю наслаждение, бывая в деревообрабатывающих мастерских в Германии, в Шварцвальде, где мастера вручную вырезают религиозные фигуры и маски. Кубинская табачная фабрика оказалась настоящим раем. Представьте себе очень просторную аудиторию, где за старомодными деревянными столами на скамьях сидят человек сто студентов. Вот на что это было похоже. Мужчины и женщины сидели за столами и скручивали сигары, а посреди помещения имелось возвышение, точно такое же, как и у нас в школе, когда я учился в старших классах, где обычно стоял учитель. Тут же сидел какой-то тип и читал вслух газету. Мой испанский не настолько хорош, чтобы я смог понять все, и все же я разобрал, что это новости вперемежку с пропагандой. Чтец был очень колоритной личностью, чем-то напоминающей Робина Уильямса в роли ди-джея в фильме «Доброе утро, Вьетнам». Он говорил возбужденно и очень быстро, непрерывно жестикулируя. Наверное, так для рабочих время протекало более незаметно.

Я был поражен, увидев, что к этому необычайному табаку относятся трепетно, как к золоту. На фабрике были строгие меры безопасности, как на золотых приисках и алмазных копях. Рабочие проходили в просторное помещение, где поддерживалась необходимая влажность. Там висели развешанные листья — большие, длинные, идеально обработанные. Каждый рабочий получал дозу листьев и три сигары для себя. Однако эти сигары были сделаны из других, низкокачественных листьев, и на фабрике действовало строгое правило: «Ни в коем случае не сворачивать сигару для себя!» В течение всего дня рабочих постоянно проверяли, чтобы они никуда не расходовали высокосортный табак.

Вот какими драгоценными являются табачные листья. Они выращиваются особым способом. Затем их тщательно высушивают до такого состояния, чтобы они приобрели коричневую окраску и их можно было скрутить. Все должно быть безукоризненно, и кубинцы — признанные мастера этого дела. У них идеальный климат, у них лучшая земля, и у них есть традиции: поколения тех, кто страстно влюблен в сигары и кто постоянно ищет все новые способы сделать их еще более совершенными.

Надо видеть, как кубинцы изготавливают сигары: сначала сердцевина, которая должна быть из табака особого качества, затем обертка из листьев другого сорта, и, наконец, оболочка, из листа без единой прожилки. Если снаружи на сигаре видны толстые прожилки, значит, это какая-то дешевая марка или рабочий был невнимателен. Такую сигару можно купить за восемь долларов, и она будет неплохой на вкус, но все же ее нельзя сравнить с такой прелестью, как «Давидофф»[33], «Монтекристо» или «Коиба». Я зачарованно смотрел, как рабочие надевают на сигары колечки-этикетки. Как и у всего остального, этикетка у сигары должна смотреться классно. Заядлый любитель сигар обращает на этикетку особое внимание, особенно если она кубинская, по-латиноамерикански яркая и кричащая, в красно-желтых тонах, нередко с изображением красивой женской фигуры.

Кубинские сигары полностью соответствуют своей репутации. В мире выпускается много подделок, но специалист за считаные секунды отличит подделку по запаху, поскольку у настоящей кубинской сигары запах сильный, как у удобрения. Понимаю, звучит это странно, но именно так обстоит дело. Курить такую сигару — истинное наслаждение, однако если открыть коробку и глубоко вдохнуть носом, тому, кто не разбирается в сигарах, запах не понравится.

Теперь, когда в Белом доме обосновался Билл Клинтон, мое имя в Вашингтоне больше уже не было окружено золотым ореолом. Еще до официальной инаугурации Донна Шалала, новый министр здравоохранения и социального развития, попросила меня освободить должность «главного специалиста здорового образа жизни». Она сказала просто: «Вы участвовали в избирательной кампании Буша, и мы не можем терпеть вас на посту председателя президентского совета». А когда мы приступили к съемкам «Правдивой лжи» и попросили у Брюса Бэббита, возглавившего Министерство внутренних дел, разрешения проехать верхом на коне по бассейну перед монументом Вашингтона, он ответил категорическим отказом, хотя в других фильмах похожие эпизоды были.

Марию это нисколько не удивило. «Добро пожаловать в большую политику. Вот как здесь все обстоит». Конечно, она была огорчена тем, что меня вынудили оставить пост председателя президентского совета. Работа эта мне нравилась, и я добился ощутимых результатов. С другой стороны, хотя как человек Джордж Буш Марии нравился, она не могла дождаться, когда же его место займет Билл Клинтон. Не знаю, каким на самом деле был баланс ее чувств. Не исключено, что не обошлось и без определенной доли язвительности, поскольку я уже так долго катился на волне триумфа республиканцев, столько расхваливал Рональда Рейгана и Джорджа Буша, так самозабвенно распространялся о том, как консерваторы наведут в стране порядок… Мария жаждала перемен.

В должности «главного специалиста здорового образа жизни» при президенте я узнал столько всего нового, что теперь прекрасно сознавал, на чем хочу сосредоточиться. Разъезжая на протяжении трех лет по всем Соединенным Штатам, я все чаще с тревогой задумывался о проблеме подросткового досуга: после уроков многие дети бездельно слоняются по улице, им нечем заняться летом, взрослые не уделяют им достаточно внимания. В какой бы штат я ни приезжал, видел везде одно и то же: в три часа дети выходили из школ, половину забирали родители, но остальные просто торчали на улице.

Занимаясь этим вопросом, я сблизился с Дэнни Эрнандесом, бывшим морским пехотинцем, возглавлявшем молодежный центр в Холленбеке — бедном, неблагополучном районе Лос-Анджелеса. По опыту Дэнни, летние каникулы были для подростков самым тяжелым испытанием, поскольку именно в эту пору они в основном приобщались к спиртному и наркотикам, связывались с преступными шайками. Поэтому в 1991 году он основал Игры бедных районов — что-то вроде маленькой Олимпиады, — чтобы наполнить содержанием и смыслом летние месяцы. С июня по август ребята из разных школ тренировались, а в последний день каникул устраивались состязания.

Дэнни показал мне свой центр, плод необычного сотрудничества местного бизнеса и управления полиции Лос-Анджелеса, сложившегося в семидесятых годах. Там были баскетбольные площадки, зал для занятий тяжелой атлетикой и спортивные залы, а также компьютерный класс и комната для выполнения домашних заданий. Также в центре имелся боксерский ринг, поскольку это был восточный Лос-Анджелес, районы, населенные преимущественно латиноамериканцами, в жизни которых бокс занимает большое место. Как объяснил Дэнни, предполагалось, что у ребят будет чем заниматься, а у проблемных подростков появится возможность начать все сначала. Полицейские отделения Холленбека и других районов восточного Лос-Анджелеса частенько направляли оступившихся подростков не в суд, а в центр Дэнни. Ребятам говорили: «Только не болтайтесь на улице, идите после уроков в центр, делайте там домашнее задание; там есть компьютеры, там есть спортивные залы, там можно заниматься боксом, — так идите же туда!»

Беспорядки, произошедшие в Лос-Анджелесе весной 1992 года, со всей остротой вывели на первый план проблему того, как уберечь подростков от неприятностей. Толчком к насилию стало оправдание сотрудников полиции Лос-Анджелеса, избивших чернокожего мотоциклиста Родни Кинга, после того как тот нарушил правила и не остановился. Видеопленка, заснятая на месте, показала, что полицейские жестоко избили Кинга, несмотря на то что тот при задержании не оказал сопротивления. Во многих районах Лос-Анджелеса запылали пожары, несколько десятков человек были убиты, волнения перекинулись и на другие города. Во время беспорядков молодежный центр Холленбека оставался безопасной гаванью. Вместе с актером и телевизионным ведущим Арсенио Холлом я записал музыкальное обращение под названием «Чилли», в котором призывал людей остыть и одуматься.

Позднее мы с Дэнни объединили усилия по развитию Игр бедных кварталов, чтобы привлечь к участию в них больше школ, расширить программу и превратить их в мероприятие, растянутое на весь год. К тому времени как летом 1994 года «Правдивая ложь» вышла на экраны и добилась рекордных сборов среди боевиков, Игры бедных кварталов стали заметным событием в жизни города. Они охватили десятки тысяч подростков, а кульминацией стали финалы, проходившие в течение девяти дней в Университете Южной Калифорнии, в которых приняли участие пять тысяч человек. Программа вышла за рамки одних только спортивных состязаний: добавились также соревнования в области изобразительного искусства, театра, танцев, конкурсы на лучшее сочинение и даже состязания юных предпринимателей. Свои собственные Игры бедных районов были проведены в Атланте, и шли разговоры об организации аналогичных игр в Орландо, Майами, Чикаго и еще пяти городах.

Работая с подростками, я много узнал о себе самом. До тех пор я считал себя образцом «американской мечты». Я приехал в Соединенные Штаты буквально без гроша в кармане, напряженно трудился, ставя перед собой четкие цели, и добился успеха. Мне казалось, что Америка воистину страна великих возможностей. Если получилось у такого простого парня, как я, получится у каждого. Что ж, на самом деле все было не так.

Объезжая различные школы, я убедился в том, что еще недостаточно жить в Соединенных Штатах. В городских трущобах дети не смеют мечтать. С младенчества они впитывали в себя: «Даже не трепыхайся, у тебя все равно ничего не получится. Ты неудачник».

Я размышлял над тем, что было у меня такого, чего недостает этим детям. Я тоже вырос в бедности. Но у меня был внутренний огонь, стремление добиться успеха в жизни, и у меня были родители, приучившие меня к дисциплине. Я получил хорошее среднее образование. После уроков я занимался спортом с тренерами и партнерами, которые были моими идеалами. У меня были наставники, говорившие мне: «Арнольд, у тебя все получится», и я верил им. Они находились рядом двадцать четыре часа в сутки, поддерживая меня, помогая мне расти.

Но много ли детей из трущоб могут похвастаться тем, что у них есть все эти инструменты для достижения успеха? Многие ли приучены к дисциплине и целеустремленности? Многие ли могут рассчитывать на поддержку, которая позволит им хотя бы одним глазком взглянуть на то, чего они в действительности сто́ят? Наоборот, им постоянно твердят, что они обречены. Они видят, что подавляющее большинство взрослых вокруг них обречены. Школам не хватает средств, учителя далеко не лучшие, а наставники и того хуже. Куда ни кинь взгляд, кругом нищие семьи и банды.

Я хотел разбудить в этих подростках энтузиазм, честолюбие и надежду, подвести их к единой стартовой линии. Поэтому мне было так легко с ними работать, поэтому я всегда находил для них нужное слово. «Мы вас любим, — говорил я им. — Мы о вас заботимся. Вы замечательные. У вас все получится. Мы в вас верим, но главное — то, что вы сами верите в себя. Все возможности откроются перед вами, как только вы примете правильное решение и у вас появится мечта. Вы добьетесь всего, чего только пожелаете. Стать учителем, полицейским, врачом — вы сможете все это. А может быть, вы станете баскетбольной звездой или актером. Или даже президентом. Возможно все, но и вы сами также должны трудиться. А мы, взрослые, со своей стороны всячески вам поможем».

Глава 21

Проблемы с сердцем

Зарабатывание денег никогда не было моей единственной целью. Но я всегда рассматривал свои доходы как мерило успеха, и деньги открывали мне двери к интересным вложениям. И «Правдивая ложь», и «Джуниор» стали в 1994 году хитами, и это полностью исцелило мою карьеру в кино. Работал я много, и всю вторую половину девяностых деньги текли рекой — почти сто миллионов долларов одних только гонораров за фильмы. Кроме того, я получал дополнительные миллионы от продажи кассет и показов по телевидению моих старых картин. Даже первый мой фильм, «Геркулес в Нью-Йорке», также приносил деньги как неотъемлемая составляющая культа Арнольда, хотя мне из этих денег не доставалось ни цента. Десятки миллионов долларов поступали от недвижимости, сети «Планета Голливуд», книг и других деловых начинаний.

Подобно многим голливудским звездам, я также зарабатывал деньги, снимаясь в рекламе европейских и азиатских компаний. Реклама в Соединенных Штатах подорвала бы престиж торговой марки «Арнольд», однако рекламные ролики с участием американских знаменитостей пользовались огромным успехом за рубежом, особенно на Дальнем Востоке. Производители таких продуктов, как лапша быстрого приготовления, растворимый кофе, пиво и «Вфуй», японский витаминизированный напиток, с готовностью выплачивали мне по пять миллионов долларов за один ролик. А съемки рекламного ролика обычно занимали не больше одного дня. В договоре обязательно имелось «секретное приложение», согласно которому ролик не должен был демонстрироваться в Северной Америке. Вероятно, теперь такого пункта уже нет — сегодня, если снять рекламный ролик, через день он уже будет выложен во «всемирную паутину», однако в середине девяностых Интернет еще оставался чем-то незнакомым и непонятным.

Мой бизнес продолжал расширяться, и я сознавал, что настанет день, когда я уже не смогу заниматься всем лично и Ронда будет завалена работой с головой. Конечно, она посещала курсы делового управления, но все же в душе своей оставалась художником. То, чего я уже давно опасался, произошло в 1996 году. Ронда пришла ко мне и сказала: «Денег уже так много, что я едва справляюсь. Мне становится неуютно». Я успел полюбить Ронду, и мне не хотелось, чтобы у нее возникло ощущение, будто ей нашли замену. Я заверил ее, что она может оставить себе столько работы, сколько ей по силам, а я тем временем найду кого-нибудь для более крупных проектов, ставки в которых становились все выше и выше.

Я всегда считал, что гораздо важнее не то, сколько человек зарабатывает, а то, как он вкладывает деньги, как приумножает свой капитал. У меня не было ни малейшего желания пополнить длинный список звезд шоу-бизнеса и спорта, севших в финансовом плане на мель. В этом списке можно встретить Уилли Нельсона, Билли Джоэла, Жа Жа Габор, Бьорна Борга, Дототи Хэмилл, Майкла Вика и Майка Тайсона. Все эти люди доверили свои деньги управляющим. Я хорошо помню, как Берт Рейнольдс и его управляющий приезжали в Палм-Спрингс каждый на своем «Роллс-Ройсе». Затем деньги исчезли. Чем бы ни занимался по жизни человек, он должен разбираться в бизнесе и считать свои деньги. Нельзя просто спихнуть все на управляющего, сказав: «Пусть половина денег будет куда-нибудь вложена, чтобы можно было платить налоги, а вторую половину я оставлю себе». Моя цель заключалась в том, чтобы разбогатеть и оставаться богатым. Я не имел ни малейшего желания, чтобы как-нибудь утром мне позвонил мой управляющий и сказал: «С вашими инвестициями произошли кое-какие неприятности. Нам нечем платить налоги». Я хотел знать все подробности.

Мои интересы были настолько разносторонними, что, в конечном счете, все могло вылиться в появление целой команды советников. Однако я предпочитал работать в тесном контакте с одним необычайно толковым банкиром по имени Пауль Вахтер, с которым был знаком уже много лет. Пауль был близким другом моего шурина Бобби Шрайвера — они познакомились в конце восьмидесятых, когда после окончания юридического факультета работали помощниками судей в Лос-Анджелесе, — и мы с ним тоже быстро сблизились. Вряд ли можно было предположить, что у меня найдется что-либо общее с юристом и банкиром из Верхнего Манхэттена, из Ист-Сайда, евреем по национальности, который ни разу в жизни и близко не подходил к тренажерному залу или съемочному павильону. Окружающим казалось странным то, как легко мы с Паулем находили общий язык. Однако на самом деле у него были прочные австрийские корни: его отец, уроженец Вены, пережил холокост, мать была родом из той части Румынии, где говорят по-немецки. В детстве немецкий язык был для Пауля основным. И его отец, в отличие от многих, кто после Второй мировой войны перебрался в Соединенные Штаты, сохранял прочные связи со Старым светом. На самом деле он занимался экспортом ветчины и других мясных продуктов из Польши и Баварии в Соединенные Штаты. Пауль в детстве проводил лето в Европе, а затем работал инструктором по горным лыжам в австрийских Альпах.

По сравнению с большинством американцев, его образ мышления во многом совпадал с моим. Альпийские пейзажи были у нас обоих в крови: сосновые леса, бревенчатые охотничьи домики с большими каминами. Например, когда я признался Паулю, что у меня есть мечта — построить для своей семьи большой домик в горах с видом на Лос-Анджелес, Пауль меня прекрасно понял. В обоих жил сильный дух соперничества, и мы частенько состязались друг с другом в теннисе и горных лыжах. От своего отца, который мне также очень нравился, Пауль унаследовал менталитет иммигранта, который перебрался в Америку, основал свое дело и добился успеха.

Так что это был человек, веселый и дружный со спортом, которому я доверял, — близкий друг, с которым я мог поболтать ни о чем, с которым катался на лыжах, играл в теннис и в гольф, путешествовал и ходил по магазинам. Все это имело для меня большое значение. Я никогда терпеть не мог, чтобы деловые отношения замыкались сугубо на одной работе. В этом отношении мы с Марией совершенно разные. Она выросла в мире, где между друзьями и помощниками проведена четкая граница. Что же касается меня, никакой границы не было. Мне нравилось работать с теми, с кем я также дружил, спускаться с ними на плотах по горным рекам, ездить в Австрию и ходить по горам. В этом я похож на ребенка, который любит хвалиться пережитым и делиться этим с окружающими. Если я поднимаюсь на Эйфелеву башню пообедать в ресторане, где мне подают восхитительные блюда, и тут торговец привозит тележку с пятью тысячами дешевых сигар, и мне нравится, как он их рекламирует и зажигает, я хочу, чтобы все мои друзья испытали это. Поэтому, когда я в следующий раз продвигаю свой фильм за границей, я прикидываю, как взять с собой кого-нибудь из них. Я хочу, чтобы они увидели Оперный театр в Сиднее. Хочу, чтобы они побывали в Риме. Хочу, чтобы они присутствовали на играх чемпионата мира по футболу.

Когда я вел переговоры с «Планетой Голливуд», Пауль был моим неофициальным раввином. Именно он посоветовал мне пригласить собственного юриста, в то время как все остальные довольствовались теми, которых предоставляла компания. Он также настоял на том, чтобы мы не торопились, тщательно прорабатывая все пункты. В результате мы почти два года обговаривали мои права, и в то время, как остальные звезды заботились только о том, чтобы прописать в своих контрактах всякие дополнительные премии и привилегии, я в конечном счете получил гораздо более выгодные условия, а также дополнительные гарантии на тот случай, если предприятие прогорит. Впоследствии Пауль и инвестиционный банк «Вертхайм Шредер», в котором он работал, помогли мне и с другими контрактами. Его специализацией были гостиницы и спорт: он продавал поля для гольфа, теннисные клубы и апартаменты на горнолыжных курортах. Однако я видел его в деле и понимал, что его потенциал гораздо больше. С чем бы ни сталкивался Пауль — киностудия, винный завод в долине Напа, штат Калифорния, строящийся торговый центр, — он всегда доходил до самой сути проблемы. Я никогда не видел, чтобы человек так быстро осваивал что-то новое.

Мы с Паулем неофициально сотрудничали на протяжении нескольких лет, до тех пор пока Ронда не дошла до предела своих возможностей. Здравый смысл подсказывал мне, что нужно расширить спектр своей деятельности за пределы недвижимости, единственной сферы, в которой я действительно разбирался. Экономика была на подъеме, постоянно образовывались новые компании, которые принимались осваивать новые сектора деятельности, фондовый рынок рос как на дрожжах. Меня не интересовала как таковая продажа и покупка акций, и мне было неинтересно тщательно изучать работу различных компаний. Но я понимал, что в целом реальный рынок возрос больше чем в шесть раз с тех пор, когда президентом был Джимми Картер. И мне хотелось снять пенку с этого роста. Пауль договорился о покупке права собственности в частном взаимном инвестиционном фонде «Дименшонал фанд эдвайзерс», чей офис находился как раз в Санта-Монике. Я встретился с руководителем фонда Дэвидом Бутом, учеником моего любимого экономиста Милтона Фридмена. Пауль рассыпался в похвалах в адрес фонда.

— Я имел дело с сотнями компаний, но никогда еще не встречал такой группы людей, — сказал он. — Все они кристально честные, блестящие интеллектуалы, и у них есть деловая хватка.

Хотя ДФЭ еще не привлекал к себе особого внимания, он был нацелен на то, чтобы занять доминирующую позицию в том секторе взаимных инвестиционных фондов, которая не была охвачена гигантом-монополистом «Вэнгард». Я обеими руками ухватился за предложение Пауля, и ДФЭ быстро стал одним из самых ценных моих предприятий.

Я уже давно теребил Пауля, предлагая ему пуститься в самостоятельное плавание, и вот в 1997 году он наконец открыл в моем административном здании собственный офис, как независимый финансовый управляющий. Первоначально у него был всего один клиент — я. К тому времени мы уже понимали друг друга с полуслова, и я дал ему лишь несколько самых общих указаний. Первым было мое давнишнее правило: «возьми один доллар и преврати его в два». Я хотел совершать крупные инвестиции, которые были бы интересными, творческими и не похожими друг на друга. Консервативные, осторожные вложения, которые приносили бы, скажем, гарантированные четыре процента в год, меня не интересовали. Офшорные махинации и прочие темные делишки меня не интересовали. Я с гордостью платил налоги с честно заработанных денег. И чем больше я платил, тем было лучше, поскольку это свидетельствовало о том, что я больше зарабатываю. Меня также не интересовали инвестиции, привлекавшие в Голливуде многих, такие как модные гостиницы и клубы. Я был готов идти на большой риск в обмен на большие доходы, но при этом мне хотелось быть в курсе всего происходящего. Паулю пришлось по душе то, что я был открыт новым веяниям и принимал самое деятельное участие в делах. Он понимал, что работа предстоит большая.

Мысль приобрести собственный «Боинг-747» оформлялась медленно. У нас был один знакомый в Сан-Франциско, Дэвид Крейн, чья инвестиционная фирма занималась лизингом самолетов. Лизинг самолетов — это целая индустрия, которая процветает потому, что авиакомпании нередко не желают иметь собственные самолеты. Покупка самолета требует вложения больших средств, которые оказываются выведены из оборота, при том что основной задачей авиакомпании является перевозка пассажиров и грузов. Поэтому авиакомпании часто берут самолеты в лизинг у кого-то другого. По договору лизинга авиакомпания использует и обслуживает самолет в течение, скажем, восьми лет, после чего возвращает его владельцу, а тот уже волен его продать или снова дать в лизинг.

Фирма Дэвида работала с «Сингапурскими авиалиниями», компанией, у которой была лучшая репутация из всех авиаперевозчиков. Она намеревалась агрессивно увеличить количество маршрутов и для того, чтобы высвободить капитал, распродавала свои самолеты и снова брала их в лизинг благодаря контрактам, финансируемым правительством Сингапура. Я почитал кое-какие материалы об авиакомпаниях и лизинге и дал им утрястись у себя в голове. И вот как-то утром я проснулся, и у меня в голове была кристально чистая картинка. «Мне нужно купить один из этих „747-х“!»

Насколько я понимал, момент был благоприятный. К тому же, у меня было приблизительно то же самое чувство, которое я испытал, впервые увидев «Хамви». «Боинг-747» — чумовой самолет, и цена его такая же огромная, как и он сам. Новый самолет сто́ит от 130 до 150 миллионов долларов, в зависимости от модификации и комплектации: кабина, салон, сиденья, грузовой отсек, оборудование и так далее. Конечно, выплачивать всю сумму сразу никто не просит, поскольку покупка самолета для того, чтобы сдавать его в лизинг, в чем-то похожа на приобретение коммерческого здания с целью сдавать помещения внаем. Достаточно вложить, скажем, десять миллионов долларов, а остальную стоимость покрыть банковскими кредитами.

Мы связались с Дэвидом Крейном. Он отнесся к нашей идее скептически. Лизинг самолетов находится в сфере деятельности таких финансовых гигантов, как «Джи-и кэпитал». Частные лица никогда этим не занимались.

— Сомневаюсь, что из этого что-нибудь получится, но я наведу справки, — сказал Дэвид, пообещав связаться со своими клиентами в Сингапуре.

Он перезвонил через неделю.

— Это невозможно. У вас ничего не получится. Сингапурцы не желают иметь дела с частными лицами. Им нужны только солидные компании.

— Что ж, я их прекрасно понимаю, — сказал я. — Вероятно, они полагают, что речь идет о каком-то голливудском придурке, заработавшем в одночасье кучу денег, и вот ему взбрело в голову купить «747-й». Однако к тому времени, как сделка будет заключена, следующий его фильм провалится, он разорится и пойдет на попятную. Ваши клиенты не хотят связываться с голливудскими наркоманами и извращенцами. Я это понимаю. А нельзя ли устроить нам встречу? Им когда-нибудь приходилось бывать в Лос-Анджелесе по делам?

— Я это выясню.

На следующий день мы узнали, что у сингапурцев через две недели намечена поездка на Западное побережье. Они изъявили желание заглянуть ко мне в офис. «Ага, — подумал я. — Как это частенько бывает, невозможное потихоньку начинает становиться возможным». К моменту приезда представителей «Сингапурских авиалиний» мы уже прилежно выполнили домашнюю работу, поэтому нам без труда удалось их убедить. Начало встречи я посвятил тому, что подробно описал предлагаемую сделку, в основном для того, чтобы показать, насколько я владею вопросом. Было видно, что сингапурцы сразу же успокоились. Через тридцать минут мы уже фотографировались вместе, и сделка в принципе была заключена. В качестве сувениров я подарил гостям куртки с «Терминатором-2», шляпы с «Хищником» и футболки, посвященные культуризму. Я понял, что в глубине души они были поклонниками моего творчества.

Далее последовало самое трудное — для Пауля. Порой бывает: смотришь на какую-нибудь сделку, и если нет полного объема информации или не сознаешь всех проблем, риск начинает казаться заниженным, и ты готов очертя голову броситься в омут. Я видел только то, что было у меня перед глазами, и это выглядело не таким уж плохим. Разумеется, риском тоже пахло, однако чем больше в деле риска, тем больший можно сорвать куш.

Моя задача по большому счету заключалась лишь в том, чтобы сказать: «Мне это нравится». Задача Пауля заключалась в том, чтобы за всем проследить и убедиться в том, что нам известны все подводные камни. Сама мысль о том, чтобы владеть такой огромной штуковиной… Я подписывал документы и думал о том, что никакой ответственности на мне не будет, потому что обслуживание самолета и его безопасность являются заботой авиакомпании, — вот только так ли это? Пауль раскопал множество неприятных мелочей. Например, если самолет разобьется, меня ночами определенно будут мучить кошмары, но в то же время страховка покроет все убытки. С другой стороны, если разобьется другой самолет «Сингапурских авиалиний» и репутация авиакомпании будет безнадежно испорчена, это существенно понизит стоимость моих инвестиций. Когда срок лизинга истечет и «Сингапурские авиалинии» вернут самолет, возможно, никто больше не захочет его брать.

— Вот один вариант, как все может пойти прахом, — объяснил Дэвид Крейн. — У вас будет на руках никому не нужный «747-й», а вы по-прежнему должны будете продолжать делать выплаты банку.

Действительно, прибыльность вложений напрямую зависела от так называемой остаточной стоимости. А на остаточную стоимость могло повлиять все, что угодно — от репутации авиакомпании до состояния мировой экономики и цен на нефть и до новых технологий, которые появятся через десять лет. Но когда я выслушал худший сценарий, предложенный Дэвидом, я рассмеялся.

— Совершенно верно! — воскликнул я. — Именно это со мной и произойдет.

Я просто был уверен в том, что со мной это никогда не случится.

Наконец все тонкости сделки были улажены. Я был в восторге.

— Тебе следует поговорить и с другими голливудскими звездами, — предложил я Паулю. — Возможно, эта идея им тоже понравится, и ты сделаешь неплохой бизнес.

Пауль действительно обратился к пяти-шести именитым актерам и продюсерам, но вернулся ни с чем.

— Все смотрели на меня так, будто у меня три головы, — объяснил он. — У них в глазах я видел только страх. Похоже, все это показалось им слишком сложным и непонятным.

Самолет, который мы в конце концов купили, обошелся в 147 миллионов долларов. Прежде чем подписать контракт, мы съездили в аэропорт и посмотрели на «Боинг». Где-то есть фотография, как я в прямом смысле пинаю колеса своего «747-го», проверяя, как они накачаны. Разумеется, мы подписали всевозможные соглашения о конфиденциальности, но банки не смогли удержаться от соблазна поделиться секретом, и новость просочилась в массы на следующий же день. Я был этим очень доволен, поскольку все думали, что я купил «Боинг», чтобы самому летать по всему миру, как арабский шейх. Никому в голову не пришло, что эта экстраординарная сделка на самом деле является выгодной инвестицией. Она окупилась с лихвой: прибылью, налоговыми льготами и гордостью обладания собственным самолетом. Слушая, как знакомые хвалятся своим новеньким «Гольфстримом IV», я давал им выговориться, после чего небрежно замечал: «Все это замечательно, ребята. А теперь давайте поговорим о моем „747-м“…» Разговор умолкал.

Покупка самолета стала приятным событием в период, непростой во всех остальных отношениях. Во время съемок «Бэтмена и Робина» в конце прошлого года я от лечащего врача во время ежегодной диспансеризации узнал, что мне нужно будет выкроить в своем календаре время для серьезной операции на сердце.

Эта новость не стала для меня сюрпризом, хотя я и не ожидал, что все случится так скоро, — вот уже двадцать лет мне было известно о наследственном заболевании, которое когда-нибудь придется исцелять. Еще в конце семидесятых, во время одного из весенних приездов матери в Соединенные Штаты, мне пришлось везти ее в больницу, поскольку ее мучили тошнота и головокружения. Врачи установили, что у нее шумы в сердце, вызванные болезнью аортального клапана — клапана на главной артерии, ведущей из сердца. Со временем этот клапан нужно будет менять. Врачи объяснили, что подобные проблемы часто проявляются в среднем возрасте, а матери тогда было за пятьдесят. Мне тогда был всего тридцать один год, но врачи осмотрели и меня и установили, что я унаследовал ту же болезнь.

Врачи мне сказали: «Ваш клапан еще долго можно будет не трогать. Просто нужно за ним присматривать». Поэтому я каждый год проверял свое сердце. Врач слушал шумы и говорил: «Причин для беспокойства нет, просто поддерживайте физическую форму и следите за уровнем холестерина». И я еще на год задвигал проблему в дальний угол.

Когда матери наконец сказали, что пришло время делать операцию, она наотрез отказалась.

— Когда господь захочет прибрать меня к себе, я буду готова идти к нему, — объявила она.

— Странно, когда тебе удаляли матку, ты ничего такого не говорила, — заметил я. — И все остальные проблемы со здоровьем ты также решала. Так почему же теперь, с сердцем, ты вдруг заговорила о боге? Именно бог сделал так, чтобы наука развивалась. Бог обучил врачей. Все в его руках. Ты можешь продлить свою жизнь.

— Нет, нет и еще раз нет.

Это были отголоски Старого света. И, тем не менее, даже без операции мать выглядела вполне здоровой, а ей было уже семьдесят пять.

Однако мои дела были плохи. Первый серьезный звонок прозвенел вскоре после того, как были закончены работы над «Правдивой ложью». Я был у себя дома, плавал в бассейне и вдруг ощутил странное жжение в груди. Это был сигнал о том, что клапан начинает отказывать. Врач сказал: «Первое время процесс ухудшения будет проходить медленно, но затем он резко ускорится. Мы собираемся перехватить его как раз на границе резкого сползания вниз — это будет самый оптимальный и наиболее безопасный момент для операции. Если затянуть, начнутся необратимые изменения в самой аорте, сердце увеличится в размерах, а это никому не нужно. Но я не могу сказать, когда наступит этот момент. Это может произойти в следующем году, а может и через пять лет. У каждого это протекает по-разному».

Больше неприятных симптомов я не чувствовал и продолжал жить обычной жизнью. Катался на лыжах, снимался в кино, ездил на открытие новых ресторанов «Планета Голливуд», занимался общественной работой. Однако во время ежегодного осмотра в 1996 году врач сказал: «Время пришло. Вам требуется операция на сердце. Необязательно прямо завтра, но в этом году».

Я обошел три больницы и переговорил с хирургами-кардиологами. Я всегда считал, что, принимая какое-либо важное решение относительно здоровья, необходимо выслушать три разных мнения. Я остановил свой выбор на Воэне Старнсе из больницы при медицинском факультете Университета Южной Калифорнии. Это был очень опрятный дядечка в очках без оправы, говоривший об операции и связанных с нею рисками совершенно буднично. Он также знал, кто я такой.

— Я обожаю ваши боевики и хочу, чтобы вы и дальше продолжали их снимать, — сказал он. — Поэтому мне нисколько не хочется, чтобы вы бегали и прыгали с искусственным клапаном.

Старнс объяснил, что оптимальный вариант — пересадить клапан, изготовленный из ткани печени. С механическим клапаном мне пришлось бы до конца жизни принимать препараты, разжижающие кровь, и ограничить физическую активность. Но с органическим клапаном «вы сможете и дальше выполнять трюки, сможете заниматься спортом, горными лыжами, сможете кататься на мотоцикле, ездить верхом — все, что только пожелаете».

Это были плюсы. Минусом был риск. Операция, предложенная Старнсом, давала благоприятный результат в шести случаях из десяти.

— Я хочу, чтобы вы в полной мере сознавали: в шестидесяти и даже семидесяти процентах случаев операция проходит успешно, однако в тридцати или сорока процентах клапан не приживается, — объяснил он. — В таком случае нам придется пробовать все сначала.

Большой риск, большая награда. Мне это было понятно.

— Отлично, — сказал я. — Я рискну.

Мы запланировали провести операцию сразу же после завершения работ над «Бэтменом и Робином», чтобы ничего не пропустить. Операция должна была состояться в апреле, после чего я собирался летом заниматься продвижением «Бэтмена и Робина», а затем в конце 1997 года приступать к съемкам следующего фильма, каким бы он ни был.

Я никому не сказал про операцию. Об этом не знал никто. Ни моя мать, ни племянник, ни дети — никто. Потому что я не хотел о ней говорить. Чтобы успокоить себя, я притворялся, будто мне предстоит не операция на сердце, а что-то вроде удаления зуба мудрости. Я войду в кабинет врача, сделаю дело и отправлюсь домой.

Я даже не хотел ничего говорить своей жене. Мария как раз вынашивала четвертого ребенка, беременность проходила тяжело, и я не хотел ее расстраивать. Мария имела склонность раздувать любую мелочь в трагедию, даже если речь не шла о жизни и смерти, в то время как я, напротив, всегда стремился преуменьшать проблемы. Так, например, я никогда не говорил ей: «Через три месяца мне предстоит отправиться в Норвегию и выступить там с речью», поскольку она бы начала заранее переживать, что меня не будет дома целую неделю и она останется одна. Она замучила бы меня бесконечными вопросами: «Каким рейсом ты полетишь? Зачем тебе вылетать в субботу, а не в воскресенье? Неужели тебе действительно нужно отсутствовать так долго? А что это еще за две дополнительные встречи?» И к тому времени, как я садился бы в самолет, от радостного предчувствия не оставалось бы и следа, поскольку я уже слишком много обо всем говорил. Поэтому я строго-настрого наказал Ронде и Линн: «Ни в коем случае никому не сообщайте мой распорядок дел». Марии я сообщал всего за несколько дней. Я не из тех, кто любит долго мусолить какую-нибудь мысль, обсуждая ее снова и снова. Решения я принимаю очень быстро. Я не прошу всех знакомых высказать свое мнение, и я не возвращаюсь к одному и тому же. Я хочу двигаться вперед. Вот почему Мария всегда говорила, что я похож на ее мать.

Тут Мария — моя полная противоположность. Она прекрасно разбирается в медицине, и ее метод заключается в том, чтобы разложить все по полочкам, переговорив с как можно большим количеством людей. Она делится всем, что у нее на сердце, в то время как я предпочитаю держать все в себе. Я боялся, что если открою ей правду, эта новость разойдется по свету еще до того, как я лягу на операцию. Но я также опасался, что Мария догадается обо всем сама, и тогда начнутся ежедневные разговоры. Мне нужно было все отрицать. Я уже принял решение у врача в кабинете и больше не хотел возвращаться к этому вопросу. А если Мария будет постоянно заводить об этом разговор, я не смогу долго отпираться. Это разрушит мой подход к проблеме жизни и смерти. Поэтому мне казалось, что лучше заранее не посвящать Марию ни во что и говорить ей только непосредственно перед поездкой — или, в данном случае, непосредственно перед тем, как лечь в больницу.

Когда подошел срок операции, я поделился с доктором Старнсом своими планами.

— Скажу своим родным, что отправляюсь в Мексику, — сказал я. — Скажу, что мне нужно отдохнуть с недельку. И тогда вы прооперируете мне сердце. Вы говорили, что из больницы я выпишусь через пять дней. Значит, через пять дней я переберусь в гостиницу. Я полежу на солнце и загорю, у меня будет здоровый вид, и когда я вернусь домой, никто не узнает, что я перенес операцию на сердце. Как вам это нравится?

Похоже, врач был несколько удивлен. Задумчиво посмотрев на меня, он выложил откровенно, как было ему свойственно:

— Не получится. Вам будет больно, вам понадобится помощь, вы никого не обманете. Я настоятельно рекомендую сказать жене правду. Она беременна. Она должна знать все. Я бы сказал ей прямо сейчас.

Вечером я как бы мимоходом сказал Марии:

— Кстати, помнишь, я как-то говорил, что когда-нибудь придет срок заменять клапан? У врача через пару недель будет «окно», и я решил, что надо этим воспользоваться прямо сейчас, в промежутке между съемками, поскольку ехать в Европу рекламировать «Бэтмена» мне только недель через шесть-семь. Так что я как раз втиснусь. Сейчас самое подходящее время, и я просто хочу поставить тебя в известность.

— Что? — встрепенулась Мария. — Так, постой-ка, ты хочешь сказать, что тебе нужна операция на сердце?

Она словно услышала все в первый раз. С этого момента Мария постоянно говорила о предстоящей операции, но при этом она также помогала мне сохранить все в тайне. В это время у нас как раз гостила моя мать, и даже ей мы ничего не сказали.

Накануне того, как лечь в больницу, я до часу ночи играл на бильярде с Франко и другими друзьями. Мы пили шнапс и от души веселились, и я никому не сказал ни слова о том, куда мне предстоит отправиться на следующий день. В четыре часа утра Мария встала и отвезла меня в больницу. Мы воспользовались скромным микроавтобусом, а не роскошным «Мерседесом». По совету Марии я договорился о том, чтобы меня зарегистрировали в больнице под чужим именем. Охранник на стоянке ждал нас, и мы проскользнули в гараж. К пяти часам меня приготовили и подключили к оборудованию, а в семь операция уже была в полном разгаре. Мне это было по душе. Встать в пять утра, в семь лечь на операцию, а к полудню все уже будет кончено. Бац, бац, бац. В шесть часов вечера я очнулся после наркоза, готовый снова играть на бильярде. Ну, по крайней мере, так значилось в планах.

Врачи согласились после операции переодеть меня в гавайскую рубашку, чтобы, когда я пришел в себя, у меня не было ощущения, будто я в больнице. Это была главная тема. И действительно, замысел удался. Я проснулся, увидел сидящую рядом Марию, успокоился и снова заснул. Когда я опять проснулся на следующее утро, Мария по-прежнему была рядом, и я, окинув взглядом палату, увидел велотренажер, на котором мне предстояло заниматься через несколько дней. Через пару часов я встал с кровати и уселся на тренажер. Врач, заглянувший в палату, был изумлен.

— Пожалуйста, уберите отсюда велотренажер, — сказал он.

— Я установил минимальную нагрузку, — сказал я. — Это чисто для меня, для моего сознания: сразу же после операции я занимаюсь на велотренажере.

Осмотрев меня, врач остался доволен тем, как проходит процесс восстановления. Однако к вечеру я начал кашлять. У меня в легких скапливалась жидкость. Врач вернулся в девять часов и предписал мне пройти кучу всяких тестов. Чуть позже, когда Мария уехала домой проведать детей, я постарался заснуть. Однако кашель усилился, и вскоре я начал задыхаться. В три часа ночи ко мне опять зашел врач. Сев на кровать, он взял меня за руку.

— Я очень сожалею, — сказал он, — но так не пойдет. Нужно снова делать вам операцию. Я собираю лучшую бригаду. Мы вас не потеряем.

— Не потеряете? — спросил я.

— Мы вас не потеряем. Просто продержитесь до утра; возможно, мы дадим вам лекарства, чтобы вы заснули. Где Мария?

— Уехала домой.

— Я должен ей позвонить.

— Послушайте, с ней случится истерика. Не надо ей ничего говорить.

— Нет, она должна быть здесь.

Есть в операции под общим наркозом один момент, который я просто ненавижу. Это тот момент, когда наркоз начинает действовать, когда ты чувствуешь, что отключаешься, когда ты засыпаешь и не знаешь, проснешься ли. Мне казалось, что кислородная маска меня душит, — я задыхался, судорожно глотал воздух.

Это была значительно более страшная версия той клаустрофобии, с которой я боролся, когда мне на лицо и тело надевали маски, чтобы я сыграл Терминатора или мистера Фриза из «Бэтмена и Робина». Для меня спецэффекты в исполнении Стэна Уинстона были сплошным мучением. Чтобы изготовить маску, сначала нужно снять слепок, а для этого на лицо кладут большой, тяжелый гипс. Многие актеры терпеть этого не могут, поэтому Стэн и его команда выработали целую методику. Когда ты впервые приходишь к ним в студию, там звучит приятная музыка, все счастливые и радушные. «Да, как хорошо, что ты здесь!» Затем тебя усаживают и говорят: «А теперь будет немного неприятно. Ты не страдаешь клаустрофобией?»

— Ни капельки, — неизменно отвечал я, изображая невозмутимое спокойствие.

После чего тебя начинают обматывать бинтами, пропитанными гипсом. Скоро твои глаза оказываются завязанными, и ты ничего не видишь. Затем и уши тоже замотаны, и ты больше ничего не слышишь. Одно за другим отключаются все твои органы чувств. Вот и рот уже закупорен, и ты не можешь говорить. Наконец тебе закрывают и нос, оставляя только две тонких соломинки, торчащие из ноздрей, чтобы ты мог дышать.

Далее нужно ждать где-то с полчаса, пока застынет гипс. Сознание начинает вытворять разные штучки. А что, если воздуха будет недостаточно? Что, если в одну из соломинок попадет крошечный кусочек гипса и закупорит ноздрю? Поскольку у многих актеров начинается паника, Стэн и его ребята стараются поддержать настроение музыкой и веселыми разговорами. Когда ты уже ничего не слышишь, ты по-прежнему продолжаешь чувствовать, как они ходят вокруг тебя, наматывая бинты. Тебя предупреждают, что если ты почувствуешь, что начинаешь отключаться, «я буду здесь, просто подай знак или похлопай меня по руке».

Через какое-то время приходит настоящий страх. Ты чувствуешь, как гипс твердеет, а это означает, что его уже не сорвешь просто так с головы. Теперь его нужно будет разреза́ть. Садясь в кресло, ты обратил внимание на инструменты — на маленькую электрическую циркулярную пилу, которая используется для резки гипса, — но ты не успел расспросить обо всем подробно, пока у тебя еще была такая возможность.

И вот теперь ты думаешь: «Подождите-ка! А как они узнают, насколько глубоко резать? Что, если пила полоснет меня по лицу?»

Когда в первый раз я задумался об этом, проблема пилы настолько встревожила меня, что я начал учащенно дышать. Мне не удавалось вдыхать необходимое количество воздуха через тоненькие соломинки, и я всерьез испугался. Я попытался себя успокоить. «Перестань думать об этом, перестань мысленно представлять пилу, — приказал я себе. — Выбрось ее из головы… Так, отлично, я больше не думаю о пиле. А теперь давай думать о чем-нибудь другом. Может быть, мне думать о море? Или о лесной чаще, о чем-нибудь приятном, щебечут птицы, ветерок шелестит листьями, вдалеке работают лесники… циркулярная пила!» И меня снова захлестнул страх. Разумеется, к этому моменту рядом со мной никого не осталось. Быть может, в комнате кто-то по-прежнему находился, но я больше не ощущал ничье присутствие. Наверное, мне сказали: «Так, осталось еще десять минут», но я ничего не слышал. Я был полностью отрезан от окружающего мира. Вокруг меня не было никого. И мне оставалось только надеяться на лучшее.

И вот сейчас операция напомнила мне именно это.

Когда доктор Старнс позвонил Марии в четыре часа утра, та настолько перепугалась, что позвонила своей подруге Роберте и попросила ее отправиться вместе с ней в больницу. Роберта Холландер, продюсер редакции новостей канала Си-би-эс, была Марии как сестра, когда та впервые оказалась перед телекамерой в прямом эфире, — сильная женщина, прирожденный лидер, она умела обращаться с людьми. Через несколько часов они с Марией сидели в кабинете доктора Старнса, а меня снова забрали в операционную. В кабинете был большой монитор, по которому можно было наблюдать за тем, что происходит в операционной, поскольку некоторые действия — такие, как отключение пациента от аппарата искусственной вентиляции легких, — доктор Старнс лично не выполнял. Он возвращался к себе в кабинет, принимал других пациентов, встречался с врачами, но при этом оставался в курсе происходящего на тот случай, если понадобится его участие. Впоследствии Мария призналась мне, что много раз отворачивалась от монитора, не в силах видеть, как мне разрезают грудь, плоскогубцами разъединяют проволоку, скреплявшую грудную клетку после предыдущей операции, и открывают сердце. Но Роберта пододвинула стул к самому монитору. «Ты это видела? — спрашивала она. — Врачи только что перерезали аорту и теперь пришивают новый клапан!»

Итак, я получил вторую — или третью — жизнь, смотря как считать. Очнувшись после наркоза, я обнаружил рядом с собой Марию и Роберту, оставшихся, чтобы меня поддержать. И снова я чувствовал себя хорошо. Болезненный кашель прошел. Я дышал без труда.

— Поразительно! — сказал я. — Все замечательно. Как сказал врач, когда мне можно будет домой?

В столовой больницы мы нашли одного австрийца, умевшего готовить шницели по-венски, и первые два дня я их с наслаждением ел. Пахли они великолепно. Но когда на третий день санитарка принесла еду, я сказал: «Пожалуйста, поскорее унесите это! Я не могу выносить его запах». Мне показалось, что от шницеля воняет, как от помойки.

Отныне я мог есть только мороженое и фрукты. Все остальное для меня воняло. Я потерял ощущение вкуса. Мне внушала отвращение вся еда, которую приносили. Настроение у меня ухудшилось.

Врач предупреждал, что операция на открытом сердце часто вызывает у пациентов депрессию. Однако после всего того, что мы только что пережили, Мария не на шутку встревожилась. «Это на тебя не похоже», — сказала она. Прошло еще два дня, а я по-прежнему оставался в подавленном состоянии, и Мария начала думать, что врачи ведут себя излишне самоуверенно. «Вы должны что-то предпринять, — заявила она. — Арнольд не должен оставаться в таком состоянии. Когда я вернусь завтра, он должен быть веселым и жизнерадостным».

Другим больным пришла мысль тайком угостить меня сигарой, так как они знали, что я люблю затянуться крепкой сигарой. Они решили, это поднимет мне настроение. На крыше была площадка с баскетбольным кольцом, куда больные поднимались, чтобы подышать свежим воздухом и размяться, и вот меня вытащили туда, чтобы я покурил. Никому и в голову не пришло, что я утратил ощущение вкуса и все вызывает у меня отвращение. Только я взял сигару в рот, как меня чуть не вырвало. «Нет, благодарю, я просто не могу», — сказал я. Все кончилось тем, что я сидел в кресле-каталке, тупо наблюдая за тем, как остальные больные играют в баскетбол, словно персонаж «Пролетая над гнездом кукушки». Я просто таращился на них, не понимая, что вижу перед собой: просто мельтешили какие-то фигуры. В происходящем перед глазами для меня не было никакого смысла. В конце концов меня откатили обратно в палату. Пожалуй, очутившись в помещении, я почувствовал себя чуточку лучше.

Но в итоге я пришел в себя. Особенно быстро этот процесс пошел после того, как я вернулся домой. Я играл с детьми, затем начал потихоньку заниматься в тренажерном зале. Конечно, никаких штанг — только велотренажер, — а потом я стал ходить гулять в парк Уилла Роджерса с Конаном и Штруделем, двумя черными лабрадорами, которых подарил мне на день рождения Франко. Через какое-то время я смог вернуться к гантелям, однако отныне ни о каких сильных нагрузках не было больше и речи, поскольку клапан мог не выдержать. Врач категорически запретил силовые упражнения. До конца жизни.

Я представить себе не мог, как сильно известие об операции ударит по мне в Голливуде. Нам пришлось сообщить о ней, поскольку слухи все равно уже поползли и отмалчиваться дальше было бы подозрительно. Мне сразу же позвонили из киностудий, с которыми я работал. «Не беспокойтесь о сценариях, мы их для вас придержим. Берегите себя и поправляйтесь. Как только вы будете готовы, дайте нам знать».

Мне следовало бы догадаться, что все будет далеко не так просто.

Когда ты рекламируешь себя как супергероя, когда расхваливаешь себя, красочно расписывая, как ты прекрасно ездишь верхом, прыгаешь и дерешься, у окружающихся складывается о тебе многократно завышенное представление. Они начинают видеть в тебе настоящего супергероя, а не просто актера, играющего роль на экране. А символом всего является сердце. Оно находится в самом центре тела, в самом центре организма. Именно сердце считается фундаментом мужества и воли. И оно также отвечает за чувства — любовь, страсть, сострадание. Сердце, сердце, сердце, сердце — оно в основе всего.

И вот вдруг выясняется, что ты перенес операцию на сердце. Врачи резали то, что на протяжении десятилетий двигало тебя вперед. И начинаются разговоры: «Что произошло? У него был инфаркт? А, замена клапана? Если честно, я понятия не имею, что это такое. Но операция на открытом сердце… Врачам пришлось останавливать сердце, вскрывать его и менять в нем какие-то участки. А поскольку операций было две, значит, что-то пошло не так. Похоже, тут дело серьезное. Бедный Арнольд! Я хочу сказать, твою мать, это конец».

Десять лет назад к известию о том, что комику Дэвиду Леттерману сделали операцию коронарного шунтирования, отнеслись совершенно иначе. Через две недели он уже снова снимался в своей программе, и жизнь продолжалась своим чередом. Но никто не ждал от него, что он будет поднимать тяжести, бегать по объятому пламенем коридору и висеть на руках под потолком. Как правило, после операции на сердце человек возвращается к обычной повседневной жизни. Вот только мою повседневную жизнь назвать обычной нельзя было никак. Мои фильмы не были обычными, мои трюки не были обычными, поэтому на меня смотрели иначе. Это было чем-то сродни тому, как если бы ученому, специалисту по теоретической физике, сделали операцию на головном мозге. Все сочувственно вздыхают: «Говорят, у него поражена треть мозга, и это катастрофа».

«Аксесс Голливуд» и другие передачи, любящие посплетничать о знаменитостях, сразу же ухватились за эту сенсацию. Так называемые «медицинские эксперты», ни разу не видевшие меня и понятия не имеющие о моей наследственности и особенностях проведенной операции, давали по телевидению пространные интервью. Все они говорили приблизительно следующее: «Как правило, подобная операция означает, что больному вживляют искусственный клапан, он должен принимать препараты, разжижающие кровь, и до конца жизни ему следует избегать повышенной физической активности, способной привести к травмам, — такой, как, например, кинотрюки, которые могут вызвать внутреннее кровотечение и мгновенную смерть». Конечно, можно было бы выступить с заявлением, уточнив, что механический клапан мне не пересаживали и препараты для разжижения крови я не принимаю, однако непоправимый ущерб уже был нанесен. Киностудии принимали решение на основе недостоверной информации. Все были уверены: «Больше мы не увидим Арнольда в боевиках».

Несмотря на все это, я на самом деле испытывал небывалый подъем, что нередко является следствием подобных операций. Я чувствовал себя сильным, словно Геркулес, и был готов одним прыжком вернуться в нормальную жизнь. В июле я уже разъезжал по свету, продвигая «Бэтмена и Робина». И, как обычно, у меня было множество проектов на различной стадии осуществления. Меня заинтересовали разные роли. В фильме «С крыльями как у орла» я должен был сыграть роль офицера немецкой армии, который на заключительном этапе Второй мировой войны получает приказ расстрелять американских и английских военнопленных, но вместо этого их спасает. «Особое мнение» задумывалось как продолжение «Вспомнить все», написанное тем же сценаристом. Я должен был сыграть следователя, но эта роль в конечном счете досталась Тому Крузу. В «Благородном отце» мне предстояло сыграть овдовевшего полицейского, который один воспитывает трех дочерей и борется с преступностью. Были также проекты перенести на широкий экран популярный в семидесятые телевизионный сериал «Отряд особого назначения», снять фильмы «Арбалет», экранизацию легенды о Вильгельме Телле, и «Следопыт», о мальчишке-викинге, который попал на Американский континент во время первой европейской колонизации, остался сиротой и вырос среди индейцев.

Сначала я даже не замечал, что студии не желают иметь со мной дела. Но когда я начинал предлагать сценарии и сюжеты, которыми хотел бы заняться, ко мне относились крайне сдержанно. Постепенно я осознал, что студии не желают вкладывать в меня большие деньги. «Фокс» отказался от идеи снять «Терминатора-3». «Уорнер» зажгла красный свет фильму «Я легенда», постапокалиптической кровавой драме, к съемкам которой должен был приступить этой осенью режиссер Ридли Скотт. Тот запросил бюджет в сто миллионов долларов, в то время как «Уорнер» готова была потратить только восемьдесят миллионов. Точнее, именно эту причину мне назвали — однако в действительности все дело было в моей операции на сердце.

Параллельно с этим я бился изо всех сил, чтобы удержать на плаву «Планету Голливуд». Что это было, мимолетная причуда или серьезный бизнес? Старт явился, мягко говоря, полным сумасшествием. За следующие полтора года я участвовал в открытии ресторанов в Москве, Сиднее, Хельсинки, Париже и еще десятке городов по всему миру. Нередко эти мероприятия превращались в события чуть ли не общенационального масштаба. В Москве собралось десять тысяч человек, а в Лондоне — все сорок тысяч. Открытие ресторана в Сан-Антонио, штат Техас, вылилось в общегородской праздник, на улицы вышло больше ста тысяч человек. Это стало самой настоящей сенсацией, которую не обошли вниманием все средства массовой информации. «Планета Голливуд» становилась чем-то вроде «Битлз» — гениальная идея, грамотно преподнесенная и великолепно разрекламированная.

По мере расширения компании, к участию в ней присоединялось все больше звезд: Вупи Голдберг, Уэсли Снайпс, Антонио Бандерас, Синди Кроуфорд, Джордж Клуни, Уилл Смит, Джеки Чан и так далее. Мы собрали также плеяду выдающихся спортсменов, таких как Шакил О’Нил, Тайгер Вудс, Уэйн Гретцки, Рей «Шугар» Леонард, Моника Селеш и Андре Агасси. Спортсмены были связаны с сетью кафе «Все звезды», также принадлежавшей торговой марке «Планета Голливуд». Когда в 1996 году акции «Планеты Голливуд» впервые вышли на рынок, американская фондовая биржа в первый день зафиксировала рекордные объемы торгов. Общая стоимость компании превысила 2,8 миллиарда долларов.

Не вызывало сомнений, что этому предприятию суждено большое будущее. Когда мы праздновали премьеру «Стирателя» в кафе «Все звезды» на Таймс-сквер в Нью-Йорке, дорожное движение было полностью парализовано в радиусе нескольких кварталов. Посетители за пятнадцать долларов получали возможность войти в зал, съесть гамбургер, выпить кружку пива и увидеть своими глазами Джорджа Клуни, Ванессу Уильямс, меня и остальных актеров, задействованных в фильме, а также наших гостей, пирующих внизу на первом этаже. В кафе были выставлены такие ностальгические экспонаты, как часть коллекции бейсбольных сувениров Чарли Шина и кусок праздничного торта со свадьбы Джо Димаджо и Мэрилин Монро. В киосках можно было купить сделанные на заказ сувениры и одежду.

Все события, связанные с «Планетой Голливуд» — презентации, поездки, церемонии открытия, — доставляли мне большую радость. Иногда я брал с собой Марию и детей, и мы устраивали мини-каникулы. Слай, Брюс и я быстро нашли общий язык и прекрасно проводили время вместе. Также мне было всегда интересно встретиться с местными знаменитостями, составлявшими неотъемлемую часть нашего бизнеса. В каждом городе были свои звезды — легендарный футболист, оперная дива или еще кто-нибудь. Открывая очередное заведение в Мюнхене, Торонто, Кейптауне или Канкуне, мы всегда приглашали как международных звезд, так и местных знаменитостей, что добавляло празднику элемент неповторимости. Местные звезды присоединялись к нам ради возможности пообщаться с международными знаменитостями, и нередко у них имелись свои собственные финансовые интересы в данном конкретном ресторане. После пышной церемонии открытия международные звезды разъезжались, и теперь уже поддерживать популярность заведения предстояло местным знаменитостям: в ресторанах устраивались праздники, проводились показы фильмов — практически в каждом из них имелся кинозал.

Акционируясь, компания получает капитал, чтобы расшириться. Но мы очень быстро столкнулись и с обратной стороной того, что акции «Планеты Голливуд» поступили в свободную продажу. По сравнению с такими обычными ресторанными сетями, как «Пондероза» или «Эпплби», затраты «Планеты Голливуд» были существенно выше, и для стороннего человека некоторые статьи расходов были совершенно непонятны.

Например, собственные авиалайнеры. «Планета Голливуд» тратила большие деньги, развозя знаменитостей по всему миру. На самом деле нет лучше способа спаять взаимную дружбу звезд — он даже более эффективен, чем пакеты акций, которые также вручались всем знаменитостям. Большие звезды не любят летать обычными регулярными рейсами, однако собственными самолетами могут похвастаться лишь считаные единицы. По этой причине киностудия «Уорнер бразерс» на протяжении двадцати или тридцати лет владела собственной флотилией воздушных судов, на которых летали Клинт Иствуд и другие ведущие актеры и режиссеры. Также у киностудии были дома отдыха в мексиканском Акапулько и в Аспене, штат Колорадо, и апартаменты в Нью-Йорке. Для звезд это было что-то вроде леденцов. Любой член семейства «Уорнер» мог пользоваться всем этим совершенно бесплатно. И актеры и режиссеры хранили верность студии, подписывая один контракт за другим, поскольку понимали, что если они перейдут, скажем, в «Юниверсал», никаких собственных самолетов больше уже не будет. Мы обратили себе на службу это же самое волшебство, однако простые акционеры жаловались: «Подождите-ка! Зачем вы тратите столько денег на знаменитостей? Я не хочу платить за всю эту ненужную роскошь».

Также они были недовольны затратами на разработку сувенирной продукции. Во всех ресторанах продавались такие товары, как куртки, бейсболки и брелоки, и ассортимент постоянно обновлялся. Поклонники хотели знать, сколько футболок с эмблемой «Планета Голливуд» из разных городов можно собрать. Случалось, на какой-нибудь церемонии открытия меня просили подписать сразу тридцать футболок, так как поклонник уже побывал в тридцати ресторанах, разбросанных по всему миру. И это было хорошо. Однако акционерам все равно хотелось знать: «Зачем вам постоянно требуется разрабатывать новые куртки и другие товары? Почему нельзя остановиться на чем-нибудь одном?»

Самой главной проблемой было расширение. Фондовые рынки захлестнул интернет-бум, и все инвесторы требовали высоких доходов. Основатели «Планеты Голливуд» Роберт Эрл и Кейт Бариш на бумаге стоили каждый приблизительно по пятьсот миллионов долларов, поскольку им по-прежнему принадлежало шестьдесят процентов акций. Они пообещали акционерам увеличивать общий оборот и количество ресторанов на тридцать-сорок процентов в год. Это означало открытие новых заведений в таких американских городах второго и третьего эшелонов, как Индианаполис, Сент-Луис и Коламбус, а также в десятках городов за границей. В апреле 1997 года, когда я сделал операцию на сердце, компания заключила договор с саудовским миллиардером принцем Аль-валидом бин-Талялем об открытии трех с лишним десятков ресторанов «Планета Голливуд» в Европе и на Ближнем Востоке, начиная с Брюсселя, Афин, Каира, Лиссабона, Стамбула и Будапешта. Другая сделка была заключена с сингапурским магнатом Ораг Бен Сеном об открытии двадцати заведений в Азии.

