Читать онлайн Дон Кихот

Глава 1, в которой рассказывается, кто такой был Дон Кихот Ламанчский

В скромной деревушке провинции Ламанчи[1] жил идальго[2], по имени Дон Кехана. Как и всякий дворянин, он гордился своим благородным происхождением, свято хранил древний щит и родовое копье и держал у себя на дворе тощую клячу и борзую собаку. Три четверти его доходов уходили на похлебку из овощей с говядиной да винегрет, который ему подавали на ужин; по пятницам он постился, довольствуясь тарелкой варенной на воде чечевицы, зато по воскресеньям лакомился жареным голубем. В праздничные дни Дон Кехана надевал кафтан из тонкого сукна, бархатные штаны и сафьяновые туфли, а в будни носил костюм из грубого сукна домашней работы. В доме у него жила экономка, которой перевалило за сорок лет, племянница, которой не было еще двадцати, и старый, дряхлый слуга. Самому идальго было лет под пятьдесят; он был тощ, как скелет, — кожа да кости, но, несмотря на ужасную худобу, отличался большой выносливостью.

Все свое свободное время, а свободен Дон Кехана был круглые сутки, он посвящал чтению рыцарских романов. Он предавался этому занятию с восторгом и страстью; ради него он забросил охоту и хозяйство. Увлечение его дошло до того, что он, не задумываясь, продал порядочный кусок пахотной земли, чтобы накупить себе рыцарских книг.

В романах нашему идальго особенно нравились высокопарные любовные письма и торжественные вызовы на поединки, где нередко попадались такие фразы: «Правота, с которой вы так неправы к моим правам, делают мою правоту столь бесправной, что я не без права жалуюсь на вашу правоту…» или: «…высокие небеса, которые своими звездами божественно укрепляют нашу божественность и удостаивают все достоинства, достойные вашего величия…». Случалось, что бедный кабальеро проводил целые ночи, силясь разгадать смысл этих фраз, от которых у него мутилось в голове и заходил ум за разум. Смущали его и другие несообразности, то и дело попадавшиеся в его любимых романах. Так, например, ему трудно было поверить, чтобы знаменитый рыцарь Бельянис мог нанести и получить так много ужасных ран; ему казалось, что несмотря на все искусство врачей, лечивших этого рыцаря, лицо и тело его должны быть покрыты уродливыми шрамами. А между тем в романе Бельянис выступал всегда молодым красавцем без всяких рубцов и изъянов.

Впрочем, все это не мешало Дон Кехане до самозабвения увлекаться описаниями бесчисленных приключений и подвигов доблестных героев романов. Ему всегда очень хотелось узнать их дальнейшую судьбу, и он бывал в восторге, если автор на последней странице книги обещал продолжить свою нескончаемую историю в следующем томе. Нередко наш кабальеро вел долгие споры со своим другом, священником, о том, чья доблесть выше: Пальмерина Английского или же Амадиса Галльского[3]. Дон Кехана стоял за Амадиса, священник за Пальмерина[4], а местный цирюльник, мастер Николас, утверждал, что ни одному из них не сравниться с рыцарем Феба, который, по его мнению, превосходил жеманного Амадиса выносливостью и мужеством, а Пальмерина — отвагой и ловкостью.

Постепенно добрый идальго до того пристрастился к чтению, что читал от рассвета до сумерек и от сумерек до утренней зари. Он забросил все свои дела, почти лишился сна и нередко забывал об обеде. Голова его была полна всяких нелепых историй, вычитанных в рыцарских книгах, и он наяву бредил кровавыми битвами, рыцарскими поединками, любовными свиданиями, похищениями, злыми магами и добрыми волшебниками. Мало-помалу он совсем перестал отличать правду от выдумки, и ему казалось, что на всем свете нет ничего достовернее этих историй. Он с таким пылом толковал о героях различных романов, словно это были лучшие его друзья и знакомые.

Он соглашался, что Сид Руй Диас[5] был доблестным рыцарем, но прибавлял, что ему далеко до рыцаря Пламенного Меча, который одним ударом рассек пополам двух могучих великанов. Несколько выше он ставил Бернарда де Карпио, одолевшего в Ронсевальском ущелье непобедимого Роланда[6]. Очень лестно отзывался о великане Морганте, который — не в пример прочим гигантам — отличался любезностью и вежливостью. Но всего более восхвалял он Рейнальдо Монтальбанского, славного похитителя золотого идола Магомета и героя бесчисленных дорожных приключений.

В конце концов от вечного сидения в четырех стенах, бессонных ночей и непрерывного чтения бедный идальго совсем рехнулся. И тут ему в голову пришла такая странная мысль, какая никогда еще не возникала ни у одного безумца в мире. Наш кабальеро решил, что он сам обязан вступить в ряды странствующих рыцарей. Ради своей собственной славы, ради пользы родной страны он, Дон Кехана, должен вооружиться, сесть на коня и отправиться по свету искать приключений, защищать обиженных, наказывать злых, восстанавливать попранную справедливость. Воспламенившись мечтами о великих подвигах, которые ему предстояло совершить, идальго поспешил привести в исполнение свое решение. Первым делом он вычистил доспехи, которые принадлежали его прадедам и валялись где-то на чердаке, покрытые вековой ржавчиной и пылью; перебирая их, он, к своему глубокому огорчению, увидел, что от шлема сохранился только один шишак. Чтобы поправить дело, идальго пришлось призвать на помощь всю свою изобретательность. Он вырезал из картона забрало и наушники и прикрепил их к шишаку. В конце концов ему удалось смастерить нечто вроде настоящего шлема. Тут ему захотелось испытать, сможет ли этот шлем устоять в битве. Он выхватил шпагу, размахнулся и нанес ею два удара по шлему. От первого же удара забрало разлетелось на куски, и весь его кропотливый труд пропал даром. Идальго был очень огорчен таким исходом дела. Он снова принялся за работу, но теперь для прочности подложил под картон железные пластинки. Эта предосторожность показалась ему вполне достаточной, и он счел излишним подвергать свой шлем вторичному испытанию. Без труда он убедил себя в том, что у него настоящий шлем с забралом тончайшей работы.

Затем Дон Кехана отправился в конюшню и внимательно осмотрел свою лошадь. Это была старая, больная кляча; по правде говоря, она только и годилась на то, чтобы возить воду. Однако наш кабальеро остался вполне доволен ее видом и решил, что с ней не могут сравниться ни могучий Буцефал Александра Великого[7], ни быстроногая Бабьека Сида[8]. Целых четыре дня ушло у него на то, чтобы приискать своему боевому коню звучное и красивое имя, ибо он полагал, что раз хозяин меняет свою скромную жизнь в деревенской глуши на бурное поприще странствующего рыцаря, то его лошадь должна переменить свою деревенскую кличку на новое, славное и громкое имя. Долго он мучился, изобретая различные прозвища, сравнивая их, обсуждая и взвешивая. Наконец он остановился на имени Росинант. Это имя казалось ему звучным и возвышенным. Сверх того, оно заключало в себе указание на то, чем была лошадь раньше, ибо Дон Кехана составил его из двух слов: rocin (кляча) и antes (раньше), так что оно означало: «бывшая кляча».

Дав столь удачное прозвище своей лошади, он решил, что теперь ему нужно придумать подходящее имя и для самого себя. В этих раздумьях прошла неделя, но наконец у него возникла блестящая мысль: он просто переделал свое скромное имя Кехана в более звучное — Дон Кихот[9].

Но тут наш кабальеро вспомнил, что отважный Амадис, желая, чтобы имя его родины было прославлено вместе с его собственным именем, всегда называл себя не просто Амадисом, но Амадисом Галльским. Дон Кихот решил последовать примеру этого доблестного рыцаря и впредь именовать себя Дон Кихотом Ламанчским. Теперь все было хорошо: сразу было видно, кто он и откуда, так что его родная страна могла разделить с ним славу его подвигов.

И вот, когда оружие было вычищено, шлем с забралом починен, кляча получила новую кличку и он сам переменил имя, ему осталось только подыскать себе даму сердца, ибо известно, что странствующий рыцарь без дамы сердца подобен дереву без листьев и плодов. Дон Кихот говорил о себе: «Если по воле судьбы я повстречаюсь с великаном (а это нередко случается со странствующими рыцарями) и в первой же схватке повергну его на землю и заставлю просить пощады, то по законам рыцарства я должен буду отослать его к моей даме. Он войдет к моей нежной повелительнице, упадет на колени и покорно и смиренно скажет: „Я великан Каракульямбро, царь острова Малиндрании. Меня победил на поединке достойный рыцарь Дон Кихот Ламанчский. Он велел мне предстать перед вашей милостью, дабы ваше высочество распорядилось мной по своему усмотрению…“ О! — воскликнул идальго, — я непременно должен иметь даму сердца: только она одна может достойно наградить доблесть рыцаря. Но где же ее найти?» И Дон Кихот погрузился в мрачное раздумье. Но вдруг счастливая мысль озарила его ум. Он вспомнил об одной хорошенькой крестьянке из соседнего села, звали ее Альдонса Лоренсо; ее-то и решил наш рыцарь наградить титулом дамы своего сердца. Подыскивая для нее имя, которое бы не слишком отличалось от ее собственного, но вместе с тем напоминало бы имя какой-нибудь принцессы или знатной сеньоры, он решил окрестить ее Дульсинеей Тобосской, так как она была родом из Тобосо. Это имя казалось ему выразительным и мелодичным и вполне достойным той особы, во славу которой он должен был совершить свои подвиги.

Глава 2, в которой рассказывается о первом выезде Дон Кихота из своих владений

Когда все эти приготовления были закончены, Дон Кихот решил, не мешкая, покинуть свой дом и пуститься на поиски рыцарских приключений. Ему казалось, что в таком деле всякое промедление — великий грех перед человечеством: сколько оскорбленных ждут отмщения, сколько обездоленных ждут защиты, сколько угнетенных ждут освобождения! И вот в один прекрасный летний день он поднялся до рассвета, облекся в свои доспехи, надел на голову убогий шлем, стянул покрепче его зеленые завязки, вскочил на Росинанта, схватил щит, взял в руки копье и тайно от всех через задние ворота скотного двора выехал в поле, радуясь, что ему удалось, наконец, приступить к столь славному делу. Но не успел он выбраться на дорогу, как ему пришла мысль, такая ужасная, что он едва не вернулся домой. Дон Кихот внезапно вспомнил, что он еще не посвящен в рыцари и что по рыцарским законам он не мог и не смел вступить в бой ни с одним рыцарем. А если бы даже он и был посвящен, то ему полагалось первое время носить белые доспехи и не ставить на своем щите никакого девиза, чтобы всем было сразу видно, что он еще новичок в рыцарском деле. Долго стоял Дон Кихот, не зная, на что решиться, однако страстное желание немедленно пуститься в путь одержало верх над всеми его сомнениями. Он решил, что посвятить его в рыцарский сан он попросит первого же рыцаря, который ему встретится на пути. Так по крайней мере поступали многие герои тех романов, чтение которых довело нашего идальго до такого плачевного состояния. А что касается белых доспехов, то он дал себе слово так начистить свои латы, чтобы они стали белее горностая. Приняв это решение, он успокоился и продолжал свой путь, вполне предавшись на волю лошади: так, по его мнению, и должен был путешествовать странствующий рыцарь.

Росинант плелся шажком, и наш кабальеро мог спокойно отдаться своим размышлениям.

— Когда будущий историк моих подвигов, — говорил себе Дон Кихот, — станет описывать мой первый выезд, он, наверное, так начнет свое повествование: едва светлокудрый Феб[10] распустил по лицу земли золотые нити своих прекрасных волос, едва пестрые птички нежной гармонией своих мелодичных голосов приветствовали появление Авроры, как знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский вскочил на своего славного коня Росинанта и пустился в путь по древней Монтьельской равнине.

Затем он прибавил:

— Счастлив будет тот век, когда, наконец, мои славные деяния будут занесены на бумагу, изображены на полотне, запечатлены на мраморе. Но кто бы ты ни был, мудрый волшебник, мой летописец, прошу тебя, не забудь о моем добром Росинанте.

Потом он вспомнил и о своей даме сердца:

— О принцесса Дульсинея, владычица моего плененного сердца! Горькую обиду вы мне причинили, изгнав меня и с суровой непреклонностью повелев мне не показываться на глаза вашей несравненной красоте. Да будет вам угодно, сеньора, вспомнить о покорном вам рыцаре, который из любви к вам готов переносить величайшие мучения.

В этих излияниях и мечтах прошло довольно много времени. Дон Кихот медленно ехал по пыльной дороге. Солнце уже успело подняться высоко и парило с такой силой, что могло расплавить и те жалкие остатки мозга, какие еще оставались в голове у бедняги. Так проездил он целый день, не повстречав ничего замечательного. Это привело его в полное отчаяние, потому что ему хотелось как можно скорее встретить какое-нибудь приключение и испытать силу своей могучей руки. К вечеру и он сам, и его кляча выбились из сил и умирали с голоду. Дон Кихот начал поглядывать во все стороны в надежде увидеть какой-нибудь за́мок или пастушью хижину, где бы можно было отдохнуть и подкрепиться. Надежда его не обманула: неподалеку от дороги он заметил постоялый двор; наш рыцарь пришпорил Росинанта и подъехал к постоялому двору как раз в ту минуту, когда начало смеркаться. Не будем забывать, что воображению нашего искателя приключений все окружающее представлялось не таким, каким оно было в действительности, но каким его рисовали любимые рыцарские романы. Поэтому, увидев постоялый двор, он тотчас же решил, что это замок с четырьмя башнями и крышами из блестящего серебра, с подъемным мостом и глубоким рвом. Он приблизился к этому воображаемому замку и в нескольких шагах от ворот остановил Росинанта, ожидая, что между зубцами башни появится какой-нибудь карлик и затрубит в трубу, извещая о прибытии рыцаря. Как раз в эту минуту какой-то свинопас, собирая свое стадо, затрубил в рог, и Дон Кихот решил, что это карлик оповещает о его прибытии.

Дон Кихот постучал копьем в ворота гостиницы, и на стук вышел хозяин, человек весьма тучный, а посему очень миролюбивый. Взглянув на странного всадника в диковинном вооружении, хозяин едва не расхохотался. Однако грозный вид воинских доспехов Дон Кихота внушал ему почтение, и он чрезвычайно вежливо произнес:

— Если вашей милости, сеньор рыцарь, угодно здесь остановиться, вы найдете у нас все, что пожелаете, кроме удобной постели: ни одной свободной кровати нет в нашей гостинице.

Услышав, как почтительно говорил с ним комендант замка, Дон Кихот ответил:

— Что бы вы мне ни предложили, сеньор кастелян, я всем останусь доволен, ибо, как говорится:

— Значит, для вашей милости ложем служит твердый камень, а сном — постоянное бодрствование? Если так, то благоволите слезть с коня и будьте уверены, что найдете у меня все необходимое и сможете провести без сна не только одну ночь, а хоть целый год.

С этими словами он придержал стремя, а Дон Кихот спешился с большим трудом и усилиями, ибо целый день ничего не ел.

Затем он попросил хозяина особенно позаботиться о Росинанте, добавив, что это лучшее из всех животных, питающихся ячменем. Взглянув на Росинанта, хозяин совсем не нашел его таким замечательным, как говорил Дон Кихот, однако поостерегся высказать свое мнение вслух, взял лошадь под уздцы и повел в конюшню. Тем временем Дон Кихот принялся снимать доспехи. В этом трудном и сложном деле ему помогали две подошедшие служанки. Само собой разумеется, что Дон Кихот принял их за знатных дам, владелиц замка. Общими усилиями им удалось снять латы, но узлы зеленых лент, которыми был завязан на шее шлем, так затянулись, что развязать их было невозможно. Оставалось только разрезать ленты. Однако Дон Кихот не согласился на это, решив лучше промучиться всю ночь в шлеме. Пока женщины стаскивали с него доспехи, Дон Кихот торжественно разглагольствовал о своих будущих подвигах, о славном коне Росинанте, о своей безмерной благодарности изящным дамам и с чувством декламировал нелепые стихи собственного сочинения:

то есть Росинанту, ибо так зовут моего коня, благородные сеньоры, а мое имя — Дон Кихот Ламанчский. Правда, мне не хотелось открывать мое имя, пока великие подвиги не прославят его по всему миру. Но утаить его было бы невежливо по отношению к вам, мои сеньоры. Впрочем, скоро наступит время, когда доблесть моей руки покажет, как горячо я хочу вам служить.

Смущенные служанки не знали, что ответить на такие речи, и потому скромно молчали.

Между тем вернувшийся из конюшни хозяин спросил Дон Кихота, не угодно ли ему чего-нибудь.

— Я бы охотно закусил, — ответил идальго, — ибо мне необходимо подкрепить свои силы.

Как нарочно, была пятница, и во всей гостинице не нашлось ничего другого, кроме соленой рыбы.

Хозяин принес Дон Кихоту вареной трески и кусок хлеба, такого же черного и заплесневевшего, как и доспехи рыцаря. Трудно было не расхохотаться, видя, с каким мучением ел Дон Кихот: дурацкий шлем мешал ему добраться до рта ложкой. Сам он не мог поднести куска к губам, нужно было, чтобы кто-нибудь клал ему пищу прямо в рот. Но напоить его было совсем невозможно, если бы хозяин не принес тростинку; один конец тростинки он вставил в рот Дон Кихоту, а через другой лил вино. Дон Кихот переносил все это с большим терпением, лишь бы только не разрезать завязок шлема. В это время случайно зашедший на постоялый двор крестьянин заиграл на своей камышовой дудке. Этого было довольно, чтобы Дон Кихот окончательно поверил, что попал в какой-то великолепный замок, что на пиру играет музыка, что соленая треска — самая свежая форель, что серый хлеб — белая булка, а хозяин постоялого двора — владелец замка. Поэтому он был в восторге от своего первого выезда. Беспокоило его только одно — что он не был еще посвящен в рыцари и его в любое время могли объявить самозванцем.

Глава 3, в которой рассказывается о том, как Дон Кихот был посвящен в рыцари

Удрученный этими мыслями, Дон Кихот поспешил закончить свой скудный ужин. Встав из-за стола, он отозвал хозяина в сторону, повел его в конюшню и, бросившись там перед ним на колени, начал так:

— О доблестный рыцарь, я не встану с места, пока ваша любезность не соблаговолит исполнить мою просьбу. То, о чем я вас собираюсь просить, послужит на славу вам и на благо человеческому роду.

Увидев, что гость стоит на коленях, и услышав странные речи, хозяин в первую минуту совсем растерялся и, разинув рот, смотрел на Дон Кихота, не зная, что делать и что говорить. Оправившись от изумления, он принялся упрашивать Дон Кихота подняться, но тот ни за что не хотел встать, пока, наконец, хозяин не обещал исполнить его просьбу.

— Я был уверен, сеньор, что по безграничному благородству вашему вы не откажетесь исполнить мою просьбу, — сказал Дон Кихот. — Я прошу у вас как милости, чтобы завтра на рассвете вы посвятили меня в рыцари. Всю эту ночь я буду бодрствовать над оружием в часовне вашего замка, а на рассвете вы свершите надо мной обряд посвящения[14]. Тогда я получу, наконец, все права странствующего рыцаря и пущусь в поиски приключений. Мое оружие будет служить делу утверждения правды и справедливости на земле, ибо таково назначение того великого рыцарского ордена, к которому я и принадлежу и подвиги которого прославляются по всему миру.

Тут хозяин, который и раньше подозревал, что Дон Кихот рехнулся, окончательно убедился в этом и, чтобы хорошенько позабавиться, решил потакать его сумасбродству. Поэтому он ответил Дон Кихоту, что желание и просьба его вполне разумны, что, судя по его гордому виду и манерам, он, должно быть, благородный рыцарь и что подобное намерение вполне достойно его звания. «Я и сам, — прибавил хозяин, — занимался в молодости этим почетным ремеслом. В поисках приключений шатался я по всей Испании, побывал в Севилье, Гренаде, Кордове, Толедо[15] и многих других городах: я ввязывался в различные проказы, скандалы и драки, так что прославился по всем судам и тюрьмам Испании. Но на склоне дней я угомонился: живу спокойно в этом замке и принимаю у себя всех странствующих рыцарей, какого бы звания и состояния они ни были. Я делаю это единственно по моей великой любви к ним, но, конечно, с условием, чтобы в награду за мое доброе отношение они делились со мной своим достоянием». Затем хозяин сказал, что в замке нет часовни, где можно было бы провести ночь, бодрствуя над оружием. Но ему известно, что в случае необходимости рыцарские законы разрешают провести ночь перед посвящением где угодно. Поэтому Дон Кихот может стать на стражу оружия во дворе замка, а завтра, если соизволит бог, он со всеми должными церемониями будет посвящен в рыцари, да еще в такие, каких никогда не видывали на свете.

Под конец трактирщик осведомился, есть ли у Дон Кихота при себе деньги. Тот ответил, что у него нет ни гроша, так как ни в одном романе ему не приходилось читать, чтобы странствующие рыцари возили с собой деньги. На это хозяин возразил, что Дон Кихот ошибается. В романах об этом не пишут только потому, что это ясно само собой. Ему же из достоверных источников известно, что странствующие рыцари обязаны иметь при себе на всякий случай не только туго набитый кошелек, но и чистые рубашки и баночку с целебной мазью для ран. Ведь не всегда можно рассчитывать на помощь доброго волшебника, который пришлет раненому с каким-нибудь карликом или девицей склянку чудодейственного бальзама. Гораздо лучше полагаться на самого себя. И хозяин посоветовал Дон Кихоту никогда не пускаться в путь без денег и необходимых запасов. Рыцарь сам увидит, как все это пригодится ему в странствиях.

Дон Кихот обещал в точности последовать его совету и тотчас же стал готовиться провести ночь перед посвящением на дворе гостиницы. Он собрал все свои доспехи и положил их на колоду, из которой поили скот; затем вооружился копьем и щитом и стал важно прохаживаться вокруг колоды. Уже совсем стемнело, когда он начал эту прогулку.

А хозяин вернулся в гостиницу и рассказал постояльцам о безумном идальго, который бодрствует теперь над оружием, ожидая посвящения в рыцари. Постояльцы, заинтересованные таким странным помешательством, выбежали на двор посмотреть на чудака. Дон Кихот с величественным видом мерно шагал взад и вперед. Иногда он останавливался и, опершись на копье, подолгу, не отрываясь смотрел на свои доспехи. Луна сияла так ярко, что зрителям издали было видно все, что делал наш ожидавший посвящения рыцарь.

Вероятно, все обошлось бы спокойно и мирно, но, на беду, одному из погонщиков, ночевавших в гостинице, вздумалось напоить своих мулов. Ничего не подозревая, он спокойно направился к колодцу. Заслышав его шаги, Дон Кихот воскликнул:

— Кто бы ты ни был, дерзостный рыцарь, простирающий руки к доспехам самого доблестного из всех странствующих рыцарей, подумай сначала, что ты делаешь! Не прикасайся к ним, не то ты дорого заплатишь за свою дерзость.

Погонщик и ухом не повел. Подойдя к колоде, он подхватил доспехи за ремни и отшвырнул их далеко в сторону. Увидев это, Дон Кихот возвел глаза к небу и, обращаясь мысленно к своей сеньоре Дульсинее, сказал:

— Помогите мне, моя сеньора, отомстить за первую обиду, нанесенную порабощенному вами доблестному сердцу: не лишите меня в этом первом испытании вашей милости и опоры.

С этими словами он отложил в сторону щит, поднял обеими руками копье и с такой силой хватил погонщика, что тот без чувств растянулся на земле. А Дон Кихот поднял доспехи, положил их на колоду и снова принялся расхаживать вокруг колодца с таким невозмутимым видом, словно ничего не случилось. Спустя некоторое время вышел второй погонщик. Ничего не зная о печальной судьбе своего товарища, он также вознамерился сбросить злосчастные доспехи с колоды. Но Дон Кихот предупредил его попытку. Ни слова не говоря, он снова поднял копье и нанес бедняге такой удар по голове, что и второй погонщик грохнулся на землю. На шум сбежались все обитатели гостиницы во главе с хозяином. При виде этой толпы Дон Кихот схватил щит, обнажил меч и с гордостью воскликнул:

— О царственная красота, оплот моей души и моего сердца! Наступил час, когда твое величие должно обратить взоры на плененного тобой рыцаря, вступающего в великую битву.

Эти слова, прозвучавшие словно молитва, пробудили в сердце нашего идальго такое мужество, что, напади на него все погонщики мира, он и тогда бы не отступил. Твердо стоял он под градом камней, которыми издали осыпали его обозленные товарищи раненых; он только прикрывался щитом, но ни на шаг не отходил от колоды, где лежали его доспехи. На дворе поднялся отчаянный шум. Погонщики орали и бранились. Перепуганный хозяин умолял их прекратить драку. А Дон Кихот кричал во весь голос:

— Подлые и низкие рабы! Я вас презираю! Швыряйте камни, подходите, подступайте, нападайте! Вы получите сейчас награду за вашу наглость и безумие!

В этих восклицаниях Дон Кихота было столько отваги и ярости, что нападающих охватил великий страх. Мало-помалу они утихли и перестали бросать камни. Тогда Дон Кихот позволил убрать раненых и снова принялся охранять доспехи с прежней важностью и спокойствием.

Однако эта история пришлась хозяину не по вкусу, и он решил немедленно посвятить гостя в этот чертов рыцарский орден, пока не приключилось новой беды. Почтительно приблизившись к Дон Кихоту, он сказал:

— Не гневайтесь, ваша милость, на эту наглую челядь. Обещаю вам примерно наказать ее за дерзость. А теперь не пора ли нам приступить к совершению священного обряда? Обычно бодрствование над оружием продолжается не свыше двух часов, вы же простояли на страже более четырех. Я уже докладывал вам, что у меня в замке нет часовни. Однако мы смело можем обойтись и без нее. Главное в посвящении — удар рукой по затылку и мечом по левому плечу. А это можно проделать и среди чистого поля. Итак, не будем терять драгоценного времени.

Наш рыцарь слепо поверил словам хозяина и ответил, что готов повиноваться.

— Прошу вас только об одном, — прибавил он, — поторопитесь с исполнением обряда. Ибо, когда я буду посвящен и кому-нибудь снова вздумается на меня напасть, я не оставлю в замке ни одной живой души. Из уважения к вам, почтенный владелец замка, я пощажу лишь тех, за кого вы заступитесь.

Эти слова рыцаря только усилили желание хозяина поскорее развязаться с беспокойным гостем.

Человек находчивый и ловкий, он тотчас же притащил толстую книгу, в которой записывал, сколько ячменя и соломы отпускалось погонщикам; затем в сопровождении двух служанок и мальчика, несшего огарок свечи, он приблизился к Дон Кихоту, велел ему опуститься на колени и, сделав вид, что читает по книге какую-то благочестивую молитву, поднял руку и со всего размаха хлопнул его по шее, потом, продолжая бормотать себе под нос какой-то псалом, хватил его по плечу его же собственным мечом. Вслед за тем он велел одной из служанок опоясать посвященного мечом, что та и исполнила с большой ловкостью. Правда, она чуть не умерла со смеху, но подвиги, совершенные на ее глазах рыцарем, заставили ее сдержать свою веселость. Пристегивая меч к поясу Дон Кихота, добрая сеньора сказала:

— Пошли бог счастья вашей милости в рыцарских делах и удачи в сражениях.

Дон Кихот спросил, как ее зовут, ибо он желал знать, какой даме он обязан столь великой милостью, чтобы со временем разделить с ней почести, которые он завоюет силою своей руки. Она с большим смирением отвечала, что зовут ее Толосой, что она дочь сапожника из Толедо и что она всегда готова ему служить верой и правдой. Дон Кихот попросил ее из любви к нему именоваться отныне доньей Толосой[16]. Она пообещала. Затем другая дама надела ему шпоры, и с нею у него произошел такой же разговор, как и с той, которая опоясала его мечом. Он спросил, как ее имя, и она ответила, что зовут ее Молинерой и что она дочь честного мельника из Антекеры; Дон Кихот и ее попросил прибавить к своему имени титул доньи; при этом он рассыпался перед ней в бесчисленных благодарностях. Когда все эти церемонии были проделаны, Дон Кихот поторопился сесть на коня: очень уж не терпелось ему отправиться на поиски приключений. Он оседлал Росинанта, вскочил на него и стал благодарить хозяина за посвящение в таких необыкновенных выражениях, что нет никакой возможности передать их. А хозяин, обрадованный тем, что отделался, наконец, от рыцаря, отвечал на его речи более краткими, но не менее пышными фразами и, не взяв с него ничего за ночлег, отпустил подобру-поздорову.

Глава 4, о том, что случилось с нашим рыцарем после отъезда из гостиницы

Уже рассветало, когда Дон Кихот покинул гостиницу. Памятуя, что ему говорил хозяин насчет денег, белья и прочего, он прежде всего решил вернуться домой, чтобы запастись всем необходимым и подыскать себе оруженосца, поэтому он повернул Росинанта по направлению к своей деревне. Росинант, словно поняв желание своего господина, с такой охотой побежал рысцой, что, казалось, копыта его едва касались земли.

Но не успел наш рыцарь проехать несколько шагов, как из чащи леса послышались жалобные стоны. Дон Кихот придержал Росинанта и воскликнул:

— Благодарю небо за милость, мне ниспосланную! Вот мне и представляется случай исполнить долг рыцаря и пожать плоды моего благородного решения! Уж наверное, это стонет какой-нибудь несчастный, которому нужны мое заступничество и помощь.

И, дернув Росинанта за узду, он поспешил в ту сторону, откуда раздавались стоны. Едва он въехал в лес, как взорам его предстала такая картина: здоровенный крестьянин, привязав к дереву обнаженного до пояса мальчика лет пятнадцати, нещадно стегал его толстым ремнем. Мальчик рвался и кричал не своим голосом, а крестьянин хладнокровно приговаривал:

— Вперед не зевай, а сейчас помалкивай.

Мальчик отвечал:

— Больше никогда не буду, сеньор! Клянусь вам, никогда больше не буду! Даю слово, что впредь буду лучше смотреть за стадом.

Тут Дон Кихот воскликнул гневным голосом:

— Недостойный рыцарь, стыдно нападать на тех, кто не в силах защищаться. Я сейчас докажу вам всю низость вашего поступка!

При виде всадника, обвешанного оружием и размахивающего копьем перед самым его носом, крестьянин решил, что ему пришел конец, и дрожащим голосом ответил:

— Сеньор рыцарь, этот мальчишка — мой пастух. Он такой лентяй и разиня, что чуть не каждый день теряет овец. За это я и наказываю его, а он утверждает, что я это делаю из злобы, чтобы не платить ему жалованья.

— Клянусь солнцем, которое нам светит, я проткну тебя копьем! Отпусти беднягу и немедленно уплати ему сполна все жалованье. Не то я одним ударом прикончу тебя на месте! Сейчас же отвяжи его!

Перепуганный крестьянин, не говоря ни слова, отвязал мальчика. Дон Кихот спросил у бедняги, сколько хозяин ему должен. Мальчик отвечал, что за девять месяцев по семи реалов в месяц. Дон Кихот подсчитал — вышло шестьдесят три реала — и велел крестьянину немедленно расплатиться с мальчиком или готовиться к смерти. Испуганный крестьянин пробормотал в ответ, что из этой суммы следует вычесть стоимость трех пар башмаков, которые он выдал мальчику, и двух кровопусканий, сделанных ему во время болезни и стоивших один реал.

— Допустим, что все это так, — ответил Дон Кихот. — Но, отстегав его без всякой вины, вы получили сполна и за сапоги, и за кровопускание, ибо если он порвал кожаные башмаки, которые вы ему купили, то вы порвали ему его собственную кожу; и если цирюльник пускал ему кровь, когда он был болен, то вы пускаете ему кровь, когда он здоров. Значит, вы с ним квиты.

— Повинуюсь вам, сеньор рыцарь, но все горе в том, что у меня при себе нет денег. Пускай Андрес отправится со мной в деревню, и я заплачу ему все до последнего реала!

— Чтобы я с ним пошел? — воскликнул мальчик. — Да ни за что, сеньор! И не подумаю. Ведь как только мы останемся одни, он с меня всю шкуру спустит.

— Он этого не сделает, — возразил Дон Кихот. — Достаточно мне приказать, и он исполнит мое приказание. Пусть только он поклянется рыцарским орденом, к которому принадлежит, и я отпущу его и поручусь, что он тебе заплатит.

— Да подумайте, ваша милость сеньор, что вы говорите! — воскликнул мальчик. — Мой хозяин вовсе не рыцарь и ни в какой рыцарский орден не записан: ведь это — Хуан Альдудо, богач из деревни Кинтанар.

— Это не важно, — отвечал Дон Кихот. — И Альдудо может быть рыцарем. Каждый из нас — сын своих добрых дел.

— Да какие же добрые дела у моего хозяина, раз он отказывается заплатить мне за службу? — сказал мальчик.

— Я не отказываюсь, сыночек Андрес, — заявил крестьянин. — Ступай за мной. Клянусь всеми рыцарскими орденами, какие только есть на свете, что заплачу тебе все до последнего реала, да еще в новенькой монете.

— Разрешаю вам и не в новенькой, — сказал Дон Кихот. — Довольно, если вы заплатите обыкновенными реалами. Смотрите же, сдержите вашу клятву — не то, клянусь вам, вы получите жестокое возмездие: вы можете спрятаться, словно ящерица, — все равно я вас найду. А если вам угодно знать, кто вам это приказывает, так знайте же: я — доблестный Дон Кихот Ламанчский, мститель за обиды и несправедливости.

С этими словами он пришпорил Росинанта и быстро ускакал от них. Крестьянин подождал, пока рыцарь скрылся в лесной чаще, а затем обратился к Андресу:

— Подойди-ка, сынок, поближе, я хочу заплатить тебе свой долг, как мне приказано этим мстителем за обиды.

— Честное слово, — отвечал Андрес, — ваша милость поступит очень хорошо, если исполнит приказ этого доброго рыцаря; дай ему бог тысячу лет жизни за его доблесть и правый суд!

— Я так люблю тебя, — ответил крестьянин, — что сейчас увеличу долг, чтобы увеличить платеж.

И, схватив его за руку, он снова привязал его к дубу и отстегал до полусмерти.

— Ну, а теперь, сеньор Андрес, — молвил крестьянин, — ищите вашего защитника. Впрочем, мне кажется, что я слишком легко обидел вас. Уж очень мне хочется спустить с вас всю шкуру.

Затем крестьянин отвязал мальчика и посоветовал ему отправиться на поиски своего благодетеля. Обливаясь слезами, Андрес поплелся из леса, обещая разыскать рыцаря и все рассказать ему, а хозяин стоял и посмеивался, глядя ему вслед.

Вот к чему привело заступничество Дон Кихота!

А между тем нашему рыцарю казалось, что он положил прекрасное начало своим рыцарским подвигам. Вполне довольный этим приключением, он спокойно продолжал свой путь, вполголоса рассуждая сам с собою:

— О прекрасная Дульсинея Тобосская, поистине ты можешь считать себя счастливейшей из всех женщин, ныне живущих на земле. О красавица из красавиц! Тебе даровано судьбою повелевать, словно покорным рабом, таким отважным и славным рыцарем, как Дон Кихот Ламанчский. Весь мир знает, что только вчера он был посвящен в рыцари, а сегодня уже отомстил за обиду и несправедливость. Он вырвал бич из рук бесчестного злодея, истязавшего слабого отрока.

Вскоре он достиг перекрестка двух дорог. Ему тотчас же пришло на память, что странствующие рыцари обычно останавливались на перекрестках, раздумывая, куда направить свой путь. Подражая им, он тоже постоял некоторое время, словно не зная, куда ехать, и, наконец, положился на волю Росинанта. Росинант, разумеется, избрал путь, который вел в конюшню, и Дон Кихот направился в родную деревню. Проехав мили две, Дон Кихот заметил большую кавалькаду. Как выяснилось позднее, это были купцы из Толедо, направлявшиеся в Мурсию закупать шелк. Купцов было шестеро, и ехали они под зонтиками в сопровождении четырех верховых слуг и трех погонщиков мулов, шедших пешком. Дон Кихот тотчас же вообразил, что его ждет новое приключение. Поэтому он поплотнее уселся в седле, сжал в руке копье, прикрыл грудь щитом и, остановившись посреди дороги, с гордым и отважным видом стал поджидать приближения купцов, которых он принимал за странствующих рыцарей. Когда они подъехали поближе, он возвысил голос и надменно произнес:

— Ни один из вас не сделает шагу дальше, если вы не признаете, что на свете нет девицы более прекрасной, чем несравненная Дульсинея Тобосская!

Услышав такие слова, купцы остановились. По странным речам и диковинному костюму незнакомца они сразу догадались, что перед ними сумасшедший. Его настойчивые требования показались им забавными, и один из них, шутник и весельчак, ответил:

— Сеньор рыцарь, мы не знаем, кто эта добрая сеньора, о которой вы говорите. Покажите ее нам, и если окажется, что она и вправду так красива, как вы утверждаете, мы охотно исполним ваше требование.

— Нет никакой заслуги в том, — сказал Дон Кихот, — чтобы признать справедливость моих слов, увидя ее воочию! Я требую от вас, чтобы вы, и не видав ее, признали, подтвердили и отстаивали эту истину, иначе я вызываю вас на бой. Выходите либо по очереди, как этого требует рыцарский закон, либо все вместе. Уверенный в своей бесспорной правоте, я встречу вас достойным образом.

— Сеньор рыцарь, — ответил купец, — мы боимся, как бы нам не пришлось взять грех на душу, признав то, о чем мы никогда не слышали и чего мы никогда не видели. Поэтому, от имени всех этих сеньоров — моих спутников, я умоляю вашу милость: покажите нам какой-нибудь портрет этой сеньоры. Пусть ваша дама окажется кривой на один глаз — в угоду вашей милости, мы все же признаем ее высшим совершенством, взглянув на ее портрет, и ваша милость успокоится, добившись желаемого.

Охваченный гневом, Дон Кихот вскричал:

— Вы мне дорого заплатите за оскорбления, которые вы наносите несравненной красоте моей дамы!

С этими словами он взял копье наперевес и в бешенстве устремился на своего собеседника. Дерзкому купцу пришлось бы очень плохо, если бы, на его счастье, Росинант не споткнулся о камень. Росинант упал, и Дон Кихот отлетел далеко в сторону. Тщетно пытался он подняться на ноги: ему мешали копье, щит, шпоры, шлем и тяжелые старые доспехи. Беспомощно барахтаясь на земле, он восклицал:

— Не бегите, трусы, негодяи, погодите! Не моя вина, что я упал: в этом виноват мой конь!

Один из погонщиков мулов, видимо не отличавшийся кротостью, не стерпел этих оскорблений и решил в отместку пересчитать рыцарю ребра. Он подбежал к Дон Кихоту, выхватил у него копье, сломал его и одним из кусков принялся так колотить нашего рыцаря, что, несмотря на крепкие доспехи, измолол его, как мешок зерна. Напрасно купцы кричали, чтобы он перестал: погонщик не унимался. Он хватал один кусок копья за другим и ломал их о спину простертого на земле рыцаря. А тот, несмотря на сыпавшиеся на него удары, не умолкал и продолжал угрожать небу, земле и тем, кого он принимал за разбойников.

Наконец погонщик устал и оставил несчастного в покое; купцы поехали дальше; разговоров о бедном избитом рыцаре хватило у них на весь дальнейший путь. А Дон Кихот, увидев, что враги его удалились, снова попробовал подняться. Но погонщик избил его до полусмерти, и бедный идальго не мог пошевельнуть и пальцем. И все же он не падал духом; он знал, что такие невзгоды нередко достаются на долю странствующих рыцарей и что доблесть его не посрамлена, ибо это несчастье произошло по вине коня.

Глава 5 о возвращении нашего рыцаря домой

Убедившись, что он действительно не в силах шевельнуться, наш рыцарь решил прибегнуть к своему обычному утешению: вспомнить какой-нибудь подходящий случай из романов. Его безумному воображению тотчас представился раненый Балдуин, покинутый на произвол судьбы среди пустынных гор. Дон Кихоту показалось, что жалобные речи этого рыцаря вполне подходят к его печальному положению; и вот наш идальго принялся с глубоким чувством взывать к воображаемой даме:

Но не успел он дойти до слов:

как судьба послала ему помощь. На дороге показался крестьянин, живший в том же селе, что и Дон Кихот. Крестьянин возвращался с мельницы; увидя человека, распростертого на земле, он подошел к нему и спросил, что с ним такое и почему он так жалобно стонет.

Дон Кихот, должно быть, вообразил, что перед ним его дядя, маркиз Мантуанский; поэтому, не отвечая на вопросы, он продолжал повторять романс, в котором говорилось о несчастьях рыцаря Балдуина.

Крестьянин пришел в крайнее изумление. Он поспешил откинуть погнутое палочными ударами забрало и увидел под ним знакомое лицо.

— Сеньор Кехана, — воскликнул он, — кто это вас так отделал?

Добряк заботливо снял с бедного рыцаря нагрудник и наспинник, чтобы посмотреть, не ранен ли он. Но ни ран, ни крови не заметно. Тогда он поднял Дон Кихота с земли и с большим трудом усадил на своего осла, так как ему казалось, что бедняге на осле будет спокойнее. Устроив поудобнее несчастного идальго, он подобрал доспехи и оружие рыцаря, привязал все это к седлу Росинанта, взял за повод и лошадь и осла и молча направился к деревне. Дон Кихот также был молчалив и задумчив. Погонщик так избил его, что он едва держался в седле. От времени до времени он испускал вздохи, долетавшие, казалось, до самого неба. Встревоженный крестьянин снова спросил его, что у него болит. К этому времени Дон Кихот уже успел забыть о Балдуине; ему пришла на память новая история о том, как правитель Антекеры, Родриго де Нарваэс, захватил мавра Абиндарраэса и заключил его в своем замке. Поэтому на вопрос крестьянина Дон Кихот ответил в тех же выражениях, в каких пленный Абиндарраэс отвечал Родриго де Нарваэсу.

— Знайте же, ваша милость сеньор дон Родриго де Нарваэс, — так закончил свою речь рыцарь, — что прекрасная Харифа, о которой я вам только что говорил, ныне — прелестная Дульсинея Тобосская, в честь которой я совершал, совершаю и совершу такие славные подвиги, каких никто на свете не видал, не видит и не увидит никогда.

Крестьянин на это ответил:

— Да поймите, ваша милость сеньор, что я вовсе не дон Родриго де Нарваэс, а ваш односельчанин Педро Алонсо; ваша же милость не Балдуин и не Абиндарраэс, а почтенный идальго, сеньор Кехана.

— Я сам знаю, кто я такой, — возразил Дон Кихот, — и знаю, что подвиги, совершенные всеми рыцарями вместе, не сравнятся с моими.

Ведя такие разговоры, они добрались под вечер до деревни.

Так как крестьянину не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел Дон Кихота — жалкого, избитого, верхом на осле, он остановился за околицей, ожидая, пока совсем стемнеет. Тогда он въехал в село и направился к дому Дон Кихота. В доме слышались громкие голоса: два закадычных друга нашего идальго — священник и цирюльник — совещались с его домашними. Экономка громко восклицала:

— Ну что вы скажете, ваша милость сеньор лиценциат[18] Перо Перес, — так звали священника, — о моем господине? Вот уже два дня, как исчезли и он, и его кляча, и щит, и копье, и доспехи! Ах, несчастная я женщина! Я думаю, что его свели с ума эти проклятые рыцарские романы. Я помню, как, беседуя сам с собой, он не раз клялся, что бросит дом и отправится на поиски приключений. Чтобы черт побрал все эти книги, погубившие самую разумную голову во всей Ламанче!

То же говорила и племянница:

— Знаете ли, сеньор мастер Николас, — так звали цирюльника, — сеньор мой дядя нередко по двое суток не смыкал глаз, зачитываясь этими проклятыми романами. В конце концов он приходил в такой азарт, что бросал книгу, хватал меч и наотмашь рубил стены. Выбившись из сил, он восклицал, что убил четырех великанов, ростом с башню. От страшной усталости с дяди лил пот, а он думал, что это течет кровь из ран, которые он получил во время боя. Затем он выпивал большой ковш холодной воды и говорил, что это не вода, а драгоценнейший напиток, который принес его друг, великий волшебник Эскифе. Но во всем этом я виню себя. Я не могу себе простить, что не догадалась раньше сообщить вашим милостям о сумасбродствах моего дяди. Вы бы, конечно, сумели положить им конец. Довольно было бы сжечь книги, которые сводили его с ума.

— Я вполне с вами согласен, — сказал священник, — и даю вам слово, что завтра же мы предадим огню все эти глупые романы, дабы они не сбивали с толку нашего бедного друга.

Дон Кихот со своим спутником слышали весь этот разговор. Теперь крестьянину стало вполне ясно, что за недуг у его соседа. Поэтому он громко закричал:

— Откройте, сеньора! Прибыл тяжко раненный сеньор Балдуин, маркиз Мантуанский, он же сеньор мавр Абиндарраэс, а ведет его отважный Родриго де Нарваэс, правитель Антекеры.

Все выбежали на его голос; мужчины узнали своего друга, женщины — своего хозяина и дядю и бросились его обнимать. Но Дон Кихот, который так ослабел, что не мог сойти с осла, сказал:

— Погодите! Я тяжело ранен по вине моего коня. Отнесите меня на постель и, если возможно, призовите мудрую волшебницу Урганду[19], чтобы она перевязала и исцелила мои раны.

— Видите, какое несчастье! — воскликнула тут экономка. — Сердце мое верно чуяло! Пожалуйте, в добрый час, ваша милость, мы вас вылечим и без всяких волшебниц. Тысячу раз будь они прокляты, эти рыцарские книги: вот до чего довели они вашу милость!

Затем Дон Кихота отнесли на постель и хотели перевязать ему раны, но никаких ран не оказалось. Он объяснил, что просто ушибся, так как вместе со своим конем Росинантом рухнул на землю в самый разгар боя с десятью великанами. Более дерзостных и свирепых созданий, по его словам, земля не производила.

— Та-та-та, — перебил священник, — так у нас и великаны завелись? Клянусь, не успеет завтра зайти солнце, как от них не останется и следа.

Тут они стали расспрашивать Дон Кихота о его приключениях, но тот не пожелал ни о чем рассказывать. Он только попросил дать ему поесть и оставить его в покое, ибо больше всего он нуждался в еде и сне. Желание его было исполнено, а священник подробно расспросил крестьянина, где и как нашел он Дон Кихота.

Крестьянин охотно рассказал обо всем случившемся и даже повторил некоторые из безумных речей идальго.

Это еще более укрепило священника в его решении уничтожить книги Дон Кихота. На следующее утро он зашел за своим другом, цирюльником, и оба они направились в дом нашего идальго.

Дон Кихот все еще спал. Священник попросил у племянницы ключи от комнаты, где хранились книги — виновники всего несчастья. В сопровождении экономки все направились в эту комнату. Там лежало на полках около сотни толстых и еще много маленьких томов в отличных переплетах. Попросив священника минутку подождать, экономка выбежала из комнаты и вскоре вернулась с чашкой святой воды и кропилом.

— Возьмите-ка, сеньор священник, окропите сначала комнату, а то еще явится один из волшебников, о которых говорится в этих книгах, и превратит нас в каких-нибудь чудищ в отместку за то, что мы собираемся сжить всю его братию со света.

Священник только рассмеялся в ответ на эти опасения простодушной экономки и попросил цирюльника передавать ему книги одну за другой. Ему хотелось отобрать те, которые не заслуживали казни огнем.

— Нет, нет, — воскликнула племянница, — ни одна из них не стоит помилования: все они повинны в нашей беде. Лучше всего выбросим их через окно во двор и устроим из них костер.

Племяннице вторила экономка. Но священник не обратил никакого внимания на их болтовню и решил познакомиться хотя бы только с заглавиями книг. Мастер Николас передал ему толстый том. Это оказалась история Амадиса Галльского в четырех частях. Священник сказал:

— Я слышал, что это первый рыцарский роман, отпечатанный в Испании, и что от него ведут начало все остальные. Поэтому я полагаю, что мы должны сжечь его без всякой жалости.

— О, нет, сеньор! — возразил цирюльник. — Я слышал, что этот роман лучший из всех, которые когда-либо были написаны, и потому он, как исключение, заслуживает пощады.

— Пожалуй, вы правы, — ответил священник, — мы примем это во внимание и временно даруем ему жизнь. Ну, а теперь посмотрим, что стоит с ним рядом.

— Подвиги Эспландиана, законного сына Амадиса Галльского, — сказал цирюльник.

— Ну, по совести говоря, — промолвил священник, — заслуги отца не спасают сына. Возьмите-ка его, сеньора экономка, откройте окошко и выбросьте во двор. Пускай он будет первым поленом в нашем костре.

Экономка повиновалась с величайшим удовольствием.

— Ну, дальше, — сказал священник.

— Следующий за ним, — продолжал цирюльник, — Амадис Греческий, и мне кажется, что все книги на этой полке из племени Амадиса.

— Ну, так пусть все они отправляются во двор, — ответил священник.

— И я того же мнения, — ответил цирюльник.

— И я, — подхватила племянница.

— Ну, если так, — сказала экономка, — то на костер их всех.

И толстые и тонкие тома один за другим полетели в окно.

Покончив с рыцарскими романами, священник обратился к полке, где стояли сборники различных стихотворений и поэм. Но едва он взял в руки первый сборник, снизу раздался голос Дон Кихота.

— Сюда, сюда, отважные рыцари! — кричал он. — Пришло время показать силу ваших могучих рук! Придворные рыцари хотят присвоить себе победу на турнире.

Встревоженные этими криками, наши друзья побросали книги и кинулись на шум.

Вбежав в спальню, они увидели, что Дон Кихот уже вскочил с постели, схватил шпагу и рубит и колет воображаемых врагов с такой яростью и проворством, словно никогда и не чувствовал себя больным и слабым.

Священник с мастером Николасом подбежали к нему и насильно уложили в постель. Несколько успокоившись, Дон Кихот обратился к священнику с такой речью:

— Поистине, сеньор архиепископ Турпин[20], великий позор для двенадцати пэров[21], что они позволили придворным рыцарям присвоить себе победу, одержанную нами, странствующими рыцарями. Нет, никогда я не допущу такого издевательства!

— Успокойтесь, ваша милость, сеньор кум, — отвечал священник, — бог даст, завтра все переменится, и то, что сегодня мы потеряли, завтра вернем с избытком. А пока пусть ваша милость подумает о своем здоровье. Мне кажется, что вы если не ранены, то, уж наверное, ужасно устали.

— Нет, я не ранен, — ответил Дон Кихот, — но действительно порядком избит и помят. Коварный и завистливый дон Рольдан[22] избил меня стволом дуба: ведь он прекрасно понимает, что я единственный его соперник в рыцарских подвигах. Но только бы мне подняться с этого ложа. Я отплачу ему. Пока же принесите мне позавтракать, потому что сейчас прежде всего надо подкрепить свои силы. А отомстить ему я сумею позже.

Так они и сделали: принесли ему поесть. Дон Кихот позавтракал и снова крепко заснул.

В ту же ночь экономка сожгла все книги, какие были в доме: в костер попали и те, что пощадил священник. На следующий день дверь в библиотеку заложили кирпичом и тщательно замуровали. А Дон Кихоту было решено сказать, что какой-то волшебник похитил комнату целиком со всеми книгами, полками и мебелью. Покончив с этим делом, все стали с нетерпением ждать выздоровления идальго. Дня через два Дон Кихот уже настолько окреп, что мог встать с постели. Прежде всего, конечно, он отправился посмотреть книги. Каково же было его удивление, когда он не нашел дверей в свою библиотеку. Долго он бродил по дому, шарил по всем комнатам, снова и снова подходил к замурованной двери, ощупывал ее руками и с растерянным видом оглядывался по сторонам. Наконец он спросил экономку, где же дверь в библиотеку. Экономка, заранее наученная священником, как ответить на вопрос, воскликнула:

— В библиотеку? Да что вы, ваша милость! Ни библиотеки, ни книг давно нет. Сам дьявол унес все это.

Тут вмешалась в разговор племянница:

— Когда ваша милость была в отъезде, однажды ночью прилетел волшебник. Спрыгнув с дракона, на котором сидел верхом, он вошел в библиотеку: уж я и не знаю, что он там делал, но только спустя некоторое время он вылетел сквозь крышу, а дом весь наполнился дымом. Когда же мы решились посмотреть, что он натворил, то уже не было ни комнаты, ни книг. Одно только мы обе отлично помним: когда этот злой старик улетал, он крикнул громким голосом, что его зовут Муньятон.

— Не Муньятон, а Фрестон, — перебил Дон Кихот.

— Ну, уж бог его знает, — сказала экономка, — как его зовут: Фрестон или Фритон, помню только, что его имя кончалось на «тон».

— Так оно и есть, — сказал Дон Кихот, — этот мудрый волшебник — мой заклятый враг. Он меня ненавидит, ибо с помощью своих магических книг и колдовства узнал, что мне суждено вступить в бой с рыцарем, которому он благоволит, и одержать над ним победу. Вот почему он и старался чинить мне всякие помехи.

Глава 6 о втором выезде нашего доброго рыцаря Дон Кихота Ламанчского

После этого Дон Кихот целых две недели сидел спокойно дома. Экономка и племянница с радостью заметили, что его страсть к необычайным приключениям, по-видимому, несколько остыла. Иногда, впрочем, он говорил своим приятелям — священнику и цирюльнику, что мир ни в чем так не нуждается, как в странствующих рыцарях, призванных возродить золотой век на земле. Дон Кихот с воодушевлением говорил об этом счастливом времени, когда обман, коварство и ложь не примешались еще к правде и откровенности; когда ни корысть, ни пристрастие, ни личный произвол судей не угнетали еще людей; когда повсюду царил мир и спокойствие, и счастливый человек безмятежно наслаждался прекрасными дарами природы. Он слепо верил, что вернуть людей к этим волшебным временам — его удел. Иногда священник возражал ему, иногда соглашался с ним, ибо без этой уловки нечего было и думать о том, чтобы доказать бедному идальго всю нелепость таких рассуждений.

Однако в глубине души Дон Кихот оставался верен своим сумасбродным планам. Тайком от своих домашних он принялся уговаривать одного крестьянина, человека доброго (если только можно назвать добрым того, у кого своего добра не очень-то много), но, как говорится, без царя в голове, поступить к нему в оруженосцы[23]. Дон Кихот убеждал его с большим жаром и сулил ему богатство и славу. Между прочим, он обещал пожаловать ему в пожизненное владение первый же остров, который он завоюет своими подвигами. А это могло случиться, по его словам, очень скоро. В конце концов сбитый с толку Санчо Панса — так звали крестьянина — сдался на все эти убеждения, бросил свою жену и детей и поступил на службу к Дон Кихоту.

Затем Дон Кихот принялся раздобывать деньги: одно он продал, другое заложил и таким способом собрал порядочную сумму. Кроме того, он взял на время у одного из своих приятелей круглый щит и починил разбитый шлем. Покончив со всеми этими делами, он сообщил своему оруженосцу Санчо, что в такой-то день и час он намерен отправиться в путь, и предложил ему позаботиться о своем снаряжении. Дон Кихот особенно напирал на то, чтобы Санчо не забыл захватить дорожную сумку. Санчо обещал не забыть и сказал, что заодно захватит и своего осла, так как к пешему хождению он не очень-то приспособлен. Это заявление Санчо несколько смутило Дон Кихота. Он старался припомнить, у кого из странствующих рыцарей был оруженосец, разъезжавший верхом на осле, но так и не мог вспомнить. Однако он примирился с этим, утешаясь мыслью, что при первой же встрече с каким-нибудь неучтивым рыцарем он отнимет у него коня и отдаст это более почтенное животное своему оруженосцу.

Наконец все было готово, и однажды ночью, тайком от всех, они покинули деревню. Санчо не попрощался с женой и детьми, а Дон Кихот — со своей экономкой и племянницей. Ехали они всю ночь, и, когда рассвело, они были так далеко от деревни, что уже могли не бояться погони.

Санчо Панса, погруженный в приятные мечты, торжественно восседал на своем осле. Ему очень хотелось поскорее стать губернатором обещанного острова. Случайно Дон Кихот повернул на ту самую дорогу, через Монтьельскую равнину, которую он выбрал и в первый свой выезд. Но теперь ехать по ней было приятнее: час был еще ранний, и косые лучи солнца не беспокоили наших путников. Тут Санчо Панса сказал своему господину:

— Смотрите же, ваша милость сеньор странствующий рыцарь, не забудьте вашего обещания насчет острова. Как бы велик он ни был, все равно — я с ним управлюсь.

На это Дон Кихот ответил:

— Раз навсегда запомни, друг мой Санчо Панса, что в старину среди странствующих рыцарей был весьма распространен обычай назначать своих оруженосцев правителями островов или королевств, ими завоеванных, и я твердо решил последовать этому прекрасному примеру. Но мало того. В старину рыцари жаловали своим оруженосцам какую-нибудь провинцию только после многих лет тяжелой службы. Нередко оруженосцы успевали состариться в ожидании обещанной награды. Я же, если только мы оба останемся живы, в ближайшие дни, наверное, завоюю не одно, а несколько королевств. Тогда я, не медля ни минуты, отдам тебе лучшее из них. Не думай, что я говорю зря: со странствующими рыцарями случаются такие необычайные приключения, каких и во сне не увидишь. Поэтому мне легко будет одарить тебя еще лучше, чем я обещал.

— Но если я, — заявил Санчо, — сделаюсь королем, так моя супружница Тереса Панса по меньшей мере будет королевой, а детки мои инфантами?

— В этом нет никакого сомнения, — ответил Дон Кихот.

— Ну, а я сомневаюсь, — сказал Санчо Панса, — потому что если бы короны сыпались на землю словно град, то и тогда, думается мне, ни одна из них не пришлась бы по мерке Тересе Пансе. Какая уж она королева, сеньор мой! Как королева она двух грошей не стоит. Графство ей еще, пожалуй, и подошло бы, да и то лишь с помощью божьей.

— Ну, положись в этом на господа бога, Санчо, — сказал Дон Кихот, — он даст ей то, что ей больше подходит, а сам не унижай себя и не вздумай удовлетвориться меньше, чем губернаторством.

— И не подумаю, сеньор мой, — ответил Санчо, — я знаю, как могуч и благороден мой господин. Ваша милость, наверное, подарит мне то, что придется мне по плечу и по вкусу.

Глава 7 о победе, одержанной доблестным Дон Кихотом в ужасном, доселе неслыханном приключении с ветряными мельницами

Тут они увидели тридцать или сорок ветряных мельниц, стоявших посреди поля. Заметив их еще издали, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:

— Благосклонная судьба посылает нам удачу. Посмотри в ту сторону, друг Санчо! Вон там на равнине собрались великаны. Сейчас я вступлю с ними в бой и перебью их всех до единого. Они владеют несметными сокровищами; одержав над ними победу, мы станем богачами. Это — праведный бой, ибо самому богу угодно, чтобы сие злое семя было стерто с лица земли.

— Да где же эти великаны? — спросил Санчо Панса.

— Да вот они перед тобой! — ответил Дон Кихот. — Видишь, какие у них огромные руки? У иных чуть ли не в две мили длиной.

— Поверьте, ваша милость, — это вовсе не великаны, а ветряные мельницы. А то, что вы называете руками, вовсе не руки, а крылья, которые вертятся от ветра и приводят в движение жернова.

— Сразу видно, — сказал Дон Кихот, — что ты еще не опытен в рыцарских приключениях. Это великаны! Если тебе страшно, так отойди в сторону и читай молитвы, а я тем временем вступлю с ними в жестокий неравный бой!

С этими словами Дон Кихот вонзил шпоры в бока Росинанта и помчался вперед, не слушая воплей своего оруженосца.

— Не бегите, презренные созданья! — вскричал он. — Вас много! А против вас только один рыцарь!

В эту минуту поднялся легкий ветер, и огромные крылья начали вращаться. Увидев это, Дон Кихот закричал еще громче:

— Будь у вас рук больше, чем у гиганта Бриарея[24], вам все равно не избежать вашей участи!

И, поручив душу своей даме Дульсинее Тобосской, Дон Кихот ринулся на ближайшую к нему мельницу и со всего размаха вонзил копье в ее крыло.

Но тут сильный порыв ветра повернул крыло. Копье сломалось, а рыцарь вместе с лошадью отлетел далеко в сторону.

Увидев это, Санчо во всю прыть поскакал на помощь своему господину. Дон Кихот лежал словно мертвый, ошеломленный страшным ударом мельничного крыла.

— Вот видите, ваша милость! — воскликнул Санчо. — Ну, не говорил ли я, что это ветряные мельницы, а не великаны. Ведь это лишь тот не видит, у кого самого мельница в голове.

— Молчи, друг Санчо, — ответил Дон Кихот. — Ты ничего не понимаешь в рыцарских делах. Я уверен, что это новые проделки того самого волшебника Фрестона, который похитил у меня мою библиотеку. Это он превратил великанов в мельницы, чтобы лишить меня славы победы. Так сильна его вражда ко мне. Но не тревожься! Рано или поздно я разрушу его злые чары.

— Все может быть, — согласился Санчо Панса. Затем он помог Дон Кихоту подняться и сесть на Росинанта, который едва не вывихнул себе передние ноги в этой злосчастной схватке с волшебными великанами.

Наш рыцарь с верным оруженосцем поехали дальше, беседуя об этом приключении.

— Больше всего, — сказал Дон Кихот, — меня печалит утрата копья. Но я вспоминаю рассказ об одном испанском рыцаре, по имени Диэго Перес де Варгас; у этого рыцаря во время сражения сломался меч; тогда он отломал от дуба тяжелый сук и с этой дубинкой совершил столько подвигов и перебил такое множество мавров, что его стали называть Варгас-Дубинка. Так вот я последую примеру Варгаса и с первого же дуба, который попадется нам по дороге, отломаю себе увесистый сук. С этим суком в руках я совершу великие подвиги, и ты будешь счастлив, что удостоился чести быть их свидетелем!

— На все воля божья, — ответил Санчо, — я верю всему, что ваша милость изволит рассказывать. Только держитесь на седле тверже, сеньор мой, а то вы совсем съехали набок: должно быть, вы здорово ушиблись.

— Да, это правда, — сказал Дон Кихот, — и если я не жалуюсь на боль, то только потому, что странствующие рыцари не должны жаловаться на раны, хотя бы у них вываливались все внутренности.

— Ну, коли так, мне нечего возразить, — ответил Санчо. — А что касается меня, так я заору от самой пустячной царапины, если только рыцарские правила не запрещают кричать от боли и оруженосцам странствующих рыцарей.

Дон Кихот посмеялся простодушию Санчо и сказал, что он никогда не читал в рыцарских романах, чтобы оруженосцам запрещалось стонать от боли. Поэтому Санчо может кричать, стонать и жаловаться, сколько ему вздумается.

Тут Санчо поглядел на солнце и заявил, что не мешало бы закусить.

Дон Кихот ответил, что он еще не чувствует голода, но если Санчо хочется есть, то пусть не стесняется.

Получив это милостивое разрешение, Санчо устроился поудобнее на своем осле, достал из котомки провизию и принялся закусывать. Каждый проглоченный кусок он запивал глотком вина из бурдюка с таким удовольствием, что ему позавидовал бы любой хозяин постоялого двора. Плетясь шажком и попивая винцо, Санчо размышлял о том, что странствовать в поисках приключений, хотя бы и самых опасных, вовсе не труд, а одно удовольствие.

Тем временем совсем стемнело, и наши путники, свернув с дороги, расположились на ночлег. Дон Кихот отломил от ближайшего дерева огромный сук и прикрепил к нему железный наконечник от сломанного копья. Желая во всем подражать славным героям своих излюбленных романов, Дон Кихот решил всю ночь провести без сна в мечтах о своей даме Дульсинее.

А Санчо, плотно закусив, как мертвый проспал до утра. Если бы Дон Кихот не разбудил его, то он не проснулся бы ни от лучей солнца, ударявших ему прямо в лицо, ни от пения множества птиц, радостно приветствовавших наступление нового дня. Поднявшись, он первым делом взялся за бурдюк и очень опечалился, заметив, что винца в нем порядком поубавилось. Он боялся, что эту убыль ему не скоро удастся пополнить. Но Дон Кихот отказался от завтрака, ибо, как мы уже сказали, он питался одними сладостными мечтами.

Они поехали дальше по направлению к ущелью Пуэрто Лаписе и часам к трем дня добрались до него.

— Здесь, братец Санчо, — сказал Дон Кихот, — нас ждут необыкновенные приключения. Но помни: какие бы опасности ни угрожали мне, ты не должен обнажать меча на мою защиту. Оруженосцу позволяется помогать своему господину только тогда, когда на него нападает простая чернь — какой-нибудь сброд. Но если это будут рыцари, то по законам рыцарства тебе строжайше запрещается вмешиваться в бой, пока ты сам еще не посвящен в рыцари.

— Можете быть спокойны, сеньор, — ответил Санчо, — я не ослушаюсь ваших приказаний; я от природы человек миролюбивый и первый никогда в драку не полезу. Однако скажу прямо, — если мне придется защищать собственную шкуру, то тут уж я не посмотрю ни на какие рыцарские законы и буду обороняться от обидчиков, как сумею.

— Ну, это твое дело, — сказал Дон Кихот. — Я только хотел предупредить тебя. Никогда не вмешивайся в мои схватки с рыцарями. Постарайся сдерживать свой пыл и отвагу.

— На этот счет будьте покойны, ваша милость. Обещаю исполнять ваше приказание так же свято, как заповедь праздновать воскресные дни!

Глава 8 о славном бое между храбрым бискайцем и доблестным ламанчцем

Пока они вели эту беседу, на дороге показались два монаха-бенедиктинца[25]. Они ехали на высоченных мулах, которых издали можно было принять за верблюдов. Зной и пыль заставили путников раскрыть широкие зонтики и надеть дорожные очки. За монахами ехала карета, окруженная четырьмя или пятью всадниками и двумя пешими погонщиками. (Как выяснилось впоследствии, в карете находилась дама, направлявшаяся в Севилью к мужу.) Едва Дон Кихот увидел монахов, он крикнул своему оруженосцу:

— Ну, братец Санчо, нам предстоит такое замечательное приключение, лучше которого и не придумаешь! Нет сомнения, что эти всадники в черном — злые волшебники, похитившие какую-то принцессу, чтобы увезти ее бог знает куда. Но я во что бы то ни стало должен расстроить их адскую затею.

— Смотрите, ваша милость, — ответил Санчо Панса, — как бы вам не впутаться в скверную историю. Эти всадники в черном просто-напросто монахи-бенедиктинцы, а в карете, должно быть, едут какие-нибудь путешественники. Остановитесь, сеньор! Подумайте хорошенько, что вы делаете!

— Я уже говорил тебе, Санчо, что ты ничего не смыслишь в рыцарских приключениях. Но меня не проведешь!

С этими словами он поскакал вперед, и, когда монахи приблизились на такое расстояние, что могли услышать эти слова, он остановил Росинанта и закричал громким голосом:

— О вы, злобные исчадия ада, освободите немедленно благородных принцесс, которых вы похитили, не то приготовьтесь принять смерть от моей руки, как достойную кару за ваши злодеяния!

Монахи придержали мулов и остановились, пораженные странным видом и нелепыми речами Дон Кихота. Опомнившись от изумления, они ответили:

— Сеньор рыцарь, мы вовсе не злобные исчадия ада, а монахи ордена святого Бенедикта. Мы путешествуем по своим делам. А кто едет или кого везут в этой карете, нам неизвестно.

— Нет, вам не обмануть меня! Знаю я вас, подлые лжецы! — воскликнул Дон Кихот.

И, не дожидаясь ответа, он пришпорил Росинанта и, опустив копье, с такой яростной отвагой напал на одного из монахов, что, если бы тот сам не бросился на землю, он бы, наверное, вышиб его из седла и опасно ранил, а не то, пожалуй, и убил.

Заметив, что монах лежит на земле, Санчо соскочил с осла и, подбежав к нему, стал снимать с него платье. Двое слуг, сопровождавших монахов, с угрозами набросились на Санчо. Напрасно Санчо кричал им, что по рыцарским законам он вправе получить добычу, которую завоевал в бою его господин. Слуги ничего не смыслили в рыцарских законах. Заметив, что Дон Кихот вступил в разговор с путешественницей и не глядит в их сторону, они повалили Санчо на землю и избили его до полусмерти. Тем временем перепуганный насмерть монах поднялся с земли, вскочил на мула и помчался к поджидавшему его поодаль спутнику. Затем оба бенедиктинца, не дожидаясь, чем кончится эта странная история, поскакали дальше, крестясь с таким ужасом, словно сам дьявол гнался за ними по пятам.

Между тем Дон Кихот обратился с такой речью к даме, сидевшей в карете:

— Ваша светлость, — начал он, — вольна теперь располагать собой, как ей заблагорассудится, ибо наглость ваших похитителей уже повержена в прах мощью моей руки. Но вы должны знать имя вашего спасителя. Я — Дон Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь, плененный несравненной и прекрасной доньей Дульсинеей Тобосской. В награду за услугу, которую я вам оказал, прошу лишь об одном; поезжайте в Тобосо, явитесь пред лицом моей дамы и скажите ей, что это я даровал вам свободу.

Один из конюхов, сопровождавших карету, родом бискаец[26], услышав, что Дон Кихот требует, чтобы они вернулись в Тобосо, подъехал к нему, схватил за копье и закричал на ломаном испанском языке:

— Ходи себе, рыцарь, ходи к черту! Клянусь господом создателем, пусти карету, не то твоя голова долой, не будь я бискаец!

Дон Кихот отлично его понял и с большим достоинством ответил:

— Жалкое созданье! Если бы ты был не слугою, а рыцарем, я проучил бы тебя за дерзость и нахальство.

Но взбешенный бискаец закричал:

— Как не рыцарь! Клянусь богом, ты врешь! Бросай копье, бери меч. Я — бискайская земля, идальго на море, идальго на земле. Я тебе покажу, рыцарь я или нет.

Эти дерзкие слова привели в ярость Дон Кихота.

— О Дульсинея, госпожа моего сердца и цвет красоты, помогите вашему рыцарю, который вступает в отчаянный бой, чтобы воздать должное вашей добродетели.

И, швырнув копье на землю, он выхватил меч и с бешеной отвагой устремился на бискайца. Но и бискаец не струсил. В мгновение ока он вытащил из стоявшей рядом кареты подушку и прикрылся ею, словно щитом, и поджидал врага, не двигаясь с места. Зрители, затаив дыхание, взирали на эту страшную схватку. Дама в карете и ее служанки творили молитвы, призывая всех святых на помощь своему слуге.

Первым нанес удар вспыльчивый бискаец. Он обрушился на врага с такой яростью и силой, что, не повернись у него в руке меч, этот удар положил бы конец не только жестокому поединку, но и всем дальнейшим похождениям нашего рыцаря. Но благосклонная судьба, хранившая Дон Кихота для новых подвигов, повернула меч в руке противника так, что удар пришелся плашмя по левому плечу. Однако шлем его был разбит, край уха срезан, а с левого бока сорваны доспехи, которые с ужасающим грохотом упали на землю.

Какое перо может описать ярость, охватившую Дон Кихота? Выпрямившись в стременах, он с таким бешенством ударил бискайца по голове, что у того из носа, рта и ушей полилась кровь, он зашатался и, наверное бы, вылетел из седла, если бы не ухватился за шею своего мула. Поводья выпали у него из рук, ноги выскользнули из стремян; перепуганный мул помчался по полю и наконец сбросил своего хозяина на землю.

Когда бискаец свалился, Дон Кихот спрыгнул с лошади, подбежал к поверженному врагу и, занеся над ним свой меч, крикнул, чтобы тот сдавался. Но бискаец был так оглушен, что не мог вымолвить ни слова; ему, наверное, пришлось бы худо: ослепленный гневом, Дон Кихот не пощадил бы его. Но, на счастье бедняги, дама, с трепетом следившая за поединком, выскочила из кареты и кинулась к нашему рыцарю, моля даровать жизнь ее слуге.

— Я всегда к вашим услугам, прекрасная дама, — с большой важностью и достоинством ответил Дон Кихот, — и с удовольствием исполню вашу просьбу, но на одном условии: этот рыцарь должен обещать мне, что он отправится в село, называемое Тобосо, и предстанет от моего имени перед несравненной доньей Дульсинеей, а уж она распорядится им, как ей будет угодно.

Перепуганная и огорченная дама, не разобрав толком, о чем он ее просит, и даже не расспросив, кто такая эта Дульсинея, обещала, что ее слуга в точности исполнит приказание рыцаря.

— Я верю вашему слову, — сказал Дон Кихот, — и пощажу его, хотя он заслуживает жестокой кары.

Глава 9 об интересной беседе, которую вели между собой Дон Кихот и Санчо Панса

Тем временем Санчо Панса, жестоко избитый слугами монахов, кое-как поднялся на ноги и с большим вниманием следил за поединком Дон Кихота. Он горячо молил бога даровать победу нашему рыцарю и помочь ему завоевать какой-нибудь остров, где бы Санчо, согласно обещанию своего господина, сделался губернатором. Увидев, что бой кончен и что господин его собирается сесть на Росинанта, он бросился перед ним на колени, поцеловал его руку и сказал:

— Да будет угодно вашей милости, сеньор мой Дон Кихот, пожаловать мне губернаторство на острове, который вы завоевали в этом жестоком бою. Как бы он ни был велик, я чувствую, что могу и буду управлять им ничуть не хуже всех других губернаторов на свете.

На это Дон Кихот ответил:

— Заметь себе, брат Санчо, что такие приключения часто случаются со странствующими рыцарями на перекрестках дорог: тебе могут проломить голову или отрубить ухо, но ничего другого они тебе не принесут. Потерпи немного — будут у нас приключения и поважнее; тогда я сделаю тебя не только губернатором острова, но и кем-нибудь повыше.

Санчо горячо поблагодарил Дон Кихота, еще раз поцеловал ему руку и край кольчуги и помог сесть на Росинанта; потом взобрался на своего осла и поехал следом за ним. Дон Кихот, не сказав на прощанье ни слова даме, сидевшей в карете, быстро поскакал вперед. Санчо трусил за ним, изо всех сил подгоняя своего ослика, однако ему было не угнаться за Росинантом. Санчо скоро отстал. Тогда он принялся кричать своему господину, чтобы тот его подождал. Услышав эти крики, Дон Кихот придержал Росинанта. Поравнявшись с ним, Санчо сказал:

— Думается мне, сеньор, что для нас благоразумнее всего укрыться в какой-нибудь церкви: ведь человек, с которым вы только что сразились, получил такие тяжелые повреждения, что не будет удивительно, если об этом происшествии донесут Санта Эрмандад[27]. Тогда нас посадят в тюрьму, и нам немало придется попотеть, прежде чем мы выберемся оттуда.

— Замолчи, — сказал Дон Кихот. — Слыханное ли дело, чтобы странствующего рыцаря сажали в тюрьму за убийство противника на поединке!

— Про убийства я ничего не знаю, — ответил Санчо, — и сам я отроду этим делом не занимался, но зато я хорошо знаю, что Санта Эрмандад очень интересуется теми, кто затевает драки на больших дорогах.

— Не тревожься, друг мой, — сказал Дон Кихот, — я тебя освобожу из любой тюрьмы. Но скажи мне по совести: видал ли ты когда-нибудь на свете рыцаря отважнее меня? Читал ли ты в романах, чтобы какой-нибудь рыцарь проявил больше смелости при нападении, упорства в защите и ловкости при нанесении удара?

— По правде сказать, — ответил Санчо, — я никогда в жизни не читал никаких романов, потому что я читать не умею, да и писать тоже. Но я готов побиться об заклад, что более отважному господину, чем ваша милость, я никогда не служил за всю мою жизнь. Лишь бы вам не пришлось расплачиваться за всю эту отвагу в том укромном местечке, о котором я только что упоминал. Однако, ваша милость, вам следует позаботиться о себе: ведь у вас из уха сильно идет кровь, а у меня в сумке есть корпия и немножко белой мази.

— Все это было бы лишним, — ответил Дон Кихот, — если бы я не забыл приготовить склянку чудотворного бальзама Фьерабраса: одной капли его было бы достаточно, чтобы исцелить любую рану.

— А что это за бальзам? — спросил Санчо Панса.

— Состав этого бальзама, — ответил Дон Кихот, — я помню очень хорошо. Вот погоди, в первом же селении я приготовлю его и дам тебе. Если когда-нибудь в битве могучий противник разрубит меня пополам (а это случается со странствующими рыцарями), ты осторожно подними ту мою половину, которая упала на землю, и приложи ее к той, что осталась в седле, только смотри, чтобы они пришлись аккуратно друг к другу. Затем дай мне выпить два-три глотка этого бальзама, и я снова буду жив и здоров, как ни в чем не бывало.

— Ну, в таком случае, — сказал Санчо, — не надо мне никакого губернаторства. В награду за мою великую и верную службу я прошу только одного: дайте мне, ваша милость, рецепт этой удивительной жидкости. Я нисколько не сомневаюсь, что ваш бальзам всегда и везде можно будет продать по два реала за унцию, а может быть, и дороже. А этого мне за глаза довольно, чтобы честно и спокойно дожить свой век. Скажите, однако, дорого ли обходится его приготовление?

— На три реала его можно изготовить три асумбры[28], — ответил Дон Кихот.

— Так чего же вы ждете, ваша милость! — воскликнул Санчо. — Отчего вы сами его не делаете и меня не научите?

— Молчи, друг мой, — ответил Дон Кихот, — еще не такие тайны я открою тебе и не такими милостями осыплю. Ну, а теперь займемся моим ухом: оно у меня болит больше, чем мне бы хотелось.

Санчо вынул из сумки корпию и мазь. Но когда Дон Кихот снял шлем и увидел, как он исковеркан, то едва не лишился чувств. Положив руку на меч и подняв глаза к небу, он сказал:

— Клянусь творцом мира и четырьмя Евангелиями, что отныне я буду вести такую же жизнь, какую вел великий маркиз Мантуанский, когда он поклялся отомстить за смерть своего племянника Балдуина; клянусь не вкушать хлеба со скатерти, не ночевать под крышей, не снимать доспехов и не возвращаться домой до тех пор, пока я не отомщу тому, кто нанес мне подобное оскорбление.

Услышав эти слова, Санчо сказал:

— Что вы говорите, ваша милость, сеньор Дон Кихот! Ведь если побежденный вами рыцарь исполнил ваше приказание и отправился с поклоном к госпоже Дульсинее Тобосской, — значит, он чист перед вами и не заслуживает нового наказания, пока не совершит другого преступления.

— Ты прав, Санчо, — отвечал Дон Кихот. — И я отказываюсь от мести этому рыцарю. Но я буду верен моей клятве до тех пор, пока силой не отниму у какого-нибудь рыцаря такой же прекрасный шлем, как этот. И не думай, Санчо, что мои слова, как дым от соломы, уносит ветер. Ведь я следую великим примерам: то же самое случилось со шлемом Мамбрина, который так дорого обошелся Сакрипанту.

— Да пошлите вы к черту, ваша милость, все эти обеты! — воскликнул Санчо. — Они только здоровью во вред и совести в ущерб. Ну, а если мы долго не встретим ни одного человека в шлеме? Что вы тогда станете делать? Неужели же вы неуклонно будете исполнять ваш обет — спать одетым, ночевать под открытым небом и подвергать себя тысячам других лишений по примеру выжившего из ума старика, маркиза Мантуанского? Подумайте, ваша милость: ведь по всем этим дорогам разъезжают не вооруженные рыцари, а простые погонщики да мирные жители окрестных местечек. Эти бедняки не только никогда не видали шлемов, но, пожалуй, и не слыхивали о них.

— Ошибаешься, — ответил Дон Кихот. — Не пройдет и двух часов, как мы повстречаем на нашем пути больше вооруженных людей, чем было их в армии, осаждавшей Альбраку из-за прекрасной Анджелики[29].

— Ну, ладно, пусть будет по-вашему, — ответил Санчо. — Дай только бог, чтобы нам повезло и мы поскорей завоевали остров, который мне так дорого обходится, а уж там я умру спокойно.

— Я уже говорил, Санчо, что тебе нечего об этом беспокоиться: не будет острова, так найдется какое-нибудь королевство, вроде Дании или Собрадисы[30], которое отлично подойдет тебе, — словно перстень на палец. Ты от этого только выиграешь: ведь королевства эти не какие-нибудь жалкие острова, окруженные бушующим морем; туда можно добраться и по твердой земле. Впрочем, мы поговорим об этом в свое время, а теперь посмотри, не найдется ли у тебя в сумке чего-нибудь закусить. Подкрепившись, мы тотчас же отправимся на поиски какого-нибудь замка, там переночуем, и я приготовлю бальзам, о котором я тебе говорил, ибо, клянусь богом, мое ухо болит нестерпимо.

— У меня всего-навсего луковица, кусочек сыра да несколько корок хлеба, — сказал Санчо. — Все это — кушанья, недостойные столь доблестного рыцаря, как ваша милость.

— Как мало ты в этом смыслишь! — воскликнул Дон Кихот. — Знай, Санчо, доблесть странствующих рыцарей состоит именно в том, чтобы не есть по целым месяцам. Во всяком случае, они совсем неприхотливы в пище и едят все, что попадется под руку. Если бы ты прочел столько романов, сколько прочел я, ты бы знал, что самые славные рыцари вкушали пищу лишь на пышных пирах, которые устраивали в их честь, а в остальное время питались ароматами цветов. Конечно, надо думать, что они подкрепляли свои силы и чем-нибудь более существенным. Ведь рыцари такие же люди, как и все, и не могут обходиться без еды. А так как они большую часть жизни проводили в лесах и пустынях, то, вероятно, им приходилось довольствоваться самой простой деревенской пищей, вроде той, какую ты мне предлагаешь. Поэтому, друг Санчо, пусть не огорчает тебя то, что радует меня, ибо для меня нет ничего слаще, как следовать примеру моих великих предшественников. Да и подобает ли заботиться о еде тому, чьи помыслы направлены на обновление погрязшего в пороках и грехах мира! Так не старайся же заставить меня нарушить священные обычаи странствующих рыцарей.

— Простите меня, ваша милость, — ответил Санчо. — Ведь я не умею ни читать, ни писать. Так немудрено, что рыцарские правила мне неизвестны. Впредь я буду возить для вас мешок с сушеными плодами, а для себя припасу что-нибудь повкуснее да пожирнее.

— Я вовсе не говорю, Санчо, — возразил Дон Кихот, — что странствующие рыцари не могут ничего есть, кроме сушеных плодов. Я хотел только сказать, что обычно они питались ими да еще кой-какими полевыми травами. Я хорошо знаю эти травы и сумею их отыскать.

— Вот это преполезная наука, — заметил Санчо. — Чует мое сердце, что когда-нибудь она нам пригодится.

Глава 10, в которой рассказывается о злосчастной встрече Дон Кихота с янгуэсскими погонщиками

Тут Дон Кихот и Санчо сошли со своих скакунов, раскрыли сумку со съестными припасами и в добром мире и согласии, не считаясь чинами, принялись дружно уплетать то, что в ней нашлось.

Тем временем Росинант и осел паслись на свободе в густой траве. Положившись на смирный нрав Росинанта, Санчо не позаботился спутать ему ноги.

Однако рок или, вернее, дьявол сыграл с нашими друзьями злую шутку. Тут же на лугу паслись лошади погонщиков из Янгуэса. Увидев лошадей, Росинант, соскучившийся в одиночестве, пустился к ним навстречу. Однако янгуэсские красавицы обошлись с ним очень неприветливо. Они принялись дружно кусать и лягать беднягу. Не прошло и минуты, как подпруга была разорвана и седло лежало на земле. На шум прибежали погонщики. Увидев чужого коня в своем табуне, они пустили в ход тяжелые дубины и так отделали несчастного Росинанта, что тот почти замертво свалился на землю.

— Сразу видно, друг Санчо, — сказал Дон Кихот, — что это не рыцари, а низкие и жалкие людишки. А, стало быть, ты смело можешь помочь мне отомстить им за Росинанта.

— Какая тут, к черту, месть, — ответил Санчо, — когда их больше двадцати человек, а нас всего двое, чтобы не сказать полтора.

— Я один стою сотни, — сказал Дон Кихот. И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и бросился на янгуэсцев. Подстрекаемый отвагой своего господина, Санчо Панса последовал его примеру. С первым же ударом Дон Кихот тяжело ранил одного из погонщиков. На минуту янгуэсцы растерялись, но, видя, что нападающих всего двое, ободрились и взялись за дубинки. Окружив противников, они принялись с замечательной ловкостью и проворством осыпать их жестокими ударами. Неравный бой длился очень недолго: через несколько минут Санчо свалился на землю, а Дон Кихот, которому в этой схватке мало помогли все его искусство и мужество, упал к ногам Росинанта. Ведь дубинка — страшное оружие в руках разъяренных крестьян. Увидев, что противники лежат без движения, погонщики подумали, что они убили незнакомцев. Боясь, как бы их не притянули к ответу за убийство, янгуэсцы с величайшей поспешностью навьючили своих лошадей и двинулись в дальнейший путь, оставив двух искателей приключений валяться на земле.

Первый очнулся Санчо Панса. Осмотревшись, он увидел, что его господин лежит рядом. Тогда он произнес слабым, жалобным голосом:

— Сеньор Дон Кихот! А сеньор Дон Кихот!

— Что, братец Санчо? — простонал в ответ Дон Кихот.

— Я хотел бы, — ответил Санчо Панса, — чтобы ваша милость могла угостить меня глотком-двумя бальзама Ферта Бласе. Может быть, он так же хорошо помогает от ударов крестьянской дубины, как и рыцарского меча.

— Увы! — воскликнул Дон Кихот. — Если бы он был у нас, нам нечего было бы желать. Но клянусь тебе, Санчо Панса, честью странствующего рыцаря, что не пройдет двух дней, и, если только судьба не воспротивится, я добуду его.

— Как полагает ваша милость, когда заживут наши синяки? — спросил Санчо Панса.

— О моих синяках, — ответил избитый рыцарь, — я ничего не могу сказать; впрочем, больше всего меня мучает, что во всем случившемся виноват я сам. Мне не следовало обнажать меч против людей, не посвященных в рыцарское звание. И потому бог сражений справедливо покарал меня за это нарушение рыцарских законов. Да, Санчо Панса, запомни хорошенько, что я тебе скажу, ибо это послужит на пользу нам обоим: как только ты увидишь, что презренная чернь собирается напасть на нас, не жди, чтобы я обнажил против нее мой меч, а берись скорей за свой и накажи ее, как тебе вздумается. Но если на выручку и на подмогу черни явятся рыцари, тогда уж я сумею защитить тебя и дать им достойный отпор. Ведь ты на тысяче примеров мог убедиться, как велика мощь моей доблестной руки.

Вот как возгордился бедный наш сеньор после своей победы над храбрым бискайцем. Но Санчо Панса был другого мнения, чем его господин, и потому, вместо того, чтобы промолчать, ответил:

— Сеньор, я человек смирный, кроткий, миролюбивый и готов стерпеть любую обиду, потому что у меня есть жена и дети, которых надо прокормить и поставить на ноги. А потому я, с разрешения вашей милости, ни в коем случае не подниму меча ни на простолюдина, ни на рыцаря. Я наперед прощаю все обиды, которые мне нанесли или нанесут еще. Пускай моим обидчиком будет знатный человек или простой, богач или бедняк, идальго или крестьянин, — мне все равно: я никого не трону.

Услышав это, Дон Кихот сказал:

— Хотел бы я, чтобы у меня не так болели ребра. Тогда бы я подробно объяснил тебе, Санчо, как ты заблуждаешься. Слушай, грешник. Вообрази себе, что ветер судьбы, доселе к нам неблагосклонный, вдруг переменился на попутный и, надув паруса наших желаний, благополучно пригнал нас в гавань того острова, который я обещал тебе. Боюсь, что ты не справился бы со своей новой должностью. Ведь ты не хочешь мстить за обиды, доблестно защищать свою честь, мужественно бороться за свои права. А между тем обычно жители завоеванных стран неохотно покоряются новому повелителю, и ему необходимы мужество и твердость, чтобы господствовать над ними.

— Хотелось бы мне обладать сейчас тем мужеством и твердостью, о которых толкует ваша милость, — ответил Санчо Панса, — уж очень тяжко мне приходится. Клянусь честью бедняка, сейчас я больше нуждаюсь в припарках, чем в поучениях. Попытайтесь-ка встать на ноги, сеньор, и давайте поможем подняться Росинанту, хотя он этого и не заслуживает: ведь именно он — причина нашего несчастья. Вот уж никогда не ждал я от Росинанта такой прыти, всегда считал его таким же благоразумным и миролюбивым, как я сам. Правду говорят, что не так-то просто разгадать своего ближнего. И кто бы мог ожидать, что за победоносными ударами меча, которыми вы наградили того несчастного странствующего рыцаря, так быстро последует град палочных ударов, обрушившихся на наши плечи!

— Твои-то плечи, Санчо, — сказал Дон Кихот, — привыкли к этому, а каково мне, которого никто никогда и пальцем не смел тронуть. Если бы я не думал — да что я говорю! — если бы я не был уверен, что на долю многих рыцарей выпадали подобные невзгоды, я умер бы с досады.

На это оруженосец ответил:

— Но раз, сеньор, такие невзгоды неизбежны для странствующих рыцарей, так сделайте милость, скажите мне, сыплются ли они все время понемножку, или для них есть какие-нибудь положенные сроки. Боюсь, что нам не выдержать больше и двух таких приключений!

— Знай, друг мой Санчо, — ответил Дон Кихот, — что жизнь странствующих рыцарей полна опасностей и злоключений, но зато каждый из них может надеяться завоевать себе королевскую и даже императорскую корону. Если бы у меня не болел так бок, я бы тебе рассказал, как некоторые из них одной лишь доблестью достигли королевского престола. Но даже после этого они нередко претерпевали великие страдания и бедствия. Прекрасным примером превратностей рыцарской судьбы может служить доблестный Амадис Галльский, который попал однажды в руки своего смертельного врага, волшебника Аркалая. Аркалай привязал его к столбу на дворе своего замка и дал ему более двухсот ударов уздой своего коня. И мне совсем не подобает жаловаться на страдания, ибо несчастья этих доблестных и благородных людей во много раз превосходят мои. К тому же раны, нанесенные случайно подвернувшимся под руку оружием, не считаются позорными. На этот счет имеются ясные указания в правилах о поединках, где говорится: «Если один сапожник ударит другого колодкой, которую держит в руке, то, хотя колодка эта сделана из дерева, нельзя считать, что тот, кого ударили ею, избит палкой». Не думай, что в этой несчастной схватке пострадала наша честь: ведь эти люди дрались простыми дубинами. Ни у одного из них, насколько мне помнится, не было при себе ни меча, ни шпаги, ни кинжала.

— У меня не было времени рассмотреть, чем они там дрались, — ответил Санчо. — Не успел я оглянуться, как они так попотчевали меня своими палицами, что у меня свет померк в глазах и ноги подкосились. К тому же у меня нет никакой охоты думать о том, пострадала ли моя честь от палочных ударов или нет. Довольно и того, что они так же крепко врезались мне в память, как и в ребра.

— Знай же, братец Санчо, — сказал Дон Кихот, — что нет горя, которое бы не забылось, и боли, которую бы не исцелила смерть.

— Да разве есть на свете невзгоды, — ответил Санчо, — хуже тех, которые может облегчить только время, а исцелить смерть? Если бы нашему горю могла пособить простая мазь, так это было бы еще не горе. Но мне сдается, что все больничные пластыри нам сейчас мало помогут.

— Не унывай, друг Санчо! Бери пример с меня, — сказал Дон Кихот. — Давай-ка лучше посмотрим, как обстоит дело с Росинантом. Думается мне, что бедняге досталось не меньше нашего.

— Чему же тут удивляться, — ответил Санчо, — раз он сделался странствующим конем. Еще удивительно, что осел мой так дешево отделался: он не потерял ни единого волоска, тогда как мы едва не лишились кожи.

— Судьба в невзгодах всегда оставляет лазейку, чтобы можно было выбраться из них, — сказал Дон Кихот. — Говорю я это к тому, что твоя скотина может на этот раз заменить Росинанта и довезти меня до какого-нибудь замка, где позаботятся о моих ранах. Я вовсе не считаю такой способ передвижения унизительным для рыцаря; помнится, я читал где-то, что добрый старый Силен, приемный отец и воспитатель веселого бога смеха, въехал в Стовратный город, сидя верхом на прекрасном осле[31].

— Да ведь он сидел верхом, ваша милость, — молвил Санчо. — Большая разница — сидеть верхом или лежать поперек седла вроде мешка с мусором.

На это Дон Кихот ответил:

— Раны, полученные в бою, всегда приносят честь, друг Панса. Поэтому не спорь больше, а лучше постарайся поудобнее уложить меня на осла. Нам надо поторопиться, чтобы ночь не застала нас в этом глухом месте.

— Но я слыхал от вашей милости, — сказал Панса, — что странствующие рыцари предпочитают проводить ночь под открытым небом.

— Это случается, — ответил Дон Кихот, — когда им не удается устроиться иначе или когда они влюблены. Правда, был один рыцарь, который простоял на скале целых два года, терпя зной, стужу и всякую непогоду, между тем как его дама сердца и не знала об этом. Знаменитый Амадис Галльский, навлекши на себя немилость своей дамы сердца, на целых восемь лет удалился в пустыню. Там он молился и каялся, проливая обильные слезы и моля суровую повелительницу о прощении. За все это время он ни разу не ночевал под кровом, не вкушал горячей пищи, не обновлял одежды. Можно привести и другие примеры. Но довольно болтать, Санчо. Поторопись, пока и с ослом не стряслось еще какой-нибудь беды.

— Авось, на этот раз дьявол не попутает, — сказал Санчо.

И, испустив десятка три охов и ахов, шесть десятков вздохов и дюжин десять проклятий по адресу того, кто его впутал в такое дело, он с трудом встал с земли. Согнувшись в три погибели, хромая и пошатываясь, он пошел к ослу и оседлал его. Осел тоже имел какой-то жалкий вид, словно сочувствовал беде хозяина. Санчо усадил на него Дон Кихота, привязал сзади Росинанта и, взяв осла за узду, поплелся кое-как в сторону большой дороги.

Но судьба сжалилась над ним: не успел он пройти и мили, как завидел вдали постоялый двор, который Дон Кихот тотчас же принял за замок. Напрасно Санчо убеждал его, что это постоялый двор. Дон Кихот упорно утверждал, что это замок. Их спор тянулся до тех пор, пока они не подъехали к воротам. Тут Санчо, не спрашивая, куда попал, последовал во двор со всем своим обозом.

Глава 11 о том, что случилось с Дон Кихотом и верным его оруженосцем на постоялом дворе, который рыцарь принял за замок

Хозяин постоялого двора, увидев Дон Кихота, лежащего поперек осла, спросил Санчо, что за беда случилась с этим беднягой. Санчо ответил, что он свалился со скалы и расшиб себе бока. Услышав это, хозяйка, женщина от природы сердобольная и сострадательная, поспешила на помощь Дон Кихоту и велела своей дочери, молоденькой и миловидной девушке, ухаживать за новым постояльцем. Вместе со служанкой, здоровой, рослой астурийкой с кривым глазом и плоским затылком, по имени Мариторнес, они приготовили для нашего рыцаря постель на чердаке, где еще раньше устроился на ночлег богатый погонщик мулов из Аревало. Постель эта была устроена из трех-четырех досок, кое-как укрепленных на двух скамейках разной вышины; на доски был положен тощий тюфяк; шерсть в этом тюфяке свалялась в твердые, словно булыжник, комья; две простыни, жесткие, как буйволовая кожа, да жалкое дырявое одеяло дополняли убранство этого дьявольского ложа.

Дон Кихота уложили на эту убогую постель, и хозяйка с дочкой тотчас принялись облеплять его пластырями. Во время этой операции хозяйка заметила на теле бедного идальго множество синяков и сказала, что эти синяки похожи скорее на следы доброй дубины, чем на ушибы от падения.

— Доброй дубины? — ответил Санчо. — Нет, просто скала была усеяна остриями и выступами, и каждый камень оставил по синяку.

При этом он добавил:

— Сделайте милость, хозяюшка, приберегите немного этого пластыря. Он еще кой-кому пригодится: у меня самого ломит поясницу.

— Вы, стало быть, тоже свалились? — спросила хозяйка.

— Я-то не падал, — ответил Санчо Панса, — но, когда мой господин упал, я так перепугался, что у меня все тело заныло, словно мне всыпали тысячу палок.

— Это бывает, — сказала хозяйкина дочка. — Мне самой часто случается видеть во сне, будто я падаю с башни и все не могу упасть. Проснувшись же, я чувствую себя такой разбитой, как будто и в самом деле упала.

— В том-то и дело, сеньора, — сказал Санчо, — что я вовсе не во сне, а наяву покрылся синяками, точь-в-точь как мой господин Дон Кихот.

— Как зовут этого кабальеро? — спросила служанка Мариторнес.

— Дон Кихот Ламанчский, — ответил Санчо Панса. — Он странствующий рыцарь, один из самых славных и могучих, каких только видывали на свете.

— А кто такие — странствующие рыцари? — опять спросила служанка.

— Вот простота! — воскликнул Санчо Панса. — Неужели же вы ничего не слышали о них? Так знайте же, сестрица, что странствующий рыцарь — самое занятное существо на свете. Сегодня он может быть избит до полусмерти, а завтра, глядишь, он уже император; сегодня он жалкий бедняк, а завтра у него три-четыре королевства на выбор для своего оруженосца.

— Как же это так? — спросила хозяйка. — Ведь если ваш господин такая важная особа, так почему же вы еще не обзавелись хотя бы каким-нибудь графством?

— Не так скоро это делается, — ответил Санчо. — Всего лишь месяц, как мы выехали на поиски приключений, и до сих пор еще не встретили ни одного стоящего. Бывает иной раз, что пошел за одним, а нашел совсем другое. Но говорю вам, если только господин мой, Дон Кихот, оправится от своих ран, то есть ушибов, да и я жив останусь, так на мою долю достанется кое-что получше первейшего княжества Испании.

Дон Кихот очень внимательно прислушивался к этому разговору. Приподнявшись с трудом на своей постели, он взял хозяйку за руку и сказал:

— Поверьте, прекрасная сеньора, вы можете считать за счастье, что приютили в своем замке такую особу, как я. Сам я не стану рассказывать вам о себе, ибо хвалиться — значит унижать себя. Но мой оруженосец поведает вам, кто я. Скажу только, что в моей памяти навеки запечатлеется услуга, оказанная мне вами, и что всю жизнь я буду вам за нее благодарен. И если бы любовь уже не накинула на меня сети, подчинив власти волшебных глаз жестокой красавицы, имя которой я произношу не иначе, как шепотом, то глаза этой прекрасной девицы стали бы властителями моей свободы.

В смущении слушали хозяйка, дочь ее и добрая Мариторнес слова странствующего рыцаря, которые были так же мало понятны им, как если бы он говорил по-гречески. Правда, они догадывались, что рыцарь благодарит их в самых любезных выражениях, но решительно не знали, что отвечать ему, и только смотрели на него во все глаза. Поистине он им казался каким-то особым существом. Пожелав ему доброй ночи, хозяйка с дочерью покинули его, а служанка Мариторнес занялась Санчо, который нуждался в помощи не меньше своего господина. Покончив с этим делом, она также спустилась вниз, и наши путники остались одни.

Убогое и жесткое ложе Дон Кихота было первым от входа на чердак; Санчо расположился рядом с ним; постель погонщика стояла несколько поодаль. Проведав своих мулов и задав им на ночь корм, погонщик поднялся на чердак, улегся и тотчас же заснул. Санчо старался последовать его примеру, но сильная боль в боках мешала ему забыться.

Дон Кихот мучился от боли не меньше Санчо и лежал с открытыми, как у зайца, глазами, бесцельно вглядываясь в темноту. Вскоре весь дом погрузился в тишину, и все огни были погашены, кроме одной лампы, висевшей у входа.

Эта глубокая тишина, а также воспоминания о приключениях, которыми были полны его любимые романы, внушали нашему идальго одну из самых странных и нелепых мыслей, какие только можно вообразить. Ему представилось, что он попал в какой-то великолепный замок и что дочь хозяина, плененная его благородной внешностью, влюбилась в него и обещала прийти сегодня ночью к нему на свидание. Принимая весь этот бред за чистую правду, он стал тревожно размышлять о тех опасных искушениях, которым могла подвергнуться его добродетель. Он принял твердое решение не изменять своей даме, Дульсинее Тобосской, хотя бы даже сама королева Джиневра[32] призналась ему в своей любви.

На беду, Мариторнес понадобилось что-то на чердаке. Осторожно, стараясь не шуметь, она поднялась наверх. Но едва она переступила порог, как Дон Кихот, заслышав ее шаги, присел на кровати и стал ждать ее приближения. Пробираясь в темноте, астурийка действительно чуть не наткнулась на его кровать, и наш благородный кабальеро успел схватить ее за руку. Испуганная Мариторнес тщетно пыталась вырваться, но Дон Кихот усадил ее на край своей кровати и тихо и нежно произнес:

— О, как я желал бы, прекрасная и знатная сеньора, достойно отплатить за ту высокую милость, которую дарует мне одно лишь созерцание вашей небесной красоты! Но роковой судьбе было угодно уже давно поразить мое сердце любовью к другой прекрасной повелительнице. Я поклялся в вечной верности несравненной Дульсинее Тобосской, единственной владычице всех моих сокровенных помыслов. Не будь этого, я бы конечно, не преминул повергнуть к вашим стопам мое исполненное благодарности сердце.

Но растерявшаяся Мариторнес не слушала того, что говорил ей Дон Кихот, и старалась вырвать свою руку. В конце концов этот шум разбудил погонщика, который, надо сказать, был далеко не равнодушен к Мариторнес. Мучимый ревностью, он осторожно встал и подошел к постели Дон Кихота. Тут он разглядел, что Дон Кихот держит вырывающуюся Мариторнес за руку и тихо говорит ей что-то. Недолго думая, взбешенный погонщик размахнулся и так хватил по зубам красноречивого рыцаря, что у того рот наполнился кровью. Найдя, что этого мало, погонщик вскочил на грудь Дон Кихота и начал топтать его ногами. Убогая кровать не выдержала новой тяжести и рухнула с ужасным шумом. Встревоженный всей этой суматохой, хозяин схватил светильник и кинулся на чердак. Завидев его, Мариторнес еще больше испугалась и, бросившись бежать, споткнулась о постель мирно спавшего Санчо и упала на него. Спросонья Санчо вообразил, что его душит домовой, и пустил в ход кулаки. Мариторнес, забыв от боли о всякой осторожности, сама принялась тузить его, и между ними завязалась жаркая схватка. Увидев это, погонщик бросился на помощь Мариторнес, а прибежавший хозяин начал колотить кого попало. В довершение беды, светильник погас, и нещадные удары сыпались наугад.

Случилось так, что на том же дворе ночевал стрелок Толедской Санта Эрмандад. Заслышав необычайный шум сражения, он схватил свой жезл и, поднявшись на чердак, закричал:

— Остановитесь во имя правосудия! Остановитесь во имя бога и Санта Эрмандад! Приказываю вам это!

Первый, на кого он наткнулся, был Дон Кихот, лежавший без чувства на своей рухнувшей постели. Схватив его за бороду, стрелок закричал: «На помощь правосудию!» Но, видя, что пойманный им человек не двигается и не шевелится, он вообразил, что тот убит, и потому громко крикнул:

— Заприте ворота! Не выпускайте никого, здесь произошло убийство!

Крик этот перепугал всех, и битва прекратилась в одно мгновение. Хозяин торопливо вернулся в свою комнату, погонщик — к своим попонам, служанка — в свою клетушку; и только несчастные Дон Кихот и Санчо не могли двинуться с места. Тогда стрелок, выпустив из рук бороду Дон Кихота, пошел искать огня, чтобы изловить и арестовать преступников. Но долгое время он не мог ничего найти, потому что хозяин нарочно погасил лампу у входа; стрелку пришлось отправиться к очагу, где после больших трудов и усилий ему удалось, наконец, зажечь светильник.

Глава 12, в которой описываются дальнейшие бесчисленные невзгоды, испытанные храбрым Дон Кихотом и его верным оруженосцем на постоялом дворе, который рыцарь, на свою беду, принял за замок

Тем временем Дон Кихот успел прийти в себя и жалобным голосом окликнул своего оруженосца:

— Санчо, друг мой, ты спишь? Спишь, друг мой Санчо?

— Какой тут, к черту, сон, — откликнулся Санчо голосом, полным тоски и злости, — кажется, все дьяволы натешились надо мной в эту ночь!

— Вполне готов этому поверить, — ответил Дон Кихот, — потому что либо я ничего не понимаю, либо замок этот очарован. Ибо знай… впрочем, сперва ты должен мне поклясться, что все то, что я тебе расскажу, ты сохранишь в тайне и при моей жизни, и после того, как я умру.

— Клянусь, — сказал Санчо.

— Говорю я это потому, — сказал Дон Кихот, — что совесть не позволяет мне оскорблять чью-либо честь.

— Говорю вам, — ответил Санчо, — что клянусь молчать об этом до того самого дня, когда ваша милость отдаст богу душу, и дай, господи, чтобы мне удалось разболтать все завтра же.

— Разве я так плохо обращаюсь с тобой, Санчо, — спросил Дон Кихот, — что ты желаешь мне скорой смерти?

— Дело совсем не в этом, — ответил Санчо, — а просто сил у меня нет долго хранить тайну. И тяжело и противно.

— Ну, хорошо, — сказал Дон Кихот, — я полагаюсь на твою любовь ко мне и благородство. Знай же, что этой ночью со мной случилось одно из самых удивительных приключений, какими я могу похвалиться. Короче говоря, ко мне только что приходила дочь владельца этого замка, самая очаровательная девица в целом свете. Как описать тебе ее наряд, или остроту ее ума, или другие прелести, о которых мне повелевает умолчать верность госпоже моей Дульсинее Тобосской? Скажу лишь одно: либо небо позавидовало моему счастью, либо, что, пожалуй, будет вернее, этот замок очарован. Ибо, в то время как я вел с ней нежнейшую беседу, невидимая рука какого-то чудовищного великана размахнулась и нанесла мне такой удар по челюсти, что у меня и посейчас весь рот в крови, а после так избила меня, что мне теперь куда хуже, чем было вчера, после дубин погонщиков. Все это наводит меня на мысль, что красоту этой девушки охраняет какой-нибудь очарованный мавр и что она создана не для меня.

— Да уж, конечно, и не для меня, — ответил Санчо, — потому что более четырехсот мавров прогулялось по моей спине, так что в сравнении с этим вчерашние дубины — нежные поцелуи. Но скажите, сеньор, как вы можете называть удивительным это приключение? Ведь мы едва живы остались, а пользы от него ни на волос. Вашей милости удалось хоть за руку подержать какую-то несравненную красавицу, ну, а на мою долю достались только колотушки. Несчастный я человек! На горе родила меня мать! Ведь я совсем не странствующий рыцарь, а почему-то на мою голову все шишки валятся!

— Как, неужели и тебя поколотили? — спросил Дон Кихот.

— А то как же, будь прокляты мои родители! — отвечал Санчо. — О чем же я и говорю?

— Не печалься, друг мой, — сказал Дон Кихот. — Сейчас я приготовлю драгоценный бальзам, который мигом нас исцелит.

В эту минуту стрелок, которому удалось, наконец, зажечь светильник, вошел, чтобы взглянуть на мнимого мертвеца. В суматохе он не успел одеться и теперь, при мерцающем свете ночника, выглядел в своей белой рубашке и с белым платком на голове весьма зловеще.

— Сеньор, уж не это ли очарованный мавр, вернувшийся, чтобы прикончить нас?

— Нет, это не он, — ответил Дон Кихот, — потому что очарованных нельзя видеть.

— Если их нельзя видеть, то уж чувствовать, наверное, можно, — ответил Санчо. — Об этом могут порассказать мои бока.

— Да и мои тоже, — сказал Дон Кихот. — Но все же я не думаю, что человек, которого мы видим, очарованный мавр.

Стрелок весьма удивился, застав их мирно беседующими. Он подошел к Дон Кихоту и спросил:

— Ну, как дела, милейший?

— На вашем месте, — ответил Дон Кихот, — я был бы повежливее. Или в ваших краях принято так разговаривать со странствующими рыцарями, невежа?

Услышав такой ответ, стрелок взбесился, размахнулся светильником, полным масла, и запустил его в голову Дон Кихота, так что едва не раскроил ему череп. Комната погрузилась во мрак, а стрелок выбежал вон.

— Несомненно, сеньор, — сказал Санчо Панса, — это очарованный мавр. Он, наверное, бережет для других свое сокровище, а для нас приберегает только удары кулаками да светильниками.

— По-видимому, ты прав, Санчо, — ответил Дон Кихот, — и нечего даже и пытаться вступать в бой с таким волшебником. Бесполезно также сердиться или жаловаться. Ведь это невидимые и призрачные силы, и мы не можем им отомстить. Но об этом после. А теперь, Санчо, встань да позови коменданта этой крепости. Постарайся достать у него немного масла, вина, соли и розмарина, чтобы я мог приготовить целебный бальзам. По правде сказать, я очень в нем нуждаюсь, так как у меня сильно идет кровь из раны, которую нанес мне этот призрак.

Кряхтя от боли, Санчо поднялся и побрел к хозяину. Наткнувшись по дороге на стрелка, он сказал ему:

— Кто бы вы ни были, сеньор, окажите нам великую милость: дайте немного розмарина, масла, соли и вина, чтобы изготовить лекарство для одного из лучших странствующих рыцарей, который лежит на своем ложе, тяжело раненный рукой очарованного мавра, поселившегося на этом дворе.

Услышав это, стрелок решил, что перед ним сумасшедший. Он открыл входную дверь, позвал хозяина и передал ему просьбу бедняги Санчо.

Хозяин вручил Санчо все нужное, и тот отнес это Дон Кихоту.

Дон Кихот тотчас же взял эти снадобья, тщательно смешал их, прокипятил в принесенном Мариторнес кухонном горшке, и целебный бальзам был готов. Затем он попросил дать ему какую-нибудь склянку, чтобы перелить в нее смесь, но так как склянки в доме не оказалось, то он удовольствовался жестянкой из-под оливкового масла. После этого он прочитал над жестянкой раз восемьдесят «Отче наш» и множество других молитв, сопровождая каждое свое слово крестным знамением. Санчо Панса, хозяин и стрелок молчаливо наблюдали за всеми приготовлениями Дон Кихота. Окончив молитвы, наш рыцарь захотел немедленно испробовать на себе силу целительного бальзама и сразу проглотил изрядную порцию из того, что оставалось еще в горшке. Но едва он успел допить лекарство, как его начало отчаянно рвать. От корчей, вызванных рвотой, у него выступил обильный пот; он попросил, чтобы его потеплее укрыли и оставили в покое. Проспав добрых три часа, Дон Кихот проснулся бодрым и свежим; даже ломота от побоев почти прошла. Он счел себя совсем здоровым и окончательно убедился, что изготовил настоящий бальзам Фьерабраса и что благодаря этому снадобью ему не страшны отныне никакие стычки, побоища и потасовки.

Исцеление господина показалось Санчо Пансе настоящим чудом, и он тотчас же попросил Дон Кихота дать ему волшебного бальзама. Дон Кихот охотно протянул ему горшок. Санчо, ухватившись за него обеими руками, с глубокой верой в волшебную силу снадобья перелил себе в глотку немногим меньше, чем его господин. Однако желудок у Санчо был не столь чувствителен, как у его господина. Беднягу не вырвало сразу, и он испытывал такую резь в животе, что весь покрылся холодным потом, и решил, что пришел его последний час.

Корчась от боли, он принялся проклинать и бальзам и злодея, угостившего его. Глядя, как он мучается, Дон Кихот сказал:

— Я полагаю, Санчо, что вся беда постигла тебя оттого, что ты не настоящий рыцарь, ибо я думаю, этот бальзам приносит пользу только рыцарям.

— Но если ваша милость знали это, — воскликнул Санчо, — так зачем же — пропади я со всей моей родней! — вы не сказали мне об этом прежде?

В эту минуту напиток оказал, наконец, свое действие. Обливаясь холодным потом, Санчо корчился в таких страшных судорогах, что не только он сам, но и все присутствующие думали, что ему пришел конец. Мучения Санчо длились около двух часов, и он настолько ослабел, что едва мог держаться на ногах.

А между тем Дон Кихот пожелал немедленно отправиться на поиски приключений, ибо каждый лишний час, проведенный в бездействии, казался ему потерей для всех обездоленных, нуждающихся в его защите и покровительстве. Он собственноручно оседлал Росинанта и навьючил осла своего оруженосца, а затем помог Санчо одеться и взобраться на седло.

Все многочисленные обитатели постоялого двора собрались посмотреть на отъезд Дон Кихота. Была тут и дочка хозяина, с которой наш кабальеро не спускал глаз. Временами у него из груди вырывались тяжкие, глубокие вздохи. Присутствующие решили, что он вздыхает от боли в боках, так, по крайней мере, думали все те, кто накануне вечером видел его синяки и ссадины.

На прощанье Дон Кихот подъехал к хозяину и торжественным голосом сказал:

— Велики и многочисленны милости, оказанные мне в вашем замке, владетельный сеньор, и я считаю себя обязанным до конца дней моих питать к вам благодарность. О, если бы я мог отплатить вам, наказав какого-нибудь наглеца, причинившего вам обиду! Ибо знайте, что мое назначение — помогать слабым, заступаться за угнетаемых и карать злодеев. Припомните хорошенько и скажите прямо, не нуждаетесь ли вы в моей защите. Клянусь вам честью рыцаря, что всякое ваше справедливое желание будет тотчас и полностью удовлетворено.

На это хозяин ему ответил с таким же достоинством:

— Сеньор кабальеро, мне нет никакой надобности, чтобы ваша милость мстила за нанесенные мне обиды, потому что я сумею, при случае, и сам расправиться со своими обидчиками. Я хотел бы только, чтобы ваша милость уплатила мне за ночлег в моей гостинице, за ужин и две постели, а также и за солому и корм для ваших двух животных.

— Значит, это постоялый двор? — спросил Дон Кихот.

— Да, и притом пользующийся лучшей славой, — ответил хозяин.

— До этой минуты я заблуждался, — сказал Дон Кихот, — ибо, по правде сказать, воображал, что это замок. Но раз это не замок, а постоялый двор, мне остается только просить вас избавить меня от платы. Ибо я не могу нарушить устав странствующих рыцарей, согласно которому, — как это мне хорошо известно, — они никогда не расплачивались в гостиницах, где останавливались. По древнему обычаю, им всюду обязаны оказывать наилучший прием; это лишь справедливая награда за все тяжкие лишения, которые они претерпевают, проводя дни и ночи в поисках приключений, терпя голод и жажду, зной и стужу и подвергая себя всем превратностям изменчивой судьбы.

— В этих вещах я мало смыслю, — заявил хозяин. — Заплатите мне что следует, а до разных рыцарских правил мне нет никакого дела.

— Вы грубиян и невежа! — воскликнул Дон Кихот. И, пришпорив Росинанта, он выехал из ворот и поскакал, не заботясь о том, едет ли за ним его оруженосец или нет. Видя, что гость уехал не расплатившись, хозяин обратился со своим счетом к Санчо Пансе; однако Санчо наотрез отказался платить.

— Оруженосец странствующего рыцаря, — заявил Санчо, — обязан подчиняться тому же уставу, что и его господин.

Хозяин не на шутку рассердился и пригрозил, что если Санчо не заплатит, то он с ним разделается по-своему. Но Санчо на это ответил, что пусть лучше его убьют, а платить он не станет. Он ни за что не согласится нарушить прекрасный и древний обычай странствующих рыцарей. В противном случае он рискует навлечь на себя укоры других оруженосцев за несоблюдение столь справедливого закона.

На беду несчастного Санчо, на постоялом дворе ночевало четверо сукновалов из Сеговии, трое торговцев из Кордовы да еще двое проходимцев из Ярмарочного околотка в Севилье. Все они были веселые, разудалые ребята и большие шутники. Они слышали слова Санчо и решили расправиться с ним по-свойски. Мигом обступили они несчастного оруженосца и стащили его с седла. Один из них сбегал за хозяйским одеялом; парни положили беднягу на это одеяло и принялись подбрасывать его высоко в воздух.

Крики страдальца были так пронзительны, что достигли слуха его господина. Сначала Дон Кихот решил, что ему подвернулось какое-то новое приключение, но вскоре узнал голос своего оруженосца. Он повернул коня и поскакал обратно к постоялому двору. Подъехав ближе, Дон Кихот увидел веселую игру, затеянную с его оруженосцем. Санчо так забавно кувыркался в воздухе, что сам Дон Кихот, наверное, расхохотался бы, если б не был так разгневан. Он бросился на выручку несчастному, однако ворота были заперты; тогда он решил перелезть через забор, но у него не хватило сил даже на то, чтобы соскочить с коня.

Поэтому ему ничего не оставалось иного, как, стоя за оградой, осыпать проказников градом проклятий и ругательств.

Но шутники не обращали на это никакого внимания и продолжали весело трудиться, а порхавший в воздухе Санчо пронзительно кричал. Наконец они устали и бросили свою потеху. Привели осла, усадили Санчо в седло, набросили ему на плечи плащ и отпустили на все четыре стороны. Сердобольная Мариторнес, видя, как он измучен, подумала, что кружка воды не будет для него лишней. Санчо взял кружку и уже поднес ее к губам, как вдруг остановился, услышав голос своего господина:

— Санчо, сынок, не пей воды! Не пей ее, сынок, если не хочешь умереть. Смотри, вот чудодейственный бальзам, который сразу исцелит тебя.

Но в ответ на это Санчо хмуро взглянул на своего господина и крикнул:

— Или ваша милость уже забыли, что я — не рыцарь? Приберегите ваш напиток для себя — тысяча дьяволов! — а меня оставьте в покое!

Последние слова он произнес, уткнувшись носом в кружку. Но, заметив после первого же глотка, что это всего-навсего вода, он сделал гримасу и попросил Мариторнес принести ему вина. Мариторнес с большой охотой исполнила его просьбу, заплатив за вино из собственного кармана. Выпив вино, Санчо ударил своего осла пятками и, широко распахнув ворота, выехал со двора, довольный тем, что настоял на своем и не уплатил ни гроша за ночлег, хотя и не без ущерба для своих боков.

Правда, хозяин оставил у себя его дорожную сумку, но Санчо впопыхах не заметил этого.

Глава 13 о том, как Дон Кихот сражался со стадом баранов

Когда измученный, еле живой Санчо подъехал к своему господину, Дон Кихот сказал бедняге:

— Знаешь, мой добрый Санчо, теперь я окончательно убедился, что этот замок, или, как ты его называешь, постоялый двор, наверно заколдован. Эти злодеи, так жестоко потешавшиеся над тобой, не могут быть обыкновенными людьми; это, конечно, призраки, выходцы с того света, могущественные волшебники. Они и на меня наслали чары, ибо я был словно прикован к своему седлу и не мог двинуться с места. Но, клянусь честью, если бы мне удалось перелезть через забор, я бы жестоко отомстил за тебя, — я бы нарушил даже рыцарский закон, запрещающий рыцарю вступать в бой с не посвященными в рыцарский сан.

— Да я и сам отомстил бы за себя, — ответил Санчо, — не ослабей я так после дьявольского бальзама. Но что поделаешь, когда не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой. Однако вы напрасно думаете, ваша милость, что негодяи, потешавшиеся надо мной, — призраки или волшебники. Это самые обыкновенные люди из мяса и костей, вроде нас с вами. У каждого из них есть свое имя, — я слышал, как они перекликались: одного звали Педро Мартинес, другого Тенорио Эрнандес, а хозяина двора зовут Хуан Паломеке-Левша. Так что, сеньор, если вы не могли перелезть через забор и сойти с лошади, то дело тут совсем не в колдовстве. Где уж избитому до полусмерти человеку лазить через заборы! Однако скажу вам, ваша милость: все эти поиски приключений доведут нас до таких злоключений, что, чего доброго, мы скоро разучимся отличать свою правую ногу от левой. Уж простите меня, дурака. Но самое лучшее и разумное, что мы можем сделать, пока нас еще не совсем искалечили, — это вернуться домой. Уже близко время жатвы; самая пора теперь заняться хозяйством, вместо того, чтобы бродить по свету, кидаясь из огня да в полымя.

— Мой бедный Санчо! Как мало ты сведущ в рыцарских делах! Молчи и вооружись терпением! Настанет день, и ты собственными глазами увидишь, какое это благородное дело посвятить себя рыцарским подвигам. Скажи мне, что может дать большую радость и удовлетворение, чем победа над врагом? Признайся, что лучше этого нет ничего на свете.

— А хотя бы и так, — ответил Санчо, — в этих делах я ничего не смыслю. Знаю только одно: с того дня, как мы сделались странствующими рыцарями, — вернее сказать, сделались вы, сеньор, потому что я только ваш оруженосец, — мы не одержали ни одной победы, кроме победы над бискайцем, да и то в этом сражении ваша милость потеряла пол-уха и полшлема. С тех пор мы ничего не видели, кроме колотушек да зуботычин. А мне на долю выпало сверх того подбрасывание на этом проклятом одеяле. А вы еще, словно в насмешку, говорите, что подбрасывали меня не люди, а какие-то призраки, которым я и отомстить-то не могу, чтобы испытать, так ли велико удовольствие от мести, как утверждает ваша милость.

— Потерпи немного, Санчо, — ответил Дон Кихот. — Я надеюсь добыть меч, обладающий чудесным свойством: кто им владеет, не подвластен никакому колдовству. Возможно, что счастливая судьба даст мне в руки меч Амадиса, — а это один из самых замечательных мечей в мире, потому что он остер, как бритва, и нет таких прочных или заколдованных доспехов, которые могли бы устоять против него.

— Боюсь, — ворчал Санчо, — что если вашей милости и удастся добыть такой меч, то он окажется пригодным только для рыцарей, а оруженосцу придется снова расплачиваться своими боками.

— Отбрось свой страх, Санчо, — сказал Дон Кихот, — скоро небо будет благосклоннее к тебе.

Занятые этой беседой, они медленно ехали вперед, как вдруг Дон Кихот заметил на дороге огромное облако густой пыли. Увидев его, он обернулся к Санчо и вскричал радостным голосом:

— Настал день, о Санчо, когда ты увидишь, к каким великим подвигам готовила меня судьба. Вот, наконец, такое приключение, где мне понадобится вся мощь моей руки; я совершу деяния, которые будут вписаны в книгу «Славы» для поучения потомству. Видишь, Санчо, встающее впереди облако пыли? Оно скрывает огромнейшее войско, направляющееся в нашу сторону.

— Уж если на то пошло, — заметил Санчо, — то целых два войска, потому что с другой стороны несется точно такое же облако.

Дон Кихот оглянулся и очень обрадовался, убедившись, что Санчо говорит правду. Его расстроенному воображению всегда и всюду мерещились битвы, чары, приключения, подвиги, любовные безумства и поединки, о которых рассказывается в рыцарских романах. Не мудрено поэтому, если он ни на минуту не сомневался, что это двигаются навстречу друг другу две враждебные армии. На самом же деле эту пыль подняли два больших стада баранов, которых перегоняли с одного пастбища на другое. Но Дон Кихот с таким жаром утверждал, что это две огромные армии, что Санчо в конце концов поверил и спросил:

— Сеньор, если это и вправду два враждебных войска, так что же нам-то делать?

— Что делать? — воскликнул Дон Кихот. — Наше дело — помогать угнетенным и слабым. Мы обязаны поддержать ту сторону, которая больше всего будет нуждаться в помощи. Знай, Санчо, что армией, идущей к нам навстречу, предводительствует великий император Алифанфарон, повелитель огромного острова Трапобаны, а тот, кто ведет войска позади нас, — его враг, король гарамантов Пентаполин.

— А из-за чего воюют эти два сеньора? — спросил Санчо.

— Из-за того, — ответил Дон Кихот, — что Алифанфарон влюбился в дочь Пентаполина, очаровательную девушку, христианку; Алифанфарон язычник, и отец девушки не хочет выдавать ее за языческого короля, пока тот не отречется от лжепророка Магомета и не примет нашей веры.

— Пропади моя борода, — воскликнул Санчо, — если Пентаполин не вполне прав! Я от всего сердца рад помочь ему.

— Этим ты исполнишь свой долг, — сказал Дон Кихот, — потому что для участия в таких сражениях совсем не надо быть рыцарем.

— Это-то я понимаю, — ответил Санчо. — Но вот в чем беда: куда мы спрячем моего осла, чтобы потом найти его? Мне кажется, что не подобает вступать в бой, сидя верхом на осле.

— Ты совершенно прав, — сказал Дон Кихот. — Пусти его на все четыре стороны и не заботься, найдется ли он после. Одержав победу, мы добудем тысячи лошадей, так что даже Росинанту грозит опасность, что я променяю его на лучшего коня. А теперь, пока дело не дошло до битвы, слушай меня внимательно: я тебе перечислю главных рыцарей обеих армий. Но, чтобы тебе легче было рассмотреть их, подымемся на соседний пригорок, откуда будут хорошо видны оба войска.

Так они и сделали, но и с пригорка нельзя было ничего толком разглядеть. Густая пыль скрывала оба стада, однако это не смутило Дон Кихота. В своем воображении наш рыцарь видел две враждебные армии. Протянув вперед руку, он уверенно заговорил:

— Смотри, Санчо, вот рыцарь в золоченых доспехах: на его щите изображен лев с короной, лежащий у ног девушки. Это доблестный Лауркалько, повелитель Пуэнте де Плата. Рядом с ним воин в доспехах, украшенных золотыми цветами, это — грозный Микоколембо, великий герцог Киросии. Дальше, справа от него — настоящий великан, неустрашимый Брандабарбаран де Боличе, повелитель трех Аравий, на нем панцирь из змеиной кожи, а в руках у него вместо щита дверь, принадлежавшая храму, который разрушил Самсон, когда он, умирая, мстил своим врагам. Теперь, если ты обратишь взоры в другую сторону, ты увидишь во главе противоположной армии вечно побеждающего и ни разу еще не побежденного Тимонеля Каркахонского, властителя Новой Бискайи; на нем лазурные доспехи, покрытые золотом и серебром, в руках у него щит с изображением золотой кошки и с надписью «Мяу». Как утверждают, это сокращенное имя его дамы — несравненной Миулины, дочери герцога Альфеньикена Альгарбского. Рядом с ним на могучем коне молодой рыцарь в белоснежных доспехах и с белым щитом без девиза. Этот вновь посвященный рыцарь, француз Пьер Папин, сеньор Утрикский. А тот, что подальше, в небесно-лазоревых доспехах, вонзающий железные шпоры в бока своей быстроногой полосатой зебры, — могучий герцог Персии Эспартафилардо дель Боске, с пучком спаржи на щите и девизом, написанным по-кастильски: «Проследи мою судьбу».

И, воодушевляясь все больше и больше, Дон Кихот перечислял множество рыцарей обеих воображаемых армий, наделяя каждого особыми приметами, гербом и девизом.

— В войске, что впереди нас, — продолжал он без передышки, — собраны самые различные племена. Тут есть народы, пьющие сладкие воды прославленного Ксанфа; за ними следуют горцы, пришедшие из окрестностей Массилии; далее идут племена, просеивающие чистейший золотой песок в счастливой Аравии. Вот блаженные народы, живущие на дивных прохладных берегах светлого Термодонта. Далее движутся нумидийцы, не верные своему слову; за ними персы, прославленные за свою стрельбу из лука; мидяне и парфяне, сражающиеся на бегу; арабы с их кочевыми шатрами; скифы, столь же известные своей жестокостью, как и белизной кожи; эфиопы с проколотыми губами и многое множество других народов, имена которых я не в силах вспомнить. В другой армии впереди всех шествуют племена, утоляющие свою жажду хрустальной водой Бетиса, берега которого покрыты оливковыми рощами; за ними выступают те, что освежают и умывают свои лица влагою многоводного, золотоносного Тахо; еще дальше те, кто обитает на плодоносных берегах дивного Хениля. А вот народы, беззаботно живущие на роскошных лугах Хереса. Взгляни: вот и богатые ламанчцы в венках из золотых колосьев; вот и последние потомки древних готов, пасущие стада свои на просторных лугах у вод извилистой Гвадианы; вот те, что дрожат от холода в лесистых Пиренеях и на снежных высотах Апеннин. Словом, Санчо, ты видишь здесь все племена и все народы, какие только существуют во вселенной[33].

Каких только стран не назвал Дон Кихот, каких народов он не перечислил!

Многие из них существовали только в романах, которыми была набита его голова. Санчо внимательно слушал своего господина, не решаясь вымолвить ни слова. Только время от времени поворачивал он голову в надежде увидеть рыцарей и великанов, которых называл Дон Кихот. Но, кроме облаков пыли, он ничего не мог разглядеть. В конце концов Санчо не выдержал и воскликнул:

— Куда, к черту, запропастились, сеньор, все эти рыцари и великаны, о которых вы толкуете? Я, по крайней мере, ни одного из них не вижу. Или все они так же очарованы, как призраки, являвшиеся к нам прошлой ночью?

— Что ты говоришь! — воскликнул Дон Кихот. — Неужели ты не слышишь ржания коней, барабанного боя и звуков труб?

— Ничего я не слышу, — ответил Санчо, — кроме блеянья овец и баранов.

Действительно, оба стада баранов были уже совсем близко.

— Страх, овладевший тобой, — сказал Дон Кихот, — мешает тебе видеть и слышать. Ведь страх-то в том и выражается, что наши чувства теряют свою ясность и все представляется в искаженном виде. Но раз ты так боишься, то отойди в сторонку и предоставь мне действовать одному. Поверь, что я один сумею даровать победу тем, кому явлюсь на помощь.

С этими словами он вонзил шпоры в бока Росинанта и, взяв копье наперевес, с быстротой молнии помчался с пригорка.

— Господин мой, сеньор Дон Кихот, — принялся кричать Санчо, — вернитесь! Клянусь создателем, вы нападаете на овец и баранов! Вернитесь, заклинаю вас именем моего отца! Ну что это за безумие! Поверьте мне, здесь нет ни великанов, ни рыцарей, ни доспехов, ни щитов, ни небесной лазури, ни всей этой чертовщины! Да что же это он делает, грехи мои тяжкие!

Но ничто не могло остановить Дон Кихота. Несясь во весь опор, он громко восклицал:

— Мужайтесь, верные защитники благородного Пентаполина! Вперед, за мной! Я отомщу вашему врагу, низкому Алифанфарону!

С этим возгласом он врезался в самую гущу стада овец и принялся колоть их своим копьем с такой яростной отвагой, словно это были его смертельные враги. Напрасно пастухи отчаянными воплями пытались остановить его. Дон Кихот не унимался и продолжал разить направо и налево. Тогда, видя, что слова не помогают, пастухи взялись за свои пращи и стали швырять в Дон Кихота камнями величиной с кулак. А тот метался среди обезумевшего стада, восклицая:

— Где ты, надменный Алифанфарон? Выходи на бой! Я — рыцарь, готовый один на один сразиться с тобой и наказать тебя за дерзкое нападение на Пентаполина Гарамантского.

Но тут ему в бок попал такой увесистый булыжник, что едва не раздробил костей.

От адской боли Дон Кихот решил, что он уже убит или смертельно ранен; вспомнив про свой бальзам, он схватил жестянку и поднес ее ко рту. Но, прежде чем он успел сделать несколько глотков, второй булыжник выбил жестянку у него из руки и размозжил челюсть. Если уже от первого удара у бедного рыцаря помутилось в голове, то от второго он без чувств упал на землю. Подбежавшие к нему пастухи вообразили, что он убит. Они поспешно собрали свое стадо, взвалили себе на плечи штук семь покалеченных овец и поскорее убрались восвояси.

