Читать онлайн Зов Ктулху (сборник)

© Д. Афиногенов; О. Колесников;

© Ю. Соколов; Е. Любимова, наследники,

© перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Дагон

Я пишу эти слова в состоянии понятного умственного напряжения, ибо сегодня вечером меня не будет в живых. Оставшийся без гроша, и даже без крохи зелья, которое одно делает мою жизнь терпимой, я не могу более переносить это мучение и скоро выброшусь из чердачного окна на нищую мостовую. И если я раб морфия, не надо считать меня слабаком или дегенератом. Прочитав эти торопливо набросанные строки, вы можете догадаться, хотя, наверное, никогда полностью не поймете, почему я добиваюсь забвения или смерти.

Случилось, что посреди одной из наиболее открытых и редко посещаемых частей широкого Тихого океана пакетбот, на котором я был суперкарго, пал жертвой германского рейдера. Великая война была тогда в самом начале, и океанский флот гуннов еще не успел достичь тех глубин падения, к которым ему суждено было опуститься потом; поэтому наше судно было объявлено законным призом, а к экипажу отнеслись с теми справедливостью и вниманием, которых требовало наше положение военнопленных. Победители установили на борту настолько либеральные порядки, что через пять дней после захвата я сумел ускользнуть в небольшой шлюпчонке, захватив с собой достаточное количество воды и провизии.

Оказавшись наконец на воде и в полной свободе, я не имел особо точного представления о том, где нахожусь. Не будучи компетентным навигатором, я мог только догадываться по солнцу и звездам, что нахожусь к югу от экватора. Долгота известна мне не была, а островов или берегов вблизи не было видно. Погода была ясной, и несчетные дни я бесцельно дрейфовал под обжигающим солнцем, ожидая, пока меня подберет проходящий корабль либо прибьет к берегам какой-нибудь населенной земли. Однако не появлялось ни корабля, ни земли, и я уже начал отчаиваться, оставаясь в уединении на неторопливо вздыхающем синем просторе.

Перемена произошла, пока я спал. Подробности ее так и остались неведомыми для меня, ибо мой сон, хотя и тревожный и полный сновидений, так и не прервался.

Когда я наконец пробудился, оказалось что меня засасывает в адски черную, полную слизи лужу, монотонно колыхавшуюся во все стороны от меня, куда достигал взгляд, a лодка моя лежала на ней как на суше неподалеку.

Хотя можно подумать, что моим первым ощущением при виде столь неожиданного и огромного преображения окрестностей должно было стать удивление, на самом деле я скорее пребывал в ужасе, чем был удивлен, ибо в воздухе и в гнилой почве присутствовало нечто зловещее, пробравшее меня до глубины души. Вокруг валялись гниющие мертвые рыбины, а посреди отвратительной грязи бесконечной равнины торчали и менее понятные останки. Возможно, не стоит и пытаться передать простыми словами ту неизреченную мерзость, которая обитала в этом абсолютно безмолвном и бесплодном просторе. Слух не улавливал звуков, a зрение – ничего иного, кроме бесконечной черной грязи со всех сторон; и все же сама полнота тишины и однородность ландшафта вселяли в меня тошнотворный страх.

Солнце пылало на небесах, уже казавшихся мне черными в своей безоблачной жестокости и словно бы отражавшихся в чернильной болотине под ногами. Перебравшись в оказавшуюся как бы на суше лодку, я подумал, что положение мое способна объяснить лишь одна теория. Какой-то беспрецедентный вулканический выброс вынес на поверхность часть океанского дна, обнажив область его, которая в течение бесчисленных миллионов лет оставалась скрытой в неизмеримых водяных глубинах. И настолько велика была сия поднявшаяся подо мной земля, что, усердно напрягая слух, я никак не мог уловить даже слабого отзвука доносящихся издалека рокочущих океанских волн. Не было видно и чаек, охотящихся за мертвечиной.

Несколько часов я сидел в лодке, лежавшей на боку и дающей некоторую тень по мере того, как солнце ползло по небу. С течением времени почва потеряла долю своей липкости и достаточно подсохла, чтобы по ней можно было пройти. В ту ночь я спал немного, и на следующий день приготовил себе поклажу из пищи и воды, собираясь в сухопутное путешествие в поисках исчезнувшего моря и возможного спасения.

На третье утро я обнаружил, что почва высохла настолько, что по ней можно идти без труда. От рыбной вони можно было сойти с ума; но я был озабочен вещами куда более серьезными, чтобы обращать внимание на столь мелкое зло, и потому отправился к неведомой цели. Весь день я упорно шагал на запад, в сторону пригорка, казавшегося выше прочих на гладкой равнине. Ночь я провел под открытым небом, a на следующий день все еще шел в сторону пригорка, и цель моего пути едва ли казалась ближе, чем когда я впервые заметил ее. На четвертый вечер я приблизился к основанию холма, оказавшегося много выше, чем это казалось мне издали, и отделявшая меня от него долинка еще резче выделяла бугор на ровной поверхности. Слишком усталый для восхождения, я задремал в тени его.

Не знаю, почему сны мои в ту ночь оказались настолько бурными; но прежде чем фантастический лик убывающей горбатой луны восстал над восточной равниной, я пробудился в холодном поту, решив не смыкать более глаз. Тех видений, что я только что пережил, было для меня довольно. И в свете луны я понял, насколько неразумным было мое решение путешествовать днем.

Без обжигающих лучей солнца путь не стоил бы мне таких затрат энергии; в самом деле, я уже чувствовал в себе достаточно сил, чтобы решиться на устрашавший меня на закате подъем. Подобрав пожитки, я направился к гребню возвышенности.

Я уже говорил о том, что ничем не прерывавшаяся гладь монотонной равнины вселяла в меня непонятный ужас; однако кошмар этот сделался еще более тяжким, когда, поднявшись на вершину холма, я увидел по ту сторону его неизмеримую пропасть, каньон, в чьи темные недра не могли проникнуть лучи еще невысоко поднявшейся луны. Мне казалось, что я очутился на самом краю мира, что заглядываю за край бездонного хаоса и вечной ночи. В ужасе припоминал я уместные строки «Потерянного рая»[1], повествующие о жутком подъеме Сатаны через бесформенные области тьмы.

Когда луна поднялась на небе повыше, я увидел, что склоны долины оказались не столь отвесными, как мне только что привиделось. Карнизы и выступы скал предоставляли достаточную опору для ног, и когда я спустился на несколько сотен футов, обрыв превратился в весьма пологий откос. Повинуясь порыву, истоки которого я положительно не могу определить, я не без труда спустился с камней на ровный склон под ними, заглядывая в стигийские бездны, куда еще не проникал свет.

И тут вдруг мое внимание приковал к себе громадный и одинокий объект, круто выраставший на противоположном склоне передо мной; объект, блеснувший белым светом под только что нисшедшими к нему лучами восходящей луны. Я скоро уверил себя в том, что вижу всего лишь громадный камень, но при этом осознавал, что очертания и положение его едва ли были делом рук одной только Природы. Более близкое исследование наполнило меня ощущениями, которые невозможно выразить; ибо несмотря на огромный размер и положение в пропасти, разверзшейся на дне моря в те времена, когда мир был еще молод, я без доли сомнения понимал, что вижу перед собой обработанный монолит, над боками которого потрудились руки мастеров; камень, быть может, знавший поклонение живых и разумных существ.

Потрясенный и испуганный, и все же на самую каплю наполненный восторгом исследователя-археолога, я огляделся уже повнимательнее. Призрачный свет луны, теперь стоявшей почти в зените, падал на крутые стены, заключавшие между собой пропасть, открывая тот факт, что по дну ее в обе стороны от моих ног, едва не касаясь их, простирался широкий водоем. На той стороне пропасти мелкие волны омывали подножие циклопического монумента, на поверхности которого я теперь мог различить надписи и примитивные скульптурки. Письмена были выполнены неизвестными мне иероглифами, непохожими на все, что случалось мне видеть в книгах; в основном они изображали некие обобщенные символы моря: рыб, угрей, осьминогов, ракообразных, моллюсков, китов и тому подобное. Несколько знаков, очевидно, изображали неизвестных современному человеку морских тварей, чьи разлагающиеся тела видел я на поднявшейся из океана равнине.

Однако более всего меня заворожили высеченные на камне рисунки. Ясно видимые за разделявшим нас водоемом благодаря свое колоссальной величине, располагались барельефы, темы которых были способны породить зависть Доре[2]. Думается, что эти фигуры должны были изобразить людей – во всяком случае, некую разновидность людей; хотя существа эти были изображены резвящимися как рыбы в водах какого-то морского грота или же поклоняющимися какому-то монолиту, также как будто бы находившемуся под волнами. O лицах и очертаниях их не стану рассказывать, ибо меня мутит от одного воспоминания. Гротескные силуэты, превышающие возможности воображения Эдгара По или Бульвер-Литтона, мерзостно напоминали людей, невзирая на перепонки на руках и ногах, неприятно широкие и дряблые губы, стеклянистые выпуклые глаза и прочие черты, еще менее приятные для памяти. Забавно, однако, что они были изображены без соблюдения пропорций с их окружением, ибо одно из созданий на рельефе убивало кита, изображенного всего лишь чуть более крупным, чем эта самая тварь. Отметив, как я уже сказал, гротескный облик и странную величину этих существ, я немедленно решил, что вижу перед собой воображаемых богов племени неких примитивных рыболовов и мореходов, принадлежавших к племени, последний потомок которого сгинул за эры до появления на свет первого из предков пильтдаунского или неандертальского человека. Потрясенный неожиданным откровением, выходящим за рамки воображения самого отважного из антропологов, я стоял, размышляя, а луна рассыпала странные отблески на воды лежавшего предо мной безмолвного протока.

И тут я внезапно увидел – это. Оставив лишь легкое кружение на воде, тварь поднялась над темными водами. Огромная, как Полифем, и мерзкая, явившимся из кошмара чудовищем она ринулась к монолиту, обхватила его гигантскими чешуйчатыми руками и, склонив к камню жуткую голову, принялась издавать какие-то размеренные звуки. Тут я и расстался с рассудком.

Я мало что помню о своем отчаянном подъеме по склону и по утесу, и о прошедшем в лихорадочном возбуждении возвращении к оставленной шлюпке. Кажется, я много пел, а когда не мог петь, хохотал, как безумный. Смутно помню великий шторм, разразившийся через некоторое время после того, как я добрался до лодки; во всяком случае, точно знаю, что слышал громовые раскаты и прочие звуки, которые Природа производит лишь пребывая в самом бурном настроении.

Выбрался я из забвенья только в госпитале – в Сан-Франциско, – куда меня доставил капитан американского корабля, обнаруживший мое суденышко посреди моря-океана. Пребывая в болезненном возбуждении, я говорил много, однако понял, что на мои слова никто не обращает внимания. Спасители мои слыхом не слыхали о том, чтобы в Тихом океане понималась со дна какая-то суша, да и сам я не считал необходимым настаивать на факте, в который они просто не могли поверить. После я разыскал прославленного этнолога и изумил его странными вопросами, касающимися древней филистимской легенды о Дагоне, Боге-Рыбе; но вскоре, поняв, что собеседник мой безнадежно банален, не стал рассказывать о своем открытии.

Именно ночью, особенно когда горбатая луна убывает, я вижу эту тварь. Я пробовал морфий; увы, наркотик дарует лишь временное облегчение, но тем не менее он уже сделал меня своим безнадежным рабом. И теперь я намереваюсь покончить с этим, оставив полный отчет для информации или пренебрежи увеселения своих собратьев-людей. Часто я спрашиваю себя о том, не было ли это событие чистым фантазмом… болезненным видением, порожденным лихорадкой, пока я лежал в забытьи, рожденным солнечным ударом и бредом в открытой лодке после бегства с немецкого военного корабля. Так я спрашиваю себя, однако ответом на вопрос всегда является отвратительное и яркое видение. Я не могу представить себе открытого моря, не поежившись при мысли о тех безымянных тварях, которые в этот самый момент могут ползать и рыться на его илистом дне, почитая своих древних каменных идолов и высекая собственные отвратительные подобия на подводных обелисках из омытого водой гранита. И мне все мнится тот день, когда они восстанут над прибрежными бурунами, чтобы унести в своих вонючих когтях остатки ничтожного, утомленного войной человечества, – тот день, когда потонет суша, а мрачное океанское дно восстанет посреди вселенского пандемониума.

Конец близок. Я слышу шум возле двери, какое-то склизкое тело всей своей тушей наваливается на него. Тварь отыщет меня. Боже, какая ручища! Окно! Окно!

1919

Безымянный город

Я знал, что над безымянным городом, к которому я приближался, тяготеет проклятие. Я ехал по выжженной, залитой лунным светом долине и уже различал вдалеке очертания городских строений, что выступали из песка, словно трупы из плохо засыпанных могил. Искрошившиеся от времени камни этого пережитка прошлого, прадеда древнейших пирамид, как будто источали страх. Ужас, встававший у меня на пути невидимой преградой, замедлял поступь моего верблюда; мне казалось, некто убеждает меня отступиться, не доискиваться зловещих тайн, которые не открывались никому и никогда.

Безымянный город располагался в самом сердце Аравийской пустыни, его полуразрушенные стены были теперь немногим выше песчаных дюн. Он погиб еще до того, как были заложены первые камни Мемфиса или обожжены первые кирпичи Вавилона. Не существует предания столь древнего, что могло бы поведать о его названии или о той поре, когда в нем кипела жизнь. Однако слухи об этом городе передаются шепотом из уст в уста у костров простолюдинов и в шатрах шейхов, и кочевники сторонятся его, не зная сами почему. Именно о нем безумный поэт Абдула Альхазред грезил той ночью, когда сложил свой исполненный темного смысла стих:

Мне следовало бы знать, что у арабов есть веские основания обходить безымянный город стороной. О, этот город, породивший множество легенд! Никто из людей не может похвалиться тем, что видел его воочию. Да, мне следовало бы послушать арабов, однако я пренебрег их советами и, оседлав верблюда, отправился в пустыню. И добился своего: я единственный зрел безымянный город, и оттого на лице моем навеки запечатлелся страх, оттого я вздрагиваю, когда по ночам хлопает ставнями ветер. Я набрел на него, застывшего в ненарушимой тишине бесконечного сна; он явился мне в холодных лучах луны среди пышущей жаром пустыни. Глядя на него, я понял: моя радость от того, что поиски увенчались успехом, куда-то улетучилась; я расседлал верблюда и решил дождаться рассвета.

Час проходил за часом. Наконец небо на востоке посерело, звезды померкли в свечении розовой полосы с золотой каймой. И тут я услышал стон. Должно быть, несмотря на то, что небосвод был чистым, а в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения, мне угрожала опасность быть застигнутым песчаной бурей. Внезапно над дальним краем пустыни возникла ослепительная кромка солнечного диска. На какое-то мгновение его заволокло взвихренным песком, и мне, в моем смятенном состоянии, почудилось, будто из неведомых глубин донесся мелодичный звон. Он словно приветствовал светило, подобно Мемнону на нильских берегах. Кое-как обуздав разыгравшееся воображение, я повел верблюда к городу, который не видел никто, кроме меня.

Я долго бродил по развалинам, не находя ни изваяний, ни надписей, которые рассказали бы мне о тех людях – людях ли? – что построили в незапамятные годы этот город и жили в нем. В самой древности места было нечто нездоровое, и мне хотелось отыскать хотя бы одно свидетельство того, что этот город – творение человеческих рук. Его руины отличались такими пропорциями и размерами, что показались мне поистине странными, если не сказать больше. Я прихватил с собой кое-какой инструмент, а потому принялся за раскопки внутри обвалившихся зданий. На первых порах ничего интересного мне не попадалось. Потом, вместе с лунной ночью, возвратился холодный ветер; он принес с собой страх, и я не осмелился остаться на ночевку в пределах городских стен. Только я пересек незримую границу, за моей спиной взвился и пронесся по серым камням смерчик, который взялся неизвестно откуда – ведь на небе ярко светила луна, а пустыня хранила величественный покой.

Проснулся я на рассвете и с немалым облегчением, ибо ночь напролет меня донимали кошмары. В голове моей звучал металлический звон. Над безымянным городом бушевала песчаная буря, сквозь пелену которой виднелось багровое солнце, но вокруг все было по-прежнему тихо и спокойно. Выждав, пока она утихомирится, я вновь устремился к обломкам седой старины, что едва проступали из-под песка, укрывавшего их исполинским ковром, и потратил все утро на бесплодные поиски реликвий древнего народа. В полдень я передохнул, а после долго ходил по засыпанным улицам и пробирался вдоль крепостных стен, нанося на карту местонахождение почти исчезнувших строений. Я установил, что город и впрямь был когда-то велик, восхитился его былым могуществом и попробовал вообразить себе чудеса, которых он был полон в минувшие дни и которых не застала даже Халдея. Мне почему-то вспомнился обреченный Сарнат, гордость человечества и столица края Мнар, я подумал о вырубленном из серого камня Ибе, который существовал за много тысячелетий до появления на свете людей.

Совершенно неожиданно для себя я вышел к выступавшей из-под песка скале. Меня охватил восторг, ибо я наконец-то увидел то, что предвещало, как мне хотелось верить, обнаружение следов, оставленных загадочными жителями города. В скале имелось отверстие – наверно, то был вход в храм, где скрываются тайны эпохи, слишком от нас далекой, чтобы мы могли назвать ее по имени. Скорее всего, на поверхности невысокого утеса высечены были буквы или фигуры, однако песчаные бури потрудились на славу: камень на ощупь был ровным и гладким.

Рядом виднелись и другие отверстия, но я остановил свой выбор на том, какое попалось мне на глаза первым. Раскидав лопатой песок у входа и прихватив с собой факел, я заполз в мрачный ход, который вывел меня в пещеру, очевидно служившую когда-то храмом и содержавшую предметы, что принадлежали, по-видимому, тем, кто молился тут еще до того, как пустыня стала пустыней. Я различил примитивные алтари, колонны, странно невысокие ниши, многочисленные камни, чья причудливая форма свидетельствовала о том, что их касался инструмент каменотеса, но не заметил ни фресок, ни статуй. Своды пещеры были весьма низкими – я едва мог выпрямиться, даже стоя на коленях, – однако стены отстояли друг от друга на столь значительное расстояние, что свет моего факела выхватывал из мрака лишь крохотную часть скалистого грота. Продолжая осматриваться, я невольно вздрогнул: некоторые алтари своим видом наводили на мысль об ужасных, неописуемых древних обрядах и вынуждали задуматься над тем, какие же существа приходили некогда молиться в этот храм. Удовлетворив любопытство, я выбрался наружу; мне хотелось до наступления темноты заглянуть в соседние отверстия.

Над руинами уже сгущались сумерки, однако, будучи человеком любознательным, тем более мое воображение было подстегнуто открытием храма в скале, – я переборол страх и не стал убегать от длинных лунных теней, которые так напугали меня накануне. Расчистив другой вход, я взял новый факел и заполз туда. Внутри я нашел камни и алтари, как две капли воды схожие с теми, какие находились в первой пещере. Своды этой были такими же низкими, однако остальными размерами она сильно уступала гроту, с которого я начал осмотр, и заканчивалась узким коридором: вдоль стен его выстроились во множестве загадочные ковчеги. Едва я приблизился к ним, мое внимание привлек донесшийся снаружи звук, в котором я узнал крик своего верблюда; животное словно звало на помощь, и я поспешил к нему, гадая, что могло вселить в него страх.

На небе сияла луна, заливая призрачным светом руины, над которыми висела густая пелена песка, поднятого в воздух резким, но, судя по всему, постепенно стихающим ветром. Я догадался, что именно порывы ветра и обеспокоили верблюда, и собирался уже отвести животное в укрытие понадежнее, когда мой взгляд отметил некую маленькую несообразность в окружавшем меня пейзаже: на вершине утеса, у которого я стоял, ветра как будто не было. Я изумился и где-то даже испугался, но тотчас припомнил те ветры, что буйствовали над городом на рассвете и на закате, и решил, что подобное здесь в порядке вещей. Мне подумалось, что диковинный ветер вырывается, должно быть, из какой-нибудь трещины в скале, и я направился на ее поиски, ориентируясь по свеженаметенному песчаному гребню. Вскоре я разглядел впереди черный зев отверстия – наверно, проход в еще один храм. Отворачивая лицо от так и норовящего попасть в глаза песка, я подошел поближе. В глубине отверстия виднелись очертания полуприсыпанной двери. Я попробовал было открыть ее, но ледяной ветер, что дул из щели под нею, чуть было не загасил мой факел. Завывая и постанывая, вихрь ворошил песок и швырял его во все стороны. Через какое-то время напор ветра ослабел, песчаная пелена мало-помалу развеялась и все успокоилось. Тем не менее мне чудилось, будто по древнему городу разгуливает призрак минувших дней, будто луна вдруг подернулась рябью, словно была собственным отражением в неких бурливых водах. Мне было страшно, однако не настолько, чтобы я забыл о своей жажде чудесного. И, стоило лишь ветру улечься окончательно, я проник за ту дверь, из-под которой он рвался на волю.

Я очутился в очередном храме, который, впрочем, был обширнее любого из тех, в каких я успел побывать раньше, и являлся, похоже, – ибо как раз в нем томился взаперти подземный вихрь – естественной пещерой. Оказавшись внутри, я без труда выпрямился в полный рост, но алтари здесь были ничуть не выше, чем в прочих храмах, стены и потолок пещеры наконец-то явили моему взору образцы живописи тех, кто населял когда-то безымянный город. Я различил причудливые ломаные линии; краски, которыми нанесены были изображения, поблекли от времени, а кое-где попросту исчезли заодно с обратившимся в крошево камнем. На двух алтарях я разглядел затейливую, искусную резьбу. Меня переполнял восторг. Я поднял факел над головой и взглянул на потолок: мне показалось, он слишком уж ровный, чтобы быть естественным образованием. Неужели и к нему приложили резцы древние каменотесы? Если так, то они, надо признать, обладали солидным инженерным опытом.

Внезапно пламя факела сделалось ярче, и в его свете я увидел то, что разыскивал, – отверстие колодца, который уходил в бездну, откуда дул ледяной ветер. Когда я присмотрелся к нему, мне стало нехорошо, ибо оно было явно искусственного происхождения. Опустив в него факел, я разглядел круто уводивший вниз коридор со множеством крохотных каменных ступенек. Эти ступени будут мне сниться до конца моих дней, ибо теперь я знаю, куда они ведут. Они были столь крохотными, что поначалу я принял их за простые зарубки в стене колодца для облегчения спуска. Меня одолевали безумные мысли, предостережения арабских пророков вновь зазвучали в моем мозгу, их слова как будто долетели до меня через пустыню из тех земель, где обитают люди, которые не смеют даже грезить о безымянном городе. Однако, помедлив всего лишь какой-то миг, я пробрался сквозь отверстие и поставил ногу на верхнюю ступеньку.

Спуск, подобный тому, который совершил я, может привидеться человеку разве что в снах, навеянных наркотиками, или в горячечном бреду. Факел, который я держал над головой, бессилен был рассеять мрак, что царил в узком стволе колодца. Я потерял счет времени, я забыл про часы на руке, я испугался, подумав о расстоянии, которое уже преодолел. Крутизна колодца и его направление постоянно менялись; раз я очутился в протяженном коридоре с низким потолком и вынужден был ползти по каменному полу ногами вперед, волоча за собой факел, ибо свод буквально нависал надо мной и я не мог даже встать на колени. Потом снова пошли ступени. Я по-прежнему карабкался по ним, когда мой факел погас. Не думаю, чтобы я тогда обратил на это внимание, поскольку, помнится, все еще держал его над головой, словно он продолжал гореть. По правде сказать, томление по загадочному и таинственному, которое превратило меня в скитальца и охотника за древними чудесами, порой сказывалось на моем рассудке.

Во мраке перед моим мысленным взором возникали драгоценности из моего собрания демонических знаний: отрывки из творения безумного араба Альхазреда, апокрифические кошмары Дамаскина, кощунственные строки бредового «i du Monde»[3] Готье де Меца. Я бормотал их себе под нос, я припомнил Афрасиаба и бесов, что уволокли его вниз по Оксу, я произносил нараспев одну и ту же фразу из повести лорда Дансени: «…глухая тьма бездны». Когда же спуск сделался поистине умопомрачительно крутым, я принялся декламировать Томаса Мура:

Время полностью перестало для меня существовать, но тут мои ноги нащупали ровную поверхность, и я обнаружил, что нахожусь в пещере, немногим более высокой, нежели те два храма, которые остались где-то там, наверху. Стоять я все-таки пока не мог, зато мне удалось сесть на колени, и в этом положении я стал осматриваться. Пещера представляла собой узкий проход, заставленный деревянными сундуками с передней стенкой из стекла. Подивившись тому, как могли оказаться в подземелье полированное дерево и стекло, я зябко передернул плечами. Сундуки располагались вдоль стен, на равном удалении друг от друга, они были прямоугольными, слегка вытянутыми в длину и до отвращения походили своими размерами и формой на гробы. Попытавшись сдвинуть парочку из них с места, я выяснил, что они надежно закреплены.

Проход уходил дальше во тьму, и я, присев на корточки, заковылял по нему «гусиным шагом». Наблюдай кто-нибудь за мной со стороны, моя походка наверняка привела бы его в ужас. Я наклонялся то вправо, то влево, чтобы убедиться, что сундуки – а следовательно, и стены – по-прежнему сопровождают меня. Человек настолько привык мыслить образами, что я почти забыл о темноте и рисовал в воображении бесконечный коридор из дерева и стекла таким, каким мне хотелось его видеть. И тут, на единый, потрясающий миг, я увидел его в действительности.

Я не могу точно определить момент, в который фантазия слилась с реальностью. Впереди неожиданно замерцал свет. Я понял, что различаю свод над головой; неведомое подземное свечение выхватывало из мрака черные прямоугольники сундуков. Некоторое время все было так, как я себе воображал, поскольку свет сочился из скрытого источника прямо-таки по капле. Но, приближаясь к нему, я постепенно начал сознавать, что моему воображению недоставало размаха. Эта пещера разительно отличалась от грубых храмов безымянного города, она была настоящим памятником великого и совершенно необычного искусства. До невероятия правдоподобные, поражающие своей фантастичностью изображения и узоры на стенах создавали цельную картину, буйство красок которой невозможно передать словами. Древесина сундуков была странного золотистого цвета, а из-за стеклянных перегородок таращились на меня мумии существ, чье уродство не поддавалось никакому описанию.

В видовом отношении они принадлежали к рептилиям, в них было что-то то ли от крокодила, то ли от тюленя; в общем, такое наверняка не снилось ни одному натуралисту или палеонтологу. Они были примерно по плечу рослому человеку, их передние лапы заканчивались удивительно похожими на человеческие ладонями. Но диковиннее всего были их головы, вид которых сокрушал всякие понятия о биологических принципах. Их не с чем было сравнить; впрочем, я одновременно подумал о кошке, бульдоге, мифическом сатире и потомке Адама. У самого Юпитера не было столь огромного, выдающегося лба; рога, отсутствие носа и крокодилья пасть помещали этих существ в разряд неизвестных науке. Я засомневался было в подлинности мумий, подозревая, что они – всего лишь жалкие куклы, но потом пришел к выводу, что вижу перед собой истинных палеолитных тварей, населявших когда-то безымянный город. Словно для того, чтобы лишний раз подчеркнуть их безобразие, они в большинстве своем были облачены в роскошные одеяния с украшениями из золота, самоцветов и каких-то неведомых сверкающих металлов.

Должно быть, эти ползучие бестии при жизни были важными персонами – на покрытых фресками стенах и потолке им отведено было главное место. Безвестный художник с неподражаемым мастерством изобразил их мир, в котором у них были города и сады под стать их размерам. У меня вдруг мелькнула шальная мысль: а что, если живописная история аллегорична и повествует на деле о развитии того народа, который чтил рептилий как богов? Быть может, они были для жителей безымянного города тем же, чем волчица для Рима и тотемное животное – для какого-нибудь индейского племени.

Исходя из такого предположения, я принялся изучать фрески – эпос безымянного города, легенду о могучей морской метрополии, что владычествовала над миром задолго до того, как поднялась из океанских вод Африка. Я узнал о том, как она сражалась за выживание; ведь море отступало, а пустыня подбиралась все ближе к плодородной долине, в которой она стояла; о войнах и победах, горестях и поражениях, о той поре, когда тысячам горожан, иносказательно представленных на рисунках в образе гротескных рептилий, пришлось прорубать сквозь скалы путь в земные недра – к новому миру, о котором вещали им пророки. Фрески были выполнены в весьма натуралистичной манере. Кстати сказать, на них был показан тот колодец, по которому я недавно спускался, прорисованный во всех подробностях: наличествовали даже боковые ответвления.

Пробираясь по коридору в направлении источника света, я не сводил взгляда с вереницы картин, что рассказывали об исходе народа, жившего в безымянном городе и его окрестностях на протяжении десяти миллионов лет, народа, душа которого не принимала расставания с землей, что дала когда-то приют кочевникам, за какое благодеяние они не переставали возносить ей хвалы в своих молитвах, творимых в скальных храмах. По мере усиления света я мог изучать рисунки более тщательно; по-прежнему считая рептилий аллегорическими существами, я задумался об установлениях и обычаях жителей безымянного города. Многое было мне непонятно. Цивилизация, знакомая с письмом, достигла, по всей видимости, более высокого уровня развития, нежели древний Египет или Халдея, однако мне не попалось еще на глаза ни единого изображения сцены смерти за исключением тех, что относились к гибели в бою и тому подобным вещам. Почему они избегали запечатлевать смерть от старости? Невольно складывалось впечатление, что их существование определял идеал – вернее, иллюзия – бессмертия.

Ближе к концу коридора все чаще стали встречаться необычайно живописные и причудливые фрески – противоречащие друг другу виды развалин безымянного города в пустыне и новой обители, к которой вела прорубленная в скалах дорога. Город и пустыня постоянно изображались залитыми лунным светом: руины окружены были золотистой аурой, которая словно возрождала к жизни чудеса былого, столь мастерски переданные кистью художника, а пейзажи края обетованного были настолько хороши, что взгляд отказывался воспринимать их как правдивые; они рисовали непознанный мир, где царит вечный день, где много прекрасных городов, высоких холмов и плодородных долин. На последней же фреске я усмотрел, как мне показалось, вырождение творческого гения. Рисунок был куда менее завораживающим и гораздо более странным, чем самые безумные из всех предыдущих. Древняя раса, похоже, вымирала, одновременно возрастала ее ненависть к миру наверху, из которого ее изгнала пустыня. Фигуры людей – опять-таки в образе священных рептилий – постепенно уменьшались, хотя на развалинах города они почему-то обретали прежний облик. Изнуренные жрецы – рептилии в роскошных одеяниях – проклинали верхний мир и тех, кто дышит его воздухом. В довершение всего живописец поместил в углу сцену расправы существ древней расы над обыкновенным человеком, судя по его наружности – дикарем из вековечного Ярема, города-колоннады. Я припомнил страх арабов перед безымянным городом и порадовался тому, что дальше стены и потолок коридора свободны от каких бы то ни было изображений.

Увлекшись изучением этой истории в картинках, я незаметно для себя самого приблизился к воротам, из-за которых и проникало в пещеру подземное свечение. Я осторожно подобрался к ним вплотную – и не смог сдержать изумленного восклицания. Я ожидал увидеть обширную, полную света залу, а вместо нее моим глазам предстала безбрежная пучина бледного сияния. Впечатление было такое, будто я гляжу с вершины Эвереста на освещенный солнцем облачный покров. За моей спиной находился проход, в котором я не мог даже распрямиться во весь рост, а впереди расстилалось необозримое море облаков.

От конца коридора уводила в бездну крутая каменная лестница, ступени которой сильно напоминали те, по каким я спустился в подземелье. Через один или два пролета она терялась в мерцающей дымке. Дверь, преграждавшая доступ в коридор – массивная, бронзовая, чудовищно толстая, украшенная замысловатой резьбой, – была распахнута настежь. Закрытая, она, по-видимому, напрочь отделяла подземный мир света от колодцев и ходов в скале. Я поглядел на ступени и не сумел принудить себя встать на первую из них; я коснулся бронзовой двери – и не смог сдвинуть ее с места. Я опустился на каменный пол, голова моя шла кругом от лихорадочных мыслей, унять которые бессильно было даже мое утомленное состояние.

Лежа с зажмуренными глазами и пытаясь рассуждать здраво, я почему-то вспомнил фрески и заново переосмыслил то, что было на них изображено, – безымянный город в пору своего расцвета, плодородные земли вокруг, дальние края, до которых добирались его купцы. Аллегория с рептилиями озадачивала меня и сбивала с толку; я не переставал гадать, чем их наружность так расположила к себе неведомого древнего художника. На фресках безымянный город выглядел так, словно его строили именно для рептилий. Каковы же были его размеры в действительности? И тут мне на память пришли некоторые несоответствия, подмеченные мною в развалинах, то бишь необычно низкие своды пещерных храмов и пробитого в скалах коридора. Может статься, их вытесали такими из уважения к рептилиям, которых почитали как богов? Быть может, суть религиозных обрядов заключалась в ползании на животе в подражание божествам? Однако тотчас подумалось мне, что никакая религиозная теория не способна объяснить, почему потолки горизонтальных подземных проходов ничуть не выше потолков в храмах наверху – даже ниже, ведь, находясь под землей, я какое-то время не мог встать и на колени. При мысли о ползучих тварях, чьи мумии остались у меня за спиной, я вновь испытал страх. Рассудок порой приходит к поистине невероятным выводам: я содрогнулся, ибо неизвестно с чего решил вдруг, что я – второй в этом подземелье с его реликтами после того разорванного на куски дикаря.

Однако, как всегда и бывает, радостное изумление помогло мне совладать со страхом. Пучина являла собой загадку, достойную внимания величайших исследователей. Глубоко внизу, под облаками, лежал таинственный мир, к которому вела каменная лестница. Я надеялся отыскать там людей, изображения которых мне так и не встретились на фресках коридора, хотя на них выписаны были величественные города и цветущие долины низинного мира. Разыгравшееся воображение манило к грандиозным руинам, которые, должно быть, поджидали меня у конца лестницы.

Страхи мои относились скорее к прошлому, нежели к будущему. Весь ужас моего положения – один, простертый на полу подземного коридора, полного мертвых рептилий и допотопных фресок, заплутавший в недрах планеты, наткнувшийся случайно на мерцающую бездну, – не шел ни в какое сравнение с леденящим душу трепетом, который охватывал меня, стоило мне взглянуть в бездонный провал. Со всех сторон меня окружала немыслимая древность; возраст каменных алтарей и прочих предметов попросту не поддавался исчислению, а на части стенных фресок изображены были давно исчезнувшие из человеческой памяти океаны и континенты – лишь изредка мне на глаза попадались смутно знакомые очертания. Теперь уже никто не расскажет, что случилось с пришедшей в упадок расой ненавистников смерти с той поры, как была написана последняя картина в коридоре. Да, прежде эти пещеры и переливчатая бездна исполнены были жизни, а ныне я оказался наедине с пережившими века реликвиями, что несли на протяжении тысячелетий неусыпный и никому не нужный дозор.

Внезапно на меня в очередной раз обрушился страх – признаться, он и не отпускал меня с того самого мгновения, когда я впервые узрел мертвую долину и залитый лунным светом безымянный город. Пересилив усталость, я кое-как сел и уставился на черный проход, что выводил к вертикальному колодцу с зарубками для рук и ног. Я испытывал чувство, которое было сродни тому что гнало меня под вечер прочь из развалин безымянного города, – необъяснимое, сосущее чувство. В следующий же миг я был буквально потрясен звуком, что нарушил могильную тишину подземного царства. Это был низкий и протяжный стон, какой, верно, издают проклятые духи, и исходил он оттуда, куда был устремлен мой взгляд. Он становился все громче, под сводом коридора загудело эхо, и я ощутил нарастающий напор холодного воздуха, который проникал сюда откуда-то сверху. Дуновение ветра благотворно повлияло на мое сознание, восстановив способность мыслить ясно и здраво, и я сразу же вспомнил те порывы, которые на рассвете и на закате взметали песок над руинами города; один из них привел меня ко входу в подземелье. Я посмотрел на часы и увидел, что приближается рассвет, а потому постарался вжаться в стену, чтобы ветер, который возвращался домой с ночной прогулки, не увлек меня за собой. Мой страх улегся, ибо природный феномен вряд ли имел что-либо общее с занимавшей меня загадкой.

Ветер задувал все сильнее, с воем отыскивая дорогу в низинный мир. Я вцепился в камень, опасаясь, что неудержимый поток воздуха швырнет меня в сверкающую бездну. По правде сказать, я никак не ожидал от ветра подобной ярости; чувствуя, что меня таки волочет к пропасти, я рисовал себе свое будущее в самых мрачных тонах. Злобствование вихря пробудило уснувшие было фантазии: я вновь принялся сравнивать себя с единственным человеком, побывавшим здесь раньше моего – с тем несчастным разорванным на куски дикарем, – ибо мне чудилось, я улавливаю в неистовстве ветра некое мстительное исступление; впрочем, в его буйстве ощущалось – до известной степени – осознание собственного бессилия. Кажется, в конце концов я закричал и был на грани безумия, но если и так, мои вопли заглушили душераздирающие стоны невидимых призраков, что мчались по коридору на крыльях вихря. Я попробовал ползти обратно, но скоро убедился в бесплодности своих усилий. Меня влекло к краю пропасти. Должно быть, рассудок мой не выдержал, ибо я начал бормотать себе под нос тот стих безумного араба Абдулы Альхазреда, который он сложил, грезя о безымянном городе:

Лишь мрачные боги пустыни знают, что произошло на самом деле, что было со мной в темноте и кто вернул меня к жизни, до конца которой мне суждено содрогаться от воспоминаний, подступающих ко мне с первыми завываниями ночного ветра. Оно было чудовищным в своей громадности, это существо, настолько невообразимое, что верить в него можно только в те жуткие предрассветные часы, когда, как ни старайся, все равно не удается заснуть.

Я упомянул уже о том, что ярость вихря была поистине демонической – вернее, бесовской – и что в вое его словно обрела голос неутоленная злоба низвергнутых божеств. Постепенно я будто бы стал различать отдельные осмысленные звуки. Снизу, из гробницы неизмеримо древних реликвий, что располагалась на дне кошмарной бездны, донеслись рычание и лай. Обернувшись, я увидел на фоне сверкающего облачного покрова то, чего нельзя было разглядеть в сумраке коридора: орду омерзительных демонов, разгневанных, причудливо одетых, наполовину прозрачных тварей, чей облик говорил сам за себя – ползучих рептилий безымянного города!

Ветер утих, и я погрузился в населенную призраками тьму земных недр. Огромная бронзовая дверь захлопнулась с оглушительным звоном, эхо которого устремилось в наружный мир, чтобы приветствовать солнце, как приветствует его с нильских берегов величавый Мемнон.

1921

Праздник

В ту пору я оказался далеко от дома. Меня не покидало очарование моря. В сумерках я слышал, как оно бьется о скалы, и знал наверняка, что море вон за тем холмом, на котором чернели в свете первых звезд причудливые силуэты ив. Я прибыл в древний город по зову предков и потому упрямо месил снежное крошево на дороге, что тянулась туда, где одиноко мерцал над деревьями Альдебаран, – в направлении старинного города, который я никогда не видел, но о котором так часто грезил.

Дело происходило в канун праздника, который люди именуют Рождеством, хотя в глубине души сознают, что он неизмеримо старше Вифлеема, Вавилона, Мемфиса и самого человечества. Да, в его канун добрался я наконец до старинного города у моря, где когда-то жили и справляли этот праздник мои предки… Они наказали нам блюсти родовой обычай: раз в сто лет мы должны были собираться на празднество и повторять друг другу слова древней мудрости. Мои предки прибыли сюда из южных краев, где цветут орхидеи; они говорили на чужом языке и лишь какое-то время спустя научились наречию голубоглазых рыбаков. С годами моя родня рассеялась по свету, объединяли нас теперь лишь семейные обряды и ритуалы, смысл которых был для постороннего непостижим.

С гребня холма я увидел Кингспорт, заиндевевший, заснеженный Кингспорт с его старинными флюгерами и шпилями, дымовыми трубами, пристанями и маленькими, будто игрушечными, мостиками; я различил кладбищенские ивы и величественную церковь, которой не посмело коснуться время. Мой взгляд заплутал в лабиринте узеньких улочек. Над выбеленными зимней стужей фронтонами и двускатными крышами парила на пыльных крыльях древность. В вечернем сумраке призывно светились фонари и окна, а в небе, окруженный вековечными звездами, сверкал Орион. В прогнившие доски причалов било море…

Поблизости от дороги возвышался еще один довольно-таки крутой холм. Приглядевшись, я понял, что на его вершине расположилось кладбище: черные надгробия выступали из-под снега призрачными когтями гигантского трупа. Дорога была пустынной, но иногда мне чудилось, будто я слышу негромкое поскрипывание – такое обычно издает виселица. К слову сказать, одного моего родича повесили где-то в окрестностях города за колдовство.

Дорога пошла под уклон. Я напряг слух, стараясь услышать отзвуки царящего в городе веселья, но все было тихо. Тут я вспомнил, какое на дворе время года, и решил, что местные жители могут праздновать Рождество по-своему – вдруг у них принято проводить праздничные вечера в молитвах у семейных очагов? Так что я бросил прислушиваться и поспешил вниз, мимо домиков, в окнах которых горел свет, мимо засыпанных снегом каменных стен, туда, где раскачивались на ветру вывески лавок и таверн, где мерцали в тусклом свечении, сочившемся в щели между оконными занавесками, диковинные молоточки на дверях.

Поскольку я предварительно изучил карту города, мне было известно наверняка, где стоит дом моих родственников. Я рассчитывал, что меня узнают и примут достаточно радушно – ведь в маленьких городках легенды живут долго. А потому я пересек единственную в Кингспорте мощеную улицу, прошел с тыльной стороны рынка и вышел в нужный мне переулок. Старые карты не подвели…

Из окон нужного мне дома, седьмого по счету на левой стороне улицы, пробивался свет. Верхний этаж нависал над узкой улочкой, едва ли не упираясь во фронтон дома напротив. Подойдя поближе, я словно очутился в пещере. На низком крылечке не было ни снежинки, к нему вела череда ступеней, дополненная железными поручнями. Общее впечатление было несколько странным; вдобавок я впервые попал в Новую Англию, а прежде ничего подобного мне видеть не доводилось. Сказать по правде, я бы чувствовал себя уверенней, если бы заметил хоть одного человека на городских улицах. Да и занавески на окнах, будем откровенны, не мешало бы раздернуть.

Притронувшись к архаичному дверному молотку, я испытал страх, которым был обязан отчасти собственным воспоминаниям, а отчасти – зимнему вечеру и неприветливой тишине, окутывавшей старый Кингспорт. Когда же на мой стук отозвались, я, признаться струсил окончательно, ибо не слышал никаких шагов – дверь распахнулась словно сама собой. Но страх мой тотчас улегся, ибо в дверном проеме появился добродушного вида старик в халате и домашних шлепанцах. Пояснив жестом, что он – немой, старик начертал стилом на восковой дощечке, которую держал в руке, слова древнего приветствия.

Он провел меня в освещенную свечами комнату с низким потолком и скудной обстановкой. Для меня будто ожило прошлое, которое было тут полновластным хозяином. Неподалеку от очага стояла прялка, за которой пристроилась сутулая старушка в старинной шляпке. В комнате ощущалась сырость, и я подивился тому, что в очаге не горит огонь. Напротив вереницы занавешенных окон располагалась скамья, на которой, похоже, что-то лежало… Все окружавшее меня мне не нравилось, не внушало доверия, и в сердце мое снова закрался страх. Этот страх усиливало то, что раньше сумело его унять, ибо чем пристальнее вглядывался я в лицо старика, тем сильнее оно меня пугало. Глаза на нем словно застыли в неподвижности, а кожа уж чересчур смахивала на воск. В конце концов я решил, что это вовсе не лицо, а искусно выполненная маска. Старик написал, что нужно немного подождать, а потом меня отведут на праздник.

Указав на табурет возле стола с грудой книг, он вышел из комнаты. Я сел и принялся рассматривать книги. Среди них мне попались омерзительная «Демонолатрия» Ремигия и неописуемый «Некрономикон» безумного араба Абдулы Альхазреда – книга, которой я до сих пор не видел, но о которой многажды слышал (и, надо признать, отзывы были не слишком лестными). Со мной никто не заговаривал… Если честно, во всем этом – книгах, комнате, людях – ощущалось нечто нездоровое, тревожное; однако в город моих предков меня привел стародавний обычай, а потому я не должен был ничему удивляться. Я попробовал почитать и вскоре с головой ушел в богомерзкий «Некрономикон», содержание которого было поистине отвратительным для любого человека в здравом уме и твердой памяти… Затянувшееся ожидание действовало на нервы, а книга в руках усиливала беспокойство. Когда старинные часы пробили одиннадцать, вернулся старик. Он подошел к большому резному шкафу и извлек оттуда два плаща с капюшонами. Один надел сам, второй накинул на старуху и направился к двери, поманив меня за собой.

Мы вышли в безлунную ночь. Огни в занавешенных окнах гасли один за другим. Сириус ухмылялся в вышине, взирая на фигуры в плащах, что выстраивались в вереницы и маршировали мимо скрипучих вывесок и допотопных фронтонов, по переулкам, где громоздились друг на друга развалины, по площадям, по церковным дворам, на которых огоньки фонарей вдруг превращались в призрачные подобия небесных созвездий.

Я следовал за своим безмолвным проводником, меня толкали и пихали. Я не видел ни единого лица, не слышал ни единого слова. Вверх, вверх, вверх – по крутым извилистым улочкам; я заметил, что люди со всех сторон стекаются к месту, которое являлось как бы фокусом улиц и переулков, – на вершину высокого холма в центре города. На холме стояла устремленная в небо белая церковь, которую я различил еще с дороги, когда смотрел на сумеречный Кингспорт. Над кладбищем на церковном дворе мельтешили голубые искорки, открывая взору печальные ряды надгробий. Над гаванью мерцали звезды, а город словно растворился во мраке, лишь изредка мигали на улицах фонари – это торопились догнать процессию, которая уже вползала в церковь, немногочисленные опоздавшие. Переступив за стариком порог, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на церковный двор, обернулся – и вздрогнул. Мне почудилось, будто на снегу не осталось ничьих следов, даже моих собственных.

Когда мои глаза привыкли к царившему в церкви полумраку, я рассмотрел, что фигуры в плащах одна за другой исчезают в раскрытом люке перед кафедрой проповедника. Следом за ними я спустился в подземелье. Впереди маячил хвост зловещей процессии, которая теперь вызывала у меня ужас. Участники неведомого обряда миновали ветхий склеп и направились к отверстию в каменном полу. Дождавшись своей очереди, я ступил на первую ступеньку винтовой лестницы. Со стен колодца капало, иногда сыпалась каменная крошка, воздух был спертым и отдавал гнилью. Спуск проходил в молчании. Больше всего меня тревожило то, что не слышалось ни шороха, что невозможно было уловить ни малейшего признака эха.

Вонь сделалась почти невыносимой. Тут впереди замерцал свет, и я услышал, как плещется вода. Меня снова пробрала дрожь, ибо ночные события нравились мне все меньше и меньше. Я горько пожалел о том, что внял наказу предков и явился в Кингспорт. Стены колодца разошлись, и я различил иной звук – тонкий, визгливый голосок свирели. Внезапно передо мной словно распахнулся занавес: я увидел, что нахожусь в обширной пещере. Моим глазам предстал столб тошнотворно-зеленого пламени на усеянном губками берегу маслянистой реки, что вытекала из черной бездны и впадала в вековечный океан Тьмы.

Фигуры в плащах образовали полукруг у огненного столба. Они готовились совершить старинный обряд, древностью превосходивший человеческий род и обреченный его пережить. Я видел, как они совершали этот обряд, как поклонялись зеленому пламени и пригоршнями швыряли в воду губки. Я лицезрел бесформенное существо, восседавшее чуть в сторонке и игравшее на свирели, к стенаниям которой примешивался глухой, зловещий клекот. Особенно сильно меня пугал огненный столб: пламя вырывалось из бездны, оно не отбрасывало тени; тепла от него не исходило, оно сулило лишь разрушение и смерть.

Старик, который привел меня сюда, подал знак дудочнику, и тот завел новую мелодию. Музыка повергла меня в неописуемый ужас. Я вжался в камень, ибо меня охватил страх, подобного которому испытать под луной просто невозможно; этот страх знаком лишь тем, кто бывал в холодных промежутках между звездами.

Неожиданно из неведомых глубин, что порождали тошнотворное пламя, из пучины, что принимала в себя маслянистые воды реки, появились, ритмично взмахивая крыльями, твари, один вид которых мог кого угодно свести с ума. Рассудок отказывался воспринимать их как живых существ. В них было что-то от ворон – и от кротов, от канюков, летучих мышей и муравьев… Словом, они выглядели, как… Нет! Не хочу! Я не должен вспоминать! Они кружили над нами, поочередно садились на берег, дожидались, когда им на спины заберутся фигуры в плащах, и улетали вдоль по течению реки.

Старик жестом пригласил меня последовать примеру других. Я увидел, что дудочник куда-то исчез, а неподалеку переминаются с лапы на лапу две крылатые твари – видимо, они дожидались нас со стариком. Между тем старик написал на дощечке, что обряд необходимо завершить, а когда я не пошевелился – извлек из складок одежды наши семейные реликвии: перстень с печаткой и часы, как бы напоминая мне, зачем я здесь.

Крылатые твари в нетерпении царапали когтями лишайник на камнях; старик, судя по всему, тоже торопился. Одна из тварей попятилась к воде. Он повернулся к ней, чтобы остановить. От резкого движения капюшон слетел у него с головы, а восковая маска, скрывавшая лицо, упала на берег. И я бросился в подземную реку, нырнул в гнилостные испражнения земли прежде, чем мои истошные вопли созвали на берег тех, кто населял недра планеты.

В больнице мне рассказали, что меня нашли на рассвете в гавани Кингспорта. Я цеплялся за деревянный брус и был едва жив. По всей видимости, в темноте я сбился с пути, свернул на развилке не в ту сторону и упал с обрыва в море. Мне нечего было возразить, хотя я знал, что врачи ошибаются… Потом меня перевели в клинику Святой Марии в Аркхеме, где уход за больными был лучше. Тамошние врачи отличались широтой взглядов; они даже раздобыли для меня экземпляр «Некрономикона» из библиотеки местного университета. Я прочел одну главу – и задрожал от страха, ибо читал ее не впервые. Я видел эту книгу раньше, а где – о том лучше забыть.

Меня преследовали кошмары, в которых звучали цитаты из «Некрономикона». Я не смею их повторить… Нет! Ну разве что один отрывок…

«Глубин иного мира, – пишет безумный араб, – не измерить взором, их чудеса поистине диковинны и внушают трепет. Проклята земля, где мертвые оживают и обретают тела, зол разум, который лишен пристанища… Из гноя восстает омерзительная жизнь, грубые стервятники терзают ее и раздуваются, чтобы поглотить. В земных недрах прорыты длинные ходы; твари, рожденные ползать, научились бегать».

1925

Храм

Рукопись, найденная на побережье Юкатана

Двадцатого августа 1917 года я, Карл-Генрих, граф фон Альтберг-Эренштейн, командор-лейтенант военно-морского флота Германской империи, вверяю эту бутылку и записи Атлантическому океану в месте, точные координаты которого мне неизвестны; это примерно 20 градусов северной широты и 35 градусов западной долготы, где на океанском дне беспомощно лежит мой корабль. Я поступаю так в силу желания сообщить другим некоторые необычные факты; нет шансов, что сам я выживу и смогу рассказать об этом, потому что обстоятельства как крайне необычайны, так и угрожающи, – я имею в виду не только безнадежное повреждение лодки U-29, но и катастрофическое ослабление моей немецкой железной воли.

В полдень восемнадцатого июня, как было доложено по радио U-61, идущей в Киль, мы торпедировали британское транспортное судно «Виктори», шедшее из Нью-Йорка в Ливерпуль, в месте с координатами 45°16′ северной широты, 28°34′ западной долготы; мы позволили экипажу покинуть корабль, который тонул очень эффектно: сначала ушла под воду корма, нос высоко поднялся из воды, а корпус погружался перпендикулярно дну. Наша кинокамера ничего не пропустила, и я сожалею, что эти прекрасные кадры никогда не попадут в Берлин. После этого мы потопили шлюпки из наших орудий и ушли под воду.

Когда мы перед закатом всплыли, на палубе оказалось тело матроса: его руки каким-то образом вцепились в поручни. Бедняга был молод, довольно смугл и вполне красив: скорее всего, итальянец или грек – без сомнения, из экипажа «Виктори». Очевидно, он искал спасения на корабле, которому пришлось уничтожить то судно, на котором он плыл, – очередная жертва грязной войны, развязанной этими псами, английскими свиньями, против нашей отчизны. Мои матросы обыскали его на предмет сувениров и нашли в кармане куртки очень странную фигурку из слоновой кости: резная голова юноши в лавровом венке. Мой ближайший помощник, лейтенант Кленце, решил, что вещь эта древняя и представляет художественную ценность, поэтому забрал ее себе. Как она могла оказаться у простого матроса – ни он, ни я представить не могли.

Когда тело выкидывали за борт, произошло нечто необычное, серьезно взволновавшее команду. Глаза трупа были закрыты; однако когда его волокли к перилам, они распахнулись, и многим показалось, что они пристально и насмешливо посмотрели на Шмидта и Циммера, склонившихся в тот момент над телом. Боцман Мюллер, человек уже в возрасте, мог бы повести себя и поразумнее, хотя и был полным предрассудков эльзасским свинопасом; его настолько потряс этот взгляд, что он продолжал следить за телом, упавшим в воду, и клялся, что когда оно погрузилось, то расправило члены, приняв позу пловца, и направилось под волнами на юг. Мне и Кленце не понравились эти проявления крестьянского невежества, и мы устроили выволочку команде, особенно Мюллеру.

На следующий день случилось новая неприятность – заболели несколько членов команды. Судя по всему, последствия нервного перенапряжения в длительном плавании и плохого сна. Некоторые из заболевших выглядели рассеянными и подавленными; удостоверившись, что они не симулируют, я освободил их от вахты. Море было беспокойным, поэтому мы погрузились: на глубине волнение не так заметно. Люди тоже стали несколько поспокойнее, несмотря на какое-то странное южное течение, которого не было на наших океанографических картах. Стоны больных были решительно несносны: но пока это не сказывалось на боевом духе команды, мы не принимали решительных мер. Мы планировали дожидаться в этих водах лайнера «Дакия», упоминавшегося в донесении агентов из Нью-Йорка.

Под вечер мы всплыли, волнение на море успокоилось. На севере виднелся дым из труб эскадры, но расстояние и способность погружаться обеспечивали нашу безопасность. Куда большее беспокойство вызывала болтовня боцмана Мюллера, который к утру стал почти невменяемым. Он впал в ребячество, слушать которое было противно, городил чепуху о мертвецах, плавающих за бортом и глядящих на него через иллюминатор, и что он узнал в них тех, кто погиб в результате наших славных боевых операций. Предводительствовал ими, по его словам, тот юноша, которого мы нашли и вышвырнули за борт. Это было очень мрачно и нездорово, поэтому мы решили приковать Мюллера и устроить ему хорошую порку. Команда не порадовалась его наказанию, но дисциплину нужно поддерживать. Также мы отклонили просьбу делегации, возглавляемой матросом Циммером, чтобы фигурка из слоновой кости была выброшена за борт.

Двадцатого июня заболевшие накануне матросы Бем и Шмидт стали вести себя буйно. К великому сожалению, в состав экипажей субмарин не входят врачи, хотя речь ведь идет о жизнях немцев; но нескончаемые вопли и причитания этих двоих о нависшем над нами ужасном проклятии настолько пагубно влияли на дисциплину, что пришлось применить к ним крутые меры. Команда восприняла это с угрюмым молчанием, зато на Мюллера, похоже, это подействовало успокаивающе и больше он не доставлял нам хлопот. Вечером его освободили, и он без лишних слов вернулся к своим обязанностям.

Целую неделю мы все были на нервах, поджидая «Дакию». Напряженная обстановка усугубилась исчезновением Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших с собой из-за навязчивых страхов, хотя никто не видел, как они бросались за борт. Исчезновению Мюллера я был рад: даже просто его молчание влияло на команду неблаготворно. Вся команда стала неразговорчивой, словно подавленная тайным страхом. Заболевших стало больше, но никто не доставлял хлопот. Лейтенант Кленце от постоянного напряжения стал выходить из себя по малейшему поводу: например, из-за дельфинов, собиравшихся вокруг U-29 целыми стаями, или из-за становившегося все сильнее южного течения, не значащегося на наших картах.

Наконец стало понятно, что «Дакию» мы упустили. Подобные неудачи случаются, но мы испытывали скорее облегчение, чем досаду, ведь теперь нам предстояло возвращение в Вильгельмсхафен. В полдень двадцать восьмого июня мы повернули на север и, несмотря на курьезные затруднения, связанные с необычайно большим скоплением дельфинов, погрузились и легли на курс.

Взрыв в машинном отделении в два часа ночи оказался полной неожиданностью. Никаких проблем с работой машин или с персоналом отмечено не было, и все же корабль тряхнуло жутким ударом. Лейтенант Кленце помчался в машинное и обнаружил, что топливные цистерны повреждены, двигатель почти весь разворочен, а механики Шнайдер и Раабе погибли. Наше положение внезапно стало критическим: хотя химические регенераторы воздуха остались целы и мы могли всплывать и погружаться, поскольку действовали насосы и оставались заряженными аккумуляторы, двигаться лодка не могла. Спасаться на шлюпках означало отдать себя на милость врага, испытывающего необъяснимую злобу и ненависть к нашей великой германской нации, а беспроводная связь молчала с тех пор, как перед атакой на «Виктори» мы связывались с подводной лодкой флота Германской империи.

С момента аварии до второго июля мы постепенно дрейфовали на юг – без карт, не встречая судов. Вокруг U-29 кружили дельфины – примечательное обстоятельство, принимая во внимание расстояние до ближайшего берега. Утром второго июля мы засекли военное судно под американским флагом, и вся команда настойчиво требовала, чтобы мы сдались им. В итоге лейтенанту Кленце пришлось застрелить матроса Траубе, особенно настойчиво призывавшего к этому антигерманскому акту. Это усмирило команду на некоторое время, и мы незамеченными ушли под воду.

На следующий день с юга прилетела огромная стая морских птиц, и океан начал становиться неспокойным. Мы пережидали непогоду, задраив люки, пока не поняли, что следует погрузиться, чтобы огромные волны не перевернули лодку. Мы старались экономно расходовать сжатый воздух и заряд аккумуляторов, но сейчас выбора не было. Мы погрузились неглубоко, и когда по прошествии несколько часов море успокоилось, решили снова всплыть. Однако возникла новая неприятность: лодка отказалась всплывать, несмотря на все усилия механиков. Команду обеспокоило это подводное заточение, и некоторые снова припомнили резную фигурку лейтенанта Кленце, но вид автоматического пистолета успокоил их. Мы старались занять чем-то наших людей, возились с механизмами, хотя знали, что это бесполезно.

Мы с Кленце обычно спали по очереди; четвертого июня около пяти часов утра, когда я спал, вспыхнул бунт. Шестеро ублюдков, зовущих себя моряками, полагая, будто застали нас врасплох, с внезапной яростью пытались отомстить нам за отказ сдаться военному кораблю янки два дня назад. Рыча как звери – каковыми по сути и были, – матросы крушили приборы и мебель, выкрикивая всякую чушь и проклятия костяному амулету и смуглому мертвецу, что проклял нас и уплыл. Лейтенант Кленце оказался словно парализован и не решался действовать, проявив худшие черты мягких женоподобных выходцев из Рейнской области. Я застрелил всех шестерых – этого требовали обстоятельства, – после чего лично удостоверился в смерти каждого.