Я не переставал повторять Роберту и Кейту, что это ошибка. Они все дальше уходили от оригинальной концепции. Отправляясь в «Планету Голливуд» в Беверли-Хиллс, посетитель имел все шансы действительно увидеть Арнольда Шварценеггера. Отправляясь в ресторан в Париже, он мог рассчитывать на встречу с любимой звездой французского кино Жераром Депардье. Отправляясь в кафе «Все звезды» в Токио, он мог увидеть знаменитого бейсболиста Исиро Судзуки. А в Орландо можно было встретиться с великим Шакилом — в тот период, когда он там играл. Но если пойти в «Планету Голливуд» в Индианаполисе, можно ли там встретить ужинающего Брюса Уиллиса? Наше предприятие постепенно начинало смахивать на надувательство. Мы уже не могли поддерживать свою марку. К октябрю мое беспокойство возросло настолько, что я пригласил Роберта и Кейта к себе на серьезный разговор. Мы уселись за большим столом для совещаний — лишь мы втроем и Пауль Вахтер, — и я высказал все, что думал по поводу выправления курса. Я сказал, что к настоящему времени у нас уже есть рестораны во всех крупнейших городах мира, и этот потенциал до сих пор еще не раскрыт полностью. Например, мы можем работать в более тесном контакте с киностудиями и устраивать премьеры. «Голливуд выпускает по пятьдесят фильмов в год, — сказал я. — И у каждого фильма бывает премьера, в Соединенных Штатах и мировая. Так где отпраздновать это событие?»

Я хотел вовлечь в предприятие ведущих лиц киностудий, возить их на премьеры, предлагать им всяческие льготы и подарки и вообще обходиться с ними как с королями, чтобы они на совещании по рекламному продвижению нового фильма говорили: «Премьера состоится в „Планетах Голливуд“ в Москве, Мадриде, Лондоне, Париже и Хельсинки — всего в десяти городах. В каждом городе сначала будет устроен показ в кинозале ресторана, а затем в крупнейшем кинотеатре, после чего в „Планете Голливуд“ состоится праздничный прием. И вот хорошая новость, ребята: „Планета Голливуд“ берет все расходы по перелету знаменитостей и устройству торжественных приемов на себя. Нам останется позаботиться только о бронировании гостиниц и остальных моментах, связанных с премьерой. Разделив затраты, мы здорово сэкономим, но при этом все равно обеспечим необходимую огласку».

Для устройства подобных сделок нам нужен был человек, который бы договаривался с киностудиями. В первую очередь я подумал о Джеке Валенти, который уже много лет возглавлял Американскую ассоциацию кино и являлся главным защитником интересов Голливуда в Вашингтоне. Мы с Джеком были хорошими друзьями, он был одним из ближайших моих советников в бытность мою председателем президентского совета по физической культуре и спорту. Я рассчитывал, что мы обратимся к нему и скажем: «Джек, вам семьдесят пять лет. Вы столько лет трудились на кино, но сколько вам платят? Миллион долларов в год? Вот вам два миллиона в год. Расслабьтесь. И вот вам пенсия и привилегии для ваших внуков». И вот уже Джек Валенти общается со студиями и заключает соглашения.

Вторая важная тема, которую я поднял на встрече: конечно, гамбургеры и пицца — это хорошо, но все же я хотел, чтобы наши рестораны предлагали более интересные блюда. И я видел огромный потенциал в торговле сувенирами. Я считал, что вместо того, чтобы сокращать расходы на разработку новой продукции, мы, наоборот, должны тратить на эти цели больше. Я был очарован тем, как модельер Том Форд пришел в «Гуччи» и превратил ее из отсталой, старомодной компании в производителя сверхмодной одежды и сверхмодной обуви. До прихода Форда у меня и в мыслях не было покупать продукцию «Гуччи» — и вот я стал завсегдатаем в фирменном магазине компании.

— Вот такой человек должен заняться разработкой образа «Планеты Голливуд», — сказал я Роберту и Кейту. — Нам нужны показы моды «Планета Голливуд», с которыми можно будет ездить в Японию, Европу и на Ближний Восток, чтобы люди хотели покупать самые последние наши новинки. Вместо того, чтобы бесконечно продавать одну и ту же куртку, нужно постоянно ее менять — менять форму пряжек, менять навешанные на нее цепочки. Если товар будет качественным, модным и новейшим из новейшего, он будет продаваться тоннами.

В течение всего моего выступления Роберт и Кейт дружно поддакивали: «Да, да, замечательная мысль». В конце они пообещали обдумать мои предложения и связаться со мной. Однако записи делал только один Пауль. «По-моему, они не прониклись твоими идеями», — сказал он после того, как Роберт и Кейт ушли. Я надеялся, что эта встреча ознаменует собой перемену курса, поскольку реклама и продвижение товара были именно тем, в чем я разбирался лучше всего. Однако у меня возникло ощущение, что Роберт и Кейт были напуганы происходящим. Их донимало давление со стороны рынка. Хотя формально Роберт занимался практической стороной дела, а Кейт разрабатывал общую стратегию, в действительности они говорили только о новых инвестициях. И «Планета Голливуд» достигла такого уровня, когда два человека уже физически не могли заниматься всем. Компании требовалась структура управления, требовались специалисты, способные мыслить глобальными категориями. Я привык хранить верность и еще в течение нескольких лет оставался в этом деле. Однако популярность «Планеты Голливуд» быстро снижалась, рыночная стоимость компании неуклонно падала, и в конце концов она объявила себя банкротом. В финансовом плане я не пострадал, благодаря тем предохранительным мерам, которые мы обговорили в соглашении, хотя и близко не получил тех ста двадцати миллионов долларов, которые когда-то на бумаге стоил мой пакет акций. Но мне повезло больше, чем остальным акционерам, потерявшим все свои деньги, и многим актерам и спортсменам, участвовавшим в проекте.

И все-таки, несмотря ни на что, я бы еще раз взялся за все это, но только организовав управление по-другому. Вупи, Брюс, Слай и другие звездные участники проекта скажут в один голос, что «Планета Голливуд» — это было здорово. Грандиозные премьеры, открытия, презентации — мы путешествовали по всему миру, встречались с интересными людьми и прекрасно проводили время.

Глава 22

Семьянин

Мария, вынашивая в 1997 году Кристофера, ужасно страдала от токсикоза. Под конец ей стало так плохо, что она была вынуждена обратиться в больницу, поскольку ее организм уже не принимал никакой пищи. Несмотря на то что в больнице за ней был уход, я не на шутку встревожился, а дети страдали без матери. Кэтрин было всего семь лет, Кристине — пять, а Патрику — только три. Чтобы помочь детям пережить это тяжелое время, я отложил все дела и проводил все время дома, стараясь быть одновременно и отцом, и матерью.

Я рассудил, что детям будет спокойнее, если они будут каждый день видеться с мамой, а во всем остальном будет сохранен обычный распорядок дня. Каждое утро, провожая девочек в школу, мы заглядывали в больницу, и еще раз — после обеда. Я объяснил детям, что мама хочет иметь с собой частицу дома, поэтому каждое утро, перед тем как уходить из дома, мы шли в сад и срезали для Марии самый красивый цветок.

Нас с женой воспитывали абсолютно по-разному, и, следовательно, мы как родители могли брать из обоих методов все лучшее. Например, за столом все определенно происходило так, как это было принято у Шрайверов. И мои родители, и родители Марии требовали, чтобы по вечерам вся семья собиралась за столом за ужином, однако на этом сходство заканчивалось. Когда я был маленьким, в доме моих родителей никто за столом ничего не обсуждал. Четкие правила гласили, что есть нужно молча. Все мы были очень замкнутыми, и если у кого-то возникала какая-нибудь проблема, каждый решал ее самостоятельно. Но в семье Марии было принято делиться тем, что произошло за день. Каждый что-нибудь рассказывал. Я неплохо умею поддерживать разговор, но Мария в этом настолько превосходит меня, что ужин превращался в веселье, и она все объясняла детям. Мария принесла за стол атмосферу своей семьи. Я пытался учиться у нее, чтобы перенять ее подход и стать таким же. Нам в семье очень повезло, что, по крайней мере, один из родителей обладал подобным умением.

Когда дети делали уроки, каждый помогал в том, в чем был сам силен. Мария прекрасно разбиралась во всем, что было связано с языком, а я прекрасно разбирался во всем, что было связано с числами. Мария — замечательный писатель, у нее невероятно богатый словарный запас, и она изящно обращается со словами. Больше того, материнство вдохновило ее написать познавательные книги для юношества. В первой из них, «Десять вещей, которые мне следовало бы знать перед тем, как выходить в реальный мир», она разбила вдребезги миф о сверхродителе, который продолжает как ни в чем не бывало вкалывать на работе, при этом воспитывая детей. «Дети меняют карьеру родителей (не говоря про то, что они меняют весь образ их жизни)» — так называлась одна глава, суть которой сводилась к следующему утверждению: «На работе тебе можно найти замену… Но как родитель ты незаменим». Мы с Марией свято в это верили.

Я всегда уютно чувствовал себя с числами. В детстве, изучая математику, я везде находил четкий смысл. Простые дроби были мне понятны. Десятичные дроби были мне понятны. Я знал все римские цифры. Я решал любые задачи. Когда мне показывали статистические данные, я, вместо того чтобы лишь бегло взглянуть на них, как поступает большинство людей, читал их как увлекательный роман, выискивая факты и тенденции.

Я задавал своим детям арифметические задачи, которыми когда-то мучил нас с Мейнхардом наш отец. Он всегда заставлял нас приступать к занятиям за месяц до конца летних каникул, и мы занимались каждый день, так как отец считал, что мозг необходимо постоянно разогревать и тренировать, как это делает с мышцами спортсмен. Решать задачи приходилось не только нам с братом, но и всем тем, кто приходил к нам домой поиграть. Вскоре многие приятели стали избегать ходить к нам в гости. Разумеется, я все это терпеть не мог. Но вот через тридцать пять лет я в точности так же заставлял заниматься своих собственных детей. Я неизменно требовал, чтобы в ресторане они вычисляли размер двадцатипроцентных чаевых. Дети вычисляли сумму и прибавляли ее к счету. Я всегда проверял, не ошиблись ли они. Это был целый ритуал, и всем он нравился.

Но когда речь заходила о семейных заботах, мы опирались на традиции семьи Шварценеггеров. В Европе ребенок с раннего детства помогает поддерживать в доме чистоту. Обувь нужно снимать при входе, иначе будет большой скандал. Уходя из комнаты, надо гасить за собой свет, поскольку электричества не хватает. Нужно беречь воду, потому что ее приходится носить из колодца. Ребенок с малых лет постигал основы домашнего хозяйства. Я хорошо помню то потрясение, которое испытал, познакомившись близко с Марией, привыкшей к тому, что за ней убирают. Она входила домой и снимала свитер — великолепный, кашемировый, — и бросала его где попало, в том числе прямо на пол. Там свитер и оставался. Сам я даже сейчас не могу так обращаться с кашемировым свитером. Мне приходилось подбирать его с пола и вешать на стул. И хотя я могу себе это позволить, я ни за что не надену кашемировый свитер, чтобы кататься на лыжах или заниматься другим видом спорта. Я выберу хлопок, шерсть — что-нибудь подешевле, например, фуфайку за десять долларов, чтобы мне было удобно в ней потеть.

Хотя со временем Мария превратилась в такого же фанатика аккуратности, каким был я, все равно именно я поддерживал в доме европейскую дисциплину — разумеется, разбавленную терпимостью, поскольку понимал, что совсем уж сходить с ума не нужно. В отличие от своих знакомых, оставшихся в Австрии, я поумерил свой пыл. В противном случае может получиться, что ребенок, общаясь со своими сверстниками в школе и сравнивая, какие у кого дома порядки, вообразит, что отец у него чокнутый. Я также дал себе слово, что на этом поколении в нашей семье физические меры наказания прекратятся. Я не собирался продолжать в Америке традиции Старого света.

Мы с Марией выработали свой подход, при котором к детям относились заботливо, однако в то же время существовали определенные правила. Так, например, с малых лет дети сами стирали свои вещи: учились пользоваться стиральной машиной, насыпали порошок, клали вещи в барабан, выбирали режим загрузки. Затем они сами клали вещи в сушилку, складывали их и убирали в шкаф. При этом нужно также было следить за тем, чтобы правильно выбрать время и не мешать заниматься стиркой другим членам семьи.

Каждое утро, перед тем как вести детей в школу, я проверял, что весь свет выключен, постели заправлены, все шкафы и ящики закрыты. Правда, небольшой беспорядок в комнате и на столе допускался; тут я был не такой строгий, как мой отец. Тем не менее постели должны были быть заправлены. Идеального порядка, как в армии, я не требовал. Но я не хотел, чтобы дети привыкали к тому, что за ними уберет кто-то другой. Сложнее всего мне пришлось бороться за то, чтобы приучить детей гасить свет, когда они выходили из комнаты или ложились спать. Тут я один противостоял всему клану Шрайверов, поскольку дети переняли привычку не гасить свет от матери. Когда мы только познакомились с Марией, она всегда ложилась спать при зажженном свете. Только так она чувствовала себя в безопасности. Позднее, когда мы гостили в Вашингтоне или Хайянис-Порте и я возвращался поздно, когда все уже спали, входная дверь была не заперта, а во всем доме горел свет. Этого я никогда не понимал. Мне это казалось полным безумием. На следующее утро в качестве оправдания предлагалось что-нибудь вроде: «О, мы знали, что ты вернешься поздно, и хотели сделать тебе приятное, поэтому не стали гасить свет». Но даже если я уже был дома и среди ночи спускался вниз, там горел свет. Во всем доме сияла иллюминация, как на Таймс-сквер. Я объяснял детям, что электроэнергии не хватает, а с водой в нашем штате проблемы. Нельзя стоять под душем пятнадцать минут. Пять минут — это предел. Я стал засекать время. И нужно следить за тем, чтобы выключать за собой свет, потому что если в комнате никого нет, он уже больше никому не нужен.

До сих пор мои дочери не ложатся спать, не оставив в коридоре зажженный свет. В конце концов мне пришлось смириться с тем, что так им уютнее. Что же касается вопроса гасить свет, когда в комнате никого нет, мой отец решил бы его хорошей затрещиной, но мы с Марией наших детей не били. Когда уговоры не помогают, наш метод заключается в лишении детей чего-нибудь приятного: запрет игр, «домашний арест», запрет пользоваться машиной. Однако наказания подобного рода казались слишком уж суровыми для таких проступков, как непогашенный свет. Самым злостным нарушителем был один из мальчишек, так что в конце концов я стал выкручивать по одной лампочке, обнаружив в комнате свет, и если так продолжалось и дальше, вскоре мальчишка оказывался в полной темноте. Это происходило несколько раз, и в конце концов мой «крестовый поход» принес результаты. Теперь, когда все мы дома, мне приходится выключать свет за ребятами не чаще пары раз в неделю.

В числе тех радостей, которые приносят дети, большое место занимают праздники, для взрослых потерявшие свое прежнее значение. Когда обзаведешься собственной семьей, праздники снова становятся важными событиями, потому что теперь ты их воспринимаешь уже с двух сторон. Я прекрасно помнил, как встречали Рождество у нас в семье, когда я был маленьким: мать и отец зажигают свечки на елке, под которой лежат игрушки; все берутся за руки и хором говорят: «Heil’ge Nacht», отец играет на трубе. Но теперь я также видел Рождество глазами родителя.

Я считал себя специалистом по наряжанию елки. Это было у меня в крови. В Австрии отец и другие мужчины из деревни за три дня до Рождества уходили в лес и возвращались с елками. Считалось, что дети об этом не догадываются, потому что официально елку приносила Christkindl, девочка-ангел, похожая на младенца-Христа, нечто вроде австрийского Санта-Клауса. Как-то раз мой брат опрометчиво выдал: «Я видел, как папа уходил в лес с топором», и отец страшно рассердился, поскольку мать подпустила нас к окну. Елку украшали всевозможными свечами, гирляндами и узорами, так что ветви сгибались под тяжестью, а внизу клали подарки. Елка всегда была такой высокой, что украшение на макушке упиралось в потолок. На внешних ветвях на прищепках закреплялись настоящие свечи, поэтому елку можно было зажигать всего на несколько минут.

В шесть часов вечера накануне Рождества отец убавлял громкость радио, и наступала полная тишина. Мать говорила: «Давайте внимательно слушать, потому что, как вы помните, Кристкиндль всегда приходит около шести часов». Вскоре мы слышали тихий звонок: это звонил один из колокольчиков на елке. Судя по всему, соседская девчонка украдкой поднималась по черной лестнице в нашу спальню, однако мы обнаружили это только много времени спустя. В течение многих лет мы с Мейнхардом бросались к себе в комнату, сгребая половик, постеленный на дощатом полу. Мы задыхались, еще не успев добежать до двери, и вот, наконец, отпихивая друг друга, мы врывались в спальню. Это была великая радость.

У нас с Марией такой секретной елки не было, потому что в Америке это не принято. Здесь принято ставить елку за три-четыре недели до Рождества, и я не хотел тянуть, постоянно выслушивая жалобы детей: «Ну почему у нас до сих пор нет елки?» Вместо этого мы в американском духе собирали друзей, и каждый вешал какое-нибудь украшение. По мере того как дети взрослели, они принимали в наряжании елки все более активное участие, пока, наконец, им не стали доверять устанавливать на самую макушку ангела, звезду, фигурку Иисуса или Девы Марии.

Мы так же бурно отмечали и другие праздники. Пасха всегда приходилась на ежегодный приезд моей матери. Обычно она прилетала в Америку в середине февраля и гостила у нас два-три месяца, в зависимости от того, какой холодной и снежной была погода в Австрии. Помимо желания побыть с нами, матерью двигало также стремление спастись от самой суровой части зимы. На Пасху она становилась идеальной бабушкой, поскольку Центральная Европа славится своими традициями на этот счет: кролик, корзины, яйца, шоколад. Мать всегда раскрашивала яйца вместе с детьми: она мастерски владела этим искусством, а дети помогали ей, надев маленькие фартучки. Мать полностью занимала кухню и пекла пироги, раскатывая тесто такими тонкими слоями, что никто не мог понять, как ей это удается. Затем она раскладывала нарезанные ломтиками яблоки и сворачивала тесто. У нее получались самые восхитительные яблочные штрудели в Америке. На Пасху праздник продолжался в течение всего дня: сначала большие пасхальные корзины и маленькие подарки, затем месса, после чего пасхальные яйца и праздничный обед, а вечером к нам приходили родственники и друзья.

Мария очень старалась понравиться моей матери, и они подружились друг с другом. И, конечно, я бывал на седьмом небе от счастья, когда Юнис и Сардж гостили у нас. Так что у нас не было никаких проблем с родителями. Дети называли мою мать Оми, а она души в них не чаяла и баловала их. За долгие годы она овладела английским языком, даже окончила курсы, и теперь могла свободно поддерживать разговор с детьми, хотя общаться с детьми на иностранном языке очень непросто. Особенно они были близки с Кристиной — полное имя нашей второй дочери Кристина Аурелия.

Также моя мать баловала наших собак. Конана и Штруделя никогда не пускали наверх, но после того, как все ложились спать, мать тайком проводила их к себе в комнату, и утром они мирно спали, свернувшись на коврике у ее кровати. Мать достаточно часто бывала в Лос-Анджелесе и завела там свой круг общения — австрийцы, европейские журналисты, она с ними встречалась, ходила по магазинам, бывала в ресторанах. Никогда не забуду, как я однажды увидел ее на торжественном банкете, поглощенной беседой с матерями Софи Лорен и Сильвестра Сталлоне. Вероятно, они хвалились друг перед другом, как трудно воспитать звезду.

Мама умерла в 1998 году, когда ей было семьдесят шесть лет. Это случилось 2 августа, в день рождения моего отца. Мать, как обычно, отправилась пешком на кладбище, расположенное выше по склону горы, чтобы побыть на его могиле. Она вела воображаемый разговор с ним, рассказывая обо всех своих делах, задавая ему вопросы, как будто он был совсем рядом, но только по другую сторону.

Тот день выдался влажным и удушливо жарким, и дорога на кладбище поднималась круто вверх. Очевидцы рассказали, что когда моя мать дошла до могилы отца, она вдруг резко села, словно ей стало плохо, после чего сползла на землю. Врачи пытались ее спасти, но к тому времени, как ее привезли в больницу, у нее от недостатка кислорода уже умер головной мозг. Мать так и не согласилась заняться своим сердцем, и оно отказало.

Мы с Марией вылетели в Грац на похороны. С нами отправились мой племянник Патрик, брат Марии Тимми и Франко. Я пропустил похороны брата и отца, но на похороны матери мы приехали за день и помогли их устроить. Мать положили в гроб в традиционном австрийском платье «дирндль».

Мать была веселой и жизнерадостной, когда в ту последнюю весну приезжала к нам в гости, задержавшись до конца мая, поэтому ее кончина явилась для нас страшным ударом. Однако впоследствии, оглядываясь назад, я понял, что ни о чем не сожалел. Абсолютно ни о чем, благодаря тем отношениям, которые сложились у нас с ней после того, как я перебрался в Америку, когда я научился думать не только о себе самом, но и о своей семье. Теперь, когда у меня у самого были дети, я сознавал, как тяжело далась матери разлука со мной. Я всегда ценил то, как она заботилась о детях, но никогда не задумывался о том, какую боль причинил ей своим отъездом. Я возмужал слишком поздно, чтобы восстановить связи с отцом и братом, однако с матерью у нас сложились хорошие отношения.

Я неоднократно предлагал купить для нее дом в Лос-Анджелесе, но мать не хотела уезжать из Австрии. Кроме Пасхи и Дня матери, она приезжала к нам на крестины всех детей. Она видела все фильмы с моим участием и бывала на многих премьерах. Начиная с «Конана-варвара», я приглашал ее на съемки всех своих фильмов. Она гуляла по съемочной площадке, торчала у меня в гримерной, следила за моей игрой. Когда я отправлялся на натурные съемки в Мексику, Италию или Испанию, мать приезжала и жила неделю-две в гостиницу. Кроме меня, никто не приглашал на съемочную площадку своих матерей, но моя от природы любила путешествовать, и ей это доставляло наслаждение. Отчасти это объяснялось тем, что она была окружена всеобщим вниманием. Мы вместе завтракали, после чего мой водитель отвозил мать туда, где она хотела побывать, поэтому она неизменно возвращалась домой с кучей фотографий: рынок в Мехико, Ватикан, снятый во время пребывания в Риме, мадридские музеи… В восьмидесятых я водил мать в Белый дом, где она встречалась с Рональдом Рейганом; она присутствовала на Большой американской тренировке с Джорджем Бушем на лужайке перед Белым домом. Буш встретил ее очень любезно, побеседовал с ней и похвалил за то, как она меня воспитала.

Мне нравилось делать матери приятное не только потому, что я хотел показать ей, как хорошо она выполнила свой родительский долг, но также потому, что это было своеобразной компенсацией за все те невзгоды, которые ей пришлось перенести. На тех фотографиях, на которых матери двадцать три или двадцать четыре года, — тогда родились мы с братом, — она худая и осунувшаяся. Это были первые послевоенные годы. Мать билась изо всех сил, чтобы нас прокормить. У нее был муж, который регулярно напивался и превращался в чудовище. Она жила в маленькой, убогой деревушке. Погода постоянно была плохой, — дожди, снег, затянутое тучами небо, прояснявшееся только летом. Денег вечно не хватало. Вся ее жизнь была непрерывной борьбой.

Поэтому я считал, что все остальные годы, отведенные ей судьбой, мать должна жить полноценной жизнью, не испытывая недостатка ни в чем. Ее нужно было вознаградить за то, как она среди ночи несла на руках нас маленьких через горы в больницу, за то, что она всегда оказывалась рядом, когда была нам нужна. И ее нужно было вознаградить за ту боль, которую я причинил своим отъездом. Она заслужила того, чтобы к ней относились по-царски.

Мы похоронили мать там, где она умерла, рядом с могилой отца, что было очень печально, но в то же время романтично. Мать была так к нему привязана.

Если Пасха принадлежала моей матери, то День благодарения был особым праздником Юнис и Сарджа задолго до того, как мы с Марией поженились. У Шрайверов было принято собираться всем многочисленным семейством в красивом белом особняке в георгианском стиле неподалеку от Вашингтона. Праздник превращался в семейный фестиваль, продолжавшийся три дня. Многим супружеским парам приходится решать, проводить ли праздники с родителями мужа или жены, однако в данном случае все сложилось естественным образом. Я предложил Марии: «Давай продолжим эту традицию, поскольку мы всегда так хорошо проводили на День благодарения время с твоими родителями, а на Рождество мы сможем оставаться одни. Это вовсе не означает, что твои родители не смогут приезжать к нам в гости, но Рождество мы будем праздновать на своей территории». Мария меня поддержала. Я всегда остро чувствовал, что наш брак оторвал Марию от ее семьи, она очень скучает по своим родным и хочет чаще с ними встречаться, хотя она при этом и стремится к независимости. Поэтому я всегда говорил ей: «Помни, что каждый твой родственник, которого ты хочешь к нам пригласить, автоматически становится также и моим гостем». Для меня не составляло никакого труда радушно принимать свекровь со свекром, потому что они мне очень нравились, и они всегда приносили с собой веселье и смех.

День благодарения в семье Шрайверов начинался с церкви — Сардж и Юнис ежедневно ходили на мессу, — после чего шел завтрак, а затем различные спортивные состязания. В Джорджтауне полно замечательных магазинов одежды и подарков, предлагающих другие товары, чем те, что можно найти в Калифорнии, поэтому я использовал эту возможность, чтобы начать закупаться к Рождеству. Потом мы встречались уже вечером, и на ужин к нам часто присоединялись Тедди с женой, Роберт Кеннеди-младший, борец за охрану окружающей среды, со своим сыном, и его сестра Кортни со своей маленькой дочкой Сиршей (на гэльском языке ее имя означает «свобода»). Каждый август в Хайянис-Порте многочисленное семейство собиралось в полном составе: приезжали Кеннеди, Лоуфорды, а также Шрайверы. Тридцать человек плавали, ходили под парусом, катались на водных лыжах и сидели в баре, подкрепляясь жареными креветками и мидиями. С утра до вечера поместье напоминало большой спортивный лагерь.

Я всегда считал, что Юнис и Сардж оказали огромное влияние на наших детей. Определенно, они оказали огромное влияние на меня. Я работал вместе с ними в Специальном олимпийском комитете, выступал в роли лидера, ведущего всех за собой, помогал расширять движение. В то лето, когда Кэтрин исполнилось двенадцать, а младшему было четыре, мы с Марией отправились всей семьей в Южную Африку.

В последний раз я приезжал туда двадцать шесть лет назад, еще в эпоху апартеида, когда завоевал титул Мистер Олимпия в Претории. При виде перемен, произошедших в стране, у меня захватило дух. В те времена первенство за титул Мистер Олимпия стало первым состязанием, в котором участвовали спортсмены с разным цветом кожи. Во время предыдущих приездов в Южную Африку я познакомился с Пиетом Коорнхофом, министром по делам культуры и спорта, убежденным противником апартеида. Он открыл мне дорогу проводить показательные выступления по культуризму в различных городах страны, напутствуя меня: «Я хочу, чтобы вы, делая что-то для белых, каждый раз обязательно делали что-то и для черных». Пиет также сыграл ведущую роль в том, чтобы получить для Южной Африки право провести состязания за титул Мистер Олимпия, и я входил в состав делегации международной федерации культуризма, с которой он работал. И вот теперь апартеид остался в прошлом. Первым президентом стал выдающийся политический и общественный деятель Нельсон Мандела.

Покинув президентский пост, Мандела посвятил себя пропаганде Специальных олимпийских игр по всему континенту, где миллионы людей с ограниченными умственными способностями становятся изгоями общества. Сардж и Юнис собирались ехать вместе с нами, но Юнис, которой тогда стукнуло восемьдесят, накануне отлета сломала ногу в автомобильной аварии. Поэтому в Кейптауне все зависело от нас, младшего поколения: нас с Марией, а также ее брата Тима, сменившего Сарджа на посту президента Специального олимпийского комитета. Тим захватил с собой свою жену Линду и пятерых детей.

Для меня Нельсон Мандела был героем. У меня мурашки по коже бегали, когда он говорил в своих речах об объединении, терпимости, прощении — такого никак нельзя было ожидать от чернокожего, который двадцать семь лет гнил в тюрьме белого расистского государства. Подобная добродетель не возникает сама по себе, особенно в тюрьме, поэтому для меня Мандела был ниспосланным богом.

Мы должны были дать старт факельной эстафете с участием спортсменов юга Африки. Этим преследовались две цели: пропаганда Специальных олимпийских игр и поддержка правоохранительных сил самой Южной Африки. Мандела зажег факел в самой мрачной обстановке, какую только можно было представить: в своей бывшей камере в тюрьме на острове Роббен-Айленд. Перед началом нам представилась возможность поговорить друг с другом, и я спросил у Манделы, как в таком месте ему удалось сохранить веру в будущее. Не сомневаюсь, этот вопрос ему уже задавали тысячу раз, но он сказал в ответ очень примечательную вещь. Мандела сказал, что гордится тем, что сидел в тюрьме. Это дало ему время подумать — дало время понять, что тот насильственный подход, которого он придерживался в молодости, ошибочен, и из тюрьмы он вышел уже таким, каким был сейчас. Я восхищался им, но не знал, что на это сказать. Это правда или же Мандела убедил себя в этом? Неужели он действительно верит в то, что без этих двадцати семи лет нельзя было обойтись? Или же он видит общую картину: то, что значили эти потерянные годы для всей Южной Африки, а не для него самого? По сравнению с одним человеком страна неизмеримо больше, и она будет существовать вечно. Это была очень сильная мысль. Впоследствии я сказал Марии: «Не знаю, верить ему или нет, но он сказал поразительную вещь — его полностью устраивает то, через что ему пришлось пройти, все эти потерянные десятилетия».

Весь день дети были со мной и Марией. Конечно, Кристофер, которому только-только исполнилось четыре года, понимал происходящее хуже брата и сестер, которым было соответственно восемь, десять и двенадцать лет. Но я знал, что все это оставит у детей неизгладимый след, хотя сейчас, возможно, они и не до конца все поймут. Когда-нибудь они напишут в школе сочинение о том, как встречались с Манделой, видели, как он зажигал олимпийский огонь, слышали его речь, в которой он сравнивал предрассудки, связанные со Специальными олимпийскими играми, с несправедливостями апартеида. Они оглянутся назад и спросят нас с Марией, что видели мы, после чего напишут о достопримечательностях Кейптауна и контрастах между красотами природы и исторических памятников и нищетой убогих кварталов. Им потребуется какое-то время, чтобы осмыслить свои впечатления. Перед тем как покинуть Африку, мы провели несколько дней на сафари, что вызвало всеобщий восторг. Я поражался не меньше детей, наблюдая собственными глазами, как мимо проходит, казалось, все животное царство: львы, обезьяны, слоны, жирафы. А затем мы лежали ночью в палатке и слышали вокруг самые разные крики и рев. Наш провожатый-егерь искал одну конкретную львицу с биркой на ухе. Настало время заменить ей маячок. Наконец егерь увидел львицу и сказал: «Сейчас я ее усыплю». Тщательно прицелившись, он выпустил иглу; вдруг львица взревела и бросилась прочь. «Она пробежит еще ярдов двести», — успокоил нас провожатый. И действительно, внезапно львица перешла на шаг, потом остановилась, оглянулась на нас и наконец завалилась на бок.

Мы подъехали к ней и вышли из машины, и дети воспользовались случаем, чтобы сфотографироваться со спящей львицей, чьи лапы размером были больше их лиц. Меня всегда восхищали большие кошки. Когда мы снимали в Мексике «Вспомнить все», на съемочной площадке у нас были самые разные животные, в том числе детеныш пантеры и детеныш кугуара. Я обожал играть с ними. Тренер каждую субботу приводил их в мой трейлер, когда у нас был двухчасовой перерыв. Когда мы только приступили к съемкам, детенышам было месяцев по пять, и росли они очень быстро. К последнему месяцу съемок им было уже по семь месяцев. Как-то раз, когда кугуар нежился в дальнем углу трейлера, я встал и направился вперед. Без предупреждения кугуар прыгнул через все помещение мне на затылок: сто фунтов живого веса швырнули меня на рулевое колесо. Кугуар мог запросто убить меня, перекусив горло, но он хотел просто поиграть.

Взрослая львица весит раза в три больше. Но я не смог удержаться и положил подбородок ей на голову, демонстрируя детям, какая она большая: по сравнению с ней моя голова казалась булавочной головкой. Мы рассмеялись и сфотографировались, и я был очень рад, что львица крепко спала.

Я всегда с благодарностью пользовался случаем провести больше времени со своей семьей, выехать куда-нибудь вместе. Но мне также хотелось двигать дальше свою карьеру в кино, и это потребовало больших усилий. Я вынужден был развернуть целую кампанию, убеждая всех, что я по-прежнему способен делать дело. Первым шагом стало участие в программе Барбары Уолтерс, которая транслировалась по общенациональному телевидению через девять месяцев после моей операции.

— Вы могли умереть, — сказала Барбара. — Вам было страшно?

— Очень страшно, — подтвердил я, — особенно после того, как первая операция закончилась безрезультатно и нужно было начинать все сначала.

Рассудив, что лучше показать себя людям, я изложил все факты. Барбара расспросила меня о моей семье, пошутила насчет первых седых волос и подвела платформу к моему заявлению о том, что я полон жизненных сил и рвусь в бой.

Следующим шагом стали фотографии: я позаботился о том, чтобы снимки меня, бегающего по пляжу, катающегося на лыжах и занимающегося со штангой, попали во все газеты, показав людям, что я вернулся в строй. Но, несмотря ни на что, киностудии не торопились отвечать на мои звонки. Я с изумлением обнаружил, что главной проблемой была медицинская страховка. Моему агенту говорили не только: «Мы не знаем, как теперь к нему относятся зрители», но и: «Мы просто не знаем, сможем ли его застраховать». Студиям просто не хотелось иметь дело с бесконечными вопросами и неопределенностями.

Прошел целый год без нового фильма. Меня навестил Арми Бернстайн, продюсер, чья дочь ходила в тот же детский сад, что и наши дети. До него доходили разговоры из студий, и он знал, что я ищу работу. «Я готов в любой момент снять фильм с вашим участием, — сказал он. — И у меня сейчас в работе потрясающий сценарий». Такие независимые продюсеры, как Арми, являются спасением в Голливуде, потому что они готовы пойти на риск, на который крупные студии ни за что не пойдут. У Арми была своя компания, за которой числилась череда громких успехов, и у него было хорошее финансирование.

Фильм, который он предложил мне, назывался «Конец света». Это был боевик-триллер, и он должен был выйти в прокат в конце 1999 года. Сюжет был построен на шумихе вокруг «проблемы 2000», связанной с рубежом тысячелетий. Я играю роль Джерико Кейна, бывшего полицейского, который должен помешать Сатане прийти в Нью-Йорк и выбрать себе невесту в последние часы 1999 года. Если Джерико постигнет неудача, женщина родит Антихриста, и следующая тысяча лет станет тысячелетием зла.

Режиссер Питер Хайамс пришел по рекомендации Джима Кэмерона, и, подобно Кэмерону, он предпочитал снимать по ночам. Так что когда мы в конце 1998 года приступили к съемкам в студии в Лос-Анджелесе, нам пришлось жить по ночному распорядку. К моему изумлению, на съемках присутствовали представители страховой компании и киностудии — речь шла о студии «Юниверсал», которая взялась за распространение фильма. Эти люди следили за тем, не свалюсь ли я в обморок и не умру, и как часто мне приходится делать перерывы.

Так получилось, что в первом эпизоде, который мы должны были снять, на Джерико нападают десять сатанистов, избивающих его в кровавую кашу. Драка происходит ночью, в темном переулке, под проливным дождем. И вот мы принялись за работу и дрались до тех пор, пока я не оказался распростерт навзничь на асфальте, уставившись невидящим взором на струи подсвеченного сзади искусственного дождя. После дубля я уходил со съемочной площадки и садился перед монитором, промокший насквозь, кутаясь в полотенце, готовый сниматься в следующем дубле.

Часам к трем ночи один тип из страховой компании не выдержал и спросил:

— Послушайте, разве это не утомительно — когда снова и снова повторяется одно и то же, вы промокаете насквозь и вас превращают в кровавое месиво?

— Если честно — нисколечко, — ответил я. — Я люблю сниматься по ночам, потому что ночью у меня много энергии. Ночью у меня много вдохновения. На самом деле это просто здорово.

После чего я отправлялся за следующей порцией побоев, возвращался, садился перед монитором и спрашивал: «Можно посмотреть последний дубль?» И техник прокручивал мне последний дубль.

— Не представляю, как вы все это выносите, — сказал тип из страховой компании.

— Это все пустяки, — небрежно заметил я. — Видели бы вы другие фильмы, такие как «Терминатор», вот там действительно приходилось туго.

— Но разве вы не устаете?

— Нет, нет, я не устаю. Особенно после операции на сердце. Она придала мне невероятную энергию. Я чувствую себя заново родившимся.

После чего тот же самый вопрос мне задавал тип из киностудии.

После первой недели съемок ребята из страховой компании и киностудии больше не приходили. Тем временем от каскадеров, гримеров и костюмеров пошла молва, что я чувствую себя превосходно и работаю отлично. После этого ко мне снова рекой потекли предложения, и мне уже больше не нужно было никого убеждать в том, что у меня по-прежнему прощупывается пульс.

Глава 23

Политическое предложение

Многие любили шутить по поводу того, что я займусь политикой. На торжественном ужине губернаторского совета в Сакраменто в 1994 году губернатор Пит Уилсон приветствовал меня с трибуны, сказав: «Арнольд, я бы хотел, чтобы вы выдвинули свою кандидатуру на губернаторских выборах. Человек, сыгравший в „Детсадовском полицейском“, уже обладает всем необходимым опытом для работы в законодательной власти». Это вызвало смех. Однако мысль о том, чтобы представитель Голливуда боролся за губернаторский пост, была не такой уж неестественной. Рональд Рейган уже проторил дорогу.

За год до того вышел в прокат фантастический боевик «Разрушитель» с Сильвестром Сталлоне в главной роли. Его герой, вдруг оказавшийся в 2032 году, испытывает потрясение, услышав про «Президентскую библиотеку Арнольда Шварценеггера». Разумеется, для меня не могло быть и речи о борьбе за президентский пост, поскольку я не урожденный гражданин Соединенных Штатов, как того требует конституция. Но я временами фантазировал: а что, если моя мать в конце войны согрешила и мой отец на самом деле не Густав Шварценеггер, а какой-то американский солдат? Это объясняло бы, почему у меня с юных лет была такая твердая уверенность в том, что мой настоящий дом — Америка. Или что, если роддом, где я появился на свет, находился в американской зоне оккупации? Позволило бы мне это претендовать на то, что я родился на американской земле?

Я считал, что по своему характеру больше подхожу для кресла губернатора, нежели сенатора или конгрессмена, потому что в должности губернатора я буду капитаном корабля, главой исполнительной власти, а не просто одним из ста сенаторов или 535 членов палаты представителей, принимающих решения. Разумеется, губернатор не является единоличным хозяином у себя в штате. Но он определяет общий курс и в своем кабинете чувствует себя «последней инстанцией»[34]. В чем-то это сродни главной роли в кино. Тебя будут винить во всех неудачах и превозносить за все достижения. Большой риск, и большая награда.

Я очень привязался к Калифорнии и гордился ею. Моя вторая родина размерами больше многих государств. В ней проживает тридцать восемь миллионов человек, или вчетверо больше, чем во всей Австрии. Ее территория вытянулась с севера на юг на 800 миль при ширине 250 миль с запада на восток. Некоторые маленькие штаты можно запросто объехать на велосипеде, но если захочется совершить турне по Калифорнии, лучше завести «Харлей», а физические нагрузки получить каким-нибудь более щадящим способом. В Калифорнии живописные горы, береговая линия протяженностью 840 миль, леса, пустыни, возделанные поля и виноградники. И экономика Калифорнии сто́ит 1,9 триллиона долларов — больше, чем экономика Мексики, Индии, Канады или России. Когда «Большая двадцатка» ведущих стран мира собирается на встречу на высшем уровне, Калифорнии также должно быть отведено там место.

За время моего пребывания в Соединенных Штатах Калифорния переживала периоды подъемов и спадов, но по большей части штат процветал. И я был счастлив тем, что пожинал плоды этого. Подобно большинству иммигрантов, добившихся успеха, я был консервативен в том, что хотел, чтобы Америка и дальше оставалась бастионом свободы предпринимательства, и я готов был сделать все возможное, чтобы не дать ей последовать за Европой по пути стагнации и засилья бюрократии. Такой Европа была, когда я там жил.

Девяностые годы были периодом процветания, и Калифорнию впервые с середины восьмидесятых возглавил губернатор-демократ Грей Дэвис. Вступив в должность в 1999 году, он рьяно взялся за дело, расширив программу бесплатного образования и улучшив отношения с Мексикой. Это был худой, замкнутый человек, не любивший показываться на людях, однако его программы пользовались популярностью, и он мог опираться на существенный положительный баланс бюджета, обусловленный в первую очередь бумом, охватившим в восьмидесятые-девяностые годы «Силиконовую долину». Опросы общественного мнения неизменно показывали, что Дэвиса поддерживает свыше шестидесяти процентов избирателей.

Неприятности начались с крушения коммерческих интернет-страниц. В марте 2000 года, как раз перед тем, как я закончил сниматься в «Шестом дне», фантастическом боевике о клонировании людей, лопнул мыльный пузырь Интернета, и на фондовом рынке начался спад, самый тяжелый за последние двадцать лет. Кризис в «Силиконовой долине» всегда негативно сказывается на экономике штата, поскольку сокращаются налоговые поступления и приходится принимать жесткие меры в сфере государственных услуг и рабочих мест. Калифорния сильно зависит от «Силиконовой долины». Двадцатипроцентный спад в компьютерной промышленности приводит к сокращению бюджета на сорок процентов. Вот почему я всегда настаивал на том, чтобы в периоды процветания использовать дополнительные доходы для развития инфраструктуры, погашения долгов и создания стабилизационного фонда на периоды спада. Большая ошибка — в периоды процветания ввязываться в долгосрочные программы, требующие больших расходов.

В довершение ко всему случились кризисы с электроэнергией 2000 и 2001 годов, трехкратное повышение тарифов на электричество в Сан-Диего и перебои с энергоснабжением в Сан-Франциско, грозившие распространиться на весь штат. Правительству не удавалось оперативно откликаться на постоянно возникающие проблемы, федеральные чиновники и чиновники из администрации штата, вместо того чтобы действовать, тыкали пальцами друг в друга, а посредники — в основном печально знаменитая хьюстонская энергетическая компания «Энрон» — продолжали и дальше ограничивать поставку энергии, задирая тарифы до небес. В декабре 2000 года Грей Дэвис демонстративно погасил огни на рождественской елке сразу же после того, как зажег их, напоминая всем о необходимости беречь электроэнергию и быть готовыми к тому, что в наступающем году перебои с электричеством станут обычным делом. Я был в ужасе: Калифорния из «золотого штата» превращалась в какую-то отсталую страну «третьего мира». Это привело меня в бешенство. Вот таким был наш ответ на нехватку электроэнергии в Калифорнии? Это было глупо. Я понимал, что жест губернатора имел символическое значение, но символы меня не интересовали. Меня интересовало действие.

Во многом из случившегося вины Грея Дэвиса не было: просто экономика круто пошла вниз. Однако на середине его пребывания на губернаторском посту избиратели стали задумываться, с чем он пойдет на повторные выборы в 2002 году. Опросы общественного мнения показали, что его популярность резко снизилась. Как и многих, меня переполняло отчаяние. Чем больше я читал о положении дел в Калифорнии, тем сильнее крепло мое убеждение в том, что одна плохая новость накладывается на другую. Я поймал себя на том, что все чаще задумываюсь: «Дальше так продолжать нельзя. Нам нужны перемены».

Все это добавляло аргументов в том мысленном споре, который я вел сам с собой: какую следующую вершину покорять? Заняться производством фильмов? Или выступать сразу в роли продюсера, режиссера и исполнителя главной роли, как Клинт Иствуд? Стать художником, поскольку сейчас ко мне вернулся вкус к живописи? Я не собирался торопиться, решая эти вопросы. Я понимал, что в свое время они сами кристаллизуются в четкий образ. Но я по-прежнему твердо придерживался своего старого правила каждый Новый год ставить перед собой конкретные цели на весь следующий год. Обычно первую строчку в списке занимал тот фильм, над которым я работал в настоящий момент. Однако хотя сейчас я и был связан с несколькими проектами, в том числе с «Терминатором-3», никаких определенных сценариев и наработок у меня не было. Вместо этого 1 января 2001 года я записал первой строчкой в своем перечне: «изучить возможность участия в губернаторских выборах 2002 года».

Уже утром следующего дня я договорился о встрече с одним из ведущих политических консультантов в Калифорнии Бобом Уайтом, который был ближайшим помощником Пита Уилсона на протяжении почти трех десятилетий, в том числе все восемь лет его пребывания на посту губернатора. Боб был из тех, благодаря кому поезда ходят по расписанию. Он считался одним из ведущих представителей Республиканской партии в Сакраменто. Я уже много лет был знаком с ним по участию в различных благотворительных фондах и других акциях, и я предложил пообедать вместе.

Конечно, приглашение Боба и его команды стратегов и аналитиков еще не означало то, что я пользуюсь поддержкой Республиканской партии. Заправилы партии не слишком меня жаловали, поскольку, на их взгляд, я чересчур тяготел к центру. Да, я был консерватором в финансовых вопросах, поддерживал частный бизнес и выступал против повышения налогов, но всем также было известно, что при этом я выступаю против запрещения абортов, за права гомосексуалистов и лесбиянок, за охрану окружающей среды, за разумный контроль над оружием, за разумную систему социальной защиты. Многих консервативных республиканцев также беспокоили мои связи с семейством Кеннеди, в том числе мои прекрасные отношения со своим свекром, которого они считали человеком, умеющим только повышать налоги и увеличивать государственные расходы. Я буквально читал их мысли: «Да, да, только этого нам не хватало: Арнольд и его жена-либералка, а затем придут его свекровь со свекром, Тедди Кеннеди и все остальные. Это самый настоящий троянский конь, черт побери!» Партийные лидеры высоко ценили то, что я помогал собирать средства на избирательные компании, пропагандировал кандидатов-республиканцев и республиканскую философию. Но заканчивалось все лишь: «Все было очень хорошо, большое спасибо за помощь». Я не чувствовал теплого отношения к себе.

Однако к Бобу и его команде я обратился не поэтому. Я хотел получить подробную профессиональную оценку своего потенциала участвовать в выборах и победить, а также помощь в проведении опросов общественного мнения и других исследований. Хотя в прошлом я уже принимал участие в избирательных кампаниях, я хотел знать, что такое действительно бороться за какой-либо выборный пост, особенно если учесть, что меня никак нельзя было считать типичным кандидатом. Сколько времени мне придется тратить на избирательную кампанию? Сколько денег я должен буду собрать? Какой будет главная тема моей кампании? Как оградить детей от шумихи, связанной с выборами? Чем является принадлежность Марии к демократическому клану: преимуществом или недостатком?

Жена не знала о моей встрече с Бобом. Она читала в газетах о моей возможной борьбе за губернаторское кресло, видела, как я нянчусь с этой идеей, но она была уверена, что я ни за что не пойду на строгий график работы, с двадцатью встречами на дню, ни за что не соглашусь принимать на себе весь тот мусор, который неизбежно связан с политикой. Уверен, Мария рассуждала: «Он слишком любит жизнь, предпочитая получать от нее наслаждения, а не страдания». Я не говорил ей о том, что всерьез подумываю об участии в выборах, потому что не хотел бесконечных разговоров об этом дома.

Специалисты сразу же определили плюсы и минусы. Самым главным моим плюсом был фактор Рональда Рейгана. Тот доказал, что шоу-бизнес не считается с партийной принадлежностью: люди не только знают твое имя, но и обращают внимание на то, что ты говоришь. — И неважно, кто ты при этом — демократ, республиканец или независимый, лишь бы ты не был подделкой. Губернатор Пэт Браун и его политические советники кардинально недооценили силу популярности, когда Рейган одержал над ним верх в 1966 году; и, на мой взгляд, политики до сих пор никак не могут в нее поверить. Когда Джордж Гортон, ближайший советник Пита Уилсона, пришел к нам на мероприятие в Молодежный центр Холленбека, он был поражен, увидев девятнадцать съемочных групп, приехавших, чтобы осветить в вечерних выпусках новостей мой визит в центр. Телекамер было, по крайней мере, на целую дюжину больше, чем ему доводилось видеть, когда события такого масштаба посещал сам губернатор.

Первый опрос, в котором приняло участие восемьсот жителей Калифорнии, имеющих право голоса, дал противоречивую картину. Все избиратели знали, кто я такой, и у 60 процентов из них сложилось положительное впечатление обо мне. Это был плюс. Однако когда им предложили сделать выбор, кто будет лучше на посту губернатора, я или Грей Дэвис, Дэвиса предпочли почти вдвое больше человек, чем меня. Разумеется, я еще не участвовал в выборах, но меня никак нельзя было считать фаворитом. Эксперты перечислили и другие минусы: хотя я придерживаюсь четких взглядов по многим вопросам, моя осведомленность в проблемах трудоустройства, образования, иммиграционной политики и охраны окружающей среды оставляет желать лучшего. И, естественно, у меня нет избирательного фонда, нет политических советников, нет опыта общения с журналистами, освещающими политику, и меня до сих пор еще никуда не избирали.

Всплыл еще один вопрос: принимать ли мне участие в избирательной кампании 2002 года или же подождать 2006 года? Во втором случае у меня будет больше времени, чтобы закрепить в сознании избирателей мой образ в качестве кандидата. Джордж Гортон предложил также, чтобы я, если решу бороться за губернаторскую должность, сделал упор своей избирательной кампании на так называемую «инициативу избирателей». Среди всех штатов Калифорния славится своими традициями «прямой демократии». Согласно конституции штата, принимать законы могут не только законодательные органы, но и рядовые избиратели, напрямую, опуская свои предложения в избирательные урны во время выборов. Эта традиция восходит к Хайрему Джонсону, легендарному губернатору штата в период с 1911 по 1917 годы. Он использовал «инициативу избирателей» для борьбы с коррумпированным правительством штата, находившимся под контролем железнодорожных монополий. В наши дни самой крупной демонстрацией «прямой демократии» была налоговая революция 1978 года. Тогда избиратели Калифорнии приняли на референдуме Предложение номер 13, поправку к конституции штата, официально озаглавленную «Народная инициатива по ограничению налога на собственность». К тому времени я прожил в Америке всего десять лет, и прекрасно помню, какой восторг вызвало у меня то, что простые люди смогли ограничить власть штата.

Гортон объяснил, что, воспользовавшись правом принимать законы на всеобщем референдуме, я смогу обратиться напрямую к людям, не объявляя официально о выдвижении своей кандидатуры на губернаторских выборах. У меня появится повод создать организацию, создать избирательный фонд, развивать связи с влиятельными группировками, общаться со средствами массовой информации, выступать по телевидению. И если предложение пройдет, это покажет, что в моих силах завоевать голоса избирателей штата.

Но Боб и его коллеги настаивали на том, чтобы я, прежде чем что-либо начинать, полностью осознал, во что ввязываюсь. Я им платил, но это были честолюбивые люди, которые хотели предварительно убедиться в том, что не тратят время на тщеславную прихоть голливудской знаменитости. Более того, Боб попросил, чтобы эту мысль довел до меня лично бывший губернатор Уилсон. Тот возглавил стратегическое совещание, которое состоялось в моем рабочем кабинете в марте 2001 года. Он выразил надежду, что я буду участвовать в выборах, и поздравил меня с тем, что у меня уже сформирован костяк необходимой для этого команды. При этом он добавил: «Вы должны в полной мере отдавать себе отчет, как это повлияет на вашу жизнь, на вашу семью, на финансовое положение и на карьеру». Затем Уилсон обошел вокруг стола, и каждый советник по очереди высказывал, в каких именно отношениях изменится моя жизнь. Дон Сиппл, политический советник, напомнил, что у Эйзенхауэра и Рейгана переход в политику прошел успешно, а Россу Перо и Джессу Вентуре это не удалось. Перо, техасский бизнесмен, появился из ниоткуда в 1992 году, принял участие в президентских выборах в качестве независимого кандидата и набрал поразительное количество голосов — 19,7 миллиона, или почти пятую часть от всех голосов, отданных в тот ноябрь. Вентура, мой бывший соратник по «Хищнику» и «Бегущему человеку», в прошлом профессиональный борец, кое-как дотягивал срок на посту губернатора Миннесоты и даже не помышлял о переизбрании.

Гортон объяснил, что разница между теми, кто адаптировался к новой жизни, и теми, кто не смог это сделать, определялась готовностью в полной мере отдать себя работе. Другие говорили о том, что мне предстоит столкнуться с невиданной критикой в средствах массовой информации, о том, что я должен буду мастерски разбираться в разных мутных темах, о том, что мне придется просить средства на избирательную кампанию. Я так гордился своей финансовой независимостью, что все понимали: последнее дастся мне наиболее нелегко.

Но больше всего меня поразило то, какой всеобщий энтузиазм царил на встрече. Я думал, что меня будут отговаривать, предлагать вместо губернаторства побороться за должность посла или какую-нибудь другую должность. Именно так ко мне отнеслись в Австрии, когда я заявил, что намереваюсь стать чемпионом по культуризму. «В Австрии становятся чемпионами по горным лыжам», — сказали мне. И то же самое мне говорили в Голливуде, когда я заявил, что хочу стать актером: «Почему бы вам не открыть тренажерный зал?» Однако сейчас я чувствовал, что эти профессиональные политики не просто поддакивают мне. Они знали меня по участию в избирательной кампании Уилсона; знали, что я умею хорошо говорить. Они увидели во мне серьезного претендента.

В течение следующих нескольких недель я провел много времени за пределами штата: в Лас-Вегасе на Играх бедных кварталов, в Нью-Йорке на презентации «Хаммера», съездил на Гуам, побывал на премьере в Японии, в Осаке, а Пасху вместе с Марией и детьми провел в Мауи на Гавайских островах. Однако параллельно с этим я начал прощупывать своих близких друзей. Фреди Герстль, мой наставник из Австрии, поддержал мою идею обеими руками. Он сказал, что нет ничего сложнее, чем быть хорошим политическим лидером: столь много противоречивых интересов, столь много избирателей, столь много препятствий. Это все равно что стать капитаном «Титаника», после того как ты управлял моторной лодкой. «Если ты хочешь трудностей, то о лучшем нечего и мечтать, — сказал он. — Действуй!»

Пауль Вахтер, мой финансовый советник, признался, что нисколько не удивлен, — весь последний год он чувствовал, что мне не дает покоя какая-то мысль, — но посчитал своим долгом предупредить о том, сколько денег я не заработаю, если сменю карьеру. Ему очень нравились чеки на двадцать пять миллионов долларов, которые я получал за каждый фильм. Он указал, что если меня изберут, я вынужден буду пропускать по два фильма в год, каждый из которых мог бы принести миллионов двадцать, а то и больше, и к тому же тратить миллионы из собственных средств по статьям, которые не будут попадать под налоговые вычеты. По самым скромным прикидкам, два губернаторских срока обойдутся мне больше чем в двести миллионов долларов.

Еще одним близким другом, с которым я связался, был Энди Вайна, который вместе со своим деловым партнером Марио Кассаром поставил «Вспомнить все» и «Терминатор-2» и обладал правами на постановку третьего «Терминатора». Энди — американец венгерского происхождения, иммигрант, как и я, и помимо того, что добился успеха в Голливуде, он владеет в Венгрии сетью казино и ведет там другие дела. К тому же, Энди работал в венгерском правительстве и был близок с Виктором Орбанем, ставшим премьер-министром Венгрии. Я видел в Энди и Марио своеобразный дискуссионный клуб, где можно было обсуждать различные идеи. Поэтому я хотел узнать, как они отнесутся к моему намерению бороться за губернаторский пост. Если они выразят энтузиазм, значит, можно будет раскрутить их на щедрые пожертвования на избирательную кампанию; и еще они обратятся к другим продюсерам и попросят их также внести свой вклад.

Когда я в апреле 2001 года заглянул к ним в офис, чтобы поговорить о борьбе за губернаторское кресло, я никак не ожидал, что они заведут разговор о «Терминаторе-3». В свое время я подписал договор о намерениях, согласившись сняться в главной роли в этом фильме, если тот когда-либо будет сделан. Однако проект застопорился на долгие годы. В какой-то момент Энди и Марио даже потеряли права на фильм и вынуждены были выкупать их в суде по делам о несостоятельности. Джим Кэмерон переключился на другие проекты, и, насколько мне было известно, пока что не было ни сценария, ни режиссера. Но после того как я произнес речь о том, чтобы заняться политикой, они посмотрели на меня так, словно хотели сказать: «Что это за бред ты несешь, твою мать? Какие еще губернаторские выборы?»

Как выяснилось, проект «Терминатор-3» продвинулся значительно дальше, чем я полагал. Сценарий был уже почти готов, и, больше того, Энди и Марио уже заключили несколько контрактов на показ будущего фильма за рубежом стоимостью десятки миллионов долларов. Они намеревались приступить к съемкам в течение года. Энди вел себя рассудительно и дружелюбно, но твердо.

— Если ты выйдешь из игры, мне предъявят судебные иски, поскольку мы продавали права, основываясь на том, что в главной роли снимешься ты, — объяснил он. — Мне меньше всего хотелось бы подавать на тебя в суд, но если предъявят иски мне, я буду вынужден предъявить иск тебе, потому что просто не смогу расплатиться со всеми этими ребятами. Да еще с процентами за ущерб! Цифры будут огромные.

— Хорошо, я все понял, — сказал я.

Я горжусь тем, что могу одновременно заниматься разными делами, но я сразу почувствовал, что бороться за должность губернатора и снимать третьего «Терминатора» будет не по силам даже мне. Меня сочтут конченым придурком.

И что дальше? Я по-прежнему хотел заняться политикой. Я уже накачал себя. Поэтому, вернувшись к своим политическим советникам и сообщив о том, что не смогу принять участие в ближайших выборах, я попросил их не останавливаться и сказал, что мы займемся вместо этого «прямой демократией». К моим словам отнеслись скептически: никто не мог представить, как человек может сниматься в главной роли в фильме и одновременно вести избирательную кампанию. Но для меня это ничем не отличалось от того, чем я занимался всю свою жизнь. Я учился на курсах в колледже, готовясь к состязаниям за чемпионский титул в культуризме, я женился на Марии в разгар съемок «Хищника», я снимал «Детсадовского полицейского» и второго «Терминатора» и запускал сеть «Планета Голливуд», будучи «главным специалистом здорового образа жизни» при президенте. И я отчетливо видел стоящую передо мной задачу.

Работая в президентском совете по физической культуре и спорту, я столкнулся с проблемой досуга миллионов подростков, которым нечем заняться после уроков. Пик подростковой преступности приходится на период времени с трех до шести часов дня. Именно тогда дети приобщаются к наркотикам, связываются с бандами, совершают свои первые преступления. Эксперты уже давно сошлись в том, что мы теряем детей не потому, что они плохие, а потому, что остаются без присмотра. Полицейские и учителя уже много лет вели борьбу за программы внеклассных занятий, которые стали бы альтернативой улице и предоставили подросткам место, где те могли бы делать уроки. Однако законодатели не желали к ним прислушиваться. Поэтому полицейские и учителя стали моими первыми союзниками.

Работая над развитием Игр бедных кварталов, я создал фонд, целью которого было превратить их в общенациональное движение, и пригласил возглавить его Бонни Рейсс, близкую подругу Марии. Бонни — деятельная уроженка Нью-Йорка, с черными вьющимися волосами, веселая и разговорчивая. По части организаторского таланта она под стать Юнис. Мария познакомилась с ней, когда училась в колледже. Бонни в то время оканчивала юридический факультет и работала у Тедди Кеннеди. Девушки вместе отправились в Лос-Анджелес, чтобы участвовать в президентской кампании Тедди 1980 года. Впоследствии Бонни основала влиятельную некоммерческую организацию «Объединенная Земля», целью которой был сбор средств на защиту окружающей среды. Она была ярой поклонницей Игр бедных кварталов и с готовностью взялась за развитие этого движения.

Лос-Анджелес по-прежнему выделялся на общем фоне — не только потому, что именно в нем родились Игры бедных кварталов, но и потому, что был единственным крупным городом, в котором программы внеклассных занятий существовали во всех девяноста начальных школах. Я проконсультировался с Карлой Сарджер, динамичным работником системы образования, благодаря стараниям которой и был достигнут этот выдающийся результат. После того как я задал ей миллион вопросов, она предложила: «А почему бы вам не добиться того же самого для средних и старших школ?» И мы с Бонни начали собирать средства именно для этой цели. Мы рассчитывали в 2002 году ввести программу Игр бедных кварталов в систему внеклассных занятий четырех школ, а затем постепенно расширять их количество.

Однако я очень быстро понял, что задача эта слишком сложная. Нам никогда не удалось бы собрать достаточно средств, чтобы ввести эту программу во все средние и старшие школы. Что хуже, Лос-Анджелес был только одним из городов штата, где всего насчитывалось около шести тысяч школ, в которых обучалось свыше шести миллионов детей.