А Санчо, глядя с пригорка на безумства своего господина, рвал на себе волосы, проклиная тот день и час, когда судьба связала его с безумным идальго.

Когда пастухи со своими стадами удалились, Санчо спустился с холма и подбежал к Дон Кихоту, лежавшему недвижно на земле.

— Ну, не прав ли я был, сеньор Дон Кихот? — воскликнул Санчо. — Ведь я же кричал вам, что это не армия, а всего-навсего стадо баранов.

— Санчо, друг мой, — слабым голосом отвечал Дон Кихот, — поверь, что все это — подлые козни моего коварного врага, волшебника, вечно преследующего меня! Завидуя славе, которую я должен был завоевать в этой битве, он превратил вражескую армию в стадо баранов. Ты легко можешь убедиться, Санчо, что я говорю правду; садись на осла и поезжай за ними. Ты увидишь, что, отъехав подальше от меня, рыцари снова примут свое прежнее обличье и из баранов превратятся в славных воинов. Но, впрочем, погоди. Прежде всего помоги мне. Боюсь, что я получил тяжелые раны.

Санчо кинулся к ослу, чтобы достать из сумки мазь и бинты и перевязать раны Дон Кихота, но сумки не было. Убедившись в этом, Санчо чуть не сошел с ума от горя. Он сыпал ужасными проклятиями, клялся, что бросит своего господина и вернется домой, кричал, что ему плевать на все острова и губернаторства.

Тем временем Дон Кихот поднялся, придерживая рукой разбитую челюсть. Он взял под уздцы верного Росинанта, который ни на минуту не отходил от своего хозяина, и направился к Санчо. Санчо стоял молча, припав грудью к своему ослу и закрывая лицо руками. Видя его глубокое отчаяние, Дон Кихот сказал:

— Знай, Санчо, — тому, кто хочет возвыситься над другими, и терпеть приходится больше. Все грозные бури, обрушившиеся на нас, свидетельствуют о том, что скоро небо прояснится и дела наши пойдут хорошо. Ибо ни горе, ни радость не бывают слишком продолжительны, а из этого следует, что если горе тянулось долго, то, значит, радость уже близка. Поэтому брось печалиться о постигших меня невзгодах. Ведь ты же невредим и вполне благополучен.

— Как так благополучен! — вскричал Санчо. — Разве тот, кого вчера подбрасывали на одеяле, не был сыном моего отца? А сумка, которая пропала вместе со всем моим скарбом, разве она чужая, а не моя?

— У тебя пропала сумка? — спросил Дон Кихот.

— То-то и есть, что пропала, — ответил Санчо.

— Значит, нам не придется сегодня обедать, — сказал Дон Кихот.

— Но ведь на этих лугах, — ответил Санчо, — должны расти те травы, которые, по словам вашей милости, могут с успехом заменить обыкновенную пищу странствующим рыцарям.

— По правде говоря, — сказал Дон Кихот, — всем травам я предпочел бы добрую краюху хлеба с парой копченых сардинок в придачу. Но что об этом толковать! Садись, добрый Санчо, на своего осла и поезжай за мной. Бог милосерд, он посылает пищу мошкам в воздухе, червям в земле и головастикам в воде. Его солнце светит всем — и злым и добрым, а его дождь поливает и праведных и грешников. Он непременно позаботится о нас, своих слугах.

— Вашей милости, — сказал Санчо, — больше бы пристало быть проповедником, чем странствующим рыцарем.

— Странствующие рыцари обязаны все знать и все уметь, — ответил Дон Кихот. — В прежние времена бывали рыцари, которые могли произнести речь или проповедь не хуже любого доктора Парижского университета. Знай, мой друг, что никогда копье не притупляло пера, как и перо — копья.

— Хорошо, сеньор мой, пусть будет по-вашему, — сказал Санчо. — А теперь давайте-ка двинемся в путь и поищем где-нибудь ночлега. Хоть бы господь помог нам сыскать местечко, где нет ни волшебных одеял, ни призраков, ни очарованных мавров. Провались я, коли мне охота еще раз с ними встретиться.

— Попроси, сынок, божьей помощи, — сказал Дон Кихот, — и веди меня, куда хочешь, потому что на этот раз я готов предоставить тебе выбор ночлега. А теперь протяни-ка руку и пощупай, сколько у меня не хватает зубов. Вот здесь, справа, потому что тут у меня сильнее всего болит.

Санчо засунул ему в рот руку и спросил:

— Сколько зубов у вашей милости было здесь раньше?

— Четыре, — ответил Дон Кихот, — и все, кроме зубов мудрости, целые и здоровые.

— Не ошибается ли ваша милость? — спросил Санчо.

— Говорю тебе, что четыре, если не пять, — ответил Дон Кихот, — потому что за всю мою жизнь мне не рвали зубов, и ни один не сгнил и не выпал от простуды.

— А теперь у вашей милости, — сказал Санчо, — с этой стороны внизу осталось два с половиной, а наверху ровно ничего, ни одной половинки, совсем гладко стало, как ладошка.

— Вот несчастье! — воскликнул Дон Кихот, услышав от оруженосца эту печальную новость. — Лучше бы мне отрубили руку, — только, конечно, не правую, чтоб было чем держать меч. Ибо знай, Санчо, что рот без коренных зубов — то же, что мельница без жернова; для человека каждый зуб дороже алмаза. Но что поделаешь, еще не такие невзгоды могут постичь нас, принявших на себя суровый обет рыцарства. Садись, мой друг, на осла и трогайся в путь, а я последую за тобой всюду, куда пожелаешь.

Санчо сел на осла и поехал по большой дороге, в ту сторону, где он надеялся найти ночлег. А Дон Кихот плелся за ним на своем Росинанте: ехать быстрее он не мог, так как еле держался в седле от боли в боку и челюсти. Чтобы хоть чем-нибудь развлечь своего господина, Санчо завел с ним вот какую беседу.

Глава 14 о разумной беседе между Санчо Пансой и его господином и о последовавшем затем приключении с мертвым телом

— Сдается мне, сеньор, — сказал Санчо, — что все эти напасти обрушились на нас в наказание за то, что ваша милость не сдержали торжественного обета: не ночевать под крышей, не раздеваться на ночь, не вкушать хлеба за столом и не совершать многого другого, пока вы не добудете шлема Маландрина или Ламандрина, или как там звали этого проклятого волшебника.

— Ты верно говоришь, Санчо, — сказал Дон Кихот. — Честное слово, эта клятва совсем вылетела у меня из головы. Теперь я понимаю, за что тебя подбрасывали на одеяле. За то, конечно, что ты вовремя не напомнил мне об этом. Но ты увидишь, что я заглажу свою вину. Нет такого греха, которого бы рыцарь не мог искупить своими подвигами.

— Да я-то чем виноват, ведь я не давал никаких клятв! — воскликнул Санчо.

— Не важно, клялся ты или нет, — ответил Дон Кихот, — довольно и того, что ты был моим соучастником, вольным или невольным, — все равно. Ты видел, как я нарушил клятву, и не остановил меня.

— Ну, в таком случае постарайтесь, ваша милость, не забыть об этом, как вы забыли о своем обете. А то, чего доброго, у привидений явится охота еще раз потешиться надо мной, да, пожалуй, и над вашей милостью.

Беседуя таким образом, наши путники тихо плелись по большой дороге. Между тем солнце зашло, настала темная ночь, а никаких следов жилья все не было заметно. Измученные и голодные, они молча продолжали ехать вперед, с тоской помышляя о ночлеге. Вдруг вдали на дороге замелькали яркие огни, похожие на блуждающие звезды. При виде их Санчо чуть не умер со страха, да и Дон Кихоту стало не по себе.

Один натянул недоуздок осла, другой — поводья коня, и оба остановились, стараясь отгадать, что бы такое это могло быть. Они заметили, что огни движутся им навстречу и постепенно становятся все ярче и ярче. Тут Санчо затрясся, как лист, да и у Дон Кихота волосы встали дыбом. Призвав на помощь все свое мужество, наш рыцарь сказал:

— Без сомнения, Санчо, это одно из величайших и опаснейших приключений, в котором мне придется проявлять всю мою силу и мужество.

— Ну, пропала моя голова! — вскричал Санчо. — Если это опять призраки, — а похоже, что это так, — где мне набраться ребер, чтобы выдержать новую трепку?

— Кто бы ни были эти привидения, — заявил Дон Кихот, — я не позволю им тронуть хотя бы нитку на твоем платье. Если в прошлый раз они натешились над тобой, то только потому, что я не мог перелезть через изгородь во двор. Но сейчас мы в открытом поле, и здесь моему мечу есть где разгуляться.

— А если они опять нашлют на вас заклятье и пригвоздят к месту, как в тот раз, — сказал Санчо, — что пользы в том, что мы в открытом поле?

— Во всяком случае, Санчо, — сказал Дон Кихот, — прошу тебя — не падай духом. Ты сейчас на деле увидишь, каково мое мужество.

— Постараюсь, с божьей помощью, набраться храбрости, — ответил Санчо.

Свернув немного в сторону, они снова начали пристально вглядываться в темноту, пытаясь разобрать, что это за огни движутся на них; вскоре они различили множество каких-то странников в длинных мантиях; это жуткое зрелище так подействовало на Санчо, что он начал стучать зубами, как в лихорадке. Но еще больше он перетрусил, и еще сильнее застучали у него зубы, когда таинственная процессия приблизилась настолько, что ее можно было хорошо разглядеть. Впереди ехало человек двадцать всадников в белых мантиях, с зажженными факелами в руках; за ними двигались тяжелые похоронные дроги, а за дрогами следовало еще шесть всадников, закутанных в длинные траурные плащи, которые доходили почти до копыт мулов (что это были мулы, а не лошади, сразу было видно по их спокойной поступи). Всадники медленно подвигались вперед, что-то бормоча себе под нос тихими и жалобными голосами. В пустынной местности, да еще в такой поздний час, это необычайное зрелище могло испугать кого угодно. Не сомневаясь, что перед ним привидения, Санчо окончательно упал духом, но чем сильнее трусил Санчо, тем больше возрастало мужество Дон Кихота, воображению которого живо представилось одно из приключений, описанных в романах.

Ему почудилось, что похоронные дроги — траурная колесница, на которой везут убитого или тяжело раненного рыцаря, и что именно ему, Дон Кихоту, следует за него отомстить. Недолго думая, он взял наперевес свое копье, покрепче уселся в седле и, приосанившись, гордо выехал на середину дороги, по которой должны были проехать всадники в мантиях. Когда же они совсем приблизились, он крикнул громким голосом:

— Эй! Кто бы вы ни были, остановитесь! Отвечайте немедленно, кто вы такие, куда и откуда едете и кого везете на этой колеснице. Ибо по всему видно, что вы либо виновники, либо жертвы злодеяния. Я должен узнать, в чем дело, чтобы покарать вас за содеянное вами зло или отомстить за обиду, вам учиненную.

— Мы торопимся, — сказал один из всадников, — а до постоялого двора еще далеко, поэтому нам некогда вступать с вами в длинные разговоры.

И, пришпорив мула, он хотел проехать мимо. Оскорбленный таким ответом, Дон Кихот схватил мула за узду и закричал:

— Остановитесь, невежи, и отвечайте на мои вопросы! В противном случае я вызываю вас на бой.

Испуганный мул встал на дыбы и сбросил седока на землю. Слуга, шедший рядом, принялся осыпать Дон Кихота ругательствами. Дон Кихот, и без того уже взбешенный, бросился на одного из всадников в черном и в мгновение ока свалил его на землю. Затем он с молниеносной быстротой устремился на остальных противников. Казалось, у Росинанта выросли крылья — так легко и горделиво носился он взад и вперед. Всадники в мантиях были робкие и к тому же безоружные люди. Они и не пытались дать отпор Дон Кихоту и разбежались в разные стороны. Им, должно быть, казалось, что на них напал не человек, а дьявол.

Покончив со всеми своими врагами, Дон Кихот снова подъехал к всаднику, сброшенному мулом. Тот все еще беспомощно лежал на земле; возле него валялся догоравший факел. Дон Кихот направил на него свое копье и повелел, под угрозой смерти, сдаться.

— Сдаюсь, сдаюсь! — закричал лежавший. — Пощадите меня, ваша милость, я сломал себе ногу и не могу подняться. Умоляю вас, сеньор, если вы добрый христианин, не убивайте меня. Ведь я духовное лицо.

— Так какой же дьявол, — воскликнул Дон Кихот, — заставил вас, духовное лицо, впутаться в эту историю?

— Кто меня впутал в нее? — отвечал лежащий. — Должно быть, злая судьба.

— Смотрите, как бы вам не пришлось еще хуже, — сказал Дон Кихот. — Лучше не упрямьтесь и объясните толком, кто вы такой и что это за процессия.

— Охотно удовлетворю вашу милость, — ответил лиценциат. — Итак, позвольте доложить вашей милости, что я зовусь Алонзо Лопес, родом из Алькобендас. Я ехал из города Баэсы вместе с другими одиннадцатью священнослужителями, — все они сейчас разбежались. Мы направлялись в Сеговию, провожая тело одного дворянина, умершего в Баэсе, в фамильный склеп в Сеговии, откуда он родом.

— Кто же убил его? — спросил Дон Кихот.

— Бог с помощью гнилой горячки, унесшей его в могилу.

— Если так, — сказал Дон Кихот, — то господь избавил меня от труда мстить за этого человека, ибо в смерти его никто не повинен. Должен вам сказать, ваше преподобие, что я — рыцарь из Ламанчи, по имени Дон Кихот, и мое назначение — странствовать по свету в поисках приключений, творя правый суд, карая злодеев, защищая обиженных, утешая несчастных.

— Уж не знаю, — промолвил лиценциат, — как вы чините правый суд, а только ногу мою вы так починили, что она до конца жизни не выправится; и утешили вы меня так, что я этого вовек не забуду. Поистине приключение это оказалось для меня великим злоключением.

— Не все так делается, как мы того хотим, — ответил Дон Кихот. — Вся беда в том, сеньор лиценциат, что вам пришло на ум путешествовать глубокой ночью, в траурных одеждах, с зажженными факелами в руках, распевая вполголоса какие-то непонятные напевы. Не мудрено, что я принял вас за выходцев с того света, за полчище злых демонов, и, исполняя долг странствующего рыцаря, напал на вас.

— Уж видно, мне так было на роду написано, — сказал лиценциат, — но по крайней мере, сеньор странствующий рыцарь, раз вы причинили мне такое зло, то помогите мне подняться, потому что я никак не могу высвободить из-под седла ногу, запутавшуюся в стремени.

— Что же вы молчали до сих пор! — воскликнул Дон Кихот. — Санчо, Санчо! — позвал он своего оруженосца.

Однако Санчо вовсе не торопился на его зов. В первые минуты схватки он только дивился отваге и ловкости своего господина, но затем, опомнившись от страха и удивления, занялся втихомолку разгрузкой мула, шедшего позади с вьюком съестных припасов. Устроив из своего плаща объемистый мешок, он торопливо стал перекладывать туда провизию. Только покончив с этим делом и положив мешок на серого, он поспешил на зов своего хозяина. Совместными усилиями они вытащили сеньора лиценциата из-под мула, усадили его в седло и дали ему в руки факел. Затем Дон Кихот предложил бедняге отправиться вдогонку за своими спутниками и передать им его извинения за невольную обиду, которую он им нанес, исполняя священный долг странствующего рыцаря. А Санчо к этому прибавил:

— Если бы эти сеньоры пожелали узнать, кто тот храбрец, который так ловко с ними расправился, скажите им, ваша милость, что это — знаменитый Дон Кихот Ламанчский, по прозванию рыцарь Печального Образа.

Когда лиценциат распрощался с ними и поехал своей дорогой, Дон Кихот спросил Санчо, почему это ему вздумалось назвать его рыцарем Печального Образа.

— Да видите, ваша милость, — ответил Санчо, — при свете факела вы показались мне таким несчастным, худым и бледным, что просто жалко было на вас смотреть. Вы, должно быть, совсем измучились с этими сражениями да приключениями.

— Нет, Санчо, — сказал Дон Кихот, — дело совсем не в этом. Вернее всего, что мудрец, которому предстоит написать историю моих подвигов, счел нужным, чтобы я избрал себе какое-нибудь прозвище по примеру рыцарей былых времен: один звался рыцарем Пламенного Меча, другой — рыцарем Дев, третий — рыцарем Смерти, — под этими прозвищами они и стали известны на всем земном шаре. Так вот я и думаю, что этот мудрец внушил тебе мысль назвать меня рыцарем Печального Образа. Отныне я принимаю это имя и, чтобы закрепить его за собой, при первой же возможности прикажу изобразить на своем щите самое печальное лицо.

— Незачем тратить на это время и деньги, — сказал Санчо. — Довольно вам поднять забрало, и каждый, без всяких изображений на щите, сразу же назовет вас рыцарем Печального Образа, — уж вы можете мне поверить. Клянусь вам, сеньор. Голод и выбитые зубы так вас украсили, что вы вполне можете обойтись без печального изображения на щите.

Дон Кихот улыбнулся, но не стал спорить с Санчо. Нашему рыцарю внезапно пришло в голову, что он должен осмотреть погребальную колесницу, дабы проверить, действительно ли на ней везут человеческое тело. Но Санчо воспротивился этому.

— Сеньор, — сказал он, — это опасное приключение окончилось для вашей милости более счастливо, чем все прежние. Но люди, обращенные вами в бегство, могут спохватиться, что они бежали от одного-единственного рыцаря. Опомнившись и устыдившись своей трусости, они, пожалуй, вернутся да зададут нам хорошую трепку. Осел мой в полном порядке, горы близко, голод дает себя чувствовать, — так не лучше ли нам попроворнее удалиться отсюда? Мертвый, как говорится, в могилу, а живой за стол.

Тут Санчо схватил осла за узду и решительно двинулся вперед. Дон Кихот, сознавая, что его оруженосец прав, последовал за ним без всяких возражений. Перевалив через цепь холмов, они выехали на уютную, защищенную от ветра лужайку и решили здесь заночевать. Санчо разгрузил осла; рыцарь и оруженосец растянулись на зеленой траве и сразу позавтракали, пообедали и поужинали, набив свои желудки холодными закусками, которые господа церковники (редко о себе забывающие) везли на муле в своем обозе. Но тут явилась новая беда: у них не оказалось не только вина, но даже воды, чтобы промочить горло. Тогда Санчо, заметив, что лужайка покрыта мелкой, свежей травкой, сказал… но что именно он сказал, мы узнаем из следующей главы.

Глава 15 о невиданном и неслыханном подвиге, совершенном рыцарем Дон Кихотом Ламанчским

— Эта трава так свежа, сеньор, что поблизости, наверное, есть какой-нибудь ручеек. Пройдемте немного подальше. Я уверен, что нам удастся утолить ужасную жажду, которая, по правде сказать, еще хуже голода.

Совет понравился Дон Кихоту; он взял Росинанта за узду, Санчо нагрузил на осла все остатки ужина, и они двинулись вперед. Ночь была так темна, что они могли пробираться по лугу только ощупью. Но не успели они сделать и двухсот шагов, как до слуха их долетел сильный шум потока, падавшего, казалось, с огромных и высоких утесов. Шум этот чрезвычайно их обрадовал. Они остановились, чтобы прислушаться, с какой стороны он доносится, но тут вдруг различили странные звуки, совсем не похожие на гул водопада. Это были какие-то мерные удары, словно кто-то бил молотом о наковальню. Звуки эти, сливаясь с яростным гулом потока, способны были вселить страх в сердце всякого, и Санчо, который от природы был труслив и малодушен, совсем растерялся от ужаса. Ночь была темная, место пустынное, листья деревьев, колеблемые нежным ветерком, шелестели тихо и жутко: вдали глухо шумел водопад, и сквозь этот шум мерно раздавались зловещие удары, — все это невольно вселяло страх в сердце.

Дон Кихот не мог более оставаться в неизвестности. Исполненный отваги и решимости, он вскочил на верного Росинанта, схватил щит, взял копье наперевес и воскликнул:

— Друг Санчо, ты должен знать, что небу было угодно произвести меня на свет в железный век, чтобы я воскресил век золотой. Я — тот, кому суждены опасности, великие деяния и отважные подвиги. Я — тот, повторяю, кому надлежит воскресить доблесть рыцарей Круглого стола[34], двенадцати пэров Франции, девяти мужей Славы[35], затмив собой всех Платиров, Таблантов, Оливантов, Тирантов, Фебов и Бельянисов и все полчища знаменитых странствующих рыцарей минувших времен, ибо я совершу столько великих и удивительных подвигов, что перед ними померкнут самые славные деяния этих героев. Прислушайся, мой верный и преданный оруженосец, как глубоко молчание беспросветной ночи, как глухо и невнятно лепечут листья, как жутко шумит поток, словно он низвергается с высоких Лунных гор, как беспрестанные удары поражают и терзают наш слух. Все это может пробудить боязнь и ужас в сердце самого Марса[36]; что же сказать о тех, кто не привык к подобным приключениям! Но я не знаю страха, кровь моя кипит, и сердце готово выпрыгнуть из груди, — так жажду я броситься в это приключение, как бы опасно оно ни было. Итак, прощай. Подтяни немного подпруги у Росинанта, и да хранит тебя бог! Жди меня здесь три дня, не больше. Если через три дня я не вернусь, отправляйся домой, в деревню, а затем побывай в Тобосо и передай несравненной госпоже моей Дульсинее, что плененный ею рыцарь погиб, совершая подвиг, который сделал достойным того, кто хочет называться ее слугой.

Выслушав слова своего господина, Санчо так растрогался, что заплакал и сказал:

— Не понимаю, сеньор, почему вам вздумалось пускаться в это ужасное приключение: теперь ночь, никто нас не видит, и мы отлично можем свернуть в сторону и избежать опасности, хотя бы нам пришлось не пить целых трое суток. Никто об этом не узнает и не назовет нас трусами, тем более что наш деревенский священник, которого ваша милость отлично знает, не раз, мне помнится, говорил в проповедях: кто напрашивается на опасность, тот и погибает. Небо спасло вашу милость от подбрасывания на одеяле, которое выпало мне на долю. Оно сохранило вас невредимым в победоносной битве с толпой врагов, сопровождавших покойника. Довольно с вас и этого. Не искушайте судьбы, пускаясь в приключение, где можно уцелеть только чудом. Подумайте обо мне. Знайте, что едва вы покинете меня, как я от страха отдам свою душу всякому, кто пожелает ее взять. Я оставил родину, бросил жену и детей, чтобы служить вашей милости, надеясь на этом деле не потерять, а выиграть; но, как говорится, жадность рвет мешок. Все мои надежды рушатся. Как раз в ту самую минуту, когда я рассчитывал получить злополучный остров, который ваша милость столько раз мне обещала, вы собираетесь покинуть меня в этом глухом, безлюдном месте. Во имя самого бога, сеньор, умоляю вас, не причиняйте мне такого горя. Дождитесь хоть утра. Ведь до рассвета осталось не более трех часов, если только меня не обманывает наука, которую я изучал, когда скитался пастухом в полях. Сейчас пасть Медведицы приходится как раз над нашими головами, а это означает полночь.

— Где ты видишь пасть Медведицы, Санчо? — спросил Дон Кихот. — Ведь ночь так пасмурна, что на небе нельзя разглядеть ни одной звезды[37].

— Это верно, — ответил Санчо, — но у страха много глаз: он видит и то, что под землей, и то, что на небе. А, впрочем, здраво рассуждая, и без того ясно, что до рассвета недалеко.

— Пускай себе он наступает, когда ему вздумается, — ответил Дон Кихот, — но никогда никто не скажет, что слезы и мольбы могли удержать меня от исполнения рыцарского долга. И потому прошу тебя, Санчо, замолчи! Я верю, что господь, вложивший мне в сердце желание пуститься в это невиданное и страшное приключение, сохранит меня и утешит твою печаль. Но довольно! Подтяни подпруги Росинанта и дожидайся меня здесь, а я скоро вернусь, живой или мертвый.

Видя, что ни слезы, ни советы, ни мольбы не действуют на непреклонную волю господина, Санчо пустился на хитрости. Подтягивая подпруги Росинанта, он незаметно спутал его задние ноги уздечкой осла. Ничего не подозревая, Дон Кихот вскочил на Росинанта и дал ему шпоры. Однако спутанный конь не мог сдвинуться с места. Убедившись, что выдумка удалась, Санчо Панса сказал:

— Вот видите, ваша милость, небо сжалилось надо мной и не желает, чтоб вы покинули меня. Вы не в состоянии сдвинуться с места. Росинант выбивается из сил и не может оторвать копыт от земли. Грех вам мучить бедное животное и упорствовать в том, чего не хочет допустить сама судьба!

Дон Кихот был в полном отчаянье: он яростно шпорил коня, но ему никак не удавалось сдвинуть его с места. Выбившись из сил, он решил покориться судьбе и дождаться рассвета или той минуты, когда конь его тронется в путь. Твердо убежденный, что в этой беде повинны какие-то таинственные силы, он сказал:

— Что ж делать, Санчо! Раз Росинант не может двигаться, придется подождать, пока заря не засмеется на небе. Но я просто готов плакать от досады, что она так медлит появиться.

— Плакать тут нечего, — ответил Санчо, — чтобы развлечь вашу милость, я до самого утра буду рассказывать вам всякие истории, если только вам не угодно сойти с Росинанта и немножко вздремнуть на зеленой траве по обычаю странствующих рыцарей. Вам нужно набраться бодрости и сил для предстоящего вам необычайного подвига.

— Как! Ты советуешь мне сойти с коня и вздремнуть? — воскликнул в негодовании Дон Кихот. — Неужели ты думаешь — я из числа тех рыцарей, которые могут спать, когда грозит опасность? Спи сам — ты для того родился, чтобы спать, или делай, что тебе вздумается, а я буду делать то, чего требует мое призвание.

— Не гневайтесь, ваша милость сеньор мой, — ответил Санчо, — я это сказал по простоте. Позвольте мне только стать поближе к вам.

Дон Кихот милостиво позволил ему это. Тогда Санчо вцепился обеими руками в седло своего господина и прижался к его левому бедру, боясь отойти от него хотя бы на один шаг. Мерные глухие удары, доносившиеся до них откуда-то издалека, приводили его в ужас.

— Ну, Санчо, что же ты не начинаешь историю, которую обещал рассказать для моего развлечения? — произнес Дон Кихот.

— Я постараюсь рассказать вам одну историю, — ответил Санчо, — и если только мне удастся ее кончить, вы увидите, что лучшей истории еще не было на свете. Слушайте же внимательно, ваша милость, я начинаю. Итак, что было, то было; коль что доброе случится, пускай случится для всех, а коли что злое — пусть оно обернется на того, кто сам его ищет. Заметьте, ваша милость, эти слова: «Пусть злое случится с тем, кто сам его ищет». Эти слова подходят к вам, как кольцо к пальцу: сидела бы ваша милость смирно и не бродила бы в поисках за злом! Не лучше ль нам вернуться по другой дороге, раз никто нас не заставляет идти именно по этой, где со всех сторон на нас обрушиваются всякие несчастья?

— Продолжай свой рассказ, Санчо, — сказал Дон Кихот, — а по какой дороге нам ехать, — это уж предоставь решать мне.

— Продолжаю, — отвечал Санчо. — Итак, в одном местечке Эстремадуры жил пастух коз, иначе говоря — козопас, и этого пастуха коз, или козопаса, как рассказывается в моей истории, звали Лопе Руис, и этот самый Лопе Руис возьми да и влюбись в пастушку, которую звали Торральба, и эта пастушка, по имени Торральба, была дочерью одного богатого скотовода, а этот богатый скотовод…

— Если ты будешь повторять по два раза каждое слово, Санчо, — перебил Дон Кихот, — так ты в два дня не кончишь; рассказывай покороче и толково, как разумный человек, а нет — так замолчи.

— Я рассказываю точь-в-точь так, — ответил Санчо, — как рассказывают эти сказки у нас в деревне; иначе рассказывать я не умею, да и не хочу ломать старые обычаи. Вашей милости не следует требовать от меня этого.

— Ну, рассказывай, как умеешь, — сказал Дон Кихот, — я буду терпелив, раз уж мне суждено тебя слушать.

— Так вот, дорогой сеньор мой, — продолжал Санчо, — этот пастух, как я уже вам докладывал, был влюблен в пастушку Торральбу, а была она девка дородная, строптивая и слегка похожая на мужчину, так как у нее росли усики, — как сейчас ее перед собой вижу.

— Да разве ты ее знал? — спросил Дон Кихот.

— Я-то ее не знал, — ответил Санчо, — но человек, который мне эту историю рассказывал, уверял, что все это — быль и чистая правда, и что когда я стану рассказывать ее кому-нибудь другому, то смело могу поклясться, что видел все своими глазами. Так вот, время шло да шло, а дьявол, который, как известно, не дремлет и всюду пакостит, подстроил так, что любовь пастуха к пастушке обратилась в лютую злобу и ненависть. Пастух до того ее невзлюбил, что решил покинуть деревню, чтобы только она ему на глаза не попадалась, и удалиться в такие края, где бы и духу ее не было. Пастух собрал своих коз и погнал их по полям Эстремадуры, направляясь в сторону португальского королевства. Узнав об этом, Торральба устремилась за ним следом и долго шла пешком, босая, с посохом в руках и с котомкой за плечами, а в котомке у нее, как говорят, был осколок зеркала, кусок гребня и баночка с какими-то притираниями. Ну, да не важно, что у нее там было, — все равно этого сейчас не проверить. Скажу только, что, пока она гналась за пастухом, он вместе со своим стадом подошел к реке Гвадиане, — а в ту пору было половодье, и река почти выступила из берегов, и в том месте, куда он пришел, не было ни лодки, ни плота, и некому было переправить ни его, ни стадо. Пастух сильно встревожился, так как знал, что Торральба, догнав его, примется одолевать его мольбами и слезами. Он стал поглядывать по сторонам и наконец завидел рыбака в такой маленькой лодочке, что поместиться в ней мог только один человек и одна коза. Делать, однако, было нечего: он окликнул рыбака и условился с ним, что тот переправит его и всех его триста коз. Рыбак сел в лодку и перевез одну козу, потом вернулся и перевез вторую, потом опять вернулся и перевез третью… Хорошенько считайте, ваша милость, сколько коз он перевез на другой берег, потому что, если вы хоть на одну ошибетесь, дальше я не смогу рассказывать, и история моя тут же кончится. Запомните это, сеньор. А теперь слушайте дальше. Противоположный берег был топкий и скользкий, так что переправа каждой козы требовала много времени. Рыбак все-таки перевез еще одну козу, потом еще одну и еще одну.

— Скажи сразу, что он перевез их всех, — прервал его Дон Кихот, — довольно тебе разъезжать с одного берега на другой, а то ты этак и в год их не переправишь.

— А сколько коз рыбак уже успел перевезти? — спросил Санчо.

— А черт его знает! — ответил Дон Кихот.

— Да ведь я просил вас вести строгий счет переправам, а вы все-таки сбились. Теперь я не могу рассказывать дальше.

— Что за вздор! — возразил Дон Кихот. — Неужели так важно для твоей истории знать в точности, сколько коз было перевезено, и неужели ты не можешь продолжать рассказ, если собьешься в счете?

— Нет, сеньор, никоим образом, — ответил Санчо, — потому что в ту минуту, как я попросил вашу милость сказать мне, сколько коз было переправлено, а вы мне ответили, что не знаете, у меня сразу же вылетело из памяти все, что еще оставалось вам рассказать, — а, ей-богу, продолжение было весьма интересное и занимательное.

— Значит, — спросил Дон Кихот, — история твоя кончилась?

— Да, скончалась, как моя покойная матушка, — ответил Санчо.

— Скажу тебе по правде, — продолжал Дон Кихот, — ты рассказал мне одну из самых необыкновенных сказок, повестей или историй, которые когда-либо были сочинены людьми. Никто за всю жизнь не услышит, да и не может услышать, повести, начатой и прерванной таким образом. Впрочем, я и не ждал ничего иного от твоего тонкого ума. Должно быть, эти непрерывные удары помутили твой рассудок.

— Все может быть, — ответил Санчо. — Знаю только, что рассказу моему пришел конец, потому что он всегда кончается, как только кто-нибудь собьется в счете перевезенных коз.

— Ну и пускай кончается, в добрый час, — сказал Дон Кихот, — а теперь посмотрим, не согласится ли Росинант двинуться с места.

Он снова начал пришпоривать коня, но тот только брыкался, не двигаясь с места: так крепко были у него спутаны ноги. Волей-неволей Дон Кихоту пришлось запастись терпением и коротать время, слушая россказни своего оруженосца. К счастью, до рассвета было уже недалеко.

Как только начало светать, Санчо украдкой распутал Росинанту ноги. Почувствовав себя свободным, Росинант как будто обрадовался и задергал головой. Дон Кихот, увидя, что Росинант зашевелился, решил, что верный конь призывает его на совершение грозного подвига, и счел это добрым предзнаменованием. Таинственный грохот все еще не прекращался, и Дон Кихот по-прежнему не понимал, что это такое. Поэтому наш рыцарь, не медля более, вторично попрощался с Санчо, подтвердив свое прежнее намерение ждать его самое большее три дня; если же через три дня он не вернется, то это должно означать, что богу было угодно пресечь его дни в этом опасном приключении. Затем он повторил Санчо то, что тот должен передать от его имени сеньоре Дульсинее. В заключение Дон Кихот сказал верному оруженосцу, чтобы тот не тревожился насчет обещанного ему вознаграждения за труды.

— Даже если я погибну, — так кончил свою речь рыцарь, — ты все равно его получишь, ибо я оставил дома завещание, согласно которому тебе будет сполна уплачено жалованье за все прослуженное время; если же господь сохранит меня среди опасностей здравым, целым и невредимым, ты можешь, Санчо, считать обещанный тебе остров в своих руках.

Услышав жалобные речи своего доброго господина, Санчо снова расплакался и сказал, что готов сопутствовать ему во всех самых ужасных приключениях, но что было бы гораздо лучше, если бы Дон Кихот не подвергал себя таким опасностям.

Дон Кихот был тронут преданностью своего оруженосца, однако не внял его мольбам и, пришпорив Росинанта, поскакал в ту сторону, откуда доносились звуки ударов и грохот потока. Санчо, взяв за узду осла, верного своего спутника и в счастье и в несчастье, поплелся за ним следом. Миновав рощу каштанов, они попали на лужок, расстилавшийся у подножия высоких скал, откуда низвергался громадный водопад. Под этими скалами стояли какие-то убогие хижины. Тут нашим путникам стало ясно, что пугавшие их удары доносятся именно из этих хижин. Росинант испугался грохота водопада, но Дон Кихот успокоил своего коня и смело направился к хижинам, от всего сердца обратившись к своей госпоже с мольбою поддержать его в этом опасном подвиге. Санчо не отставал от своего господина. Прячась за Росинанта, он чуть не вывихнул себе шею, желая увидеть, наконец, то, что внушало ему такой ужас. Они медленно обогнули выступ скалы, и тут им внезапно открылся источник того зловещего шума, который всю ночь держал их в страхе и тревоге: перед ними (не сердись и не обижайся, читатель!) стояло шесть молотов сукновальни, которые своими попеременными ударами и производили этот грохот.

Дон Кихот, пораженный этим открытием, словно окаменел. Взглянув на него, Санчо увидел, что господин его в глубоком смущении понурил голову, а Дон Кихот, бросив искоса взгляд на оруженосца, в свою очередь заметил, что щеки у Санчо раздуваются, словно он готов лопнуть от смеха. Несмотря на свое глубокое разочарование, Дон Кихот не выдержал и рассмеялся. Санчо немедленно последовал его примеру и разразился оглушительным хохотом. Раза четыре он успокаивался и снова принимался хохотать. В конце концов Дон Кихот начал уже сердиться, но в эту минуту Санчо внезапно заговорил торжественным голосом, явно передразнивая своего господина:

— Ты должен знать, друг Санчо, что небу было угодно произвести меня на свет в наш железный век, чтобы я воскресил в нем век золоченый или золотой. Я — тот, кому суждены опасности, великие деяния и отважные подвиги…

Слово за словом Санчо повторил почти всю речь, которую произнес Дон Кихот, когда они впервые услышали эти страшные удары. Увидев, что Санчо над ним издевается, Дон Кихот пришел в такую ярость, что поднял свое копье и раза два со всего размаха ударил беднягу по спине; если бы удары эти пришлись Санчо не по спине, а по голове, Дон Кихот мог бы не беспокоиться более об уплате ему жалованья. Видя, что с господином шутить опасно, и боясь, как бы за первыми ударами не последовало продолжения, Санчо мгновенно оборвал свои разглагольствования и смиренно сказал:

— Успокойтесь, ваша милость: клянусь богом, я только пошутил.

— Но я-то не намерен шутить! — воскликнул Дон Кихот. — Неужели вы думаете, господин шутник, что если бы вместо валяльных молотов перед нами оказалось какое-нибудь опасное приключение, то у меня не хватило бы мужества довести дело до конца? Неужели я, рыцарь, обязан знать толк в разной стукотне и решать, валяльные ли это молоты или что другое? Ведь если говорить по правде, я в жизни своей никогда их не видал, тогда как вы, презренный мужичишка, родились и выросли среди всех этих мельниц да валялен. Чем издеваться над своим господином, сделайте-ка лучше так, чтобы эти шесть молотов превратились в шесть ужасных великанов и чтобы они напали на меня. Если они не полетят кувырком от одного удара моего меча, — ну, тогда смейтесь надо мной, сколько хотите.

— Полноте, сеньор мой, — сказал Санчо, — каюсь, что я хватил через край в своих шутках. Ну, а теперь помиримтесь-ка лучше. Дай бог, чтобы из всех будущих приключений вы выходили таким же здравым и невредимым, как сегодня. Однако признайтесь, ваша милость: ну разве не смешно, что мы так перепугались простой сукновальни, — то есть перепугался я, ибо ваша милость не знает страха. Да ведь если об этом рассказать у нас в деревне, так всякий лопнет со смеху.

— Я вовсе не отрицаю, — ответил Дон Кихот, — что случившееся с нами достойно смеха, но рассказывать об этом совсем не стоит. Не все люди достаточно умны, чтобы хорошо разбираться в таких вещах.

— Во всяком случае, — ответил Санчо, — копьем ваша милость действует хорошо: вы целили мне в голову и попали в спину только благодаря господу богу и ловкости, с которой мне удалось отскочить в сторону. Ну, да ладно, недаром говорит пословица: кто крепко любит, тот крепко бьет. А знатные сеньоры, как только обругают слугу, тотчас же жалуют ему новые штаны; вот только не знаю, что жалуют своим слугам странствующие рыцари после того, как их отлупят: уж не жалуют ли они своих слуг вслед за потасовкой каким-нибудь островом или королевством?

— Что ж, судьба может повернуть дело так, что все твои слова окажутся чистой правдой, — сказал Дон Кихот. — Прости, что я прибил тебя. Ты ведь не маленький и хорошо знаешь, что бывает, когда человек выйдет из терпения и не помнит себя. На будущее время это тебе будет предупреждением: остерегайся и воздерживайся от излишних разговоров со мной, ибо хоть я и прочел несметное количество рыцарских романов, но ни в одном из них я не встречал, чтобы оруженосец так много разговаривал со своим господином, как ты со мной. И, право, я считаю, что в этом мы оба виноваты: ты виноват в том, что недостаточно почтителен, а я в том, что не требую от тебя должного почтения. Например, Гандалин, оруженосец Амадиса Галльского, хотя и был графом Сухопутного острова, но, если верить истории, разговаривал со своим господином не иначе, как держа шапку в руках и согнувшись вдвое по турецкому обычаю. Я не так требователен, как Амадис, но все же, Санчо, ты всегда должен помнить разницу между господином и слугой, сеньором и холопом, рыцарем и оруженосцем. А потому, начиная с нынешнего дня, мы перестанем обращаться друг с другом слишком запросто и оставим всякие дурачества: если вы чем-нибудь рассердите меня, то только сами от этого пострадаете, как глиняный горшок в басне. А обещанные милости и награды придут в свое время, а не придут, так все равно, жалованья вы во всяком случае не потеряете, я уже не раз вам это говорил.

— Все это прекрасно, ваша милость, — сказал Санчо. — Одно мне хотелось бы знать. Ведь может случиться, что время для наград так и не наступит; тогда мне придется удовольствоваться одним жалованьем. Так вот, скажите мне, ваша милость, какое жалованье в старые времена получали оруженосцы странствующих рыцарей и как они нанимались — помесячно или поденно?

— Мне кажется, — ответил Дон Кихот, — что в те времена оруженосцы никогда не получали жалованья, а довольствовались одними подарками. И если я упомянул о твоем жалованье в завещании, которое оставил дома, так только потому, что не знаю, какая судьба ждет рыцаря в наши бедственные времена. А мне бы не хотелось, чтобы из-за какой-нибудь мелочи душа моя мучилась на том свете. Ибо тебе следует знать, Санчо, что на этом свете нет занятия более опасного, чем поиски приключений.

— Это истинная правда! — ответил Санчо. — Подумать только, что одного стука валяльных молотов было довольно, чтобы смутить и встревожить сердце столь доблестного странствующего рыцаря, как ваша милость. Но вы можете быть вполне уверены, что впредь я и рта не открою, чтобы шутить над вашей милостью, и всегда буду почитать вас, как своего господина и сеньора.

— И благо тебе будет, — ответил Дон Кихот, — ибо после отца и матери надо больше всего почитать своих господ.

Глава 16, в которой рассказывается о великом приключении и завоевании драгоценного шлема Мамбрина[38] и о беседе между рыцарем и его оруженосцем

Тут начал накрапывать дождь, и Санчо был бы не прочь спрятаться под крышу сукновальни; но после насмешек оруженосца Дон Кихот до того ее возненавидел, что ни за что на свете не хотел туда войти. А потому они свернули направо и скоро выбрались на ту самую дорогу, по которой двигались накануне. Не успели они проехать по ней и полмили, как Дон Кихот увидел вдали всадника, голова которого была покрыта какой-то странной шапкой, сверкавшей, словно золото.

— Мне кажется, Санчо, — сказал Дон Кихот, — что в каждой пословице есть истина, ибо все эти изречения извлечены из самого опыта — матери всех наук; особенно же справедлива пословица, гласящая: одна дверь захлопнулась, другая открылась. Говорю я это вот к чему: вчера судьба закрыла перед нами дверь к приключению, которого мы искали, и заставила нас испугаться сукновальни; а сегодня она уже настежь распахивает перед нами другую дверь, ведущую к другому приключению. Но это, наверное, уже серьезное дело! Взгляни, ведь, если я не ошибаюсь, навстречу нам едет всадник, у которого на голове шлем Мамбрина, тот самый, который, как ты знаешь, я поклялся раздобыть.

— Ради бога будьте осторожны, ваша милость, — ответил Санчо, — смотрите, сеньор, как бы не повторилась история с сукновальней.

— Черт тебя побери, — вскричал Дон Кихот, — что общего между шлемом и сукновальней?

— Да уж не знаю, — ответил Санчо, — но, право, ваша милость, если бы вы разрешили мне говорить с вами так же свободно, как я говорил раньше, я бы, наверное, привел такие доводы, которые убедили бы вас в том, что вы ошибаетесь.

— Да в чем же я ошибаюсь, трус и предатель? — воскликнул Дон Кихот. — Скажи мне, разве ты не видишь, что навстречу нам едет всадник верхом на серой в яблоках лошади и что на голове у него золотой шлем?

— Я вижу и примечаю, — ответил Санчо, — какого-то человека верхом на осле; осел его такой же серой масти, как мой, а на голове у этого человека что-то блестящее.

— Но ведь это и есть шлем Мамбрина, — сказал Дон Кихот. — Отойди-ка в сторону и оставь меня с ним с глазу на глаз: ты увидишь, как, вступив в поединок с этим неизвестным рыцарем, я своим мечом добуду шлем, о котором уже давно мечтал.

— Отъехать-то мне не трудно, — ответил Санчо, — но прошу вас, ваша милость, будьте осторожны. Не попадите снова в какую-нибудь неприятную историю вроде истории с валяльными молотами.

— Я уже сто раз говорил вам, братец, чтоб вы не смели напоминать мне об этих молотах, — перебил его Дон Кихот, — а не то — провались я на этом месте — я из вас всю душу выколочу.

Санчо замолчал, опасаясь, как бы его господин действительно не привел в исполнение свою клятву, которая слетела у него с уст, словно легкое перышко.

Однако следует объяснить читателю, кто такой был этот загадочный всадник с блестящим шлемом на голове. Поблизости от большой дороги, по которой проезжал наш рыцарь с оруженосцем, лежало два села. В одном из них, поменьше, не было ни аптеки, ни цирюльни, и цирюльнику из другого приходилось обслуживать оба села. Случилось так, что как раз в это время одному жителю из села поменьше понадобилось пустить кровь, а другому побриться. Они вызвали к себе цирюльника, и тот отправился в путь, захватив с собой медный таз. Но судьбе было угодно, чтобы на дороге его застиг дождь. Желая спасти свою новенькую шляпу, цирюльник надел себе на голову тазик, который был тщательно вычищен и горел, как жар. Ехал он на сером осле, как правильно заметил Санчо, а Дон Кихоту сразу почудились и рыцарь, и золотой шлем, и серый в яблоках конь, ибо все, что ему попадалось на глаза, он немедленно переиначивал по-своему, в духе своих нелепых и сумасбродных фантазий.

Едва цирюльник приблизился к нашему рыцарю, как тот со всей быстротой, на какую был способен Росинант, устремился прямо на него с копьем наперевес.

Подскакав к нему, Дон Кихот закричал:

— Защищайся, жалкое созданье, или отдай без боя то, что по праву должно принадлежать мне!

Увидев, что на него нежданно-негаданно налетело какое-то привиденье, цирюльник с испугу свалился с осла на землю, а тазик соскочил у него с головы и отлетел в сторону. Едва коснувшись земли, цирюльник с резвостью оленя вскочил на ноги и бросился бежать с таким проворством, что и ветер бы его не догнал. Увидев, что таз остался лежать на дороге, Дон Кихот не стал преследовать беднягу.

— Видишь, Санчо, — сказал Дон Кихот, — как легко досталась мне эта победа: мой враг язычник поступил благоразумно, последовав примеру бобра, откусывающего собственными зубами то, из-за чего за ним гонится охотник.

Дон Кихот велел Санчо подобрать шлем, и тот, взяв его в руки, сказал:

— А тазик, ей-богу, недурен! Стоит не менее восьми реалов.

Затем он передал его своему господину, который немедленно надел его на голову и стал поворачивать во все стороны, ища забрала. Не найдя его, он, наконец, сказал:

— Должно быть, у язычника, для которого сковали этот шишак, была громаднейшая голова, но хуже всего то, что у этого шлема не хватает забрала и назатыльника.

Когда Санчо услышал, что Дон Кихот называет бритвенный таз шлемом, он едва не разразился громким смехом, однако вовремя вспомнил о том, каков его господин в гневе, и сдержал свое веселье.

— Ты чему смеешься, Санчо? — спросил Дон Кихот.

— Я смеюсь, — ответил Санчо, — думая о том, какой огромной была голова у язычника, которому принадлежал этот шлем: ведь шлем этот как две капли воды похож на бритвенный таз.

— Знаешь, что мне кажется, Санчо? Наверное, этот знаменитый волшебный шлем попал в руки человека, который не мог оценить всех его достоинств. Видя, что шлем сделан из чистейшего золота, он обломал забрало и назатыльник, а из шишака смастерил то, что тебе представляется бритвенным тазом. Ну, да все равно. Я-то хорошо знаю, что это за шлем, и мне безразлично, во что его превратили. В первом же селе, где найдется кузница, мы его перекуем, и тогда с ним не сравнится даже тот шлем, который был выкован богом кузнецов для бога войны. А пока я буду носить его и в таком виде, ибо все же лучше что-нибудь, чем ничего. К тому же он вполне может защитить меня от града камней.

— Да, конечно, — ответил Санчо, — если только враги не будут метать камни из пращей, как это случилось при столкновении двух войск, когда у вашей милости вышибли зубы и разбили жестянку с этим проклятым бальзамом, от которого у меня чуть все внутренности не выскочили, чтоб его черт побрал!

— Ничего, Санчо, бальзам можно будет снова приготовить, — ответил Дон Кихот. — Тебе известно, что рецепт я помню наизусть.

— Да и я помню, — сказал болтливый оруженосец. — Но провались я на этом месте, если когда-нибудь в своей жизни стану его приготовлять или пробовать. Впрочем, я не думаю, чтобы мне понадобилось это снадобье, так как я постараюсь никогда не наносить и не получать ран. Сам я в драку ни с кем не полезу, а от всякого, кто захочет со мной драться, удеру без оглядки. Правда, может случиться, что меня еще раз покачают на одеяле, но ведь от такой беды никуда не спрячешься. Тут уж ничего другого не остается, как втянуть голову в плечи, задержать дыхание, зажмурить глаза и предаться на волю судьбы и одеяла.

— Ты плохой христианин, Санчо, — ответил на это Дон Кихот, — ибо не забываешь обиды, которую тебе нанесли в заколдованном замке или, по-твоему, трактире. Знай же, что благородные и великодушные сердца не обращают внимания на такие пустяки. Разве ты стал хромать после этого? Или тебе сломали ребро, или проломили голову? Так почему же ты не можешь забыть этой шутки? Ведь в конце концов это была только шутка. Если бы я думал иначе, я бы обязательно вернулся туда, чтобы отомстить за тебя. Я бы натворил таких бед, каких и сами греки не натворили из-за похищения Елены[39]. Кстати сказать, — добавил наш рыцарь, подняв глаза к небу и испустив глубокий вздох, — если б Елена жила в наше время, или несравненная Дульсинея Тобосская — во времена Трои, то знаменитая гречанка не так легко прославилась бы своей красотой.

В ответ на эту речь Дон Кихота Санчо сказал:

— Ну, ладно! Раз мы не можем отомстить по-настоящему — пусть это будет шуткой. Но я-то хорошо знаю, какова была эта шутка, — знаю и то, что никогда она не выйдет у меня из памяти, да и спина моя ее не забудет. Ну, да оставим это. Лучше скажите мне, ваша милость, что нам делать с этим серым в яблоках конем, который как две капли воды похож на моего осла. Ведь хозяин покинул его здесь на произвол судьбы. А клянусь бородой, серый неплох! Он мог бы нам пригодиться, — не взять ли его с собой?

— Не в моих правилах, — ответил Дон Кихот, — грабить побежденных, да и рыцарский обычай запрещает отнимать у неприятеля коня и заставлять его идти пешком. Только в том случае, если победитель во время боя сам потерял коня, ему дозволяется воспользоваться конем побежденного как законной военной добычей. Поэтому, Санчо, оставь в покое этого коня или осла (если уж тебе так хочется, чтобы это был осел), так как я уверен, что хозяин вернется и заберет его, когда мы удалимся.

— Богу известно, — сказал Санчо, — как бы мне хотелось забрать его или, по крайней мере, обменять на своего: мой-то ведь похуже. Уж очень стеснительны рыцарские законы, раз они не позволяют одного осла обменять на другого. Ну, а позвольте узнать, сбрую обменять можно?

— Насчет этого я не вполне уверен, — ответил Дон Кихот. — Тут случай сомнительный — необходимо навести справки. Впрочем, я разрешаю тебе это сделать, раз ты так нуждаешься в новой сбруе для своего осла.

— Уж так нуждаюсь, — ответил Санчо, — что будь эта сбруя для меня самого, то и тогда бы я не так нуждался в ней.

Получив разрешение от своего господина, Санчо тотчас же переменил сбрую и так разукрасил своего осла, что тот стал красавцем хоть куда.

Затем наши искатели приключений остановились в роще, позавтракали остатками припасов, захваченных Санчо в обозе погребальной процессии, и напились воды из ближайшего ручья. Немного отдохнув, они двинулись дальше, предоставив выбор пути Росинанту и серому, который послушно следовал за лошадью, не отступая от нее ни на шаг. Наконец им удалось выбраться на проезжую дорогу, по которой они и продолжали двигаться наудачу, не зная, куда она их приведет. Тут Санчо сказал своему господину:

— Ваша милость, не соблаговолите ли вы дать мне разрешение немного поговорить с вами? С тех пор как вы наложили на меня суровый запрет молчания, у меня прокисло в желудке по крайней мере четыре вопроса, а теперь пятый вертится на кончике языка, и мне не хотелось бы, чтобы и он тоже пропал.

— Ну, говори, — ответил Дон Кихот, — только будь краток, ибо многословие всегда неприятно.

— Я хотел только сказать, сеньор, — начал Санчо, — что вот уже несколько дней я все раздумываю о том, как мало прибыли принесли наши странствия. Ваша милость ищет приключений на перекрестках дорог и в местах пустынных, где всех ваших побед и опасных подвигов все равно никто не увидит и не отметит. Сдается мне, что было бы гораздо лучше, — разве только ваша милость рассудит иначе, — если бы мы поступили на службу к какому-нибудь императору или другому великому государю. Тогда у вашей милости было бы где показать вашу великую доблесть и еще более великий разум. А уж государь сумел бы, конечно, вознаградить по заслугам нас обоих. К тому же при его дворе, наверное, нашелся бы добросовестный историк, который записал бы все деянья вашей милости, чтобы память о них сохранялась вечно. О своих деяньях я не говорю, ибо они измеряются другой меркой, чем ваши; хотя должен вам сказать, что если бы существовал обычай записывать подвиги оруженосцев, так смею вас уверить, и мои оказались бы не на последнем месте.

— Ты не плохо рассуждаешь, Санчо, — ответил Дон Кихот. — Но прежде чем попасть на такую почетную службу, рыцарь должен, в виде испытания, постранствовать по свету в поисках приключений. Он должен прежде заслужить всемирную славу, — должен добиться, чтобы его имя было на устах у всех. Тогда, лишь только он подъедет ко дворцу какого-нибудь знаменитого монарха, первые же встречные мальчишки оповестят всех о его прибытии; вокруг него тотчас соберется огромная толпа народа, и раздадутся восторженные крики: вот рыцарь Солнца, или: рыцарь Змеи — победитель могучего и страшного великана Брокабруна! Вот тот, кто рассеял ужасные чары, под властью которых Великий мамелюк Персии томился целых девятьсот лет! Тогда на крики толпы король выглянет из окна своего королевского дворца и, увидев нашего рыцаря, тотчас же узнает его по доспехам или по девизу на щите и скажет: «Эй вы, мои придворные рыцари, выходите встречать славного героя, цвет и украшение всего рыцарства!» Повинуясь его приказу, все они выйдут во двор, а сам он спустится до середины лестницы, крепко обнимет гостя и поведет представить сеньоре королеве; рядом с королевой наш рыцарь увидит дочь короля — инфанту, которая окажется самой прекрасной и благонравной девицей, какую только можно найти во всех известных доныне странах мира. Она посмотрит на рыцаря, а рыцарь — на нее, и в их сердцах сразу вспыхнет безумная любовь. Они почувствуют великую тревогу и не будут знать, как им открыть друг другу свою страсть и муку. Затем рыцаря проведут в роскошно убранный покой во дворце; там, сняв с него доспехи, набросят ему на плечи богатую пурпурную мантию. И если в полном вооружении он был хорош собой, то в этом наряде он покажется еще лучше. Когда наступит вечер, рыцарь сядет за ужин вместе с королем, королевой и инфантой; незаметно для всех он и инфанта будут не отрываясь глядеть друг на друга, и взоры их скажут то, чего нельзя высказать в словах. Когда же все встанут из-за стола, внезапно в залу войдет безобразный карлик, а за ним прекрасная дама в сопровождении двух великанов; дама предложит испытание, выдуманное каким-нибудь древним мудрецом; тот, кто на него отважится, будет почитаться лучшим рыцарем на свете.

Король велит всем своим придворным попытать счастье, но они все потерпят полное поражение; только один наш рыцарь со славой выйдет из этого испытания, к великой радости инфанты, которая будет счастлива, что подарила свою любовь такому славному герою. По воле судьбы как раз в это время король объявит жесточайшую войну другому, не менее могущественному монарху. Поэтому наш рыцарь через несколько дней попросит разрешения послужить ему своим оружием. Король очень охотно разрешит, а рыцарь учтиво поцелует ему руку за оказанную милость. В ту же ночь он попрощается со своей дамой-инфантой через решетку сада, в который выходят окна ее опочивальни; через эту решетку они уже и раньше много раз беседовали в присутствии доверенной служанки. Он станет вздыхать, она упадет в обморок, служанка встревожится и поспешит привести инфанту в чувство. Она боится, что наступит утро и какой-нибудь нескромник может увидеть их. Наконец инфанта придет в себя и через решетку протянет свои белые руки рыцарю, а он станет целовать их и орошать слезами. Они условятся, как им подавать весточки друг другу; принцесса станет просить рыцаря возвратиться как можно скорее; он клятвенно ей это пообещает и снова примется целовать ей руки, и расстанется с ней так трогательно, словно он расстается с жизнью.

Потом рыцарь пойдет к себе в комнату, бросится на постель, но ни на минуту не уснет от горя; подымется чуть свет, простится с королем и королевой и отправится в поход. Долгое время он сражается, выигрывает битву за битвой, побеждает врагов короля, завоевывает бесчисленные города и, наконец, возвращается обратно во дворец. Тут он встречается в назначенном месте со своей повелительницей и сговаривается с ней о том, что будет просить ее руки в награду за свою службу. Король не согласится на его просьбу, так как не знает, кто он такой; но, несмотря на это, рыцарь все же женится на инфанте, и король впоследствии сочтет это великим для себя счастьем, так как узнает, что наш рыцарь — сын могущественного короля. Потом король умрет, престол перейдет к инфанте, — и вот рыцарь делается королем. Тут-то и наступит время осыпать милостями оруженосца и всех, помогавших рыцарю достичь столь высокого положения. Он женит оруженосца на служанке инфанты, скорей всего на той самой, которая была посредницей в свиданиях, — а она окажется дочерью могущественного герцога.

— Этого-то мне и надо, скажу прямо, начистоту! — воскликнул Санчо. — И я уверен, что все так и произойдет, как вы сказали. Недаром же ваша милость зовется рыцарем Печального Образа.

— Можешь в этом не сомневаться, Санчо, — ответил Дон Кихот, — ибо странствующие рыцари всходили и восходят на королевский или императорский престол именно так, как я тебе рассказал. Нам остается только разузнать, какой христианский или языческий король ведет теперь войну и имеет красавицу дочь. Но об этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я тебе сказал, прежде чем отправиться ко двору, мы должны прославиться приключениями. Однако для меня встретятся еще и другие затруднения. Допустим, что своими подвигами я приобрету бессмертную славу во всей вселенной и что найдется король, который ведет опасную войну и имеет дочь-красавицу. Но как устроить, чтобы я оказался потомком королевского рода или хотя бы троюродным братом императора? Ведь король не пожелает выдать за меня свою дочь, прежде чем не удостоверится в моем высоком происхождении, и я боюсь, как бы из-за этого мне не потерять награды, заслуженной в кровавых битвах и отважных поединках. Правда, я — из старинного дворянского рода, имею земли и владения и могу за обиды требовать пятьсот суэльдо, поэтому вполне возможно, что мудрец, который будет описывать мои подвиги, подробно исследует мою родословную и установит, что я — потомок древнего королевского рода. В противном случае придется обойтись без согласия короля. Инфанта полюбит меня так сильно, что, вопреки воле отца, признает меня своим супругом и господином; тогда я тайно увезу ее куда-нибудь далеко, а там время или смерть положат конец гневу ее родителей. Когда ж я стану королем, я возведу тебя в графское достоинство.

— Раз так, — ответил Санчо, — то нам остается только поручить себя господу богу и довериться судьбе, а уж она поведет нас по верной дороге.

— А раз ты станешь графом, — продолжал Дон Кихот, — так ты уже и рыцарь; пусть люди говорят, что им угодно, а все же каждому придется величать тебя сеньором.

— А что же, неужто вы думаете, я не сумею носить капитул? — спросил Санчо.

— Ты хочешь сказать титул, а не капитул? — заметил Дон Кихот.

— Пусть так, — сказал Санчо Панса. — Думаю, что я не уроню себя; мне пришлось как-то служить сторожем в одном братстве, и платье сторожа было мне так к лицу, что все говорили, будто с моей наружностью нетрудно сделаться даже судьей. А то ли будет, как я накину себе на плечи герцогскую мантию, шитую золотом и жемчугом! Да я уверен, что со всей округи будут сбегаться и съезжаться посмотреть на меня.

— Да, вид у тебя будет представительный, — сказал Дон Кихот, — но только тебе придется частенько брить бороду: очень уж она у тебя густая, всклокоченная и нечесаная, и если ты не будешь скоблить ее бритвой хотя бы через день, всякий с расстояния мушкетного выстрела увидит, что ты за птица.

— За этим дело не станет, — ответил Санчо, — стоит только нанять цирюльника и держать его при себе на жалованье. Понадобится, так я велю ему ходить за мной по пятам, как конюшие ходят за грандами.

— А ты откуда знаешь, что за грандами ходят конюшие?

— Да, видите ли, ваша милость, — ответил Санчо, — несколько лет тому назад я пробыл с месяц в столице. Там мне случалось часто встречать на улице одного сеньора; он был очень маленького роста, хотя про него говорили, что это очень большой барин. Он постоянно гулял, а за ним, куда бы он ни повернулся, ехал какой-то всадник — ну точь-в-точь словно его хвост. Я спросил, почему этот человек никогда не поравняется с маленьким сеньором, а держится позади него. Мне ответили, что верховой — его конюший и что у грандов такой обычай, чтобы их всюду сопровождали конюшие. Я так крепко запомнил это, что уж никогда больше не забывал.

— Да, ты прав, — сказал Дон Кихот, — ты можешь водить с собой цирюльника. Верь, обычаи не были установлены все сразу и навсегда, а потому вполне допустимо, чтобы ты был первым графом, гуляющим в сопровождении цирюльника.

— О цирюльнике я сам позабочусь, — сказал Санчо, — а уж вы, ваша милость, позаботьтесь, чтобы стать королем и произвести меня в графы.

— Не беспокойся, все устроится хорошо, — ответил Дон Кихот, но тут, взглянув вперед, наш рыцарь увидел то, о чем будет рассказано в следующей главе.

Глава 17 о том, как Дон Кихот даровал свободу множеству несчастных, которых насильно вели туда, куда им вовсе не хотелось

Дон Кихот увидел, что навстречу им двигалось пешком человек двенадцать; все они были, словно бусы в четках, прикованы к одной длинной цепи; на руках у них были надеты кандалы. Партию эту сопровождали четверо конвойных: двое верховых, вооруженных мушкетами, и двое пеших, с пиками и шпагами.

— Вот цепь каторжников, королевских невольников, которых ведут на галеры, — сказал Санчо.

— Как так невольников? — спросил Дон Кихот. — Возможно ли, чтобы король прибегал к насилию?

— Я этого не говорю, — ответил Санчо, — я хочу только сказать, что эти люди за свои преступления приговорены к принудительной службе королю на галерах[40].

— Одним словом, — возразил Дон Кихот, — эти люди идут на галеры не по своей доброй воле, но подчиняясь насилию?

— Именно так, — ответил Санчо.

— Тогда, — продолжал его господин, — мой долг повелевает мне восстать против насилия и помочь несчастным.

— Ваша милость, — возразил Санчо, — король и суд не совершают насилия, а только наказывают людей за их преступления.

В это время цепь каторжников приблизилась, и Дон Кихот в самых любезных выражениях попросил конвойных сделать милость — сообщить и объяснить ему, почему эти несчастные закованы в цепи. Один из верховых конвойных ответил, что это каторжники, люди, принадлежащие его величеству, и что отправляются они на галеры; вот и все, что он может сообщить.

— А все же мне хотелось бы, — ответил Дон Кихот, — расспросить каждого из них поодиночке о причинах его несчастья.

К этой просьбе он прибавил столько любезностей, что второй верховой конвойный сказал:

— Хотя мы и везем при себе подробные приговоры этих негодяев, но нам некогда останавливаться, доставать бумаги и читать их вашей милости. Уж лучше, сеньор, вы сами подойдите к ним и расспросите. Если им захочется, они вам все расскажут, а им, наверное, захочется, потому что для этих молодцов нет большего удовольствия, как делать мерзости или рассказывать о них.

Получив разрешение, Дон Кихот подъехал к цепи и спросил первого каторжника, парня лет двадцати четырех, за что он попал в беду. Тот ответил, что во всем виновата была любовь.

— Как, всего-навсего любовь?! — воскликнул Дон Кихот. — Да если за любовь отправлять на галеры, так я уж давно должен был бы грести на них.

— Ваша милость не про ту любовь говорит, — ответил каторжник. — Моя любовь была особая: я горячо полюбил корзину с бельем и так страстно прижал ее к своей груди, что, если бы правосудие силой не отняло ее, я бы по сей день не расставался с ней. За эту-то любовь и влепили мне в спину сто ударов кнутом да в придачу дали три года галер.

С тем же вопросом обратился Дон Кихот ко второму каторжнику, но тот уныло продолжал шагать и не промолвил ни слова. За него ответил его сосед:

— Его ведут, сеньор, за то, что он был канарейкой, иначе говоря — певцом и музыкантом.

— Как так? — опять спросил Дон Кихот. — Неужели певцов и музыкантов тоже ссылают на галеры?

— Да, сеньор, — ответил каторжник, — ничего не может быть хуже, чем петь во время тревоги.

— Вот уж не думал этого, — возразил Дон Кихот. — Ведь говорится: кто поет, того беда не берет.

— А вот тут выходит иначе, — сказал каторжник, — кто раз запоет, тот потом всю жизнь будет плакать.

— Ничего не понимаю, — заявил Дон Кихот.

Но тут вмешался один из конвойных и сказал:

— Сеньор кабальеро, на языке этих нечестивцев петь во время тревоги означает признаться на пытке. Этого грешника подвергли пытке, и он признался в своем преступлении; он был угонщиком, то есть воровал всякую скотину. Его приговорили к шести годам галер да вдобавок всыпали двести ударов кнутом, — они уже на спине этого плута. Теперь его грызут раскаяние и стыд за свою слабость, а остальные мошенники презирают, поносят и притесняют его за то, что у молодчика не хватило духу вытерпеть пытку и до конца не сознаваться. Ибо, говорят они, в ДА столько же букв, сколько и в НЕ, и самое большое преимущество преступника в том, что его жизнь и смерть зависят не от свидетелей или улик, а от его собственного языка. По-моему, они рассуждают правильно.

— И я того же мнения, — ответил Дон Кихот.

Затем он подошел к третьему и задал ему тот же вопрос, что и двум первым. Тот с живостью и без стеснения ответил:

— Я отправляюсь на пять лет к сеньорам галерам из-за того, что у меня не было десяти дукатов.

— Да я с величайшей охотой дам двадцать, чтобы только выручить вас из беды, — вскричал Дон Кихот.

— Слишком поздно, сеньор, — ответил каторжник, — сейчас я похож на богатого купца, который оказался на корабле посреди моря; денег у него много, а он умирает с голоду, так как ему негде купить хлеба. Вот будь у меня раньше эти двадцать дукатов, что предлагает ваша милость, я бы подмазал ими стряпчего да освежил мозги защитника и теперь разгуливал бы на свободе, а не тащился бы по этой дороге, привязанный к цепи, словно борзая.

Затем Дон Кихот стал расспрашивать одного за другим всех остальных каторжников и от каждого услыхал подробный рассказ о том, за какое преступление попал он на галеры. Последний, к кому обратился наш рыцарь, был статный и красивый человек лет тридцати, немного косивший на один глаз. Скован он был иначе, чем остальные каторжники. Длинная цепь обвивала все его тело с головы до ног; на нем было два железных ошейника, один был прикован к общей цепи, а от другого, носившего название «стереги дружка», спускались к поясу два железных прута, прикрепленных к ручным кандалам; благодаря этому преступник не мог двигать ни руками, ни головой. Дон Кихот спросил, почему у этого человека такие тяжкие оковы. Конвойный ему ответил:

— А потому, что он один совершил больше преступлений, чем все остальные, вместе взятые; к тому же это такой отчаянный ловкач, что, несмотря на эти оковы, мы все же опасаемся, как бы он не удрал. Достаточно вам сказать, что это — знаменитый Хинес де Пасамонте, или, как его иначе называют, Хинесильо де Парапилья.

— Осторожнее, сеньор комиссар, — произнес каторжник, — перестаньте перебирать разные прозвища. Зовут меня Хинес, а вовсе не Хинесильо, и я из рода Пасамонте, а не Парапилья, как утверждает ваша милость. Вы бы лучше о своем роде подумали — много бы интересного открыли…

— Потише ты, сеньор разбойник, — ответил комиссар, — не то я заставлю тебя замолчать.

— Придет время, и все узнают, зовут ли меня Хинесильо де Парапилья.

— Да разве нет у тебя, мошенник, такого прозвища? — спросил надсмотрщик.

— Есть-то есть, — ответил Хинес, — но я никому не позволю так меня называть! Сеньор, — обратился он к Дон Кихоту, — если вы собираетесь что-нибудь нам дать, так давайте скорее и отправляйтесь своей дорогой. Надоели нам ваши расспросы о чужих делах; а если вам угодно узнать обо мне, так вот: я Хинес де Пасамонте, и вот этими самыми пальцами я написал свою историю!

— Это он правду говорит, — заметил комиссар. — Он действительно описал свою жизнь, да еще так, что лучше описать невозможно, только книга осталась в тюрьме, и под залог ее он получил двести реалов.

— Но я ее выкуплю, — сказал Хинес, — хотя бы пришлось заплатить двести дукатов.

— Что ж, разве она так хороша? — спросил Дон Кихот.

— Так хороша, — ответил Хинес, — что лучше «Ласарильо с Тормеса» и всех книг такого сорта, какие были или будут написаны[41]. Скажу только вашей милости, что все в ней правда; она такая увлекательная и забавная, что никакие выдумки с ней не сравнятся.

— А как ее заглавие? — спросил Дон Кихот.

— «Жизнь Хинеса де Пасамонте», — ответил тот.

— И она закончена? — спросил опять Дон Кихот.

— Как же она может быть закончена, — ответил Хинес, — если еще не кончилась моя жизнь. В книге описано все, что со мной случилось со дня рождения до нынешней отправки на галеры.

— А вы не в первый раз отправляетесь туда? — спросил Дон Кихот.

— Служа богу и королю, я уже провел на галерах четыре года и знаю вкус сухарей и плети, — ответил Хинес. — Однако я не очень огорчен, что снова туда отправлюсь: там я смогу не спеша закончить свою книгу. У работающих на испанских галерах столько свободного времени, что и девать его некуда.

— А ты — неглупый человек! — сказал Дон Кихот.

— И несчастный, — прибавил Хинес, — ибо несчастья всегда преследуют людей с головой.

— Несчастья преследуют негодяев, — перебил его комиссар.

— Я уже просил вас, сеньор комиссар, — сказал Хинес, — выражаться осторожнее! Вам поручено доставить нас на место, назначенное королем, а не оскорблять нас, бедняков. Поэтому помалкивайте да двинемтесь дальше, ибо кто знает, какая судьба ждет вас впереди; быть может, вы сами угодите на галеры!

Комиссар замахнулся бичом, чтобы ударить Пасамонте за его дерзость, но Дон Кихот стал между ними и попросил не трогать преступника.

— Что за важность, — заметил он, — если у человека с крепко связанными руками чуть-чуть развязался язык? — Затем он повернулся к цепи каторжников и сказал: — Из ваших рассказов, дорогие братья, я ясно понял: хотя вы и наказаны, согласно законам и по суду, но эта предстоящая жизнь не очень-то вам по вкусу и вас насильно гонят на галеры. К тому же очень возможно, что осуждены вы не вполне правильно: одного погубило малодушие во время пытки, другого — недостаток денег, третьего — отсутствие покровителей, четвертого — пристрастное решение судьи. Кто знает, быть может, правда была на вашей стороне, и вы только не могли доказать этого на суде. Но справедливость должна восторжествовать. Сейчас вы увидите, ради чего господь призвал меня к великим подвигам, повелел примкнуть к ордену странствующих рыцарей и принести обет в том, что я буду защищать обездоленных и угнетенных. Но я знаю, что не следует прибегать к силе там, где можно все уладить миром, а потому я сперва спрошу сеньоров конвойных и комиссара, не будет ли им угодно снять с вас цепи и отпустить с миром. Я считаю большой жестокостью делать рабами тех, кого господь и природа создали свободными. Тем более, сеньоры конвойные, — прибавил Дон Кихот, — что перед вами лично эти несчастные ни в чем не провинились. Пусть каждый даст ответ за свои грехи: есть бог на небе, и он неусыпно карает за зло и награждает за добро, а простым смертным не следует становиться палачами других людей. Я обращаюсь к вам со смиренной просьбой для того, чтобы мне было за что вас благодарить. Но если вы не исполните ее по доброй воле, — я при помощи копья и меча силой заставлю вас сделать это!

— Что за дурацкая шутка! — воскликнул комиссар. — Посмотрите, до какого вздора он договорился! Разве мы имеем право отпускать на волю государственных преступников, и разве вы имеете право отдавать нам такие приказания? Ступайте-ка себе подобру-поздорову, ваша милость, поправьте как следует тазик, что у вас на голове, да не ищите у кота пятой ноги, сеньор!

Не помня себя от гнева, Дон Кихот так стремительно набросился на комиссара, что тот не успел приготовиться к нападению и свалился наземь, выбитый из седла ударом копья. Неожиданное нападение в первую минуту ошеломило остальных конвойных. Однако они тотчас опомнились и схватились за шпаги и пики, и все вместе напали на Дон Кихота. Нашему рыцарю, наверное, пришлось бы очень плохо, если бы каторжники, видя, что им представляется случай освободиться, не напрягли всех своих сил, чтобы порвать сковывавшую их цепь. Все пришло в смятение; конвойные не знали, что им делать: броситься ли на каторжников или обороняться от нападавшего на них Дон Кихота. Тем временем Санчо помог Хинесу де Пасамонте сбросить оковы. Освободившись от цепей, Хинес подскочил к упавшему комиссару, схватил его мушкет и нацелился в конвойных. Но выстрелить ему не пришлось: на поле битвы уже не оставалось ни одного врага; все они бежали от мушкета Пасамонте и от камней остальных каторжников. Видя, что стража рассеялась, Санчо сразу опомнился и очень встревожился. Он сообразил, что конвойные, наверное, донесут обо всем случившемся Санта Эрмандад, которая поднимет тревогу и немедленно начнет преследовать каторжников и их освободителей. Он поделился своими мыслями с Дон Кихотом и стал убеждать его как можно скорей покинуть это место и углубиться в горные ущелья, видневшиеся неподалеку.

— Успокойся, — ответил Дон Кихот, — я знаю, что нам сейчас нужно делать.

Затем наш рыцарь созвал каторжников, которые, ограбив комиссара, разбежались было по сторонам; все обступили его в ожидании приказаний, и Дон Кихот начал так:

— Люди благородные всегда бывают признательны своим благодетелям, ибо нет больше греха, чем неблагодарность. А вы, сеньоры, только что на опыте убедились, что я ваш благодетель. Так вот — за услугу, оказанную мною вам, я требую только одного: я хочу, чтобы вы возложили себе на плечи цепь, от которой я вас освободил, и немедленно отправились в город Тобосо. Там вы предстанете перед сеньорой Дульсинеей Тобосской и скажете ей, что рыцарь Печального Образа шлет ей привет, и затем во всех подробностях расскажете ей о том славном подвиге, которому вы обязаны своим освобождением. Исполнив это, вы можете идти, куда вам будет угодно.

За всех каторжников ответил Хинес де Пасамонте:

— Сеньор спаситель, мы никак не можем исполнить приказания вашей милости, ибо нам нельзя толпой расхаживать по дорогам. Напротив, мы должны разойтись в разные стороны и так запрятаться, чтобы нас не нашла Санта Эрмандад, ибо она, конечно, бросится за нами в погоню. Пусть ваша милость вместо посещения сеньоры Дульсинеи прикажет нам прочитать какое угодно число молитв; мы охотно помолимся за вашу милость. Но воображать, будто мы согласимся взять нашу цепь и отнести ее в Тобосо, — все равно, что думать, будто сейчас ночь, когда на самом деле еще нет десяти часов утра, и просить нас об этом — все равно, что на вязе искать груш.

— Так я клянусь, — вскричал Дон Кихот запальчиво, — дон мерзавец, дон Хинесильо де Парапилья, или как вас там зовут, вы отправитесь туда один и сами потащите на себе цепь.

Пасамонте, услышав бранные слова и смекнув, что Дон Кихот не в своем уме, дал знак своим товарищам. Все тотчас отскочили в сторону, и на Дон Кихота посыпался такой град камней, что он не успевал прикрываться от них щитом. Санчо спрятался за спину своего осла и таким способом защитил себя от камней. А его хозяин некоторое время успешно оборонялся от ударов; однако в конце концов несколько камней попало ему в грудь и плечо, и он свалился на землю. Лишь только он упал, один из каторжников бросился к нему, сорвал с его головы таз и раза три или четыре ударил им нашего рыцаря по спине; затем каторжники сняли с бедного рыцаря камзол, который он носил поверх доспехов, и хотели стащить чулки, но в этом им помешали его поножи. У Санчо они отняли плащ и оставили ему только платье; наконец, поделив между собой остальную военную добычу, они скрылись в горы.

На месте побоища остались только осел и Росинант, Санчо и Дон Кихот. Осел стоял, задумчиво понуря голову и от времени до времени потряхивая ушами; должно быть, он воображал, что каменный град еще не прекратился, так как в ушах у него все еще гудело; Росинант лежал на земле рядом со своим хозяином, ибо и ему порядком досталось от неблагодарных каторжников; Санчо, лишившийся плаща, дрожал от страха при мысли о Санта Эрмандад; а Дон Кихот был глубоко удручен тем, что люди, им облагодетельствованные, так дурно обошлись с ним.

Глава 18, в которой рассказывается о том, как Хинес де Пасамонте украл у Санчо Пансы его серого

Увидев, как плачевно закончился подвиг, предпринятый им во имя восстановления справедливости, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:

— Много раз я слышал, Санчо, что делать добро людям без чести и совести — все равно, что ловить воду в море. Теперь я убедился, что это правда. Я жалею, что не последовал твоему совету — не вмешиваться в дела правосудия. Если б я поверил твоим словам, мы бы избежали этой неприятности. Но дела назад не поворотишь, потерпим и постараемся впредь научиться уму-разуму.

— Ваша милость научится уму-разуму не раньше, чем я сделаюсь турком, — отвечал Санчо. — Вы говорите, что мы избежали бы всех этих неприятностей, если бы сразу последовали моему совету. Так послушайте меня теперь — и мы избежим гораздо худшей беды. Против Санта Эрмандад не помогут нам все ваши рыцарские доблести; ведь она за всех странствующих рыцарей гроша ломаного не даст. Мне уже чудится, что пули ее стрелков жужжат около моих ушей.

— Ты трус от рождения, Санчо, — перебил его Дон Кихот. — Но чтобы ты не мог обвинить меня в упрямстве, я последую теперь твоему совету и удалюсь отсюда, чтоб избежать встречи с Санта Эрмандад. Но ты должен поклясться, что никогда, ни в этой жизни, ни в будущей, никому не скажешь, будто я из страха уклонился от этой встречи. Помни, — я делаю это только потому, что снисхожу к твоим мольбам. И при одной мысли, что ты можешь бессовестно оклеветать меня и рассказать кому-нибудь, будто я уклоняюсь от опасности, и притом от такой опасности, которая действительно способна внушить страх, — при одной этой мысли я готов остаться здесь один и ждать не только святое братство, о котором ты толкуешь с таким ужасом, но и семерых братьев Маккавеев[42], Кастора и Поллукса[43] и всех братьев и братства, какие существуют на свете.

— Сеньор, — отвечал Санчо, — удалиться не значит бежать, а дожидаться опасности, отразить которую мы не в силах, — чистое безумие. Благоразумие велит беречь себя сегодня ради завтра и не ставить все на карту в один день. Пусть я — невежда и деревенщина, — я все же не дурак и могу рассуждать здраво, а потому не жалейте, что послушались моего совета: садитесь на Росинанта, если только можете, а не можете, так я вам подсоблю, и поезжайте за мной, ибо смекалка моя мне говорит, что теперь ноги нам нужнее рук.

Дон Кихот не возразил ни слова, сел на лошадь и последовал за Санчо, который погнал своего осла к ущельям Сиерра-Морены[44], видневшимся невдалеке. Санчо намеревался перевалить через горы, добраться до Виса или до Альмодовара дель Кампо и там на несколько дней укрыться в скалах, где Санта Эрмандад не могла бы их отыскать. Добрый оруженосец не боялся забраться далеко в горы, ибо вез на своем сером порядочный запас провизии, каким-то чудом не попавший в жадные руки каторжников.

К вечеру они забрались в самую глубь Сиерра-Морены и расположились на ночлег под большим дубом в глухом ущелье. Санчо решил, что они останутся здесь до тех пор, пока у них не иссякнет провизия. Однако, по воле роковой судьбы, знаменитый плут и вор Хинес де Пасамонте, самый отчаянный из всех каторжников, избавленных от цепей доблестью и безумием Дон Кихота, опасаясь погони Санта Эрмандад, также бежал в горы и еще засветло спрятался в том ущелье, где укрылись Дон Кихот и Санчо Панса. Злодеи чужды благодарности, и неутолимая жажда наживы вечно толкает их на новые преступления. Поэтому нечего удивляться, если Хинес, приметив наших путников, задумал снова поживиться на их счет. Неблагодарный плут решил украсть у Санчо его серого. (Росинант казался ему ни на что не годной клячей, и потому он не обратил на него внимания.) И вот, когда наши путники заснули, Хинес подкрался к их стоянке и увел ослика; к рассвету он был уже так далеко, что отыскать его не было никакой возможности.

Взошла заря; всей земле она принесла радость и только одному Санчо Пансе — горе, ибо не было с ним его серого. Заметив пропажу, Санчо принялся отчаянно вопить, так что Дон Кихот проснулся и услышал жалобные причитания:

— О возлюбленный сын моего сердца, рожденный в собственном моем доме, радость детей моих, зависть соседей моих, услада жены моей, помощник в трудах моих! Как я буду жить без тебя, ибо двадцать шесть мараведисов, которые ты ежедневно зарабатывал, составляли половину моих расходов на пропитание.

Узнав, в чем дело, Дон Кихот постарался утешить Санчо, обещав подарить ему трех ослят из своей собственной конюшни. Это помогло. Санчо успокоился, перестал рыдать, вытер слезы и поблагодарил Дон Кихота за его доброту.

Как только Дон Кихот попал в горы, он сразу возликовал: ему казалось, что места эти созданы для самых чудесных приключений. Он был так опьянен этими мыслями, что позабыл обо всем на свете. А Санчо, чувствуя себя в безопасности, думал только о том, как бы набить свой желудок разными вкусными вещами, оставшимися у них от монашеской провизии. Выехав из ущелья, где они провели ночь, наш рыцарь направился дальше, а Санчо поплелся за ним пешком. Он тащил на себе всю поклажу своего ослика и то и дело вытаскивал куски из мешка с провизией и запихивал себе в рот. Это так пришлось ему по вкусу, что он не мечтал ни о каких других приключениях.

Внезапно подняв глаза, Санчо увидел, что его господин остановился и старается концом копья поднять какой-то предмет, лежавший на земле. Он подошел поближе и заметил, что Дон Кихоту уже удалось зацепить концом копья кожаную сумку. Сумка наполовину истлела, но была настолько тяжела, что Санчо даже крякнул, помогая своему господину ее поднять. Дон Кихот приказал оруженосцу посмотреть, что в ней находится. Санчо с большим проворством исполнил это приказание. Хотя сумка была перевязана цепочкой, однако Санчо без труда открыл ее. В сумке лежало четыре рубашки тонкого голландского полотна и много другого щегольского белья, а в платке было завернуто порядочное количество золотых монет. Увидев их, Санчо воскликнул:

— Возблагодарим небеса, пославшие нам столь счастливое приключение! Побольше бы таких находок!

Затем он снова порылся в сумке и нашел записную книжку в богатом переплете. Дон Кихот велел Санчо отдать ему книжку, а деньги взять себе, чем сильно обрадовал своего оруженосца. Санчо Панса с чувством поцеловал руку своего господина и, вытащив белье из сумки, переложил его в свой мешок с провизией.

Затем наши путники отправились дальше на поиски новых приключений.

Глава 19, где рассказывается о покаянии, которое наложил на себя Дон Кихот в подражание Мрачному Красавцу, и о посольстве к Дульсинее Тобосской

Дон Кихот все больше углублялся в горы, пробираясь самыми дикими ущельями. Верный оруженосец плелся за своим господином, умирая от желания почесать языком, и нетерпеливо ждал, чтобы господин первый начал разговор, так как не хотел нарушать строгого приказания быть молчаливым и почтительным. Наконец ему стало невтерпеж, и он заговорил:

— Сеньор Дон Кихот, благословите меня, ваша милость, и отпустите с миром, — я хочу вернуться домой к жене и детям: с ними, по крайней мере, я могу разговаривать и рассуждать, сколько мне вздумается, а ваша милость велит мне странствовать и днем и ночью по этой пустыне да еще не открывать рта, когда рот у меня полон разных слов, — уж лучше закопайте меня живым в землю. Нелегка доля оруженосца: всю-то жизнь ты ищешь приключений, тебя дубасят, подкидывают на одеяле, забрасывают камнями и тузят кулаками, и при всем том еще не смей и рта разинуть, не смей высказать того, что накипело у тебя на сердце, — словно ты немой.

— Я понимаю тебя, Санчо, — ответил Дон Кихот, — ты жаждешь, чтобы я снял запрет, наложенный на твой язык. Ну, так и быть, снимаю его: говори, что хочешь. Но помни: я даю тебе право болтать, что вздумается и когда вздумается, только на то время, пока мы находимся в этих горах. Когда же мы попадем в населенные места, я снова наложу на тебя запрет, и ты будешь молчать до тех пор, пока я первый не заговорю с тобой.

— Благодарю вас, ваша милость, и за это. Позвольте в таком случае задать вам один вопрос: к чему мы все больше и больше углубляемся в горы, когда мы могли бы отлично скрыться от Санта Эрмандад, и не забираясь в такие дебри?

— Знай, Санчо, — ответил Дон Кихот, — что в эти дикие и пустынные места меня влечет желание совершить такой подвиг, который навеки прославит мое имя и затмит все великие подвиги, когда-либо совершенные самыми знаменитыми рыцарями.

— А подвиг этот очень опасен? — спросил Санчо Панса.

— Нет, — ответил рыцарь Печального Образа. — Впрочем, кто знает, — может быть, мне придется тяжко пострадать. Все будет зависеть от твоего усердия.

— От моего усердия? — воскликнул Санчо.

— Да, — продолжал Дон Кихот. — Я намерен послать тебя с одним поручением, и если ты исполнишь его быстро и успешно, то испытания мои не долго будут длиться, и слава обо мне прогремит по всему свету. Но мне не следует оставлять тебя в мучительной неизвестности. Перейдем прямо к делу. Тебе, конечно, известно, Санчо, что всякий художник, желающий прославиться в своем искусстве, старается подражать творениям тех мастеров, которых он считает величайшими. Но то же правило должен соблюдать в жизни каждый рассудительный человек. Кто хочет прослыть благоразумным и терпеливым, тот должен подражать Улиссу[45], которого Гомер изображает воплощением благоразумия и твердости. Виргилий в своем Энее[46] дал нам образец почтительного сына и мудрого вождя. Конечно, оба поэта изобразили своих героев не такими, какими они были на самом деле, а такими, какими они должны быть, чтобы служить примером человечеству. Как бы то ни было, но ты не станешь спорить, что и странствующий рыцарь обязан избрать себе для подражания героя. Для меня таким героем является единственный и несравненный Амадис Галльский. Но этот славнейший из славных рыцарь блистательнее всего проявил свою рыцарскую доблесть — мудрость, мужество и постоянство в любви — именно в ту пору, когда, отвергнутый сеньорой Орианой, он удалился на скалу Пенья-Побре и, переменив свое имя на имя Бельтенеброс[47], предался покаянию. И вот я твердо решил последовать его примеру, тем более что для меня это гораздо легче, чем подражать другим его подвигам: рубить головы великанам и драконам, обращать в бегство армии, рассеивать флотилии и разрушать чары волшебников. Эта скалистая пустыня как нельзя лучше подходит для выполнения задуманного мною дела, и я намерен сегодня же начать свой новый подвиг.

— Но что же в конце концов ваша милость собирается предпринять в этой пустынной местности? — спросил Санчо, ничего не понявший из длинной речи своего господина.

— Да ведь я же тебе сказал, — ответил Дон Кихот, — что хочу последовать примеру Амадиса Галльского и вести себя так, словно я впал в отчаяние и лишился разума из-за жестокости моей дамы. А в то же время я буду подражать и доблестному дону Роланду, прозванному Неистовым[48]. Когда он узнал, что прекрасная Анджелина изменила ему, то с горя сошел с ума: он с корнем вырывал деревья, мутил прозрачные воды ручьев, убивал пастухов, поджигал и разрушал пастушьи хижины и проделывал тысячи других безумств, достойных вечного прославления. Впрочем, я не собираюсь подражать Роланду, Орландо или Ротоланду (он известен под этими тремя именами) во всех его безумствах. Возможно также, что я удовлетворюсь подражанием одному Амадису, который никаких убийств и поджогов не совершал, а все же своей скорбью и плачем достиг такой славы, какой не достигал ни один рыцарь ни до, ни после него.

— Думается мне, сеньор, — сказал Санчо, — что рыцари, о которых вы рассказывали, не без причины проделывали все эти штуки. Но у вашей милости, сколько я знаю, нет повода сходить с ума. Разве вас отвергла какая-нибудь дама или сеньора Дульсинея Тобосская изменила вам?

— Видишь ли, друг мой Санчо, — ответил Дон Кихот, — сойти с ума, имея на то причину, — в этом нет ни заслуги, ни подвига, но совсем иное дело утратить разум, когда для этого нет никаких поводов. Если моя дама узнает, что я дошел до безумия без всякой к тому причины, — она поймет, что я смогу натворить, если дать мне серьезный повод к отчаянию и гневу. Я пошлю тебя с письмом к моей госпоже Дульсинее и не перестану безумствовать, пока не получу от нее ответа. Если в своем послании она воздаст должное моей верности, тогда кончится мое безумие и покаяние, а если нет, тогда я и вправду сойду с ума и ничего не буду чувствовать. Итак, что бы она ни ответила, мои страдания и испытания закончатся. Если ты принесешь мне радость, я упьюсь ею в здравом уме, если же горе, то я не почувствую его, ибо лишусь рассудка. Теперь скажи мне, Санчо, ведь ты уберег шлем Мамбрина, не правда ли? Ибо я заметил, что ты поднял его с земли после того, как неблагодарный каторжник, которого я освободил, хотел разбить его в куски. Понятно, что это ему не удалось: волшебный шлем не так-то легко уничтожить.

На это Санчо ответил:

— Ей-богу, сеньор рыцарь Печального Образа, вы иногда такое говорите, что у меня просто терпенья не хватает слушать. Нередко мне приходит в голову, что все ваши разговоры о рыцарях, о завоевании царств и государств, о пожаловании мне острова и оказании милостей и почестей — простая побывальщина или небывальщина, — не знаю, как это по-настоящему называется. Услышь кто-нибудь, как ваша милость величает бритвенный таз шлемом Мамбрина, так, наверное, он решит, что вы действительно рехнулись. Этот таз у меня в сумке; он весь исковеркан, но все же я подобрал его. Если бог пошлет мне милость и приведет меня домой к жене и детям, я выправлю его и буду пользоваться им для бритья.

— Теперь, Санчо, — сказал Дон Кихот, — позволь и мне поклясться божьим именем. Клянусь — такого тупоголового оруженосца еще не было на свете. Неужели же за то время, как ты мне служишь, ты не успел убедиться, что все вещи, к которым прикасаются странствующие рыцари, подвергаются таинственным превращениям и кажутся не тем, что они есть на самом деле? И это потому, что нас постоянно окружают целые толпы волшебников, которые околдовывают и подменивают все предметы, желая нас облагодетельствовать или, напротив, погубить. Запомни это, и ты поймешь, почему тот предмет, который ты принимаешь за бритвенный таз, для меня настоящий шлем Мамбрина. Волшебник, покровительствующий мне, проявил свою редкую мудрость, устроив так, чтобы подлинный шлем Мамбрина всем другим казался тазом: иначе все стали бы преследовать меня, стараясь отнять его, ибо шлем этот — величайшая драгоценность. Но люди вроде тебя думают, что это всего-навсего бритвенный таз, и потому не добиваются его; вспомни только, что неблагодарный каторжник сначала попытался его сломать, а потом швырнул на землю и даже не потрудился поднять; уверяю тебя, что, если бы он знал правду, он бы не расстался с ним. Сохрани же его у себя, друг мой, ибо в настоящую минуту он мне не нужен. Сейчас я сниму с себя все доспехи, сложу оружие и разденусь донага в знак моего глубочайшего отчаяния.

В таких беседах доехали они до подножия высокой горы; мирный ручеек вился по ее склону и опоясывал прелестную зеленую лужайку, на которую нельзя было смотреть без восхищения. Лужайка поросла тенистыми деревьями и была покрыта свежей травой и пестрыми цветами. Эту лужайку рыцарь Печального Образа избрал местом своего покаяния и, остановив коня, воскликнул:

— Вот место, которое я избираю, чтобы оплакивать ниспосланные мне несчастья. Вот место, где мои слезы сольются со струями ручейка, где от моих глубоких вздохов будут непрерывно шелестеть листья горных деревьев, повествуя о печали истерзанного сердца. Солнце жизни моей! О Дульсинея Тобосская, ты путеводная звезда моя, подательница счастья, пусть небо благосклонно исполнит все твои желания! Взгляни же, до чего довела меня разлука с тобой, и награди по заслугам мою верность. А вы, возросшие в уединении деревья, ныне товарищи моего скорбного одиночества, подайте знак нежным колебанием ветвей, что мое присутствие вам не в тягость. А ты, мой оруженосец, мой верный спутник в удачах и невзгодах, запечатлей в памяти все, что я сейчас стану делать, и поведай об этом единственной виновнице моего отчаяния и горя.

Сказав это, он соскочил с Росинанта, расседлал его, потом хлопнул его рукой по спине и сказал:

— О конь, столь же прославленный своими подвигами, сколь обездоленный судьбою, тебе дарует свободу тот, кто сам ее лишается, — ступай, куда хочешь. Ты достоин свободы.

А Санчо, увидев это, вскричал:

— Черт бы побрал того, кто увел моего серого. Уж я бы тоже сумел похлопать своего дружка по спине и наговорить ему всяких похвал. Впрочем, если бы он был тут, я бы ни за что не согласился отпустить его на волю, потому что я никого не обожаю и не лезу на стены от любви. Но, по правде говоря, сеньор рыцарь Печального Образа, если ваша милость всерьез собирается послать меня с каким-то поручением, а потом сойти с ума, так следовало бы опять оседлать Росинанта: он заменит мне пропавшего серого; на нем я скорее совершу предстоящий мне путь; если же мне придется идти пешком, так уж я и не знаю, когда доберусь до вашей Дульсинеи и вернусь обратно, ибо, по правде говоря, хожу я очень медленно.

— Ну что ж, — ответил Дон Кихот, — мысль твоя неплоха; пусть будет по-твоему: бери Росинанта. Ты отправишься отсюда через три дня, ибо я хочу, чтобы ты посмотрел на то, что я стану делать и говорить, а потом рассказал бы ей обо всем этом.

— А что же вы станете делать? — полюбопытствовал Санчо Панса.

— Сначала я стану рвать на себе одежды, — ответил Дон Кихот, — разбросаю доспехи, буду биться головой о скалы и… вообще натворю таких дел, которые приведут тебя в изумление.

— Ради самого господа, — сказал Санчо, — бейтесь о скалы поосторожнее: ведь вы можете так удариться, что сразу наступит конец и вам, и всем вашим удивительным проделкам. И вот что я советую вашей милости: раз вы считаете, что в этом деле необходимо биться лбом и что без этого никак нельзя обойтись, то не довольно ли будет вашей милости биться головой о воду или о другие предметы помягче, вроде ваты. А в остальном положитесь на меня: я доложу сеньоре Дульсинее, что ваша милость билась лбом — о выступы скалы потверже самого алмаза.

— Благодарю тебя за доброе намерение, друг Санчо, — ответил Дон Кихот, — но я должен тебя предупредить, что все, о чем я тебе только что рассказывал, я буду проделывать всерьез, без всякого обмана. Законы рыцарства запрещают нам лгать хотя бы для спасения своей жизни. Вот почему удары головой о камни должны быть сильными и полновесными, без всякого притворства. Необходимо поэтому, чтобы ты оставил мне немножко корпии для лечения ран; ужасно жаль, что волею судьбы мы потеряли наш бальзам.

— Потеря осла — сущая беда, ваша милость, — ответил Санчо, — вместе с ним лишились мы всего, кроме мешка с провизией: и запасного белья, и корпии, и бинтов. А об этом проклятом зелье, умоляю вас, сеньор, лучше и не вспоминайте: стоит мне только услышать о нем — и у меня переворачиваются все внутренности. И еще прошу вас: вообразите, что назначенный вами трехдневный срок уже кончился, что все ваши безумства я уже видел, а уж я сумею насказать про вас вашей сеньоре разные чудеса. Итак, пишите письмо и отправляйте меня поскорее, так как мне очень хочется пораньше вернуться, чтобы вызволить вашу милость из этого чистилища.

— Ты называешь это место чистилищем, Санчо? — воскликнул Дон Кихот. — Вернее было бы назвать его адом.

— Ну нет, — ответил Санчо, — для того, кто попал в ад, уже нет возврата, а я надеюсь, если только у меня не отнимутся ноги, чтобы шпорить Росинанта, вызволить вас отсюда. Как только я доберусь до Тобосо и предстану перед лицом вашей сеньоры Дульсинеи, так я ей такого наговорю о глупостях и безумствах (что одно и то же), которые ваша милость проделывала и продолжает проделывать, что она станет мягче перчатки, хотя бы до этого была тверже дуба. Затем, прихватив с собой ее сладкий, как мед, ответ, я прилечу обратно и извлеку вашу милость из этого чистилища, которое только с виду похоже на ад, ибо вас не покидает надежда выйти из него, — а я уже вам докладывал, что у грешников в аду этой надежды нет. Я не думаю, чтобы ваша милость могла что-либо мне возразить.

— Совершенно верно, — ответил рыцарь Печального Образа. — Но как же мы напишем письмо?

— Не забудьте еще, ваша милость, написать вашей экономке, чтобы она мне выдала трех ослят, которых вы мне обещали подарить.

— Не беспокойся, не забуду, — ответил Дон Кихот, — только на чем же мне писать? У нас нет бумаги. Пожалуй, нам следовало бы по примеру древних писать на листьях деревьев или вощаных табличках, хотя найти здесь такие таблички так же нелегко, как и бумагу. Впрочем, вот счастливая мысль: у нас есть записная книжка, которую мы нашли в горах, и там, конечно, найдется два-три чистых листика. А ты в первом же местечке, куда приедешь, постарайся разыскать какого-нибудь школьного учителя или пономаря и вели ему переписать письмо на хорошей бумаге и красивым почерком; только смотри, не давай его писарям, которые обычно пишут, не отрывая пера от бумаги, так что их почерк сам сатана не разберет.

— Ну, а как же быть с подписью? — спросил Санчо.

— Амадис никогда не подписывал своих писем, — ответил Дон Кихот.

— Так-то оно так, — сказал Санчо, — а только расписка непременно должна быть за вашей подписью, а если ее переписать, так, наверное, скажут, что подпись поддельная, — и я так и останусь без ослят.

— Расписку свою я подпишу сам, и когда племянница увидит мою руку, она, ни слова не говоря, исполнит мое распоряжение. Что же касается любовного послания, то ты вели подписать его так: «Ваш до гроба рыцарь Печального Образа». Не важно, если подпись будет сделана не моей рукой, потому что, насколько я помню, Дульсинея не умеет ни писать, ни читать и во всю свою жизнь не видела ни моих писем, ни моего почерка. Мы только смотрели друг на друга, да и то весьма редко. Могу по совести поклясться, что за все двенадцать лет, что я люблю ее больше света очей моих, я не видел ее и четырех раз. Очень возможно, что она вовсе и не замечала, что я на нее смотрел: в такой строгости воспитали ее Лоренсо Корчуэло, ее отец, и Альдонса Ногалес, ее мать.

— Те-те-те! — вскричал Санчо. — Так, значит, сеньора Дульсинея Тобосская не кто иная, как дочка Лоренсо Корчуэло — Альдонса Лоренсо?

— Да, — ответил Дон Кихот, — и она достойна быть царицей всего мира.

— Да я ее отлично знаю, — воскликнул Санчо, — девка хоть куда, ладная да складная. Накажи меня бог! В силе и удали она не уступит ни одному деревенскому парню. Она хоть какого рыцаря, странствующего или собирающегося странствовать, за пояс заткнет. Лопни я на этом месте, и силища же у нее! А какой голос! Должен вам сказать, что однажды взобралась она на нашу колокольню и стала кликать отцовских батраков, работавших в поле, и хоть до них было не меньше полумили, они услышали ее так же ясно, как будто стояли под самой колокольней. А лучше всего, что она ничуть не жеманится, со всеми балагурит, и все ее смешит и потешает. Ну, теперь я могу сказать, сеньор рыцарь Печального Образа, что вы не только можете и должны ради нее совершать безумства, но что у вашей милости есть вполне законная причина впасть в отчаяние и даже повеситься. Всякий, кто про это знает, наверное скажет, что поступили вы вполне правильно, хотя бы потом сам черт потащил вас в ад. Мне уже не терпится тронуться в путь, чтобы взглянуть на нее; давненько я ее не видел. Должно быть, она порядочно изменилась: девка-то ведь постоянно в поле, на воздухе и на солнцепеке, а от этого цвет лица скоро портится. Только, сеньор Дон Кихот, открою я вашей милости одну правду: до сего дня пребывал я в великом заблуждении, ибо твердо и крепко верил, что сеньора Дульсинея, в которую ваша милость влюблены, — какая-то принцесса или вообще важная особа, достойная тех богатых подарков, которые ваша милость ей посылала. Ведь вы послали ей бискайца, каторжников и, должно быть, еще многих, ибо, наверное, ваша милость одержала немало побед в ту пору, когда я не состоял вашим оруженосцем. Но подумайте хорошенько, какой прок сеньоре Альдонсе Лоренсо, то есть, я хочу сказать, сеньоре Дульсинее Тобосской, в том, что ваша милость посылает и будет посылать к ней побежденных, а те будут падать перед ней на колени? Ведь, чего доброго, они могут явиться к ней в ту минуту, когда она будет расчесывать лен или молотить на гумне. Застав ее за такой работой, они могут рассердиться, а ее самое ваш подарок, наверное, насмешит и обидит.

— Сколько раз уже я тебе твердил, Санчо, — сказал Дон Кихот, — что ты несносный болтун и что напрасно ты с твоим неповоротливым умом пускаешься в рассуждения. Но чтобы тебе стало ясно, насколько ты глуп и насколько я умен, скажу тебе только, что все графини и принцессы, все благородные и прекрасные дамы, которые описываются в романах и воспеваются в стихах, не существуют в действительности. Поэтому их просто выдумывают, чтобы было о ком написать стихи и чтобы все считали их влюбленными или людьми, достойными любви. Кто же мешает мне вообразить, что Альдонса Лоренсо самая прекрасная и умная девушка, самая высокородная принцесса на свете? Тебе следует знать, Санчо, — если ты только этого не знаешь, — что две вещи особенно возбуждают любовь: совершенная красота и добрая слава, а Дульсинея в полной мере обладает и тем и другим. В красоте никто не сравнится с ней, и мало кто пользуется такой доброй славой, как она. Одним словом, я считаю, что говорю чистую правду, ибо моему воображению она представляется такой прекрасной и благородной, что с ней не сравнится ни Елена, ни Лукреция, ни другие знаменитые жены древности. Так пусть люди говорят, что им угодно. Если невежды станут порицать меня, то мудрецы вознаградят меня своими похвалами.

— Вы вполне правы, ваша милость, — ответил Санчо, — согласен, что вы мудрец, а я осел… Ай, ай!.. к чему только вырвалось у меня это несчастное слово «осел». Ведь в доме повешенного никогда не говорят о веревке. Видно, я никогда не забуду моего серого. Ну, ваша милость, пишите письма и отпустите меня скорей, а то время идет.

Дон Кихот вынул записную книжку и, отойдя в сторону, принялся сосредоточенно писать письмо. Окончив его, он подозвал Санчо и сказал:

— Выслушай внимательно мое послание к Дульсинее и постарайся запомнить его наизусть. Легко может статься, что оно потеряется в дороге. Судьба враждебна ко мне, и нужно быть готовым ко всему.

На это Санчо ответил:

— Да вы, ваша милость, перепишите его раза два или три и передайте мне, а я уж доставлю его в целости. Но чтобы я выучил его наизусть! — ну, уж от этого увольте: память у меня такая дырявая, что я частенько и свое собственное имя забываю. Но все-таки прочтите мне его: должно быть, оно очень хорошо написано.

— Итак, слушай, что я написал, — сказал Дон Кихот.

Высокая и властительная сеньора!

Рыцарь, раненный и уязвленный до глубины сердца жалом разлуки, желает тебе здоровья, о сладчайшая Дульсинея Тобосская, хотя сам лишен его. Если твоя красота пренебрегает мною, если твои достоинства ополчаются против меня, если твое презрение сулит мне гибель, мне не снести этой горести, ибо она не только глубока, но и слишком длительна. Мой добрый оруженосец Санчо даст тебе полный отчет, жестокая красавица, возлюбленный враг мой, о том отчаянии, до которого ты довела меня. Если удостоишь меня помощи, я твой, если же нет, поступай, как тебе будет угодно: расставшись с жизнью, я надеюсь насытить твою жестокость и свою страсть.

_{Твой до гроба рыцарь Печального Образа.}

— Клянусь жизнью моего батюшки, — воскликнул Санчо, выслушав это послание, — никогда сроду я не слыхал ничего более возвышенного. Диву даешься, как это ваша милость так хорошо умеет сочинять и как подходит к этому письму подпись: «рыцарь Печального Образа». Честное слово, ваша милость, вы сущий дьявол: чего вы только не знаете!

— Странствующий рыцарь, — ответил Дон Кихот, — обязан знать все.

— Ну, а теперь, ваша милость, — продолжал Санчо, — напишите-ка на обороте записочку насчет трех ослят и подпишитесь поразборчивей, чтобы каждый сразу же узнал ваш почерк.

— Охотно, — ответил Дон Кихот и, написав, прочел следующее:

Велите, ваша милость сеньора племянница, выдать подателю сей записки, моему оруженосцу Санчо Пансе, трех ослят из числа тех пяти, что я оставил при отъезде и поручил заботам вашей милости. Каковых трех ослят приказываю я вам выдать ему взамен полученных мною здесь от него трех других. По совершении этого и получении от него расписки, наши счеты с ним надлежит считать поконченными. Писано в дебрях Сиерра-Морены, двадцать второго августа сего текущего года.

— Превосходно, — сказал Санчо, — а теперь, ваша милость, подпишитесь.

— Незачем подписываться, — ответил Дон Кихот, — мне достаточно сделать росчерк — это все равно что подпись: его хватит не только для трех, но и для трех сотен ослят.

— Верю вашей милости, — ответил Санчо. — Ну, так я пойду оседлаю Росинанта, а вы тем временем приготовьтесь дать мне ваше благословение. Я сейчас и отправлюсь в путь, а на безумства, которые ваша милость собирается проделывать, смотреть не стану. Я и без этого наскажу сеньоре таких чудес, что приведу ее в изумление.

— Нет, Санчо, ты непременно должен взглянуть хотя бы на некоторые мои безумства. Тогда ты со спокойной совестью сможешь поклясться, что видел и все те, какие ты сам изобретешь для украшения своего рассказа. Но можешь быть уверен, что мои безумства далеко превзойдут все твои выдумки.

— Ради самого бога, ваша милость, не заставляйте меня смотреть на них. Мне станет так вас жалко, что я непременно разревусь, а я уж столько плакал из-за серого, что у меня голова распухла, и я не в силах начинать сызнова. Но если вашей милости во что бы то ни стало хочется показать мне какие-нибудь безумства, так проделайте их поскорее, выбрав первые попавшиеся. Тем более, что для меня этого вовсе не требуется. Как я уже вам докладывал, мы только теряем золотое время. Чем скорее я отправлюсь, тем скорее вернусь с вестями, каких ваша милость ожидает и заслуживает. Пускай сеньора Дульсинея твердо знает: если она не ответит, как подобает, на ваше письмо, так, клянусь богом, я тумаками и оплеухами заставлю ее сделать это. Помилуйте, как же можно стерпеть, чтобы такой знаменитый странствующий рыцарь, как ваша милость, спятил с ума из-за такой… Ну, уж пусть она меня не заставляет договаривать, а то я такое скажу, что ни ей, ни мне не поздоровится. Уж я на это мастер. Плохо она меня знает; а коли знала б, то постилась бы в день моего святого.

— По правде говоря, Санчо, — сказал Дон Кихот, — мне кажется, что и ты, так же как я, сошел с ума.

— Ну нет, — ответил Санчо, — я вовсе не такой безумец, как ваша милость, зато я куда более вспыльчив, чем вы. Но оставим это. А вот скажите лучше, чем ваша милость предполагает питаться до моего возвращения? Не собираетесь ли вы выпрашивать еду у пастухов или отнимать у них насильно?

— Об этом ты не беспокойся, — ответил Дон Кихот, — если бы передо мной стояли и самые изысканные яства, я все же не стал бы ничего есть, кроме трав с этого луга и плодов с этих деревьев. Мой подвиг в том и заключается, чтобы ничего не есть и подвергать себя всяким лишениям.

На это Санчо ответил:

— А знаете, ваша милость, чего я опасаюсь? Место это такое глухое, что я, пожалуй, не найду обратной дороги.

— Ты хорошенько запомни приметы, — сказал Дон Кихот, — а я постараюсь не уходить далеко. Впрочем, для большей верности, чтобы не заблудиться и не потерять следы, нарежь побольше дроку, — видишь, сколько его растет кругом, — и бросай его по дороге, пока не выедешь на ровное место: по этим вехам ты, как по нити Тезея в лабиринте, и отыщешь меня при возвращении.

— Ладно, я так и сделаю, — ответил Санчо Панса.

Санчо сорвал несколько веток дрока, затем Дон Кихот благословил его, и наконец они расстались, проливая горькие слезы. Санчо сел на Росинанта и, получив от Дон Кихота наказ беречь коня и заботиться о нем, как о самом себе, направился в сторону равнины. Но, не отъехав и ста шагов, Санчо вернулся и сказал:

— Вы правы, ваша милость, мне следует посмотреть хотя бы на одно из ваших безумств, а не то я возьму грех на свою душу, коли поклянусь, что видел их. Впрочем, самое великое безумство я уже знаю: оно в том, что ваша милость остается здесь.

— О чем же я и твердил тебе все время, Санчо, — сказал Дон Кихот. — Ну, погоди минутку, ты не успеешь прочитать «Отче наш», как я уже покажу тебе кое-что.

Поспешно раздевшись до рубашки, наш рыцарь без долгих предисловий проделал два прыжка, а потом перекувыркнулся раза два через голову. Для Санчо этого было вполне достаточно; не желая видеть дальнейших проделок своего господина, он повернул Росинанта и поспешно отправился в путь.

Глава 20, повествующая о дальнейших подвигах Дон Кихота в Сиерра-Морене и о том, что случилось с Санчо Пансой

Оставшись один, Дон Кихот прекратил свои кувыркания и прыжки, взобрался на самую вершину скалы и, усевшись там, погрузился в глубокие размышления о том, о чем уже не раз размышлял: кому лучше подражать — неистовому Роланду или меланхолическому Амадису?

— Всем известно, — так рассуждал он сам с собой, — что Роланд был отважным рыцарем. Но оставим в стороне все его достоинства, а рассмотрим, как и почему он потерял рассудок. Вполне достоверно, что он сошел с ума в тот час, когда узнал, что его дама Анджелина предпочла ему прекрасного молодого мавра Медоса. Но как же мне подражать его безумству, если со мной ничего такого не случилось? Ведь я могу поклясться, что моя Дульсинея Тобосская — самая благородная и добродетельная дама и никогда мне не изменяла. Я бы нанес ей горькую обиду, если бы усомнился в этом и стал безумствовать вроде неистового Роланда. А в то же время я знаю, что Амадис Галльский, и не впадая в безумие, не совершая никаких неистовств, прославился своею влюбленностью на весь мир. В его истории рассказывается, что, когда сеньора Ориана повелела ему не показываться ей на глаза, прежде чем она не даст ему разрешения на это, он в сопровождении какого-то отшельника удалился на Пенья Побре и, поручив свою душу богу, исходил там слезами, пока небо не сжалилось над его великой скорбью. Если все это правда (что несомненно), то для чего же мне раздеваться донага и ломать деревья, не сделавшие мне никакого зла? Для чего мне мутить ясную воду этих ручьев, которые напоят меня, когда я почувствую жажду? Итак, да здравствует память Амадиса, и да последует его примеру Дон Кихот Ламанчский. Правда, моя Дульсинея не отвергла и не презрела меня, но разве не довольно того, что я с нею разлучен? Итак, скорей за дело! Память! Воскреси скорее в моем уме славные деяния Амадиса! Научи меня, с чего мне начать, подражая этому славному рыцарю. Помнится мне, что он больше всего молился, поручая себя богу. Так скорее за молитвы. Только откуда мне взять четки?

Однако он быстро разрешил эту задачу: оторвал широкую полосу от подола своей рубашки, сделал на ней одиннадцать узелков, один из которых был покрупнее остальных, — и четки были готовы. С помощью этих четок он отлично прочел миллионы молитв за то время, пока находился в горах Сиерра-Морены. Его смущало только одно — негде было найти отшельника, который бы исповедал и утешил его. Но делать было нечего, приходилось довольствоваться одними молитвами да покаянием. Остальное время он проводил, прогуливаясь по лужайке и сочиняя томные стихи о своей печали или же стансы во славу Дульсинеи. Он вырезывал их на коре деревьев и чертил на мелком песке. Из всех стихотворений сохранилось только одно:

Так он и проводил время: молился, каялся, сочинял стихи, вздыхал и взывал к фавнам и сильванам окрестных рощ, к нимфам ручейка, к жалобному эху, умоляя их услышать его, ответить и утешить. Он разыскивал также различные съедобные травы, и это была единственная его пища. Если бы Санчо вернулся не через три дня, а через три недели, он нашел бы рыцаря Печального Образа таким исхудавшим, что и сама мать не узнала бы его.

А теперь оставим нашего рыцаря, поглощенного стихами и воздыханиями, и расскажем о том, что случилось с Санчо Пансой после того, как, простившись со своим господином, он отправился выполнять его поручение. Выбравшись из горных ущелий Сиерра-Морены на проезжую дорогу, Санчо стал разыскивать путь в Тобосо и неожиданно очутился у постоялого двора, где еще недавно ему пришлось покувыркаться на одеяле. Время было обеденное. Санчо очень хотелось подкрепиться чем-нибудь горячим, поэтому он направился было к воротам, но, вспомнив, какую дьявольскую штуку сыграли с ним на этом постоялом дворе, остановился в нерешительности: ему вдруг ясно представилось, как он кувыркался в воздухе. Пока он колебался и раздумывал, из ворот вышли два человека, которые сразу же его узнали; один из них сказал, обращаясь к спутнику:

— Скажите-ка, сеньор лиценциат, уж не Санчо ли это? Ведь экономка Дон Кехана говорила, что он отправился вместе с нашим искателем приключений.

— Он самый и есть, — ответил лиценциат, — и сидит он на лошади идальго.

Им нетрудно было узнать Санчо, ибо это были те самые священник и цирюльник, которые творили суд над книгами Дон Кихота. Узнав Санчо Пансу и Росинанта, они тотчас подошли к нему, чтобы расспросить о Дон Кихоте, и священник, окликнув Санчо Пансу, сказал:

— Друг Санчо Панса, где ваш господин?

Санчо решил скрыть, где и в каком положении остался его господин, поэтому он ответил: господин его занят делом величайшей важности, а каким, он сказать не может, хоть вырви ему глаза.

— Ну, Санчо Панса, — сказал цирюльник, — если вы нам не скажете, где он находится, мы подумаем, что вы его убили и ограбили, тем более что вы едете верхом на его лошади. Верните нам хозяина этой клячи — или вам придется плохо.

— Напрасно вы мне угрожаете, — спокойно ответил Санчо Панса. — Не такой я человек, чтобы кого-нибудь убить или ограбить, пускай каждый помирает, когда ему на роду написано или когда это угодно господу богу. Мой господин остался в горах и там в полное свое удовольствие предается покаянию.

И тут же без передышки и остановок Санчо поведал, какие ему с Дон Кихотом довелось испытать приключения и где он покинул своего господина. В заключение он прибавил, что везет письмо к сеньоре Дульсинее Тобосской, дочери Лоренсо Корчуэло, в которую его господин влюблен по самые уши. Рассказ Санчо Пансы изумил священника и цирюльника. Хотя они и знали о безумии Дон Кихота и его рыцарских фантазиях, но все-таки не могли не удивляться всякий раз, как слышали о его проделках. Они попросили Санчо Пансу показать им письмо Дон Кихота к Дульсинее Тобосской. Тот ответил, что письмо находится в записной книжке и что ему велено отдать переписать его на отдельном листке в первом же местечке, куда он приедет. На это священник отвечал, что, если только Санчо покажет ему письмо, он перепишет его очень красивым почерком. Санчо Панса сунул руку за пазуху, чтобы достать записную книжку, но не нашел ее, так как книжка осталась у Дон Кихота: тот позабыл передать ее Санчо, а Санчо и в голову не пришло напомнить ему об этом.

Тут Санчо смертельно побледнел и поспешно стал шарить по всем карманам. Убедившись, что книжки нигде нет, он совершенно растерялся. В отчаянии он вцепился обеими руками в бороду и вырвал порядочный клок волос, а затем отпустил себе с полдюжины здоровенных оплеух.

Увидев это, священник и цирюльник пришли в изумление и спросили его, за что он себя истязает и что с ним приключилось.

— Что со мной приключилось? — ответил Санчо. — А то приключилось, что я в одну минуту потерял трех ослят, а каждый из них стоит целого замка.

— Что вы говорите? Как это вы потеряли трех ослят да еще сразу? — спросил цирюльник.

— Я потерял записную книжку, — сказал Санчо, — а в ней кроме письма к Дульсинее была еще записка моего господина; по этой записке его племянница должна была мне выдать трех ослят.

Тут Санчо рассказал им о потере серого. Священник его утешил, обещав, что он уговорит его господина, когда тот разыщется, подтвердить свое обещание и еще раз написать расписку, но уже на отдельном листке. А расписка, внесенная в записную книжку, все равно не имеет по закону никакой силы.

После этого Санчо успокоился.

— Потеря письма к Дульсинее не очень меня огорчает, — заявил он. — Я знаю его почти на память и могу наизусть продиктовать любому переписчику.

— Ну так скажите его нам, Санчо, — попросил цирюльник, — а мы его запишем.

Санчо Панса почесал голову, поглядел на небо, потом на землю, изгрыз полногтя на пальце и, наконец, порядком помучив слушателей, с нетерпением ожидавших, что он им скажет, вскричал:

— Черт меня побери, сеньор лиценциат! Сейчас только отлично помнил это дьявольское письмо, и, как нарочно, оно сразу и вылетело у меня из головы. Знаю только, что начиналось оно так: «Высокая и вместительная сеньора».

— Вы что-то путаете, Санчо, — возразил цирюльник. — Не может быть, чтобы он написал «вместительная». Должно быть, в письме стояло «владетельная» или «властительная».

— Так оно и есть, — согласился Санчо. — А дальше, помнится мне, говорилось: «драный и бессонный, изъязвленный, целую руки вашей милости, жестокая и безвестная красавица», и еще что-то по поводу здоровья и болезней, которых он ей желает, — очень хорошо все было расписано, а в конце стояло: «Ваш по гроб рыцарь Печального Образа».

Священник и цирюльник, смеясь до упаду, похвалили его хорошую память и попросили повторить письмо еще два раза для того, чтобы запомнить его наизусть и записать.

Санчо повторил его еще несколько раз, наболтав с три короба разного вздора. Затем он подробно рассказал о всех деяниях своего господина; о том же, как его собственную особу подбрасывали здесь на одеяле, он скромно умолчал. Под конец он сообщил, что в случае благоприятного ответа сеньоры Дульсинеи Тобосской его господин пустится в новое странствование и непременно сделается императором или по крайней мере королем — так уж они между собой порешили — и что дело это совсем не трудное, если принять во внимание доблесть Дон Кихота и мощь его руки. А как только это случится, господин женит его (к тому времени Санчо овдовеет, ведь иначе и быть не может) на какой-нибудь фрейлине императрицы, наследнице богатых и обширных поместий на твердой земле. А это гораздо лучше всяких островов и островков, окруженных водой. Все это Санчо рассказывал с величайшей невозмутимостью и с таким дурацким видом, что слушатели снова изумились и подумали: каково же должно быть безумие Дон Кихота, если и этот бедняк заразился его бредом и спятил с ума? Не желая разочаровывать Санчо в его приятных надеждах и забавляясь его вздорными речами, священник и цирюльник посоветовали ему молить бога о здоровье Дон Кихота и прибавили, что намерение его господина сделаться в будущем императором легко может исполниться, не говоря уже о том, что его могут возвести в сан епископа или в какое-нибудь другое высокое звание. На это Санчо ответил:

— Сеньоры, если судьба повернет дело так, что моему господину вздумается стать не императором, а епископом, то хотел бы я знать: что именно странствующие епископы обычно жалуют своим оруженосцам?

— Обычно они жалуют своим оруженосцам, — ответил священник, — какое-нибудь доходное церковное место — священника или ризничего.

— Но для этого необходимо, — возразил Санчо, — чтобы оруженосец не был женат и чтобы он по меньшей мере умел прислуживать во время мессы, а если так, то горе мне, несчастному! Ведь я женат! Да и как я могу выучить церковную службу, если не знаю даже первой буквы в азбуке! Что со мною будет, если господину моему придет в голову сделаться епископом, а не императором, по примеру и обычаю странствующих рыцарей?

— Не горюйте, друг Санчо, — сказал цирюльник, — мы упросим вашего господина стать императором, а не епископом. Императорская корона подходит ему гораздо больше, чем епископская тиара, ибо военные утехи ближе его сердцу, чем науки.

— Да и мне так казалось, — ответил Санчо, — хотя должен вам сказать, мой господин ко всему способен. А я вот что надумал: буду я молить господа, чтобы он вывел его на такую дорогу, где бы он мог и сам отличиться, и меня осыпать великими милостями.

— Вы говорите разумно, — сказал священник, — и поступаете, как добрый христианин. Ну, а теперь нам нужно принять меры, чтобы поскорей освободить вашего господина от бесполезного покаяния, которому, по вашим словам, он предается. А чтобы обдумать, как это сделать, давайте зайдем на постоялый двор. К тому же, час уже поздний, и нам давно пора закусить.

Санчо ответил, что пусть они едут, а он подождет их у ворот. Почему ему не хочется заходить в эту гостиницу, он расскажет им потом. Он попросил их только вынести ему поесть чего-нибудь горячего да кстати прихватить овса для Росинанта. Священник и цирюльник вошли в гостиницу и через несколько минут вынесли ему поесть, а сами принялись обсуждать, как им уговорить вернуться домой несчастного идальго, в судьбе которого они принимали большое участие. Наконец священнику пришла в голову мысль вполне во вкусе Дон Кихота и весьма подходящая к их затее: он объявил цирюльнику, что надумал переодеться странствующей принцессой, цирюльник же должен был изображать из себя ее оруженосца. В таком виде они отправятся в горы к Дон Кихоту. Оскорбленная и обездоленная девица обратится к Дон Кихоту за покровительством. Девица станет умолять рыцаря следовать за ней повсюду, куда ей будет угодно его повести, чтобы отомстить за обиду, нанесенную ей злым волшебником. При этом она попросит позволения не снимать маски и не отвечать на расспросы, пока он не выполнит этой просьбы. Священник был уверен, что Дон Кихот попадется на эту удочку и они смогут доставить его на родину. А там уже подумать, не найдется ли какого-нибудь лекарства против его необычайного помешательства.

Глава 21, в которой рассказывается о том, каким способом Дон Кихот был избавлен от наложенного им на себя сурового покаяния

Цирюльнику понравился план священника, и они тотчас же принялись за дело. У хозяйки постоялого двора выпросили они юбку и головную повязку, а в залог оставили новую сутану священника. Цирюльник смастерил себе длинную бороду из бурого бычьего хвоста. Этот хвост висел на стене гостиницы, и хозяин имел привычку втыкать в него свой гребень. Хозяйка спросила, для чего им нужны эти наряды. Священник поведал ей о безумии Дон Кихота, о его бегстве из дому и долгих странствиях в поисках приключений.

— Сейчас несчастный идальго, — так закончил он свой рассказ, — скитается в горном ущелье неподалеку от вашей гостиницы. Мы решили обманом выманить его оттуда и отвезти домой, а для этого одному из нас нужно переодеться женщиной.

Хозяин и хозяйка сразу же догадались, что это — тот самый сумасшедший, который приготовлял у них свой бальзам. Они рассказали священнику о всех происшествиях, случившихся у них в гостинице, и между прочим и о том, как оруженосца рыцаря подбрасывали на одеяле; таким образом священник и цирюльник узнали то, что так тщательно скрывал Санчо. Вполне сочувствуя их плану, хозяйка великолепно нарядила священника: надела на него суконную юбку с нашитыми на ней полосами из черного бархата шириною с ладонь и корсаж из зеленого бархата с белыми шелковыми шнурками. Вместо женской головной повязки священник натянул свой ночной колпак и повязал себе лоб полоской черной тафты, а из другой полоски сделал нечто вроде маски, которая отлично прикрывала его лицо и бороду. Затем он нахлобучил шляпу таких размеров, что она могла служить ему зонтом, и, закутавшись в плащ, по-дамски уселся на мула; на другого мула сел цирюльник с бурой, доходившей до пояса бородой из бычьего хвоста. Они попрощались со всеми, в том числе и с доброй Мариторнес, обещавшей им прочитать по молитве на каждое зернышко четок за успех их затеи. Быть может, господь услышит ее, грешницу, и пошлет удачу в их трудном и воистину христианском деле. Но не успели они отъехать от постоялого двора, как священнику пришло в голову, что он поступает дурно, разъезжая в таком наряде, ибо духовной особе не подобает наряжаться женщиной, даже и с самыми благими намерениями. Он сказал об этом цирюльнику и попросил его перемениться с ним ролями, ибо гораздо приличнее, чтобы обездоленной девицей был цирюльник, а оруженосцем — священник: так, по крайней мере, он меньше унизит свой сан. Пока они толковали об этом, Санчо Панса подъехал к ним; увидя, как они разряжены, добряк оглушительно расхохотался. Этот смех больно задел священника, и он стал еще настойчивее убеждать цирюльника поменяться ролями. В конце концов тот согласился, но заявил, что переоденется не раньше, чем они прибудут в ущелье, где скрывается Дон Кихот. Тогда священник принялся пространно поучать цирюльника, как ему следует вести себя и что говорить, чтобы побудить Дон Кихота последовать за ними.

В конце концов Санчо наскучили все эти разговоры, и он предложил отправиться вперед и отыскать Дон Кихота. Хитрый оруженосец рассчитывал надуть своего господина, сказав ему, что письмо благополучно доставлено Дульсинее и что она через Санчо передает своему рыцарю повеление под страхом ее немилости сию же минуту явиться к ней.

— Может быть, этого будет довольно, — прибавил Санчо, — чтобы убедить Дон Кихота покинуть его убежище. Тогда вам, ваша милость, не придется утруждать себя.

Эта мысль очень понравилась нашим друзьям; они без всяких колебаний согласились на предложение Санчо. Они условились с Санчо, что выедут несколько позже и остановятся в том ущелье, где он разбросал дрок. Тем временем Санчо должен будет отыскать Дон Кихота и, поговорив с ним, выехать навстречу священнику и мастеру Николасу. Санчо подробно объяснил своим спутникам, по какой дороге им следует направиться, и ускакал, а наши друзья вернулись на постоялый двор, чтобы на досуге еще раз подробно обсудить план действий.

Между тем история с переодеванием священника привлекла всеобщее внимание постояльцев гостиницы. Среди этих постояльцев случайно оказалась прекрасная молодая дама, остановившаяся здесь проездом. Хозяйка рассказала ей, что знала о планах священника, и сеньора, крайне заинтересованная этим приключением, пожелала узнать о нем подробнее.

Наши друзья охотно поведали ей историю бедного идальго. При этом они не скупились на похвалы нашему рыцарю, рисуя его честным, добрым и отважным человеком. Молодая путешественница, которую звали Доротеей, была совсем растрогана этим рассказом. Она сама любила рыцарские романы и восхищалась подвигами Амадиса и Роланда. Поэтому она настолько близко приняла к сердцу историю бедного Дон Кихота, что выразила твердое желание помочь нашим друзьям в их благородном предприятии.

— Надеюсь, — прибавила она, обращаясь с улыбкой к священнику, — что я лучше вас сумею сыграть роль обиженной девицы. К тому же я отлично знаю, каким языком должна говорить девушка, прося заступничества у странствующего рыцаря.

— Сама судьба послала вас на помощь нам, — ответил ей обрадованный священник. — У меня нет слов, чтоб выразить вам всю нашу благодарность. Теперь остается только поскорее взяться за дело.

Доротея сказала, что она сейчас будет готова, и удалилась в комнату хозяйки. Через несколько минут она появилась перед нашими путешественниками в роскошном платье из дорогой материи, в мантилье из прекрасной зеленой ткани, с ожерельем на шее и браслетами на руках. Священник и цирюльник пришли в восторг от ее грации и изящества и решили не мешкая двинуться к тому месту, где была назначена встреча с Санчо Пансой.

На следующий день они прибыли в назначенное место и расположились в ожидании Санчо на поляне, где в отрадной тени скал и деревьев протекал мирный ручеек. Ждать им пришлось довольно долго. Священник и цирюльник начали уже беспокоиться и гадать о том, что могло задержать Санчо. Наконец они услышали какие-то громкие крики и узнали голос Санчо. Священник пошел ему навстречу; на его тревожный вопрос, где Дон Кихот, верный оруженосец ответил, что нашел своего господина раздетым, в одной рубашке, слабым, желтым, умирающим от голода и вздыхающим по своей даме Дульсинее.

— Сеньор рыцарь очень мне обрадовался, — продолжал Санчо, — но когда я объявил, что Дульсинея приказала ему немедленно покинуть эти места и отправиться в Тобосо, то он ответил, что не решится предстать перед ее прекрасными очами, прежде чем не совершит подвигов, достойных ее милости. Если так будет продолжаться, — прибавил Санчо Панса, — то моему господину грозит опасность никогда не сделаться императором, и все мои надежды на высокий титул и богатство рухнут. Поэтому во что бы то ни стало нужно придумать какое-нибудь средство, чтобы вытащить его из этой пустыни.

Священник поспешил успокоить Санчо, сказав, что так или иначе они сумеют этого добиться.

Разговаривая таким образом, священник и Санчо Панса подошли к тому месту, где оставались цирюльник и Доротея. Санчо, пораженный необыкновенной красотой и богатым нарядом Доротеи, принялся расспрашивать священника, кто эта прекрасная сеньора и что она ищет в этой глуши.