Мы выбросили трупы через торпедный аппарат и остались на U-29 вдвоем. Лейтенант Кленце нервничал и беспробудно пил. Нами было принято решение, что мы постараемся прожить как можно дольше, благодаря большому запасу продовольствия и регенераторам воздуха, ни один из которых не пострадал от рук этих грязных скотов. Наши компасы, глубиномеры и другие хрупкие приборы оказались разбиты; теперь мы могли только приблизительно определять свое местоположение, используя часы и календарь и оценивая дрейф по предметам, видимым через иллюминаторы. К счастью, у нас были батареи большой емкости, их должно было хватить для внутреннего освещения и для прожекторов на долгий срок. Мы периодические включали внешнее освещение, но видели только дельфинов, плывущих параллельно нашему курсу. Эти дельфины вызывали у меня научный интерес: обычный Delphinus delphis – подобное киту млекопитающее, неспособное долго оставаться без воздуха; я же следил за одним из них около двух часов, и за это время он ни разу не поднялся на поверхность.

Прошло много дней, но мы с Кленце решили, что по-прежнему плывем на юг, погружаясь все глубже и глубже. Мы наблюдали за окружающей нас океанской флорой и фауной и читали книги на эту тему, захваченные мною ради редких свободных минут. При этом я не мог не обратить внимания на низкий интеллектуальный уровень моего товарища. К тому же у него был не прусский склад мышления и подверженность бесполезной игре ума и нездоровому воображению. Неминуемость нашей грядущей смерти любопытно подействовала на него: он стал часто молиться в раскаянии за всех мужчин, женщин и детей, которых отправил на дно, забыв о том, что все, послужившее делу германской нации, достойно всяческого одобрения. Постепенно он становился все более несдержанным, иногда часами глядел на костяную фигурку и плел фантастические истории о затерянных и бесследно исчезнувших в море. Иногда, в качестве психологического эксперимента, я сам наводил его на эт тему и выслушивал бесконечные выдержки из поэзии и рассказов о затонувших судах. Мне было жаль его, и не хотелось видеть, как страдает немец, но он был не тем человеком, с которым легко встречать смерть. Своим же поведением я гордился, зная, что отчизна почтит мою память и мои сыновья будут брать с меня пример.

Девятого августа мы заметили океанское дно и направили на него мощный луч прожектора. Это оказалось просторная холмистая равнина, заросшая водорослями и колониями моллюсков. Там и тут виднелись покачивающиеся предметы неопределенных очертаний, обросшие водорослями и ракушками, про которые Кленце сказал, что это останки древних затонувших кораблей. Но вот что его удивило: нечто прямоугольных очертаний, выступающее над дном фута на четыре, со сторонами в два фута, гладкими, ровными, с ровной плоской вершиной. Я счел это причудливым выступом скалы, но Кленце уверял, что заметил на нем барельеф. Спустя некоторое время его стала бить нервная дрожь, и он отвернулся от иллюминатора, будто напуганный, но не смог объяснить, чем; думаю, он был поражен громадностью, мрачностью, древностью и загадочностью океанской бездны. Испытание оказалось чрезмерным для его рассудка; но я, более типичный немец, приметил два обстоятельства: что U-29 превосходно выдерживает давление и что странные дельфины по-прежнему с нами, хотя возможность существования высших организмов на таких глубинах отрицается большинством биологов. Возможно, я переоценил глубину, но она была без сомнения достаточной, чтобы счесть наблюдаемое необычным. Проверив скорость дрейфа к югу по ориентирам на дне, я убедился, что она в пределах рассчитанных мною параметров.

Двенадцатого августа в 3:15 несчастный Кленце спятил окончательно. Он сидел в рубке и светил прожектором, но затем вдруг ворвался в мою каюту, где я спокойно читал книгу, и лицо сразу выдало его. Я записываю здесь сказанное им, выделяя те слова, которые он подчеркивал голосом: «Он зовет! Он зовет! Я слышу Его! Мы должны идти!» Выкрикивая это, он схватил со стола резную фигурку, спрятал ее в карман и ухватил меня за руку, намереваясь потащить из каюты на палубу. В этот момент я сообразил, что он собирается открыть люки и выбраться за борт вместе со мной – вспышка само– и просто убийственной мании, от которой я растерялся. Когда я вырвался и попытался урезонить его, он стал действовать настойчивее, приговаривая: «Идем прямо сейчас… не надо ждать, когда станет поздно; лучше покаяться и получить прощение, чем упорствовать и стать проклятым!» Тогда я попытался применить противоположную тактику: сказал ему, что он обезумел, – этому жалкому ничтожеству. Но он был непреклонен и воскликнул: «Если я обезумел, то это милость! Да сжалятся боги над тем человеком, который сможет сохранить рассудок до самого жуткого конца! Идем, и еще не поздно сойти с ума, пока Он призывает, будучи склонным к милости!»

После этой вспышки красноречия в его голове словно бы немного прояснилось; после нее он стал мягче и попросил у меня разрешения уйти одному, если уж я отказываюсь идти с ним. Мне стало очевидным, как следует поступить. Он был немцем, но всего лишь рейнландцем и плебеем, и к тому же стал потенциально опасен. Уступив его самоубийственной просьбе, я избавлялся от того, кто был уже не товарищем, а угрозой. Я попросил его не уносить с собой фигурку, но это вызвало у него приступ такого жуткого смеха, что я не решился повторять просьбу. Затем я поинтересовался, не хочет ли оставить хотя бы прядь волос на память для своей семьи в Германии, на случай, если я спасусь, но услышал лишь тот же жуткий смех. Итак, он поднялся по трапу в шлюзовую камеру, я подошел к рычагам и с положенными паузами совершил то, что обрекало его на смерть. Увидев, что он все же покинул лодку, я включил прожектор в попытке напоследок увидеть Кленце еще раз; меня интересовало, расплющило его давлением на такой глубине или тело осталось неповрежденным, как у этих необычных дельфинов. Но мне не удалось найти своего прежнего приятеля, ибо дельфины сбились плотной массой и загородили обзор.

Вечером я пожалел, что не забрал незаметно фигурку из кармана несчастного Кленце, потому что воспоминание о ней не давало мне покоя. Я не мог забыть прекрасную юношескую голову в венке из листьев, хотя по натуре я совсем не художник. Отсутствие собеседника навевало грусть. Пусть Кленце был и не ровня мне по интеллекту, но все же лучше, чем ничего. В ту ночь мне не спалось, я мог только размышлять о неминуемом конце. Шансы на спасение у меня были ничтожные.

На следующий день я, как обычно, поднялся в рубку и начал осмотр окрестностей с помощью прожектора. В северную сторону вид был точно такой же, как и за последние четыре дня, но я заметил, что дрейф U-29 замедлился. Направив луч на юг, я заметил, что океанское дно впереди идет под уклон, а местами заметны каменные блоки искусственного вида, расположенные как будто в какой-то системе. Океанское дно уходило вниз быстрее, чем погружалась лодка, и мне пришлось повозиться, чтобы направить прожектор вертикально вниз. От резкого поворота провода отсоединились, и ремонт занял у меня долгие минуты; наконец прожектор снова заработал, освещая подводную долину подо мной.

Эмоции не властны надо мной, но увиденное в электрическом свете вызвало сильное изумление. Хотя человеку, воспитанному в лучших традициях прусской культуры, не следовало изумляться, ибо как геология, так и традиция сообщают нам о великих смещениях участков морей и материков. Я увидел великое множество расставленных в каком-то сложном порядке разрушенных зданий величественной, но незнакомой мне архитектуры, разной степени сохранности. Большинство были, по-видимому, из мрамора, отблескивающего белизной в луче прожектора; общее расположение свидетельствовало, что когда-то это был огромный город на дне узкой долины, с бесчисленными отдельно стоящими храмами и виллами на пологих склонах. Крыши обрушились, колонны подломились, но дух незапамятно древнего величия ничто не могло уничтожить.

Оказавшись наконец над Атлантидой, которую прежде считал скорее мифом, я стал ее неутомимым исследователем. По углублению в этой долине когда-то пробегала река; изучая пейзаж внимательнее, я углядел остатки мраморных и каменных мостов, набережных, террас и пристаней, когда-то, видимо, утопавших в зелени и бывших прекрасными. Охваченный энтузиазмом, я дошел почти до такой же глупости и сентиментальности, как несчастный Кленце, и поздно заметил, что южное течение наконец утихло и теперь U-29 медленно опускался вниз, на затонувший город, как садятся на землю дирижабли. А кроме того, я запоздало отметил, что стая необычных дельфинов исчезла.

Часа через два лодка улеглась на каменной площади неподалеку от скалистой границы долины. С одной стороны мне был виден весь город, спускающийся от площади к прежнему руслу реки, с другой в удивительной близости возвышался богато украшенный и, похоже, совершенно целый фасад гигантского здания, очевидно, храма, вырубленного в утесе. Каких трудов стоило создать такое титаническое сооружение – я мог только догадываться. Невероятно широкий фасад явно скрывал уходящие далеко вглубь помещения, судя по множеству окон разного назначения. Посреди него зияла громадная открытая дверь, к которой вела поражающая воображение каменная лестница; по краям двери я заметил искуснейшие барельефы на подобные вакхическим сюжеты. Над всем этим – громадные колонны и фризы, и те и другие украшены скульптурами невыразимой красоты; на них, похоже, представлены пасторальные сцены и шествия жрецов и жриц, несущих странные ритуальные предметы, поклоняясь сияющему божеству. Искусство феноменального совершенства, по виду напоминающее древнегреческое, но странно самостоятельное. Оно разрушает впечатление ужасной древности, кажется более современным, чем даже последователи древнегреческого искусства. Все это в целом, каждая деталь этой постройки ощущается как часть древнего скалистого основания нашей планеты. Не могу даже вообразить, как оно было вырублено. Возможно, каверна или серия пещер послужили основой. Ни время, ни долгое пребывание в воде не повредили религиозному величию жуткого храма – ибо это мог быть только храм, – и сейчас, спустя тысячи лет, он стоит нетронутый, неоскверненный, в бесконечной ночи и молчании океанской пучины.

Не могу оценить, сколько часов я провел, разглядывая затонувший город – его здания, арки, статуи, мосты и колоссальный храм, прекрасный и пугающий одновременно. Хотя я знал, что моя смерть близка, любопытство терзало меня, и я водил прожекторным лучом в нескончаемом поиске. Луч света позволял мне рассмотреть множество деталей, но оказывался неспособен высветить что-либо за распахнутой дверью скального храма; рассматривая его время от времени, я выключал ток, сознавая необходимость беречь энергию. Сейчас прожектор светил уже ощутимо слабее, чем в первые недели нашего дрейфа. Словно бы обостренное предстоящим расставанием с жизнью, мое желание узнать хранящиеся в океане тайны росло. Я, представитель великой Германии, буду первым, кто ступит в эти проходы, тысячелетиями пребывавшие в забвении.

Я достал и тщательно проверил металлический костюм для глубоководных погружений; попробовал пользоваться его переносной лампой и регенератором воздуха. Хотя справиться с двойным люком в одиночку очень сложно, я верил, что мои навыки ученого помогут преодолеть все препятствия и пройти по мертвому городу.

Шестнадцатого августа я осуществил выход из U-29 и прогулялся по разрушенным и заплывшим грязью улицам к ложу древней реки. Я не увидел скелетов или каких-либо других человеческих останков, но нашел множество бесценного с точки зрения археологии, от скульптур до монет. Невозможно передать на словах мою скорбь о культуре, пребывавшей в расцвете славы в те времена, когда по Европе бродили пещерные люди, а Нил нес свои воды мимо необитаемых берегов. Другие, пользуясь этими заметками как руководством – если их когда-нибудь найдут, – пусть представят перед человечеством величие, на которое я могу только намекать. Я вернулся в лодку, поскольку батареи начали садиться, приняв решение на следующий день исследовать пещерный храм.

Семнадцатого августа, когда я уже собирался отправиться к храму, меня постигло величайшее из разочарований: я обнаружил, что приборы, необходимые для перезарядки фонаря, пострадали от этих свиней в июньском бунте. Моя ярость была беспредельной, но немецкое здравомыслие не позволяло рисковать, вступая без необходимого снаряжения в непроглядную тьму, где могло оказаться логово неведомого науке морского чудовища или лабиринт, из запутанных ходов которого я никогда не выберусь. Все, что мне удалось сделать, – включить слабеющий прожектор U-29, в его свете подняться по ступеням и осмотреть наружные барельефы. Столб света упирался в проход почти снизу вверх, и разглядеть что-либо за пределами порога оказалось невозможно. Впрочем, не видно было и потолка; хотя я сделал пару шагов вовнутрь, осторожно проверяя пол, но дальше идти не посмел. Более того, впервые в жизни я испытывал ужас. Мне стали понятны причины некоторых фобий несчастного Кленце, потому что хотя храм притягивал меня все больше, по отношению к находящемуся в его глубине я испытывал слепой и все возрастающий ужас. Вернувшись в субмарину, я выключил свет и долго размышлял в темноте. Электричество следовало беречь для более важного.

Всю субботу, восемнадцатого, я провел в полной тьме, терзаемый мыслями и воспоминаниями, грозившими разъесть мою немецкую выдержку. Кленце, звавший меня с собой, обезумел и погиб прежде, чем достиг этих зловещих останков невообразимо далекого прошлого. Неужели и в самом деле судьба сохранила мне рассудок для того лишь, чтобы неодолимо увлекать к концу, более жуткому и немыслимому, чем в состоянии вообразить человек? Несомненно, эти рассуждения – последствия чрезмерного нервного напряжения, мне следует отвергнуть впечатления, возникшие ввиду временной ослабленности.

Всю субботнюю ночь я не спал и, не заботясь о будущем, включил свет. Мысль, что электричество иссякнет раньше воздуха и провизии, раздражала. Мои мысли вернулись к легкой, без мучений, смерти, и я осмотрел свой автоматический пистолет. Под утро я, должно быть, уснул при включенном свете, поскольку, проснувшись вчера среди дня, обнаружил, что батареи мертвы. Я истратил одну за другой несколько спичек и отчаянно сожалел о расточительности, с которой мы израсходовали недавно несколько имевшихся у нас свечей.

Когда последняя зажженная спичка погасла, я остался совершенно спокойно сидеть в темноте. Пока я размышлял о неминуемой смерти, мой разум просматривал все прежние события и выявил нечто странное, что обратило бы в ужас человека послабее и посуевернее. Голова светящегося божества на барельефах скального храма – точно такая же, как на резной фигурке, найденной у мертвого моряка, которую несчастный Кленце унес с собой в море.

Я был озадачен таким совпадением, но не ужаснулся. Только слабому уму свойственно объяснять уникальное и сложное примитивным замыканием на сверхъестественном. Совпадение было странным, но я был слишком здравомыслящим, чтобы увязывать столь разрозненное или неким диким образом увязать в логическую цепочку события от случая с «Виктори» до моего нынешнего ужасного положения. Ощутив потребность в отдыхе, я принял успокоительное и поспал еще. Мое нервное состояние сказывалось и на снах: я слышал крики тонущих, видел мертвые лица, заглядывающие в иллюминаторы. Среди этих мертвых лиц было и одно живое – насмешливое лицо юноши с костяной фигурки.

Описывая мое сегодняшнее пробуждение, я сам отношусь к этому с осторожностью, потому что нервы у меня совершенно расстроены и видения смешиваются с фактами. Мой случай очень интересен для психологов, и очень жаль, что за ним не могли пронаблюдать компетентные немецкие специалисты. Открыв глаза, первым делом я ощутил непреодолимое желание посетить скальный храм; растущее с каждым мгновением, оно оказалось почти автоматически заблокированным чувством страха, сработавшим как тормоз. Вслед за этим почудилось свечение среди тьмы, мне показалось, что я увидел фосфоресцирующее сияние в воде, пробивавшееся через иллюминаторы, обращенные к храму. Это возбудило мое любопытство, ибо мне неведомы глубоководные организмы, способные испускать такое свечение.

Но прежде чем я успел всерьез этим заинтересоваться, появилось дополнительное ощущение, заставившее своей иррациональностью усомниться в объективности всего, что регистрировали чувства. Это была слуховая галлюцинация: ритмический, мелодичный звук какого-то варварского, но прекрасного, распеваемого хором гимна, проникающий откуда-то извне, сквозь абсолютно звуконепроницаемую оболочку U-29. Убежденный, что это признаки психического расстройства, я истратил несколько спичек и принял большую дозу раствора бромида натрия, который, похоже, успокоил меня до уровня отключения звуковой иллюзии. Но свечение осталось, и мне было трудно подавить желание подойти к иллюминатору, чтобы высматривать его источник. Оно было настолько реальным, что вскоре я смог распознавать знакомые предметы вокруг, видел даже пустой стакан из-под брома, а ведь я не помнил, куда его поставил. Последнее заинтересовало меня – я перешел каюту и ощупал стакан. Это был именно он. Теперь я знал, что свет или реален, или часть галлюцинации такой стойкой, что у меня нет шансов справиться с ней; поэтому, отказавшись от сопротивления, я поднялся в рубку – посмотреть, что же именно светит. Может, это другая подлодка, несущая шанс на спасение?..

Читателю лучше не принимать написанное здесь на веру, ибо когда события выходят за рамки естественного порядка вещей, они неизбежно становятся субъективным и нереальным продуктом перенапряженного рассудка. Поднявшись в рубку, я нашел, что свечение в море вокруг куда меньше, чем следовало бы ожидать. Поблизости не оказалось никаких фосфоресцирующих растений или животных, и город, спускающийся к руслу реки, был окутан непроницаемым мраком. Увиденное не было гротескным или ужасающим, однако убрало последние опоры доверия моему сознанию. Вход и окна подводного храма, высеченного в скале, отчетливо горели мерцающим светом, будто от огромного жертвенного костра внутри.

Дальнейшие мои впечатления хаотичны. Глядя на эти светящиеся окна и дверь, я стал жертвой необычайной иллюзии – настолько удивительной, что не могу даже внятно рассказать о ней. Мне привиделось, что я различаю что-то в храме, какие-то предметы, неподвижные и движущиеся; казалось, снова зазвучал призрачный хорал, который я слышал, когда только проснулся. Мои думы и страхи сконцентрировались на юноше из моря и костяной фигурке, облик которой повторялся на фризах и колоннах храма передо мной. Я подумал о несчастном Кленце – где сейчас его тело с той фигуркой, которую он унес обратно в море? Он предупреждал меня о чем-то, но я не внял ему – ведь он был мягкохарактерный рейнландец, обезумевший от событий, которые пруссак способен вынести без особого труда.

Остальное все очень просто. Стремление выйти наружу и войти в храм стало для меня повелительным категорическим зовом, который решительно нельзя отвергнуть. Немецкая железная воля уже не контролирует мои поступки и проявляет себя лишь во второстепенных вопросах. Это же самое безумие погнало Кленце к смерти, незащищенного, без какого-либо снаряжения прямо в океан; но я, пруссак и здравомыслящий человек, постараюсь использовать максимально то немногое, что у меня еще осталось. Осознав, что идти придется, я подготовил водолазный костюм, шлем и регенератор воздуха, затем закончил эту поспешную хронику событий в надежде, что когда-нибудь она попадет в руки людей. Я запечатаю эту рукопись в бутылку и доверю ее морю, окончательно покидая U-29.

Я не испытываю страха, даже несмотря на пророчество безумного Кленце. То, что я наблюдаю, не может быть правдой: я знаю, что это следствие моего безумия и по большей части объясняется кислородным голоданием, поскольку воздух у меня заканчивается. Свет внутри храма – чистейшая иллюзия, и меня ждет смерть, достойная истинного тевтонца: в непроглядно черной глубине океана. Дьявольский смех, который я слышу, дописывая эти заметки, порожден моим угасающим рассудком. Так что сейчас я тщательно облачусь в водолазный костюм и смело отправлюсь вверх по ступеням в древний храм, в эту безмолвную тайну неизмеримых морских глубин и неисчислимых лет.

1925

Зов Ктулху

Вполне могли сохраниться обладатели такого вот могущества или существа… уцелевшие с той невообразимо далекой эпохи, когда… носители сознания обладали такими внешними формами, какие исчезли задолго до возвышения человеческого рода… формами, эхо воспоминаний о которых проявляется в поэзии и легендах, где они зовутся богами, чудовищами и мифическими существами всевозможных разновидностей…

Элджернон Блэквуд

Данвичский ужас

Горгоны, гидры и химеры – страшные рассказы о Келено и гарпиях – могут воспроизводиться в голове суеверного человека – однако они существовали в нашем мире прежде. Все это – копии, типы – точнее архетипы, которые есть в нас и существуют извечно…

…Иначе как же могло бы затрагивать нас то, что мы считаем выдумкой?.. Разве ужас мы испытываем тогда, когда считаем, что нечто способно причинить нам физическую боль? – О, вовсе нет! Эти страхи имеют более древнее происхождение. Основа их лежит за пределами тела – иначе говоря, даже не будь у нас тела, они бы все равно оказывали воздействие…

…Тот страх, о котором мы говорили, чисто духовной природы; то, что он силен, не будучи привязан ни к какому земному объекту, и то, что он преобладает в период нашего безгреховного младенчества – это затрудняет поиск способа проникнуть в глубины нашего до-земного бытия и хотя бы одним глазком заглянуть в царство теней предсуществования.

Чарльз Лэмб. «Ведьмы и другие ночные страхи»

Если, путешествуя по северным районам центральной части Массачусетса, на развилке дороги в Эйлсбери близ Динз-Корнерс повернуть не в ту сторону, вы окажетесь в пустынном и любопытном месте. Местность становится холмистой, а обсаженные вереском каменные стены все ближе подбираются к пыльной извилистой дороге. Деревья в многочисленных полосах леса кажутся слишком большими, а дикие травы, сорняки и заросли куманики чувствуют себя здесь куда вольготнее, чем в обжитых районах. В то же время возделываемые поля становятся более скудными и встречаются все реже; при этом немногочисленные разбросанные здесь дома несут на себе удивительно сходный отпечаток большого возраста, разрушения и запущенности. Неизвестно почему, обычно путешественники не решаются спросить дорогу у одиноких людей грубоватой наружности, попадающихся там и сям на полуразвалившихся крылечках или на наклонных лугах среди разбросанных камней. Они кажутся такими тихими и вороватыми, что подозреваешь рядом чего-то запретное, от чего лучше держаться подальше. Когда дорога поднимается так высоко, что видишь горы над темными лесами, ощущение смутной тревоги усиливается. Вершины кажутся слишком округленными и симметричными, чтобы давать чувство комфорта и естественности, а порой на фоне неба с особой четкостью вырисовываются странные круги из высоких каменных колонн, которыми увенчаны здесь большинство вершин.

Дорога пересекает узкие ущелья и овраги значительной глубины, а грубо сколоченные мосты через них кажутся довольно опасными. Затем дорога снова спускается и проходит по болотистой местности, вызывающий инстинктивную неприязнь, а по вечерам – почти страх из-за стрекота невидимых козодоев, светлячков, в необыкновенном изобилии танцующих под скрипучее пение жаб. Узкая сверкающая лента Мискатоника в его верховьях, огибающая подножия куполообразных холмов, очень напоминает змею.

По мере приближения к холмам их покрытые густыми лесами склоны начинают вызывать большие опасения, чем увенчанные камнями вершины. Хочется оставить в стороне эти темные и крутые склоны, но здесь нет дороги, позволяющей держаться от них на почтительном расстоянии. После крытого мостика начинается городок, зажатый между рекой и крутым склоном Круглой горы, удивляющий видом своих полусгнивших двускатных мансардных крыш – архитектура их говорит скорее о давности постройки, а не о местных традициях. Большинство домов заброшены и готовы обвалиться, а в церкви с обломанным шпилем обосновалась единственная во всем поселении торговая лавка. Довериться темному тоннелю крытого мостика кажется жутковатым, но другого пути нет. А едва переберешься на другую сторону, сразу ощущаешь слабый, но скверный запах здешних улиц – запах плесени и многолетнего гниения. Покидая это место, обычно испытывают облегчение; узкая дорога огибает затем подножия холмов, пересекает почти гладкую равнину и, наконец, воссоединяется с главной трассой в сторону Эйлсбери. Но если вы проявите любопытство, то можете узнать, что побывали в Данвиче.

Посторонние в Данвич стараются не заглядывать, а после одного периода непрестанного ужаса это название убрали со всех указателей. С эстетической точки зрения окружающий ландшафт здесь более чем прекрасен; тем не менее здесь не бывает ни художников, ни просто летних туристов. Пару веков назад, когда над рассказами о ведьмовстве, служителях сатаны, ведьминой крови и странных лесных тварях никто не посмеивался, этой местности старались всячески избегать. В наш рациональный век – хотя все сведения о данвичском ужасе 1928 года были тщательно скрыты стараниями людей, искреннее беспокоящихся о благополучии этого городка, да и всего нашего мира – люди, сами не зная почему, по-прежнему остерегаться этого места. Возможно, одна из причин – хотя это объяснение неприменимо в отношении неинформированных путешественников – то, что местные жители заметно опустились, ушли довольно далеко по пути регресса и упадка, характерного для многих захолустных уголков Новой Англии. Обитатели таких мест образуют особую расу, для которой свойственны признаки умственного и физического вырождения и последствия близкородственных кровных связей. Средний уровень их интеллектуального развития удручающе низкий, а их летописи изобилуют порочностью, убийствами, кровосмешениями и почти неописуемой жестокостью и извращенностью. Местная мелкая знать, представленная несколькими гербоносными семьями, переселившимся сюда из Салема в 1692 году, еще как-то удерживается над уровнем общей деградации; хотя многие ветви этих семей настолько смешались с общей массой, что только фамилии напоминают об их происхождении. Некоторые из Уэйтли и Бишопов все еще посылают своих старших сыновей в Гарвардский или Мискатоникский университеты, но сыновья эти обычно не возвращаются под ветхую крышу дома, где родились они сами и их предки.

Никто, даже те, кто знает правду о недавних ужасных событиях, не может объяснить, что же с Данвичем не в порядке; между тем предания рассказывают о тайных собраниях и греховных обрядах индейцев, на которых они вызывали призраков с больших круглых холмов, исступленно взывая к ним, и это сопровождалось громким треском и грохотом, доносившимися из-под земли. В 1747 году преподобный Авия Хоадли, недавно назначенный в конгрегационалистскую церковь Данвич-Вилледж, произнес памятную проповедь по поводу близкого соседства Сатаны и его бесов; в ней он говорил следующее:

«Нужно признать, что Богохульства инфернальной Свиты Демонов слишком заметны, чтобы их можно было игнорировать: проклятые Голоса Азазеля и Базраэля, Веельзевула и Велиала доносятся до нас сейчас из Подземного мира, что подтверждают заслуживающие доверия Свидетели, ныне живущие. Я сам не далее как две недели назад явственно слышал Речь дьявольских Сил под Холмами за моим Домом; она сопровождалась Треском и Грохотом, Стоном, Скрежетом, Шипом и Свистом, издавать какие неспособна ни одна Тварь на этой Земле, доносящимися, несомненно, из тех Пещер, доступ к которым дает только черная Магия, а отмыкает один лишь Диявол».

Мистер Хоадли исчез вскоре после этой проповеди, однако сохранился текст ее, отпечатанный в Спрингфилде. Сообщения о странных звуках в холмах продолжают поступать год от года и по-прежнему остаются загадкой для геологов и физиографов.

Другие предания сообщают о неприятных запахах вблизи венчающих холмы колец из каменных колонн, о воздушных потоках, шум которых слышен только из определенной точки на дне глубокого оврага; и есть предания о так называемом Хмельнике Дьявола – склоне холма, полностью лишенном растительности. А еще местные жители смертельно боятся многочисленных в этих краях козодоев, которые заводят свои песни теплыми ночами. Они уверены, что эти птицы – проводники в загробный мир, караулящие души умирающих, и что они кричат в унисон с последними тяжелыми вздохами. Если им удается поймать летящую душу, когда та покидает тело, они тут же улетают с ней, издавая дьявольский смех; если им не удается этого, их крики постепенно замолкают.

Эти выдумки, конечно, давно устарели и сейчас звучат курьезно; однако они пришли к нам с очень древних времен. Данвич и в самом деле был очень старым поселением – древнее, чем любое другое в пределах тридцати миль от него. К югу от городка еще до сих пор сохранились стены погреба и дымоход древнего дома Бишопов, возведенного еще до 1700 года; а руины мельницы у водопада, построенной в 1806 году, это самое современное здание. Промышленность в этих краях не прижилась, а появившееся в девятнадцатом веке стремление строить повсюду фабрики оказалось недолговечным. Старейшие сооружения здесь – круги на вершинах холмов, образованные огромными грубо вытесанными каменными колоннами, но их обычно относят к деятельности индейцев, а не более поздних поселенцев. Россыпи черепов и человеческих костей внутри этих кругов, а также возле огромного камня в форме стола на Сторожевом холме, свидетельствуют в пользу распространенных представлений о том, что подобного рода сооружения были местами массовых погребений покумтуков[4], хотя многие этнологи считают такую трактовку полным вздором, настаивая на том, что это останки людей европеоидной расы.

Именно возле Данвича, в большом и частично необитаемом фермерском доме в основании склона холма, в четырех милях от городка и в полутора милях от ближайшего жилья 2 февраля 1913 года, в воскресение, в 5 часов утра родился Уилбур Уэйтли. Эту дату запомнили, потому что в тот день было Сретение, которое в Данвиче отмечают под другим названием, а еще и потому что всю ночь от холмов доносился грохот, и все собаки в округе беспрерывно заливались лаем. Менее важным представляется то обстоятельство, что мать его была из угасающего рода Уэйтли, непривлекательная альбиноска 35 лет с обезображенным лицом, проживавшая со своим престарелым полусумасшедшим отцом, о колдовских делах которого во времена его молодости ходили жутковатые истории.

Мужа у Лавинии Уэйтли не было, но она, в соответствии с местными традициями, не стала отказываться от ребенка; в соответствии с этими же традициями местные жители могли – и делали это – судачить о предполагаемом отце ребенка сколько им вздумается. Более того, казалось, что Лавиния даже гордится своим темноволосым смазливым младенцем, внешность которого составляла разительный контраст с ее болезненного вида лицом альбиноски с красными глазами, и многие не раз слышали, как она бормочет странные пророчества относительно его необыкновенных возможностей и потрясающего будущего.

Такие пророчества вполне соответствовали обычному поведению Лавинии, ибо она вела одинокий образ жизни, часто бродила по холмам во время грозы и пыталась читать ветхие тома, собранные семейством Уэйтли за два века и унаследованные ее отцом, изъеденные червями и разваливающиеся на части. Лавиния ни разу не была в школе, но старик Уэйтли напичкал ее обрывками древних знаний. Местные жители сторонились их одинокого фермерского дома из-за предполагаемых занятий стариком Уэйтли черной магией; репутация этого дома стала еще хуже после таинственной насильственной смерти миссис Уэйтли, случившейся, когда Лавинии было двенадцать лет. Оказавшись во всем этом странном окружении в одиночестве, Лавиния часто погружалась в грандиозные и безудержные грезы наяву и вообще предавалась странным занятиям; ее досуг не красили хлопоты по дому, в котором давно исчезли чистота и порядок.

В ночь, когда Уилбур появился на свет, люди слышали ужасный вопль, заглушивший собачий лай и доносившийся от холмов грохот; ни врач, ни повивальная бабка при этом рождении не присутствовали. Соседи узнали о новорожденном только через неделю, когда старик Уэйтли приехал по снегу на санной повозке в Данвич-Вилледж и обратился с почти бессвязной речью к группе зевак возле лавки Осборна. Казалось, в старике произошла какая-то перемена – появилась настороженность в его поведении, странным образом преобразовавшая старика из устрашающего в устрашенного, хотя он был не таким человеком, которого могли бы обеспокоить какие-либо заурядные человеческие события в его семье. В дополнение к этому в нем была заметны гордость, позднее замеченная и у его дочери, а сказанное им по поводу возможного отца ребенка услышавшие не раз вспоминали и годы спустя.

«Меня не волнует, что подумают соседи, но если парень Лавинии похож на своего папу, то он будет не похож ни на что, к чему вы привыкли. Не следует полагать, что люди везде такие же, как здесь. Лавиния много читала и видела кое-что такое, о чем вы знаете только по слухам. А избранный ею мужик ничуть не хуже любого по эту сторону Эйлсбери; и если бы вы знали про наши холмы то, что известно мне, то понимали бы, что никакое венчание в церкви ей не требуется. Поверьте в мои слова: настанет день, и вы, парни, услышите, как дитя Лавинии прокричит имя своего отца с вершины Сторожевого холма».

Из посторонних в первый месяц жизни Уилбура его видели только старый Захария Уэйтли, из тех Уэйтли, что еще не совсем деградировали, и Мейми Бишоп, невенчанная жена Эрла Сойера. Мейми заглянула к ним в гости из чистого любопытства, и рассказы об этом делают честь ее наблюдательности; Захария же привел пару олдернийских коров, которых старик Уэйтли приобрел у его сына Кертиса. С этой сделки начались регулярные закупки скота семейством маленького Уилбура, завершившиеся лишь в 1928 году, когда начался и закончился данвичский ужас; тем не менее ветхий хлев Уэйтли никогда не казался переполненным скотиной. Спустя какое-то время это стало вызывать такое любопытство, что некоторые из соседей попытались тайком сосчитать стадо, беспризорно пасущееся на склоне за старым фермерским домом, но в нем ни разу не оказывалось более десяти-двенадцати худосочных вялых животных. Очевидно, какая-то хворь или зараза, вероятно, вызванная плохим пастбищем или вредным грибком и гнилым деревом грязного скотного двора, приводила к падежу скота. На телах животных были заметны странного вида раны и болячки, похожие на следы порезов; а несколько раз, еще в первый год жизни ребенка, некоторые гости замечали такие же ранки над горлом седого небритого старика и его дочери-альбиноски, белокурой и серолицей.

Весной того же года, когда родился Уилбур, Лавиния вернулась к бесцельным блужданиям по окрестным холмам, держа в миниатюрных руках смуглолицего младенца. Всеобщее любопытство к делам семейства Уэйтли постепенно сошло на нет, по мере того как большинство жителей смогли посмотреть на мальчика, но никто не задумался о быстром развитии ребенка, взрослевшем, казалось, с каждым днем. Скорость роста Уилбура действительно была феноменальной, ибо спустя три месяца после рождения он достиг размеров и физической силы, какие редко наблюдаются у детей до одного года. Его движения и даже издаваемые звуки отличались сдержанностью и осмотрительностью, не характерными для младенца, и никто не ожидал, что уже в семь месяцев он начнет ходить без посторонней помощи, а еще через месяц будет делать это уверенно.

Еще какое-то время спустя, на Хэллоуин, в полночь люди видели большое пламя на вершине Сторожевого холма, там, где в окружении древних костей лежал огромный камень в форме стола. Широко судачить об этом стали после того, как Сайлас Бишоп – из благополучных Бишопов, – рассказал, что примерно за час появления пламени видел, как мальчик уверенно бежал впереди своей матери вверх по склону холма. Сайлас, загонявший назад отбившуюся от стада телку, почти позабыл о своей миссии, заметив в колеблющемся свете фонаря эти две фигуры. Они почти бесшумно неслись через мелкий кустарник, и пораженному наблюдателю показалось, что они совершенно раздеты. Спустя некоторое время он не был уверен в этом относительно мальчика и говорил, что на нем, похоже, были ремешок с бахромой и темные трусы или короткие штанишки. Позже никто и никогда не видел, чтобы, находясь в здравом уме, Уилбур не был тщательно застегнут на все пуговицы, и малейший беспорядок в одежде и даже угроза подобного беспорядка пробуждали в нем тревогу и гнев. Это представляло разительный контраст с его неопрятными матерью и дедом и вызывало у всех недоумение до тех пор, пока ужас 1928 года не дал сему факту абсолютно исчерпывающее объяснение.

На следующий год в январе главным предметом сплетен оказалось то, что «чернявый ублюдок Лавинии» начал разговаривать, и это при возрасте всего лишь в одиннадцать месяцев. Его речь была примечательна не только отсутствием местного акцента, но и тем, что не напоминала детский лепет, обычно сохраняющийся у детей до трех-четырехлетнего возраста. Мальчик был не особенно разговорчив, но когда говорил, в его речи чувствовалось нечто неуловимое, совершенно не характерное для Данвича и его обитателей. Странность была не в том, что он говорил, и даже не в примитивных идиомах, которые он использовал, но скорее относилась к звучанию его голоса или действию тех частей его тела, что отвечали за формирование звуков. Лицо его было примечательно своей взрослостью; ибо хотя он и унаследовал от матери и деда отсутствие подбородка, однако прямой и вполне уже сформировавшийся нос в сочетании с выражением больших, темных, почти латинского типа глаз придавал ему облик почти взрослого человека со сверхъестественным интеллектом. Тем не менее, несмотря на блестящую внешность, он был чрезвычайно уродлив; что-то козлиное или звериное было в его отвислых губах, желтоватой коже с большими порами, жестких курчавых волосах и причудливо удлиненных ушах. Довольно скоро его невзлюбили еще сильнее, чем его мать и деда, и все догадки насчет него теперь увязывались с прежней склонностью к магии старика Уэйтли, который однажды заставил холмы содрогнуться, стоя посреди круга из каменных столбов на вершине одного из них, держа в руках раскрытую книгу и выкрикнув ужасное имя «Йог-Сотот». Собаки ненавидели мальчика, и ему всегда приходилось принимать какие-то меры защиты, когда они с лаем бросались в его сторону.

Старик Уэйтли тем временем продолжал приобретать скот, хотя стадо его от этого не увеличивалось. Кроме того, он напилил бревен и занялся восстановлением заброшенных частей дома – довольно большого сооружения с остроконечной крышей, задняя часть которого практически уходила в скалистый склон холма, трех сносно сохранившихся комнат которого на основном этаже всегда вполне хватало для проживания самого старика и его дочери. Должно быть, в старике сохранился немалый запас сил, позволивший ему завершить этот каторжный труд, и хотя время от времени он чего-то бессвязно лепетал, в целом плотницкие работы, похоже, оказали на него положительное влияние. Началось это еще до рождения Уилбура – одна из мастерских была вдруг приведена в порядок, заново обшита досками и снабжена новым крепким замком. Теперь же, занимаясь восстановлением заброшенной мансардной части дома, он показал себя старательным мастером. Помешательство его проявилось, пожалуй, только в том, что он тщательно заколотил досками все окошки восстановленной части дома – впрочем, многие полагали, что сама по себе забота о восстановлении такого дома уже признак безумия. Гораздо более разумным казалась отделка одной из комнат наземного этажа для появившегося у него внука – эту комнату некоторые из гостей видели, тогда как на полностью переделанную мансарду никого не пускали. В комнате для внука он устроил крепкие стеллажи до самого потолка, на которых постепенно начал в продуманном порядке размещать все подпорченные древние книги и их фрагменты, что прежде были беспорядочно свалены в углах разных комнат.

«Некоторые из них мне пригодились, – говорил он, подклеивая порванные листы с помощью специально сваренного на поржавевшей кухонной печи клея, – но мальчик сможет использовать их значительно лучше. Он наверняка постарается усвоить из них как можно больше, и они дадут ему все нужные знания».

В сентябре 1914 года, когда Уилбуру исполнилось год и семь месяцев, его размеры и развитие начали вызывать беспокойство у окружающих. Он вырос в четырехлетнего ребенка и разговаривал свободно и невероятно разумно. Малыш без труда бегал по полям и холмам, сопровождая мать во всех ее блужданиях. Дома он сосредоточенно и прилежно изучал причудливые рисунки и карты в книгах своего дедушки, а старик Уэйтли обучал его в форме вопросов и ответов долгими и тихими послеполуденными часами. Труды по восстановлению дома к этому времени были завершены, и всех, кто его видел, удивляло, зачем одно из окошек мансарды заменено прочной, обшитой досками дверью. Окно это было в заднем торце, со стороны холма; и никто не мог вообразить, для чего к нему возведена из досок наклонная дорожка от самой земли. После того как все эти работы по дому завершились, было замечено, что старая мастерская, без окон и обшитая заново досками, всегда тщательно запертая с момента появления Уилбура, вновь оказалась заброшенной. Дверь ее была небрежно прикрытой, и когда Эрл Сойер однажды заглянул внутрь, после того как пригнал старику Уэйтли очередную партию скота, его изумил странный запах этого помещения – такое зловоние, утверждал он, ему доводилось встречать разве что возле оставшихся от индейцев кругов из каменных столбов на вершинах холмов, запах чего-то нездорового или вообще не из нашего мира. Но, впрочем, дома и сараи Данвича никогда не источали приятных ароматов.

В последующие месяцы не случилось ничего значительного, что позволило всем обратить внимание на медленное, но постоянное усиление грохота, доносившегося от холмов. На Вальпургиеву ночь 1915 года произошли подземные толчки, которые ощутили даже жители Эйлсбери, а во время Дня всех святых раскаты грома из-под земли странным образом совпали со вспышками пламени – «проделками этой ведьмы Уэйтли» – на вершине Сторожевого холма, Уилбур продолжал развиваться удивительно быстро и к четырем годам выглядел как десятилетний. Теперь он много времени проводил за чтением, а разговаривал меньше, чем раньше. Молчаливость стала чертой его характера, и окружающие наконец стали замечать нечто дьявольское на его напоминающем козлиное лице. Иногда он бормотал какие-то слова на неизвестном языке, словно напевая их в причудливом ритме, отчего случайных слушателей пробирало леденящее чувство необъяснимого ужаса. Ненависть к нему всех местных собак стала настолько явной, что мальчику приходилось носить с собой пистолет, чтобы спокойно прогуливаться по городку и его окрестностям. Использование им время от времени, в силу необходимости, этого оружия не способствовало его популярности среди владельцев четвероногих защитников.

Редкие посетители, бывающие в их доме, часто заставали Лавинию в одиночестве в основной части дома, в то время как с мансарды с заколоченными окнами доносились странные выкрики и звуки мощных шагов. Она никогда не рассказывала, чем там занимаются ее отец и мальчик, и однажды смертельно побледнела, увидев, что шутливый разносчик рыбы, заглянувший в дом, попытался открыть дверь, ведущую на мансарду. Этот разносчик рассказывал затем посетителям лавки в Данвич-Вилледж, что ему показалось, будто оттуда доносится конский топот. Обыватели сразу же припомнили необычную дверь и сходни, а также про стремительно исчезающий куда-то скот. Затем их передернуло от страха при воспоминании о молодых годах старика Уэйтли и о странных существах, которых можно вызвать из-под земли, если принести в жертву выхолощенного бычка определенным языческим богам в правильное время. К тому же какое-то время назад заметили, что все местные собаки стали ненавидеть и бояться всю усадьбу Уэйтли столь же яростно, как прежде ненавидели и боялись юного Уилбура.

В 1917 году пришла война, и сквайр Сойер Уэйтли, председатель местной призывной комиссии, несмотря на все старания не смог изыскать в Данвиче полагающегося количества молодых мужчин, пригодных для отправки в лагерь военной подготовки. Правительство, озабоченное признаками вырождения, проявившимися во всем регионе, отправило несколько чиновников и медицинских экспертов, чтобы те внесли ясность в этот вопрос; читатели газет Новой Англии, возможно, вспомнят о результатах этого. Интерес общественности к этим исследованиям привлек внимание репортеров к семье Уэйтли, и в результате «Бостон глоуб» и «Аркхем эдвертайзер» напечатали изобилующие колоритными подробностями статьи о необыкновенно быстром развитии Уилбура, черной магии старика Уэйтли, стеллажах со старинными книгами, заколоченной досками мансарде фермерского дома и о таинственности всей этой местности, где от холмов доносится грохот. Уилбуру было в то время четыре с половиной года, а выглядел он на пятнадцать. На губах и щеках у него пробивался темно-коричневый пушок, а голос начал ломаться.

Эрл Сойер сопровождал группу репортеров и группу фотографов к дому Уэйтли и обратил их внимание на странный запах, сочившийся, казалось, с тщательно заделанной мансарды. Этот запах, сказал он, точно такой же, как тот, что он заметил в мастерской, заброшенной после того, как дом был восстановлен; и такой же, как запах, который он иногда ощущал возле круга из каменных столбов на вершине холма. Жители Данвича, читая газетные статьи, посмеивались над очевидными ошибками авторов. Также у них вызывало недоумение, почему журналисты придавали огромное значение тому факту, что старик Уэйтли всегда платил за приобретаемый скот старинными золотыми монетами. Сами Уэйтли принимали посетителей с плохо скрываемым раздражением, но не гнали их прочь и не отказывались от беседы, опасаясь вызвать подобными действиями еще большие кривотолки.

В последующее десятилетие летопись семьи Уэйтли вполне вписывается в течение жизни этого нездорового в целом общества, спокойно относящегося к странностям и возмущающегося лишь оргиями на Вальпургиеву ночь и на День всех святых. Дважды в год они возжигали огни на вершине Сторожевого холма, и тогда грохот многократно усиливался; в остальное время они занимались своими странными и зловещими делами в одиноко стоящем фермерском доме. Со временем их гости стали слышать звуки из тщательно заделанной мансарды даже тогда, когда все семейство Уэйтли находилось внизу, и задавались вопросом: быстро ли или, наоборот, крайне медленно приносятся в жертву бычки и коровы? Некоторые обыватели обсуждали возможность подать жалобу в Общество защиты животных, но далее разговоров это не продвинулось, ибо жители Данвича не любят привлекать к себе внимание внешнего мира.

Где-то в 1923 году, когда Уилбуру было лет десять, а его разум, голос, фигура и бородатое лицо создавали впечатление зрелого мужчины, в старом доме началась вторая великая перестройка. На этот раз все происходило внутри закрытой верхней части дома, и по выброшенной древесине люди заключили, что молодой человек и его дед сломали все перегородки и даже разобрали в мансарде часть пола, в результате чего образовалось обширное пространство от пола наземного этажа до двускатной крыши. Они также разобрали большой старый дымоход и приделали к печи хлипкую жестяную дымовую трубу.

Весной после всего этого старик Уэйтли обратил внимание, что все больше козодоев прилетают из лощины Холодных ключей по вечерам, чтобы посвистеть под его окнами. Он, похоже, воспринял это обстоятельство как важный знак и сказал бездельникам возле лавки Осборна, что, похоже, его время пришло.

«Они свистят созвучно моему дыханию, – сказал он, – думаю, они собираются поймать мою душу. Они прознали, что конец уже близок, и стараются не пропустить его. Когда я умру, вы, парни, узнаете, поймали они меня или нет. Если поймают, то будут петь и смеяться до самого вечера. Если нет, то будут вести себя тихо. Подозреваю, что между ними и душами, за которыми они охотятся, иногда случаются жестокие драки».

В ночь на Праздник урожая 1924 года Уилбур Уэйтли, проскакав во тьме на своей единственной лошади до лавки Осборна, срочно вызвал из Эйлсбери доктора Хоутона. Доктор застал старика Уэйтли в очень тяжелом состоянии, работа сердца и затрудненное дыхание указывали на то, что конец близок. Неопрятная дочь-альбинос и бородатый внук стояли рядом с кроватью, в то время как сверху, откуда-то над их головами, доносились всплески или шлепки, напоминающие плеск волн. Доктора, однако, более беспокоил свист ночных птиц за окнами: казалось, целый легион козодоев выкрикивал свой нескончаемый плач, дьявольски созвучный тяжелому неровному дыханию умирающего человека. Это было жутковато и неестественно, как, впрочем, – подумал доктор Хоутон, – и все в этой местности, куда он так неохотно поехал, отозвавшись на срочный вызов.

Около часа ночи старик Уэйтли пришел в сознание, перестал хрипеть и с трудом заговорил, обращаясь к внуку: «Больше места, Уил, скоро понадобится больше места. Ты растешь, а он растет быстрее. Скоро он сможет тебе служить, мальчик. Открой врата к Йог-Сототу при помощи того длинного псалма, который найдешь на странице 751 полного издания, а затем поджигай эту тюрьму. Обычный огонь с этим не справится».

Очевидно, он окончательно спятил. После паузы, во время которой стая козодоев за окном подстраивала свои крики к изменившемуся дыханию старика, а с холмов доносился пока что слабо различимый рокот, он добавил еще немного: «Корми его регулярно, Уил, и следи за количеством; но не позволяй расти слишком быстро, а то места не хватит, и он разломает помещение и выберется наружу прежде, чем ты откроешь врата к Йог-Сототу, и тогда ничего не получится. Только те, что оттуда, смогут все преумножить… Только те старцы, если захотят вернуться…»

Удушье прервало его речь, и Лавиния вскрикнула, услышав, как отреагировали на это козодои. Так продолжалось больше часа, когда наконец речь старика оборвал финальный горловой хрип. Доктор Хоутон опустил рукой сморщенные веки на остекленевшие серые глаза, а шум и крики птиц как-то незаметно стихли до полной тишины. Лавиния всхлипнула, а Уилбур хмыкнул, услышав донесшиеся с холмов громовые раскаты.

«Они упустили его», – пробурчал он густым басом.

К этому времени Уилбур стал уже известным эрудитом в своей области, с ним были знакомы по переписке многие библиотекари в самых отдаленных местах, где хранились редкие и запрещенные древние книги. В Данвиче его ненавидели все сильнее и боялись из-за нескольких странных исчезновений подростков, произошедших подозрительно близко к его дому; однако ему всегда удавалось остановить расследование при помощи страха или все тех же старинных золотых монет, которые, как и при жизни его деда, продолжали расходоваться на регулярную закупку скота.

Теперь он выглядел совершенно зрелым мужчиной, а рост его, достигнув среднего для взрослых людей, уже немного его превышал. В 1925 году, когда к нему заехал один из его корреспондентов из Мискатоникского университета, отбывший затем бледным и озадаченным, в нем было шесть и три четверти фута.

Все эти годы Уилбур с растущим презрением относился к своей матери, уродливой альбиноске, и в конце концов запретил ей сопровождать его при восхождении на вершину холма на Вальпургиеву ночь и на День всех святых, а в 1926 году несчастная женщина даже призналась Мейми Бишоп, что боится своего сына:

«К сожалению, я не могу рассказать тебе, Мейми, всего, что знаю о нем, – сказала Лавиния, – да теперь я уже и не все знаю. На Господа лишь уповаю, ибо не знаю ни чего хочет мой сын, ни чего он пытается добиться».

На тот раз в День всех святых грохот с вершин был сильнее обычного, но гораздо более внимание людей привлекли дружные крики множества козодоев, собравшихся, по-видимому, возле неосвещенного дома Уэйтли. После полуночи их вопли перешли в демонических хохот, заполнивший все окрестности, и только к рассвету они наконец угомонились. Затем они снялись и все полетели на юг, с запозданием на добрый месяц. В эту ночь никто из местных жителей, похоже, не умер – но бедную Лавинию Уэйтли, непривлекательную альбиноску, никто больше не видел.

Летом 1927 Уилбур отремонтировал два сарая во дворе фермы и принялся перетаскивать туда свои книги и прочее имущество. Вскоре после этого Эрл Сойер сообщил зевакам возле лавки Осборна, что в доме Уэйтли вновь начались плотницкие работы. Уилбур заколотил окна и двери основной части дома и, похоже, разбирает все перекрытия, как они с дедом сделали четыре года назад на мансарде. Он жил сейчас в одном из сараев и стал, по мнению Сойера, робким и озабоченным. Люди подозревали, что ему кое-что известно по поводу исчезновения матери, и очень немногие решались появляться вблизи его дома. Рост Уилбура уже превышал семь футов, и не было никаких признаков, что на этом он остановится.

В последующую зиму произошло такое странное событие, как первая поездка Уилбура за пределы Данвича. Переписка с библиотекой Уиденера в Гарварде, Bibliothéque Nationale в Париже, Британским Музеем, Университетом Буэнос-Айреса и библиотекой Мискатоникского университета в Аркхеме не помогла ему раздобыть те книги, в которых он отчаянно нуждался; поэтому в конце концов он отправился сам – в поношенной одежде, неопрятный, обросший бородой, разговаривающий на диалекте из сельской глубинки, – чтобы ознакомиться с книгой в мискатоникской библиотеке, географически самом близком к нему источнике необходимой литературы. Почти восьмифутового роста, с дешевым чемоданом из лавки Осборна, похожий на темную и чем-то напоминающую козла горгулью, он прибыл в Аркхем, чтобы получить хранящийся под замком в библиотеке колледжа ужасный том – «Некрономикон» безумного араба Абдулы Альхазреда в латинском переводе Олая Вормия, изданный в семнадцатом веке в Испании. Он никогда прежде не бывал в городе, но отправился прямиком к университету, на территорию которого прошел, не обращая внимания на огромного сторожевого пса с белыми клыками, который с невероятной яростью и враждой лаял на Уилбура и пытался сорваться с крепкой цепи.

Уилбур захватил с собой бесценный, но неважно сохранившийся экземпляр английского перевода интересующей его книги, выполненный доктором Ди, доставшийся ему в наследство от деда, и, едва заполучил латинский перевод, сразу же занялся сравнением двух текстов с целью найти определенный фрагмент, который должен был находиться на 751 странице его собственной поврежденной книги. Это ему пришлось не вполне дружелюбно объяснить библиотекарю – тому самому эрудиту Генри Армитажу (магистр наук Мискатоникского университета, доктор физических наук университета Принстона, доктор литературы колледжа Джонса Хопкинса), который когда-то приезжал к нему на ферму, а сейчас вежливо докучал расспросами. Уилбур признался, что ищет нечто типа магической формулы или заклинания, содержащее устрашающее имя «Йог-Сотот», причем озадачен наличием расхождений, повторов и двусмысленностей, которые крайне затрудняют нахождение правильного варианта. Пока он переписывал ту формулу, которую наконец выбрал, доктор Армитаж непреднамеренно посмотрел через его плечо на открытые страницы; книга, лежащая слева, латинская версия, содержала чудовищные угрозы миру и спокойствию человечества.

«А также не следует полагать, – гласил текст, который Армитаж в уме переводил на английский, – что человек – исконный или последний владыка Земли или что известный нам способ существования живых существ – единственный возможный. Старцы были, Старцы есть и Старцы будут. Не в том пространстве, какое мы знаем, но между пространствами, невозмутимые и первоосновные, не имеющие измерений и незримые. Йог-Сотот знает врата. Йог-Сотот и есть врата. Йог-Сотот – это и страж врат и ключ к ним. Прошлое, настоящее и будущее сливаются в нем воедино. Он знает, где Старцы совершили прорыв в прошлом, и где Они сделают это вновь. Он знает, где Они ступали по земле, и где Они все еще ступают, и почему никто не может увидеть, как Они делают это. По запаху Их люди могут иногда узнать, что Они рядом, но о внешности Их никакой человек ведать не может, разве что о некоторых чертах по ниспосланным Ими к человечеству тварям, коих существует великое множество – от таких, что полностью повторяют образ человека, до таких, у которых нет ни формы, ни материальной субстанции – то есть, таких, как Они сами. Они проходят незамеченными, оставляя дурной запах, в тех безлюдных местностях, где поизносятся Слова и исполняются Обряды в подходящее для Них время. Ветер бормочет Их голосами, земля отзывается на Их помыслы. Они пригибают леса и сокрушают города, но ни лес, ни город не узрят руку, их разрушающую. Кадат среди холодных пустошей знал Их, но какому человеку ведом Кадат? В ледяной пустыне Юга и на затонувших островах Океана сохраняются камни, на которых запечатлен их знак, но кто побывал в скованном жестоким морозом городе или возле запечатанной башни, давно обросшей морскими водорослями и ракушками? Великий Ктулху – Их двоюродный брат, но даже он может видеть Их только смутно. Йа! Шаб-Ниггурат! Лишь по зловонию узнаете Их. Руки Их на горле у вас, но вы не видите Их, и обиталище Их там же, где ваше, но за охраняемым порогом. Йог-Сотот – вот ключ к тем вратам, где смыкаются сферы. Человек властвует сейчас там, где раньше властвовали Они; скоро Они будут властвовать там, где сейчас властвует человек. После лета наступает зима, после зимы наступает лето. Они ждут, могучие и терпеливые, ибо они будут царствовать здесь снова».

Доктор Армитаж, сопоставляя прочитанное только что с тем, что уже знал о Данвиче и его мрачных обитателях, о Уилбуре Уэйтли и его мрачной и устрашающей ауре, начиная от его странного появления на свет и до возможной причастности к смерти собственной матери, ощутил волну страха, столь же осязаемую, как дуновение липкого холода из могилы. Этот пригнувшийся, напоминающий козла гигант, сидевший перед ним, казался порождением иного мира или иного измерения; словно бы это было нечто лишь отчасти человеческое, но связанное с черными безднами сущности и сущностности, простирающимися титаническими фантомами по ту сторону энергии и материи, пространства и времени. Затем Уилбур поднял голову и заговорил своим странным резонирующим голосом, таким, словно его звуковоспроизводящие органы отличались от человеческих:

– Мистер Армитаж, – сказал он, – я вижу, что мне надо бы взять эту книгу с собой. В ней есть кое-что, чего следует проверить в определенных условиях, а здесь их соблюсти невозможно, и будет непростительным грехом не позволить мне этого исходя из каких-то бюрократических правил. Разрешите на время взять ее с собой, сэр, и клянусь, что никто более не узнает. Безусловно, я буду очень аккуратен с ней. Могу оставить вам пока этот перевод Ди, в не очень хорошем…

Он замолчал, прочитав на лице библиотекаря твердый отказ, и его похожее на козлиное лицо приняло коварное, хитрое выражение. Армитаж, почти готовый сказать, что разрешает сделать копию с нужных страниц, вдруг подумал о возможных последствиях и сдержал себя. Слишком великую ответственность принимал бы он на себя, выдавая в руки такому существу ключ к столь богохульным внешним сферам. Уэйтли прочитал все это в его взгляде и постарался снять напряжение.

– Что ж, ладно, раз вы так к этому относитесь. Надеюсь, в Гарварде отнесутся к этому спокойнее. – И, не сказав больше ни слова, встал и покинул здание, пригибаясь в каждом дверном проеме.

Услышав дикий лай огромного сторожевого пса, Армитаж внимательно проследил за гориллоподобной походкой Уэйтли, пересекавшего ту часть университетского двора, что была видна в окно. Ему припомнились всякие услышанные безумные истории, статьи в воскресных выпусках «Эдвертайзера», а также то, о чем он узнал от грубых и неотесанных жителей Данвича во время своего единственного визита туда. Невиданные на земле твари – по крайней мере на трехмерной земле – ужасные и зловонные, таились в лощинах Новой Англии и бесстыдно обосновались на верхушках холмов. Все это вселило в него уверенность, что он поступил правильно. Теперь казалось, что он ощутил близкое присутствие надвигающегося ужаса и увидел мельком дьявольское приближение древнего, но пребывавшего прежде бездеятельным ночного кошмара. Армитаж с дрожью отвращения запер «Некрономикон», однако в комнате все еще оставалось неопознаваемое, но какое-то омерзительное зловоние. «По зловонию узнаете Их», – припомнил он написанное в книге. Да – этот запах был точно такой же, как и тот, от которого ему стало дурно в фермерском доме Уэйтли менее трех лет назад. Его мысли вернулись к Уилбуру, зловещему, звероподобному, и он насмешливо хмыкнул, вспомнив сельские сплетни о его происхождении.