Когда сталкиваешься с такой грандиозной проблемой, приходится обращаться за помощью к государству. Но Карла сказала, что уже неоднократно пыталась выбить в Сакраменто необходимые средства, и это безнадежное дело. Законодательная и исполнительная власти штата просто не желают понимать всю важность проблемы внеклассных занятий. Переговорив с несколькими сенаторами и членами законодательного собрания штата, я убедился в том, что Карла права.

Оставался только один путь: обратиться напрямую к жителям Калифорнии посредством «инициативы избирателей». Я увидел в этом возможность улучшить жизнь миллионов подростков, и в то же время помочить ноги в политике штата. Бороться за губернаторское кресло я в тот момент не мог, но решил посвятить следующий год кампании за то, что в конечном счете стало Предложением номер 49, Законом о программе внеклассных занятий и безопасности 2002 года.

Я пригласил Джорджа Гортона возглавить эту кампанию, в которой также приняли участие остальные члены «мозгового штаба» Пита Уилсона. Они устроили свою штаб-квартиру в моем здании, прямо под моим кабинетом, которую до того арендовали актер Пирс Броснан и его продюсерская компания. Вскоре они уже опрашивали избирателей, изучали юридические вопросы, договаривались с благотворительными фондами, общались с журналистами, связывались с другими организациями, организовывали сборы подписей и другие массовые мероприятия и так далее. Я чувствовал себя губкой, впитывающей все это.

Работая в кино, я всегда уделял большое внимание всевозможным опросам и исследованиям; разумеется, в политике изучение общественного мнения имеет еще более важное значение. Дон Сиппл, эксперт в области политической рекламы, усаживал меня перед телекамерой и заставлял подолгу говорить. Затем эти записи редактировались в трехминутные фрагменты, которые демонстрировались контрольным группам избирателей. Делалось это для того, чтобы установить, какие мои черты и элементы моей биографии людям нравятся, а какие — вызывают неприязнь. Так, я выяснил, что все восхищаются моими деловыми успехами, однако когда я упомянул, что мы с Марией живем в довольно скромном доме, это показалось странным.

Осенью я выкроил две недели на раскрутку своего последнего боевика «Возмещение ущерба», премьера которого была назначена на 5 октября. Это был лишь один из сотен миллионов планов, которые пришлось пересматривать после событий 11 сентября 2001 года. В любой другой год «Возмещение ущерба», качественный фильм с солидным бюджетом, имел бы успех, но после трагедии 11 сентября он просто не пошел. Я играю роль ветерана пожарной службы Лос-Анджелеса по имени Горди Брюэр, чьи жена и сын становятся случайными жертвами взрыва консульства Колумбии, устроенного колумбийскими наркоторговцами. Взявшись отомстить за их гибель, Брюэр раскрывает обширный заговор, частью которого является захват пассажирского авиалайнера и крупный террористический акт в Вашингтоне. После событий 11 сентября «Уорнер бразерс» отложила премьеру и заново смонтировала фильм, вырезав эпизод с захватом самолета. И даже несмотря на это, когда «Возмещение ущерба» вышел на экран в феврале следующего года, он выглядел неуместным и болезненным в свете реальных событий. По злой иронии судьбы, во время постановки фильма продюсеры горячо спорили, является ли профессия пожарного достаточно мужественной для настоящего героя. На этот вопрос дал однозначный ответ героизм, проявленный нью-йоркскими пожарными на месте трагедии.

Я выяснил, что существует целое искусство облачать предложение в такую форму, чтобы оно не вызывало у людей отторжение. Например, чтобы внеклассные занятия не мешали уже существующим популярным программам, мы оговорили, что развитие программы начнется не раньше 2004 года, и только в том случае, если экономика Калифорнии снова начнет расти и годовой доход штата возрастет на десять миллиардов долларов. Чтобы сократить общие расходы, мы предложили программу как систему грантов, которые будут выделяться школам. И мы прописали то, что благополучным районам, где уже действуют программы внеклассных занятий, придется ждать своей очереди, пропустив вперед те районы, которые не могут это себе позволить.

И тем не менее, когда эксперты рассчитали годовую стоимость программы — полтора миллиарда долларов, — мы испытали настоящий шок. Даже для штата с годовым доходом в семьдесят миллиардов долларов это было слишком много. Такое предложение избиратели не поддержат. Поэтому, прежде чем начать кампанию, мы существенно урезали нашу программу, распространив ее только на средние школы и исключив старшие. Это решение было болезненным, однако приходилось чем-то жертвовать, а подростки младшего возраста более уязвимы и больше нуждаются в защите. Сократив программу, мы смогли уменьшить ее стоимость больше чем на миллиард долларов.

Но прежде чем в конце 2001 года официально зарегистрировать наше предложение, мы провели презентации проекта: в профсоюзах учителей, в торговых палатах, среди сотрудников правоохранительных органов, судей, членов городских советов и других государственных служащих. Мы стремились создать как можно более широкую коалицию — и чтобы при этом у нас было как можно меньше врагов. Как и предсказывали ребята Пита Уилсона, самой трудной задачей для меня оказался сбор средств. Я стремился к богатству для того, чтобы мне никогда не приходилось ни у кого просить деньги. Это противоречило моей натуре. В первый раз обращаясь с просьбой о пожертвовании, я в буквальном смысле обливался по́том. Я говорил себе, что деньги нужны для меня лично, а для дела.

Первым, к кому я обратился, был Пол Фолино, близкий друг Уилсона, поддерживавший его избирательную кампанию. После краткой любезной беседы он выделил миллион долларов. Затем я связался с Джерри Перенчио, кинопродюсером, который приобрел испаноязычный кабельный телеканал «Юнивижен», а потом продал его за одиннадцать миллиардов долларов. Я был лично знаком с ним. Джерри пообещал дать еще один миллион. Вешая трубку, я был на седьмом небе от счастья. Далее последовали менее важные звонки, на 250 тысяч долларов каждый. К вечеру радость моя не имела границ.

На следующий день я отправился трясти Марвина Дэвиса к нему в офис в небоскребе «Фокс студиос». Дэвис весил около четырехсот фунтов. «Чем могу вам помочь?» — спросил он. Я сделал несколько фильмов для «Фокс», и сын Дэвиса был продюсером «Хищника». Я изложил ему свое дело, сделав упор на свое стремление сделать что-нибудь для Калифорнии. Но, оторвавшись от своих записей, я обнаружил, что Дэвис задремал! Дождавшись, когда он снова откроет глаза, я сказал: «Я полностью с вами согласен, Марвин. Мы должны нести финансовую ответственность». Он мог спать сколько ему вздумается, лишь бы выписал чек. Но Дэвис сказал: «Я должен переговорить со своими ребятами. Мы с вами свяжемся. Это очень мужественный поступок». Разумеется, он так и не перезвонил.

Вскоре Пол Фолино нашел решение, позволившее мне чувствовать себя более уютно, обращаясь с просьбой о деньгах. Он предложил собирать деньги как бы мимоходом, на ужинах и небольших приемах. Выяснилось, что в непринужденной обстановке, предварительно поболтав с людьми, я уже легче обходил их с протянутой рукой.

Мне нравилось находить новых союзников. В ноябре я показал набросок нашего Предложения номер 49 Джону Хейну, политическому лидеру Калифорнийской ассоциации учителей, самого влиятельного профсоюза штата. Джон уже привык к тому, что к нему обращаются с просьбами оказать ту или иную услугу. Я не ждал, что он встретит меня с распростертыми объятиями, поскольку Республиканская партия и профсоюзы не очень-то ладят между собой. Поэтому, выкладывая ему свое предложение, я сразу же ясно дал понять: «Нам не нужны от вас деньги. Если вы подключитесь к нашему делу, вам не придется вкладывать в него миллион. Деньги я найду в другом месте. Но я хочу, чтобы мы работали сообща». Я также подчеркнул, что программы внеклассных занятий не только помогают детям, но и снижают нагрузку на педагогов.

К моей радости, Хейн проникся нашей идеей. Больше того, он посоветовал внести в проект всего два дополнения, главное из которых касалось фразы о предпочтительном привлечении к программе бывших учителей, вышедших на пенсию. Мне не хотелось останавливаться на этом, поскольку я знаю, что подросткам проще общаться с молодежью, особенно после целого дня, проведенного в школе с учителями. Им нужны наставники в джинсах и с длинными волосами, которые будут для них старшими братьями и сестрами. И все же Хейн просил совсем немного, и мы заключили соглашение. И, в конце концов, все получилось как нельзя лучше, поскольку лишь немногие учителя, выйдя на пенсию, хотели продолжать заниматься педагогической работой.

По обычным меркам начало года выборов — это еще слишком рано, чтобы обнародовать «инициативу избирателей», поскольку голосование проходит только в ноябре. Но мне приходилось совмещать Предложение номер 49 и «Терминатора-3», съемки которого должны были вот-вот начаться. Поэтому мы взяли старт в конце февраля, незадолго до первичных выборов в штате. Вместо того чтобы устраивать нудную пресс-конференцию, я совершил двухдневное турне по городам, объехав весь штат. Везде собирались многолюдные митинги, которые широко освещались телевидением, что оказало нам существенную поддержку.

После чего мы вернулись к кропотливой, мучительной работе поиска союзников и сбора средств. Как и в культуризме, в избирательной кампании главное — повторять, повторять и снова повторять. Я встречался с представителями Ассоциации педагогов и родителей, с членами городских советов, инициативными группами налогоплательщиков, с представителями Медицинской ассоциации Калифорнии. Вот когда я обнаружил, какое же это огромное преимущество — иметь возможность собирать деньги на съемках фильма, а третий «Терминатор» как нельзя лучше подходил для этой цели. Люди приходили посмотреть на спецэффекты, на то, как действует оружие и как устраиваются взрывы. Случалось, я встречал гостей, не успев снять грим. Однажды обозреватель «Лос-Анджелес таймс» брал у меня интервью после съемок эпизода, в котором Терминатор участвует в драке. Четверть моего лица и скальпа была разодрана и окровавлена, обнажив титановый череп. Мне было очень забавно обсуждать в таком виде проблемы средней школы.

Меня навестил также генеральный прокурор Калифорнии Билл Локийер, а он был демократом! Я знал его еще по второму «Терминатору», когда он в качестве сенатора штата помогал получить разрешение на съемки эпизода в Сан-Хосе, в котором Т-1000 прыгает на мотоцикле из окна второго этажа в пролетающий мимо вертолет. Я рассказал ему о нашей инициативе. Нам было необходимо его участие, поскольку именно генеральная прокуратура выдает заключение относительно стоимости и юридической правомерности законопроекта. Локийер приехал на съемки в тот день, когда я вишу на крюке башенного крана. Для него это стало верхом удовольствия. Неудивительно, что он поддержал инициативу.

В сентябре, когда уже начался монтаж «Терминатора-3», я отправился в Сакраменто заручаться поддержкой руководства сената и ассамблеи Калифорнии. Мне было любопытно услышать, что они скажут, хотя особых надежд я не питал. Во-первых, законодательные органы штата состояли на две трети из демократов. Кроме того, выборные должностные лица, как правило, ненавидят референдумы, поскольку это ограничивает их власть и создает для них дополнительные проблемы. На самом деле самым громогласным нашим противником стала Лига избирателей-женщин, выступавшая категорически против того, чтобы вопросы финансирования любых программ решались, по ее собственному выражению, «через избирательные урны». И все же у меня в кармане лежал список на трех листах, где с промежутком в один интервал были перечислены все организации, поддержавшие нас. Нам удалось составить самую широкую коалицию, о какой только можно было мечтать. И политикам уже было трудно обходить стороной нашу инициативу.

Первым делом я встретился с Бобом Хертцбергом, спикером ассамблеи штата. Боб — умный, полный энергии демократ из долины Сан-Фернандо, примерно одних лет с Марией. Он такой радушный и общительный человек, что его прозвали Обаяшкой. Через две минуты мы уже шутили и смеялись. «Что такого может не понравиться в вашей инициативе?» — спросил Боб. Но он предупредил, что ждать поддержки от Демократической партии не следует. «Боже упаси, чтобы мы поддержали инициативу республиканца», — сострил он.

Я имел бурные дебаты с некоторыми лидерами профсоюзов. Глава одного крупного профсоюза государственных служащих спросил: «Где вы собираетесь брать средства? Сторонники других программ будут жаловаться, что мы отнимаем у них деньги». Однако двумя годами раньше законодатели одобрили пенсионную реформу, которая потенциально могла вылиться в необеспеченные обязательства на общую сумму 500 миллиардов долларов. Обязательства перед теми самыми людьми, которые сейчас спрашивали меня про то, где я собираюсь брать средства. Я сказал:

— Вы только что обременили штат долгом в полтриллиона долларов. А где вы собираетесь брать средства? Мы говорим всего о четырехстах миллионах долларов в год для подростков.

— Мы возьмем деньги из налогов.

— Что ж, так это вы будете у всех отнимать.

Поддержка со стороны Республиканской партии также не была чем-то самим собой разумеющимся. Как правило, партия выступала против любых дополнительных затрат. Однако глава меньшинства в ассамблее штата Дейв Кокс, пожилой мужчина, внешне очень суровый, но внутри мягкий, стал нашим неожиданным союзником. Он не только поддержал Предложение номер 49, но также пригласил меня в Сан-Диего, где собрались на свою очередную встречу законодатели-республиканцы. Рассказывая им о своей инициативе, я видел на их лицах скептицизм, смешанный с энтузиазмом. Затем слово взял Дейв. «Знаете, почему этот вопрос волнует республиканцев? Потому что это финансовый вопрос. Можно отнестись к нему как к просьбе потратить дополнительно четыреста двадцать восемь миллионов долларов налогоплательщиков. Однако на самом деле мы сберегаем почти 1,3 миллиарда».

Затем он рассказал о результатах новых исследований, о которых я даже не слышал, проведенных очень уважаемым институтом на базе колледжа Клермонта Маккены. «Каждый доллар, вложенный в программу внеклассных занятий, — сказал Дейв, — позволяет нам сэкономить три доллара, поскольку снижается уровень подростковой преступности, уменьшается количество беременностей у несовершеннолетних и меньше средств тратится на поддержание правопорядка». Я буквально чувствовал, как меняется настроение собравшихся. На самом деле республиканцам требовалось экономическое обоснование — и они единогласно проголосовали в поддержку Предложения номер 49.

По мере приближения ноября у меня крепла уверенность в том, что мы победим, но я не собирался прежде времени почивать на лаврах. Калифорния переживала экономический спад, после краха интернет-компаний 2000 года доходы средней семьи сократились, и администрации штата приходилось выкладывать миллиарды долларов на погашение невыплаченных кредитов. Любые дополнительные расходы пугали избирателей. Тем временем губернаторская избирательная кампания близилась к завершению. Основная борьба развернулась между Греем Дэвисом и его основным соперником Биллом Саймоном, республиканцем консервативного толка, ярым противником абортов. По данным опросов, нынешний губернатор так и не вернул себе поддержку избирателей, однако недовольных Саймоном было еще больше.

Нельзя было допустить, чтобы Предложение номер 49 оказалось смыто разрушительной волной общего уныния. Поэтому в заключительные недели перед днем выборов мы провели несколько митингов и потратили дополнительный миллион долларов на рекламу по телевидению.

Вечером в день выборов советники предложили мне собраться в одной из роскошных лос-анджелесских гостиниц, как это принято в Калифорнии. Но я настоял на том, чтобы отправиться в Молодежный центр Холленбека, что гораздо больше соответствовало тем целям, которых мы добивались. Мы заказали еду для местных подростков, для всех тех, кто поддерживал нас, кто принимал участие в кампании, и стали ждать результатов. К полуночи предварительные данные были уже таковы, что мы могли праздновать победу. Мы устроили торжественную вечеринку на баскетбольной площадке. Предложение номер 49 прошло, получив поддержку 56,7 процента голосов, в то время как кандидаты-республиканцы потерпели поражение на всех выборах в штате.

Грей Дэвис также одержал победу в тот вечер. Однако в его переизбрании было мало радостного. Избирательная кампания получилась самой дорогостоящей в истории Калифорнии, однако большинство избирателей просто остались дома, — за всю историю штата процент явки оказался самым низким. Дэвис одержал верх над Саймоном и кандидатами-карликами, набрав всего 47 процентов голосов. Это было особенно чувствительным ударом, поскольку в 1998 году его преимущество было значительным.

К изумлению остальной страны, движение за отстранение Грея Дэвиса от должности началось практически на следующий день после того, как он вступил в должность на второй срок. Жители других штатов увидели в этом лишь очередное свидетельство того, что все калифорнийцы сумасшедшие. Однако те самые меры «прямой демократии», предусмотренные конституцией, которые позволили провести Предложение номер 49, также дают возможность отзывать чиновников с выборных должностей посредством специальных выборов. Как и «инициатива избирателей», традиция отзыва избранных чиновников имеет долгую и красочную историю. Пэту Брауну, Рональду Рейгану, Джерри Брауну и Питу Уилсону пришлось в свое время столкнуться с попытками отстранить их от должности, однако ни разу противникам не удавалось собрать достаточное количество подписей, чтобы двинуться дальше.

Первоначально кампанию по отзыву Грея развернула горстка активистов. В основе лежало растущее ощущение того, что Калифорния движется не в том направлении, а губернатор не решает проблемы штата. Например, в декабре всеобщее возмущение вызвало заявление Дэвиса о том, что дефицит бюджета штата, скорее всего, окажется на пятьдесят процентов выше прогноза, сделанного всего месяц назад, то есть, составит 35 миллиардов долларов — столько же, сколько суммарный бюджетный дефицит всех остальных штатов. Избиратели все еще не простили губернатору энергетический кризис. Это чувствовалось по петиции об отзыве, в которой Дэвис обвинялся «в вопиющих ошибках в распределении финансов Калифорнии, в растрате денег налогоплательщиков, в создании угрозы общественной безопасности за счет сокращения финансирования органов местного самоуправления, в неспособности объяснить непомерные тарифы на электроэнергию и в общей неспособности решать основные проблемы штата, доводя их до масштабов кризиса».

Сначала я не обращал внимания на кампанию по отзыву, потому что она казалась мне чем-то несерьезным. К тому же программа внеклассных занятий столкнулась со своим собственным кризисом. В феврале мы с Бонни Рейсс летали по стране, пропагандируя Игры бедных кварталов. Мы только что приземлились в Техасе, когда у Бонни зазвонил сотовый телефон. Это звонила ее подруга, предупреждая о том, что президент Джордж Буш-младший только что предложил поправку к бюджету, согласно которой из программы внеклассных занятий вымывались федеральные деньги — более четырехсот миллионов, от которых зависели программы по всей стране. Разумеется, техасские журналисты поспешили узнать мое отношение к этому решению. Не является ли это прямым ударом по моему любимому детищу? Неужели Белый дом объявил войну Арнольду?

— Я не сомневаюсь в том, что президент верит в программу внеклассных занятий, — сказал я. — Бюджет еще не принят.

Как только у меня появилась возможность, я связался с Родом Пейджем, министром образования, и спросил, в чем дело. Пейдж объяснил, что Буш перекрыл финансирование, основываясь на результатах последних исследований, согласно которым программы внеклассных занятий были далеко не такими эффективными, как считалось ранее, и не отвращали подростков от преступности и наркотиков.

— Знаете что? — сказал я. — Из этого вовсе не следует, что мы должны сворачивать эти программы. Из этого следует, что нам нужно внимательно изучить результаты исследований и определить, как усовершенствовать программы внеклассных занятий. Почему бы нам не провести встречу на высшем уровне, посвященную этой проблеме?

Я не считал свое предложение таким уж безумным. Я был знаком со многими экспертами, у меня был опыт объединять во имя общей цели представителей различных партий, населения и властей, и я уже устраивал подобные встречи во всех пятидесяти штатах. Трудно ли будет сделать это сейчас? Пейджу моя мысль понравилась, и он сказал, что его министерство, скорее всего, нас поддержит. Предлагая провести встречу, я действовал импульсивно, поэтому рассмеялся, когда Бонни посчитала это тонким политическим ходом.

— Вижу, чем мы занимаемся, — сказала она после моего звонка Пейджу. — Если администрация проведет встречу, посвященную проблеме совершенствования программы внеклассных занятий, это даст президенту возможность пойти на попятную и вернуть финансирование.

— Послушай, — сказал я, — я просто пытаюсь решить проблему.

Мы тотчас же наметили поездку в Вашингтон с целью обработать ключевых законодателей, причастных к принятию бюджета. Узнав об этом, мой политический наставник Боб Уайт стал настоятельно отговаривать меня. Суть его слов сводилась к следующему: «Оставь все как есть. Никогда не ставь под сомнение решения президента от твоей партии. Если тебе удастся вернуть деньги, ты проявишь к нему неуважение. Если же ты не сможешь вернуть деньги, ты покажешь себя плохим лидером. В любом случае это отрицательно скажется на твоих шансах в борьбе за губернаторское кресло».

Я видел политическую мудрость такого подхода, однако мне казалось, что ради защиты программы внеклассных занятий стоит рискнуть. Потеря финансирования на федеральном уровне больно ударит по многим подросткам. Я сказал себе: «Давай в данном случае не будем обращать внимания на политику».

Поэтому в начале марта мы отправились в Вашингтон отстаивать свое дело. Первым, с кем мы встретились, был конгрессмен Билл Янг, влиятельный республиканец из Флориды, возглавлявший комиссию по финансированию. Я уже давно подружился с ним и с его женой Беверли, поскольку они помогали раненым военнослужащим, проходящим лечение в Центральном военном госпитале имени Уолтера Рида и Военно-морском госпитале в Бетесде. Они неоднократно приглашали меня в эти госпитали. Все мои приезды обходились без телекамер и журналистов. Я приезжал, потому что мне хотелось встретиться с молодыми ребятами, пролившими кровь за Америку, поддержать их, поблагодарить за отличную работу.

Когда мы с Бонни вошли в кабинет Билли, тот смеялся.

— Прежде чем вы что-либо скажете, — сказал он, — позвольте кое-что вам рассказать.

Беверли пришла к нему, как только услышала о президентском предложении о сокращении бюджета. «Что это за история с четырьмястами миллионами долларов, которые Буш отобрал у программы внеклассных занятий?» — спросила она.

«Ну, мы устроим дебаты», — сказал ей Билл.

«Черта с два! Никаких дебатов вы не устроите. Я тебе вот что говорю: деньги должны быть возвращены, ты меня слышишь?»

И Билл заверил жену в том, что сделает все возможное ради нашего дела.

Затем мы встретились с Биллом Томасом, конгрессменом-республиканцем из Бейкерсфилда, штат Калифорния, возглавлявшим постоянную бюджетную комиссию Конгресса. Он славился своим умом и своим крутым характером. Мы с Бонни уселись с ним и его первым помощником и только начали разговор, как он сказал: «Знаете, это наша первая встреча, и я не знаю, то ли вы хотите просто поболтать, то ли перейдете сразу к делу».

Улыбнувшись, я сказал:

— Давайте перейдем сразу к делу.

— Я знаю, что вы здесь, чтобы вернуть деньги для программы внеклассных занятий, — сказал Билл. — Это вопрос решенный. Так что давайте поговорим о досрочных выборах.

После чего он разложил по полочкам, почему отзыв Грея Дэвиса открывает передо мной небывалую возможность.

«При обычных выборах кандидату нужно собрать по крайней мере шестьдесят миллионов долларов, — сказал Томас. — После чего ему нужно пройти сквозь сито первичных выборов, а поскольку у вас очень умеренная позиция, возможно, вас даже и не выдвинут, так как голосовать в Республиканской партии на первичные выборы ходят только самые закоренелые консерваторы. Но если действующего губернатора отзывают и устраиваются досрочные выборы, никаких первичных выборов не будет! В избирательные бюллетени включается любое количество кандидатов, и побеждает тот, кто наберет больше всего голосов!»

До сих пор я полагал, что досрочные выборы — это просто обычные выборы. «Давайте пройдем все по порядку», — сказал Томас. Далее он объяснил, как происходит этот процесс согласно законам штата Калифорния. Если будет собрано достаточно подписей под прошением об отзыве, штат обязан в течение восьмидесяти дней провести досрочные выборы. В избирательном бюллетене будет два вопроса. Во-первых, следует ли отозвать действующего губернатора? Здесь простой выбор — «да» или «нет». Во-вторых, если губернатора отзывают, кто должен занять его место? Для ответа на этот вопрос избиратель выбирает одну фамилию из списка граждан, утвержденных в качестве кандидатов. Томас объяснил, что попасть в этот список проще простого. Вместо того чтобы тратить миллионы на первичные выборы, достаточно собрать всего шестьдесят пять подписей в свою поддержку и заплатить пошлину в размере 3500 долларов, чтобы зарегистрироваться в качестве кандидата. «Разумеется, это означает, что в выборах будет участвовать целая толпа, — добавил он. — Это будет самый настоящий сумасшедший дом! Но вам это только на руку. Чем больше будет народу, тем весомее будет у вас преимущество. Вас знают все».

Томас пообещал поддержать меня, если я приму участие в выборах. Однако первым делом мне нужно было начать действовать прямо сейчас и потратить пару миллионов долларов на то, чтобы собрать необходимое количество подписей для проведения досрочных выборов. По закону, для этого требовалось почти девятьсот тысяч подписей, а пока что процесс их сбора едва теплился.

Конечно, я не планировал в 2003 году бороться за губернаторское кресло, однако слова Томаса вдохновили меня, и я обещал подумать над его предложением. Однако интуитивно я чувствовал, что предложенная им стратегия мне не подходит. Если я возглавлю движение за отзыв Грея Дэвиса, это будет выглядеть подло и бесчестно. В конце концов, у нас только что прошли выборы, и Дэвис одержал на них честную победу. Я мог бы побороться с ним, однако в тот момент был занят съемками третьего «Терминатора». И сейчас у меня не было морального права вдруг развернуться на сто восемьдесят градусов и заявить: «Все! Теперь, когда с фильмом покончено, я скину Дэвиса с поста, сейчас мне это удобно, поэтому нельзя ли провести досрочные выборы?» Я должен был оставаться в стороне. Если процедура отзыва и будет приведена в действие, это должно произойти органично, по свободному волеизъявлению народа, а не потому, что я все проплатил. Однако, несмотря ни на что, я в течение следующих двух месяцев внимательно следил за тем, как процесс отзыва Дэвиса набирает обороты.

Как и обещали нам с Бонни все те конгрессмены, с которыми мы встречались, при прохождении бюджета через Конгресс финансирование программы внеклассных занятий было сохранено. И встреча, посвященная проблемам внеклассных занятий, проведенная в начале июня в Вашингтоне, принесла ощутимые плоды. Когда ее участники со всей страны поделились своим опытом, стало ясно, что наиболее эффективными являются программы, сочетающие образование с физической активностью. Отныне помощь в выполнении домашних заданий стала ключевым элементом внеклассных занятий.

Находясь в Вашингтоне, я перед отъездом заглянул в Белый дом. Подобно многим из тех, кто работал с первым президентом Бушем, я не был в особенно близких отношениях с его сыном, однако ситуация с губернаторскими выборами в Калифорнии заставила меня прощупать почву у его старшего советника по внутренним вопросам Карла Роува. Я поступил так, потому что, к всеобщему изумлению, перспектива отзыва губернатора и досрочных выборов становилась вполне реальной. Кампанию по отзыву Грея Дэвиса развернул конгрессмен Даррел Исса, состоятельный республиканец из Сан-Диего, сам имевший виды на губернаторское кресло. В мае он выделил почти два миллиона долларов из личных средств на рекламу и сбор подписей, что подняло кампанию на новый уровень. К настоящему времени было собрано уже свыше трехсот тысяч подписей, при этом популярность губернатора продолжала неуклонно снижаться.

Роув встретил меня в приемной на втором этаже Западного крыла и провел в свой кабинет, расположенный над кабинетом президента. Мы с час говорили об экономическом положении Калифорнии, о Специальных олимпийских играх, о том, как нужно будет помогать Бушу в ходе избирательной кампании 2004 года. Затем я сказал:

— Позвольте спросить прямо: чем, на ваш взгляд, завершится процедура отзыва? Исса только что вложил в нее два миллиона долларов, и процесс сбора подписей набирает ход. — Я притворился наивным: — Вы обеспечили избрание Буша. Каково ваше отношение к происходящему в Калифорнии?

— Этого никогда не произойдет, — решительно заявил Роув. — Никаких досрочных выборов не будет. К тому же, если это и случится, не думаю, что кому-либо удастся сместить Грея Дэвиса. — Прежде чем я успел задать хоть один вопрос или выразить свое удивление, он продолжал: — Кстати, мы уже нацелились на 2006 год. — Затем Роув встал и сказал: — Идемте со мной.

Он провел меня вниз по лестнице на первый этаж, и как раз в этот момент, словно все было отрепетировано, к нам навстречу вышла Кондолиза Райс.

— У меня есть один человек, которого интересуют губернаторские выборы, — сказал мне Роув, — и я хочу вам его представить. Кондолиза — наш кандидат на выборы 2006 года, и я хочу вас познакомить.

Он произнес это улыбаясь, однако на самом деле эта улыбка означала: «Арнольд, наделай от страха в штаны, потому что эта женщина тебя растопчет. Никаких досрочных выборов не будет, губернаторское кресло освободится в 2006 году, а на 2006 год я уже все наметил, я уже все запланировал, и вот кто будет кандидатом от Республиканской партии».

Как Роув мог так ошибаться? Он был гением в политике, и вот он так небрежно от меня отмахнулся! И отмахнулся от досрочных выборов! Я понимал, почему ставка была сделана на Кондолизу. Интеллигентка, выпускница Стэнфордского университета, советник по вопросам национальной безопасности. Я уже слышал этот разговор о 2006 годе. За ужином у Рода Пейджа мы с Марией сидели за столом вместе с несколькими республиканцами, и какая-то женщина повернулась ко мне и сказала: «Мы получили сигнал из Белого дома поддержать Кондолизу». Так что это известие не явилось для меня сюрпризом.

Возвратившись домой, я уже рассказывал это как анекдот, однако в тот момент слова Роува больно меня ужалили. «Какой козел! — подумал я. Но затем тотчас же напомнил себе: — На самом деле так оно даже лучше. Тебя сбрасывают со счетов, а ты неожиданно появляешься сзади и заваливаешь всех дерьмом». Я никогда не спорил с теми, кто меня недооценивал. Если из-за акцента, мускулатуры и кино меня считали глупым, это должно было стать моим дополнительным преимуществом.

В это лето никаких новых контрактов я больше не подписывал. Я хотел иметь руки свободными на тот случай, если борьба за губернаторский пост станет реальностью. Движение за отзыв Дэвиса продолжало набирать обороты, а я поддерживал связь со своими советниками и при каждом удобном случае заявлял во всеуслышание, что разделяю чувства тех, кто хочет сместить нынешнего губернатора. «Или наши избранные вожди начнут действовать, или мы будем действовать за них», — сказал я в речи на праздновании двадцатипятилетия принятия Предложения номер 13.

Не могу сказать, что я прямо рвался в губернаторы, но в тот вечер не удержался от насмешки в адрес Грея Дэвиса. «Мне очень стыдно, — сказал я, — но я забыл фамилию губернатора нашего штата. Надеюсь, вы поможете его вспомнить[35]». Это вызвало взрыв смеха. Еще один сигнал о своей готовности бороться за губернаторский пост я подал, сказав в интервью «Нью-Йорк пост»: «Если я буду нужен партии, то без колебаний займусь этим, вместо того чтобы снимать еще один фильм. Ради этого я поступлюсь своей карьерой в кино».

Тем временем губернатор Дэвис, стремясь сократить бюджетный дефицит, избрал верный способ совершить политическое самоубийство, увеличив втрое «налог на машины». Эту пошлину жители Калифорнии должны платить при регистрации своего транспортного средства. Формально Дэвис не повысил пошлину, а отменил ее снижение, принятое его предшественником, которое обходилось штату в четыре миллиарда долларов недополученного дохода. Но калифорнийцы любят свои машины, и подобные тонкости их не интересовали. Каждую неделю количество подписей, поданных за требование об отзыве Дэвиса, стремительно росло.

Всякий раз, когда Грей Дэвис допускал очередную ошибку, я кипел. Что он делает, выдавая водительские удостоверения нелегальным иммигрантам? Зачем он повышает пошлины вместо того, чтобы сократить пенсионные выплаты? Куда подевались деньги индейских общин, владеющих казино? Почему нам хронически не хватает электричества? Зачем он поддерживает законопроект о сокращении рабочих мест, который вынудит бизнес бежать из штата?

Я размышлял о том, какие меры предпринял бы сам на его месте: сократил налоги, прекратил выдачу водительских удостоверений нелегальным иммигрантам, уменьшил пошлину за регистрацию транспортных средств. Расходовал бы столько средств, сколько поступает. Перестроил бы Калифорнию. Нашел бы альтернативу ископаемым запасам энергоресурсов. Заставил бы индейские общины, наживающиеся на игорном бизнесе, платить налоги. И вернул бы бизнес в Калифорнию.

У меня была также личная обида на Дэвиса. Я пять раз спрашивал у него, что он хочет от губернаторского совета по физической культуре. Он мне так и не ответил.

У меня начало вызывать отвращение все, что делал Грей Дэвис. Когда я смотрел на его фотографию в газете, я видел не его, а чудовище. У меня сложился четкий план. Я мысленно представлял себе, как сбрасываю Дэвиса и занимаю его место. (Как это ни странно, впоследствии, когда мы с ним встретились уже после моего избрания губернатором, мы подружились. Я понял, что любому губернатору было бы крайне сложно провести все необходимые перемены. Грей Дэвис в одиночку не справился. На его месте в одиночку не справился бы никто.)

Но я должен был задать себе вопрос: зачем я ввязываюсь в эту заварушку? Почему бы мне не оставаться просто актером? Бюджетный дефицит Калифорнии вырос до 37,5 миллиарда долларов, бизнес бежит из штата, электричество подают с перебоями, суды предписывают выпускать на свободу заключенных, потому что тюрьмы переполнены, политическая система подстроена под тех, кто находится у власти, распределение финансов опутано бюрократическими сетями, и никто не думает о школах.

Однако мне нравится, когда что-то называют невыполнимым. Вот когда у меня появляется настоящая мотивация. Я люблю доказывать, что все ошибались. И я люблю браться за какое-нибудь огромное дело. Мой свекор не переставал повторять, что это придает дополнительные силы и энергию, но на самом деле чувствовать это начинаешь только тогда, когда уже ввязался в самую гущу. К тому же, я ведь собирался стать губернатором Калифорнии! Это то место, куда стремятся попасть люди со всего мира. Вряд ли услышишь, чтобы кто-нибудь сказал: «О, я так люблю Америку! Я жду не дождусь, когда же наконец попаду в Айову!» Или: «Господи, расскажите мне побольше о Юте!» Или: «Я слышал, Делавэр — замечательное место!» Калифорния увязла в проблемах, но это был рай на земле.

Пора уже было задуматься о предвыборной стратегии, и я приступил к выработке разумного курса. Мы долго беседовали с глазу на глаз с Доном Сипплом, ведущим консультантом по связям с прессой в ходе нашей кампании за внеклассные занятия. Мы согласились с тем, что главное — не выскакивать раньше срока. Лучше дождаться того, когда вопрос о досрочных выборах будет официально решен и утвердят сроки голосования. Наш общий подход Дон оформил в виде документа, озаглавленного «Некоторые мысли», который он прислал мне по факсу в конце июня 2003 года.

Если я приму участие в губернаторской гонке, моя избирательная кампания получится поистине уникальной, потому что я — не профессиональный политик, а просто откликнулся на народное возмущение. Нам нужно будет забыть о том, чтобы завоевать расположение журналистов, и вместо этого обратиться непосредственно к народу. Выступая по телевидению, я должен буду выбирать такие популярные общенациональные передачи, как программы Джея Лино, Опры, Дэвида Леттермана, Ларри Кинга и Криса Мэттьюса, избегая ненадежных местных передач. И затем, когда у средств массовой информации сложится впечатление, что я легковес, преподнести сюрприз в виде речей, глубоко затрагивающих такие ключевые вопросы, как образование, здравоохранение и общественная безопасность. И, самое главное, моя кампания должна быть большой. Я буду представлять себя как лидера, способного осуществлять масштабные проекты и проводить реформы, затрагивающие интересы широких масс.

Особенно мне понравилось то, как Дон перефразировал мою основную мысль: «Возник разрыв между населением Калифорнии и калифорнийскими политиками. Мы, простые люди, выполняем свою работу: напряженно трудимся, платим налоги, воспитываем детей. Но политики свою работу не выполняют. Они суетятся без толку, мямлят что-то невнятное, не справляются с проблемами. Губернатор Дэвис не оправдал доверие граждан Калифорнии, и пришло время его сменить». Эти слова звучали сильнее, чем любая реплика из всех моих фильмов. Я заучил их наизусть, сделав чем-то вроде заклинания.

Я переключился на раскрутку третьего «Терминатора». Общенациональная премьера состоялась в среду, 2 июля, и фильм стал в Америке самым кассовым в праздничные выходные, связанные с Днем независимости. После участия в премьере в Лос-Анджелесе я вылетел в Токио на японскую премьеру, затем отправился в Кувейт. И 4 июля, через три месяца после того, как коалиционные войска заняли Багдад, я был в иракской столице, демонстрировал фильм американским солдатам в бывшем дворце свергнутого диктатора Саддама Хусейна.

Как всегда, я начал свое выступление с шутки: «Мне здесь очень жутко. Я хочу сказать, повсюду бедность, денег нет, финансовое положение катастрофическое, и при этом вакуум власти — приблизительно то же самое, что мы имеем сейчас в Калифорнии».

Из Багдада я отправился по другим иракским городам, а затем двинулся на запад, рекламируя свой фильм в Европе. После чего я совершил турне по Канаде и Мексике. Все это время я даже не вспоминал о губернаторских выборах; эта мысль присутствовала на задворках моего сознания, однако никаких конкретных планов я не строил.

23 июля, в последний день турне, я находился в Мехико, и тут было объявлено о том, что в Калифорнии состоятся досрочные выборы. Свыше 1,3 миллиона избирателей подписались под требованием отставки губернатора, почти на пятьсот тысяч больше необходимого количества. На следующий день досрочные выборы были назначены на первый вторник октября 2003 года — до этой даты оставалось меньше трех месяцев. У кандидатов было всего две недели на то, чтобы зарегистрироваться, — до субботы, 9 августа.

Жесткие сроки не оттолкнули людей от участия в выборной гонке. Вследствие низких требований к желающим зарегистрироваться кандидатами досрочные выборы стали магнитом для представителей десятков различных маргинальных течений, для тех, кто жаждал известности, и просто людей, стремящихся добавить такой любопытный пункт к своему резюме. В конечном счете, в избирательном списке оказалось 135 кандидатов. Среди них были порномодель и издатель порнографической литературы, профессиональный охотник, отстреливающий диких животных, и член американской коммунистической партии, актриса, вершиной творческой карьеры которой была съемка на рекламных плакатах, украсивших весь Лос-Анджелес, и танцовщица кабаре, до того уже несколько раз выдвигавшая свою кандидатуру на президентских выборах. В борьбу включился Гэри Коулмен, в прошлом звезда телеэкрана, и известный политолог Арианна Хаффингтон, долгое время служившая мне контрастным фоном. Были также непримиримый борец с курением и борец сумо.

Серьезные кандидаты, обладавшие политическим капиталом и финансовой поддержкой, оказались перед непростым выбором: имело ли смысл ввязываться в этот балаган. Сенатор-демократ от Калифорнии Дайанна Фейнстейн, пользующаяся огромной популярностью, заявила, что ей в принципе не нравится вся затея с досрочными выборами, — в своей карьере ей уже приходилось сталкиваться с попыткой отзыва, когда она была мэром Сан-Франциско. Конгрессмен Исса, который оплачивал сбор подписей и тем самым сделал досрочные выборы возможными, также вышел из игры, со слезами заявив на пресс-конференции, что теперь, когда другие готовы возглавить Калифорнию, он может с чистой совестью вернуться в Вашингтон продолжать заниматься своим делом.

Как только о проведении досрочных выборов было объявлено официально, я понял, что должен принять в них участие. Я увидел себя в Сакраменто, решающим проблемы. Меня нисколько не пугала избирательная кампания. Во многом это было похоже на все остальные ключевые решения, которые я принимал в жизни. Я думал о том, чтобы победить. Я был уверен, что это произойдет. Я переключился на автопилот.

Настало время поговорить с Марией.

Глава 24

Досрочные выборы[36]

Как известно каждому женатому мужчине, для того, чтобы начать разговор на важную тему, нужно выбрать подходящий момент. В начале июля, когда отзыв Грея Дэвиса еще оставался под вопросом, я улетел в турне раскручивать третьего «Терминатора». В течение тех трех недель, что меня не было дома, мы с Марией ни словом не обмолвились о перспективе досрочных выборов и о том, что это может означать для меня. Дома, после того как дети ложились спать, мы часто отправлялись расслабляться в джакузи, и именно этот момент я и выбрал.

— У нас состоятся досрочные выборы, — начал я.

— Да. Говорят, что ты собираешься в них участвовать, но я всем отвечаю, что они сошли с ума, — усмехнулась Мария. — Ты ни за что на это не пойдешь.

— Ну, на самом деле я как раз хотел обсудить это с тобой. Что ты думаешь о том, чтобы мне принять участие в выборах? — Мария изумленно посмотрела на меня, но прежде чем она успела что-либо вымолвить, я сказал: — Ты только посмотри, что происходит со штатом! Мы превратились во всеобщее посмешище. Когда я приехал в Калифорнию, она была маяком для всей страны. Я уверен, что смогу исправить такое положение дел.

— Ты это серьезно?

— Да, абсолютно серьезно.

— Нет, нет, ну же, пожалуйста, скажи, что ты шутишь! — сказала Мария. Помолчав, она добавила: — Не поступай так со мной.

— Послушай, я просто… — начал я. — Я еще ничего не решил. Я просто думаю. Разумеется, если ты так скажешь, я не стану участвовать в выборах. Но я просто подумал, что это идеальная возможность. Выборы досрочные, и избирательная кампания будет продолжаться всего два месяца, это совсем недолго. Надеюсь, мы сможем как-нибудь преодолеть эти два месяца. А затем я стану губернатором! И, Мария, я это вижу, я это чувствую! Это вполне осуществимо!

Я ощутил прилив энтузиазма, только говоря об этом.

— Я устал сниматься в кино, — продолжал я. — Мне нужна новая большая цель. Я чувствую позыв на какое-то время заняться чем-то другим. Это возможность послужить обществу, о чем все время говорит твой отец. И я уверен, что смогу выполнять эту работу во много-много раз лучше Грея Дэвиса.

Продолжая распространяться в том же духе, я вдруг заметил, что моя жена задрожала и заплакала. Я просто не мог в это поверить. Наверное, я ожидал, что увижу вторую Юнис, которая скажет: «Отлично, раз ты хочешь именно этого, давай прямо сейчас сядем и решим основные вопросы. Обратимся к экспертам и начнем изучать проблему». Я ожидал услышать ответ в духе Кеннеди, хотел услышать, как Мария скажет: «Невероятно! Мы тебя вдохновили, и теперь ты присоединяешься к тому, чем занималась вся наша семья. Ты так вырос с тех пор, как я с тобой познакомилась. Вот ты уже готов потратить миллионы личных денег, чтобы служить людям. Я так тобой горжусь!»

Но это были мечты.

— Почему ты плачешь? — спросил я.

Мария заговорила о том, как это больно — вырасти в семье политиков. Я знал, что она ненавидела, когда ее таскали на различные мероприятия, всегда заставляли участвовать в фотосессиях, а по воскресеньям в дом вторгались советники и помощники, и нужно было ради этого одеваться. Она ненавидела избирательные кампании своего отца, когда ее заставляли в пять часов утра стоять перед проходной завода и говорить идущим на работу: «Голосуйте за моего папочку! Голосуйте за моего папочку!»

Однако у меня в сознании как-то совершенно не отложилась та травма, которую Мария получила в детстве. Мы жили вместе уже двадцать шесть лет, из них семнадцать были женаты, и все же я не мог понять всей глубины того потрясения, которое пережила Мария ребенком в семье Кеннеди: постоянное вторжение в личную жизнь, унижения, два убийства… Ну да, ее отец проиграл борьбу за посты вице-президента и президента, однако я относил это в разряд опыта, который только делает человека сильнее. Я не понимал, какой стыд испытывала Мария, постоянно находясь под бдительным оком журналистов. В политике все знают всё, и укрыться негде. Все школьные подруги обсуждают твои семейные дела. Марии пришлось страшно страдать: не только из-за того, что ее отец дважды проигрывал избирательные кампании, но и из-за гибели своих дядьев Джека и Бобби. А затем была та злосчастная авария в Чаппакуиддике с участием дяди Тедди, с ужасными статьями в газетах. И язвительные вопросы в школе, на спортивной площадке и везде, где только ни появлялась Мария. Дети донимали ее жестокими словами: «Твой отец проиграл. Каково быть неудачником?» Каждая такая фраза острым лезвием вонзалась в живую плоть.

Учитывая все это, мое заявление о намерении стать губернатором явилось для Марии катастрофой, в которой обрушится вся ее жизнь. Все прежние страхи и огорчения нахлынули с новой силой; вот почему она задрожала и залилась слезами.

Я прижал Марию к себе, стараясь успокоить. У меня в голове носились самые разные мысли. В первую очередь, разумеется, шок от вида того, как Марии больно. Я знал, что в прошлом ей довелось перенести много драматичных событий, однако полагал, что все это осталось позади. Когда я познакомился с Марией, она была полна жизни, возбужденной жажды познать мир. Ей не нужно было теплое местечко на Капитолийском холме, она была бунтарем. Вот почему Мария решила стать ведущим телевизионных новостей, работать в прямом эфире перед телекамерой, и делать это хорошо. Ей не хотелось, чтобы ее считали просто одной из Кеннеди, она хотела быть Марией Шрайвер — женщиной, которая брала интервью у Кастро, Горбачева, Теда Тернера, Ричарда Брэнсона. Тогда я думал: «Я абсолютно такой же, это у нас общее! Мы оба хотим достичь совершенства, стать неповторимыми, выделяться из толпы». Впоследствии, когда мы стали более серьезными, я чувствовал, что какую бы ни поставлю перед собой цель, кем бы ни захочу стать, Мария будет той женщиной, которая поможет мне этого добиться. И я также чувствовал, что и сам помогу ей добиться всего, чего она только пожелает.

Но, если честно, о политике речи никогда не было. Как раз наоборот. Когда мы с Марией познакомились, ей был двадцать один год, и она была крепко убеждена в том, что ей нужен мужчина, не имеющий никакого отношения к политике. И вот ей встретился я, парень из глухой австрийской деревушки, с накачанными мышцами, чемпион по культуризму, мечтающий попасть в Голливуд и стать кинозвездой, а также разбогатеть на торговле недвижимостью. Она подумала: «Замечательно! Это уведет нас бесконечно далеко от Вашингтона и политики». Но сейчас, почти тридцать лет спустя, жизнь описала полный круг, и вот я уже говорил: «Что ты думаешь о том, чтобы мне принять участие в выборах?» Неудивительно, что Мария расстроилась. Только сейчас до меня дошло, что ее и раньше мучили подобные мысли, но я ничего не замечал.

В эту ночь я лежал в постели и думал: «Господи, так ничего не получится. Если Мария не увлечется этой мыслью, нечего и говорить о том, чтобы принимать участие в избирательной кампании». Ни за что на свете я не собирался причинять своей жене такую боль.

Но я так и не сказал Марии о том, что уже договорился появиться в передаче Джея Лино. В тот день, когда было официально объявлено о досрочных выборах, я случайно столкнулся с продюсером «Вечерних новостей» в парикмахерской. «Будете вы участвовать в выборах или нет, мне бы хотелось, чтобы впервые вы заговорили об этом в моей передаче», — сказал он. Я тогда подумал: «Если я действительно приму участие в выборах, вот лучший способ объявить об этом». И я согласился, после чего мы договорились о дате: 6 августа, среда, за три дня до последнего срока регистрации кандидатов.

Та ночь выдалась тяжелой. Слезы, вопросы, немного сна лишь под утро. «Если Мария не хочет, чтобы я это сделал, значит, мы просто это не сделаем», — решил я. Это означало, что мне придется отказаться от сложившегося у меня в голове образа, что будет крайне трудно, поскольку он уже успел закрепиться в сознании. Я должен буду отключить автопилот и вручную возвращать самолет обратно на аэродром.

На следующее утро я сказал Марии:

— Борьба за президентское кресло для меня — не самое важное в жизни. Самое важное — это семья. Самое важное — это ты, и если для тебя мое решение непосильная ноша, значит, мы от него отказываемся. Я просто хочу сказать, что сейчас представилась замечательная возможность, и я считаю, что Калифорния заслуживает лучшей участи…

— Не надо, — остановила меня Мария. — Это будет ужасно. Я не хочу, чтобы ты с этим связывался.

— Ну, хорошо, тогда все кончено. Я не буду участвовать в выборах.

Вечером за ужином Мария объявила детям:

— Все должны поблагодарить папу, потому что он сегодня принял решение, благоприятное для всей нашей семьи: он не будет бороться за губернаторское кресло. Потому что папа хотел участвовать в выборах.

Разумеется, все дети заговорили разом, высказывая свое отношение. «Спасибо, папа», — сказал один. А другой заявил: «А это было бы просто классно — стать губернатором. Ого!»

В течение следующих нескольких дней произошли разные события. Во-первых, Джей Лино позвонил, напоминая о моем обещании, и я счел своим долгом ответить, что, скорее всего, не буду участвовать в выборах. «Ничего страшного, — сказал он. О моем предполагаемом участии в губернаторской гонке ходило столько слухов, что Джей понимал, что в любом случае ему гарантирована большая аудитория. — Вы будете у меня в программе первым гостем».

Тем временем Мария переговорила со своей матерью, и та очень расстроилась. Юнис и Сардж верили в меня и постоянно призывали заниматься общественной деятельностью. Больше того, после того как в июне я заявил журналистам, что подумываю об участии в выборах, Сардж прислал мне письмо следующего содержания: «Я бесконечно счастлив. В настоящий момент я не вижу никакого другого человека, который лучше подходил бы для этой должности. Знай, что если бы я жил в Калифорнии, то впервые в жизни проголосовал бы за республиканца!» Что касается Юнис, то у нее всегда было стремление заниматься общественной деятельностью, и при этом она обладала силой воли двигаться дальше после поражений и трагедий. Мария всегда шутила: «Я вышла замуж за собственную мать». Поэтому теперь, когда Мария сказала матери, что не хочет, чтобы я участвовал в выборах, та посоветовала ей не лезть не в свое дело. «Что с тобой случилось? — спросила она у дочери. — В нашей семье мы, женщины, всегда поддерживаем мужчин, когда те собираются что-то сделать!» Разумеется, я не присутствовал при этом разговоре, но позднее Мария мне его пересказала. «И, кстати, — добавила ее мать, — когда у мужчины есть честолюбие, чтобы принять участие в выборах, это нельзя сбрасывать со счетов. Если ты сейчас остановишь Арнольда, он не простит тебе этого до конца дней своих. Так что не жалуйся. Соберись с силами и помоги ему».

Все это время я практически ежедневно подолгу беседовал со своим другом Диком Риорданом, бывшим мэром Лос-Анджелеса. Он со своей женой Нэнси жил меньше чем в миле от нас. Как и я, Дик был умеренным республиканцем. В прошлом году на губернаторских выборах он выдвигал свою кандидатуру от Республиканской партии, но проиграл первичные выборы. Многие ожидали, что сейчас он примет участие в досрочных выборах, и у него были очень неплохие шансы одержать победу. Его прошлые избирательные кампании проводил Майк Мерфи, великолепный мастер своего дела, и сейчас Дик снова пригласил его. Однако затем пошли слухи о том, что Дик перестал ходить на политические собрания и вместо этого играет в гольф.

Я позвонил ему и спросил, в чем дело. Потом сказал: «Скорее всего, я в выборах участвовать не буду, но если я не выставлю свою кандидатуру, то готов поддержать твою».

Поблагодарив меня, Дик пригласил нас с Марией поужинать к себе домой в Малибу. За ужином все разговоры были о том, участвовать ли Риордану в выборах. Именно тогда я впервые заметил, что позиция Марии несколько смягчилась.

— Арнольд уже практически решился было принять участие в губернаторской гонке, — сказала она, — но затем отказался от этого, потому что мы были против.

— Порой приходится принимать трудные решения, — добавил я. — Но я рад, что решил не участвовать в выборах.

Мария повернулась ко мне:

— Понимаю, что тебе это далось нелегко. Но, в конечном счете, надо принимать те решения, которые хочешь принять, и делать то, что хочешь делать.

Ее слова окончательно сбили меня с толку. Неужели Мария давала мне понять: «Когда ты сообщил мне о своем решении, я опешила от неожиданности, но теперь мне уже лучше»?

За ужином Дик пригласил меня выйти вместе с ним на террасу. Ткнув меня легонько в живот, он сказал:

— Ты должен выставить свою кандидатуру.

— Что ты имеешь в виду?

— Будь откровенен с самим с собой. У меня в груди нет того пламени, что есть у тебя. — Дику было уже семьдесят три года. — Ты должен участвовать в выборах. Это я буду тебя поддерживать.

По дороге домой я сказал Марии:

— Ты не поверишь, что сейчас произошло.

И я пересказал наш разговор с Диком.

— Я так и думала, что он что-то затевает! — сказала Мария. — Ну, и что ты ему ответил?

— Я объяснил ему, что ты категорически против…

— Послушай, — перебила меня Мария, — я не хочу, чтобы всё валили на меня. Мне не нужна ответственность. Может быть, тебе все-таки следует принять участие в выборах?

И тогда я сказал:

— Мария, нам нужно определиться до следующей недели.

Так продолжалось с переменным успехом в течение следующих дней. Я видел, что Мария на распутье. Одна ее часть была храброй и сильной и хотела быть мне верным товарищем, но другая говорила: «Это все та же самая безумная карусель, которая уже захватывала тебя. Высока вероятность того, что Арнольд проиграет, и тогда ты тоже проиграешь. В случае неудачи горечь поражения вам придется разделить на двоих поровну». Мария предлагала мне принять решение самому, однако всякий раз, когда я заводил разговор об участии в выборах, она снова расстраивалась.

Я также никак не мог определиться с выбором. До сих пор все решения относительно карьеры давались мне легко. Так, например, было, когда я ушел в кино, заявив, что больше не буду участвовать в состязаниях по культуризму. У меня перед глазами появился четкий образ, я совершил прыжок, и на том все закончилось. Однако принимать такое важное решение сейчас, когда у меня уже были семья и дети, пришлось очень непросто.

В обычной ситуации я позвонил бы своим друзьям и обсудил все с ними. Однако проблема участия в губернаторских выборах была настолько ответственной, что я не мог обратиться с ней ни к кому. Я объяснил Марии: «Все это между нами. Решение должны принять мы».

Посреди всего этого меня пригласил к себе в гости Дэнни Де Вито. У него были идеи в отношении трех фильмов, в том числе «Близнецов-2» и еще одного фильма, к которому он написал сценарий и который сам собирался ставить. Я сказал:

— Замечательная мысль, Дэнни. Я был бы рад возможности снова поработать с тобой. — Затем я добавил: — Но, Дэнни, знаешь, ситуация в Калифорнии ужасная.

— Ну да, наверное. Но какое это отношение имеет к моим фильмам?

— Понимаешь, если моя жена согласится, наверное, я выдвину свою кандидатуру на должность губернатора.

— Ты что, спятил? Давай лучше снимем вместе фильм!

— Дэнни, это гораздо важнее. Калифорния важнее твоей карьеры, моей карьеры и вообще чьей бы то ни было карьеры. Я должен принять участие в выборах, если только согласится моя жена.

Дэнни только пожал плечами, несомненно, уверенный в том, что этого все равно никогда не случится.

И вот наступило 6 августа, среда, тот день, когда я должен был появиться на телевидении. Я до сих пор еще не решил, какое заявление сделаю. Утром я был в ванной и услышал, как Мария окликает меня за дверью: «Я уже ухожу. Мне нужно быть в телестудии Эн-би-си. Я оставила тебе записку, которая поможет выступить в „Сегодня вечером“». И она просунула под дверь два листка бумаги. На одном были тезисы моего выступления, и один из них гласил: «Да, Джей, вы абсолютно правы, ситуация в Калифорнии катастрофическая, и нам нужен новый лидер. И тут есть два пути. Именно поэтому я здесь: я хочу объявить о том, что буду поддерживать Дика Риордана в борьбе за губернаторский пост, и я буду работать вместе с ним, но сам я участия в борьбе не приму». Дик до сих пор еще не объявил о своем участии в выборах, но Мария предполагала, что он это обязательно сделает.

На втором листке также были тезисы моего выступления, и в конечном счете все сводилось к: «Да, Джей, вы абсолютно правы, ситуация в Калифорнии катастрофическая, и нам нужен новый лидер. Вот почему сегодня я заявляю о том, что выдвигаю свою кандидатуру на должность губернатора штата Калифорния. Я позабочусь о том, чтобы с этими проблемами было покончено». И дальше в том же духе.

К тому времени как я закончил читать, за Марией уже закрылась входная дверь. «Отлично, — сказал я себе, — она оставляет все мне. Разговоры продолжались целую неделю. Больше я не буду думать об этом до тех пор, пока не окажусь перед телекамерами. Что сорвется у меня с языка, то и будет». Разумеется, я склонялся к тому, чтобы объявить о своем участии в выборах.

Ни один политический советник никогда не предложит впервые объявить о каком-либо серьезном решении в «Сегодня вечером», однако я уже не один десяток раз бывал гостем этой передачи и чувствовал себя там уютно. Мы с Джеем были друзьями. Я знал, что он всегда меня прикроет, будет задавать интересные вопросы, вовлечет в дискуссию аудиторию. А на пресс-конференции одобрительного рева толпы не бывает.

Лино уже бесчисленное количество раз говорил о том, что я приму участие в его передаче, чтобы сделать одно очень важное заявление. Все, от моих близких друзей до водителя, который вез меня в телестудию, задавали один и тот же вопрос: «Что вы скажете?» В зеленом зале телестудии Лино подошел ко мне и спросил то же самое. Однако в мире политики утекает любая информация: здесь у каждого есть свой собственный журналист, которому нужна сенсация. У меня был только один способ обеспечить то, чтобы мое заявление прозвучало как неожиданность: отвечать всем «нет». Я никому не сказал ни слова до тех пор, пока не очутился перед телекамерами.

К заходу солнца дело было сделано. Я был в гонке. «Сегодня вечером» выходит в эфир в одиннадцать вечера, однако записывается на пленку в половине шестого вечера по Западному поясному времени. Сделав заявление, я ответил на вопросы сотни журналистов и телекорреспондентов, собравшихся за дверями.

Сумасшедшие калифорнийские досрочные выборы внезапно приобрели лицо! Через несколько дней я появился на обложке журнала «Тайм», с широкой улыбкой на лице и заголовком из одного слова: «Аххнольд?!».

На следующий день мой офис в Санта-Монике превратился в предвыборный штаб Арнольда Шварценеггера. Начиная избирательную кампанию, кандидат должен уже обладать тысячью необходимых ингредиентов: лозунгами, программой, финансовым фондом, штабом, страничкой в Интернете. Но поскольку я до самого последнего момента держал всех в неведении, у меня не было ничего. Даже избирательный фонд нужно было собирать с нуля. Так что у меня была только та команда, вместе с которой я пробивал Предложение номер 49. Мы организовывались на лету.

Это неизбежно должно было создавать всевозможные проблемы. В пятницу я встал в три часа ночи, чтобы подготовиться к интервью в программах «Сегодня», «Доброе утро, Америка» и «Утро на канале Си-би-эс». Я начал с Мэтта Лоэра из «Сегодня». Слушая его вопросы о том, как я намереваюсь вытаскивать экономику Калифорнии из глубокой ямы, какие реформы собираюсь провести, я вдруг поймал себя на том, что совершенно не готов к интервью. Не зная, что отвечать, я в конце концов прибегнул к старому приему Гручо Маркса и притворился, будто связь плохая. «Повторите еще раз! — Я выразительно хлопал по наушнику. — Я вас не слышу».

Лоэр закончил интервью язвительным замечанием: «Судя по всему, мы теряем связь с Лос-Анджелесом и Арнольдом Шварценеггером». Это было мое самое неуклюжее выступление на телевидении.

До сих пор Мария держалась в стороне, привыкая к новой драме в нашей жизни. Но при виде моего беспомощного лепета по телевидению в ней пробудилась спящая львица Кеннеди. В тот же день она присоединилась к встрече консультантов, бьющихся над тем, чтобы хоть как-то сдвинуть кампанию с мертвой точки.

— Какой у тебя план? — тихо спросила Мария. — Где твой штаб? Какой твой девиз? Какой был смысл в таких неподготовленных появлениях на телевидении?

Она не повышала голоса, но в ее словах звучали властность и опыт нескольких поколений Кеннеди.