— Эта прекрасная сеньора, братец Санчо, — отвечал священник, — не кто иная, как наследная принцесса великого королевства Микомикон, а ищет она вашего господина, чтобы попросить у него защиты от злого великана, нанесшего ей оскорбление. До нее дошла молва о добром рыцаре Дон Кихоте, и она приехала к нему из Гвинеи.

— Вот это я понимаю! Вот это дело хорошее, — воскликнул Санчо Панса, — а еще лучше будет, если моему господину удастся отомстить за обиду и покарать зло, убив подлого великана, о котором говорит ваша милость. Впрочем, он, наверное, убьет чудовище в первой же схватке, если только это не призрак, ибо над призраками мой господин не имеет никакой власти. Но об одном я хочу попросить вашу милость, сеньор лиценциат: очень уж я опасаюсь, как бы моему господину не пришло в голову сделаться епископом, а потому посоветуйте ему, ваша милость, поскорей жениться на этой принцессе. Тогда уж никто не сможет возвести его в епископский сан, и он с легкостью завоюет себе царство, и все мои желания исполнятся. Я уж все хорошенько обдумал и решил, что для меня было бы большим горем, если бы мой господин сделался епископом, потому что для церкви я — непригодный человек: ведь я женат, у меня семья, дети. Можно, конечно, развестись с женой, но для этого надо долго и много хлопотать. Поэтому было бы лучше всего, если бы мой господин поскорей женился на этой сеньоре, — имени ее милости я еще не знаю, а потому и не могу величать ее иначе.

— Ее зовут, — ответил священник, — по имени ее королевства — принцесса Микомикон.

— Понимаю, — сказал Санчо. — Мне нередко приходилось встречать людей, которые назывались по месту их рождения, например: Педро де Алькала, Хуан де Убеда, Диэго де Вальядолид; ну, а в Гвинее, должно быть, такой обычай: королевы называются по имени своего королевства.

— Наверное так, — сказал священник. — Что же касается женитьбы вашего господина, то я сделаю все, что в моих силах, чтобы убедить его жениться на принцессе.

Санчо был вполне удовлетворен обещанием священника, который не мог не подивиться его простодушию и тому, как быстро он заразился сумасбродством своего господина. Тем временем Доротея села на мула священника, а цирюльник привязал себе бороду из бычьего хвоста; затем они попросили Санчо проводить их к Дон Кихоту, строго-настрого запретив упоминать при рыцаре о своей встрече со священником и мастером Николасом.

Санчо дал торжественное обещание молчать, и Доротея со своими провожатыми двинулась в путь. Не успели они проехать и трех четвертей мили, как увидели среди скал нашего рыцаря, уже одетого, но без оружия. Как только Доротея узнала от Санчо Пансы, что это и есть его господин, она подогнала своего мула и смело направилась к Дон Кихоту; бородатый цирюльник от нее не отставал. Когда они подъехали к Дон Кихоту, оруженосец соскочил с мула и подошел к Доротее, чтобы помочь ей сойти на землю. Однако Доротея сама ловко спрыгнула и бросилась на колени перед Дон Кихотом. Объятый изумлением, рыцарь пытался ее поднять, но она, не вставая, обратилась к нему с такой речью:

— Я не встану с колен, о храбрый и могучий рыцарь, пока ваша доброта и любезность не осчастливят меня милостью, которая вашей особе принесет честь и славу, а мне, безутешной и обиженной девице, великую поддержку. И если правда, что ваша воинская доблесть не уступает вашей бессмертной славе, вы обязаны помочь обездоленной, которая прибыла из далеких стран, привлеченная блеском вашего знаменитого имени, просить у вас исцеления от своих горестей.

— Прекрасная дама! — сказал Дон Кихот. — Я ни слова вам не отвечу и не стану слушать вас, пока вы не позволите мне поднять вас с земли.

— Нет, сеньор, — ответила мнимая принцесса, — я не встану с колен до тех пор, пока вы не пообещаете мне вашего покровительства.

— Даю рыцарское слово, прекрасная сеньора, что готов оказать вам помощь и покровительство, при условии, если это не принесет вреда и ущерба моему королю, моей родине и той, которая владеет ключами от моего сердца и моей свободы.

— Клянусь вам, что никакого вреда им от этого не будет, — отвечала Доротея.

В это время Санчо подошел к своему господину и шепотом сказал ему на ухо:

— Ваша милость свободно может обещать ей свое покровительство и помощь, потому что все это дело не стоит выеденного яйца: нужно всего-навсего убить какого-то великана, а девица, что об этом просит, — благородная принцесса Микомикон, королева великого королевства Микомикон в Эфиопии.

— Мне все равно, кто она такая: я для всякого готов сделать то, что повелевает мне моя совесть и закон моего рыцарского ордена.

И, обратившись к Доротее, он прибавил:

— Встаньте, прекраснейшая дама, я обещаю вам исполнить все, о чем вам будет угодно просить меня.

— В таком случае, великодушный рыцарь, — сказала, поднимаясь, мнимая принцесса, — я прошу вашу милость немедленно отправиться со мной на мою далекую родину. А кроме того, вы должны обещать мне не пускаться ни в какие предприятия и приключения, пока не отомстите предателю, захватившему мое королевство вопреки всем законам, божеским и человеческим.

— Даю вам это обещание, — торжественно произнес Дон Кихот. — Отныне, сеньора, вы можете откинуть гнетущую вас печаль и возвратить силу и крепость вашим ослабевшим надеждам, ибо, с помощью божьей и моего меча, вы вскоре вновь увидите себя на престоле вашего древнего и великого королевства. И горе изменникам, дерзнувшим оспаривать его у вас. Итак, скорее за дело, ибо, как говорят, в промедлении — опасность!

Доротея попыталась было поцеловать руку Дон Кихоту, но тот, будучи учтивым кавалером, не допустил ее до этого. С изысканной вежливостью он склонился к ней, поднял ее и сам поцеловал у нее руку. Затем он велел Санчо подтянуть подпругу у Росинанта и принести ему доспехи и оружие. Санчо снял доспехи, словно трофеи, висевшие на дереве, и в одно мгновение вооружил своего господина. Тогда наш рыцарь торжественно произнес:

— Итак, во имя божие выступим на защиту этой несчастной принцессы.

Между тем цирюльник все еще продолжал стоять на коленах, изо всех сил стараясь подавить душивший его смех и придерживая рукой бороду. Когда же он увидел, что Дон Кихот спешит тронуться в путь, он встал с колен и вместе с Дон Кихотом помог своей мнимой госпоже сесть на мула. Затем наш рыцарь вскочил на Росинанта, а цирюльник взобрался на своего мула. Одному Санчо пришлось плестись пешком.

Тут он поневоле вспомнил о бедном сером. Однако он недолго тосковал о своем верном товарище. Он утешался мыслью, что в ближайшем будущем его господин станет королем Микомикона и уж наверное назначит его правителем какой-нибудь провинции. Огорчало его только то, что царство это находится в стране негров и что все его будущие вассалы будут черными. Впрочем, он успокаивал себя такими рассуждениями: «Что за беда, что мои вассалы будут неграми? На худой конец, я погружу их на корабли и привезу в Испанию. Тут я смогу их продать, мне заплатят наличными деньгами, и тогда я приобрету себе какой-нибудь титул или должность и безбедно доживу свой век. У меня-то уж хватит сметки и сноровки, чтобы не проспать такой случай: ведь продать каких-нибудь тридцать или сорок тысяч негров — плевое дело. Ей-богу, я их мигом сбуду с рук, и больших и маленьких. Пусть кожа их будет чернее сажи, — я мигом превращу их в беленькие и желтенькие денежки. Не на такого дурака напали!» И, волнуемый этими приятными мыслями, Санчо забывал о всех неудобствах путешествия пешком.

Увидев, что Дон Кихот, мнимая принцесса со своим оруженосцем и Санчо Панса двинулись в путь, священник, наблюдавший за этой сценой сквозь кусты, решил, что наступил момент, когда он должен присоединиться к ним.

Он вышел из-за кустов и принялся всматриваться в Дон Кихота, словно вспоминая, кто это такой. Затем он с распростертыми объятиями кинулся к нашему идальго.

— В счастливый час я вас встретил, — воскликнул он, — о зеркало рыцарства, добрый мой земляк, благородный Дон Кихот Ламанчский, оплот и убежище обездоленных, цвет и слава странствующих рыцарей!

Говоря это, он прижимал к груди левую ногу Дон Кихота. Тот, изумленный его словами и поведением, стал пристально его разглядывать и наконец узнал. Крайне пораженный этой встречей, он сделал движение, чтобы слезть с лошади, но священник удержал его. Тогда Дон Кихот сказал:

— Дайте мне сойти с коня, сеньор лиценциат: не подобает мне ехать верхом, в то время как столь почтенная особа, как ваша милость, идет пешком.

— Я ни за что не допущу этого, — отвечал священник, — пусть ваша милость не слезает с седла. На этом славном коне вы совершили ваши блистательные подвиги. Я же, недостойный священнослужитель, удовольствуюсь и тем, если кто-нибудь из спутников вашей милости возьмет меня на круп своего мула. Мне будет казаться, что я, словно рыцарь, еду на коне Пегасе или на зебре, принадлежавшей знаменитому мавру Мусараке.

— Я об этом не подумал, сеньор лиценциат, — ответил Дон Кихот, — но я уверен, что сеньора принцесса из любви ко мне прикажет своему оруженосцу уступить вашей милости седло, а самому устроиться на крупе позади вас.

— Я думаю, — сказала принцесса, — что мне незачем приказывать, так как мой оруженосец столь учтив, что не согласится, чтобы духовная особа шла пешком, в то время как сам он едет верхом.

— Совершенно верно, — ответил цирюльник.

И, сойдя с мула, он предложил священнику сесть в седло, что тот и сделал, не заставляя себя долго просить. К несчастью, мул был наемный, а следовательно, никуда не годный, и потому, когда цирюльник собрался сесть к нему на круп, тот начал изо всех сил брыкаться. Хорошо еще, что не угодил мастеру Николасу в грудь или в голову, а то цирюльник, наверное, послал бы к черту всю эту затею. Но все же он порядком перепугался и так поспешно отскочил в сторону, что споткнулся и упал на землю; при этом от толчка у него отвалилась накладная борода. Растерявшись, бедняга не знал, как ему быть, и, закрыв лицо руками, закричал, что у него выбиты все зубы.

Между тем Дон Кихот, увидев валявшуюся на дороге бороду, пришел в неописуемое изумление и воскликнул:

— Клянусь богом, это прямо чудо! Мул так ловко сорвал у него бороду, словно ножом срезал!

Видя, что их обман может открыться, священник проворно соскочил на землю, быстро поднял бычий хвост, служивший цирюльнику бородой, и бросился к мастеру Николасу, который все еще лежал, закрывая лицо руками. Он положил голову цирюльника себе на грудь и, бормоча какие-то слова, снова прикрепил ему бороду. Спутникам он сказал, что произнес особое заклинание и борода сейчас прирастет. После этого он отошел, а оруженосец встал здравый, невредимый и бородатый, как прежде. Дон Кихот был чрезвычайно удивлен и попросил священника при случае сообщить ему это заклинание, так как, по его мнению, оно может оказаться полезным и в случае других несчастий. Ведь если человеку оторвать бороду, то у него на щеках и подбородке обязательно должны остаться раны. Между тем у оруженосца принцессы все сразу зажило. Следовательно, можно думать, что это заклинание не только приращивает волосы, но и исцеляет раны.

— Совершенно верно, — ответил священник, — и я буду рад сообщить вам это заклинание. Для странствующего рыцаря оно может оказаться очень полезным.

Затем было решено, что священник сядет на мула, и все трое будут по очереди сменяться, пока не доедут до постоялого двора, до которого было около двух миль. Когда дело таким образом было улажено, все тронулись в путь — Дон Кихот на своем Росинанте, принцесса и священник на мулах, а цирюльник и Санчо Панса — пешком. Проехав немного, Дон Кихот сказал Доротее:

— Ваше высочество сеньора, ведите меня, куда вам будет угодно.

Но прежде чем она успела ответить, заговорил лиценциат:

— Куда ваша светлость соблаговолит нас повести? Вероятно, в королевство Микомикон? Не правда ли?

Доротея мигом сообразила, как ей нужно ответить.

— Да, сеньор, — сказала она, — путь мой лежит в это королевство.

— Если так, — продолжал священник, — то нам придется проехать через мою деревню; оттуда ваша милость отправится в Картахену, где при благоприятных обстоятельствах и попутном ветре вы сможете сесть на корабль. Если на море не будет бури, вы в какие-нибудь девять лет доедете до великого Меотийского озера, а оттуда до королевства вашего высочества немногим больше ста дней пути.

— Ваша милость ошибается, — отвечала Доротея, — мне понадобилось всего два года, чтобы с моей родины добраться до Испании, хотя погода все время была прескверная. Но все же я доехала благополучно и увидела того, кого так желала увидеть, — сеньора Дон Кихота Ламанчского. Едва я ступила на берег Испании, как молва о нем достигла до моего слуха и побудила меня разыскать этого доблестного рыцаря, чтобы прибегнуть к его великодушию и поручить мое правое дело силе его непобедимой руки.

— Довольно меня хвалить, — прервал ее Дон Кихот, — ибо я — враг всякой лести. И хотя я не сомневаюсь, моя сеньора, что ваши похвалы вполне искренни, все же они оскорбляют мой стыдливый слух. Скажу вам только, что какова бы ни была моя доблесть, она всецело к вашим услугам, и я готов пожертвовать для вас даже своей жизнью. Но для этого еще придет время, а сейчас расскажите-ка мне, сеньор лиценциат, что привело вас в эти места — одного, налегке и без слуг; все это очень меня удивляет.

— Отвечу вам кратко, — начал священник. — Да будет известно вашей милости, сеньор Дон Кихот, что мы с нашим общим другом цирюльником, мастером Николасом, направлялись в Севилью, где я должен был получить деньги, присланные мне одним родственником, много лет тому назад переселившимся в Америку. И денег-то не мало! 60 000 полноценных пезо — это не пустяк. Так вот, когда мы вчера проезжали по этим местам, на нас напали четыре разбойника и обобрали нас дочиста. Но самое удивительное в этом происшествии то, что, по словам окрестных жителей, эти разбойники — каторжники, выпущенные на свободу неподалеку отсюда. По слухам, их освободил, несмотря на сопротивление комиссара и стражи, какой-то отчаянный храбрец. Нет никаких сомнений, что это — или сумасшедший, или человек без души и совести, такой же негодяй, как и они. Подумайте только, ваша милость, ведь он пустил волка на овец, лису — на кур или муху — на мед. По-видимому, он задумал оскорбить правосудие и восстать против своего законного господина короля, раз он нарушил его мудрые приказания; должно быть, ему захотелось лишить галеры матросов и поставить на ноги Санта Эрмандад, которая уже много лет отдыхает. Словом, он натворил таких дел, от которых душа его погибнет, да и тело не спасется.

Нужно заметить, что Санчо успел рассказать священнику и цирюльнику о славном приключении господина с каторжниками. Поэтому-то священник и выдумал историю с ограблением, желая посмотреть, как его рассказ подействует на Дон Кихота. А тот при каждом слове менялся в лице, но не решался сознаться, что именно он сам освободил эту славную компанию.

— Так вот кто наши грабители, — закончил священник, — и да простит милосердный бог тому, кто укрыл их от заслуженной кары.

Глава 22, в которой рассказывается об уме прекрасной Доротеи и о том, как нашелся ослик Санчо Пансы

Не успел священник кончить, как Санчо воскликнул:

— Честное слово, сеньор лиценциат, да ведь этот подвиг совершил мой господин. Как я убеждал его хорошенько подумать, прежде чем решаться на такое дело! Разве это не правда, сеньор мой? Разве я не говорил вам, что тяжкий грех отпускать на свободу преступников, которых отправляют на галеры за величайшие злодеяния?

— Глупец! — сказал тут Дон Кихот. — Странствующим рыцарям не подобает проверять, виновны или нет те страждущие и угнетенные, которых они встречают на своем пути. Мы обращаем внимание на страдание несчастных, а не на их преступления. Я столкнулся с измученными людьми, нанизанными на цепь, словно четки или бусины на шнурок, и поступил так, как мне велела моя совесть. Остальное пусть рассудит небо. Кому же мои поступки кажутся дурными, тот ничего не смыслит в рыцарских делах. Я докажу это всякому силой моего могучего меча. Но, конечно, я при этом не имею в виду почтенного сеньора лиценциата, перед священным саном которого я склоняюсь.

Сказав это, он укрепился на стременах и надвинул на лоб свой шишак, который снова водрузил себе на голову вместо цирюльного таза, ибо этот знаменитый шлем Мамбрина был приведен каторжниками в полную негодность и в ожидании починки висел теперь на передней луке его седла.

Видя, что Дон Кихот очень взволнован, и опасаясь, как бы он не натворил каких-нибудь новых бед, Доротея, девица остроумная и находчивая, попыталась успокоить обиженного рыцаря:

— Сеньор, вспомните клятву, которую вы мне дали. Вы обещали не пускаться ни в какие приключения, прежде чем не отомстите за меня. Умерьте же ваш гнев. Уверяю вас: если бы сеньор лиценциат знал, что эти каторжники освобождены вашей непобедимой рукой, он бы трижды прикусил себе язык, прежде чем сказать что-либо неугодное вашей милости.

— Клянусь, что это правда, — подхватил священник, — я бы лучше оторвал себе усы.

— Я замолчу, моя сеньора, — ответил Дон Кихот, — и сдержу справедливый гнев, закипевший в моей груди. Отныне я буду тих и миролюбив, пока не исполню своего обещания. Но в награду за мои добрые намерения, прошу вас, расскажите мне, если это не тяжело вам, в чем ваше горе и кто ваши обидчики, на которых должна обрушиться моя праведная и ужасная месть.

— Охотно расскажу вам все, — сказала Доротея, — если только вам не наскучит слушать о моих невзгодах и напастях.

— Не наскучит, моя сеньора, — отвечал Дон Кихот.

На это Доротея сказала:

— Если так, то слушайте меня, сеньоры.

Как только она произнесла эти слова, цирюльник и священник подошли к ней поближе, желая узнать, какую историю сочинит умница Доротея; Санчо не замедлил последовать их примеру. Он сгорал от любопытства, желая узнать все подробности ее несчастья, так как, подобно Дон Кихоту, был уверен, что все ее рассказы чистейшая правда. А Доротея, усевшись поудобнее на седле, начала так:

— Прежде всего да будет вам известно, сеньоры, что зовут меня…

Тут она запнулась, потому что забыла, какое имя дал ей священник. Священник сразу догадался, в чем дело, и поспешил ей на выручку.

— Не удивительно, ваше высочество, — сказал он, — что вы пришли в такое смущение, вспомнив о своих невзгодах. Они всегда лишают памяти тех, на кого сваливаются. В несчастье люди нередко забывают даже свои собственные имена, как это и случилось с вами. Вы, кажется, забыли, что зовут вас принцессою Микомикон и что вы законная наследница великого королевства Микомикон. Но я не сомневаюсь, что после моего напоминания ваше величество без труда сможет восстановить в своей удрученной памяти все, что вам будет угодно рассказать нам.

— Совершенно верно, — ответила девица. — И я надеюсь, что в дальнейшем обойдусь без напоминаний и не сбиваясь расскажу мою правдивую историю. Отца моего, короля, звали Тинакрио Мудрый, ибо он был весьма сведущ в науке, называемой магией. Магия открыла ему, что моя мать, королева Харамилья, должна умереть раньше, чем он, и что вскоре после ее смерти и ему суждено покинуть этот мир, а мне на роду написано остаться круглой сиротой. И хотя он был опечален этим предсказанием, однако несравненно более его тревожила моя дальнейшая судьба: он знал, что на большом острове, почти рядом с нашим государством, царствовал великан, по имени Пандафиландо Свирепоглазый. Так его прозвали за то, что он, желая придать особую свирепость своему взгляду, нарочно косил на оба глаза. При помощи своей таинственной науки отец узнал, что, когда до великана дойдет слух о том, что я осиротела, он тотчас нападет с большим войском на наше королевство и завладеет им. Этого бедствия и разорения я могла избежать только в том случае, если бы пожелала выйти за него замуж. Но мой отец, конечно, не сомневался, что я никогда не соглашусь на такой неравный брак. В этом он нисколько не ошибался; вполне понятно, что одна мысль обвенчаться с этим отвратительным чудовищем возбуждала во мне ужас. Затем отец предупредил меня, что, когда Пандафиландо нападет на мое королевство, я не должна думать о сопротивлении. Дьявольская сила этого великана такова, что против него не может устоять никакое войско. «Единственное средство спасти от полного истребления наших добрых и верных подданных, — сказал отец, — добровольно покинуть королевство и отправиться искать помощи в Испанию». Там я должна отыскать странствующего рыцаря, чья слава в то время будет греметь по всему миру. Этот рыцарь, по имени дон Асот или дон Хигот, и будет моим защитником и спасителем.

— Должно быть, он сказал: Дон Кихот, — прервал ее Санчо Панса, — или, по-другому, рыцарь Печального Образа.

— Именно так, — ответила Доротея. — Еще он прибавил, что рыцарь этот — высокого роста, худощав и что у него с правой стороны пониже плеча темная родинка.

Услышав это, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:

— Иди-ка сюда, братец Санчо, помоги мне раздеться, ибо я хочу убедиться, действительно ли я тот самый рыцарь, о котором пророчил мудрый король.

— К чему же вашей милости раздеваться? — спросила Доротея.

— Чтобы посмотреть, есть ли у меня родинка, о которой говорил ваш отец, — ответил Дон Кихот.

— Для этого незачем раздеваться, — сказал Санчо, — я и так знаю, что у вашей милости посредине спины как раз такая родинка: это — знак мужества.

— Этого вполне достаточно, — сказала Доротея. — Совершенно не важно, на плече у вас родинка или на спине; главное, что она есть, а где она у вас — это все равно: тело всюду одинаковое. Нет сомнения, что мой добрый отец предсказал правильно, и я тоже не ошиблась, обратившись к сеньору Дон Кихоту, так как, несомненно, мой отец его-то и имел в виду. Недаром слава о нем идет по всей Испании. Не успела я высадиться в Осуне, как уже услышала об его подвигах, и сердце сразу же подсказало мне, что это и есть мой спаситель и защитник.

— Но как же, моя сеньора, ваша милость могла высадиться в Осуне, — спросил Дон Кихот, — когда это не морская гавань?

Прежде чем Доротея успела ответить, в разговор вмешался священник:

— Сеньора принцесса, должно быть, хотела сказать, что первое место, где она услышала о вашей милости, была Осуна; высадилась же она в Малаге.

— Да, именно это я и хотела сказать, — подтвердила Доротея.

— Тогда все понятно, — сказал священник. — Итак, продолжайте, ваше величество.

— Мне нечего прибавить, — сказала Доротея, — кроме того, что наконец судьба надо мной сжалилась и я нашла сеньора Дон Кихота. По своей любезности и великодушию он согласился оказать мне помощь. Он обещал мне выступить против великана Пандафиландо Свирепоглазого, и я не сомневаюсь, что он одолеет это злое чудовище и возвратит мне то, что у меня незаконно отнято. Все это должно совершиться как по-писаному, ибо так предсказал мой добрый отец Тинакрио Мудрый. Кроме того, в грамотах отца на греческом и на халдейском языках было написано: если рыцарь, о котором говорится в предсказании, отрубив великану голову, пожелает на мне жениться, то я должна немедленно, без всяких оговорок, стать его законной супругой и вместе со своей особой отдать ему власть над королевством.

— Ну, что ты на это скажешь, друг мой Санчо? — воскликнул Дон Кихот. — Ты слышишь, о чем идет речь? Не говорил ли я тебе этого? Вот у нас и королевство, которым мы можем править, и королева, на которой можем жениться.

— Ей-богу, верно! — сказал Санчо. — Нужно быть болваном, чтобы не свернуть шею этому сеньору Пандафиландо и не жениться на принцессе!

Сказав это, он от полноты чувств сделал два огромных прыжка, потом схватил за уздечку мула, на котором ехала Доротея, и, остановив его, бросился перед ней на колени, умоляя позволить поцеловать ей руку как королеве и сеньоре. Кто бы не рассмеялся, видя это безумие господина и простодушие слуги! Доротея протянула ему руку и обещала сделать его важным вельможей, когда небо позволит ей снова вступить во владение своим королевством. Санчо стал ее благодарить в таких выражениях, что присутствующие снова рассмеялись.

— Такова, сеньоры, моя история, — продолжала Доротея. — Теперь мне остается досказать только немногое. Когда мы были уже в виду гавани, поднялась страшная буря. Корабль наш потонул, и все мои спутники погибли в волнах разъяренного моря. Только я да этот бородатый оруженосец уцелели; ухватившись за доски, мы каким-то чудом добрались до берега. Впрочем, и вся моя жизнь, как вы видите, есть чудо и тайна. На этом я и кончаю свой рассказ. Простите, если я сказала что-нибудь лишнее некстати. Сеньор лиценциат заметил, что тяжкие несчастья лишают памяти тех, на кого они обрушиваются, — а вся моя жизнь была доныне сплошною цепью горестных бедствий.

— О высокородная и отважная сеньора, — торжественно сказал Дон Кихот, — как бы велики и удивительны ни были испытания, которым придется мне подвергнуться, клянусь, что я до конца выполню свое обещание. Я последую за вами на край света навстречу свирепому врагу, и с помощью бога его дерзкая голова падет под ударом моего доброго меча. Когда же я покончу с ним и введу вас в мирное владение вашим государством, вы сможете располагать собой по вашему свободному усмотрению, ибо сердце мое занято, воля пленена и разум похищен той… Но довольно… Скажу только, что мне невозможно даже и помыслить о женитьбе.

Эти слова Дон Кихота так не понравились Санчо, что он не удержался и с досадой воскликнул:

— Клянусь вам, сеньор Дон Кихот, что вы не в своем уме! Как это можно колебаться, когда дело идет о женитьбе на такой знатной принцессе? Что ж, вы думаете, судьба на каждом шагу будет вам посылать подобные удачи? Не упускайте королевства, которое само плывет вам в руки, а когда станете королем, сделайте меня маркизом или наместником. Женитесь, непременно женитесь. Черт вас побери! Неужели вы думаете, что сеньора Дульсинея красивее принцессы? Конечно, нет! Готов поклясться, что она принцессе и в подметки не годится.

Дон Кихот, услышав эти кощунственные слова, мгновенно распалился гневом и, подняв копье, без всяких слов и предупреждений закатил Санчо два таких удара, что тот растянулся на земле. Если бы Доротея не упросила нашего рыцаря пощадить своего оруженосца, он, наверное, прикончил бы его на месте.

— Неужели вы думаете, нахал, — воскликнул наш рыцарь, — что я вечно буду прощать ваши наглости? Не воображайте этого, гнусный негодяй, ибо вы — негодяй, раз ваш дерзкий язык посмел заговорить о несравненной Дульсинее! Да знаете ли вы, болван, бездельник, деревенщина, что только мысль о ней дает мне силу и мужество? Ну-ка, скажите, плут с языком гадюки, кто, по-вашему, завоевал это королевство, отрубил голову великану и сделал вас маркизом (ибо все это я считаю уже совершившимся: то, что задумано, — сделано)? Не доблесть ли Дульсинеи, избравшей мою руку орудием своих подвигов? Она сражается во мне и побеждает мною, а я живу и дышу ею, и в ней вся моя жизнь и бытие. О гнусный негодяй, как вы неблагодарны, вы, поднятый из праха и возведенный в знатные сеньоры! Благодетельнице своей вы платите за это злословием!

Хотя Санчо был оглушен страшными ударами, но все же расслышал слова Дон Кихота. Проворно поднявшись с земли, он спрятался за мула Доротеи и оттуда возразил своему господину:

— Да вы подумайте, сеньор, раз ваша милость отказывается жениться на этой принцессе, — значит, вы не будете королем. А если так, то каких милостей мне от вас ждать? На это я и жалуюсь. Вы непременно должны жениться на этой королеве, которая к вам прямо с неба свалилась. Ведь потом вы сможете вернуться к сеньоре Дульсинее. Что же касается красоты, то я в это дело не вмешиваюсь. По совести сказать, обе мне кажутся красавицами. Только сеньоры Дульсинеи я уже очень давно не видел.

— Как не видел? — перебил Дон Кихот. — Богомерзкий предатель, да ведь ты только что принес от нее привет!

— Я хотел сказать, что видел ее слишком недолго и не мог рассмотреть, как она теперь выглядит. Могу только сказать, что она все же очень хороша собой.

— На этот раз я тебя прощаю, — сказал Дон Кихот, — и ты прости мне причиненную тебе обиду. Часто человек сгоряча делает то, в чем потом раскаивается.

— Это я знаю, ваша милость, — ответил Санчо. — Вот и я сам никак не могу удержаться, чтоб не сказать того, что вертится у меня на языке.

— И все же, Санчо, — сказал Дон Кихот, — думай о том, что говоришь, и лучше проглоти язык, чтоб не сказать лишнего.

— Ну ладно, — ответил Санчо, — бог все видит, он и рассудит, что хуже: дурно ли говорить, как говорю я, или же дурно поступать, как ваша милость.

— Довольно болтать, Санчо! — прервала Доротея. — Ступайте поцелуйте руку вашему господину и попросите у него прощения, а впредь будьте осторожны в похвалах и порицаниях и не говорите дурно о прекрасной сеньоре из Тобосо. Я сама, хотя совсем ее и не знаю, от всей души готова ей служить. В остальном доверьтесь богу, и все пойдет хорошо: у вас будут владения, и заживете вы по-княжески.

Санчо подошел к Дон Кихоту и попросил пожаловать руку, которую тот с достоинством протянул ему. Санчо ее поцеловал, а Дон Кихот дал ему свое благословение. Затем он предложил верному оруженосцу пройти с ним вперед. Нашему рыцарю нужно было расспросить его об очень важных вещах. Санчо повиновался, и когда они немного опередили остальных, Дон Кихот сказал:

— До сих пор я никак не мог выбрать времени расспросить тебя о твоей поездке. Но сейчас, когда судьба дарует нам удобный случай для этого, не лишай меня счастья услышать добрую весть о Дульсинее.

— Спрашивайте, ваша милость, обо всем, что вам будет угодно, — отвечал Санчо. — Об одном только прошу вас, сеньор: не будьте впредь столь вспыльчивы.

— К чему ты это говоришь, Санчо? — спросил Дон Кихот.

— А к тому, — ответил Санчо, — что избили вы меня неизвестно за что. Сеньору Дульсинею я чту, как святыню (а уж какая она там святыня!), единственно за то, что она дорога вашей милости.

— Перестань болтать, Санчо, прошу тебя, — сказал Дон Кихот, — твои слова оскорбляют мое чувство. Я только что тебя просил об этом, а ты сам знаешь поговорку: за новый грех — новое покаяние.

В эту минуту они увидели, что навстречу им едет какой-то человек верхом на осле. Сначала они приняли его за цыгана, но едва Санчо, у которого при виде каждого осла глаза на лоб лезли, пристальнее вгляделся в незнакомца, он тотчас же признал в нем освобожденного каторжника Хинеса де Пасамонте, а в его осле — своего возлюбленного серого. Удивленный и обрадованный, Санчо громко закричал:

— Вор Хинесильо, неблагодарная тварь, отдай мне мое добро, верни мне жизнь, не смущай моего покоя, оставь моего осла, возврати мне мое сокровище, убирайся прочь, воришка, мошенник, негодяй!

Но столько бранных слов и не понадобилось. При первом же возгласе Санчо Хинес соскочил с осла и пустился наутек рысцой, похожей на галоп, так что в одну минуту скрылся из глаз. Санчо же подбежал к своему серому и, обняв его, сказал:

— Как тебе жилось, сокровище мое, ослик души моей, друг мой сердечный?

И, говоря это, он ласкал и целовал осла, точно человека. Осел молчал, позволяя себя ласкать и целовать. Тут подоспели остальные путники и стали поздравлять Санчо, а Дон Кихот заявил, что все же подарит ему трех ослят. Санчо был совершенно счастлив.

Вслед за тем он взобрался на своего серого, и все двинулись в путь. Дон Кихот со своим оруженосцем по-прежнему ехали впереди, а священник с Доротеей и мастером Николасом составляли арьергард. Уверенный, что Дон Кихот не может его услышать, священник сказал Доротее:

— Сеньорита, я удивлен искусству, с которым вы сочинили ваш рассказ: он как две капли воды похож на такие же истории в рыцарских романах.

— Я прочла много рыцарских романов, — ответила Доротея, — и очень хорошо запомнила их содержание, но, к сожалению, я плохо знаю географию и путаю города, поэтому-то я и сказала наугад, что высадилась в Осуне.

— Я так и понял, — ответил священник, — и поторопился вмешаться, чтобы замять дело. Но разве не странно видеть, с какой легкостью этот злополучный идальго верит во все фантазии и выдумки только потому, что по слогу и складу они похожи на его сумасбродные книги? И это еще не все! Замечательно, что этот добрый идальго начинает болтать глупый вздор только тогда, когда речь заходит о рыцарстве и рыцарях. Обо всем остальном он рассуждает так здраво и глубокомысленно, что вы невольно чувствуете к нему большое уважение. Но стоит только беседе перейти на его излюбленную тему, и вы видите, что перед вами безумец.

Пока они вели этот разговор, Дон Кихот продолжал беседовать с Санчо Пансой.

— Друг мой Панса, бросим наши споры. Не помни зла, забудь обиды и скажи мне теперь: где, как и когда ты видел Дульсинею? Что она делала? Что ты ей сказал? Что она тебе ответила? Какие чувства отражались на ее лице, когда она читала мое послание? Кто тебе его переписал? Одним словом, расскажи мне все, что в подобном случае заслуживает рассказа, вопросов и ответов, не прибавляя и не присочиняя ничего, чтобы доставить мне удовольствие, а главное, ничего не опуская, дабы не лишить меня радости.

— Сеньор, — отвечал Санчо, — если уж говорить правду, то письма вашего никто мне не переписывал, да и не мог переписывать: ведь оно осталось у вас, — вы забыли отдать его мне.

— Ты говоришь правду, — сказал Дон Кихот, — записную книжку, в которой я его написал, я нашел у себя дня через два после твоего отъезда. Это меня очень встревожило и огорчило. Я думал, что ты вернешься, как только спохватишься, что его нет.

— Я так и поступил бы, — ответил Санчо, — но, к счастью, я запомнил письмо наизусть, когда ваша милость мне его читала. Я продиктовал его ризничему, который слово в слово записал его и при этом прибавил, что хотя много приходилось ему читать посланий об отлучении от церкви, но такого красивого послания он в жизнь свою не видел и не читал.

— И ты до сих пор помнишь его наизусть? — спросил Дон Кихот.

— Нет, сеньор, — ответил Санчо. — Я помнил его до тех пор, пока было нужно. А как только я его продиктовал ризничему, так тут же и забыл. Впрочем, нет, начало я помню: «Превозмутительная…», виноват — «превосходительная сеньора», и конец тоже: «Ваш по гроб рыцарь Печального Образа», а в середку я вставил сотни три «душа моя», «жизнь моя» да «очи мои».

Глава 23, в которой рассказывается о беседе рыцаря с его оруженосцем и о встрече с мальчиком Андресом

— Мне бы хотелось еще знать, — сказал Дон Кихот, продолжая разговор с Санчо Пансой, — что делала моя дама, несравненная королева красоты, сеньора Дульсинея, когда ты явился к ней. Впрочем, догадываюсь: она, вероятно, низала жемчуг или вышивала золотом какой-нибудь подарок мне, плененному ею рыцарю.

— Нет, — ответил Санчо, — она на заднем дворе просеивала зерно.

— Возможно, — сказал Дон Кихот, — но зерна, к которым прикасались ее руки, превращались, конечно, в жемчужины. А ты посмотрел, друг мой, какое это было зерно — белое или черное?

— Желтое, — ответил Санчо.

— Будь уверен, друг Санчо, что это желтое зерно, просеянное ею, даст самый белый хлеб. Однако рассказывай дальше. Что сделала сеньора Дульсинея, когда ты ей вручил мое письмо? Покрыла его поцелуями? Или, в знак особого почтения ко мне, возложила себе на голову? Ну, говори скорее!..

— Когда я ей подал письмо вашей милости, она усердно трясла сито с зерном. Поэтому она сказала мне: «Положите его, друг мой, там, на мешок. Сейчас мне некогда. Я прочту его, когда кончу просеивать зерно».

— О мудрая сеньора! — сказал Дон Кихот. — Она хотела прочитать его не спеша, чтоб вполне им насладиться. Ну, дальше, Санчо. О чем она беседовала с тобою, пока кончала свою работу? Расспрашивала, конечно, обо мне? Что ты отвечал? Ну, скорее рассказывай все, не утаивай, пожалуйста, от меня ни единого слова.

— Она-то ничего не спрашивала, — возразил Санчо. — А я рассказал ей, что ваша милость наложили на себя покаяние из любви к ней и бродите в горах раздетый, спите на твердой земле, кувыркаетесь на острых камнях и с плачем проклинаете судьбу.

— Ты очень неудачно выразился, сказав, что я проклинаю судьбу, — возразил Дон Кихот. — Напротив, я ее благословляю и буду благословлять во все дни моей жизни за то, что она послала мне счастье любить такую высокую и знатную сеньору, как Дульсинея Тобосская.

— Высока-то она высока, это вы верно сказали: вершка на три повыше меня будет, — ответил Санчо.

— Да разве вы мерились с ней ростом? Как ты осмелился на это?

— А очень просто, — ответил Санчо. — Когда я помогал ей взвалить мешок пшеницы на осла, мне пришлось стать с ней рядом; тут-то я и заметил, что она повыше меня.

— Поистине, — сказал Дон Кихот, — высокие достоинства ее души находятся в полной гармонии с ее высоким ростом. Итак, — продолжал он, — что же она сказала, когда окончила просеивать пшеницу и прочитала письмо?

— Да она его и не читала, потому что не умеет ни читать, ни писать, — ответил Санчо. — Взяла письмо да и порвала его на мелкие кусочки, опасаясь, что оно может попасть в чужие руки. Она сказала, что с нее довольно и того, что я ей на словах передал о любви вашей милости и об удивительном покаянии, которое вы наложили на себя. А под конец она приказала мне передать вашей милости, что она целует вам руки и умоляет вас поскорее выбраться из этих дебрей, перестать делать глупости и поспешить в Тобосо; уж очень ей хочется повидать вашу милость. Она очень смеялась, когда я ей сказал, что ваша милость называет себя рыцарем Печального Образа. Я ее спросил, явился ли к ней на поклон бискаец, она ответила, что приходил и показался ей славным парнем. Еще я ее спросил насчет каторжников, но их, слава богу, она не видела.

— Но скажи мне, что она подарила тебе на прощанье за вести, принесенные тобою? Ибо среди дам и странствующих рыцарей существует издревле укоренившийся обычай делать дорогие подарки оруженосцам, наперсницам или карликам, приносящим вести от дам кавалерам и от кавалеров дамам.

— Это прекрасный обычай, — похвалил Санчо, — но, к сожалению, теперь о нем забыли. Ныне, должно быть, принято дарить ломоть хлеба с сыром. Такой ломоть и протянула мне через забор сеньора Дульсинея, когда я с ней прощался. Мне еще остается прибавить, что сыр был овечий.

— Обычно она очень щедра, — сказал Дон Кихот. — Должно быть, в эту минуту у нее не было под рукой никаких драгоценностей. Поэтому она тебе и не дала ничего. Но ты не беспокойся, друг мой. Твое от тебя не уйдет. Я все улажу. Но знаешь, что меня изумляет, Санчо? Мне кажется, что ты слетал туда и обратно по воздуху: ведь ты был в пути всего три дня, а до Тобосо больше тридцати миль. Из этого я заключаю, что мудрый волшебник, который обо мне заботится и мне покровительствует (а такой у меня есть и должен быть, иначе я не был бы настоящим странствующим рыцарем), так вот этот волшебник незаметно перенес тебя туда. Тут нечему удивляться: очень часто случается, что мудрый волшебник уносит странствующего рыцаря, спящего на своей постели, и, проснувшись, тот никак не может понять, каким образом очутился за тысячу миль от того места, где заснул. Без помощи волшебников странствующие рыцари не могли бы выручать друг друга в опасностях, как это они делают на каждом шагу. Бывает, что один из них сражается в горах Армении с каким-нибудь андриаком, со свирепым чудовищем или иным могучим врагом, и вдруг, в самый разгар боя, в минуту смертельной опасности, откуда ни возьмись, появляется на облаке или на огненной колеснице другой рыцарь, его приятель, который только что перед тем находился в Англии, спасает его от смерти, а к ужину снова возвращается к себе домой. А между тем от его дома до места битвы никак не меньше двух или трех тысяч миль. Такие чудеса возможны лишь благодаря магической силе мудрых чародеев, которые заботятся об отважных рыцарях. Поэтому, друг мой Санчо, я не слишком удивляюсь, что ты за такой короткий срок побывал в Тобосо: наверное, кто-нибудь из моих мудрых покровителей перенес тебя по воздуху, а ты этого и не заметил. Но поговорим о другом. Скажи-ка лучше, как мне быть. Моя сеньора приказывает мне немедленно явиться к ней, и я обязан исполнить ее приказание. Но я дал клятву принцессе послушно следовать за ней, а закон рыцарства повелевает прежде всего сдержать данное слово и потом уже думать о себе самом и своих чувствах. Меня томит страстное желание поскорее увидеть мою сеньору, но долг чести и жажда славы призывают меня увенчать победою предпринятый мною новый подвиг. И я решил сначала исполнить свое обещание, данное принцессе. Как можно скорее доберусь я до королевства Микомикон, вступлю в бой с великаном, отрублю ему голову, верну принцессе ее престол, а затем, не медля ни минуты, помчусь к той, чей свет озаряет мои чувства. Я твердо убежден, что она одобрит мои поступки и извинит за ослушание, ибо моя победа над свирепым великаном прославит ее имя во всем мире. Ведь все, что я свершил, свершаю и свершу моим мечом, всем этим я обязан ее благосклонности ко мне и моей преданности ей.

— Ах, что вы говорите, ваша милость! — воскликнул Санчо. — Неужели вы собираетесь отказаться от такой богатой и знатной невесты, упустить из рук королевство, которое, как мне говорили, имеет больше двадцати тысяч миль в окружности и необычайно богато всеми произведениями природы? Право, оно больше Португалии и Кастилии, вместе взятых! Не спорьте, ради бога! Забудьте ваши легкомысленные слова и последуйте моему совету: женитесь немедленно, в первом же местечке, где встретится священник, а не то и наш лиценциат обвенчает вас на славу. Простите мне мою смелость, но я уже в таком возрасте, что могу давать советы. Женитесь-ка, да поскорее! Лучше воробей в руках, чем коршун в небе; а кто много имеет, да плохо выбирает, коли ему худо придется, пусть на других не пеняет.

— Послушай, Санчо, — сказал Дон Кихот, — если ты советуешь мне жениться только для того, чтобы поскорей сделаться королем и осыпать тебя милостями, то знай, что я и без женитьбы легко смогу удовлетворить твое желание. Прежде чем вступать в бой с великаном, я возьму с принцессы клятву, что в случае моей победы она отдаст мне часть королевства. Тогда, и не вступая в брак, я получу во владение целую провинцию и буду вправе подарить ее, кому захочу. А кому же мне подарить ее, как не тебе?

— Конечно, — ответил Санчо, — только вы позаботьтесь, ваша милость, чтобы эта область прилегала к морю, потому что, если тамошние края мне не понравятся, я погружу моих вассалов-негров на корабли, отвезу их в Испанию и продам в рабство. А теперь разрешите, ваша милость, дать вам один совет: нечего вам тратить время на свидание с сеньорой Дульсинеей, отправимся-ка немедля убивать великана. Чем скорее мы обделаем это дельце, тем лучше; ей-богу, мне сдается, что от него нам будет и честь и польза.

— Повторяю тебе, Санчо, — сказал Дон Кихот, — что ты можешь на меня положиться. Я последую твоему совету и сначала покончу с великаном, а уж потом повидаюсь с Дульсинеей. Но имей в виду: не говори никому ни слова о том, что мы с тобой решили. Ведь если Дульсинея так осторожна и скромна, что желает, чтобы все оставалось тайной, то ни мне и никому другому не следует ничего разглашать.

— Но в таком случае, — сказал Санчо, — почему же вы отсылаете к сеньоре Дульсинее всех, кого побеждает ваш меч? Не значит ли это на весь мир трубить о своей любви к ней? Как же может остаться в тайне ваша любовь, если все, кого вы победите, должны падать на колени перед ней и возглашать, что они посланы вашей милостью?

— О, как ты прост и глуп! — воскликнул Дон Кихот. — Неужели ты не можешь понять, Санчо, что моя любовь только способствует ее прославлению? Запомни раз навсегда: величайшая честь и слава выпадают на долю той дамы, которой служит влюбленный в нее странствующий рыцарь, не помышляя ни о каких наградах.

— Нам священник говорил в проповеди, — ответил Санчо, — что такой любовью следует любить господа бога: ради него самого, без надежды на награду и без страха наказания, но я бы предпочел любить его и служить ему за что-нибудь.

— Черт побери этого мужлана! — воскликнул Дон Кихот. — Иной раз он неплохо рассуждает, право же, не хуже любого грамотея.

— А я, ей-богу, и читать не умею, — ответил Санчо.

В эту минуту мастер Николас крикнул им, чтобы они остановились и подождали, так как священник с принцессой решили сделать привал у источника, протекавшего близ дороги. Санчо этому очень обрадовался. Он все время чувствовал себя как на иголках, опасаясь, как бы Дон Кихот не догадался, что его верный оруженосец просто-напросто его дурачит. Тем временем подоспели остальные спутники, и все общество расположилось отдохнуть и закусить.

Пока они закусывали, на дороге появился какой-то мальчик. Взглянув на наших путников, он вдруг остановился, помедлил минуту, затем бросился к Дон Кихоту, обнял его колени, притворился, что заплакал, и воскликнул:

— Ах, мой сеньор! Неужели ваша милость меня не узнаёт? Да ведь я тот самый мальчик, которого злой хозяин привязал к дубу и ваша милость освободила!

Дон Кихот его узнал и, взяв за руку, обратился к присутствующим со словами:

— Теперь вы можете убедиться, сеньоры, насколько необходимо, чтобы в мире существовали странствующие рыцари, которые борются за справедливость и мстят за обиды, творимые злыми и порочными людьми. Знайте же, сеньоры, что не так давно, проезжая по лесу, я услыхал громкие крики и стоны. Побуждаемый чувством долга, я поспешил на эти крики. Оказалось, что кричал мальчик, привязанный к дубу. Я очень рад, что этот мальчик сейчас перед вами, ибо он может подтвердить мои слова. Итак, он был привязан к дубу, а рядом с ним стоял крестьянин и до крови стегал его ремнем. Я спросил крестьянина, за что он так жестоко бьет беднягу, грубиян отвечал, что мальчик его слуга и он хочет немножко проучить его за леность и нерадивость. Тогда мальчик, рыдая, воскликнул: «Сеньор, он меня бьет за то, что я прошу его уплатить мне жалованье!» Хозяин рассыпался в объяснениях и оправданиях. Я выслушал его и убедился, что все эти оправдания гроша медного не стоят. Тогда я велел отвязать мальчика и взял клятву с крестьянина, что он отведет его к себе и заплатит ему все до последнего реала. Не правда ли, сынок Андрес? Ведь ты, конечно, помнишь, как сурово я обошелся с ним и как униженно он обещал немедленно исполнить мои приказания. Отвечай! Не бойся! Расскажи этим сеньорам все, что было, пусть они увидят, как нужны и полезны странствующие рыцари.

— Все, что ваша милость рассказала, — истинная правда, — ответил мальчик, — только конец дела был совсем иной, чем думает ваша милость.

— Как иной? — сказал Дон Кихот. — Неужели же хозяин тебе не заплатил?

— Не только не заплатил, а едва ваша милость выехали из лесу, как он опять привязал меня к дубу и отстегал так, что у меня вся кожа со спины слезла. При этом он так издевался над вашей милостью, что и мне самому впору было расхохотаться, не будь так больно. Потом он бросил меня в лесу еле живого от побоев; у меня едва хватило сил добраться до больницы, там я и провалялся до нынешнего дня, залечивая раны, нанесенные мне хозяином. А во всем виновата ваша милость. Если бы вы ехали своей дорогой да не путались в чужие дела, мой хозяин удовольствовался бы дюжиной-другой ударов, а потом отвязал бы меня и заплатил свой долг. А вы своим непрошеным вмешательством довели его до белого каления. Понятное дело, вам он не смел перечить. Но когда вы уехали, он всю свою злобу выместил на мне, да так, что я, должно быть, уж на всю жизнь останусь калекой.

— Сознаюсь, я поступил неправильно, — сказал Дон Кихот. — Мне нельзя было покидать тебя, прежде чем он не заплатил своего долга. Но ведь ты помнишь, Андрес, что я поклялся, если он тебе не заплатит, разыскать его, куда бы он ни спрятался, хотя бы в чрево кита.

— Это правда, — ответил Андрес, — да мне-то что проку в этом?

— Вот ты сейчас увидишь, будет тебе прок или нет! — воскликнул Дон Кихот.

С этими словами он поспешно встал и велел Санчо седлать Росинанта, который пасся неподалеку.

Тут Доротея спросила, что он намерен делать. Дон Кихот ответил, что отыщет крестьянина и заставит его уплатить Андресу все, до последнего мараведиса. Тогда принцесса напомнила ему, что он обещал не пускаться ни в какие приключения, прежде чем не вернет ей королевства. Поэтому он обязан сдержать свой гнев и отказаться от поисков крестьянина.

— Да, это правда, — сказал Дон Кихот. — Придется Андресу потерпеть до моего возвращения, но я еще раз обещаю и клянусь, что не успокоюсь, пока не отомщу за него и не заставлю крестьянина заплатить ему свой долг.

— Не верю я вашим клятвам, — сказал Андрес, — да и не нужно мне вашей мести. Все это вздор! Я думаю сейчас только о том, как бы мне добраться до Севильи. Дайте немножко провизии на дорогу, если у вас найдется, и оставайтесь с миром. Дай бог, чтобы в своих странствиях вы добыли себе столько же добра, сколько принесли мне.

Санчо вытащил из своего запаса ломоть хлеба и кусок сыра, отдал их мальчику и сказал:

— Возьми-ка это, сынок Андрес, и да хранит вас бог.

Андрес схватил хлеб и сыр и, видя, что больше ему не на что рассчитывать, понурил голову и решил отправиться восвояси. На прощанье он сказал Дон Кихоту:

— Ради бога, сеньор странствующий рыцарь, если вам еще когда-нибудь случится со мной встретиться, не заступайтесь за меня, хотя бы меня резали на куски. Ибо от заступничества вашей милости мне только еще хуже придется. Будьте вы прокляты вместе со всеми странствующими рыцарями, когда-либо жившими на свете! — И Андрес бросился со всех ног бежать, так как боялся, чтобы его не догнали и не наказали за дерзость.

Дон Кихот был очень смущен рассказом Андреса, и его спутники с величайшими усилиями сдерживали душивший их смех.

Глава 24, в которой рассказывается о том, как Дон Кихот сражался с мехами красного вина

Подкрепив свои силы, наши путники оседлали мулов и без всяких приключений, заслуживающих внимания, доехали до постоялого двора, воспоминание о котором было так неприятно Санчо Пансе. Однако ему все же пришлось войти туда. Хозяин, хозяйка, дочь и Мариторнес, увидев Дон Кихота и Санчо, кинулись к ним навстречу с радостными возгласами. Наш рыцарь важно и с достоинством поздоровался с ними и попросил приготовить ему постель получше, чем в прошлый раз. Хозяйка ответила, что, если он обещает заплатить получше, чем в прошлый раз, он получит княжескую постель. Дон Кихот кивнул головой в знак согласия, и ему приготовили приличную постель в том же чулане, где он уже ночевал однажды. Наш рыцарь был так утомлен и расстроен, что тотчас же улегся и заснул крепким сном.

Священник заказал обед, и хозяин, в надежде на хорошее вознаграждение, подал им все, что было у него лучшего. Все уселись за стол, только Дон Кихот продолжал спать; его решили не будить, так как для бедного рыцаря сон был полезнее еды. Во время обеда, в присутствии хозяина, хозяйки, их дочки, Мариторнес и постояльцев, зашел разговор о необычайном помешательстве Дон Кихота и о том, как его разыскали. Все рассказывали друг другу о чудачествах и приключениях Дон Кихота. Священник заметил, что всему виной рыцарские романы, от чтения которых у Дон Кихота зашел ум за разум. Хозяин на это возразил:

— Честное слово, не понимаю, как это могло случиться, ибо, на мой взгляд, нет в мире лучшего чтения. У меня есть два-три таких романа, и, право, я им обязан многими радостями. Да и не только я, но и многие другие. Во время жатвы у нас по праздникам собираются жнецы; среди них всегда найдется грамотей; он берется за книгу, а мы, человек тридцать, садимся вокруг и слушаем, развесив уши. О самом себе скажу только: когда в книге речь дойдет до яростных ударов, какие раздают направо и налево рыцари, мне до страсти хочется вмешаться в эту схватку, и я готов слушать день и ночь.

— Да и я тоже бываю очень довольна, — прибавила хозяйка. — Во время этих чтений во всем доме наступает покой и тишина. Вы так увлекаетесь этими романами, что даже забываете со мной ругаться.

— Истинная правда, — сказала Мариторнес. — Я тоже люблю послушать эти истории, особенно же про прекрасных сеньорит, — как они нежничают под каким-нибудь апельсинным деревом со своими верными рыцарями.

— Ну, а вы, сеньорита, что скажете? — спросил священник, обращаясь к хозяйской дочке.

— По правде сказать, сеньор, сама не знаю, — ответила она. — Я тоже охотно слушаю чтение романов, хотя мало что понимаю в них. Только мне больше всего нравятся не битвы, которыми восхищается отец, а печальные речи рыцарей, тоскующих по своим дамам. Право, я иногда даже плачу от жалости.

— Если бы эти рыцари плакали из-за вас, — сказала Доротея, — вы бы их сейчас же утешили, не правда ли, сеньорита?

— Уж не знаю, что бы я сделала, — отвечала девушка. — Знаю только одно, что некоторые из этих дам так жестоки, что рыцари называют их львицами, тигрицами и другими отвратительными именами. Господи Иисусе! Что же это за бессердечные, бессовестные женщины, если им трудно посмотреть на честного человека, а он из-за этого умирает или делается сумасшедшим! Не понимаю, к чему все это жеманство.

— Молчи, девочка, — прервала ее хозяйка. — Девице не годится ни знать, ни рассуждать о таких делах.

— Сеньор меня спросил, — ответила она, — не могла же я не ответить.

— Ну, довольно, — сказал священник, — лучше принесите мне, сеньор хозяин, все ваши книжки. Мне хочется на них взглянуть.

— С удовольствием, — отвечал хозяин. Он тотчас встал, пошел в свою комнату, принес старый сундучок, запертый на ключ, открыл его и вынул три огромные книги и несколько рукописей, очень четко написанных. Первая книга была «Дон Сиронхилио Фракийский», вторая — «Фелисмарте Гирканский», а третья — «История Великого капитана Гонсало Эрнандеса Кордовского» вместе с жизнеописанием Диэго Гарсия де Паредес. Прочитав два первых заглавия, священник повернулся к цирюльнику и сказал:

— Нам недостает только экономки нашего друга и его племянницы.

— Обойдемся и без них, — отвечал цирюльник, — я тоже сумею снести их на скотный двор или бросить в печку, которая, кстати, горит отлично.

— Что? — сказал хозяин. — Ваша милость собирается сжечь мои книги?

— Только эти две: дона Сиронхилио и Фелисмарте.

— Что же, неужто они еретические или флегматические? — спросил хозяин.

— Вы хотели сказать, дружок, схизматические, а не флегматические? — поправил его цирюльник.

— Ну да, — сказал хозяин, — только если вы уж непременно хотите что-нибудь сжечь, то возьмите лучше «Историю Великого капитана Диэго Гарсии»; что же касается остальных, то я скорей позволю сжечь самого себя, чем одну из них.

— Брат мой, — возразил священник, — обе эти книги лживы, полны нелепостей и бредней, а «История Великого капитана» — чистая правда; в ней рассказывается о деяниях Гонсало Эрнандеса Кордовского, который за свои великие и многочисленные подвиги заслужил во всем мире прозвание Великого капитана. А Диэго Гарсия де Паредес, родом из города Трухильо в Эстрамадуре, был замечательным воином. Он обладал такой силой, что одним пальцем останавливал мельничное колесо; однажды он один отстоял мост от целой армии. Он совершил так много подвигов, что, опиши его жизнь какой-нибудь искусный историк, слава его затмила бы славу Гектора, Ахилла и Роланда. Но, к сожалению, он сам описал свою жизнь и был слишком скромен в изложении своих деяний.

— Рассказывайте моей бабушке! — сказал хозяин. — Подумайте, что его удивляет: остановил мельничное колесо! Ей-богу, ваша милость, вам бы не худо было почитать Фелисмарте Гирканского. Этот одним взмахом меча рассек пополам пять великанов, словно они были сделаны из бобов, вроде тех монашков, которых делают наши ребятишки. А в другой раз он столкнулся с громаднейшим войском, в котором было свыше миллиона шестисот тысяч солдат, вооруженных с головы до ног, и обратил его в бегство, как стадо овец. А что вы скажете о славном доне Сиронхилио Фракийском? Однажды плыл он по реке, и вдруг из воды вынырнул огромный огненный змей; увидев чудовище, дон Сиронхилио бросился на него, вскочил на его чешуйчатую спину и стиснул руками его горло с такой силой, что задыхающийся змей тотчас же снова опустился на дно реки, увлекая за собой рыцаря, который крепко держал его. Там рыцарь очутился в великолепном дворце, а змей превратился в древнего старца и рассказал ему о таких вещах, что, право, стоило послушать. Нет, и не говорите, сеньор! Прочтите-ка эти истории, и вы с ума сойдете от восторга. А за вашего Великого капитана и Диэго Гарсия я не дам и двух фиг.

Услышав это, Доротея тихо сказала мастеру Николасу:

— Нашему хозяину немного недостает, чтобы стать вторым Дон Кихотом.

— Мне тоже так думается, — ответил цирюльник. — По-видимому, он твердо верит, что все описанное в этих книгах чистая правда, и разубедить его в этом не могли бы даже босые кармелиты[49].

— Но послушайте, братец мой, — продолжал священник, обращаясь к хозяину, — ведь ни Фелисмарте Гирканского, ни дон Сиронхилио Фракийского, ни других рыцарей, о которых рассказывается в романах, никогда не было на свете; все это чистейший вымысел праздных писак, сочинивших свои книги ради пустого развлечения.

— Полно вам, ваша милость, мне зубы заговаривать! Я и сам до пяти считать умею и знаю, где мне сапог жмет. Неужто вы хотите убедить меня, что все в этих прекрасных книжках — ложь и вздор! Да ведь напечатаны-то они с разрешения членов Королевского Совета, а это не такие господа, чтобы позволить печатать лживые сказки о волшебствах и сражениях. Ведь это значит попусту сбивать с толку верных подданных короля!

— Я уже вам сказал, друг мой, — возразил священник, — что все эти романы пишутся для развлечения праздной публики. Ведь разрешает же правительство игру в шахматы или в мяч. Почему же ему не разрешить и печатание рыцарских романов? Кому же придет в голову, что есть такие невежды, которые могут принять эти сказочные истории за правду? Итак, сеньор, вот вам ваши книги, решайте сами, что в них правда и что ложь, и да пойдут они вам на пользу. Дай только бог, чтобы вы не захромали на ту же ногу, что и ваш постоялец Дон Кихот.

— Ну, нет, — ответил хозяин, — я еще с ума не спятил, чтобы сделаться странствующим рыцарем. Я прекрасно понимаю, что теперь порядки уже совсем не те, как во времена странствования этих славных рыцарей.

Санчо, хранивший против своего обыкновения глубокое молчание, внимательно прислушивался к разговору между хозяином и священником. Услышав, что рыцарские романы чистейший вздор и что никаких рыцарей больше нет, Санчо Панса сильно призадумался о том, чем может окончиться путешествие его господина в страну Микомикон. Растерянный и смущенный, направился он в чуланчик, где спал наш идальго, но через несколько минут выбежал оттуда в сильнейшем смятении.

— Сюда, сеньоры, скорей на помощь! — вопил он. — Мой господин вступил в жесточайший бой, страшнее которого мои глаза еще не видывали. Клянусь богом, он нанес такой удар великану, врагу сеньоры принцессы Микомикон, что отсек ему голову начисто, словно репку!

— Что вы такое говорите, братец? — воскликнул священник. — В своем ли вы уме, Санчо? Как это могло случиться, черт возьми, когда великан находится за две тысячи миль отсюда?

В эту минуту из каморки до них донеслись отчаянные возгласы Дон Кихота:

— Берегись, вор, разбойник, трус, ты в моих руках, теперь уж ничто не спасет тебя!

Возгласы эти заглушались страшным шумом, словно кто-то наносил яростные удары в стены. Все прислушались, стараясь понять, что происходило в чуланчике.

Тут Санчо снова закричал:

— Что же вы стоите? Бегите на помощь моему господину. Впрочем, он и один справится с врагом. Великан уже убит и дает теперь отчет богу в своей нечестивой жизни. Я видел, как лилась кровь и как слетела с его плеч голова, величиной с добрый мех с вином.

— Убейте меня, — вскричал тут хозяин гостиницы, — если этот Дон Кихот или дон Дьявол не вспорол один из мехов с красным вином, висевших у его изголовья! Вино вытекло, а дурень вообразил, будто это кровь.

С этими словами он кинулся на место битвы; все бывшие в комнате последовали за ним в чулан, и тут их глазам представилось удивительное зрелище. Наш идальго в короткой рубашке стоял посреди чулана; его длинные и тощие ноги, покрытые волосами, были порядком грязны; его голову украшал красный засаленный ночной колпак, принадлежавший хозяину; на левой руке было намотано одеяло, ненавистное Санчо (по хорошо известной ему причине), а в правой он держал обнаженный меч, которым наносил удары во все стороны. При этом он так кричал, словно и вправду сражался с великаном. Но всего удивительнее было то, что он проделывал все это с закрытыми глазами. Воображение его было занято мыслями о предстоявшем бое, и ему приснилось, будто он уже добрался до королевства Микомикон и сражается со своим врагом. В полусне он принял мехи за великана и так изрубил их, что вся комната была залита вином. Увидев, что погибло его добро, хозяин пришел в ярость; стиснув кулаки, набросился он на Дон Кихота и, наверное, избил бы его до полусмерти, если бы священник и цирюльник не вступились за бедного рыцаря. Но и побои не разбудили нашего идальго. Цирюльнику пришлось принести из колодца большой котел холодной воды и окатить его с головы до ног. Только тогда он наконец проснулся. Тем временем Санчо тщетно шарил во всех углах, стараясь найти голову великана. Убедившись, что поиски его напрасны, он сказал:

— Я наперед знал, что в этом доме непременно наткнешься на какое-нибудь колдовство. В прошлый раз вот на этом месте я получил столько пинков и тумаков, что даже вспомнить страшно. А кто мне их надавал — один черт знает. Теперь вот пропала эта голова, а между тем я собственными глазами видел, как мой господин отрубил ее и как кровь хлынула фонтаном.

— Какая там кровь, какой фонтан? Накажи тебя бог и все его святые, — закричал хозяин, — разве ты не видишь, мошенник, что все эти фонтаны крови хлещут и бьют из проткнутых мехов! Берегись, дурак, как бы тебе не захлебнуться в красном вине. Чтоб твоего господина на том свете черти так истыкали, как он истыкал мои мехи!

— Ничего не понимаю, — отвечал Санчо, — знаю только, что, если я не отыщу этой головы, мое злополучное графство растает, как соль в воде.

Упорство, с каким Санчо повторял весь этот вздор, окончательно вывело из себя хозяина, и без того взбешенного убытками, которые наделал ему Дон Кихот. Он клялся и божился, что на этот раз им не удастся, как раньше, уехать не заплатив. Теперь им не помогут никакие привилегии рыцарства: он заставит их рассчитаться даже за починку продырявленных мехов. Между тем священник, желая успокоить Дон Кихота, взял его за руку, а тот, думая, что это принцесса Микомикон, опустился перед священником на колени и сказал:

— Отныне, ваше величество высокородная и знатная сеньора, вы можете жить спокойно, не боясь козней этого подлого существа. А я отныне могу считать себя свободным от взятого на себя обязательства, ибо с помощью великого бога и милости той, ради которой я живу и дышу, исполнил я свое обещание.

— Ну, разве я вам не говорил? — вскричал при этом Санчо. — Не пьян же я был, в самом деле. Полюбуйтесь, как мой господин расправился с великаном. Ну, теперь все в порядке, и графство у меня в кармане.

Как было не засмеяться, слушая бредни обоих чудаков, господина и слуги? Все расхохотались. Одному хозяину было не до смеху; он то и дело на все лады поминал сатану. Наконец священнику с цирюльником удалось уложить Дон Кихота в постель. Видно было, что рыцарь изнурен до крайности, ибо он сейчас же погрузился в сон. Тогда наши друзья принялись утешать Санчо Пансу, который все еще не мог найти голову великана. Но труднее всего было успокоить хозяина, оплакивавшего гибель своего вина. Хозяйка между тем непрестанно причитала:

— В недобрый час, в проклятую минуту вошел к нам в дом этот странствующий рыцарь, чтоб мои глаза его не видели. Дорого же он нам обошелся! Прошлый раз он уехал, не заплатив ни за ужин, ни за постель, ни за солому, ни за овес для себя, своего оруженосца, лошади и осла. Он заявил тогда, что рыцари, ищущие приключений, — пошли боже всем этим рыцарям такое приключение, чтобы они навек угомонились, — не обязаны платить, будто, мол, в правилах бродячего рыцарства так и сказано. А потом другой сеньор, его приятель, выпросил у меня лучшее мое платье да так истрепал его в своих проклятых похождениях, что просто сердце кровью обливается. И вот теперь — вдобавок ко всему — этот дурацкий рыцарь изрешетил мехи и выпустил вино, — чтобы ему так кровь из жил выпустили. Но пусть он не воображает, что и на этот раз ему все сойдет с рук. Клянусь костями моего отца и жизнью моей матери, не я буду, если он не заплатит за все до последнего мараведиса.

И много других слов наговорила разгневанная хозяйка; ей вторила ее добрая служанка Мариторнес. Дочка же молчала и только от времени до времени усмехалась. Наконец священник успокоил их, пообещав хорошо заплатить и за мехи, и за вино, и за все прочее.

Между тем Санчо, отчаявшись найти голову великана, стал внимательнее прислушиваться к причитаниям хозяйки и речам священника. Тут, наконец, он убедился, что никакого свирепоглазого великана вовсе не было, а господин его сражался с хозяйскими мехами. Это его очень огорчило. Но хуже всего было то, что никто из присутствующих — ни хозяин с хозяйкой, ни священник — не обращались с Доротеей, как с принцессой. Все обходились с ней запросто, называли ее Доротеей и сеньориной, шутили, смеялись. Да и сама она держалась очень просто: шепталась и пересмеивалась с хозяйской дочерью, заговаривала с гостями, болтала и любезничала, — словом, совсем не походила на знатную принцессу, наследницу огромного королевства. Санчо был совсем сбит с толку. Страшное подозрение зародилось в его уме. «А что как все это — обман? — думал он. — Не морочат ли нам с господином головы, чтобы позабавиться на наш счет? Удивительно только, что такой степенный человек, как священник, замешан в этой шутке».

Глава 25, в которой передается любопытная речь Дон Кихота о военном деле и науках

Мучимый всеми этими сомнениями, Санчо не вытерпел и решительными шагами направился в комнату Дон Кихота, который как раз в эту минуту проснулся.

— Ну, теперь, ваша милость сеньор Печальный Образ, — сказал Санчо, — вы можете спать, сколько вам заблагорассудится. Вам нечего уже заботиться о том, чтобы сразить великана и возвратить принцессе ее королевство. С этим делом все кончено.

— И я так думаю, — ответил Дон Кихот, — ибо у меня с великаном был жестокий и страшный бой. В конце концов мне удалось нанести ему решительный удар: я снес ему голову с плеч, и кровь полилась рекою, словно вода.

— Скажите лучше: словно красное вино, — ответил Санчо, — ибо осмелюсь доложить вашей милости, если вам это неизвестно, что убитый вами великан всего-навсего огромный мех, кровь — шесть арроб[50] красного вина, а отрубленная голова… будь она проклята, эта голова, я искал ее повсюду, чтобы представить в доказательство вашей победы принцессе Микомиконской, но нигде не нашел…

— Что за вздор мелешь ты, безумец! — гневно вскричал Дон Кихот, поднимаясь с постели. — Ты, видно, совсем потерял рассудок.

— Встаньте-ка лучше, ваша милость, да посмотрите, каких вы дел наделали и сколько нам придется заплатить за вашу битву с великаном. Хозяин с хозяйкой готовят нам изрядный счетец за продырявленный мех и пролитое вино. Да вы не то еще увидите, сеньор! Доложу вам, что принцесса Микомиконская превратилась в обыкновенную даму, по имени Доротея. Вот какие удивительные вещи произошли, пока вы спали.

— Ничто не способно удивить меня, — ответил Дон Кихот, — ибо еще в прошлый раз, когда мы здесь остановились, я тебе сказал, — ты, наверное, помнишь, — что в этом доме совершаются волшебные превращения. Не удивительно, что и теперь случилось нечто в этом роде.

— Я бы охотно поверил, — возразил Санчо, — если бы и одеяло, на котором меня подкидывали, было заколдованным. Да нет, оно-то было настоящим, самым обыкновенным одеялом. К тому же я помню, что тот самый хозяин, который и сейчас здесь распоряжается, держал его с одного краю и подбрасывал меня изо всех сил, да еще с шуточками и прибауточками. Хоть человек я неученый и грешный, но полагаю, что раз все это так, то, значит, никакого тут волшебства не было, а была просто здоровая трепка.

— Ну, бог даст, все устроится, — сказал Дон Кихот, — теперь подай мне одеться: я хочу пойти посмотреть на все эти происшествия и превращения, о которых ты рассказываешь.

В то время как Дон Кихот с помощью своего оруженосца одевался в своей каморке, священник и цирюльник вместе с Доротеей обсуждали вопрос, как им быть дальше.

В конце концов они решили, что Доротея по-прежнему будет играть роль принцессы Микомиконской и постарается убедить Дон Кихота, что его борьба с великаном еще не кончена и он должен сопровождать ее в королевство Микомикон.

Едва они успели столковаться между собой, как появился Дон Кихот в полном вооружении: на голове у него красовался исковерканный бритвенный таз — шлем Мамбрина, костлявое тело облекали заржавленные латы, в руках был щит. С торжественным и спокойным видом приблизился он к прекрасной Доротее и сказал:

— Прекрасная сеньора, мой оруженосец доложил мне, что ваше величество погибло и что вы исчезли, ибо из королевы и знатной сеньоры, которою вы были раньше, вы стали простой девицей. Если это произошло по воле короля-мага, вашего отца, опасавшегося, что я не смогу защитить вас, то знайте, что он сильно заблуждается и плохо знаком с историей странствующих рыцарей. Если бы он, подобно мне, внимательно изучил рыцарские романы, он нашел бы в них множество примеров, как рыцари, и не такие знаменитые, совершали подвиги, еще более трудные. Мне ровно ничего не стоило победить дерзкого и сильного великана Пандафиландо. Я встретился с ним несколько часов тому назад и уничтожил его. Моя скромность не позволяет мне распространяться об этом подвиге. Но придет время, и вы узнаете в подробностях об этом славном поединке.

— О чем вы толкуете, сеньор? — вмешался тут хозяин. — Какой там великан! Просто-напросто вы изрешетили мои мехи с вином.

Но священник сделал знак хозяину, чтобы он не прерывал речи Дон Кихота.

— О высокородная и развенчанная сеньора, — продолжал Дон Кихот, — если ваш уважаемый отец, король Микомиконский, совершил это грустное превращение из недоверия к моим силам, то прошу вас — не верьте этому превращению, ибо нет на свете таких опасностей, через которые мой меч не проложил бы дороги. Повергнув главу вашего врага на землю, я на вашу главу в скором времени возложу корону, которая по праву вам принадлежит.

Дон Кихот замолчал, ожидая ответа принцессы, а та, сохраняя вполне серьезный вид, находчиво ответила ему:

— Доблестный рыцарь Печального Образа! Не верьте тому, кто сказал вам, что я изменилась, ибо и сегодня я та же, что была вчера. Я не оставила мысли воспользоваться мощью вашей непобедимой руки! Благоволите, сеньор, вернуть ваше доброе мнение о моем отце и верьте, что он человек мудрый. Ведь он предсказал мне, что я встречу вас и что вы будете моим защитником и избавителем. Я убеждена, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не изменил бы своего мнения о вас как о самом храбром и знаменитом из всех странствующих рыцарей. Завтра же мы двинемся в дальнейший путь; сегодня уже поздно, и мы не успеем сделать большого переезда.

Так сказала разумная Доротея. Выслушав ее, Дон Кихот в гневе обратился к Санчо и сказал:

— Знай же, Санчо, такого негодяя, как ты, не сыщешь во всей Испании. Скажи, вор, прощелыга, не ты ли сию минуту сказал мне, что принцесса превратилась в девицу, по имени Доротея, что отрубленная мною голова великана — мех с вином, словом, нес чепуху, от которой я пришел в такое смущение, какого никогда еще не испытывал во все дни моей жизни? Клянусь господом бо… (тут он поднял глаза к небу и стиснул зубы), я тебя сейчас же искрошу в куски! Пусть это будет хорошей острасткой для всех плутов оруженосцев.

— Не гневайтесь на меня, ваша милость сеньор мой, — отвечал Санчо смиренным голосом. — Я не меньше вас рад, что все остается по-прежнему и с принцессой Микомиконской не случилось никаких превращений. Значит, и для меня не потеряна надежда получить свою долю в этом деле — губернаторство или какой-нибудь остров. Ну, а насчет того, что вы вместо великана набросились на мехи с вином, клянусь богом, я не ошибаюсь. Проткнутые мехи еще до сих пор валяются у изголовья постели вашей милости, а красного вина натекло на пол целое озеро. Коли не верите мне, так подождите немного. Увидите, какой счет представит вам за убытки его милость, сеньор хозяин.

— Вот что, Санчо, я тебе скажу: прости меня, но ты болван. Как же ты не понимаешь того, что это опять козни преследующего меня злого волшебника? Однако довольно об этом, все равно тебя не исправишь.

— Довольно, — повторил священник, — не будем больше об этом говорить. И раз сеньора принцесса решила, что мы тронемся в путь завтра, то пусть так и будет. Всю ночь до рассвета мы проведем в приятной беседе, а завтра последуем за благородным рыцарем Дон Кихотом, ибо нам хочется быть свидетелями отважных и неслыханных подвигов, которые ему предстоит совершить.

— Это мне надлежит служить вам и сопровождать вас, — ответил Дон Кихот. — Я глубоко вам признателен за милость, вами мне оказанную, и за ваше высокое мнение обо мне. Я постараюсь оправдать его, хотя бы это стоило мне жизни.

Между тем наступил вечер, и хозяин гостиницы, по приказанию священника, позаботился приготовить самый лучший ужин. Все уселись за стол; на почетное место усадили Дон Кихота, хотя тот и отказывался от этого. Дон Кихот выразил желание, чтобы сеньора Микомикон села рядом с ним как со своим защитником. За ужином царило веселье. Но особенно оживилось общество, когда Дон Кихот отодвинул тарелку и, осененный вдохновением, заговорил:

— Если хорошенько рассудить, мои сеньоры, то придется признать, что профессия рыцаря превосходит все другие профессии на свете. Все дела людей бледнеют перед подвигами, которые совершают рыцари. Кто может сомневаться, глядя на эту великую королеву Микомикона и на меня, ее освободителя, что искусство и профессия странствующего рыцаря превосходят все искусства и профессии, придуманные людьми? Кто осмелится отрицать, что они достойны величайшего уважения, ибо связаны с величайшими опасностями и испытаниями? Как неправы те, которые утверждают, что науки выше военного дела. Поистине, они не знают, что говорят. Ибо главный довод, который они приводят, заключается в том, что духовный труд возвышеннее телесного. Между тем, по их мнению, духовные способности не играют никакой роли в военном деле; подобно ремеслу поденщиков, оно не требует ничего, кроме телесной силы. Говоря это, наши противники обнаруживают свое невежество. Ведь нам, воинам, нередко приходится совершать такие деяния, которые требуют большого ума и сообразительности. Разве у воина, на чьей ответственности находится целая армия или защита города, ум работает меньше тела? Разве поможет вам одна телесная сила понять и предугадать намерения неприятеля, его планы, военные хитрости и подвохи и предотвратить грозящие вам опасности? Ясно, что все это — дело ума, а не тела. Посмотрим теперь, чей ум выше. Об этом мы можем судить по задачам, которые ставят себе наука и военное дело, ибо, без сомнения, тот разум выше, который стремится к более благородной цели. Цель и задача науки состоит в том, чтобы утвердить справедливость в распределении благ, отдать каждому то, что ему принадлежит, стараться и заботиться, чтобы исполнялись добрые законы. Цель, несомненно, благородная, высокая и достойная великих похвал; но все же цель, к которой стремится военное дело, заслуживает еще больших похвал, ибо цель эта — мир, а в нем — высшее благо, которого люди желают в этой жизни. Этот мир и есть истинная цель войны, а если войны, то, значит, и воинов. Итак, ясно, что цели, которые преследует военное дело, несравненно важнее и выше, чем цели, к которым стремится наука.

Дон Кихот говорил с таким воодушевлением, так ясно и рассудительно, что никто из слушателей не сказал бы в ту минуту, что он сумасшедший, напротив, все внимали ему с большим удовольствием. А он продолжал:

— Итак, посмотрим, какова судьба студентов. Их главное несчастье — бедность; студент нередко голодает, дрожит от холода, носит нищенское платье. А все же он находит для себя кусок хлеба, — пусть это будут крохи со стола богачей, пусть их приходится выпрашивать — «ходить за супом», как говорит ученая братия. А все же в холодную погоду у добрых людей всегда найдется для студента какая-нибудь печь или жаровня. Конечно, всем известно, что рубашек у студента маловато, а теплый плащ — большая редкость. Конечно, дорога, по которой он идет, нередко спотыкаясь, падая и вновь с трудом вставая, — дорога тяжкая, неровная, крутая, но все же при упорстве и настойчивости он мирно достигает желанной ученой степени и выходит в люди. Тогда для него наступают времена довольства и даже роскоши: он вкушает изысканные кушанья, облекается в пышные наряды, встречает всюду почет и уважение. Теперь сравните судьбу студента с судьбой воина-солдата. Беднее этого несчастного нет никого на свете; живет он на нищенское жалованье, да и это жалованье вечно задерживают или не выплачивают вовсе. Правда, изредка ему удается поживиться грабежом, но не забудьте, что при этом он рискует не только своей жизнью, но и спасением своей души. Впрочем, и такая греховная пожива не часто выпадает на его долю. Вот почему он рад сухой корке хлеба, а горячую похлебку считает редким лакомством; вот почему изодранный колет служит ему обычно и нарядным платьем, и рубашкой. В летний зной он жарится под раскаленным солнцем, а зимой коченеет от стужи, согреваясь одним своим дыханием. И не думайте, что с наступлением ночи он может забыться от всех этих невзгод в приготовленной для него постели. Он сам будет виноват, если эта постель покажется ему узкой, ибо от него зависит отмерить себе на голой земле сколько угодно места и разлечься на своем ложе, не боясь измять простынь. Но вот приходит, наконец, день битвы. Какие высокие отличия сулит он храброму солдату? Наденут на него в награду докторскую шапочку из бинтов и корпии, если шальная пуля прострелила ему висок; или получит он почетные увечья — останется безруким или безногим. Но если даже милосердное небо сохранит его целым и невредимым, он выйдет из боя таким же жалким бедняком, каким был раньше. И снова он будет ждать нового случая отличиться — новых сражений и побед, где ему легче потерять жизнь, чем заслужить награду. Скажите мне, сеньоры, задумывались ли вы когда-нибудь, сколько приходится погибших в битвах на одного отличившегося? Я уже заранее знаю ваш ответ. Вы скажете, что тут и думать не о чем, — что убитых и искалеченных насчитываются тысячи, а награжденных счастливчиков — лишь единицы. Не правда ли, что среди ученых дело обстоит совсем иначе? У них всегда найдется чем жить — и жить весьма недурно. Итак, труды солдата тяжелее, а награды меньше. Теперь вернемся снова к вопросу о превосходстве военного дела над науками — вопросу, и поныне еще не решенному. Сторонники наук говорят, что без них военное дело не могло бы существовать, ибо война имеет свои законы, а открыть эти законы может только наука. Сторонники военного дела возражают на это, что самые законы не могли бы существовать, если бы не было военного искусства, ибо только оно защищает города, следит за безопасностью дорог и охраняет море от пиратов, — словом, водворяет повсюду мир и спокойствие. А ведь давно доказано, что то, что дорого стоит, должно цениться и ценится дороже. Известность и достаток покупаются ученым ценою упорного труда, голода, нищеты, головокружения, несварения желудка и многого другого. Но для того, чтобы сделаться хорошим воином, нужно претерпеть все, что претерпевает ученый, да еще ежеминутно рисковать жизнью. Если ученого гнетет и преследует страх перед нуждой и бедностью, то что это по сравнению со страхом, который охватывает солдата в осажденной крепости? Вот он стоит на часах, охраняя какой-нибудь бастион или равелин; он слышит, как враг ведет подкоп под эту башню, с намерением ее взорвать. Но, несмотря на эту страшную опасность, он не имеет права покинуть свой пост. Единственно, что он может сделать, — это доложить о подкопе капитану, а потом снова вернуться на свой пост и ждать, что еще минута — и он взлетит без крыльев под самые облака. Но на войне есть опасности и похуже этого. Вообразите, что среди открытого моря схватились на абордаж две галеры; солдатам приходится стоять на трапах шириной в два фута; прямо на них наведены неприятельские пушки — слуги смерти, грозящие гибелью; жерла их — на расстоянии копья; каждый неосторожный шаг может отправить сражающихся на дно морское; но несмотря на все это, побуждаемые чувством чести, они отважно подставляют грудь под выстрелы орудий и кидаются по узкой доске на вражеский корабль. И что особенно достойно удивления: лишь стоит одному низвергнуться в ту бездну, откуда нет возврата, как другой тотчас занимает его место[51]. Поистине большего мужества и отваги не найти вам среди всех ужасов войны! Счастливы были те благословенные времена, когда не было еще этих дьявольских огнестрельных орудий; я твердо верю, что тот, кто их выдумал, расплачивается сейчас в аду за свое сатанинское изобретение, ибо благодаря ему рука подлого труса может лишить жизни доблестного кабальеро. Смелость и отвага воспламеняют и вдохновляют храброе сердце бойца, — и вдруг, неведомо как и неведомо откуда, шальная пуля пресекает и мысли, и жизнь того, кто достоин был бы наслаждаться ею долгие годы. А случайный убийца доблестного воина оказывается нередко жалким трусом, который сам боится выстрелов своей проклятой машины. Поэтому я иногда почти раскаиваюсь в душе, что избрал профессию странствующего рыцаря в тот гнусный век, в котором мы живем; хотя никакая опасность меня не устрашает, все же меня несколько смущает мысль, что порох и свинец могут лишить меня возможности прославиться по всей земле мощью моего меча. Но да исполнится воля неба, а я, если суждено мне привести в исполнение свои замыслы, приобрету величайшую славу, ибо преодолею такие опасности, каких не видали странствующие рыцари минувших времен.

Такова была длинная речь Дон Кихота. Он так увлекся, что забыл о еде и не проглотил ни куска, к великому огорчению Санчо, который не раз перебивал его, убеждая сначала подкрепиться, а потом уже приниматься за рассуждения. А все другие сотрапезники, слушая его рассуждения, невольно жалели, что такой разумный и красноречивый человек становится безнадежным безумцем, как только дело коснется рыцарства. Священник сказал Дон Кихоту, что он вполне согласен с его доводами, хотя и принадлежит сам к сословию ученых.

Речь Дон Кихота заслужила полное одобрение не только священника, но и остальных присутствующих: все были очень веселы и довольны. Тем временем две трети ночи уже прошло, и было решено оставшиеся часы посвятить отдыху. Один Дон Кихот заявил, что он не ляжет спать и будет до утра охранять замок.

— Кто знает, что может случиться? — прибавил рыцарь. — Всегда можно ожидать внезапного нападения какого-нибудь великана или злого чародея.

Присутствующие поблагодарили его и стали устраиваться на ночь. Дамы удалились в свою комнату; кавалеры расположились, кто как мог; Санчо устроился удобнее остальных, улегшись в конюшне на упряжи своего осла, а Дон Кихот выехал на своем Росинанте на дорогу, чтобы охранять постоялый двор, который он по-прежнему называл замком.

Глава 26, в которой рассказывается о необычайном приключении на постоялом дворе

Вся гостиница погрузилась в глубокий сон, не спали только дочка хозяйки и служанка Мариторнес. Видя, что Дон Кихот на коне и в полном вооружении разъезжает вокруг гостиницы, они решили подшутить над ним.

Во всем доме только одно чердачное окошко выходило на дорогу. Проказницы стали у этого окошка и увидели Дон Кихота; сидя на коне и опершись на копье, он время от времени испускал столь глубокие и грустные вздохи, что казалось — у него разрывалось сердце. Вздыхая, он говорил нежным голосом:

— О госпожа моя Дульсинея Тобосская — совершенство красоты, сокровищница мудрости, хранилище всех добродетелей, воплощение всего, что есть лучшего на свете! Что делает сейчас твоя милость? Не вспоминаешь ли ты о плененном тобой рыцаре, который добровольно подвергает себя таким опасностям только для того, чтобы послужить тебе? О, принеси мне весть о ней, ясная, светлая луна! Быть может, в эту минуту ты смотришь ей в лицо, ты видишь, как она прохаживается по галерее своего пышного дворца или стоит на балконе, опершись на перила, и, глядя на тебя, предается мечтам обо мне и думает, как ей поступить, чтобы без ущерба для своего величия и чести смягчить муки, которые ради нее претерпевает мое удрученное сердце. Быть может, она размышляет, какими радостями подарить меня за страдания, какой утехой — за безутешность, какой жизнью — за смерть, какой наградой — за службу! А ты, лучезарное солнце, спешащее подняться из-за гор, чтобы встретить мою госпожу, молю тебя: передай ей привет от меня! Но, глядя на нее, остерегись лобзать ее лицо, не то я стану ревновать ее к тебе еще сильнее, чем ты сам, великолепный Феб, ревновал быстроногую нимфу[52], за которой гонялся по фессалийским равнинам или по берегам Пенея, точно не помню.

Когда Дон Кихот дошел до этого места своей трогательной речи, дочь хозяйки тихонько позвала его:

— Сеньор! Будьте любезны, ваша милость, подойдите сюда!

На ее голос Дон Кихот повернул голову и при свете луны, которая все заливала своим сиянием, увидел, что кто-то подзывает его из слухового окошка (а окошко это показалось ему большим окном с золоченой решеткой, какие бывают в богатых замках, ибо, как мы знаем, он принимал гостиницу за замок); его безумному воображению, как и в прошлый раз, тотчас представилось, что прекрасная дочь владельца замка, пылая к нему любовью и пренебрегая опасностью повредить своей доброй славе, хочет утешить его и облегчить муки, вызванные суровостью Дульсинеи Тобосской. Не желая, чтоб его сочли неучтивым, он повернул Росинанта, подъехал к слуховому окошку и со вздохом проговорил:

— Прекрасная дама! Мне очень жаль, что вы дарите нежным вниманием человека, который не в силах ответить вам так, как того заслуживают ваша любезность и великие достоинства. Но вы не должны винить в этом несчастного странствующего рыцаря, ибо любовь не позволяет ему служить никому другому, кроме дамы, которая сделалась полновластной владычицей его души с того мгновения, как он ее увидел. Не гневайтесь на меня, прелестная сеньора, забудьте обо мне, удалитесь к себе в покои, не изъявляйте мне больше своего благоволения, предоставьте меня моей участи. Но если я могу как-нибудь иначе, а не любовью, отблагодарить вас за вашу благосклонность, то требуйте от меня чего угодно. Клянусь вам именем моего нежного врага, моей отсутствующей жестокой повелительницы, что я исполню все, чего бы вы ни пожелали. Требуйте прядь волос Медузы, сплетенную из змей, или лучи солнца, заключенные в склянку, — я все для вас достану.

— Ничего этого моей госпоже не нужно, сеньор рыцарь, — прервала его Мариторнес.

— А что же нужно вашей госпоже, учтивая дуэнья? — спросил Дон Кихот.

— Она просит только, чтобы вы протянули ей вашу руку, — отвечала Мариторнес. — Она убеждена, что от прикосновения этой руки утихнет страсть, побудившая ее с опасностью для чести показаться в этом окошке: ведь если отец сеньоры узнает о таком поступке — самое меньшее, что он сделает, это — отрежет моей госпоже ухо.

— Хотел бы я это видеть! — воскликнул Дон Кихот. — Попробуй он сделать это, и его постигнет самое ужасное наказание, какого только заслуживает бесчеловечный отец, дерзнувший поднять руку на влюбленную дочь!

Мариторнес, убедившись, что Дон Кихот готов исполнить ее просьбу, быстро спустилась вниз, побежала в конюшню, схватила там недоуздок осла Санчо Пансы и вернулась обратно как раз в ту минуту, когда Дон Кихот, став обеими ногами на седло Росинанта и дотянувшись, как он воображал, до решетчатого окна, за которым сидела раненная любовью девица, протянул ей руку со словами:

— Примите, сеньора, эту руку или, лучше сказать, этот бич злодеев. Примите, повторяю, руку, к которой ни одна женщина еще не прикасалась, не исключая и той, которая безраздельно владеет всем моим существом. Я протягиваю ее вам не для того, чтобы вы ее облобызали, — нет, посмотрите на сплетение ее сухожилий, строение мускулов, ширину и крепость жил; судите же по ней о силе и мощи ее обладателя.

— Сейчас мы рассмотрим ее, — ответила Мариторнес.

И, сделав петлю на недоуздке, она накинула ее на кисть руки Дон Кихота, а другой конец его крепко-накрепко привязала к засову на двери. Почувствовав в руке боль от стиснувшего ее ремня, Дон Кихот сказал:

— Мне кажется, что ваша милость охватила мою руку железными тисками, а не пожала ее нежными пальцами. Не обращайтесь с ней так сурово: она не виновата в страданиях, которые причиняет вам моя холодность. Знайте: кто любит, не должен мстить так жестоко.

Но никто уже не слушал речей Дон Кихота. Обе девицы убежали, помирая со смеху, а он остался стоять с привязанной рукой.

Бедняга пребывал в великом страхе и тревоге. Стоило Росинанту сделать малейшее движение, и наш рыцарь повис бы на одной руке. Поэтому он боялся пошевелиться и все надежды возлагал на смирный и терпеливый нрав своего верного коня. Наконец Дон Кихоту стало ясно, что он привязан, а дамы куда-то исчезли; разумеется, он тотчас вообразил, что в этом происшествии снова замешано колдовство. Тогда наш рыцарь принялся проклинать свою опрометчивость и неблагоразумие: ему, конечно, не следовало возвращаться в замок, где ему пришлось еще не так давно испытать столько неприятностей. Ведь сказано в правилах странствующего рыцарства, что если приключение какого-нибудь рыцаря заканчивается несчастливо, то это значит, что оно предназначено для другого рыцаря и нечего снова ввязываться в него. Раздумывая об этом, он все время дергал руку, стараясь ее освободить. Но все его усилия были тщетны: ремень затягивался все крепче и крепче, и боль в руке усиливалась. Ему ничего не оставалось, как смирно стоять на седле и дожидаться, пока кто-нибудь не придет ему на помощь. С тоской вспоминал он о мече Амадиса, разрушающем все чары, и проклинал судьбу, приковавшую его к этому окну, в то время как столько страдающих и обездоленных нуждаются в его помощи; призывал наш рыцарь и даму своего сердца, Дульсинею Тобосскую, моля ее о заступничестве, и наконец стал звать своего верного оруженосца Санчо Пансу, который, подложив под голову седло своего осла, спал таким глубоким сном, что позабыл обо всем на свете. Убедившись, что Санчо его не слышит, Дон Кихот стал взывать к помощи мудрецов Лиргандео и Алькифо и молить свою добрую приятельницу Урганду заступиться за него. Когда же наконец стало светать, он впал в такое отчаянье и смятение, что принялся реветь быком. Нашему рыцарю казалось, что и день не принесет ему освобождения и что он останется заколдованным навеки. Эту уверенность поддерживало в нем и странное поведение Росинанта: верный конь всю ночь простоял как вкопанный, не шелохнувшись. И наш рыцарь решил, что это недобрый знак и что ему вместе с конем суждено простоять так, не пивши, не евши и не спавши, пока не кончится злое влияние созвездий или пока не расколдует его другой, более добрый волшебник.

Как только стало рассветать, к постоялому двору подъехали четыре отлично одетых всадника с мушкетами у седел. Ворота гостиницы были еще заперты, и приезжие стали громко стучать. Увидев их, Дон Кихот, считавший своим долгом, невзирая ни на что, исполнять обязанности часового, закричал гневным голосом:

— Рыцари, оруженосцы или кто бы вы ни были, перестаньте стучать у ворот этого замка! Неужели вы не понимаете, что в такую раннюю пору обитатели его еще спят и что ворота крепости открываются обычно не раньше, чем солнце озарит землю своими лучами? Подождите, пока наступит день, а тогда мы посмотрим, следует ли вас впускать или нет.

— Какая крепость? О чем вы тут толкуете? Какие могут быть церемонии на постоялом дворе?! Если вы хозяин постоялого двора, распорядитесь, чтобы нам отперли: мы — путешественники, нам нужно покормить лошадей и ехать дальше, — мы очень торопимся.

— Неужели, кабальеро, я похож на хозяина постоялого двора? — спросил Дон Кихот.

— Не знаю я, на кого вы похожи, — отвечал всадник, — знаю только, что вы мелете вздор, называя гостиницу замком.

— Да, это замок, — сказал Дон Кихот, — да еще один из самых лучших в этих краях, и в нем нашли себе приют на ночь люди, которые носили в руке скипетр, а на голове — корону.

— Должно быть, просто-напросто тут остановилась труппа комедиантов: у них, как известно, часто бывают и картонные короны и скипетры; других королей и принцев нельзя, конечно, найти в такой жалкой маленькой гостинице.

— Плохо же вы знаете свет, — возразил Дон Кихот, — если вам неведомы приключения, случающиеся со странствующими рыцарями.

Но всадникам, которые всю ночь провели в дороге, было не до пререканий с Дон Кихотом. Они с такой яростью принялись снова стучать в ворота, что все в гостинице проснулись, и хозяин вышел узнать, кто там стучит. В это время одна из лошадей всадников подошла и стала обнюхивать Росинанта, который стоял, опустив уши, грустный и задумчивый, и, не шевелясь, поддерживал своего повисшего господина. Но хоть он и казался деревянным, все же в жилах его текла живая кровь: он не остался нечувствительным к ласке и в свою очередь потянулся обнюхивать приятеля. Но как только он сделал легкое движение, ноги Дон Кихота разъехались, он соскользнул с седла и грохнулся бы на землю, если бы не повис на уздечке. Тут он почувствовал такую ужасную боль, словно ему резали кости или выламывали руку из плеча. Он висел так низко от земли, что почти касался ее ногами, но от этого ему было только хуже: ибо, видя, что еще немного и он сможет стать на землю всей ступней, бедняга изо всех сил старался дотянуться до земли, а это лишь усиливало его мучения. В конце концов пытка стала нестерпимой, и Дон Кихот завопил так громко, что хозяин гостиницы поспешно отпер ворота и в страхе выбежал узнать, откуда несутся эти крики. Проснулась от этих воплей и Мариторнес; догадавшись, в чем дело, она побежала на чердак, тайком от всех отвязала уздечку, на которой висел Дон Кихот, и рыцарь шлепнулся на землю. Тут подоспели хозяин и кое-кто из путешественников и, обступив его, стали спрашивать, что с ним случилось и почему он так кричит. Наш рыцарь, не отвечая ни слова, развязал на своей руке петлю, поднялся на ноги, вскочил на Росинанта, прикрылся щитом, взял копье наперевес и, отъехав для разгона на порядочное расстояние, вернулся полугалопом и закричал:

— Всякого, кто скажет, что я был околдован за какие-нибудь грехи, я с позволения моей госпожи, принцессы Микомикон, объявляю лжецом, требую к ответу и вызываю на поединок.

Эти слова Дон Кихота очень удивили новоприбывших, но хозяин объяснил им, кто такой Дон Кихот, и посоветовал не обращать на него внимания, так как он не в своем уме.

Между тем уже совсем рассвело, и солнечные лучи, а также шум, поднятый Дон Кихотом, разбудили постояльцев. Двор гостиницы стал постепенно наполняться людьми. Вновь прибывшие всадники занялись своими делами и не обращали никакого внимания на Дон Кихота, так что наш рыцарь выходил из себя от бешенства и досады. Если бы Дон Кихот мог отыскать в уставе своего рыцарского ордена параграф, разрешающий странствующему рыцарю пускаться в новые приключения, хотя он дал клятву всецело посвятить себя задуманному ранее подвигу, он бы, наверное, напал на них и заставил волей-неволей принять вызов. Однако ему казалось неприличным и неподобающим рисковать своей жизнью в случайных поединках, пока принцессе Микомикон не возвращено ее царство, и потому он решил отказаться от своих воинственных намерений. Как раз в это время у ворот гостиницы раздались громкие крики: двое постояльцев, заметив, что внимание хозяина отвлечено приезжими, вздумали воспользоваться этим и улизнуть, не заплатив за ночлег; но хозяин поймал их у ворот и потребовал платы; при этом он так ругался, что те в ярости бросились на него с кулаками. Несчастный стал кричать и звать на помощь, однако все были так поглощены своими делами, что никто не отозвался на его вопли; тогда хозяйская дочь обратилась к стоявшему поодаль Дон Кихоту и воскликнула:

— Ваша милость, сеньор рыцарь, если бог наградил вас силой, так помогите моему бедному отцу, которого эти злодеи молотят, как рожь.

На что Дон Кихот спокойно ответил:

— Прекрасная девица, сейчас я не в состоянии исполнить вашу просьбу, ибо дал слово не вмешиваться в новые приключения, пока не завершу принятого на себя подвига. Но вот что мы сделаем: бегите и скажите вашему отцу, чтобы он бился смелее и ни в коем случае не сдавался, а я попрошу разрешения у принцессы Микомикон помочь ему в беде; если она мне позволит, вы можете быть уверены, что я его выручу.

— Ах, грехи наши! — воскликнула Мариторнес, стоявшая тут же. — Да прежде чем ваша милость получит это разрешение, мой господин будет уже на том свете!

— Только бы, сеньора, мне получить это разрешение, — ответил Дон Кихот, — а уж там безразлично, будет ваш господин на этом свете или на том: я и с того света ворочу его, хотя бы весь ад ополчился против меня. А не то так отомщу за него, что вы будете вполне удовлетворены.

С этими словами он преклонил колени перед Доротеей и в выражениях, подобающих странствующим рыцарям, стал просить ее величество соизволить дать ему разрешение помочь владельцу замка, который сейчас бьется в жесточайшем бою. Принцесса охотно дала свое согласие, и Дон Кихот, прикрывшись щитом и схватив меч, тотчас же устремился к воротам гостиницы, у которых два постояльца продолжали колотить хозяина, но, подойдя поближе, он внезапно остановился как вкопанный, хотя Мариторнес и хозяйка кричали ему, чтобы он поскорее помог их господину и супругу.

— Я медлю потому, — сказал Дон Кихот, — что мне не подобает поднимать меч против низкого люда. Позовите сюда моего оруженосца Санчо, ибо в этих случаях обязанность выступить защитником и мстителем лежит на нем.

Тем временем меткие удары и пинки так и сыпались на злополучного хозяина, и Мариторнес, хозяйка и ее дочка выходили из себя, видя, что Дон Кихот медлит, когда их господину, супругу и отцу приходится так плохо.

Как раз в эту минуту дьявол принес в гостиницу того самого цирюльника, у которого Дон Кихот отнял шлем Мамбрина, а Санчо Панса снял седло и сбрую с осла. Направившись со своим ослом в конюшню, цирюльник застал там Санчо Пансу, который возился с седлом. Узнав свое добро, он тотчас же набросился на нашего оруженосца, восклицая:

— А, дон воришка, теперь-то вы попались! Давайте-ка сюда мой бритвенный таз, седло и сбрую, которую вы у меня стащили!

При этом внезапном нападении Санчо выпрямился и, недолго думая, влепил цирюльнику такой удар кулаком, что у того кровь залила рот. Однако цирюльник схватился за седло и закричал так громко, что все находившиеся в гостинице сбежались на шум. Цирюльник вопил:

— Правосудие! Сюда! Именем короля! Этот вор, этот разбойник с большой дороги украл у меня седло, а теперь хочет меня убить.

— Врешь, — отвечал Санчо, — я не разбойник с большой дороги! Это седло завоевал в честном бою мой господин Дон Кихот.

— В честном бою! — орал разъяренный цирюльник, замахиваясь на Санчо кулаком. — Ах ты, негодяй!

Санчо парировал удар, и между ними завязалась ожесточенная драка. Сбежавшиеся постояльцы только глядели на их схватку, не рискуя вмешиваться в потасовку, ибо не знали, в чем дело и кто тут прав, а кто виноват.

Между тем Дон Кихот убедил, наконец, постояльцев оставить хозяина в покое и уплатить ему свой долг. После этого наш рыцарь, уже давно слышавший крики своего оруженосца, бросился в конюшню, чтобы узнать, в чем дело. Видя, как ловко Санчо ведет бой с цирюльником, Дон Кихот с удовольствием убедился в храбрости своего оруженосца и решил, что при первом же удобном случае его следует посвятить в рыцари, ибо он с честью может послужить рыцарскому ордену.

Глава 27, в которой продолжается рассказ о необыкновенных происшествиях на постоялом дворе

Ссора между цирюльником и Санчо Пансой все разгоралась.

— Смотрите, сеньоры, — кричал цирюльник, обращаясь к постояльцам гостиницы, собравшимся во дворе и глазевшим на драку, — этот мошенник украл мое седло. А что оно мое — это так же верно, как то, что бог когда-нибудь пошлет мне смерть. Да вот здесь в стойле находится мой осел, — уж он не станет лгать. Не верите, так примерьте сами: если седло не придется ему как раз впору, зовите меня мошенником. Кроме того, этот разбойник утащил у меня совсем новенький бритвенный таз, за который я платил из собственного кармана целый эскудо.

Услышав это, Дон Кихот не мог сдержаться: он стал между спорящими, разнял их и, положив седло на землю, чтобы оно было у всех на виду, пока не выяснится, на чьей стороне правда, произнес:

— Сеньоры, вам сейчас станет ясным заблуждение, в котором пребывает этот добрый оруженосец, называя бритвенным тазом то, что было, есть и будет шлемом Мамбрина. Этот шлем я отнял у него в честном бою, и с тех пор я его законный владелец! Мне непонятно, о каком седле говорит этот человек. Правда, я припоминаю, что позволил своему оруженосцу взять себе сбрую с коня этого жалкого труса. А если теперь конская сбруя превратилась в седло для осла, то я объясняю себе это не иначе, как чудесным превращением; в рыцарских историях такие превращения случаются постоянно. Вы сейчас убедитесь в этом. Сбегай-ка, сынок Санчо, и принеси сюда шлем, который этому человеку кажется бритвенным тазом.

— Черт возьми, сеньор, — отвечал Санчо, — если у нас нет других доказательств нашей правоты, то окажется, что бритвенный таз такой же шлем Мамбрина, как и эта сбруя — седло для коня.

— Делай, что тебе приказывают, — строго перебил его Дон Кихот. — Не все же, наконец, в этом замке заколдовано!

Когда Санчо принес таз, Дон Кихот показал его всем собравшимся и сказал:

— Сеньоры и кабальеро! Взгляните на этот золотой шлем и судите сами, похож ли он на бритвенный таз. Вот какова наглость этого оруженосца, обвиняющего нас в похищении жалкого цирюльничьего таза. Клянусь рыцарским орденом, к которому принадлежу, это тот самый шлем, который я у него отнял, и с тех пор я ничего к нему не прибавил и ничего от него не убавил.

— Да уж это верно, — сказал Санчо, — потому что с того самого дня, как мой господин его завоевал, он сражался в нем только один раз, когда освобождал несчастных, закованных в цепи. Не будь тогда на нем этого бритвенного шлема, плохо бы пришлось ему, потому что в этом бою камни на нас сыпались градом.

— Ну, что скажут ваши милости об этих господах, утверждающих, что это шлем, а не бритвенный таз? — вскричал цирюльник.

— А кто осмелится утверждать противное? — воскликнул Дон Кихот. — Если он рыцарь, я докажу ему, что он говорит неправду, а если оруженосец — что он тысячу раз лжет!

Мастер Николас, присутствовавший при этом споре, решил для общей потехи поддержать Дон Кихота; поэтому, обратившись к цирюльнику, он сказал:

— Сеньор цирюльник, знайте, что я — ваш собрат по ремеслу, что уже больше двадцати лет я занимаюсь этим делом, и нет такой бритвенной принадлежности, которая не была бы мне хорошо знакома. Но, кроме того, я в молодости служил солдатом и знаю отлично, что такое шишак, шлем и прочие доспехи. И я утверждаю, что предмет, который этот любезный сеньор держит в руках, так же похож на бритвенный таз, как белый цвет на черный, а правда на ложь. Я заявляю, что это настоящий шлем, хотя у него не хватает многих частей.

— Конечно, не хватает, — сказал Дон Кихот. — Прежде всего у него нет забрала.

— Совершенно верно, — подхватил священник, догадавшись о намерении своего друга цирюльника.

Эта шутка понравилась собравшимся, среди которых было несколько кабальеро, и они в один голос подтвердили, что в руках у Дон Кихота шлем, а не бритвенный таз.

— Господи помилуй! — воскликнул одураченный цирюльник. — Как же это возможно, чтобы столько почтенных людей говорило, что это не таз, а шлем? Такой случай мог бы привести в изумление целый университет. Ну, что ж, если мой таз оказался шлемом, так и седло с моего осла окажется, пожалуй, конской сбруей, как утверждает этот сеньор.

— Седло это или сбруя, должен решить сеньор Дон Кихот, — сказал священник, — ибо во всех рыцарских делах мы все считаем его лучшим судьей.

— Клянусь богом, сеньоры, — сказал Дон Кихот, — в этом замке произошло со мной столько удивительных приключений, что, право, я боюсь с уверенностью судить о любом происшествии, случившемся здесь. По-моему, все здесь совершается силою какого-то волшебства. Вот еще этой ночью я добрых два часа провисел подвешенный за руку и так и не знаю, как и почему свалилось на меня это бедствие. Поэтому с моей стороны было бы легкомысленно брать на себя роль судьи, и я предоставляю это дело на ваше усмотрение, сеньоры. Быть может, именно потому, что вы не посвящены, подобно мне, в рыцари, волшебные силы не имеют над вами власти, — ваш разум свободен, и вы в состоянии видеть вещи, происходящие в этом замке, такими, какие они есть в действительности, а не какими они мне кажутся.

— Сеньор Дон Кихот, — заметил священник, — рассуждает совершенно правильно: решить этот вопрос — наше дело. Но чтобы решение наше было вполне законно, я тайно соберу голоса этих сеньоров и потом сообщу, каково мнение большинства из них.

Те, кто знал причуды Дон Кихота, потешались от всей души, но людям, впервые его видевшим, вся эта история казалась величайшей нелепостью. Именно так думали три путешественника, как раз в это время прибывшие в гостиницу (по виду их можно было принять за стрелков). Но больше всех волновался цирюльник, на глазах у которого бритвенный таз превратился в шлем Мамбрина. Он не сомневался, что и седло его превратится в роскошную конскую сбрую. Все же остальные хохотали, глядя на священника, с величайшей серьезностью собиравшего голоса. Каждый из присутствующих должен был сказать ему на ухо, что представляет собою сокровище, из-за которого завязалась такая распря, — седло или конскую сбрую. Наконец, собрав голоса у всех, знавших Дон Кихота, священник громко заявил пострадавшему цирюльнику:

— Ну, вот что я скажу вам, почтеннейший. Мне просто надоело собирать голоса, ибо все, кого я ни спрашивал, отвечали мне одно и то же: нелепо называть седлом осла сбрую, да еще с породистого коня. Итак, сеньор цирюльник, как ни досадно это вам или вашему ослу, но вам придется подчиниться общему решению: это — конская сбруя, а не седло, и всему делу конец.

— Пусть я не попаду в царствие небесное, если все вы, сеньоры, не ошибаетесь; пусть душа моя не предстанет перед лицом господа бога, если это — сбруя, а не седло. Право же, я не пьян; если я и согрешил сегодня утром, то уж никак не за завтраком!

Простодушие цирюльника забавляло всех не меньше, чем сумасбродство Дон Кихота, который сказал:

— Итак, теперь остается каждому забрать то, что ему принадлежит. Что бог даровал, то и святой Петр благословит.

Один из стрелков сказал:

— Я убежден, что все это простая шутка. Нельзя допустить, чтобы люди, с виду столь разумные, могли всерьез утверждать, будто перед ними шлем и конская сбруя. А если они, вопреки опыту наших чувств, настаивают на этом, — значит, здесь скрывается какая-то тайна. Провались я на этом месте, если когда-нибудь поверю, что это — не таз для бритья и не седло с осла!

А другой стрелок воскликнул:

— Это — седло, не будь я сыном своего отца! А кто скажет противное, тот пьян, как винная бочка.

— Вы лжете, низкий негодяй, и будете жестоко наказаны за свою ложь! — воскликнул Дон Кихот. С этими словами он поднял копье и с такой силой пустил его в голову стрелка, что если бы тот не отскочил в сторону, то был бы убит на месте. Копье, ударившись о землю, разлетелось в щепки. Между тем остальные стрелки, увидев, как обошлись с их товарищем, стали требовать повиновения Санта Эрмандад.

Хозяин гостиницы, также принадлежавший к братству Санта Эрмандад, побежал за своим жезлом и шпагой и, вернувшись, присоединился к стрелкам. Цирюльник, воспользовавшись поднявшейся суматохой, ухватился за свое седло; Санчо уцепился за него с другой стороны; Дон Кихот обнажил свою шпагу и напал на стрелков. Священник кричал, хозяйка орала, дочка хозяйки вопила, Мариторнес плакала, Доротея растерялась. Цирюльник лупил Санчо; Санчо колотил цирюльника; один из кабальеро, которого стрелок осмелился схватить за руку, дал ему такую зуботычину, что у того весь рот наполнился кровью; другой кабальеро повалил на землю второго стрелка и в ярости топтал его ногами; хозяин орал во все горло, зовя на помощь Санта Эрмандад; словом, по всей гостинице раздавались плач, крики, вопли; повсюду царило смятение, суматоха, полная растерянность; слышался звон шпаг и стук палок, кровь лилась рекой. В самый разгар этой свалки Дон Кихот внезапно вообразил, что он нежданно-негаданно очутился в лагере Аграманта[53] в минуту жестокой распри между рыцарями, и поэтому громким голосом, прогремевшим по всему постоялому двору, закричал:

— Остановитесь! Вложите мечи в ножны! Успокойтесь! Слушайте меня все, если вам дорога жизнь!

Услышав его громовой голос, все утихли, и он продолжал:

— Не говорил ли я вам, сеньоры, что этот замок заколдован и что в нем обитает целый легион демонов? Теперь вы сами можете убедиться в этом. Взгляните! Ведь здесь воскресла знаменитая распря в лагере Аграманта. Все мы сражаемся: одни из-за меча, другие из-за коня, третьи из-за осла, четвертые из-за шлема, — все мы сражаемся, но никто толком не знает, за что он проливает свою и чужую кровь. Довольно кровопролития! Заключим между собою мир. Клянусь всемогущим богом, для нас, людей благородного звания, величайший позор убивать друг друга из-за столь ничтожных поводов.

Однако стрелки не желали успокоиться. Им порядком досталось от кабальеро, и теперь они пылали жаждой мести. Но цирюльник, которому во время потасовки вырвали бороду, очень обрадовался призыву Дон Кихота. Санчо как добрый слуга повиновался первому же слову своего господина. Только хозяин продолжал кричать, требуя, чтобы наказали сумасшедшего, который вот уже второй раз переворачивает вверх дном всю гостиницу.

Наконец шум начал понемногу затихать. Тут один из стрелков вспомнил, что у него имеется приказ об аресте Дон Кихота: Санта Эрмандад постановила задержать его за противозаконное освобождение каторжников. Вспомнив об этом, стрелок решил проверить приметы Дон Кихота. Он вытащил из-за пазухи приказ и стал читать по складам приметы, перечисленные в нем, все время поглядывая на Дон Кихота. Убедившись в конце концов, что Дон Кихот именно тот человек, которого ему велено арестовать, он свернул свиток, взял его в левую руку, а правой схватил Дон Кихота за шиворот и закричал громким голосом:

— Повиновение Санта Эрмандад! А кто не верит, что я действую от ее имени, пусть прочтет этот приказ: в нем значится, что я должен задержать этого разбойника с большой дороги!

Священник прочел приказ и убедился, что стрелок говорит правду, так как все приметы Дон Кихота были указаны вполне точно; он только вздохнул и грустно покачал головой. А Дон Кихот, видя, что его оскорбляет какой-то жалкий проходимец, пришел в ярость и обеими руками вцепился стрелку в горло. Не вступись за беднягу товарищи, он бы, наверное, задохнулся раньше, чем Дон Кихот разжал свои пальцы. Хозяин, который был обязан вступиться за члена своего братства, тотчас же бросился на помощь пострадавшему. Хозяйка, видя, что ее муж опять полез в драку, снова принялась кричать, и снова ей стали вторить дочка и Мариторнес, прося помощи у неба и всех святых. А Санчо, глядя на то, что творилось, сказал:

— Господи боже мой, да ведь все, что господин мой толковал о всяких волшебствах и чудесах в этом замке, — сущая правда: в нем и часу нельзя провести спокойно!

Наконец присутствующим удалось разнять Дон Кихота и стрелка. Однако стрелки продолжали добиваться выдачи преступника, требуя от имени Санта Эрмандад, чтобы им помогли связать по рукам и ногам разбойника, грабящего на горных тропах и проезжих дорогах. А Дон Кихот, слушая их речи, презрительно улыбался и, наконец, спокойно проговорил:

— Подойдите-ка сюда, подлые и низкие людишки! Так вы осмеливаетесь называть разбойником с большой дороги того, кто разбивает цепи бедных пленных, освобождает узников, помогает несчастным, поднимает павших, заступается за обездоленных? О, низменные существа, поистине вы недостойны того, чтобы небо открыло вам величие странствующего рыцарства! В каком грехе и неведении пребываете вы! Уже одна тень странствующего рыцаря должна внушать вам почтение, не говоря о нем самом. Подойдите-ка сюда, стрелки-разбойники, грабители на больших дорогах во имя Санта Эрмандад, и скажите: как зовут того невежду, что подписал приказ о моем задержании? Разве этому жалкому тупице неизвестно, что странствующие рыцари не подлежат обычному суду, что их закон — меч, их судебник — храбрость, а указы — их собственная воля? Разве он не знает, что ни одна дворянская грамота не дает своему владельцу таких огромных привилегий, какие посвящение в рыцари дарует счастливому избраннику, принесшему торжественный обет посвятить свою жизнь великому делу странствующего рыцарства? Кто из рыцарей вносит налоги, подати, туфлю королевы[54], поместные пени, речной или подорожный сбор? Какой владелец замка возьмет с него деньги за оказанное гостеприимство, какой король откажется посадить его за свой стол? Какая благородная девица не влюбится в него? И, наконец, найдется ли такой странствующий рыцарь, у которого не хватит смелости, встретившись с четырьмя сотнями стрелков, влепить им четыре сотни палочных ударов?

Во время этой речи Дон Кихота священник убеждал стрелков прекратить дело.

— Разве вы не видите, — говорил он, — что Дон Кихот не в своем уме? Если вы арестуете беднягу и уведете с собой — все равно вам придется отпустить его как сумасшедшего.

Стрелок, у которого был приказ, ответил, что не его дело судить, сумасшедший ли Дон Кихот или нет. Он просто обязан исполнить приказание начальства, а остальное его не касается.

— И все же, — ответил священник, — вы его не арестуете; да и он, как мне кажется, не позволит себя арестовать.

Между тем, пока шел этот разговор, Дон Кихот вел себя так нелепо, что если бы стрелки не поверили в сумасшествие бедного идальго, они бы сами оказались безумцами вроде него. Поэтому они оставили его в покое и даже взялись примирить цирюльника с Санчо Пансой.

Рассмотрев дело, блюстители правосудия вынесли приговор, который если и не вполне примирил тяжущиеся стороны, то все же кое-как удовлетворил их: противники обменялись седлами, но каждый сохранил свои подпруги и уздечки. Что же касается шлема Мамбрина, то священник тайком от Дон Кихота дал цирюльнику за бритвенный таз восемь реалов, а тот написал ему расписку с обязательством не жаловаться на обман ни ныне, ни вовеки веков.

От хозяина не укрылось, что священник вознаградил цирюльника. Не желая упускать своего, он настойчиво требовал у Дон Кихота платы за ночлег и за погубленные мехи и вино. При этом он кричал и клялся, что не выпустит из конюшни ни Росинанта, ни осла Санчо, пока ему не будет уплачено все до последнего гроша.

Священник и это уладил, щедро вознаградив хозяина за все убытки. Таким образом мир был восстановлен, и все присутствующие единодушно признали, что за это следует благодарить благожелательного и красноречивого священника.

Когда со всеми этими неприятными делами было покончено, Дон Кихот решил, что пора отправиться в дальнейший путь и поскорее закончить предназначенный ему великий подвиг. Поэтому он опустился на колени перед Доротеей и произнес:

— Прекрасная и высокородная дама! Мудрая пословица гласит: усердие — мать успеха. Пословица эта особенно справедлива в военном деле, где победа над врагом всецело зависит от натиска и быстроты. Кто успевает предупредить намерения неприятеля, тот выигрывает сражение. Говорю я это к тому, прекрасная сеньора, что, по моему мнению, дальнейшее наше пребывание в этом замке бесполезно и даже опасно. Ведь Пандафиландо Свирепоглазый может узнать через тайных соглядатаев, что я собираюсь вступить с ним в бой; тогда он, конечно, поспешит укрыться в такой крепости, которую я не в состоянии буду взять, несмотря на все мое усердие и силу неутомимой руки. Поэтому постараемся предупредить его коварные умыслы и немедленно двинемся в путь.

Дон Кихот замолчал, с достоинством ожидая ответа от прекрасной принцессы. А Доротея, подлаживаясь под его слог, сказала:

— Сеньор рыцарь! Благодарю вас за готовность помочь мне в моей великой беде. Да будет угодно небу, чтобы наше общее желание исполнилось. Тогда вы увидите, что не перевелись еще на свете благородные женщины. Теперь же я готова немедленно пуститься в путь. Располагайте мной, как вы находите нужным. Раз я вручила свою судьбу в ваши руки, я не стану прекословить тому, что предпишет ваше благоразумие.

— Двинемся же немедленно в путь! — воскликнул Дон Кихот. — Нетерпение торопит меня, ибо недаром говорится — в промедлении гибель. Санчо! Седлай Росинанта, взнуздай своего осла и скакуна королевы, простимся с владельцами замка и устремимся к нашей цели!

Санчо покачал головой и проговорил:

— Не извольте гневаться, ваша милость, если я скажу вам то, что обязан сказать как верный слуга и оруженосец.

— Говори, в чем дело, да только поскорее, — ответил встревоженный этими загадочными словами рыцарь.

— Я теперь доподлинно узнал, ваша милость, что эта сеньора, выдающая себя за королеву Микомиконского государства, такая же королева, как моя покойная матушка. Подумайте-ка, ваша милость, один из здешних кабальеро принялся ухаживать за ней, и она сама любезничает с ним. Боюсь, что, пока мы будем разъезжать по путям да дорожкам, проводить худые ночки да такие же денечки, этот молодчик женится на ней и присвоит себе все, что мы отвоюем у великана, да еще и посмеется над нами! А значит, незачем мне торопиться взнуздывать Росинанта да седлать осла. Лучше уж сидеть на месте, пускай другие беспокоятся, а мы и так сыты будем.

Услышав столь непристойные речи оруженосца, Дон Кихот сильно разгневался: брови его нахмурились, в глазах вспыхнули искры, и он воскликнул срывающимся голосом:

— О низкий негодяй! Невежественный, косноязычный сквернослов! Убирайся прочь от меня! Чудовище, сундук обманов, вздорный мерзкий сплетник, клеветник, осмелившийся чернить доброе имя особы королевского рода! Убирайся с глаз моих, а не то берегись моего гнева!

Негодование Дон Кихота нагнало такой страх на Санчо Пансу, что он готов был провалиться сквозь землю. Не смея даже оправдываться, он поторопился скрыться с глаз своего господина.

Но Доротея, зная характер Дон Кихота, сумела быстро успокоить нашего рыцаря.

— Сеньор рыцарь Печального Образа! Не гневайтесь на вашего оруженосца за его вздорные слова! Здравый разум и добрая совесть Санчо не позволяют заподозрить его в лживой клевете. Должно быть, под влиянием волшебных чар ему на самом деле привиделось то, о чем он говорит. Но само собой понятно, что это было только дьявольское наваждение. Ведь вы сами, сеньор рыцарь, говорили, что в этом замке все происходит по проискам волшебников.

— Клянусь всемогущим богом, — воскликнул Дон Кихот, — ваше величество совершенно правы! Ну, конечно, этот грешник Санчо был обманут злым волшебником и увидел такие вещи, какие никак невозможно увидеть без вмешательства нечистой силы; ведь я знаю, что этот бедняга — честный и невинный малый, неспособный лгать.

После этого Дон Кихот заявил, что он прощает своего оруженосца. Священник позвал Санчо; тот смиренно приблизился и, опустившись на колени, попросил своего господина пожаловать ему руку. Дон Кихот исполнил его просьбу и наставительно сказал:

— Ну что, сынок Санчо, теперь, надеюсь, тебе ясно, что я был прав, когда твердил тебе, что в этом замке все заколдовано!

— Я тоже так думаю, — отвечал Санчо, — все заколдовано, кроме подбрасывания на одеяле. Что бы вы ни толковали, а эта неприятная штука произошла вполне естественным путем.

Видя, что его все равно не переубедить, Дон Кихот ничего не возразил на эти слова своего оруженосца.

Глава 28 о том, каким необычайным способом был очарован Дон Кихот Ламанчский

Шел второй день с тех пор, как Дон Кихот со своими спутниками прибыл в гостиницу. Священник и цирюльник начали подумывать об отъезде. Не желая больше беспокоить Доротею, наши друзья решили обойтись собственными силами. Они наняли телегу, запряженную парой волов; затем приказали сколотить из досок клетку таких размеров, чтобы в ней свободно мог поместиться человек. По просьбе священника, кабальеро, стрелки и, наконец, сам хозяин взялись помочь им посадить в эту клетку Дон Кихота. Надев маски, чтобы рыцарь не узнал их, они потихоньку вошли в комнату Дон Кихота. Утомленный всеми тревогами прошлой ночи, рыцарь крепко спал. Вошедшие осторожно подкрались к нему, внезапно схватили и связали по рукам и по ногам. Все это было проделано с такой быстротой, что, когда наш рыцарь пробудился от глубокого сна, он не в силах был пошевельнуться. Его расстроенному воображению тотчас же представилось, что все эти люди в масках — привидения и что он сам очарован, так как не может ни двигаться, ни защищаться. Словом, все произошло именно так, как рассчитывал священник. Правда, Санчо сразу же догадался, кто были эти переодетые люди. Дон Кихот тоже молчал, дожидаясь развязки этого удивительного приключения. А развязка не заставила себя долго ждать. Таинственные незнакомцы притащили клетку, посадили в нее бедного рыцаря и заколотили доски так крепко, что всякая попытка выломать их кончилась бы неудачей.

Потом клетку взвалили на плечи и вынесли на двор. Тут мастер Николас закричал страшным голосом:

— О рыцарь Печального Образа, не сетуй, что ты попал в плен, ибо так нужно для скорейшего завершения подвига, на который толкнуло тебя твое мужество. А завершится он тогда, когда свирепый ламанчский лев соединится с белоснежной тобосской голубкой и когда их гордые вы и склонятся под сладостным ярмом брака. От этого дивного союза появятся на свет божий отважные львята, у которых будут столь же цепкие когти, как у их славного родителя. Произойдет же это раньше, чем солнце еще раз осветит землю. А ты, о самый благородный и послушный из всех оруженосцев, которые когда-либо имели шпагу на поясе, бороду на подбородке и обоняние в ноздрях, — не пугайся и не огорчайся, видя, что на твоих глазах увозят таким образом цвет странствующего рыцарства! Ибо скоро — если только угодно будет зиждителю мира — обещания твоего доброго господина исполнятся, и ты достигнешь такого высокого и почетного положения, что будешь дивиться самому себе. Кроме того, мудрая Ментирониана[55] поручила мне сказать тебе, что ты сполна получишь все причитающееся тебе жалованье. Поэтому неотступно следуй за доблестным очарованным рыцарем, ибо вам надлежит до конца пути быть вместе. Больше я ничего не скажу, ибо такова воля мудрой Ментиронианы. Оставайся с богом и будь спокоен. А я удалюсь к своей повелительнице.

В конце этого пророчества цирюльник возвысил голос, а затем перешел на такой нежный шепот, что даже посвященные в эту шутку готовы были поверить, будто говорящий медленно удаляется в неведомые края.

Выслушав эти речи, Дон Кихот утешился, так как смысл пророчества был ему совершенно ясен. Он уразумел, что, согласно этому пророчеству, он сочетается священными и законными узами брака со своей возлюбленной Дульсинеей Тобосской и что у них родятся сыновья-львята, которым суждено навеки прославить Ламанчу. Поэтому с глубоким вздохом он сказал:

— Кто бы ты ни был, мой благовеститель, молю тебя, попроси от моего имени мудрую волшебницу-покровительницу, чтобы она не дала мне зачахнуть в темнице, куда меня увозят! Пусть исполнятся прежде несравненные и радостные обещания, которые я только что слышал! Тогда я почту блаженством все тяготы моего пленения и утешением — сковывающие меня цепи; а доски, на которых я лежу, покажутся мне не жестким полом темницы, а мягкой постелью. Благодарю тебя и за утешения, которые ты приносишь моему оруженосцу Санчо Пансе. Я уверен, что при своем благородстве и честности он не покинет меня ни в радости, ни в горе, и если злой рок не позволит мне сдержать обещание и подарить ему остров или сделать губернатором, то жалованье его во всяком случае не пропадет. В своем завещании я уже назначил ему награду, к сожалению, соразмерную с малыми моими средствами, а не с его великими услугами.

Санчо Панса с большой почтительностью склонился перед Дон Кихотом и поцеловал ему обе руки. Впрочем, он и при желании не мог поцеловать только одну, ибо они были стянуты вместе.

Затем привидения поставили клетку на телегу, запряженную волами. Как только Дон Кихот очутился на телеге, он воскликнул:

— Много замечательных историй прочел я о странствующих рыцарях, но никогда не читал, не видал и не слыхал, чтобы очарованных рыцарей увозили на телегах, запряженных ленивыми, неповоротливыми волами. Обыкновенно волшебники уносят их по воздуху на огненной колеснице или на летающем драконе. Но телега, запряженная волами! Клянусь богом, это что-то неслыханное! Тут есть от чего прийти в смущение. Впрочем, может быть, нынешние волшебники поступают иначе, чем те, которые жили раньше. Возможно, что для меня, воскресившего забытое дело странствующих рыцарей, изобретены новые способы околдования и похищения. Что ты об этом думаешь, сынок Санчо?

— Уж я не знаю, сеньор, что и думать на этот счет, — ответил Санчо. — Я ведь не читал рыцарских книг и не так много знаю о рыцарских делах, как ваша милость. А все же я бы решился присягнуть, что призраки, шагающие рядом с нами, совсем не добрые католики.

— Католики! — воскликнул Дон Кихот. — Голубчик ты мой, да как же им быть католиками? Ведь это — дьяволы, принявшие призрачные тела, чтобы проделать со мной эту штуку! Если хочешь убедиться, что я говорю правду, потрогай и пощупай их, и ты увидишь, что тела их — из воздуха.

— Позвольте, ваша милость, доложить вам, что вы ошибаетесь: тело у этих дьяволов не из воздуха, а самое настоящее. Я уже дотрагивался до них. Вот взгляните на это привидение, что шагает по правую сторону от вас! У него тело гладкое и холеное, как у какого-нибудь знатного и богатого кабальеро. Да и пахнет от него душистой амброй. А ведь от чертей, как я слышал, всегда разит серой.

— Тут нечему дивиться, друг мой Санчо, — ответил Дон Кихот. — Имей в виду, что сами по себе дьяволы ничем не пахнут, потому что они духи. Но их повсюду сопровождает отвратительное зловоние ада. И если тебе кажется, что от этого дьявола исходит запах амбры, то либо ты просто ошибаешься, либо же он хочет, чтобы ты не догадался, что он дьявол.

Пока между рыцарем и оруженосцем происходила эта беседа, священник и цирюльник, опасаясь, как бы Санчо не открыл их обмана, решили поспешить с отъездом. Отозвав хозяина в сторону, они приказали ему как можно скорее оседлать Росинанта и взнуздать осла Санчо. Затем священник уговорил стрелков проводить очарованного пленника до его деревни, пообещав им хорошее вознаграждение. Мастер Николас привесил к седельной луке Росинанта с одной стороны щит, с другой — бритвенный таз и знаками приказал Санчо сесть на осла и вести Росинанта на поводу. Стрелки же стали по обеим сторонам телеги. Когда все эти приготовления были окончены и процессия должна была двинуться в путь, хозяйка с дочкой и Мариторнес вышли проститься с Дон Кихотом, делая вид, что они до слез огорчены постигшей его бедой. Увидев это, Дон Кихот сказал:

— Благородные и сострадательные дамы, не печальтесь обо мне! Такие невзгоды неразлучны с служением правде. Если бы они не выпадали мне на долю, я не считал бы себя знаменитым странствующим рыцарем. Ибо с рыцарями, ничем себя не прославившими, такие бедствия никогда не случаются, потому что никто на свете о них не вспоминает. Зато доблестные рыцари постоянно подвергаются тяжким испытаниям, ибо злые соперники, завидуя их мужеству и отваге, всячески стараются извести их. Однако добродетель столь могущественна, что назло магической мудрости, какою обладал первый маг Зороастр[56], она выйдет победительницей из испытаний, и свет ее засияет на земле, как свет солнца на небе. Простите мне, прекрасные дамы, если я чем-нибудь огорчил или обидел вас. Поверьте, что это произошло помимо моей воли, ибо намеренно и умышленно я никогда никого не обижал. Когда же мне вновь будет возвращена свобода, я прежде всего поспешу доказать вам, что я не забыл о милостях, которыми вы осыпали меня в этом замке, и я отблагодарю и вознагражу вас своей верной службой.