«Кровосмешение? – пробормотал вслух Армитаж. – Боже мой, какие простаки! Если бы они увидели Великого Бога Пана из рассказа Артура Мейчена, то подумали бы, что это плод заурядного данвичского блуда! Но что за тварью – какой дьявольской бесформенной сущностью, на этой трехмерной земле или вне ее – был отец Уилбура Уэйтли? Мальчик родился на Сретение – спустя девять месяцев после Вальпургиевой ночи 1912 года, когда слухи о странных звуках из-под земли ходили даже по Аркхему – что же произошло на вершине холма той майской ночью и кто там побывал? Какой ужас воплотился в нашем мире на Воздвижение Креста Господня в получеловеческой плоти и крови?»

За последующие недели доктор Армитаж постарался собрать все возможные данные об Уилбуре Уэйтли и присутствии в районе Данвича чего-то бесформенного. Он связался с доктором Хоутоном из Эйлсбери, присутствовавшим при последних минутах старика Уэйтли, и нашел в последних словах старика, переданных ему врачом, немало поводов для размышлений. Поездка в Данвич-Вилледж почти не дала новой информации, но внимательное изучение «Некрономикона», особенно тех страниц, которыми так страстно заинтересовался Уилбур, дало ему новые ужасные ключи к природе, методам и вожделениям странного зла, столь смутно угрожающего этой планете. Беседы с несколькими исследователями древних учений из Бостона, обмен письмами со многими другими в самых различных местах вызвали у него растущее изумление, которое, медленно развиваясь через разные стадии беспокойства, в конце концов дошло до состояния острого духовного страха. Лето проходило, и он смутно чувствовал, что необходимо предпринять какие-то действия в отношении кошмара, затаившегося в верховьях Мискатоника, и чудовищного создания, известного людям под именем Уилбур Уэйтли.

Сам данвичский ужас пришелся на период между праздником урожая и равноденствием 1928 года, и доктор Армитаж был одним из свидетелей его чудовищного пролога. Он прослышал об эксцентричной поездке Уилбура в Кембридж и его отчаянных попытках заполучить «Некрономикон» в свое распоряжение или снять копии с его страниц в библиотеке Уиденера. Попытки эти оказались напрасными, поскольку Армитаж успел настоятельно попросить всех библиотекарей, в чьем распоряжении имелся этот ужасный том, ни в коем случае не выдавать его. Оказавшись в Кембридже, Уилбур ужасно нервничал; ему очень хотелось заполучить эту книгу и столь же сильно хотелось побыстрее попасть домой, как будто он опасался каких-то последствий своего долгого отсутствия.

В начале августа случилось вполне ожидаемое. В ночь на третье августа, через несколько часов после полуночи, доктор Армитаж был внезапно разбужен диким, яростным лаем свирепого сторожевого пса на университетском дворе. Внушающие ужас басовитые гавканья, полубезумный рык и лай не прекращались; в них были пугающие, имеющие какое-то зловещее значение паузы, после которых они становились с каждым разом еще громче. А затем оттуда донесся вопль, вырвавшийся из другой глотки – такой вопль, что разбудил в Аркхеме половину спавших и затем долго преследовал их во сне – такой вопль, какого не могло издать ни одно земное существо, или, во всяком случае, полностью земное.

Армитаж, одевшись наспех и поспешив через лужайку и улицу к зданиям колледжа, увидел, что не он один торопиться посмотреть, что произошло, некоторые опережали его, и услышал эхо завываний охранной сигнализации, установленной в библиотеке. В лунном свете чернел провал открытого окна. Незваный гость безусловно смог проникнуть внутрь, ибо лай, теперь переходящий в вой и глухое рычание, доносился уже изнутри. Какое-то чутье подсказало Армитажу, что происходящее там не стоит видеть неподготовленному человеку, поэтому он властно осадил толпу, заставив чуть отступить, после чего отпер двери вестибюля. Увидев среди зевак профессора Уоррена Райса и доктора Фрэнсиса Моргана, он высказал им свои предположения и предчувствия, и они присоединились к нему, готовые сопровождать его внутри. Звуки, доносившиеся из библиотеки, к тому моменту стали значительно тише, сменившись монотонными жалобными поскуливаниями; но тут же из окружающих кустов зазвучал целый хор козодоев, посвистывающих дьявольски ритмично, как будто в унисон с последними вдохами умирающего.

Внутри здания оказалось ужасное зловоние, слишком хорошо знакомое доктору Армитажу, и все трое направились через вестибюль к маленькому читальному залу, откуда доносились басовитые подвывания. Несколько секунд никто из них не решался зажечь свет, но наконец Армитаж собрался с мужеством и щелкнул выключателем. Один из троих – трудно сказать, кто именно – громко закричал, увидев то, что было распростерто перед ними среди раздвинутых в беспорядке столов и опрокинутых стульев. Профессор Райс позднее рассказывал, что на мгновение потерял сознание, хотя и удержался на ногах.

Существо, лежавшее, скрючившись, на боку в зловонной луже зелено-желтого гноя, липкого как деготь, достигало в длину почти девяти футов, и собака содрала с него всю одежду и частично кожу. Оно было еще не совсем мертво и судорожно подергивалось, а грудь его вздымалась в чудовищной синхронности с безумным пением собравшихся снаружи козодоев. Обрывки одежды этого существа и кусочки кожи с его ботинок были разбросаны по комнате, а прямо в окне, где, очевидно, и был брошен, лежал пустой холщовый мешок. Возле главного стола на полу лежал пистолет, и несработавший патрон со вмятиной от бойка впоследствии объяснил, почему это оружие не было пущено в ход. Однако само существо, лежащее на полу, в тот момент отвлекло внимание от всех прочих подробностей. Можно было бы шаблонно и не вполне добросовестно заявить, что описать его невозможно, но более справедливым будет признать, что его невозможно описать тому, чьи представления слишком тесно связаны с характерными для этой планеты формами жизни и с тремя известными нам измерениями. Отчасти это существо было человеческим, руки и голова были очень похожи на мужские, козлиное лицо без подбородка имело характерные черты семейства Уэйтли. Однако торс и нижняя часть тела были тератологически загадочными, и, судя по всему, лишь большое количество одежды позволяло существу передвигаться по земле без ущерба для своих конечностей.

Выше пояса оно было отчасти антропоморфным, хотя его грудь, куда все еще впивались когти настороженно замершего пса, была покрыта кожей с сетчатым узором, наподобие крокодиловой. Спину покрывало чередование желтых и черных пятен, напоминающее чешую некоторых змей. Ниже пояса, однако, все выглядело ужасно, ибо тут всякое сходство с людьми заканчивалось и начиналась область полнейшей фантазии. Кожу покрывала густая черная шерсть, а из области живота свободно свисало множество длинных зеленовато-серых щупалец с красными ртами-присосками. Их взаимное расположение было странным и, казалось, соответствовало симметрии некой космической геометрии, неизвестной на Земле или в Солнечной системе. На каждом из бедер, глубоко утопленные в розоватых и снабженных ресницами впадинах, располагалось то, что казалось недоразвитыми глазами; на месте хвоста у существа было что-то типа хобота или щупа, составленного из пурпурных колечек, и многое свидетельствовало о том, что это недоразвитый рот. Нижние конечности, если не принимать во внимание покрывавшую их густую шерсть, напоминали лапы гигантских доисторических ящеров; завершались они подушечками с набухшими венами, не походившими ни на когти, ни на копыта. При дыхании существа его хвост и щупальца ритмично меняли цвет, как будто подчиняясь какому-то циклическому процессу, от нормального до совершенно нечеловеческого зеленого оттенка; на хвосте же это проявлялось еще в перемене от желтого до грязноватого серо-белого в тех местах, что разделяли пурпурные кольца. Никакой крови не было – только зловонная зеленовато-желтая сукровица, растекающаяся по крашеному полу за пределы загустевшей лужицы и странным образом обесцвечивающая его.

Присутствие трех человек, похоже, побудило умирающее существо собраться силами, оно забормотало что-то, не поворачиваясь и не поднимая головы. Доктор Армитаж не сделал записи произнесенных звуков, но твердо заверил, что не было произнесено ни одного слова по-английски. Поначалу произносимые слоги не походили ни на какой из известных на Земле языков, однако затем стали появляться разрозненные фрагменты, заимствованные, судя по всему, из «Некрономикона», этой чудовищно богохульной книги, в поисках которой существо явно и прибыло сюда. Эти фрагменты, как припомнил Армитаж, звучали следующим образом: «Н’гаи, н’гха’гхаа, багг-шоггог, й’хах; Йог-Сотот, Йог-Сотот…» Это постепенно стихало, сопровождаемое криками козодоев, ритмичным крещендо злобного предвкушения смерти.

Затем дыхание остановилось, пес поднял голову и издал протяжный траурный вой. В желтом, напоминающем козлиное лице лежащего на полу существа произошли изменения, огромные черные глаза запали ужасающе глубоко. Крики козодоев за окном вдруг прекратились, раздалось паническое хлопанье крыльев, перекрывающее ропот собравшейся толпы, и луну на время закрыла туча пернатых наблюдателей, скрывшихся затем из вида, обозленных, что добыча им не досталась. Пес вдруг резко сорвался с места, испуганно гавкнул и выскочил через окно. Из толпы донеслись крики, но доктор Армитаж громко объявил собравшимся снаружи, что никого нельзя впускать в здание до тех пор, пока не приедет полиция или медицинский эксперт. Он порадовался, что окна расположены достаточно высоко и в них нельзя заглянуть с улицы, но тем не менее старательно опустил темные шторы на каждом окне. В это время прибыли двое полицейских; доктор Морган встретил их в вестибюле и попросил, ради их собственного блага, не торопиться заходить в пропитанный зловонием читальный зал, пока не прибудет медицинский эксперт и распростертое на полу существо не будет чем-нибудь накрыто.

Тем временем на полу читального зала происходили пугающие перемены. Наверное, не стоит описывать, какого рода распад происходил перед глазами доктора Армитажа и профессора Райса и насколько стремительным он был, но имеет смысл отметить, что, помимо внешнего очертания лица и рук, подлинно человеческих элементов в Уилбуре Уэйтли, похоже, было крайне мало. Когда прибыл медицинский эксперт, на крашеном деревянном полу осталась только липкая беловатая масса, да и зловоние почти исчезло. Судя по всему, Уэйтли не имел черепа и костного скелета, во всяком случае, в том смысле, как мы это понимаем. Наверное, в этом отношении он был похож на своего неизвестного отца.

Но все это было лишь прологом к самому данвичскому ужасу. Озадаченные представители официальной власти выполнили необходимые формальности, аномальные детали происшедшего были старательно скрыты от публики и прессы; в Данвич и Эйлсбери были отправлены официальные представители с целью установить, какая осталась собственность и кто может являться наследником покойного Уилбура Уэйтли. Они застали сельских жителей в большом волнении, как из-за усилившегося грохота из-под куполообразных холмов, так и от жуткого зловония и громких всплесков и шлепков, доносящихся из пустого остова, обшитого досками, который прежде был домом семьи Уэйтли. Эрл Сойер, присматривавший во время отсутствия Уилбура за лошадью и скотиной, заполучил тяжелое нервное расстройство. Официальные представители предпочли не входить в заколоченный досками дом, такой шумный и пугающий, и ограничились однократным осмотром жилища покойного, то есть недавно построенного сарая. Они составили и сдали в Эйлсбери солидный отчет обо всем этом, на основании которого до сих пор ведутся тяжбы о наследовании между бесчисленными Уэйтли, проживающими в верховьях Мискатоника.

Почти бесконечная рукопись странными символами в огромном гроссбухе, более всего похожая на дневник, о чем свидетельствовали промежутки между записями, использование различных чернил и изменения в почерке, оказалась неразрешимой загадкой для тех, кто нашел ее на стареньком бюро, служившем хозяину дома письменным столом. После недели всяческих обсуждений ее отослали в Мискатоникский университет вместе с коллекцией странных книг, для изучения и возможной расшифровки; но даже лучшие лингвисты вскоре поняли, что решить эту загадку будет очень непросто. Никаких следов старинного золота, которым всегда расплачивались Уилбур и старик Уэйтли, обнаружено не было.

Ужас вырвался на свободу вечером девятого сентября. В этот вечер грохот от холмов был особенно сильным, и собаки всю ночь неистово лаяли. Проснувшиеся рано утром десятого сентября ощутили в воздухе странное зловоние. Около семи часов утра Лютер Браун, мальчишка-поденщик на ферме Джорджа Кори, расположенной между лощиной Холодных ключей и городком, в диком испуге прибежал домой, не завершив свой обычный утренний маршрут к Десятиакровому лугу, где выпасался скот. Забившись на кухню, он пребывал почти в истерике от страха; во дворе топталось и жалобно мычало столь же напуганное стадо – коровы в панике побежали вслед за мальчиком. С трудом дыша, Лютер попытался рассказать миссис Кори:

– Там, выше по дороге, за лощиной, миссис Кори… там что-то такое! Запах как при грозе, а все кусты и маленькие деревья помяты и придавлены в сторону от дороги, как будто протащили целый дом. Но это еще не все, это не страшное. Там есть следы на дороге, миссис Кори… огромные круглые отпечатки, как от днища бочки, но глубоко вдавлены, как будто прошел слон, только их намного больше, чем сделали бы четыре ноги! Я посмотрел на несколько тех отпечатков, прежде чем убежал оттуда; в каждом такие линии, идущие из одной точки, как у пальмового листа… только раза в три больше… И запах ужасный, примерно как возле старого дома Колдуна Уэйтли…

На этом он остановился и снова впал в дрожь от страха, заставившего его бегом вернуться домой. Миссис Кори, не имея никакой другой информации, принялась обзванивать соседей, начиная тем самым увертюру паники, предварявшую главный кошмар. Когда она дозвонилась до Салли Сойер, экономки Сета Бишопа, ближайшего соседа Уэйтли, то настал ее черед выслушивать, а не рассказывать: Чонси, мальчик Салли, которому ночью не спалось, прошелся вдоль холма в сторону дома Уэйтли и, едва взглянув мельком на их усадьбу и на пастбище, где на ночь были оставлены коровы мистера Бишопа, в ужасе побежал назад.

– Да, миссис Кори, – голос Салли на том конце провода дрожал, – Чонси сразу же прибежал и не мог ничего толком рассказать – так напуган был! Говорит, что дом старика Уэйтли весь разломан и доски разбросаны вокруг, как будто его изнутри динамитом взорвали, но при этом пол нижнего этажа цел, только весь заляпан пятнами, как будто дегтем, и пахнут они ужасно и капают на землю через край там, где доски все разломаны. И еще там какие-то ужасные отметины в саду – большие круглые отметины размером с большую бочку, и во всех них такая же липкая дрянь, как и во взорванном доме. Чонси говорит, что они ведут туда, к лугам, и продавленный след там шире, чем большой амбар.

И он еще сказал, такое сказал, миссис Кори, что решил поискать коров Сета, хоть и был напуган до смерти; и он их нашел на верхнем пастбище возле Хмельника Дьявола, и они были в жутком виде. Половина из них совсем исчезли, как не было, а у остальных как будто почти всю кровь высосали и такие болячки, как, помните, были у скотины Уэйтли после того как у Лавинии родился этот чернявый ублюдок. Сет пошел посмотреть на коров, хотя, клянусь чем угодно, он вряд ли решится приблизиться к дому Колдуна Уэйтли! Чонси толком не разглядел, куда ведут эти глубокие круглые отметины, но говорит, что, скорей всего, они идут к лощине, через которую дорога в городок.

Я скажу вам, миссис Кори, там что-то есть такое, что-то не то… Думаю, этот Уилбур Уэйтли – он заслужил такой плохой конец, потому что все это из-за него. Он не совсем человек, я это всегда всем говорила, и думаю, что они со стариком Уэйтли что-то там выращивали в этом своем заколоченном доме, что-то еще более плохое, чем он сам. Вокруг Данвича всегда водились призраки – нечто живое – не такие как люди и опасные для людей.

Земля вчера опять не молчала, а под утро Чонси слышал, как в лощине Холодных ключей громко кричали козодои, он глаз сомкнуть не мог. А потом ему показалось, что он слышит другие, слабые звуки со стороны дома Колдуна Уэйтли, – как будто дерево трещит или доски отдирают, или как будто ящик деревянный разламывают. Он ночью до рассвета не спал, а встав, первым делом пошел к Уэйтли, чтобы посмотреть, и скажу вам, миссис Кори, увидел он достаточно! Ничего хорошего в этом нет, и я думаю, что в этом все должны принять участие. Я знаю, что происходит что-то ужасное, и чувствую, что мне недолго осталось жить, но только один Бог знает, что это.

А ваш Лютер заметил, куда ведут эти большие следы? Нет? Что ж, миссис Кори, если они были на дороге с этой стороны лощины и если они не привели к вашем дому, тогда они, скорее всего, уходят туда, в лощину. Так должно быть. Я всегда говорила, что эта лощина Холодных ключей – нездоровое и дурное место. Козодои и светлячки ведут себя совсем не так, как Божьи твари, а кроме того говорят, что там вы можете услышать странные вещи, снизу, если будете стоять между обрывом и Медвежьей Берлогой.

К полудню три четверти мужского взрослого населения Данвича и подростки ходили толпами по дорогам и лугам между свежими развалинами дома Уэйтли и лощиной Холодных ключей, в ужасе рассматривая чудовищные гигантские следы, изувеченных коров Бишопа, странные, зловонные остатки фермерского дома и примятые заросли растительности на полях и обочинах дороги. То, что вырвалось на свободу в наш мир, без сомнения, спустилось в находившееся там огромное зловещее ущелье: все деревья на его краю были согнуты или сломаны, а в нависающем над крутым склоном подлеске образовалась широкая дорога. Можно было подумать, что по крутому склону ущелья соскользнуло что-то размером с дом, пропахав густые заросли деревьев и кустарника. Снизу не доносилось ни звука, а только отдаленное, почти неразличимое зловоние; неудивительно, что собравшиеся мужчины предпочитали стоять наверху крутого склона, вместо того чтобы спуститься вниз и напасть на ужасного неведомого циклопа в его логове. Три собаки, сопровождавшие людей, поначалу яростно заливались лаем, однако, приблизившись к ущелью, трусливо притихли. Кто-то позвонил и сообщил все новости в «Эйлсбери транскрипт», однако редактор, привыкший к диким россказням из Данвича, ограничился тем, что составил небольшую, в один абзац, юмористическую заметку, которую затем воспроизвело агентство «Ассошиэйтед пресс».

К ночи все забились по своим домам и максимально крепко забаррикадировали двери всех домов и сараев. Конечно же, ни одна корова не была оставлена на пастбище. Около двух часов ночи ужасающее зловоние и дикий собачий лай разбудил семейство Элмера Фрая, на восточном склоне лощины Холодных ключей, и все потом единодушно уверяли, что откуда-то неподалеку доносились приглушенные всплески и шлепки. Миссис Фрай предложила позвонить соседям, и Элмер уже готов был с ней согласиться, но тут их дискуссию прервал треск ломающегося дерева. Звуки доносились, по всей видимости, из сарая: сразу же за этим послышались ужасные крики и топот скота. Собаки подползли и прижались к ногам ошеломленных от страха людей. Фрай в силу привычки зажег фонарь, но прекрасно понимал, что выйти сейчас в темноту двора равносильно смерти. Дети и женщины хныкали, удерживаясь от крика только каким-то загадочным, почти подавленным инстинктом самосохранения, говорящим им, что их жизни зависят от сохранения тишины. Наконец крики скота затихли, перейдя в жалостливое мычание, после чего, и тогда стали слышны удары, стук и треск. Семейство Фраев, прижавшись друг к другу в гостиной, не решалось двигаться, пока звуки перемещения снаружи не затихли где-то далеко внизу в лощине Холодных ключей. Лишь тогда Селина Фрай бросилась к телефону и, под сдавленные стоны, доносящиеся из хлева, и демонические крики ночных козодоев, несущиеся из лощины, рассказала всем, кому смогла, о второй фазе данвичского ужаса.

На следующий день всю округу охватила настоящая паника: перепуганные группки людей прохаживались, не общаясь друг с другом, по месту вчерашних дьявольских событий. Две широкие продавленные полосы протянулись от лощины ко двору Фраев, чудовищные отпечатки покрывали оголенные участки земли, а у старого сарая одна стена полностью отсутствовала. Из стада удалось найти только четвертую часть. Некоторые из коров были растерзаны, а оставшихся в живых пришлось пристрелить. Эрл Сойер предложил обратиться за помощью в Эйлсбери или Аркхем, но все прочие сошлись во мнении, что проку от этого не будет. Старый Завулон Уэйтли, из той ветви Уэйтли, что занимала промежуточную стадию между нормальностью и вырождением, высказал мрачные предположения относительно тех обрядов, которые, видимо, совершались на вершинах холмов. Он происходил из семейства, где крепки традиции, и потому его воспоминания о песнопениях внутри огромных кругов из каменных столбов были связаны не только с Уилбуром и его дедушкой.

Тьма снова опустилась на пораженный ужасом городок, слишком пассивный, чтобы организовать реальное сопротивление. В нескольких случаях семейства, связанные близким родством, собирались вместе и пребывали в мрачном унынии под одной крышей, однако в большинстве случаев повторилось вчерашнее баррикадирование, доказавшее свою бесполезность; некоторые зарядили мушкеты и поставили наготове вилы. Однако в эту ночь ничего не произошло, если не считать рокота, доносившегося с холмов, и когда наступило утро, многие надеялись, что кошмар прекратился так же внезапно, как и пришел. Некоторые отчаянные головы даже предлагали совершить экспедицию в лощину, в качестве наступательной меры, однако никто не рискнул подать собой пример для пассивного большинства.

И снова наступила ночь, вновь баррикадировались входы в жилища, хотя теперь меньшее количество семей собирались вместе. Наутро и семейство Фраев, и домочадцы Сета Бишопа сообщили о волнении среди собак, а также о непонятных звуках и запахах, доносящихся издали; в то время как вышедшие поутру на разведку добровольцы с ужасом обнаружили свежие отпечатки чудовищных следов на дороге, проходящей по краю Сторожевого холма. Как и прежде, обе стороны дороги несли на себе следы повреждений, вызванных прохождением дьявольской гигантской массы, при этом характер следов говорил о движении в двух направлениях, словно бы движущаяся гора пришла со стороны лощины Холодных ключей, а затем вернулась обратно. У самого подножья холма полоса смятого кустарника тридцатифутовой ширины уходила вверх, и у следопытов перехватило дыхание, когда они увидели, что неумолимый след идет даже по наиболее отвесным, почти перпендикулярным земле участкам. Каким бы ни было это кошмарное существо, оно могло взбираться по практически вертикальной каменной стене; когда же исследователи взобрались безопасными тропами на самый верх, они обнаружили, что там следы заканчиваются, или, точнее, поворачивают в противоположную сторону.

Здесь было то самое место, где Уэйтли прежде разводили костры и проводили свои дьявольские песнопения у камня в форме стола на Вальпургиеву ночь и на День всех святых. Теперь этот камень лежал в центре обширного пространства, истоптанного циклопическим ужасным существом, а его слегка вогнутая поверхность была измазана той же густой и зловонной липкой массой, которая была на полу разрушенного дома Уэйтли, когда кошмар начался. Очевидно, ужасное существо спустилось тем же путем, каким поднялось сюда. Пытаться что-либо понять было бесполезно. Логика, разум и нормальные представления о мотивации действий здесь явно не срабатывали. Только старый Завулон, сегодня никуда не ходивший, мог бы, наверное, разобраться в ситуации и дать возможное объяснение.

Ночь четверга началась примерно так же, как и предыдущая, однако окончание ее было трагическим. Козодои в лощине кричали с такой необыкновенной настойчивостью, что многим не удавалось уснуть, а где-то около трех часов ночи в некоторых домах раздались телефонные звонки. Снимавшие трубку слышали только, как обезумевший от страха человек кричал: «Помогите, о Боже!..», затем грохот падения, и разговор прерывался. Никто не решился выйти из дому попытаться что-либо предпринять, и до самого утра неизвестно было, откуда звонили. Поутру же стали обзванивать все номера подряд и обнаружили, что не отвечает только номер Фраев. Истина открылась часом позже, когда торопливо собранная группа вооруженных мужчин подошла к дому Фрая, расположенному у начала лощины. То, что там увидели, ужасало, хотя и не было неожиданным. Там появились дополнительные проплешины на земле и еще множество страшных отпечатков, но никакого дома уже не осталось. Он был смят и раздавлен, как яичная скорлупа, причем среди развалин не удалось найти ни живых, ни мертвых. Только зловоние и липкая масса. Семейство Элмера Фрая было стерто из Данвича подчистую.

А тем временем более тихая, хотя в духовном смысле куда более драматическая часть этих ужасных событий разворачивалась в Аркхеме за закрытыми дверями заставленной книжными полками комнаты. Загадочная рукопись, записи или дневник Уилбура Уэйтли, присланная в Мискатоникский университет для расшифровки, вызвала беспокойство и озадаченность специалистов как по древним, так и по современным языкам; даже использованный в ней алфавит, имеющий некоторое сходство с применявшимся когда-то в Месопотамии, был абсолютно неизвестен даже самым лучшим специалистам. Окончательное заключение лингвистов гласило, что текст представляет собой запись с использованием искусственного алфавита, что дает эффект шифрования; однако ни один из простых методов криптографии не дал никакой подсказки, никакого ключа к пониманию, даже когда их последовательно перебрали применительно к различным языкам, которым мог бы пользоваться ведущий записи. Древние книги из дома Уэйтли хотя и были исключительно интересными и в ряде случаев открывали возможность провести перспективные научные исследования, ничем не помогали в расшифровке текста рукописи. Одна из них, объемистый том с железной застежкой, тоже была написана неизвестным алфавитом – совсем другой природы, имеющим большое сходство с санскритом. Старый гроссбух в конце концов оказался в распоряжении доктора Армитажа, как ввиду его особого интереса к семейству Уэйтли, так и благодаря обширным лингвистическим познаниям и знакомству с мистическими формулами античных времен и средневековья.

У Армитажа была мысль, что этот алфавит может представлять собой средство тайнописи, использующееся некоторыми запрещенными культами, сохранившимися с глубокой древности и унаследовавшими многие формы и традиции от колдунов Сарацинии. Однако этот аспект он считал не самым важным, ибо не так уж важно знать источник и происхождение написания самих символов, если они использовались, как он подозревал, для зашифровки текста на современном языке. Его убеждение основывалось на том, что при таком гигантском объеме текста пишущий вряд ли стал бы пользоваться иным языком, помимо родного, разве что в случае отдельных особых формул и заклинаний. Исходя из этого он штурмовал тайну рукописи, предполагая, что в основе ее лежит английский язык.

Доктор Армитаж знал, судя по серии неудачных попыток своих коллег, что загадка сложная и трудноразрешимая; что не стоит даже пытаться найти какое-то простое решение. Весь остаток августа он штудировал в огромном количестве исследования по криптографии; обложился наиболее важными сочинениями по этим вопросам, нашедшимися в библиотеке, и проводил бессонные ночи среди тайн «Polygraphia» Тритемия, «De Furtivis Literarum Notis» Джамбаттиста Порта, «Traité des Chiffres»» Де Виженера, «Cryptomenysis Patefacta» Фальконера, изучил трактаты восемнадцатого века Дэвиса и Тикнесса, а также труды современных специалистов, таких как Блэйр, фон Мартенс и Клюбер[5]; в результате он пришел к убеждению, что имеет дело с одной из самых изощренных криптографических систем, в которой списки взаимно соотносящихся букв выстроены как таблица умножения, и текст составляется при помощи ключевых слов, известных лишь ограниченному кругу лиц. Ученые прошлого дали ему гораздо больше, чем современные исследователи, и Армитаж решил, что ключ к рукописи происходит из глубины веков, но, без сомнения, многократно преобразован экспериментаторами-мистиками. Несколько раз казалось ему, что впереди забрезжил свет истины, но всякий раз какое-то обстоятельство становилось неодолимым препятствием. И наконец, в сентябре, тучи начали рассеиваться. Удалось точно идентифицировать некоторые буквы, находившиеся в определенных местах рукописи, и стало ясно, что исходный текст действительно написан на английском.

Вечером второго сентября от его усилий пал последний барьер, и Армитаж смог прочитать первый связный фрагмент записей Уилбура Уэйтли. Как и предполагали с самого начала, это был дневник: текст отражал как огромную эрудицию в отношении оккультизма, так и общее невежество странного существа, ведущего эти записи. Одна из первых длинных заметок, расшифрованных Армитажем, относилась к 26 ноября 1916 года и оказалась крайне странной и вызывающей тревогу. Это было написано, вспомнил ученый, мальчиком трех с половиной лет, внешне выглядевшим на двенадцать-тринадцать:

«Сегодня учил Акло для Саваофа (получилось), он мне не понравился, отвечают с холма, а не из воздуха. Который наверху опережает меня больше, чем я думал, и, кажется, у него немного земных мозгов. Выстрелил в Джека, колли Элама Хатчинса, когда тот подбежал укусить меня, и Элам сказал, что убьет меня, если тот умрет. Думаю, что нет. Вчера вечером дедушка заставлял меня повторять формулу Дхо, и я, похоже, видел внутренний город у 2 магнитных полюсов. Я попаду на эти полюса, когда земля будет очищена, если не смогу пробиться при помощи заклинания Дхо-Нха, когда совершу это. Которые из воздуха сказали мне на шабаше, что пройдут годы, прежде чем я смогу очистить землю, и к тому времени дедушка, скорее всего, уже умрет, поэтому я должен выучить все наклоны планов и все формулы заклинания от Йр до Нххнгр. Которые снаружи помогут, но они не способны занять тело без человеческой крови. Который наверху, похоже, будет точным образцом этого. Я могу отчасти видеть его, когда сотворяю знак Вууриш или посыпаю порошком Ибн Гази, и он похож на тех, кто бывает на Холме в Вальпургиеву ночь. Интересно, как я буду выглядеть, когда земля будет очищена и на ней не останется земных существ? Тот, кто ответил на Акло Саваофа, сказал, что я, наверное, преобразованный, чтобы те, которые снаружи, могли действовать».

Утро доктор Армитаж встретил в холодном поту от ужаса и безумной концентрации усилий. Он всю ночь не отрывался от рукописи, сидя при свете электрической лампы и дрожащими руками переворачивая страницу за страницей, стараясь как можно быстрее расшифровать загадочный текст. Он взволнованно позвонил домой жене и сказал, что не придет, а когда она принесла ему завтрак, съел лишь самую малость. Весь день он продолжал читать, время от времени с раздражением останавливаясь, когда требовалось применять более сложный ключ. Ему принесли ланч и обед, но он опять съел лишь самую малость. В середине следующей ночи он задремал, сидя на стуле, но вскоре оказался разбужен кошмаром, почти столь же ужасным, как раскрытая им истинная угроза существованию человечества.

Утром четвертого сентября профессор Райс и доктор Морган настояли на встрече с ним, после которой вышли дрожащие и пепельно-серые. Вечером он лег спать, но спал беспокойно. На следующий день, в среду, он вернулся к расшифровке рукописи и принялся делать обширные выписки из новых записей и тех, что он читал ранее. После полуночи он немного поспал, прямо в кресле в своем кабинете, но к рассвету уже вновь работал над рукописью. Незадолго до полудня, доктор Хартвелл, врач, навестил его и настаивал на прекращении этой изнуряющей работы. Армитаж отказался, заявив, что для него важно как можно скорее дочитать рукопись и найти объяснение происходящему. Этим вечером, едва наступили сумерки, он наконец завершил это ужасное чтение и в полном бессилии откинулся в кресле. Жена, принеся ужин, нашла его в полубессознательном состоянии, но он оказался в состоянии резким окриком остановить ее, когда увидел, что она смотрит на записи, сделанные его рукой. С трудом поднявшись, он собрал исписанные листы и запечатал их в большой конверт, который положил во внутренний карман пальто. Ему хватило сил дойти до дома, но он явно нуждался в медицинской помощи, поэтому немедленно был вызван доктор Хартвелл. Когда доктор укладывал Армитажа постель, тот лишь беспрестанно бормотал: «Но что же, во имя Господа, мы можем сделать?»

Выспавшись, на следующий день доктор Армитаж как будто бредил. Он ничего не объяснил доктору Хартвеллу, но, в недолгие периоды успокоения, настаивал на серьезном и долгом разговоре с Райсом и Морганом. Его бессвязный лепет был довольно причудливым, например, он неистово требовал уничтожить что-то такое, что находится в заколоченном фермерском доме; ссылался на какой-то фантастический план уничтожения всей человеческой расы, всей животной и растительной жизни на земле какой-то ужасной более древней расой существ из иного измерения. Он кричал, что мир в опасности, поскольку Древние Существа хотят полностью очистить его и утащить из Солнечной системы и космического пространства в какую-то другую грань или фазу вечности, откуда он однажды выпал, вигинтиллионы эпох назад. А иногда просил принести ему чудовищный «Некрономикон» или «Демонолатрию» Ремигия, в которых надеялся найти какую-нибудь формулу, способную волшебным образом развеять нависшую опасность.

«Их надо остановить! – выкрикивал он время от времени. – Эти Уэйтли собираются впустить их, и самый опасный все еще остался! Скажите Райсу и Моргану, что мы должны сделать что-нибудь – совершать это придется вслепую, но я знаю, как изготовить порошок… Его не кормили со второго августа, когда Уилбур прибыл сюда и обрел здесь смерть, и с таким темпом…»

По счастью, Армитаж обладал крепким для своих семидесяти трех лет здоровьем и, выспавшись, смог справиться и не впасть в полное помешательство. В пятницу утром он проснулся с ясной головой, но терзаемый изнутри страхом и осознанием огромной ответственности. В субботу он чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы дойти до библиотеки и вызвать к себе Райса и Моргана, так что оставшуюся часть дня и весь вечер трое ученых напрягали свои умственные способности в яростных дискуссиях и для проверок даже самых диких предположений. Книги странного, загадочного и ужасного содержания были в огромных количествах принесены с полок и из хранилищ; копии диаграмм, формул и заклинаний делались с лихорадочной быстротой и в пугающем изобилии. Скептицизм у них полностью отсутствовал. Все трое видели тело Уилбура Уэйтли, лежавшее на полу в комнате этого самого здания, и после этого ни один из них не мог относиться к его дневнику как к запискам сумасшедшего.

По вопросу, нужно ли обратиться в полицию штата Массачусетс, мнения разделились и негативное в итоге возобладало. Здесь дело касалось такого, во что непосвященный просто не поверил бы – дальнейшие события подтвердили, что это действительно так. Обсуждение завершилось поздно ночью, не породив никакого плана действий, а все воскресенье Армитаж был занят изучением древних рецептов и смешиванием различных химикатов, полученных из университетской лаборатории. Чем дольше он размышлял над дьявольским дневником, тем сильнее сомневаться в возможности уничтожить каким-либо химическим средством существо, оставшееся после смерти Уилбура Уэйтли, – он еще не знал, что это существо, угрожающее всей планете, через несколько часов вырвется на волю и станет причиной надолго запомнившегося данвичского ужаса.

В понедельник продолжилось все то же, что было в воскресенье, ибо стоявшая перед ним задача требовала долгих исследований и многих экспериментов. Более тщательное изучение чудовищного дневника привело к появлению различных вариаций задуманного плана, и Армитаж не сомневался, что сколько бы он ни готовился, полной уверенности в успехе все равно не будет. К вечеру вторника он наметил в основных чертах свои действия и принял решение о необходимости отправиться в Данвич на этой неделе. После этого в среду ему довелось испытать шок.

В уголке страницы «Аркхем эдвертайзер» была перепечатана из «Ассошиэйтед пресс» шутливая заметка о том, про какое чудовище рассказывают в Данвиче после изрядных количеств самопального виски. Армитаж, крайне ошеломленный, смог только позвонить Райсу и Моргану. Их обсуждение закончилось далеко за полночь, а на следующий день все трое занимались лихорадочными сборами в дорогу. Армитаж отдавал себе отчет, что собирается задействовать чудовищное могущество, но вместе с тем понимал, что нет другой возможности предотвратить пагубные последствия уже совершенного зловещего вмешательства.

В пятницу утром Армитаж, Морган и Райс отправились на автомобиле в сторону Данвича и прибыли в городок к часу пополудни. Погода была прекрасная, но даже в ярких лучах солнца казалось, что скрытый ужас и дурные предзнаменования зависли над необычными куполообразными холмами и глубокими затененными ущельями этой зловещей местности. Время от времени, скользнув взглядом в сторону неба, можно было заметить мрачные круги из каменных столбов на вершине холма. По атмосфере молчаливого страха возле лавки Осборна они догадались, что случилось что-то ужасное, и вскоре узнали об уничтожении дома Элмера Фрая и его семьи. В течение дня они ездили по окрестностям Данвича, расспрашивая местных жителей о произошедших событиях, и сами с ужасом осмотрели то, что осталось от дома Фрая, зловонные липкие следы, дьявольские отпечатки во дворе, изувеченный скот Сета Бишопа и гигантские полосы придавленной растительности. След, проходящий по Сторожевому холму вверх и вниз, показался Армитажу почти знаком вселенского катаклизма, и он долго смотрел на зловещий камень на самой вершине.

Наконец ученые, узнав, что из Эйлсбери утром приехали представители полиции, получившей телефонное сообщение о трагедии с семьей Фрая, решили найти их и обменяться результатами наблюдений. Однако они обнаружили, что это легче задумать, чем сделать; нигде не обнаружилось никаких следов прибывшей группы. В машине их прибыло пятеро, но сейчас машина стояла пустой во дворе фермы Фрая. Местные жители, уже успевшие пообщаться с полицией, сначала казались озадаченными этим не меньше, чем Армитаж и его коллеги. Затем старый Сэм Хатчинс толкнул в бок Фреда Фарра и указал на зев глубокого ущелья.

«Боже, – сказал он, тяжело дыша, – я же говорил им ни в коем случае не спускаться в лощину, да мне и в голову не пришло, что кто-то может туда полезть, там же эти следы и этот смрад, и козодои кричат день и ночь беспрестанно…»

Холодная дрожь пробрала и местных жителей и заезжих гостей, и все они замерли, инстинктивно прислушиваясь. Армитаж, впервые реально соприкоснувшийся с этим кошмаром и его чудовищными деяниями, ощутил сильнейшее волнение от груза принятой на себя ответственности. Скоро опустится ночь, и тогда горное чудовище примется за свое жуткое дело. «Negotium perambulans in tenebris…»[6]. Старый библиотекарь повторил заклинание, которое заучил, сжимая в руке лист бумаги, на котором было записано дополнительное заклинание, которое он заучить не успел. Он проверил, работает ли его электрический фонарик. Стоявший рядом с ним Райс достал из саквояжа металлический опрыскиватель того типа, какие используют для борьбы с насекомыми, тогда как Морган снял чехол с крупнокалиберной винтовки, на которую надеялся, несмотря на предупреждение коллеги о том, что материальное оружие здесь не поможет.

Армитаж, прочитавший страшный дневник, мучительно хорошо знал, чего следует ожидать, однако не дал жителям Данвича никакого намека, чтобы не усиливать их испуг. Он надеялся, что удастся справиться с угрозой без сообщения миру о той чудовищной опасности, которой он избежал. Когда сгустились сумерки, местные жители разбрелись по своим домам и вновь принялись озабоченно запираться изнутри, несмотря на явные свидетельства бесполезности людских замков и укрепленных дверей против силы, способной по своей прихоти гнуть деревья и разрушать дома. Они скептически покачали головами, узнав о намерении приезжих караулить возле развалин дома Фрая, и, расходясь по домам, почти не рассчитывали снова увидеть этих исследователей.

В эту ночь под холмами снова грохотало, и козодои пели угрожающе. Порывы ветра время от времени приносили из лощины Холодных ключей неописуемое зловоние, в точности такое же, какое все трое ощущали и ранее, когда стояли возле умирающей твари, прожившей пятнадцать с половиной лет в человеческом обличье. Однако тот ужас, который они поджидали, так и не появился. Чего бы ни скрывалось там, на дне лощины, оно выжидало, но Армитаж сказал коллегам, что нападать на него в темноте будет чистым самоубийством.

Робко наступило утро, и ночные звуки стихли. Начался серый, пасмурный день, время от времени моросил дождь, а на северо-западе над холмами собирались значительно более густые и тяжелые облака. Аркхемские ученые пребывали в нерешительности. Укрывшись от усилившегося дождя в одной из немногих сохранившихся хозяйственных построек на дворе Фрая, они обсуждали, следует ли мудро выжидать здесь дальше или надо отважно нападать и спуститься в лощину в поисках их неописуемой чудовищной дичи. Ливень становился все сильнее, откуда-то из-за горизонта доносились раскаты грома, и вот совсем рядом блеснула раздвоенная молния, на мгновение залив сиянием все окрестности, ударившая как будто в самый центр проклятой лощины. Небо потемнело еще сильнее, поколебав надежды ученых на то, что гроза будет бурной, но короткой и сменится ясной погодой.

Прошло около часа, было все еще зловеще темно, когда с дороги донеслись разноголосые выкрики. Вскоре затем показалась группа мужчин, не меньше дюжины, которые, подбегая, кричали и даже истерически плакали. Кто-то из бежавших впереди выкрикивал чего-то, явно обращаясь в приезжим, и ученые из Аркхема отозвались, едва поняли это.

– О, Боже мой, Боже мой, – кричавший задыхался. – Оно снова идет, и на этот раз днем! Оно вышло… оно вышло и идет сюда прямо сейчас, и одному Богу известно, когда оно нападет на всех нас!

Дыхание у него сбилось, но его сменил другой.

– Примерно с час назад Заву Уэйтли позвонили, и это была миссис Кори, жена Джорджа. Она сказала, что ее работник Лютер, пошедший после удара сильной молнии отгонять скотину, увидел, как сгибаются деревья с другой стороны лощины – напротив этого места – и ощутил тот же ужасный запах, какой был от следов утром в понедельник. И ему послышались всплески и шлепки, и звук этот был громче, чем бывает, когда деревья качаются от ветра, и тут вдруг все деревья вдоль дороги наклонились на одну сторону, и было слышно хлюпание и шлепки по грязи. Но при этом Лютер клянется, что ничего видно не было, только все деревья придавились и кусты тоже.

А затем далеко впереди, где Бишопов ручей, он услышал страшный треск на мосту, как будто дерево разламывается и раскалывается. И все равно ничего не было видно, только как деревья гнутся. А после шлепки доносились уже издалека – с дороги, что ведет к дому Колдуна Уэйтли на Сторожевом холме – у Лютера хватило духу побежать в ту сторону, откуда раздавались звуки, и посмотреть на землю. Там кругом была грязь и вода, на небе темень непроглядная, и дождь все смывает; но все равно у края лощины, где деревья были придавлены, он опять увидел эти страшные следы, размером с дно бочки, какие видел в понедельник.

Тут снова заговорил первый рассказчик.

– Но это еще не все – это только начало. Заву позвонили из дома Сета Бишопа. Салли, его хозяйка, кричала как резаная – она увидела, как деревья у дороги согнулись, и звук был такой, будто слон топает и дышит, и это приближается к ее дому. Потом она сказала, что чует ужасный запах, и ее сын Чонси закричал, что это такой же запах, какой был возле развалин дома Уэйтли в понедельник утром. И собаки все время лаяли и ужасно выли.

А затем она вдруг заорала, и говорит, что кусты у дороги примяло, как будто ураган пролетел, но только ветра сильного не было. А потом Салли опять закричала и сказала, что забор только что повалился, хотя не видно того, кто это сделал. Потом в трубке стало слышно, что Чонси и старый Сет Бишоп закричали, а Салли сказала, что в дом что-то сильно ударило – не молния или еще что-то, а чего-то тяжелое, в переднюю стену, и продолжает бить по стене, хотя через окна ничего не видно. А затем… затем…

Испуг на лицах всех слушателей усилился; Армитаж, тоже потрясенный, все же нашел в себе силы приободрить рассказчика.

– А затем… Салли… она завопила: «О, помогите кто-нибудь, дом рушится…» – и в трубке был слышен страшный треск, и все они кричали… примерно так же было, когда оно напало на дом Элмера Фрая, только…

Он замолк, и слово взял кто-то другой из толпы.

– Вот и все – больше ни слова и ни звука. Мы сели в машины, собрав, сколько смогли, крепких мужиков, кого смогли собрать возле дома Кори, и направились сюда к вам, чтобы спросить, чего нам нужно делать. Я не верю, что это Божья кара за то, что мы не такие, как все, а только Божьей кары ни одному смертному не избежать.

Армитаж понял, что время действовать настало, и уверенно обратился к группе робких, перепуганных деревенских жителей:

– Нужно начать преследование, парни, – он старался говорить как можно увереннее. – Я уверен, что мы способны уничтожить это существо. Вы, парни, должно быть, знаете, что эти Уэйтли были колдунами – так вот, эта тварь создана колдовством, а значит, справиться с ней можно только теми же самыми средствами. Я прочитал дневник Уилбура Уэйтли и некоторые из тех старинных книг, которые он изучил; и думаю, что теперь я знаю нужное заклинание, которое позволит прогнать это существо. Конечно, быть полностью уверенным я не могу, но у нас хотя бы есть шанс. Оно невидимо – я подозревал, что это так – но в этом опрыскивателе сейчас вещество, который позволит нам на какое-то время увидеть его. Мы обязательно позже попробуем это сделать. Эта тварь – слишком страшная, чтобы оставлять ее живой, однако она не столь ужасна, чем то, что впустил бы в наш мир Уилбур, проживи он немного дольше. Вы даже представить себе не сможете, чего избежал наш мир. Теперь осталась только эта тварь, и она не способна размножаться. Однако она способна причинить немало вреда; так что не следует испытывать угрызения совести, уничтожая ее.

Нам необходимо догнать это существо, и первое, что для этого надо сделать – это направиться к тому месту, которое только что подверглось нападению. Пусть кто-то из вас нас проводит – я плохо знаю ваши дороги, но предполагаю, что должен быть какой-нибудь короткий путь. Ну, кто из вас?

Мужчины какое-то время смущенно топтались на месте, а затем Эрл Сойер, указывая грязным пальцем сквозь редеющею пелену дождя, сказал:

– Быстрее всего вы доберетесь до участка Сета Бишопа, если пересечете нижний луг вон там, перейдете в мелком месте через ручей, а потом взберетесь вверх и курьерской тропой пройдете через лесок. Окажетесь как раз на верхней дороге совсем рядом с домом Сета Бишопа – слегка по другую сторону.

Армитаж, Райс и Морган отправились указанным маршрутом; большинство местных последовали за ними, с меньшей скоростью. Небо светлело, и появились признаки того, что гроза заканчивается. Когда Армитаж по ошибке двинулся не в ту сторону, Джо Осборн окликнул его, а затем догнал, чтобы показать дорогу. Храбрость и уверенность у всех постепенно укреплялись, хотя мрачность леса на почти вертикальном склоне, к которому они приближались, предвещала серьезное испытание для этих качеств.

Когда они выбрались на грязную дорогу, из-за туч вышло солнце. До фермы Сета Бишопа оставалось немного, но погнутые деревья и ужасные, легко узнаваемые следы свидетельствовали о том, кто здесь побывал. Через несколько минут они увидели руины. Здесь повторилось то же, что случилось с семейством Фраев, и ни одного живого существа, как и ни одного мертвого, не удалось найти среди обломков того, что еще совсем недавно было домом Бишопа и сараем. Оставаться здесь, посреди зловония и липкой смоляной дряни, никому не хотелось, так что все продолжили идти за учеными по устрашающим следам, ведущим к развороченному фермерскому дому Уэйтли и далее к склону Сторожевого холма и алтарю на самой его верхушке.

Когда они проходили мимо фермы Уилбура Уэйтли, многие заметно вздрагивали, и похоже, в них снова доблесть соревновалась с нерешительностью. Разметать такой огромный дом было делом нешуточным, для этого требовалось обладать силой злобного демона. Дойдя до подножия Сторожевого холма, следы отделялись от дороги, и далее отпечатки шли по широкой проплешине, отмечавшей маршрут монстра на вершину и обратно.

Армитаж достал карманную подзорную трубу с сильным увеличением и осмотрел через нее крутой зеленый склон. Затем передал трубу Моргану, зрение которого было острее. Посмотрев в нее некоторое время, Морган громко вскрикнул и передал инструмент Эрлу Сойеру, одновременно указывая пальцем в определенное место на склоне. Сойер, неуклюже, как большинство новичков, не имевших дело с оптическими приборами, сначала безрезультатно пытался крутить колесо настройки, но в конечном счете, с помощью Армитажа, правильно настроил резкость и навел трубу. Сделав это, он издал крик, значительно менее сдержанный, чем был у доктора Моргана.

«Всемогущий Боже, трава и кусты шевелятся! Оно поднимается вверх… медленно… ползет вверх по склону… ползет на вершину прямо в эту минуту, и лишь небеса знают, зачем!»

Паника быстро охватила всю группу. Одно дело – искать непонятное чудовище, совсем другое – найти его. Заклинания, возможно, сработают – но что если нет? Все начали расспрашивать Армитажа, пытаясь узнать больше об этой твари, и, похоже, его ответы не удовлетворили местных жителей. Все, казалось, почувствовали близость к таким проявлениям Природы, которые крайне запретны и лежат полностью за пределами нормального опыта человечества.

В итоге трое приезжих из Аркхема – старый белобородый доктор Армитаж, коренастый седоволосый профессор Райс и худой моложавый доктор Морган – стали подниматься на гору без сопровождающих. После долгих терпеливых объяснений, как настраивать и пользоваться трубой, они оставили прибор перепуганным мужчинам из Данвича, и, пока ученые совершали восхождение, местные жители наблюдали за ними. Подъем оказался тяжелым, и Армитажу не раз понадобилась помощь. Высоко над головами поднимавшейся группы колыхалась растительность по краям широкой просеки – проложившее ее адское создание продвигалось вверх с неумолимой настойчивостью гигантской змеи. Через некоторое время стало ясно, что преследователи настигают его.

Кертис Уэйтли – из тех Уэйтли, что еще не деградировали – держал трубу, когда группа из Аркхема двинулась в сторону, удаляясь от просеки. Кертис сообщил, что они явно собираются забраться на небольшую побочную вершину, возвышающуюся рядом с просекой в том месте, где кусты еще не приминались. Так оно и случилось, и при этом ученым удалось перегнать преследуемую тварь.

Затем Уэсли Кори, взявший трубу, закричал, что Армитаж направляет опрыскиватель, который держит в руке Райс, и сейчас что-то должно произойти. Толпа беспокойно зашевелилась, поскольку все слышали, что этот опрыскиватель должен сделать невидимое чудовище на какое-то время видимым. Некоторые даже закрыли глаза руками, но Кертис Уэйтли выхватил трубу и напряженно прильнул к окуляру. Он увидел, что у Райса, находящегося со своими коллегами в удобной позиции, хорошие шансы опрыскать тварь волшебным составом.

Те, кто наблюдал за происходящим невооруженным глазом, увидели только появившееся на мгновение серое облако – размером с умеренно большое здание – неподалеку от вершины холма. Кертис, смотревший в это время через подзорную трубу, с диким воплем выронил ее прямо в глубокую, по лодыжку, дорожную грязь. Он пошатнулся и упал бы на землю, не подхвати его вовремя стоявшие рядом. После этого он смог только почти беззвучно застонать.

– О… о, великий Боже… там… там…

На него посыпался град вопросов, но только Генри Уилер догадался поднять упавшую трубу и очистить ее от грязи. Кертис все еще не мог внятно сказать что-нибудь, даже короткие ответы давались ему с большим трудом.

– Больше, чем амбар… весь в извивающихся канатах… по форме как яйцо, только неимоверного размера… несколько дюжин ног толщиной с бочку, и они до середины уходят в землю, когда оно ступает… ничего твердого в нем… все как желе, как будто извивающиеся канаты, которые собрали в пучок… над этим большие выпученные глаза… десять или двадцать ртов или хоботов, торчат со всех сторон, толстые, как труба дымохода, и они то и дело вскидываются, открываются и закрываются… все серые, с голубыми или багровыми кольцами… и, Боже праведный на Небесах – на самом верху половина лица!

Последнее воспоминание, чем бы оно ни было, оказалось для бедняги Кертиса чрезмерным, и он потерял сознание, прежде чем успел сказать еще хоть что-то. Фред Фарр и Уилл Хатчинс отнесли его в сторону от дороги и положили на сырую траву. Генри Уилер, вздрагивая всем телом, посмотрел через спасенную трубу на гору. Ему удалось различить три фигурки, бегущие, очевидно, к вершине так быстро, как только могли и как позволял склон холма. Только это – больше ничего не заметил. Затем все услышали странный шум, доносящийся из долины позади и из подлеска на самом Сторожевом холме. Это было пение бесчисленных козодоев, и в их пронзительном хоре можно было различить нотки тревоги и зловещего ожидания.

Затем Эрл Сойер взял трубу и сообщил собравшимся, что три фигурки теперь стоят на самом верху холма, на одном уровне с камнем в форме алтаря, но на значительном расстоянии от него. Одна из фигурок, доложил он, ритмично поднимает над головой руки; и как только Сойер об этом сказал, все различили слабый, почти музыкальный звук издалека, как будто его движение рук сопровождалось громким пением.

– Наверное, он произносит заклинание, – прошептал Уилер, снова берясь за подзорную трубу. Козодои теперь кричали совершенно неистово в каком-то причудливо изменяющемся ритме, нисколько не совпадающем с ритмом проводимого ритуала.

Вдруг показалось, что свет солнца померк, причем без вмешательства какого-либо облака. Все сразу же обратили внимание на это странное обстоятельство. Грохочущий звук из-под холмов причудливым образом гармонировал с раскатами, доносящимися с неба. Наверху сверкнула молния, и люди с изумлением начали безуспешно высматривать признаки приближающейся грозы. Пение трех смельчаков из Аркхема теперь стало хорошо различимым, и Уилер видел через трубу, что, произнося заклинание, они уже все вместе ритмично поднимают и опускают руки. Издалека, от какого-то фермерского дома, донесся яростный лай собак.

Дневной свет изменился еще сильнее, и собравшиеся люди в изумлении уставились на горизонт. Багрянистая темнота, порожденная не чем иным, как спектральным смещением небесной голубизны, наползала сверху на грохочущие холмы. Снова сверкнула молния, на этот раз она была ярче, чем раньше, и всем показалось, что вокруг каменного алтаря, там, на вершине, сгустилось что-то типа тумана. В трубу сейчас никто не смотрел. Крик козодоев все так же совершал неритмичные пульсации, а люди из Данвича напряглись в ожидании неуловимой угрозы, которой казалась пропитана атмосфера.

И тогда внезапно раздались те глубокие, пронзительные и мелодичные звуки, которые не мог потом забыть ни один из присутствовавших. Это были слова, рожденные не человеческим горлом, ибо человек не в состоянии породить такое акустическое извращение. Можно было подумать, что они доносятся откуда-то из глубины, не будь их совершенно очевидным источником камень в форме алтаря. Называть это звуками не совсем правильно – значительная часть их инфразвукового тембра не воспринималась ухом, – но тем не менее по сути это были, все-таки, отчасти артикулированные слова. Они были очень громкими – как грохот снизу и раскаты грома сверху, которым они вторили – и при этом не исходили от какого-либо видимого существа.

– Игнаиих… игнаиих… тхфлтхкх’нгха… Йог-Сотот… – гудел ужасающий голос из иного мира. – Й’бтхнк… х’ехйе… н’гркдл’лх…

На этом речь запнулась, словно бы говорящего пересиливали в неком сверхъестественном противостоянии. Генри Уилер припал к трубе, но увидел все те же три силуэта на вершине: фигурки яростно размахивали руками, делая странные жесты, тогда как их пение, похоже, близилось к кульминации. Из каких черных колодцев ахеронского ужаса, из каких неизмеримых пучин внекосмического сознания или тайной и долго не проявлявшей себя наследственности порождались эти не вполне четкие громовые каркающие звуки? Затем они начали заново набирать силу в решительном и безумном неистовстве:

– Ех-й-йа-йа-йахаах… е’йайайаааа… нгх’ааааа… нгх’ааа… х’йух… х’йух… ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ!.. п-п-п… ПАПА! ПАПА! ЙОГ-СОТОТ!..

На этом все закончилось. Побледневшие люди на дороге все еще вслушивались, ожидая продолжения этих слов, произнесенных по-английски, громоподобно льющихся из сводящей с ума пустоты над ужасным алтарем, но им не суждено было услышать когда-нибудь хоть что-то подобное. Вместо продолжения слов прозвучал грохот взрыва, казалось, расколовшего горы; оглушающий апокалипсический громовой раскат, настолько мощный, что невозможно было определить, откуда он доносится, находится ли его источник на земле или на небе. Единичный штык молнии ударил из багрового зенита в центр каменного алтаря, и невидимая волна невероятной силы и с неописуемым зловонием прошлась от вершины холма во все стороны. Деревья, трава и кусты яростно всколыхнулись, а испуганные люди у подножия холма, едва не задохнувшись от смертельного смрада, с трудом удержались на ногах. Вдали завыли собаки; зеленая трава и листва деревьев на глазах увядали, принимая странный серо-желтый оттенок, а в полях и лесах повсюду валялись тела мертвых козодоев.

Зловоние быстро рассеялось, но растительность так и осталась пожухлой. На том холме и по сей день растет что-то странное, несущее на себе отпечаток греха. Кертис Уэйтли пришел в сознание лишь после того, как трое из Аркхема спустились с холма – сошли медленно, освещаемые солнцем, которое вновь стало ярким и чистым. Они были мрачны и молчаливы, казались подавленными воспоминаниями и впечатлениями куда более сильными, чем те, что превратили группу местных жителей в кучку дрожащих трусов. В ответ на посыпавшиеся вопросы они только качали головами, но подтвердили самое главное:

– Эта тварь исчезла навсегда, – сказал Армитаж. – Она распалась на элементы, из которых была сотворена, и больше ее не будет. В нормальном мире такое существо вообще невозможно. Лишь в самом малейшем отношении оно было материей в том смысле, как мы это понимаем. Оно было похоже на своего отца – и большая его часть вернулась к нему в некую область или измерение вне нашей материальной Вселенной, в некую пучину, из которой вызвать его на миг на холмы могли только самые разнузданные и святотатственные ритуалы.

Наступила недолгая тишина, и в этот момент чувства бедного Кертиса Уэйтли наконец начали приходить в порядок; он с протяжным стоном поднял руки и обхватил свою голову. Память его, казалось, вернулась к тому моменту, когда он от потрясения потерял сознание, и увиденный в подзорную трубу кошмар вновь обрушился на него.

– Ох, о Боже, эта половина лица… половина лица на самом верху… это лицо с красными глазами и белесыми курчавыми волосами, и без подбородка, как Уэйтли… Это был осьминог, стоногое существо, король пауков, все это вместе, но у них было почти человеческое лицо, там, вверху, и оно было похоже на лицо Колдуна Уэйтли, только… только размерами оно было в ярды, целые ярды…

Он замолчал в изнеможении, а вся группа местных жителей уставилась на него с замешательством, не превратившимся пока что в новый приступ ужаса. Только старый Завулон Уэйтли, то и дело припоминавший не к месту далекое прошлое, но пока что не проронивший ни слова, смог заговорить вслух:

– Пятнадцать лет прошло, – прошамкал он, – с тех пор как я слышал от старика Уэйтли, что наступит день и мы все услышим, как дитя Лавинии прокричит имя своего отца с вершины Сторожевого холма…

Но тут Джо Осборн перебил его, задав вопрос людям из Аркхема:

– Что же это все-таки было и как молодой Колдун Уэйтли вызвал это из воздуха?

Армитаж, задумавшись, попытался объяснить.