Вскоре Мария приняла решение.

— Нам нужно больше людей, и в самом ближайшем времени. И нам нужен человек, который возглавит все и наведет порядок.

Она позвонила в Сакраменто Бобу Уайту, который в свое время помог запустить движение за принятие программы внеклассных занятий и порекомендовал большинство из тех, с кем я работал. «Вы должны приехать сюда, — сказала ему Мария. — Нам нужна ваша помощь». И вот Боб раскрыл свою записную книжку и вывел нас на руководителя кампании, на главного стратега, на специалиста по выработке политической линии и на главу по взаимодействию. При этом он сам остался в команде, осуществляя неформальное общее руководство. К нам присоединился также бывший губернатор Пит Уилсон. Он не только поддержал меня, но также вызвался устроить благотворительный вечер по сбору средств в клубе «Ридженси» и от моего лица обзванивал крупнейших доноров.

Одним из моих самых первых шагов в качестве кандидата была встреча с Тедди Кеннеди. Не было и речи о том, чтобы рассчитывать на поддержку с его стороны; наоборот, Тедди распространил письменное заявление, в котором говорил: «Я отношусь к Арнольду с любовью и уважением… но я демократ. И я не поддерживаю идею досрочных выборов». Тем не менее по совету Юнис я отправился на встречу с ним. Узнав, что сразу же после заявления о своем участии в выборах я должен лететь в Нью-Йорк на спортивные игры в Гарлеме в рамках программы внеклассных занятий — это мероприятие было запланировано еще несколько месяцев назад, — Юнис уговорила меня заглянуть в Хайянис-Порт и встретиться с ее братом. «В политике вы с Тедди по разные стороны баррикад, — сказала она. — Но он в своей жизни проводил много избирательных кампаний и одержал победы во всех, кроме президентской, поэтому я бы прислушалась к его советам».

Мы с Тедди говорили несколько часов, и он дал мне один совет, сыгравший важную роль. «Арнольд, никогда не вдавайся в подробности». Далее Тедди в подтверждение своих слов рассказал мне один случай. «Никто лучше меня не разбирается в проблемах здравоохранения, верно? Так вот, как-то раз я принимал участие в четырехчасовых публичных слушаниях, в ходе которых проблемы здравоохранения обсуждались в мельчайших деталях. Затем я вышел из зала и направился к себе в кабинет, где меня перехватили те же самые журналисты, которые присутствовали на слушаниях. „Сенатор Кеннеди, сенатор Кеннеди, вы не могли бы поговорить с нами о проблемах здравоохранения?“ — „Что вас интересует?“ „Когда мы наконец услышим конкретные детали?“ — Тедди рассмеялся. — Это просто показывает, что сколько бы подробностей ни сообщить журналистам, они все равно будут требовать еще. Все это потому, что они постоянно ждут от тебя какого-нибудь ляпа, который можно будет дать в выпуски новостей. Освещать четырехчасовые слушания в Конгрессе — это скучно. Журналисты пытаются преподнести сенсацию. Вот благодаря чему сияет их слава».

Тедди продолжал: «Сейчас ты говоришь только одно: „Я здесь, чтобы устранить проблемы“. Пусть это станет твоим девизом. Находясь в Калифорнии, ты должен неустанно повторять: „Я знаю, что у нас серьезные проблемы — перебои с электричеством, безработица, бизнес бежит из штата, людям нужна помощь, — и я все это исправлю“».

Его слова произвели на меня большое впечатление. Без совета Тедди я все время робел бы, услышав вопрос журналиста: «Когда мы услышим о конкретных мерах?» Именно требование Мэтта Лоэра рассказать о конкретных деталях смутило меня во время интервью для программы «Сегодня». Но Тедди показал, что вместо ответа на этот вопрос я мог бы уверенно говорить: «Я нарисую вам четкую картину того, что ждет Калифорнию».

Финансовый советник Пауль Вахтер указал мне на то, что первым делом в своей избирательной кампании я должен буду доказать то, что мне можно верить. Пауль, Мария и Бонни Рейсс стали моими ближайшими советниками; Пауль прервал свой отпуск с семьей и вернулся в Лос-Анджелес, едва услышав о моем решении участвовать в выборах. Шла уже вторая неделя избирательной кампании, и Пауль доложил о растущем количестве звонков от его друзей и деловых партнеров. Все они говорили одно: «Ну же, признайся, это несерьезно». Действительно, все знали, кто я такой, и многим было известно о том, что я уже давно участвую в различных общественных программах, однако в этом «цирке с перевыборами», как окрестили происходящее журналисты, мне еще предстояло доказать, что мое участие в губернаторских выборах — не просто тщеславная прихоть голливудской знаменитости. Как убедить всех, что я не просто еще один клоун из многих?

Мой предвыборный штаб посоветовал мне обратиться к Джорджу Шульцу. Он был вроде как крестным отцом в Республиканской партии. Государственный секретарь при Рейгане и министр финансов при Никсоне, Шульц в настоящее время работал в Гуверовском институте при Стэнфордском университете и, вероятно, был самым влиятельным из политиков-республиканцев старшего поколения. Шульц ждал, что я свяжусь с ним, однако, несмотря на это, когда я до него дозвонился, он проворчал: «У вас есть две минуты, чтобы объяснить, почему я должен вас поддержать».

Я сказал:

— Штат не должен тратить денег больше, чем получает, и ему нужен лидер, который будет твердо отстаивать эту позицию. Я хочу стать этим самым лидером, и я буду очень признателен вам за вашу поддержку.

Это был правильный ответ.

— Я с вами, — кратко ответил Шульц.

Я объяснил, что хотел бы провести пресс-конференцию с его участием.

— Я вам перезвоню, — сказал он.

Во время нашего следующего разговора Шульц сказал:

— Мне пришла в голову одна мысль. Уоррен Баффет положительно отзывался о вас, а он демократ. Полагаю, было бы очень хорошо, если бы вы позвонили ему и предложили также принять участие в пресс-конференции. Это покажет всем, что вы не ярый сторонник партии, а человек, который действительно хочет решить проблемы штата. Мы поговорим о целях, которые ставят вас выше межпартийной борьбы.

Я уже встречался с Баффетом, легендарным инвестором, на одной конференции, и у нас с ним состоялся долгий разговор. К моей радости, несмотря на то, что Баффет был демократом, он вызвался поддержать меня, если я приму решение участвовать в выборах. Но, разумеется, когда я сделал заявление об участии в избирательной гонке, Баффет мог пойти на попятную. Поэтому я попросил Пауля, бывшего с Баффетом в хороших отношениях, связаться с ним и узнать, не передумал ли тот. Уоррен тотчас же согласился меня поддержать.

Поскольку до выборов оставалось всего каких-то два месяца, мой штаб убеждал меня появиться на людях. Но хотя у меня были деньги и желание, и я представлял себе в общих чертах, что необходимо сделать, я понимал, что мне нужно гораздо глубже разобраться в сложных проблемах, стоящих перед штатом, прежде чем громко заявлять о себе. Шульц прислал коллегу из Гуверовского института, и тот прочитал мне четырехчасовую сжатую лекцию о долгах и бюджетном дефиците Калифорнии. Эта лекция, насыщенная цифрами и диаграммами, оказалась такой полезной, что я тотчас же попросил устроить такие же лекции по остальным ключевым вопросам. «Я хочу встретиться с лучшими аналитиками в мире, — заявил я. — И их партийная принадлежность меня не интересует». В течение следующих недель я в основном работал в режиме губки. Мой штаб в шутку окрестил происходящее «Шварценеггеровским институтом», и дом напоминал железнодорожный вокзал, где постоянно приходили и уходили люди. В их числе были Эд Лернер, либеральный экономист, глава Андеросоновской школы управления при Калифорнийском университете, и Пит Уилсон. Политики-республиканцы, которые сами едва не включились в гонку, теперь великодушно уделяли мне свое время, просвещая меня. В их числе были Дик Риордан, Даррел Исса и Дейв Дрейер. Я постигал все, от проблем с электроэнергией до платы за обучение в колледжах и компенсационных выплат наемным работникам. Мой штаб тщетно пытался сокращать эти занятия, чтобы я смог приступить наконец к предвыборной кампании, но я стойко выдерживал давление. Знания были нужны мне не только для проведения кампании, но и для того, чтобы управлять штатом, — потому что в глубине сознания я уже одержал победу.

Как выяснилось, губернатор Калифорнии обладает бо́льшими полномочиями назначать чиновников, чем какое-либо другое выборное лицо в Соединенных Штатах за исключением президента и мэра Чикаго. Губернатор также имеет право приостанавливать действие любого закона штата, объявив чрезвычайное положение, а если он хочет обратиться с каким-либо предложением напрямую к избирателям, то может объявлять специальные выборы. Эти рычаги власти могли оказаться весьма полезными.

По мере того как «Шварценеггеровский институт» набирал обороты, мой штаб накапливал в белой папке выжимки с самыми важными моментами лекций. В ходе избирательной кампании я носил эту папку с собой повсюду. В ней были перечислены те действия, которые я намеревался осуществить на посту губернатора. А на последней странице я вел список со всеми данными мною обещаниями.

Баффет и Шульц, дав согласие оказать мне поддержку, не собирались сидеть сложа руки. Накануне пресс-конференции им в голову пришла идея собрать межпартийное совещание экономической и деловой элиты с целью изучения путей выхода из тупика. Мы назвали его Советом по экономическому возрождению Калифорнии.

Баффет и Шульц согласились возглавить эту встречу, которая должна была продолжаться два часа за закрытыми дверями перед пресс-конференцией. Они предложили список из двух с лишним десятков фамилий. Мы с Паулем сами пригласили всех этих людей на встречу, обзвонив их одного за другим с телефона на кухне моего дома. Тут были такие «тяжеловесы», как Майкл Боскин, бывший экономический советник первого президента Буша, Артур Рок, один из основателей корпорации «Интел» и пионер освоения «Силиконовой долины», Билл Джонс, бывший государственный секретарь штата Калифорния, и профессор Калифорнийского университета Эд Лимер. Конечно, эти имена мало что говорили обычному поклоннику третьего «Терминатора» или «Близнецов», однако их участие должно было стать сигналом политическим средствам массовой информации и политическому истеблишменту о том, что я действительно собираюсь бороться за губернаторский пост.

На встрече, состоявшейся 20 августа, было высказано много полезных идей, а последовавшая за ней пресс-конференция стала триумфом. Мы арендовали танцевальный зал гостиницы «Уэстин» рядом с международным аэропортом Лос-Анджелеса, и он оказался битком набит журналистами и съемочными группами со всего мира. Зал буквально гудел от возбуждения. Не далее как в мае этого года я устраивал пресс-конференцию в Каннах, представляя «Терминатора-3», но эта собрала еще больше народу. «Замечательно!» — подумал я.

По обе стороны от меня сидели демократ Баффет и республиканец Шульц, символизируя тот факт, что я являюсь кандидатом от всей Калифорнии. После того как они сделали несколько предварительных замечаний, я на протяжении сорока пяти минут отвечал на вопросы, обрисовывая в общих чертах, что сделаю, если избиратели предпочтут меня Грею Дэвису. Я объяснил, что главным приоритетом станет восстановление экономического здоровья Калифорнии, и ключевым моментом в достижении этого будут срочные меры по составлению сбалансированного бюджета. «Означает ли это, что мы сократим расходы штата? Да. Означает ли это, что под нож попадет образование? Нет. Означает ли это, что я собираюсь повышать налоги? Нет. Дополнительные налоги — это то, что мы меньше всего хотим взвалить на спины жителей и бизнеса Калифорнии».

Я очень волновался перед пресс-конференцией, поскольку здесь собрались серьезные журналисты, а не те, кто освещает шоу-бизнес. Поэтому я гадал: «Не сменить ли тон? Не следует ли мне говорить так, как подобает губернатору?» Но Майк Мерфи, только что согласившийся возглавить мою избирательную кампанию, сказал: «Покажи всем, что ты получаешь удовольствие от происходящего. Что тебе доставляет наслаждение то, чем ты занимаешься. Будь обаятельным, остроумным, веселым, будь самим собой. Не думай о том, как бы не оговориться, — просто будь готов сразу же пошутить по этому поводу. Люди не запоминают, о чем ты им говоришь; они запоминают только то, понравился ты им или нет». И я успокоился. Я вышел к журналистам и получил удовольствие. Один из первых вопросов касался Уоррена Баффета и Предложения номер 13. Неделю назад Уоррен сказал в интервью «Уолл-стрит джорнал», что для Калифорнии настоятельно необходимо получать больше доходов, для чего нужно пересмотреть этот закон, который удерживает налоги на недвижимость на неправдоподобно низком уровне. «Это бессмысленно», — сказал Баффет. И вот теперь один из журналистов спросил: «Уоррен Баффет говорит, что вам нужно отменить Предложение номер 13 и повысить налоги на недвижимость. Что вы на это скажете?»

— Ну, во-первых, я сказал Уоррену, что если он еще хоть раз заикнется о Предложении номер 13, ему придется сделать пятьсот приседаний.

Это вызвало громкий смех, и Уоррен, обладающий чувством юмора, улыбнулся. Затем я недвусмысленно заявил, что не собираюсь повышать налог на недвижимость.

Вопросы были обо всем, начиная от нелегальной иммиграции до того, как я собираюсь ладить с демократами, контролирующими ассамблею штата.

— Мне не привыкать договариваться с демократами, — сказал я, напомнив о том, что у меня жена — ярый приверженец Демократической партии.

Как и следовало ожидать, в какой-то момент один из журналистов спросил, когда я представлю конкретные детали относительно моего плана экономических реформ и бюджета. Я сказал: «Простым людям не нужны цифры и диаграммы. Вот уже пять лет как им говорят о цифрах. Люди хотят знать, хватит ли у тебя сил навести порядок в доме. Жители Калифорнии могут быть уверены в том, что я буду действовать». Я добавил, что бессмысленно предлагать подробные пути решения сложных проблем до того, как мне станут известны все факты.

Другой журналист спросил, представлю ли я конкретную программу до 7 октября, дня выборов. Мысленно поблагодарив Тедди, я сказал: «Нет».

Мои советники были в восторге, и в последующие дни освещение моего выступления в средствах массовой информации носило преимущественно положительный характер. Однако когда я на следующее утро увидел заголовок на первой полосе «Сан-Франциско кроникл», я не сдержал смеха.

Крутая речь актера, взявшегося укротить дефицит;

Но Шварценеггер приводит очень мало деталей.

Мария, только что вернувшаяся из Хайянис-Порта, где она отдыхала вместе с детьми, сказала, что я держался великолепно. Она также с удовлетворением отметила, что моя избирательная кампания стала гораздо более стройной и связной — в значительной мере благодаря тем переменам, которые Мария привела в действие в первые несколько дней. И было кое-что еще. Кажется, впервые Мария почувствовала запах победы, поверила в то, что я действительно могу победить.

Начиная с этого дня, кампания стремительно набирала обороты. Каждую неделю мы выбирали новую тему: экономика, образование, рабочие места, окружающая среда. Также мы устраивали пресс-конференцию на железнодорожном вокзале Сакраменто, где легендарный губернатор Хайрем Джонсон произнес свою историческую речь, разоблачая железнодорожных магнатов и продвигая систему «прямой демократии» как средства вернуть штат в руки избирателей. Я выбрал это место, чтобы подчеркнуть, что буду решительно бороться с такими систематическими политическими проблемами, как «избирательная география»[37], позволяющая выборным чиновникам самим определять размеры своего избирательного округа, что дает возможность чиновнику вечно держаться за свою должность.

Отбросив в сторону свое недовольство моим решением участвовать в выборах, Мария с головой окунулась в работу. Когда она приходила в избирательный штаб, сразу же чувствовалось, что она попадает в свою стихию. Мария принимала деятельное участие в обсуждении всего, начиная от стратегии кампании и до лозунгов. У нее в голове постоянно рождались новые предложения и идеи, которыми она делилась иногда с членами штаба, иногда непосредственно со мной.

В частности, Мария сделала одно очень важное предложение, которое нам каким-то образом удалось проглядеть: она посоветовала нам открыть общественную приемную на первом этаже, куда могли бы обращаться простые люди. «Нельзя оставаться на третьем этаже, — сказала она. — Избирателям будет приятно зайти и своими глазами увидеть происходящее. Им будет приятно поговорить, выпить кофе, набрать листовок, которые они потом раздадут своим знакомым». Мы нашли неподалеку большое пустующее помещение, и владелец согласился сдать нам его в аренду на время избирательной кампании. Мы разукрасили помещение флагами, плакатами и воздушными шарами, после чего устроили пышную церемонию открытия, собравшую много народу. Мне уже приходилось видеть толпы любителей кино, поклонников культуризма, сторонников программы внеклассных занятий, — однако здесь царило возбуждение иного рода. Это была настоящая политическая кампания.

В сентябре мы с Марией вылетели в Чикаго на открытие нового сезона «Шоу Опры Уинфри». Я с удовольствием принял участие в передаче, потому что республиканцы с косным упрямством продолжают чураться женщин, а их поддержка приобретает все более важное значение. Мне особенно требовалось ублажить женщин, поскольку зрительская аудитория моих фильмов состояла преимущественно из мужчин. Я придерживался прогрессивных взглядов в вопросах, имевших особое значение для избирателей-женщин: реформа образования, реформа здравоохранения, охрана окружающей среды, повышение минимального уровня заработной платы, — и программа Опры как нельзя лучше подходила для пропаганды моей точки зрения.

Тем временем видные демократы выступали в поддержку Грея Дэвиса. Билл Клинтон провел вместе с ним целый день в Уоттсе и Южном Лос-Анджелесе. Побывали у него также сенатор Джим Керри, Джесс Джексон и Эл Шарптон. Единственным ведущим демократом, кто воздержался от поддержки Дэвиса, был Тедди.

И президент Буш, и его отец предложили участвовать в моей кампании, но я вежливо отказался. Я хотел быть «маленьким человеком», вступившим в единоборство с машиной Грея Дэвиса.

Мария как настоящий профессионал следила за результатами опросов общественного мнения. В частности, она очень пристально наблюдала за тем, как ультраконсерватор Том Макклинток, сенатор штата Калифорния, отбирает у меня поддержку республиканцев. Разумеется, члены моего избирательного штаба также постоянно шерстили вдоль и поперек всю информацию. Однако Мария заостряла внимание на фактах, которые не выражались цифрами. Так, однажды она удивила меня, сказав:

— Никто из крупных игроков на тебя не нападает. Это хороший знак.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я. Какое значение могло иметь отсутствие нападок?

Мария объяснила, что если бы меня считали сумасшедшим, или пустым местом, или если бы все были уверены в том, что как губернатор я принесу штату только вред, оппозиция была бы значительно шире и выступала бы гораздо более ожесточенно. «А так на тебя нападают только крайне левые и крайне правые, — указала она. — Это означает, что тебя считают жизнеспособным кандидатом».

К середине сентября опросы общественного мнения однозначно показывали, что песенка Грея Дэвиса спета: избиратели в отношении два к одному сходились к тому, что его нужно менять.

Однако главным претендентом занять освободившееся место был не я, а первый заместитель губернатора Крус Бустаманте. Ему отдавали предпочтение 32 процента опрошенных. Я имел 28 процентов, Том Макклинток шел третьим с 18 процентами, а остальные 22 процента опрошенных или еще не определились с выбором, или собирались отдать свой голос за одного из оставшихся 132 соперников в этом балагане.

Для меня Бустаманте был очень неприятным соперником — не только потому, что он обладал большой харизмой, но и потому, что его поддерживали те демократы, которые были недовольны Дэвисом. Бустаманте представлял себя как самого надежного, самого опытного кандидата. Лозунгом его избирательной кампании было не слишком выразительное «Нет — досрочным выборам. Да — Бустаманте». Другими словами, я здесь не для того, чтобы спихнуть своего товарища по партии демократа Грея Дэвиса, но если это все-таки случится, выбирайте меня.

К этому времени наша кампания раскрутилась по полной. Обладая личным самолетом, я мог за один день преодолевать большие расстояния. Мы перелетали из одного аэропорта в другой, и нередко предвыборные митинги устраивались прямо там — в ангаре собиралось до тысячи человек. Я приходил, выступал, отвечал на вопросы, после чего летел в следующий город. Мы также устраивали безумные трюки — например, приезжали куда-нибудь в рекламном автобусе, названном «Бегущий человек», и тяжелой строительной бабой разбивали всмятку машину, демонстрируя, как я в случае своего избрания поступлю с пошлиной на регистрацию транспортных средств, введенной Греем Дэвисом.

Каждый день я узнавал что-то новое о работе администрации штата. Мои пресс-конференции становились все лучше. Я научился сокращать подготовку к большим выступлениям с недели до одного вечера, и шевелился я быстрее. Наша реклама на телевидении работала прекрасно. Любимый мой ролик начинался с показа игрального автомата, подписанного «Казино индейских общин», и на табло появляется цифра 120 000 000–120 миллионов долларов пожертвовали индейские общины на избирательную кампанию Грея Дэвиса. Затем в кадре появлялся я со словами: «Все остальные основные кандидаты берут у них деньги, а затем из кожи вон лезут, угождая им. Я в эту игру не играю. Отдайте мне ваши голоса, и я обещаю, что такое положение дел изменится». Люди были потрясены тем, что я говорю о проблеме индейского игорного бизнеса. Они думали: «Это настоящий терминатор!»

Вместо того, чтобы пытаться отбить сторонников у Бустаманте, мы сосредоточили основные усилия на том, чтобы привлечь миллионы тех, кто не принадлежал ни к какой партии и не определился с выбором. Лучшая возможность для этого представилась во время дебатов 24 сентября, всего за две недели до выборов. В первый и единственный раз все пятеро основных кандидатов сменить Грея Дэвиса собрались вместе: я, Крус Бустаманте, сенатор штата Том Макклинток, Питер Камехо из партии «зеленых» и телевизионный эксперт Арианна Хаффингтон.

Подготовка к этим дебатам получилась очень забавной. Мы выбирали из членов моего штаба людей, чтобы те изображали моих соперников. Всем кандидатам заранее были розданы вопросы, однако сами дебаты должны были быть открытыми, и участники имели право говорить, когда пожелают. Мы отрабатывали все варианты, все возможные нападки и упреки.

— Как вы можете выступать за охрану окружающей среды, если вы летаете на личном самолете?

— Вы зарабатываете тридцать миллионов долларов за один фильм. Разве вы можете понимать заботы бедняков?

— В ваших фильмах много насилия. Как вы можете утверждать, что будете поддерживать правоохранительные органы?

Я также должен был быть готов атаковать. Я понимал, что не смогу одержать верх над Макклинтоном в политике — тут он был дока — и не смогу переговорить Арианну. Единственным способом устранить их для меня было остроумие. Поэтому мы заранее попросили Джона Макса, который пишет для Джея Лино, заготовить шутки и остроты, и отрепетировали их так, чтобы мне не приходилось лезть за словом в карман. У меня был приготовлен ответ на тот случай, если Арианна станет донимать меня налогами. Если бы она стала чересчур назойливой, я мог сказать: «Я знаю, что вы у нас шибко умная» или «Попробуйте пить кофе без кофеина».

Мы сняли студию и отрабатывали дебаты, сидя полукругом лицом к тому месту, где должны будут находиться зрители. Мы повторяли всё снова, снова и снова на протяжении трех дней. Я постоянно напоминал себе: не надо вдаваться в подробности. Будь обаятельным, будь остроумным. Пусть остальные выходят из себя. Пусть остальные говорят разные глупости.

Дебаты привлекли внимание средств массовой информации. Когда я приехал, вся стоянка уже была заполнена машинами. Казалось, здесь проводит свою домашнюю встречу баскетбольный клуб «Лос-Анджелес лейкерс». Перед студией собралось целое море микроавтобусов съемочных групп, спутниковые станции японских, французских и английских телеканалов, а также всех ведущих сетей американского телевидения. При виде того, какое внимание привлечено к этому событию, мне стало не по себе.

Мы расселись на сцене. Нам не разрешили пользоваться подготовленными записями. За шестьдесят секунд до начала я мысленно перебрал все ключевые моменты. «Здравоохранение — что вы собираетесь менять?» — спросил я у себя. Но внезапно оказалось, что я абсолютно ничего не помню о здравоохранении! «Ладно, — подумал я, — перейдем к вопросу пенсионной реформы». Однако у меня в голове было пусто. Мой мозг застыл. Подобный ступор я раза два ощущал в кино, но такое случалось крайне редко. И в кино всегда можно попросить подсказать твою реплику. К счастью, у меня оставалось чувство юмора. «Это будет любопытно», — подумал я.

Дебаты начались с того, что все кандидаты по очереди ответили на вопрос, нужны ли вообще досрочные выборы. Все согласились, что нужны, за исключением Бустаманте, который назвал саму идею их проведения «ужасной». В этом смысле его позиция была уязвимой: он выступал против досрочных выборов, однако в то же время проводил свою избирательную кампанию, «на всякий случай».

Очень быстро кандидаты стали «возбужденными» и «раздражительными», как это впоследствии было описано в прессе. Бустаманте не теряя времени обрушился на отсутствие у меня опыта, предваряя буквально каждую фразу, обращенную ко мне, словами: «Понимаю, вы, наверное, этого не знаете, но…» Однако подобная высокомерная снисходительность сыграла с ним злую шутку, поскольку настроила всех против него, а также дала мне возможность показать, что на самом деле я разбираюсь во всех проблемах. Это произвело впечатление, как и мое остроумие. Когда становилось совсем горячо и все принимались орать друг на друга, я отмачивал какую-нибудь хохму, и зрители взрывались хохотом.

Пару раз мы с Арианной хорошенько сцепились друг с другом. В какой-то момент она объяснила бюджетный кризис прорехами в налоговом законодательстве и неприкосновенностью крупных корпораций. Я сказал: «Арианна, о чем вы говорите? Это вы используете такие огромные прорехи в налоговом законодательстве, что я могу проехать в них на своем „Хаммере“».

Опросы, проведенные на следующий день, показали, что я стал лидером. Мой рейтинг подскочил с 28 до 38 процентов, в то время как у Бустаманте он опустился с 32 процентов до 26.

Однако даже несмотря на то, что основными соперниками были мы с Бустаманте, средства массовой информации сосредоточились на противостоянии меня и Арианны. В какой-то момент, когда кандидаты обсуждали бюджет штата, она пожаловалась на то, что я ее постоянно перебиваю, и объявила меня женоненавистником. «Вот как он обращается с женщинами, — заявила Арианна. — Всем это известно. Однако сейчас мы это не потерпим!»

Я насмешливо ответил: «Я только что понял, что у меня есть для вас идеальная роль в четвертом „Терминаторе“», подразумевая то, что она смогла бы сыграть роль свирепого Терминатора-женщины. Однако Арианна восприняла это как оскорбление и на следующий день заявила журналистам, что женщины возмущены этим высказыванием. «Полагаю, своими необдуманными словами он окончательно подорвал доверие со стороны избирателей-женщин, что и так уже было его слабым местом», — сказала она.

Арианна старалась привлечь внимание к обвинениям в плохом поведении, звучавшим в мой адрес в различные периоды моей жизни. На следующей неделе, всего за пять дней до выборов, эти обвинения стали центральной темой расследования, опубликованного в «Лос-Анджелес таймс»: «Женщины обвиняют Шварценеггера в том, что он их тискал и унижал». Мои советники были вне себя от ярости: по-видимому, в политике существует какое-то неписаное правило не публиковать подобные материалы за неделю до окончания избирательной кампании. Однако я включился в губернаторскую гонку, будучи готовым принимать на себя огонь. Как я сказал Джею Лино в тот вечер, когда объявил о своем участии в выборах: «Будут говорить о том, что у меня нет опыта, что я бабник, что я жуткий человек, и вообще мне припомнят все грехи… но я хочу очистить Сакраменто». Я не преподносил себя как затворника, который превыше всего ставит моральные устои. Как только я объявил о своем решении, «Лос-Анджелес таймс» отрядила команду журналистов собирать на меня компромат. Кое-какие материалы уже были опубликованы, в том числе статьи о нацистском прошлом моего отца и о том, что я во времена занятия культуризмом принимал стероиды. Мое «правило большого пальца» относительно порочащих обвинений гласит, что если обвинение ложное, нужно яростно сражаться, добиваясь опровержения, а если оно соответствует правде, следует признать все и, если так будет лучше, извиниться. Так что когда появились предыдущие материалы, я, как это уже бывало прежде, признал то, что в молодости применял стероиды, и что, взаимодействуя с центром Симона Визенталя, разыскал новые документы относительно прошлого своего отца.

Обвинения в домогательствах не соответствовали действительности. Однако даже так я порой действительно вел себя неподобающим образом и имел все основания извиниться за свое поведение. В первом своем выступлении на следующий день я сказал, обращаясь к толпе в Сан-Диего: «Многое из того, что обо мне говорят, не соответствует действительности. Но в то же время я всегда повторял, что нет дыма без огня. Да, в прошлом случалось, что я вел себя плохо. Да, действительно на съемках царят те еще нравы, и я совершал поступки, которые тогда мне казались забавными шутками, однако сейчас я понимаю, что оскорблял людей. И я хочу сказать всем тем, кого оскорбил, что я глубоко сожалею о случившемся и прошу у них прощения».

Сейчас, как и в прошлом, многие встали на мою защиту, и самым главным моим союзником стала Мария. Выступая в тот же день перед женским отделением Республиканской партии, она сказала, что осуждает политиков и журналистов, которые любят копаться в грязи. «Можно слушать весь этот негатив, можно слушать тех, кто в глаза не видел Арнольда или кто общался с ним в течение пяти секунд тридцать лет назад. А можно выслушать меня», — сказала Мария и поблагодарила меня за то, что у меня хватило мужества извиниться.

Как с самого начала показывали проводимые нами опросы общественного мнения, калифорнийских избирателей гораздо больше беспокоили другие темы, такие как экономика. Моя речь в Сан-Диего явилась завершением автобусного тура по штату. В то утро на митинг собрались три тысячи человек, на следующем мероприятии в районе Инлэнд-Эмпайр к востоку от Лос-Анджелеса нас ждали шесть тысяч, а в субботу утром во Фресно было больше восьми тысяч человек. Когда в воскресенье мы наконец въехали в Сакраменто, перед Капитолием штата столпились больше двадцати тысяч человек, встретивших нас восторженными криками и приветствиями. Остановившись на ступенях, я произнес пятиминутную речь. Затем оркестр заиграл туш, я взял в руки метлу, и защелкали фотоаппараты: Шварценеггер здесь, чтобы очистить дом. Все было пропитано энергетикой. Вот оно! Мы были готовы взяться за работу.

Вечером в день голосования я одевался, чтобы отправиться на прием. Я еще не знал результатов, поскольку было слишком рано, но я понимал, что мои шансы на победу очень высоки. Войдя в спальню, чтобы обуться, я услышал, как диктор Си-эн-эн говорит: «Теперь уже можно объявить, что выборы состоялись. И следующим губернатором будет Арнольд Шварценеггер». Я почувствовал, как у меня по щекам катятся слезы. Я не мог в это поверить. Я рассчитывал на успех, но когда я услышал официальное подтверждение, переданное по международной кабельной сети, — меня переполнили чувства. Я никогда даже представить себе не мог, что буду проходить мимо телевизора и услышу: «Шварценеггер — новый губернатор Калифорнии».

Мне пришлось присесть. Вошла Кэтрин и сказала: «Папа, что ты думаешь об этом платье?» Я вытер слезы. Я не хотел, чтобы она их увидела. Мария, одевавшаяся в отдельной ванной, присоединилась ко мне, как только услышала новости, и ее также переполняла радость: она не только была счастлива тем, что стала первой леди Калифорнии; эта политическая победа должна была помочь ей забыть прошлые поражения членов ее семейства.

Избиратели проголосовали за отзыв Грея Дэвиса большинством в 55 процентов против 45, и они предпочли меня Крусу Бустаманте и другим кандидатам. Окончательные итоги голосования были следующими: 49 процентов за меня, 31 за Круса, 13 процентов за Макклинтока, 3 процента за Камехо, и оставшиеся 4 процента распределились по остальной колоде.

Самый сладостный момент победы наступил неделю спустя, когда президент Джордж Буш-младший, направляясь с дипломатическим визитом в Азию, остановился в Калифорнии, чтобы поздравить меня. Мы встретились в гостинице «Мишн-Инн», историческом здании в Риверсайде, штат Калифорния, где до того останавливались десять президентов. Когда меня провели в номер к президенту, там вместе с ним находился Карл Роув, и мы обменялись рукопожатиями. Роув сказал: «Я оставляю вас одних».

Президент Буш, знавший о том, что его политический советник отговаривал меня от участия в выборах, попытался загладить обиду. «Не злитесь на Роува за то, что он говорил вам в Вашингтоне. Такой уж он есть. Он хороший парень. Мы должны работать вместе».

Я сказал, что личные обиды не встанут на пути того, что мы должны сделать для Америки и Калифорнии. «Я буду рад в будущем работать с Роувом, — добавил я. — Он отлично знает свое дело».

После этого Буш пригласил Роува обратно и сказал: «Вы ему нравитесь». Пожав мне руку, Карл улыбнулся. «Я готов работать с вами», — сказал я.

Вероятно, они догадались, какими будут мои следующие слова. После дебатов я пожаловался в средствах массовой информации на то, какие большие налоги платят жители Калифорнии федеральному правительству и как мало Калифорния получает назад по сравнению с другими штатами, такими как Техас. Я сказал корреспонденту Си-эн-эн: «Я не только Терминатор, но и Коллекцинатор», и торжественно пообещал в случае избрания губернатором добиться от Вашингтона справедливой доли.

И вот я сказал: «Наши отношения могут быть хорошими, но мне нужна ваша помощь. Как вам известно, из каждого доллара налогов, который мы платим, обратно к нам возвращается только семьдесят девять центов. Я хочу, чтобы в штат Калифорния возвращалось больше денег, потому что у нас серьезные проблемы».

«Ну, у меня денег тоже нет», — сказал президент. Однако в ходе дальнейшей беседы он пообещал найти способ помочь, особенно в отношении программы реформирования инфраструктуры.

Три недели спустя я снова был в Сакраменто, на тех же самых ступенях Капитолия, где поднимал метлу, и приносил присягу в качестве тридцать восьмого губернатора штата. Ванесса Уильямс, снявшаяся вместе со мной в главной роли в «Стирателе», спела «Звездно-полосатый флаг»[38]. Мария держала старинную Библию в кожаном переплете, на которую я положил правую руку и произнес слова клятвы.

В своей речи я упомянул о тех уроках, которые усвоил, готовясь стать гражданином Америки: что суверенитет находится в руках народа, а не правительства, и что Соединенные Штаты родились во времена смуты, за счет объединения соперничающих группировок. Я сказал, что это событие было названо «чудом в Филадельфии», и вот теперь мы вместе с законодательной властью штата должны сотворить «чудо Сакраменто». Чудо, основанное на сотрудничестве, доброй воле, новых идеях и заботе о благе Калифорнии. Остановившись на том, что в политике я новичок, я сказал, что мне будет нужна помощь. Но я продемонстрировал всем, как жажду взяться за работу. Я хотел, чтобы наш штат стал путеводным маяком для всего мира, каким он в свое время был для такого иммигранта, как я. Толпа взорвалась овациями, и хор исполнил песню из «Звуков музыки». Начались поздравления. Грей Дэвис, благородно оставивший свой пост, и трое его предшественников — Джордж Дейкмеджан, Джерри Браун и Пит Уилсон — присутствовали на церемонии присяги. Когда мы направились на торжественный прием, они отвели меня в сторону. Все четверо были в приподнятом настроении.

— Наслаждайтесь этим днем, — сказал Дейкмеджан, самый старший из них. — Будет всего один другой день, когда вы будете так же счастливы.

— И какой же?

— Тот, когда вы оставите свой пост.

Остальные заулыбались и закивали. Увидев, что я настроен скептически, они наперебой начали объяснять:

— Скоро вам придется присутствовать на похоронах погибших пожарных и сотрудников правоохранительных органов, и у вас в глазах будут слезы. Вы будете в отчаянии, потому что вы будете пожимать руку трехлетнему мальчику, потерявшему своего отца. А затем вы каждое лето будете по три месяца торчать здесь, в Сакраменто, не имея возможности отправиться на каникулы со своими детьми, потому что эти козлы-законодатели не примут бюджет. Вы будете сидеть здесь, кипя в бессильной ярости.

Похлопав меня по плечу, они сказали:

— Так что желаем приятно провести время! А сейчас давайте что-нибудь выпьем.

Глава 25

Губернатор-терминатор

Я стал вторым человеком за всю американскую историю, избранным на должность губернатора в результате процедуры отзыва и досрочных выборов, и свой пост я получил после самой короткой избирательной кампании в современной истории Калифорнии. Переходный период получился на три недели короче, чем бывает обычно при передаче полномочий новому губернатору от его предшественника. Я занял губернаторское кресло, не имея предыдущего опыта работы на выборных должностях, в период кризиса, возглавив штат, который столкнулся с огромным бюджетным дефицитом и переживал экономический спад.

Я уже давно присматривался к политике и прилежно занимался в «Шварценеггеровском университете», однако есть пределы того, чего можно достичь зубрежкой, даже занимаясь по двенадцать часов в сутки. Я не был знаком с действующими лицами спектакля в Сакраменто — не только с самими законодателями, но и с тысячами лоббистов, политических экспертов, советников и всех тех, кто выполняет значительную часть работы — и пишет большинство законов.

Я даже не был знаком с большинством своих собственных помощников.

Все хотели встретиться со мной, но все же было очень нелегко нанять людей. Распорядок было особенно жестким: у нас было всего пять недель после выборов, чтобы сформировать команду из ста восьмидесяти человек, из них человек сорок должны были занять ответственные посты. Круг, из которого нам приходилось выбирать, был очень узким, поскольку мало кто из профессиональных политиков ожидал моей победы, и многие лучшие специалисты уже нашли новую работу после выборов 2002 года. Я рьяно взялся за дело, подбирая людей, имеющих опыт работы в политике Калифорнии, как республиканцев, так и демократов. Однако мало у кого из этих политических ветеранов был опыт работы со мной, и даже те, кто принимал участие в моей избирательной кампании, знали меня всего несколько месяцев.

В конце концов, мы были вынуждены сделать основной упор на ветеранов администрации Пита Уилсона. В качестве главы своего штаба я пригласил Патрицию Клари, бывшую первым заместителем администрации губернатора Уилсона. Это была очень организованная, трудолюбивая ученая-экономист консервативных взглядов, окончившая Школу государственного управления имени Джона Кеннеди при Гарвардском университете; в прошлом она работала в страховании и нефтяном бизнесе. Роб Стутцмен, еще один закаленный ветеран из администрации Уилсона, участник тысячи схваток, стал моим директором по коммуникациям.

Но я также привел с собой горстку ключевых помощников, которые знали меня уже много лет: Бонни Рейсс, мою правую руку в продвижении программы внеклассных занятий, Дэвида Крейна, финансиста из Сан-Франциско, моего ближайшего советника по вопросам экономики и финансов, и Терри Тамминена, специалиста в области охраны окружающей среды, которого я поставил во главе Управления по защите окружающей среды Калифорнии. Все они были демократами, но это не имело значения — по крайней мере, для меня. На возражения истовых республиканцев я вежливо ответил, что мне нужны лучшие специалисты, независимо от партийной принадлежности, если только они разделяют мои взгляды по какому-то конкретному вопросу. Все новые назначенцы были люди умные, вдумчивые, открытые новым веяниям, но, подобно мне, они не были знакомы с Сакраменто и его странностями.

Мы выяснили, что единственный способ познакомиться с Сакраменто заключается в том, чтобы выбросить ко всем чертям учебники по гражданскому праву. Знания о том, как делаются дела в Вашингтоне и административных центрах других штатов, были совершенно бесполезными, поскольку Сакраменто живет по совершенно другим принципам. И здравый смысл в их число не входит. Логики нет ни в чем.

Например, самой большой работой, которую выполняет Сакраменто, является выделение средств на образовательную программу начальной и средней школы. В соответствии с Предложением номер 98, принятым избирателями в 1988 году, программа начальной и средней школы забирает почти половину всего бюджета штата. И это без учета средств, выделяемых на строительство новых школ и выплату пенсий бывшим учителям, а также тех миллиардов долларов, которые приносит лотерея штата, посвященная образованию. Предложение номер 98, Закон о совершенствовании и подотчетности школьных занятий, обеспечивает увеличение финансирования образования независимо от того, возрастают ли поступления в бюджет штата. Формула, определяющая это увеличение, настолько запутанная, что разобраться в ней способен лишь один ее автор. Его зовут Джон Моклер. Он любит шутить, что написал эту формулу сознательно и отправил своего сына в Стэнфордский университет разъяснять ее смысл. Непартийное Бюро законодательной экспертизы вынуждено было выпустить двадцатиминутный видеоролик, объясняющий законодателям штата принципы закона, и даже несмотря на это пришлось приглашать для разъяснений самого Моклера.

Возведите формулу финансирования образования в тысячную степень — и вы получите картину абсурдности ситуации в Сакраменто. Ежегодно законодательные органы, которые больше ничем не занимаются, принимают столько новых законов — больше тысячи, — что у законодателей просто физически не хватает времени прочитать большинство законопроектов до голосования. Отчаявшиеся избиратели проводят основные законопроекты прямым голосованием, как это произошло с Предложением номер 98, заставляя Сакраменто сосредоточить внимание на реальных проблемах, таких как финансирование образования. Абсурд.

Сакраменто вырос на волне Золотой лихорадки 1849 года как главный перевалочный пункт по дороге в Калифорнию. Когда город стал административным центром штата, в нем возвели величественное здание Капитолия, соперничающее с вашингтонским Капитолием. Однако до строительства своего Белого дома дело не дошло, поэтому у губернатора нет отдельного места для работы. Вместо этого ему вместе со своим штабом приходится делить здание Капитолия с законодателями, и каждый губернатор решает проблему своего жилья как может. Все мои предшественники на период нахождения в должности перебирались вместе с семьями в Сакраменто, но мы с женой решили не дергать детей. Поэтому Мария осталась вместе с ними в Лос-Анджелесе, в то время как я снял номер-люкс на последнем этаже гостиницы неподалеку от Капитолия. Я намеревался каждую неделю ездить домой и обратно, чтобы побыть с семьей.

Канцелярия губернатора называется «подковой», поскольку занимает на первом этаже Капитолия три стороны вокруг просторного атриума. Протокол требует, чтобы губернатор находился на месте, а законодатели, желавшие с ним встретиться, должны были спускаться к нему. Я к такому не привык. Я часто покидал свою канцелярию и поднимался на лифте наверх, чтобы самому встретиться с законодателями. На первом этапе мне очень помогало мое прошлое в кино: какой-нибудь законодатель, возможно, не знал, как относиться ко мне на посту губернатора, однако члены его команды стремились сфотографироваться со мной, брали у меня автографы, чтобы показать дома детям. Если законодатель боялся, что я и в реальной жизни окажусь Терминатором — забавно, как буквально многие люди относятся к киноролям, — то я хотел показать себя скорее свободным от предубеждений Джулиусом из «Близнецов».

Я обещал избирателям, что первые результаты не заставят себя ждать. Через час после принесения присяги я отменил закон о трехкратном повышении пошлины за регистрацию транспортных средств, а вскоре после этого, при помощи законодателей сверху, избавился от закона, разрешающего выдачу водительских удостоверений нелегальным иммигрантам. «Итак, вот что называется действием», — сказал я перед телекамерами. Через две недели после вступления в должность я представил законодателям пакет документов о финансовом спасении, на котором была построена моя избирательная кампания, — в том числе о реструктуризации долга Калифорнии, о реформе системы компенсационных выплат наемным работникам, которая вынуждала работодателей выводить свой бизнес из штата. Кардинальное сокращение затрат должно было стать ключевым моментом бюджетной реформы. Демократы категорически не хотели с этим мириться, и вскоре разгорелась война. После того как переговоры с демократическим большинством в законодательной палате провалились, я получил множество предложений от представителей всего политического спектра, по большей части противоречивых.

Республиканцы-ветераны из администрации Пита Уилсона, работавшие в моей команде, призывали идти напролом и представить все мои реформы на референдум, намеченный на следующий год. Республиканцы-законодатели с радостью наносили боевую раскраску и предлагали подождать, когда у правительства штата закончатся деньги и оно полностью прекратит свою деятельность, после чего демократы вынуждены будут идти на попятную. Сам я был также настроен весьма воинственно. Однако на одном ужине, состоявшемся на этой неделе (по иронии судьбы, посвященном объединению партий), я поделился этой мыслью с Джорджем Шульцем и Леоном Панеттой, популярным калифорнийским государственным деятелем, который работал при республиканцах и демократах, а недавно занимал должность главы администрации президента Билла Клинтона. Оба удивленно подняли брови.

— Вы хотите начать свой губернаторский срок именно с этого, с противостояния? — спросил Джордж. — Ваши советники правы в том, что у вас в настоящий момент действительно есть поступательный импульс, и вы, скорее всего, одержите верх. Однако борьба получится долгой и кровопролитной, и что произойдет тем временем? Наступит хаос, все будут подавлены тем, что в Сакраменто ничего не меняется. Пострадает Калифорния, поскольку бизнес лишится уверенности и не будет вкладывать деньги в дело и создавать новые рабочие места.

Панетта согласился, добавив:

— Гораздо важнее договориться. Даже если вы только отложите бюджетные проблемы, это все равно продемонстрирует избирателям, что вы работаете во взаимодействии с обеими партиями и движетесь вперед. К более кардинальным реформам бюджета можно будет вернуться позже.

Я прислушался к этому совету. Вступив в должность и одержав несколько быстрых крупных побед за счет поступательного момента своего избрания, теперь я должен был продемонстрировать всем, что власти штата могут работать как единое целое, решая экономические проблемы Калифорнии. Поэтому я вернулся в Сакраменто, вызвал глав парламентских фракций обеих партий и сказал: «Давайте сядем и попробуем еще раз».

Мои собратья-республиканцы отреагировали на это так, словно получили удар в солнечное сплетение. «Враг уже повержен, добей его!» — требовали они. Я впервые столкнулся с этой новой республиканской идеологией, объявляющей любую попытку компромисса слабостью. Демократы облегченно вздохнули, радуясь тому, что удалось избежать серьезной схватки, однако кое-кто из них воспринял мою готовность к переговорам как знак того, что я скорее откажусь от борьбы, чем рискну потерять поддержку избирателей. Все это сильно усложнило переговоры. После стольких лет отвратительных, бессмысленных распрей в Сакраменто обе стороны начисто растеряли умение договариваться. Больше того, избирательные округа были составлены так, чтобы в законодательное собрание попадали самые закостенелые, самые непримиримые члены обеих партий — политики, жаждущие борьбы, как жаждет схватки бойцовый петух.

После нескольких дней переговоров мы согласились на компромиссный вариант, при котором я получал поправки, делающие бюджет сбалансированным, мораторий на использование облигаций для оплаты расходов и изрядно сморщенный вариант предложенного мною стабилизационного фонда «на черный день». Законодатели получили деньги на экономическое выздоровление. Это предложение было выдвинуто в марте на референдум и получило поддержку двух третей избирателей. Всего за несколько недель до этого была завершена крупная реформа системы компенсационных выплат наемным работникам. Это явилось хорошим началом и продемонстрировало нашу готовность работать. Рефинансирование долга существенно повысило кредитный рейтинг Калифорнии и позволило штату в течение десяти лет сэкономить свыше двадцати миллиардов долларов за счет выплат процентов по облигациям. А когда деловое сообщество убедилось в том, что я могу договариваться с обеими партиями, мрак, окутавший экономику Калифорнии, начал потихоньку рассеиваться.

Однако теперь мои отношения с законодателями стали сложными. Отчасти это было следствием существенной разницы масштабов моей и их популярности. Доказав, что я могу делать дело, я поднял свой рейтинг до семидесяти с лишним процентов, в то время как доверие к законодательным органам сократилась до двадцати процентов. Меня называли «губернатором-терминатором» уже не только в средствах массовой информации штата, но также в общенациональной и зарубежной прессе. В год президентских выборов журналисты уже рассуждали о моем возможном участии в них, хотя это потребовало бы внесений изменений в конституцию, чего на самом деле никто не ожидал. Мой рейтинг оставался на высоте вплоть до референдума в ноябре 2004 года, когда избиратели поддержали меня по всем пунктам, которые я представил на их рассмотрение. Самыми драматичными были меры по прекращению волны «сокрушительных» судебных исков против предпринимателей и ключевое решение относительно изучения проблемы стволовых клеток, в соответствии с которой мы вложили три миллиарда долларов в исследования в этой области после того, как администрация Буша прекратила финансирование на федеральном уровне. Кроме того, мы также приняли два закона, ограничивающие и без того непомерные привилегии индейских общин, занимающихся игорным бизнесом.

Своими действиями я обратил на себя внимание лидеров Республиканской партии, и они попросили меня принять участие в переизбрании президента Буша. Мне предложили выступить с заявлением на общенациональном съезде Республиканской партии. И неважно, что по многим позициям я был умеренным центристом по сравнению с администрацией Буша, сползавшей все больше и больше вправо. Все знали, что к моим словам прислушаются.

И вот вечером 31 августа я стоял на сцене «Мэдисон-сквер-гарден», впервые после своего триумфа в состязаниях за титул Мистер Олимпия тридцать лет назад. Но только тогда я выступал перед четырьмя тысячами поклонников в зале «Фелт форум». Сейчас же меня приветствовали восторженными криками пятнадцать тысяч делегатов, собравшихся в главном зале, и это происходило в лучшее эфирное время на общенациональном телевидении. Мария, которая в прошлом освещала это событие как корреспондент Эн-би-си, сейчас вместе с детьми сидела рядом с Джорджем Бушем-старшим. Каждый раз, когда телекамеры показывали его реакцию, она присутствовала в кадре, счастливая и улыбающаяся. Я был тронут тем, какой командный дух продемонстрировала Мария в этот вечер.

У меня гулко колотилось сердце, однако ликующая толпа напомнила мне победу на состязаниях Мистер Олимпия, и я успокоился. Начав говорить и чувствуя отклик делегатов, я поймал себя на том, что это нисколько не отличается от выполнения поз в культуризме. Я держал весь зал в своей руке.

К этому выступлению я готовился так тщательно, как никогда прежде. Я снова и снова исправлял свою речь и повторял ее десятки раз, как это было с силовыми упражнениями. Это была кульминация всей моей жизни.

— Только представьте себе — тощий австрийский паренек стал губернатором штата Калифорния и вот теперь стоит на сцене «Мэдисон-сквер-гарден» и говорит от имени президента Соединенных Штатов, — сказал я делегатам.

Моим любимым местом в выступлении было рассуждение на тему «как узнать истинного республиканца». Если человек считает, что правительство должно отчитываться перед народом, если он считает, что с каждым человеком нужно обращаться как с личностью, если он требует, чтобы система образования отвечала за то, какие знания получают наши дети, — вот некоторые из моих критериев. Свою речь я подвел к призыву вернуть Джорджа Буша-младшего в Белый дом еще на один срок и начал скандировать: «Еще на четыре года! Еще на четыре года!» Весь зал дружно присоединился ко мне. Мое выступление было встречено бурными овациями.

Юнис и Сардж, смотревшие съезд по телевизору, на следующее утро вместе с нами с Марией завтракали в гостинице. Юнис запали в душу мои слова. «Ты изложил все так, что я получаюсь самой настоящей республиканкой», — пошутила она.

В Калифорнии мои политические противники попытались представить меня как задиру, отчасти вследствие моей популярности. Однако в течение всего первого года я всячески старался задобрить законодателей, призывая их работать вместе. Я звонил их матерям, чтобы поздравить с днем рождения. Приглашал их поболтать в свою палатку для курения, установленную в атриуме напротив моего кабинета. Эта палатка была размером с уютную гостиную, обставленная удобными креслами; увлажнитель воздуха, коробка для хранения сигар на столе со стеклянной столешницей, лампы, искусственный газон на полу. На стенах были фотографии, подвешенные на проволоке, закрепленной на металлическом каркасе. Я установил эту палатку, чтобы курить сигары (поскольку в Калифорнии курение в общественных зданиях запрещено), однако ее прозвали «шатром для заключения сделок».

Особое внимание я обратил на глав обеих палат — Джона Бертона, временно исполняющего обязанности президента сената штата, и Херба Уэссона, спикера законодательной ассамблеи. Джон, вспыльчивый демократ из Сан-Франциско, бойкотировал мою инаугурацию. Он носил пышные седые усы и круглые очки в стальной оправе. При первой встрече Джон едва соблаговолил пожать мне руку. И тогда я прислал ему цветы. Когда мы познакомились поближе, выяснилось, что у нас много общего. Джон немного знал немецкий язык, поскольку в армии служил в части, расквартированной в Европе. (Он восторгался австрийским дипломатом девятнадцатого столетия Меттернихом.) Мы с ним часто спорили, особенно первое время. Однако впоследствии мы обнаружили, что по таким главным социальным вопросам, как страховая медицина и опека несовершеннолетних, наши взгляды совпадают, и мы дошли до того места, когда можно уже было заявить: «Забудем о публичных стычках; лучше будем искать то, над чем можно работать». Мы эффективно работали вместе и даже подружились; Джон частенько заглядывал ко мне в палатку, просто чтобы угостить меня яблочным штруделем и попить со мной кофе.

Херб Уэссен, спикер ассамблеи, был общительным уроженцем Лос-Анджелеса пяти футов пяти дюймов роста. Он постоянно шутил, действительно ли во мне шесть футов два дюйма, как указано в биографии. Я отвечал ему тем, что называл «моим Дэнни Де Вито», а еще я подарил ему подушку, чтобы он казался выше, когда сидел в кресле. Я не успел познакомиться с ним так же близко, как с Бертоном, поскольку его парламентский срок уже подходил к концу. Его преемник, бывший профсоюзный вождь Фабиан Нуньес, также выходец из Лос-Анджелеса, со временем превратился в моего ближайшего союзника среди демократов.

У меня также установились прочные отношения с новым главой республиканского меньшинства в ассамблее Кевином Маккарти. Это был энергичный тридцатидевятилетний выходец из Бейкерсфилда. В его избирательный округ входила долина Антелоп-Вэлли, где должен был быть возведен мой аэропорт для сверхзвуковых самолетов. Свое первое дело — маленькую закусочную — Кевин открыл в возрасте девятнадцати лет, чтобы оплачивать обучение в колледже, и мы с ним сразу же нашли общий язык. В настоящее время он является партийным организатором республиканского большинства в Палате представителей Конгресса Соединенных Штатов.

Наладив отношения с законодателями, я уже без труда представил на рассмотрение свои предложения реформ. Были достигнуты определенные соглашения, что явилось хорошим началом. Однако, перепробовав различные способы, я убедился в том, что главным моим рычагом является референдум. Благодаря своему высокому рейтингу, я всегда мог пригрозить обратиться напрямую к избирателям и тем самым заставить законодателей сделать то, на что они иначе никогда не пошли бы.

Именно так нам удалось покончить с бременем системы компенсационных выплат наемным работникам. В своей предвыборной программе я поставил это одним из первых пунктов, поскольку подобная система отравляла нашу экономику и вынуждала бизнес уходить из штата. Как и во всех других штатах, в Калифорнии работодатели обязаны обеспечивать страхование своих рабочих, чтобы покрывать медицинские расходы и компенсировать заработную плату тем, кто получил производственную травму. Однако в Калифорнии по сравнению со средним показателем по стране страховые премии удвоились. Как это произошло? В основном из-за того, что законы были написаны демократами настолько размыто, что это открывало простор для злоупотреблений. Я знал одного парня, который сломал ногу, катаясь в выходные на горных лыжах. Он не стал торопиться и обратился к врачу только в понедельник после работы. «Я сломал ногу на работе», — не моргнув глазом заявил он. И когда работодатели пытались оспаривать такие ложные заявления, рабочие неизменно одерживали верх. Еще я познакомился в тренажерном зале с другим парнем, который выполнял приседания со штангой весом четыреста фунтов. «Я на больничном», — сказал он.

— Что ты имеешь в виду? — изумился я. — Да ты берешь вес больше, чем я!

— Должен же я содержать свою семью, — сказал парень.

Профсоюзы, юристы и врачи продавили такие законы, что работник мог лечить любые заболевания, в том числе и не связанные со своей работой, и получать полную компенсацию платы за медицинские услуги. Это привело к системе неограниченного бесплатного здравоохранения, при котором за любое заболевание платил частный сектор. Для демократов эта лазейка открывала путь к заветной цели. Джон Бертон как-то так прямо и признался мне: «Компенсация больничных листов — это наш вариант всеобщего здравоохранения». Другими словами, закон был написан так, чтобы его нарушать.

Я стал экспертом в этом вопросе благодаря тому, что Уоррен Баффет занимался страхованием, и он говорил мне, как закон о компенсациях разоряет Калифорнию, еще задолго до того, как я решил принять участие в выборах. Мои союзники в деловом сообществе подготовили предложение, которое, в случае принятия его на референдуме, должно было положить конец всему этому. Это предложение было гораздо жестче законопроекта, который я параллельно проводил через законодательное собрание, — оно больше отнимало у рабочих. Но именно в этом и заключался стратегический замысел. Если наемные работники, адвокаты и врачи испугаются предложения, они, возможно, согласятся на более щадящий законопроект.

Я вовсю спекулировал этим предложением. Как только переговоры с законодателями заходили в тупик, я уезжал из Сакраменто и отправлялся по штату собирать подписи в поддержку референдума.

Этот план принес свои результаты. Демократы и профсоюзы, перепугавшись, согласились пойти на уступки, которые должны были позволить работодателям сэкономить большие деньги на страховых премиях. Однако демократы были страшно недовольны идеей референдума, поэтому они всячески затягивали переговоры, предлагая все новые поправки каждый раз, когда я показывал им новый мешок с подписями. Соглашения мы достигли только тогда, когда количество подписей в поддержку референдума достигло миллиона — что было уже достаточно для его проведения. Мой рычаг сработал. Благодаря нашим реформам страховые премии в течение следующих нескольких лет сократились на 55 процентов, и за первые четыре года в бизнес Калифорнии вернулось 70 миллиардов долларов.

И все же сам бюджет по-прежнему оставался разбитым. Однако когда я направил предложение на 103 миллиарда долларов на следующий финансовый год, который начинался 1 июля 2004 года, законодатели потратили целый месяц на бесплодные споры, и бюджет так и не был принят к назначенному сроку. Наступило 1 июля, прошла неделя, затем еще одна. Я обещал избирателям, что именно этого никогда не будет, — и внезапно вспомнил, что все мои предшественники в один голос предостерегали меня в день моей инаугурации, что бо́льшую часть лета мне придется потеть в Сакраменто. Убедившись в том, что рискую оказаться в той же ситуации, я воспользовался своим высоким рейтингом и обратился напрямую к народу. Выступая перед несколькими сотнями посетителей торгового центра в Южной Калифорнии, я заявил, что наши законодатели являются частью политической системы, которая «устарела, потеряла форму, недоступна и определенно не поддается контролю. У них не хватает духу выйти к вам и признаться: „Я не хочу представлять ваши интересы. Я хочу представлять интересы профсоюзов и адвокатов“».

Я не жалею о том, что высказал все это. Однако следующей фразой я уже перегнул: «Я называю таких людей „мужиками в юбках“. Они должны сесть за стол и принять бюджет».

Разумеется, выражение «мужики в юбках» сорвалось у меня с языка случайно. Это была та самая гневная импровизация, которой всегда опасалась моя команда. Моя шутка вызвала громкий смех. Толпа поняла, что я ссылался на комедийную передачу «Субботний вечер в прямом эфире», действующими лицами которой были Ганс и Франц[39]. Я также призвал избирателей стать в день выборов «терминаторами» и вышвырнуть вон законодателей, выступающих против моего бюджета.

Мои язвительные остроты вызвали бурю возмущения во всех средствах массовой информации. Меня обвиняли в том, что я женоненавистник, враг гомосексуалистов, несдержанный на язык и просто грубиян. Самая суровая критика прозвучала со стороны спикера ассамблеи Нуньеса, сказавшего: «Подобные заявления не должны срываться с уст губернатора». Он добавил, что его тринадцатилетняя дочь, которая встречалась со мной и которой я понравился, пришла в ужас, услышав подобные высказывания.

В каком-то смысле Нуньес был прав. Избиратели выбрали Арнольда, и одержать победу, в частности, мне помогли киношный жаргон и дерзкие высказывания. Но теперь, попав в Сакраменто, я уже представлял народ и не мог оставаться просто Арнольдом. Я должен был работать вместе с законодателями, согласно конституции являвшимися частью системы, и унижать их было нельзя.

К тому же, было глупо настраивать законодательную власть против себя. Губернатор не может принимать законы, он может только их утверждать или отвергать. Принимать законы должны законодатели. Поэтому если хочешь, чтобы законодательная власть превратила твое видение будущего штата в реальность, зачем ее оскорблять? Да, можно нажать на законодателей, пристыдить их, продемонстрировать избирателям, что они не выполняют свою работу. Однако все это можно сделать, и не называя их шлюхами.