Пока Дон Кихот прощался с владелицами замка, священник и цирюльник сели на мулов. Порядок шествия был такой: впереди ехала телега, которою правил ее владелец — крестьянин; по бокам ее, как мы уже сказали, шли стрелки с мушкетами; далее следовал на осле Санчо Панса, ведя на поводу Росинанта; позади всех на своих мулах ехали священник и цирюльник. Они не снимали масок из боязни, чтобы Дон Кихот не узнал их. Рыцарь со связанными руками сидел в клетке, прислонившись к решетке и вытянув ноги, столь терпеливый и безмолвный, что напоминал скорей каменную статую, чем живого человека. Так, медленным шагом, в глубоком молчании проехали они около двух миль и под конец добрались до поросшей свежей травой долины. Тут погонщик заявил, что пора остановиться и покормить волов. Однако цирюльник предложил проехать немного дальше, так как, по его словам, недалеко лежала новая долина, где трава была лучше и сочнее. Все согласились с цирюльником и продолжали путь.

В эту минуту священник обернулся и увидел вдали несколько хорошо одетых всадников. Они быстро нагнали наших путников, так как ехали на крепких быстроногих мулах. Как оказалось впоследствии, это был каноник из Толедо со своими слугами, спешивший добраться раньше наступления сьесты[57] до постоялого двора. Поравнявшись со странной процессией и увидев телегу, стрелков, Санчо, Росинанта, священника, цирюльника и, наконец, связанного и посаженного в клетку Дон Кихота, толедский каноник спросил, почему этого человека везут таким необыкновенным способом (хотя, при виде стрелков с жезлами и мушкетами, он уже сам догадался, что пленник — опасный разбойник или какой-нибудь другой преступник, которого Санта Эрмандад собирается наказать).

На вопрос каноника один из стрелков ответил так:

— Сеньор, пускай этот рыцарь сам объяснит вам, почему его посадили в клетку, нам об этом ничего не известно.

А Дон Кихот, услышав их разговор, сказал:

— Достаточно ли вы сведущи, сеньоры, в делах странствующего рыцарства? Если да, то я расскажу вам о своих злоключениях; если же нет, то мне нет смысла пускаться в разговоры с вами.

В это время священник и цирюльник заметили, что всадники вступили в беседу с Дон Кихотом Ламанчским. Боясь, как бы не открылся их хитроумный план, они подъехали поближе.

Каноник на вопрос Дон Кихота ответил:

— Сказать по правде, сын мой, я более начитан в рыцарских романах, чем в богословских сочинениях, так что, если все дело за этим, вы можете без всяких опасений рассказывать мне все, что вам будет угодно.

— В таком случае, — сказал Дон Кихот, — узнайте, сеньор рыцарь, что меня везут в этой клетке, очарованного завистливыми и вероломными волшебниками. Ведь злые преследуют добродетель сильнее, чем добрые ее любят. Я — странствующий рыцарь, из числа тех, кому предназначено назло самой зависти начертать свое имя в храме бессмертия, дабы оно служило примером для грядущих поколений и дабы все странствующие рыцари видели, какими путями им надлежит идти, чтобы достичь великой славы и почета.

Но тут вмешался в разговор священник:

— Сеньор Дон Кихот Ламанчский говорит сущую правду. Он действительно околдован и посажен в эту клетку не за свои грехи и преступления, а по злым проискам злодеев, которым добродетель несносна, а доблесть ненавистна. Перед вами, сеньор, рыцарь Печального Образа. Вероятно, вы уже слышали о нем. Достославные деяния и подвиги его будут когда-нибудь запечатлены и в твердой бронзе и в вечном мраморе, как бы ни старалась зависть затмить их, а злоба — омрачить.

Когда каноник услышал, каким слогом говорят пленник и его спутник, он от изумления чуть не перекрестился. Да и вся его свита рты разинула, недоумевая, что все это значит. Но тут Санчо Панса, слышавший, о чем идет разговор, захотел вывести дело на чистую воду и смело вмешался в разговор.

— Ругайте или хвалите меня, сколько вам угодно, сеньоры, — сказал он, — но я не буду молчать. Мой господин, Дон Кихот, околдован не больше, чем моя матушка. Он в полном рассудке; он ест, пьет и отправляет все свои нужды, как и остальные люди, совсем так же, как и вчера, когда еще и мысли ни у кого не было посадить его в клетку. А раз все это так, неужели же вы станете меня уверять, что он околдован? Мне всегда говорили, что заколдованные не едят, не пьют и не говорят, а мой господин, если только его не остановишь, мог бы наговорить больше, чем тридцать стряпчих.

И, обратившись к священнику, он продолжал:

— Ах, сеньор священник, сеньор священник, неужели вы думаете, что я вас не узнаю? Неужели вы полагаете, что я не пронюхал и не смекнул, к чему клонятся все эти новые волшебства? Как вы там ни лукавьте, все равно я раскусил все ваши хитрости. Да, там, где царствует зависть, нет места для добродетели, и щедрость со скупостью не уживаются. Черт меня побери! Ведь если б не ваше преподобие, так мой господин уже женился бы на инфанте Микомикон, и я, по меньшей мере, был бы теперь графом. Но я вижу теперь, что правду говорят люди: колесо фортуны вертится быстрее мельничного жернова; тот, кто вчера был на верху башни, сегодня лежит на земле. Мне обидно не столько за себя, сколько за жену и детей: ведь они могли с полным правом надеяться, что их отец вернется домой губернатором или вице-королем какого-нибудь острова или королевства, а вместо этого он возвратится таким же бедняком, как и уехал. Все это я говорю к тому, сеньор священник, чтобы пробудить в вас совесть и заставить вас раскаяться в дурном обращении с моим господином. Берегитесь! Как бы на том свете господь не потребовал вас к ответу за то, что вы посадили сеньора Дон Кихота в клетку, лишив его возможности совершать добрые дела и оказывать помощь нуждающимся.

— Хорошую он нам свечу отлил, — сказал на это цирюльник. — Так, значит, вы, Санчо, одного толка с вашим господином? Ей-богу, я уже подумываю, не посадить ли и вас в клетку. Видно, вы заразились рыцарскими бреднями сеньора Дон Кихота и так же околдованы, как и он. В недобрый час вы поверили его обещаниям и вбили себе в голову этот любезный вам остров.

— А что же худого в острове? — возразил Санчо. — Есть много вещей на свете похуже всякого острова. Каждый из нас — сын своих дел. Я ведь человек, а значит, могу сделаться не только губернатором острова, но и самим папой, а мой господин может завоевать не один остров, а столько, что и раздавать их будет некому. Лучше вы, сеньор цирюльник, сначала подумайте, а потом говорите: это вам не бороды брить, — тут дело куда похитрее. Я напрямик говорю: все мы друг дружку знаем, и нечего мне очки втирать. Что же до того, будто волшебники околдовали моего господина, — об этом лучше не станем говорить. Бог правду видит, он нас и рассудит.

Цирюльник решил не отвечать Санчо, боясь, как бы тот по своему простодушию не выдал их секрета. А священник предложил канонику проехать с ним немного вперед, обещая рассказать о тайне с клеткой и многих других забавных вещах. Каноник согласился, и, когда они отъехали подальше от телеги, священник рассказал ему о помешательстве Дон Кихота и о том, с каким трудом им удалось выманить его из горного ущелья и засадить в клетку, чтобы отвезти домой и попытаться вылечить. Каноник с глубоким вниманием выслушал священника и, когда тот умолк, сказал:

— Поистине я не могу понять, как можно увлекаться такими нелепыми сочинениями, как рыцарские романы. Ведь вымысел только тогда и хорош, когда он близок к правде, к возможному и вероятному. Вымышленные истории надо писать так, чтобы, смягчая невозможное и сглаживая всякие преувеличения, они возбуждали в нас восторг, удивление и радость. А между тем авторы рыцарских романов, словно нарочно, стремятся как раз к обратному: нагромождают друг на друга небылицы и чудовищные выдумки, искажают истину, уничтожают всякое правдоподобие. Они нисколько не заботятся о соразмерности частей, о последовательности и единстве рассказа и создают не стройные произведения искусства, но какие-то чудовищные химеры. При этом они пишут крайне неуклюжим слогом, бесконечно невежественны по части всех наук и грубы в своих вкусах. Поэтому я считаю, что рыцарские романы оказывают вредное влияние на общество, а их авторы заслуживают изгнания из христианского государства.

Священник вполне согласился с мнением каноника. Затем он поведал канонику о том, как была сожжена библиотека Дон Кихота, подробно рассказав, как он разбирал книги, какие из них обрек огню, какие пощадил.

Каноник от души посмеялся этому рассказу, но прибавил, что в рыцарских романах есть все же кое-что, достойное внимания. Это их сюжеты, которые предоставляют широкий простор для воображения писателя. Писатель может описывать битвы, кораблекрушения, бури, путешествия; может изображать различные события и встречи людей самых разнообразных сословий и профессий; может выступать в роли ученого астронома, географа, физика, музыканта. И если все будет искусно придумано и рассказано приятным слогом, тогда писатель действительно создаст настоящее произведение искусства. Священник согласился со своим почтенным собратом, и между ними завязалась оживленная беседа о литературе. Но как раз в эту минуту их догнал цирюльник и сказал:

— Сеньор лиценциат, вот та долина, о которой я вам говорил. Здесь нам удобно будет провести сьесту, а для волов найдется обильная и свежая трава.

— Вот и отлично, — ответил священник. — Так мы тут и устроимся на отдых.

Глава 29, в которой излагается умнейшая беседа между Санчо Пансой и его господином Дон Кихотом, а также разумнейший спор Дон Кихота с каноником

Воспользовавшись тем, что священник и цирюльник были заняты разговором с каноником и оставили Дон Кихота без надзора, Санчо приблизился к клетке, в которой сидел его господин, и сказал:

— Сеньор, для облегчения своей совести я должен поведать вам всю правду о том, как вас заколдовали. Двое в масках, что сопровождают нас, не кто иные, как священник из нашей деревни и цирюльник мастер Николас. Мне думается, что только зависть побудила их похитить вас и заключить в клетку. Они видят, что вы превзошли их своими подвигами. А если так, то выходит, что вы вовсе не очарованы, а попросту попались впросак и одурачены. В доказательство этого позвольте задать вам один вопрос. Если вы ответите мне на него, как я этого ожидаю, то вы воочию убедитесь, что вы ничуть не очарованы, а просто спятили с ума.

— Спрашивай, что ты хочешь, сынок Санчо, — ответил Дон Кихот. — На все твои вопросы я постараюсь дать тебе ясные и точные ответы. Но если ты думаешь, будто эти существа, которые едут вместе с нами, — наши односельчане и старые знакомые, священник и цирюльник, то ты глубоко ошибаешься. Ведь они представляются тебе нашими старинными друзьями только потому, что волшебники, околдовавшие меня, приняли их образ и подобие. А приняли они вид наших друзей для того, чтобы сбить тебя с толку и помешать мне догадаться, в чьих руках я нахожусь. Но, впрочем, мне решительно все равно, что ты там болтаешь о священнике и мастере Николасе. Я твердо убежден, что взять меня в плен и посадить в клетку могли только сверхъестественные силы, а никак не люди. Из всего этого я могу только вывести и заключить, что я околдован при помощи таких средств, которые превосходят все, что мне приходилось читать в романах об очарованных странствующих рыцарях. Поэтому ты можешь успокоиться и перестать об этом думать: они такие же священник и цирюльник, как я — турок. А теперь спрашивай меня, о чем тебе угодно, и я буду отвечать, хотя бы ты спрашивал до завтрашнего утра.

— Помоги мне, пресвятая богородица! — громко вскричал Санчо. — Ну, есть ли на свете еще другая такая же крепкая и безмозглая голова, как у вашей милости! Да как же вы не видите, что я говорю чистую правду и что в вашей беде больше повинно коварство, чем волшебство? Ну, хорошо! Я вам сейчас наглядно докажу, что вы не околдованы. Скажите-ка мне прямо — и да поможет вам бог избавиться от этого несчастья и поскорее попасть в объятия сеньоры Дульсинеи!..

— Перестань меня заклинать, — перебил его Дон Кихот, — и задавай, наконец, толковые вопросы. Я уже сказал тебе, что отвечу на все с полной откровенностью.

— Вот это мне и надо, — подхватил Санчо, — я только того и добиваюсь, чтобы вы сказали мне всю правду, ничего не прибавляя и не убавляя, как подобает и надлежит говорить всем, кто, подобно вашей милости, посвятил себя военному делу и носит звание странствующего рыцаря…

— Говорю тебе, что ни в чем не солгу! — воскликнул Дон Кихот. — Да спрашивай же наконец! Надоел ты мне, Санчо, со своими предисловиями да присказками.

— А я говорю, что уверен в честности и правдивости моего господина; и потому, раз дошло до дела, я спрашиваю вас: с тех пор как ваша милость посажены в клетку, — не являлось ли у вас желания или потребности удовлетворить свою естественную надобность?

— Не понимаю, о какой надобности ты говоришь, Санчо. Выражайся яснее, если хочешь, чтобы я ответил тебе прямо.

— Неужто ваша милость не понимает, что означают мои слова? Да этому в школе грудных младенцев учат. Ну, одним словом, не хотелось ли вам сделать такое дело, от которого не отвертишься?

— Теперь понимаю, Санчо! Конечно, хотелось, и не раз, да и сейчас как раз хочется. Помоги мне, братец! Я уже не знаю, как и быть: боюсь — не случилось бы беды.

— Ага! — торжествующе воскликнул Санчо. — Вот вы и попались! Это-то мне и хотелось до смерти узнать! Теперь скажите, сеньор, неужели вы не слыхали, как люди говорят: «не понимаю, что с ним такое, — не ест, не пьет, не спит и на вопросы отвечает невпопад: не иначе, как околдован». А из этого следует, что околдованным бывает тот, кто не ест, не пьет, не спит и не испытывает естественной нужды, а вовсе не тот, кто, как ваша милость, пьет, когда ему предлагают, ест, когда ему дают, и отвечает на все, о чем его ни спросишь.

— Ты рассуждаешь очень здраво, Санчо, — ответил Дон Кихот, — но, очевидно, ты забыл, что бывают разные виды очарованности; вполне возможно, что теперь околдованные делают все то, что делаю я и чего прежде не делали. Во всяком случае я твердо убежден, что меня околдовали, и это успокаивает мою совесть. А как бы я терзался, если бы думал, что не околдован, а просто сижу в клетке, как праздный и малодушный человек, лишая своей помощи несчастных и нуждающихся, которым несть числа на свете.

— И все же, — ответил Санчо, — мне кажется, что для полного успокоения вашей милости следовало бы попытаться освободиться из этой клетки и снова сесть на вашего доброго Росинанта, который как будто тоже околдован, — посмотрите, как он печален и задумчив. Я вам обещаю всячески помочь в этом. А выйдя на свободу, мы опять попробуем пуститься на поиски приключений. Если же, на несчастье, это дело у нас не выгорит и нам не удастся удрать от недоброжелателей, решивших нас погубить, то обещаю вам, что я засяду в клетку с вашей милостью, как полагается верному и доброму оруженосцу.

— Ну ладно, братец Санчо, — сказал Дон Кихот, — как только ты найдешь благоприятный случай, чтобы привести в исполнение этот план и освободить меня, я во всем буду тебе повиноваться. Однако я не надеюсь на успех. Ты слишком просто объясняешь постигшее меня несчастье.

Но тут телега подъехала к поджидавшим впереди священнику, канонику и цирюльнику. Все спешились; погонщик тотчас же выпряг волов из телеги и пустил их пастись по зеленому лугу. Санчо попросил священника позволить его господину выйти на минутку из клетки, объяснив, что иначе может случиться происшествие, несовместимое с достоинством почтенного рыцаря. Священник понял, в чем дело, и ответил, что он с величайшей готовностью исполнил бы его просьбу, если бы не боялся, что Дон Кихот, очутившись на свободе, не примется снова за свое и не удерет на поиски новых приключений.

— Я ручаюсь за то, что он не убежит, — сказал Санчо.

— И я тоже, — прибавил каноник, — особенно, если он даст слово рыцаря не удаляться от нас без нашего разрешения.

— Даю вам слово, — ответил Дон Кихот, слышавший этот разговор, — и тем более охотно, что околдованные не вольны располагать собой, как им хочется, ибо волшебник может заставить их простоять триста лет на одном месте, а если они попытаются бежать, он всегда может вернуть их обратно. Поэтому вы спокойно можете выпустить меня из клетки.

Тогда каноник развязал Дон Кихоту руки и открыл дверцу клетки. Обрадованный Дон Кихот проворно вылез наружу; прежде всего он потянулся и размял свои члены, а потом подошел к Росинанту и, похлопав его по бокам, сказал:

— Я надеюсь, что господь бог и его благословенная матерь скоро исполнят наши желания, о цвет и гордость всех коней на свете! Ты будешь опять носить своего господина, а я снова отдамся тому служению справедливости, на которое господь призвал меня.

Затем Дон Кихот присоединился к обществу, которое в ожидании завтрака расположилось на зеленой траве. Каноник пригласил Дон Кихота принять участие в трапезе, на что наш идальго охотно согласился; хотя он и считал себя околдованным, но все же порядком проголодался. Каноник, заинтересованный странным безумием нашего рыцаря, усадил его около себя и, движимый состраданием, сказал:

— Неужели в самом деле, сеньор идальго, чтение пустых и безвкусных рыцарских романов так на вас подействовало, что вы тронулись в уме и думаете, что действительно очарованы? Неужели вы верите во все эти небылицы, которые столь же далеки от правды, как ложь от истины? Возможно ли, чтобы человеческий разум мог поверить, что на свете существовали все эти бесчисленные Амадисы, все эти трапезундские императоры, Фелисмарты Гирканские, скакуны, странствующие девицы, змеи, андриаки, великаны, волшебники, битвы, влюбленные принцессы, оруженосцы, ставшие графами, смешные карлики, любовные письма, всякие чары и чудеса, — словом, весь этот вздор, которым полны рыцарские романы? Лично про себя скажу, что, когда я их читаю, они доставляют мне некоторое удовольствие. Но когда я начинаю вдумываться во всю эту галиматью, меня невольно охватывает чувство негодования. Все эти романы приносят громадный вред и заслуживают полного уничтожения. Они нелепы, лживы и противоречат законам человеческой природы. А главное — они смущают умы самых рассудительных и благородных идальго, как об этом свидетельствует пример вашей милости. Ведь это они довели вас до такого состояния, что вас пришлось запереть в клетку и везти на волах, как возят из деревни в деревню какого-нибудь льва или тигра, показывая его за плату. Ах, сеньор Дон Кихот, сжальтесь над собою, вернитесь в лоно разума и употребите во благо тот рассудок, которым небо вас щедро наделило. Посвятите ваши блестящие способности изучению других книг, тогда вы и душу свою спасете, и славу умножите! Если же прирожденная склонность влечет вас к книгам о подвигах, тогда прочтите в Священном Писании книгу Судей; в ней вы найдете подлинно великие события и деяния, столь же истинные, как и отважные. Вот какое чтение достойно отменного ума вашей милости, сеньор мой Дон Кихот!

Дон Кихот с величайшим вниманием выслушал речь каноника, а когда тот кончил, долгое время смотрел на него и, наконец, заговорил:

— Если я не ошибаюсь, ваша милость стремится убедить меня, что на свете не существовало странствующих рыцарей; что все рыцарские романы ложны, пагубны и бесполезны для государства, что, читая их, я поступал плохо, веря им — поступал еще хуже, а подражая их героям — совсем скверно? Но неужели же вы отрицаете существование Амадиса Галльского, и Амадиса Греческого, и всех других рыцарей, подвигами которых полны эти романы?

— Ваша милость весьма точно передает мою мысль, — подтвердил каноник.

А Дон Кихот продолжал:

— Ко всему этому ваша милость еще прибавила, что чтение подобных книг причинило мне большой вред, так как лишило меня рассудка и довело до этой клетки; что я сделал бы лучше, если бы исправился и, вместо рыцарских романов, стал читать книги более правдивые, более занимательные и поучительные?

— Совершенно верно, — заметил каноник.

— В таком случае, — сказал Дон Кихот, — я утверждаю, что околдованным и лишенным разума являетесь вы сами, раз вы решились изречь хулу на то, что всем миром признано за истину. Человек, отрицающий, подобно вашей милости, правдивость рыцарских романов, заслуживает того наказания, которому ваша милость желали бы подвергнуть неугодные вам книги. Вы хотите меня уверить, что на свете не было ни Амадиса, ни всех других рыцарей — искателей приключений, о которых подробно рассказывается в романах! Это все равно, как если бы люди старались доказать, что солнце не светит, лед не холоден и земля не тверда. Какой же человек на свете сможет убедить нас, что история инфанты Флорипес и Гюи Бургундского — не истина? Или подвиги Фьерабраса на Мантибльском мосту во времена Карла Великого! Черт меня побери, если все это — не такая же правда, как то, что сейчас день! Если же это ложь, то, значит, не было ни Гектора, ни Ахилла, ни Троянской войны, ни двенадцати пэров Франции, ни короля Артура Английского, который и поныне еще летает, обращенный в ворона, между тем как в его королевстве ждут со дня на день его возвращения! Но кто же станет отрицать достоверность истории Пьера и прекрасной Магелоны, когда и до наших дней в королевском арсенале хранится колышек, при помощи которого отважный Пьер управлял деревянным конем, носившим его по воздуху. Там же находится седло Бабьеки, а в Ронсевале хранится рог Роланда[58], величиной с большое бревно. Из всего этого следует, что существовали и двенадцать пэров, и Пьер, и Сид, и другие подобные им рыцари,

А разве выдуманы приключения в Бургундии двух отважных испанцев — Педро Барбы и Гутьерре Кихады[59] (из рода коего я и происхожу по прямой мужской линии); разве они не бросили вызова двум сыновьям графа де Сен-Поль и не победили их? Вы скажете, что все это выдумки: и турнир Суэро де Киньонес[60], описанный в «Пасо», и поединок Луисе де Фальсес с кастильским рыцарем дон Гонсало де Гусман[61], и вообще все многочисленные деяния, совершенные христианскими рыцарями, нашими и иноземными. А между тем всякому ясно, что оспаривать их достоверность может лишь тот, кто сам лишен всякого разума.

Каноник был поражен глубокими сведениями Дон Кихота во всем, что касалось истории его любимых странствующих рыцарей.

— Я не могу отрицать, сеньор Дон Кихот, — сказал он, — что некоторые из приведенных вами примеров достоверны. Так, я готов с вами согласиться, что двенадцать пэров Франции действительно существовали. Но я не могу поверить, что они проделывали все то, что им приписывает архиепископ Турпин. Нам известно только, что это были рыцари, которых избрали французские короли и назвали пэрами[62], так как все эти рыцари были равны по происхождению, по доблести и отваге. Что же касается колышка графа Пьера, который, по словам вашей милости, хранится в королевском арсенале рядом с седлом Бабьеки, то, признаюсь, грешен я или невежествен, или подслеповат, но только седло я разглядел, а колышка не приметил, хотя он, как говорит ваша милость, не так уж мал.

— Да нет же, он, наверное, находится там! — воскликнул Дон Кихот. — Я могу еще прибавить, что, по слухам, для него сделали особый кожаный футляр.

— Все возможно, — ответил каноник, — но, клянусь моим духовным саном, я не помню, чтобы его там видел. Допустим даже, что он там находится, все же это не заставит меня поверить историям всех этих Амадисов и прочих бесчисленных рыцарей, о которых нам рассказывают авторы романов. И вы, ваша милость, как человек почтенный и здравомыслящий, не должны принимать за правду все вздорные небылицы, которыми переполнены нелепые рыцарские романы.

— Недурно! — воскликнул Дон Кихот. — Итак, эти книги, напечатанные с разрешения короля и с одобрения властей, книги, которые с восторгом читают и восхваляют старые и малые, богатые и бедные, благородные и простолюдины, — эти книги вы называете лживыми! Но ведь в них нет ничего вымышленного, — в них одна истинная правда! Да и как же может быть иначе! Ведь там приводятся самые точные подробности из жизни каждого героя: названы его отец и мать и место, где он родился; подробно, день за днем, рассказаны его подвиги, описаны страны, где он побывал. Полноте, ваша милость, не кощунствуйте! Лучше послушайтесь моего совета: перечтите эти книги, и вы увидите, какое они вам доставят удовольствие. Да разве есть наслаждение выше, чем читать рыцарские романы! Перед вашим умственным взором проходят разные люди, герои, чудовища, прекрасные замки, дремучие леса, а то вдруг откроется огромное озеро кипящей и клокочущей смолы, в котором кишмя кишат бесчисленные змеи, ящеры и другие свирепые и страшные гады, а из самой середины его вдруг раздается жалобный голос: «Кто бы ты ни был, рыцарь, но если ты хочешь добыть сокровища, скрытые в черных водах этого страшного озера, прояви доблесть твоего могучего сердца и прыгни в черную раскаленную влагу. Ты удостоишься тогда узреть великие чудеса семи замков семи фей, скрытых под этими черными волнами». И как только рыцарь услышит эти наводящие трепет слова, он уж ни о чем не рассуждает; не думает об опасности, не заботится даже о том, чтобы снять с себя тяжелые могучие доспехи. Поручив себя богу и своей даме, он бросается в самую глубь кипящего озера, но волны расступаются, и вот перед ним луга, с которыми не сравнятся Елисейские поля. Ему кажется, что небо здесь более прозрачно и солнце более ярко; тенистая роща манит его прохладой, деревья в ней сверкают такой свежей листвой, что зелень их тешит взоры, а сладостное пение бесчисленных пестрых пташек, порхающих по ветвям, радует слух. Хрустальный ручеек бежит по мелкому песку и белым камушкам. Вот видит он фонтан, сделанный из разноцветной яшмы и полированного мрамора. А вот и грот, выложенный прелестнейшими раковинами, перемешанными со сверкающими разноцветными кристаллами. Внезапно открывается перед ним укрепленный замок или роскошный дворец: стены его — из золота, зубцы — из алмазов, ворота — из гиацинтов. Весь он унизан драгоценными камнями, но еще пленительнее архитектура — кружевные башенки, висячие балконы, колоннады и лестницы пленяют взор. Ворота замка внезапно открываются, и из них выходит вереница прекрасных девушек в изящнейших нарядах. Одна из девушек берет рыцаря за руку и, не говоря ни слова, ведет его в роскошный замок. Там он совершает омовение, его натирают благовонными мазями, облекают в тончайшие и благоуханные одежды, а сверху накидывают мантию, которая, по самому скромному подсчету, стоит дороже целого города. Потом рыцаря ведут в другую залу, где уже накрыты столы, на руки ему льют воду, смешанную с чистой амброй или же с соком благоуханных цветов, и усаживают на трон из слоновой кости; храня полнейшее молчание, девушки прислуживают ему, приносят множество вкуснейших яств и начинают угощать его. Пока он ест, звучит таинственная музыка. Когда же обед кончен и со столов убрано, перед рыцарем внезапно появляется еще одна девица, которая своей красотой затмевает всех остальных; она садится рядом с рыцарем и объясняет ему, что это за дворец и кто она сама. Оказывается, что она зачарована злым волшебником и давно ждет избавителя… Но я не хочу продолжать. И без того ясно, что любой роман о странствующих рыцарях должен удивлять и восхищать всякого читателя. Итак, послушайтесь меня, ваша милость, и перечтите эти книги: если вы будете в меланхолии, они ее рассеют; если будете в дурном настроении, они его исправят. Что же касается меня, то могу вас уверить, что с тех пор, как я сделался странствующим рыцарем, я стал мужественным, учтивым, щедрым, воспитанным, великодушным, любезным, смелым, ласковым. Я терпеливо выношу и невзгоды, и плен, и колдовство. Сейчас меня посадили в клетку, как сумасшедшего, но все же я надеюсь с помощью моей могучей руки, если только небо будет ко мне благосклонно, сделаться королем какой-нибудь страны. Тогда все вы увидите, сколько отзывчивости и щедрости таится в моей груди. О, я сумею облагодетельствовать моих друзей, особенно же беднягу — моего оруженосца Санчо Пансу, которого я считаю лучшим человеком на свете. Я уже давно обещал пожаловать его графством, и мне бы очень хотелось это сделать, хотя я и побаиваюсь, что он не сумеет им управлять.

Санчо услышал самый конец речи Дон Кихота и сказал:

— Уверяю вас, ваша милость сеньор Дон Кихот, что у меня хватит сметки, чтобы управиться с графством, которое вы столько раз мне обещали. Лишь бы оно мне поскорей досталось!

— Не забудьте, братец Санчо, — сказал каноник, — что каждый сеньор обязан сам чинить суд в своих владениях, а для этого нужно обладать и знаниями и рассудительностью, а главное — стремлением к справедливости, — без этого все ваше управление пойдет и вкривь и вкось.

— В этой философии я ничего не смыслю, — ответил Санчо, — а знаю только, что, будь у меня графство, я сумел бы с ним управиться. Ведь у меня столько же души, сколько у всякого, а тела даже больше, чем у многих. Так я и буду управлять своими владениями не хуже всякого короля; а управляя, буду делать все, что мне вздумается; делая все, что мне вздумается, буду жить в свое удовольствие; а живя в свое удовольствие, буду всем доволен, а кто всем доволен, тому нечего желать; а раз нечего желать, так и дело с концом.

Тут Дон Кихот вмешался в разговор и сказал:

— Будущее покажет, сможет ли Санчо управиться с графством. Я же руководствуюсь примером великого Амадиса Галльского, который возвел своего оруженосца в графы Сухопутного острова. Поэтому я без всяких угрызений совести могу возвести в графское достоинство Санчо Пансу — одного из лучших оруженосцев, когда-либо служивших странствующим рыцарям.

Каноник не знал, чему более удивляться: сумасшествию ли рыцаря, помешавшегося на нелепых выдумках, или простодушию слуги, верившего всему тому, что говорил его господин.

Пока они так разговаривали, слуги каноника разостлали ковер, разложили провизию, и все общество расположилось на обед.

Глава 30, в которой рассказывается о встрече с пастухом, о приключении с церковной процессией и о возвращении Дон Кихота домой

В то время как вся компания мирно закусывала, расположившись на лужайке, откуда-то из-за ближайших кустов донесся до них звон бубенчиков, и в ту же минуту из густых зарослей выскочила пестрая козочка; за ней с криком бежал пастух и тщетно пытался вернуть ее обратно в стадо. Испуганная беглянка в смущении бросилась прямо к людям, словно искала у них защиты, и, подбежав, остановилась как вкопанная. Пастух настиг ее, взял за рога и сказал:

— Ах, Пятнашка, дикарка моя! Что это ты вздумала проказничать? Какие волки искусали тебя, доченька? Вернись, вернись, моя милая. Хоть загон тебе и не по нраву, все же ты будешь там в безопасности среди своих подруг. Оставь-ка свои капризы, чтобы их черт побрал.

Слова пастуха, который говорил со своей козочкой, словно она была разумным существом, развеселили всех присутствующих, и каноник сказал:

— Очень прошу вас, братец, не торопитесь отводить вашу козочку к стаду. Возьмите-ка этот кусок мяса да выпейте стаканчик, — гнев ваш остынет, а тем временем козочка отдохнет.

Говоря это, каноник протянул ему кусок холодного кролика. Пастух с благодарностью принял любезное приглашение, присел около каноника, закусил, выпил вина и, наконец, сказал:

— Мне бы не хотелось, чтобы ваши милости, глядя, как я разговаривал с этой козочкой, сочли меня за дурачка. В моих словах заключался скрытый смысл. Я хоть и крестьянин, но прекрасно знаю, как надо обращаться с людьми, а как с животными.

— Охотно тому верю, — ответил каноник, — так как по опыту знаю, что горы воспитывают ученых, а пастушеские хижины таят в себе философов.

— Во всяком случае, — сказал пастух, — в них часто живут люди, много испытавшие и знающие жизнь. Я сам не всегда был пастухом.

— Так расскажите нам свою историю, — обратился к нему священник. — Мы будем рады услышать ваш рассказ.

Тут все присутствующие присоединились к его просьбе.

— История моя довольно проста, почтенные сеньоры, — сказал пастух. — Я сын богатого крестьянина из соседнего села. Жизнь моя текла в довольстве и приволье. В том же селе жила красавица девушка, дочь очень почтенных и богатых родителей. Она была так красива, что слава о ней разнеслась по всей округе. Многие домогались ее руки, но отцу ее среди всех сватавшихся больше всего приглянулись я да еще один богатый и прекрасный юноша из нашей же деревни. Не зная, кому из нас двоих отдать предпочтение, он почел за лучшее предоставить выбор ей самой и обратился к ней с вопросом, кто больше ей по сердцу. Не знаю, что она ему сказала, но только нам он объявил, что дочь его еще слишком молода и что дело следует отложить. Между тем в деревне появился новый кавалер, сын одного крестьянина; он побывал на войне и вернулся на родину в пестрой одежде, весь увешанный всякими погремушками и цепочками. Хвастливый и наглый, он ловко рассказывал о своих чудесных подвигах: о разных странах, которые он посетил, о веселой и блестящей жизни в больших городах. Ко всему этому надо прибавить, что он был недурным музыкантом и чудесно играл на гитаре, да еще слыл поэтом и о каждом происшествии у нас в селе сочинял романсы длиною в полторы мили. Леандра — так звали нашу красавицу — приглянулась этому франту, и он принялся за ней ухаживать. Мы все, другие ее поклонники, надеялись, что она гордо его отвергнет. Но вообразите, почтенные сеньоры, наше удивление и отчаянье, когда в один прекрасный день она бежала с ним неизвестно куда, захватив свои драгоценности и порядочную сумму денег. Отец, обожавший дочь, почти обезумел от горя и бросился искать ее повсюду. Поставили на ноги полицию, осмотрели все леса и рощи и, наконец, нашли беглянку в горной пещере, обобранную до нитки и брошенную на произвол судьбы. Франт забрал все ее платья, драгоценности, деньги и был таков. Видно, он только и хотел поживиться на ее счет. Эта история наделала много шума во всей округе. Красавице было неловко показаться на глаза своим подругам, и отец поместил ее на время в соседний монастырь. А мне с тех пор жизнь так опостылела, что я взял стадо коз и удалился в горы; здесь, в уединении среди скал, в тени деревьев, на берегах ручьев, тоскую я о разбитой любви и проклинаю ветреную и капризную красавицу.

Рассказ пастуха тронул слушателей, и все наперебой начали выражать ему сочувствие.

А Дон Кихот так воодушевился, что воскликнул:

— Уверяю вас, братец козопас, если бы я только мог сейчас пуститься на поиски приключений, я бы прежде всего направился в монастырь, где молится ваша Леандра, освободил бы ее, вопреки воле игуменьи и всех, кто вздумал бы мне противиться, и привел бы к вам. Но, увы, я зачарован и в настоящую минуту не в силах что-либо предпринять. Однако я надеюсь, что добрый волшебник окажется сильнее злого чародея и мое очарование скоро кончится. Поэтому я смело обещаю вам мою помощь и покровительство, как это и надлежит защитнику слабых и обездоленных.

Пастух посмотрел на Дон Кихота и, удивленный его причудливым нарядом и странными речами, спросил сидевшего рядом с ним цирюльника:

— Сеньор, кто этот человек? Он так странно говорит и так смешно одет.

— Да кем же ему быть, — отвечал цирюльник, — как не знаменитым Дон Кихотом Ламанчским, мстителем за обиды, защитником справедливости, покровителем дев, грозой великанов и победителем в боях.

— Все это похоже, — сказал пастух, — на россказни о странствующих рыцарях. Только одни эти молодцы, как известно, проделывают те вещи, которые ваша милость приписывает сеньору Дон Кихоту. Однако мне думается, что или ваша милость шутит, или же у этого благородного сеньора в голове пустовато.

— Вы наглый негодяй! — воскликнул Дон Кихот, засверкав глазами. — Сами вы пустоголовый идиот. Вот вам за оскорбление!

И с этими словами он схватил лежавший перед ним круглый хлебец и запустил его прямо в лицо пастуху с такой силой, что разбил ему нос. Тому эта шутка, видно, не очень понравилась, и он бросился прямо через ковер, через скатерть, через обедающих на Дон Кихота и обеими руками вцепился ему в горло. Бедному рыцарю пришлось бы очень плохо, не явись ему на выручку Санчо Панса. Верный оруженосец ухватил пастуха за плечи, и оба они повалились на скатерть, разбивая тарелки, чашки, разбрасывая кушанья и разливая вино. Отдышавшись, Дон Кихот снова набросился на козопаса, а тот, избитый до крови, ползал по ковру, стараясь ухватить какой-нибудь столовый нож. Но, к счастью, ни одного ножа поблизости не оказалось. Тогда цирюльник незаметно помог ему подмять под себя Дон Кихота, и тут на бедного рыцаря посыпался целый град ударов. Каноник и священник, глядя на барахтающегося Дон Кихота и рычащего от злобы пастуха, хохотали от всей души; стрелки подпрыгивали от восторга и науськивали бойцов, как двух грызущихся собак; один Санчо Панса был в отчаянии, так как ему никак не удавалось вырваться из рук слуги каноника и броситься на помощь своему господину.

Но в эту минуту послышался звук трубы, такой унылый, что все невольно вздрогнули, а Дон Кихот закричал своему противнику:

— Слушай, дьявол, — ибо ты дьявол, раз у тебя хватило силы и смелости одолеть меня, — прошу тебя, заключим перемирие хоть на час. До моего слуха донесся скорбный звук трубы, который, как мне кажется, зовет меня на новые приключения.

Пастух, которому уже надоело наносить и получать удары, обрадовался случаю прекратить драку и тотчас отпустил Дон Кихота. Рыцарь вскочил на ноги и, повернув голову в сторону, откуда доносились звуки, увидел, что с холма спускается множество людей, одетых, словно привидения, в белые рубахи.

Дело в том, что в этом году облака не желали напоить своей влагой землю, и по всей округе поселяне устраивали процессии, молебны и покаянные шествия бичующихся, дабы господь отверз руки своего милосердия и прекратил засуху, послав на землю дождь. Такое шествие к святой часовне, стоявшей на склоне долины, и устроили жители соседней деревни. Но Дон Кихот, увидев странные одеяния бичующихся, сразу же вообразил, что судьба посылает ему новое опасное приключение. Впереди процессии несколько человек несли на руках статую святой, завернутую в черное покрывало. Этого было совершенно достаточно, чтобы Дон Кихот решил, что бессовестные и подлые разбойники похитили некую знатную сеньору. Как только эта мысль пришла ему в голову, он бросился к Росинанту, снял с луки уздечку, мгновенно взнуздал коня, потребовал у Санчо меч, вскочил в седло, схватил щит и громким голосом закричал присутствующим:

— Вот теперь вы увидите, для чего существуют на свете странствующие рыцари. Теперь, когда я освобожу прекрасную сеньору, похищенную этими разбойниками, вы узнаете, достоин ли уважения наш доблестный орден!

С этими словами он сжал ногами бока Росинанта, и тот крупной рысью помчался навстречу бичующимся. Священник, каноник и цирюльник хотели удержать Дон Кихота, но не тут-то было: его не остановили даже вопли Санчо, кричавшего:

— Куда вы, сеньор Дон Кихот? Какие дьяволы вселились в вас, что вы восстали против нашей святой церкви! Взгляните только — ведь это процессия бичующихся! Подумайте, сеньор, что вы делаете! На этот раз уж точно можно сказать, что вы не в свое дело лезете!

Но Санчо напрасно надрывался от крика. Господину его так не терпелось напасть на людей в белых балахонах и освободить даму под траурным покрывалом, что он не услышал ни слова. Да если бы и услышал, то все равно не повернул бы назад, хотя бы сам король ему это приказал.

Подскакав к процессии, он остановил Росинанта, который был уже не прочь передохнуть, и хриплым, взволнованным голосом воскликнул:

— Эй, эй! Кто вы такие? Честные люди не закрывают своих лиц. Остановитесь! Выслушайте, что я вам скажу!

Несшие статую остановились первыми, а один из четырех причетников, распевавших литанию, увидев странную и смешную внешность Дон Кихота, ответил ему:

— Сеньор, если вам угодно что-то сказать, говорите поскорей. Наши братья бичами истязают свое тело, и у нас нет возможности останавливаться и слушать ваши речи.

— Довольно и одного слова, — ответил Дон Кихот. — Немедленно же освободите эту даму, слезы и печальный вид которой явно свидетельствуют о том, что вы увозите ее насильно и наносите ей глубокое оскорбление. Перед вами рыцарь, родившийся на свет для того, чтобы мстить за подобные обиды, он не позволит вам и шага сделать, прежде чем не возвратит ей желанной и заслуженной свободы.

Услышав эти слова, все поняли, что Дон Кихот сумасшедший, и разразились веселым смехом. Но этот смех был той искрой, от которой вспыхнул гнев Дон Кихота. Не говоря ни слова, он взмахнул мечом и бросился к носилкам. Один крестьянин, сопровождавший статую, схватил шест из носилок и вышел навстречу Дон Кихоту. По этому шесту и пришелся удар рыцарского меча; шест был разрублен надвое, но крестьянин оставшимся в его руках обломком так треснул по плечу Дон Кихота, что тот без чувств свалился с лошади. В эту минуту Санчо начал кричать, чтобы не трогали его господина, ибо это всего-навсего заколдованный рыцарь, который за всю свою жизнь никому не сделал зла. Между тем крестьянин вообразил, что Дон Кихот убит, и со страху бросился бежать по полю быстрее оленя.

Тут к месту происшествия подоспели все остальные путники. Участники процессии, увидев стрелков с мушкетами, решили, что их дело плохо, теснее сплотились вокруг статуи мадонны и приготовились дать отпор нападающим. Но дело обернулось лучше, чем можно было ожидать. Нашего священника узнал другой священник, принимавший участие в процессии. Поэтому страх, который внушали друг другу обе враждующие стороны, исчез. Священнику, сопровождавшему процессию, объяснили, кто такой Дон Кихот, и он подошел к бедному идальго, все еще неподвижно лежащему на земле. Санчо, склонившись над бездыханным телом господина, жалобно причитал:

— О цвет рыцарства, которому суждено было погибнуть от одного удара дубины! О краса своего рода, о слава, о гордость всей Ламанчи и всего мира! Без тебя весь мир наполнится злодеями, которые уже не будут более бояться наказания за свои преступления. О ты, более щедрый, чем все Александры, ибо всего лишь за восемь месяцев службы ты пожаловал своему оруженосцу лучший из всех островов, окруженных морем. О ты, смиренный с надменными и гордый со смиренными, смелый в опасностях, терпеливый в невзгодах, влюбленный неведомо в кого, подражатель добрым, бич злых, враг всякой низости — словом, настоящий странствующий рыцарь.

Под стоны и рыдания Санчо Дон Кихот пришел в чувство и, слегка приподнявшись, проговорил:

— Тот, кто живет вдали от вас, сладчайшая Дульсинея, подвергается еще худшим бедствиям, чем эти. Помоги мне, друг Санчо, взобраться на заколдованную телегу. Я не в силах сидеть верхом на Росинанте, так как у меня раздроблено плечо.

— Охотно, сеньор мой, — ответил Санчо. — И знаете что, поедемте-ка к себе в деревню вместе с этими сеньорами, которые желают вам добра. А там уж мы подумаем о новом походе, да таком, чтобы нам от него была и польза и слава.

— Ты говоришь дело, — сказал Дон Кихот. — Благоразумие советует выждать, пока окончится злое влияние созвездий, под коим мы теперь находимся.

Каноник, священник и сеньор Николас обрадовались решению Дон Кихота и помогли Санчо Пансе посадить нашего рыцаря в телегу. Дон Кихот был настолько слаб, что клетка была больше не нужна. Поэтому ее сбросили на дорогу, а на дно телеги положили охапку сена. После этого невозмутимый погонщик зачмокал на своих волов, и процессия медленно тронулась в путь. Первым отстал пастух. Он дружелюбно распрощался с путниками и вместе со своей козой возвратился к стаду. Вслед за тем и стрелки получили от священника вознаграждение и направились к ближайшему трактиру.

Наконец и каноник пожелал счастливого пути священнику и его спутникам и, попросив сообщить ему, чем кончится история Дон Кихота, отправился домой. Итак, все разъехались в разные стороны, так что священник, цирюльник, Дон Кихот и Санчо Панса продолжали свой путь одни. Через шесть дней прибыли они в деревню Дон Кихота и въехали в нее среди бела дня. На беду, дело происходило в воскресенье, и площадь, через которую проследовала телега с Дон Кихотом, была полна народу. Все сбежались посмотреть, кто это едет в телеге, и, узнав своего односельчанина, пришли в изумление. Какой-то мальчишка побежал сказать экономке и племяннице Дон Кихота, что их господин вернулся тощий и желтый, что он лежит на охапке сена в телеге, запряженной волами. Жалко было слушать, как завопили эти добрые женщины, как стали бить себя в грудь и осыпать проклятиями окаянные рыцарские романы.

Услышав о возвращении Дон Кихота, прибежала и жена Санчо Пансы. Прежде всего она спросила мужа, здоров ли ослик. Санчо ответил, что ослик чувствует себя лучше, чем хозяин.

— Благодарю тебя, боже мой, — воскликнула она, — за оказанную мне милость! Ну, а теперь расскажите мне, друг мой, пошла ли вам впрок ваша служба? Какой подарочек вы привезли мне? Купили ли башмаки своим деткам?

— Ни подарка, ни башмаков я не привез, — ответил Санчо, — но зато есть у меня кое-что поважнее и посерьезнее.

— Ты меня очень радуешь, — сказала жена. — Ну-ка, покажи же мне, что это такое: не терпится посмотреть, друг мой. Утешь поскорее мое сердце — уж я так горевала и убивалась, пока ты пропадал!

— Дома покажу, женушка, а пока скажу только, что если бог позволит нам еще раз пуститься в путь за приключениями, то скоро ты увидишь меня графом или губернатором острова, да не какого-нибудь дрянного, а самого что ни на есть лучшего.

— Дай-то бог, муженек, а остров — ох, как он нам пригодится! Только объясни мне, что это за остров, я никак не могу понять, о чем это ты толкуешь.

— Осла медом не кормят, — отвечал Санчо, — поймешь в свое время, женушка. Воображаю, как ты ахнешь, когда твои вассалы станут тебя величать вашей светлостью.

— Да о чем ты это толкуешь, Санчо? Какая такая светлость, что это за острова и вассалы? — спросила Тереса Панса мужа.

— А ты не спеши, Тереса, узнать все сразу. Довольно с тебя того, что я говорю правду. Между прочим, могу тебе сказать, что нет ничего приятнее, как быть всеми почитаемым оруженосцем странствующего рыцаря, искателя приключений. Правда, нужно сознаться, что большинство этих приключений выходит не совсем такими, какими бы хотелось. Я это знаю по собственному опыту, ибо случалось, что меня и на одеяле подкидывали, и дубасили. Но все-таки славная это штука — бродить за счастьем, карабкаясь по горам, блуждая по лесам, взбираясь на скалы, посещая замки и останавливаясь на ночлег в гостиницах на дармовщину, не платя, черт его побери, ни гроша!

Так беседовали Санчо Панса и жена его Тереса Панса. Между тем племянница и экономка проворно раздели бедного идальго и уложили его на старую кровать. Он смотрел на них блуждающим взором и никак не мог понять, где он находится. Священник просил племянницу хорошенько поухаживать за дядей и принять все меры, чтобы он не сбежал из дому. При этом он рассказал ей, какого труда им стоило вернуть его домой. Тут обе женщины снова стали оглашать воздух стонами, посылать проклятия рыцарским романам и молить небо, чтобы авторы всех этих выдумок и бредней провалились в тартарары. Только немного успокоившись, они принялись заботливо и любовно ухаживать за бедным идальго. А тот, худой, желтый, с разбитым плечом, весь в синяках, неподвижно и молча лежал на кровати[63].

Глава 31 о том, что произошло между священником, цирюльником и Дон Кихотом во время его болезни

Священник и цирюльник почти целый месяц не навещали нашего рыцаря, опасаясь пробудить в нем воспоминания о недавних событиях. Но они часто наведывались к его племяннице и экономке, убеждая их как можно лучше заботиться о больном, а главное — готовить ему питательную и полезную для сердца и мозга пищу. Женщины отвечали, что они денно и нощно ухаживают за своим господином, который понемножку поправляется и временами ведет себя, как человек в здравом уме. Наши приятели несказанно обрадовались этой доброй вести. Недаром, значит, они столько возились с Дон Кихотом: разыскивали его в горах Сиерра-Морены, улаживали его дела с трактирщиком и со стрелками и, наконец, в телеге привезли домой. Им захотелось лично убедиться, что ему на самом деле стало лучше. Поэтому они решили навестить его, но наперед условились избегать в разговоре с бедным идальго всякого намека на странствующее рыцарство, дабы не бередить еще не заживших ран.

Итак, они отправились к Дон Кихоту. Идальго в зеленом байковом камзоле и красном толедском колпаке сидел на постели, важно откинувшись на подушки. Был он так худ и желт, что его можно было принять за иссохшую мумию. Дон Кихот встретил своих друзей очень приветливо и на вопросы о здоровье отвечал весьма разумно и в самых изысканных выражениях. Беседа лилась непринужденно и, наконец, коснулась государственных дел и правительственных распоряжений. Некоторые из этих мероприятий наши друзья осуждали, другие, напротив, превозносили; каждый из собеседников чувствовал себя новым законодателем, современным Ликургом[64] или Солоном[65]. Воодушевившись, они на словах так основательно переделали государство, что казалось, будто они бросили его в кузнечный горн, где оно переплавилось и приняло совершенно новый вид. По всем вопросам Дон Кихот высказывался чрезвычайно умно, и священник с цирюльником твердо уверились, что он в полном рассудке.

При этой беседе присутствовали племянница и экономка, без устали благодарившие господа бога за то, что господин их рассуждает так здраво. Желая окончательно убедиться в полном выздоровлении Дон Кихота, священник отказался от своего первоначального решения — не упоминать о странствующих рыцарях. Он постепенно свел разговор к последним столичным новостям и между прочим сообщил, что, по достоверным сведениям, турецкий султан выступил в поход с огромным флотом. Еще никто не знает, что он замыслил и где разразится эта страшная гроза. Однако весь христианский мир опять в тревоге, а его величество велел укрепить берега Неаполя, Сицилии и острова Мальты. На это Дон Кихот ответил:

— Его величество поступает очень благоразумно, укрепляя заблаговременно свои владения. Таким образом неприятель не захватит врасплох нашего государства. Но если бы король соблаговолил спросить моего совета, я бы мог представить его величеству весьма ценные соображения.

Как только священник услышал эти слова, он сказал про себя: «Да хранит тебя господь бог, бедный Дон Кихот! Кажется, ты снова низвергаешься в глубокую бездну безумия».

А цирюльник, уже смекнувший, куда клонит священник, спросил Дон Кихота, какие именно меры он посоветовал бы королю.

— Боюсь, — добавил он, — не принадлежит ли этот совет к числу тех бессмысленных предложений, которые так часто делают государям.

— Мой совет, сеньор брадобрей, — ответил Дон Кихот, — не бессмыслен, а даже очень осмыслен.

— Я не хотел сказать ничего плохого, — возразил цирюльник, — но только опыт показывает, что большая часть планов, представляемых на обсуждение его величества бесчисленными непрошеными советниками, или неосуществимы, или нелепы, или же могут принести вред королю и королевству.

— Мой план не принадлежит к числу нелепых или неосуществимых, — ответил Дон Кихот. — Наоборот, это самый разумный и удобоисполнимый план, какой только можно придумать для защиты от неверных.

— Нам не терпится узнать его, ваша милость сеньор Дон Кихот, — сказал священник.

— Мне не хотелось бы излагать его здесь и сейчас, иначе завтра же он дойдет до сведения королевских советников, и за мой труд другой получит и благодарность и награду.

— Что касается меня, — сказал цирюльник, — то клянусь перед богом и перед вами, что не передам слов вашей милости ни одному живому человеку на земле.

— Я не сомневаюсь, сеньор цирюльник, — заявил Дон Кихот, — что вы сдержите вашу клятву.

— Даже если бы он и не был честным человеком, — промолвил священник, — я ручаюсь, что он будет молчать, как немой, а не то я притяну его к суду и заставлю его уплатить судебные издержки.

— А за вашу милость, сеньор священник, кто же ручается? — спросил Дон Кихот.

— Мой сан, — ответил священник, — повелевает мне хранить тайны.

— Ну, хорошо! — воскликнул Дон Кихот. — Так слушайте, я изложу вам мой план. Пусть его величество объявит через глашатаев, чтобы все странствующие рыцари, скитающиеся по Испании, в назначенный день собрались в столицу. Допустим даже, что их найдется не более десятка. Это не важно, ибо среди них наверное окажется такой, который один сокрушит все турецкие полчища. Слушайте меня внимательно, сеньоры, и следите за моей мыслью. Неужели вы никогда не слыхали, что один странствующий рыцарь может истребить двести тысяч человек, словно все они сделаны из сливочной помадки? Скажите мне, разве не говорится о таких чудесах почти в каждом рыцарском романе? Если бы теперь жил знаменитый дон Бельянис или кто-нибудь другой из бесчисленного потомства Амадиса Галльского, — так вот, если бы кто-нибудь из них был жив и померился силами с турками, честное слово, я бы не пожелал быть на месте султана. Но господь позаботится о своем народе и пошлет ему защитника, если и не столь могучего, как былые странствующие рыцари, то уж во всяком случае не уступающего им в храбрости. Бог меня понимает, — больше я ничего не скажу.

— Ох! — вскричала в эту минуту племянница. — Убейте меня, если господин мой не задумал опять сделаться странствующим рыцарем.

На это Дон Кихот ответил:

— Странствующим рыцарем я родился, им я и умру.

Тут вмешался цирюльник:

— Умоляю вас, сеньоры, разрешите мне рассказать вам небольшую историю, случившуюся в Севилье, — она придется сейчас как нельзя более кстати.

Дон Кихот разрешил, священник и все остальные приготовились слушать, и цирюльник начал так:

— В госпитале для сумасшедших в Севилье находился некий лиценциат, которого посадили туда его родственники, так как он лишился рассудка. После нескольких лет заключения наш лиценциат решил, что он здоров и в полном рассудке, и написал архиепископу, умоляя извлечь его из бедственного положения, в котором он находится, ибо милосердие божие возвратило ему потерянный рассудок; он прибавлял, что родственники заперли его в госпиталь с намерением воспользоваться его долей наследства. Архиепископ, убежденный его многочисленными посланиями, написанными здраво и рассудительно, послал капеллана узнать у управляющего госпиталем, правда ли то, что пишет лиценциат. Капеллан должен был также повидать сумасшедшего и, если окажется, что он действительно здоров, увезти его оттуда. И вот капеллан отправился в госпиталь. Он вызвал управляющего, и тот сказал ему, что лиценциат все еще безумен; правда, часто он говорит как человек вполне разумный, но всегда кончает тем, что принимается нести чепуху. Впрочем, стоит только поговорить с ним, чтобы убедиться в этом. Капеллан пожелал произвести опыт и, запершись с сумасшедшим, беседовал с ним более часа. За все это время безумец не сказал ничего бессмысленного; напротив, он говорил так разумно, что капеллан был принужден признать его вполне здравомыслящим. Между прочим сумасшедший заявил, что управляющий подкуплен его родственниками, которым выгодно держать его в больнице. Одним словом, он изобразил управляющего взяточником, своих родных жадными и бессердечными людьми, а себя самого — невинной жертвой их корыстных происков. Капеллан поверил лиценциату и решил отвезти его к архиепископу, дабы тот лично убедился в совершенном выздоровлении больного. Поэтому он попросил управляющего выдать лиценциату платье, в котором его привезли в госпиталь. Управляющий снова стал убеждать его подумать о том, что он делает. Но, несмотря на все советы и предостережения управляющего, капеллан все-таки пожелал увезти беднягу с собой. Так как приказание это исходило от архиепископа, то управляющий повиновался. Лиценциата одели в его собственную приличную одежду. Он догадался, что его освобождают из больницы, и попросил капеллана, в виде милости, разрешить ему попрощаться с товарищами-сумасшедшими. Капеллан согласился и пожелал пойти с ним, чтобы посмотреть, какие сумасшедшие сидят в этом доме. Вместе с ними отправился и кто-то из присутствовавших. Лиценциат подошел к клетке, где сидел буйный больной, бывший в ту пору в спокойном состоянии, и сказал ему:

— Братец, не будет ли у вас ко мне какого-нибудь поручения? Я ухожу домой, ибо господу богу, по бесконечной его доброте и милосердию, было угодно возвратить мне разум, хотя я этого и не заслужил. Надейтесь и уповайте на господа: он исцелил меня, а со временем и вам окажет ту же милость, если вы доверитесь ему всем сердцем.

Эту речь лиценциата слышал сумасшедший, сидевший в другой клетке против буйнопомешанного. Поднявшись со старой циновки, на которой он валялся, он спросил громким голосом, кто это уходит домой здоровый и в полном рассудке. Лиценциат ответил:

— Это я, братец, ухожу. Мне больше незачем оставаться, а потому я возношу бесконечные благодарения небу, пославшему мне столь великую милость.

— Подумайте, лиценциат, что вы говорите; смотрите, как бы дьявол вас не обманул, — ответил сумасшедший, — незачем вам спешить, сидите спокойно дома, не то все равно вам придется сюда возвратиться.

— Я уверен, что я здоров, — возразил лиценциат, — и не вернусь больше сюда. С меня довольно терпеть все эти мытарства.

— Это вы-то здоровы? — воскликнул сумасшедший. — Ну, ладно, посмотрим; ступайте себе с богом; но клянусь вам Юпитером, чье величие я представляю на земле, что за один тот грех, который ныне совершает Севилья, выпуская вас из госпиталя, я покараю ее так, что память об этом пребудет во веки веков, аминь. А ты, конечно, знаешь, жалкий лиценциатишка, что я могу это совершить, ибо я — Юпитер-Громовержец[66], держащий в руках огненные молнии, посылающие горе и гибель вселенной! И я накажу это невежественное селение: в течение целых трех лет, считая с этого дня и часа, я не пошлю дождя ни на город, ни на его окрестности, ни на область. Как! Ты свободен, ты здоров, ты в полном уме, а я сумасшедший, я болен, я взаперти! Да я скорее повешусь, чем пошлю хоть каплю дождя!

Все присутствовавшие внимательно слушали речи и крики сумасшедшего, а наш лиценциат, обратившись к капеллану и схватив его за руку, сказал:

— Не огорчайтесь, ваша милость сеньор, и не придавайте значения речам этого сумасшедшего; ибо знайте, что я Нептун, отец и бог вод; и если Юпитер не оросит ваши поля влагой, то я буду вам посылать столько дождя, сколько понадобится и когда мне это вздумается.

А капеллан на это ответил:

— И все-таки, сеньор Нептун, не следует раздражать сеньора Юпитера: оставайтесь-ка, ваша милость, дома, а когда у нас будет досуг и удобный случай, мы еще вернемся за вашей милостью.

Управляющий и все присутствующие рассмеялись, и их смех чуть было не рассердил капеллана. Потом лиценциата снова переодели в больничное платье, и он остался в госпитале. На этом история и кончилась.

— Так это и есть та самая история, сеньор цирюльник, — спросил Дон Кихот, — которая как нельзя более кстати подходит к случаю? Ах, сеньор брадобрей, сеньор брадобрей, поистине слеп тот человек, который даже сквозь сито ничего не видит! Я, сеньор цирюльник, не Нептун и не бог вод. Да и за умника я себя не выдаю. Я стараюсь лишь объяснить людям, как опрометчиво поступают они, не желая возродить на земле счастливые времена странствующего рыцарства. Должно быть, наш испорченный век недостоин наслаждаться столь великим благом, каким наслаждались в те счастливые времена, когда странствующие рыцари брали на себя великую задачу защищать королевства, охранять дев, помогать сирым и убогим, наказывать гордецов и награждать кротких. А нынешние рыцари сменили бранную кольчугу на шелка и бархат. Им не приходится уже спать на голой земле или подвергаться жестокостям непогоды. Никто из них не простоит на страже целой ночи, опершись на копье и не вынимая ноги из стремени. А то ли бывало в старину! Выйдет рыцарь из лесу и, поднявшись на гору, спустится затем на дикий и пустынный берег бурного моря. Увидев там челнок без весел, паруса, мачты и снастей, он бесстрашно прыгает в него и плывет, куда глаза глядят. Беспощадные волны бросают челнок к небу, низвергают в бездну, но рыцарь борется со свирепой бурей и вот нежданно-негаданно оказывается за три тысячи миль от родных мест. Там он выходит на далекую и неведомую землю, вступает в бой с могучими врагами, подвергается тысячам опасностей, испытывает тяжкие лишения, но преодолевает в конце концов все препятствия и совершает подвиги, достойные прославления в грядущих веках. Вся жизнь такого рыцаря проходила в трудах и битвах, среди неслыханных опасностей и лишений. А что мы видим теперь? Леность торжествует над усердием, праздность над трудом, порок над добродетелью, наглость над храбростью, хитрые изобретения над прямой военной доблестью, которая процветала в век странствующих рыцарей. Если вы не согласны, то скажите мне: кто храбрее знаменитого Амадиса Галльского? Кто умнее Пальмерина Английского? Кто умереннее и обходительнее Тиранта Белого? Кто галантнее Лисуарте Греческого? Кто получал и наносил больше ударов, чем дон Бельянис? Кто бесстрашнее Периона Галльского? Кто преодолел больше опасностей, чем Фелисмарте Гирканский? Кто искреннее Эспландиана? Кто отважнее дона Сиронхилио Фракийского? Кто смелее Родамонте? Кто мудрее короля Собриано? Кто дерзновеннее Рейнальдо? Кто непобедимее Роланда? Все эти герои, сеньор священник, — а я бы мог назвать еще многих, — были странствующими рыцарями. Вот таких-то рыцарей или на них похожих я и советовал пригласить, ибо они славно и верно служили бы его величеству, а турецкому султану пришлось бы тогда вырвать себе бороду. Но мне-то, кажется, придется остаться дома, так как сеньор капеллан меня с собою не берет. А если Юпитер не захочет послать нам дождя, как нам поведал цирюльник, так я сам пошлю его, когда мне вздумается. Говорю это к тому, чтобы сеньор «бритвенный таз» знал, что я его понял.

Тут вмешался священник:

— Сеньор Дон Кихот, разрешите мне высказать одно сомнение, которое грызет и гложет мою совесть. Оно возникло у меня, пока я слушал ваши речи.

— Вам можно разрешить не только это, но и многое другое, сеньор священник, — сказал Дон Кихот. — Изложите нам свои сомнения, ибо не хорошо, когда наша совесть чем-нибудь обременена.

— Тогда, с вашего разрешения, — ответил священник, — я поделюсь с вами моими сомнениями. Они заключаются в том, что я никак не могу поверить, чтобы все эти странствующие рыцари, которых вы, сеньор Дон Кихот, только что перечислили, действительно жили на свете, как люди из плоти и крови. Напротив, я полагаю, что все это вымысел и ложь, что все это — грезы, о которых люди рассказывают наяву, вернее — в полусне.

— Вот заблуждение, — отвечал Дон Кихот, — в которое впали многие. А между тем здесь, строго говоря, и спорить не о чем. Я готов утверждать, что собственными глазами видел Амадиса Галльского: это был человек высокого роста, бледный, с красивой черной бородой, со взглядом иногда ласковым, иногда суровым, молчаливый, медленно распаляющийся гневом, быстро успокаивающийся. Мне кажется, что точно так же, как я описал Амадиса, я мог бы изобразить и нарисовать всех странствующих рыцарей, о которых говорится в романах. Если внимательно прочесть все, что о них написано, и вспомнить все совершенные ими подвиги, то без труда можно представить себе их внешность, ибо наружность человека отвечает его душевным качествам.

— Ну, а как вы полагаете, сеньор мой Дон Кихот, какого роста был великан Морганте? — спросил цирюльник.

— Насчет великанов вопрос не вполне ясен, хотя Священное Писание и говорит нам, что они существовали. В нем рассказывается история филистимлянина Голиафа, а этот Голиаф был семи с половиной локтей росту, то есть великаном. Кроме того, на острове Сицилии были найдены берцовые и плечевые кости такой величины, что они должны были принадлежать великанам ростом с башню. И все же я не берусь сказать определенно, какого роста был Морганте, хотя и думаю, что он не был особенно высок. Мнение мое основывается на его жизнеописании, где говорится, что он много раз ночевал под кровлей, а раз он находил дома, куда мог войти, — значит, рост его был не чрезмерно велик.

— Вы правы, — сказал священник. Его забавляли нелепые рассуждения Дон Кихота, и потому он спросил нашего рыцаря, как он представляет себе наружность Рейнальдо Монтальбанского, Роланда и остальных пэров Франции, которые все были странствующими рыцарями.

— Я решаюсь утверждать, — ответил Дон Кихот, — что у Рейнальдо было широкое лицо, румяные щеки и бегающие глаза, немного навыкате; он был крайне обидчив и вспыльчив, водился с разбойниками и отпетыми людьми. Что же касается Роланда, Ротоланда или Орландо, — ибо в романах он называется всеми этими тремя именами, — то я считаю, что был он среднего роста, широк в плечах, немного кривоног; у него было смуглое лицо, рыжая борода, волосатое тело и грозный взгляд; он был скуп на слова, но очень благовоспитан и вежлив.

Тут оживленная речь Дон Кихота была прервана донесшимися со двора криками племянницы и экономки. Услышав эти крики, собеседники вскочили со своих мест и выбежали на двор.

Глава 32, в которой рассказывается о споре Санчо Пансы с племянницей и экономкой Дон Кихота

На дворе между тем разыгралась забавная ссора: Санчо хотел повидать своего господина и требовал, чтобы его пустили к Дон Кихоту, а племянница с экономкой загораживали ему дорогу.

— Что этому бродяге нужно в нашем доме? Убирайтесь, пожалуйста, восвояси. Вы только и делаете, братец, что смущаете нашего господина да подговариваете его таскаться невесть зачем по большим дорогам! — кричали женщины.

— Врешь, чертова экономка, — орал в ответ Санчо, — если уж кого соблазняли да подговаривали, так это меня, а не твоего хозяина. Это он увлек меня из дому и потащил бродить по свету, пообещав мне остров, которого я до сих пор дожидаюсь.

— Чтобы этот окаянный остров задушил тебя, проклятый Санчо, — пищала племянница. — И на что он тебе дался? Или ты думаешь, что его едят, обжора!

— Да его вовсе не едят, — возразил Санчо, — им управляют. А я бы управился с ним получше, чем целых четыре городских совета или четыре столичных алькальда[67].

— Ну, это все равно! А вот к нашему сеньору мы вас ни за что не пустим! Убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову — вы, кошель злобы и мешок злонравия! Ступайте управлять своим хозяйством и пахать землю, а обо всех этих островах забудьте!

Эта перебранка очень потешала священника и цирюльника, и они от души хохотали, слушая спорщиков. Но Дон Кихот, боясь, как бы Санчо не наплел кучи вздора, способного повредить его доброй славе, крикнул женщинам, чтобы они впустили гостя. Санчо победоносно вошел в дом, а священник с цирюльником распрощались с Дон Кихотом и отправились домой, убежденные, что бедному идальго никогда уже не излечиться от своего злополучного увлечения рыцарством.

— Вы увидите, кум, — сказал священник цирюльнику, — что наш приятель скоро опять отправится бродить по свету.

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил цирюльник, — но я не так удивляюсь безумию рыцаря, как простодушию оруженосца: он так крепко уверовал в остров, что просто и не знаю, чем можно выбить из его башки эту мысль.

— Да исцелит их обоих господь, — сказал священник. — Будем наблюдать за ними и посмотрим, к чему приведет сумасбродство рыцаря и оруженосца. Право, кажется, что они созданы друг для друга и что безумие господина не стоило бы и гроша без глупости слуги.

— Вы правы, — ответил цирюльник, — любопытно было бы узнать, о чем они сейчас толкуют.

— Я уверен, — ответил священник, — что племянница и экономка нам потом все расскажут: уж такой у них характер, — они не преминут подслушать.

А Дон Кихот заперся с Санчо в своей комнате и, оставшись с ним наедине, сказал:

— Меня очень печалит, Санчо, что ты говоришь, будто я увлек тебя из твоей хижины. Ведь ты знаешь, что и я сам тоже не остался дома. Вместе мы отправились, вместе и скитались; одну судьбу и один жребий мы разделяли оба; и если тебя один раз подкидывали на одеяле, то меня колотили сто раз, — вот и все мои преимущества перед тобой.

— Да ведь так тому и надлежало быть, — ответил Санчо, — ибо, как говорит ваша милость, бедствия чаще обрушиваются на странствующих рыцарей, чем на оруженосцев.

— Ошибаешься, Санчо, — сказал Дон Кихот, — вспомни латинскую поговорку: когда болит голова, то болят и все члены. А так как я твой господин и сеньор, то я — голова, а ты, мой слуга, — один из моих членов. Поэтому если со мной случается несчастье, то оно случается и с тобой, и ты должен чувствовать мою боль, а я твою.

— Так бы оно, собственно, и полагалось, — ответил Санчо, — но только, когда меня, то есть один из ваших членов, подкидывали на одеяле, так голова стояла себе за забором да поглядывала, как я взлетаю на воздух, и не испытывала при этом никакой боли. А раз члены обязаны разделять боль головы, то и голова обязана разделять боль членов.

— Неужели же ты думаешь, — воскликнул Дон Кихот, — что мне не было больно, когда тебя подкидывали? Нет, не говори так и не думай, ибо в ту минуту я страдал душой больше, чем ты телом. Но оставим это. У нас еще будет время все это обсудить и выяснить. Лучше скажи мне, друг Санчо, что говорят обо мне в деревне? Какого мнения обо мне народ, идальго и кабальеро? Какие толки ходят о моем намерении воскресить странствующее рыцарство? Словом, Санчо, расскажи мне все, что дошло до твоего слуха. Ты должен сообщить мне все, не преувеличивая хорошего и не преуменьшая плохого! Ибо верные вассалы должны говорить своим сеньорам всю правду, не украшая ее из угодливости и не смягчая ради излишней почтительности. Тебе следует знать, Санчо, что если бы наша правда без всяких покровов лести доходила до правителей, то наступили бы другие времена. Тогда бы минувшие века по сравнению с нашим заслужили бы название железных, а наш век был бы золотым. Пусть эти слова послужат тебе предупреждением, Санчо, дабы ты рассудительно и добросовестно сообщил мне всю правду.

— Я сделаю это с большой охотой, сеньор мой, — ответил Санчо, — но ваша милость не должны сердиться на мои слова. Ведь вы сами желаете, чтобы я сказал вам голую правду, не наряжая ее ни в какие уборы, — всю правду, как она до меня дошла.

— Обещаю тебе не сердиться, — сказал Дон Кихот, — ты можешь, Санчо, говорить вполне свободно и прямо.

— Ну, так слушайте, — сказал Санчо, — народ считает вашу милость совсем сумасшедшим, а меня — по меньшей мере рехнувшимся. Идальго говорят, что ваша милость вовсе незаконно произвели себя в доны и рыцари, так как у вас всего-то-навсего несколько виноградных лоз да два-три акра пахотной земли. Кабальеро же недовольны, что с ними желает поравняться какой-то идальго, да еще идальго, подкрашивающий башмаки сажей и штопающий черные чулки зеленым шелком. Ну, словом, годный лишь на то, чтобы стать оруженосцем.

— Ну, это ко мне не относится, — прервал Дон Кихот, — я всегда хорошо одет и не ношу ничего заштопанного.

— Что же касается доблести, учтивости, подвигов и великолепных замыслов вашей милости, — продолжал Санчо, — то об этом мнения расходятся. Одни говорят: «безумец, но забавный», другие: «храбрец, но неудачник», третьи: «учтив, но сумасброден». А дальше начинаются такие толки и пересуды, что после них ни у вашей милости, ни у меня живой косточки не остается.

— Заметь себе, Санчо, — сказал Дон Кихот, — что как только кто-нибудь достигает высшей ступени добродетели, его тотчас начинают преследовать. Почти никто из славных мужей древности не избежал злобной клеветы: Юлий Цезарь, храбрейший, благоразумный и отважный полководец, был заподозрен в честолюбии и нечистоплотности. Об Александре, заслужившем своими деяниями прозвище Великого, говорят, что он был пьяница. О доне Галаоре, брате Амадиса Галльского, толкуют, что он был чересчур драчлив, а о самом Амадисе — что он был плаксой. А потому, Санчо, всякий знает, чего стоит такая клевета, и не придает цены всем этим сплетням. Но, может быть, ты еще не все мне рассказал?

— В том-то вся и беда, провались мой родной батюшка! — ответил Санчо.

— Значит, не все? — спросил Дон Кихот.

— Нет, самый хвост еще не ободран, — сказал Санчо. — Все, что я до сих пор сказал, было пирожками да печатными пряниками. Но если вашей милости угодно знать всю клевету, которую про вас распространяют, я сейчас приведу вам одного человека, который сможет рассказать вам все подробно, не пропустив ни одной мелочи. Вчера вечером приехал сын Бартоломе Карраско — тот, что учился в Саламанке и получил звание бакалавра[68]. Я пошел поздравить его с возвращением, а он сказал мне, что уже появилась книга о подвигах вашей милости, под названием «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». В этой книге описаны все наши приключения. Там говорится даже о том, чему только мы с вами были свидетелями, и передаются наши беседы с глазу на глаз, — словом, я так испугался, что от ужаса стал креститься, не понимая, откуда мог это узнать написавший. Да не угодно ли вашей милости повидать этого бакалавра — я мигом за ним слетаю.

— Ты доставишь мне этим большое удовольствие, друг мой, — сказал Дон Кихот, — меня очень заинтересовали твои слова. Теперь мне кусок в горло не пойдет, пока я не узнаю все в точности.

— Так я схожу за ним, — ответил Санчо.

Глава 33 о разговоре, который вели между собой Дон Кихот, Санчо Панса и бакалавр Самсон Карраско

Дон Кихот пребывал в глубокой задумчивости, поджидая бакалавра Карраско, который должен был рассказать ему подробно про эту удивительную книгу. Он был крайне поражен, что его подвиги успели уже стать достоянием печати, и решил, что книгу, наверное, написал какой-нибудь мудрец волшебник. Потому ему пришло в голову, что и Дульсинея, наверное, попала в эту книгу, и он встревожился, не сказано ли там чего-нибудь лишнего о ней.

Между тем, пока он предавался этим размышлениям, Санчо вернулся и привел с собою бакалавра Самсона Карраско. Дон Кихот встретил его с изысканной любезностью.

Бакалавр, хотя и звался Самсоном, был небольшого роста, круглолицый, курносый и большеротый, он выглядел большим насмешником, любителем веселых шуток и проказ.

Увидев Дон Кихота, он опустился перед ним на колени и сказал:

— О сеньор Дон Кихот Ламанчский, да соблаговолит ваше величие протянуть мне руку для поцелуя, ибо, клянусь своим званием бакалавра Саламанкского университета, ваша милость — один из самых знаменитых странствующих рыцарей, которые когда-либо разъезжали или будут разъезжать по лицу земли. Да благословит бог Сида Амета Бененчели[69], написавшего историю ваших великих подвигов. Да благословит он и того благодетеля рода человеческого, который перевел его сочинение с арабского на наш родной, испанский, язык для утехи всем людям на свете.

Дон Кихот велел ему встать и сказал:

— Неужели история моя уже написана и автор ее — мудрец и мавр?

— Да, высокоблагородный сеньор, — ответил Самсон, — в настоящее время уже напечатано не меньше двадцати пяти тысяч экземпляров этой истории. Подумайте только: ее отпечатали в Португалии, Барселоне и Валенсии, и ходят слухи, что сейчас печатают в Антверпене. Мне думается, что скоро все народы переведут ее на свои языки.

— Человека добродетельного и благородного, — сказал на это Дон Кихот, — должно особенно радовать, что еще при жизни добрая слава его гремит среди различных народов. Я говорю: добрая слава, ибо дурная слава гораздо хуже смерти.

— Никогда еще ни об одном странствующем рыцаре не гремела такая добрая слава, как о вас, — ответил бакалавр. — Никто из них не пользовался таким добрым именем, как вы. Кто может сравниться с вами безмерным мужеством в опасностях, терпением в невзгодах, стойкостью, с которой вы переносите несчастия и ранения, и, наконец, верностью и постоянством любви вашей милости к сеньоре донье Дульсинее Тобосской?

— Я никогда не слышал, — вмешался тут Санчо Панса, — чтобы сеньору Дульсинею звали «донья»; зовут ее просто Дульсинея Тобосская.

— Ваше возражение несущественно, — ответил Карраско.

— Конечно, нет, — поддержал его Дон Кихот, — но скажите мне, ваша милость сеньор бакалавр, какие из моих подвигов особенно восхваляются читателями моей истории?

— На этот счет, — ответил бакалавр, — мнения расходятся, ибо вкусы у людей бывают различные: одни предпочитают приключение ваше с ветряными мельницами, другие — приключение на сукновальне; многим особенно нравится сражение двух армий, оказавшихся стадами баранов; иные восхищаются приключением с похоронной процессией. Говорят также, что лучше всего приключение с освобождением каторжников и ваш поединок с доблестным бискайцем.

— Скажите-ка мне, сеньор бакалавр, — перебил тут Санчо, — а попало ли в книгу приключение с янгуэсскими погонщиками мулов, когда нашему доброму Росинанту взбрело в голову порезвиться на старости лет?

— В этой книге говорится обо всем! — воскликнул Самсон. — Мудрый автор ничего не утаил из ваших приключений. Он даже упомянул о том, как добрый Санчо летал на одеяле, — ответил Самсон.

— Я летал не на одеяле, — возразил Санчо, — а просто в воздухе, и притом гораздо дольше, чем мне бы того хотелось.

— Я полагаю, — сказал Дон Кихот, — что в жизни каждого человека бывают неудачи и превратности, тем более в жизни странствующего рыцаря; и мудрый историк не должен забывать о них и ограничиваться описанием одних только счастливых приключений.

— И тем не менее, — продолжал бакалавр, — иные просвещенные читатели предпочли бы, чтобы автор не описывал бесчисленных палочных ударов, которые в различных схватках так щедро сыпались на сеньора Дон Кихота.

— Да ведь история должна быть правдивой, — сказал Санчо.

— И все же об этом можно было бы умолчать! — заметил Дон Кихот. — Правдивость книги нисколько не пострадала бы, если бы были выпущены кой-какие подробности, унизительные для героя. Ведь, говоря по чести, Эней не был так благочестив, как говорит Виргилий, а Улисс так хитроумен, как описывает Гомер.

— Совершенно верно, — ответил Самсон, — но одно дело поэма, а другое — история. Поэт может изображать события такими, какими они, по его мнению, должны быть, но историк обязан держаться строгой правды и описывать все так, как оно происходило в действительности, ничего не прибавляя и не убавляя.

— Ну, раз уж этому мавру понадобилось говорить правду, — заметил Санчо, — тогда я уверен, что среди ударов, сыпавшихся на моего господина, он вспомнил и о тех, что падали на меня, потому что всякий раз, когда у его милости мерили палками спину, у меня мерили все тело. Впрочем, этому нечего удивляться, ибо мой господин говорит, что когда бьют по голове, так болят все кости.

— Ну и плут же ты, Санчо, — ответил Дон Кихот, — когда тебе это хочется, у тебя отличная память.

— Я бы и сам хотел забыть о тумаках, — ответил Санчо, — да синяки мешают: у меня еще и сейчас бока болят.

— Помолчи, Санчо, — сказал Дон Кихот, — и не перебивай сеньора бакалавра. Пусть он расскажет нам, что еще говорится обо мне в этой книге.

— И обо мне, — сказал Санчо, — ведь я, кажется, одно из главных лиц этой истории.

— Накажи меня создатель, Санчо, — ответил бакалавр, — если вы не являетесь вторым лицом в этой истории. Встречаются даже люди, которым больше нравится читать про вас, чем про главного героя. Иные, впрочем, говорят, что вы уж слишком простодушно поверили в губернаторство над островом, обещанное вам сеньором Дон Кихотом.

— Надо еще подождать, время терпит, солнце еще за забором, — сказал Дон Кихот. — С годами у Санчо прибавится опыта, и тогда он будет более пригодным к управлению островом, чем сейчас.

— Клянусь вам богом, сеньор, — возразил Санчо, — если мне теперь не под силу управлять островом, так, значит, я не управлюсь с ним и в возрасте Мафусаила[70]. Беда не в том, что мне не хватает смекалки для управления, а в том, что этот остров болтается неизвестно где.

— Доверься во всем господу, Санчо, — сказал Дон Кихот, — все устроится и, может быть, лучше, чем ты предполагаешь, ибо без божьей воли ни один лист не падает с дерева.

— Истинная правда, — прибавил Самсон, — если господу захочется, так Санчо будет управлять не одним островом, а целой тысячей.

— Видывал я тут разных губернаторов, — сказал Санчо, — все они, на мой взгляд, в подметки мне не годятся, а тем не менее их величают сеньорами, и едят они на серебре.

— Это не островные губернаторы, — возразил Самсон, — они управляют менее значительными областями; губернаторы же островов должны знать по крайней мере грамматику.

— Ну, тут уж я совсем ничего не понимаю, — ответил Санчо. — Но, впрочем, предоставим мое губернаторство на волю божию. Да пошлет он меня туда, где я особенно пригожусь! Поговорим теперь о другом, сеньор бакалавр Самсон Карраско. Мне очень приятно, что читателю не скучно слушать про мои делишки. Да и вообще хорошо, если люди читают и похваливают нашу историю.

— Да, Санчо, история вашего господина очень нравится читателям. Однако некоторые из них недовольны, что мудрый Сид Бененчели забыл поведать, как вы распорядились сотней червонцев, которую нашли в чемодане в Сиерра-Морене. А между тем многим хотелось бы узнать, что сделали вы с этими деньгами.

На это Санчо ответил:

— Сеньор Самсон, я сейчас не в состоянии считать и отчитываться, — я вдруг почувствовал такую слабость в желудке, что если не подкреплюсь глотком доброго вина, то отощаю и превращусь в щепку. С вашего позволения я сбегаю домой — там меня поджидает жена да и фляжка тоже. Я закушу, вернусь сюда и расскажу о том, как я распорядился червонцами.

И, не дожидаясь ответа, Санчо ушел домой.

Дон Кихот попросил бакалавра остаться и разделить с ним его скудную трапезу. Бакалавр принял приглашение. К обычным блюдам была прибавлена пара голубей; за столом говорили о рыцарстве, и хитрый Карраско ловко подлаживался к причудам Дон Кихота; когда пир кончился, и хозяин и гость прилегли отдохнуть. Вскоре затем вернулся Санчо, и прерванная беседа возобновилась.

Первым взял слово Санчо.

— Сеньору Самсону хотелось бы узнать, как я поступил с червонцами, что мы нашли в ущелье Сиерра-Морены. Ну что же. Я истратил их на себя самого, на жену да на детей. Поэтому жена моя и не ругается, что я, бросив свое хозяйство, странствую без толку по дорогам вместе с моим господином, Дон Кихотом. А вернись я домой без единого гроша в кармане, она бы меня со свету сжила. Угодно вам еще что-нибудь узнать обо мне — извольте: я весь тут и готов ответить хоть самому королю. Да ведь и то сказать: кому какое дело, имел ли я деньги или не имел, истратил или не истратил? Ведь если бы за все удары, которые сыпались на меня во время наших похождений, мне платили хотя бы по четыре мараведиса за каждый, мне следовало бы дополучить по меньшей мере еще сотню червонцев. Пусть каждый положит сначала руку на сердце, а потом уж называет белое черным, а черное белым. Все мы такие, какими нас бог создал, а иной раз и того хуже.

— Скажите, пожалуйста, — перебил Дон Кихот своего болтливого оруженосца, — не обещает ли автор выпустить вторую часть книги?

— Да, обещает, — ответил Самсон. — Только он не знает, где найти материалы для нее. А то бы он с радостью напечатал и вторую да и третью часть. Ведь книга дает ему большой доход.

Тут Санчо снова вмешался в разговор и сказал:

— Пускай этот сеньор мавр, или кто он такой, хорошенько постарается, а мы уж с моим господином припасем для него такой ворох всяких приключений, что он сможет написать не только вторую часть, а целых сто частей. Должно быть, этот добрый человек думает, что мы тут дремлем на соломе. А посмотрел бы он на нас, когда нас подковывают, так увидел бы, на какую ногу мы хромаем. А пока скажу одно: послушайся сеньор рыцарь моего совета, так мы давно бы гуляли в чистом поле, заступаясь за обиженных и защищая правду, как это и надлежит добрым странствующим рыцарям.

Как раз в эту минуту до слуха наших собеседников долетело ржание Росинанта. Дон Кихот счел это ржание счастливейшим предзнаменованием и порешил через три-четыре дня снова выступить в поход. Сообщив о своем намерении бакалавру, идальго спросил, в какую сторону он посоветует ему отправиться. Сеньор Карраско похвалил нашего рыцаря за такое доблестное решение, но убеждал его по возможности беречь себя, ибо жизнь его принадлежит не ему, а тем несчастным, которые нуждаются в помощи и защите. Затем он посоветовал Дон Кихоту направиться в Арагонское королевство, в город Сарагосу, где в день святого Георгия должен состояться торжественный турнир[71]. Там Дон Кихот сможет победоносно выступить против арагонских рыцарей, а это значит — прославиться над всеми рыцарями на свете.

— Вы, сеньор Самсон, должно быть, не знаете, — вмешался тут Санчо, — что мой господин набрасывается на сотню вооруженных неприятелей с такой же поспешностью, как какой-нибудь лакомка-мальчишка на полдюжины дынь. Но, черт возьми, вы правы, сеньор бакалавр, на все свое время! Иногда впору напасть, а иногда и отступить. К тому же я слышал, — и, если не ошибаюсь, от моего же собственного господина, — что храбрость занимает середину между двумя крайностями — трусостью и безрассудством, а если это так, то не следует ни удирать без причины, ни бросаться в бой, когда превосходство сил противника этого не позволяет. Во всяком случае заранее говорю: если мой господин пожелает взять меня с собою, я соглашусь на это только при одном условии — драться будет он один, а я стану заботиться только о том, чтобы он был чисто одет и накормлен. Пусть он и не воображает, будто я когда-нибудь подниму меч хотя бы против самых подлых разбойников! Я, сеньор Самсон, собираюсь прославиться не своей храбростью, а тем, что был самым заботливым и верным оруженосцем из всех, когда-либо служивших странствующим рыцарям. Если мой господин Дон Кихот в награду за мою долгую и верную службу пожалует мне остров, я буду ему очень благодарен. Если же не пожалует — что ж, я — человек, а человек на этом свете не должен уповать ни на кого другого, кроме бога. Да и почем знать, может быть, для простого человека кусок хлеба так же вкусен, а то, пожалуй, и еще вкуснее, чем для губернатора. Может, в этом самом губернаторстве дьявол собирается подставить мне ножку, чтоб я споткнулся и вышиб себе все зубы? Родился я Санчо и хочу умереть Санчо. Но тем не менее, если без особого риска и хлопот, так, ни с того ни с сего, свалится мне с неба остров, я не такой дурак, чтобы от него отказываться. Недаром говорится: подарили коровку — беги за веревкой, а привалило добро — волочи прямо в дом.

— Вы, братец Санчо, изложили свою мысль как профессор, — сказал Карраско. — Молитесь исправно господу богу да положитесь на сеньора Дон Кихота: он пожалует вам не то что остров, а и целое королевство.

— Ну, что же, — ответил Санчо, — осмелюсь доложить сеньору Карраско, что пожаловать мне королевство — не значит швырнуть его в дырявый мешок. Я уже пощупал себе пульс и знаю, что у меня хватит здоровья, чтобы управлять и королевствами и островами.

— Смотрите, Санчо, — сказал Самсон, — должности меняют нрав. Весьма возможно, что, сделавшись губернатором, вы откажетесь от собственной матери, родившей вас на свет.

— Это не про меня сказано, — ответил Санчо. — Моя мать настоящая христианка, да и я настоящий христианин, так мне стыдиться ее нечего. Познакомьтесь со мной поближе, и вы увидите, способен ли я к неблагодарности.

— Дай-то бог, — сказал Дон Кихот, — посмотрим, что будет, когда ты станешь губернатором, а губернаторство это не за горами.

Затем Дон Кихот сказал, что он выступит в поход через неделю. Он попросил бакалавра держать все в тайне, особенно от священника и мастера Николаса, а также от племянницы и экономки, чтобы они не помешали его благородному и доблестному решению. Карраско обещал и распрощался с Дон Кихотом.

Глава 34 о рассудительном и забавном разговоре, происшедшем между Санчо Пансой и его женой Тересою Пансой

Санчо вернулся домой такой веселый и радостный, что жена почуяла это на расстоянии выстрела из арбалета и тотчас спросила:

— Что с вами, друг мой Санчо, почему вы так веселы?

— Женушка, если бы бог позволил, мне было бы куда приятнее не чувствовать себя таким довольным, как это вам кажется.

— Я вас не понимаю, муженек, — ответила она, — не понимаю — как это так: если бы бог позволил, вам было бы приятнее не быть довольным. Хотя я и необразованная женщина, а все же знаю, что быть довольным не может быть неприятно.

— Раз вы не понимаете, Тереса, извольте, я объясню вам, — сказал Санчо. — Я весел потому, что решил вернуться на службу к моему господину, Дон Кихоту, который желает снова отправиться на поиски приключений. Моя должность оруженосца требует, чтобы я ехал вместе с ним, и я твердо рассчитываю найти еще сотню червонцев. А в то же время мне печально расставаться с тобой и с детьми. Если бы богу было угодно, чтобы я мог заработать кусок хлеба у себя дома, не утруждая ног да не таскаясь по непроезженным дорогам, моя радость была бы крепче и сильней. Теперь же она отравлена мыслью о разлуке с тобой. Вот почему я и сказал, что, если бы бог позволил, мне было бы приятнее не быть довольным.

— Знаете, Санчо, — ответила Тереса, — с тех пор как вы стали членом странствующего рыцарства, вы говорите так возвышенно, что никто вас не может понять.

— С меня довольно, женушка, что господь бог меня понимает, — ответил Санчо, — ибо ему понятно все на свете. Скажу только, что теперь вам, матушка, придется несколько дней хорошенько поухаживать за серым, чтобы привести его в боевую готовность. Удвойте ему порцию овса, осмотрите его седло и сбрую, — ведь мы не на свадьбу едем. Нам предстоит объехать весь свет, мериться силами с великанами и чудовищами, слышать шипение, рыканье, мычанье и вопли. Но все это было бы сущими пустяками, если бы нам не приходилось встречаться с погонщиками мулов, пастухами и освобожденными каторжниками.

— Вижу я, муженек, — сказала Тереса, — что оруженосцы странствующих рыцарей не даром едят хлеб. Я буду молить господа, чтобы он поскорей избавил вас от этих напастей.

— Признаюсь вам, женушка, — ответил Санчо, — что не надейся я в ближайшем будущем сделаться губернатором острова, так я бы лучше умер, чем пустился в новые приключения.

— Что ты, милый муженек, — воскликнула Тереса, — живи, живи, курица, хоть и с типуном на языке! Живите и вы себе на здоровье, и пусть черт поберет все губернаторства на свете. Не губернатором вы родились, не губернатором прожили до сегодняшнего дня, не губернатором отойдете в землю, когда бог пошлет вам конец, не все же на свете губернаторы, и что же, — живут себе помаленьку, и все считают их за людей. Но смотрите, Санчо, если вы случайно сделаетесь губернатором, не забудьте про меня и про детей. Помните, что Санчико исполнилось пятнадцать лет; ему пора уже ходить в школу — ведь дядюшка-аббат обещал вытянуть его в священники. Помните также, что дочку вашу Марисанчу скоро надо выдавать замуж.

— Честное слово, — ответил Санчо, — если бог пошлет мне что-нибудь вроде губернаторства, так я, женушка, просватаю Марисанчу за такого вельможу, что ее иначе и называть не будут, как сеньора.

— Ну нет, Санчо, — ответила Тереса, — выдавайте ее за человека простого. Это самое лучшее. А то, если вместо деревянных башмаков ей придется носить туфли на высоких каблуках, вместо серой суконной юбки — фижмы и шелковые платья, да если из Марики она превратится в донью да сеньору, так девчонка совсем растеряется и на каждом шагу будет попадать впросак. Тогда по пряже всякий распознает грубую дерюгу.

— Молчи, глупая, — прервал ее Санчо, — пусть она походит в шелку да бархате года два или три, а уж там знатность и пышность придутся ей, как по мерке; а не придутся, так и то не беда! Была бы она барыней, а остальное — пустяки.

— Всяк сверчок знай свой шесток, Санчо, — ответила Тереса, — не тянитесь наверх и помните пословицу: вытри нос сыну соседа и веди его к себе в дом. Подумаешь, какая радость — выдать Марисанчу за какого-нибудь графа или рыцаря, чтобы он потом называл ее мужичкой и попрекал отцом-пахарем да матерью-пряхой? Нет, муженек, ей-богу, не для того растила я дочку! Добывайте побольше денег, Санчо, а выдать ее замуж — это уж мое дело. Есть у нас тут в деревне работящий и здоровый парень; все мы его знаем, а он на девушку нашу часто поглядывает. С ним она будет счастлива, так как он ей ровня; будут они всегда у нас перед глазами, заживем мы все вместе; родители, дети, зять и внуки, и тогда мир и благословение божие будут со всеми нами. Не к чему ей выходить замуж в столице или в каком-нибудь высоченном дворце, — ведь ее речей там люди не поймут, да и она ничего не разберет.

— Да замолчи ты, бестия! — закричал Санчо. — Почему это взбрело тебе в голову мешать мне выдать дочку за знатного господина? Жалко тебе, что ли, что наших внуков будут величать сеньорами? Знаешь, Тереса, старые люди говорят: «если не умеешь пользоваться счастьем, когда оно плывет тебе в руки, не жалуйся, когда оно пройдет мимо». Счастье стучится к нам в дверь, и мы должны его впустить; подул попутный ветер, — так пусть он нас и несет. Да неужто ты будешь недовольна, — продолжал он, — если я получу доходное губернаторство и мы, наконец, вылезем из болота? Ведь если мы выдадим Марисанчу за важного сеньора, так тебя же все будут величать — донья Тереса Панса; в церкви ты будешь сидеть на коврах да на подушках, и пусть себе злятся и досадуют все дворянки нашего села. А не нравится, так оставайся на прежнем месте. Только знай одно, жена, как бы ты ни противилась, а дочь моя Марисанча будет графиней.

— Да подумайте, что вы такое говорите, муженек! — сказала Тереса. — Ох, боюсь я, как бы это графство не стало для нашей дочки погибелью! Делайте что хотите, выдавайте ее хоть за герцога или за принца, но только заявляю вам: никогда не будет на это моей воли и согласия. Я человек простой и терпеть не могу чванства. При крещении дали мне имя Тереса, имя простое и честное, без всяких украшений и погремушек вроде этих донов и передонов. Отца моего звали Каскахо, и девушкой я звалась Тереса Каскахо, а теперь я стала Тереса Панса. Я этим именем довольна и совсем не желаю, чтобы мне приставили еще донью. Не хочу я, чтобы обо мне сплетничали, — а ведь если я выряжусь графиней или губернаторшей, сейчас же станут говорить: «посмотрите, как эта свинья заважничала; вчера еще с утра паклю драла и в церковь ходила, прикрыв голову подолом вместо мантильи, а сегодня разгуливает в фижмах и расшитом платье да задирает нос». Пока господь бог не лишил еще меня рассудка — никогда я не пойду на это. А вы, дружок, делайтесь губернатором да графом и чваньтесь, сколько душе угодно. Но, клянусь жизнью моей матушки, ни я, ни дочка моя никуда из деревни не двинемся; честная женщина сидит дома, и для нее всякая работа — праздник. Ступайте себе с вашим Дон Кихотом на поиски ваших приключений, а нам оставьте нашу горькую долю. Будем мы жить честно, так господь нам поможет. А, кстати, скажите-ка мне, кто это вашему господину приставил дона? Ведь ни отец его, ни дед донами не были.

— Сдается мне, — ответил Санчо, — что в тебя бес вселился. Господи помилуй, жена, что ты только не наболтала, — и неизвестно, где во всем этом хвост и где голова! Ну, к чему ты приплела тут каких-то Каскахо, наряды, пословицы и чванство? Подойди-ка сюда, глупая и темная женщина! Если бы я захотел, чтобы моя дочка бросилась с башни вниз головой или пошла скитаться по свету, ну тогда дело другое. Но если я собираюсь возвести ее в доньи и знатные сеньоры да посадить под балдахин на бархатные подушки, — тут уж я не понимаю, с чего ты рвешь и мечешь?

— А знаете почему, муженек? — ответила Тереса. — Потому, что есть пословица: платье тебя и одевает и раздевает. На бедняка люди смотрят так, мимоходом, а с богача глаз не сводят. А если этот богач еще вчера был бедняком, так тут и начинаются сплетни да пересуды без конца и края, потому что сплетников у нас на улице что пчел в улье.

— Погоди, Тереса, — ответил Санчо, — выслушай, что я скажу тебе. Ты таких слов, должно быть, за всю свою жизнь не слышала. Впрочем, это и не мои слова, а изречения отца-проповедника, который прошлым постом побывал у нас в селе. Так вот, этот проповедник, сколько я помню, говорил, что все то, что мы видим своими глазами, — сильнее на нас действует, чем воспоминания о прошлом. Поэтому, когда мы глядим на знатного человека, одетого в роскошное платье, окруженного множеством слуг, мы тотчас проникаемся почтением. Пусть память говорит нам, что еще недавно мы видели его в самом жалком состоянии, в безвестности и бедности. Это не смущает нас, ибо это — прошлое, существенно же только то, что у нас перед глазами. И если человек, которого Фортуна вознесла из ничтожества на высоты благополучия, будет приветлив, щедр и вежлив, то, можешь быть уверена, Тереса, никто и не вспомнит, кем он был, а все будут уважать его, кроме, конечно, злых завистников, но ведь от них никогда не убережешься.

— Не понимаю я вас, муженек, — ответила Тереса, — поступайте, как знаете, и не морочьте меня больше вашими проповедями и риториками. А если вы непоклонны в вашем решении…

— Нужно сказать непреклонны, а не непоклонны, женушка, — перебил ее Санчо.

— Пожалуйста, муженек, вы со мной не спорьте, — ответила Тереса. — Говорю я так, как угодно богу, и ни в какие тонкости не пускаюсь. Итак, повторяю, если вы упорствуете в намерении получить губернаторство, так захватите с собой вашего сынка Санчо, чтобы, не теряя времени, обучить его этому делу, ибо полагается, чтобы дети наследовали и обучались ремеслу отца.

— Когда я буду губернатором, — ответил Санчо, — я пошлю за ним почтовых лошадей, а тебе пришлю денег. Недостатка в них у меня не будет, так как ежели у губернатора и нет денег, то всегда найдется кто-нибудь, кто охотно даст ему в долг. А ты наряди мальчика так, чтобы не было видно, как он жил раньше.

— Только денег пришлите, — сказала Тереса, — а уж я его наряжу потеплее.

— Наконец-то ты со мной согласилась, — заявил Санчо, — что наша дочка должна быть графиней.

— В тот день, когда я увижу ее графиней, — ответила Тереса, — я буду считать, что я ее похоронила. Но поступайте, как вам угодно; мы, женщины, должны повиноваться мужьям, хотя бы и тупоголовым.

И тут принялась она плакать, словно Марисанча уже умерла. Санчо постарался ее утешить, сказав, что он повременит устраивать судьбу Марисанчи, хотя в конце концов непременно выдаст ее за графа. На том и кончилась их беседа, и Санчо возвратился к Дон Кихоту, чтобы уговориться насчет отъезда.

Глава 35 о том, что произошло между Дон Кихотом, его племянницей и экономкой, — одна из самых важных глав во всей истории

Между тем, пока Санчо Панса беседовал со своей супругой Тересой Пансой, племянница и экономка Дон Кихота тоже не сидели без дела. По тысяче признаков они догадались, что их дядя и господин готовится снова пуститься в странствие на поиски злосчастных приключений. Поэтому они всячески старались отвлечь его от этой вредной мысли. Однако все их уговоры оставались гласом вопиющего в пустыне: Дон Кихот ничего не желал слушать и упорно стоял на своем. Наконец экономка, истощив все свои доводы, воскликнула:

— Честное слово, сеньор мой, если ваша милость не будет спокойно сидеть дома, а снова примется бродить по горам и долам, как нераскаянная душа, в поисках этих проклятых приключений, так я стану кричать, плакать и непременно пожалуюсь богу и королю, чтоб они уняли вас и заставили сидеть дома.

На это Дон Кихот ответил:

— Экономка, я не знаю, что на твои жалобы ответит бог, не знаю также, что скажет и его величество. Знаю только, что на месте короля я бы не стал отвечать на бесконечное множество бессмысленных прошений, которые сыплются на него со всех сторон. У короля много забот, но самая тяжкая из них — это обязанность всех выслушивать и всем отвечать. Поэтому я не хотел бы докучать ему своими делами.

На это экономка сказала:

— Скажите нам, сеньор, а есть ли рыцари в столице его величества?

— Есть, — ответил Дон Кихот, — и много; они существуют для того, чтобы придавать блеск и пышность двору и поддерживать величие королевской власти.

— А почему же ваша милость не желает служить вашему королю и сеньору, спокойно живя в столице?

— Заметь себе, почтеннейшая, — ответил Дон Кихот, — что не все рыцари могут состоять при дворе и не все придворные могут и должны быть странствующими рыцарями. Конечно, жизнь придворного рыцаря куда спокойнее и приятнее жизни странствующего. Придворный рыцарь сидит спокойно во дворце, ест сладко, спит крепко, а если захочет путешествовать, так развернет географическую карту и, водя по ней пальцем, разгуливает по всему свету; тут нет ни риска, ни опасности, да и обходится это совсем не дорого. Мы же, странствующие рыцари, меряем своими собственными ногами лицо земли в зной и холод, под дождем и в бурю, ночью и днем, пешком и верхом. Мы знаем врагов не по картинкам, а встречаем их лицом к лицу. При каждом подходящем случае мы нападаем на врага, не думая о том, длиннее ли его копье, чем наше, нет ли у него волшебного талисмана, не заговорен ли у него меч. Мы не обсуждаем вопроса, кому стать лицом к солнцу, не соблюдаем и других обычаев и церемоний, принятых при поединках среди придворных рыцарей. Мы никогда не тратим времени на такие мелочи. Странствующий рыцарь ничуть не растеряется при виде десятка великанов, головы которых выше туч, ноги — огромнейшие башни, руки — словно мачты громадных кораблей, а глаза, величиною с мельничные жернова, сверкают точно печи с расплавленным стеклом. Встретив этих чудовищ, странствующий рыцарь с бесстрашным мужеством бросится на них и мигом одолеет, хотя бы они были одеты в чешую какой-то особой рыбы (говорят, что чешуя эта тверже алмаза) и, вместо шпаг, вооружены острыми саблями из дамасской стали. Поэтому было бы только справедливо, если бы государи почитали странствующих рыцарей более всех других. Недаром же мы знаем из истории, что многие и многие королевства обязаны своим существованием именно странствующим рыцарям. Все это, хозяюшка, я говорю к тому, чтобы ты поняла, насколько звание странствующего рыцаря почетнее звания придворного.

— Ах, сеньор мой, — воскликнула племянница, — да поймите же вы, ваша милость, что все эти истории про странствующих рыцарей — басни и выдумки! Поистине следовало бы сжечь все эти книги или, по крайней мере, наложить на них позорные клейма, чтобы сразу было видно, чего они заслуживают.

— Благодари господа бога, что ты моя родная племянница, дочь моей сестры, иначе я бы тебя так наказал за твои кощунственные слова, что весь мир узнал бы об этом. Возможно ли? Девчонка, которая не умеет как следует управиться с дюжиной коклюшек, осмеливается осуждать истории странствующих рыцарей! Что сказал бы сеньор Амадис, если бы он это услышал! А впрочем, он, наверно, простил бы тебя, ибо был самым кротким и любезным рыцарем своего времени и пламенным защитником девиц. Но если бы твои слова услышал кто-нибудь другой, тебе бы несдобровать, потому что не все рыцари благовоспитанны и галантны. Есть среди них невежи и грубияны. Ведь не всякий, кто называет себя рыцарем, достоин этого звания. Одни сделаны из настоящего золота, другие из поддельного; все на вид кажутся рыцарями, но не все в действительности таковы. Есть люди низкого происхождения, которые из кожи лезут, желая казаться рыцарями; есть знатные рыцари, которые прилагают все усилия, чтобы казаться простолюдинами. Первые поднимаются с помощью честолюбия и добродетели; вторые опускаются вследствие слабостей и пороков.

— Господи помилуй! — воскликнула племянница. — Вы, сеньор дядя, так много знаете, что в случае надобности могли бы стать проповедником или ученым, а между тем вы впали в такое ослепление, что все толкуете о своей храбрости и силе, хотя на деле вы немощны и стары. Вы хотите выпрямить все, что есть кривого на свете, а сами согнуты годами. Но, главное, — вы утверждаете, что вы рыцарь, тогда как это совсем не верно: правда, идальго может иногда стать рыцарем, но человек бедный — никогда!

— В твоих словах есть доля правды, племянница, — ответил Дон Кихот. — Но выслушай внимательно, что я тебе скажу. Конечно, ты права — я только бедный идальго. Но это не значит, что я не могу быть рыцарем. Правда, бедняку трудно добиться общего признания. Не принадлежа к знати, он не может по праву рождения занять место среди великих мира; не будучи богатым, он лишен возможности завоевать славу безмерной щедростью. Для бедного рыцаря есть лишь один путь, чтобы достигнуть славы и всеобщего признания, — путь добродетели. Он должен быть приветливым, благовоспитанным, любезным, вежливым и услужливым; особенно важно для него быть милостивым, ибо если он с радостной душой даст бедному два мараведиса, он проявит не меньшую щедрость, чем тот, кто, творя богатую милостыню, трезвонит о ней во все колокола. Украшенный такими добродетелями, он, наверное, достигнет доброй славы, и всякий признает его благородным человеком. Тогда-то, но не раньше, он может подумать о богатстве и почете. Чтобы приобрести их, можно идти двумя дорогами: одна из них — наука, другая — военное искусство. Я более сведущ в военном искусстве, чем в науках, и, несомненно, родился под знаком планеты Марс. Поэтому-то я и избираю путь воинской славы и пойду этим путем, хотя бы весь мир был против меня. Так не утруждайте себя понапрасну, не убеждайте меня отказаться от того, чего желает небо, что повелевает мне моя судьба, чего требует разум, к чему направлены все мои помыслы. Я знаю, какие тяжкие труды, лишения и опасности выпадают на долю странствующего рыцаря, но я знаю также, какие неизмеримые блага сулит мне этот жребий. Тропа добродетели узка, а дорога порока широка и просторна. Но привольная и просторная дорога порока приводит к смерти, а тесная и крутая тропа добродетели — к жизни, и притом к жизни бесконечной. Вспомните слова великого нашего кастильского поэта:

— Ах, горе мне, несчастной! — воскликнула племянница. — В довершение всего мой дядя заговорил стихами. Все-то он знает и умеет. Бьюсь об заклад, что если бы он пожелал стать каменщиком, то ему было бы так же легко построить дом, как иному смастерить птичью клетку!..

В эту минуту послышался стук в дверь. Племянница спросила:

— Кто там?

— Это я, Санчо, — раздалось в ответ.

Как только экономка услышала это имя, она поспешила скрыться. Она до такой степени не выносила Санчо Пансу, что не хотела и взгляда на него кинуть. Племянница открыла дверь, Дон Кихот вышел и встретил оруженосца с распростертыми объятиями. Затем они заперлись вдвоем в комнате, и между ними завязалась оживленная беседа.

Глава 36 о том, что произошло между Дон Кихотом и его оруженосцем, и о других поразительных событиях

Как только экономка увидела, что Дон Кихот и Санчо Панса заперлись в комнате, она тотчас же догадалась, о чем совещаются рыцарь и оруженосец. Вне себя от тревоги и печали, она схватила накидку и побежала к бакалавру Самсону Карраско; ей казалось, что новый друг ее господина — человек красноречивый — сумеет уговорить его отказаться от этого безумного намерения.

Карраско гулял у себя во дворе; экономка побежала к нему и вся в слезах, задыхаясь, бросилась к его ногам. А тот, увидев ее в такой тревоге, спросил:

— Что с вами, сеньора экономка? Что с вами случилось? Можно подумать, что вы при последнем издыхании.

— Со мной-то ничего не случилось, добрый сеньор Самсон, а только господин мой покидает, наверное, покидает…

— Кого же он покидает? — спросил Самсон. — Уж не свое ли собственное тело? Разбился он, что ли?

— Ах, нет, не тело, — отвечала она, — нас он покидает. Я хочу сказать, дорогой мой сеньор бакалавр, что он намерен покинуть нас и опять отправиться на поиски приключений. Бог его знает, почему он называет это приключениями. В первый раз он вернулся лежа на осле, избитый палками; во второй раз — его привезли на телеге в таком печальном виде, что и родная мать его бы не признала: желтый, тощий, с провалившимися глазами! Чтобы хоть немножко его подправить, я извела больше шести сотен яиц. Свидетель бог, наши соседи и мои куры, которые не позволят мне солгать.

— О, я вполне в них уверен, — ответил бакалавр. — Ваши куры такие славные, жирные и благовоспитанные, что они скорей лопнут, чем скажут неправду. Итак, сеньора экономка, значит, все дело в том, что вас тревожат новые затеи сеньора Дон Кихота?

— Да, сеньор, — ответила она.

— Ну, тогда не беспокойтесь, — сказал бакалавр, — ступайте-ка домой, приготовьте мне чего-нибудь горяченького закусить, а по дороге прочитайте молитву святой Аполлонии. Я сейчас к вам приду, и вы увидите чудеса.

— Грешная моя душа! — ответила экономка. — Ваша милость велит мне прочесть молитву святой Аполлонии? Да ведь святая Аполлония помогает от зубной боли. А у моего господина зубы в порядке, у него с головой неладно.

— Я знаю, что говорю, сеньора экономка. Не спорьте со мной. Вам ведь известно, что я бакалавр из Саламанки, так, значит, со мной спорить не приходится, — ответил Карраско.

Экономка удалилась, а бакалавр немедленно отправился к священнику, чтобы поговорить с ним о новых затеях бедного идальго.

Между тем Дон Кихот и Санчо Панса оживленно обсуждали подробности предстоящей поездки.

Санчо сказал своему господину:

— Сеньор, наконец-то мне удалось изъяснить моей жене, что я обязан следовать за вашей милостью, куда бы вам ни угодно было отправиться.

— Ты должен был сказать: разъяснить, а не изъяснить, Санчо, — заметил Дон Кихот.

— Помнится, — ответил Санчо, — я уже раза два просил вашу милость не поправлять меня. Если вы не понимаете, что я хочу сказать, так и скажите: «Санчо, — черт, дьявол, я тебя не понимаю». А уж потом, если мне самому не удастся подобрать слова получше, вы меня поправьте. Я ведь человек подкладистый.

— Санчо, я тебя не понимаю, — сказал тотчас же Дон Кихот, — я не знаю, что значит: «я человек подкладистый».

— Подкладистый, — ответил Санчо, — значит — такой, как я есть.

— Теперь я еще меньше понимаю, — возразил Дон Кихот.

— Ну, раз вы меня не можете понять, — ответил Санчо, — так я уж и не знаю, как сказать яснее. Не знаю, и все тут. Да простит меня господь бог!

— Ладно, я уже догадался, — ответил Дон Кихот, — ты хочешь сказать, что ты такой покладистый, кроткий и мягкий человек, что согласишься со всеми моими поправками и сделаешь все, что я скажу.

— Бьюсь об заклад, — сказал Санчо, — что вы поняли все сразу и только хотели меня запутать, чтобы послушать, какого я еще наболтаю вздора.

— Возможно, — ответил Дон Кихот. — Итак, что говорит Тереса?

— Тереса говорит, — ответил Санчо, — чтобы я покрепче завязал узелок с вашей милостью, ибо что написано пером, того не вырубишь топором, ежели снял карты, тасовать не приходится, и что лучше синицу в руки, чем журавля в небе. Я знаю, что женские советы малого стоят, но кто их не слушает, тот дурак.

— Я с тобой согласен, — ответил Дон Кихот. — Говори, друг Санчо, продолжай; сегодня каждое твое слово — жемчужина.

— Дело в том, — продолжал Санчо, — что все мы подвержены смерти. Ваша милость знает об этом лучше меня; сегодня мы живы, а завтра померли; ягненок не долговечнее барана; никто на этом свете не проживет и часа больше, чем будет угодно господу; смерть глуха, и, когда она стучит в двери нашей жизни, она вечно торопится; ничто не может ее удержать — ни мольбы, ни сила, ни скипетры, ни митры, — так по крайней мере все говорят, и об этом же нам проповедуют в церкви.

— Все это правда, — ответил Дон Кихот, — но я не понимаю, к чему ты клонишь.

— А клоню я к тому, — сказал Санчо, — чтобы ваша милость определила мне месячное жалованье и чтобы это жалованье вы платили мне наличными, ибо за награды служить я не желаю, так как достаются они или поздно, или не в пору, а то и вовсе не подходят. Надо иметь хоть что-нибудь, да верное, тогда и бог поможет. Одним словом, мало ли, много ли, а я хочу знать, сколько я зарабатываю: ведь курица по зернышку клюет и сыта бывает, а из многих «мало» выходит одно большое «много», и раз ты что-нибудь заработал, так, значит, ничего не потерял. Конечно, если случится, на что я, впрочем, не очень надеюсь, что ваша милость подарит мне обещанный остров, я не буду неблагодарным и жадным. Я ни слова не скажу, если вы пожелаете удержать мое жалованье из доходов с этого острова.

— Я уже понял тебя, — ответил Дон Кихот, — и проник в самую глубину твоих мыслей: знаю, куда ты метишь бесчисленными стрелами своих поговорок. Слушай, Санчо, я охотно бы назначил тебе жалованье, если бы в романах о странствующих рыцарях мне припомнился хотя бы один случай, чтобы странствующий рыцарь платил жалованье своему оруженосцу. Но я прочел все или почти все романы и не помню, чтобы в каком-нибудь из них об этом упоминалось. Мне известно, что за свою службу они получали награды. Когда они меньше всего этого ожидали, судьба вдруг улыбалась их господину, и он жаловал им или остров, или что-нибудь в этом роде, или, по меньшей мере, титул и звание сеньора. Если этих надежд и ожиданий с вас достаточно, Санчо, и вы желаете вернуться ко мне на службу, — в час добрый. Но если вы думаете, что я стану подрывать древние обычаи странствующего рыцарства, то вы заблуждаетесь. А потому, друг Санчо, возвратитесь домой и объявите мое решение Тересе. Если вы с ее согласия решитесь служить мне, надеясь только на награды, — милости просим! Если же вы не желаете разделить со мною мою судьбу, так оставайтесь с богом и наживайте себе царство небесное. Советую вам, Санчо, вспомнить поговорки: было бы на голубятне зерно, а голуби найдутся, добрая надежда лучше худого поросенка, и еще — из-за хорошей тяжбы стоит полушку упустить. Как видите, братец Санчо, я не хуже вашего умею сыпать пословицами. Все это я говорю к тому, что у меня и без вас найдутся оруженосцы, может быть, более преданные и ревностные и не такие неуклюжие и болтливые, как вы!

Этот твердый и решительный отказ до глубины сердца поразил бедного Санчо. Свет затмился в его глазах, и крылья его смелости сразу опустились, ибо он был уверен, что Дон Кихот ни за какие сокровища не отправится в странствия без него. Смущенный и растерянный стоял он посреди комнаты, не зная, что ответить своему господину; но как раз в эту минуту вошли Самсон Карраско, экономка и племянница: женщинам хотелось послушать, как бакалавр будет отговаривать Дон Кихота от его безумного намерения. Торжественно приблизившись к рыцарю, Карраско обнял его, как в прошлый раз, и громко воскликнул:

— О краса странствующего рыцарства! О сияющий свет военного искусства! О честь и слава испанского народа! Молю всемогущего бога, чтобы все, кто замышляет помешать и воспрепятствовать вашему третьему выезду, запутались в лабиринте собственных желаний и чтобы все их коварные происки потерпели полную неудачу.

И затем, обратившись к экономке, он продолжал:

— Сеньора экономка может больше не читать молитв святой Аполлонии, ибо мне ведомо, что сеньору Дон Кихоту предписано свыше продолжать осуществление своих возвышенных и небывалых замыслов. И я взял бы на свою душу великий грех, если бы стал убеждать этого рыцаря отказаться от новых подвигов. Ибо он один призван ныне выполнять обязанности странствующего рыцаря, и, пока он медлит, порок остается безнаказанным, сироты страдают без защитника, вдовы без покровителя; итак, вперед, прекрасный и смелый сеньор мой Дон Кихот! Не медлите ни часу: пусть ваша милость выступит в поход сегодня же. А если вы еще не приготовились к дороге, я готов служить вам всем, чем могу; я бы почел для себя величайшим счастьем стать вашим оруженосцем, если бы вы испытывали в нем нужду.

Тут Дон Кихот обратился к Санчо и сказал:

— Ну что, Санчо, разве я тебе не говорил, что оруженосцы у меня всегда найдутся? Посмотрите-ка, кто предлагает мне свои услуги: сам несравненный бакалавр Самсон Карраско, украшение и слава знаменитого Саламанкского университета, молодой, здоровый, веселый, ловкий, молчаливый, умеющий переносить зной и стужу, голод и жажду — словом, самый подходящий оруженосец для странствующего рыцаря. Но небо не позволит, чтобы я ради моего личного блага сокрушил и разбил этот столп науки и сосуд учености. Пусть сей новый Самсон останется у себя на родине и, прославляя ее, прославит вместе с тем седины своих престарелых родителей, а я удовольствуюсь любым оруженосцем, раз уж Санчо не соизволит сопровождать меня.

— Нет, нет, ваша милость! — вскричал Санчо, растроганный и весь в слезах. — Я соизволю! Пусть про меня не скажут, что поел, мол, вашего хлеба и был таков. Мой род никогда не запятнал себя неблагодарностью. Все на свете, а особенно наша деревня, знают, кто такие были Панса, от которых я происхожу. К тому же, по вашим добрым делам и отличным словам я понял и уверился, что ваша милость непременно дарует мне награду. Если я принялся было выспрашивать, какое вы положите мне жалованье, то только в угоду жене. Раз уж ей взбредет что-нибудь на ум, так она примется гвоздить, словно молотком по обручам бочки, лишь бы непременно настоять на своем. Но в конце концов мужчина должен быть мужчиной, а баба — бабой; и раз по всем признакам я мужчина, так и в доме своем я желаю быть мужчиной. Пусть она себе злится, сколько угодно! Итак, ваша милость, пишите-ка завещание — не забудьте только о приписке, — да отправимся поскорее в путь-дорогу! Пусть не страждет душа сеньора Самсона, которому совесть повелевает торопить вашу милость. Обещаю вашей милости служить вам верой и правдой. Вот увидите, я буду таким оруженосцем, какого не бывало еще ни у одного странствующего рыцаря.

Слушая Санчо, бакалавр решил, что оруженосец вполне подходит к рыцарю, и подумал про себя, что свет никогда еще не видывал таких безумцев. В конце концов Дон Кихот и Санчо обнялись и помирились. По совету бакалавра, который стал теперь для наших друзей великим оракулом, было решено назначить отъезд через три дня. Необходимо было сделать кое-какие приготовления и прежде всего подыскать шлем с забралом, ибо Дон Кихот заявил, что без него невозможно обойтись. Самсон вызвался раздобыть отличный шлем у одного из своих приятелей.

Между тем экономка с племянницей, слышавшие разговор наших друзей, сначала крайне изумились, а затем впали в отчаянное бешенство. Невозможно исчислить всех проклятий, которыми они осыпали бакалавра Карраско; они рвали на себе волосы, царапали лицо и, наподобие наемных плакальщиц, оплакивали отъезд своего господина, словно его кончину. Однако Самсон Карраско, поступая, на взгляд экономки и племянницы, так предательски, действовал по уговору со священником и цирюльником. В чем заключался их план, читатель узнает позже.

Итак, через три дня Дон Кихот и Санчо закончили все свои приготовления. И вот, под вечер третьего дня, тайком от всех, кроме бакалавра, который пожелал проводить их с полмили, выехали они по дороге в Тобосо. Дорожные сумки Санчо были набиты съестными припасами, а кошелек полон денег, переданных ему на хранение Дон Кихотом. На прощанье Самсон обнял нашего рыцаря и попросил его сообщить обо всех неудачах, какие с ним случатся. Дон Кихот пообещал исполнить его просьбу, после чего Самсон повернул обратно в деревню, а оба путника двинулись дальше в сторону великого города Тобосо.

Глава 37, в которой рассказывается, каким хитрым способом Санчо околдовал сеньору Дульсинею

Едва бакалавр скрылся из виду и Дон Кихот остался вдвоем с Санчо Пансой, как Росинант начал ржать, а осел реветь. Рыцарь и оруженосец приняли это за счастливейшее предзнаменование. Но, если говорить правду, рев осла раздавался гораздо громче, чем ржание клячи, и Санчо заключил отсюда, что ему больше посчастливится, чем его господину. Однако он не решался высказать вслух свое предположение. Некоторое время оба — рыцарь и оруженосец — ехали молча, наконец Дон Кихот прервал молчание и сказал:

— Друг мой Санчо, я надеюсь, что завтра мы доберемся до Тобосо. Ты ведь знаешь, что я решил побывать там прежде, чем пуститься на поиски новых приключений. Там получу я напутствие от несравненной Дульсинеи. А с этим напутствием я, конечно, выйду победителем из любого опасного приключения, ибо ничто на этом свете не внушает странствующему рыцарю такой отваги, как благосклонность его дамы.

— Я тоже так думаю, — ответил Санчо, — однако я сомневаюсь, чтобы ваша милость могла увидеться с ней в таком месте, где можно было бы получить от нее благословение; разве что она пошлет вам его через стенку скотного двора: именно там мне довелось ее увидеть, когда я принес ей письмо с описанием безумств вашей милости в горах Сиерра-Морены.

— Неужели же то место, где ты видел несравненную, превышающую всякие восхваления красавицу, показалось тебе скотным двором! — воскликнул возмущенный Дон Кихот. — Ты ошибся, Санчо, — то были галереи, балконы, портики ее пышного королевского дворца.

— Может быть, и так, ваша милость, — ответил Санчо Панса, — возможно, это были галереи, только мне они показались скотным двором, если память мне не изменяет.

— И все же мы поедем туда, Санчо! — сказал Дон Кихот. — Где бы я ее ни увидел — в окне ли, у стены, через щель или садовую решетку, — все равно: пусть только маленький луч солнца ее красоты достигнет моих очей, тотчас же ум мой прояснится, дух окрепнет, и тогда никто не сравнится со мной ни умом, ни храбростью.

— Сказать по правде, сеньор, — возразил Санчо, — когда я увидел это солнце — сеньору Дульсинею Тобосскую, — оно было не особенно ярко и не испускало никаких лучей, должно быть, оттого, что ее милость просеивала зерно и густая пыль заволакивала ее, словно облаком.

— Значит, ты, Санчо, продолжаешь стоять на своем и утверждаешь, что сеньора Дульсинея просеивала зерно, — сказал Дон Кихот. — Подобная работа совсем не подходит знатным и благородным особам, ибо они созданы и предназначены для других занятий. Вспомни стихи нашего поэта, где повествуется о том, каким трудам предавались в своих хрустальных дворцах четыре нимфы! Они расшивали золотом, шелком и жемчугом драгоценные ткани! Вероятно, таким же делом занималась и моя сеньора, когда ты ее увидел, если только злой волшебник, завидующий моим подвигам, не превратил высокого отрадного видения в низменное и отталкивающее. Боюсь, как бы и в истории моих деяний автор, позавидовав моей славе, не подменил одних событий другими и, рассказывая о моих подвигах, не примешал бы к истине тысячи нелепых и постыдных выдумок. О зависть, корень бесконечных бедствий, червь, гложущий добродетель!

— Признаться, и я боюсь того же, — ответил Санчо. — Думается мне, что в книжке, о которой говорил бакалавр Карраско, мою честь шпыняют словно упрямого борова, который норовит свернуть с дороги в сторону. А между тем я ни про одного волшебника не говорил ничего дурного, да и богатств таких у меня нет, чтобы мне можно было позавидовать. Что греха таить, я человек себе на уме и капельку плутоват, но все это прикрыто широким плащом моего природного простодушия. А впрочем, пусть себе говорят, что хотят. Я и фиги не дам за все, что людям вздумается про меня рассказывать.

— Однако, Санчо, — возразил Дон Кихот, — желание славы никогда не угасает в нас. Как ты думаешь, что заставило Горация[72] броситься в полном вооружении с моста в глубины Тибра? Почему Муций сжег себе руку?[73] Что побудило Цезаря перейти Рубикон?[74] Все это деяния, порожденные жаждой славы, в которой смертные видят высшую награду и путь к бессмертию. Но, устремляясь к славе, мы не должны переступать границы чести и добродетели. Поражая великанов, мы должны истреблять гордость, великодушием побеждать зависть, самообладанием преодолевать гнев, воздержанностью к пище бороться со склонностью к обжорству, неустанными скитаниями — с леностью. Вот в чем, Санчо, можно снискать себе высшие похвалы, всегда сопутствующие доброй славе.

— Все это так, ваша милость, — возразил Санчо. — Но я попросил бы вашу милость разрешить одно мое сомнение.

— В добрый час, — сказал Дон Кихот. — Говори, я тебе отвечу, как смогу.

— Скажите, мой сеньор, — начал Санчо, — что важнее: убить великана или воскресить мертвого?

— Конечно, воскресить мертвого, — ответил Дон Кихот.

— Тут я вас и поймал!! — воскликнул Санчо. — Итак, воскрешать мертвых, исцелять слепых и хромоногих, возвращать здоровье больным — значит совершать такие деяния, перед славой которых меркнет слава величайших подвигов всех странствующих рыцарей на свете.

— Я вполне с тобой согласен, — ответил Дон Кихот. — Но какой же вывод отсюда ты хочешь сделать?

— А такой, — возразил Санчо, — что нам с вами нужно сделаться святыми. Тогда уж мы наверное достигнем доброй славы, к которой мы стремимся. Знаете ли, сеньор, — вчера или третьего дня произвели в святые двух нищих монахов. И вот теперь считается большим счастьем прикоснуться к железным цепям, которыми они опоясывались. Эти цепи теперь в большем почете, чем меч самого Роланда. Так что, мой сеньор, куда выгоднее быть смиренным монахом любого ордена, чем странствующим рыцарем.

— Вот это верно, — ответил Дон Кихот, — но не все могут быть монахами. К тому же рыцарство также религиозный орден, и среди рыцарей есть святые.

— Неужто? — сказал Санчо. — Однако я слышал, что монахов на небе больше, нежели странствующих рыцарей.

— А это потому, что монахов больше, чем рыцарей.

В таких-то поучительных беседах наши друзья провели весь вечер и следующий день. На закате открылся перед ними великий город Тобосо. При виде его Дон Кихот обрадовался, а Санчо, напротив, опечалился, ибо не знал, как ему быть. Итак, оба были взволнованы: один — оттого, что жаждал увидеть свою даму, другой — опасаясь, чтобы не открылся его обман. Однако, к великой радости Санчо, Дон Кихот решил не въезжать в город до наступления ночи; и в ожидании темноты они расположились в дубовой роще близ Тобосо. Ровно в полночь Дон Кихот и Санчо покинули рощу и въехали в селение, которое было погружено в мирное молчание, ибо все жители спали после дневных трудов.

Только собаки оглушали сердитым лаем Дон Кихота и смущали мужество Санчо. Время от времени ревел осел, хрюкали свиньи, мяукали коты, — и эти разнообразные звуки казались еще громче среди ночного безмолвия. Наш влюбленный рыцарь почел это дурным предзнаменованием, но тем не менее сказал Санчо:

— Ну, братец Санчо, веди меня ко дворцу Дульсинеи. Кто знает, быть может, она уже проснулась.

— В какой это дворец вас вести, черт меня побери?! — ответил Санчо. — Я видел ее величество не во дворце, а в крохотном домишке.

— Значит, — сказал Дон Кихот, — в ту пору она удалилась в малые покои своего замка и отдыхала там со своими придворными дамами, как это водится среди знатных сеньор и принцесс.

— Сеньор, — заявил Санчо, — уж если вам так хочется, чтобы домишко сеньоры Дульсинеи был роскошным замком, я не стану с вами спорить. Пусть будет так, как вашей милости угодно. Но неужели же ворота замка могут быть открыты в такой час? А если мы подымем стук, так переполошим и поднимем на ноги все селение.

— Прежде всего веди меня ко дворцу, — ответил Дон Кихот, — а тогда, Санчо, я тебе скажу, что нам следует делать. Да взгляни-ка, Санчо, вон там виднеется огромное здание: я не сомневаюсь, что это и есть дворец Дульсинеи.

— Ну, так ступайте вперед, ваша милость, — проворчал Санчо. — Кто его знает, может, оно так и есть. Что до меня, то я, если даже и увижу этот дворец собственными глазами и дотронусь до него собственными руками, все равно — я поверю в него не больше, чем тому, что сейчас день.

Дон Кихот повел Санчо. Но, подойдя к темному зданию, они разглядели высокую башню и сразу же догадались, что перед ними не дворец, а церковь. Тогда Дон Кихот сказал:

— Мы наткнулись на церковь, Санчо.

— Вижу, — отвечал тот, — дай-то бог, чтобы мы не наткнулись на нашу могилу, ибо это плохая затея — бродить по церковным кладбищам в такое время. Но, помнится мне, я уже говорил вашей милости, что дом нашей сеньоры находится в улочке, кончающейся тупиком.

— Чтобы тебя бог покарал, болван! — вскричал Дон Кихот. — Где же ты видел, чтобы замки и дворцы строились в улочках с тупиками?

— Сеньор, — ответил Санчо, — в каждой стране свой обычай: может быть, здесь, в Тобосо, принято строить дворцы и другие великолепные здания в переулках. Поэтому, ваша милость, позвольте мне поискать по улочкам и переулкам тут поблизости: возможно, что в каком-нибудь закоулке я и натолкнусь на этот проклятый дворец, чтоб его собаки съели!

— Как смеешь ты так непочтительно выражаться! — воскликнул с гневом Дон Кихот. — Обо всем, что относится к моей даме, ты обязан говорить с полным уважением.

— Постараюсь, ваша милость, — ответил Санчо, — но как же мне не потерять терпения, если вы требуете, чтобы я с одного раза запомнил, где стоит дом нашей хозяйки, да еще смог отыскать его в полночь. Ведь сами вы видели его сто тысяч раз, однако же не можете найти к нему дорогу!

— Ты доведешь меня до отчаяния, Санчо, — сказал Дон Кихот. — Иди-ка сюда, мошенник, не говорил ли я тебе тысячу раз, что я никогда не видал несравненной Дульсинеи и что нога моя никогда не переступала порога ее дворца? Я влюбился в нее только по слухам, ибо об уме и красоте ее гремит повсюду слава.

— А коли так, — ответил Санчо, — то и я признаюсь вашей милости: если вы, сеньор мой, ее никогда не видели, так и я тоже не видел.

— Не может этого быть! — вскричал Дон Кихот. — Ведь ты же принес мне ответ на то письмо, которое я послал с тобой. Да еще подробно рассказывал, как она просеивала зерно и что дала тебе на прощание.

— Это не так уж важно, сеньор, — ответил Санчо, — должен сознаться, что я и видел ее и ответ вам принес тоже только по слухам.