– Это было… ну, это было проявление некого могущества, которое относится не к нашей части мироздания, могущества, которое оказывает действие и проявляет себя согласно иным законам, чем те, что господствуют у нас. Людям незачем вызывать подобных существ оттуда; лишь исключительно безнравственные люди и наиболее жуткие секты пытаются совершить подобное. Этим могуществом отчасти обладал и сам Уилбуре Уэйтли – в достаточной мере, чтобы превратиться в дьявольского и не по годам развитого монстра, и потому его смерть стала ужасающим зрелищем.

Я собираюсь предать огню его проклятый дневник, а вы поступите мудро, если взорвете динамитом этот каменный алтарь и разрушите все эти круги из каменных колонн на вершинах холмов. Такие сооружения служат для вызова существ, подобных тем, которых так любили Уэйтли – тварей, которых они собирались впустить, чтобы те изничтожили весь человеческий род, а саму Землю утащили в неведомое место для каких-то неведомых целей.

Что же касается той твари, которую мы только что отослали обратно – семейство Уэйтли растило ее для выполнения самого страшного из того, что должно было произойти. Она росла быстро и стала такой огромной по той же причине, что и Уилбур – но обогнала Уилбура в размерах и в скорости роста, поскольку в ней было больше потустороннего. Нет смысла задаваться вопросом, как Уилбур вызывал ее из воздуха. Он не вызывал это существо. Это был его брат-близнец, но гораздо более похожий на отца.

1929

Серебряный ключ

Когда Рэндольфу Картеру исполнилось тридцать, он потерял ключ, открывавший врата в страну его сновидений. До того времени он смирялся с прозой жизни, поскольку ночами странствовал по странным и древним городам, расположенным где-то очень далеко, за призрачными морями; но с наступлением среднего возраста фантазии становились все слабее, и наконец сказочный мир оказался отрезан. Его галеры больше не плыли по реке Укранос мимо золотых шпилей Франа, а караваны слонов не пробирались через благовонные джунгли Клида, среди которых стояли заброшенные дворцы с колоннами из слоновой кости, погруженные в вечную дрему под лунным светом.

Он прочел немало книг о реальности как она есть и наслушался советов множества опытных людей. Философы из лучших побуждений поучали, что следует искать логические связи между разными явлениями и анализировать, что именно вызвало мысли и фантазии. Он уже не удивлялся и словно бы забыл, что вся жизнь представляет собой лишь череду мысленных образов и представлений, а впечатления реального мира неотделимы от плодов игры воображения, и противопоставлять их не имеет смысла. Обычаи нашептывали ему уважительно относиться ко всему существующему и осязаемому, и он постепенно начал стыдиться своих прежних фантазий. Мудрецы неустанно напоминали Картеру, что его видения были глупыми, ребяческими, несомненно абсурдными, потому что их действующие лица считали события вокруг них полными тайного значения, а между тем бессмысленный мир по-прежнему скрипуче вращается вокруг своей оси, то превращая ничто в нечто, то низводя нечто до ничто, не обращая внимания на помыслы и само существование сознаний, вспыхивающих на миг обманчивыми огоньками и гаснущих во мраке.

Эти мудрецы хотели приковать его к реальному миру, из которого изгнаны тайны, и подробно рассказывали, каким образом все происходит. Но Картер запротестовал, сбежал от их мира, их законов и попытался скрыться в сумеречных царствах, где, повинуясь волшебству, прежние видения и милые ему ассоциации соединялись, открывая перед ним новые горизонты, и дух перехватывало от напряженного ожидания и безмерного восхищения; однако наставники старались обратить его от этого к чудесам науки, предлагая видеть удивительное и красоту в вихревом движении атомов или в небесных межпланетных просторах. А когда ему не удалось найти этого в подобных вещах, во всем том, что хорошо известно и описано, ему заявили, что у него недостаток воображения и отставание в развитии, поскольку он предпочитает иллюзии снов иллюзиям нашего физического мира.

Но наконец Картер смирился и попробовал поступать как все, приучая себя к мысли, что повседневные события и эмоции простых смертных важнее фантазий редких и утонченных душ. Он не протестовал, когда ему говорили, что любая грубая, животная боль, будь то страдания голодного крестьянина или даже муки свиньи на бойне, значат для жизни больше несравненной красоты Нарата с его сотнями узорных ворот и куполами из халцедона, которые он смутно помнил по прежним видениям, и в соответствии с увещеваниями постарался ощутить тревоги других и понять, что такое боль сострадания и трагизм ситуации.

Однако он слишком ясно видел, сколь ничтожны, переменчивы и бессмысленны все человеческие надежды и сколь незначительны и пусты порождающие их импульсы, – и все это несовместимо с высокими идеалами, о которых так любят рассуждать философы. Он стал искать спасения в иронии и с усмешкой воспринимал сумасбродные фантазии, сознавая, что в обыденной жизни таких сумасбродств и нелепостей ничуть не меньше, однако они напрочь лишены красоты, а в веренице происходящих событий нет ни цели, ни смысла. Он сделался чем-то вроде адепта юмора, ибо еще не осознал, что даже юмор не нужен бестолковой Вселенной, не признающей логики, но и не имеющей ей достойной замены.

Приняв такие узы, в первые дни он обратился к вере отцов и решил вернуться в лоно церкви – ему казалось, что там он отыщет сокровенные мистические пути, способные увести от обыденной жизни. Но при внимательном рассмотрении он заметил все ту же скудость воображения, поблекшую, болезненную красу, уныние, банальность и напыщенную серьезность, возомнившую себя истиной в последней инстанции; проповедники старались поддерживать страх своих прихожан перед неведомым, и вскоре Картер убедился, что их попытки были весьма неуклюжи. Он с горечью узнал, что эти напыщенные люди для оправдания реальной жизни используют старинные предания, которые их же хваленая наука опровергает на каждому шагу. Эта необоснованная серьезность окончательно охладила его пыл. Картер полагал, что любовь к былым верованиям можно сохранить лишь если они остаются красивыми обрядами или неясными фантазиями, обращенными не к уму, а к чувствам.

Однако когда он обратился к тем, кто отвергал древние мифы, те оказались еще хуже верующих и внушили ему подлинное отвращение. Им не приходило в голову, что красота неотделима от гармонии и достижима лишь в идеале или в видениях, а не в бессмысленном пространстве; не думали они и о том, что без сновидений и воспоминаний человечество не смогло бы противостоять окружающему хаосу. Они оказались неспособными видеть, что добро и зло, красота и уродство есть узоры бесконечного орнамента и приобретают смысл лишь в связи с ним, и связь эта испокон веков обеспечивала нормальную жизнь и давала нашим предкам возможность думать и чувствовать; каждый народ и каждая цивилизация вплетали свои узоры в гигантский гобелен мирового порядка. Эти отвергатели не желали слушать об извечных ценностях и сводили бытие к грубым и примитивным инстинктам, а сами влачили убогое, никчемное существование, но при этом гордились своим здравомыслием, полагая, что избежали каких-то смутных соблазнов. Это была жалкая иллюзия, ибо соблазны никуда не исчезли и всего лишь на месте старых идолов появились новые; страх сменился своеволием, а слепое навязанное благочестие – анархией.

Их разновидность свободомыслия не понравилась Картеру; он видел, что большинство из них, уподобившись отвергнутому лжесвященству, не могли вырваться из заблуждения, что жизнь имеет еще какой-то смысл, помимо того, который вкладывают в нее люди; что они запутались в собственных противоречиях и при всем радикализме суждений не в силах обойтись без идолов в виде строгой морали и долга, а их вера в свободу исключает красоту; что, с искаженным восприятием и фанатично приверженные иллюзиям правосудия, личной свободы и общего единообразия, они отбросили старые знания вместе со старыми верованиями, не сумев уяснить, что эти извечные ценности – единственные мерила добра и зла и маяки надежды в бессмысленном космосе, хотя об этом вопила вся открытая и познанная ими Природа. Без них жизнь постепенно лишалась для отвергателей какого-либо интереса и цели; стремясь побороть овладевшую ими скуку, они обратились к суетному, их наигранная деловитость перемежалась столь же искусственным возбуждением, пристрастием к варварским зрелищам и буйным, грубым забавам. Однако разочарование наступало слишком быстро и доходило до отвращения; их отрадой стали желчные насмешки над миром и придирки к общественному строю. Отвергатели никак не могли понять, что их убогие принципы столь же противоречивы, как и боги их предков, а минутное наслаждение сулит скорую гибель. Спокойная, вечная красота достижима лишь в снах, но мир лишил себя этого утешения вместе с отринутыми тайнами детства и невинности.

Картер продолжал жить в окружении этой чуждой ему хаотичной, суетной реальности, не обольщаясь иллюзиями и следуя добрым традициям. Его видения таяли и с каждым днем становились все бесплотнее, но любовь к гармонии удерживала его и не давала свернуть с пути, определяемого его происхождением. Он праздно путешествовал по различным городам и при этом часто печально вздыхал, поскольку открывавшиеся виды не казались ему полностью реальными, а любой отблеск солнечных лучей от высокой кровли или парапета на закате напоминал ему о тех видениях, что прежде у него бывали, и вызывал тоску по этим бесплотным землям, оказавшимся теперь недоступными. Первая мировая война немного взбодрила его, и он записался во французский Иностранный легион. Здесь у него появились новые друзья, однако он быстро пресытился обществом обыкновенных людей с неразвитым воображением и грубыми чувствами. Все его родственники находились за океаном, и это его даже радовало, ведь никто из них не понял бы, что творилось в его душе. Никто, кроме его родного деда и двоюродного деда Кристофера, но они оба давно умерли.

После войны он снова обратился к литературе и дописал несколько книг, которые совсем было забросил, перестав видеть сновидения. Но он больше не испытывал ни удовлетворения от творчества, ни радости творения; вдохновение покинуло его, в сознании утвердилось земное начало, и он с трудом отрывался от реальности. Мир его сновидений отдалялся с каждым годом, уходя за туманный горизонт. Ирония разрушала выстроенные им призрачные минареты, а сам он, из боязни неправдоподобия, с корнем удалял нежные и яркие цветы из волшебных садов. Картер по привычке относился к своим героям с симпатией, и от этого злодеи у него получались какими-то слащавыми, не способными ни испугать кого-либо, ни оттолкнуть. Он стал адептом реальности и заботился о точности мотивировок и жизненной убедительности событий, отчего в его романах преобладали плоские аллегории или дешевая социальная сатира. Его новые книги заполучили куда больший успех, чем прежние; он осознал, что это тревожный симптом: пустые произведения притягивают пустых читателей, так как потакают их вкусам, – и тогда сжег рукописи и отказался от литературного поприща. Он писал изысканные романы, в которых посмеивался над своими видениями, очерчивая их двумя-тремя легкими штрихами, однако видел, что в его утонченностях нет жизни.

После этого он стал холить и лелеять свои иллюзии и увлекся всем причудливым и эксцентричным. Картер надеялся избавиться таким образом от ненавистной ему банальности. Однако под внешне причудливой оболочкой скрывались обычно те же убожество и пустота; расхожие оккультные доктрины показались ему сухими и догматичными, он не обнаружил в них ни грана истины, способной оправдать непререкаемый тон; ставшие очевидными глупость, фальшь и путаница не имели ничего общего с его видениями и только мешали его сознанию уйти от обыденности в иные, высшие сферы. Картер стал собирать библиотеку и приобретал странные, мистические книги; завязал переписку с не менее странными людьми фантастической эрудиции; ему сделались доступными тайные бездны человеческой души, древние легенды и события глубокой старины. Пристрастие к мистике сказалось и на его быте: он окружил себя уникальными вещами, обставил свой бостонский дом в соответствии с изменившимися вкусами и оформил комнаты в разных тонах, разместил подходящим образом книги и прочие предметы, позаботившись о нужном освещении, тепле и даже запахах.

Однажды он прослышал о человеке с юга Америки, которому доставляли из Индии и арабских стран древние фолианты и глиняные таблички, внушающие ужас и свидетельствующие о богохульстве минувших тысячелетий. Картер отправился к нему, и они семь лет прожили вместе, погрузившись в исследования. Но однажды ночью на старом заброшенном кладбище им довелось столкнуться с неведомым ужасом, и его спутник бесследно исчез. Через некоторое время Картер вернулся на родину предков – в Аркхем, овеянный преданиями и зачарованный нечистой силой, – и продолжил свои штудии, приводил в порядок семейный архив, а по вечерам любовался серебристыми ивами, двускатными крышами и силуэтами колоколен. Но вот ему попался дневник одного из его предков, некоторые страницы которого содержали настолько страшные истории, что он никому не решился о них рассказать. Эти ужасы подтолкнули его к мрачному краю реальности, но путь в страну юношеских сновидений, как и прежде, оставался скрыт темной завесой; в пятьдесят лет Картер уже ощущал смертельную усталость и не ждал ни покоя, ни утешения от мира, слишком суетливого для красоты и слишком практичного для мечтаний.

Уверившись, что жизнь уже прожита и ему не найдется места в постылой реальности, Картер забросил занятия и целыми днями праздно бездействовал, пытаясь припомнить хотя бы обрывки своих сновидений. Он не видел смысла в продолжении жизни, и даже получил от знакомого из Латинской Америки весьма особый состав, позволяющий покинуть этот бренный мир без боли и страданий. Однако безволие и сила привычки удержали его от самоубийства, а преодолев искушение небытием, он словно перенесся назад в свое детство; но современная обстановка разрушительно действовала на эту иллюзию, и потому он сделал в окнах цветные витражи, сменил мебель на викторианскую и тому подобное.

Шли годы, он утвердился в благостном мнении в отношении того, что все же не совершил решительного действия; окружающее его больше не мучило и не тревожило, повседневность отступила на задний план и сделалась малозаметной; он замкнулся в себе и не воспринимал почти ничего извне. В его снах понемногу начало обосновываться ожидание чуда, промелькивали яркие искры, и он все чаще видел себя играющим в дедовской усадьбе. Видения становились более продолжительными и превращались иногда в отчетливые картины прошлого. На протяжении двадцати лет ему, как и большинству людей, снились бледные отражения каждодневных событий, но вот пробудившаяся память вернула его к родному дому. Он часто, просыпаясь, обнаруживал, что зовет к себе мать или деда, которые уже четверть века покоились в могилах.

Однажды ночью дед напомнил ему о серебряном ключе. Старый седой ученый, совсем как живой, долго рассказывал внуку об их древнем роде и о странных видениях, посещавших чутких и восприимчивых предков Картера. Он рассказал ему о крестоносце с горящими глазами, который попал в плен к сарацинам и узнал от них немало тайн, и о первом Рэндольфе Картере, который жил в эпоху королевы Елизаветы и увлекался магией. Дед поведал ему и об Эдмунде Картере, который чудом избежал виселицы в Салеме в пору охоты на ведьм и спрятал в старинной шкатулке большой серебряный ключ, доставшийся ему по наследству. Перед тем как Картер проснулся, старик объяснил, где можно найти эту дубовую шкатулку со страшными фигурками на крышке, и добавил, что ее не открывали уже два столетия.

Шкатулка отыскалась на пыльном чердаке, где лежала, затерянная на дне высокого комода. Она оказалась почти квадратной, со стороной примерно в фут, а готическая резьба на ней вызывала такой ужас, что вряд ли кто решился открыть ее со времен Эдмунда Картера. Он встряхнул ее, но изнутри не донеслось ни звука, зато появился аромат неведомых специй. Возможно, что ключ всего лишь легенда – ведь даже отец Рэндольфа Картера не знал о существовании шкатулки, обитой железом и закрытой на сложный замок. Потом до него дошло, что серебряный ключ, если он действительно существует, поможет ему открыть ворота в страну сновидений, хотя дед и не сказал ему, как и где им нужно воспользоваться.

Старому слуге удалось отомкнуть замок, хотя он и вздрогнул от ужаса, завидев жуткие ухмыляющиеся физиономии на темной деревянной крышке. Внутри шкатулки оказался большой ключ из потускневшего серебра, украшенный загадочными арабесками, завернутый в выцветший пергаментный свиток; никаких других пояснений там не оказалось. Пергамент был исписан непонятными буквами. Картер вспомнил, что у его исчезнувшего на кладбище друга хранился очень похожий папирусный свиток и, перечитывая его, тот всякий раз вздрагивал от страха; сейчас Картер тоже вздрогнул.

Он протер ключ, вновь положил его в источающую ароматы шкатулку из древнего дуба и унес ее к себе в спальню. С того дня его сны становились все красочнее, и хотя он больше не странствовал по неведомым городам и не гулял в роскошных садах, общее значение воспринимаемого не вызывало у него сомнений. Сны звали его назад, к родовому истоку. Он понял, что должен уйти в прошлое и раствориться в мире, полном тайн и старинных вещей. С каждым днем он все больше думал о магии северных гор, о застывшем Аркхеме и стремительном Мискатонике, о заброшенной сельской усадьбе и семейном кладбище.

Когда наступила осень и деревья окрасились золотом и багрянцем, Картер решил отправиться на машине по старой петляющей дороге, знакомой ему с детства, мимо горных кряжей и лугов за каменными оградами; он ехал через тихие долины и густые леса, любовался прозрачной гладью Мискатоника и деревянными или каменными мостами. Увидев на очередном повороте вязовую рощу, он вспомнил, что в ней полтора века назад без следа пропал один из его предков, и невольно вздрогнул, услышав шелест деревьев под порывом ветра. Затем промелькнул разрушенный дом сельской колдуньи Гуди Фаулер, с крохотными мрачными окошками и спускающейся чуть ли не до земли скособоченной крышей. Он промчался мимо на полной скорости и не снижал ее, пока не доехал до старого белого особняка у подножия крутого холма. Здесь родились его мать, дед и прадед. Дом по-прежнему гордо взирал через шоссе с горного склона на величественную панораму зеленой долины. Вдали виднелись шпили и крыши Кингспорта, а еще дальше до горизонта простиралось склоняющее к мечтаниям древнее море.

Машина остановилась возле крутого склона, на котором располагалась усадьба Картеров, где он не был больше сорока лет. Он вышел и внимательно оглядел окрестности. Полдень давно миновал, и лучи клонящегося к западу солнца окрашивали ярким золотом все вокруг. Этот безмолвный и неземной пейзаж часто снился ему в последние дни – и вот чудесные, проникнутые ожиданием сны сбылись. Он разглядывал окрестности – искрящуюся на солнце бархатную зеленью лугов, обветшавшие каменные стены усадьбы и стройные ряды густых деревьев, – тихие и пустынные, словно расположенные на иной, неведомой планете; затем посмотрел на алые горные отроги и лесистые долины, широкими ступенями спускавшиеся вниз, и лощины, где журчали ручьи, омывающие разбухшие, узловатые корни.

Он осознал вдруг, что автомобиль чужд всему окружающему, и, оставив его на краю леса, переложил серебряный ключ в карман пальто и стал подниматься в гору. Лес, хотя его здесь регулярно прореживали, обступил его со всех сторон и скрыл стоявший выше особняк. Интересно, сохранилось ли в доме что-нибудь со времен его детства? После смерти двоюродного деда Кристофера здесь уже тридцать лет никто не жил, и все, наверное, успело обветшать. Мальчишкой Рэндольф часто гостил в этом доме и обожал чудесный лес, начинающийся за садом.

Вокруг сгустились тени, близилась ночь. Когда справа бывали просветы между деревьями, он видел вдали силуэт старой конгрегационной церкви, стоявшей на центральном холме Кингспорта; закат окрашивал ее в розовые тона, и остекление маленьких круглых окон сверкало, отражая багровые лучи. Затем, когда тени стали гуще, он понял, что эти отсветы пришли к нему из детских воспоминаний – ведь церковь давно снесли и выстроили на ее месте конгрегационную больницу. Когда-то он с интересом прочел в газете заметку о том, что на холме при этом строительстве обнаружили несколько странных и напоминавших большие норы подземных ходов, прорубленных через скалистое основание.

С удивлением услышав знакомый голос, он повернулся, не веря своим ушам. Старый Бениджа Кори, прислуживавший дяде Кристоферу, уже в те далекие годы был весьма немолод. Сейчас ему явно должно было перевалить за сто, но Картер смог бы отличить этот звучный голос от тысячи других. Он не сразу разобрал слова, но моментально опознал интонацию. Подумать только, старый Бениджа еще жив!

– Мистер Рэнди! Мистер Рэнди! Иде вы? Читож вы, хотите вгнать в гуроб вашу тетушку Марти? Неушто забыли, что она запретила вам гулять в темноте и просила вернуться до вечера? Рэнди! Рэн-ди! Вот же несносный мальчишка, все норовит убежать и часами бродит, как лунатик, возле змеиного логова… Эй, эй, Рэн-ди!

Рэндольф Картер остановился в почти кромешной тьме и потер глаза, пытаясь скинуть оцепенение. Что-то странное. Похоже, он умудрился заблудиться и припоздниться. Интересно, который теперь час? Отсюда было не разглядеть время на часах башни Кингспорта, но маленькая подзорная труба в кармане могла помочь в этом. Картер осознал, что его блуждание допоздна связано с чем-то очень странным и необычным. Наконец он сунул руку в карман за подзорной трубой, но ее там не оказалось – а был лишь серебряный ключ, найденный в шкатулке. Дядя Крис однажды рассказал ему загадочную историю о старой запертой шкатулке, но тетя Марта оборвала его, заявив, что нечего забивать такими вещами голову мальчику, который и без того слишком много фантазирует. Рэндольф попытался вспомнить, где именно взял этот ключ, но в его сознании все перепуталось. Ему казалось, что шкатулка хранилась на чердаке его дома в Бостоне, и он пообещал Парксу выплатить половину его недельного жалованья, если тот поможет ему открыть замок и будет держать язык за зубами; однако когда он вспоминал об этом, то увидел Паркса мысленным взором и был поражен, как годы сказались на прежде расторопном и бодром кокни.

– Рэн-ди! Рэн-ди!.. Эй, эй, Рэнди!

Из-за темного поворота появился раскачивающийся фонарь, и старый Бениджа бросился к молчаливому и растерянному путешественнику.

– Ага, мальчик, вот вы где! Я вас полчаса выкрикиваю, обыскался уже. Почему же молчите? Язык к горлу прилип? Тетя Марта вся извелась от беспокойства. Где вы пропадали? Вот расскажу все дяде Крису, он вас по головке не погладит! Вас не раз предупреждали, негодный мальчишка, что по лесу вечером гулять нельзя! В нем полно всякой нечисти. Мне об этом еще дед рассказывал. Идемте скорее, мистер Рэнди, а то Ханна не даст вам ужин.

Рэндольф Картер продолжил идти по дороге; сквозь осенние ветки просвечивали звезды, вдали громко лаяли собаки, из окон дома лился ярко-желтый свет, и Плеяды тускло мерцали на западе за большой двускатной крышей. Тетя Марта ждала на пороге, но, вопреки ожиданиям, не набросилась на Рэнди с руганью, а лишь добродушно поворчала. Она слишком хорошо знала дядю Криса и понимала, что все Картеры с чудинкой – это у них в крови. Рэндольф не стал показывать свой ключ, молча поужинал и заупрямился лишь когда его стали укладывать спать. Иногда он предпочитал грезить наяву, и ему хотелось поскорее воспользоваться ключом.

Он проснулся рано утром и уже собирался бежать в лес на горе, но дядя Крис перехватил его по дороге и усадил в кресло в столовой. Мальчик обвел тревожным взглядом комнату с низким потолком, лоскутные половики на полу, солнечные зайчики в углах и улыбнулся, когда ветки застучали в окна задней части дома. Деревья и холмы теперь были совсем рядом, они и образовывали ворота в ту вневременную реальность, что была его настоящей родиной.

Вырвавшись спустя некоторое время на свободу, Рэндольф пощупал ключ в кармане, приободрился и вприпрыжку пробежал по саду, затем стал взбираться к вершине горы. Под ногами у него стлался мох, покрытые лишайниками скалы смутно проступали сквозь утреннюю дымку, словно долмены друидов среди разбухших и покривившихся стволов священной рощи. Он миновал быстрый ручей, вспененные воды которого пели рунические заклинания притаившимся за деревьями фавнам, египанам и дриадам.

Наконец он добрался до странной пещеры на лесистом склоне – того самого «змеиного логова», которого так боялись местные крестьяне и старый Бениджа советовал обходить стороной. Пещера оказалась глубокой – гораздо глубже, чем предполагал Рэндольф, – и он нашел в ней в дальнем темном закутке разлом, ведущий к расположенному выше гроту, в котором мальчика впечатлили плоские гладкие гранитные стены, словно бы обработанные искусными мастерами, а не созданные природой. На этот раз он пробрался к нему как обычно – подсвечивая украденными в столовой спичками – с непонятной ему самому решимостью. Картер не знал, почему так уверенно идет к дальней стене и почему инстинкт подсказывает ему держать серебряный ключ в вытянутой руке. Но цель оказалась достигнута, и когда вечером он, припрыгивая от радости, прибежал домой, то не стал объяснять, где и почему задержался, и даже не проявил необходимой осторожности, когда родные принялись допытываться, отчего он не явился к обеду.

Все оставшиеся сейчас дальние родственники Рэндольфа Картера уверены, что на десятом году жизни с ним что-то случилось, нечто, потрясшее его воображение. Его кузен, эсквайр из Чикаго Эрнст Б. Эспинуолл, на десять лет старше его, заметил, что с осени 1883 года мальчик изменился. Рэндольф разыгрывал фантастические сцены, на которые мало кто мог смотреть без содрогания, и у него обнаружились свойства, казавшиеся странными и неуместными в повседневной жизни. Он, похоже, обладал даром предвидения, и иногда необычно реагировал на вещи, которые впоследствии полностью оправдали его реакцию. Спустя десятилетия родственники и знакомые Картера иногда с изумлением вспоминали, что когда-то, давным-давно, он небрежно обмолвился о сегодняшней сенсации. Самому ему тоже не было понятно значение сказанных им слов, он не сознавал, почему чувствовал так, а не иначе, и лишь смутно подозревал, что виной тому какой-то полузабытый сон. В начале 1897 года, когда некий путешественник упомянул французский город Белуа-ан-Сантер, Рэндольф ни с того ни с сего страшно побледнел. Друзья Рэндольфа вспомнили этот эпизод в 1916 году, когда его, служившего во время Первой мировой войны в Иностранном легионе, чуть не убили в этом самом городе.

Многие такие истории о Картере стали известны уже после его таинственного исчезновения. Старый Паркс, слуга Рэндольфа, за долгие годы привыкший к причудам хозяина, в последний раз видел его утром, когда тот выехал из дома на своей машине, забрав с собой найденный серебряный ключ. Паркс сам помог ему достать этот ключ из старой шкатулки, и на него произвели странное впечатление вырезанные на ней гротескные фигуры и некоторые другие детали, о которых он не решился сообщить. Уезжая, Картер сказал, что собирается повидать старую родовую усадьбу неподалеку от Аркхема.

Его автомобиль нашли на полпути между шоссе и заброшенной усадьбой на горе Вязов, а в нем оказалась деревянная шкатулка, пугавшая всех местных жителей, пытавшихся разглядывать ее. В шкатулке был только странный пергамент с текстом на неведомом языке, который не сумели расшифровать ни лингвисты, ни палеографы. Дождь старательно смыл любые возможные следы, но следователи из Бостона обратили внимание на беспорядочно поваленные молодые деревья на территории усадьбы Картеров. По их мнению, это свидетельствовало, что тут кто-то недавно падал. В лесу на вершине сыщики отыскали обычный белый носовой платок, однако доказать, что он принадлежал Картеру, не представлялось возможным.

Обсуждалось, что его имение следует разделить между наследниками, но я твердо встал против этого, так как не верю в его смерть. Существуют крутые изломы во времени и пространстве, в реальности и видениях, которыми могут воспользоваться лишь мечтатели; я неплохо знал Картера и полагал, что он нашел способ пробраться в эти лабиринты, хотя и не мог сказать, сможет ли он вернуться назад. Он хотел попасть в потерянную страну сновидений и тосковал по годам своего детства. Поскольку он отыскал ключ, я нисколько не сомневался, что он сумел им воспользоваться.

Я непременно спрошу его об этом, когда увижу снова, ибо рассчитываю в скором времени встретиться с ним в том городе сновидений, куда мы оба всю жизнь стремились. Ходят слухи, будто в Ультаре, что за рекой Скай, власть перешла к новому королю, восседающему на опаловом троне в Илек-Ваде, сказочном городе, где башни стоят на стеклянных утесах, нависающих над сумрачным морем, под которыми бородатые ласторукие гнорри прорыли свои удивительные лабиринты, и мне кажется, я знаю, что стоит за этими слухами. Мне очень хочется вглядеться в большой серебряный ключ – не сомневаюсь, что в его загадочных арабесках скрываются символы всех тайн безразличного к человеку космоса.

1929

Шепчущий во тьме

Я не заметил в том, что произошло, ничего ужасного и прошу это запомнить. Утверждать, будто я не владел собой, ввязавшись в эту историю, – значит игнорировать факты. Отнюдь не душевная травма заставила меня выехать ночью с уединенной фермы, принадлежащей Экли, и на полной скорости промчаться в старом автомобиле по пустынным, угрюмым горам Вермонта. Да, я видел и слышал немало необычного, и события произвели на меня неизгладимое впечатление, но никакими реальными доказательствами я не располагаю и даже теперь не могу сказать, был я прав или заблуждался, согласившись участвовать в страшном эксперименте. Ведь исчезновение Экли еще ничего не подтверждает. В его доме не обнаружили ничего особенного, кроме дырок от пуль. Со стороны могло даже показаться, что он отправился на прогулку в горы и не вернулся. Незваный гость бесследно исчез, а ужасных цилиндров и других приборов словно никогда и не было. То, что Экли смертельно боялся лесистых холмов и бесчисленных горных ручейков, хотя родился в здешних краях и провел в них всю жизнь, ровным счетом ничего не значит. Подобные страхи присущи тысячам людей, а странные поступки и предчувствия Экли можно смело приписать его эксцентричности.

Насколько я понимаю, все началось со знаменитого и небывалого по масштабам наводнения в Вермонте 3 ноября 1927 года. В то время я был и сейчас остаюсь преподавателем литературы Мискатоникского университета в Аркхеме, что в штате Массачусетс, и страстным любителем фольклора Новой Англии. Вскоре после наводнения, наряду со множеством статей о пережитых лишениях и помощи пострадавшим, в прессе появились нелепые сообщения о каких-то не то предметах, не то живых существах, найденных в разлившихся реках. Многие мои знакомые увлеченно обсуждали эти новости и обратились ко мне, надеясь, что я сумею их просветить. Я был польщен, что они так серьезно отнеслись к моим фольклорным исследованиям, и постарался разоблачить вздорные небылицы, основой для которых, несомненно, послужили старые крестьянские предрассудки. Однако вполне образованные люди настаивали на том, что дыма без огня не бывает и в слухах отразились некие таинственные или превратно понятые факты. Не скрою, меня изумляла их доверчивость.

Эти россказни пришли ко мне в основном в газетных заметках, хотя они часто передавались из уст в уста, а один мой приятель сослался на письмо, полученное от матери, которая жила в Хардвике. Описания почти дословно повторялись, однако свидетельства исходили из трех разных мест. В первом случае речь шла о реке Уинуски близ Монпелье, во втором – о реке Уэст в графстве Уиндем, а в третьем – о Пассумисик в графстве Каледония неподалеку от Лондонвилля. В газетах приводились и другие названия, но большей частью говорилось об этих реках. В каждом случае кто-то из местных жителей видел, как в бурлящем горном потоке проплывали причудливые и ни на что не похожие фигуры. Их стали связывать с древними полузабытыми преданиями, о которых когда-то слышали старики. Я с удивлением отметил, что суеверия не только не канули в Лету, но и начали широко распространяться.

Очевидцы полагали, что видели какие-то органические формы, не похожие ни на одно из встречавшихся им прежде тел. Естественно, что в ту трагическую пору в разлившихся водах находили немало утопленников, однако все, описывавшие эти странные формы, были совершенно уверены – это не люди, хотя отдаленное сходство с человеческими фигурами у них имелось. Свидетели также утверждали, что они ничуть не напоминали каких-либо водившихся и Вермонте животных. Они были ярко-розовые, примерно пяти футов в длину, с твердой чешуей, парой небольших крыльев-мембран и множеством конечностей, а грудь, шею и голову им заменяли плотные овальные кольца, унизанные крошечными щупальцами. Любопытно и весьма характерно, что свидетельства из разных источников полностью совпадали, впрочем, удивляться этому особенно не приходилось, поскольку в старых легендах, популярных некогда в глухом горном краю, эти неведомые твари были описаны очень живо и убедительно, и предания не могли не всколыхнуть воображение очевидцев. Я пришел к выводу, что все эти свидетели – наивные и простодушные крестьяне из дальних уголков штата – заметили промелькнувшие в бурном потоке раздувшиеся тела утопленников или животных и невольно припомнили старинные небылицы, украсив несчастных жертв фантастическими признаками.

Замечу, что в древних преданиях было немало таинственного, смутного, не до конца договоренного, и в настоящее время они почти полностью забыты. Они и правда были выдержаны в одном духе и, по-видимому, сложились под влиянием еще более ранних индейских легенд. Мне не доводилось бывать в Вермонте, но я хорошо знал их по книге Эли Давенпорта, в которой записаны предания, сохранившиеся к 1839 году в памяти старейших жителей штата. Я обнаружил в них немало перекличек со сказаниями, лично слышанными мной от стариков в горах Нью-Хэмпшира. Во всех них как-то глухо и намеками говорилось о племени чудовищ. Можно было понять, что оно скрылось от мира в дальних высоких горах, поросших лесами, и в темных долинах, где ручьи бежали из неведомых источников. Эти чудовища затаились, и до них было нелегко добраться. На склоны крутых гор и в глубокие ущелья не забегали даже стаи волков, но нашлись смельчаки, которые проникли туда, увидели их и рассказали людям.

Они оставляли следы или отпечатки когтей на берегах горных рек и клочках невозделанной земли. Там среди поникших трав находили каменные круги. Непохоже, чтобы природа могла выложить камни в столь строгом порядке. На склонах гор видели пещеры неясной глубины. Их входы загораживали валуны, что опять-таки вряд ли было случайностью. Странные следы вели как в пещеры, так и от них, если только правильно определяли направление. Но смельчаки видели и самих чудовищ, и это было страшнее всего. Обычно те появлялись в сумерках в долинах или на вершинах неприступных гор.

Было бы куда спокойнее и утешительнее, если бы их описания не совпадали, но везде говорилось одно и то же – что они похожи на гигантских алых крабов со множеством конечностей и крыльями за спиной, как у летучих мышей. Иногда они передвигались на всех конечностях, но если перетаскивали какие-то непонятные предметы, то пользовались лишь двумя задними. Как-то удалось выследить целый отряд, пробиравшийся вдоль лесного ручья, – они шли стройными рядами, по трое в каждой группе. А одно из чудовищ видели в полете: оно спустилось с вершины, и силуэт его распростертых крыльев мелькнул на фоне полной луны и тут же скрылся в небе.

Эти существа довольствовались обществом себе подобных и держались от людей в стороне. Но молва всякий раз обвиняла их, если кто-нибудь из рискнувших поселиться рядом с долинами или высоко в горах вдруг исчезал без следа. Многие боялись там жить, и страх сохранялся на долгие годы, когда о происшествии уже никто не помнил. Люди с ужасом глядели на горы и ущелья, и для них не имело значения, сколько именно человек погибло в темных безднах и сколько ферм сгорело дотла на склонах безмолвных зеленых стражей.

Если в ранних преданиях утверждалось, что чудовища причиняют вред лишь нарушившим их покой, то в более поздних говорилось об их любопытстве по отношению к людям и попытках устроить на земле тайные убежища. Слагались предания о загадочных пропажах людей и странных следах, замеченных по утрам рядом с дальними фермами. Их подкрепляли легенды о том, что чудовища подражают человеческим голосам, заманивают одиноких путников и сводят с ума маленьких детей, выходя из лесов. Последний цикл сказаний относился ко времени, когда предрассудки стали отмирать, а глухие уголки Вермонта совсем опустели. В них поселялись лишь отшельники и одинокие фермеры, которые, не выдержав уединения, повреждались в рассудке. Их остерегались и называли продавшими себя чудовищам. В одном северо-западном графстве в 1800-е годы считалось модным обвинять разных изгоев и чудаков в сношениях с мерзкими тварями.

Но кем же были на самом деле таинственные чудища? На этот вопрос давались несхожие ответы. Обычно их именовали «эти самые» или «эти древние», а другие прозвища знали лишь местные, и они не прижились. Пуритане в массе своей считали их слугами дьявола и придумывали теологические гипотезы – одну страшнее другой. Ирландцы и шотландцы из Нью-Хэмпшира и владений губернатора Уэнтуорда в Вермонте вспоминали кельтские легенды о злобных колдунах и «маленьких людях», живущих в лесах и на болотах, и находили какую-то связь между ними и крылатыми чудовищами, от которых пытались уберечься с помощью старинных заклинаний. Но самые фантастические теории были у индейцев. Конечно, легенды разных племен заметно варьировались, но их суть сводилась к тому, что странные существа не родились на этой земле.

Мифы племени пеннакук, самые красочные и убедительные, учили, что Крылатые существа прилетели на Землю со звезд Большой Медведицы, узнав, что в наших горах есть много камней, каких больше нет нигде. Они строили убежища на вершинах гор и копали шахты глубоко под землей, но долго на Земле не задерживались, говорилось в мифах, и вновь улетали на север, к звездам, увозя с собой тяжелый груз. Они не трогали людей, если те держались от них поодаль, и могли погубить лишь тех, кто забывал об осторожности или следил за ними. Звери и птицы чуяли в них врагов и ненавидели, хотя Крылатые никогда на них не охотились и не употребляли их в пищу. Не притрагивались они и к прочей земной снеди, а питались тем, что привозили со звезд. К ним нельзя было приближаться, и случалось, что молодые охотники, забравшиеся высоко в горы, не возвращались назад. По ночам они перешептывались в лесах, стараясь подражать человеческой речи, но жужжали, словно пчелы, и горе ждало тех, кто слышал этот гул. Они знали наречия живших поблизости индейцев – пеннакуков, гуронов, Союза пяти народов, – но между собой объяснялись без слов, и когда одна тема сменяла другую, их головы окрашивались в разные цвета.

Конечно, на протяжении XIX века легенды, созданные белыми и индейцами, постепенно забывались, и до нас дошли только отрывки, последние вспышки древних верований.

Вермонтцы жили в домах, унаследованных от предков, и ездили по старым дорогам, даже не подозревая, что их когда-то выстроили по вполне определенному плану, исключавшему близкое соседство с чудовищами. Откуда им было знать о старых страхах? Они просто считали, что горные края вредны для здоровья и земли там неплодородны. Чем дальше от гор, тем лучше, говорили они. Со временем привычки и хозяйственные интересы окончательно привязали их к родным местам, и у них не было никаких причин их покидать. Жизнь шла своим чередом, и горы оставались незаселенными скорее случайно, чем преднамеренно. Лишь местные чудаки и старушки перешептывались о чудовищах, затаившихся в горах. Но, судя по слухам, бояться их больше не следовало, так как они привыкли к домам и фермам людей, не посягавших на их территорию.

Обо всем этом мне было давно известно из книг и сказаний, собранных в Нью-Хэмпшире, и когда после наводнения легенды вновь возродились к жизни, я догадался об их подоплеке. Но на моих друзей не действовали разумные доводы, и я с горечью осознал, что их невозможно переубедить. Они спорили со мной и подчеркивали, что в ранних легендах повторялись целые пласты описаний, словно они складывались по единому для всех народов образцу, а горы в Вермонте до сих пор не исследованы, и мы даже не знаем, кто прячется на их вершинах. Их не убеждало даже то, что все мифы складывались по такому образцу и на ранних стадиях постижения мира человечеству были свойственны заблуждения и иллюзии.

Бессмысленно было доказывать подобным оппонентам, что вермонтские мифы мало отличаются от прочих легенд, в которых персонифицируются силы природы. Я не напоминал им о фавнах, нимфах и сатирах, олицетворявших каликандзари современной Греции, или о загадочных крошечных страшных племенах троглодитов и кротов в ирландских и валлийских сказках. Не стоило приводить им и другие примеры – объяснять, почему непальцы по-прежнему верят, что жуткий Ми-Го, или «снежный человек», прячется во льдах Гималаев. Но я не мог удержаться и перечислил им множество сказаний, которые они вновь истолковали по-своему, предположив, что в каждом из них есть доля исторической истины. По их мнению, на земле существовала какая-то древняя раса, уступившая место человечеству. Большинство племен погибло еще много тысячелетий тому назад, но некоторым удалось затаиться. Возможно, они живы и сейчас.

Чем больше я смеялся над их теориями, тем упорнее они отстаивали их, добавляя, что и без легенд не стали бы игнорировать ясные подробности и вполне прозаические по стилю сообщения. Несколько экстремистов зашло еще дальше. Они заявили, что в индейских мифах нет никакой выдумки и Крылатые прилетели на Землю со звезд. Они цитировали сенсационные книги Чарльза Форта об инопланетянах, не однажды посещавших Землю. Несомненно, мои противники были обыкновенными романтиками, которым хотелось, чтобы в реальной действительности нашлось место фантастическим карликам, ставшим популярными благодаря великолепным рассказам ужасов Артура Мэйчена.

Естественно, что в сложившихся обстоятельствах эти жаркие споры вызвали интерес в городе. Нам предложили обменяться письмами, и их опубликовали в «Аркхем адвертайзер». Некоторые были перепечатаны газетами из других мест Вермонта, где видели непонятных утопленников. «Рутленд геральд» уделила полполосы выдержкам из нашей дискуссии, не отдав предпочтения ни одной из спорящих сторон, тогда как «Брэттлборо реформер» напечатала только мой обширный историко-мифологический очерк и снабдила его толковыми комментариями, а в «Пендрайфере» появилась статья, одобрявшая мои скептические выводы.

К весне 1928 года я стал широко известен в Вермонте, хотя ни разу не переступал границу этого штата. А затем ко мне пришли потрясающие письма от Генри Экли, которые произвели на меня огромное впечатление. Тогда я в первый и последний раз посетил волшебный край зеленых гор и журчащих лесных ручейков.

О Генри Уэнтуорте Экли я знаю в основном из переписки с его соседями и единственным сыном, живущим в Калифорнии. Но это было гораздо позже, уже после моей поездки к нему, на его уединенную ферму. Я выяснил, что в его роду преобладали юристы, администраторы, агрономы, но эти сугубо практические профессии его никогда не привлекали, и он занялся чистой наукой. За годы учебы в университете Вермонта он основательно изучил математику, астрономию, биологию, антропологию и фольклор. Прежде я о нем никогда не слышал, и в письмах он почти не рассказывал о себе, но мне стало ясно, что он человек с сильным характером, образованный, неглупый, но привыкший к уединению и потому не слишком искушенный в практических делах.

Его утверждения показались мне просто невероятными, но я отнесся к Экли намного серьезнее, чем ко всем моим прочим оппонентам. Во-первых, он непосредственно столкнулся с самим явлением и сумел его описать; правда, ход его рассуждений показался мне крайне субъективным и нелепым, но это уже другой вопрос. Во-вторых, он, как истинный ученый, был готов отречься от своих выводов, если они не подтвердятся на практике, и я проникся к нему уважением. У него напрочь отсутствовали какие-либо личные мотивы, он не думал о славе и стремился лишь к одному – доказать то, что представлялось ему очевидным. Конечно, в ответном письме я указал на его ошибку, но тут же добавил, что это ошибка искреннего и увлеченного человека. Его идеи были непривычны, и он всякий раз говорил о том, какой страх внушают ему лесистые горы, но в отличие от других я никогда не считал Экли сумасшедшим. Я понял, что его рассказы не вымысел, и захотел поглубже разобраться в причинах, побудивших его начать исследования. Позднее я получил от него вещественные доказательства, отчего все дело стало выглядеть иначе и куда более странно.

Думаю, самое лучшее – это процитировать первое большое письмо Экли, в котором он представился мне и познакомил со своими теориями. Скажу честно, оно оставило заметный след в моем сознании. Письмо не сохранилось, но я запомнил его наизусть и вновь готов утверждать, что его автор был совершенно психически здоров. Вот его письмо, написанное старомодным, неразборчивым почерком, который установился у него еще в юности и не менялся в течение всей его размеренной и уединенной жизни.

РФД. Тауншенд, Уиндхем, Вермонт,

5 мая 1928 г.

Алберту Н. Уилмарту, эсквайру.

Салтонстолл-стрит, 118,

Аркхем, Массачусетс

Мой дорогой сэр!

Я с большим интересом прочитал в «Брэттлборо реформер» от 23 апреля 1928 г. перепечатку вашего письма о странных телах, увиденных в реках, и о причудливых народных поверьях, столь подходящих к этому случаю. Легко понять, почему человек, живущий в другом штате, занимает вашу позицию и почему «Пендрайфер» охотно соглашается с ней. Этой точки зрения придерживаются едва ли не все образованные люди и в Вермонте, и за его пределами. В молодости я сам считал точно так же (сейчас мне пятьдесят семь лет), но когда прочел книгу Давенпорта и другие, более общего содержания, то занялся исследованием мало посещаемых окрестных гор.

Меня побудили к моим занятиям таинственные поверья, которые я слышал от неграмотных стариков, однако теперь мне жаль, что я заинтересовался ими. Я отнюдь не понаслышке знаком с антропологией и фольклором, увлекался ими еще в колледже и проштудировал труды таких корифеев, как Тайлор, Лаббок, Фрэзер, Катрфаж, Мари, Осборн, Кейт, Буль, Дж. Эллиот Смит и других. Мне давно известно, что легенды о прячущихся племенах стары как мир. Я видел перепечатку ваших писем и откликов ваших сторонников в «Ратленд геральд» и, по-моему, догадался, почему вы так думаете.

Позвольте мне быть с вами совершенно откровенным. Боюсь, что ваши противники ближе к истине, чем вы, хотя на первый взгляд может показаться, что здравый смысл на вашей стороне. Они и сами не понимают, что близки к истине, ведь им помогала только теория и они не знали того, что знаю я. Конечно, они рассуждают как дилетанты. Если бы мне было известно так мало, как им, то…

Вы видите, что мне нелегко перейти к существу дела и я не скрываю своих страхов, но все-таки скажу: чудовища действительно обитают в горных лесах, и я берусь это доказать. Я не видел, как они плыли в разлившихся реках, но они не раз попадались мне на глаза при других обстоятельствах. Не стану говорить, где и когда это было. Совсем недавно я заметил их следы рядом с моей старой фермой, близ селения Тауншенд, у подножия Черной горы. И я также слышал их голоса в лесу, но предпочту их не описывать.

Как-то из леса до меня донесся целый хор. Я знал это место в отправился туда с диктофоном, фонографом и восковой пластинкой. Скоро я приведу запись в порядок и, если вы не против, пришлю ее вам. Я уже ставил пластинку, и старики, живущие в здешних краях, застыли от ужаса, услыхав, как жужжит самый низкий голос. (О жужжании в лесу писал и Давенпорт.) Они вспомнили, что в детстве бабушки рассказывали им о чудищах и, желая напугать, подражали этому гулу. Стоит кому-то заговорить о странных голосах, и все думают, будто перед ними сумасшедший. Дело ваше, но прежде, чем вы решите, нормален я или нет, прослушайте запись и расспросите о ней стариков из глубинки. Буду рад, если вы воспримете ее спокойно, но за всем этим что-то кроется. Ex nihilo nihil fit, как вам известно.

Собираясь вам писать, я не ставил перед собой задачу спорить с вами. Мне нужно вам многое сообщить, и, надеюсь, мой рассказ не оставит вас равнодушным. Но предупреждаю вас: это тайна, и в глазах общества я – ваш сторонник, так как давно убедился, что людям не полагается много знать об этом предмете. Я не намерен никому говорить о своих исследованиях и привлекать к ним внимание, чтобы посторонние не зачастили в наши горы. Открою вам правду – чудища все время следят за нами. Среди людей у них нашлись агенты, и с их помощью они собирают информацию. Один гнусный тип сам признался мне, что был их агентом. Если он в своем уме (а я полагаю, соображал он не так уж плохо), то его рассказ заслуживает доверия. Впоследствии он покончил с собой, но, думаю, у них тут же нашлись другие.

Это вовсе не древняя человеческая раса, и у них нет ничего общего с людьми. Они прибыли с иной планеты, могут жить в межзвездном пространстве и летать на своих мощных крыльях, которые поднимают их в воздух, но мешают передвигаться по земле. Я расскажу вам о них поподробнее, если вы не сочтете меня сумасшедшим. Они добывают металлы в рудниках, глубоко под горами. Думаю, мне известно, откуда они прилетают на Землю. Они не тронут нас, если мы будем держаться в стороне, но любопытство нам дорого обойдется. Никто не знает, на что они способны. Конечно, вооруженные отряды могли бы разгромить их рудники. Они боятся этого, но, если такое случится, с других планет прилетят Крылатые. Их там много, и они смогут без труда завоевать Землю. Вы спросите, почему они не сделали этого раньше. Причина проста: они не нуждаются в господстве над людьми и предпочитают оставить все как есть, чтобы избавить себя от лишнего беспокойства.

Я уже немало выяснил, и, наверное, они захотят со мной расправиться. Когда я нашел в лесу на Круглом холме большой черный камень с непонятными полустертыми надписями и принес его домой, все стало меняться на глазах. Я чувствую, что они неотступно наблюдают за мной. Если они подумают, что я их заподозрил, то либо убьют меня, либо увезут прочь с Земли. Им нравится время от времени похищать ученых и узнавать от них о нашей цивилизации.

И теперь я подошел к другой цели моего письма. Убедительно прошу вас прекратить обсуждение этой темы на страницах газет. Люди должны держаться подальше от гор, и ради этого нам не следует пробуждать у них любопытство. Одному Богу известно, какая опасность подстерегает каждого, особенно в летнюю пору, когда вместе с учеными и спонсорами научных проектов в Вермонт нахлынут толпы отдыхающих. Страшно подумать, что они доберутся до нехоженых мест и поставят там свои дешевые бунгало.

Я буду счастлив продолжить переписку и постараюсь выслать вам запись на фонографе и черный камень (письмена на нем так стерты, что на фотографиях их нельзя разглядеть). Я говорю «постараюсь», потому что боюсь, как бы они не разрушили мои планы. Слежка не прекращается ни на минуту. Здесь на ферме рядом с деревней живет некий Браун. Малый он угрюмый, замкнутый и, надо думать, тоже их агент. В общем, я слишком много знаю об их мире, и в отместку они все больше изолируют меня от моего.

Поразительно, но они в курсе всего, что я делаю. Возможно, это письмо до вас не дойдет. Если положение ухудшится, мне придется отсюда уехать и перебраться к сыну в Сан-Диего, но бросать родные края, где жили шесть поколений моих предков, очень нелегко, и я бы этого не хотел. К тому же Крылатые следят за домом, и я вряд ли сумею его продать. Похоже, теперь они попытаются забрать у меня черный камень и уничтожить запись на фонографе, но я сделаю все, чтобы этого не допустить. До сих пор моим большим служебным собакам удавалось отгонять их от дома. К счастью, пока их очень мало и они довольно неуклюжи. Я уже говорил, что их крылья не приспособлены для земли и коротких полетов. Не буду вас пугать и объяснять, как я расшифровал письмена, но работа почти закончена, и вы с вашим знанием фольклора могли бы помочь мне заполнить оставшиеся лакуны. Полагаю, вам знакомы жуткие мифы о божествах, царивших на Земле до появления людей, – о Йог-Сототе и Ктулху, о которых вскользь упоминается в «Некрономиконе». Мне посчастливилось достать эту книгу, и я слышал, что еще один экземпляр хранится под замком в библиотеке вашего колледжа.

По-моему, мистер Уилмарт, польза от нашего сотрудничества будет обоюдной. Хочу вас предупредить: как только вы получите запись и камень, о спокойствии придется забыть. Однако я уверен, что познание для вас дороже всего и вы согласитесь рискнуть. Если вы позволите их прислать, я поеду в Ньюфейн или Брэттлборо и отправлю их поездом, ибо железнодорожным служащим я доверяю больше. Добавлю, что теперь я живу в полном одиночестве, так как никого не могу нанять себе в помощь. По ночам они подходят к воротам фермы, и собаки громко лают. Прислуга этого не выдерживает. Я рад, что не углубился в исследования при жизни жены, а не то она бы сошла с ума.

Надеюсь, я не слишком обеспокоил вас своим посланием и вы не бросите его в мусорную корзину, решив, что к вам обратился какой-то маньяк.

Остаюсь искренне Ваш

Генри У. Экли.

P. S. Я только что отпечатал фотографии, и, думаю, они убедят вас в моих словах. Старики нашли, что они на редкость удались. Я вышлю их вам, если хотите.

Г. У. Э.

Чувства, возникшие у меня при чтении этого странного документа, почти невозможно передать. По логике вещей, ознакомившись с завиральными теориями Экли, я должен был бы расхохотаться. Ведь гипотезы противников настраивали меня на юмористический лад, а они были куда осторожнее. Однако я воспринял его письмо всерьез. Конечно, я ни минуты не верил в племя инопланетян, о котором он писал, но после мучительных сомнений пришел к выводу, что Экли искренний и вполне нормальный человек. Очевидно, он столкнулся с каким-то загадочным и ни на что не похожим явлением и не смог его правильно объяснить. Все не так, как он думает, но, с другой стороны, истина может обнаружиться лишь в ходе исследования. Что-то вывело его из равновесия и даже испугало. В основном он рассуждал вполне логично, а его дерзкая фантазия ничуть не противоречила старым мифам и причудливым индейским легендам.

Я был готов допустить, что он слышал в горах взволновавшие его голоса и нашел черный камень, но его выводы показались мне полным бредом. Возможно, их внушил ему человек, назвавшийся агентом Крылатых. Тот, который позднее покончил с собой. Уж он-то явно был сумасшедшим, хотя, судя по всему, обладал незаурядной силой воли и даром убеждения. Немудрено, что наивный Экли, с юности увлекавшийся фольклором, поверил его небылицам. А что касается жалоб на отсутствие помощи, то, похоже, соседи из деревни поддались страхам не меньше него. Они решили, будто рядом с фермой завелась нечистая сила и каждую ночь осаждает дом Экли. Собаки-то наверняка лают.

А затем эта фонографическая запись, которую он, очевидно, раздобыл именно так, как и поведал мне. Она должна что-то означать, – возможно, рычание и вой животных действительно были похожи на человеческую речь или на звуки каких-то таинственных, появляющихся по ночам дикарей, вряд ли далеко ушедших в своем развитии от животных. И тут я вновь мысленно вернулся к черному камню с непонятными письменами и их скрытому от нас смыслу, потом к фотографиям, которые Экли собирался мне выслать и которые показались старикам столь пугающе убедительными. Когда я перечитал это написанное неразборчивым почерком письмо, меня охватили странные, незнакомые дотоле чувства. Едва ли моим оппонентам приходило в голову, что я способен к подобным переживаниям. В конце концов, в отдаленных горах вполне могло обитать дикое полувыродившееся племя, а вовсе не пришельцы со звезд, как утверждалось в легендах. Но если так, то причудливые тела, мелькнувшие в водных потоках, не выдумка, а реальность. Возможно, стоит предположить, что и в старых преданиях, и в недавних сообщениях, переполошивших Вермонт, есть немало общего и между ними существует определенная связь. Я не скрывал своих сомнений, но по-прежнему стыдился того, что фантастические описания в странном письме Генри Экли настроили меня столь романтично.

Я все-таки решил ответить Экли. Мое письмо было выдержано в дружеском тоне и проникнуто явным интересом к его рассказу. Более того, я предложил ему продолжить переписку и с нетерпением ждал новых известий. Его второе письмо пришло в скором времени. Он сдержал свое обещание, и я получил фотографии описанных им ранее событий и предметов. Я принялся разглядывать вынутые из конверта снимки, и мои руки похолодели от страха и близости к разгадке вековечной тайны. От этих любительских нечетких фотографий, сделанных «кодаком», исходила поистине магическая сила. Ни одна самая искусная подделка или монтаж не произвели бы такого впечатления.

Чем дольше я смотрел на них, тем яснее понимал, что к Экли и его рассказу нужно относиться всерьез. Случившееся в Вермонте выходило за рамки наших привычных представлений. На первой фотографии я увидел следы, отпечатавшиеся на грязном клочке земли рядом с камнями и травой. Их освещало яркое полуденное солнце. Я назвал их следами, хотя правильнее было бы говорить о вдавлинах от когтей. Такие обычно остаются от крабьих клешней. Однако по размеру эти вдавлины совпадали со следами от подошвы нормальной человеческой ноги. Передние клешни с острыми, как зубцы, когтями были повернуты в противоположных направлениях – одна вперед, а другая назад. Это вызывало недоумение, но, возможно, они служили не только для ходьбы.

На второй фотографии из глубокой тени проступал вход в пещеру, плотно загороженный валуном. На тропинке виднелась вереница следов. Я вооружился лупой и пригляделся. Мне показалось, что они похожи на вдавлины на первом снимке, но я не мог за это поручиться. На третьей я не обнаружил никаких следов и несколько минут рассматривал каменный круг, красовавшийся на вершине горы. Экли не побоялся взобраться на самый высокий лесной пик, окруженный меньшими холмами. Трава около ровных камней пожухла и расстилалась по земле.

Если следы взволновали меня до глубины души, то камень, найденный в лесистой чаще на Круглом холме, откровенно изумил. Экли сфотографировал его в своем кабинете на фоне книжных полок и стоявшего в нише бюста Мильтона. Высота этого снятого крупным планом и вертикально поставленного камня составляла чуть более фута. Я обратил внимание на его шероховатую поверхность, но не решился бы определить ни его фактуру, ни то, как он был выточен. Скажу лишь, что с камнем такого цвета и формы я столкнулся впервые. В нем было что-то неземное, чуждое нашему миру. Я перевел взгляд на письмена, но сумел расшифровать лишь несколько фраз, вызвавших у меня невольный трепет. Конечно, не я один читал страшный и отвратительный «Некрономикон» безумного араба Абдулы Альхазреда, и возможность подделки отнюдь не исключалась. Тем не менее я с ужасом подумал о богохульных символах, родившихся в ту давнюю-давнюю пору, когда ни Земли, ни других планет еще не было и во Вселенной господствовал хаос.

На трех из пяти оставшихся фотографий Экли заснял болото и горы. Я вновь воспользовался лупой и заметил на дорожках и в гати слабые отпечатки когтей. Они то выступали, то терялись из виду, и это не могло не испугать. Еще на одном снимке вдавлины обозначились на участке земли перед домом Экли, но изображение оказалось на редкость расплывчатым. Он писал, что в ту ночь собаки зашлись в злобном лае, утром он сфотографировал следы, однако остался недоволен снимком. Похоже, впрочем, что никаких отличий от вдавлин, оставшихся в лесу, в этих отметинах не наблюдалось. На последней фотографии я увидел двухэтажный белый дом Экли с мансардой, построенный лет сто с четвертью тому назад. Вымощенная дорожка вела к резной георгианской двери. На лужайке разлеглись большие собаки-ищейки. Рядом с ними стоял добродушного вида пожилой мужчина. Мне бросилась в глаза его аккуратно подстриженная седая бородка. Нетрудно было догадаться, что это сам Экли, заснявший себя с помощью отводной трубки с лампочкой.