Я решил, что если хочу свершить великие вещи, мне нужно усвоить навыки дипломатии. Мне необходимо более осторожно выбирать выражения, выступая с публичными речами, — не только подготовленными заранее, но и теми, что произносятся экспромтом. Разумеется, продержался я недолго — и скоро снова разинул свою пасть.

Став первой леди штата, Мария решила превратить съезды Ассоциации женщин Калифорнии — мероприятие, которое устраивалось с середины восьмидесятых годов, — в общенациональное событие. В декабре 2004 года десять тысяч женщин собрались в Конвенционном центре в Лонг-Бич на однодневную конференцию, посвященную теме «Женщины как архитекторы перемен». В конференции принимали участие видные деятели бизнеса и общественной жизни Калифорнии, а также такие знаменательные фигуры, как королева Иордании Нур и Опра Уинфри.

Поскольку официально организация именовалась Ассоциация женщин и семей при губернаторе Калифорнии, я, совершенно естественно, открывал конференцию. Я пошутил, что в кои-то веки мне предстоит «быть прелюдией к Марии». Только я начал свою тщательно подготовленную речь, отмечающую вклад женщин в Калифорнию, как в проход выскочила группа протеста. Развернув плакат, женщины начали скандировать: «Уменьшение нагрузки спасает человеческие жизни!»

Как оказалось, это были члены профсоюза медсестер, обозлившиеся на меня за то, что я приостановил предложенный администрацией Грея Дэвиса законопроект, определяющий, что в больницах одна медсестра обязана обслуживать пять больных вместо шести. Большинство присутствующих даже не заметили этот инцидент, однако телекамеры выхватили крупным планом то, как служба охраны выпроваживает из зала пятнадцать женщин. Выходка медсестер вывела меня из себя. Если они обозлились на меня, зачем портить мероприятие, устроенное Марией? Обратившись к залу, я сказал: «Прошу вас, не обращайте внимания на эти голоса. У них свои корыстные интересы. А тем, у кого свои корыстные интересы, не по душе мое пребывание в Сакраменто, поскольку я хорошенько надавал им по заднице. — Затем я добавил: — Но они мне все равно нравятся».

Большая ошибка. Во-первых, насмешка над протестующими оскорбила Марию. А во-вторых, профсоюз медсестер посчитал мои слова поводом для объявления войны. В течение многих месяцев после этого каждый раз, когда я появлялся на людях, меня встречали пикеты скандирующих медсестер.

В верхнем ящике стола в рабочем кабинете я хранил перечень десяти важнейших реформ, которые я обещал провести в случае своего избрания губернатором. Я понимал, что без определенной конфронтации не обойтись, поскольку я бросал вызов могущественным профсоюзам, находившимся под контролем демократов, которые бессовестно наживались за счет штата. Первые строчки в списке занимали такие злоупотребления, как прием на работу посредственных учителей, непомерно высокие пенсии госслужащих и «политическая география», перекройка избирательных округов с целью защиты выборной элиты.

Однако главным была вопиющая необходимость бюджетной реформы. Даже несмотря на то, что мы в конце концов приняли на 2004 год сбалансированный бюджет и экономика штата начала оживляться, существующая система была нефункциональной. В то время как по расчетам доходы в 2005 году должны были вырасти на 5 миллиардов долларов, расходы должны были увеличиться на целых 10 миллиардов, и все из-за нелепой формулы формирования бюджета, требовавшей роста расходов независимо ни от чего. В разгар бума электронных технологий демократы приняли этот закон, чтобы угодить профсоюзам госслужащих. И что больше всего бесило меня, Калифорния снова начинала скатываться в опасную зону. В 2005 году нам грозил новый многомиллиардный бюджетный дефицит. И без фундаментальных перемен этот дисбаланс должен был калечить бюджет штата из года в год.

Но теперь у меня в качестве образца для подражания была борьба с порочной системой компенсационных выплат наемным работникам. Пригрозив референдумом, я вынудил противную сторону пойти на переговоры и достигнуть соглашения. Так почему бы не прибегнуть к той же самой стратегии, чтобы провести более масштабные реформы? Я был окрылен этим успехом, а также тем, что нам удалось добиться в вопросе финансирования восстановления экономики. С сознанием выполненного долга мы с моим штабом в последние месяцы 2004 года сели за разработку новых предложений, которые предполагалось выдвинуть на референдум.

В области реформы системы образования мы хотели принять закон, позволяющий избавляться от посредственных учителей. (В настоящее время таких педагогов не увольняли и не отправляли переучиваться, а просто переводили из одной школы в другую; эта чехарда называлась «танцем лимонов».) В бюджетной политике мы хотели помешать штату тратить деньги, которых у него нет, и избавиться от автоматического увеличения расходов на образование. Также мы собирались изменить систему начисления пенсий госслужащим, приблизив ее к современной программе 401 (к)[40], принятой в частном секторе. И мы хотели ослабить влияние профсоюзов на законодательную власть, потребовав от них предварительно получать согласие своих членов перед тем, как использовать свои фонды для финансирования политических кампаний. Возможно, наивно было надеяться на то, что мы сможем многого добиться, однако после первого года в губернаторской должности мой природный инстинкт требовал и дальше биться изо всех сил, выполняя данные избирателям обещания.

Эти предложения со временем стали известны как моя программа реформ. Обнародовав их в январе 2005 года, я сказал законодателям: «Друзья мои, пришло время выбирать… Я каждое утро просыпаюсь с желанием исправить дела здесь, в Сакраменто. И сегодня я вас прошу: помогите мне их исправить». Я торжественно провозгласил 2005 год годом реформ в Калифорнии. Однако в тот момент я еще не сознавал в полной мере, что моя риторика будет воспринята как нечто уж совсем неподобающее. По сути дела я объявил войну трем наиболее влиятельным в штате профсоюзам госслужащих: профсоюзам охранников тюрем, учителей и госчиновников. Те, кто слышал мою речь, впоследствии сказали мне, что это была либо безумно-блестящая стратегия, нацеленная на то, чтобы опустошить военные арсеналы профсоюзов накануне следующего года выборов, либо просто безумство — политическое самоубийство.

Я не сразу понял, какую большую ошибку совершил. Свою программу я представил так, что все профсоюзные заправилы подумали: «Ого! Это уже совершенно другой Арнольд. Нам нужно мобилизовать все свои силы». До сих пор профсоюзы госслужащих не собирались ввязываться в бой. Их можно было убедить сесть за стол и достигнуть приемлемого соглашения. Вместо этого я устроил им Перл-Харбор — дал мотивацию объединиться и начать войну.

К медсестрам, пикетирующим все мои появления на людях, быстро присоединились учителя, пожарные и полицейские. Всякий раз, когда я приезжал на какое-либо мероприятие, они уже ждали меня, с плакатами и колокольчиками, кричали и скандировали лозунги. Профсоюзы образовали коалиции вроде Альянса за лучшую Калифорнию и начали вливать миллионы долларов в рекламу на телевидении и радио. В одном ролике пожарный рассуждал о том, что моя пенсионная реформа ограбит вдов и сирот, потерявших кормильца. В другом учителя говорили, что разочаровались во мне, после того как я попытался взвалить проблемы бюджета Калифорнии на плечи детей.

Меня удивило то, как жарко проходили эти протесты, однако реформы были слишком важны, и отступать было нельзя. «Наши двери будут открыты двадцать четыре часа в сутки для любого демократа, готового сесть за стол переговоров. Однако до сих пор никто не проявлял такого желания, и мы не можем ждать до бесконечности». Я начал ответную рекламную кампанию, опровергая наиболее лживые утверждения профсоюзов и напоминая избирателям о том, что Калифорния нуждается в переменах. В одном ролике я беседовал с людьми, стоящими в очереди в кафе, и просил их «помочь изменить Калифорнию так, чтобы можно было ее восстановить».

Но если тебя заподозрят в нападках на учителей, пожарных и полицейских, твоя популярность получает хорошую взбучку. Мой рейтинг рухнул, словно сраженный наповал, с 60 процентов в декабре до 40 процентов весной. Опросы общественного мнения также показали, что многие избиратели недовольны тем, что, на их взгляд, я потихоньку превращаюсь в еще одного политикана из Сакраменто, ввязываюсь в межпартийные распри, которые в конечном счете лишь приведут к полному параличу власти.

Провозглашенная мною кампания «Год реформ» вызывала крайнее неодобрение Марии. Кеннеди и Шрайверы всегда были близки к наемному труду, и вот я предпринимал шаги, направленные против него. Мария дистанцировалась от меня. Я чувствовал перемену. Вместо товарища, который меня поддерживал, вдруг появился совершенно нейтральный наблюдатель. «Я больше не собираюсь обсуждать эти вопросы на людях», — заявила мне Мария.

Несмотря на наши различные взгляды, до сих пор наши семейные отношения никогда не омрачались политикой. На мой взгляд, я вовсе не выступал против наемного труда — просто пытался разобраться с теми проблемами, с которыми столкнулась Калифорния. Когда Тедди в 2000 году вел кампанию по переизбранию в Сенат на седьмой срок, мы с Марией поддержали его, устроив у себя дома прием с участием пятисот человек. Все влиятельные лидеры американских профсоюзов присутствовали там, выбивая из Тедди в обмен на свою поддержку всяческие уступки, и впоследствии они прислали нам с Марией любезные письма с выражением благодарности. Помню, я ходил по лужайке, здороваясь с гостями, и думал: «Нет ничего страшного в том, что я принимаю всех этих профсоюзных лидеров у себя дома». Профсоюзов много — объединяющих слесарей, мясников, плотников, каменщиков, водопроводчиков, рабочих цементных заводов, — и у меня всегда были хорошие отношения с ними. Но сейчас меня выводила из себя беззастенчивая наглость профсоюзов госслужащих.

Наступило лето, и я выполнил свою угрозу отдать вопрос на рассмотрение непосредственно избирателей в том случае, если демократы и их сторонники не сядут за стол переговоров. Воспользовавшись своим правом губернатора, я назначил на ноябрь специальные выборы, посвященные предложенным мною реформам. Это увеличило давление на Марию. Она стала получать письма и телефонные звонки от профсоюзных лидеров со всей страны, требовавших от нее: «Лучше поговорите об этом с Арнольдом». Мария исправно докладывала мне обо всех таких письмах и звонках, но никогда не спорила с тем, что эти требования справедливы.

Она также вынуждена была защищать меня перед Юнис и Сарджем. Родители спрашивали ее: «Неужели он действительно должен идти против наемного труда? Неужели ему действительно нужно быть таким жестким? Почему он не обращается так же жестко и с бизнесом?»

«Арнольд пытается разобраться с дефицитом в пятнадцать миллиардов долларов, а профсоюзы требуют дополнительных денег, — пробовала объяснить Мария. — И в своей избирательной кампании он обещал реформы, которые сейчас и пытается провести. Конечно, профсоюзы этим недовольны! Мне понятна ваша позиция, но я также понимаю заботы Арнольда». Она чувствовала себя крайне неуютно, оказавшись под перекрестным огнем.

У меня тоже постоянно звонил телефон. Крупные бизнесмены и консерваторы твердили мне: «Мы понимаем, что эти Кеннеди пытаются уговорить вас пойти на попятную, но помните, что мы должны несмотря ни на что продолжать битву». Мысль о том, что я живу в одном доме вместе с врагом и сплю с ним в одной постели, приводила их в бешенство. Можно было буквально услышать мысли ультраправых: «Твою мать, да это все равно как если бы Калифорнию прибрал к рукам Тедди!»

А за кулисами переговоры продвигались судорожными рывками. Мне приходилось очень трудно, не только из-за яростных нападок профсоюзов, но и потому, что многие члены моей команды не соглашались со мной. Пэт Клэри и другие ветераны-республиканцы скептически относились к нашим шансам усадить профсоюзы за стол переговоров и требовали проводить более твердую линию. Казалось, они рвались в политическую драку еще больше меня.

Вместо того чтобы с ними спорить, я обошел их стороной и начал действовать лично, встречаясь с глазу на глаз с лидерами профсоюза учителей, бывших моими союзниками во время кампании за программу внеклассных занятий, хотя теперь казалось, что это было целую вечность тому назад. Я наводил мосты к профсоюзам полицейских и пожарных, с которыми также успешно работал в прошлом. И я заручился содействием своего друга Боба Хертцберга, бывшего спикера ассамблеи, демократа, чтобы он устроил тайную встречу со спикером ассамблеи Фабианом Нуньесом.

Все эти переговоры принесли результаты, особенно встреча с Нуньесом, которая состоялась не в Сакраменто, а во дворе моего дома. Моей целью была выработка компромиссных мер, что позволило бы избежать референдума. После чего я собирался снимать одно за другим свои предложения с референдума, работая с законодателями по осуществлению реформ, или заменять их на компромиссные варианты предложений, согласованные со всеми сторонами.

Государственный секретарь Брюс Макферсон, республиканец, предупредил нас, что крайним сроком для внесения исправлений в предложения на референдум является середина августа. Этот срок подошел, и мы с Фабианом уже были близки к тому, чтобы заключить соглашение. Однако у нас на пути еще оставались два препятствия. Некоторые профсоюзы продолжали упрямиться, хотя я и готов был пройти им навстречу больше половины пути. Не сомневаюсь, их политические советники указывали на результаты опросов общественного мнения и спрашивали: «Зачем идти на компромисс сейчас, когда можно будет сокрушить его на специальных выборах?» Профсоюзы уже истратили 160 миллионов долларов на кампанию против меня; они ощутили вкус крови. Внезапно львы увидели, что могут сожрать укротителя. Щелчок бича их больше не пугал.

Вторая проблема заключалась в моем штабе, который по-прежнему не верил в то, что профсоюзы когда-либо заключат соглашение. Мои помощники также считали, что я поставил перед собой столько задач, что просто физически не успею их выполнить в срок. Мне повторяли, что правительства так не работают: вперед так быстро никто не идет. Мы с Фабианом неслись во весь опор, стремясь заключить соглашение вовремя, чтобы можно было отменить специальные выборы. После переговоров, продолжавшихся целые сутки, мы пришли к соглашению, — но тут государственный секретарь оглушил нас известием о том, что уже слишком поздно: законодатели не успеют проголосовать за законы до того, как настанет срок рассылать по почте бюллетени тем избирателям, которые находятся за пределами штата. Специальные выборы состоятся; обратного пути уже не было.

Специальные выборы привлекли внимание профсоюзов госслужащих всей страны. Не успел я опомниться, как о них уже написали «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и «Уолл-стрит джорнал», а вскоре эту тему подхватила и зарубежная пресса. Это была самая большая политическая сенсация, рожденная в Калифорнии, после отзыва Грея Дэвиса, но только сейчас испытанию подвергалась уже моя власть. Я не рассчитывал на такую грандиозную схватку, однако в определенном смысле я был даже этому рад. Нам предстояло продемонстрировать американскому народу, как далеко готовы пойти профсоюзы, отстаивая свои интересы, даже если их дело было несправедливым.

Приехав в августе в Хайянис-Порт, где гостили Мария и дети, я встретился с Тедди Кеннеди.

— Если ты хочешь, чтобы я переговорил с главами общенациональных профсоюзов или принял еще какое-нибудь участие, — предложил он, — дай мне знать.

— Передайте им: я знаю, что они посылают деньги в Калифорнию, чтобы разгромить меня и мои предложения, — сказал я. — Попытайтесь успокоить их и объясните, что перемены неизбежны. И не только в Калифорнии, но и в каждом штате. Мы не можем и дальше продолжать обеспечивать эти крупные обязательства, когда у нас стало меньше денег.

Я постарался провести кампанию в поддержку своих предложений как можно лучше, однако нас буквально захлестнула рекламная кампания наших противников. Ассоциация учителей Калифорнии заложила здание своей штаб-квартиры в пригороде Берлингтона, чтобы выручить дополнительные десять миллионов долларов на нападки на меня. Все радиостанции были заполнены рекламными объявлениями с жалобами на то, что дела в Калифорнии стали еще хуже. Специальные выборы превращались в референдум о доверии мне. Арнольд не сдержал свои обещания. Арнольд подводит детей. Арнольд подводит стариков. Арнольд подводит бедных. Ассоциация расставила по всему штату рекламные щиты, гласившие: «Арнольд Шварценеггер — не тот, кем мы его считали». Профсоюз даже пригласил таких голливудских звезд, как Уоррен Битти и его жена Аннетта Бенинг, а также режиссер Боб Рейтер, принять участие в кампании против меня.

Мы также агрессивно собирали средства. Мы тратили деньги из резерва, отложенного на мою потенциальную избирательную кампанию 2006 года, и я даже внес восемь миллионов долларов из своего кармана. Но хотя нам удалось собрать 80 миллионов долларов, мы не могли противостоять деньгам профсоюзов. В конечном счете обе стороны потратили свыше 250 миллионов долларов, тем самым превратив этот референдум в самые дорогие выборы в истории Калифорнии.

В моей жизни бывали поражения хорошие и плохие. Хорошее поражение — это неудача, которая, тем не менее, еще на шаг приближает тебя к конечной цели. Таким было мое поражение Серхио Оливе на первых состязаниях за титул Мистер Олимпия в 1969 году, поскольку я мог положа руку на сердце сказать, что сделал все возможное, готовясь к ним. Я правильно питался, принимал все необходимые пищевые добавки, занимался по пять часов в день, отрабатывал позы, выработал необходимый психологический настрой, — и я был в лучшей форме, чем когда-либо прежде. У меня даже был лучший загар. И хотя победу одержал Серхио, я знал, что сделал все возможное и на следующий год вернусь еще более сильным.

Однако это поражение было совсем другим. Оно причинило настоящую боль. Оно было сродни тому, как я проиграл Фрэнку Зейну в Майами, когда только приехал в Америку: я отправился на крупное первенство самонадеянным и неподготовленным. Когда я проиграл в тот раз, винить в этом я мог только себя одного. И вот сейчас я обещал избирателям решить все их проблемы, но вместо этого истощил их терпение, заставив их всего через двадцать четыре месяца после досрочных выборов снова идти на избирательные участки и разбираться в новых предложениях. Я переложил груз решения проблем на них, в то время как они хотели, чтобы этим занялся я. Даже Мария пожаловалась на то, что вряд ли сможет ознакомиться со всеми материалами, чтобы принять осмысленное решение по поводу моих предложений. Выбирая меня, избиратели думали, что получают диетическую таблетку. Вместо этого я попросил их прийти в пять часов утра в тренажерный зал и выполнить пятьсот отжиманий.

Еще до дня голосований я понял, что был неправ. Как-то раз в конце октября я сидел в джакузи во внутреннем дворе нашего дома, курил сигару, смотрел на огонь и думал. Я вспомнил, как встретился с отцом пожарного, погибшего в огне. Я сказал ему: «Это ужасная трагедия. Если я могу вам чем-нибудь помочь, дайте знать». А он ответил: «Если хотите сделать что-нибудь для меня, сделайте это в память о моем сыне. Пожалуйста, когда вы будете в Сакраменто, прекратите войну». И вот теперь его слова звучали у меня в ушах.

Я заставил себя взглянуть правде в глаза. Провал моих предложений был обусловлен не только кознями профсоюзов. Я занял слишком непримиримую позицию, я излишне торопился, и я на самом деле не прислушался к голосу народа. Мы откусили чересчур большой кусок. И это ударило по нам самим.

Больше того, борьба за проведение реформ поставила под угрозу другие серьезные обязательства, которые я принимал на себя, баллотируясь в губернаторы: оживление экономики Калифорнии и возрождение нашего штата. Я повел свой штаб в битву, проигранную заранее, и можно было видеть, какое впечатление это произвело на моих помощников. У меня была хорошая команда, особенно если учесть, что собрались мы в безумной спешке досрочных выборов. Эти люди помогли мне одержать важные победы первого года. Но угроза поражения программы реформ вызвала растущее чувство обреченности. Моральный дух неуклонно падал. Кое-кто начинал подыскивать новое место работы. Появились утечки в прессу. Своими действиями одни сводили на нет усилия других.

Мы совершали ошибки не только за кулисами, но и на людях. На пресс-конференции, созванной для продвижения реформы системы образования избирательных округов, мои помощники поставили меня не в то место. Это мероприятие должно было пройти на границе двух округов, перекроенных в результате «политической географии», и мы решили подчеркнуть это обстоятельство, протянув ярко-оранжевую ленту прямо через жилой район, — вот только выяснилось, что настоящая граница проходит в нескольких кварталах в стороне.

Все это увеличивало давление на Пэт. Она устала от борьбы. «Когда придет время, я уйду, — заявила она. — Я хочу вернуться в частный сектор, и тебе придется искать кого-нибудь другого».

Тогда я ответил: «Что будет с референдумом, то будет. Мы переждем немного, чтобы все перевели дух, но затем настанет пора действовать. Мне нужно будет пригласить новых людей». Пэт согласилась.

Опросы общественного мнения оказались точны. 8 ноября 2005 года стало полной катастрофой. Все четыре моих предложения, выдвинутых на референдум, не прошли. Избиратели отвергли самое главное из них, о бюджетной реформе, с огромным перевесом в 24 процента голосов. Вечером после голосования Мария стояла рядом со мной. Я поблагодарил избирателей за то, что они пришли к урнам, в том числе и тех, кто проголосовал против моих реформ. Я пообещал встретиться с лидерами демократов и найти точки соприкосновения. Вскоре после этого на телевизионной пресс-конференции я сказал, что не хочу, чтобы мой штаб винили в моих ошибках: «Крайняя инстанция — это я. Я полностью принимаю на себя всю ответственность за этот референдум. Я полностью принимаю на себя всю ответственность за его провал».

Я обещал, что борьба закончилась, и следующий год начнется на другой ноте.

Глава 26

Реванш

В конце 2005 года я с радостью оставил Сакраменто в нескольких тысячах миль позади, сев в самолет и отправившись в Китай, в давно запланированное турне, посвященное проблемам двусторонней торговли. Я возглавил делегацию из семидесяти пяти калифорнийских бизнесменов — работающих в сфере высоких технологий, выращивающих клубнику, занятых в строительстве и торговле, — и в течение шести дней мы объехали самую быстроразвивающуюся экономику в мире, пропагандируя сильные стороны нашего штата. Для меня эта поездка была очень важной — не только потому, что она явилась отрадной переменой после горечи поражения на специальных выборах, но и потому, что само зрелище преобразований в Китае помогло снова увидеть все в перспективе. Масштабы строительства поражали. Я понял, что у меня на глазах обретала форму новая сверхдержава, и почувствовал, какие проблемы это создает и какие новые возможности открывает перед Америкой. И, конечно, для такого прирожденного торговца, как я, было здорово снова путешествовать по миру, продвигая калифорнийские товары в Азии. Наша торговая делегация принесла Калифорнии маленький, но очень символичный успех. Впервые мы получили возможность поставлять калифорнийскую клубнику напрямую в Пекин, как раз к Олимпийским играм, которые должны были состояться там в 2008 году.

Когда я возвратился в Калифорнию, главным вопросом в повестке дня стали кадровые перестановки. До губернаторских выборов 2006 года оставалось меньше года, поэтому время для крупных перемен было не самым подходящим. Однако перемены назрели. Теперь я уже гораздо лучше разбирался в политике Калифорнии, я лучше знал главных действующих лиц, и мне были нужны не просто умные, опытные люди, но единая сплоченная команда. После специальных выборов опросы общественного мнения показывали, что только 27 процентов избирателей по-прежнему считает, что Калифорния движется правильным путем, а мой собственный рейтинг снизился до всего 38 процентов. Мне также были нужны люди напористые, которых не парализовали бы временные неудачи и которые видели бы черный юмор в том факте, что мой рейтинг теперь был почти таким же низким, как и рейтинг законодательной власти.

Я уже решил, кого хочу видеть новым главой своей администрации: Сюзен П. Кеннеди. Она, как ее тотчас же охарактеризовала пресса, была маленькой крутой светловолосой лесбиянкой, не расстающейся с сигарой, — самый неподходящий выбор, какой я только мог сделать. Сюзен не только была закоренелой демократкой и в прошлом активисткой за право на аборты, но она также работала помощником главы администрации Грея Дэвиса. Сюзен ушла с этого поста, недовольная общим параличом, охватившим Капитолий штата.

Я проникся уважением к Сюзен, еще когда она была комиссаром коммунальных компаний, потому что хотя она и была демократкой, она всегда выступала за отмену всевозможных предписаний, ограничивающих рост бизнеса. Время от времени Сюзен присылала меморандумы с убийственно четкими комментариями относительно проблем, стоящих перед моей администрацией. Она была в отчаянии, так как считала, что нам угрожает опасность безрассудно растратить историческую возможность перемен.

После недолгих предварительных обсуждений я, вернувшись из Китая, предложил Сюзен возглавить мою администрацию. Прежде чем согласиться, Сюзен приехала к нам домой, чтобы поговорить со мной и с Марией. В беседе были затронуты многие темы, в том числе то, с чем предстоит столкнуться Сюзен, имея дело с республиканцами, членами моего штаба.

— Я сделаю все возможное, чтобы избежать кровопролития, что лишь замедлит наше продвижение и еще больше испортит вашу репутацию, — сказала она. — Но вы должны разрешить мне рекомендовать любые необходимые перемены. И в случае борьбы вы должны будете поддержать меня на все сто процентов.

— Я вас поддержу; мы будем работать вместе, — обещал ей я.

Наконец я задал вопрос, который всегда задают в конце собеседования при приеме на работу:

— У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы?

— А то как же, — сказала Сюзен. — Какое наследие вы хотите оставить после себя как губернатор?

Я долго молча смотрел на нее, прежде чем ответить. Будучи губернатором, приходится постоянно выслушивать самые разные вопросы. И я понимал, что Сюзен прекрасно знает, чего уже успела добиться моя администрация и какие цели мы перед собой ставим. Но в конце концов я решил, что эта невысокая отважная женщина, возможно, действительно хочет понять, что для меня самое главное. «Я хочу строить, — сказал я. — Я хочу видеть повсюду строительные краны». В самом ближайшем времени численность населения штата должна была перевалить за пятьдесят миллионов, а у нас не было для этого достаточно дорог, мостов, школ, водопровода, связи, железных дорог и электростанций.

Говоря о строительстве, я возбудился, и Сюзен тоже возбудилась, и не успели мы опомниться, как уже оба взахлеб говорили о поездах, кранах, автострадах и сталелитейных заводах. «Я видела по телевизору, как вы говорили об этом во время своего визита в Китай, — сказала Сюзен. — Вы сказали, что нам нужно мыслить не мелко, как Микки-Маус, а категориями облигаций на пятьдесят или даже на сто миллиардов долларов, и тут ваше окружение поспешило перевести эти цифры в нечто более скромное. Что ж, это чушь собачья, и вы были абсолютно правы!»

Вот когда я понял, что мы сработаемся. Когда я заговорил об инфраструктуре, Сюзен не закатила глаза, подобно многим. Она разделяла мою точку зрения относительно того, что количество шоссе, мостов, плотин, дамб и железных дорог штата не соответствует растущему населению. Калифорния до сих пор жила наследием губернаторов пятидесятых и шестидесятых годов, которые строили дороги и гидросооружения, помогая подпитывать экономику штата. Как следствие, у нас была система, рассчитанная на восемнадцать миллионов человек, а не на пятьдесят миллионов, которые должны были жить в Калифорнии к 2006 году. Сюзен не обходила стороной проекты, которые завершатся только через много лет после того, как я оставлю свой пост.

Вместо того чтобы завершить собеседование, я раскурил новую сигару.

— Калифорния ни в коем случае не должна и дальше следовать тем же курсом, — согласилась Сюзен.

— Мы должны полностью перестроить все, — сказал я.

— Однако в Сакраменто никто так не думает.

И это была правда. Я уже успел выяснить, что политики умеют мыслить лишь категориями маленьких приращений. «Правило большого пальца» в Сакраменто гласило, что выпускать облигации на сумму свыше десяти миллиардов долларов нельзя, поскольку избиратели ни за что не одобрят цифры в два знака перед нулями. Вот почему демократы говорили о том, чтобы в этом году попросить 9,9 миллиарда. А затем они распылят средства между всеми заинтересованными группами и скажут: «Два миллиарда долларов на школы, два миллиарда на дороги, два миллиарда на тюрьмы» и так далее. И неважно, что на такие крохи ничего не построишь!

Сюзен сказала, что ей больно видеть, как мои помощники спешат опровергнуть меня, когда я начинаю говорить о своих больших планах. В Китае один из моих советников сказал журналистам: «Нет, нет, нет! На самом деле губернатор вовсе не имел в виду пятьдесят или сто миллиардов. Он просто размышлял вслух».

Также Сюзен верно указала на то, что уже давно не давало мне покоя: рассказывая о своих планах, я часто чувствовал, что надо мной смеются. Мои слова не воспринимали всерьез, и это была серьезная проблема. Я говорил: «Нам нужен миллион домов с солнечными батареями на крышах», и мои помощники вели себя так, будто я преувеличивал ради красного словца — будто на самом деле я имел в виду всего сто тысяч батарей. Но я действительно имел в виду миллион! Калифорния — огромный штат, и были все основания вести речь о миллионе солнечных батарей.

Нередко, предложив какую-нибудь идею, я слышал, что это уже чересчур, и, кроме того, ошибочно в политическом плане. И до сих пор у меня в окружении не было никого, с кем можно было бы на профессиональном уровне обсудить эти большие замыслы, отточить их, довести до ума. Сюзен любит повторять, что считает меня величайшим двигателем в мире, и ее задача заключается в том, чтобы построить соответствующее шасси, на котором этот двигатель сможет развить максимальную скорость. Наконец у меня появился единомышленник.

Прежде чем пригласить Сюзен на работу, я обзвонил всех, выясняя, какой будет реакция. Поэтому я заранее знал, что реакция будет не слишком хорошей. Мой выбор потряс многих, и в первую очередь моих собратьев-республиканцев. Они увидели только то, что Сюзен демократка и в прошлом активно боролась за легализацию абортов. Они не понимали, что хоть она и демократка, ее категорически не устраивает нынешнее положение дел и она хочет перемен.

Как правило, реакция на назначение Сюзен была следующей: «Ты это не сделаешь!», на что я отвечал: «Сделаю. Без вопросов. Я так решил, и я так сделаю». Пару раз мне пришлось объяснять, что хоть ее фамилия Кеннеди, она не имеет никакого отношения к семейству Кеннеди и Тедди на самом деле не прибирает штат к рукам. Кое-кто поговаривал даже о том, чтобы на первичных выборах 2006 года выставить против меня кандидатом от Республиканской партии актера Мела Гибсона, чей противоречивый фильм «Последнее искушение Христа» вызвал большой переполох в стане религиозных консерваторов.

Руководители калифорнийского отделения Республиканской партии попросили меня встретиться с ними в гостинице «Хайятт-ридженси», расположенной прямо напротив Капитолия. Они с ходу потребовали, чтобы я пересмотрел свое решение. Один из партийных лидеров заявил, что если я не приглашу на должность главы своей администрации кого-нибудь другого, республиканцы не будут со мной работать. «Мы ей не доверяем и не будем приглашать ее на наши совещания, посвященные выработке стратегии действий». Весь смысл заявления сводился к следующему: «В конце концов вы останетесь совсем один».

Я ответил, что они принимают решения как лидеры партии, но я должен принимать решения как губернатор. За подбор кадров отвечаю я, а не они. И еще я добавил, что законодатели-республиканцы наверняка найдут общий язык с Сюзен, поскольку она потрясающий человек.

Неофициально Сюзен приступила к работе незадолго до Дня благодарения. Первый же ее ход оказался очень мудрым. Вместо кадровых перестановок Сюзен сосредоточилась на главной цели — возрождении штата. Собрав всех основных членов команды, она попросила их подготовить всю информацию о развитии дорожной сети, гидросооружений, жилищного строительства, тюрем и школ. Сюзен спросила, какой, по их видению, станет Калифорния через двадцать лет. И сколько это будет стоить. Кое-кто возразил, что эти идеи чересчур амбициозные, однако Сюзен сказала: «Я вас слышу. Но давайте отбросим сомнения и просто займемся планированием».

Вскоре необходимые материалы были подготовлены. Общая стоимость предложенных проектов составила около пятисот миллиардов долларов. Вот сколько денег из федерального бюджета, бюджета штата, местных бюджетов, а также частных средств нам требовалось для построения Калифорнии 2025 года. Полтриллиона долларов. Эта цифра была настолько ошеломляющей, даже для нас, что мы боялись к ней подойти. Поэтому мы сократили временной интервал до десяти лет и попросили наш штаб повторить расчеты. На этот раз у них получилось 222 миллиарда долларов, из которых взнос штата должен был составить 68 миллиардов в облигациях с общей гарантией. Эти цифры по-прежнему оставались огромными. Если Калифорния попробует одолжить на свою перестройку такие деньги, это без преувеличения станет самым рискованным предприятием за всю историю штата. Однако мы предложили схему, по которой этот заем должен был быть распределен на все десять лет, и тогда долг уже получался вполне приемлемый. До сих пор лидеры Калифорнии не брали на себя ответственность за планирование инвестиций в важнейшие проекты, оставляя их на прихоть горстки заинтересованных групп, которые собирали подписи и «продавали» средства, полученные от займов, тем, кто был готов финансировать избирательные кампании. В результате избиратели год за годом одобряли выпуск облигаций с общей гарантией на десятки миллиардов долларов, однако бо́льшая часть этих средств расходовалась на всевозможные мелочи, и ничего существенного не строилось.

Когда речь заходит о расходовании денег налогоплательщиков, я становлюсь очень прижимистым, но в то же время я ярый сторонник инвестиций в будущее. И мне пришлось разъяснять это законодателям, и в первую очередь республиканцам, которые не видели разницы между строительством и пустой тратой. Потраченные деньги пропадают бесследно. Чтобы это прочувствовать в полной мере, сравним строительство дома и покупку нового дивана. В случае с домом инвестиции приносят доход. Но диван обесценивается в ту самую минуту, когда его забирают из мебельного магазина. Вот почему я всегда повторяю, что в дом деньги вкладываются, а на мебель они тратятся.

На самом деле строительная инфраструктура — это один из всего трех способов обеспечить то, чтобы вложенный доллар приносил пользу и по прошествии ста лет. Первое и самое главное — строительство общественных сооружений, которые простоят так долго. Второе — это инвестиции в то, что будет использоваться и через столетие. И, наконец, третье — вкладывать деньги в образование своих детей и внуков, чтобы они, ощутив все блага образования, в свою очередь обеспечили образованием своих детей и внуков. Успешное решение этих трех задач и есть мудрое инвестирование в будущее. И в этом случае, может быть, тебя даже будут помнить потомки.

Для меня лицезрение картины всех этих школ, дорог, транспортных развязок, мостов, портов и гидросооружений, в которые можно будет вложить 68 миллиардов долларов, было райским наслаждением. Я попросил Сюзен и остальных членов своего штаба приниматься за работу и составлять четкий план. Я надеялся, что Калифорнии придется по душе мысль построить что-то для будущих поколений, и я был уверен в том, что смогу подать эту мысль в лучшем виде.

Наше решение сосредоточиться первым делом на основных проектах развеяло страхи моих помощников и способствовало укреплению морального духа. Люди встрепенулись и снова принялись за работу. И, как выяснилось, менять нам почти никого не пришлось. Кадровая перетряска проходила более плавно, и в конце концов мы пригласили на ключевые места лишь несколько новых человек. На должность своего пресс-секретаря я взял Адама Мендельсона, блестящего, изобретательного республиканца, в прошлом работавшего у Уотта Фонга, предыдущего казначея штата. Ключевое место секретаря кабинета занял Дэн Данмойер, консервативный республиканец с большим опытом работы в Сакраменто. Мы также пригласили нескольких помощников, с которыми уже работала Сюзен, во главе с Дэниэлом Зингейлом, демократом, специалистом в области здравоохранения, одно время бывшего советником Грея Дэвиса. Он также работал и с Марией. Быстро сплотившаяся команда стала единственной по-настоящему двухпартийной администрацией в истории штата. И у всех было одно и то же видение будущего Калифорнии — то же самое, что и у меня.

Поскольку приближались губернаторские выборы, мне также требовались новые политические консультанты. Я обратился за помощью к Марии. Одним из ее главных талантов было умение находить одаренных людей — она унаследовала это от своего отца. И даже несмотря на то, что у нее не было связей в республиканских кругах, действуя за кулисами, она завербовала нескольких влиятельных республиканцев, не имевших ничего против моей точки зрения по нескольким вопросам, идущей вразрез с позицией партии. Мы пригласили Стива Шмидта, принимавшего участие в кампании по переизбранию Джорджа Буша-младшего, и Мэттью Доуда, главного стратега его избирательных кампаний. Шмидт откровенно высказался о моих плачевных шансах на переизбрание. На одной из первых же встреч с участием моих старших советников и Марии он заявил, что опросы общественного мнения показывают растущее недовольство избирателей мною. Непрерывно увеличивалось количество тех, кто считал, что губернатором выбрали не того человека, и, определенно, все сходились в том, что рядовые избиратели не должны принимать решения за меня. Однако в словах Шмидта была и светлая сторона: люди меня любили. Он посоветовал следующее: «Будьте скромным. Извинитесь за ошибки и откажитесь от таких политических трюков, как то представление со строительным молотом». Когда Шмидт закончил, я несколько раз глубоко затянулся сигарой. Я мыслю образами, и мне потребовалось тридцать секунд, чтобы явственно представить, каким должен быть губернатор. Наконец я сказал: «Я смогу сыграть эту роль».

Когда 5 января 2006 года я поднялся на трибуну в большом зале Капитолия, чтобы выступить с докладом о положении дел в штате, я был уже более хорошим губернатором. Я больше не был тем напористым, воинственным консерватором, каким меня преподносили на специальных выборах. Я выглядел прагматичным и основательным, настроенным идти вперед.

Я посчитал нужным начать с извинения. «Я много размышлял о том, что произошло в прошлом году, о тех ошибках, которые я совершил, об уроках, которые были мне преподаны, — сказал я. — Я слишком торопился. Я не прислушивался к голосу большинства жителей Калифорнии, не желавших референдума. Я потерпел поражение и усвоил этот урок. И народ, за которым всегда остается последнее слово, недвусмысленно сказал: довольно вражды, довольно риторики, нужно искать общие точки и решать проблемы вместе. И вот сейчас, обращаясь к своим собратьям-калифорнийцам, я заявляю: ваш голос был услышан».

Я пошутил насчет своего рейтинга, опустившегося еще ниже, до тридцати с небольшим процентов, и насчет того, что люди начинают задаваться вопросом: «А не лучше ли ему вернуться в кино?» Но я сказал, что по-прежнему считаю эту работу лучшей из всех, какими мне когда-либо приходилось заниматься, и вот теперь я стою здесь, перед законодателями штата, счастливый, полный надежд — и помудревший.

Я расхвалил все то, в чем была наша общая заслуга, от сбалансированного бюджета, которого удалось добиться без повышения налогов, до запрета продажи в школах газированных напитков, чипсов и прочего мусора. Я напомнил о тех больших свершениях, которые были достигнуты — реформа системы компенсационных выплат наемным работникам, финансирование исследований стволовых клеток, рефинансирование долга штата, новые законы, делающие работу правительства штата более прозрачной и понятной.

И затем я выложил большие цифры: сотни миллиардов долларов инвестиций, необходимых для поддержания роста Калифорнии в будущем. В качестве первого шага я представил составленный моей командой план, рассчитанный на ближайшие десять лет. Мы назвали его «Планом стратегического развития». Я попросил законодателей представить избирателям те 68 миллиардов долларов в облигациях с общей гарантией, которые должны были нам понадобиться.

На следующий день газеты вышли с идеальными заголовками: «Губернатор говорит: будем строить!» Я удивил многих законодателей, предложив нечто такое значительное и далекое от политических распрей. Разумеется, хватало скептицизма с обеих сторон. Демократы заявляли: «Да, звучит все хорошо, но как это сделать?», а республиканцы спрашивали: «И как он собирается за все это платить?» И все же многие представители обеих партий и профсоюзов подходили ко мне и говорили: «Отлично, давайте начнем сначала». Я понял, что выбрал правильный путь.

Приближались выборы, и мы хотели донести до избирателей три тезиса. Арнольд — народный избранник, а не партийная шлюха. Он не боится браться за серьезные проблемы. Сегодня вам живется лучше, чем жилось при Грее Дэвисе. И чтобы донести эти тезисы, мы прибегали к испытанной стратегии: каждый раз, добившись какого-нибудь успеха, мы выходили к людям и громко заявляли о своей победе.

А тем временем за кулисами не прекращалась работа по налаживанию отношений. Нам нужно было помириться со всеми теми влиятельными группировками, с которыми нас рассорил мой референдум. И не нужно было забывать о том, что совсем недавно эти группировки потратили 160 миллионов долларов на то, чтобы устроить мне хорошую взбучку. Сюзен повесила у себя в кабинете доску, на которой были перечислены все эти группировки, а Шмидт окрестил этот список «коалицией обиженных». Разумеется, в него входили госслужащие: профсоюзы учителей, пожарных, медсестер и тюремных охранников, а также все основные индейские общины, связанные с игорным бизнесом, и так далее. Также в список входили группы, обыкновенно тяготеющие к республиканцам: полицейское начальство, шерифы, ассоциации производителей и союзы мелких предпринимателей.

На самом деле, за одним-единственным исключением — Торговой палаты Калифорнии — все влиятельные политические группировки штата намеревались или не поддерживать меня, или решительно бороться за мое переизбрание. И, как я уже узнал на своей шкуре, они обладали силой блокировать предложения и тормозить перемены. Если мы хотели чего-либо добиться, нам нужно было выбирать себе противников.

Мы одного за другим обрабатывали наших друзей и нейтрализовали врагов. Бесконечно помогало то, что экономика Калифорнии наконец снова переживала подъем, поэтому в казначейство потекли миллиарды долларов налогов, на которые никто не рассчитывал. Решив давнишнюю тяжбу с учителями, мы постоянно встречались с пожарными, полицейскими и шерифами, чтобы успокоить их относительно пенсий. В некоторых случаях на налаживание отношений уходили месяцы. Ключевым профсоюзам предстояло в скором времени подписывать новые контракты, поэтому мы не торопились с переговорами, рассчитывая на то, что профсоюзы, увидев мой растущий рейтинг, поймут, что высока вероятность моего переизбрания на второй срок — а в этом случае им придется иметь дело со мной еще четыре года.

Как обычно, труднее всего было договориться о сотрудничестве с демократическим большинством в законодательном собрании штата. Этого мы добились, взявшись за ту работу, где демократы не могли нам возражать, такую как инвестиции в инфраструктуру и охрана окружающей среды. Такой подход не оставил им выбора: противодействуя мне, они покажут себя оппортунистами, в то время как я буду пытаться двигать штат вперед. Поэтому им не оставалось ничего другого, кроме как работать со мной, добиваясь прогресса в вопросах, близких сердцам их избирателей. Демократы осознали, что если губернатор-республиканец затевает какое-то крупное дело, нужно пользоваться моментом и, как это было во время поездки Никсона в Китай[41], срочно вскакивать на подножку уходящего поезда.

После сложных переговоров, продолжавшихся несколько месяцев, демократы избрали путь сотрудничества. В мае мы получили большинство в две трети голосов, необходимое для принятия закона об облигациях. Мое предложение о 68 миллиардах долларов было переработано и урезано до 42 миллиардов. Потребовалось еще два года, чтобы договориться о финансировании преобразований в системе тюрем и строительстве новых гидроузлов, но, в конце концов, мы добились и этого. Несомненно, это был наиболее амбициозный инвестиционный проект за всю историю Калифорнии. Пресса окрестила его «историческим». Теперь пакет предложений еще должен был получить одобрение избирателей в ноябре, но уже одно то, что его приняли законодатели — то, что вся Калифорния объединилась по такому ключевому вопросу, затрагивающему весь штат, — стало главной общенациональной новостью.

Я знал, как именно преподнести избирателям нечто такое скучное, как «инфраструктура». Мы представили все с позиции обычного человека, не заостряя внимание на объемах облигаций и инфраструктуре. Вместо этого я ездил по штату и говорил избирателям о том, как они злятся, стоя в бесконечных пробках, как сокрушаются о том, что не могут побывать на футбольном матче с участием детей или просто поужинать в кругу семьи. Я напоминал о том, как они недовольны переполненными классами и школами, временно устроенными в неподготовленных зданиях, в которых приходится учиться их детям.

После урагана «Катрина», обрушившегося на Новый Орлеан в 2005 году, было уже значительно проще убеждать людей в том, какими ненадежными являются старые дамбы Калифорнии. В доисторические времена вся срединная часть штата представляла собой огромное внутреннее море, и сейчас эти районы очень напоминали Голландию. Если бы не дамбы, защищающие от наводнений, океан беспрепятственно хозяйничал бы в этой Луизиане Западного побережья. Всего одно сильное землетрясение могло разрушить всю систему, что привело бы к затоплению расположенных в низинах долин и лишило бы питьевой воды десятки миллионов человек, проживающих в южной части штата.

У меня также были большие планы по завершению строительства системы водоснабжения штата: требовалось провести канал с севера, где воды с избытком, на юг, где ее не хватает. В начале шестидесятых годов прошлого века губернатор Пэт Браун, отец Джерри, начал этот честолюбивый монументальный проект, призванный навсегда решить проблему воды. Но Рональд Рейган, вступив в должность в 1967 году, свернул все работы, поэтому данная проблема, как это было и прежде, продолжала беспокоить жителей Калифорнии.

Чтобы эффективно преподнести пакет избирателям, я пригласил руководство обеих фракций законодательного собрания совершить вместе со мной поездку по штату. Это было нечто невиданное: демократы и республиканцы делали что-то вместе! Еще более поразительным было то, что законодатели-демократы участвовали в кампании по переизбранию губернатора-республиканца. Мой соперник от Демократической партии Фил Ангелидас был в бешенстве. Однако законодатели смогли объявить о победе, и они видели, как положительно реагируют на происходящее жители штата. Они настолько привыкли слышать: «Ваш рейтинг в унитазе, вас никто не любит, вы впустую тратите деньги, думая только о себе, вы спелись с профсоюзами, вы спелись с бизнесом…» И вдруг они почувствовали себя победителями. Они одобрили проект выпуска облигаций, и люди говорили: «Ого, это действительно здорово. Республиканцы и демократы наконец-то работают вместе!»

Затор наконец был прорван. Поступательный импульс одобрения проекта выпуска облигаций двигал нас вперед, обещая очень продуктивный год. Летом мы приняли бюджет на 2006–2007 финансовый год объемом в 128 миллиардов долларов, включавший в себя значительное увеличение финансирования школ, а также выплату двух миллиардов долларов в счет погашения долга. Мы сделали это без извечных проволочек и препирательств: впервые за многие годы бюджет был принят в срок. После упорной борьбы мы договорились о давно назревшем повышении минимальной заработной платы. Мое предложение о «миллионе солнечных батарей» в сентябре стало законом, вылившимся в 2,9 миллиарда долларов поддержки жителям Калифорнии, решившим оснастить свои дома солнечными батареями. Это способствовало внедрению новых технологий и созданию дополнительных рабочих мест, а через десять лет общее количество электричества, получаемого за счет солнечной энергии, должно было составить 3000 мегаватт — достаточно, чтобы отказаться от старых электростанций, работающих на угле.

В 2006 году мы совершили смелый политический шаг: был принят основополагающий закон об изменениях климата, одной из важнейших проблем современной Америки. Закон о предотвращении глобального потепления предписал Калифорнии в ближайшие пятнадцать лет ограничить, а затем резко сократить выбросы в атмосферу соединений углерода, на 50 процентов к 2020 году и на 80 процентов к 2050 году. Этот закон стал первым подобным законом в стране, и политики и борцы за охрану окружающей среды единогласно предсказывали, что ему повсеместно будут чинить препятствия. Британский премьер-министр Тони Блэр, помогавший уговорить демократов, наблюдал за церемонией подписания по спутниковой связи. Представитель Лейбористской партии, он убедил Фабиана и остальных демократов в том, что это делается ради общего блага. Мы получили официальное поздравление из Японии.

Чтобы Калифорния смогла достигнуть таких агрессивных целей, требовалось нанести удар по проблеме парниковых газов со всех сторон. Закон должен был оказать влияние не только на десятки секторов промышленного производства, но также на наши автомобили, дома, автострады, города и фермы. Как заметила «Сан-Франциско кроникл», это могло привести к расширению сети общественного транспорта, более плотной жилой застройке, посадке миллиона молодых деревьев и крупным инвестициям в исследования в области альтернативных источников энергии.

Закон о борьбе с глобальным потеплением стал сенсацией не только потому, что Калифорния занимала второе место в Америке после Техаса по выбросу парниковых газов, но также и потому, что мы выбрали курс, радикально отличный от того, что предлагали Конгресс и президент Буш. В вопросах изменения климата трения между Калифорнией и Вашингтоном существовали задолго до моего прихода в Сакраменто. Грей Дэвис подписал закон, требующий от производителей автомобилей, желающих продавать свою продукцию в Калифорнии, сократить к 2006 году выброс вредных веществ легковыми автомобилями почти на треть и повысить эффективность потребления горючего с двадцати семи миль на галлон до тридцати пяти миль на галлон[42]. На выхлопы легковых автомобилей в нашем штате приходилось больше 40 процентов всех выбросов парниковых газов. Однако Управление охраны окружающей среды при президенте Буше не позволило нам принять так называемый «закон выхлопной трубы». Автомобильные гиганты с такой яростью набросились на наши экологические инициативы, что даже объединились вместе и подали иск на штат Калифорнию — и меня! Они старались изо всех сил помешать нам, однако в конечном счете победили все-таки мы. Президент Барак Обама, вступив в должность в 2009 году, распространил калифорнийские стандарты на всю страну, и автопроизводители согласились на компромисс, обязывающий их к 2016 году повысить эффективность потребления горючего всех автомобилей, предназначенных для продажи на территории Соединенных Штатов, до тридцати пяти миль на галлон, что означает сорокапроцентное увеличение по сравнению с нынешними двадцатью пятью милями на галлон.

Я никогда не делал тайны из своего недовольства тем, как медленно волочит ноги президент Буш в вопросах изменения климата, и мы с ним напрямую обсуждали это. Уроженец Техаса, Буш считал себя великим борцом за охрану окружающей среды, поскольку он вывел из оборота несколько акров земли. Однако хотя его администрация предлагала способы сокращения выброса парниковых газов, глава Управления охраны окружающей среды постоянно ставил нам палки в колеса. Для меня любая деятельность подразумевает привлечение широких масс. Многие экологи, рассуждающие о глобальном потеплении, ограничиваются лишь обозначением проблемы. Это действенный способ внушить людям чувство вины и безнадежности — которое никому не понравится. К тому же, трудно думать о белом медведе на льдине, когда у тебя нет работы и тебе приходится беспокоиться о медицинской страховке и учебе детей. Я продвигал Закон о противодействии глобальному потеплению в Калифорнии как выгодный для бизнеса — не только уже существующего, но и нового, развивающегося. На самом деле мы хотели построить совершенно новую индустрию чистых технологий, что обеспечило бы создание рабочих мест и развитие новейших технологий, которые позволили бы нам стать образцом для подражания всему миру.

Достигнуть согласия по всем вопросам было очень непросто, и Закон о противодействии глобальному потеплению получился далеким от совершенства. Кипели жаркие споры как внутри моей команды, так и с законодателями и заинтересованными группами. Однако мы разрешали противоречия, выслушивая друг друга и обсуждая преимущества того или иного варианта. Мы встречались с ведущими экологами и видными учеными. Мы говорили с автопроизводителями, с энергетическими корпорациями, с коммунальными службами, с представителями сельского хозяйства и транспорта. Во время работы над законом о смене климата я беседовал с главами компаний «Шеврон», «Оксидентал» и «Бритиш петролеум», заверяя их в том, что никто не собирается на них нападать. Мы боролись с проблемой, которую никто не мог предвидеть сто лет назад, когда индустриальный мир перешел на нефть и природный газ.

Я хотел, чтобы нефтяные гиганты прониклись нашими идеями и поддержали принятие закона. Нам было необходимо, чтобы они начали работу по достижению поставленной цели — сократить к 2020 году выброс парниковых газов на 30 процентов. Я говорил: «Для этого нужно инвестировать в биотопливо, солнечную и другие виды энергии, которые не приводят к загрязнению окружающей среды и не имеют побочных эффектов».

Я также усиленно трудился над тем, чтобы убедить членов своей собственной партии. Нет никакого противоречия в том, чтобы быть одновременно республиканцем и экологом. В конце концов, именно Тедди Рузвельт основал первые национальные парки, а Ричард Никсон создал Управление по охране окружающей среды и выступал за принятие закона о чистом воздухе. Рональд Рейган и в должности губернатора, и в должности президента подписывал законы, направленные на охрану окружающей среды, в том числе исторический Монреальский протокол, связанный с защитой озонового слоя планеты. А первый президент Буш проводил пилотные программы по борьбе с кислотными дождями. И мы сейчас продолжали эту традицию.

Мы были настолько плотно заняты работой над Законом о противодействии глобальному потеплению и другими важными реформами, что у нас почти не оставалось времени на проведение нормальной избирательной кампании. Но это не имело значения. Существенный прогресс по главным вопросам, волнующим как демократов, так и республиканцев, был гораздо действеннее любых лозунгов и рекламных плакатов, — и именно на это мы делали основной упор нашей предвыборной стратегии.

Предвыборный комитет я образовал еще в 2005 году по одной простой причине: те, кто поддержал мою программу действий, хотели быть уверены в том, что они не тратят впустую деньги и время на человека, который долго не задержится во власти. Они говорили: «Зачем мне вкладываться в Арнольда, если через год он уйдет и его место займет демократ, который меня накажет?» Юнис прислала мне 23 600 долларов — максимальный взнос, который согласно закону могла сделать ее семья. «Пожалуйста, только не говори Тедди. Я ему столько никогда не давала, даже когда он выдвигался в президенты».

Не все в моей семье с радостью отнеслись к моему решению переизбраться на второй срок. Мария снова узнала об этом из газет и очень расстроилась. И, со свойственным ей едким чувством юмора, она нашла способ донести это до меня: прислала мне свою фотографию в красивой рамке, приписав внизу: «Зачем ты снова идешь на выборы, когда дома тебя ждет вот это?» Близко познакомившись с американской политикой, Мария знала не понаслышке, как она разрушает отношения. Она думала: «Арнольд вкусил власть — и, как это часто бывает, попался на крючок. Возможно, далее он будет баллотироваться в Сенат». Получив фотографию, я улыбнулся, однако мне хотелось довести до конца начатое. Первоначально я собирался поработать один срок, решить основные проблемы и уйти. Однако теперь я успел убедиться в том, что за три года это не осуществить.

К счастью, судьба послала мне слабого противника. Демократы выставили против меня Фила Ангелидаса, главного ревизора штата. Это был очень толковый человек и добросовестный работник, но как кандидат он был очень слабым. Вся его кампания была упрямо основана только на одном — на повышении налогов. Это позволило мне во время теледебатов выдать лучшую импровизацию: «По тому радостному блеску у вас в глазах, который я вижу, когда вы говорите о налогах, чувствуется, что вам просто доставляет удовольствие повышать их. А теперь повернитесь к зрителям и так прямо им и скажите: „Мне доставляет удовольствие повышать налоги“». Опешивший Ангелидас ничего не смог ответить — точно так же, как когда я во время тех же теледебатов спросил у него, какой, на его взгляд, самый смешной момент этой избирательной кампании.

Разумеется, когда борешься за губернаторское кресло, подобные импровизации могут больно ударить по тебе самому. У меня были большие неприятности, когда я отозвался о своей знакомой Бонни Гарсии, члене законодательной ассамблеи из Индио, как о «горячей штучке», поскольку у нее в жилах текла «смесь черной и латиноамериканской кровей». Я сказал это во время двухчасовой закрытой встречи со своими помощниками, однако мои слова попали в Интернет — неотредактированными. Мы лихорадочно готовили большое выступление, и пресс-секретарь записывал все, чтобы не упустить ни крупицы здравых предложений. Бонни — жаркая латиноамериканка; как и я, она становится страстной и резкой, когда увлекается какой-то идеей. И вот я заявил, что эта страсть обусловлена на генетическом уровне. «Кубинцы, пуэрториканцы — все они очень горячие», — сказал я. Бонни напомнила мне Серхио Оливу, кубинского тяжелоатлета-чемпиона, с которым я состязался за титул мистер Олимпия в далеких семидесятых. Он был очень упорным соперником, горячим, страстным.

Адам, отвечавший у меня за связи с общественностью, привык выслушивать от меня разные дикости. Однако в этот раз именно его люди неумышленно выложили неотредактированную запись на сервер, где хранились наши публичные заявления. Помощники Фила Ангелидаса быстро обнаружили эту запись и передали все неполиткорректные места газете «Лос-Анджелес таймс».

Мой предвыборный штаб поспешил минимизировать ущерб. Мои люди разыскали Бонни, которая любезно приняла мои извинения и даже попыталась обратить случившееся в шутку. (Впоследствии газеты опубликовали ее остроумное замечание: «Я не стану вышвыривать его из своей постели!») Я позвонил всем знакомым влиятельным латиноамериканцам и чернокожим, начиная с Фабиана Нуньеса и Алисы Хаффмен, президента калифорнийского отделения Национальной ассоциации прогресса цветного населения, которые оба отмахнулись от моего заявления, сказав: «Арнольд есть Арнольд, и нечего на него обижаться». Вместо того чтобы дать Ангелидасу возможность сливать в прессу нелицеприятные выдержки небольшими порциями, Адам выложил на всеобщее рассмотрение всю двухчасовую неотредактированную запись. В конце концов средства массовой информации вынуждены были признать, что мы очень эффективно разобрались с «Магнитофоногейтом», не дав скандалу разрастись и существенно повредить избирательной кампании.

На мой взгляд, Ангелидас держался слишком уж негативно. Он яростно критиковал меня, но в то же время не предлагал четкой альтернативной картины того, каким должно быть будущее Калифорнии. И поэтому ему не удавалось разжечь огонь в сердцах избирателей. Я же без труда говорил о будущем убедительно: достаточно было только перечислить свои достижения на посту губернатора.

7 ноября 2006 года жители Калифорнии переизбрали меня с убедительным перевесом в 17 процентов голосов. И они приняли все предложения о выпуске облигаций — одобрили план стратегического развития и выделили 42 миллиарда долларов, на которые можно было начинать строительство Золотого штата двадцать первого века.

Глава 27

Кому нужен Вашингтон?

Отправляясь в конце декабря в Сан-Вэлли вместе с Марией и детьми, я пребывал в великолепном настроении. После напряженной работы в Сакраменто в ходе избирательной кампании я с нетерпением ждал возможности немного отдохнуть. За два дня до Рождества мы были на горнолыжном курорте неподалеку от нашего дома, где катаемся настолько часто, что одна трасса даже называется «спуском Арнольда». Я хорошо катаюсь на горных лыжах, и «спуск Арнольда» — это «черная» трасса, предназначенная для экспертов, с обилием сложных крутых участков. Но, должен признаться, ногу я в тот день сломал на детском склоне — просто споткнулся о свою собственную палку. Я ехал настолько медленно, что крепление не сработало и лыжа не отстегнулась. Нагрузка оказалась такой большой, что моя бедренная кость не выдержала и сломалась. Я почувствовал, как она хрустнула.

Мы наспех устроили импровизированное Рождество в Сан-Вэлли, после чего я вылетел в Лос-Анджелес и обратился в больницу. Мария сопровождала меня, но сразу же вернулась назад, чтобы принять гостей, которых мы собирали каждый год. Оказаться в больнице, проводить праздник без своих близких, — не говоря про невыносимую боль, — было от чего прийти в отчаяние. Хирургам пришлось вставлять в кость металлический стержень с проволокой. По словам врачей, на поправку мне требовалось не меньше восьми недель. Однажды поздно вечером ко мне заглянул Сильвестр Сталлоне, чтобы меня приободрить. Он принес боксерские перчатки — напоминание о том, что я должен сражаться. Меня навещали и другие, Том Арнольд и наш пастор преподобный Ллойд Торгерсон, и во время одного из визитов я расплакался. «Наверное, это подали свой голос лекарства, — виновато сказал я. — На самом деле я не из тех, кто плачет».

Настроение у меня было отвратительное не только потому, что травма перечеркнула праздники, но также потому, что она грозила сорвать церемонию инаугурации и помешать мне блестяще начать второй срок. Инаугурационную речь я должен был произнести 5 января 2007 года, а четыре дня спустя мне предстояло сделать доклад о положении дел в штате. Я заранее подготовил выступление с перечислением основных целей, намеченных на следующие четыре года. Однако теперь я не мог себе представить, как буду выступать, отвлекаясь на боль или одурманенный обезболивающими средствами. Конечно, однажды Тедди Рузвельт получил пулю от неудавшегося убийцы, но спокойно закончил речь и лишь затем обратился к врачу. Я гадал, смогу ли провернуть нечто подобное.