— Санчо, Санчо, — сказал Дон Кихот, — для шуток нужно уметь находить время, иначе они кажутся глупыми и неуместными. Пускай я никогда не виделся и не разговаривал с владычицей моей души. Но для чего тебе говорить, будто и ты тоже не виделся и не разговаривал с нею? Ведь ты знаешь, что это прямая ложь.

В то время как они беседовали, мимо проходил какой-то человек с двумя мулами, за которыми волочился плуг.

По этому плугу наши друзья заключили, что прохожий — крестьянин и что поднялся он до рассвета, торопясь отправиться на работу. Крестьянин шел, напевая романс:

— Умри я на этом месте, Санчо, — сказал Дон Кихот, услышав песню, — а только сегодняшнею ночью с нами случится что-то хорошее. Слышишь, что поет этот поселянин?

— Слышать-то слышу, — ответил Санчо, — но не могу взять в толк, что общего между нашими делами и битвой в Ронсевале?

В эту минуту крестьянин поравнялся с ними, и Дон Кихот спросил его:

— Да пошлет вам бог удачи, добрый человек, не могли бы вы мне сказать, где тут находится дворец несравненной принцессы Дульсинеи Тобосской?

— Сеньор, — ответил парень, — я нездешний: всего несколько дней, как я живу в этом селе у здешнего богатого землевладельца. Но в доме напротив живут местный священник и пономарь; один из них, а то и оба, смогут дать вашей милости все справки насчет этой сеньоры принцессы, — ведь у них в книгах записаны все жители Тобосо. Однако мне сдается, что здесь нет ни одной принцессы. Впрочем, и то сказать: тут проживает немало важных дам, а ведь каждая женщина в своем доме может чувствовать себя принцессой.

— Должно быть, одна из этих важных дам и есть та принцесса, о которой я тебя спрашиваю, дружок, — сказал Дон Кихот.

— Возможно, — ответил парень, — и на этом прощайте: ведь уже светает.

И он погнал своих мулов, не дожидаясь дальнейших расспросов.

А Санчо, видя, что господин его озадачен и недоволен, сказал:

— В самом деле, сеньор, уже светает. Неблагоразумно нам дожидаться наступления дня посреди улицы. Не лучше ли выехать из города? Ваша милость спрячется в одной из ближайших рощ, а я вернусь сюда днем и стану шарить по всем закоулкам, пока не найду дом, дворец или замок нашей госпожи. Если не найду, — ну, значит, такова моя горькая судьба, а найду, так скажу ее милости, что вы в Тобосо и ждете разрешения повидать ее.

— Санчо, — воскликнул Дон Кихот, — тебе удалось в немногих словах выразить тысячу мыслей! С величайшей готовностью принимаю твой совет. Итак, сынок, едем в лес. Я останусь там, а ты вернешься в город, разыщешь мою сеньору и поговоришь с ней. От ее ума и любезности я жду самых чудесных милостей.

Выехав из Тобосо, Дон Кихот и Санчо милях в двух от селения нашли укромную рощицу. Тут Дон Кихот остановился и велел Санчо вернуться в селение и не являться к нему на глаза до тех пор, пока он не отыщет сеньору Дульсинею и не передаст ей, что плененный ею рыцарь умоляет о свидании и просит благословить на предстоящие ему великие и трудные подвиги. Санчо пообещал исполнить эти поручения и принести ему такой же благоприятный ответ, как и в прошлый раз.

— Ступай же, сынок, — сказал Дон Кихот, — и не смущайся, если красота этой дамы ослепит глаза твои. О счастливейший из всех оруженосцев на свете. Запомни все подробности твоего свидания с несравненной Дульсинеей. Обрати внимание, переменится ли она в лице в то время, как ты будешь передавать мои поручения; взволнуется и смутится ли, услышав мое имя. Если она будет сидеть на богатом возвышении, утопая в подушках, как подобает ее величию, то обрати внимание, не приподнимется ли она от беспокойства; если она будет стоять, посмотри, не переступит ли она с ноги на ногу. Заметь, повторит ли она свой ответ два или три раза, поднимет ли свою божественную руку, чтобы оправить волосы, хотя бы они и были в полном порядке; словом, сынок, запомни все ее движения и поступки, ибо, если ты опишешь мне все, как было, я по этим признакам узнаю, что скрыто в тайниках ее сердца и как относится она к моей любви. Иди же, друг мой, и да будет судьба твоя счастливее моей.

— Иду и скоро вернусь, — сказал Санчо, — а вы, ваша милость, постарайтесь успокоить ваше сердечко. Оно у вас, должно быть, так сжалось, что стало не более ореха. Вспомните-ка пословицы: смелость побеждает злую судьбину, а у кого нет сала, у того нет и крюка, чтоб его подвесить; еще говорится: заяц выскакивает, когда меньше всего ожидаешь. Говорю я это к тому, что ночью нам трудно было отыскать дворцы и замки нашей сеньоры, зато уж днем — ручаюсь — я их найду. А раз найду, то уж поговорить с нею как следует наверное сумею.

Сказав это, Санчо повернул своего серого и погнал его во всю прыть, а Дон Кихот, не слезая с Росинанта, оперся на свое копье и погрузился в грустные размышления. А Санчо, выехав из рощи, оглянулся во все стороны и, убедившись, что Дон Кихота больше не видно, спрыгнул с седла. Затем он уселся у подножия тенистого дерева и принялся рассуждать сам с собой:

— Ну, теперь скажи-ка мне, братец Санчо, куда ваша милость едет? Уж не собираешься ли ты искать осла, которого потерял? — Нет, конечно. — Так что же ты ищешь? — Я еду на поиски принцессы столь прекрасной, что, по словам моего господина, она подобна солнцу и всем небесным светилам, вместе взятым. — И где же ты думаешь ее найти, Санчо? — Где? В великом городе Тобосо. — Ну, ладно, а кто поручил тебе ее искать? — Знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, который восстанавливает справедливость, кормит жаждущих и поит голодных. — Все это отлично. А знаешь ли ты, Санчо, где ее дом? — Мой господин говорит, что живет она в королевском дворце, в пышном замке. А замок этот стоит в Тобосо. — Ну, а если жители Тобосо, узнав, что ты ищешь неведомый дворец и неведомых принцесс, сокрушат тебе ребра и не оставят во всем твоем теле ни одной целой косточки? И как ты думаешь, не будут ли они правы, отделав тебя под орех? — Без сомнения, будут вполне правы. Конечно, они должны принять во внимание, что я всего-навсего посланец:

— Однако не очень-то полагайся на это, Санчо, ибо ламанчцы столь же раздражительны, сколь и честны, и терпеть не могут, когда над ними смеются. Видит бог, если они тебя выведут на чистую воду, тебе несдобровать. — Чур меня, чур! Греми, греми, гром, да не над моим домиком! И что это меня дернуло ради чужого удовольствия искать у кота пятой ноги? Уж сам дьявол, не иначе, как дьявол, впутал меня в эту историю!

Долго беседовал сам с собою Санчо, пока не принял следующего благоразумного решения:

— Ну, ладно, — сказал он сам себе, — все на свете можно исправить, кроме смерти, под ярмом которой всем нам придется пройти в конце нашей жизни. Все говорит о том, что мой господин сумасшедший, которого следует связать, да и я ни в чем ему не уступаю. Я еще безумнее его, так как по доброй воле служу ему, а ведь правду говорят пословицы: скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты, и не в том суть, от кого ты родился, а с кем ты пасешься. Итак, он сумасшедший и постоянно видит то, чего на самом деле нет: белое считает черным и черное белым, — стоит только вспомнить, как принимал он ветряные мельницы за великанов, поповских мулов — за верблюдов, а стада баранов — за неприятельские войска. А если так, то нетрудно будет его уверить, что первая крестьянка, которая попадется мне на глаза, и есть сеньора Дульсинея. Если он не поверит, я поклянусь; если он сам станет клясться, я снова поклянусь; он станет возражать, а я еще тверже буду стоять на своем. Быть может, он рассердится на мое упорство и не станет больше посылать меня с такими поручениями. А вернее всего, он подумает, что какой-нибудь злой волшебник превратил его красавицу в крестьянку.

Эти размышления успокоили душу Санчо, и он решил, что дело его уже сделано. Он просидел под деревом до вечера, чтобы Дон Кихот не сомневался, что он действительно был в Тобосо. А как раз в ту минуту, когда он уже собирался сесть на серого, он увидел трех крестьянок, ехавших из Тобосо на ослах или на ослицах. Санчо тотчас же поспешил к своему господину, который продолжал вздыхать и разливаться в любовных жалобах. Завидев своего оруженосца, Дон Кихот сказал:

— Ну что, друг мой Санчо, каким камушком отметить мне этот день — белым или черным?.

— Да уж лучше, — ответил Санчо, — отметьте его, ваша милость, красным, подобно тому, как студенты в Саламанке отмечают красными буквами прославившихся профессоров…

— Значит, — сказал Дон Кихот, — ты принес хорошие вести!

— Самые лучшие! — ответил Санчо. — Вашей милости остается только пришпорить Росинанта и поспешить навстречу сеньоре Дульсинее Тобосской, которая с двумя прислужницами едет на свидание с вашей милостью.

— Боже милосердный! — воскликнул Дон Кихот. — Что говоришь ты, друг Санчо? Смотри, не обманывай меня и не пытайся ложной радостью облегчить мою неподдельную печаль.

— Да какой мне прок обманывать вашу милость? — возразил Санчо. — Ведь вы тут же можете проверить, лгу ли я. Пришпорьте коня да поезжайте за мной. Вы увидите нашу госпожу принцессу в убранстве, достойном ее величия. И она и ее прислужницы так и горят золотом, жемчужными нитями, алмазами, рубинами и парчовыми тканями; волосы их распущены по плечам и сияют, как лучи солнца. А едут они на белых разноходцах, лучше которых на свете не сыщешь.

— Ты хочешь сказать — на иноходцах, Санчо?

— Разница невелика — разноходцы или иноходцы, — возразил Санчо, — но на чем бы они ни ехали, а только более изящных дам еще не бывало на свете. Особенно прекрасна принцесса Дульсинея: от одного взгляда на нее можно с ума сойти.

— Поедем, друг Санчо, — ответил Дон Кихот. — В награду за эти нежданные добрые вести я отдам тебе лучший трофей, который захвачу в первом же приключении. А если этого тебе недостаточно, я жалую тебе жеребят, которые родятся от трех моих кобыл, — ты ведь знаешь, что они скоро должны ожеребиться.

— Мне больше нравятся жеребята, — сказал Санчо, — так как я не очень уверен, что трофеи, которые вы захватите в первом приключении, будут довольно хороши.

Они выехали из леса и увидели трех крестьянок. Дон Кихот тщательно оглядел всю тобосскую дорогу и, не заметив никого, кроме этих крестьянок, встревоженным голосом спросил у Санчо, твердо ли уверен его оруженосец в том, что Дульсинея со своими спутницами выехала из города.

— Выехала из города! — воскликнул тот. — О чем вы говорите, сеньор? Да что, у вашей милости глаза на затылке, что ли? Как же вы не видите, что это они и есть и что едут прямо нам навстречу, сияя, точно солнце в полдень?

— Я вижу только трех крестьянок верхом на трех ослах, Санчо, — ответил Дон Кихот.

— Господи, спаси нас от дьявольского наваждения! — сказал Санчо. — Как же это может быть, чтобы три иноходца, белые, словно только что выпавший снег, казались вашей милости ослами? Господи помилуй, да я готов себе бороду вырвать, коли это правда.

— Говорю тебе, друг Санчо, — возразил Дон Кихот, — что перед нами ослы или ослицы. Это так же верно, как то, что я Дон Кихот, а ты Санчо Панса.

— Замолчите, сеньор, — сказал Санчо, — не говорите таких слов, протрите лучше глаза и поспешите приветствовать владычицу ваших мыслей, — она уж совсем близко.

С этими словами Санчо подъехал к крестьянкам и, спешившись, схватил за уздечку осла одной из них. Упав на колени, он сказал:

— Королева, принцесса и герцогиня красоты, да соблаговолит ваша сиятельнейшая светлость оказать благосклонность плененному вами рыцарю. Ослепленный вашей красотой, он оцепенел и стоит неподвижно подобно мраморному изваянию. Я — его оруженосец, Санчо Панса, а он сам — блуждающий рыцарь Дон Кихот Ламанчский, по прозванью рыцарь Печального Образа.

Тут и Дон Кихот опустился на колени рядом с Санчо. Широко раскрыв помутневшие глаза, смотрел он на ту, кого Санчо называл сеньорой и королевой. Увы! Перед ним была всего-навсего простая крестьянская девушка, довольно некрасивая, круглолицая, курносая, не очень чисто одетая. Бедный рыцарь был жестоко разочарован, однако не решался произнести ни слова. Девушка же, разинув рот, смотрела на коленопреклоненных рыцаря и оруженосца, не понимая, чего хотят он нее эти странные люди. Только одно было ей ясно: эти чудаки преградили им дорогу. Поэтому она резко и сердито закричала:

— Не загораживайте, анафемы, дороги и сейчас же пропустите нас. Мы торопимся.

На это Санчо ответил:

— О принцесса и верховная владычица Тобосо! Неужели великодушное ваше сердце не смягчится, видя, с каким смирением склонил колени перед вашей милостью сей знаменитейший из странствующих рыцарей?

Услышав эти слова, другая крестьянка сказала:

— Полюбуйтесь, пожалуйста, как эти господчики издеваются над деревенскими девушками. Берегитесь, сеньоры! А не то вам не поздоровится от наших шуток! Ступайте своей дорогой и оставьте нас в покое.

— Встань, Санчо, — сказал тут Дон Кихот. — Я вижу, что судьба еще не насытилась моими несчастиями и что для бедной души моей отрезаны все пути к радости. А ты, высочайшая добродетель, о какой только можно мечтать, — продолжал он, обращаясь к первой крестьянке, — ты единственная отрада обожающего тебя опечаленного сердца, знай, что по воле злого волшебника, преследующего меня, мрачная пелена опустилась на мои глаза, и зловещий туман окутал их, и вместо твоего несравненного по красоте лица я вижу только лицо бедной крестьянки. Но все же молю тебя — взгляни на меня нежно и влюбленно. Взгляни: смиренно, на коленях стою я перед тобою. Неужели же ты не веришь моей безмерной и покорной преданности и любви?

— Рассказывайте это моему дедушке! — закричала крестьянка. — Очень мне нужны ваши дерзкие заигрывания! Ступайте прочь, не загораживайте дорогу — честью прошу.

Санчо отошел в сторону, пропустил крестьянку и был радехонек, что его затея так благополучно кончилась. А зачарованная Дульсинея изо всех сил ударила своего «разноходца» палкой и погнала его по полю. Однако ослица от боли принялась лягаться и сбросила свою хозяйку на землю. Увидев это, Дон Кихот кинулся ее поднимать, а Санчо поймал ослицу и стал поправлять седло. Когда подпруга была подтянута, наш идальго собрался было взять на руки свою принцессу и посадить ее на седло, но сеньора избавила его от этого труда: поднявшись с земли, она разбежалась, уперлась обеими руками в круп ослицы и легче сокола вскочила к ней на спину. Тогда Санчо сказал:

— Клянусь святым Роке, наша госпожа легче кречета. Она могла бы поучить верховой езде самых ловких кордуанцев или мексиканцев! Одним махом перелетела через заднюю луку седла, а теперь без шпор погнала своего иноходца, как зебру, да и прислужницы от нее не отстают, — ишь как они помчались, словно ветер.

Санчо говорил правду, потому что две другие крестьянки, увидев, что Дульсинея вскочила на седло, помчались во всю прыть.

Дон Кихот проводил их глазами, а когда они скрылись, обратился к Санчо и сказал:

— Подумай только, Санчо, до чего доходит коварство и ненависть волшебников: они лишили меня радости лицезреть мою сеньору во всей ее красоте и прелести. Воистину, я родился, чтобы служить примером всем несчастливцам на свете и чтобы стать мишенью для самых острых стрел злой судьбы. Заметь, Санчо, эти предатели не удовольствовались тем, что околдовали мою Дульсинею, — нет, им понадобилось придать ей образ грубой крестьянки. Она утратила даже то благоухание, которое свойственно высокородным сеньорам. Ибо, по правде говоря, когда я подошел к Дульсинее, чтобы подсадить ее на иноходца, то от нее так сильно пахнуло чесноком, что я чуть не задохся.

— Какие мерзавцы! — воскликнул Санчо. — Ах, зловредные и злокозненные волшебники, взять бы вас всех под жабры да и нанизать на нитку, словно сардинки. О негодяи! Как злобно насмеялись вы над моим господином! Вы превратили для него алмазные очи моей сеньоры в чернильные орешки, а волосы чистейшего золота — в щетину бычьего хвоста! Вы исказили прелестные черты ее лица, но этого вам показалось мало. Благоухание амбры, что от нее исходит, вы превратили в отвратительный запах чеснока. А между тем, клянусь, перед нами была первейшая красавица на свете.

— Верю тебе, друг мой, — сказал Дон Кихот, — ибо природа одарила Дульсинею совершенной красотой. Однако скажи мне, Санчо, на ее иноходце было простое седло или седло со спинкой?

— Да нет же, — ответил Санчо, — это было великолепное седло с короткими стременами и богатой дорожной попоной, стоимостью не менее полцарства.

— И я всего этого не видел! — горестно воскликнул Дон Кихот. — Повторяю и повторю тысячу раз, Санчо, что я несчастнейший из смертных.

А плут Санчо с трудом удерживался от смеха, слушая сумасбродные речи господина, которого он так ловко одурачил. Наконец, несколько успокоившись, они сели на своих скакунов и направились в Сарагосу. Дон Кихот рассчитывал принять участие в торжественных празднествах, которые ежегодно устраиваются в этом славном городе. Однако, как читатель увидит ниже, множество великих и невиданных приключений помешали нашим путникам попасть туда.

Глава 38 о странной встрече Дон Кихота с отважным рыцарем и об усладительной беседе двух оруженосцев

Погруженный в глубочайшее раздумье, Дон Кихот ехал по дороге, вспоминая о злой шутке, которую сыграли с ним волшебники, превратившие прекрасную сеньору Дульсинею в безобразную крестьянку. Он тщетно ломал голову над тем, каким способом вернуть своей госпоже ее настоящий облик. Он был так поглощен своими мыслями, что незаметно для себя отпустил узду Росинанта, а тот, почуяв волю, на каждом шагу останавливался и щипал зеленую траву. Санчо, видя, что господин впал в глубокое уныние, решил подбодрить его и сказал:

— Сеньор, печали созданы не для животных, а для людей, но если люди чрезмерно им предаются, они превращаются в животных. Возьмите себя в руки, ваша милость, опомнитесь, оживитесь, проснитесь и проявите бодрость, как это полагается странствующему рыцарю. Что за черт! К чему такое уныние? Пускай сатана унесет всех Дульсиней на свете; здоровье странствующего рыцаря дороже, чем все волшебства и превращения в мире.

— Замолчи, Санчо, — грозно перебил его Дон Кихот, — говорю тебе, замолчи, не смей так говорить о нашей очаровательной сеньоре: я один виноват в ее злоключениях. Ее несчастье произошло оттого, что я своими подвигами возбудил зависть в душе могучего волшебника, моего врага.

— Да и я то же говорю, — ответил Санчо, — у всякого, кто знает, кем она была и кем стала, просто сердце переворачивается.

— Тебе-то еще ничего, Санчо. Ты ведь видел ее во всем блеске красоты, злые чары тебя не коснулись, твои глаза не были затуманены, и ее прелесть не укрылась от тебя. Вся сила колдовства была направлена только против меня. Но вот что, Санчо. Помнится, ты сказал, что глаза у нее словно жемчуг. Такие глаза бывают у рыб, а не у женщин. Мне кажется, что глаза Дульсинеи должны походить на два зеленых изумруда, осененных двумя арками — ее бровями. А жемчуг — это, конечно, зубы. Да, Санчо. Ты, наверное, ошибся и принял ее глаза за зубы.

— И то возможно, — ответил Санчо. — Ведь ее красота поразила меня так же сильно, как вас ее безобразие. Но оставим это. Знаете ли, ваша милость, что беспокоит меня больше всего? Положим, что вы победите какого-нибудь великана или рыцаря и велите ему явиться к сеньоре Дульсинее. Каким же образом этот бедный великан или несчастный побежденный рыцарь ее отыщет? Я словно вижу его: слоняется он дурак дураком по Тобосо и ищет сеньору Дульсинею. Ведь повстречайся он с нею лицом к лицу посреди улицы — все равно не узнает ее.

— Возможно, Санчо, — ответил Дон Кихот, — что волшебство это не простирается на побеждаемых мною великанов и рыцарей. Ведь ты же не подвластен ему и мог созерцать сеньору Дульсинею во всем блеске ее красоты. Проверить это будет не очень трудно: первых же побежденных рыцарей я пошлю в Тобосо и прикажу им вернуться и сообщить, что они видели. Тогда мы будем знать всю правду.

— Вы хорошо придумали, сеньор, — ответил Санчо. — С помощью этой хитрости мы выясним все, что нам нужно. И если окажется, что сеньора Дульсинея скрыта только от глаз вашей милости, — ну, тогда беда будет не столько ее, сколько ваша. Лишь бы она была здорова и благополучна, а сами мы как-нибудь обойдемся, занявшись поисками приключений. Все остальное мы предоставим времени: оно — лучший врач, излечивающий болезни и похуже нашей.

Беседуя таким образом, рыцарь и оруженосец продолжали свой путь. Было далеко за полночь, когда Санчо, наконец, заявил, что он желает закрыть ставни своих глаз. Путники спешились, и Санчо, расседлав серого, пустил его свободно пастись по сочной траве. С Росинанта же седла он не снял. Дон Кихот раз навсегда запретил ему расседлывать Росинанта, пока они находятся в походе и спят под открытым небом. Всем известно, что у странствующих рыцарей был обычай снимать с коня уздечку и привязывать ее к луке седла, но никогда не трогать седла, — храни бог! Санчо так и поступил и позволил Росинанту пастись вместе с осликом. Между этими животными была тесная и единственная в своем роде дружба. Как только коню и ослику удавалось сойтись вместе, они начинали друг друга почесывать, а потом усталый и довольный Росинант клал свою голову на шею серого, и в этой позе, задумчиво смотря на землю, простаивали они целые часы, пока голод не заставлял их снова приняться за траву. Это были настоящие друзья, такие, какие редко встречаются между людьми. Пусть читатель не обижается на то, что автор сравнивает животных с людьми, в этом нет ничего обидного. Люди получили от животных много полезных уроков: так, например, собаки научили людей благодарности, муравьи — предусмотрительности, слоны — благопристойности, лошади — верности и т. д.

Но вернемся к нашим героям. Поужинав, Санчо растянулся у подножия пробкового дерева и сразу же захрапел, а Дон Кихот прилег под могучим дубом, но не успел задремать, как услышал за своей спиной какой-то шум. Он вскочил на ноги и принялся всматриваться и вслушиваться, желая понять, откуда доносится шум. Тут увидел он двух всадников. Один из них соскочил с седла и сказал другому:

— Сойди с коня, друг мой, и разнуздай лошадей; мне кажется, что в этом месте для них найдется сочная трава, а для моих любовных размышлений то, что им больше всего нужно, — тишина и уединение.

Промолвив это, неизвестный так порывисто бросился на траву, что надетые на нем доспехи загремели. Дон Кихот сразу же заключил, что незнакомец — странствующий рыцарь. Подойдя к спящему Санчо, он потянул его за руку, с большим трудом растолкал его, а затем шепотом сказал:

— Братец Санчо, вот и приключение!

— Дай-то бог, чтоб хорошее! — ответил Санчо. — А где же оно, это приключение?

— Поверни-ка голову и посмотри, — сказал Дон Кихот, — вон там на траве лежит странствующий рыцарь. Насколько я могу понять, он не слишком весел. Я видел, как он соскочил с лошади и бросился на землю, по-видимому, чем-то очень расстроенный.

— Но почему же вашей милости кажется, — спросил Санчо, — что это — приключение?

— Я не хочу сказать, — ответил Дон Кихот, — что это уже и есть само приключение. Нет, это только его начало, ибо все приключения так и начинаются. Но слушай, он, кажется, настраивает лютню или виолу, сплевывает и прочищает горло, словно собирается петь.

— Честное слово, вы правы, — ответил Санчо, — это не иначе, как влюбленный рыцарь.

— Странствующий рыцарь не может не быть влюбленным, — заявил Дон Кихот. — Послушаем, по его песне мы узнаем, что у него на душе.

Не успел Санчо ответить своему господину, как незнакомец затянул песню. Пел он не то чтобы плохо, но и не очень хорошо. Тем не менее друзья со вниманием слушали его.

Кончив свою песню, неизвестный рыцарь воскликнул: «Ах!» Казалось, что стон вырвался из самой глубины его сердца. Вскоре затем он заговорил жалобным и скорбным голосом:

— О прекраснейшая и бесчувственнейшая из всех женщин на свете! Неужели, светлейшая Касильдея Вандальская, ты позволишь плененному тобой рыцарю погибнуть в вечных странствиях и в тяжелых и суровых трудах? Разве тебе не довольно, что по моему приказу все рыцари Наварры, Леона, Тартесии, Кастилии и, наконец, Ламанчи признали тебя прекраснейшей дамой во всем мире?

— Это неправда! — вскричал Дон Кихот. — Я рыцарь из Ламанчи, и я никогда этого не признавал, да и не мог и не должен был признавать, ибо это наносит ущерб славе моей дамы. Теперь ты видишь, Санчо, что этот рыцарь бредит. Впрочем, послушаем дальше; быть может, он выскажется еще яснее.

— Конечно, выскажется, — ответил Санчо, — по всему видно, что он готов голосить хоть целый месяц подряд.

Однако произошло иначе, чем думал Санчо. Неизвестный рыцарь, услышав, что кто-то неподалеку разговаривает, прекратил свои жалобы, поднялся на ноги и сказал приветливым голосом:

— Кто там? Что вы за люди? Принадлежите ли вы к числу радующихся или скорбящих?

— Скорбящих, — ответил Дон Кихот.

— Тогда подойдите ко мне, — сказал неизвестный рыцарь, — и знайте, что вы подходите к воплощению печали и скорби.

Услышав такой дружелюбный и учтивый ответ, Дон Кихот подошел поближе, и Санчо последовал за ним. Возносивший жалобы рыцарь схватил Дон Кихота за руку и сказал:

— Присядьте сюда, сеньор рыцарь, ибо я догадываюсь, что вы принадлежите к ордену странствующих рыцарей. Это ясно из того, что я встречаю вас здесь, где вам сопутствует уединение да ясное небо. Только странствующий рыцарь может избрать своим ночным приютом это пустынное место.

На это Дон Кихот ответил:

— Вы правы, я действительно рыцарь этого ордена; в душе моей, как в собственном жилище, давно уже поселились печаль, тоска и скорбь, но, несмотря на это, в сердце моем не угасло сострадание к чужому горю. Из песни, которую вы недавно пели, я заключил, что ваши страдания порождены любовью к той жестокой красавице, к которой вы обращали ваши жалобные мольбы.

Беседуя таким образом, они мирно сидели рядом на земле, не подозревая о том, что на рассвете они примутся тузить друг друга.

— Теперь поведайте мне, сеньор рыцарь, — сказал неизвестный рыцарь Дон Кихоту, — не влюблены ли вы?

— О, да! Влюблен — себе на горе, — ответил Дон Кихот. — Впрочем, любя достойную даму, мы должны почитать наши любовные страдания благом, а не бедствием.

— Вы были бы вполне правы, — заявил неизвестный рыцарь, — если бы чрезмерное презрение наших дам не помрачало нашего рассудка и мыслей.

— Моя дама никогда меня не презирала, — возразил Дон Кихот.

— Конечно, не презирала, — подтвердил стоявший поблизости Санчо, — ибо моя госпожа кротка, как овечка, и мягка, как масло.

— Это — ваш оруженосец? — спросил неизвестный рыцарь.

— Да, — отвечал Дон Кихот.

— Я никогда еще не видел, — сказал неизвестный рыцарь, — чтобы оруженосец осмеливался говорить в то время, как говорит его господин. Вот стоит мой оруженосец: ростом он не ниже своего собственного отца, но я смело утверждаю, что он никогда в жизни не вмешивался при мне в беседу.

— Ну, а я говорю, — возразил Санчо, — и не побоюсь говорить перед этаким… ну, не буду доканчивать. Я могу и помолчать.

Тогда оруженосец неизвестного рыцаря взял Санчо за руку и сказал:

— Отойдем-ка, друг, в сторону и поговорим на свободе, о чем нам вздумается. Пусть сеньоры, наши господа, ломают копья, рассказывая друг другу о своих любовных историях. Они, наверное, проговорят до рассвета, да и то не кончат.

— В добрый час, — ответил Санчо, — а я расскажу вашей милости, кто я такой, и вы поймете, что меня нельзя равнять со всякими болтливыми оруженосцами.

Отойдя в сторону, они расположились под развесистым дубом, и между ними началась оживленная беседа.

— Нелегкую жизнь ведем мы, оруженосцы странствующих рыцарей, — сказал оруженосец неизвестного рыцаря. — Вот уже подлинно едим хлеб в поте лица своего, а ведь это — одно из проклятий, наложенных господом богом на наших праотцев.

— Вы бы также могли сказать, — ответил Санчо, — что мы едим хлеб в муках нашего тела, ибо кто больше несчастных оруженосцев странствующих рыцарей страдает от жары и стужи? Но это было бы еще полбеды, будь у нас этот хлеб всегда, — а то нередко случается, что целый день закусываем мы только одним ветерком.

— Но зато у нас есть надежда на награду! — возразил оруженосец неизвестного рыцаря. — Все это можно перенести и претерпеть, ибо если странствующему рыцарю, которому служит оруженосец, хоть немножко повезет, то слуга его смело может рассчитывать получить в награду какой-нибудь славненький остров или весьма приятное графство.

— Я уже заявлял своему господину, — ответил Санчо, — что меня вполне удовлетворит управление островом; и мой господин так благороден и щедр, что неоднократно мне его обещал.

— А я буду доволен, — сказал оруженосец рыцаря Леса (так мы будем называть нового рыцаря), — если меня за мою службу сделают каноником. Мой господин уже пообещал мне отличный приход.

— Значит, — сказал Санчо, — господин вашей милости рыцарь духовного ордена, раз он может жаловать такие награды своим добрым оруженосцам. А мой господин — лицо светское. Правда, умные люди пытались уговорить его сделаться епископом. Но, к счастью, он не согласился, а то я прямо дрожал от страха, как бы ему не приглянулось духовное звание, ибо я чувствую себя решительно неспособным исполнять духовную должность.

— Честное слово, вы заблуждаетесь, ваша милость, — возразил другой оруженосец. — Духовная должность может оказаться доходнее иного острова, ибо не все острова хороши: бывают среди них бедные и унылые. К тому же, даже самые плодородные и богатые налагают тяжелое бремя забот и тревог на того несчастного, кому они достаются в управление. Я думаю, что нам с вами, изнемогающим в должности оруженосцев, было бы куда выгоднее отказаться от этой затеи. Всего лучше не ждать от наших господ никаких островов, графств и духовных должностей, а вернуться восвояси и заняться более приятными делами — охотой, например, или рыбной ловлей; у любого оруженосца найдется пара борзых да удочки; стало быть, ему есть чем поразвлечься у себя в деревне.

— Все это у меня есть, — ответил Санчо. — Вот только лошади нет; зато у меня есть ослик, много получше коня моего господина. Пусть господь не даст мне счастливо встретить ближайшую Пасху, если я соглашусь променять моего осла на его коня, хотя бы в придачу он дал мне еще четыре меры ячменного зерна. Ваша милость решит, что я шучу, если я стану перечислять все достоинства моего серого. И борзые у меня найдутся; ведь у нас в деревне их не занимать стать, а охота особенно приятна, когда охотишься за чужой счет.

— Клянусь, сеньор оруженосец, — ответил Санчо его собеседник, — я решил бросить все эти рыцарские сумасбродства, вернуться к себе в деревню и воспитывать детишек, — у меня их трое, и все словно восточные жемчужины.

— А у меня — двое, — сказал Санчо, — да таких, что их не стыдно повезти во дворец к самому папе, особенно девчонку. Наперекор матери, я собираюсь сделать ее графиней, ежели будет на то милость божия.

— А сколько лет этой сеньоре, которая готовится в графини? — спросил оруженосец рыцаря Леса.

— Около пятнадцати, — ответил Санчо, — но она ростом не ниже копья, свежа, как апрельское утро, и сильна, точно поденщик. И я только о том и молю господа бога, чтобы он привел меня поскорее свидеться с моей семьей и избавил меня от смертного греха, или (что то же самое) от опасной службы оруженосца. Я уже попробовал ее однажды и ни за что не взялся бы за нее снова. Меня соблазнил только кошелек с сотней дукатов, который мне удалось найти в прошлый раз в глухом ущелье Сиерра-Морены. С тех пор дьявол дразнит меня золотыми монетами. Ну так и водит ими перед глазами; каждую минуту мне мерещится, что я хватаю мешок с деньгами, прижимаю его к груди и тащу домой, а там покупаю себе землю и живу, как принц. Когда я об этом думаю, я легко переношу все муки, что выпадают мне на долю на службе у моего свихнувшегося хозяина. Ибо, говоря по совести, он более похож на сумасшедшего, чем на рыцаря.

— Вот потому и говорится, — ответил второй оруженосец, — что жадность мешки рвет. Но раз мы уже заговорили о сумасшедших, то скажу вам, что большего безумца, чем мой господин, на свете не сыщешь. Он принадлежит к тому роду людей, о которых говорится: подыхает осел от чужих забот. Подумайте-ка, только для того, чтобы вернуть другому рыцарю рассудок, он сам сделался сумасшедшим и отправился на поиски того, от чего ему самому, быть может, первому не поздоровится.

— А может, он влюблен? — спросил Санчо.

— Да, — ответил слуга неизвестного рыцаря, — он влюблен в некую Касильдею Вандальскую, а другой сеньоры с таким крутым нравом во всем мире не сыщется. Впрочем, его этим не испугаешь. У него в голове бездна всяких затей и козней. Вы скоро в этом убедитесь.

— И на самой прямой дороге есть ухабы, — сказал Санчо. — В других домах изредка варят бобы, а у меня их полные котлы. У безумия, видно, больше спутников, чем у мудрости; но если справедлива поговорка, что товарищи по несчастью приносят нам облегченье, то, значит, и я могу утешиться в обществе вашей милости, раз рыцарь, которому вы служите, такой же безумец, как мой господин.

— Он безумец, но зато храбрец, — возразил другой оруженосец, — а хитрости в нем будет побольше, чем безумства и храбрости.

— Ну, мой-то совсем не такой, — ответил Санчо, — никакой хитрости в нем нет. Душа у него открыта, как кувшин; никому он зла не причиняет, всем делает добро. Нет в нем ни капли лукавства: любой ребенок убедит его, что сейчас ночь, когда на самом деле полдень. За это простодушие я и люблю его всем сердцем и, несмотря на все его сумасбродства, никак не могу решиться его покинуть.

— А все-таки, братец мой и сеньор, — возразил слуга рыцаря Леса, — когда один слепец ведет другого, оба рискуют свалиться в яму. Искатели приключений нередко наталкиваются на приключения вовсе не приятные и даже опасные. Поэтому я думаю, не лучше ли было бы нам оставить наших рыцарей и вернуться домой.

Во время этого разговора Санчо каждую минуту сплевывал слюну. Другой оруженосец подметил это и сказал:

— Мне кажется, что мы так много говорили, что у нас языки прилипли к гортани. Но подождите, братец: у меня на луке седла висит неплохое средство против этого.

Он встал и вскоре возвратился обратно с большим бурдюком вина и пирогом длиной в целый локоть. В пироге был запечен кролик таких размеров, что Санчо, пощупав его, решил, что это не кролик, а целый козел. Увидев такое угощение, он спросил:

— И этакие вещи, сеньор, вы всегда возите с собой?

— А вы что же думаете? — ответил тот. — Разве я похож на какого-нибудь завалящего оруженосца? Ни один генерал в походе не возит с собой таких запасов, какие навьючены на мою лошадь.

Не заставляя себя упрашивать, Санчо стал есть и, глотая впопыхах куски величиной с канатные узлы, сказал:

— Вы, ваша милость, поистине верный и преданный оруженосец, настоящий, великолепный и пышный, как это доказывает пир, устроенный вами, словно по волшебству. Не то что я, несчастный: у меня в сумках всего-навсего кусок твердого сыра, которым можно проломить голову любому великану, да дюжины четыре сладких стручков и орехов. А все потому, что господин мой держится того правила, что странствующие рыцари не должны вкушать ничего, кроме сухих плодов и полевых трав.

— Клянусь честью, братец, — возразил другой оруженосец, — мой желудок не приспособлен для орехов, диких груш и лесных кореньев. Пускай себе наши господа держатся каких угодно правил и едят, что им вздумается, — у меня всегда припасено холодное мясо, да на всякий случай к седлу подвешен бурдючок с вином. Я его так люблю, что то и дело обнимаю.

С этими словами он сунул в руки Санчо бурдючок, и тот, припавши ртом к его горлышку, с четверть часа глядел на звезды. Кончив пить, он склонил голову набок и с глубоким вздохом сказал:

— Ну и хорошо ваше винцо, братец. Однако, ради всего святого, скажите мне, сеньор: это вино не из Сьюдад Реаль?

— Да вы настоящий знаток! — воскликнул тот. — Оно действительно оттуда, и ему уже немало лет от роду.

— Ну, по части вина, — ответил Санчо, — я никогда не ошибусь. Представьте себе, сеньор оруженосец, — у меня такие способности распознавать вино, что стоит мне только его понюхать, и я сейчас же вам скажу, из какой оно области, какого сорта, какой у него вкус и как оно выдержано. Впрочем, тут нечему удивляться, ибо в моем роду было два таких замечательных знатока, каких уже много, много лет не бывало в Ламанче. Послушайте-ка, что с ними однажды случилось. Как-то раз дали им на пробу вина из бочки и попросили сказать свое мнение о его достоинствах и недостатках. Первый попробовал вино кончиком языка, а другой только понюхал его. Первый сказал, что оно отдает железом, а второй сказал, что оно скорее пахнет кожей. Хозяин вина заявил, что бочка — чистая, что вино еще не было разлито и что ему не с чего отдавать ни железом, ни кожей. Но два знаменитых знатока тем не менее упорно стояли на своем. Прошло немного времени, вино было продано, и когда опорожнили бочку, то на дне ее нашли маленький ключик на кожаном ремешке. Теперь вы понимаете, ваша милость, что человек такой породы и сам может кое-что смыслить в винах.

— Что уж тут и говорить, — ответил другой оруженосец, — вот потому-то я и считаю, что нам не надо ввязываться ни в какие приключения. Зачем нам пирожки, когда есть караваи? Вернемся-ка лучше в свои хижины, а если богу будет угодно, то он и там нас найдет.

— Я должен сопровождать моего господина до Сарагосы, — сказал Санчо, — а там уж мы подумаем, что делать дальше.

Наконец наши добрые оруженосцы наговорились и напились до того, что сну пришлось связать им языки. Они заснули с недожеванными кусками пирога во рту, ухватившись за почти пустой бурдючок. Теперь мы их оставим и поведаем читателю, о чем беседовали неизвестный рыцарь и рыцарь Печального Образа.

Глава 39, в которой выясняется, кто такие были неизвестный рыцарь и его оруженосец

После долгой беседы с Дон Кихотом неизвестный рыцарь сделал ему, наконец, такое признание:

— Сеньор рыцарь, да будет вам известно, что по воле судьбы или, точнее, по собственному моему выбору, я влюбился в несравненную Касильдею Вандальскую. Я называю ее несравненной, ибо никто не может сравниться с нею ни высотой роста, ни благородством происхождения, ни красотою. И вот моя жестокая и гордая Касильдея, подобно мачехе Геркулеса[75], велела мне совершить множество опасных подвигов. Когда я выходил победителем из одного испытания, она обещала мне, что следующее будет последним и тогда она наградит меня за верность. Но цепь моих подвигов все удлиняется, и я уж не в силах их сосчитать и не знаю, когда же кончится мой искус. Однажды она велела вызвать на поединок знаменитую севильскую великаншу Хиральду[76]. В другой раз — поднять и взвесить гигантских каменных быков Гисандо[77] — дело, более подходящее для грузчиков, чем для рыцаря. Затем она приказала мне броситься в пропасть на горе Кабра[78] и потом рассказать ей, что скрывается в этой мрачной бездне. Я совершил все эти подвиги: я победил Хиральду, поднял быков Гисандо, бросился в пропасть Кабра. И что же? Всего этого ей показалось мало. Недавно она велела мне объехать все провинции Испании и заставить всех встретившихся на моем пути странствующих рыцарей признать, что красотой своей она превзошла всех женщин и что я — самый отважный и влюбленный рыцарь в мире. Исполняя ее волю, я объездил почти всю Испанию и победил множество рыцарей, осмелившихся мне противоречить. Но особенно горжусь я тем, что победил на поединке прославленного рыцаря Дон Кихота Ламанчского и заставил его признать, что моя Касильдея прекраснее его Дульсинеи. По-моему, одна эта победа равняется победам над всеми рыцарями на свете, ибо Дон Кихот, о котором я вам рассказываю, всех их победил, а следовательно, раз я победил его, то его слава, честь и величие принадлежат мне:

Дон Кихот с изумлением слушал неизвестного рыцаря, тысячу раз порываясь перебить его и крикнуть, что он лжет. Однако он сдержал себя; ему хотелось, чтобы собеседник сам сознался в своей лжи. Поэтому он спокойно ответил:

— Весьма возможно, ваша милость сеньор рыцарь, что вы победили почти всех странствующих рыцарей Испании и, если угодно, всего света. С этим я не стану спорить. Но я сомневаюсь в том, что вы победили Дон Кихота Ламанчского. Быть может, вы победили кого-нибудь другого, похожего на него, хотя, впрочем, едва ли найдется человек, на него похожий.

— Как другого! — воскликнул рыцарь Леса. — Клянусь небом, я бился на поединке именно с Дон Кихотом, победил его и заставил просить у меня пощады. Хотите, я опишу его вам. Это — человек высокого роста, тощий и долговязый, с худощавым лицом и орлиным носом; волосы у него с проседью, усы черные, падающие вниз. Сражается он под именем рыцаря Печального Образа, а оруженосцем при нем состоит крестьянин, по имени Санчо Панса; он сжимает бока и правит поводьями знаменитого коня, по имени Росинант, и, наконец, его дама сердца — некая Дульсинея Тобосская, в свое время называвшаяся Альдонсой Лоренсо. А если вы все еще не верите моим словам, то вот мой меч, — он заставит вас поверить, если б вы даже были воплощением неверия.

— Успокойтесь, сеньор рыцарь, и выслушайте меня, — сказал Дон Кихот. — Прежде всего узнайте, что Дон Кихот, о котором вы рассказываете, мой самый близкий друг. Мы так с ним дружны, что можно сказать, он и я — один человек. Вы описали этого рыцаря настолько точно, что я должен поверить, что вы победили именно его. Однако мои глаза и руки убеждают меня в противном. Остается только предположить, что кто-нибудь из врагов-волшебников принял образ этого доблестного рыцаря, чтобы позволить вам одержать над ним победу и тем лишить его всемирной славы. Недаром же всего несколько дней тому назад они исказили образ прекрасной Дульсинеи Тобосской, превратив ее в грубую и неуклюжую крестьянку. Весьма вероятно, что кто-нибудь из них принял образ Дон Кихота, чтобы дать вам случай одержать над ним победу. А если мои слова не убеждают вас, так вот перед вами сам Дон Кихот. Он докажет вам это с оружием в руках, в пешем или конном бою, — как вы пожелаете.

С этими словами он вскочил на ноги и схватился за меч. Собеседник его тоже поднялся и ответил спокойным голосом:

— Хороший плательщик, сеньор Дон Кихот, никогда не боится залога. Одержавший победу над вашим двойником, кто бы он там ни был, вправе питать надежду одолеть и вас самого. Но сейчас ночь, а рыцарям не подобает сражаться в потемках, подобно ворам и разбойникам. А потому дождемся дня, пусть солнце будет свидетелем наших подвигов. Но я ставлю непременным условием нашего поединка, чтобы побежденный признал волю победителя и повиновался бы всем его приказаниям, если только в них не будет заключаться ничего унизительного для рыцаря.

— Я принимаю ваше условие, — сказал Дон Кихот.

Затем оба отправились к своим оруженосцам, которые крепко спали около бурдючка с вином. Рыцари разбудили их и велели приготовить коней, ибо на рассвете между ними должна произойти неслыханная, кровавая, опаснейшая битва. При этой вести Санчо очень встревожился: оруженосец неизвестного рыцаря столько наговорил ему о доблести своего господина, что он не на шутку опасался за жизнь Дон Кихота. Тем не менее оба оруженосца, не проронив ни слова, пошли за лошадьми, которые успели тем временем свести знакомство и паслись вместе.

По дороге оруженосец рыцаря Леса сказал Санчо:

— Должен вам сообщить, братец, что у нас в Андалузии существует обычай, чтобы оруженосцы не стояли сложа руки, в то время как рыцари дерутся. Поэтому имейте в виду, что во время поединка наших господ мы также обязаны подраться.

— Этот обычай, сеньор оруженосец, — ответил Санчо, — может нравиться только забиякам, но никоим образом не касается оруженосцев странствующих рыцарей. По крайней мере мой господин никогда не говорил мне о подобных обычаях, а он наизусть знает устав странствующего рыцарства. Но пускай даже все это правда; пускай действительно есть такое правило, чтобы оруженосцы дрались во время поединка своих господ, — все же я предпочту не исполнять его. Я согласен лучше заплатить пеню, налагаемую на миролюбивых оруженосцев. Я уверен, что она не превышает каких-нибудь двух фунтов воска[79], и я охотно отдам эти два фунта: это обойдется мне дешевле, чем корпия и бинты для ран. Мне уж и сейчас кажется, что череп у меня проломлен. А кроме того, у меня нет меча, да и отроду его не бывало.

— Ну, этой беде не трудно пособить, — ответил другой оруженосец, — я захватил с собой два полотняных мешка одинаковых размеров; вы возьмете один, а я — другой, и мы будем сражаться равным оружием.

— Ну, на это я согласен. В таком бою раненых не будет. Мы только выколотим пыль друг из дружки, — ответил Санчо.

— Положим, не совсем так, — возразил тот. — Чтобы ветер не унес наших мешков, мы положим в них по полдюжине гладких камешков. Тогда мы сможем пошлепать друг дружку без всякой опасности для жизни, но все же так, чтобы подольше не забыть приятной встречи.

— Полюбуйтесь, пожалуйста, пропади прахом мой батюшка, — воскликнул Санчо, — каким пухом да ватой хочет он набить мешки, чтобы головы у нас остались целы, а из костей не получилось каши. Ну, нет! Набейте ваши мешки шелковыми коконами — я и тогда не стану драться. Вот нашли дурака! Пускай себе дерутся наши господа, дай им бог здоровья, а мы будем пить и есть в свое удовольствие. Время само позаботится пресечь нашу жизнь, так незачем нам торопиться закончить свои дни раньше положенного срока.

— А все-таки, — снова возразил другой оруженосец, — нам следует подраться хотя бы с полчасика.

— Ни за что! — ответил Санчо. — С чего мне драться с вами? Я не такой уж неблагодарный невежа, чтобы заводить ссору с человеком, с которым только что ел и пил. Тем более что вы ничем не обидели меня.

— Ну, за этим дело не станет, — сказал тот. — Когда господа наши вступят в бой, я подойду к вашей милости и залеплю вам три или четыре оплеухи. Тогда гнев у вас, наверное, пробудится, хотя бы вы были сонливы, как сурок.

— На такую любезность, — ответил Санчо, — у меня найдется скорый ответ: я схвачу дубинку, и, прежде чем ваша милость успеет разбудить во мне гнев, я надаю вам таких затрещин, что ваш собственный гнев заснет и проснется разве только на том свете. Не такой я человек, чтобы позволить щекотать себе под носом. Пусть всякий держит ухо востро, а главное — пусть никогда не приводит своего ближнего в ярость. Ведь никто не знает, что у другого на душе. Бывает, что пойдешь стричь барана, а тебя самого остригут. Даже несчастный кот, когда его затравят да загонят в угол, дерется словно лев. А я ведь человек, так одному богу известно, что я могу натворить, когда меня раздразнят. И потому я заранее заявляю вашей милости, сеньор оруженосец, что вы будете отвечать за все убытки и изъяны, которые произойдут от нашей драки.

— Ну, ладно, — отвечал тот, — утро вечера мудренее.

Тем временем на ветвях деревьев уже начали щебетать тысячи пестрых птичек. Казалось, что они своими песенками приветствуют красавицу зарю, которая появилась на востоке, сияя красотой своего лица и отряхая с волос сверкающие капли. Ивы источали сладкую манну[80], источники смеялись, ручьи журчали, леса ликовали, а поля еще богаче зеленели, встречая зарю.

Однако это радостное утро не принесло отрады Санчо Пансе. Первое, что бросилось ему в глаза при свете наступающего дня, был огромный нос оруженосца неизвестного рыцаря. Этот чудовищный нос был лиловатого цвета, с горбом посредине, и весь покрыт бородавками; он свешивался на два пальца ниже рта и придавал такое отвратительное выражение лицу оруженосца, что Санчо весь затрясся, словно ребенок, с которым приключился родимчик. Он тотчас же решил, что скорее согласится получить двести пощечин, чем прогневить чудовище, а тем более лезть с ним в драку.

Дон Кихот, в свою очередь, взглянул на противника, но тот уже опустил забрало так, что наш рыцарь не мог разглядеть его лица. Видно было только, что незнакомец — человек коренастый, не очень высокого роста. Поверх доспехов на нем была накинута епанча, сотканная, казалось, из нитей чистого золота и усеянная множеством маленьких сверкающих зеркалец в форме полулун, что придавало наряду чрезвычайно изящный и пышный вид. На его шлеме развевалось множество зеленых, желтых и белых перьев; его огромное копье стояло у дерева.

Дон Кихот рассмотрел все это внимательно и решил, что его противник должен обладать огромной силой. Однако это нисколько не устрашило его; напротив, он непринужденно и смело обратился к рыцарю Леса и сказал:

— Если воинственный пыл, сеньор рыцарь, не умалил вашей любезности, то прошу вас — поднимите забрало и позвольте мне убедиться, что ваше лицо дышит такой же отвагой, как и весь ваш облик.

— Чем бы ни окончился наш бой, сеньор рыцарь, — ответил рыцарь Леса, — вашей победой или поражением, у вас будет достаточно времени, чтобы рассмотреть меня. Но сейчас я не могу удовлетворить ваше желание: мне кажется, что я нанесу явную обиду прекрасной Касильдее Вандальской, если буду тратить время на то, чтобы поднимать забрало. Мое дело — немедленно заставить вас признать ее превосходство над всеми дамами.

— Во всяком случае, — возразил наш рыцарь, — вы обязаны мне сказать, действительно ли я, Дон Кихот Ламанчский, тот рыцарь, которого вы, по вашим словам, победили.

— На это я вам отвечу, — сказал рыцарь Леса, — что вы похожи на побежденного мною рыцаря, как одно яйцо похоже на другое. Но так как вы утверждаете, что вас, рыцаря Дон Кихота Ламанчского, преследуют злые волшебники, то я не берусь утверждать, что вы и он одно и то же лицо.

— Этого мне довольно, чтобы убедиться в вашем заблуждении, — сказал Дон Кихот, — но оно рассеется, как только нам приведут наших коней; с помощью божьей, моей дамы и моего меча, мне понадобится меньше времени, чтобы увидеть ваше лицо, чем понадобилось бы вам, чтобы поднять забрало. Тогда вы убедитесь, что я — не тот побежденный вами рыцарь, за которого вы меня принимаете.

На этом разговор и кончился. Они вскочили на коней, и Дон Кихот повернул Росинанта, чтобы как следует разогнать лошадь при нападении на противника; то же сделал и рыцарь Леса. Но не успел Дон Кихот отъехать на двадцать шагов, как рыцарь Леса закричал ему:

— Помните же, сеньор рыцарь, наш уговор: побежденный отдаст себя во власть победителя.

— Помню, — отвечал Дон Кихот, — но при этом победитель не может приказать и повелеть побежденному ничего такого, что противоречило бы правилам рыцарства.

— Разумеется, — сказал рыцарь Леса.

В это время Дон Кихот случайно взглянул на необычайный нос оруженосца и был поражен его размерами и цветом не менее, чем Санчо. Он решил, что это какое-то чудовище из тех, что описываются в сказках, или новая порода человека, еще нигде не встречавшаяся. Санчо же, увидев, что Дон Кихот отъехал в сторону, не пожелал оставаться наедине с носачом, боясь, как бы тот не завязал с ним драки. Поэтому он вприпрыжку побежал за своим господином. Когда же Дон Кихоту пришло время повернуть Росинанта обратно и броситься на своего противника, Санчо воскликнул:

— Умоляю вас, ваша милость, прежде чем вы устремитесь навстречу врагу, помогите мне взобраться на этот дуб. Оттуда мне будет удобнее наблюдать за вашим поединком с этим рыцарем.

— Вернее сказать, Санчо, — ответил Дон Кихот, — ты хочешь взобраться повыше на подмостки, чтобы в полной безопасности смотреть на бой быков.

— Скажу вам правду, — ответил Санчо, — чудовищный нос этого оруженосца внушает мне такой ужас, что я не решаюсь оставаться с ним наедине.

— Да, нос у него такой, — сказал Дон Кихот, — что, не будь я Дон Кихотом, я бы тоже испугался. Ну, что же, иди сюда, я помогу тебе взобраться на дерево.

Пока Дон Кихот подсаживал своего оруженосца на дуб, рыцарь Леса отъехал на положенное расстояние. Думая, что Дон Кихот готов к битве, он повернул своего коня и поскакал навстречу противнику. Увидя, однако, что Дон Кихот подсаживает Санчо на дерево, он натянул поводья и остановился на полпути. Но Дон Кихоту показалось, что противник уже наскакивает на него. Поэтому он так яростно вонзил шпоры в тощие бока Росинанта, что конь в первый раз в жизни пустился вскачь. При виде мчавшегося на него Дон Кихота рыцарь Леса начал изо всех сил шпорить свою лошадь, которая была ничем не лучше Росинанта.

Однако лошадь заупрямилась и не хотела двинуться с места; а пока он расправлялся с упрямым животным, Дон Кихот налетел на него с такой стремительностью, что бедный рыцарь не успел даже взять копье наперевес. Он получил могучий удар в грудь, перелетел через круп лошади и так грохнулся оземь, что не мог более пошевелить ни рукой, ни ногой, словно убитый насмерть.

Как только Санчо заметил, что противник Дон Кихота упал, он слез с дуба и опрометью бросился к своему господину. А Дон Кихот спрыгнул с Росинанта, подбежал к рыцарю Леса и принялся отстегивать его шлем, чтобы узнать, не убит ли он, и вдруг увидел… Но как сказать, кого он увидел, не возбудив в читателе удивления, изумления и ужаса? Он увидел лицо, облик, внешность, наружность, образ и подобие самого бакалавра Самсона Карраско! Пораженный изумлением, он громко закричал:

— Беги сюда, Санчо, взгляни на него! Ты не поверишь своим глазам. Скорей, сынок, посмотри, что может сделать магия и как могущественны колдуны и волшебники.

Санчо подбежал, взглянул на лицо поверженного рыцаря и принялся креститься и поминать святых. Затем, испуганный и удивленный свыше всякой меры, он сказал Дон Кихоту:

— Мое мнение таково, сеньор мой, что вам бы следовало всадить ваш меч в рот этого оборотня, прикинувшегося бакалавром Самсоном Карраско. Как знать! Быть может, вы уничтожите одного из ваших врагов-волшебников.

— Ты прав, Санчо, — ответил Дон Кихот, — ибо чем меньше врагов, тем лучше.

И он обнажил меч, чтобы привести в исполнение совет Санчо, но как раз в эту минуту подбежал оруженосец рыцаря Леса. Он совершенно преобразился; его страшный лиловый нос куда-то исчез. Оруженосец кричал:

— Остановитесь, ваша милость сеньор Дон Кихот. Что вы делаете? Ведь у ваших ног лежит ваш друг бакалавр Самсон Карраско, а я его оруженосец.

— А где же твой нос? — вне себя от изумления закричал Санчо, перебивая его.

— Он у меня здесь, в кармане, — ответил тот и вытащил маскарадный нос из лакированного картона.

А Санчо, вглядевшись попристальней в оруженосца, изумленно воскликнул:

— Святая Мария, помилуй меня! Да ведь это мой сосед и кум Томе Сесьяль.

— А то кто же? — отвечал оруженосец, лишенный своего страшного носа. — Да, я Томе Сесьяль, друг мой и кум Санчо Панса. Потом я расскажу вам, как я сюда попал. Но, ради бога, упросите сеньора вашего господина, чтобы он не убивал рыцаря Леса. Клянусь вам всеми святыми, что это не кто иной, как дерзкий и безрассудный бакалавр Самсон Карраско, наш односельчанин.

Между тем рыцарь Леса пришел в себя. Тогда Дон Кихот приставил к его горлу острие обнаженного меча и сказал:

— Вы умрете, рыцарь, если не признаете, что несравненная Дульсинея Тобосская превосходит своей красотой вашу Касильдею Вандальскую. Вы должны также обещать мне отправиться в город Тобосо и рассказать моей даме все, что случилось. Затем вы вернетесь ко мне — слава моих подвигов позволит вам найти меня — и поведаете мне о вашей встрече с владычицей моего сердца. Вы видите, что мои требования не нарушают обычаев странствующих рыцарей и не противоречат нашему уговору.

— Признаю, — отвечал поверженный рыцарь, — что грязный и рваный башмак сеньоры Дульсинеи Тобосской лучше, чем нечесаная, но опрятная голова Касильдеи, и обещаю отправиться к вашей даме, вернуться обратно и дать вам подробный отчет, которого вы от меня требуете.

— Кроме того, я требую, чтобы вы признали, — продолжал Дон Кихот, — что побежденный вами некогда рыцарь не был и не мог быть Дон Кихотом Ламанчским, несмотря на свое сходство с ним. А я со своей стороны признаю и верю, что хотя вы кажетесь бакалавром Самсоном Карраско, но все же вы — не он, а кто-то другой. Это мои враги придали вам его вид, чтобы я отнесся к вам с меньшей суровостью, чем следовало.

— Все это я признаю, допускаю и принимаю, — ответил лежавший на земле рыцарь. — А теперь позвольте мне встать, если только я в силах это сделать. Я порядком расшибся и чувствую себя очень слабым.

Дон Кихот, вместе с Томе Сесьялем, помог ему подняться. Между тем Санчо стоял, не спуская глаз с своего кума, и осыпал его разными вопросами. Ответы оруженосца с полной убедительностью доказывали, что перед Санчо действительно был настоящий Томе Сесьяль. Но слова Дон Кихота о проделках злых волшебников, которые превратили рыцаря Леса в бакалавра Карраско, настроили Санчо так подозрительно, что он никак не мог поверить своим собственным глазам. Окончательно разрешить свое недоумение он так и не успел. Едва поднявшись на ноги, рыцарь Леса поспешил взгромоздиться на своего коня и вместе со своим оруженосцем тотчас покинул место поединка. А Дон Кихоту и Санчо не оставалось ничего другого, как продолжать свой путь в Сарагосу.

Наш рыцарь был весьма доволен исходом поединка. Он считал рыцаря Леса блестящим воином и очень гордился победой над ним. Кроме того, полагаясь на рыцарское слово противника, он надеялся получить от него достоверные известия о своей даме и ее судьбе. Дон Кихот не сомневался, что такой доблестный рыцарь сдержит свое слово и вернется поведать ему о своем свидании с Дульсинеей.

Но одно думал Дон Кихот, а другое — рыцарь Леса. Этот рыцарь забыл уже о своих обещаниях и мечтал только о том, как бы поскорее перевязать раны.

Чтобы понять описанное нами происшествие, пусть читатель вспомнит, как в свое время бакалавр Самсон Карраско, обманув ожидания экономки и племянницы, посоветовал Дон Кихоту продолжать жизнь странствующего рыцаря. Дело в том, что перед этим он долго совещался со священником и цирюльником о том, как заставить Дон Кихота тихо и смирно сидеть дома, а не гоняться за злополучными приключениями. На этом совещании единодушно пришли к заключению, что никакими уговорами Дон Кихота не переубедишь, поэтому пусть он едет куда хочет. Самсон же Карраско, переодетый странствующим рыцарем, отправится вслед за ним. Встретившись якобы случайно с Дон Кихотом, он вызовет его на поединок — повод для этого всегда найдется — и, конечно, победит. А перед боем рыцарь-бакалавр условится с противником, что побежденный отдает себя во власть победителя, и, победив Дон Кихота, прикажет ему вернуться в деревню и не отлучаться из нее в течение двух лет. Никто не сомневался, что побежденный Дон Кихот свято исполнит это приказание, дабы не нарушить законов рыцарства. Ну, а за время своего вынужденного пребывания в деревне он, быть может, сам позабудет о своих сумасбродствах, или друзьям удастся подыскать какое-нибудь лекарство от его безумия.

Бакалавр взял на себя роль рыцаря, а в качестве оруженосца предложил ему свои услуги Томе Сесьяль, кум и сосед Санчо Пансы, человек веселый и дурашливый. Самсон надел рыцарские доспехи, а Томе Сесьяль, чтобы Санчо не узнал его при встрече, приспособил себе приставной маскарадный нос. Затем поехали они по той же дороге, что и Дон Кихот, и настигли его в лесу. О том, чем кончилась вся эта затея, внимательный читатель уже знает. Не будь Дон Кихот убежден, что бакалавр не бакалавр, а превращенный рыцарь, бедный Карраско навсегда лишился бы возможности достичь степени лиценциата, ибо там, где он искал птиц, он не нашел даже гнезда.

Томе Сесьяль, видя, как печально завершилось их путешествие, сказал бакалавру:

— Право, сеньор Самсон Карраско, мы наказаны по заслугам; недаром говорится, что легко затеять какое-нибудь дело, да трудно из него выпутаться. Дон Кихот — сумасшедший, а мы с вами в здравом уме, — между тем он остался невредим и посмеивается, а ваша милость возвращается домой весь в синяках. Скажите-ка, кто более безумен: тот, кто сошел с ума не по своей вине, или тот, кто безумствует по доброй воле?

На это Самсон ответил:

— Разница между этими сумасшедшими состоит в том, что безумец поневоле всегда таким и останется, а добровольный безумец может прийти в разум, когда ему вздумается.

— Раз это так, — ответил Томе Сесьяль, — то я, ставши оруженосцем вашей милости, сделался добровольным безумцем, а теперь добровольно желаю бросить эту службу и вернуться к себе домой.

— Поступайте, как знаете, — ответил Самсон. — Но я ни за что не вернусь домой, прежде чем не отколочу как следует Дон Кихота. Теперь я буду преследовать его уже не для того, чтобы вернуть ему рассудок, а чтобы отомстить за свои унижения. У меня так сильно болят ребра, что я забыл и думать о сострадании.

Проехав несколько миль, они добрались, наконец, до деревни, где им посчастливилось найти костоправа, который подлечил злополучного Самсона. Томе Сесьяль покинул его и вернулся домой, а бакалавр, оставшись один, стал обдумывать свою будущую месть.

Глава 40, в которой описывается неслыханное мужество Дон Кихота в приключении со львами

Как мы уже сказали, Дон Кихот продолжал свой путь, довольный и гордый, ибо он был убежден, что одержанная им победа доставила ему славу самого доблестного из всех странствующих рыцарей. Его не страшили больше козни недругов-волшебников: он забыл о бесчисленных палочных ударах, сыпавшихся на него в прошлые походы, о камне, выбившем ему половину зубов, о неблагодарности каторжников, о наглости янгуэсских погонщиков мулов, исколотивших его дубинками. Он говорил себе, что теперь ему остается одно: во что бы то ни стало освободить от волшебных чар сеньору Дульсинею, и тогда он ни в чем не будет уступать знаменитейшим рыцарям минувших веков. Он ехал, глубоко погруженный в эти мысли, как вдруг Санчо сказал:

— Разве не забавно, сеньор, что мне все время мерещится огромный чудовищный нос моего кума Томе Сесьяля?

— Неужели ты в самом деле думаешь, Санчо, что рыцарь Леса — бакалавр Карраско, а его оруженосец — твой кум Томе Сесьяль?

— Уж не знаю, что и сказать, — ответил Санчо, — знаю только, что никто, кроме него, не мог бы так точно описать мой дом, жену и детей. А когда он снял свой нос, то стал как две капли воды похож на Томе Сесьяля. Я ведь постоянно встречаюсь с ним у нас в деревне, так как живем мы с ним совсем рядом.

— Давай рассуждать здраво, Санчо, — сказал Дон Кихот. — Поди-ка сюда поближе. Ну скажи мне, чего ради бакалавр Самсон Карраско стал бы наряжаться странствующим рыцарем, добывать себе оружие и вызывать меня на бой? Разве я когда-нибудь был его врагом? Разве я его соперник? И разве он был когда-нибудь воином, чтобы завидовать моей славе?

— Все это так, ваша милость, но как же вы себе объясните, что этот рыцарь Леса — вылитый бакалавр Карраско, а его оруженосец точь-в-точь мой кум Томе Сесьяль? И если, как ваша милость полагает, все это — волшебство, так почему они оказались похожи именно на этих двух молодцов?

— Поверь, братец, все это наваждение и козни злых волшебников, — ответил Дон Кихот, — они предвидели, что из этого боя я выйду победителем, поэтому они решили придать побежденному мною рыцарю полное сходство с другом моим, бакалавром, дабы связывающая нас дружба смягчила мое сердце и встала между лезвием моего меча и суровостью моей руки. Таким путем им удалось сохранить жизнь коварному недругу, который обманом и уловками пытался лишить меня свободы. Ты ведь можешь подтвердить, Санчо, что волшебникам ничего не стоит превратить одно лицо из прекрасного в безобразное, а другое из безобразного в прекрасное. Ведь не прошло и двух дней, как ты своими собственными глазами созерцал красоту и прелесть несравненной Дульсинеи, а мне она показалась уродливой и грубой крестьянкой с мутными глазами и запахом чеснока. И если преступный волшебник осмелился проделать такое гнусное превращение над Дульсинеей, то ему ничего не стоило превратить рыцаря Леса и его оруженосца в Самсона Карраско и твоего кума, чтобы вырвать у меня из рук славу победы.

— Один бог знает всю правду, — ответил уклончиво Санчо.

Он отлично знал, что превращение Дульсинеи было плодом его собственных хитростей и проделок; поэтому сумасбродные доводы Дон Кихота его не убеждали. Однако Санчо, опасаясь проговориться и обнаружить свой обман, предпочел смолчать. Заметив вблизи пастухов, он свернул с дороги и направился к ним, чтобы купить творогу и сыру. Между тем Дон Кихот продолжал ехать по дороге, погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг, случайно подняв голову, он увидел, что навстречу ему едет повозка, разукрашенная королевскими флагами. Решив, что судьба посылает ему новое приключение, он громко позвал своего оруженосца. Санчо, услышав нетерпеливый возглас своего господина, растерялся. Впопыхах он сунул только что купленный творог в шлем, который Дон Кихот незадолго до этого снял и передал ему, и поспешил на зов своего господина.

— Скорей, друг мой, — сказал Дон Кихот, — дай мне шлем. Я должен приготовиться к бою, ибо колесница, которая виднеется вдали, несомненно сулит мне новое приключение.

Заторопившись, Санчо подал шлем, не успев выбросить из него творог. Дон Кихот, не глядя, насадил шлем себе на голову. Творог сплюснулся, и сыворотка потекла по его лицу. Рыцарь в страшном испуге воскликнул:

— Что это, Санчо? У меня, кажется, размягчился череп и растаял мозг? А, впрочем, быть может, это пот. Но если я вспотел, то, уж конечно, не от страха, хотя и не сомневаюсь, что мне предстоит какое-то ужасное приключение. Дай-ка мне чем-нибудь обтереть лицо, ибо этот пот слепит мне глаза.

Санчо молча подал ему платок и возблагодарил бога за то, что господин его не догадался, в чем было дело. Дон Кихот вытер лицо и снял шлем, чтобы посмотреть, что там такое. Увидев внутри шлема белую кашицу, он поднес ее к носу, понюхал и сказал:

— Клянусь жизнью моей сеньоры Дульсинеи Тобосской, ты, предатель, бродяга, наглый оруженосец, положил в шлем творог.

Санчо ответил ему, сохраняя полную невозмутимость:

— Если это творог, дайте его мне, ваша милость, я его съем. Впрочем, пускай лучше ест его дьявол, — ведь это он его, должно быть, и подсунул. Чтобы я осмелился замарать шлем вашей милости! Знаете ли, сеньор, я думаю, меня тоже преследуют какие-нибудь волшебники за то, что я служу вашей милости. Без сомнения, они подбросили эту дрянь в шлем, чтобы вывести вас из терпения и заставить отколотить меня. Но я уверен, что на этот раз они останутся с носом, ибо полагаюсь на здравый смысл моего господина. Ведь если бы у меня был творог или молоко, то я скорее отправил бы их в свой желудок, чем в ваш шлем.

— Возможно, что ты и прав, — согласился Дон Кихот. Затем он еще раз вытер голову, лицо и бороду, вытряхнул творог, снова надел шлем на голову, укрепился на стременах и воскликнул:

— Ну, теперь я готов сразиться хоть с самим сатаною!

С этими словами он двинулся навстречу повозке. На передке этой повозки сидел какой-то безоружный человек. Кроме него и погонщика мулов, никого не было. Дон Кихот выехал вперед и спросил:

— Куда вы едете, братцы? Что это за повозка, что вы в ней везете и что это за флаги?

На это погонщик ответил:

— Повозка — моя собственная, а везем мы клетку со свирепыми львами, которых оранский губернатор посылает в столицу в подарок его величеству; флаги эти — господина нашего короля, и означают они, что везем мы королевское имущество.

— А большие эти львы? — спросил Дон Кихот.

— Огромные, — ответил человек, сидевший на передке повозки. — Я служу сторожем в зверинце и приставлен ухаживать за львами, но таких еще ни разу не видывал. Тут у нас лев и львица; сейчас они оба очень голодны, так как сегодня мы их еще не кормили. Поэтому пропустите нас, ваша милость, мы торопимся доехать до какого-нибудь места, где можно будет их покормить.

Услышав это, Дон Кихот слегка улыбнулся и сказал:

— Итак, значит, волшебники посылают уже на меня львов! Клянусь богом, они сейчас увидят, что меня и львами не испугаешь! Ну-ка, добрый человек, слезайте-ка с повозки! Откройте клетки, выпустите зверей на волю, и я покажу им, кто такой Дон Кихот Ламанчский. Пускай себе злятся волшебники, решившие натравить на меня этих львов.

Перепуганный Санчо подбежал к Дон Кихоту и стал умолять его не связываться со львами.

— Ради самого бога, сеньор, оставьте в покое этих королевских львов, ведь они всех нас растерзают в клочки.

Но Дон Кихот не обратил никакого внимания на слова Санчо и закричал надсмотрщику:

— Черт побери, дон бездельник, если вы немедленно не отворите клеток, то я вот этим копьем пришпилю вас к повозке.

Возница испугался этого грозного окрика и сказал:

— Мой сеньор, я исполню волю вашей милости, но помилосердствуйте и позвольте мне сперва распрячь мулов и укрыться вместе с ними в безопасное место. Если эти звери, очутившись на свободе, растерзают моих животных, я останусь нищим; ведь эта повозка и мулы — все мое достояние.

— О маловерный! — воскликнул Дон Кихот. — Так поскорее слезай на землю, распрягай своих мулов и поступай, как знаешь. Но ты скоро увидишь, что трудился понапрасну и вполне мог бы обойтись без этих предосторожностей.

Возница спешился и быстро распряг мулов, а надсмотрщик закричал громким голосом:

— Призываю в свидетели всех здесь присутствующих, что я отворяю клетки и выпускаю львов против воли и по принуждению. Кроме того, громогласно заявляю этому сеньору, что все убытки, которые причинят эти звери, включая сюда и мое жалованье, он оплатит из своего кармана. Но, прежде чем я отопру дверцы, пусть все получше спрячутся. Сам-то я не боюсь зверей, я уверен, что они не сделают мне никакого зла, но остальных они могут разорвать в клочья.

Услышав эти слова, Санчо со слезами на глазах стал просить своего господина отказаться от этой безумной затеи, по сравнению с которой и приключение с ветряными мельницами, и страшное приключение на сукновальне, и вообще все деяния, совершенные им в течение всей его жизни, не больше как детские забавы.

— Заметьте себе, сеньор, — говорил Санчо, — что тут нет никакого волшебства. Это самые настоящие, живые львы; я сквозь решетку клетки успел увидеть лапы одного льва и думаю, что лев с такими когтями должен быть вышиной с гору.

— От страха, — ответил Дон Кихот, — он тебе мог показаться величиной с полмира. Удались, Санчо, не мешай мне. Если я погибну, то не забудь о нашем старинном уговоре: извести об этом Дульсинею.

Тут наш рыцарь снова принялся торопить надсмотрщика и повторять свои угрозы. Санчо погнал своего серого, возница — своих мулов как можно дальше от повозки, в которой находились львы. Бедный оруженосец был уверен, что его господину на этот раз не уцелеть, и заранее оплакивал его гибель. Однако слезы и причитания не мешали ему изо всех сил понукать серого.

Когда надсмотрщик убедился, что беглецы отъехали на значительное расстояние, он снова принялся умолять Дон Кихота отказаться от своего намерения сразиться со львами. Но рыцарь резко ответил, что мольбы и заклинания ни к чему не приведут, и повторил свое приказание отпереть клетки. Пока надсмотрщик возился, отпирая первую клетку, Дон Кихот обдумывал, как ему лучше сражаться — пешим или на коне. Наконец он решил, что будет сражаться пешим, так как вид львов может испугать Росинанта. Поэтому, соскочив с лошади, он отбросил копье, схватил щит, обнажил меч и медленным шагом, с изумительной отвагой и твердостью, направился прямо к повозке, поручив себя сначала богу, а затем сеньоре Дульсинее.

Когда надсмотрщик увидел, что Дон Кихот уже приготовился к бою и что так или иначе ему придется выпустить на волю львов, он распахнул настежь дверцы первой клетки. Сидевший там лев был необычайно велик и страшен.

Но, вместо того чтобы выскочить из клетки и броситься на Дон Кихота, зверь повернулся, раскинул лапы и потянулся всем телом. Затем он открыл пасть, медленно зевнул, высунул язык и облизал себе глаза и морду. Умывшись, лев высунул из клетки голову и повел глазами, сверкавшими, как угли. Его горделивая осанка и свирепый взгляд могли привести в ужас само бесстрашие, тем не менее Дон Кихот с невозмутимым спокойствием глядел на него в упор и желал только одного: чтобы лев поскорее выпрыгнул из повозки и вступил с ним в рукопашный бой, ибо рыцарь наш был уверен, что изрубит его в мелкие куски.

Однако благородный лев не был дерзок. Он не обратил внимания на ребяческий задор Дон Кихота, поглядел кругом, повернулся, показав нашему рыцарю свой зад, а затем спокойно и невозмутимо лег. Дон Кихот, увидев это, приказал надсмотрщику ударить льва палкой, чтобы разозлить и выгнать из клетки.

— Нет, этого я ни за что не сделаю, — ответил надсмотрщик. — Ведь если я его разозлю, так он прежде всего растерзает меня самого. Довольно с вашей милости, сеньор рыцарь, и того, что было. Вы доказали вашу храбрость. Не следует искушать судьбу. Смелый воин обязан вызвать врага на бой и ожидать его на поле битвы. По-моему, это все, что от него можно требовать. А если враг не явился, — значит, он струсил и побежден. Тот же, кто его ждал, заслуживает венца.

— Пожалуй, вы правы, мой друг, — ответил Дон Кихот. — В таком случае заприте дверцы и выдайте мне свидетельство: опишите подробно, как вы отперли дверцы, как я спокойно стоял перед клеткой, а лев не вышел, как я долго ждал его, но он повернулся ко мне задом и разлегся в клетке. Я исполнил свой долг; прочь всякие волшебства, и да поможет господь разуму, правде и истинному рыцарству! Итак, повторяю, заприте клетку, а я тем временем подам знак нашим беглецам, чтобы они вернулись. Пусть они из ваших уст услышат о моем подвиге.

Надсмотрщик запер клетку, а Дон Кихот нацепил на острие копья платок, которым он вытирал себе лицо после творожного дождя, и стал им размахивать, чтоб призвать обратно беглецов. Санчо, заметив, что Дон Кихот делает знаки, воскликнул:

— Убейте меня, если мой господин не победил этих свирепых зверей. Ведь это он нас зовет.

Погонщик оглянулся и увидел, что Дон Кихот действительно призывает их обратно. Облегченно вздохнув, они повернули назад. Когда они подъехали к повозке, Дон Кихот сказал вознице:

— Братец, вы можете снова запрячь ваших мулов и продолжать путь, а ты, Санчо, выдай ему и надсмотрщику по золотому эскудо в вознаграждение за потерянное время.

— Очень охотно, — ответил Санчо, — но что же сталось со львами? Ранены они или убиты?

Тогда надсмотрщик подробно и неторопливо рассказал об исходе сражения, расписывая самыми яркими красками мужество и доблесть Дон Кихота. Едва взглянув на него, лев струсил и не захотел выйти наружу, хотя клетка была открыта. Рыцарь велел его раздразнить, но надсмотрщик заявил, что нельзя испытывать бога, дразня льва и заставляя его насильно выйти из клетки. Тогда рыцарь неохотно и против своей воли позволил запереть дверцы клетки.

— Ну, что ты скажешь, Санчо? — спросил Дон Кихот. — Какое колдовство может устоять против истинной доблести? Волшебники могут лишить меня удачи, но отнять у меня мужество и отвагу им не под силу.

Санчо дал два эскудо, возница впряг мулов, надсмотрщик поцеловал руку Дон Кихота, благодаря за щедрую подачку и обещая рассказать об этом подвиге самому королю, как только прибудет в столицу.

— А если его величество пожелает узнать, кто совершил этот подвиг, — заявил тут Дон Кихот, — то скажите ему: рыцарь Львов, ибо отныне я желаю именоваться рыцарем Львов, а не рыцарем Печального Образа.

Глава 41 о великом приключении в пещере Монтесинос, находящейся в самом сердце Ламанчи

После доблестного приключения со львами Дон Кихот и его оруженосец поехали дальше, держа путь в Сарагосу. Однако нашему рыцарю непременно хотелось посетить по дороге знаменитую пещеру Монтесинос[81], находившуюся в самом сердце Ламанчи. Беда была только в том, что ни он, ни его оруженосец не знали, как до нее добраться. Но, к счастью, им скоро повстречались на пути двое, не то духовных, не то студентов, и с ними два крестьянина; все четверо ехали верхом на ослах. И студенты и крестьяне были поражены видом Дон Кихота (как бывали поражены все, встречавшиеся с ним в первый раз) и умирали от желания узнать, кто этот человек, столь мало похожий на обыкновенных смертных. Дон Кихот приветствовал их и, услышав, что они едут в ту же сторону, куда и он, предложил продолжать путь вместе. Предупреждая их вопросы, он в кратких словах объяснил, что по званию и роду занятий он странствующий рыцарь, ищущий приключений во всех частях света, что имя его Дон Кихот Ламанчский, а прозвище рыцарь Львов. Для крестьян это все было совершенной тарабарщиной, но студенты сразу же догадались, что Дон Кихот не в своем уме. Тем не менее они глядели на него с удивлением и уважением.

Дон Кихот поведал им о своем желании посетить прославленную пещеру Монтесинос, чтобы убедиться собственными глазами, правду ли рассказывают об ее чудесах, и спросил, как до нее добраться. Один из студентов взялся проводить его к пещере, заявив, что он любитель рыцарских романов и почтет для себя большой честью сопутствовать столь знаменитому рыцарю, каким является Дон Кихот Ламанчский.

По дороге Дон Кихот поинтересовался, каким наукам студент собирается себя посвятить. Тот ответил, что он гуманист, а кроме того, пишет книги, дабы напечатать их к великой пользе и не меньшей утехе общества. Одна из его книг называется «О костюмах»; в ней описывается семьсот три костюма с указанием их цветов, девизов и шифров. Руководствуясь этой книгой, придворные кабальеро могут без труда придумать себе для любого празднества подобающий костюм.

— У меня, — прибавил студент, — есть еще другая книга под названием «Дополнения к Виргилию Полидору»[82]; в ней рассказывается о различных изобретениях. На эту книгу я потратил много труда и учености; в ней я изъясняю и излагаю изящным слогом все вопросы, на которых Полидор не останавливался подробно. Например, он позабыл сообщить, кто из людей первый схватил насморк, кто первый изобрел целебную мазь. Я же объясняю все это подробнейшим образом, ссылаясь более чем на двадцать пять авторов. Отсюда ваша милость может заключить, сколько мне пришлось поработать и как будет полезна людям моя книга.

Санчо, с большим вниманием слушавший рассказ студента, перебил его:

— Скажите мне, сеньор, и да пошлет вам бог удачу в деле печатания ваших книг, не можете ли вы мне сообщить (впрочем, конечно, можете, так как вы все знаете), кто первый почесал у себя в голове? Я лично полагаю, что это был наш праотец Адам.

— Наверное, он, — ответил студент, — ибо нет сомнения, что у Адама были голова и волосы. А раз он был первым человеком на свете, то, конечно, первый стал почесывать у себя в голове.

— Я так и думал, — ответил Санчо, — а теперь скажите мне, кто был первым акробатом?

— Поистине, братец, — ответил студент, — я не решусь ответить вам немедленно, не изучив этого вопроса. Когда я возвращусь к своим книгам, я займусь этим и при ближайшей встрече, — ибо я надеюсь, что эта наша встреча не последняя, — удовлетворю ваше любопытство.

— Послушайте, сеньор, — возразил Санчо, — не стоит вам утруждать себя, потому что я уже сам нашел ответ на свой вопрос. Знайте же, что первым, кто начал кувыркаться и прыгать, был Люцифер. Когда его сбросили с неба, он кувыркался и скакал до тех пор, пока не добрался до самой преисподней.

— Ты прав, друг мой, — ответил студент.

А Дон Кихот сказал:

— Конечно, ты, Санчо, не сам придумал этот вопрос и этот ответ: ты их где-нибудь слышал.

— Даю вам слово, сеньор, что если только я примусь спрашивать и отвечать, так и до завтра не кончу. Уверяю вас, для того чтобы спрашивать о глупостях и отвечать всякий вздор, мне не к чему ходить за помощью к соседям.

— Санчо, ты сказал больше, чем сам понимаешь, — ответил Дон Кихот, — ибо есть много людей, которые трудятся над тем, чтобы разрешить разные вопросы, а когда они разрешены, то оказывается, что они и гроша ломаного не стоят.

В подобных приятных беседах Дон Кихот, Санчо и студент провели день, а на ночь остановились в небольшой деревеньке. Утром студент сказал Дон Кихоту, что до пещеры Монтесинос остается не больше двух миль и что если решение его неизменно, то следует запастись веревками, ибо ему придется спуститься на дно глубокой пропасти. Дон Кихот ответил, что он готов спуститься в самую бездну, лишь бы только узнать, что там находится. Они купили веревку больше ста саженей длины и отправились к пещере. Вход в пещеру был широк и просторен, но весь зарос кустами, до того густыми, что они совершенно закрыли отверстие. Увидев пещеру, путники спешились, и Санчо со студентом принялись крепко-накрепко обвязывать нашего рыцаря веревкой. В то время как они его обвязывали и скручивали, Санчо попытался было отговорить Дон Кихота от его затеи.

— Подумайте, ваша милость, что вы делаете; смотрите, не хороните себя заживо и не уподобляйтесь бутыли, которую спускают в колодец для охлаждения. Не ваше это дело и не ваша забота, сеньор мой, исследовать пещеру: она, наверное, хуже всякого басурманского подземелья.

— Замолчи, друг Санчо, — ответил Дон Кихот. — Ты говоришь вздор: именно мне предназначено исследовать эту знаменитую пещеру.

Тогда проводник сказал:

— Умоляю вашу милость, сеньор Дон Кихот, хорошенько осмотрите все, что вам встретится. Быть может, там найдется что-нибудь такое, что сможет пригодиться для моей будущей книги о превращениях.

— Не беспокойтесь, сеньор, — вмешался тут Санчо. — Бубен в руках хорошего музыканта, он с ним отлично управится.

Когда все приготовления были окончены, Дон Кихот сказал:

— Как неблагоразумно мы поступили, позабыв запастись колокольчиком: я бы привязал его к веревке и время от времени звонил, тогда бы вы знали, что я все еще жив и продолжаю спускаться. Но теперь уж поздно думать об этом. Да поможет мне бог, в руки которого я предаю себя.

Тут Дон Кихот опустился на колени и вполголоса прочитал молитву, прося господина помочь ему и увенчать благополучным концом это опасное и необычное приключение. Затем он громко сказал:

— О моя повелительница, славнейшая и несравненная Дульсинея Тобосская! Если просьбы и мольбы твоего счастливого поклонника могут достигнуть твоего слуха, то заклинаю тебя твоей неслыханной красотой: услышь меня. Прошу тебя об одном: не откажи мне в твоей благосклонности и защите в минуту, когда я так в них нуждаюсь. Сейчас я брошусь в пропасть, зияющую предо мной. Я делаю это единственно для того, чтобы всему миру стало известно, что нет такого подвига, которого бы я не предпринял и не завершил, если ты окажешь мне покровительство.

С этими словами Дон Кихот приблизился к провалу. Тут он увидел, что дорогу ко входу в пещеру ему придется проложить себе силой руки и меча. Он выхватил меч и принялся рубить разросшийся кустарник. Шум встревожил стаи галок и ворон, гнездившихся в пещере. Их было такое множество и они поднялись с такой стремительностью, что сбили с ног нашего рыцаря. Но Дон Кихота не могли смутить такие пустяки. Дождавшись, когда все птицы улетели, он схватил веревку, конец которой держали студент с Санчо, и приготовился спуститься на дно страшной пещеры. Расставаясь с ним, Санчо дал ему благословение, перекрестил его тысячу раз и сказал:

— Да поможет тебе господь бог и святая троица, о цвет, сливки и пена всех странствующих рыцарей! Иди же, первый смельчак в мире, стальное сердце и бронзовая рука! Да ведет тебя господь, повторяю я, и да выведет он тебя свободным, здравым и невредимым на свет божий, который ты ныне покидаешь, добровольно погружаясь в эту мрачную бездну.

В таком же роде напутствовал Дон Кихота и студент. Затем Дон Кихот начал спускаться, подавая время от времени голос своим спутникам, а те понемногу разматывали веревку. Постепенно возгласы Дон Кихота делались все глуше и глуше и наконец совсем замерли в глубине пещеры. Когда веревка была размотана до конца, Санчо и студент решили подождать немного и потом тащить Дон Кихота обратно. Через полчаса они принялись тянуть веревку наверх. Она шла так легко, словно на ней не было никакого груза. Им пришло в голову, что Дон Кихот остался в пещере, и Санчо, торопливо подбирая веревку, принялся горько плакать. Однако, когда веревка была вытащена больше чем наполовину, они почувствовали, что на ней висит какой-то груз, и очень этому обрадовались. Наконец в глубине провала показался Дон Кихот, и Санчо громко закричал:

— Добро пожаловать, ваша милость сеньор мой. А мы уж боялись, что вы останетесь там навсегда.

Но Дон Кихот не отвечал ни слова. Поспешно вытащив его на край спуска, они увидели, что глаза его закрыты и что по всем признакам он спит. Его положили на землю, развязали, а он все не просыпался. Тогда студент и Санчо принялись всячески вертеть и встряхивать его. Наконец Дон Кихот пришел в себя, потянулся, будто просыпаясь от глубокого и крепкого сна, с ужасом поглядел по сторонам и сказал:

— Да простит вас бог, друзья мои, за то, что вы лишили меня самого приятного зрелища, которое когда-либо выпадало на долю смертного! Поистине, только теперь я вполне понял, что все наслаждения жизни проходят, как тень и сон. О несчастный Монтесинос! О тяжко раненный Дурандарте! О злосчастная Белерма! О слезообильная Гвадиана и вы, злополучные дочери Руидеры!

Студент и Санчо с глубоким вниманием слушали Дон Кихота, который, по-видимому, говорил с мучительным трудом. Они попросили его подробно рассказать им, что он видел в этом аду.

— Вы называете эту пещеру адом? — воскликнул Дон Кихот. — Не называйте ее так, она этого не заслуживает, как вы сами сейчас убедитесь.

Он попросил дать ему чего-нибудь поесть, так как был голоден. Они разостлали на зеленой траве плащ студента, вытащили из сумок съестные припасы и сразу пообедали и поужинали. Когда все было убрано, Дон Кихот заявил:

— Ну, теперь, друзья мои, слушайте меня внимательно. На глубине двенадцати или четырнадцати саженей, по правую руку в этом подземелье находится впадина такой величины, что в ней могла бы поместиться повозка с мулами. Я заметил ее в то время, когда вы спускали меня вниз на веревке. Утомленный этим спуском, я решил забраться туда и немного отдохнуть. Я закричал вам, чтобы вы перестали отпускать веревку, но вы, должно быть, меня не слышали. Я собрал веревку, которую вы продолжали мне спускать и, сложив ее в кружок, уселся на нее, погруженный в глубокое раздумье. Я недоумевал, как же я стану спускаться дальше, ибо, пока я отдыхал, вы отпустили всю веревку. Пока я размышлял об этом, меня внезапно охватил глубокий сон; не знаю, что случилось, пока я спал, но, проснувшись, я оказался на таком очаровательном лугу, какого самое пылкое воображение не может себе представить. Охваченный крайним удивлением, я стал протирать себе глаза, чтобы убедиться, не сон ли это. Тут взорам моим представился пышный королевский замок; стены и башни замка казались сделанными из светлого и прозрачного хрусталя; внезапно огромные ворота растворились; в них показался почтенный старец, в длинном фиолетовом плаще. Поверх плаща на нем была короткая накидка из зеленого атласа, какие носят наставники коллегий. На голове у него была черная шапочка; белоснежная борода спадала до пояса; он держал в руке четки с зернами побольше лесного ореха. Его осанка, поступь, величественный вид внушили мне удивление и благоговение. Он подошел ко мне, обнял и сказал: «Уже долгие годы, доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, мы ждем тебя в этой заколдованной пустыне, так как ты должен оповестить мир о том, что таится в глубокой пещере, называемой Монтесинос. Этот подвиг предназначался для тебя, ибо только ты один с твоим непобедимым мужеством и изумительной отвагой мог на него решиться. Следуй за мной, славнейший сеньор, я покажу тебе чудеса, скрывающиеся в этом заколдованном замке. Я его главный хранитель, ибо я — сам Монтесинос, по имени которого названа пещера». Тогда я спросил его, правда ли, что он вырезал кинжалом сердце своего друга Дурандарте, убитого при Ронсевале, и принес его в дар сеньоре Белерме, как поется в нашей песне. Он мне ответил, что все это правда, только он сделал это не кинжалом, а хорошо отточенным стилетом[83].

— Должно быть, — перебил тут Санчо, — это был стилет работы севильянца Рамона де Осес.

— Не знаю, — ответил Дон Кихот, — но, вероятно, нет, потому что ножовщик Рамон де Осес жил совсем недавно, а Ронсевальская битва была много веков тому назад. Но ведь это не важно.

— Совершенно верно, — сказал студент, — продолжайте, ваша милость сеньор Дон Кихот, — я слушаю вас с величайшим удовольствием.

— А я с таким же удовольствием рассказываю вам, — произнес Дон Кихот. — Итак, почтенный Монтесинос повел меня в хрустальный дворец, где в прохладной и низкой, облицованной алебастром зале стояла мраморная гробница. На крышке этой гробницы покоился рыцарь, но не из бронзы или яшмы, как это бывает на надгробных памятниках, а из костей и мяса, как все люди. Правая его рука покоилась на сердце. Заметив удивление, с каким я глядел на покоящегося рыцаря, Монтесинос, не дожидаясь моего вопроса, заговорил сам: «Здесь лежит мой друг Дурандарте, цвет и слава всех влюбленных и доблестных рыцарей своего времени. Он покоится, очарованный Мерлином[84], этим французским волшебником, сыном самого дьявола. Ради чего этот злой волшебник околдовал Дурандарте, меня и многих других рыцарей и дам, никто до сих пор не знает. Но вот что меня больше всего удивляет: я твердо знаю, что Дурандарте испустил дух у меня на руках; после его смерти я собственными руками вырезал у него сердце; весом оно было поистине фунта в два, ибо, по мнению естествоиспытателей, люди с большим сердцем обладают большей храбростью, чем люди с очень маленьким сердцем. А раз этот рыцарь действительно умер, то каким же образом может он теперь то жаловаться, то вздыхать, словно он все еще жив?» Не успел Монтесинос произнести эти слова, как несчастный Дурандарте громко застонал и проговорил:

Услышав эти слова, почтенный Монтесинос опустился на колени перед рыцарем и отвечал ему со слезами на глазах: «О сеньор Дурандарте, дорогой брат мой, я уже исполнил то, что вы поручили мне в горький день нашего поражения. Я вырезал ваше сердце, вытер его кружевным платочком и во весь опор помчался с ним во Францию. Но перед этим я предал ваш прах земле и пролил столько слез, что влагой их я омочил свои руки и смыл кровь, которая покрыла их, когда они погружались в вашу грудь. В первом же местечке, куда я попал, выбравшись из Ронсеваля, я посыпал ваше сердце солью, чтобы от него не пошел скверный запах и чтобы я мог его поднести сеньоре Белерме в неиспорченном виде. Но знайте, мой любезный друг и брат, что и сама сеньора Белерма находится здесь. Сеньору Белерму, вас самих, меня, вашего оруженосца Гвадиану, дуэнью Руидеру и ее семь дочерей с двумя племянницами и со множеством других ваших знакомых и друзей держит здесь под властью своих чар мудрый Мерлин. Пятьсот лет минуло с тех пор, как мы здесь томимся, но до сих пор никто из нас не умер. Одной только Руидеры и ее дочерей и племянниц нет между нами. Они все время плакали, и, должно быть, из сострадания к ним Мерлин превратил их в лагуны; теперь в мире живых, в провинции Ламанча, их называют лагунами Руидеры. Нет также и вашего оруженосца Гвадиана: он превращен в реку, носящую его имя[85]. Пробившись сквозь землю, река вышла на свет божий, но, тоскуя по вас, снова погрузилась в ее недра. Однако она не может совсем уклониться от исполнения воли Мерлина. Поэтому время от времени она показывается солнцу и людям. Лагуны Руидеры питают эту реку своими водами. Принимая в себя много притоков, она величаво несет волны в море. Но печаль и тоска отравили ее воды; в ней водятся только костлявые и невкусные рыбы, совсем не похожие на тех, которые плещутся в золотых струях Тахо. Все, что я сейчас говорю вам, я рассказывал вам много раз. Но вы не отвечаете мне. Быть может, вы мне не верите или не слышите меня. Один бог знает, как мне больно это. Но сегодня я хочу сообщить вам вести, которые если не облегчат вашу печаль, то во всяком случае не усилят ее. Знайте же, что перед вами стоит тот великий рыцарь, о котором не раз уже пророчествовал мудрый Мерлин, — я говорю о Дон Кихоте Ламанчском. Он воскресил давно забытое странствующее рыцарство и окружил его таким блеском и славой, каких оно не имело и в прошлые времена. Я надеюсь, что при его помощи и покровительстве с нас будет снято роковое заклятье». — «А если бы этого не случилось, — ответил горестный Дурандарте тихим и умирающим голосом, — если бы даже этого не случилось, то все же, брат мой, нечего падать духом. Давай-ка снова сыграем в картишки!»

И, повернувшись на бок, он снова погрузился в свое обычное молчание.

Тут послышались громкие крики, глубокие стоны и безутешные рыдания. Я повернул голову и через хрустальные стены увидел, что по другой зале проходила вереница прекраснейших девушек в траурных одеждах и белых тюрбанах. В конце процессии с величественным видом выступала какая-то сеньора, также в траурных одеждах. Ее белое головное покрывало спускалось до самого пола, а богатый тюрбан был вдвое больше, чем у остальных девушек. У нее были сросшиеся брови, слегка вздернутый нос, большой рот и яркие губы. В руках она держала тончайшее полотенце, а в нем покоилось засохшее и сморщенное сердце цвета мумии. Монтесинос сказал, что эти девушки прислужницы Дурандарте и сеньоры Белермы, томящиеся здесь вместе со своими господами. А дама, замыкающая шествие, — сама сеньора Белерма. Четыре раза в неделю она со своими прислужницами обходит замок. При этом они поют жалобные песни над телом и истерзанным сердцем Дурандарте. Монтесинос добавил, что если Белерма не выглядит такой прекрасной, как о ней рассказывается в песнях, то виной этому вечное созерцание сердца, которое покоится у нее на руках, постоянно напоминая ей о гибели ее злополучного рыцаря. Не будь этого, сама великая Дульсинея Тобосская, столь прославленная в наших краях, да и во всем мире, едва ли могла бы соперничать с ней красотою и грацией.

«Прошу вас, сеньор Монтесинос, — сказал я, — избегать сравнений, ибо сравнения не всегда бывают приятны. Несравненная Дульсинея Тобосская — единственная в своем роде, точно так же как и сеньора Белерма, — поэтому довольно об этом». На это он мне ответил: «Простите меня, сеньор Дон Кихот. Признаюсь, что я неудачно выразился, сравнив сеньору Дульсинею с сеньорой Белермой. По правде говоря, я догадался, что ваша милость служит этой даме, и мне следовало бы прикусить язык и не сравнивать ее ни с чем, кроме самого неба». Эти извинения великого Монтесиноса успокоили возмущение, которое я почувствовал, услышав, что мою сеньору сравнивают с какой-то другой дамой.

— А все же удивительно, ваша милость, — сказал Санчо, — как это вы не набросились на этого старикашку да не переломали ему костей и не вырвали ему всех волос из бороды.

— Нет, друг Санчо, — ответил Дон Кихот. — Мы обязаны оказывать уважение всем старцам, а тем более рыцарям, да еще околдованным.

Тут заговорил студент:

— Я не понимаю, сеньор Дон Кихот, как вам удалось увидеть под землей такое множество вещей, о стольком переговорить и расспросить. Ведь вы пробыли там очень недолго.

— А сколько времени прошло с тех пор, как я спустился в пещеру? — спросил Дон Кихот.

— Да немногим больше часа, — ответил Санчо.

— Этого не может быть, — возразил Дон Кихот, — ибо, пока я был там, ночь трижды сменяла день.

— Мой господин прав, — подтвердил Санчо. — Ведь он спускался в очарованную пещеру, и то, что нам кажется часом, там внизу равняется трем суткам.

— Так оно и есть, — ответил Дон Кихот.

— А ели вы что-нибудь там, мой сеньор? — спросил студент.

— В рот ничего не брал, — ответил Дон Кихот, — но мне даже и в голову не приходило, что я голоден.

— А очарованные едят? — снова спросил студент.

— Нет, не едят, — ответил Дон Кихот. — Но некоторые ученые полагают, что у них продолжают расти ногти, борода и волосы.

— Ну, а спать им полагается, сеньор? — спросил Санчо.

— Конечно, нет, — ответил Дон Кихот, — по крайней мере за те трое суток, что я пробыл с ними, там никто глаз не сомкнул.

— Вот тут-то кстати припомнить пословицу, — сказал Санчо. — С кем поведешься, от того и наберешься. Ваша милость завела дружбу с очарованными, которые не едят и не спят, — так что ж тут удивительного, если все время, что вы были с ними, вы тоже не ели и не спали? Но простите мою смелость, ваша милость сеньор мой: побей меня бог (чуть было не сказал дьявол), если я хоть капельку верю во все ваши россказни.

— Как не верите? — воскликнул студент. — Да разве Дон Кихот может лгать? Впрочем, если бы ему и захотелось позабавить нас интересной выдумкой, то у него не хватило бы времени сочинить ее.

— Я не думаю, что мой господин лжет, — ответил Санчо.

— Так что же ты думаешь? — спросил Дон Кихот.

— Я думаю, — ответил Санчо, — что этот Мерлин или какой-нибудь другой волшебник вбил вам в голову все те истории, что вы нам рассказали.

— Как ни правдоподобно твое предположение, братец Санчо, но все же ты ошибаешься, — серьезно сказал Дон Кихот. — Вспомни только, что все, о чем я вам рассказывал, я видел собственными глазами и трогал руками. Но что ты скажешь, если я открою тебе, что среди разных чудес и диковин Монтесинос показал мне трех крестьянок, которые прыгали и резвились, как козочки, на прелестнейших лужайках? Я сейчас же узнал в них несравненную Дульсинею Тобосскую и ее спутниц. Я спросил Монтесиноса, знает ли он, кто это такие. Почтенный старец ответил, что не знает. «Должно быть, — прибавил он, — это какие-нибудь знатные сеньоры, которых только недавно околдовал Мерлин. На этих лужайках часто появляются новые сеньоры и дамы, ставшие жертвами злых чар волшебника».

Когда Санчо Панса услышал слова своего господина, он испугался, что лопнет от смеха: ибо он лучше других знал тайну превращения Дульсинеи, — ведь в этом деле он был и волшебником, и единственным свидетелем! Теперь он окончательно убедился, что его хозяин спятил с ума.

— Будь проклят день, когда вы спустились в подземное царство, ваша милость дорогой хозяин, — сказал Санчо. — В недобрый час повстречался вам сеньор Монтесинос, который совсем вскружил вам голову. Сидели бы вы здесь на земле, ваша милость, да изрекали разумные поучения при каждом удобном случае, а не городили бы такого вздора, что хуже и придумать нельзя.

— Тебя, Санчо, следовало бы проучить за твои дерзости, — сказал Дон Кихот, — но я слишком хорошо знаю тебя, чтобы придавать цену твоим словам.

— А я вашим, дорогой сеньор, — возразил Санчо. — Избейте меня до смерти, ваша милость, если хотите. Все равно я стану твердить вам одно и то же, пока вы не образумитесь и не исправитесь. Но, пока мы еще не успели поссориться, скажите мне, ваша милость, как вы узнали сеньору Дульсинею? И что она вам ответила, когда вы заговорили с нею?

— Я узнал ее, — ответил Дон Кихот, — потому, что она была одета совершенно так же, как и в тот день, когда я видел ее на лугу у Тобосо. Я заговорил с ней, но она молча повернулась и убежала так быстро, что и стрела бы ее не догнала. Я хотел кинуться за ней, но Монтесинос сказал мне, что все мои попытки догнать ее будут тщетны. К тому же приближался час, когда мне надлежало покинуть пещеру. Монтесинос прибавил, что, когда наступит предназначенное время, он откроет мне, какие подвиги я должен совершить, чтобы расколдовать Белерму, Дурандарте и других. Много грустного видел я в подземном царстве, но сильнее всего я был огорчен, когда ко мне подошла одна из спутниц обездоленной Дульсинеи и со слезами на глазах тихо сказала: «Госпожа моя Дульсинея Тобосская целует руки вашей милости и просит сообщить ей, как вы поживаете. Она настоятельнейше умоляет вашу милость снизойти к ее великой нужде и дать ей взаймы под залог новой канифасовой юбки, которая у меня в руках, шесть реалов. Она обязуется честным словом возвратить их вам в кратчайший срок». Эта просьба чрезвычайно изумила меня. Обратившись к сеньору Монтесиносу, я спросил: «Возможно ли, сеньор Монтесинос, что очарованные знатные особы терпят нужду?» — «Поверьте мне, ваша милость сеньор Дон Кихот Ламанчский, — ответил он, — нужда встречается повсюду и не щадит даже околдованных. И раз сеньора Дульсинея Тобосская просит дать ей взаймы шесть реалов под верный залог, то почему бы вам не исполнить ее просьбы: очевидно, она находится в весьма стесненном положении». — «Залога мне не нужно, — ответил я, — но и шести реалов я дать не могу, потому что у меня всего-навсего четыре». Я отдал девушке эти деньги и сказал: «Передайте вашей госпоже, моя милая, что ее невзгоды печалят мою душу. Я хотел бы обладать несметными богатствами, чтобы отдать их ей. Скажите ей, что вдали от нее я не могу и не должен чувствовать себя хорошо. Я смиренно прошу прекрасную сеньору оказать мне честь и побеседовать со своим истосковавшимся рыцарем. Передайте ей, что я даю клятву — не вкушать хлеба за скатертью, не спать под кровлей и не отдыхать, пока не расколдую сеньору Дульсинею. Клянусь также объехать весь мир ради ее освобождения». — «Не только это, но и многое другое ваша милость обязана совершить ради своей госпожи», — ответила мне девушка; затем она схватила четыре реала и, вместо того чтобы поклониться мне, вдруг подпрыгнула вверх, да так и взлетела на воздух почти на сажень от земли.

— Святой боже! — воскликнул тут громким голосом Санчо. — Виданное ли это дело, чтобы все эти волшебники могли забрать такую власть на белом свете и подменить безумием здравый разум моего господина! О сеньор, сеньор, ради господа бога придите в себя, подумайте о своей чести и не верьте всему этому вздору, от которого у вас ум за разум зашел!

— Ты говоришь это, Санчо, потому, что желаешь мне добра, — ответил Дон Кихот, — но ты не знаешь, что такое колдовство, и поэтому все, что тебе трудно понять, ты считаешь невозможным.

Студент был поражен дерзостью Санчо Пансы и терпением его господина, но решил, что кротость Дон Кихота вызвана радостью свидания с сеньорой Дульсинеей Тобосской, хотя бы даже очарованной. Сам же он поверил всему, что рассказывал наш сумасбродный рыцарь.

— Я считаю, сеньор Дон Кихот, — обратился он к рыцарю, — что я совершил весьма удачное путешествие. Во-первых, я познакомился с вашей милостью. Во-вторых, узнал тайну пещеры Монтесинос и превращения Гвадианы и лагун Руидеры, а все это пригодится для моего испанского Овидия. В-третьих, выяснил, что игральные карты были известны уже во времена Карла Великого, ибо о них упоминает Дурандарте. Это открытие я помещу в своей новой книге «Дополнения к Полидору».

— Ваша милость вполне правы, — сказал Дон Кихот. — Я мог бы сообщить вам еще очень много интересных и полезных сведений. Но мы поговорим об этом после, а теперь подумаем, где бы нам устроиться на ночлег.

— Недалеко отсюда живет отшельник, — ответил студент. — Говорят, что он добрый и сострадательный человек. Я не сомневаюсь, что он даст нам приют на ночь. Найдется у него и стаканчик хорошего вина.

Когда Санчо услышал о стаканчике, он начал настойчиво торопить своих спутников с отъездом. Дон Кихот сел на своего Росинанта, Санчо и студент на ослов, и все поспешно тронулись в путь.

Глава 42, в которой описывается забавное приключение с кукольным театром, а также достопримечательные прорицания обезьяны-предсказательницы

Когда наши спутники выехали на проезжую дорогу, они увидели какого-то человека, который быстро шел к ним навстречу, подгоняя мула, нагруженного пиками и алебардами. Поравнявшись с ними, он поклонился и прошел мимо.

Но Дон Кихот окликнул его:

— Остановитесь, добрый человек. Мне кажется, вы идете быстрее, чем этого хотелось бы вашему мулу.

— Я очень тороплюсь, сеньор, — ответил человек. — Вы видите, я везу оружие, которое завтра же понадобится, поэтому я не могу задерживаться в дороге. Прощайте. Но если вам угодно знать, для какой надобности я его везу, то имейте в виду, что сегодня я буду ночевать в гостинице неподалеку отсюда. Если вы поедете в ту же сторону, мы там встретимся, и я расскажу вам чудеса, а пока еще раз прощайте.

И он так погнал своего мула, что Дон Кихот не успел даже спросить, какие чудеса он собирается им рассказать. А так как нашего рыцаря вечно разбирало желание узнать что-нибудь новое, то он решил провести ночь в гостинице, а не заезжать к отшельнику, как предлагал студент.

Так они и сделали. Повернули обратно и поехали к гостинице.

По дороге наши всадники нагнали молодого человека. Это был статный юноша лет восемнадцати, веселый, бодрый и ловкий на вид. Он держал на плече шпагу, к шпаге был привязан узелок, куда он, должно быть, запрятал свое платье, так как на нем были надеты только куртка из бархата и выпущенная наружу рубашка. На ногах у него были шелковые чулки и башмаки с четырехугольными носками, по столичной моде. Юноша вполголоса напевал песенку, чтобы не было скучно идти. Когда наши путники поравнялись с ним, он как раз кончал куплет:

— Позвольте спросить вас, молодой сеньор, куда вы держите путь? Вы, я вижу, путешествуете совсем налегке, — сказал Дон Кихот.

На это юноша ответил:

— Путешествую я так налегке из-за жары и бедности. А отправляюсь я на войну.

— Из-за жары — это я понимаю, — сказал Дон Кихот, — но почему по бедности?

— Сеньор, — ответил юноша, — в этом узелке у меня лежат бархатные шаровары, парные к моей куртке. Если я изношу их в пути, мне нельзя будет нарядиться в городе, а у меня нет денег на покупку новых; поэтому-то я и путешествую в таком виде. Я направляюсь в лагерь пехотного полка, расположенный в двенадцати милях отсюда. Там я запишусь в солдаты, а уж начальство сумеет доставить нас до порта, где нас посадят на корабли. Говорят, что это будет в Картахене. Я предпочитаю служить королю на войне, чем прислуживать какому-нибудь бедняку придворному.

— Вероятно, ваша милость, покидая последнее место, получила какую-нибудь награду? — спросил студент.

— Если бы я служил испанскому гранду или какому-нибудь знатному вельможе, — ответил юноша, — я бы, наверное, получил ее. Служба у именитых людей имеет большие преимущества: можно сразу пройти в поручики, капитаны или получить хорошие наградные. Но мне, злополучному, пришлось служить у людей, которые сами ищут, где бы получше устроиться, и получают такое нищенское жалованье, что половина его уходит на крахмальные воротники. Было бы чудом, если бы такой бродяга паж, как я, добрался хотя бы до маленького счастья.

— Но скажите мне, дружок, — спросил Дон Кихот, — неужели за все годы вашей службы вы так и не получили от ваших господ ливреи?

— У меня их было две, — ответил паж, — но когда послушник уходит из монастыря, с него снимают рясу и возвращают ему его прежнее платье. Точно так поступили со мной и мои господа: они отобрали у меня мою ливрею.

— Вот это уже подлинная скаредность. Но зато теперь вы должны быть счастливы, раз вы решили покинуть столицу и посвятить себя военной профессии. Нет на свете дела более почетного и полезного, чем служить нашему законному господину — королю, особенно солдатом. На военной службе мы достигаем если не большего богатства, то во всяком случае большей чести, чем занимаясь науками. Правда, науки чаще приводят к богатству, но все же военные обладают каким-то неуловимым превосходством над учеными. Запомните хорошенько то, что я вам сейчас скажу, ибо мои слова послужат вам на пользу и утешение. Всегда отгоняйте от себя мысль о том, что вас могут постигнуть несчастья. Ведь худшее из несчастий — смерть, но если смерть ваша будет доблестной, то вы должны почитать ее величайшим благом. А если вы уцелеете среди битв, состаритесь, станете калекой, то ничто, даже бедность, не умалит той славы, которая по праву принадлежит храброму солдату. Впрочем, правительство уже принимает меры, чтобы обеспечить спокойную старость увечным воинам. Ибо недостойно обращаться с ними, как с неграми, которым господа возвращают свободу, когда они состарятся и не в силах больше служить, иначе говоря, выгоняют из дома, отдавая в рабство голоду. Вот и все, что я хотел вам сказать. Теперь садитесь на круп моего коня: я довезу вас до постоялого двора, там мы вместе поужинаем, а завтра вы отправитесь дальше. И да пошлет вам бог счастливый путь, как того заслуживает ваше благородное решение.

Паж отказался сесть сзади Дон Кихота, но согласился поужинать с нашими путниками на постоялом дворе. А Санчо в это время бормотал про себя:

— Господи, помилуй моего господина. Ну, как это возможно, чтобы тот самый человек, который только что высказал столько разумных и прекрасных мыслей, мог утверждать, что он видел всякие нелепости в пещере Монтесинос! Ну да ладно, посмотрим, что будет.

Уже вечерело, когда они подъехали к постоялому двору. Санчо обрадовался, увидев, что Дон Кихот, вопреки своему обыкновению, принял его не за замок, а за обыкновенную гостиницу. Как только они вошли, рыцарь первым делом спросил хозяина, где крестьянин, везший оружие. Хозяин ответил, что тот в конюшне расседлывает своего мула.

Дон Кихоту так не терпелось услышать обещанный рассказ о чудесах, что он решил отправиться в конюшню. Однако появление нового приезжего отвлекло его от этого намерения. Приезжий был высокий худощавый человек в костюме из верблюжьей шерсти. Левый глаз и почти половина щеки у него были заклеены пластырем из зеленой тафты, так что можно было подумать, что вся левая сторона его лица поражена какой-то болезнью. Держался он бойко и развязно, говорил громко и внушительно.

— Сеньор хозяин, не найдется ли для меня местечка? — закричал он, появляясь на пороге. — Со мной целая компания.

— Черт побери! — воскликнул хозяин. — Да ведь это сеньор маэсе[86] Педро. Добро пожаловать, сеньор маэсе! Да где же ваша обезьянка и театр? Почему я их не вижу?

— Они сейчас подъедут, — отвечал человек с пластырем на глазу, — я поспешил вперед, чтобы узнать, нельзя ли у вас переночевать.

— Да я бы отказал самому герцогу Альбе[87], только бы приютить на ночь сеньора маэсе Педро, — ответил хозяин. — Тащите сюда обезьяну и театр. У меня сегодня много постояльцев, которые охотно заплатят, чтобы посмотреть на ваших кукол и на фокусы обезьяны.

— Ну, в добрый час, — ответил человек с пластырем. — А я согласен сбавить цену за представление. С меня довольно, если мне оплатят мои расходы. Сейчас пойду и подвезу сюда тележку с обезьяной и театром.

С этими словами он вышел из гостиницы. А Дон Кихот сейчас же спросил хозяина, кто такой маэсе Педро и про какой театр он говорил. На это хозяин ответил:

— Это владелец кукольного театра. Он разъезжает по арагонской Ламанче и представляет, как доблестный Гайферос освободил Мелисендру[88]. Уж давно мы не видали представления более занимательного и лучше разыгранного. Возит он с собой также и ученую обезьяну. Ее редкостным способностям могут позавидовать не только обезьяны, но и люди. Спросите ее о чем-нибудь. Она внимательно вас выслушает, потом быстро спрыгнет на плечо своего хозяина и, наклонившись к его уху, прошепчет ему ответ на ваш вопрос, а маэсе Педро повторит этот ответ вслух. Обезьяна более осведомлена в прошлом, чем в будущем, и хотя не всегда и не во всем попадает в точку, но в общем ошибается редко. Мы думаем, что в нее вселился дьявол. Если обезьяна ответит, то есть, я хочу сказать, если ответит ее хозяин, после того как она пошепчет ему на ухо, вы платите маэсе Педро два реала. Это не так мало, и ходит слух, что Педро очень богат; во всяком случае, он живет припеваючи, говорит за пятерых, пьет за десятерых, и все это благодаря своей обезьяне и театру.

Тут возвратился маэсе Педро с тележкой; в тележке лежал ящик с кукольным театром и сидела большая бесхвостая обезьяна с задом словно из войлока, а впрочем, недурная собой. Увидев ее, Дон Кихот тотчас же спросил:

— Скажите мне, ваша милость сеньора предсказательница, что сулит нам будущее? Вот вам два реала.

И он велел Санчо передать их маэсе Педро, но тот ответил сам, вместо обезьяны:

— Сеньор, этот зверь не отвечает на вопросы о будущем. Он знает кое-что о прошлом и немного о настоящем.

— Черт побери! — воскликнул Санчо. — Да я и гроша не дам за то, чтобы мне гадали о моем прошлом. Кому же лучше об этом знать, как не мне самому? А платить за то, что я и сам знаю, было бы величайшей глупостью. А впрочем, если ваша обезьяна знает все, что совершается в настоящее время, так вот мои два реала, и пусть их обезьянья милость скажет мне, что сейчас поделывает моя жена Тереса Панса.

Маэсе Педро не пожелал взять денег и сказал:

— Я не желаю получать вознаграждение до тех пор, пока я его не заработал.

Тут он дважды похлопал себя правой рукой по левому плечу; обезьяна мигом взобралась к нему на шею и, наклонив морду к уху хозяина, стала быстро пощелкивать зубами; продолжалось это ровно столько времени, сколько понадобилось бы, чтобы прочитать недлинную молитву; затем она быстро соскочила на землю, а маэсе Педро бросился на колени перед Дон Кихотом и, обнимая его ноги, сказал:

— Позвольте припасть к вашим стопам, о достославный рыцарь, воскресивший странствующее рыцарство. О Дон Кихот Ламанчский, чьи доблести превосходят всякую хвалу, о утешение слабых, опора павших, посох и отрада всех несчастных!

Дон Кихот остолбенел, Санчо был ошеломлен, студент изумлен, паж поражен, хозяин растерялся, крестьянин, везший оружие и как раз в эту минуту вернувшийся в комнату, разинул рот от удивления — одним словом, все, слышавшие эти слова, были потрясены, — а маэсе Педро продолжал:

— Ты же, добрый Санчо Панса, лучший оруженосец лучшего в мире рыцаря, радуйся. Твоя добрая жена Тереса жива и здорова. В настоящую минуту она расчесывает лен, а для большей точности я прибавлю, что слева от нее стоит кувшин с отбитым горлышком, а в нем порядочная порция вина, чтобы работа шла веселее.

— Этому нетрудно поверить, — ответил растроганный Санчо, — она у меня хорошая женщина, работящая, а что касается вина, так в этом, пожалуй, она и мне не уступит.

— Теперь я могу сказать, — перебил его Дон Кихот, — что тот, кто много странствует, — много видит и много узнает. Никогда бы я не поверил, что на свете есть обезьяны-предсказательницы. Этот славный зверек угадал: я — Дон Кихот Ламанчский. Правда, обезьяна немного перестаралась в похвалах мне. Но, каков бы я ни был, я благодарю небо за то, что оно одарило меня мягкой и сострадательной душой, склонной оказывать добро и никому не делать зла.

— Если бы у меня были деньги, — сказал паж, — я спросил бы у сеньоры обезьяны, что ждет меня в будущих странствиях.

На это маэсе Педро ответил:

— Я уже сказал, что моя обезьянка не умеет предсказывать будущего, — иначе, чтобы угодить сеньору Дон Кихоту, я бы не взял с вас денег за предсказание. Ну, а теперь я расставлю свой театр и дам в честь этого славного рыцаря бесплатное представление для всех присутствующих.

Услышав это, хозяин очень обрадовался и указал маэсе Педро место, где было всего удобнее расставить театр.

Пока маэсе Педро налаживал свой театр, Дон Кихот задумчиво поглядывал на обезьянку, а затем отвел Санчо в угол и, убедившись, что никто его не слышит, сказал:

— Послушай, Санчо, я хорошо присмотрелся к этой необыкновенной обезьяне и думаю, что этот маэсе Педро, несомненно, заключил тайный договор с дьяволом. Дьявол помогает обезьяне отгадывать прошлое и настоящее, а хозяин и зарабатывает на этом деньги. Но когда он разбогатеет, ему придется отдать черту свою душу, ибо враг рода человеческого только за такую плату помогает людям. Правда, обезьяна гадает только о прошлом и настоящем. Но ведь и дьявол не больше знает. О будущем он может лишь догадываться, да и то очень редко, ибо одному господу богу дано знать времена и сроки. Ясно, что обезьяна говорит по наущению дьявола, и меня удивляет, как на нее до сих пор не донесли святой инквизиции, не подвергли допросу и не выяснили в точности, какая сила внушает ей прорицания.

— И все-таки, — возразил Санчо, — хорошо, кабы ваша милость велели маэсе Педро спросить у обезьяны, правда ли все то, что приключилось с вашей милостью в пещере Монтесинос, — признаться, я и до сих пор думаю, не в обиду будь сказано вашей милости, что все это обман и выдумка или, в лучшем случае, сонное видение.

— Хорошо, — согласился Дон Кихот. — Хотя это, по-моему, грешно, но я все же последую твоему совету.

В это время появился маэсе Педро, который сказал, что все приготовления окончены и он просит Дон Кихота присутствовать на представлении, ибо оно того заслуживает. Но Дон Кихот попросил его сначала справиться у обезьяны, правда ли все, что случилось с ним в пещере Монтесинос. Маэсе Педро тотчас привел обезьяну, посадил ее перед Дон Кихотом и Санчо и сказал:

— Послушайте, сеньора обезьяна, этот рыцарь желает узнать, правда ли все, что случилось с ним в пещере, называемой Монтесинос, или же это только ему пригрезилось.

Затем он подал свой обычный знак — обезьяна вскочила ему на левое плечо и, казалось, стала что-то шептать на ухо. Затем маэсе Педро сказал:

— Обезьяна говорит, что кое-что из того, что ваша милость видели и пережили в пещере, — ложь, а кое-что правда. Вот и все, что она знает. Но если вашей милости угодно получить более подробный ответ, то подождите до будущей пятницы. Тогда она будет отвечать на все вопросы, а теперь ее способность отгадывать кончилась и, как она сказала, не вернется к ней раньше пятницы.

— Ну, что я говорил! — промолвил Санчо. — Разве я не был прав, когда и наполовину не поверил рассказам вашей милости о приключениях в пещере Монтесинос?

— Будущее покажет, говорил ли я правду, Санчо, — ответил Дон Кихот, — ибо время выводит на свет солнца все тайны, хотя бы они были скрыты в глубочайших недрах земли. Ну, а теперь довольно об этом, и пойдем смотреть на представление маэсе Педро. Быть может, у него припасена какая-нибудь новинка.

— Какая-нибудь новинка! — вскричал маэсе Педро. — В моем театре имеется шестьдесят тысяч новинок. Уверяю вас, ваша милость, что мой театр — одна из самых достопримечательных вещей, существующих на свете! Ну, а теперь за дело: час уже неранний, а нам предстоит еще много рассказать и показать.

Дон Кихот и Санчо послушались и отправились в комнату, где был расставлен театр. Вокруг театра горели восковые свечи, и он казался пышным и блестящим. Маэсе Педро скрылся за ширмами, так как он должен был управлять куклами, а перед сценой поставил мальчика, своего помощника, с палочкой в руках. Этот мальчик должен был давать зрителям объяснения, указывая палочкой на появляющиеся фигуры.

Все присутствующие частью уселись, частью остались стоять перед театром. Дон Кихот, Санчо, паж и студент заняли лучшие места и с нетерпением ждали начала представления.

Вдруг за сценой послышались звуки множества литавр и труб и грохот пушек. Но вскоре шум этот затих, и мальчик, возвысив голос, начал так:

— Правдивая история, которую мы представим вашим милостям, взята слово в слово из французских хроник и испанских романсов, которые знают не только взрослые, но даже уличные мальчишки. В ней рассказывается о том, как сеньор дон Гайферос освободил свою супругу Мелисендру, томившуюся в плену у мавров в городе Сансуэнье, — так в те времена назывался город Сарагоса. Взгляните, сеньоры, вот и сам дон Гайферос играет в кости, как об этом поется в песне:

А вот выходит на сцену с короной на голове и скипетром в руке император Карл Великий, отец Мелисендры. Видя, что зять его занят пустой игрой и ни о чем не заботится, он сердится и бранит его. Обратите внимание, с каким жаром он наступает на Гайфероса. Того и гляди он огреет его своим скипетром. Иные авторы утверждают, что он действительно здорово отщелкал зятя. Карл требует, чтобы Гайферос во что бы то ни стало освободил свою супругу. В противном случае старый император грозит ему позором и бесславием:

Затем, — как вы видите, — император покидает взволнованного дона Гайфероса. Дон Гайферос вне себя от гнева. Он далеко швыряет доску и кости и велит немедленно подать оружие. Он просит своего двоюродного брата дона Роланда дать ему на время меч. Дон Роланд не соглашается расставаться с мечом и взамен предлагает брату свою помощь. Однако рассерженный Гайферос отказывается от его помощи, восклицая, что и сам освободит свою супругу, хотя бы она была заключена в недрах земли. Затем Гайферос берет оружие и уходит, чтобы немедленно пуститься в путь.

Теперь, сеньоры, обратите ваши взоры на виднеющуюся вдали башню Сарагосского замка. На вышке башни в мавританском платье — это несравненная Мелисендра. Тоскуя о Париже и о своем супруге, она смотрит на дорогу, ведущую во Францию. А на галерее замка сидит важный мавр. Это мавританский король Марсилий, который держит в плену прекрасную Мелисендру.

Но вот, — продолжал мальчик, — появляется всадник в гасконском плаще на взмыленном скакуне — это сам дон Гайферос. Он останавливается у башни. Прекрасная Мелисендра не узнает своего супруга и обращается к нему с теми словами, которые известны вам из романса:

Я не стану целиком повторять их. Многословие обычно порождает скуку. Взгляните лучше, как дон Гайферос распахнул плащ, а Мелисендра радостными жестами дает понять, что она его узнала. Недолго думая, она спускается с балкона, чтобы сесть на коня позади своего милого супруга. О, горе! Подол ее юбки зацепился за железный край балкона, и она повисла в воздухе. Но милостивое небо может спасти человека и на краю гибели: дон Гайферос схватывает ее, не заботясь о том, что ее роскошная юбка может порваться, спускает на землю, одним махом сажает позади себя и велит ей покрепче держаться за его плечи. Он боится, чтобы сеньора Мелисендра не свалилась, ибо она не привыкла к подобным скачкам. Посмотрите, как радостно ржет конь, как он гордится своей прекрасной ношей. Взгляните, как они поворачивают, выезжают из города и, радостные и веселые, скачут во Францию. Счастливый путь, прекрасная чета любовников! Возвращайся с миром к себе на родину! Дай бог, чтобы вы прожили в счастье и согласии всю вашу жизнь! Да ниспошлет он вам Мафусаилов век!

Тут маэсе Педро возвысил голос и сказал:

— Говори попроще, не увлекайся: напыщенность всегда нехороша.

Мальчик ничего не ответил и продолжал:

— Однако нашлись праздные зеваки, которые всегда все видят. Они заметили, как Мелисендра спустилась вниз и села на коня, и донесли об этом королю Марсилию. Марсилий тотчас велел бить тревогу. Взгляните, как все это быстро делается: вот уже на всех мечетях звонят в колокола, и весь город гудит от звона.

— Ну, мальчик, — вскричал Дон Кихот, — это чистый вздор. Звонить в колокола на мечетях! Да ведь мавры вместо колоколов употребляют литавры и дульсайны, напоминающие наши кларнеты.

Услышав эти слова, маэсе Педро перестал звонить и сказал:

— Сеньор Дон Кихот, не обращайте внимания на такие пустяки и не гонитесь за точностью. Вы все равно ее не найдете. Почти каждый день у нас представляют комедии, полные нелепостей и несуразностей, и все же они пользуются величайшим успехом и вызывают восторг. Продолжай, мальчик. Пускай они говорят, что хотят. Пускай у меня окажется столько нелепостей, сколько пылинок в солнечном луче. Все это не беда. Мне бы только набить себе карманы.

— Ну что же, вы, пожалуй, правы, — ответил Дон Кихот.

А мальчик продолжал:

— Взгляните, сколько блестящих всадников скачет в погоне за супругами. Гремят трубы, звучат дульсайны, грохочут литавры и барабаны. Боюсь, что они догонят беглецов и приведут их обратно, прикрутив к хвосту их собственного коня, — какое это будет ужасное зрелище!

Увидев перед собой столько мавров и услышав такой грохот, Дон Кихот решил, что ему следует помочь беглецам. Он вскочил и громко закричал:

— Я не допущу, чтобы в моем присутствии была нанесена такая обида знаменитому рыцарю дону Гайферосу. Стой, подлый сброд! Не смей гнаться за ним, не то тебе придется иметь дело со мной.

И, перейдя от слов к делу, он обнажил свой меч, одним прыжком очутился у сцены и с невиданной яростью и быстротой стал осыпать ударами кукольных мавров. Он сбивал их с ног, снимал им головы, калечил и рассекал. Один раз он ударил наотмашь с такой силой, что если бы маэсе Педро не присел, съежившись, на корточки, Дон Кихот снес бы ему голову с такой же легкостью, как если бы она была из марципана. Маэсе Педро закричал:

— Остановитесь, ваша милость сеньор Дон Кихот! Опомнитесь! Ведь вы истребляете не живых мавров, а кукол, которые составляют все мое достояние. Горе мне, несчастному! Вы сделали меня нищим!

Но Дон Кихот ничего не слышал и не понимал. Он продолжал рубить плашмя, наотмашь, обеими руками. Через мгновение весь театр валялся на земле. Все ниточки были разорваны; куклы искрошены на куски, король Марсилий тяжело ранен, а у императора Карла Великого голова вместе с короной разрублена пополам. Все зрители пришли в смятенье, обезьяна удрала на крышу, студент испугался, паж перетрусил, — и даже Санчо Панса находился в величайшем страхе. (Когда буря прошла, он уверял, что никогда еще не видел своего господина в таком бешеном гневе.) Разгромив театр, Дон Кихот успокоился и произнес:

— Хотел бы я в эту минуту видеть перед собой всех тех, кто не верит и не хочет верить, что странствующие рыцари приносят великую пользу человечеству. Подумайте, что было бы со славным доном Гайферосом и прекрасной Мелисендрой, если бы я случайно не оказался здесь? Конечно, эти неверные собаки настигли бы их и подвергли всяческим унижениям. Итак, да здравствует странствующее рыцарство!

— В добрый час, пускай себе здравствует, — раздался жалобный голос маэсе Педро, — а только мне пришла пора помирать. Я так несчастен, что мне остается только сказать вместе с королем доном Родриго:

Еще минуту тому назад я почитал себя властителем королей и императоров, в моих конюшнях стояли сотни лошадей, сундуки ломились от множества уборов, а теперь я разорен, унижен, беден и нищ. Но хуже всего, что удрала обезьяна: теперь я набегаюсь до кровавого пота, прежде чем залучу ее снова. И все это из-за безрассудной ярости сеньора рыцаря, утверждающего, что его призвание — защищать сирот, восстанавливать справедливость и совершать иные милосердные дела. Только меня одного не коснулось его великодушие. Но и за это должно возблагодарить господа, восседающего на небесном престоле. Видно, рыцарю Печального Образа было суждено лишить образа и подобия мои фигурки.

Слова маэсе Педро растрогали Санчо Пансу, и он сказал ему:

— Не плачь и не горюй, маэсе Педро, не надрывай моего сердца. Знай, что мой господин, Дон Кихот, — человек добрый и совестливый. Когда он поймет, какой нанес тебе убыток, он, наверное, вознаградит тебя да еще с лихвою.

— Я был бы вполне удовлетворен, если бы сеньор Дон Кихот заплатил мне за часть сломанных кукол. Тогда и совесть его милости была бы спокойна, ибо не может спасти свою душу тот, кто сокрушает чужое имущество, не возмещая убытков потерпевшему.

— Все это так, но я не понимаю, маэсе Педро, о каких убытках вы говорите, — спросил Дон Кихот.

— О каких убытках?! — воскликнул маэсе Педро. — А обломки, валяющиеся на этой твердой и бесплодной земле, кто разбросал их, как не ваша могучая рука? И кому, как не мне, принадлежали эти куклы? И разве не ими я кормился?