Я отложил фотографии и принялся читать объемистое письмо. Не скрою, мне понадобилось три часа, чтобы побороть охвативший меня ужас. Поверьте, я нисколько не преувеличиваю. Если в первом послании Экли лишь вкратце перечислил факты, то теперь не поскупился на подробности. Он описал разговор, подслушанный в лесу, и воспроизвел транскрипцию непонятных слов. Поделился впечатлением от розовых туловищ Крылатых тварей, мелькнувших перед ним в сумерках на одной из горных вершин. Изложил длинный монолог покончившего с собой сумасшедшего агента и снабдил этот жуткий «космический» рассказ собственными комментариями. Страницы письма пестрели именами и названиями, которые мне уже приходилось слышать в связи с таинственными событиями седой старины. Он упомянул Юггот, Великого Ктулху, Тзаттогуа, Йог-Сотота, Р’лайх, Ньярлатхотепа, Азатот, Хастура, Йана, Ленга, озеро Хали, Бетмуру, Желтый Знак, Л’мур-Катулоса, Брана и Магнум Инноминандум. Все они исчезли в безднах минувших тысячелетий, их поглотили бескрайние просторы иных, древних миров, о которых смутно подозревал лишь безумный автор «Некрономикона». Экли поведал мне, как заструились первые родники, как они слились в потоки и как из этих потоков возникли реки и моря – источники жизни на Земле.

Немудрено, что от чтения письма моя голова пошла кругом и, даже не пытаясь что-либо объяснить, я поверил во все чудеса и нелепицы. Живость его описаний завораживала, но в то же время Экли старался сохранять объективность истинного ученого, далекого от фанатизма или экзальтации, и меня подкупил его ровный, спокойный тон. Когда я прочел письмо до конца, мне стал понятен его страх. Я решил, что должен помочь ему удержать других от поездки в Вермонт и рассказать, как опасны эти проклятые пустынные горы. С тех пор прошло немало времени, и первое впечатление поблекло. Вспоминая о пережитом, я вновь и вновь задаю себе вопросы и не могу избавиться от сомнений, но и сейчас не рискну процитировать несколько отрывков из его письма. Скажу больше, я не в силах даже переписать эти отрывки. Я рад, что письма, пластинка и фотографии пропали, и от всей души желаю, чтобы никто не узнал о новой планете неподалеку от Нептуна. Причины я объясню чуть позже.

Я последовал совету Экли и прекратил полемику. Оппоненты так и не дождались моего очередного выступления в прессе. Страшные события в Вермонте понемногу начали забываться, и спор иссяк сам собой. В конце мая и в июне я регулярно обменивался письмами с Экли. Он боялся, что их могут перехватить по дороге, и мы сделали с них копии. Тем временем мы вплотную занялись исследованием: прояснили запутанные мифологические сюжеты и сопоставили старые легенды с происшедшим в Вермонте.

Вскоре мы пришли к выводу, что жуткий Ми-Го, скрывавшийся в Гималаях, внушал местным жителям похожий страх и легенды о нем очень напоминают предания о Крылатых. Правда, в этих легендах было еще больше догадок, ведь никто не знал, зверь ли Ми-Го или дикий «снежный человек». Я хотел проконсультироваться с профессором Декстером, преподававшим в нашем колледже зоологию, но Экли запретил мне говорить с посторонними о горных чудищах. Если я теперь нарушаю обещание, то только потому, что горы Вермонта и заснеженные пики Гималаев год от года привлекают все больше туристов, которые плохо представляют, что их там ждет. Мое молчание может погубить сотни жизней, поэтому я должен предупредить об угрозе. А еще мы старались расшифровать письмена на чертовом черном камне, чтобы найти ключ к разгадке одной из самых страшных тайн, которые до сих пор открывались людям.

В конце июня я получил запись на фонографе. Ее привез пароход из Брэттлборо, так как Экли перестал доверять идущим с севера поездам. Ему все время казалось, что за ним следят, и пропажа нескольких писем лишь подтвердила его мрачные опасения. Он постоянно говорил о коварных происках окрестных фермеров и считал их агентами затаившихся чудовищ. Особые подозрения ему внушал угрюмый Уолтер Браун. Он жил один на склоне холма, рядом с густым лесом, и его часто видели в разных кварталах Брэттлборо, Беллоус-Фоллс, Ньюфейна и Южного Лондонберри, где он слонялся без всякого дела. Трудно было понять, зачем он появляется в этих городских уголках. Экли уверял меня, что Браун встречается в лесу с чудовищами и он сам слышал там его голос. А однажды он заметил отпечатки когтей рядом с домом Брауна и с тех пор совсем лишился покоя. Эти отпечатки сопровождали следы самого Брауна, и Экли понял, что он вел за собой чудовищ.

Итак, запись прибыла по реке из Брэттлборо, а Экли довез ее окольными дорогами до города. Он признался мне в коротенькой записке, что стал бояться заброшенных шоссейных дорог и отныне собирается ездить в Тауншенд за покупками только днем. Он снова и снова повторял, что жить рядом с безмолвными горами невыносимо и ему пора перебираться к сыну в Калифорнию, хотя его молодость и лучшие воспоминания связаны с Вермонтом и здесь похоронены все его предки.

Перед тем как завести патефон (я взял его в администрации колледжа) и поставить пластинку, я перечитал письма Экли и обратил внимание на его разъяснения. По его словам, запись была сделана в час ночи 1 мая 1915 года, рядом с загороженным входом в пещеру на Черной горе, поблизости от болота Ли. В этом месте всегда слышались странные голоса, поэтому он и взял с собой на ночную прогулку диктофон и фонограф. Опыт подсказал ему, что он верно выбрал время и канун 1 мая, когда ведьмы слетаются на шабаш, судя по старинным европейским легендам, наверняка будет результативнее любой другой ночи. Он не ошибся. Любопытно, однако, что больше он ни разу не слышал там ни одного голоса. Очевидно, он стал свидетелем какого-то квазиритуального действа, во время которого различил один человеческий голос. Он не знал, чей это голос, но мог поручиться, что не Брауна. Голос показался ему хорошо поставленным и богатым оттенками. А вот второй явно принадлежал кому-то из Крылатых. Отвратительное жужжание не походило на человеческую речь, хотя в нем можно было различить правильно произнесенные английские слова.

Фонограф и диктофон работали неважно, и потому Экли уловил отнюдь не все сказанное, а запись получилась фрагментарной. Он прислал мне транскрипцию ряда слов, и я просмотрел их, перед тем как завести патефон. Услышанное мной было скорее причудливым и таинственным, чем откровенно пугающим, хотя я знал, как и при каких обстоятельствах Экли сумел записать всю сцену, и одно это невольно внушало страх. Я запомнил отрывок наизусть и сейчас постараюсь его воспроизвести. Как-никак, я слушал запись много раз, да такое и не забывается!

(Неразборчивые звуки)

(Хорошо поставленный мужской голос)

«…Царь леса, даже… и дары жителей Ленга… и так из пропастей ночи в бездны пространства и из бездн пространства в пропасти ночи и хвала Великому Ктулху, Тзаттогуа и Тому, чье имя нельзя произнести вслух. Вечная слава им и обильные жертвы Черному Козлу лесов. Иа! Шаб-Ниггурат! Козел с легионом младых!»

(Жужжащее подражание человеческому голосу)

«Иа! Шаб-Ниггурат! Черный Козел лесов с легионом младых!»

(Человеческий голос)

«И пришло время направиться к Царю лесов, было… семь и девять… вниз по опаловым ступеням, подаренным ему в Бездне. Азатот. Он, научивший Тебя и нас великолепию… на крыльях ночи за пределы всех пространств, за… в те сферы, где Юггот лишь младшая из планет, одиноко вращается в черном эфире на краю…»

(Жужжащий голос)

«Иди к людям и отыщи те пути, которые он мог знать в Бездне. Он мог сказать обо всем Ньярлатхотепу, Могучему Вестнику. И он стал похожим на человека, надев восковую маску и облачившись в людскую одежду, и спустился на Землю из мира Семи Солнц, чтобы подшутить…»

(Человеческий голос)

«Ньярлатхотеп, Великий Вестник, одарил Юггот странной радостью сквозь пустоты. Отец Миллионов Избранных, Странник среди…»

(На этом запись обрывается)

Такие слова я услышал, заведя патефон. Я был настолько ошеломлен и испуган, что вновь нажал на кнопку, но до меня донесся лишь скрежет иглы о пластинку. Я от души обрадовался тому, что первые еле уловимые, обрывистые слова произнес человеческий голос – звучный и четкий голос с чуть заметным бостонским акцентом. Я решил, что его обладатель никак не мог прятаться вместе с чудовищами в горах Вермонта. Слушая убогую запись, я подумал, что Экли точно транскрибировал непонятные слова, когда человек мелодично пропел: «Иа! Шаб-Ниггурат! Козел с легионом младых!..»

А затем до меня донесся другой голос. И теперь еще меня пробирает нервная дрожь, хотя Экли успел предупредить меня о нем. Все, кому я рассказывал о записи, считали ее или грубой подделкой, или бредом сумасшедшего. Но если бы я принес им эту чертову пластинку или дал прочесть груду писем Экли (особенно второе, с его энциклопедическими сведениями), они бы стали думать иначе. Покорность обошлась мне слишком дорого – я никому не дал послушать пластинку, а потом она и письма бесследно исчезли. Как бы я ни был подготовлен, голос произвел на меня непередаваемо жуткое впечатление. Он торопливо повторял вслед за человеком слова ритуального заклинания, но мне представлялось, что он исходит из адских глубин и гулкое эхо разносит его по бескрайним просторам. Прошло больше двух лет с тех пор, как я в последний раз ставил пластинку, но этот жужжащий глухой звук по-прежнему стоит у меня в ушах.

«Иа! Шаб-Ниггурат! Черный Козел лесов с легионом младых!» Странно, но я не в силах проанализировать или графически изобразить интонации чудовища. Такие звуки могло бы издавать какое-то отвратительное гигантское насекомое, если бы его научили произносить наши слова. Я абсолютно убежден в том, что его вокальные органы ничем не походили на человеческие и даже на органы прочих млекопитающих. У него был особенный тембр, диапазон и обертона, выделявшие его из рода всех живых существ и обитателей нашей планеты. Первые сказанные им слова настолько изумили меня, что я больше прислушивался к гулкому жужжанию, чем вникал в его смысл. Оно становилось все громче, и я не мог отделаться от ощущения какого-то небывалого кощунства. Наконец запись оборвалась, когда в разговор вновь вступил звучный и мелодичный человеческий голос с бостонским акцентом. Я сидел, бессмысленно глядя на успевший автоматически выключиться патефон.

Вряд ли стоит упоминать о том, что я не раз ставил эту пластинку, пытался проанализировать запись и делился своими впечатлениями в письмах к Экли. Бессмысленно повторять наши описания и выводы и вновь растравлять себе душу. Впрочем, могу намекнуть, что наши оценки совпали. Мы решили, что приблизились к истокам некоего отвратительного древнего обряда одной из самых таинственных религий в истории нашей Земли. Нам также стало ясно, что между прячущимися пришельцами и всем человечеством на протяжении долгих веков существовала сложная система связей. Мы не догадывались, широки ли эти связи и можно ли сравнивать их современное состояние с тем, что было прежде, однако у нас появилась определенная основа для бесчисленных, порой весьма зловещих истолкований. Очевидно, подобная связь между человечеством и безымянной бесконечностью никогда не прерывалась, и одно это откровенно пугало. Богохульство проникло на Землю с темной планеты Юггот, находившейся на краю Солнечной системы, но сама она была лишь временным пристанищем страшного межзвездного племени. А родилось оно, судя по всему, где-то за границей временно-пространственного континуума, открытого Эйнштейном, или за пределами известного нам космоса.

Мы продолжали спорить и по поводу черного камня, обдумывая, как его лучше доставить в Аркхем. Экли не советовал мне приезжать к нему и постоянно напоминал о кошмарных ночных событиях. По той или иной причине он боялся доверить свой груз обычным видам транспорта. Наконец он решил провезти камень кружным путем до Беллоус-Фоллс, а после отправить его на пароходе до Бостона через Кин, Уинчендон и Фитсбург, хотя в этом случае ему неизбежно пришлось бы проехать по заброшенным, поросшим лесом дорогам, куда более опасным, чем шоссе, ведущее к Брэттлборо. Он сказал, что, посылая мне запись, заметил на вокзале в Брэттлборо какого-то насторожившего его человека. Этот человек был явно взволнован и не пожелал разговаривать со служащими на станции. Он сел в тот же поезд, которым Экли отправил мне пластинку. Экли признался, что был не уверен, получу ли я ее, и успокоился, лишь когда я сообщил о ее благополучном прибытии. Как раз в это время – в десятых числах июля – по дороге пропало мое очередное письмо, о чем я узнал из тревожного послания Экли. А затем он попросил меня больше не писать ему в Тауншенд, а отправлять все письма на главный почтамт в Брэттлборо до востребования. Он пояснил, что теперь будет чаще ездить туда или на своей машине, или новым скоростным пассажирским рейсом, недавно заменившим прежний, медленный. Я понял, что его тревога нарастает с каждым днем. Он подробно описывал громкий лай собак безлунными ночами, сообщал мне о новых следах от когтей, обнаруженных утром на дороге и в топкой грязи за фермой. Как-то он рассказал мне о целой веренице следов, совпадавших по направлению со вмятинами от собачьих лап, и в подтверждение прислал фотографии. Именно в ту ночь собаки отчаянно лаяли и выли.

Утром в среду 18 июля я получил телеграмму из Беллоус-Фоллс. Экли известил меня о том, что отправил черный камень поездом № 5508, выехавшим из Беллоус-Фоллс в 12:15 дня. Он должен был прибыть на Северную станцию в Бостон в 16:12. Я подсчитал, что посылка окажется в Аркхеме через сутки, и в пятницу провел все утро дома, ожидая, что вот-вот получу ее. Однако ни в полдень, ни позднее она так и не пришла. Я позвонил на станцию и выяснил, что среди багажа этой посылки нет. Затем я связался по телефону с железнодорожным агентом Северной станции в Бостоне и с изумлением узнал о том, что у них тоже отсутствует груз на мое имя. Поезд № 5508 простоял вчера в Бостоне целых тридцать пять минут, но никакой предназначенной мне посылки в его товарном вагоне не обнаружилось. Агент обещал мне расследовать всю историю, и вечером я написал Экли очередное письмо, где подробно изложил странное происшествие.

Ответ из Бостона пришел на следующий день. Агент не терял времени даром и позвонил мне, как только выяснил обстоятельства. Он успел переговорить с проводником поезда № 5508 и передал мне его весьма любопытный рассказ. На остановке в Кине к этому проводнику подошел простоватого вида человек с выгоревшими добела волосами, назвался Стэнли Адамсом и, не скрывая волнения, спросил, куда пропал отправленный ему большой ящик. Его низкий монотонный голос внезапно усыпил проводника, и он не помнил, чем кончился их разговор. Когда он очнулся, Адамса рядом не было, а поезд только что тронулся дальше. Агент из Бостона добавил, что проводник на редкость честный и порядочный молодой человек и за годы службы в их компании зарекомендовал себя с лучшей стороны.

Я записал имя и домашний адрес проводника и вечером выехал к нему в Бостон. Он держался открыто, располагал к себе, но не дополнил уже известную мне историю никакими новыми сведениями. Как ни странно, он не смог толком рассказать, как выглядел этот загадочный Адамс, и обратил внимание лишь на его необычный голос. Я вернулся в Аркхем и написал вечером несколько писем – одно Экли, другое служащим железнодорожной компании, а третье агенту в Кин, да еще обратился с запросом в местную полицию. У меня не было сомнений в том, что человек со странным голосом не только загипнотизировал проводника, но и сыграл ведущую роль во всем этом мрачном происшествии. Я надеялся, что служащие станции в Кине и записи, оставшиеся на телеграфе, подскажут мне, кто он такой и как ему удалось узнать о посылке.

Однако мои расследования оказались безрезультатными. Человека со странным голосом действительно видели на станции в Кине рано утром 18 июля, и кто-то из служащих заметил, как он нес тяжелый ящик, но никто его не знал и не встречал прежде. Он не заходил на телеграф, и никаких сообщений на его имя, насколько известно, не поступало, равно как не поступало и других сведений, из которых можно было бы выяснить, что черный камень находится в товарном вагоне поезда № 5508. Естественно, что Экли принялся за расследование вместе со мной и даже приехал в Кин, чтобы расспросить живущих рядом со станцией, но был настроен фаталистически и не рассчитывал на удачу. Похоже, он воспринял пропажу ящика как зловещее подтверждение уже знакомых ему намерений, и никакой надежды вновь отыскать камень у него не было. Он говорил о несомненных телепатических и гипнотических свойствах горного племени и их агентов, а в одном из писем прозрачно дал мне понять, что камня больше нет на Земле. Что касается меня, то я просто пришел в ярость и долго не мог успокоиться: ведь древние полустертые письмена могли поведать нам столько удивительных и глубоких тайн. Не знаю, сумел бы я пережить эту потерю, если бы не новые письма Экли. Теперь в пугающей «горной» проблеме обозначилась следующая фаза, и все мое внимание обратилось к ней.

Неведомые твари осмелели, писал Экли еще более неразборчивым почерком – по-видимому, у него дрожала рука, – и решили вплотную подойти к его дому. Почуяв неладное, в безлунные или тусклые ночи его собаки лаяли без умолку, а днем кто-то постоянно пытался преградить ему дорогу. Второго августа он поехал в деревню и наткнулся на дороге на поваленный ствол. Это было как раз у поворота в горы. Сидевшие с ним в машине две большие собаки грозно зарычали, предупредив хозяина, что чудовище притаилось совсем рядом, за деревьями. Теперь он совсем не мог обходиться без своих верных помощников и всюду брал их с собой. Дорожные приключения продолжились 5 и 6 августа – сначала пуля задела крыло его машины, а на следующий день собаки опять лаяли, сигнализируя ему об опасности.

Пятнадцатого августа он прислал мне отчаянное письмо, и я очень расстроился. Я понял, что в одиночку он долго не продержится и ему нужно обратиться за помощью в полицию. Закон обязан его защитить. В ночь с 12 на 13 августа события приняли угрожающий оборот – его ферму обстреляли и убили двух или трех собак. На дорожке виднелись отпечатки многих сотен когтей рядом со следами Уолтера Брауна. Экли позвонил в Брэттлборо, чтобы ему прислали еще несколько собак, но не успел сказать и двух слов, как связь оборвалась. Ему пришлось поехать в город, где он выяснил, что кабель перерезали высоко в горах к северу от Ньюфейна. Однако домой он вернулся с четырьмя отличными новыми собаками и надежными средствами защиты для отражения очередных атак. Он написал мне это письмо на почте в Брэттлборо, и я получил его без каких-либо задержек.

Мое отношение к происходящему к тому времени заметно изменилось – меня уже не слишком волновали научные проблемы, и я с беспокойством думал о судьбе Экли. Я боялся за него, живущего на далекой, уединенной ферме, и в какой-то мере боялся за себя – как-никак, я успел уже основательно изучить подробности, связанные со странным горным племенем. Оно окончательно вышло из укрытия и каждый день давало о себе знать. Доберутся ли они до меня? Попробуют ли меня окружить? В ответном письме я предложил Экли свою помощь и дал понять, что начну действовать, если он откажется. Я вновь заговорил с ним о поездке в Вермонт, решив, что он одобрит мой поступок, и добавил, что поддержу его и объясню властям сложившееся положение. Однако он откликнулся лишь короткой телеграммой, посланной из Беллоус-Фоллс:

Ценю вашу позицию, но ничего не могу поделать. Советую воздержаться от поездки – она способна повредить нам обоим. Ждите объяснений.

Генри Экли

Но дело оказалось куда серьезнее и глубже. После того как я отозвался на телеграмму, ко мне пришло письмо от Экли. Оно было написано дрожащим почерком, и я с изумлением узнал, что он не только не отправлял телеграмму, но и не получал моего письма, непосредственным ответом на которое она, по логике, и являлась. Он тут же навел справки в Беллоус-Фоллс и обнаружил, что телеграмму послал странный человек с выгоревшими добела волосами и низким, гудящим голосом. Однако кроме этого Экли ничего выяснить не удалось. Служащий показал ему рукописный вариант телеграммы, но почерк был Экли совершенно незнаком. Он обратил внимание на неправильное написание своей фамилии, без последнего «и». Дальнейшие расследования казались неизбежными, однако новый кризис вынудил его их прекратить.

Экли написал мне о смерти нескольких своих собак и о покупке очередной партии. Упомянул и про обстрелы, повторявшиеся каждую безлунную ночь. В эти дни он регулярно обнаруживал следы Брауна и еще двоих человек рядом с отпечатками когтей на дороге и задворках фермы. Он говорил, что будет, видно, вынужден переехать к сыну в Калифорнию, даже не продав фермы, однако нужно еще немного повременить, может быть, он отпугнет пришельцев, особенно если перестанет разгадывать их тайны.

Я вновь предложил свою помощь. Написал, что угроза очевидна и мы должны убедить в этом местные власти. На него все-таки подействовало мое упорство, он смягчился и уже не был столь решителен. Отвергая мой план, он просил предоставить ему срок, чтобы привести в порядок дом, собрать вещи и свыкнуться с мыслью о расставании с родными краями. Так как соседи относились к его исследованиям неодобрительно и не оказывали ему никакой поддержки, то лучше ему будет уехать незаметно, чтобы не пошли пересуды и не возникли сомнения в его психическом здоровье. С него довольно, признавался мне Экли, но он хотел бы достойно сойти со сцены.

Письмо я получил 28 августа и тотчас написал ответ, в котором постарался его приободрить. Я достиг цели. Он немного успокоился, перестал жаловаться на усталость и описывать перестрелки. Впрочем, я не обнаруживал в его письмах и особого оптимизма. Он полагал, что временная передышка вызвана только наступившим полнолунием, и мечтал о безоблачных сентябрьских ночах, да еще писал о том, что переедет в гостиницу в Брэттлборо, как только скроется луна. Я вновь его подбадривал, но 5 сентября опять получил тревожное письмо, которое он, видимо, написал, не дождавшись моего утешения. По-моему, это письмо очень важно и его надо привести полностью, насколько я его запомнил.

Понедельник

Дорогой Уилмарт!

Вот вам мой безнадежный постскриптум к последнему посланию. Прошлой ночью небо заволокло тучами и лунный свет не мог сквозь них пробиться. Впрочем, дождя не было. На мой взгляд, дело плохо и, несмотря ни на что, конец близок. После полуночи кто-то залез на крышу и сбежались собаки. Я слышал, как они рычали и выли, а одна даже прыгнула на крышу с низкой пристройки. Там завязалась жестокая драка, и до меня донеслось страшное жужжание, которого я никогда не забуду. Да еще этот запах. Пули влетели в окно, и я едва успел отскочить.

Думаю, когда собаки разделились и одни остались внизу, а другие забрались на крышу, к дому подошел целый отряд чудищ. Я до сих пор не знаю, что там случилось, но, боюсь, крылья больше им не мешают. Я погасил свет и стал стрелять из окон, стараясь не попасть в собак. На этом дело закончилось, но утром я увидел во дворе лужи крови и липкие зеленые кучи, от которых несло какой-то невообразимой дрянью.

Потом я вскарабкался на крышу, также загаженную этими кучами. За ночь я лишился пяти собак, и гибель одной из них на моей совести. Я по ошибке прицелился слишком низко, и пуля угодила ей в спину. Сейчас я чиню пробитые пулями окна и скоро поеду в Брэттлборо за новыми собаками. На фермах меня считают сумасшедшим. На днях я черкну вам новое письмо. Наверное, через неделю-другую я буду готов к переезду, хотя одна мысль об этом убивает меня.

Писал второпях.

Экли

Почти сразу же Экли отправил мне второе письмо, которое я получил утром 6 сентября. На сей раз его каракули совсем вывели меня из равновесия, и я не знал, что ему ответить. Пожалуй, мне лучше привести текст, как я его запомнил.

Вторник

Облака не рассеялись, и, значит, луны по-прежнему нет. Впрочем, в ближайшие дни она все равно должна пойти на ущерб. Я бы починил электричество и включил прожектор, если бы не был уверен, что они вновь перережут провода.

Наверное, я схожу с ума. Может быть, все, что я вам писал, – фантазия или бред. Положим, и раньше ничего хорошего не было, но сейчас уже чересчур. Они говорили со мной прошлой ночью. Говорили своими проклятыми жужжащими голосами. Я не осмелюсь передать вам содержание нашей беседы. Я слышал их ясно и четко, мне не мешал даже заливистый лай собак. Когда их речь перешла в глухой гул, в разговор вступил человеческий голос, объяснивший мне смысл слов. Будем откровенны, Уилмарт, все гораздо хуже, чем мы подозревали. Они не пускают меня в Калифорнию и хотят взять живым с собой, точнее, живым останется только мой разум, – и на Юггот, и еще дальше – за пределы нашей Галактики, а быть может, и в иные пространства. Я ответил, что не собираюсь следовать за ними – и уж тем более в том ужасном виде, в каком они намерены меня транспортировать, но, боюсь, мои отказы бесполезны. Я живу так далеко и уединенно, что они могут явиться сюда среди бела дня, как, впрочем, и ночью. Убито еще шесть собак, и когда я ехал сегодня в Брэттлборо, то чувствовал, что они прячутся совсем рядом, в лесистых частях дороги.

Я совершил ошибку, послав вам пластинку и попытавшись отправить черный камень. Советую вам уничтожить запись, пока не поздно. Завтра черкну вам еще письмо, если останусь здесь. Я хотел бы перевезти свои книги и вещи в Брэттлборо и на время обосноваться в городе. Я сбежал бы отсюда и налегке, если бы мог, но что-то удерживает меня, а что именно, я и сам не понимаю. Я переберусь в Брэттлборо, как только почувствую себя в безопасности, но сейчас мне кажется, что я пленник в собственном доме. Меня не оставляет ощущение, что я ничего не добьюсь, даже если брошу все и сбегу. Это ужасно, и я прошу вас держаться подальше от всего связанного с ними.

Ваш Экли

Я не спал всю ночь, получив это жуткое письмо, и меня не на шутку тревожило душевное состояние Экли. Содержание его письма было совершенно безумным, однако общий тон и стиль, учитывая все, что произошло на ферме, свидетельствовали о мрачной решимости и сохранившейся силе воли. Я не стал ему отвечать, подумав, что лучше будет дождаться нового письма Экли, если только у него найдется время для продолжения переписки и он сумеет откликнуться на мое последнее послание. И правда, на следующий день ко мне пришло его новое письмо. Обилие свежей информации не позволило мне немедленно откликнуться. Судите сами, я хорошо запомнил текст и привожу его полностью. Письмо было написано самыми настоящими каракулями и усеяно кляксами. Похоже, он страшно торопился и почти не владел собой.

Среда

Я получил ваше письмо, но говорить о нем и подробно обсуждать его содержание теперь бессмысленно. Я побежден и намерен бросить свои исследования. Удивляюсь, как у меня еще хватило духа с ними бороться. Я не смогу от них скрыться, даже если оставлю все вещи и убегу. Они меня поймают.

Вчера они прислали мне письмо – его принес человек из РФД, когда я был в Брэттлборо. Его текст отпечатан на машинке, и на конверте – штемпель Беллоус-Фоллс. Они сообщили о том, что собираются со мной сделать, и я не в силах это повторить. Берегитесь, вам тоже грозит опасность! Разбейте пластинку. Луна пошла на ущерб, и ночи будут облачными. Я готов принять помощь – это могло бы меня спасти, но любой приехавший сюда решит, что я сумасшедший, если только не обнаружит неоспоримых доказательств. Поэтому я не вправе к кому-либо обращаться и просить. Я просто не смогу никому объяснить так, чтобы мне поверили. Да и прежде не мог.

Но я еще не сказал вам самого худшего, Уилмарт. Наверное, вам лучше не читать эти строки, а не то вы оцепенеете от шока. Но знайте, я говорю правду. Так вот – я видел их и дотронулся до одной твари или, вернее, до какой-то ее части. Боже мой, это настоящий ужас! Конечно, она была мертва. Ее убила одна из моих собак, и я нашел ее сегодня утром у конуры. Я попытался отнести ее в сарай и сохранить, чтобы убедить людей – они действительно существуют, но она… испарилась за несколько часов. От нее ничего не осталось. Знаете, их видели в реках лишь в первое утро после наводнения. И это хуже всего! Я решил ее заснять и отправить вам фотографию, но когда стал проявлять снимок, на нем ничего не было видно! Ничего, кроме сарая. Из чего же они состоят? Ведь я же видел эту тварь, успел ее пощупать, к тому же они все оставляют следы. Несомненно, они телесны, но из чего состоят их тела? А их облик не поддается описанию. Представьте себе огромного краба с массой высоких колец или узлов из каких-то плотных канатов и со щупальцами на месте головы. Зеленая слизистая жидкость – это их кровь или сок. И с каждой минутой таких чудовищ на Земле все больше и больше.

Уолтер Браун пропал – его не видели в городских кварталах и деревнях, где он прежде слонялся целыми днями. Очевидно, я пристрелил его, хотя твари обычно уносят с собой убитых и раненых.

Сегодня днем я смог спокойно добраться до города. Наверное, они убедились в моей покорности и решили прекратить слежку. Я пишу на почте в Брэттлборо. Возможно, это конец и больше писем не будет. В таком случае сообщите моему сыну Джорджу Гудинафу Экли. Его адрес – Плезант-стрит, 176, Сан-Диего, Калифорния. Прошу вас, не приезжайте сюда. Напишите моему мальчику, если в течение недели вы не получите от меня ни одной весточки, и следите за новостями в прессе.

Сейчас я собираюсь разыграть две последние карты, если, конечно, у меня хватит сил. Сначала попробую отравить их ядом (у меня есть разные химические смеси и маски для себя и собак), а если он не подействует, расскажу обо всем шерифу. Они могут упрятать меня в сумасшедший дом, но уж лучше это, чем полет с чудовищами. Возможно, я попрошу полицейских обратить внимание на следы вокруг дома. Правда, они не слишком четкие, но я каждое утро нахожу свежие. Полагаю, полицейские скажут, что я их обманываю. Они все считают, что я рехнулся.

Да, я должен вызвать полицию, и пусть кто-то из полицейских останется на ночь у меня на ферме и увидит все своими глазами, хотя, наверное, эти твари узнают о моих планах и не появятся здесь ночью. Ведь они уже перерезали кабель, когда я попытался позвонить ночью по телефону, – связист на телефонной станции подумал, что все это более чем странно, и, наверное, решил, что я сам его перерезал. Я уже неделю не могу вызвать мастера и восстановить связь.

Конечно, мне стоило бы рассказать обо всем местным крестьянам, они бы поверили в эти ужасы, но их бы подняли на смех, попробуй они заявить властям, да к тому же они уже давно обходят мой дом стороной и ничего не знают о последних событиях. Даже ради денег никто из окрестных фермеров не согласится приблизиться хоть на милю. Здешний разносчик продовольствия слышал, что они говорят и как вышучивают меня на все лады. Боже мой! Если бы у меня хватило смелости поговорить с ним и убедить его, что это правда! Думаю, мне надо показать ему следы, но он приходит не раньше полудня, а к этому времени они обычно исчезают. Возможно, землю с отпечатками когтей следует поместить в ящик с крышкой, но тогда он подумает, что я над ним просто издеваюсь.

Я сам виноват, что столько лет жил отшельником; будь я пообщительнее, крестьяне не стали бы меня избегать. Я мог продемонстрировать черный камень, снимки или поставить пластинку лишь старикам да невеждам. Остальные сказали бы, что это розыгрыш, и вволю посмеялись бы надо мной. Но, возможно, я все же покажу фотографии. На них ясно видны следы, пусть даже этих тварей и нельзя заснять. Как жаль, что никто, кроме меня, не видел ее сегодня утром, пока она не испарилась. Не знаю, к чему это приведет. После всего, что я пережил, в психиатрической клинике мне, наверное, станет легче. Врачи помогут мне прийти в себя. Я буду далеко от своего дома, и это меня спасет. Напишите моему сыну Джорджу, если больше ничего обо мне не услышите. Прощайте, уничтожьте запись и не связывайтесь больше с этим делом.

Ваш Экли

Его письмо ужаснуло меня, и я погрузился в пучину отчаяния. Я не знал, как мне ему ответить, и написал нечто весьма несообразное, попробовав напоследок дать ему совет и приободрить. Письмо я отправил до востребования. Я умолял Экли немедленно перебраться в Брэттлборо и попросить защиты у городских властей, добавив, что сам приеду в город с пластинкой и постараюсь убедить полицию и суд в его полной вменяемости. Настало время предостеречь всех жителей от страшных тварей, пока они еще не перешли к нападению. Нетрудно заметить, что я тоже был крайне взволнован и верил каждому слову Экли. Правда, у меня мелькнула мысль, что если он не сумел сфотографировать мертвое чудовище, то виной тому не какой-то каприз природы, а его нервное возбуждение.

Возможно, мое сбивчивое письмо еще не успело дойти до Экли, когда 8 сентября, в субботний полдень, я получил от него очередное послание. Оно было совсем не похоже на прежнее и поразило меня своим спокойным тоном. К тому же письмо оказалось отпечатано на новой машинке. Да, в этом странном письме чувствовалась уверенность в своих силах, вдобавок Экли приглашал меня приехать. Казалось, что ночной кошмар на дальних холмах внезапно подошел к концу и содержание страшной драмы мгновенно изменилось. Я вновь вынужден процитировать его по памяти и по возможности полно воспроизвести его особый дух и стиль. На нем стояли штемпель Беллоус-Фоллс и подпись от руки, поскольку письмо, как я уже говорил, было напечатано довольно неумело, что весьма характерно для начинающих. Однако текст отличался предельной аккуратностью, и я подумал, что Экли когда-то, возможно в колледже, уже печатал на машинке. Сказать, что, прочитав его, я испытал облегчение, было бы не совсем точно. Конечно, на душе у меня стало гораздо спокойнее, но к этому спокойствию примешивалось ощущение чего-то нереального, почти призрачного. Если Экли был нормален, испытывая столь небывалый страх, то здоров ли он, избавившись от него? И его «отчет о выздоровлении» – что он означал на самом деле? Ведь умонастроение Экли сделалось не просто иным, а диаметрально противоположным! Но вот вам точный текст, и я могу гордиться своей памятью, сохранившей его до последней строчки.

Тауншенд, Вермонт,

пятница, 6 сентября 1928 г.

Мой дорогой Уилмарт!

Мне доставляет огромное удовольствие откровенно высказаться по поводу всех «глупостей», о которых я вам писал. Я говорю «глупостей», хотя имею в виду скорее мое паническое настроение, а не описание самих явлений. Они, эти явления, вполне реальны и достаточно важны, ошибка заключается лишь в моем ненормальном отношении к ним.

Думаю, я уже упоминал, что мои странные посетители начали общаться со мной, и рассказывал об этих попытках. Прошлой ночью мы разговаривали. В ответ на их сигналы я пригласил к себе их посланника. Могу сказать, что это был человек. Он поведал мне массу нового, о чем ни вы, ни я даже не подозревали, и наглядно доказал, что мы совершенно неверно оценивали их действия и не понимали, с какой целью Крылатые прибыли на Землю, основав здесь свою тайную колонию.

Возможно, что все зловещие легенды о том, что они предлагали людям и чего желали добиться на нашей планете, возникли в результате человеческого невежества и непонимания особенностей их аллегорической речи. Конечно, их культурные обычаи и характер мышления резко отличаются ото всех наших представлений. Должен откровенно признаться, что я недалеко ушел в своих догадках от неграмотных фермеров и диких индейцев. То, что я считал чудовищным, постыдным и кощунственным, на самом деле оказалось расширяющим границы сознания и даже величественным, а мое прежнее отношение было типичным для большинства людей, ненавидящих и боящихся всего принципиального иного, не похожего на наше, привычное. Теперь я сожалею о том, что причинил ущерб одиноким на Земле и недоверчивым существам во время наших ночных баталий. Если бы у меня тогда появилась возможность мирно и разумно побеседовать с ними! Но они не держат на меня зла, их эмоции совсем не похожи на наши. Им не повезло, что они нашли себе в Вермонте негодных агентов, например, таких недостойных людей, как покойный Уолтер Браун. Он-то и настроил меня против них. Они никогда не нападали на людей и никому не вредили, но часто роковым образом ошибались и окружали себя шпионами из числа местных жителей. У них существует настоящий культ злых людей (человек с вашими знаниями поймет меня, если я свяжу этот культ с Хастуром и Желтым знаком). Его цель – убрать их со своего пути и наказать с помощью чудовищных сил из иных миров. Так они расправляются с агрессорами, но не с обычными людьми, и жертвами предосторожности Крылатых становятся лишь эти соглядатаи. Мне удалось узнать, что наши пропавшие письма похитили отнюдь не Крылатые, а, если так можно выразиться, эмиссары зловещего культа.

Пришельцы хотят от людей только мира, невмешательства в их жизнь и увеличения духовных связей. Последнее теперь абсолютно необходимо, поскольку земные открытия и изобретения расширили наши познания и отныне Крылатым с каждым днем все труднее существовать на этой планете. Пришельцы хотели бы полнее узнать человечество и отобрать нескольких философов и ученых для знакомства с их цивилизацией. Такой обмен знаниями уничтожит все имеющиеся преграды и страхи, и в результате восторжествует modus vivendi, который сможет удовлетворить обе стороны. Сама мысль о попытках порабощения или духовного разложения человечества чудовищна и нелепа.

Неудивительно, что Крылатые выбрали меня для установления этих связей, – как-никак, я успел уже немало узнать о них и могу быть на Земле истолкователем их намерений. Они обо многом говорили со мной прошлой ночью, и факты способны потрясти воображение своим масштабом и широтой охвата. А мне еще предстоит столько узнать в процессе непосредственного общения и переписки с ними! Пока они не звали меня с собой в путешествие на иные планеты, хотя позднее я сам, наверное, захочу с ними отправиться, воспользовавшись и своими познаниями, и всем опытом, накопленным человечеством. Они больше не будут осаждать мой дом. Все вернулось к норме, и теперь собакам не придется меня защищать. Я прошел здесь через страшные испытания, но взамен узнал массу нового, и мой интеллектуальный багаж сравним лишь с изведанным немногими смертными.

Наверное, Крылатые – самые восхитительные органические существа во Вселенной или в сферах вне времени и пространства, члены огромной космической расы, в сравнении с которой все иные жизненные формы всего лишь неполноценные варианты. Они ближе к растительным, чем к животным видам, если подобные термины вообще применимы к их органической структуре, отдаленно напоминающей грибы; впрочем, их состав, в известной мере сходный с хлорофиллом, и единственная в своем роде пищеварительная система существенно отличаются от свойственной настоящим грибам. Они состоят из форм, совершенно чуждых нашей части пространства, и их электроны вибрируют совсем иначе. Вот почему их невозможно заснять обычным фотоаппаратом, хотя мы можем их видеть и зрение нас не обманывает. Полагаю, что, набравшись знаний, любой хороший химик смог бы изобрести раствор для фотографий, проявляющий их изображения.

Это племя Крылатых способно полностью сохранять свою субстанцию, перемещаясь в безвоздушном и лишенном жара межзвездном пространстве, а иные пришельцы могут путешествовать лишь с помощью механических приспособлений и благодаря любопытнейшим хирургическим операциям. Только у немногих из них есть крылья, сопротивляющиеся воздействию эфира, и вермонтские пришельцы как раз относятся к этому подвиду. Они не случайно обосновались на заброшенных горных кряжах Старого Мира, но и тут я должен уточнить ряд подробностей. Их внешнее сходство с жизнью животных и со структурой, которую мы считаем материальной, свидетельствует о параллельной эволюции, а не о близком родстве. Их интеллектуальные возможности превышают любые известные нам жизненные формы, хотя должен сказать, что крылатое племя с наших гор, несомненно, самое развитое. Телепатия – их обычный способ общения, но у них имеются и рудиментарные вокальные органы, которые после несложной операции (операции у них широко практикуются и считаются чем-то повседневным и обязательным) могут дублировать речь всех говорящих организмов.

Они обитают на еще не открытой и почти лишенной света планете на самом краю нашей Солнечной системы – за Нептуном и на расстоянии девяти других планет от Солнца. Это, так сказать, их родной дом. Как мы и предполагали, планета в мистически зашифрованном виде упоминалась в древних и потаенных рукописях. Там она называлась Югготом. Вскоре к ней проявят интерес в нашем мире и начнут размышлять о ее происхождении, надеясь установить с ней духовную связь. Меня не удивит, если астрономы ощутят сигналы мысли и откроют Юггот, когда Крылатые позволят им это сделать. Но Юггот – это только форпост всего племени. Оно расселилось на разных планетах и звездах, о которых мы не имеем никакого представления и даже вряд ли способны их себе вообразить. Единица времени и пространства является для них олицетворением космического единства, но на самом деле она не более чем атом в принадлежащей им бесконечности. Человеческое сознание не в силах охватить эту бесконечность, о чем я могу судить по себе, и за все время существования людского рода о ней догадывалось, возможно, человек пятьдесят или чуть меньше.

Наверное, на первых порах вы, Уилмарт, сочтете мои рассуждения бредовыми, но со временем сумеете оценить поистине титанические возможности, открывшиеся перед нами. Я хотел бы поделиться с вами множеством фактов и должен сообщить немало интереснейших подробностей, но они не для письма. В прошлом я предостерегал вас от поездки ко мне. Теперь опасность миновала, и я с удовольствием отказываюсь от своих слов и приглашаю вас к себе.

Не могли бы вы приехать сюда до начала занятий в колледже? Наша встреча доставила бы мне истинное удовольствие. Возьмите с собой пластинку и все мои письма, потому что мне надо посоветоваться и уточнить ряд деталей. Они понадобятся мне, чтобы воссоздать всю историю. Привезите и фотографии, потому что я от волнения, кажется, перепутал негативы. Вы не представляете, что я собираюсь поведать вам в дополнение к изложенному здесь и какие колоссальные планы рождаются у меня!

Приезжайте не раздумывая. За мной больше никто не следит, и дома у меня мир и тишина. Отправляйтесь в путь, а я подъеду на станцию в Брэттлборо и встречу вас там. Погостите у меня подольше, вернее, сколько сможете. Я предвкушаю интереснейшие споры по вечерам о тайнах Вселенной и беспомощности наших догадок. Только, конечно, никому не говорите об этом, непосвященные ничего не должны знать.

Железнодорожное сообщение с Брэттлборо неплохо налажено, и вы можете ознакомиться с расписанием в Бостоне. Садитесь в поезд до Гринфилда, а потом сделайте пересадку. Я предлагаю вам выехать из Бостона в весьма удобное время – десять минут пятого утра. Поезд прибудет в Гринфилд в 7:35, а в 9:19 вы пересядете в другой, который остановится в Брэттлборо в 10:01 вечера. Выберите подходящий день недели и дайте мне знать, а я подъеду на станцию и встречу вас.

Простите за это отпечатанное письмо, но, как вы знаете, у меня начали дрожать руки, и я просто не в силах долго писать. Вчера я приобрел в Брэттлборо эту машинку «Корона», и, кажется, она хорошо работает.

Жду от вас ответа и надеюсь увидеться с вами в самом скором времени. Привезите с собой пластинку, все мои письма и фотографии.

Искренне ваш.

С нетерпением жду приезда.

Генри У. Экли

Алберту Н. Уилмарту, эсквайру,

Мискатоникский университета,

Аркхем, Массачусетс

Противоречивость моих эмоций после прочтения, перечитывания и тщательного анализа этого странного и непредсказуемого письма не поддается описанию. Я уже сказал, что одновременно почувствовал облегчение и неуверенность, но это слишком грубое определение, исключающее нюансы и подсознательные ощущения, связанные как с облегчением, так и с неуверенностью. Начну с того, что письмо настолько противоречило предшествующей веренице ужасов, что изменение сознания Экли – от гнетущего к умиротворенному спокойствию и даже воодушевлению – казалось невероятным в своей стремительности и бесповоротности! Я с трудом мог поверить, что за день психологическая перспектива человека, написавшего мне еще в среду отчаянное послание, стала совершенно иной, пусть даже ночью он испытал какое-то необычайное облегчение, но не до такой же степени! Иногда, чувствуя ирреальность игравшейся драмы, я задавал себе вопрос, уж не померещились ли мне все эти фантасмагорические силы, но потом думал о записи на фонографе, и это совсем сбивало меня с толку.

Я мог ожидать от Экли чего угодно, но не такого письма! Проанализировав свои впечатления, я определил в них две фазы. Первая – если считать, что Экли был и остался в здравом уме и твердой памяти, то происшедшие изменения были необъяснимы. Вторая – никто не назвал бы нормальными или предсказуемыми изменения в стиле Экли, его умонастроении и языке. Казалось, коварные мутации уже затронули глубинные основы его личности и их воздействие было столь очевидным, что эти фазы никак не соединялись. Одна исключала другую, наглядно демонстрируя отклонение от нормы. Выбор слов, орфография – все сделалось не таким, как раньше. Я с профессиональной чуткостью к стилю проследил различия и понял, что лишь мощнейшая эмоциональная встряска могла вызвать столь радикальный поворот. Однако в ряде отношений письмо было вполне типичным для Экли. Та же старая страсть к бесконечному, та же пытливость ученого. Я ни минуты не верил в подделку или хитроумную замену письма. В этом случае он не стал бы меня приглашать, чтобы я сам убедился в правдивости его рассказа.

Я не поехал в субботу вечером, продолжая обдумывать содержание письма. В его подоплеке угадывалась борьба светлых и темных сил. Я уже устал от быстрой смены чудовищных предположений, возникавших в моем сознании в последние четыре месяца, и размышлял над новыми, потрясшими меня фактами медленнее обычного. Сомнения чередовались с готовностью поверить Экли, но так бывало и прежде, когда он сообщал мне о чудесах. Однако с недавних пор любопытство начало вытеснять тревогу и замешательство. Неважно, был Экли безумен или нормален, произошла ли с ним настоящая метаморфоза или он просто успокоился, – главным было то, что в своих увлекательнейших исследованиях он сменил перспективу. Его страхи – не будем гадать, реальные или мнимые – сразу уменьшились, а все внимание переключилось на открывшиеся перед ним космические бездны и недоступные людям знания. Я тоже стремился к неведомому, и потому наши пламенные мечты совпадали. Когда Экли удалось разрушить чудовищный барьер между мирами, я почувствовал неподдельное волнение. Уничтожить дурацкие, надоевшие границы времени и пространства, отбросить, как ненужный хлам, законы природы, ощутить связь с бескрайними просторами, приблизиться к тайнам бесконечности – да, для этого стоило рискнуть жизнью, подвергнуть испытанию разум и душу! И Экли уверял меня, что угрозы больше нет, а иначе он не стал бы приглашать меня, после того как я столь долго отказывался к нему ехать. Я подумал о том, что он может мне поведать, и оцепенел, представив себе, как сижу в уединенном доме и слушаю человека, накануне беседовавшего с инопланетянами, а на столе, рядом с нами, – пластинка и груда писем, в которых он делился со мной своими наблюдениями.

Итак, в воскресенье утром я отправил Экли телеграмму. В ней говорилось, что мы можем встретиться в Брэттлборо в следующую среду – 12 сентября, если его устроит эта дата. Однако расписание, которое он предложил мне, я решительно отверг. Признаюсь честно, мне не хотелось приезжать в глухой вермонтский край поздно вечером. Я позвонил на станцию и заказал билет на другой час. Мне предстояло встать пораньше и сесть в поезд, отправлявшийся из Бостона в 8:07 утра. В таком случае в 9:25 я должен был прибыть в Гринфилд, подождать на вокзале и в 12:22 пересесть на поезд, идущий в Брэттлборо. Я буду там в 1:08 дня, а это удобнее, чем 10:01 вечера. Экли встретит меня, и я без страха поеду с ним по пустынным и таинственным дорогам. Я указал в телеграмме выбранное время и обрадовался, получив от него в тот же вечер ответ:

Время устраивает встречу поезд 1:08 среду не забудьте запись письма фотографии надеюсь благополучный приезд ждут великие открытия.

Экли

Одно то, что обмен телеграммами состоялся в течение дня и мою телеграмму ему то ли доставили в Тауншенд, то ли прочли по телефону, воодушевило меня и окончательно уничтожило все сомнения. Я вздохнул спокойно и почувствовал, что с моих плеч упала тяжелая ноша. Ведь подозрения месяцами никуда не исчезали, а таились в глубине моей души. В ту ночь я спал долго и крепко и с утра принялся за сборы, хотя в запасе у меня оставалось еще два дня.

В среду я отправился к Экли, взяв с собой чемодан с необходимыми вещами и блокнотом, в котором были помечены даты получения страшной записи на фонографе, фотографий и чуть ли не всех писем. Я сдержал обещание и никому не сказал, куда еду. Мне и самому было ясно, что в наши дела нельзя посвящать посторонних, даже если все закончится благополучно. Мысль о духовном контакте с пришельцами из иных миров ошеломляла, и я, несмотря на длительную интеллектуальную тренировку и даже известную подготовленность, чувствовал себя глупцом. Что же в подобном случае могли испытывать остальные, несведущие люди? Не знаю, что преобладало во мне – страх или жажда небывалых впечатлений, когда я пересел из бостонского поезда и отправился на запад, глядя, как знакомый пейзаж сменяется почти неизвестным: Уалтхем – Конкорд – Эйер – Фитсбург – Гарднер – Этол.

Поезд прибыл в Гринфилд с семиминутным опозданием, но северный экспресс еще стоял. Я торопливо вбежал в вагон, и у меня перехватило дух при виде машин, освещенных ярким полуденным солнцем. Все они отправлялись в край, о котором я много читал, но где никогда прежде не был. Я знал, что скоро окажусь в старомодной, более примитивной и живущей по своим законам Новой Англии, не похожей на индустриальные прибрежные южные регионы с их современными городами. В них прошла вся моя жизнь, и вот теперь я проезжаю по не испорченным цивилизацией, патриархальным графствам Новой Англии, где нет иностранцев, не дымят фабричные трубы, не бросается в глаза яркая реклама. По Новой Англии без бетонных дорог, даже в самых новых округах. Странно было наблюдать за этой мирной и тихой жизнью, столь типичной для штата, и сознавать, что она связана вечными корнями с лесами и холмами и хранит память о предках, как бы удобряющую ее почву старинными верованиями, о которых не принято упоминать.

Я видел, как сияли под солнцем синие воды реки Коннектикут – мы пересекли ее, миновав Нортфилд. Впереди маячили зеленые таинственные холмы, и, когда в вагон вошел проводник, я понял, что наконец добрался до Вермонта. Он попросил меня перевести часы на час назад, объяснив, что в северном холмистом штате другое времяисчисление и они не согласны с новыми порядками. Когда я это сделал, у меня возникло ощущение, будто я очутился в прошлом веке.

Поезд шел вдоль реки и незаметно въехал в Нью-Хэмпшир. Я догадался об этом, заметив крутой склон Уантастикуайт, о котором сложено столько старых легенд. Улицы тянулись по левую сторону, а справа я увидел зеленый остров, омываемый речным потоком. Пассажиры поднялись с мест и двинулись к двери. Я последовал за ними. Поезд остановился, и я спустился на продолговатую платформу железнодорожной станции в Брэттлборо.

Оглядевшись по сторонам, я увидел несколько машин и стал гадать, в какой из них приехал Экли. Он говорил мне, что у него «форд», но не успел я присмотреться, как кто-то направился ко мне навстречу. Это был явно не Экли. Человек подал мне руку и звучным голосом осведомился, не я ли мистер Алберт Н. Уилмарт из Аркхема. Он ничем не напоминал бородатого седого Экли на снимках и показался мне довольно молодым, элегантно одетым, словом, типичным горожанином. Я обратил внимание на его короткие темные усы. В его хорошо поставленном голосе мне почудилось что-то знакомое и тревожное, хотя я не мог вспомнить, с чем было связано это непонятное ощущение. Пока я глядел на него, он объяснил, что является близким другом моего будущего хозяина и приехал из Тауншенда по его просьбе. Экли, сказал он, плохо себя чувствует, у него внезапно разыгралась астма, и он сейчас не в силах передвигаться. Однако болезнь не столь серьезна, и его планы отнюдь не изменились. Он будет рад моему визиту. Я не стал допытываться, известно ли что-нибудь мистеру Нойесу – так представился мне незнакомец – об исследованиях и открытиях Экли, однако мне показалось, что они не слишком хорошо знают друг друга. Я помнил об отшельничестве Экли и его поистине круглом одиночестве. Поэтому меня удивило появление на вокзале его приятеля, но, пока я разбирался в нахлынувших на меня чувствах, Нойес завел мотор и пригласил меня в машину. Судя по описаниям Экли, у него был небольшой подержанный «форд», и я не ожидал, что доберусь до его дома в ультрасовременном продолговатом новеньком автомобиле. Очевидно, он принадлежал Нойесу и был куплен совсем недавно, ибо мне бросились в глаза массачусетский номер и висевший в кабине талисман этого города – «священная рыбка». Я предположил, что владелец машины летом отдыхал где-то недалеко от Тауншенда.

Нойес забрался в машину следом за мной, и мы сразу тронулись в путь. Я обрадовался, что он не стал занимать меня разговором. Во всей атмосфере чувствовалась напряженность, и мне хотелось помолчать. Озаренный лучами полуденного солнца город был очень живописен. Мы спустились со склона холма и двинулись вправо по центральной улице. Подобно другим старым городам Новой Англии, обычно запоминающимся с детства, он выглядел уснувшим. Его ансамбль островерхих крыш, печных труб и кирпичных стен невольно пробуждал забытые воспоминания, идущие из глубины души. Я мог бы сказать, что приблизился к вратам полузаколдованного царства, преодолев нерушимые законы времени, – царства, в котором могли существовать, расти и сохраняться старинные и причудливые явления.

Когда мы выехали из Брэттлборо, ощущение неестественности окружающего заметно усилилось. На всем лежала печать тайны, чего-то запретного. Возможно, это чувство подкрепляли высокие холмы, поросшие лесами, их крутые склоны и темные, пугающие гранитные скалы. Кто знает, какие секреты скрывались за вершинами этих холмов, что рождалось, умирало и вновь воскресало в чащах суровых лесов? Неизвестно даже, враждебны ли эти тайны людям. Дорога петляла, и порой мы оказывались рядом с широкой мелководной рекой, стекавшей с неведомых мне северных гор. Я вздрогнул, когда мой спутник сказал, что это Уэст-ривер. Ведь в ее разлившихся потоках после наводнения видели одну из этих крабообразных тварей, о чем я узнал из газетной статьи.

Постепенно окружающая нас местность становилась все глуше и пустыннее. Старинные мосты угрожающе нависали над безднами между холмов, вдоль реки тянулись заброшенные, поросшие травой железнодорожные пути, от которых веяло одиночеством и бесприютностью. Передо мной промелькнули свежие вырубки в долине, рядом с которой высились огромные утесы. Гранит Новой Англии поражал своим суровым серым цветом, особенно мрачным на фоне озаренных солнцем вершин. В оврагах струились ручьи, стекавшие к реке. Казалось, что они стремятся поведать ей тайны тысяч высоких, неприступных холмов. Узкие, почти нехоженые тропинки тоже сбегали вниз, в долину, то пересекаясь, то расходясь в стороны. Они были видны и на крутых склонах и терялись в чащах дремучих лесов. Я подумал, что за старыми разросшимися деревьями может спрятаться целая армия злых духов, и тут же вспомнил об Экли. Наверное, они следили за тем, как он ехал в город. Теперь меня уже не удивляли его страхи и предчувствия.

Меньше чем за час мы добрались до старого поселка Ньюфейн, это был последний «форпост цивилизации», связывавший нас с миром, который можно было смело назвать завоеванным и заселенным людьми. Миновав его, мы покинули привычную, зависящую от времени, осязаемую и рождающую непосредственный отклик среду и очутились в фантастическом призрачном царстве. Узкая, напоминающая ленту дорога вилась и петляла на крутых поворотах, то вздымаясь вверх, то резко спускаясь, словно повиновалась какой-то неведомой прихоти. Зеленые пики холмов и гор сменялись полузаброшенными долинами. Кроме звуков нашего мотора, мы слышали лишь глухой гул, доносившийся с отдаленных ферм, – они изредка попадались нам на пути. Да еще негромко журчали ручьи, стекавшие вниз из тенистых лесов.

У меня перехватило дыхание от близости низких округлых холмов, сменивших гряду высоких гор. Я даже не мог себе представить их неприступность и крутизну. Они не шли ни в какое сравнение с привычным нам прозаическим городским пейзажем. Дремучие, непроходимые леса на их склонах усугубляли страх и одиночество, а сами эти склоны казались пришельцами из странной, давным-давно забытой эпохи или, быть может, письменами, оставленными в наследство племенем древних титанов, о котором уже никто не помнил. И лишь в глубоких грезах можно было узнать, что оно некогда царило на Земле. Все легенды прошлых веков и поразительные описания Экли ожили в моей памяти, невольно усилив атмосферу напряженности и нарастающей угрозы. Цель моего визита и пугающая ненормальность всей ситуации внезапно стали мне предельно ясны, и я с трудом удержался от мрачных размышлений.

Очевидно, Нойес заметил мое волнение, дорога начала обрываться, и мы уже не могли ехать на прежней скорости. Он принялся объяснять мне особенности здешних мест и старался держаться как можно любезнее. Повествуя о красоте и первозданной дикости края, о присущих его жителям предрассудках, он явно обнаружил знакомство с фольклорными изысканиями моего будущего хозяина. Из его подчеркнуто вежливых вопросов было понятно, что он знал о моих научных исследованиях и цели визита. Знал он и о том, что я везу с собой какие-то свидетельства, однако не стал об этом распространяться и ни словом не упомянул о чудовищных открытиях Экли.

Он вел себя на редкость дружелюбно, и весь его облик обычного горожанина должен был бы успокоить меня, а реплики и пояснения даже приободрить, однако я с каждой минутой чувствовал нарастающую тревогу. Она усугубилась, когда мы подъехали к гряде поросших лесом холмов, то и дело трясясь и подскакивая на поворотах. Порой мне чудилось, будто он испытывает меня и хочет выяснить, известны ли мне страшные тайны этого края. Стоило ему заговорить, как я ощущал, что мне знаком его голос, и само это чувство дразнило, мучило и не давало спокойно вздохнуть. Почему его хорошо поставленный звучный голос вызывал у меня какие-то зловещие ассоциации, связываясь с забытыми ночными кошмарами? Я ощущал, что сойду с ума, если узнаю его. Изобрети я какой-нибудь достойный предлог, то непременно прервал бы поездку. Но мне ничего не удалось придумать, и я решил, что неторопливое обсуждение научных проблем с Экли поможет мне развеять сомнения и прийти в себя.

Кроме того, космически красивый пейзаж действовал поистине завораживающе и, как ни странно, снимал напряжение, пока мы то карабкались в гору, то на всем ходу слетали вниз. Время исчезало в загадочных лабиринтах, и вокруг нас вырастали сказочные волны цветов и оживало великолепие минувших столетий – седые рощи, мирные пастбища с яркими осенними цветами и пустые поля между коричнево-бурыми фермерскими угодьями, среди которых изредка высились огромные деревья, а за ними темнели отвесные скалы, пахнущие у подножия душистыми кустарниками и луговой травой. Даже солнце сияло здесь по-особому, как будто во всем регионе господствовало ожидание или скрытое возбуждение. Ничего подобного я прежде не видел, разве что на дальнем плане в картинах итальянских примитивистов. Подобные ландшафты встречались и на полотнах Содомы и Леонардо, но лишь как фон, проступающий сквозь ренессансные аркады. Однако мы очутились в самом центре картины, и я обнаружил в ней то, о чем смутно помнил и тщетно искал всю жизнь.

Внезапно, обогнув округленный угол скалы, машина резко затормозила и остановилась. Слева от меня, за ухоженной лужайкой, выходящей на дорогу и отделенной от нее каменной оградой, стоял белый двухэтажный особняк с мансардой необычного размера. Он удивлял не свойственной глухому краю элегантностью. Рядом с ним располагались пристройки, или, точнее, соединенные арочными перекрытиями сараи и амбары, а справа, чуть в глубине, высилась мельница. Я сразу узнал особняк по снимкам и не удивился, заметив на железном почтовом ящике у ворот выбитое крупными буквами имя хозяина – Генри Экли. Поодаль от дома простирался участок заболоченной земли с немногочисленными деревьями, а прямо за ним поднималась ввысь крутая скала с лесистой чащей на гребне. Я понял, что это вершина Черной горы, посредине склона которой мы только что проехали.