Я как мог готовился к своему выступлению, но по мере приближения назначенной даты Мария все острее проникалась тем, насколько серьезная у меня травма. Наконец она решительно заявила: «Этого не будет». Я все еще приходил в себя после сложной операции, носил на бедре корсет и был не в состоянии принимать участие в инаугурационной церемонии. Мы согласились ее отложить.

На следующее утро я внутренне кипел. У меня перед глазами стояли образы раненых солдат в Центральном военном госпитале имени Уолтера Рида, мужественных ребят, которых прооперировали лишь накануне. Они стремились побыстрее поправиться и вернуться в строй, продолжать воевать. Я подумал: «Эти парни рвутся в бой, а я хочу отложить свое выступление?» Я почувствовал себя нытиком.

Я должен был присутствовать на церемонии инаугурации, даже если ради этого мне бы пришлось ползти на четвереньках по ступеням Капитолия. Позвонив Марии, я сказал, что нам нужно вернуться к первоначальному плану. Поняв, что я перешел в режим машины и меня не остановит ничто, Мария приложила все силы к тому, чтобы инаугурация прошла успешно. Помимо поддержания моего морального духа, она лично наблюдала за установкой трибуны в Сакраменто, куда я смог бы подняться на костылях.

Народу на церемонии собралось много: представители обеих партий, бизнесмены и профсоюзные лидеры, пресса, друзья и родные. Уилли Браун, старейшина демократического большинства и бывший спикер ассамблеи штата, выступал в роли ведущего, что должно было подчеркнуть взаимодействие партий. Я гордился тем, что нахожусь здесь.

Второй губернаторский срок я начинал с амбициозных замыслов. Я был полон решимости сдержать свои предвыборные обещания и решить еще более масштабные, сложные вопросы, превратив Калифорнию в лидера по части здравоохранения, охраны окружающей среды и политических реформ. Мы уже дали старт крупным программам по изменению климата и инфраструктуры. Спад закончился, экономика снова росла, и благодаря этому, а также благодаря строгой дисциплине, мы сократили бюджетный дефицит с 16 миллиардов долларов в 2004 году до всего четырех миллиардов в текущем финансовом году. В бюджете на год, начинающийся в июле 2007 года, который я собирался представить законодателям, впервые за много лет дефицит должен был быть нулевым. Так что все было готово для решительных действий.

В своей инаугурационной речи я собирался бросить вызов само́й партийной принадлежности. Безумная поляризация нашей политической системы и тот паралич власти, вред и бессмысленные траты, которые она несла, вызывали у меня отчаяние. Несмотря на межпартийные соглашения по инфраструктуре, охране окружающей среды и бюджету, достигнутые в 2006 году, раскол Калифорнии только углублялся. Республиканцы и демократы больше не могли встречаться посредине и находить компромиссы по общим интересам, как это было в годы послевоенного бума. Теперь калифорнийская политика представляла собой огромную центрифугу, отгонявшую избирателей и политиков из центра. Избирательные округа перекраивались так, чтобы исключить соперничество: в одних заправляли республиканцы-консерваторы, в других — демократы-либералы. Покойный конгрессмен Фил Бертон так гордился «политической географией», которую он провел для калифорнийских демократов в 1981 году, что называл ее своим вкладом в современное искусство. В своем докладе о положении дел в штате в 2007 году я сказал, что вследствие «политической географии» законодательная власть в Калифорнии стала еще более закостенелой, чем это было во времена Австро-Венгерской империи при Габсбургах.

Воочию убедиться в жутких последствиях этого пришлось в первые два дня после трагедии 11 сентября 2001 года. В то время как вся страна скорбела по жертвам террористических атак в Нью-Йорке и Вашингтоне, законодательное собрание Калифорнии принимало закон о новой перекройке избирательных округов, который должен был еще больше укрепить позиции политических долгожителей от обеих партий. Подобный подход ставил партии выше народа, и я считал, что его необходимо менять.

Поэтому, встав с больничной койки, взяв костыли и поднявшись на трибуну, я призвал калифорнийцев прекратить расходиться по крайне правым и крайне левым позициям и вернуться в центр. Обращаясь к политикам, я сказал: «Центризм вовсе не означает слабость. Это не соглашательство и не отсутствие собственной позиции. Центризм — это сбалансированный, трезвый подход. Американская политическая система должна вернуться в центр, где находится народ».

Затем я напомнил избирателям: «У левых и правых нет монополии на сознание. И мы не должны им это позволять. Можно быть центристом и иметь твердые жизненные принципы. Можно искать компромисс и при этом сохранять свои убеждения. Что может быть принципиальнее, чем отказ от части своих убеждений ради общего блага? Именно так составлялась конституция нашей страны. Если бы Отцы-основатели не искали компромиссы, они до сих пор заседали бы в гостинице „Холидей-инн“ в Филадельфии!»

Через четыре дня я выступил перед законодателями с докладом о положении дел в штате. Я поблагодарил их, несмотря на то, что в первый мой срок наши пути нередко расходились. И мне не пришлось кривить душой — достаточно было сравнить их с вашингтонскими политиками. «В прошлом году федеральное правительство было парализовано политическими игрищами и противостоянием, — сказал я. — Но вы, сидящие в этом зале, приняли законы об инфраструктуре, о минимальной заработной плате, стоимости лекарств по рецептам, о сокращении выброса парниковых газов в атмосферу. И это говорит о том, что мы не собираемся ждать, когда наши проблемы станут еще хуже. Мы не собираемся ждать, когда их за нас решат федеральные политики. Потому что будущее не ждет».

Затем я изложил свое видение будущего штата. «Мы не только сможем вести Калифорнию в будущее, мы сможем показать стране и всему миру, как туда попасть. Мы это сможем, потому что у нас есть экономическая мощь, население и новейшие технологии. Наш штат является современным эквивалентом древних городов-государств Афины и Спарта. Калифорния обладает умом Афин и силой Спарты». После чего я перечислил полдюжины амбициозных проектов, которые должны были сделать Калифорнию примером для подражания страны и всего мира, — от строительства новых школ до борьбы с глобальным потеплением.

Разумеется, среднему политику глубоко наплевать на Афины и Спарту и на разные видения. Но я только что одержал победу на выборах, поэтому ко мне нужно было прислушиваться. Я не сомневался, что по крайней мере кто-то из сидящих в зале поставит перед собой задачу добиться в будущем еще большего, чем было сделано в 2006 году.

Еще не расставшись с костылями, я вместе со своей командой включился в работу. Я не забыл о тех целях, которые ставил в своих выступлениях. Также было важно реализовать все предложения по формированию бюджета на текущий год. Как следствие, программа действий получилась самой амбициозной из всех, какие только ставила перед собой в современной истории администрация какого-либо из штатов: решительная реформа законодательной политики в области здравоохранения, всесторонняя борьба с изменением климата, включающая введение — впервые в мировой практике — новых стандартов горючего с пониженным содержанием вредных веществ, строительство новых тюрем и масштабный, неоднозначный проект окончательного решения легендарных «водяных войн» Калифорнии, строительство канала, призванного завершить дело, начатое Пэтом Брауном тридцать лет назад.

Мы продолжали осуществлять реформы в бюджетной сфере и политике: укрепление стабилизационного фонда и мораторий на сбор денег на благотворительность и политические кампании на время прохождения проекта бюджета через законодательное собрание. Мы предприняли вторую попытку пересмотра границ избирательных округов, направленного на формирования независимой законодательной власти, не связанной партийными интересами. И еще мне приходилось по много часов помогать простым людям решать чрезвычайные проблемы. Мы несколько недель вели переговоры с такими ипотечными компаниями, как «Кантриуайд», «Джи-эм-эй-си», «Литтон» и «Хоум-эк», помогая неплатежеспособным заемщикам, над которыми нависла угроза потерять свое жилье. Мы встречались с главами правоохранительных органов Большой калифорнийской долины и долины Салинас, обсуждая эффективные методы борьбы с организованной преступностью.

Рабочий день у меня нередко продолжался по шестнадцать часов, и в большинстве случаев я оставался ночевать в Сакраменто. Мне была по душе такая жизнь, наполненная работой, в непрерывном движении. Но я скучал по Марии и детям и старался вечером в пятницу выбираться в Лос-Анджелес, чтобы провести выходные с семьей.

В первый мой срок такой график работал, в основном, полагаю, благодаря материнскому таланту Марии. Но как-то раз весной, когда я вернулся из Сакраменто и мы сидели за обеденным столом, Кристина расплакалась. «Папочка, тебя никогда не бывает дома, — всхлипывая, заявила она. — Ты вечно в своем Сакраменто. Ты не был в школе, когда я выступала на творческом вечере». Другой ребенок подхватил: «И тебя не было в родительский день. Приходила одна мама». Заплакал один из мальчишек. «Да, и меня ты тоже обидел. Ты не пришел ко мне на футбол!» Началась цепная реакция. Все дети плакали, все жаловались.

Должно быть, Кристина увидела у меня на лице потрясение. Я получал такое наслаждение, работая губернатором, что начисто забыл про домашние заботы.

— Извини, папа, но я не могла молчать, — сказала Кристина.

— Нет, Кристина, — возразила Мария, — ты правильно поступила. Я считаю, очень важно высказать твоему отцу все, что ты думаешь и чувствуешь. Так что выкладывай ему все. — Она также была недовольна моим постоянным отсутствием и предлагала детям высказаться.

Временами я сам бываю таким локомотивом. А сейчас меня встревожило то, давно ли детей мучат подобные мысли и как долго они собирались с духом признаться мне в этом. Я всегда повторял, что в семье каждому приходится приносить какие-то жертвы. Когда шесть человек живут вместе, никто из них не может на все сто процентов делать только то, что ему хочется. Что ж, вот настал мой черед. Я дал слово начиная с этого момента оставаться ночевать в Сакраменто только один раз в неделю. «Возможно, мне иногда по утрам придется уходить из дома до того, как вы встанете, и, возможно, вечером я буду возвращаться уже тогда, когда вы ложитесь спать, — сказал я. — Но отныне я буду здесь».

Все говорят, что политика разбивает браки. Ты полностью погружаешься в работу, и это сказывается на твоих близких. Но даже если тебе удается хотя бы частично оградить жену и детей от общественного внимания, у них тем не менее складывается ощущение, что им приходится с кем-то тебя делить, что они тебя теряют. Конечно, Мария была сильной личностью, и она сделала собственную карьеру. Увидев, что моя одержимость работой в должности губернатора приводит к тому, что мы удаляемся друг от друга, она сделала все возможное, чтобы заботиться о детях, в то же время в случае необходимости выполняя обязанности Первой леди. И она ждала.

Перед пресс-конференцией предыдущей весной, на которой был дан старт моей кампании по переизбранию, мои помощники умоляли меня не браться за реформу системы здравоохранения. «Пожалуйста, только не говорите, что вы этим займетесь». Нашим главным специалистом в области здравоохранения был Дэниэл. Прежде чем возглавить штаб Марии, он основал Департамент регулируемого здравоохранения при губернаторе Грее Дэвисе.

Но я уже завелся и заявил журналистам: «Во второй срок я проведу реформу системы здравоохранения». После пресс-конференции Сюзен и Дэниэл сказали в один голос: «Проклятие, он взвалил на себя непосильную ношу!» Они умоляли меня не обещать подготовить план реформ к докладу о положении дел в штате. Поэтому как только мне встретился какой-то журналист, я ему заявил: «И к докладу о положении дел в штате у меня уже будет готовый план». Потом Сюзен шутила, что ей пришлось заткнуть Дэниэлу рот гигиеническим пакетом, чтобы он не высказал вслух все, что думает по этому поводу. Дэниэл не мог поверить в то, что нам всего за восемь месяцев придется разрабатывать подробный проект реформы системы здравоохранения для Калифорнии: по слухам, в Массачусетсе, штате размером с один округ Лос-Анджелес, на это потребовалось два года. Мне пришлось всех успокаивать.

Можно было понять опасения моих помощников. Попытка преобразования системы здравоохранения едва не погубила Билла Клинтона. И те же самые демоны здравоохранения, стоявшие перед Америкой, стояли перед нашим штатом: непрерывно растущие цены, неэффективность, мошенничество, растущая нагрузка на работодателей и страховые компании, миллионы тех, кто не охвачен медицинской страховкой. Однако я всегда считал страшным позором то, что величайшее в мире государство не может обеспечить медицинскими услугами всех своих граждан, как это обстоит во многих европейских странах. Но при этом я верил в частный сектор и выступал против государственной системы как единственной панацеи. Наш подход принципиально отличался от всего, что было прежде.

Я не собирался стыдить бизнесменов и тех, кто уже обладал медицинской страховкой, заставляя их идти на новые огромные траты ради тех, у кого страховка отсутствовала вовсе или была недостаточной. Вместо этого я рассудил, что они и так уже оплачивают все эти расходы через большой скрытый налог: растущую стоимость своих собственных затрат на медицинские услуги. Поэтому, покрывая расходы незастрахованных, они не будут платить больше того, что платят сейчас, при этом медицинское обслуживание станет более эффективным. Я также сделал упор на то, что у большинства жителей Калифорнии, не имеющих медицинской страховки — а именно, у двух третей, — есть работа. Это было сердце Калифорнии — молодые семьи, не охваченные в полной мере медицинским страхованием.

Дэниэл Зингейл возглавил команду, которая провела блестящую работу по составлению плана реформ. Всеобщее медицинское страхование должно было потребовать жертв от всех игроков — больниц, страховщиков, работодателей, врачей, — и Дэниэл усадил их за стол и привлек к участию в работе. В итоге план получился из трех частей. Полное всеобщее медицинское страхование. Предписание каждому жителю Калифорнии приобрести медицинскую страховку. И требование к страхователям выдавать страховку всем, независимо от возраста и уже имеющихся проблем со здоровьем. Также были предусмотрены субсидии для тех, кто не может самостоятельно оплатить страховку, и, кроме того, решительные меры по контролю над стоимостью медицинских услуг. При этом основной упор делался на профилактику заболеваний.

Так что, вместо того чтобы уклоняться от проблемы здравоохранения, я сделал ее своим главным приоритетом на 2007 год, провозглашенный «годом здравоохранения». Каждый день в моем рабочем графике были предусмотрены общественные мероприятия и закрытые встречи. Я ездил по всему штату, встречаясь с больными, врачами, медсестрами, заведующими больницами. Ежемесячно я устраивал круглые столы, за которым просто сидел и слушал. В мае я даже попросил Джея Лино позволить мне рассказать о проблеме финансирования здравоохранения в программе «Сегодня вечером». В качестве примера Джей привел одного своего родственника, который три месяца лечился в больнице в Англии, что обошлось ему всего в 4500 долларов.

Спикер ассамблеи Фабиан Нуньес со своей стороны обрабатывал крупные профсоюзы, призывая их поддержать реформу здравоохранения, а я сосредоточил основное внимание на бизнесе. Вместе с врачами, больницами и адвокатами больных обсудили все главные проблемы, подготовив подробный план, предусматривающий всеобщее обязательное медицинское страхование и уменьшающий размеры налогов. К декабрю Закон о медицинском обеспечении и сокращении затрат на здравоохранение штата Калифорния получил поддержку ассамблеи, несмотря на противодействие профсоюза медсестер и либеральных демократов, упрямо цеплявшихся за государственное страхование как за единственный способ решения проблемы.

Однако в январе 2008 года, после целого года интенсивной работы, реформа системы здравоохранения даже не была представлена к голосованию в сенате. Проект просто умер в сенатской комиссии. По слухам, глава сената демократ Дон Перата не смог переварить то, что этот молодой выскочка, спикер-демократ, работающий заодно с губернатором-республиканцем, подготовил два крупнейших законопроекта в современной истории Калифорнии: закон о борьбе с изменениями климата и закон о реформе системы здравоохранения. Некоторые демократы открыто жаловались на то, что в политическом плане крайне нежелательно позволять губернатору-республиканцу одержать значительную победу в таких сугубо «демократических» вопросах. (В начале семидесятых Тедди Кеннеди придерживался того же курса, блокируя реформу национальной системы здравоохранения, предложенную президентом Никсоном.) Я не мог поверить в то, что политическое противостояние двух лидеров-демократов законодательного собрания штата застопорит решение вопроса, имеющего огромное значение для всего народа Калифорнии.

Это было серьезное поражение. Но я не сожалел о предпринятых усилиях, поскольку о поражении самой реформы системы здравоохранения говорить было еще рано. Наш законопроект был внимательно изучен в Вашингтоне и стал основой реформы общенациональной системы здравоохранения 2010 года. В нашем плане были учтены некоторые слабые места реформы системы здравоохранения, впервые проведенной в Массачусетсе Миттом Ромни, — мы сосредоточили особое внимание на профилактике заболеваний и четком описании страховых случаев, что позволило существенно сократить общую стоимость реформ. По сути дела, наша реформа системы здравоохранения была распространена на всю Америку, и Калифорния стала здесь лидером.

Разумеется, ни от кого не укрылся разительный контраст между той работой, которая делалась в Калифорнии, и бесконечными препирательствами и запинками в Вашингтоне. Журнал «Тайм» поместил на обложку своего июньского номера фотографии нью-йоркского мэра Майкла Блумберга и меня с подписью «Кому нужен Вашингтон?». Основной смысл статьи сводился к тому, что в городе Блумберга и в моем штате свершались великие дела, которые не удавалось осуществить Вашингтону. Вашингтон отверг Киотский протокол, направленный на борьбу с глобальным потеплением, но Калифорния первой в Америке приняла закон об ограничении выброса парниковых газов. Президентская администрация отказалась от изучения стволовых клеток, а Калифорния вложила в эти исследования три миллиарда долларов. Вашингтон ответил отказом на нашу просьбу выделить деньги на ремонт дамб и других гидросооружений, но мы собрали миллиарды долларов за счет выпуска облигаций и приступили к ремонту дамб и перестройке инфраструктуры. Я сказал корреспонденту журнала «Тайм»: «Все важнейшие предложения поступают от местных администраций. Мы не собираемся ждать, когда придет большой дядя и все сделает за нас».

Мы с Блумбергом понимали, как важно выйти за границы своих территорий. В мае Блумберг возглавил второе совещание мэров крупнейших городов мира, посвященное проблеме изменения климата. Задачей этого представительного форума было сокращение выброса углеродосодержащих веществ. Летом мы с Блумбергом объединились с губернатором Пенсильвании Эдом Ренделлом, демократом, и образовали фонд Построения будущего Америки — некоммерческую организацию, призванную открыть новую эру в инвестициях в инфраструктуру США. И я уже заключил договоры с другими штатами и иностранными государствами по проблемам взаимной торговли и изменений климата. После того как осенью 2006 года наш штат принял закон об ограничении выброса парниковых газов, включающий жесточайшие стандарты экологических норм для легковых автомобилей, зарегистрированных в Калифорнии, мы подписали соглашение о совместном решении проблем климата с канадской провинцией Онтарио, отделенной от Детройта лишь рекой. Это вызвало ярость некоторых автопроизводителей, и конгрессмен-республиканец от Детройта даже вывесил рекламный плакат, гласящий: «Арнольд приказывает Детройту: умри и не встань!» В ответ я сказал журналистам: «Арнольд говорит Детройту: хватит лежать без дела!»

Моя готовность находить союзников, не обращая внимания на партийную принадлежность, вызывала недовольство консервативно настроенных республиканцев. Если они усомнились в том, что я истинный республиканец, когда я взялся за проблему климатических изменений, то теперь, когда я принялся за реформу системы здравоохранения, их возмущению не было предела. В сентябре, открывая партийную конференцию в Палм-Спрингс, я бросил еще один камень в огород тех, кто мыслил узкими категориями партийных интересов.

— Дорога к победе ясна, — сказал я. — Республиканская партия Калифорнии должна стать правоцентристской партией, представляющей бескрайние просторы средних слоев населения штата. Это плодородные зеленые земли в настоящий момент заброшены, но они могут стать нашими. — Свое выступление я завершил убедительной просьбой приложить все силы к тому, чтобы партия добилась этого. Однако моя речь была встречена холодно. Вежливые аплодисменты, и только. Делегатам конференции не был нужен плодородный, зеленый центр; они хотели прозябать на холодной, суровой окраине.

Следующим выступал губернатор Техаса Рик Перри, политик крайне правого толка. Он пренебрежительно отозвался о проблемах изменения климата, осудил проекты строительства инфраструктуры как бесцельное разбазаривание средств и объявил, что Республиканская партия находится на подъеме. Зал был в восторге. До президентских выборов 2008 года оставался всего год. Я вспомнил пророческие слова Рональда Рейгана: «катиться с обрыва с развевающимися знаменами». Похоже, именно туда и направлялась Республиканская партия.

Глава 28

Истинная жизнь губернатора-терминатора

Золотой процветающий штат, Калифорния также подвержена природным катастрофам. Географическое положение и климат делают ее необычайно уязвимой перед пожарами, наводнениями, оползнями, засухами и, разумеется, землетрясениями.

Учитывая регулярность подобных стихийных бедствий, я понимал, что какая-нибудь катастрофа обязательно придется и на мою вахту. Наши пожарные, полицейские и сотрудники прочих экстренных служб являются одними из лучших в мире, но мне недостаточно было только встречаться с командирами и читать планы действий в чрезвычайных ситуациях. Я буквально с ума сводил своими бесконечными вопросами министра здравоохранения и социального обслуживания Кима Белше, отличного специалиста в своем деле.

А что, если в Лос-Анджелесе разразится эпидемия и нужно будет срочно госпитализировать десять тысяч человек? Как на это откликнутся больницы? Как быстро они смогут разбить палатки с койками, кислородными баллонами и стерильным оборудованием? Где хранятся эти палатки? Где хранятся койки? Где можно будет набрать необходимое количество врачей и медсестер? Есть ли у нас списки врачей и медсестер, вышедших на пенсию? Проверял ли кто-нибудь эти списки?

После разрушительного урагана «Катрина» в 2005 году, когда со всей очевидностью проявилась полная беспомощность властей, я был полон решимости ни в коем случае не допустить повторения подобного в Калифорнии. Я понимал, что герою боевиков, ставшему губернатором, ошибок на этом фронте не простят. Это означало, что мы должны были проводить учения, совершенствовать подготовку наших чрезвычайных служб. Даже снимаясь в кино, я не выполнял трюк, предварительно не отрепетировав его минимум десять раз. Так как же я мог ожидать эффективных действий от чрезвычайных служб, если мы не отрабатывали сценарии пожаров, наводнений и землетрясений? А что, если землетрясение вызовет крупный пожар? Или, скажем, ситуация, когда спасатели не могут добраться до места катастрофы, бушует пожар, а пожарное депо тоже разрушено, ворота заклинило и машина не может выехать. И связь также нарушена. Что делать в этом случае?

Все это было настолько четко высечено у меня в сознании, что еще в 2004 году, до «Катрины», я провел учения чрезвычайных служб штата, получившие название «Золотой хранитель». Это была масштабная проверка готовности оперативно отреагировать на любое стихийное бедствие или террористический акт. Мы проверяли все: планирование, организацию действий, связь, маршруты эвакуации, готовность больниц, взаимодействие властей штата с федеральными и местными властями. Каждый год мы предлагали какую-нибудь новую катастрофу. В первый год это была атака террористов с использованием «грязных» бомб, заразивших радиоактивными отходами сразу несколько аэропортов и морских портов штата. В последующие годы была проверена готовность к разрушительным землетрясениям, наводнениям и снова террористическим атакам. Это были самые крупные, самые разносторонние учения в стране, в которых принимали участие тысячи сотрудников чрезвычайных служб. Каждые учения готовились в течение нескольких лет. Мэтт Беттенхаузен, глава чрезвычайных служб штата, по достоинству оценил мое стремление. «Как хорошо иметь босса, который постоянно требует: тренируйтесь, тренируйтесь, тренируйтесь», — сказал он.

Как-то раз я слушал план предстоящих учений «Золотой хранитель», согласно которому в Южной Калифорнии произошло землетрясение силой 7,8 балла. Докладчик объяснил, что вертолет дорожной полиции штата должен был забрать меня и доставить в штаб в округе Ориндж, где собирались все ключевые фигуры. «Землетрясение произойдет в пять часов сорок пять минут утра, и мы заберем вас ровно в шесть», — сказал он. Задумавшись, я наконец спросил: «Откуда вам известно, что землетрясение произойдет в пять сорок пять?»

— Так прописано в графике. Все должны вместе отправиться в район катастрофы.

Больше я ничего не сказал. Я мысленно рассуждал: «Все это пустая показуха. Как я узнаю, действительно ли мы готовы, если мы готовимся к проверке на оперативность реагирования?» Поэтому на следующее утро я встал в четыре утра и позвонил в дорожную полицию штата. «Землетрясение уже произошло, — сказал я. — Учения начались, отсчет времени идет».

Невозможно себе представить, какой это вызвало переполох. Начальник дорожной полиции штата и представитель федерального министерства внутренней безопасности пришли в ужас. Всем пришлось бегать сломя голову. Однако в конечном счете чрезвычайные службы сделали свое дело. Учения выявили в системе некоторые слабые места, но представитель министерства внутренней безопасности не скрывал своего раздражения.

— Ума не приложу, почему вы не предупредили меня заранее, — пожаловался он мне после окончания учений.

— Мы не собирались никого позорить, — ответил я. — Но нам нужно знать, где в случае возникновения чрезвычайной ситуации у нас будут тонкие места.

Мы договорились в будущем постепенно сокращать время на подготовку учений и объявлять участникам: «В предыдущий раз вы получили предупреждение за двенадцать часов, в следующий раз мы дадим вам только шесть».

Все наши усилия окупились в конце 2007 года, когда по всему штату запылали особенно сильные лесные пожары. Самая тяжелая ситуация сложилась на юге, в окрестностях Сан-Диего, где, несмотря на все усилия пожарных, пламя лишь разгоралось, а тут еще синоптики предсказали усиление ветра до ураганного. На третий день пожаров, 22 октября, в понедельник, я собрал свой штаб на совещание, как обычно, в шесть часов утра. Мне сказали, что угроза нависла над обширными районами вблизи Сан-Диего, и отдано распоряжение эвакуировать полмиллиона человек. Полмиллиона! Столько человек было эвакуировано из Нового Орлеана при приближении «Катрины». Вероятно, за всю историю Калифорнии такому количеству народа не приходилось покидать свои дома. К настоящему моменту тысячи человек уже направлялись к стадиону «Куалкомм», где был устроен главный сборный пункт тех эвакуируемых, кому было некуда уехать.

«Мы едем туда», — сказал я. Вместо того чтобы в это утро, как обычно, отправиться в Сакраменто, я превратил свой офис в Санта-Монике в перевалочный пункт, и пока мои помощники собирались там, я сделал несколько телефонных звонков. Я позвонил мэру Сан-Диего Джерри Сандерсу, бывшему начальнику управления полиции, и договорился встретиться с ним на стадионе. Беттенхаузен, выслушав донесения людей на местах, доложил, что местные жители отнеслись к распоряжению об эвакуации так, как мы и рассчитывали. В распоряжении содержалось два самых важных пункта, которые нужно было знать тем, чей дом оказался на пути распространения пожара: во-первых, если полиция приказывает оставить дом, нужно срочно хватать свои вещи и уходить, потому что лесной пожар распространяется быстрее, чем бежит человек; и, во-вторых, не только пожарные будут бороться с огнем, отстаивая оставленное имущество, но и полицейские будут патрулировать местность, пресекая мародерство.

Мы ожидали, что на стадионе «Куалкомм» соберется не меньше десяти тысяч человек. Я рассудил, что в подобной ситуации никто не вспомнит о таких вещах, как подгузники и детское питание. Поэтому я составил список и, связавшись с главой Ассоциации калифорнийских бакалейщиков, спросил, смогут ли расположенные рядом со стадионом магазины срочно доставить все необходимое. Тот с готовностью передал мою просьбу.

Затем я позвонил в Белый дом и известил президента Буша. До этого момента наши отношения были профессиональные, но сдержанные. Президент Буш всегда был доступен для переговоров, и хотя мы нередко расходились в том, что должно делать федеральное правительство для Калифорнии, я быстро усвоил, что если поднимать за раз только по одной теме, меня внимательно выслушают. Неудивительно, что у меня сложились гораздо более теплые отношения с его отцом, Джорджем Бушем-старшим. Я восхищаюсь теми, у кого больше знаний и опыта, чем у меня, и готов впитывать все, чему меня учат. С Джорджем Бушем-младшим мы были приблизительно одного возраста, и представляли интересы, которые нередко вступали в противоречие между собой.

Но сейчас, узнав о бушующих лесных пожарах, президент Буш тотчас же откликнулся. Наука о том, как действовать во время стихийных бедствий, досталась ему дорогой ценой, во время «Катрины». Он задал мне именно те вопросы, которые может задать только тот, кто сам пережил подобную катастрофу. Президент Буш понимал, что федеральное правительство, скорее всего, не успеет откликнуться достаточно быстро, поскольку нужно держать резерв по всей стране. Он пообещал, что глава его администрации обеспечит нас всем необходимым, а если у меня появится какая-то экстренная информация, я должен буду немедленно звонить напрямую ему, президенту. Я отнесся к его словам скептически и через сорок пять минут перезвонил ему, чтобы задать еще один вопрос. Президент Буш взял трубку.

Через три дня президент лично прибыл на место. Он здоровался с пожарными, заходил в дома, затем провел пресс-конференцию, после чего засыпал меня и пожарных вопросами. Президент Буш показал себя настоящим лидером.

Тем временем глава моей администрации доложила, что подразделения Национальной гвардии уже в пути. Сюзен осталась в Сакраменто вместе с секретарем кабинета Дэном Данмойером, чтобы координировать действия. Я распорядился, чтобы она передала приказ подразделениям Национальной гвардии, задействованным в операции по охране границы, выделить тысячу человек и перебросить их на стадион «Куалкомм». Сюзен позвонила генералу и сказала, что нам нужны войска. Тот, судя по всему, до сих пор еще не имел с ней дела, когда она переходила в командный режим, и поэтому допустил ошибку, потребовав письменный приказ.

— Так, — сказал он, — нам будет нужен план операции.

— Ваша задача — снять с границы тысячу человек и перебросить их на стадион «Куалкомм», — повторила Сюзен.

— Но мне нужен подробный план. В нем должно говориться…

— Вот твой долбаный приказ, твою мать! — взорвалась Сюзен. — Перебрось тысячу человек на «Куалкомм». Они должны выступить через час.

Генерал дал нам своих людей.

Затем Сюзен занялась раскладушками, которые должны были понадобиться эвакуированным ночью. В районе уже заранее были собраны на случай чрезвычайной ситуации тысячи раскладушек, подушек и одеял. «Их уже везут», — уверенно докладывали начальники на местах. Но Сюзен и Дон продолжали их теребить и в конце концов обнаружили, что на стадион еще ничего не привезли.

— Этого недостаточно, — сказала Сюзен. — Нам нужно знать, что они уже погружены на машины. Я хочу знать, где именно в пути они находятся в настоящий момент. Дайте мне номера сотовых телефонов водителей.

Проходили часы, а раскладушки так и не удавалось найти. Вместо того чтобы ждать, мы позвонили в «Уолмарт» и другие крупные сети розничной торговли. Ближе к вечеру транспортный «Си-130» Национальной гвардии Калифорнии, до отказа забитый пожертвованными раскладушками, вылетел с базы Моффет-Филд в Сан-Диего.

Подобные действия не прописаны ни в одной инструкции по действиям в чрезвычайных ситуациях. Я видел, что происходило во время урагана «Катрина», когда чиновники всех рангов ждали, чтобы кто-то другой начал действовать — потому что именно так говорится в инструкциях. «Любое стихийное бедствие относится к компетенции местных властей», — объяснили мне эксперты. Власти штата должны ждать, когда местные власти попросят их о помощи, федеральные власти должны ждать, когда их попросят о помощи власти штата, и так далее. «Вздор, — сказал я. — Вот так тысячи человек остались на крышах домов затопленного Нового Орлеана. Здесь такого не произойдет». Мое правило было простым. «Мне нужны действия. Если необходимо сделать что-то такое, чего нет в инструкциях, выбросьте инструкции к черту. Делайте то, что считаете нужным. Но только дело должно быть сделано».

Как только моя команда собралась, мы направились в Сан-Диего. Когда самолет поднялся в воздух, мы сразу же увидели серую пелену дыма пожаров, растянувшуюся на сотни миль. Вечером я должен был вылететь на вертолете к месту полевых пожарных станций, чтобы своими глазами увидеть борьбу с огнем. Однако сначала нужно было связаться с общественностью. Я встретился с мэром Сандерсом и другими официальными лицами у стадиона, и дальше мы уже направились вместе, через стоянку, по коридорам, чтобы поговорить с беженцами, сотрудниками чрезвычайных служб и непрерывно прибывающими добровольцами, а затем пообщаться с журналистами.

К счастью, мой предшественник уже подготовил меня к тому, как себя вести в случае пожара. В процессе передачи власти Грей Дэвис любезно пригласил меня посетить один пожар, не такой большой, но все равно значительный. Он спросил, не хочу ли я сопровождать его, когда он будет встречаться с пожарными, посещать пострадавшие дома, разговаривать с погорельцами и общаться с прессой. Я видел, как Дэвис выслушивает краткие донесения, как благодарит пожарных, не отвлекая их от работы. Он даже приготовил завтрак для тех, кто сменился с ночного дежурства. Губернатор ходил из дома в дом, утешал жертв пожара, спрашивал, чем им помочь. Он был олицетворением силы.

Время, проведенное вместе, облегчило процесс передачи власти и показало, что мы можем работать сообща, даже несмотря на соперничество во время избирательной кампании. Что важнее, Дэвис наглядно показал мне, как губернатор лично берет все в свои руки, а не просто отдает распоряжения по телефону из Сакраменто.

Мы регулярно устраивали в Сан-Диего пресс-конференции, демонстрируя всем, что у нас нет никаких секретов. Мы раскладывали все по полочкам, подробно разъясняя: «Скорость ветра шестьдесят миль в час, и пламя за раз может перескочить на полторы мили. Но мы возьмем все под контроль». Мы четко давали понять, что чрезвычайные службы штата, федеральные и местные работают вместе, но при этом мы никогда не скрывали свои ошибки. Нашим главным правилом было: «Никогда не врать». Когда потерялись раскладушки, мы сразу же это признали. Нам здорово помогло то, что у нас в команде был такой человек, как Беттенхаузен, с его огромным опытом и чувством юмора. Он, как привязанный, повсюду следовал за мной, поддерживая связь с пожарными на местах. Хотя новости не всегда были хорошими, в голосах пожарных не слышалось отчаяния — только твердая решимость. «Господин губернатор, у нас серьезная проблема. Мы только что потеряли еще пятьдесят домов. Трое пожарных получили травмы, и нам пришлось отвести своих людей назад. Мы продолжаем эвакуацию населения, задействованы дорожная полиция и шериф, они перекрывают дороги и обеспечивают охрану покинутых домов…»

Мы держали открытой связь с пожарными на местах и постоянно спрашивали их, что им нужно. Полученную информацию мы сообщали на регулярных пресс-конференциях.

Нам доложили, что сменился ветер и на пути пожара оказался дом престарелых. Его обитателей пришлось эвакуировать во временное убежище, устроенное в конюшнях «Дел-мар». Конюшни предназначены для того, чтобы давать кров лошадям, а не людям. Близился вечер, но я чувствовал, что необходимо увидеть все своими собственными глазами, так как для пожилых людей ситуация была особенно трудной.

Когда мы прибыли на место, уже смерклось. Из дома престарелых было эвакуировано около трехсот человек. Я был потрясен увиденным: старики сидели в креслах-каталках под капельницами, развешанными на стенах; другие лежали на холодном бетонном полу. Кто-то тихо плакал, но большинство стоически молчали. Мне показалось, я попал в морг. Я накрыл одеялом одного старика, подложил сложенную куртку вместо подушки под голову старушке. Никто из стариков не захватил с собой лекарства, кто-то нуждался в диализе почек. Медсестра и командир резерва ВМФ по имени Пол Руссо только что прибыли на место и сейчас вместе с несколькими добровольцами искали больничные койки. Было очевидно, что пожилым людям срочно нужна помощь, иначе многие из них не доживут до утра. Мы с Дэниэлом Зингейлом тотчас же сели за телефон и начали обзванивать больницы и станции «Скорой помощи», чтобы немедленно забрать самых слабых. Мы провели в «Дел-мар» несколько часов, пока не убедились в том, что дело налажено, а ночью еще дважды возвращались, проверяя, как дела у Пола и добровольцев, дежуривших с оставшимися стариками. А на следующий день Национальная гвардия развернула поблизости полевой госпиталь.

К счастью, такие просчеты, как «Дел-мар», были редкостью. Лесные пожары в окрестностях Сан-Диего бушевали еще три недели, но первые несколько дней стали решающими. Всего было эвакуировано больше полумиллиона человек — самая массовая эвакуация в истории штата. Девять человек погибли в огне, а восемьдесят пять, в основном пожарные, получили травмы. Выгорело полмиллиона акров лесов, сильно пострадало хозяйство, в том числе было уничтожено больше полутора тысяч домов и сотни коммерческих зданий. Общий ущерб составил два с половиной миллиарда долларов. Статистика стихийных бедствий всегда ужасает. Однако нам удалось избежать повторения «Катрины», и я был доволен тем, что наши заботы о поддержании готовности чрезвычайных служб окупили себя в полной мере.

Однако назревала новая, гораздо более страшная катастрофа, которой суждено было разорить гораздо больше семей и разрушить больше жизней, чем это сделали лесные пожары. Америка приближалась к экономическому коллапсу, худшему со времен Великой депрессии. Мы в Сакраменто почувствовали первое дуновение беды еще до лесных пожаров, когда начали разрабатывать бюджет на 2008–2009 финансовый год. Весной стали видны первые последствия серьезного замедления деятельности рынка недвижимости штата, хотя в целом по стране и миру прогнозы оставались оптимистическими.

Экономисты, с которыми я консультировался, в один голос утверждали: «Рынок недвижимости столкнется со встречным ветром, однако через пару лет экономика снова вернет утраченные позиции. Основа ее очень крепкая, и уже в 2009–2010 годах можно ожидать стабильный рост». Однако всего через два месяца наши налоговые поступления пугающе резко сократились, оказавшись в августе на 300 миллионов долларов меньше ожидаемых, в ноябре уже на 400 миллионов меньше, а в декабре — на 600 миллионов. По расчетам, к июлю 2008 года, к началу нового финансового года, бюджет должен был недополучить 6 миллиардов долларов. Я подумал: «Что все это значит?»

Хотя датой начала Великой рецессии обычно называют падение фондовых рынков в сентябре 2008 года, кризис начался раньше и ударил по Калифорнии сильнее, чем по остальной стране. Это было обусловлено масштабами нашего рынка недвижимости и крахом ипотеки. И без того непомерно высокие цены на недвижимость в Калифорнии в восьмидесятых и девяностых годах прошлого века взлетели до небес, и домовладельцы стали использовать доходы от своих постоянно дорожающих зданий для оплаты обучения, формирования пенсионной программы, покупки загородных домов. Однако теперь люди не могли выплачивать ипотечные кредиты, и объемы задолженностей вдвое превысили средние значения по стране. По некоторым оценкам, потеря в стоимости недвижимости превысила 630 миллиардов долларов: эти деньги пропали, бесследно исчезли, а вместе с ними и десятки миллиардов долларов налоговых поступлений.

Частично вина лежала на федеральном правительстве, разрешившем свободную выдачу быстрых субстандартных ипотечных кредитов. Раньше требовался первоначальный взнос в размере не меньше двадцати пяти процентов от стоимости приобретаемого жилья, однако в последнее время этот порог был значительно снижен. Больше того, квазигосударственные структуры «Фанни Мей» и «Фредди Мак» поощряли выдачу ипотечных кредитов заемщикам с низкими доходами, что якобы должно было стимулировать экономику и расширять прослойку собственников жилья. Однако на самом деле все это только раздувало мыльный пузырь недвижимости. Все произошло именно так, как в свое время меня учил Милтон Фридмен: когда федеральное правительство вмешивается в рыночные отношения, расплачиваться за это приходится штатам. Жители Калифорнии стали жертвами просчетов федеральных властей, а я как губернатор был застигнут врасплох.

В моем распоряжении не было достаточных средств, но я использовал все имевшиеся на руках деньги, чтобы оперативно откликнуться на проблему. Мы лихорадочно ускоряли финансирование инфраструктуры, строя шоссе и железнодорожные линии, дорожные развязки и мосты. Мы нашли деньги для создания новых рабочих мест для строителей, оставшихся без работы. Мы убедили крупные банки заморозить ставки по кредитам для более чем ста тысяч домовладельцев, оказавшихся в зоне риска. Мы наняли больше тысячи человек для работы в центрах экстренной помощи — оказывать юридическую помощь заемщикам, попавшим в затруднительное положение.

Перед самым Рождеством федеральный министр финансов Хэнк Паулсон посетил Калифорнию, чтобы обсудить кризис субстандартных ипотечных кредитов. Мы с ним встретились в Стоктоне, и я выслушал его рассуждения о «минимизации влияния» кризиса рынка недвижимости на экономику в целом. До сих пор я в своих публичных выступлениях был склонен называть эту проблему «икотой». Но теперь у меня возникло очень неприятное предчувствие. Вскоре я вылетел в Вашингтон на конференцию губернаторов, где Алфонсо Джексон, министр жилищного хозяйства в администрации Буша, выступил с докладом о том, что «американская мечта» иметь собственный дом живет и процветает. Я знал Алфонсо только понаслышке; в перерыве я подошел к нему и спросил, что же происходит на самом деле. «Выглядит все не слишком хорошо», — только и ответил он. Выражение его лица меня встревожило. Сейчас оно выражало больше беспокойства, чем когда Алфонсо стоял на трибуне.

Я решил, что нужно выбросить все экономические прогнозы на следующий финансовый год и настроиться на нулевой рост доходной части бюджета. В нашем штате, недавно пережившем бурный экономический рост, заявление о нулевом росте доходной части бюджета было бы воспринято более болезненно, чем это могло бы показаться со стороны. Нам предстояло автоматическое увеличение на десять миллиардов долларов расходов на пенсии, образование, здравоохранение и другие программы, защищенные законами и обязательствами федерального финансирования. Поэтому, если доходы штата не увеличатся, получить дополнительные деньги можно будет, только сократив финансирование остальных программ, не защищенных законами. Выбор был очень непростой. Если мы сократим расходы на строительство тюрем, нам придется выпустить на свободу часть заключенных, что несомненно приведет к росту преступности. Если мы урежем расходы на образование, что скажут избиратели о нашей заботе о детях, самой незащищенной части общества? Если мы сократим расходы на здравоохранение, не будет ли это воспринято как заявление о том, что нам нет дела до стариков, инвалидов, слепых?

В конце концов я решил сократить на десять процентов все программы. Очень болезненно отказываться от своих недавних побед только потому, что теперь у тебя не хватает денег. Например, я поддержал законопроект об опеке, направленный на то, чтобы сирот не выбрасывали на улицу. Я был уверен, что подобные законы в конечном счете позволят сократить расходы на здравоохранение и органы правопорядка, потому что многие сироты, оставшись без опеки, попадают в беду. Но вот, после страстной борьбы за этот законопроект, я вынужден был отказываться от него из-за финансового кризиса. Я чувствовал себя отвратительно: я показал себя политиком ненадежным и глупым, поддержав начинание, которое мы больше не могли себе позволить.

Последние рабочие дни декабря 2007 года были посвящены встречам с представителями заинтересованных групп, которых я пригласил к себе. Я считал, что должен сам, глядя им в глаза, рассказать о наших финансовых затруднениях. Сокращение расходов означало не просто деньги, но людские судьбы. Разговоры о деньгах кажутся чем-то таким холодным и отчужденным, когда перед тобой представитель общества больных СПИДом, детей из малообеспеченных семей или престарелых. «Демократы наломали дров, республиканцы наломали дров, все мы наломали дров», — говорил я. Но когда я просил высказать свои пожелания, все эти люди удивляли меня, выражая благодарность за то, что я встретился с ними. Многие предлагали дельные советы.

Меня возмущало то, что по крайней мере часть этой боли можно было бы избежать. Еще до своего избрания в 2003 году я утверждал, что скачкообразная динамика калифорнийской экономики создает опасность общего обвала в случае кризиса — и что Калифорнии нужна экономическая подушка. Став губернатором, я предпринял попытку создания стабилизационного фонда, в котором к настоящему времени должны были бы уже скопиться десять миллиардов долларов; однако мне так и не удалось убедить законодателей и избирателей принять закон, строго определяющий порядок расходования средств фонда исключительно в чрезвычайных ситуациях. Что ж, вот и настал черный день, и я был вынужден принимать непопулярные решения, которые не радовали никого, и в первую очередь меня самого.

К весне 2008 года доходы бюджета штата неудержимо падали вниз. Всего с января по апрель бюджетный дефицит вырос на шесть миллиардов долларов. Но глобальным кризис стал только еще через несколько месяцев.

В январе, еще до окончания первичных президентских выборов, я поддержал Джона Маккейна. Сенатор от соседнего штата на протяжении нескольких лет помогал мне, особенно в тяжелые дни 2005 года, когда Джон провел целый день, разъезжая вместе со мной на автобусе по Южной Калифорнии, поддерживая обреченные реформы.

В то же время, наблюдая за ходом избирательной кампании, я не критиковал Хиллари Клинтон и Барака Обаму. Если честно, я считал, что по всем ключевым вопросам, и в первую очередь в отношении защиты окружающей среды и создании новой энергетики, позиции нынешней администрации настолько слабые, что любой кандидат будет лучшим. Во время выступления в Йельском университете я сказал: «Президент Маккейн, президент Обама или президент Клинтон — каждый из них поднимет нашу страну на новую ступеньку в вопросе изменения климата. Все три кандидата будут заниматься вопросами охраны окружающей среды. Так что сразу же после инаугурации дело пойдет полным ходом вперед».

В августе, впервые за двадцать лет, я пропустил общенациональный съезд Республиканской партии. Я застрял в Калифорнии, борясь за бюджет, однако косвенно мое отсутствие отражало другое, более серьезное беспокойство. Растущий консерватизм руководства не устраивал ни меня, ни подавляющее большинство избирателей Калифорнии. Резкий крен вправо стал особенно очевиден, когда Маккейн выбрал себе в пару Сару Пейлин. В тот момент я на словах назвал ее мудрым, мужественным лидером-реформатором. Однако мне не нравился тот поляризационный эффект, который оказала на страну Пейлин.

Если бы вы в ту осень приехали домой к Шварценеггерам, вы бы воочию увидели острую внутрисемейную политическую борьбу. На входной двери я повесил большой плакат Джона Маккейна. А в гостиной стоял вырезанный из картона Обама в натуральную величину. Дети впервые принимали участие в политике: драматизм президентских выборов увлек их больше, чем моя работа. Я всегда шутил над Марией, говоря, что она происходит из семейства политических клонов, однако в нашей семье эта проблема не существовала. Один из наших детей был демократом, другой — республиканцем, а двое оставались независимыми.

Разразившись в конце 2008 года, Великая рецессия не только смела весь прогресс, который мы достигли в течение нескольких лет экономии и дисциплины. Глядя на следующий финансовый год, начавшийся в июле, мы видели сокращение доходов по сравнению с предыдущим годом на 45 миллиардов долларов. В относительном исчислении и с учетом стоимости доллара это было самое значительное падение экономики Калифорнии за все время — больше того, это было самое значительное падение экономики любого из штатов. Бюджетный дефицит был таким огромным, что можно было закрыть все школы и тюрьмы и уволить всех госслужащих, и при этом штат все равно оставался бы в глубокой финансовой яме.

Несмотря на все мои попытки сберечь деньги, ситуация с бюджетом становилась только еще хуже. После обвала финансовых рынков нам пришлось вбрасывать миллиарды долларов, затыкая дыры в пенсионном обеспечении госслужащих. Я решительно выступал за перемены, которые закрыли бы дорогу злоупотреблениям в пенсионной сфере, но этого было недостаточно. Тем временем расходы на содержание тюрем росли — благодаря щедрым контрактам, подписанным много лет назад предыдущими губернаторами, а также постановлениям федеральных судей, в значительной степени подмявшим под себя систему исправительных наказаний. После напряженной работы мне удалось сохранить больше миллиарда долларов за счет неоднозначных перемен, в том числе отмены автоматического увеличения зарплат охранников и реформы системы условно-досрочного освобождения. Мне пришлось вступить в борьбу с самым непримиримым профсоюзом штата — профсоюзом работников тюрем, — и в то же время я должен был преодолевать сопротивление самых надежных своих сторонников в правоохранительных органах, шерифов и полицейского начальства. Мы предложили квалифицировать преступления, не связанные с насилием, как хулиганство, высылать заключенных за пределы штата и оставлять осужденных, не представляющих опасности для общества, на свободе, под домашним арестом с использованием электронных браслетов, связанных с системой слежения Джи-пи-эс. На всех этих фронтах были одержаны значительные победы. Однако, несмотря ни на что, стоимость содержания тюрем росла. Больше того, теперь на тюрьмы мы тратили больше, чем на университеты.

Бюджетные баталии все больше напоминали фильм «День сурка». Только мы заканчивали переговоры, позволявшие сократить какую-то статью расходов, как выяснялось, что поступления оказались еще меньше запланированных, и приходилось начинать все сначала.

Начало 2009 года оказалось самым тяжелым. Обычно бюджет принимается в июне (нередко это затягивается на все лето). Однако финансовая картина в Калифорнии изменялась настолько стремительно, что я собрал законодателей на специальную сессию и устроил обсуждение бюджета сразу же после рождественских каникул. И дело было не только в дефиците. Мы столкнулись с нехваткой наличности. Штату не хватало денег, и возникла угроза вводить для оплаты счетов долговые расписки.

Я всегда предпочитал действовать быстро и решительно. Отчасти это объяснялось моими жизненными принципами: если тратишь больше, чем получаешь, необходимо сократить расходы. Все просто. Отчасти это объяснялось математикой. Чем быстрее провести сокращение расходной части бюджета, тем меньшим оно будет. Однако на законодателей пугающие цифры производили обратное действие: они их парализовали. Переговоры тянулись весь январь и продолжались в феврале. Я давил на законодателей, требуя от них действий. Перед дверями своего кабинета я установил плакат с надписью «Законодательная власть бездействует», под которой отсчитывал количество прошедших дней и дополнительный долг, набегающий за каждый день без принятого бюджета.

В середине февраля, когда дебаты ежедневно затягивались до позднего вечера, я порой напоминал себе, что это все пустяки по сравнению с тем, как я сидел по шею в ледяной грязи в мексиканских джунглях на съемках «Хищника» или ехал вниз по лестнице на «Кадиллаке» на схемках «Шестого дня». И я рассуждал, что обсуждение бюджета ничем не отличается от изнурительных пятичасовых занятий со штангой в тренажерном зале. И единственная радость таких нагрузок заключается в том, что каждое мучительное упражнение еще на шаг приближает тебя к конечной цели.

И все же бремя кризиса стало испытанием даже для моего оптимизма. Для меня самый трудный момент наступил после разговора с Уорреном Баффетом. Я периодически звонил ему, спрашивая, что, на его взгляд, происходит в мире за пределами Калифорнии, поскольку он разбирался в этом гораздо лучше меня. Администрация Обамы продолжала экстренные меры по стабилизации экономики, начатые при президенте Буше, и я хотел услышать мнение Уоррена, когда все это начнет приносить результаты. Уоррен сказал: «На этот раз экономика подобна сдутому мячу. Она не подпрыгивает. Когда ее бросают, она просто плюхается и лежит неподвижно до тех пор, пока ее не поднимут и снова не накачают».

Эта картина была совсем безрадостной. Уоррен разъяснил то, что имел в виду. Досталось не только Соединенным Штатам. Кризис распространился на Германию, Великобританию, Францию, Индию и даже Китай. Это уже был не просто очередной спад американской экономики. Уоррен сказал: «Если капитал потерял двадцать процентов своей стоимости, доходы с этого капитала уменьшились. И прежде чем экономика сможет по-настоящему расти снова, весь мир должен свыкнуться с этим фактом. И искусственное завышение стоимости тут не поможет. Все должны смириться с тем, что денег у них стало меньше, и начинать строить, отталкиваясь уже от более низкой базы».

— И долго все это продлится? — спросил я.

— Несколько лет. Рост экономики начнется не раньше, чем в 2013-м, а то и в 2015 году.

В 2013 году? Я мысленно сосчитал: 2009, 2010, 2011, 2012. Мой губернаторский срок заканчивался в 2010 году, и если Уоррен был прав, мне предстояло вернуться к себе домой и читать сценарии новых фильмов задолго до того, как экономика снова начнет расти.

Мария и Сюзен сразу же обратили внимание на мое унылое лицо. Слова Баффета означали, что наступили тяжелые времена для миллиардов людей по всему земному шару, а не только для одной Калифорнии. Я передал мрачные прогнозы Уоррена: Сюзен слышала, как я постоянно пересказываю разговор с ним своим помощникам и ключевым законодателям. Это грозное предостережение помогло нам принимать трудные и непопулярные решения.

На самом деле финансовый кризис заставил меня совершить самый тяжелый шаг в политической карьере. После нескольких месяцев изнурительных переговоров в конце февраля 2009-го поздно вечером мы наконец достигли соглашения о бюджете. Благодаря взаимным компромиссам нам удалось сократить расходную часть на 42 миллиарда долларов. Демократы пошли на большие уступки в таких важных для них вопросах, как реформа системы социального обеспечения и отпуска для профсоюзов. Но и мне предстояло просить республиканцев пойти на ересь — это было все равно что просить демократа, выступающего за право на аборты, поддержать их полный запрет. Баллотируясь в губернаторы, я обещал повышать налоги только в самой критической ситуации. Однако я также принес присягу поступать так, как будет лучше штату, а не так, как того требуют мои личные политические взгляды. Поэтому, стиснув зубы, я подписал бюджет, предусматривающий повышение на два ближайших года подоходного налога, налога с продаж и даже налога с транспортных средств. Это был тот самый налог на машины, который стоил Грею Дэвису губернаторского кресла и который я отменил первым же своим постановлением после вступления в должность.

Опросы общественного мнения показывали, что мой рейтинг падает подобно сдутому мячу Уоррена Баффета. И досталось не только мне одному. Я убедил лидеров обеих фракций законодательного собрания штата поддержать меня, и теперь все расплачивались за это. Лидер демократического большинства в сенате Даррел Стейнберг и спикер ассамблеи Карен Басс вызвали страшное возмущение либералов, согласившись поддержать открытые первичные выборы, а также реформу системы социального обеспечения, из которой были исключены такие вещи, как автоматическое повышение уровня жизни. Профсоюзы госслужащих были взбешены пенсионной реформой и еще одним условием, на котором настоял я: образованием (наконец-то!) стабилизационного фонда, которым можно было бы пользоваться только в чрезвычайных случаях. Лидерам-республиканцам пришлось заплатить еще более дорогую цену. В день голосования республиканская фракция в сенате сместила своего лидера Дейва Когдилла, а через несколько дней заставила оставить свой пост и Майка Уиллинса, лидера республиканского меньшинства в ассамблее, — и все это потому, что они согласились на повышение налогов.

Однако февральский компромисс по бюджету еще не был концом. В Калифорнии столько бюджетных формул, прописанных в конституции и обусловленных предыдущими бюджетными поправками, что остается очень узкое поле для маневра, после чего приходится обращаться за одобрением к избирателям. Чтобы завершить работу, я был вынужден объявлять на май специальные выборы.

Этот референдум стал борьбой экстремистов — и левых, и правых — с центром, с теми, кто был настроен поддержать соглашение. Демократы сражались с демократами из-за сокращений расходов, а республиканцы сражались с республиканцами из-за повышения налогов. Само соглашение получилось неудачным — оно не нравилось никому, в том числе и мне, — что делало его политически уязвимым. У меня руки опускались при виде того, что ни законодатели, ни пресса не доводят до избирателей те неумолимые реалии, которые привели нас к такому бюджету. Профсоюзы особенно яростно выступали против стабилизационного фонда, поскольку в нем были предусмотрены строгие ограничения на расходы.

Меня огорчило полное отсутствие поддержки должностным лицам штата, и мне в том числе. Все мы оказались в очень трудном положении. Демократы и профсоюзы на протяжении многих лет требовали увеличения доходов. И вот я, республиканец, согласился повысить налоги — и как они к этому отнеслись? Выступили против повышения налогов.

Мое искусство продавать подвело меня. Шесть лет пытаясь заставить жителей штата считаться с проблемами бюджета, я обнаружил, что все настроены против меня. Когда стало очевидно, что мы проиграем, я даже испробовал тактику устрашения. Я представил апокалиптический «альтернативный бюджет», демонстрируя избирателям, что если они отклонят наши предложения, разверзнется преисподняя. В предостережении упоминались освобождение пятидесяти тысяч заключенных, увольнение тысяч учителей и других госслужащих, вынужденная продажа таких исторических достопримечательностей штата, как тюрьма Сан-Квентин и мемориальный Колизей в Лос-Анджелесе.

Но все равно мы проиграли. Избиратели отвергли все ключевые предложения, и законодателям пришлось снова на несколько месяцев взяться за калькуляторы и продолжить работу над бюджетом на 2008–2009 финансовый год. К сожалению, мои апокалиптические прогнозы по большей части сбылись. В июне мне пришлось объявить о сокращении расходной части на 24 миллиарда долларов. Были уволены тысячи учителей и других госслужащих. Штат вынужден был выпустить долговых расписок на 2,6 миллиарда долларов, чтобы дать людям возможность платить по счетам, поскольку мы опять столкнулись с нехваткой наличности. (Правда, продавать Колизей и Сан-Квентин нам все-таки не пришлось.)

В нашей семье это лето стало порой невосполнимых утрат. Юнис и Сардж, как обычно, отправились отдыхать в Хайянис-Порт, даже несмотря на то, что оба были уже старые и немощные: Сарджу исполнилось девяносто три года, а Юнис — восемьдесят семь. У Сарджа так стремительно прогрессировла болезнь Альцгеймера, что он уже никого не узнавал, даже свою жену. Они провели в Хайянис-Порте всего две недели, как вдруг 9 августа Юнис пришлось срочно везти в больницу Кейп-Кода. Через два дня она скончалась.

Юнис затронула жизни стольких людей, что скорбь была всеобщей. Семья Кеннеди отслужила заупокойную мессу в той самой церкви, где больше двадцати лет назад венчались мы с Марией. И хотя Сардж присутствовал на траурной службе, Тедди не смог приехать, поскольку у него уже была последняя стадия рака головного мозга. Три недели спустя и он умер в Бостоне.

Утрата Юнис явилась для меня тяжелым ударом. Она была моим советником и наставником и лучшей в мире тещей. Однако мое горе не шло ни в какое сравнение с горем моей жены. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы Мария так сильно страдала. Мы с ней вдвоем долго говорили о ее матери, однако на людях о своем горе она смогла рассказать только два месяца спустя, когда выступила на конференции женской организации. Обращаясь к тысячам участниц, собравшихся в «Лонг-Бич арене», Мария сказала: «Когда меня спрашивают, я отвечаю, что все в порядке, я держусь. Однако на самом деле мне плохо. На самом деле смерть матери повергла меня на колени. Мать была моим героем, образцом для подражания, лучшим другом. Я разговаривала с ней каждый без исключения день своей жизни. Став взрослой, я старалась изо всех сил сделать так, чтобы мать мною гордилась».

Осенью я отправился в Данию с миссией, которой, уверен, гордилась бы моя теща. Юнис и Сардж без колебаний перешагивали через любые границы и ломали бюрократические барьеры, когда требовалось сделать что-то важное ради других людей. Именно так Юнис основала Специальные олимпийские игры, а Сардж создал Корпус мира.

Мы с генеральным секретарем Организации объединенных наций Пан Ги Муном работали над амбициозным планом противодействия глобальному потеплению. Два года назад, в 2007 году, на него произвели такое впечатление законопроекты о борьбе с изменениями климата, предложенные в Калифорнии, что он пригласил меня выступить на открытии сессии Генеральной ассамблеи ООН. Поднявшись на трибуну, я вдруг осознал, что стою там, где до меня стояли Джон Кеннеди, Нельсон Мандела и Михаил Горбачев. Наши решения вывели Калифорнию на мировую сцену — и предоставили возможность внести свой вклад в важное общее дело всего мира.

И вот теперь, два года спустя, в Копенгагене должна была состояться конференция ООН по проблемам изменений климата, самое значительное событие в борьбе с глобальным потеплением после принятия Киотского протокола в 1997 году. После долгих лет экологических конференций, программ и дебатов лидеры более чем ста десяти стран мира приехали в Копенгаген, чтобы выработать план действий. Но Пан Ги Мун опасался, что развитым державам будет трудно достигнуть соглашения с развивающимися странами. Соединенные Штаты отказались ратифицировать Киотские соглашения, а Китай и Индия ясно дали понять, что не потерпят вмешательства Европы и Америки в их политику в области климата. Гора проблем только нарастала.