— Ну, — сказал Дон Кихот, — теперь я окончательно убедился, что преследующие меня волшебники показывают мне настоящих, живых людей, а затем превращают их во что им вздумается. Сеньоры, слушающие меня, говорю вам по чистой совести; все это представление показалось мне действительностью: Мелисендра — Мелисендрой, дон Гайферос — доном Гайферосом, Марсилий — Марсилием, Карл Великий — Карлом Великим. Вот почему я воспылал гневом и, чтобы выполнить свой долг странствующего рыцаря, решил выступить на защиту беглецов. Во имя этой благой цели я и совершил все, чему вы были свидетелями. Если же дело обернулось иначе, то виноват не я, а преследующие меня злодеи. Тем не менее, хотя я и не виновен в моей ошибке, я готов уплатить за причиненные убытки. Скажите, маэсе Педро, сколько вы просите за поломанные куклы, — я готов заплатить вам немедленно доброй кастильской монетой.

Маэсе Педро поклонился и сказал:

— Другого я и не ждал от доблестного Дон Кихота Ламанчского, истинного помощника и защитника всех бедных и неимущих бродяг. Пусть сеньор хозяин и Санчо будут оценщиками и решат, сколько стоят мои поломанные куклы.

Хозяин и Санчо согласились на это предложение. Тогда маэсе Педро поднял с пола обезглавленного короля Марсилия Сарагосского и сказал:

— Вы видите, что этого короля невозможно исцелить. Поэтому я желал бы, если только вы не возражаете, получить за его смерть, кончину и уничтожение четыре с половиной реала.

— Дальше, — ответил Дон Кихот.

— За эту голову, рассеченную сверху донизу, — продолжал маэсе Педро, беря в руки разрубленного императора Карла Великого, — справедливо будет потребовать пять с четвертью реалов.

— Это не дешево, — возразил Санчо.

— Но и не слишком дорого, — сказал хозяин, — я предлагаю помириться на пяти реалах.

— Дайте ему пять с четвертью, — вмешался Дон Кихот, — на четверть реала больше или меньше — это не играет роли. Только кончайте скорей, маэсе Педро: близится время ужина, и я начинаю ощущать голод.

— У этой куклы отбит нос и выбит глаз, — продолжал маэсе Педро. — Это — прекрасная Мелисендра, и за нее я прошу по совести два реала и двенадцать мараведисов.

— Черт меня побери, — воскликнул Дон Кихот, — сейчас Мелисендра со своим супругом, наверное, уже переехали границу Франции, ибо конь, на котором они мчались, казалось, не бежал, а летел. Поэтому прошу вас не продавать мне кота за зайца и не уверять меня, что безносая кукла — Мелисендра. Настоящая Мелисендра вместе со своим супругом наслаждаются теперь счастьем во Франции. Каждому воздается по заслугам, сеньор маэсе Педро, и всем надлежит ходить прямо и мыслить здраво.

Увидев, что Дон Кихот снова сел на своего конька, маэсе испугался, как бы ему не остаться без всякого вознаграждения, и поспешил сказать:

— Я действительно ошибся: это не Мелисендра, а одна из ее служанок. Дайте мне за нее шестьдесят мараведисов, и я останусь доволен расчетом.

Так одну за другой расценил он всех сломанных кукол. Когда он кончил, Санчо с хозяином несколько сократили его требования, так что общая сумма убытков составила сорок реалов с тремя четвертями. Санчо вытащил было кошелек, но маэсе Педро потребовал еще два реала за поимку обезьяны.

— Заплати ему, Санчо, — сказал Дон Кихот, — если он и не поймает это животное, пусть хоть напьется в свое удовольствие. Я бы охотно дал двести реалов тому, кто бы мог с достоверностью сказать, что сеньора донья Мелисендра и сеньор дон Гайферос находятся теперь во Франции, в кругу своих родных.

— Никто бы не мог сделать этого лучше моей обезьяны, — сказал маэсе Педро. — К счастью, теперь и сам черт ее не поймает.

С этими словами пронырливый владелец театра опустил в кошелек монеты, полученные от Санчо, и, отказавшись от участия в общем ужине, раскланялся с присутствующими и отправился на покой. У маэсе Педро были свои основания отклониться от дальнейших разговоров с Дон Кихотом и Санчо Пансой.

Читатели, вероятно, помнят Хинеса де Пасамонте, который вместе с другими каторжниками был освобожден отвагой Дон Кихота в ущелье Сиерра-Морены. Боясь попасть в руки правосудия, этот Хинес постарался всячески изменить свою наружность, налепил себе на щеку зеленый пластырь и после разных приключений пробрался в Арагонское королевство.

Здесь он обзавелся кукольным театром, а у каких-то христиан, возвращавшихся из берберийского плена, купил обезьяну и научил ее вскакивать на плечо и шептать ему что-то на ухо. Направляясь в какое-нибудь село с театром и обезьяной, он прежде всего разузнавал, кто там живет и что с кем приключилось. Запомнив все это хорошенько, он являлся в село, давал представление, а затем предлагал посмотреть искусство его обезьяны, объявляя зрителям, что она отгадывает прошлое и настоящее, но что мудрость ее не простирается на будущее. За ответы на каждый вопрос он брал два реала. Пасамонте, он же маэсе Педро, был очень смышлен и ловко дурачил легковерных людей, втайне посмеиваясь над ними. Теперь читателю станет понятно, почему он без труда узнал Дон Кихота и Санчо Пансу. Но, как ни простодушны были благородный рыцарь и его оруженосец, он все же боялся слишком долго их дурачить. Поэтому-то он и отказался от общего ужина и поспешил скрыться в свою комнату.

Хозяин был немного огорчен исчезновением маэсе Педро, но остальные весело уселись за ужин. Угощал всех Дон Кихот, и его щедрость не имела границ. К концу трапезы рыцарь вспомнил обещание крестьянина, везшего оружие, рассказать о чудесах и попросил его приступить к делу. Тот не заставил себя долго просить и начал свою историю, которая будет рассказана в следующей главе.

Глава 43, в которой рассказывается о том, как два друга разыскивали пропавшего осла

— Да будет известно вашим милостям, — так начал рассказчик свое повествование, — что в одной деревне, в четырех с половиной милях отсюда, у рехидора[89] пропал осел. Эта пропажа очень огорчила рехидора. Он повсюду искал осла, но, несмотря на все его старания, животное не находилось. Так прошло около двух недель. И вот однажды, когда рехидор проходил по площади, его догнал другой рехидор из того же села и говорит: «Ну, что вы мне дадите, кум? Ваш осел нашелся!» — «Обещаю вам, кум, подарочек, и неплохой, — ответил тот, — только скажите, где же он нашелся?» — «Я его видел сегодня утром в лесу, — ответил второй рехидор, — он был без упряжи и выглядел таким тощим, что жалко было на него смотреть. Я хотел пригнать его к вам, но он так одичал, что шарахнулся от меня в сторону и скрылся в чаще леса. Если хотите, пойдемте вместе, только позвольте мне сперва отвести в конюшню мою ослицу, — я сейчас вернусь». — «Вы доставите мне большое удовольствие, — сказал первый, — и я постараюсь отплатить вам той же монетой». Итак, оба рехидора рука об руку отправились в лес. Но на том месте, где второй рехидор заметил утром осла, его уже не оказалось, и все поиски были тщетными. Убедившись, что осел исчез, второй рехидор сказал своему другу: «Послушайте, кум, я придумал, как нам отыскать беглеца, даже если бы он провалился сквозь землю, а не то что заблудился в лесу. Я умею прекрасно реветь по-ослиному, и если вы тоже немного сведущи, считайте, что дело наше выиграно». — «Немного! Да что вы говорите, кум, — ответил тот. — Клянусь богом, я в этом искусстве не уступаю даже самому ослу». — «Ну, и отлично, — сказал второй рехидор, — так вот что мы сделаем: вы пойдете по лесу в одну сторону, а я в другую. Таким образом мы обойдем весь лес, время от времени мы будем по очереди реветь. Осел, наверное, нас услышит и ответит нам таким же ревом». На это рехидор, потерявший осла, сказал: «Превосходная мысль, кум, она делает честь вашему глубокому уму». Тут они расстались. Немного погодя оба заревели и притом с таким искусством, что каждый подумал, будто осел нашелся и отвечает на его призыв. Обманутые этим предположением, они кинулись друг к другу. Когда же встретились, первый рехидор сказал: «Неужели, кум, это ревел не мой осел?» — «Нет, — ответил другой, — это я ревел». — «Ну, признаюсь, — сказал первый, — между вами, кум, и ослом не сыщешь разницы. Я в жизнь свою не слышал ничего более совершенного». — «Вы сами заслуживаете этих похвал более, чем я, — отвечал рехидор, придумавший план. — Клянусь богом, моим создателем, вы дадите два очка вперед самому искусному и опытному ослу на свете. Вы высоко ведете голос, держите такт и меру, быстро и часто меняете лады; одним словом, я признаю себя побежденным и вручаю вам пальму первенства в этом редкостном искусстве». — «Знаете ли, кум, — ответил первый рехидор, — теперь я буду о себе лучшего мнения, чем прежде. Я буду думать, что и я кое-что умею, раз у меня открылся такой талант. Конечно, я и раньше знал, что реву хорошо, но никто до сих пор не говорил мне, что я достиг совершенства».

Затем они снова разошлись и принялись реветь, но все время ошибались, принимая друг друга за осла, Наконец они условились, что каждый из них будет реветь дважды сряду, чтобы было понятно, что ревут они, а не осел. Так обошли они весь лес, оглашая его своим ревом, а заблудившийся осел все не подавал признаков жизни. Да он, несчастный, и не мог отозваться им, ибо в самой чаще леса наши рехидоры нашли в конце концов его жалкие останки. Волки успели растерзать осла. Увидев это, хозяин осла сказал: «А я-то удивлялся, что он не отвечает. Не будь он мертв, он бы, наверное, заревел, услышав нас, — на то он и осел. Но все же я считаю, кум, что недаром потратил время на эти поиски. Я слышал, с каким изяществом вы ревете». — «В добрый час, кум, — ответил другой, — хорошо поет аббат, но и монашек от него не отстанет». Разочарованные и охрипшие, вернулись они в деревню и там рассказали своим друзьям, соседям и знакомым обо всем, что с ними случилось; каждый с восторгом расписывал, как изящно ревет по-ослиному его кум. Молва об этом происшествии разнеслась по всей округе, и все, слышавшие о нем, хохотали до упаду, а дьявол, который не дремлет и любит сеять вражду, пуская сплетни и раздувая ссоры, успел заварить порядочную кашу. Стоит теперь жителям соседних деревень увидеть кого-нибудь из нашего села, как они тотчас принимаются реветь по-ослиному. Постепенно эта шутка превратилась в настоящее бедствие; ослиный рев перекатывается из села в село, и все научились тотчас отличать наших односельчан от других окрестных жителей, словно негров среди белых. Уже много раз наша деревня выходила на бой против насмешников. Вот и теперь мои односельчане собираются в поход против соседней деревни, жители которой нас особенно преследуют. А чтобы не идти в бой с голыми руками, меня послали за пиками и алебардами. Вот все, что я могу вам рассказать. Если же это не кажется вам чудесным, то не прогневайтесь.

Так закончил свою повесть добрый крестьянин.

Дон Кихот и все присутствующие с интересом выслушали его рассказ. Вскоре все пожелали друг другу спокойной ночи и отправились на отдых. Ночь прошла спокойно. Крестьянин с оружием уехал до рассвета. А когда солнце встало, поднялись и студент с пажом и пошли прощаться с Дон Кихотом. Студент возвращался к себе в деревню, а паж должен был продолжать свой путь, и Дон Кихот дал ему на дорогу дюжину реалов. Своей щедростью он поразил хозяина гостиницы. Однако еще больше обрадовался он, когда Санчо по приказанию господина щедро расплатился с ним за ночлег и ужин. Покончив со всеми этими делами, Дон Кихот со своим оруженосцем пустились в дальнейший путь.

Выехав из гостиницы, Дон Кихот решил направиться вдоль берегов реки Эбро, а уж потом двинуться в Сарагосу, так как до начала турнира еще оставалось много времени. В течение двух дней они ехали вполне благополучно, без всяких особых приключений. На третий день, поднимаясь на какой-то холм, Дон Кихот услышал громкие звуки труб и барабанов и аркебузные выстрелы. Сначала ему показалось, что вдали проходит отряд солдат. Но когда он добрался до вершины холма, то увидел, что внизу собралась толпа людей, вооруженных короткими копьями, арбалетами, рогатинами, алебардами и пиками. Некоторые держали в руках аркебузы, у многих были круглые щиты. Спустившись вниз, он заметил знамена и разглядел изображенные на них эмблемы. Его особенно заинтересовало белое атласное знамя с изображением ревущего осла. Вокруг осла шла надпись:

Тут Дон Кихот догадался, что это — односельчане ревунов, собравшиеся на бой со своими обидчиками.

К немалому огорчению Санчо, который терпеть не мог вмешиваться в такие истории, Дон Кихот, подняв забрало, с благородным и отважным видом подъехал к знамени с изображением осла. Полагая, что это один из их сторонников, главные предводители войска столпились вокруг него. Они молча смотрели на Дон Кихота, с тем удивлением, с каким глядели на него все незнакомые. Дон Кихот, видя, что никто не решается заговорить с ним и все молчат, решил воспользоваться этим молчанием и, возвысив голос, начал так:

— Добрые сеньоры, я собираюсь сказать вам несколько слов и убедительно прошу вас не перебивать меня. Но если мои слова покажутся вам неприятными — подайте мне знак, и я немедленно наложу печать на свои уста и узду на свой язык.

Все в один голос обещали внимательно выслушать его. Тогда Дон Кихот продолжал:

— Сеньоры, я — странствующий рыцарь, мое ремесло — военное дело, а призвание — покровительствовать слабым и помогать несчастным. Несколько дней тому назад я узнал о постигших вас неприятностях и о вашем намерении с оружием в руках отомстить обидчикам. Я много и долго размышлял о вашем деле и пришел к заключению, что у вас нет никаких оснований считать себя оскорбленными, ибо никогда частное лицо не может оскорбить целую общину. В благоустроенном государстве разумные мужи обнажают мечи и рискуют собой, своей жизнью и имуществом только в четырех случаях: во-первых, защищая нашу католическую веру; во-вторых, защищая собственную жизнь, ибо так велит и божеское и естественное право; в-третьих, защищая честь, семью и имущество; в-четвертых, защищая родину. Конечно, сюда можно присовокупить несколько других, не менее справедливых и разумных поводов к защите с оружием в руках. Но вооружаться из-за пустяков, из-за шуток и насмешек, которые вовсе не обидны, могут только люди, лишенные всякого здравого смысла. Тем более что искать несправедливого отмщения (а справедливой мести вообще не существует) — значит, прямо идти против исповедуемой нами святой веры, которая велит нам делать добро врагам и любить ненавидящих нас. Многим кажется, что соблюдение этой заповеди слишком трудно, но это только потому, что они более заботятся о мирских делах, чем о боге.

— Черт меня побери, — сказал тут про себя Санчо Панса, — мой господин сущий богослов. Во всяком случае, он похож на него не меньше, чем одно яйцо похоже на другое.

А Дон Кихот немножко передохнул и, видя, что все слушают его в полном молчании, собрался было продолжать свою речь. Но в это время Санчо, горевший желанием блеснуть своим умом, не выдержал и перебил своего хозяина.

— Господин мой Дон Кихот Ламанчский, — начал он, — называвшийся некогда рыцарем Печального Образа, а ныне именующий себя рыцарем Львов, — весьма рассудительный идальго, знающий латынь не хуже любого бакалавра. Кроме того, он опытный и смелый воин и знает, как свои пять пальцев, все законы и правила поединков. Поэтому для вас лучше всего последовать его совету. Не стоит в самом деле обижаться, если дураки дразнят вас ослиным ревом. Я припоминаю, что мальчишкой я очень часто ревел ослом, хотя никто меня об этом не просил. И ревел так ловко и искусно, что вслед за мной подымали рев все ослы в деревне. Но это нисколько не мешало мне оставаться сыном своих родителей, людей почтеннейших: напротив, моему умению завидовало немало щеголей из деревенской молодежи. Если же вы хотите убедиться в том, что я говорю правду, то подождите и послушайте. Научиться реветь по-ослиному все равно, что научиться плавать: кто раз эту науку постиг, тот никогда ее больше не забудет.

И тотчас, приставив руку к носу, он заревел с такой силой, что по всем соседним долинам прокатилось эхо. Но эта выходка обошлась ему очень дорого. Какой-то крестьянин, вообразив, что Санчо заревел в насмешку, поднял свою дубину и нанес ему такой удар, что Санчо Панса замертво повалился на землю.

Дон Кихот бросился было на помощь своему оруженосцу, но целая толпа крестьян мигом разделила их. На нашего рыцаря посыпался град камней, и множество заряженных арбалетов и аркебуз с угрозой направилось на него. Видя, что ему не справиться с разъяренными крестьянами, Дон Кихот повернул Росинанта и во весь опор поскакал прочь. Он только о том и молил бога, чтобы какая-нибудь шальная пуля не попала ему в спину. Однако толпа удовлетворилась его бегством: ни одного выстрела не раздалось ему вслед. Так же милостиво крестьяне обошлись с Санчо: как только он пришел в себя, его взвалили на осла и отпустили на все четыре стороны. Оруженосец был не в силах править серым, но тот сам поплелся по следам Росинанта. Между тем Дон Кихот, отъехав на порядочное расстояние и убедившись, что никто за ним не гонится, стал поджидать Санчо. Крестьяне же просидели в поле до ночи; увидев, что враги их уклонились от боя, они с торжеством вернулись к себе в деревню. Если бы им был ведом обычай древних греков, они, наверное, воздвигли бы памятник на этом месте.

А Санчо, с трудом держась на своем сером, еле-еле добрался до своего господина и тут свалился к ногам Росинанта. Он был жестоко избит и едва дышал. Дон Кихот спешился, чтобы осмотреть его раны, но, убедившись, что никаких серьезных увечий у него нет, гневно закричал:

— Не в добрый час вздумалось вам зареветь, Санчо! Разве вы забыли, что в доме повешенного не говорят о веревке? К вашей ослиной музыке удары дубинкой оказались самым подходящим аккомпанементом. Благодарите бога, Санчо, что вы еще так дешево отделались.

— Я не в состоянии отвечать, — сказал Санчо, — ибо мне кажется, что я говорю не ртом, а спиной. Уедемте-ка поскорей. Реветь по-ослиному я уж больше не стану, но не стану также молчать о том, что странствующие рыцари удирают с поля битвы и оставляют во власти неприятеля своих добрых оруженосцев.

— Отступление не есть бегство, — возразил Дон Кихот, — ибо следует тебе знать, Санчо, что храбрость без благоразумия именуется безрассудством, а подвиги безрассудного следует приписывать скорее удаче, чем мужеству. Я готов сознаться в отступлении, но не в бегстве. Я только следовал примеру множества храбрецов, которые берегли себя для более важных дел.

Затем Санчо с помощью Дон Кихота взобрался на осла, сам Дон Кихот сел на Росинанта, и они шагом поехали к видневшейся неподалеку роще. Время от времени Санчо испускал глубочайшие «охи» и «ахи» и скорбные стоны. На вопрос Дон Кихота, почему он так горько стонет, Санчо заявил, что у него дьявольски болит позвоночник.

— Ну, — сказал Дон Кихот, — объяснить, почему он болит, нетрудно: тебя вздули порядочной дубинкой; будь она пошире, боль оказалась бы еще сильнее.

— Господи помилуй! — воскликнул Санчо. — Ваша милость разрешила великое сомнение. Подумать только — я и не подозревал, что у меня болят как раз те места, по которым прошлась дубинка. Поистине, сеньор хозяин, чужая голова не болит. Я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мне нечего ждать пользы от скитаний с вашей милостью. Сегодня вы позволили избить меня дубинками, а завтра мне выпадет на долю снова кувыркаться на одеяле или иная детская игра в этом же роде. Сегодня мне пришлось подставить только спину, а завтра, чего доброго, и глазам придется плохо. Нет уж, ваша милость, я полагаю, что лучше мне вернуться восвояси, к жене и деткам, растить их и кормить чем бог пошлет, а не бродить за вашей милостью по непроторенным дорогам и непротоптанным тропинкам, вечно страдая от голода и жажды. А уж о сне — лучше и не говорить! Не угодно ли вам соснуть, братец оруженосец? Отмерь себе семь пядей земли, а желаете побольше — вот вам еще семь. Пожалуйста, не стесняйтесь. Занимайте, сколько вашей душе угодно, и располагайтесь со всеми удобствами. Чтобы сгорел на костре и рассыпался пеплом тот, кто первый выдумал все это странствующее рыцарство, а особенно тот, кто первый согласился поступить в оруженосцы к таким болванам, какими, наверное, были все странствующие рыцари прошлых веков. О теперешних я не говорю, потому что я их уважаю, да и ваша милость принадлежит к их числу, а мне известно, что по части ума ваша милость самому дьяволу может дать два очка вперед.

— Я готов биться об заклад, Санчо, — сказал Дон Кихот, — что теперь, когда я не мешаю вам болтать, вы позабыли о всякой боли. Говорите, любезный, все, что вам взбредет в голову и подвернется на язык. Только бы у вас ничего не болело, а я с удовольствием стерплю все ваши дерзости. Но если вам хочется вернуться домой к жене и детям, то упаси боже вас удерживать. У вас мои деньги; сосчитайте, сколько прошло дней со времени нашего третьего выезда из деревни и сколько вам приходится за службу, и заплатите себе сами.

— Когда я служил Томе Карраско, отцу бакалавра Самсона Карраско, которого ваша милость хорошо знает, — ответил Санчо, — я зарабатывал в месяц двадцать реалов, не считая харчей. Не знаю, сколько мне попросить с вашей милости; знаю только, что быть оруженосцем странствующего рыцаря гораздо труднее, чем батраком у крестьянина. На службе у крестьянина мы, правда, много работаем днем, но зато вечером едим похлебку и ложимся спать в постель, а с тех пор, как я служу вашей милости, я и в глаза не видел постели. Все время я спал на голой земле и под открытым небом, перенося, как говорится, бури и непогоды; питался хлебными корками да сухим сыром и пил воду из ручьев, которые попадались нам в этих дебрях.

— Признаю, — сказал Дон Кихот, — что все, вами сказанное, Санчо, истинная правда. Сколько же, по вашему мнению, следует прибавить к тому, что вам платил Томе Карраско?

— По-моему, — ответил Санчо, — если ваша милость накинет по два реала в месяц, этого будет вполне достаточно. Но это только жалованье. А кроме того, ваша милость дала обещание пожаловать мне губернаторство на каком-нибудь острове. Так вот за это по справедливости следовало бы прибавить еще по шести реалов, а всего круглым счетом тридцать реалов в месяц.

— Отлично, — сказал Дон Кихот. — Мы выехали из деревни ровно двадцать пять дней назад. Так вот, сосчитайте, сколько я вам должен, Санчо, и уплатите себе сами.

— Ах, господи помилуй! — воскликнул Санчо. — Ваша милость в своих расчетах допускает большую ошибку. Ведь уплату за обещанный остров нужно считать начиная с того времени, когда ваша милость дала мне это обещание, и по сегодняшний день.

— А сколько же времени прошло с тех пор, как я вам это обещал? — спросил Дон Кихот.

— Если память мне не изменяет, — ответил Санчо, — лет двадцать, или на два-три дня побольше.

Дон Кихот хлопнул себя по лбу, расхохотался и сказал:

— Да ведь все наши походы вместе продолжались не больше двух месяцев. А ты говоришь, Санчо, что я обещал тебе остров двадцать лет тому назад! Теперь я вижу, что ты хочешь взять себе все деньги, которые я отдал тебе на хранение. Если так — бери их немедленно, и дай бог тебе удачи. Чтобы избавиться от такого скверного оруженосца, я с радостью готов остаться без гроша в кармане. Но ответь мне, оруженосец, нарушивший законы, предписанные твоему званию странствующим рыцарством, где ты видел или читал, чтобы оруженосец странствующего рыцаря, служа своему господину, внезапно заявил ему: «А какое жалованье вы мне назначите?» О разбойник, трус, чудовище! Если ты найдешь в каком-нибудь рыцарском романе хоть одного оруженосца, который сказал или подумал то, о чем ты только что говорил, то я позволю тебе вырезать мне эти слова на лбу да еще влепить мне несколько щелчков в придачу. Подтяни-ка поводья своего серого да возвращайся к себе домой. Со мной ты ни одного шага больше не сделаешь. Так вот благодарность за мой хлеб! Так вот кому я давал обещания! О человек, более похожий на животное! Как! В ту самую минуту, когда я, наперекор твоей жене, твердо решил пожаловать тебя в сеньоры, ты собираешься меня покинуть? Да, ты был прав, когда сказал однажды: осла медом не кормят. Ты был и есть осел и останешься ослом до конца жизни.

Пока Дон Кихот бранил Санчо, оруженосец не отрываясь смотрел на рыцаря. Наконец он почувствовал такие угрызения совести, что слезы выступили у него на глазах, и он заговорил жалким и слабым голосом:

— Сеньор мой, я сознаюсь, что мне недостает только хвоста, а не то я был бы настоящим ослом. Если хотите, ваша милость, прицепите мне хвост, — я буду считать, что он на своем месте, и стану работать на вашу милость, как осел, во все дни моей жизни. Простите меня, ваша милость, сжальтесь над моей глупостью. Примите во внимание, что знания у меня мало, и если говорю я много, то не по злобе, а по слабости; а кто грешит и исправляется, тот с богом примиряется.

— Я бы удивился, Санчо, если бы ты обошелся без поговорки. Ну, ладно, если ты обещаешь исправиться, я прощаю тебя; но смотри, вперед не заботься только о своей выгоде. Будь мужествен и терпелив, крепись и не теряй надежды на получение обещанной награды, хоть она и опаздывает.

Санчо ответил, что он будет послушен и постарается быть твердым в напастях. Таким образом мир между рыцарем и оруженосцем был восстановлен, и они поехали дальше. Вскоре они добрались до тенистой рощи и расположились на отдых под вязами и буками. Санчо провел мучительную ночь: от ночного ветерка его синяки заныли еще крепче. А Дон Кихот предался своим обычным мечтаниям. Но все же под конец глаза их сомкнулись, и оба заснули крепким сном.

Глава 44 о славном приключении с заколдованной лодкой

Через два дня Дон Кихот и Санчо достигли берегов реки Эбро; наш рыцарь с наслаждением созерцал светлые струи и мирное течение ее обильных вод. Это отрадное зрелище пробудило в нем множество любовных мыслей; особенно ясно припомнилось ему все то, что он видел в пещере Монтесинос. Хотя обезьяна маэсе Педро сказала ему, что далеко не все в этих видениях правда, он по-прежнему верил, что все случилось на самом деле. Однако Санчо упрямо твердил, что все его рассказы — сплошная выдумка. Медленно подвигаясь вдоль реки, они заметили небольшую лодочку без руля и весел, привязанную у берега к стволу дерева. Поблизости не было ни одного человека, не видно было и жилища, где мог бы обитать владелец лодки. Дон Кихот огляделся по сторонам; не видя никого кругом, он соскочил с Росинанта, велел Санчо слезть с серого и крепко привязать обоих животных к стоявшему поблизости тополю.

Удивленный Санчо спросил рыцаря, что означает это приказание.

Дон Кихот ответил:

— Знай, Санчо, что эта лодка, причалившая к берегу, зовет меня поспешить на помощь к какому-нибудь рыцарю или другой знатной особе, испытывающей великие бедствия. Так всегда бывает в рыцарских романах: когда какому-нибудь рыцарю угрожает гибель и спасти его может только другой рыцарь, то волшебники посылают за ним чудесную ладью, и он мгновенно переносится туда, где нуждаются в его помощи. Так вот, Санчо, ты видишь эту лодку; она, наверное, послана за мною; все это такая же правда, как то, что сейчас день; итак, пока еще светло, привяжи серого и Росинанта к дереву, и да ведет нас рука божья.

— Ну что же, — ответил Санчо, — раз ваша милость затевает новое сумасбродство, мне остается только повиноваться и склонить голову согласно пословице: исполняй приказ своего господина и садись с ним за стол. Но все же, для очистки совести, я хотел бы доложить вашей милости, что лодка эта вовсе не кажется мне заколдованной. Просто-напросто ее привязали здесь какие-нибудь рыбаки: ведь в этой реке много очень хорошей рыбы.

Тем не менее Санчо исполнил приказание Дон Кихота. Ему было чрезвычайно больно оставлять своего серого под защитой и покровительством волшебников.

— Ну, все готово, — сказал Санчо. — Что же нам сейчас делать?

— Что делать? — ответил Дон Кихот. — Перекреститься и отдать концы, то есть сесть в лодку и перерезать канат, который ее держит.

Тут он прыгнул в лодку, подождал, пока Санчо влез в нее, затем перерезал веревку, и лодка стала медленно удаляться от берега. Когда они выплыли на середину реки, Санчо задрожал от страха, ожидая неминуемой гибели. Но еще больше он огорчился, услышав рев своего осла и увидев, что Росинант рвется на привязи. Обернувшись к Дон Кихоту, он воскликнул:

— Бедняга серый! Он ревет, жалуясь, что его покинули. А ваш Росинант старается вырваться на свободу и броситься за нами вдогонку. О дорогие друзья, оставайтесь в мире! О, если бы сам бог внушил нам, что покидать вас — чистое безумие! О, если бы мы поскорее вернулись к вам!

Тут он принялся так горько плакать, что Дон Кихот рассердился и гневно сказал:

— Чего ты боишься, трусливое создание? О чем плачешь, тряпичное сердце? Кто преследует, кто за тобой гонится, крысиная душа? Чего тебе не хватает, в чем ты нуждаешься, покоясь на лоне изобилия? Разве ты идешь босиком по скалистым горам, а не сидишь спокойно, словно какой-нибудь владетельный князь, в прекрасной лодке, которая плавно скользит по чудесной реке? Волны скоро вынесут нас в широкое море. Впрочем, мы, кажется, уже в море, ведь мы проплыли, наверное, не менее восьмисот миль. Как жаль, что у меня нет с собой астролябии, я мог бы тебе точно сказать, какое громадное расстояние мы проплыли. Мы, наверное, уже пересекли линию равноденствия, то есть ту линию, которая разделяет и перерезывает землю на равном расстоянии от противостоящих полюсов.

— А когда мы достигнем линии благоденствия, о которой говорит ваша милость, — спросил Санчо, — сколько миль мы тогда проедем?

— Много, — ответил Дон Кихот, — ибо, согласно вычислениям Птолемея[90], который был величайшим из всех космографов, поверхность воды и земли нашей планеты равняется тремстам шестидесяти градусам, а мы с тобой, достигнув вышеупомянутой линии, проедем ровно половину этого расстояния.

— Нечего сказать, — воскликнул Санчо, — на почтенного свидетеля вы ссылаетесь, ваша милость: какого-то «косматого графа» или что-то в этом роде!

Дон Кихот рассмеялся, услышав, как Санчо переврал имя космографа Птолемея, и сказал:

— Послушай, Санчо, когда наши испанцы плывут из Кадикса в Восточную Индию, они легко узнают, что пересекли линию равноденствия: у путешественников подыхают все вши, так что их на всем корабле ни за какие деньги не сыщешь. Поэтому, Санчо, поищи-ка у себя: если ты ничего не найдешь — значит, мы наверное уже миновали эту линию.

— Никогда я этому не поверю, но все же исполню приказание вашей милости, — ответил Санчо. — Впрочем, я не понимаю, к чему все эти опыты. Ведь я собственными глазами вижу, что мы отъехали от берега всего-навсего на несколько саженей. Вот стоят Росинант и серый. Прикиньте-ка на глаз, и вы убедитесь, что мы движемся черепашьим шагом.

— Ты, Санчо, проделай лучше опыт, о котором я говорил, а об остальном не беспокойся: все равно ты не знаешь, что такое колурии, параллели, зодиаки, полюсы, эклиптики. Иначе ты бы давно понял, сколько параллелей мы пересекли, сколько знаков Зодиака видели, сколько созвездий оставили за собой. Поэтому не спорь, поищи-ка лучше на себе. Я твердо уверен, ты чист, как лист белой бумаги.

Санчо стал шарить, медленно проводя рукой по ноге. Наконец он поднял голову и, посмотрев на своего господина, сказал:

— Или опыт ваш никуда не годится, или мы еще много миль не доехали до того места, о котором говорит ваша милость.

— Как? — спросил Дон Кихот. — Ты все-таки поймал?

— И даже не одну, — ответил Санчо.

Тут он стряхнул что-то с пальцев и сполоснул руку в воде. Между тем лодка медленно скользила по середине реки, и влекла ее совсем не таинственная сила и не волшебник-невидимка, а просто-напросто ровное и тихое течение.

В это время вдали показалась плотина и несколько больших мельниц. Как только Дон Кихот их заметил, он тотчас же вскричал:

— Смотри, друг мой, вот перед нами открывается город, замок или крепость, в котором томится угнетенный рыцарь или похищенная королева, либо принцесса, на помощь которым я сюда послан.

— О каком, черт возьми, городе, крепости или замке говорите вы, ваша милость мой сеньор? — сказал Санчо. — Да как же вы не видите, что это только водяные мельницы, на которых мелют зерно?

— Молчи, Санчо, — ответил Дон Кихот, — они кажутся мельницами, но они не мельницы; ведь я уже тебе говорил, что сила волшебства искажает внешний вид вещей. Я не хочу сказать, что одни вещи действительно превращаются в другие, нам только кажется, что они стали другими. Вспомни, например, превращение Дульсинеи, сего единственного прибежища для всех моих упований.

Между тем течение подхватило лодку и понесло ее с неожиданной скоростью. Мельники, работавшие на мельницах, видя, что лодка попала в водоворот и может разбиться, выскочили на плотину и схватились за багры, чтобы вовремя задержать наших путешественников. Все они с ног до головы были вымазаны мукой и издали были похожи на привидения. Они громко кричали:

— Эй вы, куда вас черт несет? Что, вам жизнь надоела? С чего вам вздумалось погибнуть под колесами?

— Ну, не говорил ли я тебе, Санчо! — воскликнул Дон Кихот. — Вот наконец приключения, где мне понадобится вся моя сила и отвага. Посмотри, сколько чудовищ преграждают нам дорогу, сколько уродов корчат нам гримасы! Но я вам сейчас покажу, негодяи!

И, поднявшись в лодке во весь рост, он принялся грозно кричать мельникам:

— Злобный и злокозненный сброд, возвратите свободу тому, кто томится в вашей темнице. Мужчина ли это или женщина, знатный сеньор или же простой смертный — мне все равно; я требую немедленного освобождения страдальца или страдалицы. Я — Дон Кихот Ламанчский, иначе называемый рыцарь Львов, и мне самим небом предназначено довести это приключение до счастливого конца.

С этими словами он выхватил меч и начал размахивать им в воздухе. А мельники, не понимая его безумных речей, старались баграми удержать лодку, увлекаемую водоворотом под колеса.

Санчо опустился на колени и молил бога спасти его. И он действительно был спасен, ибо как раз в эту минуту мельники зацепили лодку своими баграми и подтянули к плотине. Но толчок был так силен, что лодка перевернулась и Дон Кихот вместе с Санчо упали в воду. Хотя Дон Кихот плавал не хуже утки, однако под тяжестью оружия он едва не пошел ко дну; Санчо же совсем не умел плавать. Если бы мельники не бросились в воду и не вытащили их обоих, рыцарь и оруженосец нашли бы здесь свою погибель. Очутившись на берегу, Санчо снова бросился на колени и, воздев руки и устремив глаза к небу, обратился к богу с длинной и горячей молитвой, прося избавить его от безрассудных предприятий Дон Кихота.

Как раз в эту минуту подоспели рыбаки, которым принадлежала лодка. Пока мельники спасали наших друзей, лодку течением успело затянуть под колеса, где она была изломана в щепы. Вне себя от гнева набросились рыбаки на Санчо и принялись стаскивать с него одежду. При этом они осыпали бранью Дон Кихота и требовали у него платы за погубленную лодку. Наш рыцарь хладнокровно ответил мельникам и рыбакам, что он с величайшей готовностью заплатит, но при условии, что они отпустят на свободу того пленника или пленников, которые томятся у них в замке.

— Да о каких пленниках в замках ты толкуешь, глупая твоя башка? — ответил один из мельников. — На мельнице только и есть, что двое крестьян, привезших молоть свое зерно.

— Довольно! — сказал себе Дон Кихот. — Убеждать этих злодеев сделать доброе дело совершенно бесполезно. Это все равно, что проповедать в пустыне. В этом приключении, наверное, столкнулись два могущественных волшебника. Каждый из них старается помешать другому: один послал за мной лодку, другой опрокинул ее в воду. Недаром ведь весь свет полон происков и враждебных козней. Только бог может здесь помочь, — я же ничего не могу поделать.

И, повернувшись лицом к мельнице, он воскликнул:

— Кто бы вы ни были, друзья мои, заточенные в этой темнице, простите меня. К моему и к вашему несчастью, я не в силах освободить вас из злого плена. Должно быть, этот подвиг предназначен для другого рыцаря.

Потом, несколько успокоившись, он столковался с рыбаками и заплатил им за лодку пятьдесят реалов, которые Санчо выдал с кислой миной, ворча себе под нос:

— Еще одна такая прогулка по воде — и все наши денежки пойдут ко дну.

А рыбаки и мельники, разинув рты, глядели на эту необычайную пару и никак не могли понять, о чем это Дон Кихот толкует. Наконец, решив, что это сумасшедшие, они оставили их в покое и вернулись — кто на мельницу, кто в рыбацкие хижины. А Дон Кихот и Санчо пошли отыскивать покинутых ими неразумных животных. Как видит читатель, наши друзья и сами не могли похвастать своим разумом.

Глава 45 о встрече Дон Кихота с прекрасной охотницей

В глубоком унынии рыцарь и оруженосец возвратились к своим скакунам. Особенно расстроен был Санчо: уж очень ему было жалко отданных рыбакам денег. У него всегда подступало к сердцу, когда нужно было подступить к хозяйской казне; казалось, ему легче было расстаться с собственным глазом, чем с деньгами. Не сказав друг другу ни слова, наши друзья отвязали Росинанта и серого и покинули берега знаменитой реки. Дон Кихот погрузился в мечты о своей любви, а Санчо — в мечты о своем блестящем будущем. Однако эти мечты казались ему сейчас особенно тщетными и пустыми. Ибо, хотя Санчо и был придурковат, он все же отлично понимал, что все или почти все поступки его господина были сплошным сумасбродством. Поэтому все чаще и чаще ему приходило в голову удрать в один прекрасный день домой, не прощаясь с Дон Кихотом и не беря расчета. Однако события повернулись совершенно иначе, чем он предполагал.

На следующий день, под вечер, Дон Кихот заметил на опушке леса группу охотников. Подъехав поближе, он увидел среди них красивую даму. Она сидела на белоснежном коне, щеголявшем окованным в серебро седлом и зеленой сбруей. Дама тоже была одета во все зеленое и притом так богато и красиво, что казалась воплощением изящества; на левой руке у нее сидел сокол[91]. Дон Кихот догадался, что дама — какая-то знатная особа, а все остальные охотники — ее свита. Он сказал Санчо:

— Беги, сынок Санчо, и скажи этой даме на белом коне, с соколом на руке, что я, рыцарь Львов, почтительнейше склоняюсь перед ее великой красотой. Если ее великолепие позволит, я предстану перед ней, чтобы поцеловать ей руку и исполнить все, что ее величию будет угодно приказать. Но только смотри, Санчо, выражайся пристойно и не вздумай вставлять в свою речь какие-нибудь поговорки.

— Ну уж тоже нашли балагура! — ответил Санчо. — Кому это вы говорите? Не первый раз приходится мне отправляться к высоким и великовозрастным дамам!

— Я тебя посылал только к сеньоре Дульсинее, — сказал Дон Кихот, — и, насколько мне помнится, никаких других поручений ты не исполнял, по крайней мере на моей службе.

— Это-то правда, — ответил Санчо, — но хорошему плательщику никакой залог не страшен, и когда дом — полная чаша, не приходится долго ждать ужина. Я хочу сказать, что не нуждаюсь в наставлениях и советах, потому что все понимаю и никогда не сплошаю.

— Я в этом уверен, Санчо, — сказал Дон Кихот, — так ступай же в добрый час, и да поможет тебе бог.

Санчо поскакал во весь опор, подъехал к прекрасной охотнице, слез с серого, опустился перед ней на колени и сказал:

— Прекрасная сеньора, вон там стоит рыцарь, по прозванию рыцарь Львов. Это — мой господин, а я его оруженосец, и зовут меня Санчо Панса. Так вот, этот рыцарь Львов, еще недавно называвшийся рыцарем Печального Образа, послал меня просить ваше высочество соблаговолить дозволить ему явиться сюда и привести в исполнение свое желание; а состоит оно, — как он заявляет, да и я тоже думаю, — в том, чтобы служить вашей высокой соколиности и красоте; и если это будет ему дозволено, то вы, сеньора, получите большую пользу, а мой господин почтет это для себя отменной милостью и удовольствием.

— Поистине, добрый оруженосец, — ответила дама, — вы исполнили ваше поручение по всем правилам, как это полагается в подобных случаях. Встаньте же! Не подобает стоять на коленях оруженосцу великого рыцаря Печального Образа, о котором мы уже так много слышали. Встаньте, друг мой, и скажите вашему господину, что он явился как раз вовремя и что я и мой муж, герцог, будем рады принять его в нашем летнем дворце неподалеку отсюда.

Санчо поднялся; он был совершенно поражен красотой, приветливостью и любезностью доброй сеньоры. Но еще более удивило его то, что она уже слышала о рыцаре Печального Образа. Правда, она не назвала его рыцарем Львов, но, должно быть, только потому, что Дон Кихот совсем недавно переменил свое имя.

Видя, что Санчо Панса медлит, герцогиня повторила свое приглашение:

— Ступайте же, братец Панса, и скажите вашему господину, что он в добрый час пожаловал в мои владения и ничто на свете не могло бы мне доставить больше удовольствия, чем посещение такого доблестного рыцаря.

Выслушав эти благосклонные слова, Санчо с глубоким удовлетворением поспешил к своему господину и передал ему все, что сказала знатная сеньора. При этом он в простодушных выражениях превозносил до небес ее замечательную красоту, обходительность и любезность. Дон Кихот приосанился, укрепился на стременах, поправил забрало, пришпорил Росинанта и с благородным спокойствием направился к герцогине, чтобы поцеловать ей руку. А герцогиня тем временем подозвала своего мужа, герцога, и рассказала ему о посольстве Дон Кихота. Желая позабавиться, они решили потворствовать его причудам, соглашаться со всем, что он скажет, и, пока он будет у них гостить, обращаться с ним, как со странствующим рыцарем, и соблюдать все церемонии, описываемые в рыцарских романах, — они были весьма начитаны в этих книгах и очень их любили.

Между тем Дон Кихот с поднятым забралом подъехал к ним и, желая спешиться, подал Санчо знак, чтобы тот подержал ему стремя. Но Санчо не повезло: слезая с серого, он запутался в его сбруе и повис вниз головой. А Дон Кихот, уверенный, что Санчо уже успел подойти, одним взмахом перенес ногу, потащил за собою плохо подтянутое седло Росинанта и грохнулся наземь. Смущенный и рассерженный, барахтался он в пыли, сквозь зубы посылая проклятия по адресу злополучного Санчо, который никак не мог выпутать свою ногу. Герцог приказал егерям поспешить на помощь рыцарю и оруженосцу. Когда они подняли Дон Кихота, рыцарь собрался было опуститься на колени перед герцогиней и ее супругом. Но герцог воспротивился этому: спрыгнув с лошади, он обнял Дон Кихота и сказал:

— Мне очень досадно, сеньор рыцарь Печального Образа, что при самом въезде в мои владения вас постигла такая неудача. Но небрежность оруженосцев причиняет нередко и худшие бедствия.

— Встреча с вами, доблестный повелитель, — отвечал Дон Кихот, — не может быть названа неудачей. Упади я на самое дно пропасти, я бы выбрался оттуда, если бы меня ждала честь увидеть вас. Мой оруженосец — да будет он проклят — может наболтать много лукавых слов, но не может подтянуть подпругу так, чтобы седло держалось крепко. Но все равно: стоя на ногах или лежа на спине, сидя на лошади или идя пешком, — я всегда буду служить вам и сеньоре герцогине, уважаемой вашей супруге, достойной царице красоты и непогрешимой принцессе учтивости.

— Не увлекайтесь, сеньор Дон Кихот Ламанчский. Мы наслышались не только о ваших подвигах, но также о вашей верности прекрасной сеньоре Дульсинее Тобосской. Там, где царит донья Дульсинея, не надлежит восхвалять другую красавицу.

Тем временем Санчо высвободил ногу из петли и подошел к беседующим. И не успел Дон Кихот ответить герцогу, как оруженосец его заговорил:

— Нельзя отрицать, что сеньора Дульсинея Тобосская прекрасна. Но заяц выскакивает там, где его меньше всего ожидаешь. Ведь то, что мы называем природой, иные люди, как я слышал, уподобляют горшечнику, делающему сосуды из глины: если он слепил один красивый сосуд, то, значит, он может сделать их и два, и три, и целую сотню. Говорю я это к тому, что сеньора герцогиня, ей-богу, ничем не уступает моей хозяйке, сеньоре Дульсинее Тобосской.

Дон Кихот обратился к герцогине и сказал:

— Разрешите доложить вашему высочеству: ни у одного странствующего рыцаря не было такого болтливого и падкого до острот оруженосца, как у меня. Если вашей высочайшей милости будет угодно, чтобы я прослужил вам хоть несколько дней, вы убедитесь, что я говорю правду.

На это герцогиня ответила:

— Если добрый Санчо любит поострить, то в этом нет ничего худого. Напротив, это только доказывает, что он не глуп. Вы прекрасно знаете, ваша милость сеньор Дон Кихот, что люди тупые не склонны к шуткам и остротам, и если добрый Санчо любит пошутить и поострить, — значит, он умница.

— И болтун, — прибавил Дон Кихот.

— Тем лучше, — подхватил герцог, — кто хорошо острит, тому приходится много говорить. Впрочем, не будем терять времени на разговоры, — прошу вас, великий рыцарь Печального Образа, пожаловать…

— Скажите лучше: рыцарь Львов, ваше высочество, — перебил Санчо, — Печального Образа больше нет: у нас теперь львы.

Герцог продолжал:

— Итак, прошу пожаловать, сеньор рыцарь Львов, в мой замок. Там вам окажут прием, какой по всей справедливости подобает вашей высокой особе.

Тем временем Санчо тщательно поправил и подтянул седло Росинанта. Дон Кихот сел верхом, герцог вскочил на прекрасного коня, и все направились к замку. Герцогиня велела Санчо ехать с ней рядом, так как умные речи оруженосца доставляли ей бесконечное удовольствие. Санчо не заставил себя просить и дал волю своему неутомимому языку. Герцог и герцогиня почитали великим счастьем принять у себя в замке знаменитого странствующего рыцаря и его диковинного оруженосца.

Глава 46 о том, как принимали Дон Кихота и его оруженосца в герцогском замке

Пригласив в свой замок Дон Кихота с его оруженосцем, герцог поскакал вперед, чтобы сделать нужные распоряжения для торжественного приема рыцаря. И вот, когда рыцарь вместе с герцогиней подъехал к воротам замка, навстречу ему вышли два лакея или конюшие, одетые в парадные ливреи из тончайшего алого атласа. Они подхватили нашего рыцаря на руки, сняли с Росинанта и сказали:

— Соблаговолите, ваше высочество, помочь сеньоре герцогине сойти с лошади.

Дон Кихот поспешил к герцогине, и тут между ними произошло длительное соревнование в учтивости. Герцогиня утверждала, что она недостойна принимать такие услуги от знаменитого рыцаря. Рыцарь, рассыпаясь в комплиментах, упорствовал в своем намерении. Герцог положил конец этой сцене, лично поддержав стремя герцогине. Затем все прошли на просторный внутренний двор. Здесь к ним приблизились две прекрасные девицы и набросили на плечи Дон Кихота широкий плащ из тончайшего красного сукна. В ту же минуту все галереи внутреннего двора наполнились слугами и служанками герцога, которые громко восклицали:

— Добро пожаловать, цвет и краса странствующего рыцарства!

При этом они опрыскивали благовонной жидкостью и герцогскую чету и Дон Кихота. Немало удивленный таким торжественным приемом, наш рыцарь окончательно поверил, что он не какой-нибудь мнимый, а самый настоящий странствующий рыцарь, ибо видел, что все обращаются с ним совершенно так, как обращались, судя по романам, со странствующими рыцарями в минувшие века.

А Санчо, восхищенный ласковым обхождением герцогини, ни за что не хотел расставаться с ней. Покинув серого, он вслед за герцогской четой и Дон Кихотом прошел в замок; однако мысль о том, что он покинул на произвол судьбы своего верного ослика, не давала ему покоя. Заметив среди встречавших герцога и герцогиню почтенную дуэнью, он подошел к ней и шепотом сказал:

— Сеньора Гонсалес, или как там зовут вашу милость…

— Меня зовут донья Родригес де Грихальба, — ответила дуэнья, — что вам угодно, братец?

На это Санчо ответил:

— Мне бы хотелось, чтобы ваша милость оказала мне услугу. За воротами замка вы найдете моего серого ослика. Благоволите, ваша милость, приказать отвести его в конюшню или отведите его сами. Он немножко пуглив, бедняжка, и ни за что на свете не согласится остаться в одиночестве.

— Если твой господин так же умен, как и ты, — ответила дуэнья, — то, нечего сказать, славных гостей мы приобрели! Проваливайте-ка, братец, на все четыре стороны вместе с тем, кто вас сюда привел. Ухаживайте сами за своим ослом и знайте, что дуэньи в этом дворце не приучены к подобной работе.

— Как же так, — ответил Санчо, — мой господин, а он большой знаток рыцарских романов, рассказывал мне о сеньоре Ланцелоте, из Британии прибывшем, и уверял меня, что

ну, а моего осла я ставлю ничуть не ниже клячи сеньора Ланцелота.

— Братец, — возразила дуэнья, — если вы шут, то приберегите ваши остроты для тех, кто вам за них платит, а от меня вы получите только фигу.

— Это не плохо, — ответил Санчо, — фига, наверное, будет зрелая, ибо она, несомненно, ровесница вашей милости.

— Ах ты, невежа, неотесанный болван! — вскричала, разозлившись, дуэнья. — Какое тебе дело до того, стара я или молода, — в этом я дам отчет господу богу, а не тебе, провонявший чесноком проходимец!

Она крикнула это так громко, что герцогиня обернулась и, увидев, что у дуэньи от ярости глаза налились кровью, спросила ее, что случилось.

— Да вот этот молодчик, — ответила дуэнья, — настоятельнейше просил меня отвести в конюшню осла, которого он оставил перед воротами замка. При этом он сослался на пример каких-то фрейлин, которые где-то служили какому-то Ланцелоту, в то время как дуэньи заботились о его скакуне. А в довершение всего он обозвал меня старухой.

— Вот это последнее слово, — сказала герцогиня, — я и сама сочла бы тягчайшим оскорблением.

И затем, обратившись к Санчо, она прибавила:

— Запомните, друг Санчо, что донья Родригес еще очень молода. Вас, вероятно, ввел в заблуждение ее головной убор, но знайте, что она его носит не из-за преклонного возраста, а потому что он подобает ее почтенному званию.

— Да будь я проклят на всю жизнь, — воскликнул Санчо, — если я собирался ее обидеть! А сказал я это потому, что нежно люблю своего ослика, и мне хотелось поручить его самой мягкосердечной особе на свете, а сеньора донья Родригес показалась мне именно такой.

Дон Кихот, слышавший все это, сказал Санчо:

— Санчо, место ли здесь для подобных разговоров?

— Сеньор, — ответил Санчо, — где бы человек ни находился, он повсюду будет говорить о своей нужде: я вспомнил об ослике и тут же заговорил о нем. Вспомни я о нем в конюшне, так и заговорил бы о нем не здесь, а там.

На это герцог сказал:

— Санчо вполне прав. Его не в чем обвинять. Но не тревожься, Санчо, ослику будет дано корма столько, сколько он сам пожелает: за ним будут ухаживать, как за твоей собственной особой.

Уладив это недоразумение, позабавившее всех, кроме Дон Кихота, хозяева с гостями поднялись по лестнице, а затем нашего рыцаря провели в залу, украшенную драгоценнейшей парчой и великолепными коврами. Здесь его ожидали шесть молодых служанок, которые получили от своих господ подробное наставление, как вести себя с новым гостем. Как только Дон Кихот вошел, они сняли с него доспехи, и он остался в узких штанах и камзоле из верблюжьей шерсти, — длинный, сухой и прямой, как палка, с такими впалыми щеками, что они словно целовали одна другую изнутри. Вид у него был до того уморительный, что девушки едва не задохнулись, стараясь удержаться от смеха (их господа строго-настрого запретили им смеяться).

Затем Дон Кихот попросил прислать ему Санчо для окончания туалета и оставить их вдвоем. Он надел тончайшую чистую сорочку, приготовленную для него по приказанию герцога, и сказал своему оруженосцу:

— Скажи мне, новоиспеченный шут и старый простофиля, как ты осмелился оскорбить столь почтенную и достойную уважения дуэнью? Неужели ты не мог найти более подходящего времени, чтобы вспомнить о своем сером? Или ты думал, что хозяева, принимающие нас так пышно, оставили бы на произвол судьбы наших животных? Заклинаю тебя именем бога, Санчо: следи за собой повнимательнее и не показывай, из какого грубого материала ты сделан. Запомни, грешная душа, благовоспитанные и умные слуги делают честь своим господам. Одно из главных преимуществ вельмож в том и состоит, что они пользуются услугами таких же достойных людей, как и они сами. Неужели ты не понимаешь, простофиля, что если хозяева увидят, какой ты дерзкий и безмозглый шут, так ведь и меня, несчастного, они примут за подлого обманщика. Нет, нет, друг Санчо, беги, беги от этой опасности. Стоит тебе увлечься своей болтовней и скоморошеством, и ты тотчас же споткнешься и прослывешь жалким шутом. Обуздай свой язык! Взвешивай и обдумывай каждое слово, прежде чем оно вылетит у тебя изо рта, и помни, что мы попали наконец в такое место, где с помощью бога и моей могучей руки мы сможем увеличить нашу славу и богатство.

Пристыженный Санчо дал слово, что он скорее зашьет себе рот и откусит язык, нежели произнесет хоть одно необдуманное и неуместное слово. Он горячо уверял Дон Кихота, что исполнит его приказание и не подаст больше своему хозяину никаких поводов для беспокойства.

Дон Кихот оделся, перекинул через плечо перевязь с мечом, надел плащ из красного сукна, покрыл голову беретом из зеленого атласа, который вручили ему служанки, и в таком наряде вышел в большую залу, где его уже ожидали девушки, выстроившись в два ряда и держа сосуды для омовения рук. Весь этот обряд был совершен с бесчисленными церемониями. Затем появилось двенадцать пажей в сопровождении дворецкого, чтобы торжественно отвести рыцаря в столовую, где его ожидали хозяева замка. Там красовался роскошно убранный стол, накрытый на четыре прибора. Герцог и герцогиня встретили нашего рыцаря у порога; рядом с ними стоял их духовник. Они обменялись тысячами любезных приветствий и направились к столу. Герцог просил Дон Кихота занять почетное место; тот отказывался, герцог настаивал, и, наконец, наш рыцарь согласился. Духовник сел напротив, а герцог и герцогиня по правую и по левую руку Дон Кихота.

Присутствовавший при этом Санчо не мог прийти в себя от изумления, видя, что столь знатные господа оказывают такие почести его хозяину. Когда же он увидел, каких усилий стоило герцогу убедить Дон Кихота занять почетное место, он сказал:

— Если ваши милости мне разрешат, я расскажу вам о том, чем кончился однажды у нас в деревне спор из-за места за столом.

Едва Санчо произнес эти слова, как Дон Кихот затрепетал, боясь, что Санчо скажет какую-нибудь глупость. Санчо взглянул на него, понял и сказал:

— Не бойтесь, ваша милость, что я уклонюсь в сторону или скажу что-нибудь ни к селу ни к городу. Я не забыл недавних советов вашей милости насчет того, как надо говорить — много или мало, хорошо или худо.

— Я ничего не помню, Санчо, — ответил Дон Кихот, — говори, что хочешь, но только покороче.

— То, что я хочу вам сказать, — продолжал Санчо, — сущая правда; к тому же мой господин Дон Кихот не позволит мне соврать.

— По мне, Санчо, — ответил Дон Кихот, — болтай сколько угодно, — я не стану тебе мешать; но только обдумай хорошенько, что ты собираешься рассказывать.

— Я и то думал и передумал: кто бьет в набат, сам в безопасности. Ну, да сейчас вы увидите на деле.

— Я бы посоветовал вашим высочествам, — сказал Дон Кихот, — прогнать отсюда этого болвана, а не то он будет без устали молоть всякий вздор.

— Нет, нет, — возразила герцогиня, — я не отпущу Санчо ни на шаг от себя. Я его люблю и знаю, что он очень умен.

— Дай бог вашей светлости счастливо жить до самой смерти за доброе обо мне мнение, хоть я его и не заслуживаю. А рассказать я вам хочу вот что: жил у нас в деревне один идальго, весьма богатый и знатный (ибо происходил он из рода Аламос из Медины дель Кампо); он был женат на донье Менеке де Киньонес, а она была дочерью дон Алонса де Мариньор, рыцаря ордена Сант-Яго, который утонул в Эррадуре и из-за которого много лет тому назад в нашей деревне была большая распря, в которой, как мне говорили, участвовал и господин мой Дон Кихот и в которой был ранен шалопай Томасильо, сын кузнеца Бальбастро… Ну что, сеньор мой и господин, скажите, разве это не правда? Заклинаю вас честью, — подтвердите мои слова, чтобы эти знатные господа не подумали, будто я болтун и враль.

— Ну, пока вы кажетесь мне просто болтуном, а не лжецом, — заметил священник. — Посмотрим, что будет дальше.

— Ты называешь, Санчо, стольких свидетелей, что, вероятно, говоришь правду, — ответил Дон Кихот. — Но продолжай свой рассказ, да сократи его, ибо, судя по началу, тебе не кончить его и в два дня.

— Нет, пусть не сокращает! Пусть рассказывает, как умеет, — возразила герцогиня. — Если он не кончит своего рассказа и в шесть дней, то эти шесть дней я буду считать самыми счастливыми в моей жизни.

— Так вот, сеньоры, — начал снова Санчо, — этот идальго, которого я знаю, как свои пять пальцев, ибо его дом отстоит от моего на какой-нибудь арбалетный выстрел, пригласил к себе в гости крестьянина, бедного, но честного малого.

— Поскорее, братец, — перебил его священник. — Ведь этак вы и до второго пришествия не кончите.

— На полдороге кончу, а то и раньше, если будет угодно богу. Так вот, сеньоры, пришел наш крестьянин в дом к тому самому идальго, который его пригласил, — упокой, господи, его душу, — ведь он уже помер, да к тому же и умирал, как ангел, так по крайней мере мне говорили, а я сам при его кончине не был, так как в то время был на сенокосе в Темблеке…

— Ради всего святого, сынок, — воскликнул священник, — возвращайтесь-ка скорее из Темблеке и кончайте вашу историю без погребения идальго, а не то вы дождетесь и наших похорон!

— Так вот, — продолжал Санчо, — когда они собирались сесть за стол, — а они у меня сейчас прямо перед глазами стоят, словно живые…

Герцог и герцогиня от души забавлялись, видя, как раздражают священника бесчисленные отступления в рассказе Санчо, а Дон Кихот сгорал от гнева и бешенства.

— Так вот, повторяю, — продолжал Санчо, — они уже собирались сесть за стол, как я уже вам сказал, но крестьянин настаивал, чтобы почетное место занял идальго, а идальго настаивал, чтобы его занял крестьянин, говоря, что он хозяин в своем доме и волен приказывать. Однако крестьянин, считавший себя человеком вежливым и хорошо воспитанным, ни за что не соглашался занять почетное место; в конце концов раздосадованный идальго схватил его за плечи и посадил насильно со словами: «Да садитесь же, тупая башка: ведь где бы я ни сидел, мое место всюду будет почетным». Вот и вся история, и сдается мне, что она пришлась очень кстати.

У Дон Кихота лицо покрылось красными пятнами, а хозяева подавили смех из опасения, как бы Дон Кихот не рассердился окончательно, отгадав лукавый намек Санчо.

Желая переменить неприятный для Дон Кихота разговор, герцогиня спросила Дон Кихота, имеет ли он известия от сеньоры Дульсинеи и много ли великанов и волшебников отослал он ей в подарок за последние дни, «ибо, — прибавила она, — сеньор рыцарь, наверное, успел победить их множество». На это Дон Кихот ответил:

— Несчастья мои, сеньора, имели начало, но, видно, никогда не будут иметь конца. Я побеждал великанов, я посылал к ней разбойников и лиходеев, но они не могли ее отыскать, ибо она очарована и превращена в безобразнейшую крестьянку.

— Не знаю, — перебил его Санчо Панса, — мне она показалась первой красавицей на свете. Во всяком случае, она так легка, что в прыжках не уступит и канатному плясуну. Честное слово, сеньора герцогиня, я видел, как она, словно кошка, прямо с земли вскочила на спину ослице.

— Разве вы видели ее после превращения, Санчо? — спросил герцог.

— Еще бы не видел! — ответил Санчо. — Ведь я же первый и открыл эту штуку с колдовством. Она так же околдована, как мой покойный батюшка.

Священник, слыша разговоры о великанах, разбойниках и волшебстве, догадался наконец, что перед ним сидит Дон Кихот Ламанчский. Герцог так восхищался недавно вышедшей книгой о великих подвигах безумного идальго, что просто надоел священнику своими рассказами об этом славном странствующем рыцаре. Убедившись, что догадка его справедлива, он возмущенно сказал хозяину замка:

— Ваша светлость мой сеньор, вам придется дать отчет господу богу за ваше отношение к этому доброму человеку. Напрасно вы поощряете безумие Дон Кихота, или, как его справедливо было бы назвать, дона Олуха. Вы даете ему в руки все средства для того, чтобы он мог упорствовать в своих чудачествах.

И, обратившись к Дон Кихоту, священник продолжал:

— Скажите же, безмозглый человек: кто это вбил вам в голову, что вы странствующий рыцарь и что вы побеждаете великанов и берете в плен злодеев? Вернитесь-ка лучше домой да возьмитесь как следует за хозяйство, которое у вас, наверное, пришло в упадок. Перестаньте носиться по свету и служить посмешищем для всех, кому приходится встречаться с вами. Откуда вы взяли, что на свете существуют странствующие рыцари? Где же это в Испании водятся великаны или в Ламанче волшебники? Где эта очарованная Дульсинея и все те небылицы, о которых вы рассказываете с таким воодушевлением?

Дон Кихот внимательно выслушал слова почтенного мужа, но, когда тот замолк, он, невзирая на свое уважение к герцогу и герцогине, вскочил на ноги и, весь дрожа от гнева, сказал:

— Глубокое уважение к хозяевам этого дома, а также и почтение к священному сану вашей милости заставляют меня сдержать свой справедливый гнев. К тому же всем известно, что люди духовного звания не владеют иным оружием, кроме острого язычка; зато этим оружием они владеют так же ловко, как женщины. Поэтому и я не применю иного оружия и вступлю в равный бой с вашей милостью. Замечу прежде всего, что от духовной особы следовало бы ожидать хороших советов, а не незаслуженных оскорблений. Благочестивые и доброжелательные увещания должны высказываться мягко и учтиво. Вы же преступили все границы разумного назидания, во всеуслышание порицая меня так сурово. Разве подобает священнику, обличая грехи, которых он еще не знает, называть грешника олухом и безумцем? Потрудитесь же, ваша милость, объяснить мне, что именно во мне, в моих поступках дает вам право называть меня сумасшедшим и советовать мне отправиться восвояси для наблюдения за хозяйством? Неужели же довольно получить воспитание в каком-нибудь нищенском колледже да всякими правдами и неправдами втереться в чужую семью в качестве духовника, — неужели же этого довольно, чтобы осмелиться так самоуверенно судить о странствующем рыцарстве и его обычаях? Неужели вы решитесь сказать, что это пустое и праздное занятие — странствовать по свету, убегая от мирских утех и стремясь сквозь тысячи тяжких испытаний достичь бессмертия? Если бы меня назвал олухом благородный рыцарь или уважаемый вельможа, я бы почел это за несмываемое оскорбление. Но если меня называет безумцем книжник, никогда не ходивший по стезям рыцарства, — я гроша не дам за его болтовню. Я — рыцарь и, если на то будет милость всевышнего, умру рыцарем. Одни люди идут по пути надменного честолюбия, другие по путям низкого и рабского ласкательства, третьи — по дороге обмана и лицемерия, четвертые — по стезе истинной веры. Я же, руководимый своей звездой, иду по узкой тропе странствующего рыцарства, ради которого я презрел мирские блага, но не презрел чести. Я мстил за обиды, восстанавливал справедливость, карал дерзость, побеждал великанов, попирал чудовищ. Я влюблен, но только потому, что этого требуют законы странствующего рыцарства, и моя влюбленность не знает порока, ибо она чиста и целомудренна. Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, — к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла. Судите же теперь, ваши высочества, превосходные сеньоры, герцог и герцогиня, заслуживает ли клички глупца тот, кто так думает, так поступает и так говорит!

— Ей-богу, хорошо сказано! — воскликнул Санчо. — Ничего больше не говорите в свое оправдание, сеньор мой! Все равно ничего лучшего нельзя ни сказать, ни придумать. Уж одно то, что этот сеньор утверждает, будто на свете не было и нет странствующих рыцарей, доказывает, что он ничего не смыслит в том, о чем говорит.

— А вы братец, — спросил священник, — не тот ли самый Санчо Панса, о котором рассказывают, что Дон Кихот обещал ему подарить остров?

— Тот самый, — ответил Санчо, — и остров я заслужил не меньше всякого другого. Я из тех, о ком сказано: следуй за добрыми людьми и сам станешь добрым, или: не с тем, с кем родился, а с тем, с кем кормился, или еще: кто под добрым станет древом, доброй осенится тенью. Я пристал к хорошему хозяину и вот уже много месяцев состою при нем. И да пошлет господь долгие годы ему и мне; уж, наверное, он сделается императором в каком-нибудь государстве, а я — правителем какого-нибудь острова.

— Совершенно верно, друг мой Санчо, — перебил его герцог, — из уважения к сеньору Дон Кихоту я передам вам в управление довольно большой остров, для которого я до сих пор не подобрал губернатора.

— Преклони колени, Санчо, перед его светлостью, — сказал Дон Кихот, — и целуй руки за оказанную тебе милость.

Санчо повиновался, а священник, увидев это, в негодовании встал из-за стола и сказал:

— Клянусь моей сутаной, сдается мне, что ваше высочество такой же безумец, как и эти два несчастных грешника. Как же им не потерять головы, если люди в здравом рассудке поддерживают их сумасбродства! Оставайтесь с ними, ваше высочество, а я и на порог к вам не ступлю, пока они будут пребывать в замке. Я не могу быть свидетелем того, что должен порицать, но не в силах изменить.

С этими словами священник покинул зал, не кончив обеда. Герцог просил его остаться, однако не очень настойчиво. В душе он был очень доволен его уходом.

— Ваша милость, сеньор рыцарь Львов, — сказал герцог, обращаясь к Дон Кихоту, — вы так блистательно ответили его преподобию, что было бы излишним требовать еще какого-нибудь удовлетворения за оскорбительные на первый взгляд слова. Ведь вам известно, что ни духовные особы, ни женщины не могут нас оскорбить.

— Вы правы, — ответил Дон Кихот. — Они могут нас обидеть, но не оскорбить. А между обидой и оскорблением, как известно вашей милости, большая разница. Оскорбить может только тот, кто может подкрепить силой нанесенное оскорбление, а обида может исходить от кого угодно, не заключая в себе оскорбления. Вот вам пример: идет человек по улице; внезапно к нему подскакивает другой, бьет его палкой, а затем пускается бежать. Избитый гонится за ним, но не может догнать. Про него можно сказать, что ему нанесли обиду, но не оскорбление, ибо оскорбивший должен силой поддержать свое оскорбление. Итак, я могу считать себя только обиженным, так как почтенный пастырь не в силах поддержать свои оскорбительные слова. Поэтому я не должен усматривать в них ничего позорящего мою честь. Мне жаль только, что он не остался с нами: тогда бы он, конечно, убедился, как глубоко он заблуждается, думая и утверждая, что на свете не было странствующих рыцарей. Если бы эти слова услышал Амадис или кто-нибудь другой из бесчисленных представителей странствующего рыцарства, его преподобию пришлось бы очень плохо.

— Клянусь, что это так, — сказал Санчо. — Он бы так хватил его своим мечом, что разрубил бы пополам, словно гранат или переспелую дыню. Не такие это были люди, чтобы спокойно выносить щекотку. Я готов побожиться, что если бы Рейнальдо Монтальбанский услышал разглагольствования этого господина, он дал бы ему такую зуботычину, что тот три года рта бы не раскрывал.

Слушая рассуждения Санчо, герцогиня умирала со смеху; ей казалось, что оруженосец еще безумнее и забавнее, чем его господин. Впрочем, это мнение разделяли и многие из тех, кому случалось встречаться с нашими друзьями.

Итак, Дон Кихот успокоился, обед кончился, со стола убрали. Тут появились четыре девушки; первая несла серебряный таз, вторая кувшин, тоже серебряный, у третьей через плечо было перекинуто два белоснежных полотенца, а у четвертой рукава были засучены по локоть, и в руках она держала круглый кусок неаполитанского мыла. Первая девушка ловко и непринужденно подставила таз под бороду Дон Кихота. Наш рыцарь был крайне изумлен такой церемонией; однако он подумал, что, вероятно, в этой стране существует обычай мыть бороду, а не руки. Поэтому он не вымолвил ни слова, а покорно вытянул вперед шею; в ту же минуту из кувшина полилась вода, а девушка, державшая в руках мыло, принялась быстро намыливать ему не только подбородок, но и глаза и все лицо. Она проделывала это с таким усердием, что белая пена, словно снежные хлопья, летела во все стороны. Дон Кихоту волей-неволей пришлось зажмурить глаза. Герцог и герцогиня с любопытством и удивлением смотрели на это неожиданное мытье, так как его устроили сами девушки без приказания хозяев. Между тем все лицо Дон Кихота покрылось мыльной пеной; тогда девушка сделала вид, что у нее кончилась вода, и послала свою подругу принести новый кувшин, попросив рыцаря немного подождать. Та повиновалась, а Дон Кихот терпеливо сидел весь в мыле; невозможно было себе представить более странную и смешную физиономию. Все присутствующие молча смотрели, как он сидел, покрытый белой пеной, вытянув длинную смуглую шею и закрыв глаза. Удивительно было, как никто не рассмеялся. Девушки, придумавшие эту шутку, стояли опустив глаза; они боялись взглянуть на своих господ, а те не знали, как поступить: наказать ли их за самовольную шалость или наградить за веселое и забавное зрелище. Наконец девушка с водой вернулась, и омовение Дон Кихота было закончено; служанка, державшая в руках полотенце, вытерла ему лицо; затем все четверо отвесили глубокий поклон и собрались уходить. Однако герцог, опасаясь, как бы Дон Кихот не разгадал, что это омовение подстроено нарочно, подозвал к себе девушку, державшую таз, и сказал ей:

— Ну, а теперь вымойте меня, но только смотрите, чтоб воды у вас хватило.

Хитрая и сообразительная девушка подошла и поставила герцогу таз точно так же, как это было сделано с Дон Кихотом. Служанки старательно вымыли ему лицо, потом вытерли и удалились. Позднее герцог говорил, что поклялся наказать девушек за дерзость, если бы они не вымыли его точно так же, как Дон Кихота. Но те догадались, что нужно делать, и исправно намылили ему щеки.

Санчо внимательно смотрел на церемонию омовения и говорил про себя:

— Черт побери! Быть может, в этой стране существует обычай мыть бороды не только рыцарям, но и оруженосцам. Клянусь богом, — это было бы очень кстати. А если бы при этом мне поскребли щеки бритвой, то это было бы сущим благодеянием.

— Что вы бормочете, Санчо? — спросила герцогиня.

— Дело в том, сеньора, — ответил он, — что, насколько мне известно, при дворах вельмож после обеда гостям дают воду для рук, но я не слышал, чтобы им мыли бороды. Однако я нахожу, что это очень хороший обычай, — особенно если он распространяется и на оруженосцев.

— Не огорчайтесь, друг Санчо, — ответила герцогиня, — я прикажу, чтобы мои девушки не только вас вымыли, но даже, если понадобится, и выстирали.

— Я буду премного доволен, если они вымоют мне бороду, — сказал Санчо, — ну, а что будет дальше, господь бог укажет.

— Дворецкий, — сказала герцогиня, — запомните, о чем просит добрый Санчо, и исполните его желание в точности.

Дворецкий ответил, что во всем готов услужить сеньору Санчо. Сказав это, он отправился обедать и увел с собою Санчо, а герцог, герцогиня и Дон Кихот остались сидеть за столом, беседуя о различных вещах, относившихся к военному делу и странствующему рыцарству.

Герцогиня попросила Дон Кихота описать ей внешность сеньоры Дульсинеи Тобосской, ибо если верить молве, то подобной красавицы еще не бывало на свете. Выслушав просьбу герцогини, Дон Кихот вздохнул и сказал:

— Я бы, конечно, это сделал, если бы образ ее не был искажен в моей памяти недавно случившимся с ней превращением. Несчастье это столь велико, что мне следует скорей оплакивать мою даму, чем ее описывать. Да будет известно вашему высочеству, что несколько дней тому назад я отправился к ней, чтобы поцеловать ей руку и попросить ее напутствия на третий выезд. Но нашел я совсем не то, чего искал; она была околдована: из принцессы превращена в крестьянку, из красавицы в дурнушку, из ангела в дьявола, из сладкоречивой в грубиянку, из величавой дамы в какую-то попрыгунью, из света в мрак; одним словом, из Дульсинеи Тобосской в простую поселянку.

— Господи помилуй! — громко воскликнул герцог. — Да кто же совершил такое неслыханное злодеяние? Кто лишил мир красоты, которая его радовала, веселья, которое его тешило, и добродетели, которая доставляла ему такую честь?

— Кто? — ответил Дон Кихот. — Да кто же другой, как не коварный волшебник, один из бесчисленных моих завистников и гонителей? Это проклятое племя развелось на свете, чтобы чернить подвиги людей праведных и превозносить дела нечестивых. Волшебники меня преследовали, волшебники меня преследуют, волшебники будут меня преследовать, пока не сбросят и меня, и мои высокие рыцарские деяния в глубокую пропасть забвения. Они знают мое самое чувствительное место и туда-то и направляют свои удары. Ибо похитить даму у странствующего рыцаря — то же самое, что похитить у него глаза, которыми он смотрит, солнце, которое ему светит, и пищу, которая его питает. Я уже много раз говорил и сейчас снова повторяю, что странствующий рыцарь без дамы подобен дереву без листьев, зданию без фундамента и тени без того тела, которое ее отбрасывает.

— Против всего этого возражать не приходится, — сказала герцогиня, — однако, если верить всему, что рассказывают о сеньоре Дон Кихоте, то ваша милость никогда и не видала сеньоры Дульсинеи. Говорят, что ее и вовсе нет на свете, что она — существо воображаемое, придуманное и порожденное фантазией вашей милости.

— Многое можно было бы сказать по этому поводу, — ответил Дон Кихот. — Одному богу известно, существует ли Дульсинея на свете или нет, воображаемое ли она существо или не воображаемое. В конце концов это и не так важно. Во всяком случае я представляю себе свою даму женщиной, украшенной всеми добродетелями, прекраснейшей из прекрасных, серьезной без надменности, приветливой благодаря ее вежливости, вежливой и благовоспитанной и, наконец, высокой по происхождению.

— Вы правы, — ответил герцог, — но да разрешит мне сеньор Дон Кихот высказать свое мнение. Конечно, Дульсинея существует на самом деле и прекрасна, как ни одна женщина в мире. Но все же по своей знатности она не может сравниться с другими прославленными дамами, например Орианой, Аластрахареей или Медасимой, о которых так много говорится в рыцарских романах.

— На это я могу возразить, — ответил Дон Кихот, — что Дульсинея — дочь своих дел. Только добродетель приносит благородство, и человек скромного происхождения, но добродетельный, заслуживает большего уважения, чем знатный и порочный.

— Сеньор Дон Кихот, — сказала герцогиня, — ваши слова доказывают, что вы мудры, как змий. Вы меня убедили: отныне я и сама буду верить и заставлю поверить всех окружающих, что Дульсинея Тобосская существует и что она прекрасна и знатна и достойна того, чтобы ей служил такой знаменитый рыцарь, как сеньор Дон Кихот. Я не могу придумать для нее большей похвалы. Однако я не в силах преодолеть одного сомнения. Санчо Панса утверждает, что, явившись к сеньоре Дульсинее с письмом от вашей милости, застал ее за просеиванием зерна, — вот что заставляет меня усомниться в знатности ее происхождения.

Дон Кихот невозмутимо ответил:

— Моя сеньора, да будет известно вашему высочеству, что мои враги-волшебники обрушили свою месть на то существо, которое мне дороже всего на свете. Преследуя Дульсинею, ради которой я живу, они пытаются лишить меня жизни. И стоило моему оруженосцу явиться к ней с моим посланием, как они тотчас превратили ее в грубую крестьянку, занятую просеиванием зерна. Впрочем, я убежден, что зерно это было восточным жемчугом. Вы сами, ваше высочество, можете судить, прав ли я, утверждая это. Немного времени тому назад я был в Тобосо, но никак не мог разыскать дворца Дульсинеи. Между тем на следующий же день мой оруженосец Санчо видел ее в настоящем образе, то есть первой красавицей на свете. Мне же она представилась неотесанной и безобразной крестьянкой, да еще и глуповатой, хотя на самом деле в ней заключена вся мудрость мира. Но раз я сам не околдован, то значит, околдована, обижена, превращена она; значит, месть моих врагов обратилась на нее, и мне суждено жить в вечных слезах до тех пор, пока она не предстанет предо мною в своем прежнем виде. Поэтому слова Санчо насчет просеивания зерна не должны никого смущать. Ведь если мне подменили мою Дульсинею, то не удивительно, что и ему показали ее превращенной. Дульсинея — знатного и благородного происхождения. И нет на свете доли, завиднее доли моей сеньоры, ибо имя ее прославит и возвеличит в грядущих веках ее родной город, подобно тому, как Троя прославилась Еленой, а Испания Кавой[92]. Кроме того, светлейшая сеньора, мне хочется сказать вам, что Санчо Панса самый потешный из всех оруженосцев, когда-либо служивших странствующим рыцарям. Его наивные выходки бывают необычайно остроумны: иногда он так лукав, что его можно счесть плутом, иногда так бестолков, что выглядит тупицей. Он во всем сомневается и всему верит; когда мне кажется, что он свалился на самое дно глупости, он вдруг взлетает под облака. Одним словом, я его не променяю ни на какого другого оруженосца, хотя бы в придачу мне дали целый город. Но все-таки я не знаю, следует ли его посылать управлять островом, который ваше высочество соблаговолили ему пожаловать.

На этом месте беседа между герцогом, герцогиней и Дон Кихотом была внезапно прервана какой-то суматохой и громкими криками. В залу влетел запыхавшийся и перепуганный Санчо, обвязанный грязной тряпкой вместо салфетки, а за ним вбежало несколько кухонных мальчиков. Один из них тащил грязную лохань с помоями и тщетно старался подставить ее под подбородок Санчо.

— Что это значит, друзья мои? — спросила герцогиня. — Что это значит? Что вам нужно от этого доброго человека? Как? Неужели вы забыли, что он назначен губернатором?

На это поваренок-брадобрей ответил:

— Этот сеньор не хочет вымыть бороду, как это у нас принято. Он не желает последовать примеру господина герцога и его собственного хозяина.

— Не лги, очень хочу, — гневно возразил Санчо, — но мне хотелось бы, чтобы полотенце было побелее, вода посветлее, да и руки у тебя почище. Не так уже велика разница между мной и моим господином, чтобы его мыть ангельской водой, а меня этими дьявольскими помоями. Обычаи разных стран и княжеских дворцов только тогда хороши, когда они никому не причиняют неприятности, а этот обряд омовения хуже всякого самобичевания. Борода у меня чистая и не нуждается в подобном освежении; а если кто-нибудь посмеет коснуться меня, я его так угощу кулаком по темени, что у него череп треснет. Все эти церемонии с намыливанием щек смахивают на дерзкое издевательство.

Дон Кихоту не очень понравились наглые шутки кухонной челяди над его оруженосцем. Поэтому, отвесив глубокий поклон герцогу и герцогине, словно прося у них позволения вмешаться, он строго сказал лакейскому сброду:

— Эй вы, сеньоры кавалеры, оставьте-ка этого парня в покое и ступайте, откуда пришли, или, вернее, на все четыре стороны. Мой оруженосец не грязнее всякого другого, и для него эта лоханка — неподходящая посудина. Послушайтесь моего совета и не трогайте его, ибо ни он, ни я не любим таких шуток.

А Санчо подхватил его слова и продолжал:

— Такие шутки шутят только с бездомными бродягами, и если я стерплю их, значит, сейчас у нас не день, а ночь. Пусть принесут сюда гребенку и поскребут мне бороду. Если в ней найдется грязь, тогда я соглашусь, чтобы мне всю голову обстригли, словно барану.

Тут в разговор вмешалась герцогиня, все еще продолжавшая смеяться:

— Санчо Панса вполне прав; да и вообще, что бы он ни сказал, он всегда будет прав. Он говорит, что не нуждается в мытье. Ну что же, если наш обычай ему не нравится, то это его дело, а вы, служители чистоты, поступили слишком опрометчиво, чтобы не сказать дерзко, предложив такому сеньору и такой бороде, вместо таза и кувшина из чистого золота да немецких утиральников, какую-то лоханку и кухонные полотенца. Какие же вы дрянные и низкие люди, если не можете скрыть своей зависти к оруженосцу странствующего рыцаря!

Не только кухонные пикаро[93], но и сам дворецкий поверили, что герцогиня говорит серьезно. Они тотчас сняли с Санчо грязную тряпку и удалились в смущении. А Санчо, увидев, что опасность миновала, опустился на колени перед герцогиней и сказал:

— От великой сеньоры всегда можно ожидать великих милостей. Но чтобы отблагодарить за заступничество, оказанное мне вашим высочеством, мне остается только пожелать, чтобы меня скорее посвятили в странствующие рыцари. Тогда я смогу все дни моей жизни отдать на служение вам, великая сеньора. Я простой крестьянин, зовут меня Санчо Панса, я женат, у меня есть дети, я состою оруженосцем, но если я могу быть чем-нибудь полезен вашему высочеству, скажите только слово — я готов повиноваться.

— Сразу видно, Санчо, — ответила герцогиня, — что вы учились учтивости в самой лучшей школе. Всякий признает в вас верного ученика господина вашего Дон Кихота. Честь и слава такому господину и такому слуге. Встаньте, Санчо. За вашу учтивость я попрошу моего повелителя герцога как можно скорее наградить вас губернаторством.

На этом беседа кончилась. Дон Кихот отправился отдохнуть после обеда, а герцогиня попросила Санчо провести послеобеденное время с ней и ее девушками, если только ему не очень хочется спать. Санчо ответил, что, по правде говоря, он привык летом поспать после обеда часика четыре. Однако он так благодарен герцогине за все ее милости, что готов и вовсе не ложиться.

С этими словами он ушел кончать свой обед.

Тотчас после обеда Санчо, верный своему слову, явился к герцогине. Она предложила ему присесть около нее на низеньком табурете. Но Санчо, как настоящий благовоспитанный человек, от этого отказался. Тогда герцогиня заявила, что ему разрешается сидеть, как будущему губернатору, а говорить — как оруженосцу и что оба эти звания дают ему право на кресло самого Сида. Санчо пожал плечами, повиновался и сел, а все дуэньи и девушки герцогини окружили его и в глубоком молчании ждали, чего он скажет. Герцогиня первая начала разговор:

— Теперь, когда мы одни и никто нас не слышит, мне бы хотелось, чтобы сеньор губернатор разрешил кой-какие сомнения относительно Дульсинеи Тобосской. Прежде всего, скажите нам, добрый Санчо, как вы осмелились сочинить ответ сеньоры Дульсинеи и выдумать, будто она просеивала зерно, если вы ее не видали и не передавали ей никакого письма Дон Кихота? Ведь все это наглый обман, наносящий урон доброй славе несравненной Дульсинеи и противоречащий достоинству и верности доброго оруженосца.

Выслушав это, Санчо молча встал с табурета, приложил палец к губам и медленным шагом обошел залу, заглядывая за все занавески. Проделав это, он снова сел и сказал:

— Теперь, когда я убедился, моя сеньора, что никто нас не подслушивает, я без всякого страха отвечу вам на ваш вопрос и скажу откровенно, что считаю господина моего Дон Кихота рехнувшимся человеком. Правда, подчас он ведет такие разумные речи, что и сам сатана не мог бы говорить умнее, а все-таки, сказать по совести, я уверен, что он сумасшедший. А раз эта мысль засела мне в башку, так я и не стесняюсь болтать ему всякий вздор вроде ответа Дульсинеи или ее чудесного превращения. Еще совсем недавно я уверил моего господина, что она околдована, но это такая же правда, как то, что на груше растут сливы.

Герцогиня попросила Санчо рассказать об этой проделке с превращением Дульсинеи, и тот поведал ей все, как было на самом деле, доставив своим слушательницам немалое удовольствие. Однако герцогиня, вдоволь насмеявшись, заметила:

— Рассказ доброго Санчо пробудил во мне сомнения. Допустим, что Дон Кихот Ламанчский сумасброд и безумец. Но как же Санчо Панса, зная это, продолжает служить ему, доверяя его вздорным обещаниям? Выходит, что он еще безумнее, чем его господин. И я спрашиваю себя: можно ли доверить такому человеку управление островом? Ибо как будет управлять другими тот, кто не умеет управлять самим собою?

— Ей-богу, сеньора, — ответил Санчо, — сомнения вашей милости вполне правильны. Если бы я был человеком благоразумным, я бы уж давным-давно бросил своего господина. Но такова уж моя горькая доля: ничего не могу с собой поделать, никак не могу его покинуть, — мы с ним из одной деревни, я ел его хлеб, я его люблю, он это чувствует и подарил мне своих ослят, а самое главное — я человек верный, и потому ничто не может нас разлучить, кроме могильного заступа и лопаты. А ежели ваше соколиное высочество не соблаговолит пожаловать мне остров, ну, что ж, — господь создал меня убогим, таким я и останусь. Полевых пташек сам господь кормит и холит, а четыре аршина толстого и грубого сукна лучше греют, чем четыре аршина самого тонкого. Быть может, то, что мне не дадут острова, пойдет моей совести на пользу; ибо хоть я и дурак, а все-таки понимаю пословицу: на горе у муравья вырастают крылья. Возможно, что Санчо-оруженосец скорей попадет на небо, чем Санчо-губернатор. Когда мы покидаем этот мир, нас закапывают в землю, то и принц и батрак бредут одной и той же узкой тропой; для тела папы нужно столько же пядей земли, сколько для пономаря, хотя первый куда важнее второго. Поэтому повторяю, что, если ваше высочество не пожелает даровать мне остров, потому что я глуп, я ни капельки не огорчусь и тем докажу, что я умен. Ведь я знаю пословицы: за крестом-то чертяки водятся, а не все то золото, что блестит. Крестьянина Вамбу[94] взяли от сохи и посадили в испанские короли, а у Родриго[95] отобрали все богатства и бросили его на съедение змеям, если только старые стишки говорят правду.

Герцогиня не могла не подивиться рассуждениям и поговоркам Санчо.

— Доброму Санчо, наверное, известно, — сказала она, — что если рыцарь что-либо пообещал, то постарается это исполнить, хотя бы это стоило ему жизни. Герцог, мой супруг и властелин, — настоящий рыцарь, и поэтому он исполнит свое обещание, хотя бы против него восстали вся зависть и злоба мира. Итак, Санчо, воспряньте духом. В ту минуту, когда вы менее всего будете ожидать, вас возведут на престол вашего острова и государства. Прошу вас только об одном, правьте справедливо вашими вассалами, ибо, предупреждаю вас, все они честные и благородные люди.

— Насчет того, чтобы править справедливо, — отвечал Санчо, — меня и просить незачем: я от природы человек сострадательный и жалею бедняков; кто сам месит тесто и сам выпекает, у того я каравая красть не стану. Я — старый пес и все посвисты знаю; я сумею протереть глаза, когда следует, и не потерплю, чтобы у меня перед глазами мыши бегали, ибо я знаю, какой башмак натирает мне ногу. Говорю я это к тому, что для добрых людей найдется у меня и рука и помощь, а для злых — ворота на запор и с порога прочь. Думаю я, что в деле управления самое главное — начало. Так, может статься, пробыв недельки две на губернаторском посту, я сделаюсь лучшим губернатором, чем был землепашцем, даром что вырос за сохой.

— Вы правы, Санчо, — ответила герцогиня, — ученым никто не рождается, даже епископы сделаны из того же теста, что и простые люди. Однако вернемся к Дульсинее. Мне все же думается, что Санчо сам попался на удочку. Он вздумал подшутить над своим господином и уверил его, что Дульсинею нельзя узнать только потому, что она очарована. Но эта хитрость, конечно, была внушена ему волшебником, преследующим Дон Кихота. Я наверное знаю, что крестьянка, вскочившая на ослицу была Дульсинея Тобосская. Добрый Санчо, думая обмануть своего господина, сам был обманут. Никогда не следует сомневаться в том, чего мы не видели. Знайте, сеньор Санчо Панса, что и у нас здесь есть волшебники, которые рассказывают нам обо всем, что творится на свете. Подождите, мы еще увидим Дульсинею во всей ее красоте и величии в ту минуту, когда менее всего будем этого ожидать. Тогда вы поймете, в каком заблуждении вы пребывали.

— Все это вполне возможно, — ответил Санчо Панса. — Теперь я готов поверить даже тому, что мой господин рассказывал о пещере Монтесинос, где, по его словам, он встретил сеньору Дульсинею Тобосскую в том самом платье, в каком она была, когда мне вздумалось ее заколдовать. А ведь и в самом деле, разве можно допустить, будто я с моим жалким умишком был способен на такой хитрый обман? Да и господин мой не настолько уж безумен, чтобы мои неловкие рассуждения заставили его поверить такой неправдоподобной выдумке. Я не хочу, однако, ваша светлость, чтобы вы считали меня коварным человеком. На этот обман я пошел лишь потому, что боялся, как бы мой господин не поколотил меня. Но у меня и намерения не было накликать на него беду. Значит, все сделалось так, как это нужно было злым волшебникам. Без объяснений вашей милости я никогда бы не додумался до этого.

— А теперь скажите мне, Санчо, что такое произошло в пещере Монтесинос, о которой вы упоминали. Мне было бы очень интересно об этом узнать.

Тут Санчо со всеми подробностями рассказал ей об этом приключении. Выслушав его, герцогиня сказала:

— Ну, теперь все ясно. Раз великий Дон Кихот утверждает, что он повстречал в пещере ту самую крестьянку, которую Санчо видел при выезде из Тобосо, — значит, она и есть настоящая Дульсинея, и, значит, волшебники очень хитры и не в меру изворотливы.

— То же самое и я говорю, — подхватил Санчо Панса. — Если сеньора Дульсинея Тобосская очарована, то тем хуже для нее. Но я вовсе не собираюсь тягаться с врагами моего господина; их такое множество, и они, наверное, очень злы! Говоря по совести, я встретился с крестьянкой и принял ее, конечно, за крестьянку. Если ж это была Дульсинея, то я тут ни при чем — и крышка.

— Охотно вам верю, — ответила герцогиня. — Ну, а теперь, если вы желаете отдохнуть, то ступайте, Санчо, а я поговорю с моим супругом, чтоб вам поскорее предоставили губернаторство.

Санчо снова поцеловал герцогине руки и попросил сделать ему милость — позаботиться о его сером, которого он любит, как родного сына.

— Что это за серый? — спросила герцогиня.

— Мой осел, — ответил Санчо. — Чтобы не называть его этим именем, я обычно говорю — «серый». Когда мы приехали сюда, я попросил вот эту сеньору дуэнью присмотреть за ним, а она на меня так окрысилась, словно я ей сказал, что она безобразна или стара. А между тем для дуэний, по-моему, более подходящее занятие — ухаживать за скотом, чем восседать в дворцовых палатах.

— Не беспокойтесь, сеньор Панса, — ответила герцогиня, — я беру на себя заботы о вашем сером, ибо если он такая драгоценность для Санчо, — я буду беречь его, как зеницу ока.

— Довольно будет, если его поставят в конюшню, — ответил Санчо, — ибо ни я, ни он не достойны того, чтобы ваше высочество обременяли себя такой заботой. Я скорее соглашусь, чтобы меня искрошили кинжалами. Пусть мой господин уверяет, что по части учтивости лучше пересолить, чем недосолить, но все же в ослиных и лошадиных делах не следует терять меры.

— Возьмите его с собой на губернаторство, — сказала герцогиня, — там вы будете его вволю кормить и освободите от работы.

— Не думайте, ваша милость, сеньора герцогиня, что вы сказали что-нибудь неслыханное, — ответил Санчо. — Я не раз и не два видел, как ослов посылали на губернаторство, так что если я захвачу с собой своего серого, нового ничего в этом не будет.

Слова Санчо снова развеселили и рассмешили герцогиню.

Отослав его отдохнуть, она отправилась к герцогу, чтобы передать ему свою беседу с Санчо, и они вдвоем рассудили и обдумали, как им сыграть с Дон Кихотом такую штуку, которая была бы вполне в духе рыцарских романов.

Глава 47, в которой рассказывается о том, как был найден способ расколдовать Дульсинею Тобосскую

С этой целью они решили воспользоваться рассказами Дон Кихота о пещере Монтесинос и одурачить наших друзей (ничто так не восхищало герцогиню, как простодушие Санчо, который свято уверовал, что Дульсинея Тобосская была заколдована, хотя сам же он был волшебником и изобретателем всей проделки). Они заранее распределили все роли между своими слугами, научили их, что нужно говорить и делать, позаботились о подобающих масках и костюмах. Когда все было готово, герцог устроил пышную охоту, в которой участвовало множество егерей и ловчих. Дон Кихоту был приготовлен охотничий костюм, а Санчо — зеленое платье из тончайшего сукна. Рыцарь отказался от подарка, заявив, что через несколько дней ему придется вернуться к суровому военному делу и тогда костюм будет ему совсем не нужен, а возить его с собой он не может. Санчо же с удовольствием взял платье, рассчитывая выгодно продать его при первом удобном случае.

Когда наступил назначенный день, Дон Кихот надел свои доспехи, а Санчо — пожалованный герцогом охотничий костюм. Однако он ни за что не захотел расстаться со своим серым, хотя ему предлагали хорошего коня. Герцогиня вышла в пышном наряде, и Дон Кихот, несмотря на сопротивление герцога, как любезный и воспитанный кавалер, придержал ее иноходца под уздцы. Наконец они прибыли на опушку леса, лежавшего в долине среди высоких гор. После того как охотники разошлись по своим местам и все проходы и тропы были заняты, спустили собак. Долина наполнилась таким шумом, криком и улюлюканием, что участники охоты едва не оглохли. Герцогиня сошла с лошади и с острым дротиком в руках стала у тропинки, по которой обычно пробегали дикие кабаны. Дон Кихот и герцог тоже спешились и стали рядом с ней, а Санчо верхом на своем сером поместился позади них: добряк не решился покинуть своего друга, опасаясь, как бы с ним не случилось какой-нибудь беды. Рядом с герцогской четой выстроились многочисленные слуги. Едва охотники успели занять свои места, как на опушку выскочил огромный кабан, преследуемый собаками и егерями. Он грозно щелкал челюстями, вся морда его была покрыта пеной. Увидев кабана, Дон Кихот поднял щит, обнажил меч и двинулся ему навстречу. Герцог схватил дротик и последовал его примеру. Герцогиня опередила бы их обоих, если бы герцог ее не удержал. А Санчо, увидев страшного зверя, соскочил с серого и бросился бежать, что было мочи. Добравшись до ближайшего дерева, он принялся карабкаться на него, стараясь залезть как можно выше. Но судьба была к нему сурова и безжалостна. С перепуга Санчо ухватился за слишком тонкую ветку. Ветка обломилась, и он полетел вниз. По счастью, его кафтан зацепился за толстый сук, и бедняга повис в воздухе. Опасаясь, что зеленый кафтан недолго выдержит и он свалится на землю, а свирепое животное, кинувшись от охотников в сторону, набросится на него, Санчо начал так отчаянно кричать и звать на помощь, что все подумали, будто он попался в пасть дикому зверю. Наконец клыкастый зверь пал под дротиками егерей. Тогда Дон Кихот, узнав голос Санчо, оглянулся и увидел, что тот висит на дубе вниз головой, а подле стоит серый, не покинувший хозяина в несчастье. Дон Кихот поспешил к дереву и снял своего оруженосца. Почувствовав себя в безопасности, Санчо стал сильно сокрушаться о своем порванном охотничьем кафтане, ибо был уверен, что он стоил целого майората. Охотники взвалили огромную тушу кабана на мула, покрыли ветками розмарина и мирта и как победный трофей отвезли к разбитой на лужайке посреди леса просторной палатке, где уже были расставлены столы и приготовлен такой обильный и роскошный обед, что по одному этому угощению можно было заключить о щедрости и богатстве хозяев. Санчо показал герцогине прорехи на своем новом платье и сказал:

— Если бы мы охотились на зайцев или на птичек, то, уж наверное, мой костюм не постигла бы такая беда. Не понимаю, что за удовольствие гоняться за зверем, который одним ударом клыка может отправить вас на тот свет. И к чему это вельможи и короли подвергают себя подобным опасностям ради собственного удовольствия? Да и какое это удовольствие — убивать животных, не совершивших никакого преступления?

— Нет, Санчо, вы ошибаетесь, — сказал герцог, — нет занятия, более достойного и полезного для королей и вельмож, чем псовая охота. Охота — та же война: охотник должен применять различные уловки, хитрости, засады, чтобы выследить и одолеть врага. На охоте мы терпим и лютый холод и невыносимую жару; мы презираем праздность и сон, укрепляем свои силы, упражняем наши члены, становимся более ловкими и выносливыми. К тому же псовая охота такое дело, которым можно заниматься, никому не вредя и многим доставляя удовольствие. А главное, она не всем доступна, тогда как другие виды охоты созданы для всех. Итак, Санчо, когда вы будете губернатором, вам придется переменить свое мнение и не пренебрегать охотой. Тогда вы убедитесь, как она полезна.

— О, нет, — возразил Санчо, — хороший губернатор всегда сидит дома, словно у него сломана нога. На что это будет похоже, если просители придут к нему по спешному делу, а он в это время забавляется где-то в лесу? Этак у него все управление прахом пойдет! Честное слово, сеньор, и охота и прочие потехи больше подобают разным бездельникам, чем губернаторам. Нет, уж лучше я буду по большим праздникам развлекаться игрой в свои козыри, а по воскресеньям в кегли. А все эти ваши охоты мне вовсе не по нраву да и претят моей совести.

— Дай бог, Санчо, чтобы вы сдержали свое слово, — ответил герцог, — ибо от слова до дела — расстояние не маленькое.

— Каково бы оно ни было, — возразил Санчо, — а хорошему плательщику никакой залог не страшен. Дольше успевает тот, кому бог помогает, чем тот, кто встает с петухами; не ноги владеют брюхом, а брюхо ногами. Я хочу сказать, что если бог мне поможет и я буду честно исполнять свой долг, то, уж наверное, буду управлять как орел, а не верите, положите мне палец в рот, — и тогда вы увидите, кусаюсь ли я или нет.

— Да проклянет тебя бог, Санчо! — воскликнул Дон Кихот. — Когда же, наконец, ты бросишь свои дурацкие поговорки? Ведь я не раз уж просил тебя об этом! Ваши высочества, оставьте этого болвана. Ведь он из вас всю душу вымотает своими пословицами: у него их целые тысячи, а приводит он их всегда некстати и не к месту. Пусть его бог накажет за это, да и меня заодно, если я соглашусь его слушать.

— Правда, у Санчо много пословиц, но они мне очень нравятся, — возразила герцогиня, — они коротки и метки и поэтому заслуживают всяческой похвалы.

В таких занимательных беседах прошел обед. Между тем день начал клониться к вечеру. Собеседники вышли из палатки, чтобы подышать свежим воздухом, и тут внезапно в лесу вспыхнуло множество огней, словно он загорелся со всех четырех сторон. То здесь, то там, то справа, то слева слышались звуки рожков и труб, так что можно было подумать, что по лесу едут многочисленные отряды конницы. Блеск огней и воинственные трубные звуки ослепили и оглушили не только наших охотников, но и всех, кто был в лесу. Вскоре раздались громкие возгласы: «лелили!»[96] — боевой клич мавров. Зазвучали трубы и кларнеты, загремели барабаны, запели флейты, — от этой дикой музыки у всех голова пошла кругом. Герцог оцепенел, герцогиня изумилась, Дон Кихот удивился, Санчо Панса затрясся, и даже те, кто знал, в чем дело, перепугались. Со страха все замолчали. В эту минуту перед ними появился гонец в одеянии дьявола, который трубил в огромный рог, издававший хриплые и жуткие звуки.

— Эй, братец, — закричал герцог, — кто вы такой, и куда вы едете, и что это за войско проезжает по нашему лесу?

На это гонец ответил громовым голосом:

— Я — дьявол и ищу Дон Кихота Ламанчского. А по лесу едут волшебники, которые везут несравненную Дульсинею Тобосскую и храброго Монтесиноса. Они прибыли сюда, чтобы сообщить Дон Кихоту, каким способом можно расколдовать эту знатную сеньору.

— Если вы в самом деле дьявол, как же вы не узнали рыцаря Дон Кихота Ламанчского, — ведь он перед вами.

— Клянусь богом и совестью, — ответил дьявол, — я на него и не посмотрел. У меня так много разных хлопот и дел, что о главном я и позабыл.

— Несомненно, — заметил Санчо, — что этот дьявол — почтенный человек и добрый христианин, иначе бы он не стал клясться богом и совестью. Теперь я начинаю верить, что и в аду можно найти добрых людей.

А дьявол, не сходя с лошади, повернулся лицом к Дон Кихоту и сказал:

— К тебе, рыцарь Львов (чтоб тебе поскорее попасть к ним в когти), меня посылает злополучный, но мужественный рыцарь Монтесинос. Он повелел мне просить тебя дождаться его здесь. Он везет Дульсинею Тобосскую и сообщит тебе, каким способом ты можешь снять с нее заклятье. Это — все, что мне было поручено сказать тебе. Больше мне незачем здесь оставаться. Да пребудут с тобою черти вроде меня, а с присутствующими господами — добрые ангелы.

С этими словами он затрубил в свой громадный рог и умчался в лес, не дожидаясь ответа.

Все были потрясены и удивлены этим видением, и более всех — Санчо и Дон Кихот; Санчо — потому, что Дульсинея была, значит, и в самом деле околдована, а Дон Кихот — потому, что он сам не был вполне уверен в истинности всего, что произошло в пещере Монтесинос. Герцог вывел его из задумчивости, спросив:

— Ну, что же, сеньор Дон Кихот, ваша милость будет его дожидаться или нет?

— Конечно, да, — отвечал тот. — Хотя бы весь ад на меня ополчился, я бесстрашно и храбро выдержу его натиск.

— Ну, а я, если увижу еще одного черта или услышу другую такую трубу, — так ищите меня не здесь, а во Фландрии, — сказал Санчо.

Тем временем совсем стемнело; по всему лесу замелькало множество огоньков, а затем раздался такой страшный шум, как будто скрипели деревянные колеса тысячи телег, запряженных волами. Внезапно этот шум был покрыт целым ураганом еще более резких и диких звуков: с одной стороны раздавались тяжелые залпы грозной артиллерии, с другой — трескотня множества мушкетов; вблизи как будто можно было различить крики сражающихся, вдали звучали мавританские «лелили». Одним словом, рожки, охотничьи рога, трубы, кларнеты, валторны, барабаны, пушки, мушкеты, пронзительный скрип телег слились в такой смутный ужасающий гул, что самому Дон Кихоту пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы не растеряться. Санчо же без чувств повалился к ногам герцогини, которая велела поскорей обрызгать его водой. Ее приказание было тотчас исполнено, и Санчо пришел в себя как раз в ту минуту, когда одна из колесниц со скрипучими колесами подъехала прямо к ним.

Она была запряжена четверкой ленивых волов, покрытых черными попонами; к рогам каждого из них были привязаны большие горящие факелы из воска. На колеснице стоял высокий трон, на котором восседал почтенный старец с белоснежной бородой, опускавшейся ниже пояса; на нем была широкая одежда из черного холста; колесницу освещали бесчисленные факелы, и потому нетрудно было разглядеть и различить все, что в ней находилось. На козлах сидели два безобразных дьявола в черных балахонах; рожи их были так отвратительны, что Санчо, только взглянув на них, сразу зажмурился от страха. Когда колесница поравнялась с нашими охотниками, почтенный старец поднялся со своего высокого сиденья и вскричал громким голосом:

— Я — мудрец Лиргандео.

Больше он ничего не сказал, и колесница двинулась дальше. Вслед за первой колесницей появилась вторая, на ней сидел такой же старец. Он сделал знак возницам остановиться и произнес громко и отчетливо:

— Я — мудрец Алькифо, друг Ирганды Неуловимой.

И поехал дальше. Затем приблизилась третья колесница. Но на ней восседал не старец, а здоровенный парень свирепого вида; подъехав, он тоже вскочил на ноги и закричал еще более хриплым и зловещим голосом:

— Я — волшебник Аркалаус, смертельный враг Амадиса Галльского и всего его рода.

Отъехав немного в сторону, все три колесницы остановились, и отвратительный скрип их колес прекратился. Грохот затих, и раздались звуки нежной и стройной музыки. Санчо счел это за доброе предзнаменование и очень обрадовался.

Обратившись к герцогине, от которой не отходил ни на шаг, он сказал:

— Сеньора, где играет музыка, там не может быть ничего дурного.

— То же самое можно сказать про свет, — ответила герцогиня, — ибо от него бежит все злое.

На это Санчо возразил:

— Да, но где свет, там и огонь. Взгляните, ваша милость, сколько костров горит вокруг. Не дай бог, коли они подпалят нас. А музыка всегда означает веселье и праздник.

— Ну, это мы еще увидим, — сказал Дон Кихот, слышавший их разговор.

В это время под звуки приятной музыки приблизилась четвертая колесница; она была запряжена шестеркой гнедых мулов, покрытых белыми попонами; на каждом из мулов сидел верхом кающийся, в белой одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке.

Эта колесница была раза в два, а то и в три больше остальных. На ней стояло двенадцать кающихся в белоснежных одеждах и с горящими факелами — зрелище, вызывавшее одновременно восхищение и ужас; а посредине на высоком троне восседала нимфа под множеством покрывал из серебристой ткани с золотыми украшениями. Голова ее была обвита легким и прозрачным шелковым газом, сквозь складки которого просвечивало прелестнейшее юное лицо. Рядом с ней сидел некто в черном покрывале и длинном черном платье. Когда колесница остановилась перед герцогом, герцогиней и Дон Кихотом, кларнеты, арфы и лютни смолкли. Таинственный некто встал, выпрямился и откинул покрывало. Тут перед присутствующими предстал образ самой Смерти, такой страшной, что Дон Кихот нахмурился, Санчо струсил, а герцог и герцогиня чуть-чуть вздрогнули. А эта живая Смерть, вытянувшись во весь рост, немного сонным и вялым голосом произнесла:

Тут Смерть внезапно замолчала; все затихли и, затаив дыхание, тревожно ждали, что она еще скажет. Через несколько мгновений Смерть, именующая себя Мерлином, промолвила:

— Для этого оруженосец должен нанести себе три тысячи триста ударов плетью.

— Ах, чтоб ты пропал! — вскричал Санчо. — Не то что три тысячи, а даже три удара плетью для меня все равно, что кинжальные раны. Убирайся к черту, коли ты не можешь иначе снять заклятья. Не понимаю, что общего между моим бедным телом и всеми этими волшебствами. Клянусь богом, если сеньор Мерлин не придумает другого способа расколдовать сеньору Дульсинею Тобосскую, так пускай ее и похоронят очарованной.

— А вот я схвачу вас, нахальный грубиян, — сказал Дон Кихот, — привяжу к дереву и влеплю вам не три тысячи триста, а шесть тысяч шестьсот полновесных ударов. И если вы посмеете сопротивляться, то я дух из вас вышибу.

— Нет, благородный рыцарь, — возразил Мерлин, — это не годится. Санчо должен сам по доброй воле нанести себе эти удары и притом, когда ему вздумается. Никакого определенного срока для этого не назначено. Впрочем, если он согласится, чтобы эти удары нанесла ему чужая тяжелая рука, то число их может быть уменьшено наполовину.

— Ни чужая, ни собственная, ни тяжеловесная, ни легковесная — словом, ничья рука и никакая рука не коснется моего тела, — заявил Санчо. — Да что же это в самом деле, — отец я, что ли, сеньоре Дульсинее, чтобы своим телом расплачиваться за ее грешные очи? Вот господин мой — так тот на каждом шагу называет ее своей жизнью, душой, опорой и поддержкой. Он и должен исполнить все, что нужно для освобождения ее от злых чар. Но чтобы я стал стегать самого себя, — abernuncio[97].

Не успел Санчо это выговорить, как нимфа, сидевшая рядом с Мерлином, поднялась и, откинув покрывало со своего прекрасного лица, проговорила, обратившись к Санчо, довольно грубым и резким голосом:

— О горемычный оруженосец, пустопорожняя душа, дубовое сердце, каменные внутренности! Если бы тебе, разбойник-душегуб, приказали броситься на землю с высокой башни, если бы тебя просили, враг рода человеческого, съесть дюжину жаб, две дюжины ящериц и три дюжины змей, если бы тебя упрашивали зарезать ятаганом жену и детей, никто не стал бы удивляться твоему ломанию и упрямству. Но так шуметь и спорить из-за каких-нибудь трех тысяч трехсот ударов плетью, в то время как любой мальчуган из церковной школы получает не меньше каждый месяц, — вот что поражает, ошеломляет и потрясает всех сострадательных людей. Взгляни, жалкое и бесчувственное животное. Взгляни же на меня, перепуганный сыч, и ты увидишь, что из моих блистательных очей текут горючие слезы. Неужели же, зловредное чудовище, тебя не трогает, что я в годы моей цветущей весны, ибо мне всего-навсего девятнадцать лет, сохну и увядаю под грубым обликом простой крестьянки? Ведь если ты видишь меня прекрасной, то это только потому, что сеньор Мерлин из милости вернул мне на время мою прежнюю красоту, чтобы я могла тебя растрогать. Ибо слезы страждущей красавицы обращают утесы в вату и тигров в овечек. Бичуй же, бичуй себя, о скот неистовый; прояви мужество, покажи, что ты отважен не в одном обжорстве. Возврати мне нежность кожи, кротость нрава и красоту лица. А если моя красота и несчастье не в силах тронуть твое сердце и склонить тебя к разумному решению, то сделай это ради несчастного рыцаря, который стоит рядом с тобой, ради твоего господина, чью душу я сейчас созерцаю. Она застряла у него в горле и готова навсегда его покинуть, если ты будешь жесток и непреклонен.

Услышав эти слова, Дон Кихот пощупал себе горло и, обратившись к герцогу, сказал:

— Клянусь богом, сеньора Дульсинея говорит правду: душа моя застряла у меня в горле, как ядрышко арбалета.

— Что вы на это скажете, Санчо? — спросила герцогиня.

— Скажу, сеньора, — ответил Санчо, — то, что уже раньше сказал, бить себя плетьми — abernuncio!

— Нужно говорить abrenuncio, Санчо, — заметил герцог.

— Оставьте меня в покое, ваше высочество, — ответил Санчо. — Мне сейчас не до того, чтобы считать буквы в словах. Ведь речь идет о том, чтобы я себя высек или чтобы меня высекли. Немудрено, что я волнуюсь и путаю слова. Вернемся лучше к делу. Не могу надивиться на вас, сеньора Дульсинея. Вы уговариваете меня содрать с себя кожу плетью и в то же время величаете дубиной, бесчувственным животным, каменным сердцем и целой уймой других бранных кличек, которых не стерпел бы и сам дьявол. Или вы думаете, что мое тело отлито из бронзы? Помилуйте! Вы хотите меня задобрить и, вместо того чтобы поднести мне корзину хорошего белья, — потчуете меня отборной бранью. А ведь вы, конечно, знаете отличные пословицы: золотой осел и на гору подымает, а подарки скалу прошибают, у бога проси, а сам молотом стучи. А тут еще мой господин заявляет, что привяжет меня к дереву и всыплет двойную порцию ударов. Ну, нет! Этим сеньорам следует помнить, что речь идет о том, чтобы выпороть не простого оруженосца, а губернатора. А это, скажу вам, не вишневая наливка. Нет, нет, сеньоры. Научитесь-ка сперва просить и уговаривать как следует. К тому же день на день не приходится: человек не всегда бывает в духе. Вот и сейчас — я и без того вне себя от досады, что у меня порвали мой зеленый кафтан, а тут еще приходят и просят: «высеки себя по доброй воле». По доброй воле! Вы бы еще попросили меня по доброй воле сесть на кол.

— Однако, друг Санчо, — сказал герцог, — если вы не сжалитесь над бедняжкой, вам не придется управлять островом. Что станут говорить обо мне, если я назначу губернатором жестокосердого человека, которого не трогают ни слезы страждущих девиц, ни просьбы разумных, могучих мудрецов и волшебников? Итак, Санчо: или вы себя высечете, или вас высекут, или вы не будете губернатором.

— Сеньор, — ответил Санчо, — не дадите ли вы мне дня два на размышления?

— Ни в коем случае, — возразил Мерлин. — Вы должны дать немедленный ответ. Либо Дульсинея возвратится в пещеру Монтесинос и будет влачить жалкое существование в обличье крестьянки, либо воспарит в Елисейские поля[98] и пребудет там до тех пор такой же прекрасной, какой вы ее видите, пока вы не нанесете себе положенного числа ударов.

— Ну что же, добрый Санчо, — сказала герцогиня, — решайтесь. Отплатите добром за хлеб, который вы ели у вашего господина Дон Кихота. Мы все обязаны служить этому доблестному рыцарю за его великие добродетели и подвиги. Соглашайтесь скорее на порку. Пускай себе черт хватает черта, а страх — труса. О храброе сердце разбиваются все невзгоды.

Но Санчо уклонился от прямого ответа и, желая протянуть время, спросил Мерлина:

— Скажите, ваша милость сеньор Мерлин: ведь сюда под видом гонца являлся дьявол, который от имени сеньора Монтесиноса просил дождаться его здесь, говоря, что сеньор Монтесинос откроет, каким способом моему сеньору можно расколдовать донью Дульсинею Тобосскую, а между тем до сих пор мы не видели этого сеньора.

На это Мерлин ответил:

— Друг мой Санчо, этот дьявол — невежда и величайший негодник. Я послал его к вашему господину с поручением не от Монтесиноса, а от меня лично. Монтесинос сидит у себя в пещере и ждет не дождется, когда его расколдуют. Ну, а теперь дайте же, наконец, свое согласие на бичевание. Поверьте мне, оно и душе и телу принесет большую пользу: душе — потому, что вы проявите этим милосердие, а телу — потому, что вы, как я вижу, человек полнокровный и небольшое кровопускание не может вам повредить.

— Очень уж много на свете лекарей: даже волшебники и те этим делом занимаются, — ответил Санчо. — Ну, раз все меня уговаривают, то, хотя я сам и другого мнения, а соглашаюсь нанести себе три тысячи триста ударов плетью, но при одном условии: никаких сроков для выполнения этой дурацкой затеи назначено не будет, и я буду хлестать себя только тогда, когда мне это вздумается. Впрочем, я постараюсь развязаться с этим долгом как можно скорее, дабы весь мир мог порадоваться красоте сеньоры Дульсинеи Тобосской. По правде говоря, я никак не ожидал, что она так прекрасна. Еще я должен оговориться: я не обязан бичевать себя до крови, и если иные удары только мух спугнут, все же они будут мне зачтены. А если я ошибусь в счете, сеньор Мерлин, от которого ничто не может укрыться, возьмет на себя труд подсчитать и сообщить мне, сколько ударов еще недостает или сколько я сделал лишних.

— Об этом не беспокойтесь, — ответил Мерлин, — ибо, как только вы отвесите себе назначенное число ударов, сеньора Дульсинея будет расколдована и тотчас явится к доброму Санчо, чтобы поблагодарить его и наградить за добрую услугу. Поэтому не бойтесь ошибиться в счете: само небо не позволит обмануть вас хотя бы на волосок.

— Ну, тогда я отдаюсь в руки божьи, — ответил Санчо. — Я покоряюсь моей горькой участи и соглашаюсь отхлестать себя. Будь что будет.

Не успел Санчо произнести эти слова, как вновь раздались звуки кларнетов, снова загремели бесчисленные выстрелы из мушкетов, а Дон Кихот обнял Санчо и стал осыпать его поцелуями. Герцог, герцогиня и вся свита выказали свое величайшее удовольствие. Дульсинея отвесила поклон герцогу и герцогине, сделала глубокий реверанс Санчо, и колесница тронулась дальше.

Между тем приближался рассвет. Полевые цветочки приподняли и выпрямили свои опущенные головки, хрустальные воды ручейков, журча меж белых и желтых камешков, понесли свою дань рекам, поджидавшим их вдали. Веселая земля, чистое небо, прозрачный воздух, яркий свет — все красноречиво говорило о том, что день обещает быть светлым и ясным. Герцог и герцогиня, довольные удачной охотой и остроумной шуткой, разыгранной над Дон Кихотом, возвратились в замок с намерением придумать какую-нибудь новую игру, ибо ничто на свете не могло доставить им большего наслаждения.

Глава 48, в которой рассказывается о необычайном приключении с дуэньей Долоридой, или графиней Трифальди, а также о письме Санчо к жене своей Тересе Пансе

У герцога был дворецкий, большой шутник и забавник. Это он придумал и разыграл сцену в лесу, поручив одному из пажей роль Дульсинеи. В скором времени он устроил новое чрезвычайно забавное представление.

На другой день после достопримечательного происшествия в лесу герцогиня спросила Санчо, приступил ли он к покаянным упражнениям для освобождения Дульсинеи от чар злых волшебников. Санчо ответил, что приступил и уже нанес себе пять ударов. Герцогиня спросила, чем он их нанес. Санчо ответил:

— Да просто рукой.

— Что же это за бичевание! — сказала герцогиня. — Я убеждена, что ваша снисходительность к себе не понравится мудрому Мерлину. Вам, Санчо, следует завести себе добрую плеть. А такой дешевой ценой, как шлепки ладонью, нельзя купить свободу сеньоры Дульсинеи. Заметьте, Санчо, что дела милосердия, выполняемые нерадиво, не имеют значения и никогда не зачитываются.

На это Санчо ответил:

— А вы, ваша светлость, подарите мне подходящую плетку. Ее я и пущу в ход, если она не слишком больно стегает. Разрешите доложить вашей милости, что, хотя я и мужик, а тело у меня более похоже на вату, чем на дерюгу, и не годится мне калечить себя ради чужой прибыли.

— В добрый час, — ответила герцогиня, — завтра же подарю вам плетку, которая как нельзя лучше подойдет к вашей нежной коже.

Санчо помолчал с минуту, а затем, желая переменить разговор, сказал:

— Да будет известно вашему величию, дорогая сеньора, что я решил послать письмо моей жене Тересе Пансе. Там я рассказываю обо всем, что со мной случилось во время моих странствований. Мне бы очень хотелось, чтобы ваше мудрейшество прочли его, прежде чем я его отправлю. Мне кажется, что оно написано совершенно так, как должны писать губернаторы.

— А кто ж сочинил его? — спросила герцогиня.

— Да кому же было сочинить его, как не мне, грешному? — ответил Санчо.

— А написали его тоже вы сами? — продолжала герцогиня.

— Ишь, чего вы захотели, ваша милость! — ответил Санчо. — Да ведь я ни читать, ни писать не умею. Умею только кое-как нацарапать свое имя. Письмо с моих слов написал ваш дворецкий.

— Ну, дайте посмотреть, — сказала герцогиня. — Оно, наверное, очень умно и интересно.

Санчо вытащил из-за пазухи незапечатанное письмо и передал его герцогине.

^{Письмо Санчо Пансы к его жене Тересе Пансе:}

Ну, милая Тереса, теперь уже недолго мне дожидаться губернаторства. Только оно вскочит мне в хорошую порку. Всего этого ты не поймешь сейчас, дорогая жена, но в другой раз я объясню тебе все подробно. Да будет тебе ведомо, Тереса, что я твердо решил, что ты должна разъезжать в карете, а пешком пусть ходит кошка за мышами. Ты жена губернатора, — смотри же, не позволяй никому наступать тебе на пятки. При сем посылаю зеленый охотничий кафтан, который мне пожаловала сеньора герцогиня; постарайся его переделать на корсаж и юбку для нашей дочки. О господине моем Дон Кихоте в здешних краях говорят, что он, хотя и сумасшедший, но умник, хотя и чудак, но забавник. Прибавляют, что я ни в чем не уступаю моему сеньору. Побывали мы в пещере Монтесинос, и мудрый Мерлин, желая избавить Дульсинею Тобосскую, которую на родине все называют попросту Альдонсой Лоренсо, от чар злых разбойников, избрал меня в ее освободители. Я должен нанести себе три тысячи триста ударов плетью, и тогда она будет освобождена. Смотри только, никому не говори об этом. Коли вынесешь на люди свои дела, один тебе скажет — черное, а другой — белое. Через несколько дней я отправляюсь на свой остров. Очень мне хочется нажить побольше денег. Говорят, впрочем, что и все вновь испеченные губернаторы пылают таким желанием. Когда я обживусь на новом месте, непременно напишу тебе, стоит ли тебе приезжать или нет. Серый чувствует себя хорошо и шлет тебе поклоны. Я ни за что не расстанусь с ним, хотя бы меня произвели в турецкие султаны. Герцогиня, моя госпожа, тысячу раз целует тебе ручки, а ты передай ей две или три тысячи поцелуев. Любезные слова, как говорит мой господин, обходятся дешево. На этот раз господу богу не угодно было послать мне чемоданчик с червонцами. Но ты не огорчайся, милая Тереса. Подожди немного: вот стану я губернатором, так мы с тобой набелим полотна. Ну, словом, так или иначе, а я сделаю тебя богатой.

_{Твой муж, губернаторСанчо Панса.}

Прочитав письмо, герцогиня сказала:

— Письмо отличное, но в одном месте наш добрый губернатор немного сбился с пути истинного: там, где он высказывает такое сильное корыстолюбие. Боюсь, как бы цветочки не завяли прежде, чем успеют расцвести. Ведь жадность рвет мешок, а корыстолюбивый правитель не может творить правый суд.

— Да я совсем не то хотел сказать, сеньора, — ответил Санчо. — Впрочем, если вашей милости кажется, что письмо написано не так, как следует, — давайте порвем его. Боюсь только, чтобы другое не вышло еще хуже. Трудно мне полагаться лишь на мои собственные мозги.

— Нет, нет, — возразила герцогиня, — письмо написано отлично, и мне хочется показать его герцогу.

С этими словами она направилась в сад, где было решено обедать в этот день.

Герцогиня показала письмо герцогу, и тот прочел его с огромным удовольствием. Обед прошел очень оживленно и весело. Наконец убрали со стола. Однако герцог и герцогиня все еще продолжали сидеть, наслаждаясь забавными шутками Санчо. Вечер был тихий и спокойный. Вдруг послышался заунывный звук флейты и глухой, тревожный грохот барабана. Все были поражены этой воинственной и печальной музыкой, особенно Дон Кихот, который от волнения не мог усидеть на месте. Санчо же со страха забрался в свое привычное убежище, то есть поближе к юбкам герцогини, ибо, по правде сказать, доносившиеся из сада звуки были очень тревожны и унылы. Между тем, пока все присутствующие переглядывались в большом смущении, в сад вошли два человека в таких широких и длинных траурных одеждах, что край их волочился по земле. Они ударяли в большой барабан, обтянутый черной тканью. Позади шел флейтист, также весь в черном, а за флейтистом шествовал человек гигантского роста, закутанный в черный-пречерный кафтан с огромным шлейфом; широкая черная перевязь опоясывала его поверх кафтана, и на ней висел громаднейший ятаган в черной оправе и в таких же ножнах. Лицо человека было закрыто прозрачным черным покрывалом, сквозь которое просвечивала длинная, белая как снег борода. Он выступал величественно и важно в такт барабану. Его громадный рост, гордая поступь, черное облачение и свита могли бы смутить всякого, тем более что никто не знал, кто он такой.

Медленно и торжественно приблизился он к герцогу, который поджидал его, стоя в кругу своих приближенных, и опустился перед ним на колени. Но герцог повелел ему встать. Тогда великан поднялся и, откинув с лица покрывало, открыл такую страшную, окладистую, густую бороду, какой никогда еще не созерцали человеческие глаза. Затем, устремив взоры на герцога, он произнес звучным низким голосом:

— Высочайший и могущественный сеньор, меня зовут Трифальдин Белая Борода; я — оруженосец графини Трифальди, иначе именующейся дуэньей Долоридой. Она отправила меня с посольством к вашему высочеству, дабы просить вашего разрешения предстать перед вами и лично рассказать вашей милости о своем необыкновенном горе. Но прежде всего она желает знать, не находится ли в вашем замке отважный и непобедимый рыцарь Дон Кихот Ламанчский. В поисках этого доблестного рыцаря она пешком и натощак прибыла в ваше государство из своего отдаленного королевства. Графиня ждет у ворот вашего дворца и явится сюда, как только вы дадите мне благоприятный ответ. Я кончил.

Тут он кашлянул, обеими руками оправил свою бороду и с большим достоинством стал ждать ответа герцога. А тот сказал:

— Уж давно, добрый оруженосец, до нас дошла весть о несчастье, постигшем графиню Трифальди, которую злые волшебники заставили называться дуэньей Долоридой. Передайте ей, что храбрый рыцарь Дон Кихот Ламанчский находится здесь и, конечно, окажет ей всяческую помощь и защиту. Да и я тоже готов помочь ей, ибо этого требует мое рыцарское достоинство.

Услышав это, Трифальдин снова преклонил колени, потом подал знак флейтисту и барабанщикам и удалился из сада так же торжественно, как и вступил в него.

А герцог обратился к Дон Кихоту и сказал:

— О знаменитый рыцарь, велика слава ваших подвигов! Не успели вы пробыть под нашей кровлей несколько дней, а уже со всех сторон спешат сюда люди из дальних стран в поисках вашей помощи, покровительства и защиты, ибо все знают, что великодушие и доблесть ваши не имеют пределов.

— Я возношу господу бесконечную благодарность, — ответил Дон Кихот, — за то, что он допустил меня сделаться странствующим рыцарем. Сколько бы горестей ни встретилось на моем пути и какие бы труды я ни понес, я убежден, что все они принесут пользу. Жаль только, ваша светлость, что здесь нет вашего почтенного духовника. Вы помните, с каким презрением он отзывался о странствующих рыцарях. Теперь бы он воочию убедился, что именно у этих презренных странствующих рыцарей ищут помощи и утешения все угнетенные и безутешные. Пусть эта дуэнья просит у меня всего, что захочет; сила моей руки и бестрепетная решимость моего духа доставят ей исцеление от бед.

Герцог и герцогиня были чрезвычайно довольны, видя, с каким простодушием Дон Кихот принимает за чистую правду затеянную ими шутку. А Санчо сказал в раздумье:

— Боюсь я, как бы эта сеньора дуэнья не испортила моего дела с губернаторством. Один мой знакомый, аптекарь из Толедо, не раз говорил мне: «коли в дело замешаются дуэньи, так уж не жди ничего хорошего». Вот я и опасаюсь, как бы эта дуэнья Долорида[99], или графиня Три фалды, или Три хвоста (по-деревенски что фалды, что хвосты — все едино), не наделала нам беды.

— Замолчи, друг мой Санчо, — прервал его Дон Кихот, — эта сеньора дуэнья приехала ко мне из таких далеких стран, что, уж наверное, она не входит в число тех дуэний, о которых говорил аптекарь, тем более что она — графиня, а графини служат дуэньями только королевам или императрицам, а у себя дома они — весьма знатные дамы, и им прислуживают другие дуэньи.

Донья Родригес, слышавшая этот разговор, сказала:

— У моей сеньоры герцогини есть такие дуэньи, которые тоже могли бы быть графинями, если бы судьбе было угодно. И пусть никто не говорит дурно о дуэньях. Впрочем, оруженосцы всегда были нашими врагами, — они вечно торчат в передних и от скуки занимаются тем, что перемывают нам косточки, роя яму нашей доброй славе. Чтоб им всем попасть на галеры, а мы назло им будем жить, да еще в роскошных замках, хотя бы нам приходилось там помирать с голоду и носить черные хламиды[100].

Этот разговор внезапно был прерван звуками флейты и барабанов, возвещавшими, что дуэнья Долорида уже вошла в сад. Герцогиня спросила мужа, не следует ли пойти навстречу гостье: ведь она все-таки графиня и знатная дама. Но, прежде чем герцог успел ответить, Санчо сказал:

— Поскольку она графиня, вашим высочествам надлежало бы выйти к ней навстречу; но, поскольку она дуэнья, я считаю, что вам незачем двигаться с места.

— Кто тебя просит вмешиваться, Санчо, — сказал Дон Кихот.

— Кто просит? — ответил Санчо. — Я вмешиваюсь потому, что имею право вмешиваться: недаром же я ваш оруженосец и изучил правила вежливости в школе вашей милости, а ведь вы — самый вежливый и, можно сказать, благовоспитанный рыцарь.

— Санчо прав, — промолвил герцог, — посмотрим сначала, какова эта графиня, а затем решим, какие ей полагаются почести.

В эту минуту, предшествуемые музыкантами, в саду появились двенадцать дуэний в широких хламидах из шерстяной рядины и в белых токах с длинными, чуть не до земли, крыльями. За ними выступала графиня Трифальди, опираясь на руку оруженосца Трифальдина Белая Борода. Она была одета в платье из тончайшей черной материи с громадным разрезным шлейфом, концы которого несли три пажа, тоже одетые в траур; три острых угла, образованные этими концами, составляли красивую математическую фигуру, и все сразу догадались, что именно это украшение и объясняет имя графини Трифальди, иначе говоря — графини Трех фалд.

Торжественным шагом выступала эта сеньора, окруженная дуэньями, лица которых были закрыты черными покрывалами, но не прозрачными, как у Трифальдина, а такими густыми, что сквозь них ничего не было видно. Увидев эту процессию, герцог, герцогиня и Дон Кихот встали, а за ними поднялись и все остальные. Подойдя поближе, дуэньи остановились и, расступившись, пропустили вперед Долориду, которая продолжала опираться на руку Трифальдина. Герцог, герцогиня и Дон Кихот сделали шагов двенадцать ей навстречу, а она опустилась на колени и хриплым и грубым голосом произнесла:

— Будьте любезны, ваши высочества, не оказывайте таких почестей вашему покорному слуге, — простите, я хотела сказать — служанке. Не удивляйтесь, что я путаю слова. Меня терзает сейчас такая мучительная скорбь, что я не в силах говорить толково. Неслыханное бедствие лишило меня разума и унесло его, должно быть, на край света, так что чем больше я его ищу, тем меньше могу найти.