Нойес вышел из машины и взял мой чемодан. Он попросил меня подождать, пока зайдет в дом и сообщит Экли о моем появлении, а также добавил, что у него срочные дела и он не сможет здесь остаться. Когда он стремительно двинулся по дорожке к особняку, я тоже выбрался из машины. Мне хотелось размять затекшие ноги и немного пройтись перед долгим разговором. Моя нервная напряженность вновь усилилась и дошла до предела, когда я оказался здесь, в двух шагах от осажденного дома, на авансцене страшных событий, столь красочно описанных Экли. Скажу честно, я боялся предстоящей беседы, способной еще теснее связать меня с этими чуждыми и таинственными мирами.

Контакт со всем странным и непривычным чаще пугает, чем воодушевляет, и я с горечью представил себе, как по этой пыльной дорожке еще недавно проходили чудовища, оставляя мерзкую зеленую слизь, обнаруженную после безлунных ночей с их холодящими кровь ужасами и смертями. И тут я обратил внимание на то, что поблизости не было ни одной из собак Экли. Неужели он продал их, как только с ним помирились Крылатые? Я попытался убедить себя, что они и правда миролюбивы и Экли не случайно так подробно рассказал мне об этом в своем последнем, не похожем на прежние письме. Однако в глубине души меня не покидали сомнения. В конце концов, продолжал рассуждать я, Экли – человек наивный и неискушенный, а его жизненный опыт отнюдь не богат. Кто знает, возможно, за их желанием установить контакт кроется какой-то непонятный и зловещий план?

Я попытался отвлечься от гнетущих мыслей и бросил взгляд на дорожку, хранившую столь страшные свидетельства. Последние несколько дней выдались сухими, и разные следы в беспорядке отпечатались на земле, хотя успели покрыться пылью и утратили четкость. Я решил пронаблюдать за ними просто так, из праздного любопытства, чтобы немного сосредоточиться и привести в порядок нахлынувшие на меня впечатления, а также побороть неуемную фантазию, пробудившуюся от ужасных воспоминаний. В мертвой тишине было что-то зловещее, лишь вдали чуть слышно журчали ручьи да на вершинах холмов чернели деревья, заслонявшие узкий горизонт.

И тут смутные угрозы и туманные, фантастические образы окончательно выкристаллизовались в моем сознании. Я уже сказал, что принялся рассматривать беспорядочные следы на дорожке из праздного любопытства, но это любопытство мгновенно сменилось охватившим меня неподдельным страхом, и я застыл на месте. Пыльные следы были сбивчивы и неопределенны. Вряд ли они могли привлечь чье-либо внимание, но я отметил несколько странных подробностей рядом с широким пятном, где дорожка от дома соединялась с тропой, ведущей на холм. Я догадался, что они могут означать. У меня не оставалось никаких сомнений. Не оставалось больше и надежды. Не зря я столько времени, вооружившись лупой, изучал отпечатки когтей Крылатых на фотографиях, присланных Экли. Я слишком хорошо знал эти мерзкие следы, идущие в разных направлениях, что еще более усиливало ощущение ужаса, которое не могло произвести ни одно живое существо с нашей планеты. Нет, я не ошибся. Прямо перед моими глазами, и, судя по всем признакам, оставленные лишь несколько часов назад, красовались три отметины – богохульные отпечатки когтей чудовищ. Они вели как к ферме Экли, так и от нее, к дороге. Так вот они, адские следы живых «грибов» с Юггота!

Я собрался с силами и сдержал чуть не вырвавшийся из моей груди громкий крик. В конечном счете чего еще я мог здесь ожидать, если действительно поверил письмам Экли? Он говорил, что примирился с ними. А значит, нет ничего странного, если кто-то из них недавно побывал у него в доме. Но никакие доводы разума не могли побороть мой испуг. Да и кто бы сумел остаться равнодушным, впервые увидев отпечатки когтей неведомых существ из иных глубин пространства? Тут я заметил, что Нойес распахнул входную дверь и торопливо двинулся по дорожке. Мне нужно взять себя в руки, подумал я, ведь, похоже, этот близкий друг ничего не знает об ошеломляющих и сокровенных связях Экли с таинственными мирами.

Нойес на ходу сообщил мне, что Экли обрадовался моему приезду и готов со мной встретиться. Хотя внезапный приступ астмы, очевидно, лишит его возможности передвигаться еще день-другой и он не сможет принять меня как рассчитывал несколько дней назад. Эти приступы бывают болезненны и буквально сковывают его по рукам и ногам, да к тому же сопровождаются лихорадкой и общей слабостью. В это время ему тяжело говорить, и он обычно шепчет, а его движения становятся затрудненными и неуклюжими. У него распухают ступни и лодыжки, и он забинтовывает их, словно больной артритом после лишней порции мяса. Сегодня его состояние оставляет желать лучшего, и потому я буду предоставлен самому себе, однако он с удовольствием со мной побеседует. Я смогу найти его в кабинете, где опущены шторы. Это слева от холла, по коридору. Он не выносит солнечного света, когда болеет, у него очень чувствительные глаза.

Нойес распрощался со мной, сел в машину и поехал в северном направлении, а я медленно побрел к дому. Он специально оставил дверь открытой, но перед тем как войти, я окинул взглядом лужайку, пристройки да и все вокруг, стараясь определить, что же так поразило меня на ферме Экли. Сараи и амбары были самыми обычными, и в одном из них я заметил подержанный «форд» Экли, стоявший в глубине. И тут до меня дошло, в чем странность этого места. Ничто не нарушало тишины. Обычно на фермах отовсюду доносятся звуки – разная живность то и дело заявляет о себе, но здесь как будто исчезли все признаки жизни. Куда делись куры и собаки? Где коровы, ведь Экли писал мне, что держит на ферме нескольких. Может быть, они сейчас на пастбище, а собак он, наверное, продал, но что стало с другими животными и птицами?

Я решил больше не задерживаться, переступил порог и закрыл за собой дверь. Это далось мне не без душевных усилий, потому что я сразу понял – путь к отступлению отрезан и отныне я пленник Экли. Не то чтобы особняк выглядел каким-то мрачным и угрюмым, напротив, его холл был с завидным вкусом обставлен в позднеколониальном стиле. Да и вся мебель свидетельствовала о благородном происхождении хозяина. Нет, мысль о побеге возникла у меня от неопределенного, смутного ощущения. Возможно, на меня подействовал странный запах, хотя мне следовало бы знать, что в старых фермерских домах, даже самых лучших, часто пахнет чем-то затхлым.

Но я не позволил этим неясным признакам поработить мое сознание. Вспомнив указания Нойеса, я открыл белую дверь с медной ручкой слева по коридору. Я уже знал, что в комнате темно, и, сделав несколько шагов, ощутил все тот же запах. Правда, здесь он был гораздо сильнее. Наверное, он возник от непонятного раскачивания или вибрации в воздухе. Какой-то момент я ничего не мог разглядеть из-за опущенных штор, но затем мое внимание привлек кашель или сиплый шепот, и я увидел в дальнем темном углу большое кресло-качалку. Из тени проступили белые пятна, и я догадался, что это человеческое лицо и руки. Я тут же двинулся туда и поздоровался с желавшим ответить мне человеком. Несмотря на полутьму, я узнал хозяина дома. Недаром я так внимательно рассматривал фотографии и просто не мог ошибиться, увидев волевое, обветренное лицо, обрамленное аккуратно подстриженной седой бородкой.

Но, приглядевшись попристальнее, я испытал горечь и тревогу: Экли действительно был очень болен. Возможно, его мучила не только астма, уж больно напряженным и застывшим было его тело, а глаза смотрели на меня не мигая, словно стеклянные. Я понял, что переживания стоили ему полной потери сил. Да разве случившегося было недостаточно, чтобы сломить и более молодого человека, чем этот бесстрашный исследователь тайных и запретных миров? Боюсь, что странное и внезапное освобождение пришло слишком поздно и не спасло его от нервного срыва. Его худые руки безжизненно покоились на коленях, и я с грустью поглядел на них. Он был укутан в просторный халат, а его шею и затылок закрывал то ли желтый шарф, то ли капюшон.

И тут я вновь услыхал сиплый шепот и понял, что он пытается заговорить со мной. Сначала я не мог разобрать ни слова – седые усы нависали над губой, и я не улавливал движения его губ. Тембр голоса Экли отчего-то насторожил меня, но я сосредоточился, не отрываясь смотрел на него, и вскоре все сказанное им стало мне ясно. Мне показалось, что у него довольно сильный местный, «крестьянский», акцент, но каждую фразу он строил не просто правильно, а даже изысканно, о чем трудно было догадаться по письмам.

– Я полагаю, вы мистер Уилмарт? Прошу меня извинить, но я не в силах подняться. Я разболелся, мистер Нойес, должно быть, уже сказал вам об этом; но все равно я очень рад вас видеть. Вам известно, что я написал в последнем письме, – нам нужно о стольком поговорить завтра, когда я себя лучше почувствую. Не могу даже передать, как я счастлив, что вы приехали. Наконец-то я вас вижу после нескольких месяцев переписки. Вы, конечно, привезли с собой все письма? И фотографии, и пластинку? Нойес оставил ваш чемодан в холле – полагаю, вы его там уже видели. Боюсь, что сегодня от меня мало толку, и вам придется побыть одному. Ваша комната наверху – прямо над моим кабинетом, ванная – рядом с лестницей, вы ее сразу заметите, в ней открыта дверь. Обед ждет вас в столовой, она здесь, на первом этаже, справа от кабинета. Вы можете перекусить когда только захотите. Завтра я приду в себя, но сегодня я слаб и совершенно беспомощен.

Чувствуйте себя как дома. Почему бы вам перед тем как пойти наверх, не достать письма, фотографии и запись? Положите их сюда, на стол. Потом мы все обсудим. Видите мой фонограф в углу?

Нет, благодарю, мне ничего не нужно. Астма у меня не первый день. Может быть, мы еще немного потолкуем вечером, перед тем как вы ляжете спать. Наверное, я останусь здесь. В последнее время я часто ночую в кабинете и уже привык к этому. Надеюсь, утром у меня прибавится сил. Вы, конечно, понимаете, какие горизонты открылись перед нами. Теперь нам доступны бездны времени, пространства, а наши знания опередили достижения всех земных наук и философии.

Вам известно, что Эйнштейн ошибся. В мире есть объекты и силы, способные передвигаться быстрее скорости света. Я рассчитываю, что мне помогут переместиться в прошлое и будущее, увидеть своими глазами, какой была Земля тысячу лет назад и какой станет в грядущие века. И не только увидеть, но и ощутить. Вы не представляете, как развита наука у инопланетян и какого совершенства они достигли. Они могут делать с разумом и телами живых существ абсолютно все. Я собираюсь посетить иные планеты, побывать на других звездах и даже в иных галактиках. Но сначала я полечу на Юггот, это ближайшая планета от Земли, населенная Крылатыми. Юггот – единственная темная сфера, на самом краю нашей Солнечной системы. Она до сих пор неизвестна нашим астрономам. Но я, должно быть, уже писал вам об этом. Знаете, в настоящее время Крылатые направляют на нас потоки своих мыслей. Они ждут, когда мы их уловим, и, возможно, кто-то из их агентов сумеет намекнуть ученым.

На Югготе множество городов – огромные башни с террасами стоят рядами и громоздятся одна на другую. Эти башни выстроены из черного камня. Да, да, того самого, образчик которого я хотел вам отправить. Солнце светит на Югготе не ярче звезд, но Крылатым и не нужен свет. У них совсем иные, более тонкие чувства, и в своих огромных домах и храмах они обходятся без окон. Свет даже мешает им и постоянно беспокоит на Земле, ведь его нет в черном космосе вне времени и пространства, откуда они прибыли к нам. Любой слабый человек сошел бы с ума, попав на Юггот, однако я намерен туда полететь. На их планете под таинственными циклопическими мостами текут черные реки из дегтя, эти мосты некогда выстроило древнее племя, оно исчезло и было совершенно забыто, когда Крылатые оказались на Югготе, прилетев туда из каких-то бездонных пустот. Одних этих мостов хватит, чтобы превратить каждого человека в Данте или Эдгара По, если после всего увиденного на планете он не повредится в рассудке.

Но запомните – их темный мир, с садами грибов и домами без окон совсем не страшен. Он может показаться таким только нам, землянам. Однако ведь и наш мир был способен испугать пришельцев, когда они впервые попали в него в ранние эры, на заре цивилизации. Вы знаете, они обосновались здесь много тысячелетий тому назад; в ту баснословную пору на Земле еще царил великий Ктулху. Они помнят, как погрузился на дно Р’лайх, и видели его на поверхности. Крылатые проникли и в глубь Земли, в ней есть трещины и коридоры, неведомые людям. Несколько входов в их укрытия расположены здесь, в горах Вермонта. Они ведут в великие миры с незнакомой нам жизнью, в озаренный синим светом К’и’ян, красный Йет и черный Н’кай, где нет никакого света. Оттуда, из Н’кай, поднялся на поверхность страшный Тзаттогуа. Вы, наверное, слышали об этом древнем рыхлом, похожем на жабу божестве. О нем упоминалось в Пнакотических рукописях, в «Некрономиконе» и в Коммориомском мифическом цикле, сохраненном верховным жрецом Атлантиды Кларкаш-Тоном.

Однако мы еще успеем об этом побеседовать. Сейчас, должно быть, уже четыре часа или даже пять. Распакуйте чемодан, достаньте документы, немного передохните и возвращайтесь сюда, мы еще поговорим…

Я безропотно повиновался хозяину дома, принес чемодан, открыл его, достал документы, а затем поднялся в свою спальню. Я по-прежнему думал о свежих отпечатках когтей на дороге. От них и сиплого шепота Экли мне сделалось не по себе. Да еще намеки на близость к неизвестному миру, к таинственному Югготу и его мудрым обитателям, похожим на огромные грибы. Немудрено, что после монолога Экли по коже у меня поползли мурашки и я с трудом поборол страх. Мне было очень жаль разболевшегося Экли, но его сиплый шепот вызвал у меня неприязнь, граничившую с отвращением. Почему он с таким восторгом говорил о Югготе и его темных тайнах?

Моя комната оказалась очень уютной и со вкусом обставленной, в ней не было ни вибрации, ни затхлого запаха, и, оставив там чемодан, я вновь спустился, чтобы поблагодарить Экли за гостеприимство и перекусить в столовой. Она располагалась прямо за его кабинетом. Я заметил, что и кухня тоже находится по эту сторону коридора. На столе стояло большое блюдо с сандвичами, пирогами и сыром, явно ждавшими, когда я с ними расправлюсь, а чашка и термос свидетельствовали о том, что хозяин не забыл о кофе для гостя. С удовольствием закусив, я налил в чашку кофе, но тут же ощутил горечь во рту и понял, что кулинарные изыски Экли, конечно, достойны уважения, но один изъян способен все испортить. У кофе был едкий привкус, и я не смог выпить больше глотка. Я подумал об Экли, одиноко сидевшем в огромном кресле-качалке в темной комнате рядом со столовой. Я вернулся к нему и предложил перекусить вместе со мной, но он прошептал, что сейчас ничего не может есть. Позднее, перед сном, он выпьет немного молока с солодом, вот и весь его рацион за день.

Я попросил у него разрешения самому вымыть и убрать посуду – мне хотелось вылить кофе, вкус которого я не сумел оценить. Снова очутившись в темном кабинете, я устроился в кресле неподалеку от моего хозяина и приготовился к обстоятельному разговору, который ему не терпелось со мной завести. Письма, фотографии и пластинка по-прежнему лежали на столе, и мы к ним еще не притрагивались. На какое-то время я забыл о неприятном запахе и вибрации.

Я уже говорил, что в письмах Экли, особенно во втором, самом длинном и содержательном, имелись отрывки, которые я не осмелился бы процитировать или воспроизвести на бумаге. Мои колебания усилились после того, как он сиплым шепотом поведал мне тайны мироздания. Темная комната фермерского особняка, затерявшегося среди пустынных холмов, лишь усугубляла ощущение непередаваемого космического ужаса. Ему и прежде было известно немало чудовищного, но теперь, пообщавшись с Крылатыми, он узнал вещи поистине невыносимые для нормальной, земной психики. Я до сих пор отказываюсь верить его рассказам о бесконечности и ее структуре, о том, как располагаются измерения, и пугающем положении нашего космоса со временем и пространством в бесконечной цепи связанных между собой космосов-атомов, в сумме составляющих сверхкосмос с его изгибами, углами и материальной и полуматериальной электронной организацией. Еще никогда нормальный человек не оказывался в такой близости от тайн бытия, никогда органический мозг не был на грани полного уничтожения и растворения в хаосе, где гибнут все формы, силы и симметрия. Я узнал, когда впервые появился Ктулху и почему свет великих и давно погасших звезд по-прежнему доходит до нас. Из намеков, от которых оробел даже сам информатор, я догадался о тайне, скрытой за Магеллановыми Облаками, о галактической туманности, состоящей из глобул, и о черной истине, таящейся за покровом бессмертной аллегории Дао. Природа Доулс стала мне совершенно ясна, и он сообщил мне о сути (но не о происхождении) Гончих Псов Тиндалоса. Легенда о Йиге, прародителе змей, больше не казалась мне вымыслом, и я испытал отвращение, когда речь зашла о ядерном хаосе, бушующем за углами пространства (автор «Некрономикона» зашифровал его, назвав Азатотом). Все кошмарные видения потаенных мифов словно воочию предстали передо мной, и на время я просто онемел от шока, а их омерзительное по грубости содержание сделалось еще страшнее от ссылок на труды древних и средневековых мистиков. Я невольно поверил в то, что сказители, шепотом передававшие эти проклятые предания из уст в уста, подобно Экли общались с Крылатыми и, возможно, бывали на других планетах, которые он тоже намерен посетить в ближайшем будущем.

Он рассказал мне о черном камне и его сокровенном смысле, и я от души порадовался, что так и не получил его. Мои догадки относительно полустертых надписей оказались верны! Быть может, даже слишком верны! Однако Экли решил примириться со всей дьявольской системой и, кажется, забыл о своих недавних подозрениях и страхах. Да что там, он не только примирился, но и начал готовиться к путешествию в глубь этой жуткой Вселенной. Интересно, с кем из них он успел пообщаться, отправив мне последнее письмо, и много ли было среди них людей вроде того агента, о котором он мне упомянул, подумал я. От напряжения у меня разболелась голова, и я изобретал нелепейшие теории относительно резкого, назойливого запаха и вибрации в темной комнате. К вечеру она стала гораздо сильнее.

За окнами уже совсем стемнело, надвигалась ночь; я вспомнил, что писал Экли о безлунных ночах, и вздрогнул. А вдруг и сегодня луна не взойдет на небе? Не нравилось мне и то, что ферма находилась в болотистой низине, прямо у подножия громадного лесистого склона, ведущего к Черной горе с ее неприступной вершиной. С позволения Экли я зажег небольшую масляную лампу, низко повернул ее и поставил на дальнюю полку, рядом с бюстом Мильтона, похожим на призрак. Вскоре я пожалел об этом – от тусклого света неподвижное лицо моего хозяина и его одеревеневшие руки сделались еще безжизненнее. Он напоминал труп. Казалось, он не в силах пошевелиться, хотя я сам видел, как он однажды с трудом кивнул головой.

После его обстоятельных рассказов я плохо представлял себе, о чем он станет говорить завтра и какие секреты предпочел сохранить для следующей беседы. Однако Экли решил сразу удовлетворить мое любопытство и сообщил, что обсудит со мной свой полет на Юггот и далее и к тому же выяснит, соглашусь ли я участвовать в этом путешествии. Должно быть, его изумило, с какой оторопью я взглянул на него, услышав, что меня хотят взять в космический полет. Его голова сердито затряслась. Потом он очень мягко и любезно принялся уговаривать меня и заметил, что люди могут сопровождать – и неоднократно сопровождали – Крылатых в подобных, кажущихся невероятными путешествиях по межзвездным просторам. При этом их тела оставались на Земле. Дело в том, что поразительные открытия в биологии, химии, механике и хирургии позволили инопланетянам удалять человеческий мозг без всякого ущерба для организма.

Люди не умирали, и их тела продолжали функционировать, пока мозг находился в космосе. Перед отправкой его помещали в плотно сжатый эфиром цилиндр из металла, добытого на Югготе. В этот цилиндр наливали жидкий раствор, подключали к мозгу электроды и соединяли с аппаратами, способными дублировать зрение, слух и речь. Для грибовидных Крылатых не составляло труда подняться в небо с этими цилиндрами. А на любой планете с их уровнем цивилизации уже давно существовало множество аналогичных аппаратов, способных устанавливать связь с конденсированным мозгом. После состыковки с ними странствующий разум вновь обретал способность выражать свои мысли, ведь во время путешествия по космическому континууму его постоянно подпитывали запасы энергии. Мозг не нуждался в телесной оболочке, и новая его вполне устраивала. Экли привел простейшее сравнение, сказав, что если у нас есть фонограф, мы включаем его и ставим пластинку, делая это автоматически. Для инопланетян не существует технических трудностей. Их успехи несомненны. Экли говорил о них с восхищением и без тени страха. Разве за одним удачным полетом не следовали все новые и новые?

Он впервые поднял застывшие руки и показал на высокий шкаф возле противоположной стены. В нем тесными рядами стояли цилиндры – не меньше дюжины, которые я принялся с интересом рассматривать. Прежде я никогда таких не видел. Высота этих металлических цилиндров составляла примерно фут, а диаметр был чуть уже. Я обратил внимание на три причудливых клапана в верхней части каждого из них. Вместе они образовывали треугольник. Один из них соединялся с двумя другими с помощью двух оригинальных приборов, находившихся там же, на полке, за цилиндрами. Мне не нужно было объяснять их цель и предназначение, и я снова вздрогнул. Затем Экли указал на ближний угол, в котором стояли затейливые приборы с проводами и кнопками; некоторые из них напоминали те два прибора на полке, за цилиндрами. Они были подсоединены.

– Здесь четыре вида приборов, Уилмарт, – прошептал голос. – Четыре вида, и в каждом по три отделения для особых операций – в результате получается двенадцать приборов. А в этих цилиндрах находятся по четыре типа разных организмов. Три человеческих, шесть грибовидных существ, не способных перемещаться в пространстве, два прибывших с Нептуна (господи! видели бы вы, какие тела у этого племени на их родной планете!), а остальные в прошлом обитали в пещерах на самой заманчивой темной звезде за пределами галактики. В громадном подземелье под Круглым холмом собрано множество подобных цилиндров и приборов. Они хранят в этих цилиндрах сверхкосмический мозг с диапазоном разных ощущений, не похожих на наши, – мозг союзников и исследователей из иных миров. А особые машины снабжают его впечатлениями и дают возможность выражать свои чувства в зависимости от ситуации и характера восприятия слушателей. Как и многие обжитые Крылатыми места на Земле и иных планетах, Круглый холм весьма космополитичен. Конечно, они одолжили мне для эксперимента лишь самые распространенные типы.

А теперь возьмите вот эти три прибора – видите, я вам на них показываю – и поставьте их на стол. Высокий, с двумя стеклянными линзами, должен находиться в центре. Затем – коробку с пустыми цилиндрами и усилителем звука, а после – вот тот, с металлическим диском наверху. Достаньте цилиндр с надписью «В-67». Передвиньте виндзорское кресло поближе к шкафу и возьмите его в руки. Что, тяжело? Ничего, не обращайте внимания. Смотрите не перепутайте, на нем написано «В-67». Не беспокойтесь и подсоедините этот новенький сверкающий цилиндр к двум приборам для проверки – на одном из них обозначено мое имя. Поставьте «В-67» на стол рядом с приборами и проследите, чтобы выключатели на всех трех оказались на крайней левой отметке.

Теперь соедините провода на приборе с линзами с верхним клапаном цилиндра – вот так! Соедините прибор с пустыми цилиндрами с нижним левым клапаном, а аппарат – с диском с внешним клапаном. Затем передвиньте выключатель вправо до крайней отметки – сначала на приборе с линзами, потом на аппарате с диском, а после на пустых цилиндрах. Правильно. Могу сообщить, что в нем человек, такой же, как мы с вами. Ладно, хватит. Завтра сможете поупражняться с другими приборами.

До сих пор не знаю, почему я столь безропотно повиновался его сиплому шепоту и почему долго размышлял о том, нормален или безумен Экли. Ведь ход событий должен был подготовить меня ко всему, но его однообразное бормотание уж слишком смахивало на типичные причуды свихнувшихся изобретателей и ученых, и у меня тут же возникли сомнения и родилось множество вопросов. Даже его предыдущие откровения не могли меня так возбудить. Гипотезы Экли выходили за пределы всех человеческих представлений, но разве пришельцы не опередили нас в своем развитии на целые века? Неужели я спокойнее отнесся к другим историям, сочтя их менее жуткими и абсурдными, лишь потому, что там не было конкретных доказательств?

Мое сознание словно блуждало во тьме и хаосе впечатлений. Внезапно прислушавшись, я уловил скрежет и вращение всех трех приборов, соединенных с цилиндром. Вскоре эти скрежет и вращение превратились в монотонный гул. Что же с ними случилось? Кажется, до меня донесся голос? А если я не ослышался, то как мне удастся доказать, что это не радиорепродуктор, помещенный в цилиндр и находящийся под пристальным наблюдением? Я и сейчас не могу поклясться, что слышал голос и столкнулся с каким-то непонятным мне феноменом. Но ведь что-то было, и из цилиндра исходили звуки.

Не стану утомлять вас перечислением подробностей и просто скажу, что пустой цилиндр и усилитель звука вдруг заговорили. Их речь была ясна и отчетлива. Она не оставляла сомнений в том, что говорящий находится здесь и следит за нами. Голос звучал громко, механически ровно, безжизненно, как и подобает любой машине. Его интонации не менялись, и эта однообразная речь сопровождалась скрежетом и лязгом. Создавалось впечатление, что они неразрывно связаны с решительным и мертвенным тоном.

– Мистер Уилмарт, – начал он, – надеюсь, что я вас не испугал. Я такой же человек, как и вы, хотя в настоящий момент мое тело отдыхает и набирается сил под присмотром специалистов в подземелье под Круглым холмом. Это недалеко отсюда, примерно в полутора милях. А сам я здесь, с вами, – мой мозг находится в этом цилиндре, и я вижу, слышу и говорю благодаря электронным вибрациям. Через неделю я улечу в дальние межзвездные просторы, как летал уже много раз, и полагаю, что мистер Экли любезно согласится составить мне компанию. Буду рад, если вы присоединитесь к нам, поскольку знаю, кто вы и что делаете, а также ознакомился с вашими письмами мистеру Экли. Разумеется, я – один из союзников Крылатых, не однажды посещавших нашу планету. Впервые я встретился с ними в Гималаях и сумел оказать им ряд услуг. В ответ они раскрыли мне свои тайны и научили многому, о чем известно лишь считанным единицам жителей Земли.

Мне довелось побывать в тридцати семи точках Вселенной – на планетах, темных звездах и других объектах, в том числе на восьми находящихся за пределами Галактики и двух – за изгибом Космоса во времени и пространстве, понимаете ли вы, что это значит? И все путешествия не причинили мне никакого вреда. Мой мозг каждый раз отделялся от тела столь искусным образом, что я не назвал бы его хирургической операцией. Пришельцы научились расчленять организм легко и безболезненно, у них особые методы. К тому же, когда мозг изъят, тело не старится и остается прежним. Добавлю, что мозг постоянно подпитывается с помощью перемен в вибрации и флюидах. Из-за них он становится бессмертным.

Я от души надеюсь, что вы попробуете рискнуть и полетите с мистером Экли и со мной. Обитатели других планет хотят поближе познакомиться с учеными вроде вас и показать им бескрайние просторы, о которых большинство людей способно только мечтать да сочинять невежественные небылицы. На первых порах инопланетяне могут произвести на вас странное впечатление, но я знаю, что вас интересует суть, а не внешние признаки. Думаю, что мистер Нойес тоже отправится с нами, – хочу напомнить, что это человек, который привез вас сюда в своей машине. Он тесно связан с нами уже не один год, – да вы, наверное, узнали его голос. Он был записан на пластинку мистером Экли…

От гнева я чуть было не прервал его; он почувствовал мое волнение и сделал паузу на минуту-другую, а потом закончил свою речь:

– Итак, мистер Уилмарт, выбор остается за вами. А я лишь добавлю, что человек с вашей любовью к неразгаданным явлениям и фольклору не вправе упускать подобный шанс. Вам нечего опасаться. Перемещения совершенно безболезненны. Вас порадует, что на планетах все механизировано. Когда электроды разъединены, сознание погружается в сон с яркими и фантастическими видениями.

А теперь, если вы не возражаете, мы расстанемся до завтра. Спокойной ночи. Не забудьте повернуть выключатели влево и действуйте строго по порядку. Механизм с линзами можете выключить последним. Спокойной ночи, мистер Экли, позаботьтесь о нашем госте! Ну как, мистер Уилмарт, вы готовы выключить прибор?

Вот и все. Я автоматически подчинился приказу и выключил все три прибора. Голова у меня шла кругом, и я почти ничего не соображал, когда до меня вновь донесся глухой шепот Экли. Он сказал, что я могу оставить приборы на столе. Экли не стал обсуждать со мной услышанный монолог, да я бы и не понял ни одного его слова из-за навалившейся на меня безмерной усталости. Он предложил мне взять со стола лампу и отнести к себе наверх. Ему хотелось отдохнуть в темноте. Разумеется, он нуждался в отдыхе – длинные беседы днем и вечером утомили бы даже здорового человека. Еще не оправившись от потрясения, я пожелал хозяину спокойной ночи и поднялся к себе с лампой в руке, хотя привез отличный карманный фонарь.

Я был счастлив, что покинул первый этаж с его едким запахом и слабой, но ощутимой вибрацией, однако гнетущий страх по-прежнему не отпускал меня. Я подумал о ферме Экли и непостижимых силах, с которыми только что столкнулся, и ощутил нависшую надо мной космическую угрозу. Дикая, пустынная местность, темный, таинственный лесистый склон, вплотную подступивший к дому, отпечатки когтей на дорожке, сиплый шепот во тьме, дьявольские цилиндры; и приборы, и, наконец, предстоящие мне странная операция и не менее странные путешествия, или, точнее, приглашения к ним, – все эти свежие впечатления обрушились на меня с удесятеренной силой, парализовав волю и чуть не доведя до обморока.

Я был потрясен, узнав, что мой спутник Нойес участвовал в шабаше, записанном на фонографе. Недаром еще в дороге я уловил в его голосе что-то смутно знакомое и на редкость отталкивающее. Я испытал второе потрясение, когда попытался проанализировать поведение моего хозяина и понять, как я к нему теперь отношусь. Раньше, читая его письма, я невольно симпатизировал Экли, однако при встрече проникся к нему непреодолимым отвращением. Казалось бы, его болезнь должна была пробудить во мне сострадание, но, увидев его, я ощутил непонятную брезгливость. Он был неподвижен, похож на труп, да еще его мерзкий нечеловеческий шепот! Несмотря на застывшие, чуть ли не окаменевшие губы, в нем угадывались внутренняя убежденность и сила, необычные для больных астмой с их хриплым, прерывистым дыханием. Я быстро освоился и слышал каждое слово, даже находясь в противоположном конце комнаты. Мне почудилось, что он стремится навязать мне свою волю, но я так и не понял, чем это могло быть вызвано. В его хриплом голосе проскальзывало нечто очень знакомое, как и в голосе Нойеса, наводившем на меня ужас. Но где я его прежде слышал и когда это было, я не мог вспомнить.

Я понял лишь одно – вторую ночь я здесь не выдержу. Мой исследовательский пыл полностью иссяк, уступив место страху и неприязни. Я желал поскорее выбраться из-под раскинутой сети и забыть о безумных откровениях. С меня довольно, я и так успел слишком много узнать! Должно быть, эти странные космические связи действительно существуют, но нормальному человеку нужно держаться от них подальше и не ввязываться во всякие загадочные истории.

Похоже, что богохульные влияния подействовали на меня и попытались завладеть моими чувствами. Я решил, что мне необходимо как следует выспаться, потушил лампу и тут же, не раздеваясь, растянулся на кровати. Несомненно, это было абсурдно, но я приготовился к ночному вторжению и крепко сжал в правой руке привезенный револьвер, а в левой карманный фонарь. Но снизу не доносилось ни звука, и я представил себе, как мой хозяин неподвижно сидит в кресле, окруженный сгустившейся тьмой.

Где-то слышалось тиканье часов, и мне доставил удовольствие этот обычный, «нормальный» звук. Однако я сразу вспомнил о встревоживших меня первых впечатлениях – то есть о полном отсутствии на ферме животных и птиц. Только теперь до меня дошло, что здесь нет ни коров, ни собак и даже насекомые не верещат в ночной тиши. Лишь вдали зловеще журчали ручьи, нарушая мертвенный – межпланетный – покой. Интересно, какой ублюдок родом со звезд истребил в округе все живое и как это ему удалось, задал я себе вопрос и тут же подумал о старых легендах, в которых собаки и другие животные всегда ненавидели пришельцев, и о том, что могут означать следы на дороге.

Не спрашивайте, долго ли я спал и не приснилось ли мне все случившееся. Если я скажу, что проснулся тогда-то и тогда-то и услыхал то-то и то-то, вы начнете мне возражать, решив, будто я вовсе не просыпался и видел это во сне, а потом выбежал из дома и, спотыкаясь, добрел до сарая, где стоял старенький «форд» Экли. После я как на крыльях пролетел на видавшей виды машине по неприступным лесистым холмам. В лицо мне дул порывистый ветер, я заблудился и долго петлял в дремучих лабиринтах, но через несколько часов все же добрался до какого-то поселка и узнал, что это Тауншенд.

Конечно, вы также усомнитесь и в других подробностях моего рассказа и станете утверждать, будто никаких фотографий, пластинки, цилиндров и приборов и в помине не было, а я просто поверил внушениям бесследно скрывшегося Генри Экли. Вы даже намекнете мне, что он подговорил двух чудаков и они довольно ловко, но в общем-то не слишком умно постарались меня разыграть. Вы скажете, что он сам похитил в Кине черный камень из товарного вагона, а еще раньше вместе с Нойесом устроил ночной шабаш и записал его на фонограф. Характерно, что Нойеса до сих пор так и не опознали; никто из живущих рядом с фермой Экли его никогда не видел, хотя, по логике, он не однажды бывал в здешних краях. Жаль, что я не запомнил номер его машины, но, быть может, это даже к лучшему. Я знаю, что вы мне ответите, да и сам нередко говорил себе нечто подобное, но мне известно и другое, самое важное: от диких, заброшенных холмов исходит зловещая сила, и ее влияние нетрудно ощутить, оно словно витает в воздухе. А значит, пришельцы затаились и поныне прячутся там, и у них есть агенты и эмиссары в нашем, земном мире. Я хочу лишь одного – держаться подальше и от зловещих сил, и от их эмиссаров.

Когда я заявил в полицию и шериф выслал целый наряд на ферму Экли, ее хозяин уже исчез. Его халат, желтый шарф и бинты валялись на полу в углу кабинета, у кресла-качалки, и было непонятно, что стало с другими вещами, пропавшими вместе с ним. Ни собак, ни скота на ферме и в окрестностях так и не нашли, а стены дома оказались пробиты пулями. Но, кроме этого, ничего особенного обнаружить не удалось. Ни цилиндров, ни приборов, ни привезенных мной в чемодане вещественных доказательств, ни затхлого запаха, ни вибрации, ни следов на дорожке – словом, ничего из настороживших меня примет. После побега я на неделю задержался в Брэттлборо и попытался выяснить ряд подробностей у знавших Экли горожан. Результаты расследования окончательно убедили меня в том, что случившееся не было ни сном, ни фантазией. Экли действительно постоянно покупал в городе служебных собак, снаряжение и химические препараты. Его телефонный провод перерезали, и об этом на станции сохранилась запись. Все знакомые с ним, включая его сына, живущего в Калифорнии, уверяли меня, что в его необычных научных изысканиях наблюдалась определенная система. Солидные горожане считали его сумасшедшим и без колебаний заявляли, что все его доказательства и разговоры об инопланетянах не более чем розыгрыш, хотя и дьявольски хитрый. Они допускали, что у него имелись какие-то чудаковатые сообщники. Однако простые крестьяне ему верили и приводили немало свидетельств. Кому-то из них он показывал фотографии и черный камень, ставил и свою страшную пластинку, и они единодушно утверждали, что следы и жужжащий голос точь-в-точь совпадают с описаниями в старинных легендах.

Они также сказали мне, что стоило Экли найти камень, как рядом с его домом появились следы, а по ночам стали слышаться дикие звуки. Теперь его ферму все обходят стороной, все, кроме почтальона да случайных приезжих с крепкими нервами. Черная гора и Круглый холм сделались проклятыми местами, и я не нашел ни одного смельчака, решившего там побывать и самому все исследовать. В округе вспомнили о пропавших местных жителях и причислили к ним новую жертву – угрюмого бродягу Уолтера Брауна, о котором упоминал в своих письмах Экли. Я даже встретил одного фермера, полагавшего, будто он видел во время разлива Уэст-ривер плывущие в потоке необычные тела, но его рассказ был слишком сбивчив, и я ему не поверил.

Покинув Брэттлборо, я твердо знал, что больше в Вермонт не приеду. Я дал себе слово и сдержу его. Мне незачем сюда возвращаться. Страшные пришельцы из космоса по-прежнему обитают в подземельях и на вершинах лесистых гор, мои последние сомнения в этом отпали, когда я прочел в газете статью о новой, девятой планете, засиявшей за Нептуном, как и предсказывали Крылатые. Астрономы с поразительной точностью вычислили ее местонахождение и назвали Плутоном. Я абсолютно убежден в том, что они обнаружили темный Юггот, и, не в силах унять нервную дрожь, размышлял о причинах, побудивших его чудовищных уроженцев раскрыть свою тайну именно сейчас, в наши дни. Напрасно я пытался уговорить себя, что эти дьявольские создания не строят новые козни и не желают зла ни Земле, ни ее жителям.

Но я должен завершить свое повествование о событиях той кошмарной ночи на ферме Экли. Как я уже сказал, мне сразу удалось уснуть – сны сменяли один другой, и изо всех них я запомнил лишь промелькнувшие жуткие пейзажи. Не знаю, когда я проснулся, но хорошо помню, что меня разбудило. Я услыхал скрип половиц в коридоре, за дверью. Потом кто-то неловко попробовал открыть мою дверь. Вскоре эти звуки стихли. Я был еще в полусне, и первым отчетливым впечатлением стали голоса, донесшиеся до меня снизу, из кабинета. Их было несколько, и я решил, что они о чем-то спорят.

Я затаил дыхание, прислушался – и сна как не бывало. Стоило мне их разобрать, как сама мысль о сне показалась дикой и нелепой. Они заметно отличались друг от друга, но всякий знакомый с записью на фонографе сразу узнал бы два голоса. Я понял, что нахожусь под одной крышей с безымянными тварями из межзвездных пространств. Ошибиться было невозможно – голоса громко жужжали и гудели, совсем как Крылатые в общении с людьми. Повторяю, у них были разные голоса – разные по тембру, акценту и скорости произношения, но оба принадлежали к этому проклятому племени.

Я знал и третий, «механический» голос, еще несколько часов назад говоривший со мной из прибора с усилителем звука, соединенным с цилиндром, где хранился мозг. И здесь ошибка заведомо исключалась – этот громкий безжизненный голос с ровными, невыразительными интонациями, скрежетом и лязгом я при всем желании не смог бы забыть. В ту пору у меня возник вопрос: неужели причина лишь в скрежете и лязге, а со мной поздним вечером говорил кто-то другой, пусть и очень похожий? Но позднее я сообразил, что любой мозг начнет издавать такие звуки, если его подсоединят к механическому усилителю с репродуктором, и разница будет заключаться только в словарном запасе, ритме и темпе. В споре, очевидно для полноты картины, участвовали и два человеческих голоса. Один грубоватый и неизвестный мне – им, судя по всему, говорил кто-то из местных крестьян, – а второй звучный, хорошо поставленный, с легким бостонским акцентом – короче, голос моего провожатого Нойеса.

Я попытался уловить слова, но прочные перекрытия между этажами искажали их смысл. Вдобавок мне мешал не прекращающийся ни на секунду шум и грохот в кабинете. У меня создалось впечатление, что там полным-полно живых существ – гораздо больше, чем говоривших. Этот шум почти невозможно описать, во всяком случае я не нашел для него убедительных сравнений. По комнате постоянно двигались в разных направлениях – шаги отдаленно напоминали то ли затрудненный бег по какому-то шероховатому покрытию, то ли (это определение более конкретно, хотя тоже неточно) шарканье и топот деревянных подошв по отполированному паркету. Я не стал строить дальнейших предположений относительно расхаживающих по кабинету.

Вскоре я также осознал, что не могу разобрать ни одной фразы или связать воедино отдельные услышанные слова. Ко мне в спальню проникали лишь обрывки, в них часто упоминались имена – Экли и мое собственное, наиболее четко их произносил «металлический» голос из цилиндра, соединенного с усилителем звука, но смысл ускользал от меня, ибо я не знал контекста. Я и сейчас не решаюсь сформулировать какой-нибудь вывод, понимаю лишь, что на меня гнетуще подействовали намеки, а не открывшаяся истина. Я всем существом чувствовал ужас этого сборища, но не сумел бы внятно объяснить, в чем он состоял. Любопытно, что это ощущение зла и богохульства, господствовавшего в кабинете, полностью противоречило утверждениям Экли о дружелюбии пришельцев.

Прислушавшись повнимательнее, я начал лучше различать голоса, хотя суть спора, как и прежде, не доходила до меня. Однако я смог уловить эмоциональный настрой говоривших. Один из Крылатых, несомненно, главенствовал в разговоре, тогда как механический голос, несмотря на всю свою четкость и искусственную громкость, покорно исполнял указания жужжащего и о чем-то просил его. Нойес явно старался успокоить и примирить собеседников. Интонаций остальных я так и не смог определить. Я не слышал знакомого сиплого шепота Экли, да и не рассчитывал на это: приглушенные звуки никак не пробились бы в спальню сквозь прочные перекрытия.

Я попробовал соединить отдельные слова и другие звуки, соотнеся их с каждым из говоривших. Первую связную фразу, которую я полностью расшифровал, произнес «металлический» голос из цилиндра.

(Голос, соединенный с репродуктором)

«…привез их сам… вернул письма и пластинку… закончил… принимая во внимание… видел и слышал… черт побери… внеличностные силы… в конце концов… новенький, сверкающий цилиндр… Боже правый…»

(Первый жужжащий голос)

«…время, которое мы остановили… маленький и человеческий… Экли… мозг… говорящий…»

(Второй жужжащий голос)

«…Ньярлатхотеп… Уилмарт… пластинка и письма… дешевый трюк…»

(Нойес)

(Какое-то неудобопроизносимое слово, возможно, имя, что-то вроде «Н’ян-Ктхун»)

«…безболезненно… мирно… пару недель… театрально… уже говорил вам об этом…»

(Первый жужжащий голос)

«…не имеет смысла… первоначальный план… эффекты… Нойес сможет проследить… Круглый холм… новый цилиндр… машина Нойеса…»

(Нойес)

«…ладно… все ваше… вот здесь… отдых… место…»

(Несколько голосов заговорили одновременно.

Все слилось, и слов невозможно разобрать. Шаги, шум, странный беспорядочный грохот и громкое шарканье. Странный звук – очевидно, кто-то взмахнул крыльями. Шум мотора во дворе, звуки отъезжающего автомобиля.

Тишина.)

Вот и все, что я расслышал, неподвижно лежа в постели, в спальне на втором этаже особняка Экли, окруженного дьявольскими холмами. Я был одет и сжимал в правой руке револьвер, а в левой держал карманный фонарь. Как я уже сказал, спать я больше не мог, но какая-то непонятная сила точно приковала меня к постели, и я продолжал лежать, когда эхо отзвучавших голосов уже давно смолкло. Слышалось лишь тиканье старинных коннектикутских часов, отбивавших свой ритм где-то далеко внизу, да еще прерывистый храп. Наверное, Экли крепко уснул после непонятной ночной встречи, и меня это ничуть не удивило. Я терялся в догадках и не понимал, что мне теперь делать. В конце концов, что нового я успел узнать из обрывков их спора? На что мне еще оставалось рассчитывать? Разве мне не было известно, что Крылатые стали желанными гостями на ферме Экли и вправе являться сюда в любое время? Несомненно, Экли удивил их внезапный приход. Но ведь причина в другом, что-то иное ошеломило и до смерти перепугало меня, вновь пробудив подозрения и тревогу, словно я соприкоснулся с чем-то гротескным и чудовищным. Я страстно желал проснуться чуть позже и поверить, что видел сон. Думаю, что мое подсознание оказалось более чутким и сработало точнее сознания, не сумевшего разобраться в сути событий. Но как быть с Экли? Ведь он мой друг и непременно выступил бы в мою защиту, попытайся кто-нибудь из них ущемить или обидеть меня. Его мирное похрапывание вдруг показалось мне нелепым и неуместным.

А может быть, они загипнотизировали Экли и воспользовались им как наживкой, чтобы поймать меня на крючок и завладеть письмами, фотографиями и записью на фонографе? Неужели они хотят прооперировать, то есть фактически уничтожить нас обоих, потому что мы слишком много знаем? Я вновь подумал о ситуации, резко изменившейся за последние дни, – о череде отчаянных писем Экли и его новом, спокойном и уверенном послании. Инстинкт подсказывал мне – здесь что-то не так. Все было иначе, чем казалось. Взять хотя бы этот едкий и горький кофе, который я вылил в раковину, – возможно, кто-то из них попытался меня отравить? Мне нужно было немедленно переговорить с Экли и привести его в чувство. Они околдовали его рассуждениями о космических открытиях, но теперь он обязан прислушаться к голосу разума. Мы должны избавиться от них, пока не поздно. Если его воля сломлена и он не способен освободиться от их чар, я постараюсь ему помочь. Ну а если мне не удастся убедить его уехать отсюда, я по крайней мере выберусь сам. Уверен, он разрешит мне воспользоваться его «фордом» и оставить его в гараже в Брэттлборо. Я же видел, что машина стоит в сарае, его дверь не была заперта, она открыта и сейчас, когда опасность миновала. Да, похоже, с машиной все в порядке, и я смогу на ней доехать. Неприязнь к Экли, которую я ощутил во время нашего вечернего разговора и после него, мгновенно исчезла. Его положение ничуть не лучше моего, и мы должны бороться сообща. Я знал, как плохо он себя чувствует, и с отвращением подумал о том, что мне придется его разбудить, но был просто обязан это сделать. Я не мог оставаться здесь до утра.

Наконец я собрался с силами, растянулся и напряг мускулы, чтобы встать. Вскочив с постели, я поднял и надел шляпу, взял чемодан и стал спускаться по лестнице с зажженным фонарем. Я по-прежнему сжимал в правой руке револьвер, а левой подхватил чемодан и фонарь. Не понимаю, к чему была вся эта предосторожность, ведь в доме, кроме меня и спящего хозяина, никого не осталось.

Я на цыпочках сошел по скрипучим ступеням в холл и, отчетливее услышав храп, сообразил, что Экли, должно быть, перебрался в расположенную по левую сторону гостиную. Туда я еще ни разу не заходил. Справа чернел вход в кабинет, откуда совсем недавно до меня доносились голоса. Я распахнул незапертую дверь в гостиную, высветил фонарем дорожку к месту, откуда слышался храп, и направил его луч к лицу спящего. Но в следующую секунду я отпрянул, повернулся и начал по-кошачьи пятиться к выходу. Предосторожность взяла верх над доводами разума, и я беспрекословно повиновался инстинкту. На софе лежал не Экли, а мой бывший провожатый Нойес.

Я не успел разобраться в случившемся, но здравый смысл подсказывал мне, что я должен поскорее выбраться отсюда и незаметно скрыться. Выйдя в холл, я бесшумно закрыл дверь в гостиную. Нойес крепко спал, и я его не потревожил. Потом я столь же осторожно вошел в кабинет, надеясь найти там спящего или бодрствующего Экли. В углу стояло его любимое кресло-качалка. Пока я приближался к нему, луч фонаря высветил массивный стол с дьявольскими цилиндрами, и я услышал гул приборов. Усилитель звука находился рядом, и его можно было в любой момент подключить к ним. Очевидно, там помещался мозг, голос которого донесся до меня во время этого пугающего разговора. На мгновение у меня возник соблазн включить усилитель звука и узнать, что мне сейчас скажут.

Я подумал, что ему известно о моем приходе, а все звуковые и визуальные приборы уже успели зафиксировать свет фонаря и скрип половиц от моих шагов. Но, поразмыслив, я все-таки не стал рисковать и ввязываться в очередную авантюру. Я бросил рассеянный взгляд на новенький цилиндр с именем Экли, который еще вечером заметил на полке. Хозяин сказал тогда, чтобы я его не трогал. Теперь я сожалею о собственной робости. Мне следовало бы включить прибор и выслушать все от начала и до конца. Одному Богу ведомо, какие тайны открылись бы мне, какие страшные сомнения подтвердились бы и на какие вопросы я получил бы ответ! Но, возможно, судьбе было угодно меня пощадить, и я ничего не узнал.

Я направил луч фонаря в угол, где, как полагал, должен был находиться Экли, но, к моему изумлению, кресло оказалось пусто. В нем никто не спал и не бодрствовал. На полулежал халат, и его складки чуть заметно колыхались. Рядом с ним валялись желтый шарф и огромные бинты, так поразившие меня при первой встрече. Я размышлял о том, куда мог деться Экли и почему он вдруг поспешил избавиться от своего «больничного» облачения. Внезапно я почувствовал, что в комнате больше нет ни вибрации, ни затхлого запаха. Чем же они были вызваны? Странно, но я ощущал их только в присутствии Экли, и особенно сильно рядом с его креслом. А вот в других комнатах и даже в коридоре они полностью отсутствовали. Я немного постоял, направляя луч фонаря в разные углы кабинета и пытаясь подыскать происшедшему хоть какое-то объяснение.

О господи, если бы я спокойно вышел и не стал высвечивать фонарем пустующее кресло-качалку! Но все сложилось иначе, и мне пришлось забыть о спокойствии. Я не выдержал и негромко вскрикнул, должно быть, нарушив покой стража этого дома, спящего в комнате по ту сторону коридора, хотя и не разбудив его. Мой выкрик и мерное похрапывание Нойеса были последними звуками, услышанными мной на мертвенно-тихой ферме под горой, поросшей темным лесом. Этот центр транскосмического ужаса затерялся среди заброшенных зеленых холмов и бормочущих невнятные проклятия ручьев, на старой крестьянской земле, похожей на спектр.

Удивительно, что, выбежав из дома, я не выронил фонарь, чемодан и револьвер и как-то сумел их удержать. Мне хотелось бесшумно выскользнуть отсюда, и, кажется, я сумел это сделать. Приблизившись к сараю, я сел в старенький «форд», завел мотор и поехал на видавшей виды машине куда глаза глядят. Мне хотелось лишь одного – очутиться этой темной, безлунной ночью в полной безопасности. Моя поездка превратилась в безумную гонку, достойную рассказов Эдгара По, стихов Рембо или рисунков Доре, но наконец я добрался до Тауншенда. Вот и все. Если я до сих пор здоров и мой рассудок не помутился, то мне крупно повезло. Иногда я со страхом думаю о будущем, о том, чего от него можно ожидать, особенно после знаменательного открытия новой планеты Плутон.

Как уже упоминалось, я вновь направил луч фонаря на пустующее кресло, успев обшарить весь темный кабинет. И тут мне бросились в глаза лежавшие на сиденье вещи. В первый раз я не обратил на них внимания, да это и понятно – их скрывали складки просторного халата. Полицейские, позднее прибывшие на ферму, тоже не нашли этих трех предметов. Сами по себе они вряд ли смогли бы испугать, о чем я, кажется, также говорил выше. Суть в том, к каким выводам они невольно подталкивали. Даже сейчас меня не оставляют сомнения, и я готов понять скептиков, считающих мой рассказ фантазией, результатом нервного расстройства или галлюцинацией.

Эти три предмета были отлично сделаны, я бы сказал, с каким-то поистине дьявольским умением и аккуратностью. С помощью металлических приспособлений они могли прикрепляться к любой органической структуре, и я бы не отличил их от настоящих. Надеюсь, искренне надеюсь, что какой-то неведомый мастер вылепил их из воска, хотя таящийся в глубине моей души ужас подсказывает мне совсем иной ответ. Боже правый! Шепчущий во тьме с этим затхлым запахом и вибрацией! Прорицатели, эмиссары, подмена, пришельцы… жуткое, назойливое жужжание… и все время новенький, сверкающий цилиндр стоял на полке… несчастное дьявольское отродье… Поразительные открытия в хирургии, биологии, химии и механике…

Ибо в кресле лежали как две капли воды похожие на настоящие, не отличимые от них ни под одним микроскопом лицо и руки Генри Уэнтуорта Экли.

1931

Иные боги

На высочайших среди вершин земных гор обитают боги земли, и они не потерпят того, что кто-либо из людей станет утверждать, что видел их. Прежде они обитали не на столь высоких вершинах, однако люди равнины всегда будут преодолевать скалы и снега, загоняя богов на все более и более высокие горы, пока наконец не останется всего одна, самая последняя. Рассказывают, что, покидая свои прежние, старинные вершины, они забирали с собой все признаки своего пребывания, и только однажды оставили вырезанные в камне очертания на горе, которую называли именем Нгранек.

Но теперь, они перенесли себя в неведомый Кадат, расположенный в холодной пустоши, в которой не ступала нога человека, и сделались суровыми, не имея более горной вершины, на которую можно бежать от людей. Они сделались жесткими, и если прежде позволяли людям вытеснять себя, то теперь запрещают людям приходить, а пришедшим – уходить. И хорошо для людей, что они не ведают о Кадате и окружающей его холодной пустыне; иначе они по неблагоразумию своему попытались бы преодолеть ее.

Иногда, когда боги земли тоскуют по дому, посреди ночного покоя они посещают вершины, на которых некогда обитали, и тихонько плачут, пытаясь как и прежде играть на памятных склонах. Люди ощущали слезы богов на увенчанном белой шапкой Турае, хотя и думали, что идет дождь; а еще они слышали вздохи богов в жалобных ветрах над рассветными склонами Лериона. В облачных кораблях имеют обыкновение путешествовать боги, и мудрые крестьяне хранят легенды, которые запрещают им облачной ночью подниматься на иные вершины, ибо боги теперь не столь снисходительны, как в старину.

В Ултаре, что лежит за рекою Скай, некогда жил старик, с жадностью внимавший богам земли; человек, глубоко изучивший семь тайных книг земли и познавший Пнакотические манускрипты далекого мерзлого Ломара. Имя ему было Барзай Мудрый, и селяне рассказывают о том, как он поднялся на гору в ночь странного затмения.

Барзай знал о богах так много, что умел рассказывать об их деяниях и скитаниях; еще он разгадал столько их секретов, что люди считали его самого полубогом. Это он мудрым образом посоветовал магистратам Ултара принять тот знаменитый закон, запрещающий убийство кошек, это он впервые рассказал юному жрецу Аталу о том, куда ходят черные кошки в полночь Иванова дня. Барзай был человеком, обученным науке земных богов, и в душе его зародилось желание заглянуть в их лица. Полагая, что великие тайные знания о богах защитят его от их гнева, он решил взойти на высокую и скалистую вершину Хатег-Кла той ночью, когда на ней, как он знал, будут находиться боги.

Гора Хатег-Кла находится в далекой каменной пустыне за Хатегом, от которого получила свое имя, и возвышается над ней, как каменная статуя над безмолвным храмом. Вокруг вершины ее всегда скорбно играют туманы, ибо в них заключена память богов, которые любили Хатег-Кла, когда жили на ней в стародавние времена. Часто боги земли посещают Хатег-Кла в своих сотканных из облаков кораблях, и, отбрасывая блеклые тени испарений на ее памятные им склоны, пляшут под ясной луной. Жители селения Хатег говорят, что подниматься на Хатег-Кла худо в любое время, но смертельно опасно подниматься на эту гору ночью, когда бледные туманы окутывают и луну, и вершину; однако Барзай и не думал прислушиваться к их словам, когда явился из соседнего Ултара с юным жрецом Аталом, который был его учеником. Атал являлся единственным сыном содержателя постоялого двора, и потому иногда пугался; однако отец Барзая был ландграфом, обитавшим в старинном замке, поэтому суеверия простолюдинов не запали в его кровь, и он только смеялся, внимая трусливым селянам.

Вопреки мольбам крестьян Атал и Барзай вышли из Хатега в каменную пустыню, и возле ночных костров беседовали о старых богах. Много дней шли они, и наконец издали узрели высокую Хатег-Кла в сиянии скорбного тумана. На тринадцатый день пути подошли они к подножию одинокой горы, и Атал признался в своих страхах. Но старый и опытный Барзай не испытывал страха, и потому первым отправился вверх по склону, по которому не ступали человеческие ноги со времени Сансу, о котором с таким страхом писано в заплесневелых Пнакотических манускриптах.

Путь их пролегал по голому камню, и пропасти, утесы и камнепады лишь добавляли ему опасности. Выше сделалось холодно и появился снег; так что Барзай и Атал часто оскальзывались и падали, опираясь на посохи и прорубая путь топорами. Наконец воздух сделался жидким, небо переменило цвет и восходителям стало трудно дышать; однако они все продвигались вверх и вверх, дивясь непривычным окрестностям и восторгаясь мысленно тем, что случится на вершине, когда взойдет луна, сея вокруг бледные испарения. Три дня они поднимались все выше и выше, приближаясь к крыше мира, а затем стали лагерем, дожидаясь ночи, когда затмится луна.

Четыре ночи не было никаких облаков, и холодная луна сквозь тонкий утренний туман светила на безмолвный пик. Затем, на пятую ночь, бывшую ночью полнолуния, Барзай увидел на севере плотные облака и сел рядом с Аталом, чтобы понаблюдать за их приближением. Тяжелые и величественные, плыли они вперед медленно и целеустремленно; остановившись вокруг вершины высоко над наблюдателями и сокрыв от их взоров и луну, и вершину. Долгий час оба взирали по сторонам, а вокруг кружили туманы, и облачный покров делался все более и более беспокойным. Умудренный в науках земных богов Барзай старательно вслушивался, ожидая услышать определенные звуки, однако Атал ощущал хлад испарений и наполнявший ночь трепет, и потому много страшился. И когда Барзай продолжил подъем и начал манить его за собой, нескоро последовал за ним Атал.

Так сгустились пары, что сделался трудным путь, и хотя Атал наконец тронулся с места, трудно было ему усмотреть серый силуэт Барзая на темном склоне под закрытой туманом луной. Барзай зашел далеко вперед, и, невзирая на возраст, поднимался быстрее Атала, не страшась крутизны, начинавшей делаться слишком большой для не слишком сильного и опасливого человека, и не замирая перед широкими черными трещинами, через которые едва мог перепрыгнуть Атал. Так вот шли они через скалы и пропасти, оскальзываясь и оступаясь, а иногда испытывая трепет перед простором и жутким безмолвием серых ледяных громад и немых гранитных круч.