С момента своего визита в Сан-Франциско в 2007 году Пан Ги Мун с большим вниманием следил за тем, как Калифорния создает постоянно расширяющуюся коалицию с другими штатами и «субгосударственными» зарубежными игроками. К нашей Западной инициативе по климату уже присоединились семь американских штатов и пять канадских провинций. А вторая встреча губернаторов по проблемам глобального изменения климата в конце 2009 года, несмотря на экономический кризис, собрала политических лидеров со всех пяти континентов.

Это субгосударственное движение противодействия климатическим изменениям позволило навести мосты и в развивающиеся страны. На государственном уровне Вашингтон и Пекин в вопросах климата еще только раскачивались, однако все были только рады установлению тесных связей между отдельными регионами. Калифорния уже заключила соглашения с крупным промышленным центром Шанхаем и несколькими индустриально развитыми провинциями Китая, направленные на уменьшение выброса парниковых газов, сотрудничество в использовании солнечной и ветряной энергии, а также создании электромобилей и скоростных железных дорог.

Узнав об этих инициативах, экологи сразу же ухватились за открывшиеся перед ними перспективы. Пан Ги Мун благосклонно воспринял мое предложение использовать в Копенгагене подход Калифорнии к проблеме изменений климата как вспомогательный план действий в дополнение к основной программе ООН. «Даже если переговоры зайдут в тупик, — указал я, — конференция не должна завершиться полным провалом. Можно будет заявить, что хотя на государственном уровне дело стоит на месте, на субгосударственном уровне удалось добиться значительных успехов, и борьба будет продолжаться».

Все великие движения — за гражданские права, за избирательное право женщин, за безопасность рабочих, кампания борьбы с апартеидом, — начинаются внизу, а не в Вашингтоне, Париже, Москве или Пекине. Вот на что я опирался в борьбе с климатическими изменениями. Например, мы уменьшила на 70 процентов загрязнение окружающей среды в порту Лонг-Бич, втором по грузообороту порту Соединенных Штатов, без указаний Вашингтона. Мы сделали это сами. Точно так же Калифорния построила «водородное шоссе» (сеть заправочных станций для автомобилей, использующих в качестве топлива водород), запустила программу «миллион солнечных батарей на крышах» и обязалась радикально сократить выбросы парниковых газов — и все это не дожидаясь Вашингтона. Поэтому если бы мы смогли заложить фундамент для таких проектов по всему миру, вовлечь людей, вовлечь бизнес, вовлечь отдельные регионы, национальным правительствам пришлось бы откликнуться на эту инициативу.

Вот какую мысль я изложил главам правительств, собравшимся в Копенгагене. После моего выступления мы провели пресс-конференцию, но не в той гостинице, где проходила встреча, подчеркивая этим: «Пока главы государств дискутируют там, мы находимся здесь. Вам следует обратить на нас внимание, как и на них. Не отворачивайтесь от них, потому что звезды — они, а мы исполняем роли второго плана. Но без нашей помощи они ничего не смогут сделать».

Как и предсказывали пессимисты, никаких обязывающих соглашений на встрече в Копенгагене принято не было. Президент Обама доминировал в средствах массовой информации благодаря своему активному личному участию и стремлению заключить двусторонние соглашения с Китаем, Индией, Южной Африкой и Бразилией. Наша инициатива оказалась недостаточной для того, чтобы повлиять на ход событий, но она добавила в дебаты новую составляющую. Мы с Пан Ги Муном подружились и в следующем году объединились для совместных поисков новых путей продвижения политики противодействия климатическим изменениям на субгосударственном уровне.

С президентом Обамой мы также стали друзьями. Вскоре после победы Обамы на выборах в 2008 году я поздравил его, выступая на республиканском форуме, выразив надежду, что он добьется успеха на посту президента, поскольку Калифорния только выиграет от эффективного руководства на федеральном уровне. Зная о моем желании работать вместе, Обама пригласил меня в Белый дом, и у нас сложились крепкие деловые отношения. Президент знал о том, что я работаю с членами обеих партий, и разделял мои взгляды в вопросах защиты окружающей среды, иммиграционной политики и реформы системы здравоохранения, и не сомневался в том, что я не стану бросать ему камни в спину, если наши пути разойдутся. При встрече он крепко обнял меня. Наши переговоры проходили в непринужденной обстановке, полной юмора, даже несмотря на то, что нам обоим приходилось иметь дело со страшными последствиями экономического спада, высокой безработицей и огромным бюджетным дефицитом.

По опросам общественного мнения, мой рейтинг упал до 28 процентов, что отражало всеобщее уныние и неуверенность в будущем, вызванную плачевным состоянием экономики. Хорошо хоть он не был таким низким, как у законодателей, чью деятельность одобряли лишь 17 процентов избирателей. У меня был выбор. Я мог попытаться подстроиться под общественное мнение и выправить свой рейтинг, а мог продолжать упорную борьбу за исправление всего того, что было разрушено в Сакраменто, при этом наблюдая за тем, как мой рейтинг опускается до самого пола. Я выбрал борьбу. В отличие от обычных политиков, мне было нечего терять. У меня оставался всего год в губернаторском кресле, а закон об ограничении сроков пребывания на выборной должности и конституция не позволяли мне избираться на третий срок или метить в президенты.

Шесть лет взлетов и падений закалили меня как губернатора, точно так же как Конана закалили поединки на арене и Колесо боли. Теперь я разбирался в политике и понимал принципы работы правительства, и несмотря на непрестанную борьбу, экономический спад и низкий рейтинг, мой поступательный момент был сейчас как никогда сильным. Я чувствовал себя скорее голодным орлом, чем хромой уткой.

В 2010 году мне удалось достичь нескольких значительных целей. Я еще раз убедил законодателей провести кардинальную бюджетную реформу, предусматривающую ограничение расходов и создание стабилизационного фонда. Это был мой последний шанс выправить искалеченную бюджетную систему. Меры, принятые в 2004 году, оказались хороши на начальном этапе, но они не были достаточно решительными для исправления всей системы. Тщательно проработанные предложения, согласованные обеими партиями, были похоронены на референдуме в 2009 году, потому что в основе «великого компромисса» лежало временное увеличение налогов. На этот раз — у нас был последний шанс раз и навсегда положить конец безумным расходам, порождающим хронический бюджетный дефицит, — я убедил измученных законодателей снова вынести наши предложения на референдум (без ненавистных увеличений налогов), даже несмотря на то, что голосование должно было состояться уже после того, как я сложу с себя губернаторские полномочия. Я дал клятву достать средства, чтобы, невзирая ни на какие трудности, убедить избирателей принять наши предложения. Я испытал разочарование, узнав, что мой преемник губернатор Джерри Браун под давлением демократов и профсоюзов подписал закон, снимающий эти предложения с референдума 2012 года. Опросы общественного мнения показывали, что на этот раз можно было рассчитывать на убедительную победу: согласно данным комитета «Тинк лонг», 84 процента избирателей намеревались поддержать наши предложения. В конце концов политики, как обычно, протащили очередное повышение налогов, не предусмотрев защитные меры, ограничивающие рост расходов. И теперь референдум по бюджетной инициативе может состояться не раньше 2014 года.

Осенью я подписал исторический закон о пенсионной реформе, положившей конец самым страшным излишествам, грозившим обанкротить штат. Сократив до минимума бумажную волокиту, мы выдали столько разрешений на строительство в Калифорнии электростанций на солнечной энергии — в одном только 2009 году их суммарная мощность должна была составить больше 5000 мегаватт (в сто раз больше, чем в предыдущем году во всех Соединенных Штатах), — что штат получил прозвище «солнечной Саудовской Аравии». В настоящее время в Калифорнии возводятся самые мощные солнечные электростанции в мире. Я заключил соглашение с федеральным правительством и штатом Орегон о сносе дамб на реке Кламат и ее притоках — самых масштабных гидротехнических работ в истории Соединенных Штатов. Мы приняли первый в Америке закон о «стандартах зеленого жилья», требующий от всех новых зданий, возводимых в Калифорнии, строгого соблюдения норм энергосбережения и экологии.

В 2010 году я также работал в тесном взаимодействии с Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения и Арном Дунканом, министром образования в администрации президента Обамы. Нам удалось добиться впечатляющей победы в деле реформы образования, предоставив родителям право переводить своих детей из школ, не способных обеспечить необходимый уровень обучения. Администрации школ и профсоюзы учителей отчаянно сопротивлялись этим реформам, однако перед объединенной мощью президента-демократа, губернатора-республиканца и ведущей силы в борьбе за гражданские права не устоял даже самый могущественный профсоюз штата.

Однако истинную оценку успехов 2010 года дали избиратели. Я всегда считал, что ключом к настоящим, непреходящим реформам является полный резонанс с сердцами и мыслями народа. В июне, несмотря на мой низкий рейтинг, избиратели на открытом референдуме проголосовали за вторую часть нашего пакета политических реформ. Первый важнейший закон, ломающий двухсотлетнюю американскую традицию перекройки границ избирательных округов, был принят в 2008 году. В сочетании с этим законом система прямых референдумов должна была раз и навсегда покончить с безраздельным господством в нашей избирательной системе узких — крайне левых и крайне правых — интересов. Два кандидата, набравших наибольшее количество голосов в первичных выборах, будут выяснять отношения между собой уже во время общих выборов, независимо от партийной принадлежности. Независимые и умеренные члены обеих партий смогут голосовать за любого кандидата, что должно будет разрушить те бастионы, которые воздвигали в своих партиях экстремисты в ходе закрытых первичных выборов. Законопроект получил одобрение 54 процентов избирателей.

Последнее испытание состоялось в ноябре. Своими реформами мы вызвали недовольство и левых, и правых, которые выдвинули на референдум сразу три предложения, призванные свести на «нет» все наши достижения. Первый удар обрушился на отмену закона о запрете перекройки границ избирательных округов, принятого в 2008 году. Кампанию по его отмене финансировали обе партии, стремившиеся вернуть себе возможность манипулировать с избирательными округами, гарантируя победу своих кандидатов. Также были предприняты попытки избавиться от закона, расширяющего принцип справедливого формирования избирательных округов и на выборы в Конгресс. Спикер Палаты представителей демократ Нэнси Пелози заставила калифорнийское отделение своей партии потратить миллионы долларов на борьбу с этим законом. Борьба была в полном разгаре.

Кроме того, профсоюзы выдвинули на референдум предложение наказать бизнес за поддержку моих предложений о сокращении расходов и проведении политических реформ. Предполагалось отменить реформы налоговой системы, которых мы с таким трудом добились в 2009 году после долгих переговоров. К сожалению, это был типичный ход: достигается историческое двухпартийное соглашение по увеличению налогов и налоговой реформе, сокращающей затраты бизнеса, после чего профсоюзы пытаются добиться отмены налоговой реформы, оставив только повышение налогов.

Но главным вопросом референдума был третий. Выдвинутое на голосование Предложение номер 23, финансировавшееся в первую очередь техасскими нефтяными компаниями, был направлено на отмену нашего исторического закона о противодействии глобальному потеплению. Нефтяные гиганты сыграли на опасениях простых людей за судьбы экономики, утверждая, что наша борьба с климатическими изменениями лишь еще больше увеличит уровень безработицы. Они затопили телевидение штата рекламными роликами, призывавшими: «На первом месте рабочие места — поддержим 23-е!» Мы ответили мощной кампанией, которую возглавили Джордж Шульц, Джим Кэмерон и глава венчурного фонда Том Стейер, собравший 25 миллионов долларов. В одном из наших самых эффектных рекламных роликов задыхающийся ребенок тянулся за кислородной маской. Мы не просто одержали победу над Предложением номер 23. Мы стерли его в порошок с перевесом в двадцать процентов голосов, не оставив техасским нефтяным компаниям даже надежды на смещение Калифорнии с лидирующих позиций в борьбе с глобальными изменениями климата.

Больше того, в том году избиратели поддержали все наши инициативы, преодолев яростное сопротивление политических партий, профсоюзов и техасских нефтяных гигантов. Историческая политическая реформа, реформа системы налогообложения бизнеса, могучая поддержка усилий по борьбе с климатическими изменениями — мы были счастливы занимать позицию в политическом центре и ощущать поддержку народа.

Мы переворачивали новую страницу. По всей Калифорнии можно было видеть свидетельства преобразований в области энергетики. Десятилетие, начинавшееся с отключений электричества и всеобщего уныния, завершалось одобрением такого количества проектов в области альтернативных источников энергии, каким не могли похвастаться все остальные штаты, вместе взятые. Штат, славившийся своей любовью к автострадам и машинам, теперь вел за собой всю страну к созданию двигателей, работающих на альтернативном топливе. Штат, завязший в болоте политических тупиков, сокрушил партийные барьеры, ограждавший политические партии от простых избирателей, которых они должны были представлять.

По мере приближения второго губернаторского срока к концу мой график работ становился все более напряженным. Я с гордостью могу сказать, что в ходе последней торговой миссии в Азии в сентябре 2010 года я придумал, как втиснуть в один день тридцать шесть часов работы. В среду, 15 сентября я начал в восемь часов утра, встретившись в Сеуле в гостинице «Гранд-Хилтон» с представителями Американской торговой палаты. Затем я побывал у спортсменов-участников Специальных олимпийских игр, встретился с руководством авиакомпании «Кореан-эйр» и автомобильного концерна «Хёнде моторс», побеседовал с мэром Сеула, подписал соглашение о деловом сотрудничестве между Кореей и Калифорнией, проехался на скоростном поезде, посетил универсальный магазин и выступил перед американскими солдатами, расквартированными в Корее. Узнав о серьезном взрыве газопровода в Сан-Бруно, я свернул своей визит и, вместо того чтобы возвращаться домой, вылетел напрямую в Сан-Франциско и пересек Международную линию перемены дат, так что когда я прибыл на место, был еще вечер среды. В Сан-Бруно я побывал на месте взрыва, выслушал отчеты сотрудников чрезвычайных служб и поговорил с жертвами, еще не успевшими оправиться от шока. Я встретился с семьями, лишившимися своих домов, потерявших близких. Из всего того, что я повидал в жизни, самое неизгладимое впечатление на меня произвели глаза человека, только что потерявшего все то, что было ему дорого.

В декабре, после того как избиратели выбрали моим преемником Джерри Брауна и уже полным ходом шла передача власти, один журналист спросил, почему я просто не оставил тихо свой кабинет, как после двух бурных сроков на моем месте поступило бы большинство губернаторов. Я ответил, что привык всегда выкладываться в полную силу до самой финишной черты. «Работы еще непочатый край, — сказал я. — Так почему я должен останавливаться в ноябре или декабре? Это же бессмысленно».

Штат все еще оставался в когтях жесточайшего общенационального финансового кризиса в современной истории, и, несмотря на все наши усилия, новому губернатору предстояло начинать работу с приставленным к виску дулом хронического бюджетного дефицита, избавиться от которого, по всей вероятности, не удастся еще как минимум в два ближайших года. Конечно, я мог бы плюнуть на все и предоставить расхлебывать кашу Джерри Брауну. Несомненно, лидеры демократических фракций законодательного собрания ждали от меня именно этого; они уже устали от моих бесконечных требований сокращать расходы. Однако затягивать безделье на несколько месяцев было бы полной безответственностью. Поэтому я созвал еще одну внеочередную сессию законодательного собрания. На этот раз я заранее был уверен в том, что законодатели ничего не сделают. Они выдохлись и молили бога о том, чтобы поскорее приехал на белом коне новый губернатор-демократ и повысил бы налоги, избавив их от необходимости изыскивать пути сокращения расходов. Не могло быть и речи о том, чтобы законодатели пошли на новые расходы, как бы я на них ни давил. Средства массовой информации подытожили очевидное: «Он начинал с бюджетными проблемами и заканчивает с бюджетными проблемами».

Да, это действительно было так. И все же нам удалось добиться чертовски большого прогресса, и мы вошли в историю: реформа системы компенсационных выплат наемным работникам, реформа системы условно-досрочного освобождения, реформа пенсионной системы, реформа образования, реформа социального обеспечения и бюджетная реформа — причем не одна, не две и даже не три, а целых четыре реформы. (И я обязательно приму участие в избирательной кампании 2014 года, чтобы решать судьбу бюджетных реформ было доверено простым избирателям.) Мы сделали наш штат мировым лидером в вопросах противодействия изменениям климата и использованию возобновляемых источников энергии, общенациональным лидером в вопросах реформы здравоохранения и борьбы с ожирением; мы запустили крупнейший за многие поколения проект развития инфраструктуры и решили проблему воды, самый острый вопрос калифорнийской политики. Мы осуществили самые значительные политические реформы с тех пор, как губернатором был легендарный Хайрем Джонсон, — и в июне 2012 года в первых после введения новой системы первичных выборов общих выборах в Калифорнии участвовало резко возросшее число умеренных, прагматичных кандидатов. И все это мы совершили в условиях самой тяжелой экономической катастрофы со времен Великой депрессии.

Не стану отрицать то, что быть губернатором оказалось значительно сложнее, чем я предполагал. В частности, пропасть между тем, чего от тебя ожидают люди, и тем, что ты действительно можешь для них сделать, наглядно иллюстрирует один факт. Во время страшной засухи 2009 года я отправился в Большую калифорнийскую долину встречаться с фермерами округа Мендота. Меня сопровождал Алан Отри, мэр Фресно, в прошлом профессиональный полузащитник американского футбола, приложивший все силы к тому, чтобы привлечь мое внимание к бедственному положению местных фермеров. Округ Мендота сильнее всего пострадал сразу от двух ударов — экономического кризиса и засухи. Сельскохозяйственное производство остановилось, поля превратились в пыльные пустоши, безработица достигла 42 процентов. Требовалось увеличить подачу воды из дельты рек Сакраменто и Сан-Хоакин. Однако экологи возражали, что переброска воды создаст угрозу для мелкой рыбешки под названием корюшка, и федеральный судья запретил направлять воду фермерам. Федеральные власти рассудили, что корюшка нуждается в защите больше, чем фермеры.

Фермеры встретили нас плакатами «Включите насосы!». Они показали засохшие поля. Журналистам они говорили: «Будь я проклят, если позволю какой-то рыбешке отнять у меня всю воду! Мы будем сражаться с правительством до победного конца!»

Я объяснил, что мы ведем переговоры с министром внутренних дел Кеном Салазаром. «Такие вещи требуют терпения и времени», — сказал я.

Один фермер встал и спросил: «Как вы можете говорить такое? Почему вы не поедете на насосную станцию и не откроете кран? Отправляйтесь туда и откройте его».

Я понял: от меня ждут, что я отстраню с дороги федерального судью, смету тех, кто охраняет насосную станцию, подойду к огромному вентилю, запертому на навесной замок, разорву цепь и поверну кран, пуская живительную влагу на поля и возвращая фермерам урожай. Но что я мог сделать в реальной жизни? Вот в чем обратная сторона представлять себя губернатором-терминатором. Ты способен творить чудеса, но не из числа тех, когда ты летаешь в плаще. На самом деле потребовалось в течение нескольких упрашивать Министерство внутренних дел и вести напряженные переговоры с администрацией Обамы, чтобы пустить воду на поля.

Губернатор не звезда и не воин-одиночка. Ему приходится работать с законодателями, судами, чиновниками, с федеральным правительством, не говоря уж про самих избирателей.

Политика во многом схожа с поведением толпы неистовых поклонников на рок-концерте, которые поднимают своего кумира на руки и несут его. Бывает, он попадает туда, куда хочет, но порой его увлекает совершенно в другую сторону. Однако по сравнению с кино на выборной должности удовлетворение от сделанного дела гораздо сильнее. В кино ты на протяжении пары часов развлекаешь зрителей в кинотеатре. В политике ты влияешь на жизни людей, иногда на целые поколения.

Когда нам удавалось достигнуть соглашения и провести какой-то законопроект через законодательное собрание или одержать победу на референдуме, я всегда испытывал ни с чем не сравнимое чувство. Я раскуривал сигару, доставал список намеченных дел, брал ручку и вычеркивал один пункт. Хотя, разумеется, мне хотелось бы вычеркнуть из этого списка больше пунктов, я доволен и тем, что мы сделали.

Даже Мария в конечном счете согласилась, что игра стоила свеч. Выступая в 2010 году на конференции по вопросам здорового образа жизни, она сказала: «Сегодня мне хотелось бы признать, что я была неправа, когда семь лет назад отговаривала Арнольда от участия в борьбе за губернаторское кресло, а он поступил правильно, не послушав меня. На самом деле я не хотела, чтобы Арнольд участвовал в выборах, потому что сама выросла в семье политиков, и мне это нисколько не нравилось. Я опасалась чего-то плохого. Опасалась чего-то неизвестного. Но как оказалось, Арнольд сделал правильный выбор, исполнив свою мечту. Работа губернатора понравилась ему больше всего того, чем он занимался в своей жизни. Тут как нельзя кстати пришлись его интеллект, любовь к людям, страсть к публичной политике и дух соперничества. Мне никогда не приходилось видеть его таким счастливым, таким исполненным сознания выполненного долга. Даже несмотря на все взлеты и падения последних семи лет, он говорит, что если бы ему снова пришлось бы решать, он не раздумывая поступил бы в точности так же. И я ему верю. Я никогда не думала, что скажу это, но сейчас я благодарю Арнольда за то, что он меня не послушал».

Мне бесконечно повезло, что у меня такая жена.

Глава 29

Тайна

Во время последних бурных месяцев моего пребывания на губернаторском посту мы с Марией ходили к психологу, консультанту по брачно-семейным отношениям. Мария хотела обсудить, как нам быть после истечения моих полномочий, и мы сосредоточили внимание на проблеме, с которой сталкиваются в зрелом возрасте многие супружеские пары: дети начинают жить своей жизнью. Кэтрин уже был двадцать один год, она оканчивала Университет Южной Калифорнии, а Кристина перешла на второй курс Джорджтаунского университета. Через несколько лет Патрик и Кристофер также покинут родительский дом. Какой будет наша жизнь?

Но когда Мария договорилась о новом визите на следующий день после того, как я сложил с себя губернаторские полномочия и снова стал частным лицом (это был вторник), я почувствовал, что тут дело совершенно в ином. На этот раз она хотела обсудить что-то совершенно определенное.

Кабинет консультанта по брачно-семейным отношениям был тускло освещен. Нейтральные краски, минимум обстановки — не то помещение, где мне хотелось бы сидеть целыми днями. Там были диван, кофейный столик и кресло, в котором сидел консультант. Как только мы вошли, консультант повернулся ко мне и сказал: «Мария привела вас сюда сегодня, чтобы спросить о ребенке — являетесь ли вы отцом ребенка вашей домработницы Милдред. Вот почему она захотела встретиться. Так что давайте поговорим об этом».

В первое мгновение, когда время, казалось, остановилось, я мысленно сказал себе: «Что ж, Арнольд, ты сам хотел во всем ей признаться. Сюрприз! Вот и сюрприз. Пришло твое время. Возможно, по-другому ты так никогда и не смог бы решиться».

Я сказал консультанту: «Это правда». Затем я повернулся к Марии. «Это мой ребенок, — сказал я. — Все произошло четырнадцать лет назад. Сначала я ни о чем не подозревал, но вот уже несколько лет как знаю правду». Я сказал, как сожалею о случившемся, как виноват, как отвратительно поступил. Я просто выложил все, что было у меня на душе.

Это была та самая глупость, которых я зарекался избегать. Всю свою жизнь у меня не было ничего с теми, кто у меня работал. Это произошло в 1996 году, когда Мария с детьми уехала на каникулы, а я заканчивал съемки «Бэтмена и Робина». К тому времени Милдред уже пять лет работала в доме, и вдруг мы оказались одни в домике для гостей. В августе следующего года Милдред родила мальчика, назвала его Джозефом, а отцом записала своего мужа. Я хотел верить в это — и верил в течение многих лет.

Джозеф неоднократно приходил к нам в дом и играл с нашими детьми. Однако сходство поразило меня только тогда, когда он пошел в школу. Я уже был губернатором, и Милдред показала фотографии сына. Сходство было настолько сильным, что у меня не осталось никаких сомнений в том, что Джозеф мой сын. Хотя мы с Милдред почти не затрагивали эту тему, с тех пор я стал оплачивать обучение Джозефа и помогать Милдред деньгами. Муж ушел от нее через несколько лет после рождения Джозефа, оставив ее одну с несколькими детьми. Теперь его место занял приятель Милдред Алекс.

Много лет назад Мария спросила у меня, мой ли сын Джозеф. Тогда я еще не знал, что я его отец, поэтому все отрицал. Теперь я думал, что Мария откровенно поговорила с Милдред, которая к этому времени работала у нас в доме уже почти двадцать лет, и вытянула из нее всю правду. В любом случае, я не мог открыть Марии ничего нового. Карты были выложены на стол, и Мария ждала ответа.

— Почему ты не признался раньше? — сказала она.

— По трем причинам, — ответил я. — Во-первых, я просто не знал, как тебе сказать. Мне было очень стыдно, я не хотел тебя огорчать, не хотел ломать наши отношения. Во-вторых, я не знал, как открыть тебе правду так, чтобы она осталась между нами, потому что ты всем делишься со своей семьей, и тогда эта новость стала бы известна всем. И, наконец, скрытность у меня в характере. Я стараюсь держать все в себе, при любых обстоятельствах. Я не из тех, кто привык изливать свою душу. — Последнее я добавил для психолога, знавшего меня недостаточно хорошо.

Я мог бы перечислить еще десять причин, но все они прозвучали бы так же неуклюже. Факт оставался фактом: я испортил жизнь всем, кто имел к этому хоть какое-то отношение, и мне нужно было уже давно открыть Марии всю правду. Однако вместо того, чтобы поступить правильно, я просто задвинул правду в дальний уголок сознания, чтобы не вспоминать о ней ежедневно.

Как правило, я стараюсь защищаться. Но теперь ничего этого не было.

Я старался как мог исправить свою ошибку. Объяснил, что во всем виноват исключительно я один, и Мария не должна принимать это как личную обиду. «Я наломал дров. Ты идеальная жена. Это произошло не потому, что ты была неправа, не потому, что ты на неделю уехала из дома или еще почему-то. Забудь об этом. Ты выглядишь потрясающе, ты очень сексуальная. Сегодня ты возбуждаешь меня так же, как и при нашей первой встрече».

Однако Мария уже решила для себя, что мы должны расстаться. Я не мог ее в этом винить. Мало того, что я обманывал ее насчет ребенка; все эти годы Милдред продолжала работать у нас дома. Мария приняла решение уйти из дома. Мы договорились сделать все так, чтобы последствия для детей были минимальными. Даже несмотря на то, что наше будущее как супружеской пары выглядело проблематичным, мы по-прежнему оставались родителями и должны были вместе принимать решения, касающиеся нашей семьи.

Кризис наших семейных отношений сделал для Марии этот год особенно тяжелым. Она все еще переживала смерть своей матери, скончавшейся пятнадцать месяцев назад. А теперь ей с братьями пришлось принять непростое решение и поместить Сарджа, которому уже исполнилось девяносто пять лет, в психиатрическую лечебницу.

Мы только начали обсуждать развод и разговаривать о нем с детьми, как Сардж умер. Его смерть стала огромной утратой. Сардж был последним из поколения великих общественных деятелей семейства Шрайверов и Кеннеди. Панихида, состоявшаяся в Вашингтоне 22 января 2011 года, день в день совпала с пятидесятой годовщиной основания Корпуса мира, любимого детища Сарджа. Вице-президент Джо Байден, первая леди Мишель Обама, Билл Клинтон и многие другие видные деятели пришли на мессу, и Мария почтила память своего отца проникновенной речью, в которой рассказала о том, как Сардж учил ее братьев уважительному отношению к женщинам. Возможно, отчасти ее слова были обращены ко мне, но мне уже не раз приходилось слышать, как Мария отзывается о своем отце теми же выражениями.

После похорон Мария вернулась в Лос-Анджелес вместе со мной и детьми, за исключением Кристины, оставшейся в Джорджтауне. Мы старались молчать о разводе. В апреле Мария переехала в апартаменты неподалеку от нашего дома, где было достаточно места для детей.

Я ломал голову, что толкнуло меня на супружескую измену и почему я столько лет не говорил Марии о Джозефе. Многие люди — и неважно, насколько успешно сложилась их жизнь, — совершают разные глупости, связанные с сексом. Ты думаешь, что тебе сойдет с рук пренебрежение правилами, однако в действительности твои поступки могут иметь очень долговременные последствия. Вероятно, сыграло свою роль и мое воспитание, то, что я рано покинул родительский дом. Это сделало меня более черствым в эмоциональном плане, я менее внимательно относился к интимным вещам.

Как я сказал психологу, скрытность была у меня в натуре. Как я ни люблю компанию, какая-то моя часть предпочитает бороться с самыми большими волнами океана житейских проблем в одиночку. Во всех ключевых моментах своей жизни я ни с кем не делился своими мыслями — как, например, обстояло дело с участием в губернаторской гонке, когда окончательное решение я принял, только выйдя в студию вместе с Джеем Лино. К скрытности — и полному отрицанию всего — я прибегал, столкнувшись с самыми серьезными проблемами, как это было тогда, когда я пытался сохранить в тайне предстоящую операцию на сердце, делая вид, будто просто отправляюсь в отпуск. И вот сейчас я молчал, не желая признаться в том, что причинило бы боль Марии, даже несмотря на то, что в конечном счете моя скрытность только усугубила проблему. Окончательно убедившись в том, что Джозеф мой сын, я постарался сделать так, чтобы эта ситуация не повлияла на мою способность эффективно управлять штатом. Я решил сохранить все в тайне, не только от Марии, но и от своих ближайших друзей и советников. Я не думал, что в политическом плане это будет иметь какие-либо последствия, поскольку я не строил свою избирательную кампанию на семейных ценностях. Я скрыл тот факт, что подвел своих близких как муж и отец, как человек, имеющий семью и детей. Я действительно их подвел, и Джозефа в том числе — я не был ему тем отцом, который так нужен мальчишке. Я хотел, чтобы Милдред продолжала работать у нас, так как мне казалось, что в этом случае мне будет проще держать ситуацию под контролем, однако здесь я также ошибался.

О том, что мы с Марией расстались, стало известно только в мае, когда нам позвонили из «Лос-Анджелес таймс» и спросили напрямую о наших отношениях. Мы ответили заявлением о том, что мы «мирно разошлись» и в настоящий момент определяем, какими будут дальше наши отношения. Как и следовало ожидать, это заявление породило в средствах массовой информации неистовую бурю, еще более усиленную тем обстоятельством, что мы не объяснили причину развода.

Психолог предложил нам раскрыть правду, «чтобы было ясно, кто обидчик, а кто жертва». Я был против, ссылаясь на то, что я больше не занимал выборную должность и не был обязан ни перед кем отчитываться в проблемах своей личной жизни. Однако я также вынужден был признать себе: «Все остальное о себе я предал широкой огласке, так зачем скрывать свои негативные стороны?» Но если уж мне предстояло говорить о своем плохом поведении, я хотел, чтобы это произошло тогда, когда решу я.

Наивно было полагать, будто у меня есть выбор. Люди говорили, люди отправляли сообщения по электронной почте, и через несколько дней телеканал «Кино» уже задавал вопросы о ребенке, рожденном вне брака. Затем сенсацию подхватила «Лос-Анджелес таймс».

Накануне публикации материалов расследования нам позвонил один журналист. Он поставил нас в известность и попросил прокомментировать ситуацию. Мой ответ свелся к следующему: «Я понимаю чувство гнева и разочарования, которое испытывают мои друзья и родственники, и считаю, что заслужил его сполна. У меня нет никаких оправданий, и я полностью принимаю на себя ответственность за ту боль, которую причинил своим близким. Я принес извинения Марии, детям и родственникам. Я глубоко сожалею о случившемся. Прошу средства массовой информации в это крайне тяжелое время отнестись к моим жене и детям с пониманием и уважением. Я в полной мере заслуживаю всех ваших вопросов и критики, однако мои близкие тут ни при чем». Я хотел защитить свою семью, и эта задача остается для меня главной и по сей день.

После чего, понимая, что завтра утром эта новость уже будет известна всем, я вынужден был рассказать правду детям. С Кэтрин и Кристиной мне пришлось разговаривать по телефону, поскольку они были вместе с матерью в Чикаго на прощальной передаче Опры Уинфри. Патрик и Кристофер оставались дома со мной. Я предложил сыновьям сесть и все рассказал, глядя им в глаза. Я признал, что совершил ошибку. «Я очень сожалею о случившемся, — сказал я. — Это произошло четырнадцать лет назад, Милдред забеременела, и теперь у нее есть ребенок по имени Джозеф. Все это нисколько не влияет на мою любовь к вам, и, надеюсь, нисколько не повлияет на вашу любовь ко мне. Но это было. Ваша мать огорчена и расстроена. Я приложу все усилия к тому, чтобы мы все снова были вместе. Нам предстоит трудная пора, и мне хочется надеяться, что вам не придется страдать, выслушивая замечания своих школьных приятелей и их родителей, а также смотря телевизор или читая газеты».

Мне следовало бы также добавить «и выходя в Интернет», потому что Кэтрин и Патрик выложили в социальных сетях свои переживания. Патрик привел цитату из текста рок-песни «Всюду, куда ты пойдешь»: «Бывают дни, когда чувствуешь себя дерьмово, бывают дни, когда хочется уйти и хоть немного побыть нормальным» и добавил: «Однако я буду любить свою семью до тех пор, пока нас не разлучит смерть». Кэтрин написала: «Определенно, мне нелегко, но я ценю вашу любовь и поддержку. Раны потихоньку залечиваются, и я возвращаюсь к жизни. Я буду всегда любить свою семью!»

Детям потребовалось несколько недель, чтобы поверить в то, что наша семья развалилась не полностью. Они видели, что мы с Марией общаемся практически ежедневно. Видели, как мы ходим вместе обедать или ужинать. У Патрика и Кристофера выработался ритм ходить из нашего дома в апартаменты Марии и обратно. Все это помогло восстановить хоть немного стабильности.

Также мне было тяжело видеть, каким ударом это стало для Милдред и Джозефа. Они не привыкли быть в центре внимания, и вдруг их осадили со всех сторон жадные до популярности адвокаты и журналисты из скандальных телепередач и желтой прессы. Я поддерживал связь с Милдред и подыскал им новое жилье, где было проще укрываться от докучливого внимания искателей сенсаций. Милдред никогда не стремилась к конфликтам и в данной ситуации проявила порядочность. Покидая наш дом, она заявила журналистам, что мы обошлись с ней справедливо.

Хотя на момент написания этих слов мы с Марией по-прежнему живем раздельно, я по-прежнему стараюсь вести себя так, будто мы вместе. У Марии есть все основания чувствовать себя оскорбленной; едва ли она когда-нибудь взглянет на меня прежними глазами. Нам приходится особенно тяжело, поскольку наша драма разворачивается у всех на глазах. Бракоразводный процесс продолжается, но я по-прежнему надеюсь на то, что мы с Марией восстановим наши супружеские отношения и сохраним семью. Можно называть это нежеланием взглянуть правде в глаза, но так уж я устроен. Я люблю Марию. И я оптимист. Всю свою жизнь я старался сосредоточиться только на позитивном. Я верю, что мы снова будем вместе.

В течение этого последнего года Мария нередко спрашивала: «Как ты можешь жить дальше, в то время как мне кажется, что все вокруг разрушилось? Как ты не чувствуешь себя потерянным?» Конечно, ответ ей уже известен, потому что меня она понимает лучше, чем кто-либо другой. Мне необходимо двигаться вперед. И Марии тоже нужно двигаться дальше, принимать все больше участия в делах, связанных с именем ее родителей. Мария должна ездить по всей стране, пропагандируя борьбу с болезнью Альцгеймера, активно работать в Специальном олимпийском комитете, помогая готовиться к проведению в 2015 году в Лос-Анджелесе международных Специальных олимпийских игр.

Я был рад своему плотному графику, так как в противном случае после нашего расставания мне было бы очень плохо. Я продолжал работать, чтобы сохранять поступательный импульс. К лету у меня за плечами уже были выступления на совещаниях конференциях, проведенных на севере Соединенных Штатов и в Канаде. Вместе с Джимом Кэмероном я побывал в Бразилии на реке Шингу, поздравил в Лондоне Михаила Горбачева с восьмидесятилетием, принял участие в конференции по вопросам иммиграции, состоявшейся в Вашингтоне, посетил Канны, где мне вручили орден Почетного легиона за продвижение новых проектов. Однако несмотря на то, что жизнь у меня была такая же насыщенная, как и прежде, я уже не получал от нее былого удовлетворения. На протяжении тридцати с лишним лет самую большую радость мне доставляла возможность поделиться своими успехами с Марией. Мы все делали вместе, и вот теперь жизнь потеряла для меня прелесть. Когда я возвращался домой, там меня никто не ждал.

Когда весной 2011 года разразился скандал, у меня было запланировано выступление на международном энергетическом форуме в Вене, устроенном при содействии Комитета по развитию ООН. Я опасался, что шумиха в средствах массовой информации подорвет мои позиции как борца за защиту окружающей среды, и приготовился к тому, что мое приглашение отменят. Однако организаторы форума настояли на том, чтобы я принял участие. «Это личный вопрос, — сказали они. — Мы не думаем, что это как-то повлияет на достигнутые вами результаты. Миллион солнечных батарей ведь никто не собирается демонтировать…» В своей речи я обещал донести до всего мира то, что глобальная зеленая экономика является желанной, необходимой и достижимой.

Покидая Сакраменто, я понимал, что мне обязательно захочется продолжить свою карьеру в кино. Семь лет, проведенных на губернаторском посту, я не получал жалования, и пришло время вернуться к оплачиваемой работе. Однако средства массовой информации, обрушившиеся на меня в апреле и мае, сделали эту задачу временно невыполнимой. К сожалению, волны, поднятые скандалом, разбежались далеко за пределы моей семьи и затронули многих из тех, с кем я работал.

Я объявил, что приостанавливаю свою карьеру, чтобы полностью посвятить себя решению личных проблем. Мы отложили работу над мультфильмом «Губернатор-терминатор» и комиксами, над которыми я трудился вместе со Стэном Ли, легендарным создателем Человека-паука. Еще одним застопорившимся проектом стал фильм «Плачущий мачо», о котором я мечтал все то время, что занимал губернаторскую должность. Эл Радди, продюсер «Крестного отца» и «Малышки на миллион», уже несколько лет придерживал этот фильм для меня. Но когда разразился скандал, выяснилось, что сюжет слишком уж близок к действительности — в его основе дружба тренера лошадей с беспризорным двенадцатилетним латиноамериканским пареньком. Я позвонил Элу и сказал: «Возможно, в главной роли сможет сняться кто-то другой. Я ничего не имею против. Или тебе придется придержать этот фильм еще какое-то время».

Как оказалось, Эл уже переговорил с инвесторами.

— Они готовы снять с твоим участием любой фильм, — сказал он. — Но только не этот.

Как и после моей операции на сердце, Голливуд сначала попятился назад. Телефон перестал звонить. Но уже к началу лета мой племянник Патрик Кнапп, выполняющий работу моего юриста по вопросам шоу-бизнеса, доложил, что киностудии и продюсеры снова начали звонить. «Арнольд еще не возобновил свою карьеру? — спрашивали они. — Мы не хотим обращаться к нему напрямую, так как понимаем, что он еще не решил все свои семейные проблемы, но хотя бы с вами мы можем поговорить? У нас есть один замечательный фильм, который мы хотели бы ему предложить…»

Осенью я уже снова снимался в боевиках: в Болгарии в «Неудержимых-2» с Сильвестром Сталлоне, в Нью-Мексико в «Возвращении героя» режиссера Кима Джи Вуна, и под Новым Орлеаном в «Могиле», еще одном фильме с участием Сталлоне. Я гадал, что буду испытывать, снова оказавшись перед кинокамерой. Когда я был губернатором, мне случалось приезжать на съемки, и я каждый раз думал: «Господи, как же я рад, что мне не приходится висеть вниз головой в страховочном поясе, снимаясь в сцене драки». Друзья спрашивали меня: «Ты по всему этому не скучаешь?» А я отвечал: «Нисколько. Я так рад, что я в костюме при галстуке, отправляюсь на совещание по вопросам образования и электронных учебников, после чего мне предстоит выступить с докладом об обуздании преступности». Но сознание всегда преподносит сюрпризы. Ты начинаешь читать сценарий и сразу же мысленно представляешь себе какую-нибудь сцену, начинаешь думать, как ее срежиссировать, как поставить трюки, и вот все это уже полностью захватывает тебя, и ты с нетерпением ждешь, когда же можно будет приступить к работе. Рассудок освобождается от политики и переключается на новые задачи.

Слай снимал «Неудержимых-2» в Болгарии, и я, приехав к нему в сентябре 2011 года, впервые вернулся в кино, если не считать камео-ролей в «Малыше» и «Неудержимых», в которых я снялся, находясь на посту губернатора. За восемь лет я забыл, что такое дубли и трюки. Остальные ветераны, задействованные в фильме — Слай, Брюс Уиллис, Дольф Лундгрен, Жан-Клод Ван Дамм и Чак Норрис — отнеслись ко мне с пониманием и терпением. Обычно звезда боевиков держится на съемках обособленно, упорно отрабатывая навыки боевых искусств. Но эти ребята из кожи вон лезли, помогая мне. Кто-нибудь из них подходил и говорил: «Предохранитель у этого пистолета здесь… Патроны вставляются в обойму вот так». Я чувствовал, что меня радушно приняли обратно в мир кино.

Трюки были сложными. Эта работа требует физических сил, и тут нужна хорошая форма, потому что один и тот же трюк приходится повторять снова и снова: запрыгнуть на стол, пробежать, увешанным оружием, соскочить на пол и низко пригнуться, потому что в тебя стреляют. И тут ты понимаешь, что есть разница между тем, когда тебе тридцать пять, и тем, когда тебе уже почти шестьдесят пять. Я был рад, что в «Неудержимых-2» снимался целый актерский ансамбль, что я был лишь одной из восьми или десяти звезд. Я провел на съемках всего четыре дня, и у меня не было такого ощущения, что весь фильм целиком лежит на мне.

Из Болгарии я отправился на юго-запад Соединенных Штатов сниматься в «Возвращении героя». На съемках этого фильма нагрузка на меня уже была значительно серьезнее. Я исполняю роль полицейского из отдела по борьбе с наркотиками лос-анджелесской полиции, который собирается выходить на пенсию. После того как в ходе неудавшегося рейда калечат моего напарника, я решаю, что больше не могу заниматься этой работой, поэтому возвращаюсь в свой родной городок на границе Аризоны и Мексики и становлюсь шерифом. И тут вдруг крупная банда наркоторговцев, ускользнувшая от ФБР, направляется в мою сторону. Это закаленные преступники из числа бывших военных. Я должен помешать им перейти границу в Мексику, а под моим началом всего трое неопытных помощников. Мы — последний оплот[43]. Роль великолепная, замечательная. Шериф понимает, что его победа будет иметь огромное значение для всего городка. На карту поставлена его репутация. Действительно ли его пора списывать со счетов, или же у него еще есть порох в пороховницах?

В следующем своем фильме «Могила» я из служителя закона превратился в преступника. Я исполняю роль Эмиля Ротмайера, специалиста по системам безопасности, арестованного за подготовку кибертеррористического акта. Тюрьма представляет собой оснащенный самыми новейшими технологиями застенок, расположенный неизвестно где, куда правительства стран Запада помещает тех, кто представляет угрозу для общественного строя. Ротмайера подвергают пыткам, поскольку он упорно отказывается выдать своего босса, бунтаря-гения, который по-прежнему остается на свободе. На сцене появляется Сильвестр Сталлоне в роли Рея Бреслина, главного эксперта по «структурной безопасности» в тюремном мире. Его ремесло заключается в следующем: под вымышленным именем его помещают в какую-либо тюрьму строгого режима, и он изучает все ее слабые места, подготавливая побег. Вот только на этот раз его предает деловой партнер, который получит огромные деньги, если «Могила» окажется абсолютно надежной и Слаю так и не удастся из нее бежать. После первых стычек мы со Слаем сближаемся, и начинается главное действие. Для создания образа огромной суровой тюрьмы шведский режиссер Микаэль Хофстрём большинство эпизодов «Могилы» снимал на бывшем заводе НАСА в Луизиане. Общая зона для заключенных, прозванная «Вавилоном», представляет собой зал с высоченным двухсотфутовым потолком, где до самого недавнего времени собирали наружные топливные баки для космических челноков. Сегодня это пустующее помещение производит гнетущее впечатление: идеальный фон для фильма, герои которого противостоят злу мировых правящих кругов.

А в реальной жизни мне сейчас приходится решать новую важную задачу. Этим летом мы объявили о создании крупного нового института в составе Университета Южной Калифорнии, Института государственной и глобальной политики Шварценеггера. Так что хотя я и ушел с должности, я по-прежнему буду продолжать деятельность, особенно близкую моему сердцу: политические реформы, противодействие климатическим изменениям, охрана окружающей среды, реформы системы образования, экономические реформы, а также здравоохранение и исследования в области стволовых клеток.

Точно так же, как президентские библиотеки продолжают наследие бывших президентов в области научных исследований, наш институт будет вдохновлять общественное обсуждение важнейших аспектов политической жизни. Мы будем привлекать виднейших ученых и политиков проводить изучения глобальных проблем и предлагать методы их решения.

Университет Южной Калифорнии подходит для этого как нельзя лучше: это учебное заведение славится тем, что, не скатываясь на крайне либеральные или консервативные позиции, остается открытым для любых новых веяний. Его работа основывается на том, чтобы поощрять всестороннее обсуждение проблем, получая предложения от лучших специалистов в данной области, невзирая на их политические взгляды. Мы будем проводить конференции и семинары и спонсировать исследования в тех областях, на которых я сосредоточивал внимание, находясь на посту губернатора, — и именно в этих областях Калифорнии удалось добиться самого впечатляющего прогресса.

Также мне была оказана честь стать первым профессором государственной и глобальной политики имени губернатора Дауни — это почетное звание названо так в честь первого губернатора-иммигранта Калифорнии Джона Дж. Дауни, основателя Университета Южной Калифорнии. Эта должность дает мне возможность ездить по всему миру и читать лекции, представляя УЮК и институт Шварценеггера.

Срок моих губернаторских полномочий закончился, но теперь, когда есть институт, я буду еще больше углублять и расширять работы, начатые во время пребывания в должности. Эта деятельность доставляет мне истинное наслаждение, поскольку я счастлив только тогда, когда могу поделиться своими знаниями и опытом. Я оглядываюсь на Сарджа и Юнис, всегда призывавших меня браться за самые большие начинания. Лучше всего Сардж выразил это в своей потрясающей речи в Йельском университете в 1964 году. Обращаясь к выпускному курсу, он сказал: «В счет идет не то, что получаете от жизни вы. Разбейте все зеркала! В нашем обществе, где каждый думает только о себе, начните меньше смотреть на самих себя и больше на тех, кто рядом с вами. Вы получите гораздо больше удовлетворения, сделав что-то полезное для своего района, города, штата, страны, чем если нарастите мускулатуру, доведете до совершенства фигуру, купите новый автомобиль, новый дом, улучшите свой кредитный рейтинг. И гораздо приятнее быть миротворцем, чем воином!» Я постоянно размышляю над этими словами. Великие лидеры всегда говорят о глобальных проблемах. Они учат, что истинную радость и смысл в жизни приносит дело, которое переживет нас. И чем больше его я добиваюсь в жизни, тем больше соглашаюсь с этим.

Глава 30

Правила Арнольда

Мне всегда хотелось быть для окружающих источником вдохновения, но я никогда не ставил перед собой задачу быть идеалом во всем. Да и как мог я надеяться на это, если во мне столько противоречий и подводных течений? Я европеец, ставший видным американским политиком; я республиканец, любящий демократов; я бизнесмен, зарабатывающий на жизнь, снимаясь в боевиках; я сверхдисциплинированный человек, привыкший добиваться успеха во всех начинаниях, но при этом я далеко не всегда бывал дисциплинированным; я проповедник здорового образа жизни, обожающий крепкие сигары; я борец за охрану окружающей среды, разъезжающий в огромном «Хаммере»; я по-детски люблю веселье и смех, но прославился я, «убивая» людей. Как тут разобраться, какому моему качеству подражать?

Однако многие считают, что я все равно должен быть идеалом. Когда я катаюсь на велосипеде по Санта-Монике без шлема, кто-нибудь обязательно жалуется: «Какой пример он подает?» Но я вовсе не подаю пример!

Как правило, главным упреком по поводу моих сигар становится то, что я вот уже много лет пропагандирую здоровый образ жизни. Но я помню, как однажды, когда я работал в Сакраменто, какой-то журналист спросил: «Мы рассмотрели под большим увеличением снимок, где у вас из кармана пиджака торчит сигара. Нам удалось разглядеть, что на ней написано „Коиба“. Это кубинская сигара. Вы губернатор. Как вы можете нарушать закон?»[44]

— Я курю «Коибу», потому что это замечательные сигары, — сказал я.

И то же самое с насилием в кино. Я убиваю на экране, потому что, в отличие от критиков, не верю в то, что насилие на экране порождает насилие на улицах и дома. В противном случае до появления кино убийств не было бы, однако в Священном Писании крови предостаточно.

Разумеется, я хочу быть для вас примером. Я хочу вдохновлять вас заниматься спортом, поддерживать себя в форме, отказаться от мусора из заведений быстрого питания, ставить перед собой цель и всеми силами ее добиваться. Я хочу, чтобы вы выбросили зеркала, как призывал Сарджент Шрайвер, и посвятили бы себя общественной работе. Я хочу, чтобы вы охраняли окружающую среду, а не уничтожали ее. Если вы иммигрант, я хочу, чтобы вы всем сердцем полюбили Америку. Я буду счастлив, если при всем этом возьму факел и поведу за собой, стану примером для подражания, потому что у меня самого всегда были великие кумиры, с которых я брал пример: Редж Парк, Мухаммед Али, Сарджент Шрайвер, Милтон Берл, Нельсон Мандела и Милтон Фридман. Но я никогда не ставил перед собой задачу быть примером во всем, что делаю.

Порой мне хочется отойти от правил и шокировать окружающих. Отчасти именно бунтарский дух заставил меня в свое время покинуть Австрию. Я не хотел быть таким, как все вокруг. Я считал себя единственным и неповторимым, а не каким-нибудь средним Гансом или Францем.

Бросить вызов устоявшимся порядкам — верный способ добиться успеха. Когда я стал Мистером Олимпия, культуризм был никому не известным спортом. Мы боролись за то, чтобы привлечь внимание средств массовой информации. И тогда я начал рассказывать журналистам, что наращивать мускулатуру гораздо приятнее, чем спать с женщиной. Это утверждение было совершенно нелепым, однако оно произвело фурор. Услышав это, многие задумались: «Если силовые упражнения лучше секса, надо будет обязательно попробовать!»

Меня нельзя было втиснуть ни в какие рамки. Когда я был губернатором и мне говорили: «Другие губернаторы в подобных случаях поступали так», «Раз вы республиканец, вам нельзя так поступать» или «В Капитолии никто не курит, это неполиткорректно», я воспринимал это как сигнал сделать все с точностью до наоборот. Если ты идешь на уступки, все жалуются, что ты ведешь себя как политик. Однако я выполнял губернаторские обязанности так, как никто ни до, ни после. То, как я одевался, как говорил, — все это было неповторимым. Да, меня выбрали, чтобы я решил проблемы, стоявшие перед штатом, представил свое видение того, каким он должен стать в будущем, однако при этом люди также хотели чего-то нового. Они хотели губернатора, который также был бы и Терминатором. Конечно, неповторимость — это как раз по мне. Мое тело не было таким, как у всех остальных, и я ездил на машине, которой больше ни у кого не было.

Однако я особенно об этом не задумывался. Не сомневаюсь, мозговед-психолог написал бы какой-нибудь солидный труд. Наверняка моему земляку Зигмунду Фрейду нашлось бы что сказать о сигарах — сам он также любил крепкие сигары. Но жизнь становится гораздо богаче, когда мы принимаем себя во всем своем многообразии, даже несмотря на наше непостоянство и на то, что наши поступки не всегда имеют смысл даже для нас самих.

Выступая перед студентами, я всегда кратко излагаю историю своей жизни и предлагаю уроки, которые могут быть полезны всем: ставить перед собой цель, верить в свои силы, ломать устоявшиеся правила, не обращать внимания на нытиков, не бояться ошибиться. Через всю эту книгу красной нитью прослеживаются некоторые основополагающие принципы, которые помогали мне добиваться успеха.

• Превращай свои слабые места в преимущества. Когда я захотел стать звездой кино, голливудские агенты, к которым я обращался, в один голос советовали выбросить подобные мысли из головы — мое тело, моя фамилия и мой акцент были слишком странными и непривычными. Я работал над произношением и актерским мастерством так же упорно, как до того занимался культуризмом, добиваясь того, чтобы меня приглашали на главные роли. С «Конаном» и «Терминатором» пришел прорыв: все то, что, по словам агентов, было моими недостатками и закрывало мне путь в кино, внезапно превратило меня в звезду кинобоевиков. Или, как сказал Джон Милиус, работая над «Конаном-варваром»: «Если бы у нас не было Шварценеггера, нам пришлось бы его создать».

• Когда тебе говорят «нет», нужно слышать «да». На посту губернатора я никогда не обращал внимания на слово «невозможно». Мне говорили, что невозможно убедить калифорнийцев построить миллион солнечных батарей на крышах своих домов, невозможно провести реформу системы здравоохранения, невозможно добиться кардинальных сдвигов в противодействии глобальному потеплению. Но я, наоборот, только укреплялся в решимости взяться за эти проблемы, именно потому, что до сих пор никто не мог их решить. Сделать возможное возможным можно, только если попробовать что-то невозможное. И что с того, если ты потерпишь неудачу? Этого и так все от тебя ожидали. Но если ты добьешься успеха, наш мир станет чуточку лучше.

• Никогда не следуй за толпой. Иди туда, где пусто. Как говорят в Лос-Анджелесе, в час пик лучше избегать магистралей, выбирая маленькие улицы. Не надо ходить в кинотеатр в субботу вечером — лучше отправиться на утренний сеанс. Если ты знаешь, что в девять вечера в ресторане не будет свободных столиков, почему бы не поужинать раньше? В своей повседневной жизни люди постоянно принимают подобные решения, основанные на здравом смысле, однако когда речь заходит об их карьере, они начисто все забывают. В то время как все мои знакомые иммигранты копили деньги, чтобы купить квартиру, я купил целый многоквартирный жилой дом. В то время как все подающие надежды актеры мечтали об эпизодических ролях, я настроился на то, чтобы стать звездой. В то время как все политики начинают свой путь с местных органов власти, я сразу же включился в борьбу за губернаторскую должность. Выделиться гораздо проще, когда ты нацелен прямо на самую вершину.

• Чем бы ты ни занимался в жизни, обязательно нужно уметь продавать свой товар. Мне было недостаточно завоевать титул Мистер Олимпия. Я должен был сделать так, чтобы весь мир узнал о такой вещи, как состязания людей с самой накачанной мускулатурой. Я должен был показать всем, что могут дать силовые упражнения помимо создания мускулистого тела, — я должен был показать всем, что занятия спортом укрепляют здоровье, а это в конечном счете повышает качество жизни. Вот это и есть продажа своего товара. Бывают великие поэты, великие писатели, великие ученые. Однако можно творить замечательные вещи, но если никто об этом не узнает, ты ничего не получишь! И то же самое в политике: чем бы ты ни занимался — охраной окружающей среды, образованием или ростом экономики, — самое главное, чтобы об этом узнали люди.

Встречаясь с великим человеком — а я никогда не упускаю такую возможность, — я всегда спрашиваю, как они добились успеха в жизни, и стараюсь определить, какие факторы помогли им в этом. Я знаю, что существует тысяча ключей к успеху, и мне нравится выводить новые правила на основе чужого и своего собственного опыта. И вот десять принципов, которыми мне хотелось бы поделиться.

1. Никогда не задирай нос от гордости. Мы с Мухаммедом Али неоднократно вместе принимали участие в различных телепередачах. Я всегда восхищался им, потому что он был чемпионом, выдающейся личностью, но также потому, что он был щедрым и внимательным по отношению к другим. Если бы все спортсмены были на него похожи, наш мир был бы лучше. Мы с Али встречались в артистических уборных и говорили обо всем. Однажды он в шутку предложил мне попробовать прижать его к стене. Наверное, кто-то посоветовал ему заниматься силовыми упражнениями, как это делал Джордж Формен, потому что в боксе главными качествами самого Али были скорость и психология. Али подумывал о том, чтобы добавить к своим «порхает, как бабочка, и жалит, как пчела» еще и «сильный, как бык», и решил проверить, насколько сильны культуристы. Я прижал его к стене, и он сказал: «Ого, а от этих гантелей и гирь и вправду есть толк. Классно. Просто классно!»

Когда мы встретились в следующий раз, Али был со своими приятелями. Он сказал им: «А теперь смотрите. Эй, Арнольд, попробуй прижать меня к стене».

«Несомненно, тут что-то нечисто, — подумал я. — Никому не хочется проигрывать на глазах у своих друзей».

Я начал толкать Али и в конце концов снова прижал его к стене. «Ну что, ребята, я был прав? — воскликнул он. — Как я и говорил! У этого парня силенок хоть отбавляй. Вот чего можно добиться, занимаясь гирями».

Ему было наплевать на то, что он проиграл. Он просто хотел продемонстрировать своим друзьям эффективность силовых упражнений. Такие упражнения позволяют добиться сильных ног и бедер, что полезно в боксе.

2. Никогда не раздумывай слишком долго. Если постоянно думать, рассудок не может расслабиться. Необходимо обеспечить свободный полет и душе, и телу. А затем, когда придет время принять решение и со всей энергией взяться за проблему, ты будешь готов сделать это максимально эффективно. Это вовсе не означает, что мозги совсем не нужно использовать, но необходимо какие-то вещи делать интуитивно. Не вдаваясь во все мелочи, ты избавляешься от груза ненужного мусора, который только обременяет тебя. Отключение сознания — это настоящее искусство. Особая форма медитации. Знания крайне важны для принятия решений, однако причина этого не вполне очевидна. Чем больше у тебя знаний, тем свободнее ты полагаешься на свою интуицию. Тебе не нужно тратить время на то, чтобы изучить какой-то вопрос. Однако в большинстве случаев те, кто обладает необходимыми знаниями, вязнут в них и не могут действовать. Чем больше ты знаешь, тем больше сомневаешься, — вот почему толковые люди ломают дрова по-крупному. Боксер выходит на ринг, обремененный знаниями — когда нанести удар, уклониться, отойти назад, поставить блок. Но если он будет думать обо всем этом в тот момент, когда противник наносит ему удар, для него все будет кончено. Все свои знания он должен использовать в одну десятую долю секунды. Если ты не уверен в том, как принимаешь решения, этот процесс замедляется еще больше.

Часто люди не могут заснуть ночью: их мозг напряженно работает, продолжая анализировать информацию, и им никак не удается его отключить. Но чрезмерная загрузка разума приносит только один вред. В далеком 1980 году, когда мы с Элом Эрингером собирались реконструировать квартал в конце Главной улицы Санта-Моники, инвесторы, боровшиеся с нами за права на эту недвижимость, пали жертвами своей осторожности. Мы также провели необходимые исследования и понимали, что различные неопределенные факторы могут существенно ограничить потенциал сделки. Земля находилась в полосе отчуждения старой трамвайной линии и не предназначалась для продажи, а могла быть только взята в долгосрочную аренду. Соседний участок был загрязнен химическими отходами — а что, если и у этой земли тоже есть какие-то проблемы? Квартал находился на границе Санта-Моники и Вениса, так что было неясно, какие местные законы налогообложения и постановления в нем действуют. Мы не заморачивали себе голову всеми этими проблемами, но наши конкуренты медлили, не в силах принять решение, и в конце концов они стали видеть только одни проблемы. Поэтому, когда мы подняли цену, они вышли из игры, и участок достался нам. Через два года нам удалось превратить аренду в право собственности, и наш рискованный ход начал приносить плоды: квартал 3100 по Главной улице оказался фантастически выгодным вложением. В кино многие сделки заключаются под давлением времени, и если ты промедлил, ты проиграл. Когда мы занимались «Близнецами», нам был предъявлен ультиматум: киностудия «Юниверсал» хотела знать, насколько серьезные намерения у меня, Дэнни Де Вито и Айвена Райтмана. Времени на консультации с агентами не было. Дэнни, Айвен и я набросали соглашение за обедом на салфетке. Мы подписали его и встали из-за стола. Впоследствии Дэнни заключил эту салфетку в рамочку и повесил на стену.

3. Никаких запасных вариантов. Для того чтобы в полной мере испытать себя и расти дальше, нужно действовать без страховочной сетки. В начале 2004 года результаты опросов общественного мнения показывали невысокие шансы моих новых предложений, выдвинутых на референдум, в которых мы просили избирателей одобрить выделение 15 миллиардов долларов на рефинансирование бюджетного долга. Наши экономисты в отчаянии ломали руки: «Что мы будем делать, если наши предложения будут отвергнуты? Нам нужен запасный вариант».