— Поистине, сеньора графиня, — ответил герцог, — нужно потерять рассудок, чтобы не догадаться, что вы заслуживаете величайшей учтивости, на какую способны благородные и хорошо воспитанные люди.

Тут он предложил ей руку и усадил в кресло рядом с герцогиней, приветствовавшей графиню с не меньшей любезностью. Дон Кихот молчал, а Санчо умирал от желания увидеть лицо Трифальди или одной из ее многочисленных дуэний. Однако он не решался громко заявить о своем желании, поэтому ему оставалось только ждать, пока они сами по доброй воле не откинут покрывал.

Все стояли тихо и хранили молчание, с нетерпением ожидая, чтобы кто-нибудь его нарушил. Наконец дуэнья Долорида произнесла такие слова:

— Я уверена, могущественнейший сеньор, прекраснейшая сеньора и вы все, мудрейшие господа, что мое горчайшее горе встретит в ваших доблестных сердцах благосклонный, великодушный и сострадательный прием, ибо горе мое столь велико, что оно могло бы растрогать мрамор, умягчить алмазы и растопить сталь. Но прежде всего я хотела бы знать, находятся ли в этом блестящем обществе безупречнейший рыцарь Дон Кихот Ламанчский и его оруженоснейший слуга Санчо Панса?

Прежде чем кто-либо успел ответить, Санчо сказал:

— Оруженоснейший Панса здесь, его Дон Кихотейший господин тоже, а посему, обездоленнейшая и дуэньейшая сеньора, вы можете говорить, что вам будет угоднейше, ибо все мы готовы быть вашими наислужайшими слугами.

Тогда Дон Кихот встал и, обратившись к дуэнье Долориде, сказал:

— Если ваши безмерные страдания, сеньора, не убили в вас всякую надежду на то, что доблесть и сила странствующего рыцаря способны вам помочь, то я готов все мои силы, как бы слабы и незначительны они ни были, употребить на служение вам. Я — Дон Кихот Ламанчский, мое призвание — помогать всем нуждающимся. Вам незачем стараться разжалобить нас разными причитаниями. Говорите прямо и открыто, поведайте нам о ваших горестях, — мы вас слушаем и готовы вам помочь или, по крайней мере, погоревать вместе с вами.

Услышав эти слова, дуэнья Долорида поднялась с кресла, бросилась к ногам Дон Кихота и сказала:

— Я припадаю к вашим стопам, о непобедимый рыцарь, как к стопам всего странствующего рыцарства; я хочу облобызать эти стопы, от шагов которых зависит избавление мое от всех бед, о доблестный странствующий рыцарь, чьи великие деяния превосходят и затмевают все сказочные подвиги Амадисов, Эспландианов[101] и Бельянисов.

Затем она обратилась к Санчо Пансе и, схватив его за руки, сказала:

— О ты, преданнейший из оруженосцев, сопутствовавших странствующим рыцарям, ты, чьи достоинства больше бороды моего спутника Трифальдина. Ты вправе гордиться своей службой великому Дон Кихоту, ибо в его лице ты служишь всем рыцарям, которые когда-либо владели мечом. Заклинаю тебя твоей вернейшей верностью: будь добрым посредником между мною и твоим господином, дабы он взял под свою защиту меня, смиреннейшую и злополучнейшую графиню.

На это Санчо ответил:

— Не стоит говорить о моих достоинствах, сеньора. Я и без всяких этих уламываний готов просить моего господина пособить вам. Только выкладывайте-ка нам поскорее все ваши горести, ваша милость, да не очень горюйте. Уж мы с господином придумаем, как вам помочь.

Слушая эти речи, герцог и герцогиня помирали со смеху и не переставали восхищаться про себя остроумием и искусной игрой графини Трифальди. А та, усевшись, начала так:

— В славном королевстве Кандайя, лежащем между великой Трапобаной и Южным морем, в двух милях от мыса Коморин, правила королева, донья Магунсиа, вдова короля Арчипьелы; у нее была дочь, инфанта Антономасиа, которая воспитывалась под моим надзором, так как я была старейшей и знатнейшей из всех дуэний ее матушки. Жили мы тихо, мирно, счастливо. Годы мелькали за годами. Наконец маленькой Антономасии исполнилось четырнадцать лет. Она была так прекрасна, что казалось, природа не могла создать ничего более совершенного. Слух об ее достоинствах облетел весь мир и привлек к нашему двору множество могущественных принцев из наших краев и из чужих земель; и вот, среди них один простой рыцарь замыслил покорить сердце моей красавицы. Он полагался на свою молодость и изящные манеры, на блеск и тонкость своего ума и многочисленные таланты, ибо должна сказать вашим высочествам, если только мой рассказ вам не наскучил, что когда он играл на гитаре, то казалось, что струны ее говорят; вдобавок ко всему он был поэтом и отличным танцором, умел делать клетки для птиц и мог, если бы понадобилось, заработать себе на жизнь[102]. Обладая такими талантами и достоинствами, он мог бы гору сдвинуть с места, а не то что покорить сердце нежной девушки. Однако ни красота, ни привлекательность, ни дарования не помогли бы дону Клавихо победить мою воспитанницу, если бы этот разбойник и душегуб не прибег к хитрости и не повел бы осаду сперва против меня. Этот коварный пройдоха решил сначала втереться в мое сердце. Он лестью усыпил мой разум и завоевал меня разными безделками и погремушками. В конце концов твердыня моего благоразумия рухнула и рассыпалась. С моей помощью он сумел познакомиться с Антономасией и покорить ее сердце. Благодаря моей осторожности и предусмотрительности первые их свидания остались тайной, но все-таки их любовь должна была в конце концов открыться. Надо было во что бы то ни стало уладить дело. Мы решили, что дон Клавихо будет просить руки Антономасии у ее духовника и покажет ему письмо инфанты, где она обещает стать женой дона Клавихо. Духовник прочел письмо, призвал инфанту, выслушал ее исповедь и велел ей укрыться в доме одного почтенного альгвасила…[103]

Тут Санчо прервал рассказчицу.

— Поскольку в Кандайе существуют альгвасилы, поэты и дуэньи, — я готов поклясться, что все на свете устроено одинаково. Однако поторопитесь, ваша милость сеньора Трифальди, — час уже поздний, а мне до смерти хочется узнать, чем кончилась эта длинная история.

— Сейчас услышите, — ответила графиня.

Каждое слово Санчо восхищало герцогиню и приводило в отчаянье Дон Кихота. Он велел оруженосцу замолчать, а Долорида продолжала свой рассказ:

— Духовник не раз посещал Антономасию и вел с ней долгие беседы. Убедившись, что инфанта твердо стоит на своем и желает соединиться браком с доном Клавихо, он наконец склонился на сторону дона Клавихо и вручил ему Антономасию в качестве законной супруги. Это до того опечалило мать инфанты, королеву донью Магунсию, что через три дня мы ее похоронили.

— Не иначе, как она померла, — произнес Санчо.

— Ясное дело, — ответил Трифальдин. — Ведь в Кандайе хоронят не живых, а покойников.

— Случается и так, сеньор оруженосец, — возразил Санчо, — что человек упадет в обморок, а его примут за покойника и похоронят. По-моему, королеве Магунсии более пристало просто упасть в обморок, а вовсе не умирать. Пока человек жив, многое можно еще исправить, да и провинность инфанты была не слишком велика, чтобы так из-за нее огорчаться. Вот если бы эта сеньора вышла замуж за своего пажа или за кого-нибудь из домашних слуг, как это случается, говорят, среди знатных сеньор, ну тогда это было бы непоправимо. Но выйти замуж за рыцаря, который, по словам дуэньи, такой благородный и разумный юноша, ей-богу же, это не слишком большая глупость. Что из того, что он простой дворянин, а не граф или маркиз! По словам моего господина, каждый ученый может питать надежду сделаться епископом, а каждый рыцарь, особливо странствующий, королем или императором.

— Ты прав, Санчо, — сказал Дон Кихот, — ибо странствующий рыцарь, если только злые волшебники ему не воспрепятствуют, очень легко может сделаться величайшим сеньором на свете. Но продолжайте, сеньора Долорида. Мне кажется, что вам предстоит рассказать нам о горьком конце этой сладостной истории.

— И еще каком горьком! — ответила графиня. — О таком горьком, что в сравнении с ним горькая редька покажется вам сладкой, а листья олеандра — превкусными. Итак, королева умерла, а вовсе не упала в обморок, и мы ее похоронили. Но едва мы засыпали ее землей и сказали ей последнее прости, как вдруг на могиле королевы, верхом на деревянном коне, появился великан Маламбруно, двоюродный брат Магунсии, большой злодей и к тому же волшебник. Чтобы отомстить за смерть своей сестры и наказать дона Клавихо за его дерзость, а Антономасию за легкомыслие, он заколдовал их тут же на могиле, превратив инфанту в бронзовую обезьяну, а ее супруга — в страшного крокодила. Между ними он воздвиг бронзовый столб с надписью на сирийском языке, которая в переводе сначала на кандайский, а затем на испанский язык гласит следующее: «Сии безрассудные молодые супруги получат свой прежний облик лишь тогда, когда отважный ламанчец померяется со мною силами на поединке, ибо судьба уготовила сие неслыханное приключение только для его великой доблести». После этого Маламбруно извлек из ножен ятаган и, схватив меня за волосы, был уже готов перерезать мне горло и снести голову. Я перепугалась и пришла в крайнее смятение. Язык мой прилип к гортани, но все же я пересилила себя и дрожащим, умоляющим голосом наговорила ему столько жалобных слов, что Маламбруно пощадил меня. Вложив ятаган в ножны, он приказал привести к нему всех дуэний — тех, что стоят теперь перед вами, — и объявил, что приговаривает нас не к смерти, а к тяжкому наказанию, позорному и долгому. Не успел он окончить свою речь, как мы почувствовали, что в наши щеки и подбородки словно вонзаются острия тысячи иголок. Невольно мы схватились руками за щеки и обнаружили то, что вы сами сейчас увидите…

Тут Долорида и все остальные дуэньи откинули покрывала, и странное зрелище предстало глазам присутствующих. У всех дуэний были бороды: у одной белокурая, у другой черная, у этой седая, у той с проседью. Герцог и герцогиня были удивлены, Дон Кихот и Санчо Панса объяты изумлением, а остальные ошеломлены. Между тем графиня Трифальди продолжала:

— Вот какое ужасное наказание придумал для нас злокозненный Маламбруно. Он покрыл нашу нежную кожу безобразной щетиной. Лучше бы он убил нас вместо того, чтобы уродовать наши лица этим ужасным войлоком. Ибо, если рассудить здраво, — куда же может показаться бородатая дуэнья? Какой отец, какая мать проникнутся состраданием к ней? Кто ей поможет? Ведь даже и в том случае, когда у дуэньи гладкое лицо, а кожа натерта всевозможными белилами и снадобьями, и то ей нелегко кому-нибудь понравиться, а что же ей делать, когда на лице у нее вырос целый лес? О подруги мои, дуэньи, в злосчастную минуту родились мы на свет, и в недобрый час зачали нас наши родители.

Сказав это, она на глазах у всех упала в обморок.

Тогда Санчо, посмотрев на бесчувственную Долориду, сказал:

— Клянусь честью порядочного человека и спасением души всех моих предков, никогда еще мне не приходилось слышать о подобном приключении, да и господин мой не рассказывал мне ничего похожего, потому что такие дела ему и в голову не приходили. Будь же ты проклят во веки веков, волшебник и великан Маламбруно! Неужели для этих несчастных нет другого наказания, кроме бород? Думаю, что этим бедняжкам нечем даже заплатить цирюльнику.

— Вы правы, сеньор, — ответила одна из двенадцати дуэний, — и если сеньор Дон Кихот не избавит нас от бород, то мы так и в могилу сойдем бородатыми.

Тогда Дон Кихот поспешил их успокоить и сказал:

— Я скорей позволю, чтобы мне вырвали бороду в земле мавров, чем допущу, чтобы вы оставались в таком виде.

В эту минуту графиня Трифальди воскликнула, очнувшись от обморока:

— О доблестный рыцарь! Сладкий звук вашего голоса, сулящего нам столь радостную надежду, вернул меня к жизни. Я умоляю вас, преславный и неукротимый странствующий сеньор, исполнить на деле ваше великодушное обещание.

— За мной дело не станет, — ответил Дон Кихот, — скажите только, сеньора, что мне нужно делать, ибо отвага моя готова вам служить.

— Дело в том, — ответила Долорида, — что отсюда до королевства Кандайя, если идти по суше, будет пять тысяч миль. Но если лететь туда прямо по воздуху, то будет только три тысячи двести двадцать семь миль. Кроме того, Маламбруно заявил мне, что, когда судьба натолкнет меня на рыцаря, нашего спасителя, он пошлет ему коня, да не какую-нибудь дрянную клячу, а того самого деревянного коня, на котором доблестный Пьер увез прекрасную Магелону. Управляют этим конем при помощи особой ручки у него на лбу, и летит он по воздуху с такой быстротой, что кажется, будто его подгоняют черти. Этот конь, согласно древнему преданию, был сооружен мудрым Мерлином, который разрешил своему другу Пьеру пользоваться им. Но Мерлин предоставлял своего коня только тем, кого он любил или кто хорошо платил ему за это. Маламбруно с помощью своих чар овладел этим конем и теперь носится на нем по всему свету: сегодня он здесь, завтра — во Франции, послезавтра — в Америке. Самое замечательное то, что конь этот не ест, не спит, и не изнашивает подков, и без крыльев летает по воздуху такой плавной иноходью, что всадник, сидящий на нем, может держать в руке полную чашку воды и не пролить ни одной капли.

Тут Санчо сказал:

— Ну, что касается мягкого и ровного хода, то мой серый, хотя по воздуху и не летает, но на твердой земле не уступит никакому иноходцу.

Все рассмеялись, а Долорида продолжала:

— Так вот, если только Маламбруно пожелает положить конец нашим бедам, этот конь очутится здесь не более как через полчаса после наступления ночи.

— А сколько человек может поместиться на вашем коне? — спросил Санчо.

Долорида ответила:

— Двое: один — на седле, другой — на крупе. Обычно так садятся на него рыцарь со своим оруженосцем, если только нет какой-нибудь похищенной девицы.

— Хотелось бы мне знать, сеньора Долорида, — сказал Санчо, — как зовут этого коня?

— Зовут его, — ответила Долорида, — не так, как звали коня Беллерофонта[104], имя которого было Пегас, и не как коня Александра Великого, по имени Буцефал, и не как коня Рейнальда Монтальбанского, чья кличка была Баярд.

— Ну, раз этот конь не назван в честь коней знаменитых рыцарей, — значит, и имени коня моего господина — Росинанта — он не носит.

— Совершенно верно, — ответила бородатая графиня, — за свою быстроту он прозван Клавиленьо Быстрокрылый.

— Имя мне нравится, — продолжал Санчо. — Ну, а как им управлять — уздой или недоуздком?

— Я уже вам сказала: не уздой, а особой ручкой, — ответила графиня Трифальди. — Рыцарь, едущий на нем, поворачивает ручку то в одну сторону, то в другую и направляет коня куда захочет: конь или взлетает на воздух, или опускается вниз, почти касаясь копытами земли.

— Я не прочь посмотреть на этого волшебного коня, — сказал Санчо, — но если вы полагаете, что я решусь сесть на него, так поищите лучше груш на вязе. Вы хотите, чтобы я сидел на деревянном крупе, да еще без тюфячка или подушки. Черт возьми, я вовсе не собираюсь растрясти себе все внутренности ради избавления незнакомых мне дуэний от бород. Впрочем, моя помощь им, конечно, и не нужна.

— Очень нужна, друг мой, — возразила Трифальди, — так нужна, что без вашего участия у нас, наверное, ничего не выйдет.

— Спасите меня, добрые люди! — воскликнул Санчо. — Да какое дело оруженосцам до приключений их господ? На долю рыцарей приходится вся честь и слава, а наш брат знай себе работай. Даже историки в своих описаниях подвигов странствующих рыцарей никогда не упомянут об оруженосце и его участии в деле, словно его и на свете не было. Нет, сеньоры, повторяю еще раз: мой господин может отправляться один, и дай ему бог всякого успеха, а я останусь здесь в обществе сеньоры герцогини и займусь освобождением от чар сеньоры Дульсинеи. С меня и этого довольно.

— И все-таки, добрый Санчо, — заявил герцог, — вам придется сопровождать вашего господина, если это окажется необходимым. Недопустимо, чтобы из-за вашего нелепого страха лица этих сеньор остались бы косматыми. Ведь это же неприлично.

— Еще раз кричу: спасите! — воскликнул Санчо. — Если бы требовалось проявить милосердие к каким-нибудь юным затворницам, ну тогда еще куда ни шло. Но мучиться ради того, чтобы избавить от бород дуэний? Да ну их к черту! Пускай они все ходят с бородами, от старшей до младшей, от первой жеманницы до последней кривляки.

— Вы не любите дуэний, друг мой Санчо, — сказала герцогиня. — Но клянусь вам, вы не правы. В моем доме есть примерные дуэньи. Взять хотя бы донью Родригес, которая стоит перед вами.

— Смейтесь, смейтесь, ваша светлость, — сказала донья Родригес. — Бог создал дуэний, — стало быть, он знает, для чего они нужны. Уповая на его милосердие, я могу перенести все оскорбления этого грубияна оруженосца и…

— Ну, довольно о дуэньях, — нетерпеливо прервал ее Дон Кихот. — Пусть только явится этот Клавиленьо — и я немедленно вступлю в бой с Маламбруно и сниму ему голову с плеч с большей легкостью, чем бритва снимает ваши бороды, а Санчо, конечно, исполнит все, что я ему прикажу.

— Ах! — воскликнула тут Долорида. — Пусть все звезды небесные взглянут благосклонными очами на ваше величие, о доблестный рыцарь, и пошлют вашему духу удачу и мужество, дабы вы соделались щитом и оплотом всего посрамленного и угнетенного рода дуэний; его ненавидят аптекари, на него ропщут оруженосцы и клевещут пажи. О великан Маламбруно, пошли же скорей несравненного Клавиленьо, дабы кончились наконец наши злоключения!

Трифальди сказала это с таким чувством, что у всех присутствующих выступили слезы на глазах, и даже Санчо прослезился и тут же решил про себя, что последует за Дон Кихотом хотя бы на край света.

Между тем настала ночь, и пришел час, когда должен был явиться знаменитый Клавиленьо. Однако его все еще не было, и Дон Кихот начал беспокоиться. Он опасался, что Маламбруно раздумал вступать с ним в единоборство и избрал для поединка другого рыцаря. Но вот внезапно вошли в сад четыре дикаря. Они несли на плечах большого деревянного коня; приблизившись к Дон Кихоту, дикари поставили коня на землю, и один из них сказал:

— Пусть сядет на эту махину рыцарь, у которого хватит на это храбрости…

— Я во всяком случае не сяду, — перебил Санчо, — у меня и храбрости не хватит, да я и не рыцарь.

Дикарь продолжал:

— …а если у этого рыцаря есть оруженосец, пусть он сядет на круп коня. Стоит только повернуть деревянную ручку у коня на лбу, и он взовьется ввысь и примчит всадников к Маламбруно, который давно их поджидает. Но перед полетом путникам непременно надо завязать себе глаза. Иначе у них может закружиться голова, и они свалятся на землю. Повязку нельзя снимать до тех пор, пока конь своим ржанием не возвестит седокам, что их воздушное путешествие закончилось.

После этих слов дикари оставили Клавиленьо и с большой учтивостью удалились. А Долорида со слезами на глазах сказала Дон Кихоту:

— Доблестный рыцарь, Маламбруно сдержал свое обещание: конь — перед тобой. Наши бороды растут, и все мы молим тебя — избавь нас от них. Для этого тебе стоит только сесть вместе с твоим оруженосцем на этого коня и довериться его волшебной силе.

— Я сделаю это, сеньора графиня Трифальди, с большой охотой и удовольствием: так велико мое желание видеть вас, сеньора, и всех ваших дуэний с чистыми гладкими лицами.

— А я не сделаю этого, — сказал Санчо, — ни с удовольствием, ни с неудовольствием, — вообще никак. Если, для того чтобы обрить этих дам, необходимо взбираться на круп коня, то пусть мой господин поищет себе другого оруженосца или эти сеньоры придумают какой-нибудь способ вылощить свои лица. Что я, колдун, что ли, чтобы носиться под облаками? Да и что скажут мои островитяне, узнав, что их губернатор летает по воздуху! К тому же до Кандайи добрых три тысячи миль. Как же мы вернемся обратно, если наш конь устанет или великан рассердится? Тогда уже никакие острова меня не увидят. Люди недаром говорят: подарили тебе коровку, так беги скорее за веревкой. Так что пусть меня простят бороды этих сеньор, но мне и здесь очень хорошо. В этом доме меня ласкают, а хозяин его посулил мне великую милость — сделать меня губернатором.

На это герцог ответил:

— Друг мой Санчо, вам не хуже меня известно, что всякой прибыльной и важной должности можно добиться только подкупом. Так знайте же, что вы можете купить у меня ваше губернаторство не иначе, как отправившись вместе с сеньором Дон Кихотом. И, пожалуйста, не беспокойтесь, — вернетесь ли вы сюда на Клавиленьо, или же по воле враждебной судьбы вам придется, как пилигриму, плестись от одного постоялого двора до другого, — все равно, когда бы вы ни вернулись, остров и губернаторство останутся за вами. Решение же мое неизменно: не сомневайтесь в правдивости моих слов, Санчо, иначе я сочту себя глубоко оскорбленным.

— Ни слова больше, сеньор, я простой оруженосец и никогда не осмелюсь сомневаться в вашем слове, — ответил бедный Санчо. — Пусть мой господин садится верхом; завяжите мне глаза, помолитесь за меня богу да еще скажите, пожалуйста, могу ли я поручить свою душу господу богу и призывать к себе на помощь ангелов, когда мы будем пролетать по поднебесью.

На это Трифальди ответила:

— Конечно, Санчо, вы можете поручить свою душу богу или кому вам будет угодно. Ведь Маламбруно хоть и волшебник, а все-таки христианин.

Но тут Дон Кихот прервал их разговор, подозвав Санчо к себе.

Он отошел вместе с Санчо в сторону, под деревья, и, схватив его за руки, сказал:

— Ты видишь, братец Санчо, что нам предстоит длинное путешествие. Один бог знает, когда мы вернемся назад и когда ты сможешь спокойно и не торопясь исполнить свое обещание Дульсинее. Поэтому я бы попросил тебя удалиться сейчас в твою комнату. Скажи, что тебе нужно захватить с собой кой-что на дорогу. А там всыпь себе хотя бы пятьсот горячих. На это потребуется немного времени, а между тем ты бы доставил мне этим большое утешение. Ты знаешь, как важно для меня это дело.

— Нет, ваша милость, — воскликнул Санчо, — это никуда не годится! Сейчас мне придется сесть на голые доски, а ваша милость желает, чтоб я себя бичевал! Поедемте-ка брить этих дуэний, а когда вернемся, я обещаю вашей милости с величайшей поспешностью исполнить свое обязательство и вполне вас удовлетворить. И довольно об этом.

А Дон Кихот ответил:

— Ну, хорошо, добрый Санчо, я удовольствуюсь твоим обещанием и буду верить, что ты его сдержишь.

После этого они направились к Клавиленьо, и Дон Кихот, садясь на коня, сказал:

— Завяжи себе глаза, Санчо, и садись; раз за нами посылают из таких далеких стран, то уж не для того, чтобы нас обмануть, ибо постыдно обманывать доверчивых. Даже если это приключение закончится не так, как я думаю, то все же, отваживаясь на такой подвиг, мы приобретаем славу, которую не сможет омрачить никакая злоба на свете.

— Ну, едем, сеньор, — ответил Санчо, — бороды и слезы этих сеньор разрывают мне сердце, и я не могу проглотить ни одного кусочка, прежде чем они не избавятся от своего уродства. Садитесь вы сперва, ваша милость, и завяжите себе глаза. Я ведь поеду на крупе, и понятно, что тот, кто едет в седле, должен сесть первым.

— Да, ты прав, — ответил Дон Кихот.

И, вынув из кармана платок, он попросил Долориду хорошенько завязать ему глаза, а затем легко вскочил на деревянную спину Клавиленьо и схватился за ручку у него на лбу. Стремян на седле не было, и ноги Дон Кихота висели в воздухе. Он был похож на всадника, вытканного на каком-нибудь фламандском ковре, изображающем римский триумф.

Санчо взобрался на коня медленно и неохотно и, устроившись поудобнее на крупе, заявил, что это слишком жесткое сиденье. Он спросил герцога, нельзя ли ему получить какую-нибудь подушку или тюфячок, хотя бы из покоя сеньоры герцогини или с кровати одного из пажей. На это Трифальди ответила, что Клавиленьо не потерпит на своей спине никаких подушек и войлоков. В крайнем случае Санчо может сесть по-дамски, и тогда сиденье не будет казаться ему таким твердым. Санчо так и сделал и, попрощавшись со всеми, позволил завязать себе глаза. Когда это было исполнено, он снова снял повязку и трогательно, со слезами на глазах, обратился к присутствующим, прося каждого помочь ему в этом испытании и прочесть «Отче наш» и «Богородицу».

— Возможно, — прибавил он, — что и они когда-нибудь попадут в такую же беду, и тогда господь пошлет им человека, который за них помолится.

Тут Дон Кихот воскликнул:

— Что за негодяй! Можно подумать, что ты попал на виселицу или тебе грозит смерть. К чему все эти мольбы? О бессовестное и трусливое созданье, ведь ты сидишь там, где покоилась некогда прекрасная Магелона, и если историки не лгут, то с этого коня сошла она не в могилу, а на престол Франции. А разве я, сидящий рядом с тобой, не выдерживаю сравнения с доблестным Пьером, занимавшим то самое место, которое ныне занимаю я? Завяжи себе глаза, малодушное животное. Пусть страх не говорит больше твоими устами, по крайней мере в моем присутствии.

— Ну, ладно, завязывайте мне глаза, — покорно сказал Санчо, — запрещают мне самому молиться богу, запрещают и другим молиться за меня, а потом удивляются, что я боюсь, как бы нам не повстречался какой-нибудь легион дьяволов да не утащил нас в преисподнюю.

Наконец Санчо завязали глаза, и Дон Кихот, убедившись, что все в порядке, повернул ручку. Едва он сделал это, как все дуэньи и остальные присутствующие принялись кричать:

— Поезжайте с богом, доблестный рыцарь!

— Господь с тобой, бесстрашный оруженосец!

— Вот, вот вы уже взлетели на воздух и мчитесь с быстротою стрелы.

— Держись крепко, отважный Санчо, не качайся. Смотри, не упади, а не то твое падение будет горше падения того дерзновенного юноши, который вздумал править колесницей своего отца — Солнца[105].

Услышав это, Санчо прижался покрепче к своему господину и, обхватив его руками, сказал:

— Сеньор, как же это они говорят, что мы поднялись высоко в воздух, а между тем их голоса так хорошо слышны, словно они стоят рядом с нами?

— Не забудь, Санчо, что там, где замешано волшебство, происходят самые необычайные вещи. Но не наваливайся на меня так — ты столкнешь меня с коня; право, я не понимаю, что ты беспокоишься; я готов поклясться, что никогда в жизни не приходилось мне ездить на коне с такой ровной и мягкой поступью. Можно подумать, что мы стоим на месте. Итак, друг мой, отгони страх; право же, дело идет на лад, и нас несет попутный ветер.

— Да, это правда, — ответил Санчо, — потому что с одного бока на меня дует такой сильный ветер, как будто там работают тысячи мехов.

Да так оно и было на самом деле. Герцог со своими дворецкими заранее предусмотрели все подробности этого приключения, и приготовленные мехи были направлены прямо на отважных путешественников.

— Мы летим, Санчо, с такой быстротой, что скоро попадем в область огня. И я не знаю, что надо сделать, чтобы этот волшебный конь не занесся в такие сферы, где неугасимое пламя испепелит наши бренные тела.

В это время слуги герцога намотали на концы палок куски горящей пакли и начали махать ими перед самым носом путешественников. Санчо, почувствовав жар, воскликнул:

— Убейте меня, если мы уже не попали в область огня. У меня уже обгорела половина бороды. Я хочу развязать себе глаза и посмотреть, где мы находимся.

— Не делай этого, — возразил Дон Кихот, — кто знает, какая беда может нас постигнуть, если мы нарушим повеление Маламбруно. Возможно, что мы поднялись на такую высоту лишь для того, чтобы потом сразу низринуться в королевство Кандайское, подобно тому, как сокол или кречет с поднебесья устремляется на цаплю. Хотя нам и кажется, что мы улетели из сада каких-нибудь полчаса назад, но, верь мне, мы совершили уже длиннейший путь.

— Не понимаю я, в чем дело, — ответил Санчо, — думаю только, что сеньора Магальянес, или Магелони, была, наверное, не очень чувствительна, раз ей нравилось сидеть на крупе этой лошади.

Герцог, герцогиня и вся свита, едва удерживаясь от душившего их смеха, слушали беседу наших храбрецов. Наконец, чтобы прервать это удивительное путешествие, герцог велел поднести горящую паклю к хвосту Клавиленьо, набитому гремучими ракетами. Ракеты взорвались, и конь с грохотом подскочил в воздух. Дон Кихот и Санчо, слегка опаленные, упали на землю. Когда они пришли в себя, то с большим удивлением увидели, что находятся в том же саду, откуда выехали, а вокруг них лежат в глубоком обмороке герцог, герцогиня и приближенные; бородатые же дуэньи во главе с графиней Трифальди куда-то исчезли. Но их удивление стало еще бо́льшим, когда они заметили поблизости воткнутое в землю длинное копье, к острию которого шнурками из зеленого шелка был привязан белый лощеный пергамент, а на нем большими золотыми буквами было написано:

Прославленный рыцарь Дон Кихот Ламанчский блистательно завершил великое дело спасения графини Трифальди. От него требовалось только решиться на этот подвиг. Маламбруно заявляет, что он вполне удовлетворен отвагой доблестного рыцаря. Подбородки дуэний гладки и чисты; королю Дон Клавихо и королеве Антономасии возвращены жизнь и свобода. А когда оруженосец закончит свое самобичевание, белая голубка вырвется из когтей диких ястребов, терзающих ее ныне, — так постановил мудрый Мерлин, архиволшебник из всех волшебников.

Прочитав эту надпись, Дон Кихот понял, что в ней говорится об освобождении Дульсинеи, и возблагодарил небо, позволившее ему совершить столь великое дело с таким ничтожным риском и возвратить первоначальную гладкость лицам почтенных дуэний. Затем он подошел к герцогу и герцогине, которые все еще лежали в обмороке, и, схватив герцога за руку, сказал:

— Ну же, добрейший сеньор, мужайтесь, мужайтесь; все это пустяки. Приключение уже закончилось, и притом с полным успехом, как об этом гласит надпись на пергаменте.

Герцог мало-помалу пришел в себя, словно человек, пробудившийся от глубокого сна. Прочитав надпись, он заключил Дон Кихота в объятия и поздравил его с блистательной победой; очнулась и герцогиня и все прочие, лежавшие на земле. Они принялись так искусно выражать ужас и изумление, что можно было подумать, будто все это происшествие было не ловко разыгранной шуткой, а самой настоящей правдой. Между тем Санчо все разыскивал Долориду, чтобы посмотреть, какой у нее вид без бороды, и убедиться, действительно ли она красива. Но ему сказали, что в ту самую минуту, когда Клавиленьо, объятый пламенем, рухнулся оземь, весь отряд дуэний вместе с Трифальди исчез, но что все они уже были без всякой щетины, словно их побрил самый опытный цирюльник. Герцогиня спросила Санчо, как он себя чувствовал во время этого длинного путешествия, и Санчо тотчас пустился в рассказы:

— Сеньора, когда мы пролетали по области огня, я осмелился приподнять платок, которым были завязаны мои глаза, и в щелочку поглядеть вниз на землю. Она показалась мне величиною с горчичное зерно, а люди, разгуливавшие по ней, — ростом с орешек. Из этого вы можете заключить, как высоко мы забрались.

На это герцогиня ответила:

— Друг мой Санчо, подумайте, что вы говорите. Ведь если земля показалась вам с горчичное зерно, а каждый человек величиною с орешек, то как же эти люди могли на ней уместиться?

— Вашему высочеству следовало бы смекнуть, — ответил Санчо, — что полет наш был волшебный. Значит, я мог по-волшебному увидеть всю землю и всех людей. Ну, а раз ваша милость этому не верит, то, значит, она не поверит и дальнейшему. Когда я сдвинул с глаз повязку, то увидел, что небо от меня совсем близко, на расстоянии каких-нибудь полутора футов, и, поверьте клятве, оно страх какое громадное. На небе я увидел семь козочек[106]. А надо вам сказать, что в детстве я был козопасом, и вот мне до того захотелось с ними повозиться, что у меня просто сердце разрывалось на части. Не сказав ни слова моему хозяину, я тихонечко слез с Клавиленьо и почти три четверти часа провозился с козочками — с цветиками моими, с левкоями, — а Клавиленьо все это время стоял на месте и не сделал и шага вперед.

— А чем был занят сеньор Дон Кихот, пока добрый Санчо возился с козочками? — спросила герцогиня.

На это Дон Кихот ответил:

— О себе скажу, что я не поднимал и не опускал повязки и не видел ни неба, ни земли, ни моря. Правда, я чувствовал, что мы пролетали сквозь воздушную сферу и даже приблизились к сфере огня, но я не заметил, чтоб мы останавливались и чтоб Санчо спускался с Клавиленьо. Поэтому я думаю, что он или лжет, или грезит.

— Я не лгу и не грежу, — ответил Санчо, — а не верите, так спросите у меня, как выглядели эти козочки, и вы увидите, что я говорю правду.

— Так опишите их нам, Санчо, — сказала герцогиня.

— Две из них были зеленые, — ответил Санчо, — две красные, две голубые, а одна пестренькая.

— Что за странные козы! — заметил герцог. — В наших земных краях таких разноцветных коз не водится.

— Понятное дело, — ответил Санчо, — ведь должна же быть какая-нибудь разница между козами небесными и земными.

Других вопросов насчет путешествия ему не задавали, так как и без того было ясно, что Санчо способен, не выходя из сада, прогуляться по всему поднебесью и рассказать обо всем, что там происходит. На этом и кончилось приключение с дуэньей Долоридой, над которым герцогская чета много смеялась и про которое Санчо охотно судачил бы целую вечность, если бы удостоился долголетия. Дон Кихот, наклонившись к уху Санчо, сказал ему:

— Санчо, если ты хочешь, чтобы мы поверили всему, что ты видел на небе, то ты обязан, в свою очередь, поверить моим рассказам о пещере Монтесинос. Вот и все, что я хотел тебе сказать.

Глава 49 о том, как Дон Кихот напутствовал Санчо Пансу перед тем, как тот отправился управлять островом

Приключение с Долоридой так понравилось герцогу и герцогине, что они решили устроить еще несколько забавных шуток над простодушными друзьями. Поэтому на следующий день после полета Клавиленьо герцог сказал Санчо, что ему пора вступить в губернаторскую должность, так как островитяне ждут его, не дождутся, словно майского дождика.

Санчо отвесил поклон и сказал:

— С тех пор, как я с высоты поднебесья посмотрел на землю и увидел, какая она маленькая, мое желание сделаться губернатором несколько остыло. Подумаешь, какая честь владеть горчичным зерном и управлять полдюжиной людей ростом с орешек! Если бы ваша светлейшая милость соблаговолила пожаловать мне малюсенький кусочек неба, ну хотя бы в полмили, я бы принял его с большим удовольствием, чем самый большой остров на свете.

— Друг мой Санчо, — ответил герцог, — я никому не могу подарить кусочка неба, хотя бы величиной с ноготь, ибо только один господь располагает подобными дарами. Я даю вам то, что могу дать, — самый настоящий и подлинный остров, круглый и ровненький, необыкновенно плодородный и изобильный, и если вы сумеете взяться за дело, то вместе с благами земными вы заработаете себе и царство небесное.

— Ну, ладно, остров так остров, — ответил Санчо. — Я постараюсь так губернаторствовать, чтобы душа моя, назло всем мошенникам, отправилась прямо на небо. Ведь я берусь за это не из корысти, не по спеси, не из желания прыгнуть выше собственного носа и пробраться в большие люди, а просто потому, что мне хочется попробовать, каково на вкус это самое губернаторство.

— Если вы только один раз его попробуете, Санчо, — ответил герцог, — то потом вы и язык проглотите вместе с этим куском, ибо ничего нет на свете слаще, чем приказывать и видеть, что вам повинуются. Я не сомневаюсь, что когда ваш господин сделается императором, а, судя по всему, этого недолго ждать, то уж никакими силами нельзя будет вырвать у него из рук власть, и в глубине души он будет скорбеть и печалиться, что столько лет прожил не императором.

— Сеньор, — ответил Санчо, — я представляю себе, что командовать всегда приятно, хотя бы даже стадом баранов.

— Нам с вами хоть в одну могилу ложиться, Санчо, — сказал герцог. — Во всем-то вы знаете толк, и я надеюсь, что вы будете управлять так же разумно, как разумно вы рассуждаете. Помните, что завтра же вы отправитесь губернаторствовать, а сегодня вам выдадут подобающую вашему сану одежду.

— Пускай меня наряжают как угодно, — ответил Санчо. — Какое бы ни было на мне платье, все равно я останусь Санчо Пансой.

— Совершенно справедливо, — сказал герцог, — но люди обязаны одеваться соответственно своему званию и состоянию. Не подобает юристу одеваться солдатом, а солдату носить мантию священника. Вы, Санчо, будете одеты наполовину ученым и наполовину военным, ибо для управления островом, который я вам пожаловал, науки нужны в такой же мере, как и военное искусство, а военное искусство в такой же мере, как и науки.

— Ну, в науках-то я не силен, — возразил Санчо, — я даже азбуки не знаю, но вы увидите, ваша светлость, что это не помешает мне стать хорошим губернатором. Что же касается военного искусства, то, если мне дадут оружие, я, с божьей помощью, не выпущу его из рук, пока не упаду.

— Ну, с такими твердыми правилами, Санчо, — ответил герцог, — вы, наверное, никогда не сделаете ни одной ошибки.

В это время вошел Дон Кихот. Узнав, что Санчо назначен наконец губернатором острова, он взял его за руку и с разрешения герцога увел к себе в комнату, чтобы преподать ему кое-какие наставления. Войдя к себе, он запер дверь и, почти насильно заставив Санчо сесть рядом с собой, начал спокойным голосом:

— Друг мой Санчо! Я возношу благодарность небу за то, что на твою долю выпала великая удача раньше, чем счастье улыбнулось мне. Я возлагал надежды на милость судьбы, чтобы вознаградить тебя за верную службу, и вот теперь — я только начинаю подниматься на вершину, а ты уже до срока и вопреки всем законам здравого смысла видишь желания свои исполненными. Другие люди дают взятки, упрашивают, докучают, недосыпают, клянчат, упорствуют и ничего не достигают; а ты, не приложив никакого труда, добился такой должности и положения, на которые всегда есть столько охотников. Ты не вставал спозаранку, не проводил бессонных ночей, ни о чем не хлопотал, а между тем стоило только духу странствующего рыцарства повеять над тобой, и, ни с того ни с сего, тебя сделали правителем острова. Говорю я это к тому, о Санчо, чтобы ты не приписывал оказанной тебе милости собственным заслугам. Нет, возблагодари за нее сперва небо, которое постепенно устраивает все к лучшему, а затем и орден странствующего рыцарства, обладающий такой силой и величием. Заставь же сердце свое поверить тому, что я тебе сказал, о сын мой, а затем внимательно выслушай меня: я желаю быть твоей путеводной звездой, дабы указать тебе путь и провести тебя к безопасной гавани по тому бурному морю, в которое ты собираешься ринуться, ибо высокие должности суть не что иное, как глубокая пучина смятения.

Прежде всего, о сын мой, ты должен бояться бога, ибо в страхе божием заключена премудрость, а сделавшись мудрым, ты уже не будешь совершать ошибок.

Во-вторых, старайся познать самого себя, ибо, познав самого себя, ты не будешь кичиться, не станешь надуваться, как лягушка, пожелавшая сравняться с волом, не уподобишься павлину с его пышным хвостом и уродливыми ногами. Никогда не забывай, что ты раньше пас свиней.

— Это правда, — ответил Санчо, — но тогда я был еще мальчишкой, а подросши немного, я стал пасти уже не свиней, а гусей. Однако, по-моему, это не имеет значения, ведь не все же правители королевского рода.

— И то правда, — сказал Дон Кихот. — Но человеку незнатного происхождения надлежит при исполнении своей высокой должности проявлять особую снисходительность. Она избавит его от злобной клеветы, от которой трудно бывает уберечься правителю. Не забывай, что ты родился простым крестьянином, не стыдись признаваться в этом, ибо, видя, что ты сам этого не стыдишься, никто не будет стыдить тебя. Старайся быть смиренным праведником, а не надменным грешником. Помни, что не сосчитать людей, которые, родившись жалкими бедняками, достигли высших почестей, сделались папами и императорами. Я мог бы привести этому столько примеров, что ты утомился бы, слушая меня.

Помни, Санчо: избрав путь добродетели, ты никогда не позавидуешь княжеским или королевским преимуществам, ибо добродетель ценится дороже знатности происхождения. Если в то время, когда ты будешь губернатором, к тебе приедет кто-нибудь из родственников, не гони его, не обижай, а, напротив, прими с честью. Когда ты выпишешь к себе жену — ибо не следует правителю разлучаться надолго со своей супругой, — то поучай и просвещай ее, смягчи ее природную грубость, ибо часто бывает, что все, приобретенное умным губернатором, гибнет и пропадает по вине его глупой и невежественной жены. Никогда не позволяй ей вмешиваться в дела правления. Смотри, чтобы она не оказалась удочкой с крючком для ловли рыбки в мутной воде. Ибо истинно говорю тебе: муж ответит на Страшном суде за малейшую взятку, принятую у просителя его женой.

Никогда не руководись законом собственного произвола, ибо ему следуют только невежды, мнящие себя большими умниками.

Пусть слезы бедняка встретят в тебе больше сострадания, но не меньше справедливости, чем жалобы богатого.

Доискивайся правды, и да не помешают тебе в этом ни подарки и посулы богача, ни рыдания и мольбы бедного.

Там, где может и должно иметь место беспристрастие, не подвергай виновного всей строгости закона, ибо слава сурового судьи ничем не лучше славы судьи милостивого.

Если ты пожелаешь смягчить суровость закона, то сделай это из сострадания к грешнику, а не ради тех даров, которые он тебе пообещает.

Если тебе когда-нибудь случится разбирать тяжбу твоего врага, то забудь о своей вражде к нему и думай только о том, на чьей стороне правда.

Пусть при разбирательстве чужих дел тебя не ослепляет личное пристрастие, иначе ты совершишь ошибки, которые большей частью бывают неисправимыми. Если придет к тебе просить правосудия красивая женщина, отврати глаза от ее слез и слух твой от ее стонов. И со строгим беспристрастием разбери ее просьбу. Иначе разум твой утонет в слезах, а твоя добродетель в ее стонах.

Если тебе придется присудить кого-нибудь к наказанию, не терзай его слуха жестокими словами: для несчастного довольно мук его наказания, и нечего прибавлять к ним еще жестокие речи.

Смотри на виновного как на человека несчастного, обуреваемого слабостями, свойственными греховной природе человека, и будь к нему милостив и сострадателен; помни, что милосердие превыше всех добродетелей.

Все эти наставления касаются твоей души. А теперь я дам тебе несколько советов, касающихся твоего тела. Прежде всего я советую тебе соблюдать чистоту, вычесывать голову, почаще бриться и стричь ногти, иначе они становятся похожими на черные когти кобчика, питающегося ящерицами. Никогда, Санчо, никому не показывайся в рваной и неряшливой одежде, ибо так делают только ленивые и распущенные люди.

Если звание твое потребует, чтобы твои слуги носили ливрею, то позаботься, чтобы эти ливреи не были пышными и яркими, и распредели их между слугами и нищими; вместо того чтобы одеть шесть пажей, одень трех нищих и трех пажей, и тогда будут у тебя пажи и на земле и на небе.

Не ешь ни лука, ни чеснока, чтобы по их запаху не догадались о твоем мужицком происхождении.

Ходи медленно, говори спокойно, но не так, чтобы казалось, что ты прислушиваешься к собственным речам, ибо всякая напыщенность дурна.

За обедом ешь мало, за ужином еще меньше, ибо здоровье всего тела куется в кузнице нашего желудка.

Будь умеренным в питье, — помни, что человек, выпивший лишнее, не хранит тайн и не держит обещаний.

Ты имеешь обыкновение, Санчо, вставлять в свои речи множество пословиц; избегай этого, ибо, хотя пословицы и заключают зерно мудрости, но ты по большей части приводишь их некстати, и они кажутся не столько мудрыми изречениями, сколько просто вздором.

— Ну, тут уж один бог может мне помочь, — ответил Санчо, — ибо у меня в голове пословиц больше, чем в книжке. Стоит мне заговорить, как все они разом летят ко мне на язык и наперебой норовят выскочить все вместе. Тогда я хватаю первую попавшуюся и уже не думаю о том, кстати она или некстати. Но впредь я постараюсь приводить только те поговорки, которые подобают важности моего сана, ибо в богатом доме на стол собрать недолго, а кто сдает, тот уже не тасует, а кто бьет в набат, сам сидит в безопасности, а чтобы давать и иметь, нужна голова на плечах.

— Правильно, Санчо! — воскликнул Дон Кихот. — Ну, что ж, нанизывай, вали в кучу свои пословицы, — ведь никто тебя за руку не держит: мать меня наказывает, а я себе знай волчок запускаю! Я тебе говорю, чтобы ты избегал пословиц, а ты в одну минуту наговорил их целый ворох. Заметь, однако, Санчо: я совсем не против пословиц, когда их приводят кстати, но громоздить их как попало — значит делать свою речь несуразной и низменной.

Слушай же дальше, Санчо, — когда будешь садиться на лошадь, не откидывайся назад всем корпусом, не вытягивай ног, наподобие палок, и не сиди мешком, словно ты едешь на ослике. Помни, что по тому, как ты ездишь верхом, легко определить, кто ты: кабальеро или конюх.

Не спи долго, ибо кто не встает с солнцем, тот не наслаждается прелестью дня, и помни, Санчо, что прилежание есть мать удачи, а леность мешает в достижении желаемого.

Одежда твоя должна состоять из длинных штанов, длинного камзола и еще более длинного плаща; о шароварах[107] и думать позабудь, ибо они не приличествуют ни рыцарям, ни губернаторам.

Вот пока и все, что мне хотелось тебе сказать, Санчо. Если ты последуешь моим советам, дни твои будут долги, а добрая слава вечной, и счастье будет твоим спутником на земле; ты поженишь детей по собственному усмотрению, твои сыновья и внуки будут считаться благородными, ты будешь мирно жить среди расположенных к тебе людей, а когда твоя долгая жизнь придет к концу, ты встретишь смерть в кроткой и зрелой старости, и маленькие нежные ручки твоих правнуков закроют тебе глаза.

— Сеньор, — ответил Санчо, — я прекрасно понимаю, что ваша милость учит меня вещам добрым, святым и полезным, но как они могут мне пригодиться, если я тотчас же их забуду? Правда, советы насчет того, чтобы не отращивать ногтей и быть умеренным в еде, я запомнил, но все прочие штуковины и закорючки мне не удержать в голове. А потому не худо было бы вам написать все это на бумажке и дать мне. Ничего, что я неграмотен, — я передам записку моему духовнику, а он по мере надобности станет вдалбливать мне в голову ваши правила.

— Подумай, Санчо! — вскричал Дон Кихот. — Какой же ты губернатор, если не знаешь грамоты. Это огромный недостаток, и я хотел бы, чтобы ты по крайней мере научился подписывать свое имя.

— Это я умею, — ответил Санчо, — потому что, когда я был старшиной в нашей деревне, меня научили рисовать буквы вроде тех, что ставят на тюках с товарами, и сказали, что так пишется мое имя. Но все это не так уж важно: я всегда могу сказать, что у меня болит правая рука, и велеть другому подписываться за меня. Все на свете поправимо, кроме смерти; в моих руках будет губернаторская палка, и я буду делать все, что мне вздумается; недаром же говорится: коли отец у тебя алькальд, ты сам хозяин… А ведь я буду губернатором — это еще почище алькальда! Пусть-ка чихнут на меня да пеню наложат: придут по шерсть, а угодят сами под ножницы; кого бог возлюбит, того и под клетью найдет; глупые речи богача слывут в свете мудрыми изречениями, а я буду богат, ибо губернаторы всегда приобретают богатство. Стало быть, незачем мне становиться медом, а то меня мухи скушают; «сколько ты имеешь, столько ты и стоишь», как говорила моя бабушка, а с человеком зажиточным никто не связывается.

— Тысяча проклятий! — вскричал, выйдя из себя, Дон Кихот. — Чтоб дьяволы побрали тебя вместе с твоими пословицами! Уж целый час ты их плетешь, подвергая меня медленной пытке. Будь уверен, что в один прекрасный день эти поговорки доведут тебя до виселицы, твои вассалы выгонят тебя с острова или же среди них начнется восстание. Ну, скажи, откуда ты их набираешь, невежда? Когда мне хочется привести кстати какую-нибудь пословицу, я тружусь и потею, как землекоп.

— Ей-богу, сеньор, — ответил Санчо, — ваша милость сердится понапрасну! И какого черта вам неможется оттого, что я пользуюсь собственным достоянием? Ведь, кроме пословиц, никакого другого капитала у меня нет. Вот и в эту минуту лезет мне в голову несколько штук, и все такие подходящие, ладные — ну, прямо как груши в корзине; однако я их не скажу, потому что умею смолчать вовремя.

— Ты ужасный болтун, Санчо, но на этот раз мне бы хотелось знать, какие пословицы пришли тебе в голову, и притом так кстати. Я напрягаю свою память, — а она у меня неплохая, — и не могу подыскать ни одной.

— Да что лучше, чем эти, — сказал Санчо. — Под зуб мудрости пальца не подкладывай; коли скажут: скатертью дорога, а моей жены не обижай, слова не отвечай; кувшином ли по камню, камнем ли по кувшину — все едино. Пословицы, подходящие к случаю как нельзя более кстати. Это значит: тягаться с губернатором или с другим начальством все равно, что подсовывать палец под зуб мудрости, тебе же больно будет. Никогда не возражай на слова губернатора, как не отвечаешь, когда тебе говорят: скатертью дорога. Что же касается пословицы о кувшине и камне, то смысл ее даже слепому ясен. Итак, кто замечает соломинку в глазу ближнего, обязан и в своем глазу заметить бревно, а не то про него скажут: покойница раненой испугалась; а вашей милости хорошо известно, что дурак у себя дома больше понимает, чем умник, живущий у чужих.

— Неправда, Санчо, — возразил Дон Кихот, — дурак ничего не понимает ни в своем, ни в чужом доме по той простой причине, что на основе глупости нельзя построить здания мудрости. Но довольно об этом, Санчо; если ты будешь плохим правителем, вина будет твоя, а стыд — мой. Однако я утешаю себя тем, что исполнил свой долг и дал тебе посильные советы и наставления. Я сдержал свое обещание, и на этом мои обязательства кончаются. Поезжай с богом, Санчо, и да поможет он тебе в трудных делах правления. Пусть рассеются скорее мои тревоги. Боюсь я, как бы ты не полетел с губернаторского места. А между тем я мог бы предотвратить это несчастье, открыв герцогу, что, несмотря на твою толщину и важный вид, ты просто-напросто мешок, набитый пословицами и плутнями.

— Ну, что же, сеньор, — возразил Санчо, — если вашей милости кажется, что я не гожусь в губернаторы, я не приму этой должности. Простым крестьянином, жующим хлеб с луком, я проживу не хуже всякого губернатора, смакующего каплунов и куропаток. К тому же, когда мы спим, мы все равны: и знатные и незнатные, и богатые и бедные. Скажу только одно: если вы, мой сеньор, подумаете хорошенько, то вспомните, что сами толкнули меня на губернаторство. Ведь я смыслю в губернаторствах и островах не больше дикого ястреба. Но если вы боитесь, что из-за этого губернаторства дьявол потащит меня в ад, то уж лучше мне оставаться Санчо и попасть в рай. Самая малая частичка моей души, величиной с черный край ногтя, для меня дороже всего тела.

— Честное слово, Санчо, — ответил Дон Кихот, — то, что ты сейчас сказал, ясно показывает, что ты достоин управлять тысячей островов. У тебя хорошее сердце, а без этого всякая наука бесплодна. Поручи себя милости божьей и постарайся во всяком деле следовать первому побуждению твоего сердца. А теперь пойдем обедать, так как я думаю, что хозяева нас уже ждут.

Глава 50 о том, как Санчо вступил во владение своим островом и как он им управлял

После обеда Дон Кихот, исполняя просьбу Санчо, изложил на бумаге все свои наставления и вручил их новому губернатору. Однако Санчо тотчас же потерял письмо; кто-то из слуг подобрал его и передал герцогу. Тот прочитал герцогине рассуждения Дон Кихота, и оба снова подивились уму и безумию нашего рыцаря. Они тут же решили немедленно привести в исполнение свой забавный план и отправить Санчо в сопровождении пышной свиты в одно селение, предназначенное стать для него островом. Герцог приставил к Санчо своего дворецкого, человека умного и ловкого, того самого, который накануне уморительно разыграл роль графини Трифальди. Нельзя было сомневаться, что он сумеет отлично справиться со своей задачей. Но едва Санчо увидел этого дворецкого, он сразу же заметил, что тот очень похож лицом на Трифальди. Обратившись к Дон Кихоту, он воскликнул:

— Сеньор, провались я на этом самом месте ко всем чертям, если и вашей милости не придется признать, что лицо у этого дворецкого точь-в-точь как у Долориды.

Дон Кихот пристально посмотрел на дворецкого и затем ответил Санчо:

— Тебе совершенно незачем проваливаться, друг Санчо. У дворецкого действительно лицо дуэньи Долориды. Но это не значит, что дворецкий и есть Долорида. Лучше и не допускать такого предположения. Подумай, куда бы это нас завело. Нам с тобой следовало бы горячо помолиться господу богу, чтобы он избавил нас от злых колдунов и злых волшебников.

На это Санчо ответил:

— Я только что говорил с ним, и мне показалось, что в ушах моих звучит голос Трифальди. Ну, да ладно, — я помолчу, но все же буду держать ухо востро и присматриваться ко всему. Быть может, мои подозрения укрепятся, а может быть, и исчезнут.

— Ты так и сделай, Санчо, — ответил Дон Кихот, — и обо всем, что заметишь, сообщай мне, а также пиши мне о всех твоих губернаторских делах.

Наконец Санчо выехал, окруженный многочисленной свитой; на нем был костюм ученого, а поверх широкий плащ из рыжеватого камлота с золотым позументом. На голове у него была надета шапочка из той же материи. Сидел он верхом на муле, а следом за ним, по приказанию герцога, выступал ослик в новенькой шелковой сбруе, обвешанной разными побрякушками. Время от времени Санчо оборачивался, чтобы взглянуть на серого: общество этого верного друга доставляло нашему губернатору такое удовольствие, что он не поменялся бы местом с самим германским императором. Прощаясь с герцогом и герцогиней, он поцеловал им руки и попросил Дон Кихота благословить его. Тот исполнил его просьбу, проливая слезы, а Санчо принял его благословение, всхлипывая.

Местечко, которое герцог отдал Санчо в управление, находилось неподалеку от герцогского замка, поэтому губернатор со своей свитой скоро и без всяких приключений прибыл туда. У ворот селения их встретили местные власти. Тотчас ударили в колокола, собравшиеся жители приветствовали нового губернатора радостными кликами и с большой торжественностью повели его в главную церковь, чтобы там возблагодарить бога. Затем, после различных смешных церемоний, Санчо вручили ключи от города и провозгласили пожизненным губернатором острова Баратарии. Платье, борода и толстый живот нового губернатора удивляли всех, кто не был посвящен в тайну назначения нового губернатора. Из церкви Санчо повели в залу суда, усадили в кресло, и дворецкий герцога сказал:

— Сеньор губернатор, на нашем острове существует древний обычай: тот, кто назначается правителем этого славного острова, обязан ответить на довольно хитрые и запутанные вопросы, которые ему будут заданы. Эти ответы должны показать жителям острова, насколько умен их новый губернатор и надлежит ли им печалиться или радоваться его назначению.

Во время речи дворецкого Санчо разглядывал длинную надпись, начертанную большими буквами на стене против его кресла. Так как он был неграмотен, то спросил, что там написано. Ему ответили:

— Сеньор, надпись эта гласит: «Сегодня, такого-то дня, месяца и года, сеньор дон Санчо Панса вступил во владение этим островом. Да сохранит его господь у власти на многие лета!»

— А кого это зовут дон Санчо Панса? — спросил Санчо.

— Вас, ваше вельможество, — ответил дворецкий, — ибо на остров прибыл только один Панса, и он сейчас восседает на этом кресле.

— Так заметьте себе, братец, — возразил Санчо, — что ни я, да и никто в моем роду никогда не был доном. Меня попросту зовут Санчо Панса, и отец мой звался Санчо, и дед мой звался Санчо, и все они были Панса без всяких этих донов и передонов. Я подозреваю, что на вашем острове донов больше, чем булыжников. Но довольно об этом; господь меня понимает, и если мне удастся пробыть здесь губернатором хоть несколько дней, я выведу всех этих донов. Должно быть, они здесь кишмя кишат и надоели всем хуже комаров. Ну, что ж, задавайте мне вопросы, сеньор дворецкий, а я буду отвечать на них по моему разумению, на радость или горе моему народу.

В эту минуту в залу суда вошли два человека — один из них был одет крестьянином, другой — портным; в руках он держал большие ножницы. Портной сказал:

— Сеньор губернатор, мы с этим крестьянином пришли к вашей милости по делу: этот добрый человек явился вчера в мою лавку, протянул мне кусок сукна и спросил: «Сеньор, хватит ли этого сукна мне на колпак?» Я прикинул на глаз и ответил, что хватит. Тогда этот человек, подозревая, что я хочу украсть у него кусок сукна, сказал: «А может быть, и на два хватит?» Я догадался, о чем он думает, и ответил, что хватит. Тогда он, упорствуя в своих оскорбительных подозрениях, продолжал прибавлять колпак за колпаком, а я все соглашался с ним. В конце концов мы поладили с ним на пяти колпаках. Через несколько дней он пришел за ними. Колпаки были готовы, но он не только отказался уплатить мне за работу, но еще требует, чтобы я вернул ему сукно или же уплатил за него.

— Правду ли он говорит, братец? — спросил Санчо.

— Да, сеньор, — ответил крестьянин, — но прикажите ему, ваша милость, показать колпаки, которые он для меня сшил.

— Весьма охотно, — сказал портной и, вынув из-за плаща руку, на каждом пальце которой было надето по колпаку, продолжал: — Вот пять колпачков, которые этот добрый человек мне заказал. Клянусь богом и совестью, что у меня не осталось ни кусочка сукна, и я готов представить свою работу на рассмотрение цеховых представителей.

Забавная выдумка портного заставила всех присутствующих расхохотаться. Санчо подумал с минуту и сказал:

— Вот мой приговор по этому делу: портной не получит платы за шитье, а крестьянин — денег за испорченное сукно, колпачки же отдать заключенным. На том и делу конец.

Присутствующие рассмеялись, но постановление губернатора признали правильным и тотчас же его выполнили.

В эту минуту в залу вошли два старика. Один из них важно выступал с толстой тростью в руках. Второй смиренно следовал за ним. Поклонившись Санчо, второй начал так:

— Сеньор губернатор, этому человеку я дал взаймы десять золотых эскудо с тем условием, чтобы он возвратил мне их по первому требованию. Прошло много времени, и я не требовал у него долга, ибо понимал, что если, занимая у меня деньги, он находился в затруднительном положении, то, возвратив их, он попадет в еще более затруднительное. Наконец мне показалось, что он совсем позабыл о своем долге; тогда я решился ему напомнить, а он не только не отдает его, но утверждает, что никогда не брал у меня денег, а если и брал, то давно отдал. Я бы просил вашу милость привести этого человека к присяге: если он присягнет, что отдал мне долг, я готов простить его тут же на месте, перед лицом господа бога.

— Что вы на это скажете, старичок с посохом? — спросил Санчо.

На это старик ответил:

— Сеньор, я признаю, что получил от него эти деньги. Но я давно уже отдал и уплатил ему долг сполна и без всякого обмана. Истец говорит, что он поверит моей клятве, — ну что же, я готов поклясться на жезле вашей милости.

Губернатор опустил свой жезл. Тогда старик передал свой посох истцу, прося подержать его, пока он будет приносить клятву, затем положил руку на крест жезла и заявил, что он действительно брал в долг десять эскудо, но что он их отдал обратно из рук в руки, а заимодавец по забывчивости несколько раз требовал у него долг.

— Ну что же ты теперь скажешь? — спросил губернатор истца.

Тот ответил, что считает своего должника честным человеком и добрым христианином. Должно быть, он и вправду позабыл, как и когда ему были возвращены эти десять эскудо. Во всяком случае, он больше никогда не будет их требовать.

Должник взял свой посох и, поклонившись, удалился из суда. А Санчо, который все время зорко наблюдал за стариками, склонил голову на грудь, приставил указательный палец правой руки к носу, подумал немного и велел вернуть старика с посохом.

Когда его привели, Санчо посмотрел на него и сказал:

— А ну-ка, добрый человек, дайте мне ваш посох!

— С большим удовольствием, — ответил старик, — вот он, сеньор.

И он отдал посох. Санчо взял его, вручил другому старику и сказал:

— Ну теперь вам заплачено. Ступайте с богом.

— Как, сеньор! — воскликнул старик. — Да разве эта трость стоит десять золотых эскудо?

— Стоит, — ответил губернатор, — или, клянусь богом, я величайший дурак на свете. Сейчас вы убедитесь, способен ли я управлять целым королевством или нет.

Тут он приказал расколоть трость. Трость сломали, и из нее посыпались золотые монеты. Все были поражены и решили, что губернатор мудр, как царь Соломон. Спросили Санчо, как он мог догадаться, что десять эскудо спрятаны в трости. Санчо охотно объяснил: старик перед принесением клятвы передал трость своему противнику и поклялся, что сполна и без обмана вернул ему долг. А затем, принеся клятву, потребовал свою трость обратно. Заметив это, Санчо догадался, что десять эскудо, из-за которых шел спор, спрятаны в трости.

— Отсюда можно заключить, — прибавил Санчо, — что господь всегда поможет и самому тупоголовому губернатору отыскать правду, если тот будет честен и справедлив. А впрочем, священник нашего села рассказывал мне про один случай вроде этого, а у меня отличная память. Если бы я только не забывал часто того, о чем мне надо вспомнить, то такой памяти, наверное, не сыскалось бы на всем этом острове.

Итак, старики удалились, один — раздосадованный, другой — удовлетворенный. Все присутствующие продолжали выражать глубокое удивление, а писец, которому было поручено записывать речи, поступки и деяния Санчо, не знал, как ему изобразить и описать нового губернатора: глупым или умным.

По окончании суда губернатора повели в роскошный дворец. Там в большом зале Санчо увидел стол, убранный с королевским великолепием. Под тончайшим кружевным покрывалом на нем стояло множество блюд и ваз со всевозможными фруктами и цветами. При появлении Санчо заиграла музыка, четыре пажа поднесли ему воду для омовения рук, и он с большим достоинством проделал эту церемонию. Когда музыка замолкла, Санчо сел за стол на почетное место, а рядом с его креслом стал какой-то человек с палочкой из китового уса в руках. Как оказалось впоследствии, это был доктор. Покрывало сняли, и другой человек, по виду духовное лицо, благословил трапезу. Один из пажей повязал Санчо кружевную салфетку, а другой подал на первое блюдо с фруктами[108]. Но не успел Санчо проглотить куска, как доктор прикоснулся своей палочкой к блюду, и его тотчас же унесли прочь; а на его место поставили другое. Санчо собрался было его отведать, но, как только он протянул руку, чтобы попробовать кушанье, палочка снова коснулась блюда, и паж унес его столь же проворно, как и блюдо с фруктами. При виде этого Санчо растерянно обвел глазами присутствующих и спросил, неужели же этот обед следует есть так, как это делается на представлениях фокусника. На это человек с палочкой ответил:

— Нет, сеньор губернатор, на этом острове обедают так же, как это принято и заведено на других островах, управляемых губернаторами. Я доктор, мой сеньор, и приставлен за большое жалованье к особе губернатора. О его здоровье я забочусь больше, чем о своем собственном. Я работаю днем и ночью, изучая комплекцию губернатора, дабы лечить его в случае болезни; но главная моя обязанность — присутствовать при обедах и ужинах, разрешать губернатору есть только то, что мне представляется подходящим, и удалять со стола все, что, по моему мнению, может испортить ему желудок. Вот почему я велел убрать от вас фрукты, ибо в них слишком много влаги, и унести другое кушанье, ибо оно было чересчур остро и приправлено пряностями, что, как известно, возбуждает жажду. А много пить — значит убивать наши жизненные силы.

— В таком случае вот эти жареные куропатки, на вид так вкусно приготовленные, наверное, не причинят мне вреда.

На это доктор ответил:

— Сеньор губернатор не прикоснется к этому блюду, пока я жив.

— Почему так? — спросил Санчо.

— Потому, что учитель наш Гиппократ[109], звезда и светоч медицины, говорит, что всякое объедение вредно, но самое вредное — это объедение куропатками.

— Тогда, сеньор доктор, — сказал Санчо, — вместо того чтобы колотить по блюду палкою, выберите, пожалуйста, из всех кушаний, стоящих на столе, то, которое может принести мне наибольшую пользу и наименьший вред, и позвольте мне его съесть, ибо, клянусь жизнью губернатора, — да продлит мне ее господь бог! — я умираю от голода и, что бы вы там ни говорили, сеньор доктор, и как бы вы ни сердились, но, отнимая у меня обед, вы не только не продлите моей жизни, а просто меня убьете.

— Ваша милость сеньор губернатор совершенно правы, — ответил доктор, — а потому я полагаю, что вашей милости не следует кушать этого рагу из кроликов, ибо оно неудобоваримо. Вот этой телятины, если бы она не была жареная и тушеная, вы могли бы отведать, но в таком виде, как она есть, — лучше не надо.

Тут Санчо сказал:

— Вот это большое блюдо, откуда поднимается пар; кажется, это — олья подрида[110], в нее обычно кладутся самые различные вещи. Так уж, наверное, мы там отыщем кусочек, который придется мне по вкусу и пойдет на пользу.

— Боже избави! — воскликнул доктор. — Гоните прочь такие опасные мысли: ни одно кушанье на свете не портит так здоровья, как олья подрида. Она хороша для каноников, для ректоров учебных заведений, для крестьянских свадеб, но на столе у губернатора ей не место. Губернатор должен питаться деликатными и удобоваримыми кушаньями. Нет, если сеньор губернатор желает сохранить и укрепить свое здоровье, то я советую ему съесть сотню трубочек из тонкого теста и несколько тоненьких ломтиков айвы, — эта пища укрепит его желудок и облегчит пищеварение.

Выслушав это, Санчо откинулся на спинку кресла, пристально посмотрел на доктора и строгим голосом спросил, как его зовут и где он учился. Доктор ответил:

— Сеньор губернатор, меня зовут доктор Педро Ресио де Агуэро; родился я в местечке, именуемом Тиртеафуэра[111], направо от дороги из Каракуэля в Альмодавар дель Кампо, а степень медицины я получил в Осунском университете.

Тогда взбешенный Санчо вскричал:

— Так вот что, сеньор доктор Педро Ресио де Маль-Агуэро, родившийся в Тиртеафуэре и удостоенный степени доктора в Осуне, убирайтесь-ка вы отсюда, да поживей! Не то, клянусь солнцем, возьму я в руки дубинку и, начав с вас, вышибу с острова всех докторов. Я говорю о тех, которые покажутся мне невеждами. Врачей же мудрых, опытных и ученых я буду беречь как зеницу ока и чтить как величайших благодетелей. Итак, убирайтесь-ка отсюда, Педро Ресио, а не то я схвачу вот это самое кресло, на котором сижу, и разобью его о вашу голову. А если меня притянут к ответу, то я заявлю в свое оправдание, что сделал угодное богу дело, убив негодного доктора, палача своих сограждан. А теперь дайте мне поесть или отберите от меня губернаторство, ибо должность, которая не может прокормить того, кто ее несет, не стоит и двух бобов!

Увидев, как разгневался губернатор, доктор смутился и собирался дать тягу, как вдруг на улице послышался звук почтового рожка. Дворецкий глянул в окно и, подойдя к Санчо, сказал:

— Прибыл гонец от сеньора герцога; должно быть, с каким-нибудь важным поручением.

Вошел гонец, запыхавшийся и потный, и, вынув из-за пазухи письмо, вручил его губернатору. Санчо передал его дворецкому и велел прочитать адрес. Адрес гласил:

«Дону Санчо Пансе, губернатору острова Баратарии, в собственные руки или в руки его секретаря».

Услышав это, Санчо спросил:

— Кто здесь мой секретарь?

Тогда один из присутствующих ответил:

— Я, сеньор, потому что умею читать и писать.

— В таком случае, — ответил Санчо, — вы можете быть секретарем у самого императора. Распечатайте письмо и прочтите, что там написано.

Новоиспеченный секретарь исполнил поручение и, прочитав письмо, заявил, что содержание его совершенно секретно.

Тогда Санчо, удержав при себе только майордома и дворецкого, приказал очистить залу. Когда все остальные, в том числе и доктор, удалились, секретарь прочел письмо герцога:

Сеньор дон Санчо Панса, до сведения моего дошло, что враги мои и ваши в одну из ближайших ночей готовят яростное нападение на наш остров. Поэтому бодрствуйте и ждите, чтобы они не застали вас врасплох. Кроме того, через надежных шпионов я узнал, что четыре переодетых злоумышленника проникли на ваш остров, намереваясь лишить вас жизни, ибо мудрость ваша внушает им опасения. Глядите в оба, опасайтесь отравы, отказывайтесь от всех кушаний, которые вам предлагают. Если вам будет угрожать опасность, я не замедлю прийти к вам на помощь.

Дано в нашем замке, августа шестнадцатого дня, в четыре часа утра.

^{Ваш друг Герцог.}

Санчо был поражен, приближенные тоже притворились удивленными. Помолчав немного, Санчо обратился к майордому и сказал:

— Мне кажется, самый опасный человек здесь — доктор Ресио; он придумал для меня жестокую гибель — голодную смерть.

— И все же, — возразил дворецкий, — я бы посоветовал вашей милости не прикасаться к кушаньям, поставленным перед вами на столе, ибо стряпали их монахини, а пословица говорит: за крестом-то черти и водятся.

— Я с вами не спорю, — ответил Санчо, — но дайте мне хотя бы краюху хлеба и фунта четыре винограда. Здесь уж нечего опасаться отравы, а без еды я, право, никак не могу обойтись. К тому же нам надо приготовиться к защите, а для этого прежде всего необходимо хорошенько подкрепиться, ибо храбрость зависит от желудка, а не желудок от храбрости. А вы, секретарь, ответьте сеньору моему герцогу, что все его приказания будут исполнены точно и без упущений, и передайте сеньоре моей герцогине, что я целую ей руку, а заодно уж припишите, что я целую руку и сеньору моему Дон Кихоту, дабы он не подумал, что я неблагодарен. Дальше, как хороший секретарь, вы можете от себя прибавить все, что вам придет в голову и покажется уместным. Ну, а теперь уберите-ка со стола и дайте мне поесть, и если какие-нибудь шпионы, убийцы и волшебники нападут на меня или на мой остров, я сумею с ними справиться.

В это время в зале снова появился доктор Педро Ресио и заявил Санчо, что, испугавшись его гнева, он нарушит медицинские предписания и разрешит ему вечером поужинать. Губернатор этим удовлетворился и с большим нетерпением стал дожидаться наступления вечера и часа ужина. Наконец наступил желанный час: на ужин ему подали тушеную говядину с луком и вареные ножки довольно-таки старого теленка. Санчо принялся их уплетать с таким аппетитом, как будто это были миланские тетерки, римские фазаны, соррентская телятина, моронские куропатки или лавахосские гуси. Посреди ужина он обратился к доктору и сказал:

— Послушайте, сеньор доктор, на будущее время, пожалуйста, не старайтесь угощать меня тонкими блюдами и изысканными яствами; вы этим только испортите мне желудок. Я привык питаться козлятиной, говядиной, салом, солониной, репой и луком, а если вы станете набивать мой желудок разными придворными кушаньями, то он примет их с неудовольствием, а то и просто с омерзением. Лучше всего, если мне будут каждый день готовить олью подриду, которая тем вкуснее, чем больше в ней всякой всячины; но издеваться над собой я никому здесь не позволю. Итак, давайте жить и есть в мире и дружбе, ибо, когда господь посылает утро, оно для всех настает. Я буду так управлять этим островом, чтобы и податей не терять и взяток не брать, а вы все глядите в оба и ухо держите востро. Иначе я покажу вам такие чудеса, каких вы еще не видывали.

— Честное слово, сеньор губернатор, — сказал дворецкий, — ваша милость говорит совершенно правильно. От имени всех островитян этого острова обещаю вам, что все они будут служить вашей милости усердно, с любовью и доброжелательством. Вы с самого начала показали себя столь милостивым правителем, что им и в голову не придет помыслить или сделать что-либо неугодное вашей милости.

— Еще бы, — ответил Санчо, — иначе они оказались бы просто дураками. Но, повторяю, позаботьтесь об еде для меня и для моего серого: из всех дел это самое важное и неотложное. А с наступлением ночи мы совершим обход острова, ибо у меня есть намерение очистить его от всякой нечисти, вроде бродяг, праздношатающихся и беспутных людей. Следует вам знать, друзья мои, что ленивые и праздные люди в государстве подобны трутням в улье, пожирающим мед пчел-работниц. Я собираюсь покровительствовать крестьянам, обеспечивать права идальго, вознаграждать добродетельных, а в особенности поддерживать уважение к религии и почтение к духовным особам. Ну, что вы на это скажете, друзья, — дело я говорю или несу вздор?

— Вы так говорите, ваша милость сеньор губернатор, — ответил майордом, — что я диву даюсь, как может совсем неученый человек, — а ведь, насколько мне известно, ваша милость неграмотны, — додуматься до таких мудрых мыслей и поучений. Ни те, кто вас сюда послал, ни сами мы, явившиеся к вам, не ожидали от вашей милости таких способностей. Живя на свете, каждый день узнаешь что-нибудь новое: шутки превращаются в серьезные вещи, а насмешники сами оказываются осмеянными.

Итак, с наступлением темноты губернатор в сопровождении майордома, секретаря, дворецкого и историографа, на которого были возложены обязанности передать потомству деяния Санчо, предприняли ночную прогулку по острову. За ними следовало столько писцов и альгвасилов, что из них можно было бы составить небольшой военный отряд. Санчо бодро шел посредине, со своим жезлом в руке. На него любо было смотреть. Они миновали уже несколько улиц, как вдруг до их слуха донеслось бряцание шпаг. Все бросились в ту сторону, откуда раздавался этот шум. Пробежав несколько шагов, они наткнулись на двух неизвестных, дравшихся на шпагах. Заметив блюстителей порядка, противники остановились, и один из них воскликнул:

— Во имя бога и короля! Да как же это возможно, чтобы в селении грабили на глазах у всех и нападали на прохожих прямо посредине улицы?

— Успокойтесь, добрый человек, — сказал Санчо, — и расскажите мне, из-за чего у вас произошла ссора; я — губернатор.

Тогда второй противник сказал:

— Сеньор губернатор, я постараюсь кратко изложить вам дело. Да будет известно вашей милости, что этот молодчик выиграл в кости более тысячи реалов. При помощи каких хитростей это ему удалось, один бог знает. Я был свидетелем игры и не один сомнительный удар присудил в его пользу, хотя совесть упрекала меня за это. Наконец игра кончилась, и он собрал свой выигрыш. Я ожидал, что он уделит мне что-нибудь из своего выигрыша, но он сунул деньги в карман и вышел на улицу. В досаде я пошел за ним и вежливо и мягко попросил дать мне хотя бы восемь реалов. Он знает, что я человек честный и не имею ни должности, ни доходов, ибо родители мои ничему меня не учили и ничего мне не оставили. Но этот мошенник раскошелился только на четыре реала. Вы только подумайте, сеньор губернатор, какое бесстыдство и какая бессовестность! Честное слово, ваша милость, если бы вы не подоспели, я бы этот выигрыш вырвал у него силой.

— Что вы на это скажете? — спросил Санчо игрока.

Игрок ответил, что вымогатель говорит сущую правду, что он действительно не хотел давать ему больше четырех реалов, так как тот чуть не каждый день выпрашивает у него подачки. А кто кормится подачками, тот должен быть вежливым и брать что дают, а не торговаться со счастливым игроком.

— Вот если бы я в самом деле был шулером, — прибавил игрок, — ну тогда мне пришлось бы расщедриться, ибо шулеры должны давать большие взятки всяким прощелыгам, которым известно их ремесло. Но раз я даю немного, это доказывает мою честность в игре.

— Правильно, — сказал майордом. — Сеньор губернатор, какие будут распоряжения вашей милости насчет этих двух молодцов?

— Распоряжения мои будут такие, — ответил Санчо. — Вы, сеньор игрок, отдадите немедленно этому забияке сто реалов и пожертвуете сверх того тридцать реалов в пользу заключенных. Вы же, не имеющий ни должности, ни бенефиции, берите-ка поскорее сто реалов и не позже завтрашнего дня отправляйтесь в изгнание на десять лет. Бездельникам не место на нашем острове, и если вы попробуете вернуться сюда, я вздерну вас на виселицу либо сам, либо с помощью здешнего палача. Не возражайте мне ни слова, ибо рука у меня тяжелая.

Первый из противников вынул деньги, второй их взял, один отправился в изгнание, другой — к себе домой, а губернатор воскликнул:

— Или моя власть гроша ломаного не стоит, или я закрою все эти игорные дома, так как мне сдается, что от них большой вред.

В эту минуту к ним подошел полицейский и подвел к Санчо какого-то юношу.

— Сеньор губернатор, — сказал он, — этот молодчик шел нам навстречу, но, как только заметил полицию, тотчас же повернул назад и пустился бежать, как олень. Это очень подозрительно. Я погнался за ним, но мне, наверное, не удалось бы его схватить, если бы он не споткнулся и не упал.

— Ты почему убегал, приятель? — спросил Санчо.

На это юноша ответил:

— А потому, что полиция очень уж много спрашивает, а мне не хотелось отвечать.

— А чем ты занимаешься?

— Я ткач.

— Что же ты ткешь?

— С милостивого разрешения вашей чести, наконечники для копий.

— Э, да ты балагур? В краснобаи записался? Ну, ладно. А куда это ты сейчас шел?

— Проветриться.

— А где же это у вас на острове проветриваются?

— А где ветер дует.

— Хорошо, ты складно отвечаешь! Видно, что ты малый с головой; так вот, представь себе, что я и есть ветер и дую тебе прямо в спину и гоню тебя прямо в тюрьму. Эй, вы! Возьмите его и отведите в тюрьму. Пускай переспит там ночь, довольно ему проветриваться.

— Ей-богу, ваша милость, — возразил юноша, — вам будет легче сделать меня королем, чем заставить спать в тюрьме.

— А почему же я не могу заставить тебя спать в тюрьме? — спросил Санчо. — Разве я не властен засадить тебя в тюрьму или отпустить на волю, как это мне заблагорассудится?

— Как ни велика власть вашей милости, — ответил юноша, — а все-таки заставить меня спать в тюрьме вы не в силах.

— Как не в силах? — вскричал Санчо. — Отведите его туда, и пускай он на деле убедится в своем заблуждении. Да скажите алькальду, что я его оштрафую на две тысячи дукатов, если он отпустит этого парня из тюрьмы.

— Я все же стою на своем, ваша милость, — повторил юноша. — Ни один человек на свете не заставит меня спать в тюрьме.

— Не понимаю, что ты болтаешь. Или ты думаешь, что у тебя за спиной стоит ангел, который выведет тебя из тюрьмы и разобьет кандалы, которые я прикажу на тебя надеть?

— Сеньор губернатор, — шутливо сказал тот, — давайте рассуждать толком. Предположим, что ваша милость прикажет отвести меня в тюрьму, заковать в кандалы и цепи и посадить в глубокую яму. Предположим далее, что алькальду пригрозят суровым наказанием в случае, если он меня выпустит, и что алькальд исполнит в точности ваши приказания. И тем не менее, если я пожелаю не спать, а бодрствовать всю ночь, не смыкая глаз, то можете ли вы, ваша милость, со всей вашей властью заставить меня заснуть, если мне не захочется?

— Ну, конечно, нет, — ответил секретарь, — молодчик ловко это придумал.

— Следовательно, — спросил Санчо, — ты не заснул бы только ради собственной прихоти, а не для того, чтобы мне перечить?

— Конечно, сеньор, — ответил неизвестный юноша, — ничего другого мне и в голову не приходило.

— Ну, тогда ступай себе с богом, — сказал Санчо, — иди спать домой, и пошли тебе господь приятных снов. Я и не собираюсь нарушать твой покой. Однако советую тебе на будущее время не шутить с правосудием, а то может случиться, что в другой раз за свои шуточки ты получишь по башке.

Отпустив незнакомца, губернатор решил закончить на этом свой обход. А два дня спустя кончилось и самое губернаторство, и рухнули все планы дальнейших преобразований и улучшений, которые задумывал Санчо Панса.

Глава 51, в которой рассказывается о том, как паж герцогини отвозил письмо жене Санчо Пансы Тересе Пансе

В то время как Санчо Панса губернаторствовал на острове Баратарии, герцогиня отправила к его жене Тересе Пансе с письмом от ее мужа и своим собственным письмом того самого пажа, который так искусно исполнил роль Дульсинеи в комедии, разыгранной в лесу. К письму она присоединила подарок — большую нитку прекрасных кораллов.

Бойкий паж, рассчитывая заслужить милость господ, с охотой взялся за это поручение и не мешкая отправился в деревню Санчо. Подъезжая к деревне, он увидел много женщин, стиравших в ручье белье, и спросил их, где живет Тереса Панса, жена некоего Санчо Пансы, оруженосца рыцаря, именующегося Дон Кихотом Ламанчским. Услышав эти слова, одна из девушек, стиравших белье, поднялась и ответила:

— Тереса Панса — моя мать, Санчо Панса — сеньор мой батюшка, а рыцарь, про которого вы говорите, — наш хозяин.

— Ну, тогда подойдите ко мне, девушка, — ответил паж, — и проводите меня к вашей матушке, так как я привез ей письмо и подарок от вашего батюшки.

— С большим удовольствием, мой сеньор, — отвечала девушка, которой по виду можно было дать лет четырнадцать.

И, оставив белье на попечении одной из подруг, она, как была, босая и растрепанная, одним прыжком очутилась перед лошадью пажа и сказала:

— Поезжайте прямо, ваша милость. Наш дом у самого въезда в деревню, а матушка моя горько тужит, так как уже давно не получает весточки от моего сеньора батюшки.

— Зато я привез ей такие добрые вести, — ответил паж, — что ей будет за что поблагодарить господа бога.

Девочка, прыгая и подскакивая, добежала до дому и еще на пороге закричала:

— Выходите, матушка Тереса, выходите, выходите, к нам приехал какой-то сеньор с письмами и разными вещами от моего доброго батюшки.

На крик ее из дома выскочила матушка Тереса Панса. На ней была серая юбка, корсаж серого цвета и рубашка. Это была крепкая, прямая, жилистая и смуглая женщина лет сорока. Увидев дочь и пажа, она спросила:

— В чем дело, дочь моя, кто этот сеньор?

— Я покорный слуга госпожи моей доньи Тересы Пансы, — отвечал паж.

С этими словами он соскочил с коня и весьма почтительно опустился на колени перед сеньорой Тересой.

— Позвольте мне вашу руку, сеньора донья Тереса, — продолжал он, — я приветствую вашу милость как законную супругу сеньора дона Санчо Пансы, полномочного губернатора острова Баратарии.

— Ах, сеньор мой, полноте! Что это вы делаете? — ответила Тереса. — Я не какая-нибудь придворная дама, а бедная крестьянка, жена странствующего оруженосца, а вовсе не губернатора.

— Нет, ваша милость, — сказал паж, — вы достойнейшая супруга архидостойнейшего губернатора. Чтобы убедиться в правде моих слов, примите, ваша милость, письма и подарок.

Тут он вытащил из кармана нитку кораллов с золотыми шариками и, надев ей на шею, продолжал:

— Вот вам письма от сеньора губернатора и от моей госпожи герцогини, которая послала меня к вам и просила передать вам эти кораллы.

Тереса с дочерью остолбенели от изумления. Наконец девочка сказала:

— Убейте меня на этом месте, если все это не дело нашего хозяина, сеньора Дон Кихота. Наверное, он подарил моему батюшке губернаторство или графство, которые столько раз обещал ему.

— Совершенно верно, — ответил паж. — Благодаря заслугам сеньора Дон Кихота сеньор Санчо в настоящее время состоит губернатором острова Баратарии.

— Пожалуйста, прочтите письмо вслух, ваша милость сеньор дворянин, — сказала Тереса, — потому что хоть прясть я мастерица, но читать нисколечко не умею.

— И я тоже не умею, — прибавила Санчика, — но подождите, я пойду позову кого-нибудь, кто разумеет грамоту, — священника или бакалавра Самсона Карраско. Они охотно придут сюда, чтобы узнать новости о батюшке.

— Незачем их звать, — ответил паж, — я хоть и не умею прясть, но читать умею и прочту вам письмо.

Тут он прочитал письмо от Санчо Пансы, которое, как помнит читатель, было приведено выше.

Прочитав его, паж вынул из кармана письмо герцогини. Вот что писала она Тересе Пансе:

Друг мой Тереса, отменная честность и ум вашего мужа Санчо побудили и заставили меня просить моего мужа герцога пожаловать ему в управление один из многочисленных островов, которыми мой супруг владеет. Нам сообщают, что Панса управляет этим островом, как орел. Поэтому и я, и, само собою разумеется, мой супруг герцог премного им довольны. Я возношу великие благодарения небу за то, что не ошиблась, выбрав такого правителя; ибо следует вам знать, сеньора Тереса, что найти хорошего губернатора очень и очень трудно, а между тем дай мне бог сделаться такой же хорошей, каким хорошим оказался Санчо в своем правлении.

Я посылаю вам, дорогая моя, нитку кораллов с золотыми шариками и была бы счастлива подарить вам не кораллы, а перлы Востока. Вспомним, однако, пословицу: кто тебе бросил кость, тот твоей смерти не ищет. Надеюсь, что со временем мы познакомимся и подружимся с вами, и одному богу известно, что еще может случиться. Передайте мой привет вашей дочери Санчике и скажите ей от моего имени, что я подыщу ей знатного жениха, когда она менее всего будет этого ожидать.

Я слышала, что в ваших краях много крупных желудей. Пришлите их мне дюжины две; собранные вашими руками, они будут мне особенно приятны. Напишите мне подробно, как ваше здоровье и как вы поживаете, а если у вас есть в чем-нибудь нужда, скажите только слово, и всякое ваше желание будет исполнено. Да хранит вас бог.

Дано в моем поместье.Любящий вас друг Герцогиня.

— Ах! — вскричала Тереса, прослушав это письмо. — Какая добрая, простая и совсем не гордая сеньора. С такой сеньорой хоть в одну могилу ложись. Это тебе не жены идальго из нашей деревни, воображающие, что раз они дворянки, так и ветер на них не дуй: ходят в церковь с такими церемониями, что и самой королеве под стать, а на крестьянку даже и не взглянут, почитая это для себя позором. Эта же добрая сеньора хоть и герцогиня, а называет меня в письме своим другом и обращается со мной, как с ровней. Дай бог ей возвыситься и сравняться с самой высокой колокольней во всей Ламанче. Что же касается желудей, сеньор мой, то я пошлю ее светлости целую меру, да таких крупных, что все будут приходить на них смотреть и диву даваться. Ну, а теперь, Санчика, похлопочи о том, чтобы угостить этого сеньора. Принеси из хлева яичек, нарежь побольше сала и накорми его по-княжески. Он и собой хорош, и вести привез добрые — словом, заслужил угощение. Да позаботься о его коне. А я тем временем сбегаю к соседкам и расскажу им о нашей радости да зайду к отцу священнику и цирюльнику, мастеру Николасу, — ведь они всегда были сердечно расположены к твоему батюшке.

— Все исполню, матушка, — ответила Санчика, — но только смотрите, отдайте мне половину этого ожерелья. Я ни за что не поверю, что сеньора герцогиня такая безголовая, что все ожерелье послала вам одной.

— Все оно будет твоим, — сказала Тереса, — только дай мне поносить его несколько дней. Право же, у меня при виде его сердце радуется.

— А как вы обрадуетесь, когда увидите еще один подарок, который я вам привез! — сказал паж. — Это костюм из тончайшего зеленого сукна, — сеньор губернатор посылает его дочери своей Санчике.

— Дай бог, чтобы он мне служил тысячу лет! — воскликнула Санчика. — Да и тому, кто привез его, желаю тысячу лет жизни, а если мало, так и две тысячи.

Между тем Тереса с письмами в руках и с ожерельем на шее побежала по улице, барабаня пальцами по письмам, как по бубну, и, повстречавшись случайно со священником и Самсоном Карраско, принялась приплясывать и приговаривать:

— Да-с, теперь родня у нас не бедная — мы теперь губернаторствуем. Не верите мне, так приведите сюда самую что ни на есть первую дворянку, — я ей покажу, где ее место.

— Что случилось, Тереса Панса? Отчего вы так радуетесь и что это за бумаги?

— Радуюсь я потому, что держу в руках письма от герцогинь и губернаторов, а на шее у меня настоящее коралловое ожерелье с золотыми шариками, и сама я — губернаторша.

— Что вы говорите, Тереса! Никто, кроме всевышнего, не в силах вас понять.

— А вот, посмотрите сами, — ответила Тереса и протянула им письма.

Священник прочитал их вслух. Затем Самсон и священник в недоумении переглянулись, и бакалавр спросил, кто привез эти письма. Священник снял с ее шеи кораллы, осмотрел их со всех сторон и, убедившись, что они настоящие, изумился еще больше и сказал:

— Клянусь саном, который ношу, не знаю, что и думать об этих письмах и подарках. Я вижу и осязаю настоящие кораллы, а в то же время читаю, что какая-то герцогиня просит прислать ей две дюжины желудей.

— А ну-ка пойдем посмотрим на того, кто привез эти письма; быть может, он разрешит все наши сомнения.

Так они и сделали, и Тереса вернулась домой. Паж был занят тем, что просеивал ячмень для своей лошади, а Санчика резала сало, чтобы угостить гонца. Наружность и изящный наряд пажа им очень понравились. Обменявшись с гостем учтивым поклоном, Самсон попросил его сообщить им новости о Дон Кихоте и Санчо Пансе, прибавив, что они уже прочитали письма Санчо и сеньоры герцогини, но все же никак не могут понять, на каком острове Санчо губернаторствует. На это паж ответил:

— Что сеньор Санчо Панса губернатор, это так же верно, как то, что эта дама его жена. Но чем он управляет — островом или не островом — об этом не берусь судить; довольно и того, что это селение насчитывает более тысячи человек. Что же касается желудей, то госпожа моя герцогиня совсем не гордая и очень проста в обхождении, ей ничего не стоит попросить у крестьянки прислать ей желудей.

Беседа их была прервана в эту минуту появлением Санчики, принесшей в подоле яйца.

— Скажите мне, сеньор, — обратилась она к пажу, — с тех пор как мой батюшка сделался губернатором, он, чего доброго, носит длинные штаны?

— Я не обратил на это внимания, — ответил паж, — но, наверное, он носит длинные.

— Ах, господи боже! — воскликнула Санчика. — Как бы я хотела его увидеть в таком наряде! Разве не удивительно, что у меня еще с детства было желание увидеть моего батюшку в длинных штанах?

— И увидите, ваша милость, — ответил паж, — будете живы — увидите. Клянусь честью, если его губернаторство протянется еще два месяца, вы увидите вашего батюшку не только в длинных штанах, но и в дорожной шапке.

Священник и бакалавр отлично поняли, что паж подтрунивает над Санчикой, но их сбивало с толку, что кораллы были настоящие и что Санчо прислал охотничий костюм, который Тереса уже успела показать им. Они посмеялись над желанием Санчики, но еще больше рассмешили их слова Тересы, когда она сказала:

— Сеньор священник, разузнайте, пожалуйста, не едет ли кто-нибудь из нашей деревни в Мадрид или в Толедо: я поручу ему купить мне настоящие круглые фижмы, самые модные. Право слово, я желаю соблюдать честь моего супруга-губернатора, насколько у меня хватит сил; возможно также, что деревенская жизнь так опротивеет мне, что я поеду ко двору и заведу себе карету. Ведь у кого муж в губернаторах, тому разрешается иметь карету.

— Ну, конечно, матушка, — сказала Санчика, — и дай бог, чтобы это случилось не завтра, а сегодня. Я буду восседать с госпожой моей матушкой в карете, и пускай себе соседки говорят: «Вы посмотрите только, как эта мужичка развалилась в карете, словно графиня». Пускай их шлепают себе по грязи, а я буду разъезжать в карете. А все злые языки на свете пусть пропадут и сквозь землю провалятся. Лишь бы мне было тепло, а там пускай себе люди смеются. Ну что, разве я плохо говорю, матушка?

— Нет, дочка, ты отлично говоришь, — ответила Тереса, — и мой добрый Санчо предсказал мне это; ты увидишь, дочка, что я стану графиней. Главное — это ступить на счастливую дорожку. Твой добрый отец, которого можно назвать также отцом всех поговорок, не раз мне говаривал: «Дают тебе коровку — беги за веревкой», — значит, дают губернаторство — бери его, дают графство — хватай, предлагают хороший подарочек — прячь его в карман. А коли ты лентяй, так спи себе и не отвечай, когда счастье и удача стучатся в ворота твоего дома.

— Да и какое мне дело до того, что станут болтать люди, когда я выряжусь по последней моде? — прибавила Санчика. — Есть же пословица: обрядили пса в посконные штаны, никакие псу собаки не нужны.

Услышав это, священник сказал:

— Я начинаю думать, что в роду Панса все рождаются на свет с мешком пословиц: я не видел ни одного в их семействе, который не сыпал бы поговорками в любой час при любом разговоре.

— Совершенно верно, — ответил паж, — сеньор губернатор Санчо тоже говорит пословицами. И хотя не все они приходятся кстати, но мои господа, герцог и герцогиня, очень их хвалят.

— Итак, ваша милость сеньор, — воскликнул бакалавр, — вы продолжаете утверждать, что Санчо в самом деле губернатор и что на свете действительно существует герцогиня, которая пишет его жене и посылает ей подарки? Эти подарки и письма перед нами, но все-таки мы отказываемся верить и полагаем, что это одно из чудесных приключений нашего земляка Дон Кихота. Недаром же он считает, что все в его жизни совершается не иначе, как по волшебству. Вот почему, говоря откровенно, я готов ощупать руками вашу милость, чтобы выяснить, кто вы такой: призрак или человек из мяса и костей.

— Сеньоры, — ответил паж, — я могу только сказать, что я настоящий посол и что сеньор Санчо Панса — подлинно губернатор, что мои господа, герцог и герцогиня, могли пожаловать и пожаловали ему губернаторство и что, по слухам, Санчо Панса превосходно справляется со своим делом. Волшебство это или нет, уж вы рассудите сами, а я вам рассказал все, что мне известно, — клянусь в этом жизнью моих родителей, которых я горячо люблю и уважаю. А если вы мне не верите, так пусть кто-нибудь из вас поедет со мной, и тогда глаза его увидят то, чему не доверяют уши.

— Давайте я поеду с вами, — попросила Санчика. — Посади меня, ваша милость сеньор мой, на круп вашей лошади, и я с большим удовольствием поеду повидаться с сеньором батюшкой.

— Дочерям губернаторов не полагается разъезжать по дорогам в одиночестве, без кареты, носилок и большой толпы слуг.

— А мне, ей-богу, все равно, как ехать, на ослице или в карете, — ответила Санчика, — вот уж я действительно непривередлива.

— Замолчи, дочка, — перебила ее Тереса, — ты сама не знаешь, что говоришь. Этот сеньор вполне прав: другие времена, другие нравы. Когда твой отец был просто Санчо — ты была просто Санчика, а теперь он губернатор, и ты — сеньора. Кажется, я говорю дело.

— Сеньора Тереса говорит лучше, чем сама думает, — ответил паж. — Ну, а теперь дайте мне поесть и отпустите меня поскорей, так как я хотел бы уехать обратно еще засветло.

На это священник сказал:

— Пожалуйте ко мне, ваша милость, — разделить мою скудную трапезу, ибо у сеньоры Тересы, при всем ее добром желании, не найдется чем угостить столь дорогого гостя.

Паж долго отказывался, но в конце концов согласился, и священник с большой радостью повел его к себе, рассчитывая поподробнее расспросить о Дон Кихоте и его подвигах.

А бакалавр предложил Тересе написать за нее ответ на полученные письма. Но она не пожелала, чтобы бакалавр вмешивался в ее дела, так как считала его насмешником, и предпочла подарить хлебец и два яйца грамотному церковному служке, который и написал ей письма.

Между тем паж, подкрепив свои силы и наговорившись досыта со священником о делах Дон Кихота и его верного оруженосца Санчо Пансы, вернулся в дом Тересы. Он торопился поскорее отправиться к своим господам с письмами и рассказами о виденном и слышанном в деревне Дон Кихота и Санчо. Поэтому, захватив оба письма и подарок Тересы — мешок желудей, — посланец поспешил домой. Его прибытие весьма обрадовало герцога и герцогиню, которые весело проводили время в обществе Дон Кихота и своей многочисленной свиты. Увидав пажа, они тотчас же принялись расспрашивать его, но паж ответил, что он затрудняется рассказывать при посторонних и просит выслушать его наедине. А пока пусть их светлости позабавятся письмами Тересы; с этими словами он вынул два письма и передал их в руки герцогини. На одном из них было написано: «Письмо к сеньоре герцогине, а как по прозванью, не знаю», а на другом: «Мужу моему, Санчо Пансе, губернатору острова Баратарии, — дай ему господь прожить дольше, чем мне самой». Герцогиня, как говорится, сидела словно на иголках, до того ей хотелось поскорее прочитать письмо. В конце концов она не удержалась и вскрыла его. Пробежав письмо, герцогиня решила, что его можно прочесть вслух.

Письмо Тересы Пансы к герцогине

Большую радость доставило мне, моя сеньора, письмо, что ваше величество мне написали, потому что поистине было оно для меня желанным. Нитка кораллов очень хороша, да и охотничий костюм моего мужа ничем ей не уступит. А что ваша светлость произвела супруга моего, Санчо, в губернаторы, так это для всей нашей деревни большая радость, хотя никто этому не верит, особливо же священник, цирюльник мастер Николас и бакалавр Самсон Карраско. Но мне это нипочем, ведь раз это и впрямь так, то пускай себе каждый говорит, что ему хочется. Уж если говорить правду, то не получи я кораллов и костюма, я бы и сама этому не поверила, так как у нас на деревне все считают муженька моего олухом и не могут себе представить, чтобы из него вышел хороший правитель, ибо до сих пор он ничем, кроме стада коз, не управлял. Да поможет ему господь, и да направит он все его труды на пользу его деткам!

А я порешила, дорогая сеньора моя, с дозволения вашей светлости, отправиться в столицу, развалившись в карете, чтобы у всех моих завистников, а их у меня тысячи, глаза полопались; а потому умоляю вашу светлость сказать моему мужу, чтобы он прислал мне сколько можно денег; лучше побольше, — ведь в столице расходы громадные: хлебец стоит реал, а фунт мяса тридцать мараведисов, — просто разорение; а ежели ему неугодно, чтобы я туда отправилась, так пусть поскорее мне об этом сообщит, потому что у меня уж ноги на месте не стоят, — до того не терпится пуститься в дорогу. Да и соседки мои уверяют, что если мы с дочкой, наряженные и расфуфыренные, появимся в столице, то мой муж станет известен благодаря мне, а не благодаря ему, потому что многие, наверно, будут спрашивать: «Что это за сеньоры едут в карете?» — а лакей мой в ответ: «Это — супруга и дочь Санчо Пансы, губернатора острова Баратарии». Таким образом всем нам будет почет — и мне, и моему мужу.

Я и сказать не могу, до чего мне досадно, что у нас в этом году плохой урожай желудей. Все-таки посылаю вашему высочеству полмеры с небольшим, — каждый желудь я сама сорвала в лесу, жаль только, что крупнее этих не могла найти; а хотелось бы мне, чтобы они были величиной со страусовое яйцо.

Не забудьте, ваше великолепие, написать мне, а уж я непременно вам отвечу и сообщу и о своем здоровье и обо всем, что у нас в деревне случится, а пока сижу у себя дома, моля господа бога хранить ваше высочество, да и меня не позабыть своими милостями. Дочка моя Санчика, или, как ее еще называют, Марисанча, и сынок целуют руку вашей светлости.

Та, которая больше бы хотела повидать вашу светлость, чем писать ей.

Ваша слуга Тереса Панса.

Все присутствующие с большим удовольствием прослушали письмо Тересы Пансы. Затем герцогиня спросила Дон Кихота, как он думает: можно ли вскрыть письмо, адресованное губернатору, ибо оно, наверное, тоже очень интересно. Дон Кихот ответил, что готов сам это сделать, взял письмо и начал громко читать.

^{Письмо Тересы Пансы к супругу ее Санчо Пансе}

Письмо твое я получила, дорогой мой Санчо, и уверяю тебя и клянусь, как христианка и католичка, что я чуть с ума не сошла от радости. Знаешь ли, дружок, когда я услышала, что ты губернатор, мне показалось, что я сейчас упаду мертвой от радости; ты ведь знаешь поговорку: внезапное счастье убивает так же, как и большое горе. Передо мной лежал костюм, который ты мне прислал, на шее у меня висели кораллы, присланные мне сеньорой герцогиней, в руках держала я письма, гонец, принесший их, стоял передо мной, — а мне все думалось и казалось, что все, что я вижу и трогаю руками, — просто сон. Да и кто бы мог подумать, что козопас сделается губернатором острова? Помнишь, дружок, как моя матушка говорила: «Кто много проживет, много увидит». Говорю это к тому, что, если останусь жива, надеюсь увидеть еще и побольше этого. Право, я не успокоюсь, пока не увижу тебя арендатором или откупщиком налогов. Конечно, всякого, кто при сборе налогов допускает злоупотребления, дьяволы непременно тащат в преисподнюю, зато деньги у него никогда не переводятся. Сеньора герцогиня сообщит тебе, что я желаю отправиться в столицу. Подумай и напиши мне, хочешь ли ты этого, а уж я постараюсь не осрамить тебя там, разъезжая в карете.

Священник, цирюльник, бакалавр и даже пономарь никак не могут поверить, что ты губернатор, и говорят, что все это наваждение или волшебство, как и все приключения твоего господина Дон Кихота. Самсон говорит, что отправится к тебе и вышибет у тебя из головы это губернаторство, а Дон Кихоту выбьет из башки его сумасбродства, но я на это только посмеиваюсь и поглядываю на свою нитку коралловую да прикидываю, какое платье выйдет из твоего костюма для нашей дочки.

Я послала сеньоре герцогине немного желудей, — право, мне хотелось бы, чтобы они были из чистого золота. Пришли мне несколько жемчужных ожерелий, если у вас на острове их носят. А новости у нас в деревне такие. Берруэна выдала дочку за какого-то никудышного живописца, приехавшего в нашу деревню малевать все, что ему ни закажут. Сын дона Педро нахватал степеней, носит тонзурку и готовится к духовному званию. Об этом узнала Минтилья, внучка Минго Сильвато, и подала на него жалобу, так как он дал слово на ней жениться.

В этом году у нас неурожай на оливки, и во всей деревне не сыщешь ни капли уксуса.

Санчика вяжет кружева, зарабатывает в день чистых восемь мараведисов и прячет их в копилку, чтобы собрать себе на приданое. Но, слава богу, теперь ей незачем об этом хлопотать.

Фонтан, что у нас на площади, высох, молния ударила в нашу виселицу, — дай бог, чтобы и со всеми другими случилось то же.

Жду твоего решения насчет моей поездки в столицу; а засим да пошлет тебе господь больше лет жизни, чем мне самой, или по крайней мере столько же, так как не хотелось бы мне оставлять тебя одного на этом свете.

Твоя жена Тереса Панса.

Письма эти вызвали у слушателей восторг, смех, похвалы и изумление. Затем герцогиня удалилась, чтобы расспросить пажа о том, что с ним случилось в деревне у Санчо, и паж подробно рассказал ей обо всем; кроме того, он передал ей в подарок от Тересы желуди и сыр. Герцогиня приняла все это с большим удовольствием, и тут мы с ней расстанемся, чтобы рассказать, как закончилось губернаторство великого Санчо Пансы.

Глава 52 о дальнейшем управлении Санчо островом Баратарией и о прискорбном конце его губернаторства

Когда Санчо вместе со своей свитой совершил обход вверенного его управлению острова и вернулся в свой дворец, он сейчас же лег спать и, с приятным сознанием исполненного долга, проспал до утра сном праведника, а майордом, удивленный речами и поступками Санчо Пансы, провел остаток ночи над составлением письма своим господам. Наконец сеньор губернатор проснулся. По приказанию доктора Педро Ресио на завтрак ему было предложено немного варенья и глотка четыре холодной воды, — все это Санчо охотно променял бы на ломоть хлеба и гроздь винограда. Но все же он с большим прискорбием в душе и терзанием в желудке подчинился этой диете, так как Педро Ресио уверил его, что умеренная и легкая пища оживляет мысль и что такая еда вполне подобает особам, занимающим важные должности, которые требуют затраты не столько телесных, сколько духовных сил.

Санчо мучился от голода и в глубине души проклинал губернаторство и даже того, кто ему его пожаловал. Тем не менее, покушав варенья и оставшись голодным, он и в этот день занялся судопроизводством. Первым делом явился к нему один приезжий, который в присутствии майордома и прочей челяди обратился к Санчо с такой просьбой:

— Я прошу у вас, сеньор, совета по очень важному и запутанному делу. По владениям одного вельможи протекает многоводная река; через нее переброшен мост, а около него стоит виселица и воздвигнуто здание, где заседают четверо судей. Эти судьи должны наблюдать за строгим выполнением закона, изданного владельцем поместья. Закон этот гласит: «Каждый, кто проходит по этому мосту, обязан под присягой указать, куда он идет и с какой целью. Если он скажет правду, его беспрепятственно пропускают дальше, если солжет, тогда его осуждают на смерть и вешают на стоящей рядом виселице». С тех пор как был издан этот суровый закон, много людей переходило через мост, и, как только выяснялось, что они говорили правду, судьи отпускали их на все четыре стороны. Но недавно какой-то прохожий показал под присягой, что он явился сюда для того, чтобы его повесили на этой виселице. Клятва эта смутила судей, они рассуждали так: «Если мы отпустим этого человека на свободу, то выйдет, что он поклялся ложно, а в таком случае, согласно закону, он должен быть казнен. Но если мы приговорим его к виселице, то тогда окажется, что он говорил правду, поклявшись, будто явился сюда для того, чтобы его повесили, — и, следовательно, согласно тому же закону, он должен быть отпущен на свободу». Так вот я и спрашиваю вас, ваша милость сеньор губернатор, что делать судьям с этим человеком, потому что они и по сей час пребывают в смущении и нерешительности. Прослышав о высоком и проницательном разуме вашей милости, они послали меня к вам, дабы я от их имени попросил вашу милость дать ваше заключение в этом запутанном и неясном деле.

На это Санчо ответил:

— Сдается мне, что это дело можно решить в двух словах, и вот как. Этот человек поклялся, что пришел для того, чтобы его повесили. Итак, если его повесят, то клятва его окажется правдивой и по закону его нужно отпустить на свободу. Но если его отпустить на свободу, то выйдет, что клятва его ложная и что он заслуживает виселицы.

— Сеньор губернатор рассуждает вполне правильно, — ответил посланный, — вы, без сомнения, поняли и уразумели это дело в совершенстве, так что лучше и желать нельзя.

— В таком случае, — сказал Санчо, — пусть судьи пропустят ту половину этого человека, которая сказала правду, и повесят другую половину, которая солгала; таким образом закон будет соблюден в точности.

— Но ведь тогда, сеньор губернатор, — возразил посланный, — придется этого человека разрезать на две половины — одну правдивую, а другую лживую, — и таким образом он неизбежно умрет, и закон не будет соблюден.

— Послушайте-ка, милейший сеньор, — ответил Санчо, — если только я не болен, то у вашего прохожего столько же оснований умереть, как и остаться в живых и перейти мост, — ибо поскольку правда дарует ему жизнь, постольку ложь осуждает его на смерть. Поэтому скажите от моего имени пославшим вас сеньорам, чтобы они даровали этому путнику свободу, ибо всегда похвальнее делать добро, чем зло. Под этим решением я подписался бы собственноручно, если бы только умел подписываться. Все, что я вам говорю, я взял не из своей головы, а просто припомнил одно из наставлений, преподанных мне моим господином Дон Кихотом накануне моего отъезда сюда на остров. Он говорил и советовал мне в сомнительных делах избирать путь милосердия.

— Сеньор губернатор, — сказал майордом, — вы решили это дело так мудро, что самые знаменитые законодатели не могли бы решить лучше. Закончим же на этом наше утреннее заседание, а я сейчас распоряжусь, чтобы сеньора губернатора угостили обедом по его вкусу.

— Этого-то мне и надо, скажу прямо, начистоту! — воскликнул Санчо. — Дайте мне поесть, а потом пускай всякие запутанные и неясные дела сыплются на меня градом, — я их в один миг разрешу.

Майордом, которого начинала мучить совесть за то, что он морит голодом такого разумного губернатора, каким оказался Санчо Панса, решил угостить его хорошим обедом, тем более что он рассчитывал в тот же вечер закончить комедию с Санчо, сыграв с ним последнюю шутку.

Таким образом, в этот день Санчо, вопреки всем предписаниям доктора из Тиртеафуэры, наелся до отвала.

Когда он уже вставал из-за стола, внезапно прибыл гонец с письмом от Дон Кихота к губернатору. Санчо велел секретарю прочесть его сначала про себя, и, если в письме не окажется сообщений, которые следует хранить в тайне, прочитать его вслух. Секретарь повиновался и, пробежав письмо, сказал:

— Это письмо можно прочесть громко, потому что все, что сеньор Дон Кихот пишет вашей милости, следовало бы напечатать золотыми буквами для всеобщего сведения, а пишет он следующее:

Письмо Дон Кихота Ламанчского к Санчо Пансе, губернатору острова Баратарии

Я все время опасался, друг мой Санчо, что до меня дойдут слухи о твоих промахах и оплошностях. Но, против ожиданий, все хвалят твою рассудительность. Поэтому я воздал особую благодарность небу, которое может вознести на высоту бедняка, валяющегося в навозе, и сделать глупца разумным. Мне сообщают, что ты правишь, как настоящий человек, а вместе с тем так скромен и неприхотлив в своих личных требованиях, словно ты какое-нибудь бессловесное животное. Должен тебе заметить, Санчо, что правителю ради поддержания достоинства своего сана часто приходится поступать наперекор смирению своего сердца. Поэтому постарайся побороть свои слишком простые и даже низменные вкусы и привычки и держи себя, как подобает твоему высокому положению. Одевайся всегда хорошо, ибо даже дубина, если ее разукрасить, не кажется больше дубиной. Я не хочу сказать, что тебе следует наряжаться и украшать себя разными побрякушками. Нет! Но ты обязан носить платье, приличествующее твоему сану, и заботиться о том, чтобы оно всегда было чисто и опрятно.

Чтобы заслужить расположение народа, которым ты управляешь, ты должен прежде всего соблюдать следующие два правила: во-первых, будь со всеми приветлив, а во-вторых, неуклонно заботься о том, чтобы твои подданные были сыты, ибо ничто так не ожесточает сердца бедняков, как голод и лишения.

Не издавай слишком много указов, а если будешь издавать, то старайся, чтобы они были дельными, а главное, позаботься, чтобы их соблюдали и исполняли. Если законы не исполняются, то подданным невольно приходит на мысль, что у правителя, издавшего их, хватило разума, чтобы их составить, но не хватило мужества и власти настоять на их соблюдении. Помни, что самые суровые законы, если их не исполняют, подобны тому чурбану, который сделался царем у лягушек: сначала они его испугались, а потом стали презирать. Будь отцом для добродетели и отчимом для порока. Постоянная суровость так же нехороша, как и постоянная кротость: избери средний путь между этими крайностями. В этом и состоит истинная мудрость. Посещай и осматривай тюрьмы, бойни и рынки, ибо это очень важно: поступая так, ты будешь утешителем узников, надеющихся на скорое разрешение их дел, устрашишь мясников, заставив их отвешивать правильно, и уничтожишь плутни рыночных торговок. Вспоминай и передумывай те советы, которые я написал для тебя накануне твоего отъезда на остров. Следуй им, и ты убедишься, что они окажут тебе великую помощь во всех тяготах и затруднениях, которые на каждом шагу встречают губернаторы. Напиши герцогу и герцогине и вырази им свою благодарность, ибо неблагодарность — дочь гордости и один из величайших грехов, какие только существуют, а человек, питающий благодарность к тому, кто его облагодетельствовал, показывает, что он проявит себя благодарным и к господу богу за все его великие милости.

Сеньора герцогиня отправила к твоей жене Тересе Пансе нарочного с платьем и особым подарком, и мы вскоре ожидаем от нее ответа. Пиши мне обо всем, что с тобой случится. Поспеши с этим, ибо я скоро собираюсь покончить с этой праздной жизнью, для которой я не рожден.

Прощай, и да охранит тебя господь от того, чтобы внушить людям сострадание.

_{Твой друг Дон Кихот Ламанчский.}

Санчо с большим вниманием прослушал письмо Дон Кихота, и все присутствующие в один голос похвалили это послание и нашли его весьма разумным. Затем Санчо встал из-за стола и, подозвав секретаря, заперся с ним в своих покоях; ему хотелось, не откладывая дела в долгий ящик, тотчас ответить своему господину Дон Кихоту. Он продиктовал секретарю следующее письмо:

Письмо Санчо Пансы к Дон Кихоту Ламанчскому

У меня так много забот и дел, что не хватает времени почесать себе голову и даже постричь ногти, которые у меня так отросли, что просто хоть плачь.

Поэтому прошу вас, дорогой мой сеньор, не сердиться на меня за то, что я до сих пор не написал, хорошо или плохо живется мне на моем острове. Голодаю я здесь так, как не голодал даже в те времена, когда мы с вами вдвоем скитались по лесам и пустыням.

Вчера получил я письмо от господина моего герцога. Он сообщил мне, что на остров проникли какие-то шпионы, которые замышляют меня убить. Однако пока мне удалось обнаружить только одного злоумышленника, некоего лекаря, которого держат здесь на жалованье для того, чтобы он сживал со света всех прибывающих сюда губернаторов; зовут его доктор Педро Ресио, и родом он из Тиртеафуэры, — судите сами, ваша милость, что это за имя! Как же тут не побояться, что он доведет тебя до смерти? Этот доктор сам про себя говорит, что его дело не лечить болезни, когда они появляются, но предупреждать болезнь до ее появления; и в качестве лекарства он прописывает все время диету, так что его больные под конец становятся одна кожа да кости, как будто худоба не есть зло почище иной лихорадки. Словом, он морит меня голодом, а я умираю от злости. Ведь я-то думал, что, сделавшись губернатором, буду есть горячее и пить прохладительное, буду нежить свою плоть на голландских простынях и на пуховиках, а вместо того я живу в скудности, словно какой-нибудь отшельник.

До сих пор я еще и податей не получал и взяток не брал. Не понимаю, что бы это такое значило, потому что здешние люди говорили мне, что обыкновенно, когда на этот остров назначается губернатор, то еще до прибытия его сюда жители дарят или ссужают ему большие деньги, и что так ведется не только у здешних губернаторов, но и у всех правителей вообще.

Рынки я посещаю, следуя советам вашей милости, и вчера видел одну торговку, которая продавала свежие орешки. Обнаружив, что она в меру свежих орешков подсыпает меру старых, гнилых пустышек, я распорядился все эти орехи отдать школьникам, — они-то уж сумеют в них разобраться, — а торговке запретил в течение двух недель появляться на рынке. Говорят, что я поступил правильно. Одно только скажу вашей милости: здесь в народе держится мнение, что рыночные торговки — самое злое отродье на свете, потому что все они бесстыдны, бессердечны и нахальны, и я с этим согласен, так как немало их видел в других городах.

Я очень доволен, что сеньора герцогиня написала моей жене Тересе Пансе и послала ей подарок, о котором говорит ваша милость. В свое время я постараюсь выказать ей свою благодарность; поцелуйте ей от моего имени ручки, ваша милость, и передайте, что дары ее попали не в дырявый мешок, — она в этом убедится на деле.

Если жена моя Тереса Панса пришлет мне письмо, то заплатите за его доставку и перешлите сюда, так как мне очень хочется узнать что-нибудь о моем доме, жене и детях. А засим, да избавит господь бог вашу милость от зловредных волшебников, и да поможет он мне подобру-поздорову закончить мое губернаторство, хоть я на это и не надеюсь, так как думаю, что благодаря заботам доктора Педро Ресио живым мне отсюда не выбраться.

Слуга вашей милости_{губернатор Санчо Панса.}

Секретарь запечатал письмо и тотчас же послал гонца обратно, а сам отправился к дворецкому и майордому. Наступило время, когда им надо было закончить комедию с губернаторством Санчо, и они держали совет, как удобнее это сделать. Что же касается Санчо, то он провел вечер за составлением указов, посредством которых он надеялся поднять благосостояние жителей своего острова. Он установил строгий надзор за торговлею съестными припасами, разрешил ввоз вина отовсюду и назначил суровые наказания за всякого рода мошенничества с вином; он понизил цену на обувь, особенно же на башмаки, которые, по его мнению, стоили чрезмерно дорого; определил размеры жалованья слугам; запретил слепым распевать о чудесах, если они не могут доказать, что чудеса эти действительно совершились; учредил должность альгвасила для бедняков, но не с тем чтобы тот их преследовал, а с тем чтобы проверял, действительно ли они бедны; ибо часто маска притворного увечья и показных язв прикрывает воровские руки и здоровых пропойц. Одним словом, он сочинил столько прекрасных распоряжений, что они и по сей день соблюдаются в тех краях и носят название установлений великого губернатора Санчо Пансы.

А пока этот великий губернатор трудился над составлением своих мудрых законов, решительная перемена готовилась в его судьбе. Не следует думать, что все в нашей жизни пребывает неизменным. Напротив, все на земле совершает свой круг. За весной следует лето, за летом осень, за осенью зима, за зимой весна, — время идет себе да идет, вращаясь, как бесконечное колесо. Человеческая жизнь мчится к своему концу быстрее ветра, не ведая земного возрождения. Мы говорим об этом не из желания прославиться своею мудростью, а только для того, чтобы читателя не удивила быстрота, с какой закончилось, распалось и рассеялось, как дым, достославное губернаторство Санчо Пансы.

В седьмую ночь своего правления Санчо лежал в постели, сытый не хлебом и вином, а решением судебных дел, изданием указов и законоположений. Сон назло голоду уже начинал смыкать его глаза, как вдруг до него донеслись такие оглушительные крики и колокольный звон, что ему показалось, будто весь остров проваливается. Он присел на кровати и стал внимательно вслушиваться, стараясь угадать, что значит это великое смятение. Однако он ничего не мог понять, ибо к звону колоколов и крикам вскоре присоединились звуки бесчисленных труб и барабанов, что еще больше испугало Санчо. Тогда он вскочил с постели, всунул ноги в туфли, так как пол в его комнате был сыроват, и, не успев набросить даже халата, побежал к дверям, открыл их и с ужасом увидел приближающихся людей с зажженными факелами и обнаженными шпагами в руках. Все они громко кричали:

— К оружию, к оружию, сеньор губернатор! Полчища врагов напали на наш остров, и мы погибли, если только ваше искусство и мужество не спасут нас.

С ужасным шумом, в неистовстве и смятении толпа ворвалась в спальню Санчо, растерянного и оторопевшего от всего, что он видел и слышал. Один из прибежавших крикнул ему:

— Вооружайтесь скорее, сеньор, если не хотите погибнуть и погубить наш остров!

— Да зачем мне вооружаться? — ответил Санчо. — Что я стану делать с оружием? Это лучше было бы поручить моему господину Дон Кихоту. Он бы покончил одним махом, и все вы были бы в безопасности, а я, грешный человек, ничего не понимаю в военном деле.

— О сеньор губернатор, — сказал другой, — что за малодушие! Вооружайтесь скорее, ваша милость, выходите на площадь, будьте нашим вождем и полководцем, потому что вам как нашему губернатору по праву принадлежит это звание.

— Коли так — нечего делать, вооружайте меня! — в отчаянии воскликнул Санчо.

Тогда воины схватили два больших щита и, не позволив Санчо надеть верхнее платье, нацепили эти щиты на него, один спереди, а другой сзади, а затем они накрепко стянули щиты веревкой, так что Санчо был крепко зажат между ними и стоял прямо, как веретено, не имея возможности согнуть колени или сделать шаг вперед. В руки ему сунули копье, на которое он оперся, чтобы удержаться на ногах. Затем ему предложили, не медля ни минуты, стать во главе войск, дабы ободрять бойцов. «Дело, наверное, пойдет на лад, — говорили они, — если великий губернатор согласится быть их светочем и компасом».

— Да как же мне идти, несчастному, — воскликнул Санчо, — когда эти проклятые доски мешают мне пошевелиться! Все, что вам остается, это взять меня на руки и поставить где-нибудь в дверях, а я буду защищать их копьем и собственным телом.

— Идите, сеньор губернатор, — ответил один из воинов, — вам мешают двинуться с места не столько щиты, сколько страх. Спешите, — уже поздно, а число неприятелей все возрастает, крики все громче, и опасность все больше.

Они так понукали и бранили его, что несчастный губернатор попытался наконец двинуться с места и тут же грохнулся на землю с такой силой, что ему показалось, будто он разлетелся на тысячу кусков. Он так и остался лежать на полу, словно черепаха, стиснутая и замкнутая в своей броне, или лодка, занесенная песком. Но даже и теперь насмешники не почувствовали к Санчо ни малейшей жалости. Они потушили факелы, стали еще громче орать, взывать к оружию и топтать бедного Санчо, без устали колотя мечами по его щитам. Бедному губернатору пришлось бы совсем плохо, если бы ему не удалось сжаться в комок и спрятать голову под щит. Полузадавленный, задыхающийся, весь в поту, он поручил себя богу и от всего сердца молился о спасении. Между тем суматоха продолжалась. Одни спотыкались о его тело, другие падали прямо на него, а какой-то молодчик вскочил к нему на грудь, как на сторожевую башню, и во все горло орал:

— Эй, наши, бегите сюда! Враг особенно напирает с этой стороны. Охраняйте этот вход! Заприте ворота, завалите бревнами лестницы! Тащите горшки с кипящей смолой и чаны с горячим маслом… стройте баррикады на улицах, загородите вход на башню!

Прислушиваясь к этим возгласам, Санчо, и без того полуживой от страха, пугался все больше и больше.

«Ох, если бы богу было угодно, чтобы этот остров поскорей был взят врагами, а я сам или помер, или избавился от этих ужасов!»

Наконец небо вняло его мольбам. Когда он уже совсем отчаялся, раздались громкие крики:

— Победа, победа, неприятель отступает! Эй, сеньор губернатор, вставайте, ваша милость. Пора насладиться плодами победы и по справедливости поделить добычу, отнятую у неприятеля вашей отважной и непобедимой рукой!

— Поднимите же меня, — слабым голосом сказал измученный Санчо. Ему помогли подняться, и, встав на ноги, он сказал:

— К черту неприятельскую добычу! Делайте с ней что хотите, но если среди вас найдется кто-нибудь, кто мне друг, то прошу его и умоляю дать мне глоток вина, потому что у меня во рту пересохло, да вытереть с меня пот, потому что я скоро захлебнусь в нем.

Его обтерли, принесли ему вина и сняли щиты. Санчо тяжело опустился на кровать и лишился чувств от пережитого страха, побоев и усталости. Устроители этой комедии перепугались было, полагая, что шутка их зашла слишком далеко, но их тревога длилась недолго: губернатор скоро пришел в себя и спросил, который час; ему ответили, что уже светает. Он замолчал и принялся одеваться. Все, так же молча, смотрели на него и ждали, что он предпримет дальше. Санчо оделся и медленно — ибо он был так избит, что еле мог двигаться, — отправился в конюшню, куда вслед за ним двинулась и вся его свита. Там он подошел к серому, обнял его, нежно поцеловал в лоб и со слезами на глазах сказал:

— Приди ко мне, дорогой мой товарищ, друг и помощник в трудах и невзгодах. Воистину, счастливы были часы, дни и годы моей жизни, когда я жил с тобой и все мои мысли были заняты заботой о том, как бы починить твою упряжь и добыть тебе корм. Но с тех пор, как я бросил тебя и вознесся на башню честолюбия и гордости, меня одолели тысячи невзгод, трудов и волнений.

Говоря это, он седлал своего осла. Никто при этом не проронил ни звука. А оседлав серого, Санчо, кряхтя и охая, взобрался на него и обратился с такой речью к майордому, секретарю, дворецкому и доктору Педро Ресио и остальным присутствовавшим:

— Посторонитесь, любезные сеньоры. Не мешайте мне. Я опомнился, я воскрес из мертвых и хочу вернуться к моей прежней вольной и беззаботной жизни. Я не рожден для того, чтобы быть губернатором и защищать острова и города от неприятеля. Мне больше пристало пахать и копать землю, подрезывать и подчищать виноградные лозы, чем издавать законы и защищать провинции и государства. Я знаю теперь, что каждому из нас следует заниматься тем делом, для которого он родился. А мне больше пристало держать в руке серп, чем жезл губернатора; уж лучше мне наедаться досыта похлебкой, чем мучиться по прихоти нахального лекаря, который морит меня голодом. Я предпочитаю растянуться летом под тенью дуба, а зимой по собственному желанию кутаться в баранью шкуру, чем спать на голландских простынях и носить собольи шубы на этой губернаторской каторге. Оставайтесь с богом, ваши милости, и скажите сеньору моему герцогу, что голым я родился, голым и остался, ничего не выиграл и не проиграл. Я хочу сказать, что вступил в управление без гроша в кармане и так же без гроша покидаю его, хотя обыкновенно губернаторы поступают совсем иначе. А теперь расступитесь и дайте мне дорогу. Я поеду полечиться, потому что, кажется, у меня ни одного ребра целого не осталось.

— Не бывать этому, сеньор губернатор! — воскликнул доктор Ресио. — Я дам вашей милости питье против ушибов и ранений. Оно немедленно возвратит вашей милости прежнюю силу и здоровье. А кроме того, я обещаю исправиться и разрешить вам есть все, что вам будет угодно.

— Слишком поздно, слишком поздно! — ответил Санчо. — Да я скорей сделаюсь турком, чем отложу свой отъезд. Нет, такие шутки не повторяются. Клянусь богом, не останусь я здесь губернатором, да и другого губернаторства не приму, хотя бы мне поднесли его на блюде. Это так же верно, как то, что без крыльев на небо не полетишь. Я ведь из рода Панса, а они все были упрямыми. Если кто-нибудь из нас сказал «нечет», так уж никогда не отступится от своего слова, хотя бы весь мир говорил «чет». Пускай тут в конюшне останутся те муравьиные крылышки, которые, на мое несчастье, вознесли меня на вершину, для того чтоб меня там заклевали мои недруги. Уж лучше спуститься на землю и ходить по ней просто-напросто ногами; пусть они не будут обуты в узорные башмаки из кордуанской кожи, зато грубые веревочные лапти у меня всегда найдутся. Всякая овца должна знать свое стадо. Из постели ног не высовывай. Ну, довольно болтать. Пропустите меня, потому что час уже поздний!

На это майордом сказал:

— Сеньор губернатор, мы с полной готовностью отпустим вашу милость, хотя нам и очень тяжело вас лишиться, ибо ваша мудрость и христианское поведение заставляют дорожить вами. Но всем известно, что каждый губернатор, прежде чем покинуть управляемую им область, обязан предварительно представить отчет. Представьте же, ваша милость, отчет за десять дней вашего управления и тогда отправляйтесь с миром.

— Никто не вправе требовать от меня отчета, — ответил Санчо, — кроме лица, уполномоченного на это моим сеньором герцогом. А я сейчас и еду к нему и отчитаюсь перед ним в самом лучшем виде. Да и то сказать: я уезжаю отсюда таким же бедняком, каким сюда приехал. А это лучшее доказательство, что я управлял, как ангел.

— Честное слово, великий Санчо прав! — воскликнул доктор Ресио. — И я полагаю, что мы можем его отпустить, ибо герцогу свидание с ним доставит бесконечное удовольствие.

Все с ним согласились и позволили Санчо уехать, предварительно предложив ему почетную охрану и разные дорожные припасы. Санчо ответил, что ему хотелось бы получить овса для серого, а для себя — каравай хлеба и кусок сыра; больше ему ничего не нужно, ибо путь его не далекий и он надеется скоро добраться до герцогского замка. Все по очереди обняли его, а он со слезами обнял каждого и уехал, оставив их пораженными его речами и твердым и разумным решением.

Глава 53 о том, как Санчо Панса встретился со своим господином и как они оба уехали из герцогского замка

Веселый и в то же время грустный Санчо расстался со своим губернаторством и отправился обратно к своему господину, общество которого было ему больше по сердцу, чем управление всеми островами на свете.

Но не успел он далеко отъехать от своей бывшей резиденции, как его кто-то громко окликнул. Санчо в недоумении оглянулся и увидел какого-то прохожего, протягивавшего к нему руки. Вглядевшись пристальнее, Санчо узнал в нем мавра Рикоте, который до изгнания мавров из Испании[112] держал лавочку у них в деревне. Обрадованный этой встречей, Санчо соскочил с осла и горячо обнял приятеля. Между ними завязалась оживленная беседа. У Рикоте нашлись кой-какие припасы и объемистая фляга с вином. Они расположились близ дороги и провели весь день в дружеских разговорах и возлияниях. Рикоте поведал Санчо о всех своих злоключениях и о том, как он тайком вернулся в Испанию для устройства своих дел. Санчо, в свою очередь, описал Рикоте свои мытарства в должности губернатора острова Баратарии. В заключение Рикоте попросил Санчо не выдавать его властям. Санчо обещал ему это.

Между тем солнце стало клониться к закату. Тут Санчо спохватился, что ему давно пора двинуться в путь. Торопливо простившись с Рикоте, он взобрался на своего серого и погнал его по направлению к герцогскому замку. Однако ему не удалось добраться туда засветло.