И вдруг внезапно Барзай исчез из глаз Атала, поднявшись на жуткий утес, как бы выпиравший наружу и перекрывавший путь для того, кто не был вдохновлен земными богами. Атал находился далеко внизу, размышляя над тем, что будет делать, когда достигнет этого места, и тут он с любопытством отметил, что свет сделался ярче, словно бы безоблачная вершина и озаренное луной место сходок богов были уже совсем рядом. И, карабкаясь к выступающему утесу и озарившемуся небу, он ощущал страх, куда более жуткий, чем известный ему прежде. А потом, с вышины, из тумана донесся голос Барзая, переполненный безумным восторгом:

– Я слышал богов. Я слышал, как земные боги поют, блаженствуя на Хатег-Кла! Ведомы голоса земных богов Барзаю-Пророку! Разредились туманы, ясна луна, и я узрю богов в бурной пляске, на любимой ими с юности Хатег-Кла. Мудрость Барзая сделала его более великим, чем боги земли, и нет преграды и заклинания, способных устоять против его воли; Барзай увидит богов, гордых богов, тайных богов, с пренебрежением отвергающих вид человека!

Атал не мог услышать голоса, которым внимал Барзай, но теперь он был уже у самого выступающего утеса и искал взглядом на нем опоры для ног и рук. И тут он услышал, что голос Барзая сделался пронзительнее и громче:

– Почти рассеялся туман, и луна бросает тени на склон; громки и бурны голоса богов земли, и страшатся они прихода Барзая Премудрого, который больше любого из них… Мерцает свет луны, значит, затмевают его силуэты пляшущих богов; и я увижу их, прыгающих и воющих в лунном свете… тускнеет он, и боги испуганы…

Пока Барзай выкрикивал все это, Атал ощутил призрачную перемену в воздухе, словно бы законы земли склонились перед более великим законом; ибо хотя подъем становился круче, чем когда-либо прежде, уводившая наверх тропа сделалась пугающе легкой, и выпирающий утес оказался сущим пустяком под ногами, когда он добрался до него и скользнул вверх по его опасной выпуклой поверхности. Свет луны странным образом померк, и, рванувшись наверх в тумане, Атал услышал голос Барзая Премудрого, вопившего из теней:

– Луна темна, и боги пляшут в ночи; ужас воцарился в небе, ибо нашло на луну затмение, не предсказанное в книгах людей или земных богов… неведомая магия пришла на Хатег-Кла, ибо причитания испуганных богов превратились в смех, и ледяной склон бесконечно простирается в черное небо, в которое иду я… Хей! Хей! Наконец-то! В тусклом свете зрю я богов земли!

И тут Атал, скользивший как потерянный вверх по непостижимым ступеням, услышал доносящийся из тьмы омерзительный хохот, к которому примешивался крик, какого не услыхать человеку, кроме как во Флегетоне несказанных кошмаров; крик, в котором звучал ужас и боль прожитой в преследовании жизни, сжатой в один страшный миг:

– Другие боги! Другие боги! Боги внешних преисподних, охраняющие слабых богов земли!.. Отвернись… Возвращайся… Не смотри! Не смотри! Отмщение бесконечных бездн… Эта осужденная, эта проклятая яма… Милостивые боги земли, я падаю в небо!

И когда Атал зажмурил глаза, заткнул уши и попытался соскочить вниз, вопреки жуткому тяготению неведомых высот, над Хатег-Кла прокатился страшный удар грома, пробудивший добрых крестьян равнин и честных магистратов Хатега, Нира и Ултара, и заставивший их сквозь облачный полог зреть то странное затмение луны, которое не было предсказано ни в одной книге. A когда луна выглянула снова, Атал уже находился в безопасности у конца снежной шапки горы, вдали от богов – земных или других.

В тронутых тлением Пнакотических манускриптах рассказывается, что Сансу, поднявшийся на Хатег-Кла во дни юности мира, не обрел там ничего, кроме бессловесного льда и камня. И все же, когда люди Ултара, Нира и Хатега, преодолев страхи, днем одолели эту зачарованную кручу в поисках Барзая Премудрого, на голой вершине горы они обнаружили любопытный циклопический символ шириной в пять десятков локтей, словно бы гигантской стамеской врезанный в камень. И знак этот был подобен тому, которые ученые люди различили на тех страшных листах Пнакотических манускриптов, которые были слишком древними для прочтения. Это выяснили они.

Барзая Премудрого так и не нашли, а святого жреца Атала ни разу не смогли уговорить помолиться об упокоении его души. Более того, люди Ултара, Нира и Хатега по сю пору боятся затмений и молятся по ночам – когда бледные туманы укутывают вершину горы и луну. A над туманами Хатег-Кла, подчас вспоминая, танцуют боги; ибо они уверены в своей безопасности и любят приплывать сюда из неведомого Кадата на облачных кораблях, и играют, как в прежние времена, как было, когда земля была совсем нова и люди еще не любили взбираться к недоступным вершинам.

1933

Г. Ф. Лавкрафт, Э. Хоффман Прайс

Врата серебряного ключа

В просторной комнате, украшенной причудливыми гобеленами и превосходной работы старинными бухарскими коврами, четверо мужчин расположились вокруг стола, заваленного различными документами. В дальних углах дымились кадильницы на кованых треножниках; время от времени невероятно старый слуга-негр в темной ливрее пополнял их, и тогда дурманящий запах ароматических смол становился гуще; в глубокой стенной нише тикали странные часы в форме гроба, циферблат которых был размечен непонятными иероглифами, а движение четырех стрелок не соответствовало никакой системе исчисления времени из используемых на этой планете. Эта комната была необычной и вызывала беспокойство, но вполне подходила для того дела, ради которого здесь собрались. Сюда, в этот дом в Новом Орлеане, некогда принадлежавший человеку, посвященному в тайные знания, величайшему на американском континенте математику и востоковеду, съехались друзья и родственники другого великого посвященного – писателя и визионера, лишь немногим уступавшего своему предшественнику, бесследно исчезнувшего четыре года назад, – чтобы решить, кому достанется его имение.

Рэндольф Картер, всю жизнь мечтавший о бегстве из скуки и ограниченности повседневности в манящие просторы видений и сказочные пространства иных измерений, исчез для всех людей седьмого октября 1928 года, в возрасте пятидесяти четырех лет. Вел он довольно странный и уединенный образ жизни, и некоторые полагали, что в основе удивительных историй, описанных в его романах, лежат реальные случаи из жизни автора, не вошедшие в официальную биографию. Также он был близким другом Харли Уоррена, тайноведа из Южной Каролины, увлекавшегося изучением книг на языке нааков – предначальном языке гималайских жрецов. Настолько близким, что именно он стал свидетелем того, как Уоррен одной промозглой ужасной ночью на древнем кладбище спустился в сырой смрадный склеп – чтобы никогда из него не подняться. Многие годы Картер прожил в Бостоне, но предки его были родом из дремучих лесистых холмов за Аркхемом, старинным городком, словно зачарованным нечистой силой. Именно там, среди этих древних, могильно угрюмых холмов он пропал.

Его старый слуга Паркc, умерший в начале 1930 года, рассказывал о найденной Картером на чердаке своего дома шкатулке, украшенной устрашающим орнаментом, источающей какой-то странный аромат, в которой лежали пергамент с непонятными письменами и серебряный ключ, покрытый загадочными символами. Сам Картер тоже упоминал о них в переписке. По словам Паркса, его хозяин полагал, что ключ достался ему по наследству и с его помощью он сможет открыть врата в страну своих детских грез и узреть таинственные миры, в которых бывал лишь в видениях. Так что однажды Картер взял шкатулку с ее содержимым, сел за руль своего автомобиля, и больше его никто не видел.

Спустя некоторое время автомобиль обнаружили на обочине старой, поросшей травой дороги в холмах за Аркхемом, неподалеку от родовой усадьбы Картеров – точнее, останков величественных построек, обвалившихся до самого погреба. Неподалеку располагалась роща вязов, где в 1781 году исчез другой представитель рода Картеров, а чуть в стороне сохранилась ветхая, скособоченная хижина, служившая напоминанием о Гуди Фаулер, ведьме, в еще более ранние времена варившей здесь свое адское зелье. Этот край стал пользоваться дурной славой с тех пор как в нем поселились беженцы из Салема, обвиненные в 1692 году в общении с нечистой силой, так что не стоит удивляться, что и поныне он кажется зловещим. Среди спасшихся от пенькового галстука был и Эдмунд Картер, о колдовстве которого ходило много историй. А теперь канул в неведомое его одинокий потомок, не иначе как чтобы присоединиться к нему!

В машине была найдена шкатулка из странного пахучего дерева, содержащая пергамент с письменами, которые никто не сумел прочесть. Серебряный ключ пропал – видимо, Картер забрал его с собой. Проще считать так, чем полагать, будто никакого ключа не было. Следователи из Бостона заметили, что отдельно лежащие бревна из разрушенной старой усадьбы недавно кто-то передвигал, а также был найден носовой платок на склоне поросшей лесом мрачной скалы, возле темнеющего входа в ужасную пещеру, прозванную в здешних краях Змеиным логовом.

И конечно, легенды о Змеином логове вновь возродились к жизни. Фермеры шепотом рассказывали старые предания об Эдмунде Картере, творившем нечестивые обряды в дальнем гроте этой пещеры, присоединяя к ним недавнюю историю о втором исчезнувшем Картере, которого с самого раннего детства тянуло в Змеиное логово. Во времена его юности большой дом с двускатной крышей был в отличном состоянии, и заправлял в нем его двоюродный дед Кристофер. Маленький Рэндольф часто гостил здесь и рассказывал об этой пещере всякое загадочное. Особенно запомнился людям его рассказ об узкой расщелине, ведущей в таинственный внутренний грот, а когда в девять лет он провел в пещере целый день, то сам сильно переменился. Случилось то событие тоже в октябре, с того момента у мальчика открылись незаурядные способности – он стал предсказывать будущее.

В ночь после исчезновения Картера шел сильный дождь, смывший все следы на дороге рядом с машиной. В Змеиное логово тоже попала вода и пол покрывала жидкая грязь. Глуповатые деревенские жители уверяли, будто видели следы под вязами на обочине дороги и на склоне холма, у Змеиного Логова, там, где нашли носовой платок. Но кому из следователей пришло бы в голову прислушиваться к описаниям глубоких вмятин, напоминавших следы от башмаков с квадратными носами, таких, какие носил маленький Рэнди Картер? Также за бредни были приняты описания других отпечатков, напоминающих следы от особых сапог без каблуков старого Бениджи Кори, замеченных рядом с этими вмятинами. Старый Бениджа служил у Картеров во времена детства Рэндольфа и умер тридцать лет назад.

Однако эти описания, распространяемые слухами, да еще слова Картера, переданные Парксом, о серебряном ключе с причудливой арабеской, который поможет ему открыть врата в мир утраченного детства, сподвигли нескольких из посвященных в тайные знания заявить, что пропавший сумел преодолеть течение времени и вернулся на сорок пять лет назад, в октябрьский день 1883 года, когда он, будучи мальчишкой, пробыл целый день в Змеином логове. Когда он вечером вернулся в усадьбу, уверяли они, он уже совершил первое путешествие в будущее и побывал в 1928 году; иначе откуда бы ему знать о событиях, происходивших позднее, в отношении которых его предвидения полностью оправдались. И при всем при том он ни разу не упоминал о событиях, которые произойдут после 1928 года.

Один из этих посвященных – пожилой и весьма эксцентричный джентльмен, живший в Провиденсе, штат Род-Айленд, и долгие годы переписывавшийся с Картером, – выдвинул более изощренную теорию: что Картер не только вернулся в детство, но и освободился от пут времени, отправившись в путешествие по призрачным просторам своих детских грез. У этого джентльмена было видение, после чего он опубликовал свою версию произошедшего, согласно которой исчезнувший восседает ныне на опаловом королевском троне в Илек-Ваде, сказочном городе, где башни стоят на стеклянных утесах, нависающих над сумрачным морем, под которыми бородатые ласторукие гнорри прорыли свои удивительные лабиринты.

Именно этот старик-посвященный, Уорд Филлипс, наиболее решительно возражал против раздела имения Картера между его наследниками – дальними родственниками – на том основании, что он жив, и хотя находится в другом измерении, но еще может вернуться. Главным его оппонентом был один из кузенов Картера, Эрнст К. Эспинуолл из Чикаго, имеющий некоторые познания в юриспруденции. Он был на десять лет старше самого Картера, но сохранил юношескую горячность в спорах. Четыре года продолжались их словесные баталии, но наконец настало время для принятия окончательного решения, и эта просторная странная комната новоарлеанского дома превратилась в зал заседаний.

В этом доме проживал и присматривал за наследием Картера, а также приводил в порядок его литературное наследство креол Этьен-Лоран де Мариньи, изучающий тайные знания и восточные древности. Картер познакомился с ним во время войны, оба они служили во французском Иностранном легионе и подружились благодаря сходству взглядов и интересов. Когда по случаю удачной военной операции им обоим предоставили отпуск, креол пригласил бостонского мечтателя на юг Франции, в Байонну, и посвятил его в ужасающие тайны старинных и забытых склепов, вырытых под этим городом с тысячелетней историей, от чего их дружба стала еще крепче. Картер указал де Мариньи в качестве душеприказчика, и сейчас этому неутомимому исследователю приходилось заниматься вопросом о наследовании имения. Делал он это крайне неохотно, ибо, подобно старику-посвященному из Род-Айленда, не верил, что Картер мертв. Но что могут противопоставить видения мистиков суровой расчетливости практиков?

Вокруг стола в этой странной комнате дома, расположенного в старом французском квартале, собрались люди, непосредственно заинтересованные в исходе дела. Как полагается в таких случаях, в газетах тех городов, где предположительно проживали родственники Картера, заблаговременно были даны объявления, приглашающие явиться в определенный день и час в этот дом, однако всего лишь четверо прибыли сюда и слушали сейчас безумное тиканье напоминающих гроб часов, отсчитывающих время не этого мира, и журчание воды в фонтане во внутреннем дворике, куда выходило окно с неплотно задернутыми шторами. Проходили часы, и лица четверых становились все менее различимы из-за дыма от треножников, уже не требовавших дополнительного внимания от безмолвно сновавшего между ними и явно нервничавшего старого негра.

Одним из присутствующих был сам Этьен-Лоран де Мариньи – стройный, смуглый, привлекательный, с густыми усами и еще вполне молодой. Интересы наследников представлял Эспинуолл – седой, тучный, с апоплексически красным лицом и короткими бакенбардами. Филлипс, посвященный из Провиденса, был худым, серокожим, длинноносым, гладко выбритым и слегка сутулым. Возраст четвертого человека не поддавался точному определению – худой бородач со смуглым лицом, черты которого казались странно неподвижными, в тюрбане, свидетельствующем о принадлежности к высшей касте – браминам, а его сверкающие угольно-черные глаза смотрели словно из какой-то невероятной глубины. Про себя он сообщил, что его зовут свами Чандрапутра, он посвященный в сокровенные знания из Бенареса и у него есть важные относящиеся к делу сведения; де Мариньи и Филлипс уже несколько лет состояли с ним в переписке и согласились с его странной претензией на участие в этом заседании. Когда он говорил, то словно бы подчеркивал каждое слово, и голос звучал как-то глухо и механически, но в то же время фразы он выстраивал гладко и правильно, скорее так, как говорят коренные англосаксы. Одет он был в европейский костюм, сидевший на нем крайне плохо и как-то неестественно, а косматая черная борода, восточный тюрбан и большие белые рукавицы придавали его облику заморский, диковинный колорит

Де Мариньи, уперев палец в пергамент, найденный в машине Картера, говорил собравшимся:

– Мне не удалось ничего разобрать на этом пергаменте. И присутствующему здесь мистеру Филлипсу тоже. Полковник Черчуорд утверждает, что это не язык нааков и совершенно не похоже на письмена острова Пасхи. Хотя резьба на шкатулке очень напоминает фигуры с острова Пасхи. Сам я прежде всего обратил внимание, что надписи выглядят так, будто буквы нанизаны на невидимую горизонтальную ось и висят на ней – подобное я уже видел в одной книге, принадлежавшей несчастному Харли Уоррену. Ее прислали из Индии как раз в то время, в 1919 году, когда мы с Картером гостили у него, и он никак ее не прокомментировал, сказал лишь, что лучше нам о ней не знать, и намекнул, что книга написана в каком-то ином месте, вовсе не на Земле. Эту книгу он взял с собой в декабре, отправившись на старое кладбище, где спустился с ней в склеп, и больше ни его, ни книгу никто не видел. Некоторое время назад я отправил нашему другу, присутствующему здесь свами Чандрапутре, воспроизведенные по памяти некоторые буквы из книги и фотокопию пергамента Картера. Он полагает, что есть надежда после дополнительных консультаций и изысканий пролить свет на их значение.

Но что касается ключа… Картер присылал мне его фотографию. Эти загадочные арабески – не письмена, но, похоже, относятся к той же культурной традиции, что и пергамент. Картер всякий раз говорил, что почти разгадал тайну, но никогда не делился подробностями. Хотя однажды по сему поводу на него нашло поэтическое вдохновение. Этот старинный серебряный ключ, сказал он, откроет нужные двери, преграждающие доступ в коридоры пространства и времени, тянущиеся до самой Границы, которую не переступал ни один человек с тех пор, как страшный гений Шаддад воздвиг и спрятал в аравийской Петре величественные купола и бесчисленные минареты тысячеколонного Ирема. Как писал Картер в одном из своих рассказов, полуголодные дервиши и обезумевшие от жажды кочевники возвратились, желая рассказать о монументальном портале с гигантской рукой, высеченной над замковым камнем, но ни один человек не смог пройти через него и оставить в качестве свидетельства следы своих ног на темно-красном от зноя песке по ту сторону. Ключ, по мнению Картера, был именно тем, чего пока напрасно ждала эта гигантская рука.

Нам неизвестно, почему Картер не забрал пергамент вместе с ключом. Возможно, он забыл о нем, но может быть, не захотел брать его с собой, помня об участи другого человека, спустившегося в склеп вместе с книгой и не вернувшегося оттуда. Или, возможно, он просто не нуждался в нем.

Де Мариньи сделал паузу, и заговорил мистер Филлипс – резким, пронзительным голосом:

– О странствиях Рэндольфа Картера мы можем знать только из наших собственных видений. Странствуя во снах, я посетил много удивительных мест и услышал немало странного и весьма значительного в Ултаре, что за рекой Скай. Пергамент был ему без надобности, ведь Картер вернулся в мир своих мальчишеских грез, и теперь он король в Илек-Ваде.

Мистер Эспинуолл, выглядевший так, будто его вот-вот хватит апоплексический удар, сердито пробурчал:

– Не заткнете ли рот старому дураку? Достаточно уже подобного бреда. Мы собрались, чтобы разделить наследство, и пора бы уже заняться делом.

Тут впервые заговорил своим глухим неестественным голосом свами Чандрапутра:

– Господа, все гораздо сложнее, чем вы думаете. Мистер Эспинуолл поступает нехорошо, пытаясь высмеивать наши видения. Мистер Филлипс же получил отнюдь не полную картину – возможно, из-за того, что уделял видениям недостаточно времени. Сам я посвятил им очень много времени. Мы в Индии относимся к видениям очень серьезно, как, похоже, поступали и все Картеры. К вам, мистер Эспинуолл, это не относится, поскольку вы приходитесь Рэндольфу двоюродным братом по материнской линии. Мои видения и другие источники информации открыли мне многое из того, что для вас оставалось покрытым мраком. К примеру: Рэндольф Картер забыл пергамент, который не сумел расшифровать, – однако лучше бы он не допускал такой оплошности. Видите ли, я смог немало узнать о том, что происходило с ним с того момента, как он вечером седьмого октября, то есть четыре года назад, покинул свою машину с серебряным ключом в руке.

Эспинуолл недоверчиво хмыкнул, но остальные с интересом посмотрели на индуса. Дым из треножников сгустился, а безумное тиканье часов стало казаться последовательностью точек и тире телеграфной передачи каких-то чужаков из иного мира. Индус откинулся на спинку стула, полуприкрыл глаза и продолжил свою странно звучащую, но формально очень правильную речь, а перед слушателями возникали в дыму картины того, что происходило когда-то с Рэндольфом Картером.

Холмистая местность за Аркхемом пропитана всяческой магией – возможно, той самой, которую старый маг Эдмунд Картер призвал со звезд и выманил из подземных миров после бегства сюда из Салема в 1692 году. Едва лишь Рэндольф Картер вернулся снова в родные края, он осознал, что оказался возле одних из тех врат, через которые лишь немногие отчаянные смельчаки, отверженные и отрешившиеся, способны пробиться через прочнейшие стены, отделяющие наш мир от непознаваемой запредельности. Он почувствовал, что именно здесь, в этом месте и в этот самый день, может с успехом применить расшифровку надписей, с которой справился несколькими месяцами раньше – он разгадал смысл арабесок на потускневшем и невероятно древнем серебряном ключе. Теперь он знал, как его поворачивать и как располагать в солнечном свете, какие сочетания звуков следует произнести нараспев при девятом, последнем повороте. В месте, столь близком к полюсу мрака и настолько пропитанном ощущением врат, будет трудно ошибиться в использовании их основных функций. Сегодня ночью он несомненно попадет наконец в мир своего детства, о потере которого не переставал скорбеть.

Он вышел из машины с ключом в кармане и забирался все выше и выше в холмистую местность по извилистой дороге, забираясь все глубже и глубже в эту дикую местность; он миновал увитую лозой каменную стену, чернолесье, согнутые и искривившиеся деревья в старом саду, заброшенный дом с пустыми оконными глазницами и какие-то неопознаваемые руины. В час заката, когда далекие шпили Кингспорта окрасились в алый цвет, он достал из кармана ключ и начал поворачивать его и произносить заклинание. Лишь позднее он осознал, насколько быстро сработал ритуал.

В сгущающихся сумерках до него донесся голос из прошлого – голос старика Бениджа Кори, наемного слуги его двоюродного деда. Но разве старик Бениджа не умер тридцать лет назад? Назад по отношению к чему-то. Но что такое время? И где он сейчас? Почему ему показалось странным, что старик Бениджа окликает его 7 октября 1883 года? Разве он не нарушил обещание, данное тете Марте? И что за странный ключ лежит в кармане его куртки вместе с маленькой подзорной трубой, подаренной отцом на девятый день рождения – два месяца назад… или когда это было? Кажется, он нашел его дома, на чердаке? Можно ли с его помощью открыть загражденный каменной плитой таинственный проход в глубине грота, в который можно попасть через Змеиное логово? Это место в представлении местных жителей было связано с колдуном Эдмундом Картером. Люди никогда не спускались в пещеру, и никто кроме него не знал об узкой расщелине, ведущей в просторный черный грот с каменной плитой. Кем высечены контуры прохода в гранитной скале? Самим старым колдуном Эдмундом Картером?.. Или другими, кого он заворожил и кем повелевал?

Этим вечером маленький Рэнди ужинал вместе с дядей Крисом и тетей Мартой в старом деревенском доме с двускатной крышей.

На следующее утро он проснулся спозаранку и побежал через яблоневый сад, где деревья росли так часто, что густо сплетались ветвями, к роще на склоне холма, в которой среди огромных дубов темнел запретный вход в Змеиное логово. Он думал лишь о том, чтобы скорее спуститься в пещеру, и не заметил, что выронил носовой платок, когда совал руку в карман куртки – убедиться, что взявшийся неизвестно откуда серебряный ключ на месте. Потом долго пробирался по узкой темной расщелине, нисколько не сомневаясь, что достигнет цели, и зажигая время от времени спички, украденные из гостиной. И вот он добрался до конца расщелины и очутился в просторном гроте, о котором никто не знал и на одной из стен которого была высечена ровная плита с арочным закруглением наверху. Он в молчании, с благоговейным страхом стоял возле этой плиты и запаливал спички одну за другой, присматриваясь. Эта каменная глыба над замковым камнем воображаемого прохода похожа на высеченную руку? Наконец Картер достал серебряный ключ и начал поворачивать его и нараспев произносить непонятные слова, мучительно пытаясь вспомнить, откуда те ему известны. Не забыл ли он еще чего-то? Он знал только одно – ему необходимо преодолеть барьер, отделяющий его от бескрайних просторов своих грез и тех водоворотов пространств, где все мыслимые измерения растворяются в абсолюте.

То, что происходило с ним после этого, вряд ли возможно описать словами. Такому изобилию парадоксов, противоречий и аномалий нет места в нашей повседневной жизни, хотя они переполняют фантастические сновидения и воспринимаются как само собой разумеющееся вплоть до того самого момента, когда мы возвращаемся в наш скованный тесными рамками объективный мир, ограниченный причинно-следственными связями и логикой трехмерного пространства. Индус продолжал свой рассказ, но излагаемое им вполне могло показаться вольным полетом фантазии – оно было даже более экстравагантным, чем описанное возвращение взрослого мужчины в собственное детство. Мистер Эспинуолл с отвращением хмыкнул и всем своим видом стал показывать, что не слушает его.

Ритуальные действия с серебряным ключом, проделанные Рэндольфом Картером в темном потаенном гроте пещеры, не оказались безрезультатными. Едва он повернул его в первый раз и произнес первые слова заклинания, как его окружила странная, пронизанная тревогой аура; он ощутил, что все привычные координаты времени и пространства смешались, так что понятия «движение» и «продолжительность» утратили былое значение, а понятия «возраст» и «месторасположение» вообще перестали существовать. Днем раньше Рэндольф Картер чудесным образом перескочил через бездну лет. Теперь же все различия между мальчиком и немолодым мужчиной исчезли. Был один-единственный Рэндольф Картер и множество его подобий, потерявших связь с земными событиями и обстоятельствами, при которых они произошли. Лишь мгновение назад он находился в гроте, где в темноте с трудом угадывалась чудовищная арка и гигантская высеченная из камня рука. Теперь же пещеры не было, как не было и ее отсутствия, и не было ни стены, ни отсутствия стены. Был лишь поток впечатлений, но не зримых, а воспринимаемых рассудком, посреди которого пребывало нечто, полагающее себя Рэндольфом Картером, пытающееся вникнуть в их суть или просто фиксирующее образы, сохраняя цельность собственного «я», но не понимая до конца, откуда эти образы приходят.

Когда ритуал завершился, Картер понял, что место, в которое он попал, не обозначено ни на одной карте мира, а время не датируется никакой историей; однако суть пережитого им превращения не была ему совершенно неведома. Намеки на это попадались в загадочных фрагментах манускриптов из библиотеки Пнакотуса, и целая глава из запрещенного «Некрономикона» безумного араба Абдула Альхазреда стала понятна ему, когда он разгадал смысл загадочных арабесок на серебряном ключе. Врата отворились – но, конечно, это были не Предельные Врата, а лишь одни из ведущих с Земли и от земного времени в дополнение Земли, лежащее вне времени, откуда можно попасть к Последней Пустоте за пределами всех обитаемых планет, вселенных и вообще материи.

Здесь у него должен быть Проводник – и довольно страшный по сути; Проводник, обитавший на Земле миллионы лет назад, задолго до появления первых людей, когда по влажной, окутанной паром горячей поверхности бродили смутные, уже забытые тени, воздвигнувшие удивительные города, по руинам которых впоследствии ползали первые млекопитающие. Картер помнил, что в ужасном «Некрономиконе» имелись смутные предостережения насчет этого Проводника. «Те, кто отважился заглянуть за Завесу, – писал безумный араб, – и выбрать Его в провожатые, пусть крайне осторожно ведут дела с Ним; ибо сказано в Книге Тота о страшной цене, которую придется заплатить за один лишь Его взгляд. Последовавшие за ним не имеют шансов на возвращение, ибо бескрайность за пределами нашего мира населена призраками тьмы, порабощающими дух. Связаться с Ним – само по себе величайшая опасность, даже Знак Древних не может служить защитой при этом; та орда злобных тварей, что стерегут тайные врата у всех погребальниц и питаются тем, что исходит оттуда, – вся она ничто в сравнении с Ним, охраняющим Путь: Он способен провести безрассудного за пределы всех миров к Бездну, где господствуют безымянные силы. Ибо он Умр ат-Тавил, Древнейший, а имя его расшифровывают также как Продлитель Жизни».

Память и воображение формировали смутные образы с зыбкими контурами посреди бурлящего хаоса, но Картер знал, что это всего лишь производные его памяти и воображения. В то же время он чувствовал, что появление этих образов определялось не случайностью – их вызывала иная реальность, беспредельная, невыразимая и безмерная, окружающая его и проявляющая себя посредством тех символов, которые был способен усвоить его разум. Ибо земному сознанию недоступно охватить все многообразие форм, существующих вне времени и известных нам измерений.

Перед взором Картера как в тумане проплывали картины, имеющие какое-то отношение к далекому прошлому Земли, многие миллионы лет назад. Чудовищные твари передвигались на фоне фантастических строений, какие нормальный человек не увидит даже во сне; в окружающем ландшафте все – и растительность, и скалы, и горы, и здания – выглядело непривычно для человека. Он видел подводные города и их странных обитателей; башни среди бескрайних пустынь, возле которых исчезали и появлялись, словно выныривая из глубины пространства, шары, цилиндры и неведомые крылатые существа. Картер старался поточнее запомнить все увиденное, хотя эти зримые им образы не имели отношения ни к нему, ни друг к другу. Да и сам он теперь не имел какого-либо постоянного облика и местоположения, только ошеломленный видениями разум подсказывал ему, какими его облик и местоположение могут быть.

Прежде он мечтал отыскать чудесную страну своих детских грез, где галеры взбирались по реке Укранос мимо золотых шпилей Франа, а караваны слонов пробирались через пропитанные ароматами джунгли Кледа, где луна высвечивала погруженные в вечную дрему заброшенные светлые дворцы. Но теперь, опьяненный красочными видениями, Картер не сознавал, к какой цели должен стремиться. Его обуревали дерзкие, кощунственные мысли, и он знал, что сможет без страха обратиться к жуткому Проводнику, потребовав от него чудовищного и ужасного.

Наконец мельтешение зыбких образов сменилось чем-то более стабильным. Он увидел громадные каменные пьедесталы, украшенные чуждыми и невразумительными резными узорами и расставленные непонятным образом, вопреки законам геометрии. С неба, для описания цвета которого у него не нашлось бы слов, струились потоки света под невообразимыми углами, скользя по изогнутой шеренге пьедесталов, покрытых резными иероглифами; ему показалось, что по форме пьедесталы близки к шестиугольникам и на них восседают фигуры в плотных одеяниях.

Еще одна фигура находилась не на пьедестале, а парила над смутно различимой поверхностью возле их подножий. В непрерывно изменяющихся очертаниях угадывалось отдаленное сходство с формами, то ли предшествовавшими человеческим, то ли просто подобными им, но при этом фигура была чуть ли не вдвое выше ростом обычного человека. Как и фигуры на пьедесталах, парившая была укутана в одеяние нейтральных тонов; но Картер не заметил никаких прорезей для глаз. Хотя, возможно, им просто не требовалось смотреть, а окружающее они воспринимали каким-то иным способом, основанным не на физических чувствах.

В следующий момент Картер убедился в правильности такой догадки, ибо парящее очертание обратилось к его разуму, без звуков и вообще каких-либо слов. И хотя одно только имя представившегося могло внушать страх и ужас, Рэндольф Картер не испугался.

Вместо этого от ответил аналогичным, без слов, способом и держался в высшей степени почтительно, как предписано в мерзейшем «Некрономиконе». Ибо пред ним был тот, кого весь мир страшился еще с тех пор, когда Ломар поднялся из пучины морской, а Дети Огненного Тумана явились на Землю, чтобы научить людей Древнейшему Знанию. Это и в самом деле был жуткий Проводник и Страж Ворот Умр ат-Тавил, именуемый также Продлителем Жизни.

Проводник знал (как знал и обо всем на свете), зачем явился Картер, а также о том, что этот искатель грез и тайн не боится его. От Проводника не исходили ни злоба, ни коварство, и на мгновение Картер подумал, что безумный араб извергал на него хулу из зависти или из желания самому совершить то, что сейчас предстояло сделать ему. А может быть, Проводник приберегал злобу и коварство для тех, кого пугала встреча с ним. Тем временем их общение продолжалось, и Картер пытался облекать в словесную форму направленный на него поток мыслей.

– Я действительно Древнейший из всех, о ком тебе ведомо, – сказал Проводник. – Мы уже давно ждем тебя – другие Древние и я. Мы рады тебя видеть, хотя ты слишком задержался. У тебя есть ключ, и ты отворил Первые Врата. Теперь тебе предстоит испытание у Предельных Врат. Если в тебе есть страх, то лучше не пытайся. Ты все еще способен вернуться в мир, из которого явился. Но если ты намерен идти до конца…

Пауза могла показаться зловещей, хотя Проводник по-прежнему не излучал никакой злобы. Картер ни минуты не колебался, сгорая от нетерпения двигаться дальше.

– Я пойду вперед, – мысленно ответил он, – и признаю за тобой право быть моим Проводником.

После этого его заявления Проводник, похоже, сделал какой-то знак – его покров всколыхнулся, возможно, он поднял руку или сделал что-то подобное. Затем он сделал еще какой-то знак, и обладающий многими знаниями Картер понял, что уже почти приблизился к Предельным Вратам. Струящийся свет принял другой оттенок, также совершенно неописуемый, и очертания на псевдошестиугольных пьедесталах стали более четкими. Теперь они как будто встали более прямо и напоминали людей, хотя Картер знал, что это точно не люди. На их покрытых капюшонами головах засверкали тиары невиданных расцветок, отчего они напомнили ему фигуры, высеченные неизвестным скульптором в высоких запретных горах Тартарии; из складок их одежд выглядывали длинные скипетры с резными навершиями, в которых угадывалась причудливая и древняя тайна.

Картер понял, кто они такие, откуда пришли и Кому служат, а также какова должна быть плата за подобную службу. Однако он по-прежнему был полон решимости идти до конца и пережить все. Он не страшился штампа «проклятие», которым слепцы клеймили всех, кто способен видеть хотя бы одним глазом. Ему казалось забавным непомерное самомнение болтающих о зловещих и коварных властителях-Древних, якобы готовых прервать свой вековечный сон ради того, чтобы обрушить свой гнев на человечество. Это примерно как мамонту обратить свои силы на месть червяку. Все сидевшие на шестиугольных пьедесталах взмахнули резными скипетрами, приветствуя его, и излучили ему мысленное послание:

– Мы приветствуем тебя, Древнейший, и тебя, Рэндольф Картер, претендующий на то, чтобы стать одним из нас.

Картер заметил, что один из пьедесталов пуст, и по жесту Древнейшего осознал, что тот оставлен специально для него. Он заметил также другой пьедестал, возвышавшийся над остальными, – все вместе они образовывали странно изогнутую линию, не полукруг и не овал, не гипербола и не парабола, – и догадался, что это трон самого Проводника. Не отдавая отчета в своих действиях, он направился к свободному пьедесталу и взобрался на него, а когда оглянулся, то увидел, что Проводник поступил таким же образом.

Постепенно и как бы сквозь туман он осознал, что Древнейший держит что-то под своим покровом – нечто, что, похоже, собирается достать и показать, отвечая на безмолвный вопрос своих укутанных в плотные балахоны компаньонов. Это оказалась большая сфера – или то, что воспринималось Картером как сфера, – из тускло светящегося металла, и когда Проводник приподнял ее, возникло ощущение звука, который то становился громче, то стихал – с периодичностью, не похожей ни на какой ритм нашей Земли. Затем ему почудилось нечто, что его человеческое восприятие приняло за пение. Под воздействием этого квазисфера стала светиться более интенсивно, излучая холодный пульсирующий свет невиданных оттенков, мерцающий в унисон с подобием пения. Когда между ними установилась гармония, скипетроносцы на пьедесталах начали плавно раскачиваться в такт завораживающей музыке, а над их прикрытыми головами засверкали нимбы тех же небывалых оттенков.

Индус сделал перерыв в своем рассказе и внимательно уставился на высокие, похожие на гроб часы, безумное тиканье которых не соответствовало никаким земным ритмам.

– Мне незачем объяснять вам, господин де Мариньи, – обратился он к ученому устроителю встречи, – каков был ритм неземного напева и почему под его воздействием стали раскачиваться все фигуры на шестиугольных пьедесталах. Вы единственный здесь, в Америке, имеете понятие о Внешнем Дополнении. Эти часы… полагаю, их прислал вам тот йог, о котором рассказывал несчастный Харли Уоррен, – провидец, который уверяет, что первым из всех людей посетил Йан-Хо, тайное хранилище наследия невероятно древнего Ленга, и смог вынести из этого жуткого и запретного города несколько диковин. Любопытно, много ли вам известно об их странных свойствах? Если верить моим видениям и некоторым письменным источникам, их создатели довольно много знали о Первых Вратах. Но позвольте мне продолжить свое повествование.

Наконец пульсации и беззвучное пение прекратились, и фигуры в плотных одеяниях перестали раскачиваться, сияние нимбов над их головами померкло, и сами они стояли на пьедесталах уже не так прямо. Квазисфера, однако, по-прежнему излучала удивительный пульсирующий свет. Картер почувствовал, что Древние вновь погрузились в сон, как до его появления, и задумался над тем, от каких космических видений отвлек их своим приходом. Постепенно в его сознание проникло, что странный неторопливый распев был частью ритуального обряда, посредством которого Древнейший погрузил их в особую необычную разновидность сна, так что их сновидения откроют Предельные Врата, пропуском для которых послужит серебряный ключ. Так что теперь Картер знал, что они созерцают бездны беспредельного внешнего пространства, готовясь завершить то, что потребовалось ввиду его присутствия.

Проводник же не присоединился к ним в этом сне и, похоже, усилием мысли управлял этим процессом. Очевидно, он пытался управлять теми образами, которые видят спящие. Картер понял, что каждый из Древних должен сформировать во сне какую-то определенную мысль, композиция которых вызовет проявление, доступное даже его земному восприятию. Когда видения спящих достигнут полного согласования, он сам все увидит, и тогда сможет усилием воли материализовать все, что ни вообразит. Нечто подобное ему доводилось наблюдать на Земле, в Индии, когда проекция совместной воли посвященных преобразовывала воображаемое в осязаемую реальность, а в древности этим славился Атлаанат, о котором до сих пор боятся упоминать вслух.

О том, что представляют собой Предельные Врата и как через них проходить, Картер имел довольно смутное представление, но был охвачен напряженным ожиданием. Он сознавал, что сохранил прежнюю телесную оболочку и сжимает в руке роковой серебряный ключ. Путь ему преграждала каменная глыба, гладкая как стена, и он не мог оторвать взгляд от ее центра. А затем вдруг ощутил, что Древнейший больше не общается с ним потоком мыслей.

Картер впервые по-настоящему осознал, какой устрашающей может быть полная тишина, воцарившаяся как на физическом, так и на ментальном плане. Прежде в этом своем странствии он постоянно ощущал некий ритм, возможно, просто пульсацию дополнительных измерений нашего мира, но теперь вокруг установилась абсолютная тишина бездны. Хотя он ощущал свое тело, но не слышал собственного дыхания, а квазисфера Умр ат-Тавила светилась ровно, без пульсаций. Более яркий, чем у прочих, нимб над прикрытой головой Проводника сиял холодным, будто бы замороженным светом.

У Картера закружилась голова, и ощущение потери ориентации выросло тысячекратно. Странное свечение нимбов лишь подчеркивало кромешность тьмы, окружающей спящих Древних, а вблизи их псевдошестиугольных пьедесталов воздух был пронизан ощущением ошеломительной удаленности. Затем он почувствовал, как какая-то сила подхватила его и бросила в теплые пахучие волны над бездонной пучиной. Он словно бы плыл по знойному, пахнущему розами морю, волны которого разбивались о берега из пылающей бронзы. Великий ужас пронзил Картера, когда он окинул взглядом морскую ширь, отделяющую его от далекого берега. Но в следующий момент тишина была сломлена, и волны заговорили с ним на языке, не использующем никаких слов, да и вообще звуков.

– Служитель Истины стоит по ту сторону добра и зла, – возвестил голос, не обладающий звучанием. – Служитель Истины постигает Все-в-Одном. Служитель Истины знает, что Иллюзия – это Единственная Реальность, а Плоть – это Великий Обманщик.

На поверхности гладкой каменной стены, от центра которой он был не в силах оторвать взгляд, проступили очертания огромной арки, сходной с той, которую он давным-давно видел в темном гроте на далекой Земле с ее тремя измерениями. Он осознал вдруг, что производит манипуляции с серебряным ключом и произносит нараспев заклинание, инстинктивно совершая ритуал вроде того, с помощью которого открыл Внутренние Врата. Ему стало ясно, что розово-пьянящее море, волны которого обдавали теплом его щеки, на самом деле было массивом каменного монолита, сквозь который он проникал под воздействием произносимого им заклинания, усиленного потоками мыслей спящих Древних. По-прежнему полный решимости и не ведающий сомнений, Картер отважно устремился вперед – и через Предельные Врата.

Проникновение Рэндольфа Картера через циклопическую каменную глыбу напоминало головокружительное падение в межзвездные бездны. Как бы с безмерной удаленности он ощущал собственное ликование и божественно-сладостную атмосферу смертельной опасности, но в следующий миг ему почудились трепет гигантских крыльев и звуки движения каких-то тварей, неведомых ни на Земле, ни в Солнечной системе. Оглянувшись, он увидел не одни врата, а целое множество, и в некоторых из них он заметил очертания существ, о которых хотел бы забыть навсегда.

Еще через мгновение он вдруг испытал величайший ужас, какой не смогли бы внушить никакие очертания неведомых тварей, – ужас, сбежать от которого было непросто, ибо это было связано с его собственной телесной сущностью. Еще при прохождении Первых Врат облик Картера лишился неизменности, очертания его тела и взаимоотношения с окружавшими туманными формами стали отчасти неопределенными, но он по-прежнему ощущал свою целостность. Он все еще был Рэндольфом Картером, находящимся в каком-то конкретном месте многомерного пространства. Теперь, оказавшись за Предельными Вратами, он на мгновение испытал гнетущий страх, ибо перестал быть одним существом и воплотился во множество.

Он пребывал во многих местах одновременно. На земле 7 октября 1883 года мальчик по имени Рэндольф Картер покинул Змеиное логово, спустился в сумерках с холма и через сад с искривленными деревьями направился к дому дяди Кристофера в холмистой местности за Аркхемом; но в то же самое время и Рэндольф Картер 1928 года, как расплывчатое очертание, пребывал на пьедестале среди Древних в дополнительных измерениях Земли. Был и третий Рэндольф Картер – в неведомой и бесформенной космической бездне за Предельными Вратами. А кроме того, повсюду, в хаотическом и беспредельном многообразии сцен, клубящихся в его сознании, от разнородности которых он едва не сходил с ума, присутствовало бесконечное множество существ, которые были проявлениями Рэндольфа Картера в неменьшей степени, чем данное, пребывающее за Предельными Вратами.

Эти Картеры распределились по всем известным и неизвестным периодам истории Земли, включая наиболее удаленные, выходящие за рамки знаний и представлений ученых; были среди них Картеры в людском обличии и Картеры не-люди, животные и растения, позвоночные и беспозвоночные, обладающие сознанием и лишенные его. Были также и Картеры, не имевшие никакого отношения к земной жизни, разбросанные по многим мирам, звездным системам, галактикам и безбрежности космоса; споры вечной жизни, дрейфующие от мира к миру, от вселенной к вселенной – все они тоже были Картерами. Некоторые из видений напоминали ему сны – как блеклые, так и красочно яркие, как промелькнувшие лишь раз, так и присутствующие почти постоянно в его видениях; некоторые обладали навязчивой, беспокоящей или даже вызывающей страх узнаваемостью, совершенно необъяснимой земной логикой.

По мере того как Рэндольф Картер осознавал это, его беспокойство перерастало в наивысший ужас – такой ужас, какого он не испытывал с той незабываемой ночи, когда двое отправились на старое заброшенное кладбище, освещенное тусклым полумесяцем, а вернулся домой он один. Ни смерть, ни удары судьбы, ни душевные муки не способны вызвать такое отчаяние, как утрата собственного «я». Слияние с несуществованием дарует покой забвенья, но осознание, что ты существуешь, но больше не обладаешь индивидуальностью, не являешься чем-то отличным от других – вызывает не имеющее названия состояние наивысшего ужаса.

Он знал, что некогда в Бостоне жил некий Рэндольф Картер, однако не был уверен, сохранилось ли тождество между ним – фрагментом или представителем множественной сущности, оказавшейся за Предельными Вратами, – и тем Картером. Его «я» исчезло, но в то же время он – если только понятие «он» применимо к множественному существованию – сознавал, что вмещает в себя целое сонмище различных «я». Как будто его тело сделалось телом одного из тех божеств со множеством рук и голов, что украшают индийские храмы. Он в растерянности смотрел на своих бесчисленных двойников, пытаясь отличить копии от оригинала, и уже не мог утверждать, что оригинал действительно существовал (воистину чудовищная мысль!), а не был лишь одним из множества воплощений.

Метания его мыслей были прерваны тем, что некая сила забросила объятого ужасом Картера – тот его фрагмент, что пребывал за вратами, – на пик еще более высокого ужаса. Источник его находился как в нем самом, так и преимущественно вовне, а сила эта одновременно и противостояла ему, и поддерживала его, присутствовала во всех его воплощениях, словно была частью его самого, сосуществовала с ним во всех временах и пространствах. Не имея зримого образа, она тем не менее обладала объективным существованием, и всепоглощающая мощь ее вызывала трепет и сознание своего ничтожества у каждого из бесчисленных двойников Картера.

Вознесенный на волну нового страха, квази-Картер забыл о только что пережитом ужасе от распада собственного «я». Он осознал силу Всего-в-Одном и Одного-во-Всем в безграничности бытия и существования, заключающего в себе не только время и пространство, но и все мироздание с безмерностью его характеристик, превосходящей любые фантазии и модели математиков и астрономов. Возможно, именно это в древности жрецы тайных культов называли Йог-Сототом и передавали это имя шепотом из уст в уста; ракообразные обитатели Юггота почитали как Запредельное Существо, а призрачный разум спиралевидных туманностей обозначал непереводимым знаком, – но множественный Картер понимал, сколь относительны и неточны все эти определения.

И вот Сущее обратилось к множественному Картеру, направляя ему мыслеволны, пышущие ярким пламенем и гремящие раскатами грома, – сгустки энергии, едва не разрушившие его свой неистовой силой, но при этом в них прослеживался тот же неземной ритм, в такт которому раскачивались Древние и мерцали их нимбы в том загадочном месте после Первых Врат. Словно бы множество солнц, миров и вселенных сосредоточились на одной точке, чтобы уничтожить ее в порыве гнева. Однако этот величайший страх полностью затмил предыдущие его страхи, его обжигающие волны изолировали Картера Завратного от его двойников и отчасти вернули ему ощущение собственного «я». Довольно скоро он смог прислушаться к накатывающим на него волнам и транслировать их в понятные ему речевые формы, и тогда ужас и отчаяние понемногу начали опадать. Страх уступил место благоговению, а то, что недавно казалось кощунственным извращением, на поверку оказалось невыразимо величественным.

– Рэндольф Картер, – словно бы говорилось ему, – мои представители на твоей планете, Древние, прислали тебя сюда, хотя тебе предстояло вернуться в излюбленные уголки своих утраченных грез, ибо ты, обладая неведомой многим людям свободой, возвысился до более великих и благородных желаний и поисков. Ты жаждал плыть по златоструйной реке Укранос, отыскивать заброшенные города в орхидейных дебрях Кледа и взойти на опаловый трон Илек-Вада с его бесчисленными куполами и сказочными башнями, грандиозно вздымающимися к единственной алой звезде на небосводе, чуждом твоей Земле и вообще твоему миру. Сейчас, преодолев двое Врат, ты наверняка мечтаешь о нечто еще более грандиозном. Ты явно не сбежишь, как ребенок, если увиденное не совпадет с твоими любимыми снами, а найдешь в себе мужество принять сокровенные тайны, лежащие в основе этих видений и снов.

Мне по душе твои устремления, и я готов даровать тебе то, что даровал одиннадцати существам с твоей планеты, из которых только пять можно назвать людьми или подобными человеку. Я также готов открыть тебе Предельную Тайну, знакомство с которой губительно для слабых духом. Однако прежде чем ты познаешь эту последнюю – и самую первую – из тайн, подумай и сделай свой выбор. Ты пока что способен вернуться назад, не сняв пелену, закрывающую глаза.

Мыслеволны внезапно стихли, оставив Картера в одиночестве и внушающей ужас тишине, полной ледяного безмолвия. Можно было подумать, что во все стороны от него простирается лишь пустота, но неутомимый искатель знал, что Сущее по-прежнему здесь. Спустя мгновение он нашел слова для послания, которое мысленно отправил в бездну:

– Я принимаю это. Я не отступлю.

Мыслеволны вновь стали накатывать на него, и Картер понял, что Сущее услышало его. Безграничный разум сразу же направил ему целый поток информации и пояснений, распахнувший перед ним новые горизонты, позволяющий охватить мысленным взором недоступные раньше сферы космоса. Он узнал, насколько наивны и ограниченны его представления о трехмерном мире, и что существует великое множество иных направлений помимо известных всем «вверх-вниз», «вперед-назад», «направо-налево». Ему была наглядно продемонстрирована мелкость и ничтожность земных богов с их жалкими человеческими пристрастиями – ненавистью, гневом, любовью и тщеславием, жаждой поклонения и жертвоприношений – с их претензиями на слепую веру почитателей вопреки рассудку и природе.

Хотя бо́льшая часть впечатлений транслировалась Картеру в словесной форме, были среди них и такие, которые он воспринимал непосредственно через чувства. То ли зрение, то ли воображение помогало ему проникать в измерения, недоступные человеческому зрению и разуму. Теперь, созерцая бездонную тень, прежде казавшуюся ему сферой вихря хаотических сил или областью полной пустоты, он ощущал в ней небывалую мощь, способную потрясти самые сокровенные чувства. Картер словно находился в какой-то особой точке обзора и смотрел оттуда на гигантские формы, затмевающие любой фантастический вымысел и непостижимые земным рассудком. Всю свою жизнь он посвятил исследованию тайн, но был бессилен понять природу этих явлений. Сквозь пелену прежних представлений постепенно он начал понимать, каким образом маленький Рэндольф Картер, оставшийся в 1883 году в усадьбе близ Аркхема, мог одновременно являться призрачным очертанием на псевдошестиугольном пьедестале за Первыми Вратами, и Картером, пребывающим пред лицом Сущего в безмерной бездне, и всеми прочими Картерами, доступными его мысленному восприятию.

Затем потоки мыслеволн стали более интенсивными, само понимание его усилилось, и вдруг он понял суть всего многообразия своих сущностей и обличий, лишь малой частицей которого было его данное воплощение. Ему было объяснено, что любая форма в пространстве образуется сечением какой-то фигуры с большим количеством измерений. Квадрат – это результат сечения куба, а круг – сечения сферы. Трехмерный куб и сфера образуются сечением четырехмерных фигур, о чем люди до сих пор лишь догадывались и случайно прозревали. Четырехмерные фигуры создаются посредством сечения пятимерных и так далее, вплоть до головокружительной безмерности прообразов. Мир людей и людских богов лишь малая грань ничтожно малого явления – трехмерное сечение того, что расположено за Первыми Вратами, где Умр ат-Тавил навевает сны Древним. Люди называют это жалкое сечение реальностью, отвергая многомерный подлинник как бредовый вымысел, хотя все обстоит прямо противоположным образом. То, что они считают сущностью и реальностью, на самом деле есть иллюзия и призрак, а то, что на Земле называют иллюзией и призраком – и есть сущность и реальность.

Время не движется, а стоит на месте и не имеет ни начала, ни конца. Нам только кажется, что его движение приводит к переменам. Это земное заблуждение. Да и само время всего лишь иллюзия, ибо зажатые в трехмерности мира люди полагают, будто прошлое сменяется настоящим, а настоящее будущим. Людям кажется, что время идет, поскольку они наблюдают изменения, но это тоже иллюзия. Все, что было, есть и будет, существует одновременно.

Эти откровения провозглашались Картеру с божественной величественностью, не давая ему возможности усомниться. Даже если ему не удавалось до конца уразуметь суть какого-то откровения, он ощущал непреложную правоту крайней реальности космоса и знал, что она способна опровергнуть все прежние узкие взгляды и косные представления. Да разве сам он не чувствовал неподлинность земных понятий и не стремился вырваться из их плена?

Выдержав долгую паузу, мыслеволны продолжили питать его знаниями, сообщая, что перемены, которым обитатели трехмерных миров придают столь большое значение, – всего лишь функция их сознания, которое воспринимает явления под разными космическими углами. Подобно тому как результат сечения конуса – получится ли круг, эллипс, парабола или гипербола – зависит от угла сечения, реальность кажется изменившейся от малейшего сдвига космического угла. Сознание обитателей миров с малым числом измерений оказывается сильно ограниченным, ибо они не способны управлять углом зрения. Только очень немногие, овладевшие тайными знаниями, понимают, как контролировать угол восприятия, и потому способны вырваться из власти времени и перемен. Но силы и сущности за Вратами способны менять угол зрения по своему желанию и видеть космос как фрагментарно, раздробленным на частицы, которые вы зовете событиями, так и неизменным и целостным.

Наступила следующая пауза, и Картер начал осознавать, что приблизился к пониманию столь напугавшей его утраты цельности своего «я». Интуитивно соединяя разрозненные фрагменты открывшейся истины, он становился все ближе и ближе к разгадке. Картер понял, что смог бы узнать о мириадах своих воплощений еще за Первыми Вратами, но чары Умр ат-Тавила уберегли его от этого потрясения, чтобы страх не помешал ему открыть серебряным ключом Предельные Врата. Желая лучше разобраться, что связывает столь различные его воплощения – находящегося сейчас за Предельными Вратами призрака на шестиугольном пьедестале, мальчика из 1883 года, немолодого мужчину из 1928 года, далеких пращуров, безымянных существ из иных эпох и иных миров, – он обратился к бездне с мысленными вопросами. Сущее ответило ему новым потоком мыслеволн и постаралось разъяснить природу этой связи, едва ли постижимой земному уму.

Все поколения существ в пространствах трех измерений и все стадии роста одной-единственной личности, понял он, – не более чем воплощения извечного прообраза, находящегося в безмерном пространстве. Каждый представитель уходящего в глубь веков рода – сын, отец, дед и так далее – и каждый возрастной период человека – младенец, ребенок, подросток, мужчина – лишь одна из фаз этого надстоящего вечного существа, зависящая от смены угла сознания и плана восприятия. Рэндольф Картер в любой год своей жизни, Рэндольф Картер и его предки, люди и их предтечи, земляне и жители иных планет – всего лишь разные фазы абсолютного, вечного «Картера» вне времени и пространства, призрачные проекции, различие между которыми определяется сменой угла восприятия и рассечения прообраза планом сознания.

Крохотное изменение угла способно превратить сегодняшнего великого посвященного в ребенка, каким он был много лет назад, превратить Рэндольфа Картера в колдуна Эдмунда Картера, бежавшего в 1692 году из Салема в холмистую местность за Аркхемом, или в Пикмена Картера, который в 2169 году сыграет важную роль в отражении натиска монгольских орд, собирающихся завоевать Австралию; превратить Картера-человека в обитавшего в Гиперборее и поклоняющегося черному идолу Тзатоггуа инопланетянина, прибывшего с Китамила, двойной планеты, некогда вращавшейся вокруг Арктура; превратить Картера-землянина в еще более далекого предка, обитателя самого Китамила или внегалактической планеты Стронти, или в четырехмерный летучий разум в более древнем пространственно-временном континууме, или в растительный мозг будущего с черной радиоактивной кометы, несущейся по немыслимой орбите, и так далее в бесконечность космического цикла.

Прообраз, гулко вещали мыслеволны, это типичный представитель обитателей Предельной Бездны – они не имеют формы и не поддаются описанию, и лишь редкие провидцы из миров с малым числом измерений способны догадаться об их существовании. Самое главное среди них – само Сущее… которое и является прообразом Картера. Вот причина того, почему Картеры испокон веков стремились раскрыть запретные тайны космоса. Все великие колдуны, великие мыслители и великие художники – воплощения этого прообраза.

Потрясенный этим откровением, Картер ощущал какой-то пугающий восторг и был готов преклониться перед трансцендентной сущностью, от которой он сам происходил. Мыслеволны опять стихли, и наступившее безмолвие заставило его задуматься о странных дарах, еще более странных вопросах и уж совсем странных ответах. Ему не удавалось сосредоточиться, чтобы оценить величие открывшихся ему новых перспектив. Если все, поведанное ему Сущим, правда, то, изменив угол сознания, он может во плоти побывать в далеких эпохах и областях Вселенной, которые прежде видел лишь во сне, но для этого надо овладеть искусством изменения угла. Поможет ли ему в этом серебряный ключ? Он ведь уже смог превратить его из мужчины, живущего в 1928 году, в мальчика из 1883 года, а потом помог выйти за пределы времени. Как ни странно, но, утратив телесную оболочку, Картер все же знал, что ключ находится у него.

Поскольку безмолвие все еще продолжалось, Рэндольф Картер обратился со своими тревогами к Сущему. Картер знал, что здесь, в предельной бездне, он в равной степени удален от любых граней своего прообраза – и с лицом человека, и неведомой твари, земнородного или родившегося на иной планете. Его снедало любопытство, и он хотел узнать о разных своих фазах, в особенности об отстоящих от 1928 года далеко во времени и пространстве, а также о тех, которые видел в сновидениях. Он не сомневался, что великий и извечный прообраз способен перенести его во плоти в любую из этих фаз, путем изменения плана его сознания, он страстно мечтал о новом чуде, и ему не терпелось побывать в загадочных и необычных уголках Вселенной, которые прежде он видел лишь фрагментарно.

Для начала он попросил Сущее помочь ему попасть в призрачный фантастический мир с пятью разноцветными солнцами, незнакомыми созвездиями и головокружительными черными скалами, в мир, где обитают похожие на тапиров существа с клешнями, высятся причудливые башни, где прорыты ведущие неизвестно куда туннели, а сверху парят цилиндры. У него было смутное ощущение, что эта планета лучше всего подойдет для переходов в другие миры, а кроме того, обосновавшись на ней, он сможет совершить путешествия на планеты, с которыми издавна торговали клешнерукие. Страха у него не было ни малейшего. Как и во всех прочих сложных ситуациях в его жизни, любопытство и в этот момент возобладало у Картера над остальными чувствами.

Его снова коснулись мыслеволны, и Картер понял, что на его просьбу ответили согласием. Сущее поведало ему о черных безднах, которые ему предстояло одолеть, о странной группе из пяти звезд, вокруг которой обращается эта планета, расположенной в другой галактике, об обитающих в норах извечных врагов клешнеруких – громадных ползающих тварях. Картеру было объяснено, как нужно повернуть план сознания, чтобы совместиться с временно-пространственными измерениями мира этой планеты, и как изменить угол, чтобы принять облик своего тамошнего клешнерукого воплощения; также важно не забывать свои символы – иначе он не сможет вернуться назад.

Картер отправил в ответ ликующе-радостный поток мыслей – его устраивало все описанное. Он догадывался, что упомянутые символы – это знаки на серебряном ключе. Однажды он уже использовал ключ для совмещения плана своего сознания с планом мира, и тот перебросил его в 1883 год. Теперь он со своими арабесками поможет ему перенестись на другую планету. Сущее уловило беспокойство его ожидания и подтвердило, что готово помочь отправиться в путь. Мыслеволны полностью стихли, и наступившее безмолвие показалось ему невыносимым.