— Зачем вставать на пораженческие позиции? — возразил я. — Если никакого запасного варианта не будет, значит, должен будет сработать основной план. Мы только что обнародовали свои предложения. Мы еще многое можем сделать, чтобы приблизиться к цели.

Если уж тревога не дает покоя, вместо того чтобы готовить пути отхода, подумай о том худшем, что может случиться в случае неудачи. Насколько все будет плохо? И ты быстро поймешь, что на самом деле это пустяки. Если тебя не изберут губернатором, ты испытаешь унижение, однако это худшее, что может с тобой произойти. Подумай обо всех тех кандидатах в президенты, которые проиграли. Люди понимают, что может случиться всякое. Я думал, что если проиграю губернаторские выборы, то просто вернусь в кино и заработаю кучу денег. Я буду свободным человеком, буду есть вкусную еду, кататься на мотоцикле и проводить больше времени с семьей. Поэтому я сделал все, чтобы добиться своей цели, — собрал лучших людей, достал деньги и провел великолепную избирательную кампанию. И если бы я потерпел поражение, то просто сказал бы: «Что ж, на этот раз не получилось». Когда в 2005 году на референдуме были отклонены все мои предложения, меня это не убило. Жизнь продолжалась, и я добился потрясающих успехов, съездив с торговой делегацией в Китай. А год спустя я был переизбран на второй срок.

Для меня мерилом отчаяния являются бедняги, работавшие на алмазных копях в Южной Африке, когда я приезжал туда в шестидесятых. Копи уходили в глубь земли на 1400 футов, жара там доходила до ста десяти градусов по Фаренгейту, рабочим платили по доллару в день и разрешали съездить домой и повидаться с семьей только раз в году. Вот что значит быть в глубокой заднице. Все, что хоть немного лучше, можно уже считать отличными условиями.

4. Отвечая на грубые нападки, можно прибегать к самым вызывающим остротам. В 2009 году мой друг Уилли Браун, бывший мэр Сан-Франциско, дольше всех занимавший пост спикера законодательной ассамблеи Калифорнии, устраивал в Сан-Франциско в гостинице «Фэрмон» благотворительный прием калифорнийского отделения Демократической партии и пригласил меня.

Я пришел, никого предварительно не предупредив, на глазах у всех обнял Уилли и потрепал его по плечу, что привело в ужас половину демократов, а у второй половины вызвало смех. Но тут встал депутат-новичок из Сан-Франциско по имени Том Аммиано и начал подначивать меня. «Поцелуй мою „голубую“ задницу!» — крикнул он. Пресса написала об этом. Я не дал никаких комментариев. Очень смешно, ха-ха-ха. Но мысленно я дал себе слово: «Придет час, когда мне принесут на подпись законопроект, предложенный Аммиано…»

И действительно, через несколько дней мне принесли на подпись предложение Аммиано. Это предложение касалось рутинных проблем порта Сан-Франциско, но для Аммиано оно имело очень большое значение. Я попросил своих помощников подготовить отрицательный ответ.

Членам ассамблеи штата Калифорния

Возвращаю законопроект 1176 без своей подписи.

Вот уже какое время у меня вызывает сожаление тот факт, что важные проблемы остаются без внимания, в то время как мне на рассмотрение представляется множество несущественных мелочей. Реформа гидросистемы, реформа тюрем, реформа здравоохранения — вот основные вопросы, выложенные на стол моей администрацией, но законодательная власть предпочитает бесцельно переливать из пустого в порожнее.

Вот прошел еще один год, а законодатели так и не одобрили те кардинальные реформы, которых с таким нетерпением ждут жители Калифорнии. В свете всего этого и после тщательного обдумывания я не вижу смысла подписывать этот документ.

Арнольд Шварценеггер

Никто не обратил внимание на то, что смысл послания заключается в начальных буквах каждой строки, поэтому журналистам как бы невзначай было предложено: «Вы уверены, что правильно прочитали ответ губернатора? Может быть, его нужно было читать по вертикали?»

Журналисты спросили моего пресс-секретаря, было ли ругательное послание вставлено умышленно, и тот ответил: «Нет, мы понятия не имели. Должно быть, произошла досадная случайность». Однако на следующей пресс-конференции один журналист поднял руку и сказал: «Мы показали этот текст математику. Он сказал, что вероятность случайного появления такой осознанной фразы составляет одну двухмиллиардную».

— Хорошо, — ответил я. — А почему бы вам еще раз не обратиться к тому же специалисту и не спросить его, какова вероятность того, что парень из австрийской глубинки приедет в Америку и станет величайшим чемпионом по культуризму всех времен, сделает блестящую карьеру в кино, женится на одной из Кеннеди, а затем будет избран губернатором самого большого штата в Соединенных Штатах? На следующей пресс-конференции вы нам расскажете, какова вероятность этого.

Журналисты рассмеялись. А Том Аммиано, по отзывам прессы, якобы сказал: «Я совершил великую глупость, и он имел полное право ответить мне тем же». И весь инцидент был исчерпан. (Через год, подписывая законопроект, предложенный Амиано, я составил ответ так, чтобы по вертикали первые буквы строк читались Y-o-u-r-e W-e-l-c-o-m-e[45].)

5. В сутках двадцать четыре часа. Однажды я выступал в Калифорнийском университете, а когда закончил, один студент поднял руку и пожаловался: «Господин губернатор, после того как разразился экономический кризис, стоимость моего обучения возросла вдвое. Теперь она слишком высокая. Мне нужны субсидии».

— Понимаю, сейчас всем приходится трудно, — сказал я. — Но что вы имели в виду, говоря, что стоимость обучения слишком высокая?

— Я имел в виду, что теперь мне приходится подрабатывать.

— И что в этом плохого?

— Но я же должен заниматься!

И тогда я сказал:

— Давайте произведем несложные подсчеты. Сколько часов вы посещаете занятия?

— Два часа в один день и еще три часа в другой.

— А много вам приходится заниматься дома?

— Ну, каждый день по три часа.

— Отлично. Итак, пока что я вижу шесть часов в один день и семь часов в другой, считая дорогу от дома до университета и обратно. А вы не думали о том, чтобы работать больше? Может быть, вам следует взять дополнительные курсы? Вместо того чтобы бесцельно растрачивать свою жизнь?

Аудитория была потрясена моими словами.

— Я не растрачиваю свою жизнь бесцельно! — возмутился студент.

— Нет, растрачиваете. Речь идет о шести часах в день. В сутках двадцать четыре часа, так что у вас еще остается восемнадцать часов. Ну, еще часов шесть вам нужно на сон. Так что если даже подработка отнимает у вас четыре часа, у вас все равно остается время, чтобы кутить, танцевать и гулять с девочками. На что вы жалуетесь?

Я объяснил, что в молодости по пять часов в день занимался в тренажерном зале, четыре часа в день слушал курсы актерского мастерства, а еще учился в колледже и выполнял домашние задания. И я был не один такой. В колледже Санта-Моники и на курсах при Калифорнийском университете было немало тех, кто трудился полный рабочий день. Конечно, совершенно естественно ждать, что счета оплатит кто-то другой. И государство должно помогать получить образование тем, кто действительно испытывает нужду. Но если доходы государства из-за экономического кризиса сократились, всем нужно затянуть пояс и пойти на какие-то жертвы.

6. Повторять, повторять и еще раз повторять. В тренажерном зале Атлетического союза в Граце, где я подростком занимался с гантелями, слева на стене висел большой фанерный щит, исписанный мелом. Там мы записывали программу тренировок на каждый день. У каждого из нас был свой уголок, и прежде чем раздеться, нужно было составить список:

ТЯГА ШТАНГИ: 5 СЕРИЙ ПО 6 УПРАЖНЕНИЙ / / / / /

ТОЛЧОК: 6 СЕРИЙ ОТ 4 ДО 6 УПРАЖНЕНИЙ / / / / / /

ЖИМ СТОЯ: 5 СЕРИЙ ПО 15 УПРАЖНЕНИЙ / / / / /

ЖИМ ЛЕЖА: 5 СЕРИЙ ПО 10 УПРАЖНЕНИЙ / / / / /

РАЗВЕДЕНИЕ РУК С ГИРЯМИ: 5 СЕРИЙ ПО 10 УПРАЖНЕНИЙ / / / / /

И так далее, всего до шестидесяти различных видов упражнений. И хотя ты не знал, в какой физической форме будешь сегодня, нужно было еще записать вес штанги. Каждая строчка заканчивалась рядом наклонных черточек, каждая из которых обозначала одну серию упражнений. Если ты назначил себе пять серий жима штанги лежа, на доске должно быть пять черточек.

Затем, как только первая серия упражнений была выполнена, ты подходил к доске и зачеркивал первую черточку так, что получался «Х». К моменту завершения тренировки все пять строчек должны были превратиться в крестики.

Такой подход очень благотворно повлиял на мою мотивацию. У меня перед глазами всегда была обратная связь: «Ого, я выполнил все, что наметил. Теперь можно переходить к следующей серии упражнений». Записывать намеченные цели стало для меня чем-то естественным. Я убедился в том, что никаких кратчайших обходных путей быть не может. Мне потребовалось повторять какие-то упражнения по несколько сотен и даже тысяч раз, чтобы добиться идеальной позы в три четверти спиной, научиться в нужный момент вставлять остроту, танцевать танго в «Правдивой лжи», рисовать красивые рождественские открытки и говорить «Я вернусь» именно так, как надо.

Если взглянуть на текст моего первого выступления на Генеральной ассамблее ООН в 2007 году, посвященного борьбе с глобальным потеплением, можно увидеть следующее:

Каждая палочка вверху страницы обозначает одно повторение моей речи. И когда накачиваешь бицепсы в холодном тренажерном зале, и когда обращаешься к мировым лидерам, обходных путей не бывает — все определяется повторениями, повторениями и еще раз повторениями.

Чем бы ты ни занимался в жизни, все сводится или к числу повторений, или к общему пробегу. Если хочешь научиться хорошо кататься на горных лыжах, нужно постоянно выходить на склон. Если ты играешь в шахматы, нужно сыграть десятки тысяч партий. На съемочной площадке единственный способ правильно сыграть эпизод заключается в том, чтобы повторить его много раз. Если ты что-то отрепетировал, тебе больше не о чем беспокоиться; можно получать просто удовольствие, находясь перед камерой. Недавно во время съемок «Могилы» в Новом Орлеане мы снимали сцену драки в тюрьме с участием семидесяти пяти человек. Постановка была очень сложной: десятки кулачных боев и борцовских поединков, а подоспевшие охранники принимаются колотить всех подряд дубинками. Одни только репетиции заняли полдня. Когда мы приступили к съемкам, все устали, но в то же время были на взводе. Первый же дубль оказался замечательным. Каждое движение стало для нас чем-то совершенно естественным, и нам казалось, что мы действительно деремся.

7. Ни в чем не вини своих родителей. Они сделали для тебя все, что было в их силах, и если в наследство от них достались какие-то проблемы, теперь решать эти проблемы предстоит тебе. Быть может, родители чересчур тебя опекали и поддерживали, и теперь ты, оказавшись один в большом мире, чувствуешь себя беззащитным и слабым, — не вини в этом родителей. А может быть, они наоборот были к тебе слишком строги.

В детстве я очень любил своего отца и хотел быть похожим на него. Я восторгался его формой и пистолетом и тем, что он служил в полиции. Но позднее я возненавидел то давление, которое отец оказывал на нас с братом. «Вы должны быть примером всей деревне, потому что вы дети полицейского инспектора», — говорил он. Мы должны были быть идеальными детьми, но, разумеется, мы ими не были.

Отец был очень требователен — это было у него в натуре. И еще временами он бывал жесток, но я не думаю, что в этом была его вина. Во всем виновата война. Если бы отец жил в другое, более нормальное время, он был бы другим.

Поэтому я часто гадал: а что, если бы отец был теплее и нежнее? Уехал бы я из Австрии? Возможно, нет. И это самое страшное, что только могло со мной случиться!

Я стал Арнольдом Шварценеггером благодаря тому, что сделал для меня отец. Я понимал, что вместо того, чтобы жаловаться, мне нужно было искать в своем воспитании положительные стороны. Я научился ставить перед собой четкую цель и добиваться ее во что бы то ни стало. Своим суровым, жестким обращением отец по сути дела выгнал меня из дома. Я отправился в Америку, своим трудом добился успеха, и я счастлив тому, что это произошло. Я не люблю зализывать раны.

В конце «Конана-варвара» есть один момент, который мне очень нравится. Эти слова произносит не сам Конан, а Талса Дум, чародей, который заставляет маленького Конана смотреть, как его отца загрызают собаки, а затем у него на глазах зверски расправляется с его матерью. Когда Конан уже собирается убить его, отомстив за своих родителей, Талса Дум говорит: «Кто твой отец, если не я? Кто привил тебе волю жить? Я — тот родник, из которого ты берешь начало».

Поэтому не всегда бывает очевидно, что же именно нужно праздновать. Иногда нужно благодарить тех самых людей и те самые обстоятельства, которые тебя травмировали. Сегодня я приветствую строгое воспитание, полученное от отца, и то, что в Австрии я не смог осуществить все свои мечты, потому что именно это сделало меня голодным. Каждый раз, когда отец меня бил, каждый раз, когда он называл силовые упражнения пустым мусором и предлагал заняться чем-нибудь полезным и порубить дрова, каждый раз, когда он меня ругал и стыдил, у меня в груди все сильнее разгорался огонь. И этот огонь двигал меня вперед.

8. Перемены требуют большого мужества. Находясь в составе торговой делегации в Москве в последний год моего пребывания в губернаторской должности, я нашел время, чтобы заглянуть домой к бывшему советскому президенту Михаилу Горбачеву. За долгие годы мы с ним крепко подружились, а несколько месяцев назад я сидел в Лондоне за праздничным столом по случаю его восьмидесятилетия и произносил в честь него тост. Дочь Горбачева Ирина накрыла стол для нас и нескольких друзей из института Горбачева[46]. Обед продолжался по крайней мере два с половиной часа.

Я всегда преклонялся перед Горбачевым за мужество, потребовавшееся ему, чтобы разрушить ту политическую систему, при которой он вырос. Да, у Советского Союза были финансовые затруднения, да, Рейган заставлял русских идти на новые траты и в конце концов загнал в угол. Но меня поражало то, что Горбачев решился на перемены, вместо того чтобы еще сильнее угнетать свой народ и идти на конфронтацию с Западом. Я спросил у него, как он это сделал. Как ему удалось изменить систему, после того как его с малых лет приучали видеть в коммунизме решение всех проблем, после того как он возглавил партию, в которой ему постоянно приходилось демонстрировать приверженность существующему строю? Откуда у него такая широта взглядов? «Всю свою жизнь я трудился над тем, чтобы усовершенствовать наш строй, — ответил Горбачев. — Я стремился занять самую высокую властную должность, так как надеялся, что это даст мне возможность заняться проблемами, исправить которые может только лидер государства. Но, поднявшись на вершину власти, я осознал, что нам необходимы революционные преобразования. Любое дело можно было устроить только за взятку. Так какой же у нас был строй? Пришла пора рушить его до основания». Быть может, потребуется пятьдесят лет, чтобы люди по достоинству оценили все то, что сделал Горбачев. Историки еще долго будут обсуждать, правильно ли он поступил. Не стану с ними спорить: я просто считаю, что Горбачев сделал великое дело. Я поражен тем, какое мужество он проявил, не погнавшись за сиюминутной благодарностью, а выбрав для страны лучший в долгосрочном плане курс.

Для меня Горбачев герой той же величины, что и Нельсон Мандела, сумевший преодолеть озлобленность и отчаяние двадцатисемилетнего заточения в тюрьме. Получив в свои руки власть, способную заставить содрогнуться весь мир, оба они предпочли созидание разрушению.

9. Заботься о своем теле и рассудке. Один из самых первых советов, запечатлевшихся в моем сознании, дал мне Фреди Герстль, сославшийся на Платона: «Древние греки основали Олимпийские игры, но они также дали миру величайших философов, — сказал он. — Ты должен построить совершенную физическую машину, но при этом также развивать мозг». Для меня не составляло труда сосредоточиться на своем теле, а впоследствии, когда я по-настоящему поставил перед собой задачу развивать мозг, я понял, что это тоже в своем роде мышца, которую нужно постоянно тренировать. И я решил тренировать свой мозг, чтобы стать умнее. Я превратился в губку, впитывающую все вокруг. Весь окружающий мир стал моим университетом. Во мне развилась настоятельная потребность читать, учиться, узнавать новое.

Для тех, кто добился успеха в интеллектуальном плане, верно обратное. Им нужно ежедневно тренировать свое тело. Клинт Иствуд занимается, даже когда снимает фильм и исполняет главную роль. Дмитрий Медведев, занимая должность президента России, работал бесконечно много, но у него дома был тренажерный зал, и он занимался по два часа ежедневно. Если мировые лидеры находят время для занятий, ты тем более должен его найти.

Через много лет после того, как я услышал эти слова от Фреди Герстля, ту же самую мысль о балансе тела и разума высказал папа римский. В 1983 году вместе с Марией и ее родителями я посетил Ватикан, где мы были удостоены личной аудиенции Иоанна Павла II. Сардж говорил о духовном, потому что знал в этом толк. Юнис спросила Его святейшество, что делать детям, чтобы, повзрослев, стать хорошими людьми, и папа ответил: «Просто молиться. Просто молиться».

Я говорил с ним о его занятиях спортом. Незадолго до того, как мы отправились в Рим, мне на глаза попалась статья в журнале, в которой рассказывалось про то, что Иоанн Павел II дружен со спортом и поддерживает себя в форме. Для него главным в жизни после религии была забота о человеческом теле и разуме. И мы поговорили об этом. Все знали, что папа встает в пять утра, читает газеты на шести языках и выполняет двести отжиманий и триста приседаний, еще до завтрака и начала рабочего дня. И еще он в молодости занимался горными лыжами, и вставал на лыжи уже после того, как стал папой.

Поскольку тогда Иоанну Павлу II было уже далеко за шестьдесят — он был на двадцать семь лет старше меня, — я сказал себе: «Если он это может, я должен вставать еще раньше!»

^{В 2011 году мы с сыном Патриком летали в Европу на открытие в музее Граца бронзовой статуи высотой восемь футов и весом 580 фунтов, изображающей меня, завоевавшего титул Мистер Олимпия, в моей любимой позе три четверти спиной.}

10. Оставайся голодным. Пусть тебя всегда мучит голод успеха, голод оставить свой след, голод быть увиденным и услышанным. И, двигаясь вперед и добиваясь успеха, не забывай также о голоде помогать другим.

Не почивай на лаврах. Очень многие бывшие спортсмены проводили остаток своей жизни, рассказывая о том, какими великими они были двадцать лет назад. Но такой человек, как Тед Тернер, унаследовавший от своего отца небольшую рекламную компанию, основывает всемирную телевизионную сеть Си-эн-эн, устраивает Игры доброй воли, выращивает бизонов и производит на продажу бизонье мясо и получает сорок семь почетных дипломов. Вот что я понимаю под призывом «оставаться голодным». Боно начинает как музыкант, затем продвигает чужую музыку, борется со СПИДом и создает новые рабочие места. Энтони Куинну мало было быть просто кинозвездой. Он хотел большего. Он стал художником, чьи полотна продаются за сотни тысяч долларов. Дональд Трамп превратил доставшееся ему наследство в огромное состояние, после чего занялся телевидением. Сардж до самой своей смерти ездил по всему миру, оставаясь голодным до новых проектов.

Как видно, многие люди, добившись всего, не останавливаются на достигнутом. Они по-прежнему хотят что-то из себя представлять, а не просто говорить о прошлом. Жизнь — это гораздо больше, чем стать лучшим в чем-то одном. Добиваясь успеха, мы многому учимся, так почему бы не использовать эти знания для чего-то нового?

Мой отец не переставал повторять: «Займись чем-нибудь полезным». И он был прав. Если у тебя есть какой-нибудь талант или навык, который делает тебя счастливым, воспользуйся им, чтобы сделать лучше окружающий мир. И если ты ощутишь потребность сделать больше, отдайся ей. В могиле у тебя будет достаточно времени отдохнуть. Живи бурной, деятельной жизнью, и, как говорила Элеонора Рузвельт, каждый день делай что-нибудь такое, что тебя пугает.

Все мы должны оставаться голодными!

Источники и слова благодарности

Мемуары — это взгляд назад, однако я всю свою жизнь руководствовался обратным принципом. Поэтому когда на протяжении последних двух десятков лет разные люди просили меня написать мемуары, я неизменно отвечал: «У меня дома сотня альбомов с фотографиями всей моей жизни, начиная с детства в Австрии, и я их никогда не просматриваю. Я лучше займусь каким-нибудь новым проектом, сниму еще один фильм и буду смотреть вперед!»

Копаться в воспоминаниях и состыковывать их вместе оказалось так же трудно, как я и предполагал, но, чего я никак не ожидал, эта работа доставила мне удовольствие, в первую очередь благодаря помощи других людей. Я увлеченно вспоминал былые дни со своими старинными друзьями из мира культуризма, бизнеса, спорта, кино и политики — их было так много, что всех и не перечислишь. Я признателен всем им за то, что они помогли мне воссоздать прошлое, сделав его близким и дружелюбным.

В первую очередь я хочу поблагодарить своего соавтора Питера Петра. Работа над такими книгами невозможна без сотрудничества с напарником, который обладает не только писательским даром, но и терпением, тактом, рассудительностью и огромным чувством юмора, и у Питера есть все это.

Мой друг и близкий советник на протяжении многих десятилетий Пауль Вахтер щедро поделился воспоминаниями и ценными предложениями, показав практический подход к делу. Дэнни Де Вито, Айвен Райтман и Сильвестр Сталлоне добавили массу голливудских баек (Слай рассказал также много баек, связанных с «Планетой Голливуд».) Сюзен Кеннеди, с 2005 по 2010 год возглавлявшая мою губернаторскую администрацию, поделилась своими воистину энциклопедическими знаниями о моем пребывании в должности. Очень пригодилась ее диссертация, посвященная подробному анализу моей деятельности на губернаторском посту в 2005 и 2006 годах. Альберт Бусек из Мюнхена, один из моих старейших друзей, первый журналист, обративший на меня внимание, предоставил советы и фотографии. Бонни Рейсс внесла в общую копилку свои воспоминания и записи, связанные с моей работой губернатором, а также с участием в борьбе за охрану окружающей среды и в движении за внеклассные занятия. Стив Шмидт, Терри Тамминен, Мэтт Беттенхаузен и Дэниэл Зингейл также помогли восстановить мою работу в Сакраменто. Фреди и Хейди Герстль, Франко Колумбу и Джим Лоример напомнили мне о главных событиях нашей дружбы, длящейся всю жизнь.

Поскольку мой жизненный путь подробно освещался в средствах массовой информации, в нашем распоряжении были вышедшие за пятьдесят лет книги, журнальные и газетные публикации, интервью, видеосъемки, фотографии и комиксы, в которых была задокументирована моя карьера в мире мускулов, мире кино, мире бизнеса и мире политики и общественной деятельности. Три человека сыграли ключевую роль, разбираясь в этом обилии материалов: мои помощники Линн Маркс и Шелли Клипп, а также мой архивариус Барбара Шейн. Линн и Барбара при содействии моей бывшей помощницы Бет Экстайн также взяли на себя титанический труд по расшифровке сотен часов записанных на магнитофон наших бесед с Питером, а также других интервью, приведенных в этой книге. Ребекка Ломбино и Крис Филло обеспечивали юридическую поддержку.

Жена Питера Энн Бэнкс ускорила нашу работу над книгой, проведя необходимые исследования. Его литературный агент Кати Роббинс содействовала продвижению этого проекта.

Джо Мэттьюс, освещавший мою деятельность в Сакраменто для «Лос-Анджелес таймс», в книге которого «Человек-машина» подробно описан мой первый срок в Капитолии штата, любезно предоставил свое время, помогая оформить те главы «Вспомнить все», которые посвящены политике.

Я также признателен и другим журналистам, которых так много, что всех и не перечислишь. На протяжении многих лет они вели хронику моих достижений, драм и приключений — это авторы из журналов по культуризму, развлекательных изданий, журналисты, освещающие политику, они брали у меня интервью и переносили на страницы своих изданий мои высказывания, остроты, наблюдения и вызывающие замечания. Многое из всего этого я уже начисто забыл, но я был очень рад, когда мне об этом напомнили. Из книг и других публикаций, с которыми мы консультировались, я бы хотел упомянуть те, которые оказались особенно полезными: «Arnold hautnah» Вернера Копачки и Кристиана Яушовеца, «Arnold Schwarzenegger: Die Biographie» Марка Хойера, «The People’s Machine: Arnold Schwarzenegger and the Rise of Blockbuster Democracy» Джо Мэттьюса, «Fantastic: The Life of Arnold Schwarzenegger» Лоуренса Лимера и «Arnold and Me: In the Shadow of the Austrian Oak» Барбары Аутленд Бейкер.

Чтобы восстановить в памяти мою карьеру в культуризме, мы внимательно проштудировали подшивки журналов «Маскл билдер», «Пауэр маскл», «Маскл энд фитнес» и «Хелс энд стренгс», а также «Спортс иллюстрейтед», — и, разумеется, книгу «Качая железо» Джорджа Батлера и Чарльза Гейнса и одноименный фильм Роберта Фиора и Джорджа Батлера. Мы также проконсультировались с моим собственным наставлением подготовки чемпионов «Арнольд: становление культуриста», написанным в соавторстве с Дугласом Кентом Холлом. Фильмография Брука Робардса «Арнольд Шварценеггер» очень помогла восстановить детали моей карьеры в кино, как и освещение моей работы в «Верайети», «Синефантастик» и других журналах, посвященных кинематографу. «Семь лет», памятный труд, изданный в 2010 году частным образом моими помощниками, стал бесценным источником фактов о моем пребывании в губернаторской должности. Гэри Делсон, один из главных создателей этой книги, поделился своими записями и воспоминаниями о той поре, когда он готовил тексты моих речей.

Я признателен Одри Лодрет за то, что она помогла разобраться в сотнях фотоальбомов и десятках тысяч фотографий, составив подборку образов, иллюстрирующих мое повествование. Кэтлин Брэди решила задачу проверки фактов с присущими ей мастерством, скоростью и рассудительностью.

Адам Мендельсон и Дэниэл Кетчелл обеспечивали связь и поддерживали наше присутствие в Интернете; Грег Данн оказывал помощь в решении практических вопросов. Дитер Рейтер не только открыл нам свою сокровищницу фото— и видеоматериалов, но также бросал мне вызов за шахматной доской, когда мне требовалось передохнуть.

Издательство «Саймон и Шустер» предоставило компетентность и энтузиазм, без которых не обойтись такой книге. С самого начала главный редактор Джонатан Карп разделял мое видение «Вспомнить все». Он оказал мне неоценимую услугу, порекомендовав в качестве соавтора Питера. Джонатан редактировал рукопись и осуществлял общее руководство изданием. Это живой, целеустремленный человек с богатым воображением, никогда не теряющий из виду целостной картины. Его вопросы и предложения отличались проницательностью и всегда были по существу.

Главы «Вспомнить все», посвященные политике, также отражают быструю и умелую работу исполнительного редактора «Саймон и Шустер» Присциллы Пейнтон, которая довела их до совершенства. Также я хочу поблагодарить заместителя редактора Ричарда Рорера, главу рекламной службы Трейси Гест, старшего редактора Эмер Флаундерс, менеджера рекламы в Интернете Элину Вайсбейн, специалиста по рекламе Рейчел Эндуджар, помощника редактора Николаса Грина, помощников по авторским правам Марселлу Берджер, Лэнса Фитцджеральда и Марио Флорио, художественного редактора Джеки Скоу, художника Джейсона Хейера, создавшего дизайн обложки, выпускающего редактора Нэнси Инглис, литературных редакторов Фила Бэша и Пэтти Романовски, главного художника Джой О’Миру и старшего художника Рут Ли-Мьюи.

Я благодарен зарубежным издательствам, сделавшим выход в свет «Вспомнить все» событием международного масштаба: Йену Чэпмену и Майку Джонсу, «Саймон и Шустер Великобритания», Гюнтеру Бергу, «Хоффманн унд Кампе» (Германия), Йопу Бёземану и Йосту ван ден Оссенблоку, «А. В. Бруна» (Нидерланды), Абель Гершенфельд, «Пресс де ла Сите», (Франция), Томасу да Вейга Перейре и Маркусу Перейре, «Секстанте», (Бразилия), Агнете Гиннинг и Хенрику Карлссону, «Форма букс» (Швеция), Микаэлю Йепсену («Форлагет турбуленц», (Дания), Элин Вестуэс, «Шибстед форлаг» (Норвегия) и Минне Кастрен и Яркко Весикансе, «Отава», Финляндия, Хавьеру Понсе Альваресу «Мартинес Рока» (Испания).

И, наконец, я хочу поблагодарить свою семью. Мои близкие любезно помогли мне сделать так, чтобы эти мемуары полностью соответствовали своему названию. И особенно большое спасибо Марии, за ее терпение во время работы над этой книгой и за то, что она, как всегда, оставалась тем, к кому я могу обратиться в трудную минуту.

Фото

^{Приехав в Калифорнию, я позировал для журналов по культуризму Джо Уайдера на скале Маскл-рок в горах над Малибу. Культуристы любят это место, поскольку горные хребты вдалеке выглядят маленькими, а мышцы кажутся больше, чем горы.}

^{Аурелия и Густав Шварценеггеры, мои мать и отец, в день своей свадьбы в 1945 году. Отец в форме офицера австрийской сельской полиции.}

^{Мой брат Мейнхард родился в 1946 году, а затем через год и четырнадцать дней на свет появился я. Нашей матери, воспитывавшей двух мальчишек, приходилось очень много трудиться. Здесь мы сняты на немощеной главной улице перед нашим домом в Тале.}

^{Я всегда любил рисовать карандашом и красками еще одиннадцатилетним мальчишкой в средней школе.}

^{В возрасте шестнадцати лет я любил заниматься спортом на берегу расположенного неподалеку озера Талерзее со своими приятелями — Карлом Герстлем, Вилли Рихтером и Гарри Винклером.}

^{Я принимаю фронтальную позу с демонстрацией бицепса на своих первых состязаниях по культуризму в гостинице «Штейнерхоф» в Граце в возрасте шестнадцати лет. В ту пору культуризм оставался еще таким непонятным видом спорта, что организаторы первенства для привлечения публики пригласили на сцену ансамбль.}

^{Во время службы в австрийской армии я целый год водил этот пятидесятитонный танк М-47. Вместе с остальными членами экипажа я отвечал за ежедневное обслуживание боевой машины.}

^{В возрасте семнадцати лет я как член Атлетического союза Граца выжимал штангу весом 185 фунтов — аплодисменты публики придавали мне дополнительные силы.}

^{Занимаясь в Лондоне в тренажерном зале Уага Беннета в 1966 году (буква «W» на моей майке — первая буква имени Wag, Уаг), я наконец встретился со своим кумиром Реджем Парком.}

^{Моя мечта стала реальностью в 1967 году в лондонском зале «Виктория-Палас», где я в возрасте двадцати лет стал самым молодым обладателем титула Мистер Вселенная.}

^{В ноябрьский день я разгуливаю по центру Мюнхена в одних плавках, пропагандируя культуризм и привлекая клиентов в тренажерный зал.}

^{Моя вторая победа в состязаниях Мистер Вселенная в 1968 году в Лондоне принесла мне приглашение в Америку вместе с билетом на самолет. Я одержал победу в категории профессионалов, а Деннис Тинерино — в категории любителей.}

^{В редкие приезды домой в Австрию я занимался на чердаке вместе со своим отцом, чемпионом страны по керлингу.}

^{Я сел за столик во внутреннем дворе гостиницы в Майами вместе с Джо Уайдером, «творцом королей» в культуризме, надеясь вытянуть из него рекомендации для тренировок. Я не мог оправиться от изумления, когда вместо этого Джо начал расспрашивать меня.}

^{Пляж Венис-Бич в Калифорнии представлял собой сцену под открытым небом, где любили показывать себя гимнасты, цирковые артисты и культуристы. Здесь мы устраиваем импровизированное акробатическое представление.}

^{Мои партнеры по тренировкам (сверху вниз) Франко Колумбу, Фрэнк Зейн и Пит Капуто в клубе Голда взгромоздились на меня, когда я выполнял «ослиный шаг», накачивая икроножные мышцы.}

^{Жена Джо Уайдера Бетти и я часто позировали для рекламных объявлений в его журналах. Смысл этих объявлений был прост: если накачать такие мышцы, можно идти на пляж и знакомиться с девушками.}

^{Мы с Франко Колумбу представляли себя как экспертов по строительству из Европы и приглашали других культуристов помогать нам в нашем первом деловом предприятии, компании по строительным работам и ремонту.}

^{Мы с Джо Уайдером разбираем фотографии, работая над макетом журнала.}

^{Я выполняю домашнее задание в библиотеке колледжа Санта-Моники}

^{Я направляюсь в палату после серьезной операции на колене, проведенной в 1972 году, под наблюдением своей подруги Барбары Аутленд и Джо Уайдера. До первенства по культуризму оставалось всего несколько месяцев, и я понимал, что мне нужно будет очень быстро восстанавливать форму.}

^{После смерти моих отца и брата я пытался убедить свою мать переехать в Америку.}

^{Хотите — верьте, хотите — нет, но самая умная игра шахматы всегда присутствовала на Маскл-Бич. На этом снимке выясняем отношения мы с Франко.}

^{Я выполняю приседания со штангой весом 500 фунтов, готовясь к состязаниям за титул Мистер Олимпия 1971 года, а Франко и Кен Уоллер страхуют меня на тот случай, если я потеряю равновесие или не смогу выпрямиться.}

^{Я выхожу на сцену Мэдисон-сквер-гарден защищать корону Мистер Олимпия в 1974 году. У меня за спиной Франко и Фрэнк Зейн, а впереди вундеркинд Лу Ферриньо, пристально наблюдающий за мной.}

^{Сотни поклонников провожали меня в гостиницу после победы на первенстве за титул Мистер Олимпия в Мэдисон-сквер-гарден.}

^{В Голливуде я познакомился с разными людьми. На этом снимке вечеринка во дворе моего дома с режиссерами Романом Полански и Бобом Рейфелсоном и их подругами.}

^{Рекламные съемки продукции Джо Уайдера — я держу в руках подпружиненную рукоятку для упражнений; параллельно снимается документальный фильм «Качая железо».}

^{Создатели «Качая железо» Чарльз Гейнс и Джордж Батлер на отдыхе вместе со мной в Южной Африке в 1975 году.}

^{Я занимаюсь с нью-йоркским хореографом, оттачивая свои позы.}

^{На Маскл-Бич мы с Франко вели жизнь, о которой мечтали подростками.}

^{Я дурачусь в бассейне вместе с Настасьей Кински и другими друзьями дома у Фрэнсиса Шренбергера из Ассоциации зарубежной прессы Голливуда.}

^{Я пришел в гости к Энди Уорхолу в «Фабрику», его знаменитую студию на Среднем Манхэттене.}

^{Я позировал для стоящих зрителей в музее «Уитни» в Нью-Йорке. У подиума Кэндис Берген фотографирует для программы «Сегодня».}

^{С моим кумиром Мухаммедом Али в 1978 году в Новом Орлеане после его победы над Леоном Спинксом, принесшей Али третий чемпионский титул в тяжелом весе.}

^{Я знакомлюсь с сенатором Тедди Кеннеди накануне 7-го ежегодного теннисного турнира знаменитостей памяти Джона Кеннеди. (Справа от Тедди Этель Кеннеди вдова Бобби.) Через несколько минут Том Брокоу представит меня Марии.}

^{Отыграв на корте, я сидел на трибуне с Марией и ее матерью Юнис Кеннеди Шрайвер, наблюдая за теннисным турниром знаменитостей памяти Джона Кеннеди.}

^{Я, Мария и Франко добавили красок Венису, штат Калифорния.}

^{Я был так влюблен, что позволил Марии и ее подруге Бонни Рейсс захватить мой джип во время президентской кампании Тедди 1980 года.}

^{Джо Голд заведовал лучшим клубом для культуристов в Америке.}

^{Съемки «Конана-варвара» откладывались, я снова начал заниматься и поразил мир культуризма, вернувшись в большой спорт и завоевав шестой титул Мистер Олимпия в сиднейском оперном театре.}

^{Когда мне предлагают сюжет или сценарий какого-нибудь фильма, я всегда спрашиваю: «Какой будет афиша? Каким будет образ? Что мы будем здесь продавать?»}

^{В 1969 году я снялся в главной роли в фильме «Геркулес в Нью-Йорке», однако продюсер разорился до того, как фильм можно было выпустить в прокат. Семь лет спустя я получил роль второго плана в фильме режиссера Боба Рейфелсона «Оставайся голодным», за которую был удостоен премии «Золотой глобус» (на церемонии награждения у меня на руках Рекуэл Уэлч). Джефф Бриджес, сыгравший главную роль, щедро помогал мне советами по актерскому мастерству.}

^{Когда в 1977 году мы представляли на Каннском кинофестивале «Качая железо», Джорджу Батлеру пришла мысль одеть девушек из парижского кабаре «Крэзи хорс» в платья с оборками и шляпки, чтобы я позировал в их обществе на пляже.}

^{Я с радостью ухватился за возможность поработать с Кирком Дугласом и Энн-Маргет в комедийном вестерне «Негодяй». Моего героя звали Красивый незнакомец.}

_{На съемках «Конана-варвара» в Испании мы создали яркий доисторический мир, полный насилия.}

^{Арена для поединков, в которой молодой Конан оружием прокладывает себе дорогу на свободу.}

^{Я варился на жарком солнце, распятый на Древе скорби.}

^{Режиссер Джон Милисус, как и я, обожавший крепкие сигары, фанатично требовал, чтобы его фильм был достоверен в мельчайших подробностях.}

^{В 1983 году, перед тем, как отправиться в Мексику на съемки «Конана-разрушителя», я отпраздновал получение американского гражданства.}

^{Зачем есть в одиночестве в своем вагончике, когда можно потусоваться со съемочной группой?}

^{Рядом с Уилтом Чемберленом, исполнившим роль коварного Бомбаты, и Андре-гигантом, сыгравшим злобного бога-зверя Дагота, я чувствую себя маленьким, что для меня очень непривычно.}

^{Снимаясь в роли Терминатора, я старался показать зрителю, что я машина, с которой нельзя договориться, которая не слышит голос разума, не чувствует жалости, раскаяния и страха и не остановится до тех пор, пока ее цель не будет уничтожена.}

^{Происходящее в гримерной порой бывает еще более жутким, чем то, что показывают на экране. Здесь показаны приготовления к самодеятельному ремонту глаза и руки, которым будет заниматься Терминатор.}

^{В 1983 году я вместе с Марией и ее родителями посетил Ватикан и был удостоен аудиенции у папы Иоанна Павла II. Для него главным в жизни после религии была забота о человеческом теле и разуме. Поэтому мы говорили о его занятиях спортом.}

^{После тех жертв, которые принесла моя мать, воспитывая меня и брата, я хотел, чтобы ее жизнь стала богатой. На снимке я представляю ее президенту Рейгану на государственном ужине в Белом доме в 1986 году.}

^{Милтон Берл стал моим наставником в комедийном жанре. Он подбадривал меня: «Когда шутку произносишь ты со своим акцентом, она получается вдвое смешнее, чем когда ее произношу я, поскольку от меня ждут шуток».}

^{Знаменитый охотник за нацистскими преступниками Симон Визенталь лично помог мне добиться опровержения от лондонской бульварной газеты, провозгласившей меня в 1988 году неонацистом.}

^{Я помогал вице-президенту Джорджу Герберту Уокеру Бушу в ходе его успешной борьбы за президентское кресло в 1988 году. Здесь мы на «борту ВВС номер два» готовим речь во время перелета между остановочными пунктами предвыборной кампании.}

^{Экономист Милтон Фридман, с которым я познакомился, когда он уже отошел от активной деятельности, оказал глубокое влияние на мою политическую философию.}

^{После премьеры «Конана-варвара» мне потребовалось пять лет, чтобы получить высший знак признания в Голливуде — звезды на «Аллее славы».}

^{Мой политический наставник Фреди Герстль, еврей по национальности, во время Второй мировой войны участвовал в Сопротивлении, а в конце своей карьеры возглавил Австрийский парламент.}

^{Меньше чем за сорок восемь часов до того, как мы с Марией должны были обвенчаться в Хайянис-Порте, штат Массачусетс, я, с ног до головы измазанный в грязи, все еще был в мексиканских джунглях на съемках «Хищника».}

^{Дэнни Де Вито — мастер комедии, любит крепкие сигары и готовит на съемочной площадке пасту; неудивительно, что из него получился такой замечательный «близнец».}

^{Пол Верховен объясняет нам с Шэрон Стоун сцену из фильма «Вспомнить все», в котором мой герой полностью теряет иллюзии относительно брака.}

^{Режиссер Айвен Райтман рискнул, сняв меня в роли комического героя. Здесь мы дурачимся с сахарной ватой на съемках «Детсадовского полицейского».}

^{Катание на санках в Кемп-Дэвиде. Мы с президентом Джорджем Бушем-старшим вот-вот врежемся в первую леди. Позже она написала на фотографии: «Арнольд, поворачивай, черт побери, поворачивай же!»}

^{Президент Никсон пригласил меня на трибуну, чтобы я выступил на открытии выставки в его президентской библиотеке. После своего выступления, стоя вместе с Никсоном и комиком Бобом Хоупом, я не скрывал своего облегчения.}

^{Слай Сталлоне, Брюс Уиллис и я получали огромное удовольствие, открывая рестораны сети «Планета Голливуд» по всему миру. Здесь мы на открытии ресторана в Лондоне.}

^{Мой герой и угнанный «харлей» представляли собой идеальное сочетание киборга и машины в «Терминаторе-2».}

^{В гримерной на съемках второго «Терминатора» я не забывал о реальной жизни — нашей дочери Кэтрин только что исполнился год, и вот-вот должен был появиться на свет второй ребенок.}

^{Иногда очень непросто объяснить своему малышу, чем ты занимаешься на работе. Кэтрин испугалась при виде манекена Терминатора в студии чародея специальных эффектов Стэна Уинстона.}

^{Клинт Иствуд, один из моих героев, описал мне один эпизод, когда в 1993 году я навестил его на съемках «На линии огня».}

^{В 1993 году мы с Марией превратили съемки «Правдивой лжи» в семейное приключение. Патрик еще грудной младенец, Кристине два года, а Кэтрин уже четыре.}

^{На съемках во Флорида-Кис Джим Кэмерон объясняет, как мой герой Гарри Таскер должен прокладывать себе дорогу из лагеря террористов.}

^{Джейми Ли Кертис сыграла роль Хелен, моей жены.}

^{Я ушел из профессионального культуризма в 1980 году, но не терял связи с этим спортом. Здесь я поздравляю победителей первенства «Арнольд классик» 1994 года Кевина Леврона и Лору Креваль.}

^{Мария изображает оптимизм в пугающей ситуации. Первая операция на открытом сердце по замене аортального клапана, проведенная в 1997 году, завершилась неудачно, и на следующий день врачам пришлось снова меня оперировать.}

^{Я и Мухаммед Али были друзьями уже больше двадцати лет, когда в 2000 году мы объединились, чтобы собрать деньги для фонда Игр бедных кварталов и Центра Мухаммеда Али.}

^{Шестилетняя Кристина взобралась на стремянку, чтобы дружески поболтать с папой, пока я вишу распятый на съемках «Конца света», триллера, действие которого происходит на рубеже тысячелетий.}

^{Годовалый Кристофер и четырехлетний Патрик также побывали на съемочной площадке.}

^{Мне нравилось работать вместе с Дэнни Эрнандесом (слева от меня), бывшим морским пехотинцем, руководителем Молодежного центра Холленбека в Восточном Лос-Анджелесе. Центр предоставляет подросткам из бедных, зараженных преступностью кварталов место, где можно собраться, и дает им возможность начать все сначала.}

^{У меня мурашки по коже бегают, когда Нельсон Мандела говорит об объединении, терпимости и прощении. В 2001 году мы встретились в тюрьме Роббен-Айленд, где он провел двадцать семь лет, чтобы зажечь Факел надежды Специальных олимпийских игр «Африканская надежда».}

^{Моя первая политическая кампания о проведении референдума по принятию программы внеклассных занятий во всех начальных и средних школах состоялась в 2002 году.}

^{По просьбе мэра Нью-Йорка Рудольфа Джулиани я посетил место трагедии через три дня после террористического акта 11 сентября, чтобы поблагодарить тех, кто откликнулся первым, и поднять моральный дух.}

^{Бывший президент Билл Клинтон любил бывать на съемочных площадках. Направляясь в 2003 году на выступление, он заглянул на съемки «Терминатора-3».}

^{В 2011 году в самом конце моего второго губернаторского срока власти штата вместе с экологами и активистами движения за сохранность исторических памятников объединились, чтобы выкупить участок земли с этой известной всему миру надписью «Голливуд».}

^{Покинув Капитолий штата, я сразу же вернулся на съемочную площадку. Я вместе со Слаем и Брюсом в Болгарии, где мы снимали «Неудержимых-2».}

^{Я бью в морду своего врага на крыше грузовика в «Возвращении героя».}

^{Мария была полна жизненных сил и радости и буквально бурлила положительной энергией, и я захотел быть рядом с ней. На пляже в 1980 году.}

^{Мы с Марией не искали отношений, разорванных между Восточным и Западным побережьями, но не успели мы опомниться, как это произошло. Здесь мы во время сплава на плоту по горной реке в окрестностях Сакраменто, 1979 год.}

^{Когда Мария после президентских выборов 1980 года решила остаться в Калифорнии, я купил свой первый дом, на Двадцать первой улице в Санта-Монике, чтобы мы жили вместе.}

^{Мария, пес Конан и я нарядились байкерами на День Всех Святых в начале восьмидесятых.}

^{Приезжая в Австрию, я надевал традиционную австрийскую одежду и делал то, что делают австрийцы. Пешая прогулка в Альпах.}

^{Керлинг.}

^{Танец в пивном зале, что-то вроде конги.}

^{Мы с Марией встречались на протяжении восьми лет, прежде чем весной 1986 года настал этот счастливый день. Мне было тридцать восемь лет, а Марии — тридцать.}

^{Моим шафером на свадьбе был Франко, а в числе двенадцати дружек были мой племянник Патрик Кнапп, друзья из мира культуризма Альберт Бусек и Джим Лоример, а также Свен-Оле Торсен, исполнивший роли злодеев во многих моих фильмах.}

^{Я провожаю свою мать и свою новую американскую тещу через лужайку поместья Кеннеди к шатру, в котором был устроен торжественный прием. К счастью, Аурелия и Юнис поладили друг с другом.}

^{Энди Уорхол явился в скандальном наряде, а Грейс Джонс просто не умеет ничего делать скромно. Вместо смокинга Уорхол заявился на торжественный прием в кожаной куртке-«косухе».}

^{Путешествовать по Европе вместе с Марией, Юнис и Сарджем было очень весело. Здесь мы переправляемся на пароме через Химзее, большое озеро в Баварии.}

^{Гуляя пешком по Альпам, я иногда надевал пестрые нелепые гавайские шорты, просто чтобы выделиться среди местных жителей, одетых в традиционные кожаные брюки. Здесь я обхаживаю дойную корову.}

^{В Санта-Монике мы с Марией жили так близко к парку штата, что держали дома лошадей и каждый день ездили туда верхом. Мою лошадь звали Кэмпи.}

^{Кэтрин только родилась, когда первый президент Буш назначил меня «главным специалистом здорового образа жизни», и мы провели Большую американскую тренировку на Южной лужайке Белого дома.}

^{Когда родилась Кристина, наш второй ребенок, я совершенствовал мастерство спать с младенцем на груди.}

^{По пути на отдых в Сан-Вэлли в начале 1993 года. Я показываю Кристине журнал со статьей о том, как ее мать совмещает семью и карьеру.}

^{Я часто брал Кристину с собой в тренажерный зал.}

^{Патрик, наш старший сын, родился в сентябре 1993 года.}

^{К этому времени мне уже полностью доверяли заботу о детях. Кэтрин прильнула ко мне, а Патрик сладко спит у меня на груди.}

^{Я также стал мастером по подгузникам и бутылочкам с детским питанием.}

^{Свой пятьдесят восьмой день рождения я отпраздновал в Сан-Вэлли вместе со своим друзьями: Эди Эрбером, профессиональным горнолыжником, Патриком Кнаппом, моим племянником, моим шурином Бобби Шрайвером, финансовым советником Паулем Вахтером и продюсером «Крестного отца» Элом Радди.}

^{Кэтрин читает мне детскую сказку, пока я прихожу в себя после операции по замене аортального клапана, 1997 год.}

^{Семья Шварценеггеров дурачится в гостинице на Гавайских островах, 2000 год. Нашему младшему, Кристоферу, три года.}

^{После рыбалки в пруду рядом с нашим домом в Сан-Вэлли.}

^{Мы с Кэтрин катаемся верхом в горах Санта-Моника.}

^{Я наблюдаю за Кристофером и Патриком на стадионе во время поездки в Южную Африку на Специальные олимпийские игры 2001 года.}

^{Усыпленная львица, егерь и мы на сафари в Танзании. Мой восторг не уступал радости моих детей, поскольку меня всегда привлекали большие кошки.}

^{Мы — горнолыжная семья. Снег, лыжи, сосновые леса и горы всегда были неотъемлемой частью моей жизни. Кристофера нет на фотографии, поскольку ему всего четыре года, и он катается на учебном склоне.}

^{Это я целую себя на День всех святых в 2001 году, вот только правый Арнольд — это Мария в маске Терминатора.}

^{Как можно понять по фотографии, в доме Шварценеггеров День всех святых — это всегда большое событие.}

^{Патрик и Кристофер сидят вместе со мной за рабочим столом губернатора в Сакраменто.}

^{Такие поездки, как эта, на Мауи весной 2007 года, были счастливой отдушиной после всего того времени, которое наша семья вынуждена была проводить в разлуке из-за моей работы губернатором.}

^{Я по-прежнему люблю водить танк М-47, на котором служил в австрийской армии. Теперь эта машина находится на территории киностудии в Лос-Анджелесе и регулярно появляется в фильмах о Второй мировой войне. На броне вместе со мной Патрик, Кристофер в танкистском шлеме и мой помощник Грег Данн.}

^{Кэтрин ради смеха опустила свои длинные волосы мне на голову.}

^{Зимой 2011 года мы с племянником Патриком навестили могилу Мейнхарда, моего брата и его отца, в австрийском Кицбюэле во время необычайно сильного снегопада.}

^{В июне 2012 года Патрик окончил старшую школу, а Кэтрин получила диплом бакалавра в Университете Южной Калифорнии. Я отрастил бородку для роли в «Могиле», фильме с участием Сильвестра Сталлоне, действие которого происходит в тюрьме.}

^{Мы одеваемся с Кристофером и Патриком.}

^{Кэтрин и Кристина.}

^{На мое пятидесятилетие 30 июля 1997 года Мария преподнесла мне сюрприз — подарила этот плакат. На этом коллаже собраны все мои привычки и увлечения: пешие прогулки по горам, «хаммер», дорогие трубки и часы, рисунки пером и тушью, сигары и шнапс, отцовство, шахматы и бильярд, теннис и гольф, киносценарии, мотоциклы и кожа, история тяжелой атлетики и будущее культуризма. С тех пор список моих интересов только вырос.}

^{Популярность помогла мне победить на губернаторских выборах и вывести Калифорнию на передовые позиции, особенно в таких глобальных вопросах, как охрана окружающей среды.}

^{Мне нравится, когда кто-то говорит, что это невозможно, — в самый последний момент я принял решение участвовать в досрочных выборах 2003 года в Калифорнии. На фото: море моих сторонников в Риверсайде.}

^{Ковер из плакатов в моем кабинете в Санта-Монике.}

^{Демократ Уоррен Баффет и республиканец Джордж Шульц стояли по обе стороны от меня на моей первой пресс-конференции, подчеркивая то, что я являюсь кандидатом от всей Калифорнии.}

^{Вечером в день выборов я поднял метлу на ступенях Капитолия в Сакраменто и поклялся очистить дом.}

^{Мы с Марией празднуем мою победу вечером в день выборов, 7 октября 2003 года, в гостинице «Беверли-Хилтон».}

^{Юнис и Сардж, всегда призывавшие меня заняться общественной деятельностью, присоединились к праздничным торжествам.}

^{Шесть недель спустя, 17 ноября, вся наша семья прошла по коридорам Капитолия штата, чтобы принять участие в моей первой церемонии инаугурации.}

^{Мария держит Библию, а я приношу присягу в качестве тридцать восьмого губернатора штата Калифорния.}

^{Я занял губернаторское кресло, не имея предыдущего опыта работы на выборных должностях, в разгар кризиса, когда штат столкнулся с невиданным бюджетным дефицитом и экономическим спадом.}

^{Забудьте о том, что я был центристом, — мое избрание явилось таким значительным событием, что лидеры Республиканской партии попросили меня принять участие во второй избирательной кампании Джорджа Буша-младшего. Я обращаюсь к делегатам национального съезда Республиканской партии в «Мэдисон-сквер-гарден» 30 августа 2004 года.}

^{Я поставил палатку во внутреннем дворе Капитолия напротив своего кабинета, чтобы было где курить сигары. Палатка стала известна как «шатер переговоров». Депутаты ассамблеи штата демократы Фабиан Нуньес и Даррел Штейнберг пришли ко мне торговаться, июнь 2004 года.}

^{Демократ Херб Уэссон (слева), возглавлявший ассамблею, когда я вступил в должность, подшучивал над моим ростом; здесь мы беседуем с преподобным Джессом Джексоном на приеме Национальной городской партии, 2005 год.}

^{Каждый год в декабре, через несколько дней после официального зажжения рождественской елки, мы отмечали еврейский праздник Ханука на ступенях Капитолия.}

^{Вопрос с чересчур щедрыми пенсиями госслужащих разбирается в настоящее время на общенациональном уровне, однако еще в 2005 году мы уже вели в Калифорнии кампанию за то, чтобы не тратить больше, чем получаем.}

^{Проблемы, которые нам приходилось решать, были серьезными, но мы все равно находили время для веселья. Здесь я обсуждаю вопросы водных ресурсов, май 2005 года, вместе со своими помощниками (слева направо): секретарем кабинета Терри Тамминеном, главой администрации Пэт Клари и министром коммунального хозяйства Фредом Эгуйяром.}

^{Сенатор Дианна Фейнстейн, очень популярный член Демократической партии, посоветовала нам, как вести дела с Вашингтоном и членами ее собственной партии, решая проблемы нашего штата. На этой пресс-конференции мы шутим, что для решения проблем Калифорнии с водоснабжением потребуются недюжинные мышцы.}

^{Моя теща была сосудом мудрости и интуиции. Обратите внимание на то, что она, заглянув ко мне поболтать в марте 2005 года, выбрала место во главе стола в зале заседаний.}

^{Пауль Вахтер не занимал никакой официальной должности, но в течение всего моего пребывания в должности губернатора оставался влиятельным советником — и партнером по шахматам.}

^{Мы с министром сельского хозяйства Калифорнии А. Дж. Кавамурой расхваливаем нашу продукцию — у меня на подносе сливы — во время визита торговой делегации в Гонконг в 2005 году.}

^{В Калифорнии часто случаются наводнения, засухи и другие стихийные бедствия, и я уделил особое внимание вопросу поддержания чрезвычайных служб в постоянной готовности. Я утешаю жителей Гумбольдта, потерявших все свое имущество во время лесных пожаров в июне 2008 года, во время которых выгорело 23 000 акров лесов и было уничтожено 87 домов.}

^{После оползня в Ла-Кончите в январе 2005 года, унесшего десять жизней.}

^{За несколько дней до переизбрания президента Буша я представил его восторженной толпе единомышленников на митинге в Коламбусе, штат Огайо.}

^{Сенатор от Аризоны Джон Маккейн в 2005 году ездил со мной на автобусе по штату, помогая продвигать мои злополучные инициативы «Реформы и перестройки».}

^{Мне нравилось называть Калифорнию штатом-государством — она, словно магнит, притягивала зарубежных лидеров. С мексиканским президентом Висенте Фосом мы плодотворно сотрудничали по проблемам, существующим по обе стороны границы. Вместе со своей женой Мартой он приезжал к нам в горячие месяцы 2006 года, приведшие к моему переизбранию.}

^{Мне не терпелось встретиться с далай-ламой, когда он в 2006 году принял участие в конференции по вопросам семьи и женщины в Лонг-Биче. Мы поговорили о его путешествиях по свету, о долгой разлуке с родным Тибетом. Справа глава службы протокола Шарлотта Шульц.}

^{Главный стратег Стив Шмидт, глава администрации Сюзен Кеннеди и директор по связи с общественностью Адам Мендельсон в 2006 году помогли мне помириться с «коалицией обиженных» и переизбраться на второй срок.}

^{Слай поддержал меня и призвал не сдаваться, когда я пребывал в унынии после того, как в декабре 2006 года сломал ногу…}

^{…и я решил не хныкать и пришел на вторую церемонию инаугурации на костылях.}

^{Точно так же, как Рональд Рейган часто не обращал внимания на партийную принадлежность и работал вместе с демократами, Тедди приехал выступить с докладом в президентской библиотеке Рейгана, 2007 год.}

^{Британский премьер-министр Тони Блэр был главным союзником нашей инициативы по борьбе с изменениями климата 2006 года. В следующем году я навестил его в доме номер 10 по Даунинг-стрит.}

^{«Калифорния ведет Соединенные Штаты от споров и сомнений к действиям», — сказал я в своем выступлении в Организации объединенных наций. Генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун пригласил меня рассказать о наших новых законах, направленных на борьбу с изменениями климата.}

^{В январе 2008 года сенатор Джон Маккейн и мэр Нью-Йорка Руди Джулиани посетили Калифорнию, чтобы своими глазами увидеть строительство новых энергетических объектов.}

^{Президент Обама знал о том, что я работаю с членами обеих партий, и разделял мои взгляды в вопросах защиты окружающей среды, иммиграционной политики и реформы системы здравоохранения. Когда я в 2010 году приезжал в Вашингтон, он подробно расспросил меня о крупных инвестициях в инфраструктуру.}

^{Я объединился с мэром Нью-Йорка Майклом Блумбергом, независимым политиком, и губернатором Пенсильвании демократом Эдом Ренделлом, чтобы предпринять какие-либо шаги по поводу того, что федеральное правительство не желает инвестировать в развитие инфраструктуры. Мы направляемся в Белый дом на встречу с Обамой, 2009 год.}

^{Посетив в 2009 году Ирак, я пообедал вместе с солдатами бригады военной полиции Национальной гвардии, расквартированной в Багдаде.}

^{Памятным событием того приезда стала игра в гольф во внутреннем дворике бывшего дворца Саддама Хусейна.}

^{Я встретился с премьер-министром Нури аль-Маликом, который засыпал меня вопросами о восстановлении экономики (благодаря глобальному значению Калифорнии и звездной силе Голливуда за рубежом меня нередко принимали с государственными почестями).}

^{Наши с Биллом Клинтоном пути снова пересеклись в 2009 году на форуме по проблемам энергетики и защиты окружающей среды в Иерусалиме. Мы оба страстно желаем построить зеленое будущее для Америки и всего мира.}

^{У меня были амбициозные планы сделать Калифорнию мировым лидером в вопросах возобновляемых источников энергии и защиты окружающей среды — федеральный министр внутренних дел Салазар (в белой шляпе) вместе со мной посетил расположенную в пустыне Мохаве крупнейшую в мире электростанцию, работающую на солнечной энергии.}

^{Перед самым концом своего губернаторского срока я посетил машиностроительный завод «Шеньхуа» в Шанхае, Китай, чтобы поблагодарить рабочих за изготовление деталей нового моста через залив Сан-Франциско.}

^{Мы с Сюзен Кеннеди счастливо обнимаемся после победы в трудной битве за бюджет.}

^{На мой последний во время пребывания на губернаторской должности день рождения мои помощники приготовили мне сюрприз, накрыв стол с тортом и пирожными во внутреннем дворе Капитолия рядом с палаткой для курения.}

^{Рула Маникас, моя помощница во время работы в Сакраменто, была единственной, кому я доверял повязывать мой галстук и поправлять воротничок.}

^{В августе 2008 года в ожидании голосования по законопроекту мы шутим с моими помощниками Моной Мохаммади (сидит), Дэниэлом Кетчеллом, Грегом Данном, Карен Бейкер и гостями, Дэниэлом Зингейлом и Гэри Делсоном.}

^{Я много получил от «американской мечты», которую охраняет мужество и верность долгу американских военных. Еще с той поры, когда я только стал чемпионом по культуризму, — куда бы ни приехал, я посещаю военные базы и боевые корабли, чтобы встретиться с военнослужащими и сказать им спасибо. Здесь я с солдатами гарнизона американской армии в Сеуле, Южная Корея, 2010 год.}