Темная, непроглядная ночь спустилась на землю, а Санчо все еще был в пути. Но он не очень смутился этим. Стояло лето, было тепло, и он решил заночевать в поле. Свернув с дороги, он стал искать местечка, где бы поудобнее расположиться, чтобы дождаться утра, как вдруг, к своему великому ужасу, почувствовал, что вместе со своим серым летит в какое-то глубокое и мрачное подземелье. Тут Санчо вообразил, что он провалился в преисподнюю, и от всей души поручил себя богу. Однако все обошлось гораздо проще: пролетев немного более двух саженей, серый опустился на землю, а Санчо удержался на его спине. Он ощупал все свое тело и, убедившись, что остался цел и невредим, стал возносить горячие благодарственные молитвы богу. Затем он ощупал руками стенки подземелья, чтобы посмотреть, сможет ли он выбраться оттуда без посторонней помощи. Но стены оказались гладкими, без малейших выступов. Это чрезвычайно огорчило Санчо, особенно когда он услышал жалобные и тихие стоны серого. По-видимому, для серого падение сошло не так благополучно, как для Санчо.

— О, каким бедствиям подвержен человек, какие неожиданные происшествия могут случиться с ним! — воскликнул бедный Санчо. — Кто бы сказал, что человек, еще вчера сидевший на губернаторском троне, сегодня окажется погребенным в каком-то подземелье! И нет никого, кто бы выручил меня; ни слуги, ни вассала, ни даже случайного прохожего. Здесь суждено погибнуть от голода и мне и моему ослу, если только мы не умрем раньше: он — от своих ран и ушибов, а я — от горя. Хорошо было господину моему Дон Кихоту, когда он спустился в пещеру очарованного Монтесиноса, где его приняли лучше, чем в его собственном доме. Там предстали перед ним прекрасные видения, тогда как я увижу здесь, наверное, только жаб и змей. О, горе мне! Вот до чего довели меня мое безумие и глупые затеи! Быть может, некогда люди найдут здесь мои белые обглоданные кости вместе с костями моего осла. Глядя на эти кости, все, кто знал, что Санчо Панса никогда не расставался со своим ослом, а осел с Санчо Пансой, пожалуй, догадаются, кто здесь погиб. О, горе нам! Какой ужасный жребий выпал нам на долю! Видно, нам не суждено было умереть на своем ложе, среди близких. На родине, по крайней мере, нашлись бы люди, которые закрыли бы нам глаза в смертный час. Ах, друг мой, товарищ мой, плохо же я отплатил тебе за твою добрую службу!

Так плакался Санчо Панса, а осел слушал его молча, — в такой тоске и печали пребывало бедное животное. Вся ночь прошла в этих горьких жалобах. Наконец настал день, и при свете и сиянии его Санчо убедился в полнейшей и совершеннейшей невозможности выбраться из этого колодца без посторонней помощи. Тогда он снова принялся стонать и вопить, надеясь, что кто-нибудь его услышит. Но все его крики были гласом вопиющего в пустыне; в этих краях некому было их услышать. Тут Санчо окончательно решил, что он погиб. Он перестал вопить и звать на помощь и занялся своим серым. Тот лежал на земле, задрав морду кверху. Санчо кое-как помог ему подняться, затем вынул из дорожной сумки ломоть хлеба и протянул его ослу. Серый очень обрадовался подачке, а Санчо наставительно промолвил, словно тот мог его понять:

— От всех бед лучшее лекарство — хлеб.

Но, на его счастье, в эту минуту луч света упал на одну из стен его темницы, и Санчо, к своей великой радости, заметил в этой стене какое-то отверстие. Он на животе заполз в дыру и убедился, что это подземный ход, который ведет в другую пещеру. Тогда Санчо вылез назад, взял большой камень и принялся оббивать стены отверстия. Наконец ему удалось расширить проход настолько, что через него можно было провести осла. Санчо схватил серого за недоуздок и начал пробиваться по этому проходу. Свет, падавший откуда-то сверху, по временам разгонял мрак в подземелье, но не мог разогнать мрака и ужаса, царившего в сердце бедного оруженосца.

«Помоги мне, всемогущий боже! — твердил он про себя. — Хотелось бы мне, чтоб на моем месте был мой господин сеньор Дон Кихот. Уж он, наверное, принял бы эти пропасти и подземелья за цветущие сады и королевские палаты и надеялся бы выбраться из мрачных теснин на какой-нибудь цветущий луг. А я, несчастный, всего страшусь и только того и жду, что под моими ногами разверзнется новая пропасть и безвозвратно поглотит меня. Хорошо еще, когда приходит одна».

Такие мысли непрестанно терзали Санчо, пока он медленно и осторожно пробирался подземным ходом.

Наконец, пройдя примерно с полмили по этим мрачным коридорам, он заметил впереди слабый свет. Свет этот говорил о том, что дорога, казавшаяся Санчо путем в преисподнюю, может вывести его на свет божий.

Теперь оставим на минуту Санчо томиться в подземелье и посмотрим, что делал в это утро господин его, Дон Кихот.

Проснувшись на восходе, наш рыцарь выехал в поле подышать утренней прохладой и предаться грустным мыслям об очарованной сеньоре Дульсинее.

Желая поразмяться, Дон Кихот пустил Росинанта в карьер. Как вдруг на всем скаку его верный конь очутился перед каким-то глубоким провалом. Не успей Дон Кихот с силой натянуть поводья, он непременно свалился бы туда. Но рыцарю удалось сдержать Росинанта на самом краю обрыва. Не слезая с коня, он глянул вниз; провал казался очень глубоким, дно его скрывалось во мраке. Рыцарь только собрался соскочить с лошади, как вдруг ему послышалось, что из-под земли раздаются какие-то крики и вопли. Внимательно прислушавшись, он разобрал слова:

— Эй! там наверху! Да неужели же не найдется христианина, который бы услышал меня, или милосердного рыцаря, который бы сжалился над грешником, погребенным заживо!

Дон Кихоту показалось, что он слышит голос Санчо Пансы. Вне себя от изумления, он склонился над провалом и что было силы закричал:

— Эй! кто там внизу? Кто это взывает о помощи?

— Да никто другой, — ответил ему голос, — как горемычный Санчо Панса, губернатор острова Баратарии, бывший оруженосец славного рыцаря Дон Кихота Ламанчского!

Услышав это, Дон Кихот ужаснулся: ему пришло в голову, что Санчо Панса умер и в этом мрачном подземелье мучится душа бедного оруженосца. Потрясенный этой мыслью, он воскликнул:

— Заклинаю тебя всеми клятвами правоверного христианина, скажи мне: кто ты такой? Если ты — страждущая душа, поведай мне, что я могу сделать для твоего покоя. Хотя мое призвание — заступаться за живущих на сей земле, но я рад оказать помощь и несчастным выходцам с того света.

— Судя по словам, да и по голосу вашей милости, — ответил голос из пещеры, — вы, наверное, сеньор мой Дон Кихот Ламанчский.

— Да, я — Дон Кихот, — ответил наш рыцарь, — тот, чья обязанность помогать всем, кто нуждается в помощи и защите, всем без изъятия — живым и мертвым. Поведай же, несчастный, кто ты такой. Если ты в самом деле мой оруженосец Санчо Панса, если ты умер и по великой милости божьей спасся от ада и попал в чистилище, — скажи, что тебя мучит. Наша святая матерь церковь может облегчить твои страдания. И я готов сделать все, чтобы добыть тебе ее прощение. Только назови свое имя и скажи, что тебе нужно.

— Клянусь всеми чертями и всем, чем только можно поклясться: я — ваш оруженосец Санчо Панса и никогда не умирал; мне только пришлось оставить губернаторство. А почему, я расскажу потом. Сегодня ночью, торопясь вернуться к вам, свалился я сюда вместе с моим серым. Он готов подтвердить, что я не лгу.

И действительно, словно поняв произнесенную Санчо клятву, осел немедленно заревел так громко, что по всей пещере пошли отклики.

— Вот это отличный свидетель! — воскликнул Дон Кихот. — Я узнаю его рев так же хорошо, как если бы он был родным моим сыном, да и твой голос, Санчо, мне тоже знаком. Подожди же минуту. Я сейчас вызову из замка людей, которые вытащат тебя из этого подземелья, куда ты попал, конечно, за свои грехи.

— Поезжайте же, ваша милость, — ответил Санчо, — да поторопитесь, ради господа бога! Я просто умираю от страха. Мне все кажется, что я должен здесь погибнуть.

Дон Кихот, не медля ни минуты, поскакал в замок и рассказал герцогу и герцогине о несчастье, постигшем Санчо Пансу. Они сразу же догадались, что Санчо провалился в одно из колен подземного хода, который в незапамятные времена был проведен из замка до большой дороги. Одного только не могли понять хозяева замка: как это Санчо мог покинуть свое губернаторство, не уведомив их об этом. Так или иначе, но они тотчас же послали слуг на выручку Санчо. Те захватили с собой канаты и веревки и с большими усилиями извлекли серого и Санчо Пансу из мрака на солнечный свет. Один школяр, видевший все это, сказал:

— Хорошо, кабы все скверные губернаторы покидали свои должности точно так же, как этот грешник, вылезший из подземелья: голодными, бледными и без гроша в кармане.

Услышав это, Санчо ответил:

— Восемь или десять дней тому назад, братец насмешник, я вступил в управление островом, который мне пожаловали. С того часу я ни разу не ел хлеба досыта; лекари меня морили голодом, враги меня мучили; некогда мне было ни подати собрать, ни взятками поживиться. Видно, правда: человек предполагает, а бог располагает; один он знает, что для нас лучше и что кому следует. Так пусть никто не плюет в колодец, потому что потянулся к окороку, а на месте-то и крюка нет; бог меня понимает, и я умолкаю, хоть и мог бы многое еще прибавить.

— Не сердись, Санчо, если тебе скажут что-нибудь неприятное, — заметил Дон Кихот. — Живи в ладу со своей совестью, и пускай себе люди говорят, что им вздумается. Привязать язык злоречивому человеку так же невозможно, как запереть поле воротами. Если губернатор покидает свою должность богатым, говорят, что он вор, а если он уходит бедняком, его называют простаком и глупцом.

— Ну, — ответил Санчо, — меня-то, наверное, назовут дураком, а не вором.

Беседуя таким образом, они добрались до замка, где на галерее их поджидали герцог и герцогиня. Но Санчо решил прежде всего устроить получше своего серого, так как бедняга жестоко пострадал прошедшей ночью. Он отвел его в конюшню, задал ему корму, а после этого направился к своим повелителям и, преклонив перед ними колени, сказал:

— Сеньоры мои, по воле ваших высочеств и без всяких заслуг с моей стороны я был назначен губернатором принадлежащего вам острова Баратарии. Голяком я прибыл на этот остров, голяком и оставил его: ничего я не проиграл и не выиграл. Хорошо ли я управлял или плохо, пусть расскажут те, кто об этом может судить. Я разрешал тяжбы и выносил решения. Все время, пока я был губернатором, я голодал; такова была воля доктора Педро Ресио, родом из Тиртеафуэры, островного и губернаторского врача. Ночью на нас напали враги. После великой свалки жители острова объявили, что они отстояли свою свободу только благодаря доблести моей руки. Пошли им бог столько же здоровья, сколько правды в том, что они говорят. Словом, за это время я близко познакомился со всеми обязанностями и тяготами губернаторской должности и увидел, что мне их не поднять: бремя это не по моим плечам. А потому я решил покончить с губернаторством прежде, чем оно покончит со мной. Вчера утром я покинул свой остров таким, каким его застал: со всеми улицами, домами и крышами, какие были при моем прибытии туда. Ни у кого я не брал взаймы и не участвовал ни в каких прибылях. Правда, я собирался издать несколько полезных законов, но не сделал этого, предполагая, что все равно они не будут исполняться. А тогда совершенно безразлично, изданы они или нет. Итак, я покинул остров один, без всякой свиты, только мой серый был неразлучен со мной. На пути сюда я провалился в подземелье и просидел там всю ночь. Наконец утром, при свете солнца я увидел какой-то темный подземный коридор и стал пробираться вперед в надежде найти выход из моей темницы. Но я уверен, что не пошли мне небо спасителя — сеньора моего Дон Кихота, я бы так и остался под землей до скончания века. Так вот, мои сеньоры герцог и герцогиня, перед вами ваш губернатор Санчо Панса. За десять дней своего губернаторства он получил одну только прибыль — убедился, что власть не только над каким-нибудь островом, а и над целым миром не стоит ломаного гроша. А убедившись в этом, он целует ноги ваших милостей и на манер мальчишек, которые говорят, когда считаются в играх, «прыгай туда и пусти меня», восклицает: я спрыгиваю долой с моего губернаторства и возвращаюсь на службу к господину моему Дон Кихоту. Пускай на службе у него я ем свой хлеб в трудах и страхе, но все-таки я наедаюсь досыта. А это главное; все равно чем наесться, морковью или куропатками, лишь бы быть сытым.

На этом Санчо и закончил свою речь. Дон Кихот все время боялся, как бы его верный оруженосец не наболтал глупостей. Увидев же, что Санчо говорит вполне пристойно и разумно, он возблагодарил в своем сердце господа бога.

Герцог обнял Санчо и выразил сожаление, что Санчо так скоро покинул свое губернаторство. Впрочем, он обещал позаботиться о том, чтобы Санчо получил в его владениях какую-нибудь другую должность, более доходную и менее обременительную. Герцогиня также обняла Санчо и велела хорошенько его угостить, ибо вид у него был крайне жалкий и измученный.

Санчо быстро успокоился после перенесенных им волнений, отоспался, отъелся и был очень доволен, что очутился снова в замке, сохранив милостивое расположение сеньоры герцогини.

Что же касается Дон Кихота, то наш рыцарь начал уже тяготиться праздной жизнью.

Ему казалось, что он совершает тяжкий проступок, проводя время в пирах и развлечениях, которые в честь странствующего рыцаря устраивала герцогская чета. Он боялся, что ему придется отдать строгий отчет небу за эту праздность. Поэтому в один прекрасный день он попросил у хозяев разрешения покинуть их гостеприимный замок. Герцог и герцогиня выразили глубокое огорчение, но уступили его желанию. Герцогиня отдала Санчо письмо его жены, и он, проливая над ним слезы, сказал:

— Кто мог подумать, что великие надежды, порожденные в сердце моей жены Тересы Пансы известием о моем губернаторстве, кончатся тем, что я снова стану спутником моего господина Дон Кихота Ламанчского в его опасных странствиях? Но все-таки я рад, что моя Тереса поддержала нашу честь, послав герцогине желудей. Теперь никто не посмеет назвать ее неблагодарной. Радуюсь я и тому, что этот подарок никак нельзя назвать взяткой. Когда он был послан, я еще правил островом, и вполне понятно, что получающий милость отплачивает за нее хотя бы безделицей. Ничем другим мы не могли отблагодарить ваши милости: голым я принял губернаторство и голым покинул свою должность. И потому с чистой совестью, — а это уже не мало, — я могу сказать: ничего я не выиграл и ничего не проиграл. — Так утешал себя Санчо.

Наконец настал день отъезда. Дон Кихот, еще накануне простившись с герцогом и герцогиней, выехал рано утром в полном вооружении на площадь перед замком. Все население замка во главе с герцогской четой собралось на галерее, чтобы посмотреть на него в последний раз. Санчо сидел довольный-предовольный на своем сером, с дорожной сумкой и чемоданом. Герцогский майордом потихоньку от Дон Кихота вручил ему перед расставанием тяжелый кошелек с двумя сотнями золотых эскудо. Санчо сиял от радости и приветливо раскланивался на все стороны.

А Дон Кихоту не терпелось покинуть замок. Он поклонился герцогской чете и, повернув Росинанта, выехал из ворот замка. Наш рыцарь почувствовал новый прилив сил и бодрости, едва он очутился в открытом поле. С радостью думая о предстоящих опасных приключениях и рыцарских подвигах, он обернулся к Санчо и воскликнул:

— Свобода, Санчо, — величайшее из всех благ, какие небо даровало людям. С ней не могут сравниться все сокровища, таящиеся в недрах земли или в глубинах моря. Ради свободы, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью. Напротив, плен — худшее из всех зол, постигающих человека. Ты видел, Санчо, пышный прием, оказанный нам герцогом. Так вот: среди всей этой роскоши и изобилия, сидя за столом, ломившимся от лакомых блюд и тонких вин, я иногда — так мне казалось — терзался муками голода и жажды. Ибо я не мог свободно и непринужденно наслаждаться всеми этими благами. Чужой хлеб всегда горек, и обязательства, налагаемые благодеяниями и милостями, — тяжкие оковы для возвышенной души. Счастлив тот, кому небо послало кусок хлеба, за который он не обязан никому, кроме самого себя.

— А все-таки, — ответил Санчо, — нам следует быть благодарными за кошелек с двумя сотнями эскудо, что вручил мне дворецкий на прощание. Я сохраню его на всякий случай. Ведь не всегда мы будем встречать замки, где нас угощают. Бывает, что мы попадаем в гостиницы, где нас колотят. — С этими словами Санчо покрепче прижал к своей груди кошелек с деньгами и погнал осла.

Глава 54, повествующая о приключениях, испытанных Дон Кихотом на пути в Барселону

Наши друзья так долго прогостили в замке герцога, что опоздали на турнир в Сарагосу и теперь решили отправиться в Барселону, где готовились пышные празднества. Первые дни пути обошлись без всяких приключений. Мирно и спокойно ехали они по большой дороге. В полдневный жар они наслаждались прохладой и отдыхом на берегу какого-нибудь ручья в тени развесистых деревьев, а на ночь искали пристанища в придорожных гостиницах и на постоялых дворах. Такое путешествие было особенно по сердцу Санчо. Но и Дон Кихот, казалось, не слишком тосковал по необычайным и опасным приключениям. Верный оруженосец с удивлением замечал, что господин его как будто несколько угомонился. Он уже не принимал гостиницы за великолепные замки, а трактирщиков за знатных рыцарей, не вмешивался в ссоры и драки постояльцев и с равнодушием взирал на встречных путников. Мрачный и сосредоточенный, совершал он путь, не обращая внимания на болтовню Санчо. Казалось, нашего рыцаря поглощала одна мысль, терзала одна забота. А какая это была мысль и забота, читатель сейчас узнает.

Однажды, а было это на пятый или шестой день пути, они расположились отдохнуть на берегу чистого, прозрачного ручья, протекавшего в прохладной тени развесистых деревьев. Санчо расседлал Росинанта и серого и пустил их пастись на воле; затем он поспешил к своей привычной кладовой — дорожной сумке — и вынул то, что он называл «жарким». Дон Кихот сидел мрачный и молчаливый и не начинал есть. А Санчо из скромности не решался первым дотронуться до пищи и все ждал, когда его господин приступит к делу. Но, видя, что тот погружен в задумчивость, Санчо, не говоря ни слова и презрев все правила, принялся уплетать хлеб и сыр.

— Ешь, дружок Санчо, — сказал Дон Кихот, — поддерживай свою жизнь, а мне предоставь умереть под тяжестью моих мыслей, под ударами жестокой судьбы. Я, Санчо, рожден, чтобы жить, играя со смертью, а ты — чтобы умирать, хватаясь за жизнь. Если хочешь убедиться в правдивости моих слов, посмотри, каким я изображен в напечатанной обо мне и моих подвигах книге. Я отважен в боях, учтив в поступках, уважаем знатью, любим девушками. И что же? Козни злых волшебников по-прежнему тяготеют надо мной, и я пока бессилен против них. Свет моей души, моя дама, прекрасная Дульсинея остается околдованной и в обличье уродливой, грубой крестьянки томится в недрах таинственной пещеры. От этой мысли у меня тупеют резцы, слабеют коренные зубы, отнимаются руки и пропадает всякая охота есть. Я способен уморить себя голодом, погибнуть самой ужасной смертью.

— Видно, — ответил Санчо, не переставая торопливо жевать, — ваша милость не одобряет пословицы: с сытым брюхом и умирать легче. Ну, а что до меня, — я не собираюсь доводить себя до смерти. Лучше уж я поступлю, как башмачник, который натягивает зубами кожу до тех пор, пока она не дойдет до места. Так и я — питаясь, буду тянуть жизнь до положенного ей небом предела. Знайте, сеньор, что нет безумия хуже, чем нарочно доводить себя до отчаяния, как это делает ваша милость. Послушайте меня: сначала поешьте, а потом поспите на этом зеленом тюфяке из травы, и вы увидите, что вам полегчает.

— Ах, Санчо, — возразил печально Дон Кихот. — Видно, ты не хочешь догадаться, к чему клонится моя речь. О, если бы ты согласился исполнить мою просьбу! Тогда мне сразу станет гораздо легче, и печаль моя уменьшится. Вот о чем я прошу тебя. Пока, послушавшись твоего совета, я вздремну немного, ты возьми поводья Росинанта, отойди в сторону и нанеси себе по голому телу триста-четыреста ударов в счет тех трех тысяч, которые должны послужить выкупом за освобождение Дульсинеи. Подумай, как прискорбно, что над бедной сеньорой по твоей милости и слабости все еще тяготеют злые чары.

— Ну, на этот счет многое можно сказать, — спокойно ответил Санчо. — Давайте сначала выспимся хорошенько, а там виднее будет. Знайте, ваша милость, что хлестать себя очень тяжело, особенно когда удары попадают на тощее, неупитанное тело. Пусть сеньора Дульсинея малость потерпит. Скоро она увидит, как я себя всего исполосую. Пока человек жив, он еще не умер. Я этим хочу сказать, что я еще жив, а раз я жив, то непременно исполню обещанное. Даю вам в этом слово.

Дон Кихот повеселел, услышав клятву Санчо. Он закусил немного, а Санчо наелся до отвала. Затем наши друзья прилегли вздремнуть, предоставив двум неразлучным товарищам — Росинанту и серому — свободно пастись на лужке, покрытом густой травой.

Проспали они довольно долго, и день уже склонился к вечеру, когда они снова двинулись в путь. Как они ни торопились, они не успели засветло добраться до гостиницы или постоялого двора. Темная, непроглядная ночь настигла их в густом лесу, не то дубовом, не то пробковом — у автора нет точных сведений об этом. Господин и слуга спешились и расположились на ночлег под сенью деревьев. Санчо, успевший в этот день плотно закусить, едва улегся, как сейчас же проскочил в ворота сна. Но Дон Кихот, вздремнувший днем, никак не мог заснуть. Мучительные думы терзали его голову, а встревоженное воображение переносило бедного рыцаря в тысячу различных мест. То ему казалось, что он снова находится в пещере Монтесинос, то представлялось, как Дульсинея превращается в крестьянку, прыгает и садится на ослицу; в его ушах снова звучали слова мудрого Мерлина, указавшего единственное средство для освобождения Дульсинеи из-под власти злых волшебников. Он думал о нерадивости и бессердечии оруженосца Санчо, который за все время нанес себе, по счету Дон Кихота, всего-навсего пять ударов.

Мысль об этом особенно терзала Дон Кихота. Мало-помалу его отчаяние дошло до крайних пределов. Не имея сил долее выносить эти муки, он поднялся с земли и сказал себе:

— Если Александр Великий разрубил гордиев узел со словами: «Что развязать, что разрубить — все едино» — и после этого все же сделался владыкой всей Азии, то совершенно так же могу поступить и я ради освобождения Дульсинеи. Я собственными руками отстегаю Санчо, хотя бы он и не желал этого. Если все дело в том, чтобы Санчо получил три тысячи ударов, так не все ли равно, кто их нанесет ему — сам он или кто-нибудь другой?

Приняв такое решение, Дон Кихот вооружился недоуздком Росинанта, подошел к Санчо и начал расстегивать ему помочи. Но едва он дотронулся до Санчо, как тот очнулся от сна и спросил:

— Что такое? Кто это трогает меня?

— Это я, — ответил Дон Кихот. — Я пришел исправить твою небрежность и облегчить мои страдания. Я пришел бичевать тебя, Санчо, чтобы помочь тебе выполнить обязательство, которое ты на себя принял. Дульсинея погибает, а тебе и горя мало. Но я умираю от любви к ней и готов на все, чтобы ее спасти. Не медли же. Раздевайся поскорее, так как я желаю дать тебе в этом уединенном месте по меньшей мере две тысячи ударов.

— Ну нет, — сказал Санчо, — прошу вашу милость успокоиться; иначе, клянусь истинным богом, нас услышат даже глухие. Бичевание, которому я обещал подвергнуть себя, должно быть добровольным, а не насильственным. А у меня нет охоты хлестать себя: довольно с вашей милости и того, что я дал слово отхлестать себя, когда у меня явится к этому желание.

— Я не могу положиться на твое слово, Санчо, — ответил Дон Кихот, — потому что сердце у тебя черствое, а тело, хоть ты и низкого происхождения, чересчур чувствительно.

И, говоря так, он продолжал настойчиво развязывать Санчо штаны. Видя, что дело принимает опасный оборот, Санчо Панса вскочил на ноги и бросился на своего господина. Между рыцарем и оруженосцем завязалась ожесточенная борьба. Наконец Санчо изловчился, дал Дон Кихоту подножку, повалил его на землю, наступил правым коленом ему на грудь и прижал так, что тот не мог ни встать, ни перевести дыхание. Задыхаясь, Дон Кихот вскричал:

— Как, предатель? Ты восстаешь на своего хозяина и сеньора? Посягаешь на того, кто тебя кормит?

— Ни на кого я не посягаю, — ответил Санчо, — я только себя спасаю, потому что я сам себе сеньор. Пусть ваша милость обещает мне вести себя спокойно и не требовать, чтобы я сейчас же принялся себя стегать, и тогда я отпущу вас на свободу.

Дон Кихот дал требуемое обещание и поклялся не трогать даже ниточки на одежде Санчо, предоставив ему отстегать себя, когда ему вздумается и захочется. Санчо выпустил своего господина, и мир между ними был восстановлен. Однако после случившегося Санчо не чувствовал уже полного доверия к Дон Кихоту и во избежание повторения подобных неприятностей решил провести остаток ночи подальше от своего господина. С этой целью он отошел в сторону и расположился под большим деревом. Остальная часть ночи прошла спокойно. Поднявшись на рассвете, они слегка позавтракали и уже собрались тронуться в дальнейший путь, как вдруг из-за деревьев показались какие-то вооруженные люди. Не успели Дон Кихот и Санчо оглянуться, как их окружило человек сорок разбойников; на каталонском наречии они приказали нашим путникам не шевелиться до прибытия атамана. Рыцарь был пеш и безоружен, так как Росинант щипал траву неподалеку, а копье, прислоненное к дереву, стояло в стороне, — словом, он лишен был возможности защищаться. Поэтому он счел за благо сложить руки и склонить голову, приберегая силы для более подходящего времени.

Разбойники быстро обшарили осла и забрали все, что нашлось в дорожной сумке Санчо; к счастью для Санчо, эскудо, полученные им от герцога, он спрятал у себя в поясе. Впрочем, эти добрые люди, наверное, добрались бы и до них, обыскав беднягу с ног до головы. Но в эту минуту появился атаман; это был человек лет тридцати четырех, смуглый, крепко сложенный, довольно высокого роста, с повелительным выражением лица. Он сидел на сильном коне; на нем была стальная кольчуга, на поясе висело четыре пистолета. Видя, что его «оруженосцы» — так называли себя разбойники — собираются обыскать Санчо Пансу, он приказал им прекратить бесчинства. Те немедленно повиновались, и таким образом пояс Санчо был спасен. Атаман весьма удивился, увидев копье, прислоненное к дереву, щит, брошенный на землю, и самого Дон Кихота, стоявшего с таким печальным и унылым видом, что он казался воплощением самой печали. Подойдя к нему, атаман сказал:

— Не печальтесь так, добрый человек: вы попали в плен не к дикому злодею, а к Роке Гинарту[113], в душе которого больше сострадания, чем жестокости.

— Меня, — ответил Дон Кихот, — нисколько не печалит, что я оказался в твоей власти, о доблестный Роке Гинарт, чья слава в этом мире беспредельна. Но я не могу себе простить, что по своей беспечности я был захвачен твоими солдатами врасплох. Ведь устав странствующего рыцарства, к которому я принадлежу, повелевает мне всегда быть в полной боевой готовности. Ты должен знать, великий Роке, что, если бы я попался этим людям верхом, с копьем и щитом в руке, им нелегко было бы одолеть меня, потому что я — Дон Кихот Ламанчский, слава которого гремит по всему миру.

Тут Роке Гинарт догадался, с кем имеет дело. Он уже раньше много слышал о нашем рыцаре, но считал все пустыми россказнями, так как не мог себе представить, чтобы жажда рыцарских подвигов могла с такой силой овладеть человеком и превратить его в безумца. Поэтому ему было чрезвычайно интересно увидеть собственными глазами того, о ком он раньше знал только понаслышке.

— Доблестный рыцарь, — сказал он, — не гневайтесь на свою оплошность. Быть может, эти испытания — только путь, ведущий к благу. Воля неба непостижима, и провидение нередко дарует счастье несчастливцам, ставит на ноги падших и обогащает бедняков.

Не успел Роке Гинарт закончить свою речь, как к нему прискакал сторожевой, обязанный следить за проезжающими и прохожими.

— Сеньор, — сказал он, — по барселонской дороге движется большая толпа людей.

Роке спросил его:

— А что — эти люди из тех, кто ищет нас, или из тех, кого мы ищем?

— Из тех, кого мы ищем, — ответил часовой.

— В таком случае не теряйте времени, — сказал Роке, — ступайте и приведите их скорей сюда. Да позаботьтесь, чтобы ни один человек не ускользнул от вас.

Оруженосцы ему повиновались и поспешили навстречу проезжим, а Дон Кихот, Санчо и Роке остались одни. Тут, обратившись к Дон Кихоту, Роке сказал:

— Необычайною должна показаться сеньору Дон Кихоту та жизнь, которую мы ведем; необычайными и опасными все наши дела и похождения. Говоря по совести, я и сам нахожу, что нет ремесла более беспокойного и тревожного, чем наше. По своей природе я человек сострадательный и мирный. Но жестокое оскорбление, нанесенное мне моими недругами, пробудило во мне такую жажду мести, что я наперекор моим добрым наклонностям взялся за это страшное ремесло и упорно продолжаю вести такую жизнь, хотя мой собственный разум убеждает меня отказаться от нее. А между тем один проступок влечет за собой другой. Один грех тянет за собой второй. В конце концов все чувства спутались во мне, и я мщу уже не только за мои, но и за чужие обиды. Однако хоть я и погряз в заблуждениях, но все же не теряю надежды выбраться из них в гавань спасения.

С удивлением слушал Дон Кихот эти разумные речи Роке. Он никогда не думал, чтобы среди людей, ремесло которых — убийство и грабеж, мог найтись человек, способный так здраво рассуждать.

— Сеньор Роке, — сказал он, — сознание своей болезни и готовность принимать лекарства, прописываемые врачом, — уже начало исцеления. Раз ваша милость хорошо знает свой недуг, небо, или, лучше сказать, милосердный бог, пропишет вам лекарства, которые исцелят вас постепенно, а не внезапно. Разумные грешники гораздо ближе к исправлению, чем неразумные. А так как вы, ваша милость, выказали в своей речи мудрость, то я скажу вам: мужайтесь и надейтесь на облегчение болезни вашей совести. Но если ваша милость желает скорее выйти на стезю спасения, пойдемте со мной. Вы сделаетесь странствующим рыцарем. Невзгоды, связанные с этим званием, послужат для вас отличным покаянием и проложат вам путь в рай.

Тем временем возвратились разбойники, посланные за добычей; они привели двух кабальеро, двух пеших паломников, карету, в которой ехало несколько женщин в сопровождении шести пеших и конных слуг, и, наконец, двух погонщиков мулов. Оруженосцы обступили их. Как побежденные, так и победители хранили глубокое молчание, ожидая, когда заговорит великий Роке Гинарт. Он спросил у всадников, кто они такие, куда едут и сколько у них при себе денег. Один из кабальеро ответил:

— Сеньор, мы капитаны испанской пехоты, наши отряды находятся в Неаполе; едем мы в Барселону, где стоят галеры, отплывающие в Сицилию; у нас двести или триста эскудо. С нас этого довольно, и мы не ропщем на свою судьбу, ибо бедным солдатам не приходится мечтать о грудах золота.

Эти же вопросы Роке задал паломникам. Паломники сказали, что они направляются в Рим и что у них обоих найдется, может быть, шестьдесят реалов. Наконец Роке спросил, кто те дамы, что сидят в карете, и сколько у них с собой денег. На это один из конных слуг ответил:

— В этой карете едет моя сеньора, донья Гиомар де Киньонес, жена верховного судьи в Неаполе, а с нею ее маленькая дочь, служанка и дуэнья; сопровождают их шестеро слуг, а денег у них с собой шестьсот эскудо.

— Итак, — сказал Роке Гинарт, — у всех путников девятьсот эскудо и шестьдесят реалов. Солдат у меня около шестидесяти. Посмотрим, сколько придется на человека: я что-то плохо считаю.

Услышав это, грабители громко закричали:

— Да здравствует Роке Гинарт, назло негодяям, ищущим его гибели!

Кабальеро не могли скрыть своего огорчения, жена верховного судьи опечалилась, да и у паломников лица вытянулись, когда они увидели, что их хотят лишить последних реалов. Роке с минуту продержал их в замешательстве, а затем, желая рассеять их печаль, которую нетрудно было заметить и на расстоянии аркебузного выстрела, обратился к кабальеро и сказал:

— Не соблаговолят ли сеньоры капитаны одолжить мне шестьдесят эскудо? А у супруги верховного судьи я попрошу восемьдесят, чтобы удовлетворить людей из моего отряда. А затем вы все сможете спокойно и беспрепятственно продолжать свой путь. Я выдам вам охранный лист, чтобы в случае, если вас встретит какой-нибудь другой из моих отрядов, мои люди не причинили вам зла. Я никогда не обижаю ни солдат, ни женщин, ни детей.

Оба капитана принялись в самых красноречивых выражениях благодарить Роке за ту щедрость и великодушие, с какими он оставил им их собственные деньги. Сеньора донья Гиомар де Киньонес хотела выскочить из кареты и поцеловать руки и ноги великого Роке, но он этого не допустил, а сам попросил у них извинения за причиненное им насилие, совершить которое обязывала его тяжелая профессия. Супруга верховного судьи приказала одному из своих слуг немедленно отсчитать восемьдесят эскудо, а капитаны вручили свои шестьдесят. Паломники уже готовы были отдать свои жалкие крохи, но Роке попросил их не беспокоиться и, обратившись к своим людям, сказал:

— Каждый из вас получит из этих денег по два эскудо, а из тех двадцати, что остаются, десять мы отдадим паломникам, а другие десять — оруженосцу этого рыцаря, чтобы он помянул добрым словом это приключение.

Затем Роке принесли письменные принадлежности, и он написал для путников охранную грамоту. Попрощавшись с пленниками, он отпустил их на свободу, и они продолжали свой путь, восхищенные благородством, изящным видом и необычайностью поступков разбойничьего атамана.

— Нашему капитану скорее пристало быть монахом, чем разбойником, — пробормотал один из оруженосцев, обращаясь к своим товарищам. — Если он хочет быть щедрым, так пусть великодушничает за свой собственный счет.

Несчастный произнес это довольно громко, и Роке его услышал. Выхватив меч, он раскроил дерзкому голову, воскликнув:

— Вот как я наказываю наглецов, не умеющих держать язык на привязи!

Все оцепенели от ужаса. Никто не посмел вымолвить ни слова: в такой покорности держал их атаман.

Отойдя в сторону, Роке написал письмо своему приятелю в Барселоне. В письме он извещал, что встретился со знаменитым Дон Кихотом Ламанчским, тем самым странствующим рыцарем, о котором столько рассказывают. Роке прибавлял еще, что это — самый забавный и вместе с тем самый рассудительный человек на свете, и обещал через четыре дня, а именно в праздник святого Иоанна Крестителя, доставить его в полном вооружении, верхом на Росинанте, вместе с его оруженосцем Санчо Пансой, на набережную Барселоны.

Это письмо Роке вручил одному из своих оруженосцев, а тот, сбросив разбойничий наряд и надев крестьянское платье, пробрался в Барселону и передал его по назначению.

Покончив со всеми делами, Роке пригласил Дон Кихота следовать за собой, объявив, что считает его своим гостем. Три дня провел наш рыцарь у атамана. Но если бы он прожил у него триста лет, то и тогда не перестал бы удивляться образу жизни разбойников. Проснувшись в одном месте, они завтракали уже в другом; то они бежали, сами не зная от кого, то поджидали, сами не зная чего. Непрестанно они рассылали разведчиков, выслушивали донесения дозорных, раздували фитили аркебуз, хотя аркебуз-то у них было мало и большинство было вооружено кремневыми пистолетами. Сам Роке часто исчезал неведомо куда. Он постоянно скрывался от своих оруженосцев в каких-то неизвестных тайниках и убежищах, никому из них неведомых. В указах барселонского вице-короля за голову Роке была объявлена крупная награда, и ему приходилось вечно быть настороже: атаман опасался, что собственные приспешники могут убить его или выдать правосудию, — поистине жалкая и убогая жизнь.

Наконец заброшенными дорогами, тайными и окольными тропинками Роке с Дон Кихотом, Санчо и шестью оруженосцами пробрались к Барселоне. Они прибыли на набережную в ночь праздника святого Иоанна. Тут Роке обнял Дон Кихота и Санчо (которому он только теперь отдал обещанные десять эскудо) и расстался с ними, обменявшись тысячью взаимных любезностей и предложений услуг.

Роке ушел, а Дон Кихот, не сходя с Росинанта, стал дожидаться рассвета. И действительно, вскоре на востоке занялась заря, и в то же самое мгновение слух путников порадовали доносившиеся, видимо из города, звуки множества гобоев и барабанов, звон бубенчиков и крики скороходов, возглашавших: «Эй, расступись! Дорогу! Дорогу!» Меж тем Аврора уступила место солнцу, лик которого, чуть-чуть побольше маленького щита, понемногу начал показываться над горизонтом.

Теперь взорам Дон Кихота и Санчо открылось море, которого они до сих пор никогда не видали. Море показалось им огромным и необъятным, — куда больше лагун Руидеры их родной Ламанчи. Около набережной стояли галеры. Тысячи значков и флагов развевались на них, лаская своим легким прикосновением воду; с галер доносились звуки рожков, труб и гобоев, оглашавших воздух нежными или воинственными напевами. Внезапно галеры пришли в движение; они меняли свой ход, то приближались друг к другу, то снова удалялись, изображая нечто вроде морского сражения; а на берегу появилось множество роскошно одетых всадников на прекрасных конях. Солдаты на галерах все время стреляли из мушкетов, им отвечали отряды, разместившиеся на городских стенах; тяжелая артиллерия сотрясала воздух своими грозными раскатами, на которые отвечали палубные пушки с галер. Веселое море, ликующая земля, прозрачный воздух, лишь изредка заволакиваемый пушечным дымом, — все это рождало внезапную радость в душах людей. Санчо, разинув рот, глядел на маневрировавшие галеры, не понимая, как эти морские гиганты могли двигаться с такой быстротой.

Тем временем несколько блестящих, прекрасно одетых всадников с гиканьем и шумными возгласами подъехало к тому месту, где стоял смущенный и изумленный Дон Кихот. Один из них, тот самый, что получил письмо от Роке, громким голосом сказал Дон Кихоту:

— Добро пожаловать в наш город, слава, маяк, путеводная звезда и компас странствующего рыцарства! Добро пожаловать, доблестный Дон Кихот Ламанчский!

Дон Кихот не ответил на это ни слова, да всадники и не ждали от него ответа. Кружась и гарцуя, они устроили настоящую скачку вокруг Дон Кихота, который, обратившись к Санчо, сказал:

— Видишь, Санчо, слава о нас дошла до Барселоны. Эти люди нас сразу узнали.

Тут всадник, который приветствовал Дон Кихота, снова подскакал к нему и сказал:

— Соблаговолите, ваша милость сеньор Дон Кихот, последовать за нами: мы все — покорные слуги вашей милости и добрые друзья Роке Гинарта.

Дон Кихот на это ответил:

— Если великодушный Роке Гинарт — ваш добрый друг, сеньор кабальеро, то ваша учтивость — родная дочь или близкая родственница учтивости этого благородного человека. Ведите же меня куда желаете, ибо у меня нет другой воли, кроме вашей, особенно если дело клонится к тому, чтобы услужить вам.

На это всадник ответил Дон Кихоту не менее изысканной речью. Его спутники окружили нашего рыцаря и под звуки гобоев и барабанов направились с ним к городу.

Дон Кихот и Санчо под звуки все той же музыки торжественно проехали по главным улицам, толпа народа провожала их удивленными взорами, а уличные мальчишки бежали сзади, выкрикивая разные забавные шутки. Наконец они достигли великолепного, просторного дома, принадлежавшего кабальеро, столь любезно встретившему наших друзей на набережной. Кабальеро этот, по-видимому, был очень богат и знатен; имя его было дон Антонио Морено.

Залучив к себе Дон Кихота, дон Антонио стал придумывать, как бы заставить рыцаря позабавнее выказать свое безумие. Однако ему не хотелось, чтобы Дон Кихот потерпел при этом какой-нибудь ущерб или почувствовал обиду. Он знал, что плоха та шутка, от которой у другого кости болят, и мало похвальна та забава, от которой у другого желчь разливается. Потому он решил обдумать хорошенько, как все это устроить, а пока предложил Дон Кихоту снять доспехи и освежиться после долгой дороги. Когда Дон Кихот исполнил совет своего нового друга и немножко отдохнул, дон Антонио вывел его на балкон своего дома, выходивший на одну из самых больших улиц города, напоказ всему народу и мальчишкам, глазевшим на него, как на обезьяну. И снова перед Дон Кихотом начали гарцевать разряженные всадники, словно они разоделись для него одного, а не для того, чтобы украсить собою праздник. Санчо был в полном восторге: ему казалось, что каким-то волшебством он снова перенесен в герцогский замок.

В этот день у дона Антонио обедало несколько его друзей, и все они оказывали величайший почет Дон Кихоту, обращаясь с ним, как со странствующим рыцарем; а тот не помнил себя от гордости, тщеславия и удовольствия. Шутки Санчо были настолько удачны, что ему так и смотрели в рот не только слуги, но и все остальные слушатели. Когда общество уселось за стол, дон Антонио сказал Санчо:

— Слыхали мы, милый Санчо, будто вы так любите сладкий курник и фрикадельки, что, набив себе желудок, остальное прячете себе за пазуху про запас.

— Нет, сеньор, это неправда, — ответил Санчо, — я человек очень опрятный и совсем не обжора. Мой господин, Дон Кихот, может подтвердить, что иной раз мы питались целую неделю пригоршней желудей или орехов. Оруженосцу странствующего рыцаря подчас крутенько приходится. И кто же осудит меня, если я, получив коровку, бегу за веревкой, — я хочу сказать, — ем все, что мне подают. Но если кто скажет, что я неряха и обжора, то он сделает большую ошибку, — я бы и покрепче сказал, кабы не мое уважение к присутствующим здесь особам.

— Поистине, — сказал Дон Кихот, — похвала опрятности и умеренности, проявляемым Санчо за едой, достойна быть вырезанной на бронзовых таблицах для увековечения в памяти грядущих поколений. Правда, когда он голоден, он может показаться несколько прожорливым, так как ест он тогда проворно и работает обеими челюстями; но опрятность он всегда соблюдает, и когда он был губернатором, то даже виноград и гранаты ел вилкой.

— Как! — воскликнул дон Антонио. — Санчо был губернатором?

— Да, — ответил Санчо, — я был губернатором острова Баратарии. Десять дней я управлял им в свое полное удовольствие; за эти десять дней я утратил душевный покой и научился презирать всякие губернаторства; я сбежал оттуда, провалился в подземелье, где едва не погиб, и спасся только чудом.

Дон Кихот подробно рассказал всю историю губернаторства Санчо, чем доставил своим слушателям большое наслаждение.

В тот же вечер Дон Кихоту предложили проехаться по городу, без доспехов, в домашнем платье и длинном плаще из рыжего сукна, таком теплом, что под ним вспотел бы даже лед. Слугам был отдан приказ всячески занимать Санчо, чтобы удержать его дома. Дон Кихот ехал не на Росинанте, а на высоком муле в богатой сбруе. На рыцаря надели плащ, а сзади, незаметно для него, прикрепили пергамент, на котором крупными буквами было написано: «Дон Кихот Ламанчский». Во время прогулки надпись эта неуклонно привлекала внимание прохожих, которые читали вслух: «Дон Кихот Ламанчский». Слыша это, Дон Кихот радовался и изумлялся, что столько людей называют его по имени, словно хорошо его знают. Обратясь к дону Антонио, который ехал с ним рядом, он сказал:

— Смотрите, сеньор дон Антонио, какая слава сопутствует странствующим рыцарям. Достаточно мне было въехать в этот город, чтобы убедиться, что все население, вплоть до мальчишек, знает меня, хотя никогда раньше и не видело!

— Это правда, сеньор Дон Кихот, — ответил дон Антонио, — как пламя нельзя спрятать или прикрыть, так и доблести человеческие не могут пребывать в неизвестности; а те доблести, которые приобретаются воинскими подвигами, побеждают и затмевают все остальные.

Только одно маленькое происшествие едва не омрачило этой прогулки. Какой-то кастилец, прочтя надпись на спине Дон Кихота, громко воскликнул:

— Черт бы тебя побрал, Дон Кихот Ламанчский! Как это ты добрался сюда, не подохнув от бесчисленных ударов, сыпавшихся тебе на спину? Ты ведь полоумный. Если бы ты безумствовал втихомолку, сидя в своем углу, это было бы еще с полбеды; но ты обладаешь способностью сводить с ума и сбивать с толку всех, кто с тобой встречается и разговаривает: достаточно посмотреть на этих сеньоров, которые тебя сопровождают. Возвращайся, безумец, к себе домой. Займись там хозяйством, присматривай за женой и детьми и брось эти дурачества, которые калечат твой мозг и мутят рассудок.

— Ступайте, любезный, своей дорогой, — сказал ему дон Антонио, — и не лезьте с вашими советами, которых не спрашивают. Сеньор Дон Кихот Ламанчский находится в полном рассудке, да и мы, его сопровождающие, не дураки. Доблесть всегда заслуживает почета, где бы она ни встретилась. Убирайтесь же к дьяволу и не суйтесь, куда вас не просят!

— Провалиться мне, коль ваша милость не права! — ответил кастилец. — Давать советы этому молодцу — то же, что бить кулаком по ножу, но все-таки обидно становится, что светлый ум, которым он обладает, увяз в трясине всяких бредней о странствующем рыцарстве. Но пусть я и все мое потомство уберемся к дьяволу, как выразилась ваша милость, если я отныне (проживи я даже Мафусаилов век) дам кому-нибудь совет, хотя бы он его и спрашивал!

Советчик удалился, и прогулка продолжалась. Однако под конец вокруг них собралось такое множество мальчишек и всякого праздного люда, что дон Антонио принужден был незаметно для Дон Кихота снять пергамент с надписью.

Наступила ночь, и все вернулись домой. Там ждал их бал. Жена дона Антонио, сеньора знатного рода, очень веселая, красивая и разумная, позвала к себе нескольких своих приятельниц, чтобы они почтили ее гостя и позабавились его невиданным безумием. Приглашение было принято с радостью, и после роскошного ужина, почти уже в десять часов вечера, начались танцы. Среди дам нашлись две большие проказницы и резвушки, искусные в изобретении веселых и безобидных шуток. Они до того приставали к Дон Кихоту, заставляя его танцевать с ними, что вконец измучили не только его тело, но и душу. Удивительное зрелище представляла эта длинная, костлявая, желтая фигура, неуклюже выделывающая па. Дамы старательно ухаживали за ним, а он, сохраняя величайшую учтивость, упорно пытался отделаться от них. Но, видя, что они не отстают, наш рыцарь не выдержал и громко возопил:

— Fugite, partes adversae![114] Оставьте меня в покое. Ищите, сеньоры, других любезников и кавалеров. Владычица моя, несравненная Дульсинея Тобосская, не допускает, чтобы мысль о ком-нибудь, кроме нее, овладела мною.

Произнеся эти слова, он в изнеможении опустился на пол среди залы. Дон Антонио велел на руках перенести его в постель. Санчо тотчас прибежал к нему и, всплеснув руками, воскликнул:

— И зачем вы пустились в пляс, сеньор хозяин? Неужели же вы думаете, что все храбрецы должны уметь танцевать, а все странствующие рыцари — быть хорошими танцорами? Если вы так думаете, то, поверьте, вы сильно ошибаетесь: есть люди, которым легче убить великана, чем красиво проделать какую-нибудь фигуру. Если бы дело шло о нашей деревенской пляске, я бы мог еще заменить вас, потому что я отплясываю ее, как орел; но в этих барских танцах я ни черта не смыслю.

Своими рассуждениями Санчо сильно насмешил всех гостей. Затем он уложил своего господина в постель и хорошенько его закутал, опасаясь, как бы тот не схватил простуды после своих танцевальных упражнений.

Глава 55, повествующая о встрече Дон Кихота с рыцарем Белой Луны и о том, что последовало за этим

Через несколько дней после происшествия на балу Дон Кихот отправился прогуляться на берег в полном вооружении: он любил повторять, что его наряд — доспехи, а отдых — бой. Рыцарь медленно ехал вдоль набережной, наслаждаясь свежим морским воздухом, как вдруг увидел скачущего ему навстречу рыцаря, точно так же вооруженного с головы до ног. На его щите блестело изображение Луны. Приблизившись настолько, чтобы его можно было расслышать, рыцарь обратился к Дон Кихоту и громким голосом произнес такие слова:

— О славный, еще никем по достоинству не воспетый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, знай, что перед тобой — рыцарь Белой Луны. Надеюсь, что слава о моих необычайных подвигах достигла твоих ушей. Ныне я прибыл сюда, чтобы сразиться с тобой и заставить признать, что моя дама, кто бы она ни была, несравненно прекраснее твоей Дульсинеи Тобосской. Если ты немедленно признаешь эту истину, ты избавишь себя от смерти, а меня от труда убивать тебя. Но если ты станешь со мною биться и будешь мною побежден, тебе придется исполнить мою волю: сложить оружие, отказаться от поисков приключений, удалиться в свое селение. Там, не прикасаясь к мечу, ты должен будешь прожить целый год в мирной тишине и благом спокойствии, на пользу твоему хозяйству и спасению твоей души. А если ты победишь меня, тогда ты можешь отрубить мне голову, и вместе с моим конем и доспехами к тебе перейдет слава моих подвигов, которая увеличит твою славу. Подумай, как лучше тебе поступить. Я жду немедленного ответа, ибо решил сегодня же покончить с этим делом.

Дон Кихот был поражен надменностью рыцаря Белой Луны. С горделивым спокойствием и достоинством он сказал:

— О рыцарь Белой Луны, о подвигах которого я доселе не слышал, я готов поклясться, что вы никогда не видели высокородной Дульсинеи; ибо я уверен, что если бы вы ее видели, то остерегались бы вызывать меня на бой; бросив на нее только один взгляд, вы убедились бы, что не было и не может быть на свете красавицы, подобной Дульсинее. А потому я не стану говорить, что вы лжете, скажу только, что вы ошибаетесь. Я принимаю ваш вызов и соглашаюсь на все ваши условия, за исключением одного: я не нуждаюсь в славе ваших подвигов, с меня довольно моих собственных. Итак, не будем медлить. Выбирайте любое место на этом поле, и пусть бог решит, на чьей стороне правда.

Между тем несколько кабальеро, проезжавших мимо, обратили внимание на рыцаря Белой Луны и, догадавшись, какая опасность угрожает Дон Кихоту, немедленно сообщили об этом дону Антонио.

Дон Антонио поспешил на берег и явился на место поединка как раз в ту минуту, когда Дон Кихот поворачивал Росинанта, чтобы занять боевую позицию. Увидя, что оба рыцаря готовы ринуться друг на друга, дон Антонио стал между ними и спросил, какие побуждения заставляют их так внезапно вступить в этот опасный бой. Рыцарь Белой Луны ответил, что между ними идет спор о первенстве красоты, и вкратце повторил все то, что сказал Дон Кихот, упомянув и условия поединка, принятые обеими сторонами.

— Сеньоры кабальеро, — сказал дон Антонио, — если вы иначе не можете решить ваш спор, если ни вы, сеньор Дон Кихот, ни ваша милость, рыцарь Белой Луны, не желаете уступить, то, с божьей помощью, начинайте бой.

После этого наш рыцарь, поручив себя от всей души богу и своей Дульсинее (ибо так он всегда делал, вступая в бой), отъехал немного для разбега, его противник сделал то же самое; и, не дожидаясь звука трубы или другого боевого сигнала к нападению, оба в одно и то же время пустили вскачь своих коней. Но конь незнакомца был быстрее Росинанта, и рыцарь Белой Луны налетел на Дон Кихота с такой силой, что, не пуская в ход копья (он, видимо, нарочно поднял его вверх), мгновенно сбил Росинанта с ног, и наш рыцарь вместе с лошадью рухнул на землю.

Рыцарь Белой Луны поспешно спрыгнул с коня, подбежал к Дон Кихоту и, приставив копье к его забралу, воскликнул:

— Вы побеждены, рыцарь, и немедленно умрете, если не согласитесь выполнить условия нашего поединка.

Дон Кихот, помятый и оглушенный падением, не поднимая забрала, слабым и глухим голосом, доносившимся словно из могилы, ответил:

— Дульсинея Тобосская — самая прекрасная женщина в мире, а я — самый несчастный рыцарь на свете — никогда не отрекусь от истины, хотя и бессилен защищать ее. Вонзай свое копье, рыцарь, и возьми мою жизнь, раз ты отнял у меня честь.

— Этого я ни за что не сделаю, — возразил рыцарь Белой Луны. — Пусть не меркнет слава Дульсинеи Тобосской. Единственное, чего я требую, — это чтобы великий Дон Кихот на год удалился в свое селение, согласно условию, заключенному нами перед началом поединка.

Все это слышал дон Антонио и другие кабальеро, там присутствовавшие; слышали они и ответ Дон Кихота, который, как подобает честному и добросовестному рыцарю, изъявил согласие выполнить все, что от него потребуют, если только это не помрачит чести Дульсинеи. Получив такое обещание, рыцарь Белой Луны повернул коня и, учтиво поклонившись дону Антонио и собравшимся кабальеро, коротким галопом поскакал в город.

В эту минуту на поле битвы прибежал запыхавшийся Санчо; он не присутствовал при этом злополучном поединке. С помощью двух кабальеро Санчо поднял с земли Дон Кихота и открыл его мертвенно-бледное лицо. Росинант же получил такие увечья, что не мог двинуться с места. Санчо был потрясен до глубины души, он не знал, что сказать и что делать; ему казалось, что все это происходит во сне, что во всей этой диковине замешано волшебство. Его господин был побежден и обязался целый год не брать в руки оружия. Он видел, что закатился блеск славы великих подвигов, видел, как его собственные упования и надежды на знатность и богатство исчезли и развеялись, как дым.

Дон Антонио велел принести носилки, уложить на них пострадавшего рыцаря и отнести его к себе в дом. Сам дон Антонио, томимый желанием узнать, кто такой рыцарь Белой Луны, так жестоко расправившийся с его гостем, поскакал вдогонку за победителем. Ему удалось догнать рыцаря в ту минуту, когда тот слезал с коня около гостиницы. Желая узнать, кто этот незнакомец, дон Антонио вошел вслед за ним. Навстречу рыцарю выбежал слуга и провел его в залу нижнего этажа; дон Антонио следовал за ним по пятам. Видя, что незнакомый кабальеро не отстает от него, рыцарь Белой Луны сказал:

— Я вижу, сеньор, что вы желаете узнать, кто я; мне незачем скрываться, я охотно расскажу вам все, пока слуга будет снимать с меня доспехи. Меня зовут бакалавр Самсон Карраско; я живу в том же селе, что и Дон Кихот Ламанчский; его безумие и сумасбродство внушают глубокое сострадание всем, кто его знает, а я один из тех, кого они особенно печалили. Твердо уверенный, что единственное лекарство против его болезни — тихая и спокойная жизнь в деревне, я решил прибегнуть к хитрости, чтобы заставить его сидеть дома. Три месяца тому назад я встретился с Дон Кихотом и под именем рыцаря Леса вызвал его на поединок; побежденный был обязан отдаться на волю победителя. Заранее считая себя победителем, я надеялся взять с него обещание вернуться домой и никуда не выезжать в течение года, предполагая, что за это время он успеет излечиться. Но судьба решила иначе: не я победил его, а он меня, сбросив с лошади, и мой замысел кончился неудачей. Дон Кихот, торжествуя, продолжал свой путь, а я вернулся домой побежденный, пристыженный и порядком пострадавший от своего падения. Однако это не отбило у меня охоты еще раз попробовать свои силы в единоборстве с ним, отыскать его и победить. В нашу деревню приехал с письмами и подарками к жене Санчо Пансы герцогский паж, который подробно рассказал мне о пребывании Дон Кихота и его оруженосца в герцогском замке; я поспешил туда и узнал, что рыцарь направился в Барселону на турнир; я последовал за ним, и тут произошло то, чему вы были свидетелем. Так как Дон Кихот строго соблюдает рыцарские законы, то не сомневаюсь, что он сдержит данное им слово. Вот и вся недолгая история, сеньор; к сказанному мне больше нечего прибавить. Но об одном прошу вас: не выдайте меня, не говорите Дон Кихоту, кто я такой, дабы исполнилось мое доброе намерение вернуть разум человеку, который обладает им в полнейшей мере, когда он хоть на минуту забывает свои рыцарские бредни.

— Ах, сеньор, — сказал дон Антонио, — да простит вас бог за то, что вы лишаете весь мир самого забавного безумца, стремясь вернуть нашему рыцарю рассудок. Неужели, сеньор, вам не ясно, что польза, которую принесет исцеление Дон Кихота, не сравнится с удовольствием, порождаемым его безумием? Впрочем, я уверен, что никакая сила не сможет вернуть рассудка человеку, столь глубоко пораженному безумием; боюсь погрешить против человеколюбия, но я бы очень желал, чтобы Дон Кихот никогда не исцелялся, потому что с возвращением к нему разума мы лишимся не только его чудачества, но и острот его оруженосца Санчо Пансы, которые могут развеселить самого мрачного меланхолика. Однако вы можете быть спокойны, я буду молчать и ничего не скажу Дон Кихоту, так как желаю воочию убедиться в том, что все ваши старания ни к чему не приведут.

На это бакалавр ответил, что он придерживается иного мнения и рассчитывает на счастливый исход своей затеи. Затем он простился с доном Антонио, велел нагрузить свои доспехи на мула и на том самом коне, на котором бился с Дон Кихотом, уехал к себе домой. В пути с ним не случилось ничего, заслуживающего быть упомянутым в этой правдивой истории.

Шесть дней пролежал Дон Кихот в постели, печальный, унылый, мрачный и расстроенный, без конца вспоминая подробности своего злосчастного поражения. Пытаясь утешить его, Санчо ему говорил:

— Господин мой, поднимите голову и постарайтесь развеселиться. Благодарите небо за то, что, упав на землю, вы не поломали себе ребер; помните, ваша милость: где найдешь, там и потеряешь, и не всегда на крючке висит окорок. Покажите фигу доктору (потому что ваша болезнь в нем не нуждается), и вернемтесь домой, бросив поиски приключений по неизвестным землям и городам. Конечно, вашу милость здесь порядком потрепали. Однако, здраво рассуждая, я больше всего потерял на этом деле. Ведь, побывав губернатором и утратив вкус к управлению, я не потерял охоты сделаться графом. Но, увы, этого никогда не будет, ибо ваша милость, бросив рыцарские странствия, уже не станет королем. Теперь всем моим надеждам суждено развеяться дымом.

— Молчи, Санчо, ты знаешь, что моя ссылка и заточение продлятся только год. После этого я снова вернусь к моему благородному занятию и тогда уж добуду себе королевство, а тебе графство.

— Да услышит вас бог, — сказал Санчо. — И то правда: не стоит придавать большого значения этим стычкам и потасовкам. Сегодня ты, а завтра я; сегодня вас побили, а завтра вы побьете, если только не раскиснете так, что не соберетесь с духом для новых трудов.

Так Санчо утешал своего господина.

Медленно поправлялся наш рыцарь от жестоких ушибов, полученных им на злополучном поединке. Дни шли за днями, а он все еще не был в силах сесть на лошадь. Время тянулось для него скучно и уныло, ибо после своего поражения он избегал общества и мрачно сидел у себя в комнате. Но наконец он окреп настолько, что мог выдержать путешествие домой. Поблагодарив дона Антонио, наш рыцарь поспешил оставить Барселону; сам он уехал без оружия, в дорожном платье; доспехи его были взвалены на осла, а бедному Санчо пришлось идти пешком.

Глава 56 о том, что случилось с Дон Кихотом и Санчо Пансой по дороге в их деревню

Покидая Барселону, Дон Кихот обернулся, чтобы посмотреть на то место, где его сбросили с коня, и воскликнул:

— Здесь была моя Троя[115]. Не трусость, а злая судьба похитила здесь у меня приобретенную ранее славу. Здесь Фортуна показала мне все свое непостоянство, здесь затмился блеск моих подвигов; короче говоря, здесь затмилась моя звезда, чтобы никогда более не воссиять.

Услышав это, Санчо сказал:

— Человеку мужественному, сеньор мой, подобает столь же терпеливо переносить бедствия, как и радоваться счастью. Сужу об этом по себе: когда я был губернатором, я чувствовал себя веселым, да и теперь, став пешим оруженосцем, не слишком печалюсь. Слышал я, что особа, называемая Фортуной, баба безрассудная и взбалмошная, да притом еще слепая, так что сама не видит, что делает, и не знает, кого она унижает и кого возвышает.

— Ты большой философ, Санчо, — ответил Дон Кихот, — и рассуждаешь очень здраво. Не знаю, кто тебя научил этому. Скажу тебе только, что не Фортуна, то есть слепой случай, царит в мире, нет, все — и доброе и злое — совершается по особому предопределению неба. Недаром существует поговорка: каждый из нас кузнец своего счастья. Я тоже был кузнецом своего счастья; но при этом я не выказал должного благоразумия, и чрезмерная самонадеянность довела меня до беды. Я должен был сообразить, что мой тощий Росинант не устоит против могучего коня рыцаря Белой Луны. Но я дерзнул принять бой; конечно, я сделал все, что мог, и все же был выбит из седла; но, хотя я утратил честь, я не утратил и никогда не утрачу верности данному мною слову. Когда я был смелым и доблестным странствующим рыцарем, моя рука и мои подвиги явно показывали, каковы мои дела, а теперь, когда я снова стал простым идальго, я покажу, что значит мое слово, выполнив взятое на себя обязательство. Итак, вперед, друг мой Санчо. Поспешим скорее домой!

— Сеньор, — сказал Санчо, — не очень-то поспешишь, когда шагаешь пешком. Давайте отряхнем с себя прах рыцарства и повесим эти доспехи на какое-нибудь дерево. Когда я сяду на спину моего серого и отделю ноги от земли, мы сможем совершать такие переходы, какие ваша милость пожелает и прикажет; но ждать, чтобы я, плетясь пешком, не отставал от вас, — значит требовать от меня невозможного.

— Ты прав, Санчо, — сказал Дон Кихот, — повесим мои доспехи на дерево в виде трофея, а под ними вырежем на коре такую же надпись, какая была начертана под доспехами Роланда:

— Вот золотые слова, — промолвил Санчо. — Если бы Росинант не был нам нужен для путешествия, я бы предложил вместе с доспехами повесить и его.

— Нет, я не хочу отрекаться ни от него, ни от моих доспехов! — воскликнул Дон Кихот. — Пусть никто не посмеет сказать, что я плохо плачу за верную службу.

— Это вы правильно заметили, ваша милость, — сказал Санчо. — Умные люди говорят, что не следует казнить седло за вину осла; а так как во всем случившемся виновата ваша милость, то и наказывайте самого себя, а не вымещайте своего гнева ни на этих избитых и окровавленных доспехах, ни на кротком Росинанте, ни на моих бедных ногах, требуя, чтобы они шагали быстрее, чем они могут.

В таких речах и беседах прошел весь день, а за ним и следующие четыре. На пятый день, проезжая какое-то село, они увидели у дверей гостиницы большую толпу людей. Когда Дон Кихот подъехал к ним, какой-то крестьянин громко сказал:

— Пусть эти сеньоры, которые только что приехали и никого здесь не знают, рассудят наш спор.

— Я охотно это сделаю, — ответил Дон Кихот, — и постараюсь вынести справедливое решение.

— Вот в чем дело, почтенный сеньор, — сказал крестьянин. — Один толстяк из нашего села вызвал на состязание своего соседа, человека очень тощего. Первый весит одиннадцать арроб, а второй только пять арроб. По условию они должны пробежать ровно сто шагов с одинаковым грузом за плечами. Но перед самым состязанием толстяк потребовал, чтобы противник взвалил на себя шесть арроб железа, с него же будет довольно его собственного брюха.

— Это вздор, — вмешался тут Санчо, прежде чем Дон Кихот успел вымолвить слово. — Позвольте мне, как бывшему судье и губернатору, разрешить ваши сомнения и вынести приговор.

— Говори, в добрый час, мой друг Санчо, — сказал Дон Кихот. — Я ни на что сейчас не гожусь, у меня сейчас в голове все перепуталось.

Получив это разрешение, Санчо обратился к крестьянам, которые столпились вокруг него, разинув рты.

— Братцы! В том, чего требует толстяк, нет ни смысла, ни справедливости. Выбор оружия принадлежит вызванному на бой; значит, вызвавший не может навязывать ему никаких условий. Поэтому мое решение таково: пусть толстяк, вызвавший тощего, подчистит, подскоблит, пригладит, подрежет и сократит себя по собственному своему выбору и желанию так, чтобы убавить у себя мяса на шесть арроб. Тогда он сравняется со своим противником, весящим пять арроб, и они могут бежать на равных условиях.

— Черт побери! — вскричал один крестьянин, выслушав приговор Санчо. — Этот сеньор рассуждает, как святой, и решает дела, как каноник! Но только, наверное, толстяк не захочет снять с себя даже унции мяса, не то что шесть арроб.

— Тогда лучше всего им вовсе не затевать этого бега, — заявил другой крестьянин, — если тощий не хочет надорваться под своим грузом, а толстяк — кромсать себя; пусть половина заклада пойдет на вино; отправимся в хорошую таверну, пригласим этих сеньоров, и делу конец.

— Благодарю вас, сеньоры, — сказал Дон Кихот, — но я не могу задерживаться здесь ни на минуту; печальные обстоятельства и грустные мысли заставляют меня быть вежливым и торопиться в путь.

И, пришпорив Росинанта, он поехал дальше. Крестьяне, разинув рты, глядели ему вслед. Они были одинаково изумлены как странной внешностью Дон Кихота, так и мудростью Санчо.

Эту ночь господин и слуга провели под открытым небом.

На рассвете они двинулись дальше. Путь их лежал по прелестной долине, где среди тенистых деревьев тихо журчал ручеек. Дон Кихот остановился и долгое время задумчиво любовался чудной картиной сельской природы. Затем он воскликнул:

— Слушай, Санчо. Мне пришла в голову счастливая мысль. Сделаемся на время нашего искуса мирными пастухами и возродим здесь нравы древней Аркадии. Я куплю несколько овец и все необходимое для пастушеской жизни, назовусь пастухом Кихотисом, а ты пастухом Пансино; мы будем бродить по горам, лесам и лугам, распевая песни и вздыхая о наших возлюбленных. Жажду мы будем утолять жидким хрусталем источников, прозрачных ручейков и многоводных рек. Дубы щедрою рукою отпустят нам свои сладчайшие плоды, ивы дадут нам тень, розы — свой аромат, луна и звезды — свой свет, побеждающий ночную тьму, песни — радость, а слезы — отраду.

— Черт возьми! — вскричал Санчо. — Вот такая жизнь мне по нраву и по вкусу. И я уверен, что стоит только бакалавру Карраско и мастеру Николасу, цирюльнику, услышать про нашу новую затею, как им сразу захочется присоединиться к нам и стать пастухами. Да и нашего священника, чего доброго, тоже возьмет охота вступить в нашу компанию; ведь он большой весельчак и любит удовольствия.

— Ты прав, Санчо, — сказал Дон Кихот, — бакалавр Самсон Карраско, если он примет пастушеское звание, — а я уверен, что он это сделает, — может назваться пастухом Самсонио или Каррасконом, а цирюльник Николас — пастухом Николосо; для священника мы тоже придумаем какое-нибудь имя, подходящее его сану, например, Куриамбро. Найти имена для пастушек, в которых мы будем влюблены, нам так же легко, как нарвать груш с дерева. К тому же имя моей сеньоры одинаково подходит как для принцессы, так и для пастушки, так что мне незачем ломать голову, стараясь приискать лучшее, а для своей пастушки, Санчо, ты сам выберешь, какое пожелаешь.

— Я назову ее, — ответил Санчо, — Тересоной[116]. Это прозвище близко к ее настоящему имени и подойдет к ее толщине. Священнику, по-моему, не следует заводить пастушки, чтобы не подавать дурного примера. Ну, а бакалавр пусть поступает, как ему заблагорассудится.

— Ах, и славно, — воскликнул Дон Кихот, — мы заживем с тобой, Санчо! Сколько кларнетов, сколько заморских волынок, сколько тамбуринов, бубнов и флейт будут услаждать наш слух! Но кроме музыки мы будем услаждать свои досуги поэзией. Я, как тебе известно, могу писать стихи, а бакалавр Карраско — тот уж настоящий поэт. О священнике я ничего не могу сказать, но готов биться об заклад, что и у него есть вкус к стихотворству. Не сомневаюсь, что и друг наш Николас кое-что смыслит в этом деле. Все цирюльники мастера бренчать на гитаре да распевать песенки. Я буду оплакивать разлуку, ты станешь воспевать свое постоянство, пастух Карраскон — холодность возлюбленной; священник Куриамбро сам подыщет себе подходящую тему. Словом, все устроится так, что лучше и желать невозможно.

На это Санчо ответил:

— Боюсь только, сеньор, что не дождаться мне этой прекрасной жизни; уж очень я несчастливый человек. А как бы хорошо мы зажили с вами! Ах, сколько деревянных ложек я бы вырезал, если бы стал пастухом! Сколько бы у нас было клецок, сливок, венков и всякой пастушеской требухи! Тут уж, наверное, я бы прослыл если не умником, то большим ловкачом. Моя дочь Санчика приносила бы нам обед в поле.

В таких разговорах и мечтах о пастушеской жизни Дон Кихот и Санчо Панса подвигались вперед до тех пор, пока их не застигла ночь. Тогда они свернули с большой дороги и расположились в тенистой роще. Поужинав чем бог послал, наши друзья улеглись под деревьями. Санчо, как обычно, мгновенно погрузился в крепкий сон, свидетельствовавший о его добром здоровье и отсутствии забот. Но Дон Кихот никак не мог заснуть. Мучительные мысли не давали ему покоя. Наконец он не выдержал и разбудил Санчо.

— Меня удивляет, Санчо, — сказал он, — твой беспечный характер. Ну право же, ты сделан из мрамора или из твердой бронзы. Я бодрствую, а ты спокойно спишь; я плачу — ты поешь песни; я изнуряю себя постом — ты еле дышишь, наевшись до отвала. Доброму слуге подобает хотя бы из приличия разделять страдания и горе своего господина. Взгляни на тишину этой ночи, на это уединение; они зовут нас прервать сон и немного пободрствовать. Встань, ради бога, отойди в сторону и нанеси себе с достойным мужеством триста или четыреста ударов в счет тех, которые тебе полагаются для освобождения Дульсинеи. Прошу тебя и умоляю, ибо не хочу, как в прошлый раз, прибегать к насилию и снова изведать тяжесть твоей руки. А после того как ты постегаешь себя, мы проведем остаток ночи в пении; я буду петь о разлуке с милой, ты — о своем постоянстве; этим мы положим начало той пастушеской жизни, которую будем вести у себя в деревне.

— Сеньор, — ответил Санчо, — я не монах, чтобы прерывать свой сон, вставать и заниматься истязанием плоти, но еще труднее, мне кажется, от порки сразу же перейти к музыке. Не мешайте мне, ваша милость, спать и не приставайте ко мне с этим бичеванием. Не то я дам клятву, что никогда не прикоснусь даже к волоску на моем платье, не то что на теле.

— О, черствая душа! О, бессердечный оруженосец! Вот благодарность за хлеб, которым я кормил тебя, и за милости, которые я расточал тебе и намеревался расточать и впредь. Благодаря мне ты стал губернатором и благодаря мне питаешь надежду сделаться графом или получить какой-нибудь другой, не менее высокий титул.

— Я знаю, сеньор, только одно, — сказал Санчо, — когда я сплю, я не знаю ни страха, ни надежд, ни трудов, ни блаженства; спасибо тому, кто изобрел сон — этот плащ, покрывающий все людские мысли, эту пищу, прогоняющую голод, эту воду, утоляющую жажду, этот огонь, согревающий стужу, этот холод, умеряющий жар — одним словом, эту единую для всех монету, эти единые весы, равняющие пастуха и короля, дуралея и мудреца. Одним только плох крепкий сон: говорят, он очень смахивает на смерть и что разница между спящим и мертвым не слишком велика.

— Никогда еще, Санчо, — сказал Дон Кихот, — ты не произносил такой изящной речи. Это только подтверждает пословицу, которую ты любишь повторять: не с тем, с кем родился, а с тем, с кем кормился.

— Ага, сеньор хозяин! — воскликнул Санчо. — Теперь уже я не нанизываю пословицы: они слетают с уст вашей милости не хуже, чем у меня. Правда, разница в том, что ваши пословицы приходятся кстати, а мои — ни к селу ни к городу, но как-никак и те и другие — пословицы.

В эту минуту они услышали какой-то глухой и неприятный шум, разносившийся по окрестным долинам. Дон Кихот вскочил на ноги и схватился за меч, а Санчо залез под серого и загородился с боков грудою доспехов и ослиным седлом. Оруженосец был настолько же испуган, насколько его господин взволнован. Шум все усиливался, приближаясь к путникам. А дело было в том, что несколько человек гнало в этот ночной час на ярмарку шестьсот с лишним свиней; эти животные производили такой шум, что Дон Кихот и Санчо, не понимавшие, откуда он происходит, были совсем оглушены. Огромное хрюкающее стадо налетело на наших друзей и, не выказав к ним никакого уважения, опрокинуло Дон Кихота вместе с Росинантом, потоптало Санчо, серого, седло и доспехи нашего рыцаря. Кое-как поднявшись с земли, взбешенный Санчо попросил у своего господина меч; он непременно хотел заколоть с полдюжины невежливых сеньор свиней, ибо он успел разглядеть этих дерзких возмутителей его покоя. Но Дон Кихот сказал:

— Оставь их, мой друг. Они тут ни при чем. Этот позор послан мне в наказание за мой грех. Такова справедливая кара небес; на побежденного странствующего рыцаря набрасываются самые низкие существа: его грызут шакалы, жалят осы и топчут свиньи.

— Должно быть, и оруженосцев странствующих рыцарей постигает небесная кара: только их кусают мухи, едят вши и терзает голод. И это величайшая несправедливость. Ведь если бы мы, оруженосцы, были сыновьями странствующих рыцарей или их близкими родственниками, ну тогда пусть бы карали нас за их вину, вплоть до четвертого поколения. Но что общего у Пансы с Дон Кихотом? Ну, да ладно, давайте приляжем где-нибудь и проспим остаток ночи. Бог даст, утром дела наши поправятся.

— Спи, Санчо, — ответил Дон Кихот, — спи, ты создан для спанья. Но я создан для того, чтобы бодрствовать, и предамся моей тоске. Я изолью ее в стихах, посвященных моей даме.

— Мне кажется, — сказал Санчо, — что тоска, которая изливается в стихах, не должна быть особенно тяжелой. Распевайте себе, ваша милость, сколько вам заблагорассудится, а я посплю, сколько мне удастся.

И, отмерив себе на голой земле столько места, сколько ему было угодно, он свернулся клубочком и тотчас же заснул крепким сном. Доброго Санчо не тревожили, видно, мысли о долгах, поручительствах или иных заботах. А Дон Кихот, прислонившись к стволу дерева, предался сочинению стихов; каждую новую строчку он произносил, тяжело вздыхая и проливая слезы, как человек, сердце которого разрывается при мысли о недавнем поражении и разлуке с милой.

Но вот наступил день, и солнечные лучи ударили в глаза Санчо; он потянулся и расправил свои ленивые члены. Увидев, какое опустошение свиньи произвели в его запасах, он хорошенько выругал жадных животных и тех, кто их гнал. Затем господин и слуга снова пустились в путь.

Дон Кихот ехал мрачный и унылый. Воспоминание о недавнем поражении угнетало его душу, но больше всего мучила его мысль, что дело с освобождением сеньоры Дульсинеи слишком медленно подвигается вперед. Наконец он обратился к своему оруженосцу с такой речью:

— Я вижу, Санчо, по своей доброй воле ты никогда не решишься подвергнуть себя бичеванию ради освобождения Дульсинеи. Принудить тебя к этому силой я не имею права. Но, может быть, корысть побудит тебя терпеливо вынести положенные удары. Я готов вознаградить тебя за самобичевание. Правда, я не уверен, что снятие чар может быть куплено за деньги. Я не хотел бы, чтобы награда помешала действию лекарства. Но все-таки, мне думается, — мы ничего не потеряем, если попробуем. Решай, Санчо, сколько ты хочешь получить, и сейчас же начинай бичевать себя. А после ты сам себе заплатишь наличными, потому что все мои деньги хранятся у тебя.

При этом предложении Санчо вытаращил глаза и широко развесил уши. Решив в душе добросовестно отстегать себя, он сказал Дон Кихоту:

— Ну ладно, сеньор, я, так и быть, согласен услужить вашей милости и исполнить ваше желание себе на пользу. Любовь моя к жене и детям вынуждает меня быть корыстолюбивым. Скажите же, ваша милость, сколько вы заплатите за каждый удар, который я себе нанесу.

— Если бы я хотел наградить тебя, Санчо, — сказал Дон Кихот, — сообразно с достоинством и величием цели, ради которой ты предпримешь этот подвиг, то всех сокровищ Венеции не хватило бы, чтобы заплатить тебе. Прикинь, сколько у тебя моих денег, и сам назначь плату за каждый удар.

— Всего, — сказал Санчо, — мне полагается три тысячи триста с лишним ударов; из них я уже дал себе пять. Отнесем эти пять ударов за счет «лишка»; остается, следовательно, три тысячи триста. Если оценить каждый удар в один куартильо (а меньше я не возьму, хотя бы весь мир меня упрашивал), то это составит три тысячи триста куартильо; три тысячи куартильо — это тысяча пятьсот полуреалов, то есть семьсот пятьдесят реалов, а триста куартильо составляют сто пятьдесят полуреалов, иначе говоря, семьдесят пять реалов; всего, значит, получается восемьсот двадцать пять реалов. Эту сумму я вычту из денег вашей милости и вернусь домой богатый и веселый, хотя и здорово избитый. Но делать нечего: не замочив штанов, форели не поймаешь.

— О мягкосердечный Санчо! О возлюбленный мой Санчо! — воскликнул Дон Кихот. — После этого я и Дульсинея будем всю жизнь благословлять твое имя. Когда к ней возвратится утраченный ею облик, для нас наступят дни величайшего блаженства. Решай же, Санчо, когда ты начнешь бичевать себя. Чтобы ускорить дело, я прибавляю тебе еще сто реалов.

— Когда начну? — ответил Санчо. — Да не позже, чем этой ночью. Позаботьтесь только, ваша милость, чтобы мы провели сегодняшнюю ночь под открытым небом, в поле; а я уж себя не пощажу.

Наступила ночь, которой Дон Кихот ждал с величайшим нетерпением; ему казалось, что солнце никак не может склониться к западу и день тянется дольше обычного. Наконец они въехали в прелестную рощицу, расположенную поодаль от дороги; там, освободив Росинанта от седла, а серого от вьюка, они растянулись на зеленой травке и подкрепились провизией, какая нашлась у Санчо. После этого Санчо, сделав из узды Росинанта и недоуздка серого крепкую и гибкую плеть, отошел шагов на двадцать от своего господина под тень буковых деревьев. Видя, как бодро и решительно он идет, Дон Кихот сказал:

— Смотри, мой друг, не изорви себя в куски; останавливайся после каждого удара, не торопись, чтобы на полдороге у тебя не занялось дыхание. Я боюсь, как бы ты не перестарался и не лишил себя жизни раньше, чем примешь все положенные удары. А чтобы ты не проиграл игры из-за одного лишнего или недостающего очка, я буду стоять поблизости и считать на моих четках наносимые тобою удары. Да поможет тебе небо, как этого заслуживает твое благое намерение.

— Хорошему плательщику никакой залог не страшен, — ответил Санчо. — Я буду бить себя больно, но не до смерти: ведь больше ничего не требуется.

Затем он обнажился до пояса и, схватив плеть, принялся хлестать себя, а Дон Кихот начал считать удары. Санчо хлестнул себя раз шесть или семь, но тут ему показалось, что он продешевил. Приостановившись на минуту, он объявил Дон Кихоту, что ошибся в расчете и что за каждый такой удар следует платить не куартильо, а по полреала.

— Продолжай, друг мой Санчо, не смущайся, — сказал Дон Кихот, — я заплачу тебе вдвое.

— Если так, — ответил Санчо, — то помогай бог. Сейчас удары градом посыплются.

Но хитрец перестал бичевать себя, а принялся хлестать по деревьям; от времени до времени он испускал такие тяжелые вздохи, что, казалось, с каждым из них его душа улетала из тела. Дон Кихот начал серьезно опасаться, как бы Санчо и впрямь себя не прикончил, погубив своей неосторожностью все его надежды. Выждав еще немного, он сказал плуту:

— Ради бога, друг мой, прерви это занятие. Это лекарство очень сурово и требует передышки. Ты уже нанес себе, если я только не ошибся в счете, более тысячи ударов; довольно пока: уж на что, грубо выражаясь, вынослив осел, а ведь и его нельзя нагружать свыше меры.

— Нет, нет, сеньор, — ответил Санчо, — я не хочу, чтобы про меня сказали: «Денежки получил — и руки сложил». Отойдите подальше, ваша милость, и не мешайте мне нанести себе еще тысячу ударов. Таким образом мы в два приема покончим с этим делом.

— Ну, раз у тебя такие добрые намерения, — сказал Дон Кихот, — да благословит тебя бог. Продолжай свое дело, а я отойду в сторонку.

Санчо возобновил свое занятие с таким жаром и так жестоко себя бичевал, что содрал кору с множества деревьев. Наконец, нанеся отчаянный удар по буковому дереву, он громко закричал:

— Конец мне — пришла моя смерть!

Услышав жалобный возглас Санчо, Дон Кихот подбежал к нему и, выхватив из его рук узду, заменявшую плеть, сказал:

— Да не допустит бог, друг мой Санчо, чтобы в угоду мне ты лишился жизни. Она нужна твоей жене и твоим детям. Пусть Дульсинея потерпит еще немного, а я удовольствуюсь надеждой на скорое завершение этого дела и подожду, пока ты наберешься новых сил. Все должно кончиться к общему благополучию.

— Если ваша милость сеньор мой этого желает, — ответил Санчо, — я согласен. Набросьте, пожалуйста, мне на плечи ваш плащ; я вспотел и не хотел бы простудиться, как это бывает с бичующимися в первый раз.

Дон Кихот прикрыл своим плащом Санчо, оставшись сам в одном камзоле. Хитрец завернулся в плащ покрепче и проспал до тех пор, пока его не разбудило солнце. Наши путники снова пустились в дорогу и остановились только тогда, когда прибыли в какое-то село. Они спешились около гостиницы; к удивлению Санчо, Дон Кихот не принял ее за замок с глубокими рвами, башнями, решетками и подъемным мостом. С тех пор как наш рыцарь потерпел поражение, он стал судить обо всем гораздо более здраво, чем прежде.

Когда они подкрепились пищей и сном, Дон Кихот спросил своего оруженосца, не пожелает ли он этой ночью закончить бичевание. И если пожелает, то где это должно совершиться: под крышей или под открытым небом.

— Честное слово, — ответил Санчо, — выполняемое мною дело таково, что мне все равно, где его производить, в доме или среди поля; но все-таки я предпочел бы, чтобы это было под деревьями; поистине они мои товарищи и помощники в моей работе.

— Ну, хорошо, — сказал Дон Кихот. — Теперь ты отдыхай и набирайся сил, а вечером мы двинемся дальше, и в какой-нибудь укромной роще ты нанесешь себе оставшиеся удары.

Санчо согласился и прибавил, что хотел бы покончить с этим делом поскорее, пока железо горячо и пока мельница на ходу, потому что в промедлении часто таится опасность, и бога проси, а молотком стучи; лучше одно «хватай», чем два «ожидай»; и лучше воробей в руке, чем коршун на лету.

— Довольно пословиц, Санчо, ради господа бога! — вскричал Дон Кихот. — Говори просто, ясно, толково, как я тебя учил, и ты увидишь, как одним хлебцем ты сто раз наешься.

— Уж и не знаю, право, — ответил Санчо, — что это за напасть такая. Не могу сказать словечка без пословицы, и каждая пословица кажется мне подходящей. Но все же я постараюсь исправиться.

И на этом их разговор прекратился. Весь этот день Дон Кихот и Санчо провели в деревне, дожидаясь наступления ночи. Один, чтобы покончить в чистом поле со своим бичеванием; другой, чтобы дождаться исполнения своих желаний. Наконец наступил вечер, и они покинули деревню. Была уже глубокая ночь, когда они остановились в небольшой роще. Здесь Санчо должен был нанести себе оставшиеся удары и освободить Дульсинею от волшебных чар. Он и покончил с этим делом, но, разумеется, гораздо больше за счет буковой коры, чем собственной спины, которую он так щадил, что не прогнал бы плетью даже мухи, если бы она села ему на плечо. Обманутый Дон Кихот подсчитал все удары, не пропустив ни одного: вместе с полученными Санчо в первый раз их набралось ровно три тысячи триста. Солнце, казалось, взошло в тот день раньше, чтобы посмотреть на это жертвоприношение, и при первых лучах его наш рыцарь и его оруженосец снова двинулись в путь. До их деревни было уже совсем близко.

Дон Кихот с трепетом ожидал наступления дня, уверенный, что он встретит Дульсинею, освобожденную от чар самобичеванием его оруженосца. Наш рыцарь пытливо всматривался в каждую встречную женщину, надеясь узнать в ней свою Дульсинею, ибо он считал непреложными обещания Мерлина. Томимый этими мыслями и желаниями, он вместе с Санчо поднялся на холм. С вершины холма открылся вид на их деревню. Увидев ее, Санчо упал на колени и воскликнул:

— Открой глаза, желанная родина, и взгляни на своего сына Санчо Пансу, который возвращается если не разбогатевший, то сильно избитый плетьми! Раскрой свои объятия и прими также своего сына Дон Кихота, который едет домой, побежденный рукою другого, но зато победив самого себя, а это, по его словам, высшая из всех побед, какой только можно пожелать.

— Брось молоть вздор, — сказал Дон Кихот, — и вступи с правой ноги в нашу деревню, где мы дадим простор нашим мечтам о той пастушеской жизни, которую мы собираемся вести.

Тут они спустились с холма и направились в свое селение.

Глава 57, повествующая о том, как Дон Кихот возвратился на родину, а также о его болезни, составленном им завещании и смерти

У околицы близ деревенского гумна Дон Кихот увидел двух ссорившихся мальчишек. Один из них крикнул другому:

— Не старайся попусту, Перикильо: ты ее во всю свою жизнь больше не увидишь.

Услышав это, Дон Кихот сказал Санчо:

— Ты заметил, мой друг, что сказал этот мальчишка: «Ты ее во всю свою жизнь больше не увидишь».

— Так что ж из того? — спросил Санчо. — Мало ли что крикнул мальчишка.

— Что из того! — воскликнул Дон Кихот. — Но как же ты не понимаешь, какое это дурное предзнаменование. Ведь это значит, что я никогда больше не увижу Дульсинею.

Санчо хотел что-то ответить, но в эту минуту он увидел зайца, который удирал по полю от преследовавшей его своры борзых; перепуганное животное кинулось к серому и спряталось между его ног.

Санчо поймал его голыми руками и подал Дон Кихоту, который на это сказал:

— Дурное предзнаменование, дурная примета. Заяц бежит, за ним гонятся борзые: не увижу я больше Дульсинею.

— Дивлюсь я вашей милости, — сказал Санчо. — Повернем дело иначе! Пускай этот заяц будет Дульсинея Тобосская, а эти псы, что гонятся за ней, — подлые волшебники, превратившие ее в крестьянку. Она убегает, я ее ловлю и отдаю в руки вашей милости, которая держит ее в объятиях. Какой же это плохой знак и какое дурное предзнаменование можно здесь усмотреть?

В это время мальчики подошли посмотреть на зайца, и Санчо спросил одного из них, из-за чего они ссорились. Мальчуган — тот самый, который сказал: «Ты ее во всю свою жизнь больше не увидишь», — ответил, что он отнял у другого мальчика клетку со сверчком и никогда ему ее не отдаст. Санчо вынул из кошеля четыре кварто и, получив в обмен на них клетку, протянул ее Дон Кихоту со словами:

— Вот, сеньор, я отвел и устранил все эти дурные предзнаменования, которые, на мой дурацкий взгляд, имеют к вашим делам такое же отношение, как и прошлогодние тучи. Помнится мне, наш священник говорил, что люди умные и истинные христиане не должны обращать внимания на такие глупости. Да и ваша милость еще недавно мне говорила то же самое, доказывая, что христиане, верующие в приметы, — дураки. Так что нечего нам тут задерживаться: двинемся дальше.

Тут подъехали охотники, потребовали своего зайца, и Дон Кихот отдал его. Рыцарь и оруженосец отправились дальше и у самого въезда в деревню встретили на лужайке священника и бакалавра Карраско с требниками в руках.

Священник и бакалавр сразу же узнали наших странников и бросились к ним с распростертыми объятиями. Дон Кихот сошел с коня и крепко обнял друзей. А деревенские мальчишки, услышав о приезде Дон Кихота, сбежались поглядеть на него.

Так, окруженные ребятишками, рыцарь и оруженосец вместе со священником и бакалавром направились к дому Дон Кихота; на пороге уже стояли экономка и племянница, извещенные о прибытии рыцаря. Дошла эта весть и до Тересы Пансы, жены Санчо Пансы, которая, растрепанная и полуодетая, таща за руку дочку свою Санчику, кинулась встречать своего мужа. Увидев его одетым победнее, чем полагалось, по ее мнению, губернатору, она вскричала:

— Господи боже мой, да что же это такое, муженек! Плететесь вы пешком да еще еле ноги волочите! Нет, на губернатора вы что-то не похожи.

— Молчи, Тереса, — ответил Санчо, — часто бывает, что крючок есть, а окорока на нем нету. Пойдем-ка домой, там я тебе порасскажу чудес. Главное — то, что у меня есть денежки, которые я нажил своим умом-разумом, никого не обидев.

— Были бы деньги, милый муженек, — сказала Тереса, — а как они достались — не важно: как бы вы их ни добыли, вы этим никого не удивите.

Санчика обняла отца и спросила, что он ей привез; она ждала его, как майского дождика. Жена взяла Санчо за руку, дочка принялась подгонять осла, и все четверо направились домой, оставив Дон Кихота в его доме на попечении экономки и племянницы, в обществе священника и бакалавра.

Дон Кихот, не желая терять ни дня, ни часа, тотчас же заперся с бакалавром и священником и рассказал им о своем поражении и о принятом им на себя обязательстве не выезжать из деревни в продолжение года. Как истый странствующий рыцарь, строго соблюдающий устав и правила своего рыцарского ордена, он намеревался выполнить в точности это обязательство, не отступая от него ни на шаг. Этот же год он решил прожить пастухом — бродить в уединении полей, свободно предаваясь своим пылким любезным мечтам и упражняясь в добродетельной пастушеской жизни.

— Быть может, — прибавил он, — и вы согласитесь присоединиться ко мне, если только более важные заботы не помешают вам. Я куплю стадо овец, вполне достаточное для того, чтобы мы могли назваться пастухами. Но главное сделано: я уж придумал вам прекрасные и звучные имена.

Священник попросил Дон Кихота сообщить им эти имена, и тот сказал, что себе самому он избрал имя пастуха Кихотиса, бакалавру — пастуха Карраскона, священнику — пастуха Куриамбро, а Санчо — пастушка Пансино. Оба друга были поражены новым безумием Дон Кихота. Однако боясь, как бы он опять не пустился на поиски рыцарских подвигов, и надеясь, что в течение года он образумится, они согласились на его новую затею и, одобрив эту нелепость как мысль разумную, обещали в ней участвовать.

— Мне это предложение особенно по сердцу, — заявил бакалавр. — Всему миру известно, что я знаменитый поэт. Скитаясь по полям, я смогу без устали слагать стихи. Но главное, сеньоры мои, вот что: необходимо, чтобы каждый из нас придумал имя для пастушки, которую он будет прославлять. Я убежден, что не останется ни одного дерева, как бы твердо оно ни было, на котором, согласно правилу и обычаю влюбленных пастухов, мы бы не написали и не вырезали имен наших пастушек.

— Превосходно! — вскричал Дон Кихот. — Но мне незачем изобретать имя для вымышленной пастушки. У меня есть несравненная Дульсинея Тобосская, слава этих берегов, украшение этих лугов, хранилище красоты, верх изящества, словом, та, к которой подойдет всякая хвала, как бы чрезмерна она ни была.

— Истинная правда, — сказал священник, — мы тоже поищем себе пастушек.

А Самсон Карраско прибавил:

— И назовем их самыми красивыми именами, какие только можно придумать. Если моя дама, вернее сказать, пастушка, будет называться Анна, я буду воспевать ее под именем Анарды; если это будет Франциска, я назову ее Франсенией; если Люсия — то Люсиндой. А Санчо Панса, если он вступит в наше содружество, пусть прославляет Тересу Пансу под именем Тересоны.

Дон Кихот рассмеялся при этом имени, а священник расхвалил его почтенное и добродетельное решение, снова обещав проводить вместе с ними все свободное от неотложных обязанностей время. Затем оба друга простились с Дон Кихотом, попросив его заботиться о своем здоровье и исполнять все необходимое для этого.

Судьбе было угодно, чтобы весь этот разговор услышали племянница и экономка; и, как только священник и бакалавр удалились, они вошли к Дон Кихоту, и племянница сказала:

— Что это значит, сеньор мой дядя? А мы-то думали, что ваша милость навсегда вернулась домой, чтобы вести здесь спокойную и почтенную жизнь. Но, оказывается, вы собираетесь броситься в новые приключения и стать пастухом, для того чтобы о вас говорили:

Поверьте мне, ячменная солома слишком тверда, чтобы делать из нее свистульки.

А экономка прибавила:

— Неужели ваша милость думает, что будет в силах переносить полуденный зной летом, туманные вечера и завывание волков зимой? Конечно, нет. Это — занятие для людей крепких и закаленных, приученных к нему, можно сказать, с пеленок. Если выбирать меньшее из зол, то уж лучше быть странствующим рыцарем, нежели пастухом. Одумайтесь, сеньор, и последуйте моему совету: оставайтесь дома, занимайтесь своим хозяйством, почаще исповедуйтесь, подавайте милостыню бедным, — и пусть грех падет на мою душу, если все не устроится к лучшему.

— Тише, дочки, — сказал Дон Кихот, — я сам знаю, что мне надо делать. Уложите меня в постель. Мне что-то нездоровится. Но будьте уверены, что кем бы я ни был, странствующим рыцарем или, если удастся, пастухом, я всегда буду заботиться о ваших нуждах.

И добрые дочки поспешили исполнить желание Дон Кихота, уложили его в постель, накормили и окружили наилучшим уходом. Но, несмотря на все эти заботы и попечения, нашему рыцарю не суждено было поправиться. Ничто не вечно в этом мире, но все, от самого своего начала, клонится к закату, в особенности же человеческая жизнь; а так как жизнь Дон Кихота не обладала чудесной способностью замедлить свой бег, то его смерть наступила в ту минуту, когда он меньше всего этого ожидал. Произошло ли это вследствие меланхолии, в которую он впал после своего поражения, или от какой-либо другой причины, но только он заболел лихорадкой, продержавшей его в постели шесть дней. Друзья — священник, бакалавр и цирюльник — непрестанно навещали его, а Санчо Панса, добрый его оруженосец, не отходил от его изголовья. Полагая, что бедному идальго мешает поправиться тоска, порождаемая мыслью о том, что не исполнилось его желание увидеть Дульсинею освобожденной и расколдованной, они всячески старались развеселить Дон Кихота. Бакалавр уговаривал его приободриться и встать с постели, чтобы начать пастушескую жизнь; он, Самсон Карраско, уже сложил на этот случай великолепные стихи, которые затмят все ранее написанные эклоги; кроме того, он купил двух отличных собак, чтобы сторожить стадо: одна из них называлась Барсино, а другая Бутрон. Но все это не могло рассеять печали Дон Кихота.

Его друзья позвали врача; тот пощупал у Дон Кихота пульс и посоветовал нашему рыцарю подумать о своей душе, так как телу его грозит великая опасность. Дон Кихот спокойно выслушал его. Но не так отнеслись к словам доктора экономка, племянница и оруженосец, все они принялись так громко плакать, словно Дон Кихот уже лежит мертвым перед ними. А Дон Кихот попросил оставить его одного, так как ему захотелось поспать. Его желание было исполнено, и он проспал, как говорится, без просыпу целых шесть часов, так что экономка и племянница уже стали тревожиться, не скончался ли он во время сна. Однако по истечении указанного времени он проснулся и громко вскричал:

— Да будет благословен всемогущий бог, оказавший мне такую милость! Поистине милосердие его безгранично, и грехи человеческие не могут ни ослабить, ни отвратить его.

Племянница, внимательно вслушавшись в слова своего дяди, которые показались ей более разумными, чем обычные его речи, спросила:

— О чем это говорит ваша милость, сеньор мой? О каком таком милосердии и о каких грехах человеческих вы толкуете?

— О том милосердии, племянница, — ответил Дон Кихот, — которое в это мгновение проявил ко мне господь, — и мои собственные грехи не помешали этому. Сейчас я сужу обо всем трезво и ясно, потому что разум мой освободился от густого мрака неведения, которым его окутало злополучное и постоянное чтение презренных рыцарских романов. Теперь я признаю их нелепыми и лукавыми и горюю только о том, что просветление пришло ко мне слишком поздно и у меня уже нет времени и сил возместить зло, причиненное этими романами, чтением других книг — истинных светочей души. Я чувствую, племянница, что смерть близка, и мне хотелось бы умереть так, чтобы люди не считали мою жизнь очень плохой и чтобы за мной не утвердилась слава сумасшедшего. Правда, я был им, но я не хочу подтверждать этого своей смертью. Позови, милая, наших добрых друзей: священника, бакалавра Самсона Карраско и мастера Николаса, потому что я хочу исповедаться и составить завещание.

Однако племяннице не пришлось об этом хлопотать, ибо как раз в эту минуту трое друзей вошли в комнату. Как только Дон Кихот их увидел, он сказал:

— Поздравьте меня, добрые сеньоры: вы видите перед собою не странствующего рыцаря Дон Кихота Ламанчского, а идальго Алонсо Кехано, прозванного Добрым. С этой минуты я враг Амадиса Галльского и всего несметного полчища его потомков: мне ненавистны все нечестные истории странствующих рыцарей; я познал свое безумие и ту опасность, которой подверг себя, читая их; и ныне, когда милосердный господь просветил наконец мою голову, я предаю их осуждению.

Когда присутствующие услышали это, они решили, что им овладело какое-нибудь новое безумие, и Самсон сказал:

— Что это, ваша милость сеньор Дон Кихот? О чем это вы говорите как раз в ту минуту, когда пришла весть об освобождении Дульсинеи, когда уже все готово, чтобы нам начать прекрасную пастушескую жизнь? И тут-то ваша милость и хочет отречься от всех своих мечтаний!

— Бредни было все то, что я говорил до сих пор, — ответил Дон Кихот, — и поистине гибельные бредни. Но в минуту смерти, я, с божьей помощью, обращу их себе на пользу. Я чувствую, сеньоры, что смерть моя совсем близка; перестанем же шутить. Оставьте меня одного со священником, чтобы я исповедался, и приведите писца, чтобы я мог составить завещание, ибо в такую минуту не пристало человеку шутить со своей душой. Прошу вас, пока сеньор священник будет меня исповедовать, пошлите за писцом.

Присутствующие переглянулись, дивясь речам Дон Кихота, и хотя они не могли победить своих сомнений, но все же были склонны ему поверить. Тем более что к этим словам он прибавил много других, настолько связных и разумных, что все сомнения рассеялись, и присутствующие окончательно убедились, что он находится в здравом уме. Это внезапное превращение показалось им признаком его близкой смерти. Священник попросил всех выйти из комнаты и, оставшись с Дон Кихотом наедине, исповедал его. Бакалавр отправился за писцом и вскоре вернулся с ним и Санчо Пансой.

Когда Санчо, предупрежденный бакалавром, что его господину очень плохо, увидел экономку и племянницу, обливавшихся горькими слезами, он и сам расплакался, как ребенок. Исповедь вскоре окончилась, священник вышел и сказал:

— Алонсо Кехано Добрый действительно умирает, и он в самом деле в здравом уме и твердой памяти. Войдите к нему, чтобы присутствовать при составлении завещания.

Эти слова вызвали новый поток слез из глаз экономки, племянницы и доброго оруженосца Санчо Пансы, разразившихся горькими рыданиями и глубокими бесчисленными вздохами, ибо поистине Дон Кихот, в бытность свою простым идальго Алонсо Кехано Добрым и в бытность свою рыцарем Дон Кихотом Ламанчским, неизменно отличался кротостью и приветливостью, за что его любили не только близкие, но и все, кто его знал. Вместе с другими вошел писец. После того как он написал заголовок завещания, Дон Кихот, с соблюдением всех полагающихся при этом христианских правил, приступил к перечислению пунктов и начал так:

— Прежде всего я желаю, чтобы деньги, находящиеся у Санчо Пансы, которого во время моего безумия я сделал своим оруженосцем, были оставлены ему в вознаграждение за его службу. И если, будучи безумным, я помог ему получить в управление остров, то теперь, в здравом уме, я отдал бы ему, если бы мог, целое королевство, ибо этого заслуживают его простая душа и верное сердце.

И, обратясь к Санчо, он прибавил:

— Прости меня, мой друг, что из-за меня ты тоже прослыл безумным, ибо по моей вине ты впал в такое же заблуждение, в каком пребывал я, поверив, что были на свете и сейчас еще есть странствующие рыцари.

— Ах, — воскликнул Санчо, заливаясь слезами, — не умирайте, ваша милость мой сеньор, а послушайтесь моего совета — живите еще много лет. Потому что величайшее безумие, которое может совершить человек, — это умереть так, ни с того, ни с сего, от одной тоски, когда никто его не убивал, никто не изводил, никто не злоумышлял против него. Прошу вас, встаньте-ка с постели да пойдемте-ка бродить по полям, одевшись пастухами, как было у нас решено. Быть может, за каким-нибудь кустом мы найдем освобожденную сеньору Дульсинею, и тогда нам не останется желать ничего на свете. А если вы умираете от мысли, что вас победили, то свалите вину на меня; скажите, что вас вышибли из седла потому, что я плохо подтянул подпругу Росинанту. К тому же ваша милость сами читали в своих рыцарских книгах, как часто случается, что один рыцарь вышибает другого из седла. Побежденный сегодня — завтра сам оказывается победителем.

— Конечно, — сказал Самсон, — добрый Санчо Панса судит об этих делах вполне правильно.

— Тише, сеньоры, — сказал Дон Кихот. — Я был сумасшедшим, а теперь я в здравом уме, я был Дон Кихотом Ламанчским и снова стал Алонсо Кехано Добрым. Пусть мое раскаяние и моя искренность возвратят мне ваше прежнее уважение. А теперь, сеньор писец, пишите дальше.

«Я завещаю все мое движимое и недвижимое имущество племяннице Антонии Кехано с тем, чтобы она произвела уплату тех сумм, которые я отказываю другим лицам, и в том числе прежде всего прошу уплатить жалованье моей экономке за все время, что она мне прослужила, а сверх того выдать ей двадцать дукатов на платье. Душеприказчиками моими назначаю сеньора священника и сеньора бакалавра Самсона Карраско, при сем присутствующих.

Кроме того, я желаю, чтобы моя племянница Антония Кехано, если она захочет выйти замуж, выбрала мужем человека, про которого будет точно известно, что он не знаком с рыцарскими романами. Если же окажется, что он читал их, а моя племянница все же пожелает выйти за него замуж, тогда я лишаю ее наследства и прошу моих душеприказчиков употребить все мое имущество на добрые дела».

На этом Дон Кихот окончил свое завещание и, лишившись чувств, вытянулся на постели. В продолжение трех дней, которые идальго еще прожил, он почти все время лежал без сознания. Весь дом был в тревоге. Тем не менее племянница кушала, экономка пропускала стаканчик, и Санчо тоже ублажал себя: так ожидание наследства смягчает и подавляет в наследниках естественную печаль, которую вызывает мысль о смерти. Наконец Дон Кихот, по совершении над ним всех таинств, тихо скончался, окруженный плачущими домочадцами и друзьями. Писец, при этом присутствовавший, заметил, что ни в одном рыцарском романе он не читал, чтобы какой-нибудь странствующий рыцарь умирал в своей постели так спокойно и по-христиански, как Дон Кихот.

Не будем описывать слез Санчо, племянницы и экономки Дон Кихота; не будем приводить всех эпитафий, начертанных на гробнице Дон Кихота, за исключением одной, сочиненной Самсоном Карраско:

Таков был конец хитроумного ламанчского идальго, историю которого автор правдиво рассказал в этом романе.

Сервантес и его роман

В 1605 году в Испании вышла книга, сразу приковавшая к себе всеобщее внимание. Книга эта была острой и забавной пародией на рыцарские романы, которыми зачитывалась тогда вся страна. Автор ее ставил своей задачей «внушить людям отвращение к нелепым рыцарским историям». Он достиг своей цели: после «Дон Кихота» рыцарский роман навсегда вышел из моды. Но странное дело: рыцарский роман умер, а пародия на него осталась жить. Прошли века, а интерес к ней не гаснет, но разгорается все ярче и ярче. Она приобрела всемирную славу, переведена на множество языков; о ней написаны сотни книг, имена ее героев стали нарицательными, а многие выражения — пословицами.

Эта повесть о безумном идальго поднимает такие темы и выражает такие чувства, которые и поныне волнуют людей. В ней воплощены основные черты той эпохи, когда она была создана, и нашел свое отражение богатый опыт беспокойной скитальческой жизни ее автора.

Мигель де Сервантес Сааведра родился в 1547 году в небольшом городке Алькала де Энарес, неподалеку от Мадрида. Он был сыном обедневшего идальго, занимавшегося врачебной практикой. Недостаток средств помешал Мигелю получить правильное образование, но рано пробудившаяся страсть к литературе и театру помогла ему восполнить пробелы школьных занятий. Еще мальчиком он мечтал сделаться поэтом, драматургом, писателем, и его мадридский учитель, гуманист Хуан Лопес де Гойос, всячески поддерживал его в этих намерениях. Однако жестокая нужда заставила Сервантеса подумать о службе. Устроиться в Испании ему не удалось, и в 1569 году он поступил на должность простого слуги в свиту кардинала Аквавивы и уехал в Италию, в Рим.

Унизительная служба у кардинала не могла его удовлетворить. Как раз в это время папа, испанский король Филипп II и Венецианская республика предприняли войну против турок. Сервантес покидает двор Аквавивы и поступает волонтером в действующую армию. Следующие четыре года Сервантес проводит в непрерывных походах и сражениях. Мужество и беззаветная отвага создали ему блестящую репутацию в полку, а неистощимая бодрость и веселость сделали его любимцем товарищей. В морской битве при Лепанто (1571 г.) он был тяжело ранен в грудь и утратил способность владеть левой рукой — «для большей славы правой», как он любил говорить позднее.

В 1575 году военные действия затихли, и Сервантес решает вернуться на родину. Кроме изувеченной руки да рекомендательных писем от главнокомандующего и от неаполитанского вице-короля, он ничего не везет туда. Зато он повидал Италию, долго жил в Риме и Неаполе, изучил итальянский язык, познакомился с лучшими творениями итальянских гуманистов. В голове у него роится множество литературных планов, он полон самых радужных надежд и только о том и думает, чтобы поскорее попасть в Мадрид.

На пути из Неаполя домой его подстерегает тяжелое испытание. Корабль, на котором он плывет, захвачен мавританскими пиратами и отведен в Алжир. Пять долгих лет Сервантес томится в неволе. Рискуя жизнью, он предпринимает не одну попытку к бегству, но все они кончаются неудачей. Только в 1580 году он освобождается из плена за крупный выкуп и попадает наконец в Испанию.

Родина встречает его нерадостно. Отец с матерью влачат полунищенское существование. Власти проявляют к нему полное безучастие. Прославленный своей доблестью, увечный воин выброшен на улицу. Сервантес обращается к литературе. Год за годом он мужественно борется с жестокой нуждой, пробуя свои силы в разных областях литературы. Но неудачи по-прежнему преследуют его. Сервантес еще не нашел себя, он всецело во власти литературных традиций, он творит в избитых литературных формах, и его своеобразный гений не может свободно развернуться. Стихи его проходят незамеченными, пастушеский роман «Галатея» не имеет успеха. Драмы — а он написал их свыше двадцати — сходят со сцены после первого же представления.

Сервантесу грозит полная нищета. В 1587 году он покидает Мадрид, чтобы занять незавидное место сборщика зерна, а позднее сборщика недоимок в Севилье. Он окунается в самую гущу провинциальной жизни Испании того времени, знакомится с бытом и нравами крестьян, богатеев, мелких дворянчиков. В 1597 году Сервантеса постигает новая беда: он доверил крупные казенные деньги одному банкиру, а тот исчез вместе с ними. Сервантес попадает в тюрьму. Правда, друзья довольно скоро выручают его, но в 1598 и 1602 годах он снова подвергается тюремному заключению.

Только в 1604 году ему удается рассчитаться с казной, и власти наконец оставляют его в покое. Все эти годы он ведет нищенское, полуголодное существование, перебиваясь случайными заработками и подачками друзей.

Но и среди самой отчаянной нужды и унижений спокойное мужество, ясное расположение духа и веселость не оставляют Сервантеса. Именно в эти годы он задумывает и пишет своего «Дон Кихота». Форма свободной пародии открыла широкий простор для его неистощимой фантазии и несравненного юмора. Его гений получил наконец возможность проявиться во всем своем блеске, и книга дошла до читателя. Первый том «Дон Кихота», вышедший в 1605 году, имел исключительный успех. Но материальной обеспеченности своему автору он не принес. Сервантес по-прежнему ведет полунищенское существование в Вальядолиде и Мадриде. Силы его явно слабеют, но он с прежней страстью продолжает отдаваться литературе.

За последние годы жизни, кроме второго тома «Дон Кихота» (1615 г.), Сервантес выпускает сборник блестящих новелл («Назидательные новеллы»), сатирическую поэму «Путешествие на Парнас», больше десятка комедий и интермедий и затевает новый фантастический роман. Но смерть стоит уже у него за плечами. Он умер 23 апреля 1616 года, едва успев набросать посвящение к неоконченной книге.

Такова была многотрудная жизнь великого писателя. Можно себе представить, какой огромный и пестрый запас самых разнообразных впечатлений и наблюдений у него накопился. И он широко использовал этот опыт в своем романе, который по богатству содержания и своеобразию художественной формы является одним из самых замечательных литературных памятников эпохи Возрождения.

Это была эпоха, когда глубокие перемены совершались в жизни Европы. Капитализм шел на смену обветшавшему феодальному строю с его отсталыми формами хозяйства. Торговля переживала необычайный подъем. Открытие Америки и морского пути в Индию еще больше расширило ее обороты. Спрос на европейские товары — ткани, сукно, кожу, железные изделия — рос непрерывно. Начали возникать мануфактуры, появились первые крупные предприниматели.

Торговля с заокеанскими странами велась при помощи хищнических приемов и приносила огромные барыши. Поток золота лился в Европу из далеких колоний, создавались колоссальные состояния. Города быстро богатели и приобретали все больший вес и значение. Городские магнаты соперничали с феодальным дворянством не только в блеске и роскоши жизни, но и во влиянии на ход государственных дел.

Власть феодальных сеньоров постепенно ограничивалась. Дробление страны на ряд отдельных феодальных владений с собственными законами, налогами и пошлинами, которые произвольно устанавливались феодалами, крайне стесняло развитие торговли и промышленности. Новый хозяйственный порядок нуждался в крепкой центральной власти, в единообразных законах, в устранении всяких перегородок между отдельными провинциями. Шло образование централизованных национальных государств.

Так, шаг за шагом капитализм распространял свое влияние на все области хозяйственной и политической жизни Европы. Конечно, ломая цепи старого, феодального рабства, он приносил трудящимся новые, не менее тяжкие. Уже первые шаги его — в пору так называемого первоначального накопления — отмечены беспощадным истреблением и порабощением мирных жителей заокеанских владений, чудовищной эксплуатацией на мануфактурах, разорением крестьян, которых сгоняли с их участков, превращаемых в пастбища для овец, ибо торговля шерстью приносила огромный доход.

И все же в своей борьбе с отживающим феодальным строем капитализм выступал как прогрессивная историческая сила. Борьба эта была упорна и ожесточенна и велась на всех фронтах. Но особый размах и широту приобрела она в области духовной культуры. Здесь она вызвала к жизни огромное культурное движение, которое Энгельс назвал «величайшим прогрессивным переворотом, пережитым до того человечеством».

Основу этого движения составляло стремление вырвать человека из призрачного, фантастического мира, созданного католической религией, и приблизить его к миру реальной действительности. Новое культурное движение решительно отвергло подчинение разума слепой вере и провозгласило его право на свободное изучение природы и человеческой жизни. Отвлеченным измышлениям церковной схоластики оно противопоставило науку, основанную на фактах.

Если средневековый ученый искал объяснения тому или иному явлению природы или жизни в заплесневелых томах богословских сочинений, то ученый эпохи Возрождения обращался к живому опыту, наблюдал, исследовал, мерял и вычислял. Желая узнать строение вселенной, он изучал движение планет и звезд и старался подметить законы этого движения, а не выискивал в Библии различные сказки о небесных светилах. Интересуясь строением человеческого тела, он обращался не к библейскому рассказу о сотворении человека богом, но наблюдал дыхание, движение крови, вскрывал трупы, изучал деятельность различных органов. Он ставил физические и химические опыты, изобретал научные приборы, устраивал лаборатории. Так мало-помалу воздвигалось здание точной науки, которая не только коренным образом изменила все взгляды человека на природу и жизнь, но и явилась могучим орудием покорения природы.

Но мало этого. Новое культурное движение подвергло уничтожающей критике аскетическое учение церкви о греховности всего земного и восстановило право личности на удовлетворение всех земных влечений, потребностей и желаний. Поэты, художники и ваятели Возрождения в прекрасных стихах и великолепных картинах и статуях прославляли земное счастье человека, величие и силу его страстей, красоту человеческого тела.

Возрождение разрушило монополию церкви на исключительное обладание истиной. Исчезли и все притязания мертвой церковной латыни на роль единственного литературного языка. Живые народные языки — итальянский, французский, испанский, английский — очень быстро вошли в систему нового просвещения, а вместе с ними проникли туда и народная литература, фольклор, предания, поверья. Это великое культурное движение по самому своему существу было реалистическим, ибо оно стремилось вырваться из тесного круга предвзятых суждений богословской схоластики на просторы непосредственного изучения природы и жизни. А в то же время оно носило черты подлинной народности, поскольку многое в нем будило живое сочувствие широких народных масс.

Обе эти характерные черты эпохи ярко проявляются в произведении Сервантеса.

Ему было нетрудно найти центральный образ своего романа в окружающей действительности. Обнищавший идальго, с презрением отворачивающийся от современности и грезящий о прошлом, — типичная фигура тогдашней испанской жизни.

В середине XVI века Испания, в силу особых условий своего развития, переживала глубокий экономический кризис. Этот кризис пагубно отразился на хозяйственной жизни страны. Начавшийся в XV веке переход к новым, капиталистическим формам производства приостановился. Испания, все еще занимавшая положение «первой державы Европы», начала явно клониться к упадку. Гибельная политика Филиппа II, стремившегося к мировому господству, истощала страну. Казна была опустошена, огромные налоги и поборы ложились тяжким бременем на народ. Промышленность и ремесла хирели, земледелие падало, труд обесценивался. Население нищало все больше и больше.

Мелкое дворянство — идальго — не избежало общей участи. Уже самый переход к новым формам хозяйства был для идальго непосилен, так как на это у него не хватало средств, а теперь кризис, разразившийся над Испанией, только довершил его разорение. Всякий, кто мог, уходил на королевскую службу, остальные бедствовали, пускались в сомнительные предприятия. В какой-то мере Сервантес и сам был таким полунищим идальго, пытавшимся приложить свои силы на разных поприщах. Но Сервантес обладал великим творческим дарованием, а богатая самыми разнообразными событиями и впечатлениями личная жизнь научила его глубокому пониманию действительности. Проникнутый лучшими стремлениями своей эпохи, он вложил в образ нищего идальго совершенно оригинальное, глубокое содержание.

В своем Дон Кихоте под видом сумасшедшего он дает нам глубоко продуманный и тонко нарисованный образ человека, который не умеет, да и не хочет, считаться с реальными условиями жизни. Рыцарь Печального Образа воодушевлен самыми лучшими намерениями. Он хочет быть заступником обиженных и угнетенных, он стремится искоренить в мире насилие и гнет, он мечтает утвердить на земле царство справедливости и свободы.

В борьбе за осуществление этого великого идеала он проявляет такую самоотверженность, такое мужество, такую непреклонность и твердость духа, что внушает глубокое уважение к своей доблести. По благородству своих стремлений, по силе и искренности убеждений, по беззаветной преданности делу, во имя которого он всегда готов на любые жертвы и подвиги, Дон Кихот настоящий герой. Его скорбная фигура возвышается над всеми другими персонажами романа, неизменно вызывая сочувствие и жалость у читателя. Вся беда Дон Кихота в том, что к достижению своих высоких целей он идет совершенно ложными, фантастическими путями.

Чтобы преобразовать жизнь, надо знать ее, надо изучить законы, которые ею управляют, силы, которые ею движут. Дон Кихот же судит о действительности совершенно произвольно, приписывая ей то, чего в ней нет да и не может быть. По его мнению, единственным лекарством от всех зол и болезней мира является странствующее рыцарство. Это рыцарство он представляет себе по рыцарским романам, в правдивости которых у него нет никаких сомнений. Восхищенный героями, там выведенными, ослепленный подвигами, там описанными, он не хочет знать, чем было рыцарство на самом деле, не хочет видеть, что время его миновало безвозвратно. Дон Кихот живет в своем особом, призрачном мире, созданном его пылкой фантазией. Действительность же нимало не интересует нашего рыцаря.

Вот он подъезжает к убогому придорожному трактиру. Казалось бы, и зрение, и слух — все пять чувств должны убедить его, что перед ним убогая, грязная лачуга с простыми, бедными обитателями и скудным угощением. Но согласно рыцарским романам рыцарь должен встречать на своем пути великолепные замки. И в мгновение ока неприглядный трактир превращается в пышный замок, плут-хозяин — в благородного сеньора, полунищие служанки — в изящных дам.

Отправляясь на поиски приключений, Дон Кихот решает избрать себе даму сердца. Свой выбор он останавливает на миловидной крестьянке из соседнего местечка. Но согласно законам рыцарства дама сердца рыцаря должна быть знатна и богата. И вот, наперекор действительности и здравому смыслу, переименованная в Дульсинею, Альдонса оказывается принцессой. Она живет во дворце, ее окружает блестящая свита, она превосходит всех красотой, изяществом и образованностью.

Нужды нет, что в действительности Дульсинеи не существует, как не существует ни замков, ни великанов, а только постоялые дворы да ветряные мельницы. Для Дон Кихота фантастические видения реальнее всякой действительности. Все окружающее он воспринимает и толкует в строжайшем согласии с рыцарской премудростью. Правда, картина действительности искажается при этом самым чудовищным образом. Но какое ему дело до этого? Ведь мир должен быть таким, как этого требуют священные рыцарские романы, — значит, он и есть таков. Иногда, правда, разрыв между миром, созданным верой, и действительностью оказывается слишком резким, чтобы его вовсе отвергнуть, — даже Дон Кихот не может не заметить разбитой челюсти или ужасных синяков по всему телу, — но тогда на помощь является очень простое объяснение: вмешательство нечистой силы, злых волшебников. Это они превращают замки в постоялые дворы, а великанов в мельницы. Все снова приходит в порядок, и авторитет священного рыцарского писания остается незыблемым.

Мы недаром сказали: «священное рыцарское писание». Мышление Дон Кихота недалеко ушло от мышления средневекового схоласта. Именно так и рассуждала богословская наука, стремившаяся уложить весь мир в рамки, предуказанные «священным писанием и преданием». Подмените в рассуждениях Дон Кихота рыцарские романы книгами Священного Писания — и перед вами окажется типичный богослов-схоласт. И обратно — подставьте в любую богословскую систему вместо «священных книг» рыцарские романы — и вы получите мировоззрение Дон Кихота. Так забавное повествование о причудливых похождениях сумасшедшего идальго превращается в глубокую сатиру, которая бьет по схоластике, бьет по всякой попытке построить картину мира на основе отвлеченных, принятых на веру предпосылок.

С убийственной иронией Сервантес показывает, к чему приводит такая оторванность от реальной жизни. Его герой — прекрасный, благородный человек, беззаветно преданный служению истине и справедливости. Но все его подвиги неизменно кончаются печально, — как для него самого, так и для тех, на помощь к которым он спешит. Он вступается за мальчика, но в итоге этого заступничества мальчик избит до полусмерти и выброшен на улицу; он помогает колодникам разбить их цепи, но, разбежавшись, эти люди наводят страх на всю округу; он питает идеальную любовь к прекрасной Дульсинее, но это возвышенное чувство оказывается истинным бедствием для окружающих и т. д. и т. д.

Слепая вера в бредни рыцарских романов, упорное нежелание считаться с фактами порождают в Дон Кихоте презрение к живому человеку с его нуждами и влечениями. В нем развиваются неслыханные самоуверенность и высокомерие. Он не терпит возражений. Всякого, кто не согласен с ним, он провозглашает извергом и направляет против него свое копье. Так оторванность от действительности искажает лучшие порывы человека, лучшие стороны его души, и от доброго Кеханы до опасного фанатика остается только один шаг.

Но сатира Сервантеса направлена не только на отвлеченное и призрачное отношение к миру, унаследованное от Средневековья, она захватывает и другие стороны современной Сервантесу испанской действительности.

Рядом с безумным мечтателем в романе Сервантеса действует трезвый и деловитый Санчо Панса. Образ этот не менее глубок и сложен, чем образ самого Дон Кихота. Санчо Панса — это двойник Дон Кихота, Дон Кихот навыворот, Дон Кихот здравого смысла.

Подобно тому как Дон Кихот проявляет немалую рассудительность и глубокомыслие во всем, что не касается рыцарства, так и Санчо вне круга своих сумасбродных мечтаний отличается трезвым и проницательным взглядом на вещи и судит нередко как настоящий мудрец.

И подобно тому как Дон Кихот не в силах противостоять фантастическим бредням рыцарских романов, точно так же Санчо — этот добродушный, умный и скромный труженик-крестьянин — заражен лихорадкой легкой наживы, авантюризма, который вообще был характерен для той эпохи, но особенно сильно проявлялся в разоренной Испании.

Испанские города кишат в то время рыцарями Фортуны, азартными спекулянтами и авантюристами. Стремление к легкой наживе, жажда попытать счастья на неверных путях быстрого обогащения охватывает все более и более широкие круги. Она проникает в дома скромных ремесленников, в усадьбы обедневшего идальго, в разоренные деревни вместе с россказнями о случаях сказочного обогащения в Испании и за океаном.

Этой азартной лихорадкой захвачен и Санчо Панса. Ни его практицизм, ни его здравый смысл не могут устоять перед щедрыми посулами Дон Кихота, тем более что он издавна привык уважать почтенного идальго. Соблазненный мечтами о губернаторстве, о каком-то острове, о богатстве и знатности, Санчо Панса превращается на время в рыцаря наживы. Подобно тому как добрый Кехано, увлекшись рыцарскими романами, облекается в ржавые доспехи и пускается искать приключений на больших дорогах, так и Санчо, ослепленный мечтой о быстром обогащении, меняет трудовую деревенскую жизнь на фантастическую профессию оруженосца при странствующем рыцаре. И если у Дон Кихота отношение к миру определяется нелепыми, вычитанными из романов, законами рыцарства, то Санчо глядит на мир сквозь призму своих мечтаний о скором обогащении, об острове, графстве, и пр. и пр. И вот оказывается, что в каком-то смысле верный оруженосец почти так же безумен, как и его господин.

Быть может, нигде Сервантес не проявил такой гениальной проницательности, как заставив Санчо уверовать в бредни своего господина. На первый взгляд это кажется неправдоподобным. Как может Санчо, этот трезвый, здравомыслящий, плутоватый Санчо, поверить в нелепые россказни об императорских коронах и обширных королевствах, ожидающих его господина, о злых волшебниках и заколдованных принцессах, о чудовищах и великанах, кровь которых заливает чердаки убогих трактиров? Но, подумав немного, приходится согласиться с Сервантесом. В самом деле, как было Санчо, охваченному жаждой наживы, страстным желанием испытать свою фортуну, не поддаться на убеждения Дон Кихота? Чем этот «проект» обогащения за счет губернаторства и острова был хуже тех фантастических проектов открытия сказочного Эльдорадо, проектов чудовищных спекуляций, которые тысячами рождались в головах тогдашних авантюристов?

Нет ничего забавнее и поучительнее, чем следить, как запутывается Санчо в сетях безудержной фантазии своего господина. «Здравый смысл» подсказывает ему, что все это чистейший вздор. Но в то же время убежденные речи Дон Кихота производят на него неотразимое впечатление. Он колеблется, теряется, бросается из стороны в сторону. В конце концов он перестает различать, где правда и где вымысел, перестает отличать действительность от бреда. Объяснить поведение Санчо его простодушием и темнотой нельзя. Во-первых, он совсем не прост, а во-вторых, безумие Дон Кихота так резко бросается в глаза, что не нужно решительно никакого образования, чтобы критически отнестись к его нелепым фантазиям.

Причина легковерия Санчо лежит в другом: ему выгодно верить Дон Кихоту. Вот что стоит за здравомыслием и рассудительностью Санчо Пансы. Выгода играет в его мировоззрении такую же роль, как жажда славы и рыцарских подвигов в мировоззрении Дон Кихота. И поэтому оба эти мировоззрения одинаково произвольны: и то и другое — каждое на свой образец — искажает картину мира и жизни, оба они одинаково далеки от подлинно реалистического понимания действительности. Дон Кихот подчиняет все совершающееся мечте о воскресении рыцарства. Санчо — мечте о губернаторстве, о богатой, привольной и беспечальной жизни. Противоположности сходятся, и житейский авантюризм Санчо мало в чем уступает возвышенным фантазиям Дон Кихота. Глядя на них, окружающие невольно задаются вопросом, кто же безумнее: странствующий рыцарь или его верный оруженосец? Они воистину двойники, и один стоит другого.

Так ирония Сервантеса оказывается направленной в две стороны: в лице Дон Кихота он высмеивает схоластическое мировоззрение, в лице Санчо Пансы — дух авантюризма и стяжания.

Но что же противопоставляется в романе фантастике Дон Кихота и «здравому смыслу» Санчо Пансы? Ответить на этот вопрос не трудно. Им противостоит глубокий реализм самого Сервантеса, одного из самых блестящих представителей гуманизма, одного из титанов — по выражению Карла Маркса — эпохи Возрождения. И с высот этого реализма Сервантес с одинаковой решительностью и силой направляет свои удары как против рыцаря Печального Образа, так и против рыцаря наживы.

Сервантес гениально обобщил эти образы обнищавшего идальго, мечтающего о возрождении рыцарства, и сбитого с толку, пустившегося в бессмысленные авантюры простолюдина. Сервантес вложил в эти образы общечеловеческое содержание, превратил их в символы беспочвенного, оторванного от жизни идеализма, с одной стороны, и убогого мещанского «здравого смысла» — с другой.

Силы для этой борьбы Сервантес черпал прежде всего в глубокой народности своего художественного творчества. Именно глубокая народность Сервантеса позволила ему возвыситься над предрассудками своего сословия. Именно она позволила ему одинаково критически отнестись ко всем явлениям окружающей действительности — будь то пережитки старого или уродства нового. Сервантес принадлежит не буржуазии, не правящим классам, а прежде всего испанскому народу.

В его романе развернута широкая и яркая картина народной жизни Испании конца XVI века. Кого тут только нет: крестьяне и ремесленники, пастухи и погонщики, попы, сельские власти, солдаты, студенты, мелкие воришки и дерзкие разбойники! Все они показаны на пестром фоне правдиво изображенного быта. Все они говорят своим собственным живым языком, а весь роман пересыпан меткими народными пословицами, поговорками и прибаутками, на которые так щедр добродушный болтун Санчо Панса.

В то же время очень показателен тон неизменной благожелательности, в котором изображены простые люди и простая жизнь. Посмотрите, какими пустыми и неинтересными получились у писателя герцог и герцогиня и как живы, красочны и ярки характеристики простолюдинов. В каждом из них Сервантес находит уголок души, на который с сочувствием отзывается читатель. Грубая, непривлекательная служанка Мариторнес на последние гроши покупает кружку вина для бедняги Санчо. Хозяйка с непритворным участием облепляет пластырями избитого погонщиками Дон Кихота. Злодей и каторжник Хинес де Пасамонте выступает добродушным владельцем кукольного театра и чудесной обезьяны. Конечно, плут остается плутом, но в его изображении нет ничего отталкивающего. Переберите все народные персонажи романа, и всегда вы заметите эту особенность творчества Сервантеса: он не только не стремится сгущать краски, рисуя своих героев, но, напротив, охотно показывает их с хорошей стороны.

Здесь с особенной силой вскрывается глубокий гуманизм Сервантеса. Его реализм, его необычайное мастерство в изображении жизни сочетаются с искренним уважением к человеку, с крепкой верой в его высокое призвание. Этот гуманизм позволил Сервантесу увидеть под маской безумца доброго Кехану, исполненного возвышенных чувств. Он помог ему разглядеть в плутоватом крестьянине-оруженосце доброго, благородного человека, мудрого губернатора, правление которого на бутафорском острове может служить живым укором пустому самодуру герцогу. Именно в образе многострадального Санчо ярко запечатлелась кровная связь Сервантеса с его народом. Народный характер творчества Сервантеса неразрывно связан с трезвым и ясным отношением к действительности и с глубокой человечностью. Эти черты мировоззрения гениального писателя взаимно дополняют и подкрепляют друг друга, сообщая его творчеству необычайную проникновенность и остроту.

Это же определяет и особый характер иронии Сервантеса. Как бы зло и тонко ни смеялся Сервантес над жизнью и человеком, от его насмешки никогда не веет ни безнадежностью, ни пессимизмом. Он слишком верит в человека и в его силы, чтобы впадать в уныние.

И как бы мрачно ни было в сущности содержание его романа, как бы трагичен ни был его финал, Сервантес и тут остается таким же мужественным, бодрым и жизнерадостным, каким был в своей трудовой и многострадальной жизни.

И потому в его книге не слышно ни горького разочарования, ни усталой примиренности, ни скептического успокоения. Напротив, в ней звучит глубокая вера в неисчерпаемую мощь человека, в его способность путем борьбы с предрассудками и суевериями, с мещанской узостью и закоснелостью пробиться к ясному и трезвому познанию действительности, к созданию новой прекрасной жизни на земле.

Б. М. Энгельгардт