Затем вдруг он услышал рокот, очень быстро перешедший в оглушительный грохот. Неистовая сила вновь сфокусировалась на Картере, била и кружила его в ритме неземного пространства. Он не мог сказать, похоже ли это на жар пылающей звезды или на леденящую стужу предельной бездны. Перед ним плясали, переплетались и скрещивались лучи невероятных цветов, не встречающихся ни в одном спектре Вселенной, и от стремительности перемещения у него сперло дыхание. Но тем не менее он успел на мгновение увидеть фигуру на шестиугольном пьедестале…

Сделав паузу в своем повествовании, индус заметил, что де Мариньи и Филлипс слушают его, не скрывая интереса. Эспинуолл делал вид, будто ему безразличны странствия Картера, а гораздо более интересуют лежащие на столе документы. Напоминающие гроб часы отсчитывали неземное время. Тиканье их стало казаться зловещим. Дым из кадильниц, которые больше никто не наполнял, густыми клубами поднимался к потолку, что в сочетании с гротесковыми фигурами на колеблющихся гобеленах вызывало тревожащее ощущение. Старик-негр, присматривавший за треножниками, исчез, возможно, он не выдержал напряжения, нараставшего здесь с каждым часом. Рассказчик, словно преодолев неуверенность, почти виновато произнес своим странным, неестественным голосом:

Полагаю, трудно поверить в то, что я рассказывал о бездне, но я собираюсь поведать о вещах еще более странных, хотя и вполне осязаемых. Так уж устроен наш разум. Привыкшим к трехмерному миру чудеса в стране сновидений представляются совершенно непостижимыми. Не стану утомлять вас долгими описаниями – это будет иная и совсем другая история. Поведаю только то, что вам необходимо знать.

После того как на Картера обрушился яростный ураган чуждого многокрасочного ритма, он решил, что снова видит старый, часто повторявшийся сон. Он уже не раз ночами двигался вместе с когтистыми пыхтящими тварями по лабиринтам загадочных улиц со стенами из неведомого металла, озаряемых лучами разноцветных солнц; а бросив взгляд на свое тело, он убедился, что оно такое же, как у местных жителей – сочлененное как у гигантского насекомого, сморщенное и покрытое жесткой чешуей, – но в то же время в нем сохранилось карикатурное сходство с человеческой фигурой. Серебряный ключ по-прежнему был при нем, зажатый в длинной загнутой клешне.

В следующую минуту ощущение, будто он во сне, пропало и он, напротив, почувствовал себя очнувшимся от сна. Предельная бездна, Сущее, некое существо абсурдной странной расы неродившегося еще мира, именуемое Рэндольфом Картером, – эти видения часто снились магу Зкауба с планеты Йаддит. Иногда они беспокоили его даже днем, ослабляя чары и мешая проводить магические обряды, удерживающие зловещих дхолов в их норах, и сливались порой с его реальными воспоминаниями о мириадах миров, которые он посетил в двигающихся на световых лучах капсулах. Но никогда они еще не выглядели такими реальными. Тяжелый серебряный ключ, который он держал сейчас в своей правой верхней клешне, был в точности таким, какой он видел во снах, и это не сулило ничего хорошего. Ему необходимо отдохнуть и поразмыслить, обратиться к священным таблицам Нхинг, чтобы получить от них совет. Вскарабкавшись по металлической стене тихой улочки, он оказался у себя дома и направился к полке с табличками.

Семь дней провел после этого Зкауба, перечитывая письмена, но радость и преклонение перед тайной мудростью боролись в нем с отчаянием, ибо он открыл правду и был не в силах отделаться от мучительных воспоминаний. Он навсегда лишился покоя и цельности собственного «я». Теперь двое пребывали в одном теле одновременно: Зкауба, маг с Йаддита, с отвращением думавший о земном млекопитающем Рэндольфе Картере, в которого ему опять предстоит воплотиться, и Рэндольф Картер, боящийся существа с клешнями, которым он когда-то был и вновь сделался, попав на эту планету.

Его пребывание на Йаддите само по себе заслуживает долгого и подробного рассказа, – проговорил свами; в его неестественном голосе появились хрипы, свидетельствующие об усталости. – Он много путешествовал, посетил планеты Стронти, Мтура и Кат, другие миры в двадцати восьми галактиках. Картер облетел эти галактики в двигающейся на световом луче капсуле, какими пользовались обитатели Йаддита. С помощью серебряного ключа и символов, известных магам Йаддита, он совершал путешествия на эоны в прошлое и проникал в будущее. Ему приходилось вести тяжелую борьбу с мерзостными белесыми дхолами в древних туннелях, избороздивших Йаддит. Немало дней он провел в библиотеках, изучая мудрые откровения десяти тысяч существующих и угасших миров, беседовал с лучшими умами Йаддита, в том числе и с архидревним Буо. Зкауба никому не рассказывал, что произошло с его «я», но когда на первый план выступала частица Рэндольфа Картера, она думала только о возвращении на Землю и неустанно искала способы воплощения в прежний, человеческий облик, вспоминала забытые слова человеческой речи и старалась произносить их вслух, хотя гортань клешнерукого существа для этого годилась плохо.

Частица Картера вскоре с ужасом установила, что серебряный ключ не в состоянии вернуть ей человеческое обличье. Слишком поздно догадалась она, соединив обрывки видений и сведения из манускриптов мудрецов Йаддита, что ключ, изготовленный на Земле, в Гиперборее, мог изменять лишь угол наклона плана человеческого сознания. Однако это позволяло использующему ключ лишь путешествовать во времени, не меняя своей телесной оболочки. Существовали дополнительные заклинания, значительно расширявшие возможности серебряного ключа, но об этом когда-то, в давние эры, знали на Земле, а магам с Йаддита они были неведомы. Все необходимые подсказки содержались в нерасшифрованном пергаменте, лежавшем в резной шкатулке вместе с серебряным ключом, и Картер теперь горько сетовал, что не захватил их с собой. Недостижимое теперь Сущее предупреждало о том, что ему следует хорошо помнить свои символы, полагая, что он успел их изучить.

Довольно продолжительное время он без устали старался использовать все чудовищное величие премудрости Йаддита для возвращения к бездне и всемогущему Сущему. С обретенными теперь знаниями он почти наверняка мог бы расшифровать письмена загадочного пергамента, но такие способности без самого пергамента казались горькой насмешкой. Однако порой частица Зкаубы оттесняла его из сознания, Картер забывал о Земле и успокаивался.

Проходили долгие века и тысячелетия – настолько продолжительные временные периоды не в силах осознать человеческий разум, но обитатели Йаддита по нашим меркам считались бы сверхдолгожителями. После многих революций, бунтов одной личности и подавлений их другой частица Картера в целом возобладала над частицей Зкаубы, и Картер вплотную засел за расчеты расстояния, отделяющего Йаддит от Земли, и времени, которое должно занять его возвращение. Цифры оказались поистине колоссальными – эоны световых лет! – но усвоенная Картером премудрость йаддитов дала ему возможность рассчитать все довольно точно. Кроме того, он много спускался на Землю в своих видениях и узнал о нашей планете много нового и доселе неизвестного. Однако увидеть записанное на пергаменте таким способом ему так и не удалось.

Наконец у него созрел план отчаянного побега с Йаддита, что случилось после того как он нашел зелье, способное усыплять частицу Зкаубы, не затрагивая при этом ни его воспоминаний, ни познаний. Он задумал отправиться в путешествие в двигающейся на световом луче капсуле, на какое не отважился бы ни один из обитателей Йаддита – телесно переместиться через бесчисленные эоны и необозримые просторы Вселенной к Солнечной системе и Земле.

Оказавшись на Земле, пусть даже в обличье инопланетянина с клешнями, он будет иметь возможность отыскать лист пергамента, оставленный им в машине неподалеку от Аркхема; заполучив же его, он сможет с помощью серебряного ключа вернуть себе человеческий облик.

Не забывал он и об опасностях такого дерзания. Картер знал, что, когда он совместит планетарный угол наклона с нужной эпохой (он не мог сделать это, совершая космический полет), жизнь на Йаддите подойдет к концу, на планете станут господствовать победившие дхолы, и само его бегство в двигающейся на световом луче капсуле станет весьма рискованным предприятием. Кроме того, ему предстояло отключить на время долгого путешествия свое собственное существование, поскольку только так, с остановленной жизнедеятельностью, он мог выдержать бесчисленные века полета через немыслимые бездны. Он знал также, что если путешествие пройдет удачно, ему придется выработать иммунитет против земных бактерий, смертоносных для выходца с Йаддита. А на Земле ему нужно будет надежно замаскироваться под человека, пока не удастся найти пергамент и вернуть себе прежнее обличие. В противном случае он вызовет у людей ненависть и страх, и его будут пытаться уничтожить. И следовало позаботиться о запасе золота – которое, к счастью, имелось на Йаддите в изобилии, – чтобы облегчить период этих поисков.

Он без спешки готовился к осуществлению своего плана. Подготовил для путешествия особо прочную капсулу, способную выдержать невероятное перемещение во времени и пространстве. Проверил свои расчеты и неоднократно посещал в видениях Землю, намереваясь как можно точнее попасть в 1928 год. Нашел решение труднейшей задачи по отключению в себе жизнедеятельности. Открыл те бактериальные средства, которые потребуются для адаптации на Земле, и натренировал тело, чтобы оно могло переносить высокие перегрузки. Смастерил отличную восковую маску и мешковатый костюм, в которых выглядел похожим на человека, и разузнал, какими чарами можно защититься от дхолов при отлете с мертвого, угрюмого Йаддита далекого будущего. Сделал основательный запас снадобья, воспроизвести которое на Земле невозможно, погружающего частицу Зкаубы в транс и позволяющего ему пользоваться телом, и не забыл про несколько золотых слитков, чтобы на Земле не оказаться в нужде.

В день побега он все еще не был уверен, что все пройдет удачно. Но вот наконец он поднялся по ступенькам в капсулу, предупредив инопланетян, что отправляется в путешествие на тройную звезду Нитон, и забрался в узкий футляр из сверкающего металла. Места здесь едва хватало на проведение ритуала с серебряным ключом, и, уже начав его, Картер активировал левитацию капсулы. Как только он это сделал, все вокруг потемнело, и его пронзила сильнейшая боль. Показалось, будто космос закружился в хороводе и созвездия заплясали на черном небе.

Через какое-то время его чувства наконец пришли в норму. Холод межзвездных бездн царил по ту сторону тонкой стенки корабля, и Картер видел, что парит в свободном пространстве, а металлическая конструкция, по которой он поднялся в корабль, уже давно полностью проржавела. Поверхность Йаддита внизу кишела гигантскими дхолами, и когда он взглянул вниз, одно из чудищ приподнялось на семьсот футов и попыталось дотянуться до него своей белесой липкой конечностью. Но заготовленное им заклинание сработало эффективно, и в следующий момент он уже мчался, целый и невредимый, прочь с умирающего Йаддита.

В странной комнате новоорлеанского дома, куда старик-негр больше не возвращался, свами Чандрапутра продолжал свой рассказ, по мере чего его странный голос становился все более глухим и сиплым.

– Господа, я не требую от вас поверить мне на слово, поскольку готов представить доказательство. Пока же вы, несомненно, воспринимали все это как миф – рассказ о тысячах световых лет – многих тысячах лет во времени и бессчетных биллионах миль в пространстве, которые преодолел Рэндольф Картер в облике инопланетянина, чуждого нашему миру, в тонкостенной капсуле из электроактивного металла. Он довольно точно рассчитал, когда ему следует пробудиться, планируя сделать это за несколько лет до посадки на Земле, которая по нашему исчислению должна была случиться примерно в 1928 году.

Своего пробуждения он не забудет никогда. Припомните, господа, что до погружения в многовековой сон он в полном сознании прожил несколько земных тысячелетий в чуждом и пугающе удивительном мире планеты Йаддит. Пробудившись, сначала он ощутил зловещую стужу, развеявшую его полные мрачных видений сны, затем посмотрел через прозрачную пластину корпуса корабля. Расположение звезд, скоплений и туманностей на небе было в точности таким, какое он помнил по тем временам, когда разглядывал звездное небо Земли.

Надеюсь, когда-нибудь будет возможность рассказать о его путешествии по Солнечной системе со всеми подробностями. Он видел самые дальние планеты Кинат и Юггот, пронесся рядом с Нептуном, успев заметить на нем грибовидные белесые образования, познал непередаваемые на словах тайны, скрывающиеся под облаками Юпитер, и ужасы одной из его лун, а потом успел разглядеть развалины циклопических строений на красноватом диске Марса. Приближающаяся Земля, увеличиваясь, стала похожей на тонкий полумесяц. Он снизил скорость, хотя волнение от предстоящей встречи с родными краями делало мучительной каждую минуту приближения. Мне трудно передать все его чувства при этом, – которые он описал мне.

Картер неторопливо летел в верхнем слое земной атмосферы, дожидаясь, когда над Западным полушарием взойдет солнце. Он хотел приземлиться точно в том же месте, откуда покинул Землю – рядом со Змеиным логовом, в холмистой местности за Аркхемом. Если кому-то из вас доводилось надолго покидать свой дом, – а я знаю, что по меньшей мере одному из вас доводилось, – вы поймете, как растрогали Картера пейзажи Новой Англии с плавными очертаниями холмов, огромными вязами, запущенными садами и старыми каменными стенами.

На рассвете он совершил посадку на лужайке старой усадьбы Картеров и с благодарностью окунулся в тишину и одиночество. Как и тогда, когда он покинул Землю, стояла осень, его любимое время года, и запахи опавшее листвы на холмах пробуждали чувства в его душе. Он переместил корабль-капсулу вверх по склону холма, затащил его в Змеиное логово, но не смог протиснуть корабль в дальний грот через узкую расщелину. Затем он переоделся и скрыл лицо восковой маской. После того капсула хранилась в пещере более года, пока обстоятельства не заставили Картера перепрятать ее понадежнее.

Он пешком добрался до Аркхема, стараясь держаться прямо и двигаться наподобие человека в условиях повышенной, земной, гравитации, там он в банке обменял золото на деньги и задал несколько вопросов, выдавая себя за иностранца, плохо владеющего английским языком, и таким образом выяснил, что попал в 1930 год, то есть на два года позднее, чем рассчитывал.

Конечно же, ситуация оказалась ужасной. Он не мог открыться, кто он такой, был вынужден всегда пребывать в настороженности, приходилось питаться непривычной местной пищей, требовалось рационально использовать запас снадобья, усыпляющего частицу Зкаубы, и ко всему этому необходимо было действовать без промедления. Он отправился в Бостон и снял квартиру в одном из бедных кварталов, где и жил затем очень скромно и уединенно, но наконец до него начали доходить слухи о предстоящем разделе наследства Рэндольфа Картера. Он стал наводить справки и узнал о стремлении мистера Эспинуолла как можно быстрее осуществить раздел между наследства родственниками и о благородстве мистера де Мариньи и мистера Филлипса, противостоящих этому.

Индус сделал в их стороны легкие поклоны, но выражение его смуглого, обрамленного густой бородой лица по-прежнему оставалось непроницаемым.

– Окольными путями Картеру удалось раздобыть копию потерянного пергамента, – продолжал свами, – и он занялся его расшифровкой. Рад отметить, что в этом отношении я сумел оказать ему помочь. Едва приступив к расшифровке, он обратился ко мне и познакомился через меня с другими посвященными в тайные знания, живущими в разных концах света. Я перебрался в Бостон и поселился вместе с ним в трущобах на Чемберс-стрит. Что же касается пергамента, позвольте я сейчас разъясню ряд деталей, ставивших в тупик мистера де Мариньи. Прежде всего надо заметить, – обратился к нему индус, – что иероглифы эти не нааков, а обитателей Р’лайха, этот язык попал на Землю неимоверно давно с отродьями Ктулху, спустившимися со звезд. Конечно, это перевод, а гиперборейский оригинал появился на миллионы лет раньше и был написан на древнем языке тсат-йо.

Расшифровка оказалась намного более сложным делом, чем предполагал Картер, однако он не терял надежды. В начале этого года мы сумели заметно продвинуться благодаря одной книге, присланной из Непала. Несомненно, скоро он одолеет все трудности и завершит работу. К сожалению, в последнее время ему мешает еще одно обстоятельство – зелье, усыпляющее частицу Зкаубы, закончилось. Впрочем, опасность эта не столь велика, как могло бы показаться. Картер все еще обладает большей власть над телом, чем Зкауба, и если тот даже возобладает, то лишь на короткий срок, с каждым разом эти периоды будут уменьшаться, и к тому же он слишком одурманен, чтобы совсем уж испортить все дела Картера. Однажды он попробовал вмешаться всерьез и пытался добраться до металлической капсулы, чтобы вернуться в ней на Йаддит. После этой его попытки Картер перепрятал корабль в новый тайник, когда частица Зкаубы опять погрузилась в сон. Эта попытка, по сути, никому не причинила вреда, только напугала и наверняка навеяла кошмарные сны живущим в Вест-Энде полякам и литовцам, среди которые поползли слухи о чудовищах. Несколько раз частица Зкаубы срывала и выбрасывала маску, но мы находили ее и подправляли. Я видел это существо без маски – воистину ужасное зрелище.

Месяц назад Картер прочел в газете объявление об этой встрече и понял, что необходимо срочно спасать его имение. Он не мог ждать, пока расшифрует пергамент и примет человеческий облик. Ввиду этого он поручил мне явиться сюда и представлять его интересы.

Господа, уверяю вас, что Рэндольф Картер не умер; он временно находится в аномальном состоянии, но через два или три месяца будет способен предстать пред нами и потребует обратно свое имение. Я готов представить вам доказательства, если это необходимо. Принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, прошу вас отложить это заседание на неопределенный срок.

Де Мариньи и Филлипс смотрели на индуса как загипнотизированные, тогда как Эспинуолл издал серию хмыканий и прочих невнятных звуков. Неприязнь пожилого юриста к собравшимся посвященным переросла в открытое негодование. Перестав сдерживаться, он стукнул по столу кулаком с апоплексически вздувшимися венами и заговорил отрывистым, похожим на злобный лай голосом:

– Как долго вы будете пытаться меня дурачить? Вот уже целый час я слушаю этого безумца – этого жулика, – после чего у него хватает наглости заявить, что Рэндольф Картер жив, и потребовать без каких-либо оснований отложить нашу встречу! Де Мариньи, почему бы вам не выгнать этого негодяя? Вы же не хотите, чтобы мы стали жертвами шарлатана или чокнутого?

Де Мариньи успокаивающим жестом поднял руку и негромко ответил:

– Давайте обсуждать спокойно и без спешки. Это очень необычная история, но я, как человек, достаточно сведущий в мистицизме, не считаю все это невозможным. Скажу даже более – с 1930 года я регулярно получал от свами письма, и в них уже было изложено все, что он здесь рассказал.

Он сделал паузу, и мистер Филлипс поспешил вставить слово:

– Свами Чандрапутра упомянул о доказательствах. Мне в этой истории тоже многое показалось немаловажным, и добавлю, что в последние два года, подобно мистеру де Мариньи, я состоял со свами в переписке и уже знаком в общих чертах с тем, о чем он сейчас рассказывал, хотя некоторые его заявления кажутся мне чересчур смелыми. Не будет ли с моей стороны слишком наглым попросить представить то наглядное доказательство, о котором было упомянуто?

Свами с тем же невозмутимым видом начал неторопливо извлекать что-то из кармана своего просторного пиджака и пояснял при этом:

– Хотя никто из вас не видел серебряный ключ своими глазами, мистеру де Мариньи и мистеру Филлипсу он известен по фотографиям. Кажется ли вам вот это знакомым?

Он неуклюже протянул руку в большой белой рукавице и положил на стол тяжелый ключ из потускневшего серебра, длиной около пяти дюймов, выполненный в странном, крайне экзотическом стиле и весь испещренный непонятными знаками. Де Мариньи и Филлипс уставились на него затаив дыхание.

– Это он! – воскликнул де Мариньи. – В точности такой, как на фотографии. Трудно ошибиться!

Эспинуолл без промедления возразил:

– Дураки! Разве же это доказательство? Если этот ключ действительно принадлежал моему кузену, то пусть этот иностранец – этот чертов негр – объяснит, как он его заполучил! Рэндольф Картер исчез вместе с ключом четыре года назад. Нам неизвестно, может, его ограбили и убили? Он сам был почти безумным и общался со всякими психами. Послушай, черномазый, где ты взял этот ключ? Ты убил Рэндольфа Картера?

На лице свами, по-прежнему безмятежном, не дрогнул ни один мускул, но черные глаза без радужной оболочки недобро сверкнули. Он, похоже, сделал над собой усилие, чтобы заговорить.

– Пожалуйста, держите себя в руках, мистер Эспинуолл. Я могу доказать, что он действует, как и описывалось, но, боюсь, это скажется на всех присутствующих. Давайте будем разумными. Вот записи, сделанные Рэндольфом Картером после возвращения в 1930 году, – вы можете признать это по весьма характерным особенностям.

Он извлек из внутреннего кармана своего костюма длинный конверт и передал его разгневанному адвокату; де Мариньи и Филлипс взирали на это с растерянностью и восторгом, как наблюдают за сверхъестественным чудом.

– Конечно, сам почерк нелегко разобрать, но следует помнить, что сейчас руки у Рэндольфа Картера плохо приспособлены для письма на манер людей.

Эспинуолл торопливо пролистал бумаги и заметно смутился, но его решительный настрой не пропал. Напряженность в комнате словно бы усилилась, а неземной ритм напоминающих гроб часов стал казаться де Мариньи и Филлипсу демоническим, тогда как адвокат, похоже, не обращал на него внимания.

– Это выглядит как искусная подделка, – заявил он. – Если же они подлинные, то возможно, что Рэндольфа Картера похитили, и он в полной власти каких-то злоумышленников. В обоих случаях нам следует немедленно арестовать этого шарлатана. Вы позвоните в полицию, де Мариньи?

– Давайте обсуждать спокойно и без спешки, – повторил смотритель дома. – Не думаю, что есть реальный повод для обращения в полицию. У меня есть другая идея. Мистер Эспинуолл, этот джентльмен имеет репутацию посвященного в тайные знания. По его словам, он доверенное лицо Рэндольфа Картера. Удовлетворит ли вас, если он ответит на несколько вопросов, имеющих отношение к событиям, неизвестным посторонним? Я хорошо знал Картера и смогу задать такие вопросы. Сейчас я схожу за одной книгой, которая как раз подходит для такой проверки.

Он направился к двери библиотеки, а Филлипс, ошеломленный, не вполне сознающий свои действия, последовал за ним. Эспинуолл остался на месте и продолжал рассматривать индуса, лицо которого оставалось по-прежнему невозмутимым. Когда Чандрапутра бестактно засунул серебряный ключ обратно себе в карман, юрист внезапно воскликнул:

– Боже мой, я наконец-то понял! Этот мерзавец наряжен так, чтобы его не узнали. Думаю даже, что он вовсе и не индус. Это лицо… это не лицо, а маска! Он сам же, своей историей, подсказал мне эту мысль. Лицо у него всегда неподвижно, а борода и тюрбан закрывают его края. Этот тип – обычный мошенник. И вовсе никакой он не иностранец – судя по тому, как правильно он говорит. Какой-нибудь янки, не иначе. А эти рукавицы – он просто старается не оставить отпечатков пальцев. Черт побери, я сорву с него эту…

– Стойте! – Хриплый, необычно чужеродный голос свами мог бы сейчас вызвать испуг. – Я говорил вам, что у меня есть другое доказательство, которым я могу воспользоваться в случае необходимости, и предупреждал, чтобы меня не провоцировали. Этот сутяга с покрасневшим лицом прав: я на самом деле не индус. Это маска, и скрывает она не человеческое лицо. Другие присутствующие уже догадались об этом – несколько минут назад я почувствовал, что они все поняли. Вам очень не понравится то, что вы увидите, если снять ее, – так что лучше ее не трогать. Эрнст, могу признаться тебе: я – Рэндольф Картер.

Все замерли. Де Мариньи и Филлипс, застывшие у двери, наблюдали за выражением побагровевшего лица Эспинуолла, тогда как фигура в тюрбане была видна им со спины. Безумное тиканье часов сделалось невыносимым, а клубы дыма от треножников и раскачивающиеся гобелены закружились в смертельном танце. Эспинуолл, у которого едва не сперло дыхание, прервал молчание:

– Нет, ловкач, меня не проведешь! У тебя есть какие-то причины не снимать маску. Возможно, мы тебя сразу узнаем. Так давайте же…

Когда он протянул руку, свами перехватил ее своей конечностью в белой рукавице, вызвав вскрик от боли и удивления. Де Мариньи бросился было к ним, но замер, когда протестующий выкрик лжеиндуса сменился необъяснимым рокотом. Багровое лицо Эспинуолла исказила ярость, и он свободной рукой вцепился противнику в бороду. На сей раз его попытка оказалась более успешной, и после безумного рывка восковая маска выбилась из-под тюрбана и оказалась зажата в кулаке юриста.

Эспинуолл издал крик, перешедший в какое-то булькание, и Филлипс с де Мариньи увидели, что его лицо затряслось в конвульсиях и исказилось выражением такой паники, с какой они никогда прежде не встречались. Лже-свами тем временем отпустил его руку и стоял словно ошеломленный, продолжая странно гудеть. Затем фигура в тюрбане сменила позу, почти утратив человеческие очертания, и стала неуклюже передвигаться к напоминающим гроб часам, привычно отмеряющим странный ритм космического времени. Ее лицо, не скрытое теперь маской, было повернуто так, что де Мариньи и Филлипс не могли увидеть, что же повергло юриста в такой ужас. Когда они обратили взгляды на Эспинуолла, тот тяжело опускался на пол. Это заставило их вырваться из оцепенения, но когда они подбежали к старику, тот был уже мертв.

Повернувшись затем к спине неуклюже удаляющегося свами, де Мариньи заметил, что одна из белых рукавиц почти сползла с его руки. Все, что удалось ему разглядеть через густые клубы дыма, это что-то вытянутое и черное на месте открывшейся кисти. Креол хотел было броситься к странному пришельцу, но мистер Филлипс остановил его, схватив за плечо.

– Не делайте этого, – прошептал он. – Неизвестно, к чему это приведет. Вспомните о его другой частице, о маге Зкауба с Йаддита…

Фигура в тюрбане добралась до стенной ниши с часами, и они различили сквозь пелену дыма, как черные клешни неловко ощупывают высокую дверцу, расписанную иероглифами. Затем до них донесся резкий щелчок. Фигура вошла в напоминающий гроб корпус часов и захлопнула его за собой.

Теперь де Мариньи больше никто не сдерживал, но когда он подбежал к часам и открыл их, там никого не было. Странное тиканье продолжалось, отбивая мрачный космический ритм, который сопровождает любое мистическое открытие врат. На полу комнаты валялась большая белая рукавица, а мертвец рядом со столом сжимал в руке маску с фальшивой бородой, – никаких других следов не осталось.

Прошел год, но по-прежнему никто ничего не слышал о Рэндольфе Картере. Вопрос о его наследстве так и остался нерешенным. По тому бостонскому адресу, который значился на конвертах старых писем, отправленных свами Чандрапутрой разным посвященным в тайные знания, соседи по дому подтвердили, что в 1930–1932 годах здесь действительно проживал странный индус, но после поездки в Новый Орлеан он не возвращался, и больше его никто не видел. По словам соседей, он был смуглым, с неподвижным, словно бы застывшим лицом и носил бороду, и когда домовладельцу показали оставшуюся маску, он признал ее похожей на лицо этого индуса. Последнего, впрочем, никогда не подозревали в связи с привидениями, о которых ходили слухи среди проживавших в этом районе славян. Несколько экспедиций отправлялись в холмистую местность за Аркхемом на поиски «металлической капсулы», но ничего похожего найти не удалось. А вот служащий Первого Национального банка в Аркхеме хорошо запомнил чудаковатого человека в тюрбане, обменявшего в октябре 1930 года золотой слиток на наличные.

Де Мариньи и Филлипс не знали что делать и пребывали в растерянности. В конце концов, какие у них были реальные доказательства?

Они выслушали рассказ. Они видели ключ, но его мог сделать кто-нибудь по одной из фотографий, разосланных Картером в 1928 году. Документы не вызывали доверия. Они видели незнакомца в маске, но никто из оставшихся в живых не видел, что же скрывалось за маской. После долгой беседы и в клубах дыма от благовоний им обоим могло померещиться, будто человек исчез в корпусе часов, – они могли стать жертвой двойной галлюцинации. Индусы ведь известные мастера гипноза. Логика подсказывала: свами – преступник, который хотел завладеть имением Рэндольфа Картера. Однако вскрытие показало, что Эспинуолл умер в результате нервного потрясения. Было ли оно вызвано только вспышкой гнева? Да и прочие подробности этой истории…

Сиживая в просторной комнате, украшенной причудливыми гобеленами и пропитанной запахом ароматических смол, Этьен-Лоран де Мариньи часто с волнением вслушивается в безумный ритм тиканья расписанных иероглифами часов, напоминающих гроб.

1934

Тень из безвременья

После двадцати двух лет, полных ужаса и кошмаров, сохранив рассудок лишь благодаря отчаянной надежде на мифическую природу моих впечатлений, не хочу ручаться в истинности того, что я, вероятно, обнаружил в Западной Австралии в ночь с 17 на 18 июля 1935 года. У меня еще есть основания надеяться, что пережитое мной целиком или хотя бы частично является галлюцинацией, тем более что существует немало подобных примеров. Но иллюзия моя была настолько отвратительна и ужасна, что временами я не могу более находить оснований для надежды.

Если все случилось со мной взаправду, человеку придется покориться космосу и примириться с собственным скромным местом в кипящем круговороте времен, не впадая в панику при одном упоминании о грядущей судьбе. Нам, людям, придется встать против потаенного зла, которое пусть и не в силах уже погубить целую расу, но еще опасно для отдельных ее предприимчивых членов.

Вот по этой причине я прошу, всей силой моего существа умоляю прекратить любые попытки очистить от земли таинственные стены из допотопных каменных блоков, ради которых я и отправился в экспедицию.

Если предположить, что в ту ночь я был здоров и оставался в своем уме, мне пришлось пережить такое, с чем еще не приходилось сталкиваться людям. Увы, кое-какие обстоятельства, к ужасу моему, подтверждают истинность происшествия, которое мне легче было бы считать бредом или кошмарным сновидением. Впрочем, к счастью, у меня нет решительных доказательств, ибо в страхе своем я потерял тот самый предмет, который, будь он реален и окажись за пределами этой отвратительной бездны, мог послужить окончательным и неоспоримым свидетельством реальности происшествия.

Кошмарное место это я обнаружил сам, в одиночку, и пока еще никому не говорил о нем. Я не вправе запретить остальным проводить поиски, но случай и сыпучие пески скрывают от людей эти камни. А теперь время кое-что пояснить – не только чтобы сохранить свой умственный покой, но и чтобы все, кому случится прочесть эти строки, отнеслись к ним серьезно.

Страницы эти с самого начала покажутся знакомыми внимательному читателю, следящему за прессой, в том числе и научной. Я пишу их в каюте корабля, отвозящего меня домой. Эти записки я передам сыну, Уингейту Пизли, профессору Мискатоникского университета, – единственному члену моей семьи, не отвернувшемуся от меня после странной амнезии, посетившей меня много лет назад, человеку, знакомому со всеми секретами и обстоятельствами моего дела. Из всех смертных он едва ли не в последнюю очередь может отнестись с пренебрежением к моему рассказу о той роковой ночи.

Я решил ничего не говорить ему до отплытия – пусть он узнает все из моей рукописи. Имея возможность на досуге вновь обратиться к моим запискам, он сумеет составить обо всем более убедительное представление, чем то, что способен поведать мой смятенный язык.

С рукописью он вправе делать все что угодно – в том числе предоставлять ее с соответствующими комментариями любому, кому подобное чтение может послужить во благо. Но простому читателю начало моей истории, скорее всего, неизвестно, и рассказ о роковой ночи я предваряю достаточно кратким изложением предшествующих событий.

Мое имя – Натаниэль Уингейт Пизли, и те, кто помнит еще газетные побасенки прежнего поколения – или же письма и статьи в журналах по психологии шести-семилетней давности, – должны знать, кто я такой и что из себя представляю. В 1908–1913 годах газеты подняли достаточно шума о моей странной амнезии; чаще всего статейки писались в привычном стиле ужасных сказок, с детства знакомых жителям старинного городка в Массачусетсе, где я обитал тогда, как и теперь. Но я хочу, чтобы все знали: ни наследственность моя, ни прежняя жизнь не таили в себе безумия или зла. Для меня это весьма существенно: тень пала на меня извне.

Быть может, столетия мрачных дум придали ветхому, живущему одними слухами Аркхему особую чувствительность к такого рода мрачным историям. Впрочем, едва ли – памятуя те случаи, о которых мне пришлось узнать позднее. Главное то, что ни предки мои, ни их образ жизни не обнаруживали никаких отклонений от нормы, и все, что случилось со мной, обусловлено было иными причинами… явилось из… даже теперь мне трудно подобрать нужные слова.

Я – сын Джонатана и Ханны (Уингейт) Пизли, родители мои принадлежали к здоровой хаверхиллской породе. Вырос я и был воспитан в Хаверхилле в старом домовладении, что на Дощечной возле Золотой горки, и в Аркхем перебрался, лишь когда поступил работать в Мискатоникский университет преподавателем политической экономии.

Тринадцать лет жизнь моя катилась гладко и приносила одни только радости. В 1896 году я женился на Алисе Кизар из того же Хаверхилла, трое моих детей – Роберт, Уингейт и Ханна – родились друг за другом в 1898, 1900 и 1903 годах. В 1898 году я сделался ассистентом и в 1902 году – профессором. В то время оккультизм и аномалии психики меня не интересовали.

Это случилось во вторник 14 мая 1908 года – тогда и началась моя странная амнезия. Все произошло внезапно, хотя позже я понял, что короткие, хаотической чередой сменявшиеся видения предшествующих часов – весьма меня обеспокоившие потому, что не было ничего подобного в моей памяти, – и являлись предваряющими болезнь симптомами. Голова моя разламывалась, и меня мучило четкое ощущение: все казалось, что кто-то пытается овладеть моими мыслями.

Приступ случился в 10:20 утра. Я вел занятия по шестому разделу курса политической экономии – истории и новейшим тенденциям в экономике – перед первокурсниками и немногими «козерогами» со стажем. Перед глазами моими рябили странные формы, мне казалось, что я нахожусь в каком-то необычном помещении – совсем не в классной комнате.

А когда мои мысли отклонились от темы занятия, студенты поняли, что случилось нечто серьезное. Я сел в кресло и лишился сознания, оцепенев в столбняке, из которого меня так и не смогли вывести. И больше не видел дневного света в здравом рассудке – пять лет четыре месяца и тринадцать дней.

О том, что случилось потом, я узнал, конечно же, от других. В течение шестнадцати с половиной часов я не обнаруживал и проблеска сознания, даже когда меня доставили в собственный дом – Журавлиная, 27 – под присмотр лучших врачей.

В три часа утра 15 мая глаза мои раскрылись и я заговорил, но мои слова и выражение лица долго еще пугали врача и мою семью. Ясно было, что я не помню себя и собственного прошлого, хотя по неизвестным причинам пытаюсь утаить это. Глаза мои со странным выражением глядели на окружающих, а движения лицевых мускулов близким были и вовсе незнакомы.

Сама речь моя стала чужой и неуклюжей. Голосовые органы действовали неловко, дикция сделалась подчеркнутой, словно бы я был знаком с английской речью только по книгам. Произношение стало каким-то варварским и чужестранным, а идиомы казались или немыслимо архаичными, или вовсе непостижимыми.

Одну из моих тогдашних фраз настойчиво и не без легкого ужаса лет через двадцать принялись вспоминать молодые врачи. Выражение это в те дни нашло широкое употребление сперва в Англии, а потом и в Соединенных Штатах и, невзирая на всю свою сложность и неоспоримую новизну, до последней буквы воспроизводило слова, произнесенные в 1908 году странным аркхемским пациентом.

Физические силы возвратились немедленно, хотя некоторое время пришлось поучиться вновь владеть руками, ногами, да и всем телом. Поэтому-то и из-за прочих неприятностей, связанных с потерей памяти, некоторое время я находился под строгим медицинским надзором.

Заметив, что попытки скрыть провал в памяти не имеют успеха, я признал его наличие и обнаружил жажду ко всякого рода познаниям. Доктора решили, что, осознав случившееся, я потерял весь интерес к прежней своей личности.

Они сумели подметить, что в основном меня занимают некоторые аспекты истории, искусства и науки, лингвистики и фольклора – иногда сверхсложные, а иногда по-детски простые, но в любом случае выходящие за пределы прежних моих интересов.

В то же время я не мог скрыть от них свои непостижимо глубокие познания во многих почти неисследованных областях – и, стараясь умалчивать, то и дело непроизвольно проговаривался, с непреложной уверенностью называя отдельные события, происходившие в едва известные науке времена, находящиеся за пределами общеизвестной истории, – а потом старался свести дело к шутке, заметив удивление, которое вызывали подобные воспоминания. Кроме того, я нередко предрекал события будущего, два или три раза вызвав в присутствующих неподдельный ужас.

Необъяснимые озарения скоро прекратились, иные из наблюдавших за мной объясняли все осторожностью, но не исчезновением странных познаний. Тем временем я с немыслимой прытью впитывал в себя речь, обычаи и взгляды нашего времени – словно пытливый гость из далеких и чуждых земель.

Как только мне разрешили выходить, я немедленно стал засиживаться в библиотеке и вскоре положил начало своим странным поездкам, что вызвали столько кривотолков в последующие несколько лет, проявив неожиданный интерес к ряду специальных курсов, читавшихся в университетах Америки и Европы.

Все это время я не мог пожаловаться на отсутствие контактов с учеными – странное заболевание успело создать мне некоторую известность среди психотерапевтов. Меня демонстрировали в ходе лекций как типичный пример раздвоения личности… даже невзирая на то, что в ходе лекций я то и дело озадачивал лекторов очередным умопомрачительно тонким симптомом или даже тщательно завуалированной колкостью.

Дружелюбия ко мне никто не проявлял. И мой облик, и речи внушали смутный страх и опасение всем, кого мне приводилось встречать, словно бы я находился за гранью, разделявшей мир на нормальную и нездоровую части. Во мне видели нечто черное и ужасное, порожденное таинственным всплеском загадочной координаты.

Моя семья не составила исключения. От самого мгновения загадочного пробуждения жена относилась ко мне с неприкрытым ужасом и отвращением, полагая во мне злого духа, овладевшего телом ее мужа. В 1910 году она добилась официального развода и даже не согласилась встретиться со мной, когда я наконец очнулся в 1913 году. Старший мой сын и младшая дочь полностью разделяли ее чувства, их с той поры я также не видел.

Лишь средний мой сын, Уингейт, сумел одолеть ужас и отвращение, вызванные моим преображением. Он понимал, что я ему сделался чужд, но, несмотря на свой тогдашний возраст (ему было восемь), крепко держался за веру в то, что мое истинное «я» возвратится еще в свое тело. И, когда эго мое вернулось, извлек меня оттуда, куда я попал, и суд отдал меня под опеку сына. В последующие годы он помогал мне в исследованиях, к которым меня неудержимо влекло, а ныне, в тридцать пять лет, сделался профессором психологии в Мискатоникском университете.

Меня не удивляет, что я вызвал у людей ужас; вне сомнения, ум, голос, даже выражение лица существа, пробудившегося 15 мая 1908 года, не имели ничего общего с Натаниэлем Уингейтом Пизли.

Не буду обращаться к подробностям своей жизни с 1908 по 1913 год – читатели легко могут ознакомиться со всеми внешними проявлениями ее, перелистав подшивки старых газет и научных журналов, что приходится делать и мне самому.

Мне предоставили доступ к собственным средствам, и я в основном тратил их мудро – на путешествия и занятия в различных научных центрах. Тем не менее поездки мои были до крайности странными, я подолгу оставался в далеких и уединенных краях.

В 1904 году я провел месяц в Гималаях, через семь лет, в 1911-м, привлек к себе внимание общества переходом на верблюдах через неизвестные пустыни Аравии.

Что происходило со мной в этих скитаниях, я так никогда и не узнал.

Летом 1912 года я нанял корабль и направился в Арктику, в море, побывал севернее Шпицбергена и по возвращении не обнаружил никакого разочарования.

В том же году, ближе к концу его, я неделями скитался в обширных известняковых пещерах Западной Виргинии, не знавших исследователя ни до, ни после меня, в мрачных лабиринтах, запутанных настолько, что искать меня по следам даже не пытались.

Занятия в университете свидетельствовали о необыкновенно быстрой ассимиляции моей второй личности; ее интеллект, казалось, намного превосходил мой собственный. Я разыскал свидетельства того, что мои темпы чтения в индивидуальных занятиях казались очевидцам просто феноменальными. Бегло перелистав любую книгу, я запоминал все во всех подробностях, а мое умение мгновенно интерпретировать самые сложные чертежи и рисунки воистину вселяло трепет.

Время от времени мне попадались сообщения достаточно гадкие; о власти моей второй личности над мыслями и поступками других, хотя я тогда старался не обнаруживать этого.

Прочие пакостные сведения относились к близкому моему знакомству со всякого рода гуру и преподавателями разнообразных оккультных наук и с учеными, подозревавшимися в связях с безликими разрозненными группами отвратительных иерофантов старшего мира. Слухи эти, неизменно остававшиеся без доказательств, вне сомнения, порождены были известным направлением моего чтения: редкими книгами в библиотеках нельзя воспользоваться втайне.

Есть вполне достоверные доказательства – в виде пометок на полях, – что я успел проглядеть такие книги, как «Cultes de ghules» графа Д’Эрлетта, «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна, «Unaussprechlichen Kulten» фон Юнцта, уцелевшие фрагменты ошеломляющей «Книги Эйбона» и ужасный «Некрономикон» безумного араба Абдулы Альхазреда. Нельзя отрицать и того, что время моей странной мутации совпало с новой и особо злобной волной оживления черных культов.

К лету 1913-го я начал терять интерес ко всему вокруг, стал намекать различным сподвижникам, что скоро во мне произойдет перемена. Я начал говорить тогда о воспоминаниях прежней жизни; впрочем, большинство слушателей считали мои речи неискренними, поскольку я ограничивался подробностями незначительными – такими, которые можно было извлечь из старых личных бумаг.

К середине августа я возвратился в Аркхем – в свой давно пустовавший дом на Журавлиной. В нем я соорудил некий механизм весьма любопытного облика, по частям изготовленный различными фирмами Америки и Европы, и тщательно скрывал устройство от глаз всякого, кто мог обладать достаточным умением, чтобы вдуматься в его смысл.

Видевшие его – работник, служанка и новая домоправительница – говорили, что странное нагромождение стержней, колес и зеркал занимало около двух футов в высоту и по футу в ширину и глубину. Центральное зеркало было круглым и выпуклым. Все это стало известным от тех изготовителей, кого удалось обнаружить потом.

Вечером в пятницу 26 сентября я отпустил домоправительницу и служанку до следующего полдня. В окнах дома допоздна горел свет.

На автомобиле прибыл гость – худощавый темноволосый мужчина, странным образом похожий на чужеземца. В последний раз свет в доме видели около часа ночи. Полисмен засвидетельствовал, что в 2:15 он был уже погашен, но автомобиль незнакомца находился на прежнем месте. К четырем часам утра машины его не стало.

Около шести нерешительный голос с иностранным акцентом попросил доктора Уилсона прибыть в мой дом, чтобы вывести хозяина из странного припадка. Этот звонок – междугородний, как выяснилось позже, – произведен был с уличного аппарата на Северной станции в Бостоне, но никаких следов странного незнакомца не обнаружили.

Прибывший в мой дом доктор нашел меня в гостиной – я сидел без сознания в кресле, к которому был придвинут стол. На его полированной крышке остались царапины – с нее явно убрали какой-то тяжелый предмет. Странная машина исчезла, о ней более никто не слыхал. Вне сомнения, ее забрал с собой худощавый и темноволосый незнакомец.

В камине библиотеки обнаружилась кучка пепла, очевидно, оставшегося от всех бумаг, написанных мной после наступления амнезии. Мое дыхание показалось доктору Уилсону странным, но после инъекции оно сделалось более регулярным.

В 11:15 утра 27 сентября я пошевелился, и на застывшем лице проступило человеческое выражение. Доктор Уилсон заметил, что я сделался похожим не на вторую свою личность, а скорее на первую, нормальную. Около 11:30 я забормотал… Весьма необычные звуки ничем не напоминали человеческую речь. И я тоже, казалось, с чем-то боролся. Сразу же после полудня – тем временем служанка и домоправительница вернулись – я заговорил по-английски.

«…Из всех ортодоксальных экономистов этого времени Джевонс в наибольшей степени выражает тенденции к научной корреляции. В его попытке связать коммерческий цикл преуспевания и депрессий с солнечными пятнами видится, быть может, апогей…»

Так вернулся Натаниэль Уингейт Пизли… и дух его все еще пребывал в 1908 году – в том самом вторнике перед студентами, внимательно следящими за исписанной доской над помостом.

Повторное вхождение в нормальную жизнь стоило мне многих трудов и усилий. Потеря целых пяти лет жизни создает много больше трудностей, чем это можно предположить, но я пытался относиться к делу настолько философски, насколько это было возможно. Наконец, пребывая под опекой моего среднего сына Уингейта, я поселился вместе с ним в доме на Журавлиной и попытался вновь обратиться к преподаванию, поскольку колледж любезно восстановил меня в прежней должности.

Я начал прямо с февраля, со второго семестра, и продержался на кафедре целый год. К тому времени я сумел осознать, насколько потрясло меня пережитое. Пребывая – как я надеялся – в абсолютно здравом рассудке, не ощущая изменений ни в каком аспекте собственной личности, я обнаружил, что полностью потерял энергию прежних дней. Непонятные сны, странные идеи постоянно смущали меня, и когда начало мировой войны обратило мой ум к истории, я обнаружил, что события и даты складываются в моей голове самым странным образом.

Мои представления о времени – способность различать последовательные и одновременные события – претерпели тонкие изменения: у меня сложилась химерическая идея о том, что можно жить в одном веке и в поисках знаний о грядущих и прошлых веках посылать свой ум в обе стороны вечности.

Война странным образом заставила меня припомнить некоторые из отдаленных последствий ее – я словно бы знал заранее, как она закончится, и, обладая всей информацией, мог поглядеть на нее из будущего.

Подобные квазивоспоминания приносили с собой боль и ощущение того, что путь их из памяти прегражден неведомо кем поставленным психологическим барьером.

Когда я робко намекал прочим на собственные впечатления, реакция бывала различной. Некоторые просто прятали глаза, но на факультете математики мне сказали о новых разработках в области относительности – тогда они были известны лишь в ученых кругах и им еще предстояло обрести известность и славу. По словам моих коллег, доктор Альберт Эйнштейн вот-вот должен был свести время к статусу четвертого измерения пространства.

Но сны, тревоги одолевали, и в 1915 году мне пришлось оставить постоянную работу. Видения определенного рода просто не оставляли меня, вызывая настоятельную убежденность, что моя амнезия на самом деле представляла нечто вроде богомерзкого обмена, что вторая моя личность и в самом деле была внешней силой, вторгшейся в мою душу из неведомых мест и изгнавшей неведомо куда истинную.

Так начались смутные и пугающие размышления относительно места пребывания моего истинного «я» в те годы, когда чужое эго правило моим телом. Странные знания и загадочное поведение прежнего обитателя моего тела все более и более смущали меня по мере того, как из журналов, газет и бесед я узнавал очередные подробности.

Все странности, смущавшие окружающих, удивительным образом гармонировали с мрачными потайными знаниями, угнездившимися в безднах моего подсознания. Я принялся лихорадочно разыскивать каждый клочок информации, касавшейся моих путешествий и занятий в минувшие темные годы.

Не все мои трудности носили столь полуабстрактный характер. Кроме них были сны, которые становились все образнее и подробнее. Понимая, как отнесется к ним большая часть общества, я редко упоминал о них кому бы то ни было, кроме сына или некоторых психологов, пользовавшихся моим доверием. Но постепенно мне удалось разыскать подобные случаи и взглядом ученого определить, насколько типичными являются подобные видения для страдавших амнезией.

Полученные мною результаты, подкрепленные свидетельствами психологов, историков, антропологов и опытных специалистов, знакомых со всеми аспектами деятельности рассудка от времен веры в овладевавших телом демонов до случаев, заверенных медицинской наукой, поначалу больше встревожили меня, чем успокоили.

Я скоро обнаружил, что во всем своде сведений об амнезиях сны мои не имеют полной аналогии. Впрочем, некоторое количество случаев много лет озадачивали меня сходством с пережитым. Некоторые из них попадались мне среди древних преданий, другие удалось извлечь из медицинских анналов, один или два – даже из анекдотов, нередких на страницах известных исторических хроник.

Оказалось, что, несмотря на крайне редкую природу моей хвори, некоторые черты ее знакомы человечеству от зари его дней. В одном столетии такие случаи могли повториться – дважды и трижды, – в другом отсутствовать вовсе – по крайней мере, о них не сохранилось свидетельств.

Суть оставалась одной и той же: личность, причем обладающая острым умом, вдруг начинала иную жизнь. Все начиналось с непродолжительной скованности – речевой и телесной, за ней следовало полное преуспевание в науках, истории, искусствах и антропологии, причем заболевший проявлял немыслимые способности в усвоении знаний. А потом внезапно возвращалась прежняя личность, и лишь смутные сны о неизвестных местах намекали на какие-то забытые кошмарные переживания.

Близкое сходство жутких сновидений с моими, в особенности совпадение ряда мелких подробностей, заставило меня утвердиться в мысли об их типичной природе. Пожалуй, один или два случая в известной мере напоминали мне собственные кощунственные воспоминания – так, словно известие о них дошло до меня по какой-то загадочной космической связи и было забыто как слишком отвратительное и ужасное.

Но более заинтересовали меня во время исследования такие случаи – их было больше, – когда обычные для меня кошмары ненадолго, наскоком являлись людям, избежавшим полной амнезии.

В основном таких можно было отнести к умам посредственным, иногда настолько примитивным, что даже речи не могло быть о том, чтобы они сумели вместить сверхъестественный разум, обладающий способностями, немыслимыми для нас, людей. Лишь на секунду могли они оказаться во власти чуждого духа – но и мгновенное возвращение оставляло память о нечеловеческих ужасах.

За последнюю половину столетия такое случалось трижды, и в последний раз лишь пятнадцать лет назад. Неужели нечто, таящееся в неведомых безднах природы, на ощупь подыскивало в пространстве подходящий объект? Или же эти ничем, собственно, не завершившиеся случаи явились результатом чудовищных и гнусных экспериментов, делом существ, по природе своей и могуществу непостижимых для нормального людского рассудка?

Так размышлял я в часы слабости, и мифы, к которым обращалась моя мысль, подкрепляли мои фантазии. Усомниться было немыслимо: иные из мотивов известны были с незапамятной древности; о них не могли знать врачи – а тем более пораженные амнезией пациенты, чьи воспоминания потрясали и ужасали сходством с тем, что пришлось пережить мне.

Я до сих пор едва ли не со страхом обращаюсь к природе видений и впечатлений, становившихся все нагляднее; настолько безумны были они… Порой мне и в самом деле казалось, что я теряю рассудок. Неужели такие иллюзии посещают всякого, кто перенес подобный перерыв в памяти? Я не мог исключить, что мое подсознание, обнаружив зияющий пробел в памяти, пытается заполнить его псевдовоспоминаниями, способными породить странные прихотливые фантазии.

Эта мысль помогала – пусть, в конце концов, более приемлемой мне показалась альтернативная теория, основывающаяся на фольклоре. Многие специалисты, помогавшие мне в розыске сходных случаев, разделяли мое удивление, когда – это случалось нередко – обнаруживались точные соответствия.

Состояние мое безумием не называли, просто определяли его как невротическое расстройство. И мое желание проследить и выявить источник его, а не просто постараться все позабыть, признано было правильным и соответствующим всем принципам психологии. В особенности ценил я тогда мнения тех врачей, что обследовали меня в то время, когда в теле пребывала вторая личность.

Первые мои ощущения не носили визуального характера, они были связаны с более абстрактными материями, о которых я уже упоминал. Я и сам относился к себе с глубоким и необъяснимым ужасом. С непонятным страхом глядел я на собственное тело, словно глаза мои могли увидеть в зеркале нечто полностью не от мира сего, непостижимо мерзкое и отвратительное.

Опуская взгляд и замечая под скромной синей или серой тканью привычные очертания человеческого тела, я всегда ощущал странное облегчение – хотя для того, чтобы достичь его, мне приходилось преодолевать бесконечную жуть. Зеркал я избегал, если мог это сделать, и старался бриться у парикмахера.

Прошло немало времени, прежде чем мне удалось связать эти неприятные ощущения с короткими видениями, которые с некоторых пор начали являться мне. В первую очередь так вышло с тем странным барьером в моей памяти.

Я начал понимать, что обрывочные видения эти имеют глубинный и страшный смысл; весь ужас усугублялся тем, что они были связаны со мной самим, но чей-то преднамеренный умысел не позволял мне понять ни их смысл, ни отношение ко мне. А потом начались всякие странности со временем и отчаянные попытки разместить кусочки снов в каком-то порядке, последовательности и во времени, и в пространстве.

Сами видения на первых порах были скорее просто странными, а не ужасными. Я видел себя в огромной сводчатой палате, искусной работы каменные стрельчатые арки почти терялись в тенях над головой. Какое бы место и время ни представало передо мной, арка была здесь известна и обыденна – как в Древнем Риме.

Еще там были колоссальные круглые окна, высокие сводчатые двери, какие-то пьедесталы или столы высотой с обычную комнату. У стен – на громадных полках из темного дерева – теснилось нечто вроде невероятного размера книг со странными иероглифами на корешках.

Каменные стены повсюду покрывала резьба; с криволинейными математическими фигурами соседствовали надписи, сделанные теми же самыми знаками, что и на чудовищных книгах.

Темные гранитные стены складывались из огромных мегалитов, и блоки с выпуклым и вогнутым верхом чередовались, образуя волны на стенах.

Стульев не было, но огромные постаменты занимали книги, бумага… нечто, подобное писчим приборам: странные фигурные кувшины из красноватого металла и стержни с окрашенными торцами. Пьедесталы были высокими, но я-то глядел на них сверху. Кое-где на них располагались лампы – огромные шары из светящегося хрусталя – и загадочные машины, собранные из прозрачных трубок и металлических стержней.

Окна перекрывало что-то прозрачное и прочная на вид решетка. Хотя я не решался подойти поближе и выглянуть наружу, но со своего места мог видеть раскачивавшиеся верхушки деревьев с весьма характерной листвой. Пол выложен был массивными восьмигранными плитами; ковров или чего-нибудь похожего на гобелены я не заметил.

Потом я стал видеть себя передвигающимся по циклопическим помещениям, каменным коридорам, опускающимся и поднимающимся по наклонным пандусам, выложенным из того же самого камня. Лестниц не было вообще, проходы – не уже тридцати футов. Некоторые из сооружений, на крыши которых мне случалось подниматься, уходили в небо не менее чем на тысячу футов.

В подземельях несчетными рядами тянулись черные склепы, никогда не открывавшиеся двери их заложены были тяжелыми металлическими засовами, смутно намекавшими, что за дверью таится нечто опасное.

Должно быть, я считал себя пленником, поскольку ужас окутывал все, что мне приходилось видеть. Насмешливые и зловредные иероглифы на каменных стенах – я знал это – могли испепелить душу, не храни меня благодетельное невежество.

Позднее появились далекие виды – из круглых окон и с титанической крыши, с ее заманчивыми садиками, огромным плоским простором и высоким парапетом из округлых отдельных камней; к ней поднимался самый высокий из наклонных пандусов.

На бесконечные лиги тянулись среди садов шеренги гигантских зданий, выстроившихся вдоль мощеных дорог шириной не менее двухсот футов.

Внешне строения различались, но лишь некоторые в основании были меньше пяти сотен футов и высотой не превышали тысячи футов. Многие сооружения казались настолько огромными, что фасады их тянулись, должно быть, не на одну тысячу футов; холмами вздымались они к серому облачному небу.

Возведены они были из камня или бетона, повсюду стены обнаруживали ту самую волнистую кладку, что запомнилась мне. На ровных плоских крышах располагались сады, в основном огражденные зубчатыми парапетами. Иногда видны были террасы, постройки на них, просторные открытые площади посреди садов. На огромных дорогах заметно было движение, но поначалу я не мог разложить впечатления на детали.

Кое-где располагались невероятной величины каменные цилиндры, башнями возносившиеся высоко над остальными сооружениями. Происхождение их было иным, чем зданий вокруг; каменная кладка обнаруживала следы древности и обветшания. Сложены они были из квадратных базальтовых блоков и сужались к скругленной макушке. Эти башни не имели окон, даже узкой бойницы – только огромные двери подножия. Заметил я и строения более низкие – источенные вековой непогодой, обликом схожие с мрачными цилиндрами. И над каждым сохранившимся сооружением из базальтовых блоков словно висело облако жути и сгустившегося страха – как возле закрытых дверей в подземельях.

Вездесущие сады едва ли ужасали своим странным обличьем, разнообразием непривычной растительности, качавшейся под ветерком вдоль странных аллей, обставленных искусно обработанными монолитами. Доминировали невероятно огромные папоротники, некоторые зеленые, другие отвратительно бледного гнилостного цвета.

Над папоротниками вздымались огромные призрачные каламиты. Подобные бамбуку стволы их возносились на невероятную высоту. Сказочными кучками росли цикадовые, сменяясь причудливыми темно-зелеными кустами и деревьями, похожими на хвойные.

Маленькие и блеклые цветы трудно было заметить, они росли в клумбах буквально повсюду, образуя геометрические узоры.

Кое-где на террасах и в садах на крышах пестрели цветы, явно искусственной природы – более крупные и яркие, почти кричащей расцветки. Грибы немыслимой величины в фантастическом изобилии форм и цветов усеивали все вокруг, что говорило о неизвестной мне, но вполне устоявшейся агрокультуре. В садах пообширнее – на земле – еще пытались сохранить некоторую природную иррегулярность, но на крышах растительность свидетельствовала о глубоких познаниях в земледелии и о развитом декоративном искусстве.

Небо почти всегда оставалось дождливым и пасмурным, иногда вроде бы случались жуткие ливни. Однажды, кажется, вдруг проглянуло солнце – оказавшееся слишком большим, другой раз луна – пятна на ней располагались не так, как обычно, – но различия так и остались за пределами моего разумения. Когда – крайне редко – на ночном небе появлялся просвет, выступившие на нем звезды редко складывались в известные мне созвездия. Изредка случалось заметить привычные очертания, и по положениям немногих знакомых групп звезд я мог судить, что нахожусь где-то в южном полушарии Земли, невдалеке от тропика Козерога.

Горизонт вечно казался туманным и неразличимым, но я угадывал вдали огромные джунгли, где росли таинственные древовидные папоротники, каламиты, лепидодендроны и сигиллярии, что словно в насмешку надо мной шелестели своей фантастической листвой в ползущих туманах. То там то здесь в небе мелькали движущиеся тени, но ранние видения не открывали мне их природы.

К осени 1914 года я начал видеть сны о том, как странным образом проплываю над городом или ближайшими его окрестностями. Я видел неописуемые дороги через леса, заросшие жуткими растениями с пятнистыми, желобчатыми и перетянутыми стволами; дороги уходили к другим городам, столь же странным, как и тот, чьи виды настойчиво являлись мне.

На полянах посреди лесов, где царил вечный сумрак, я видел чудовищные сооружения, выложенные из черного или радужного камня, потом парил над болотами – такими мрачными, что и теперь не могу сказать ничего определенного об их сочной высокой растительности.

Однажды подо мной оказались источенные веками базальтовые руины; остатки стен напоминали те лишенные окон башни с округлым верхом, что высились в городе.

И один только раз я видел море – беспредельный простор под клубами тумана за колоссальным каменным пирсом в городе безмерных куполов и арок. Огромные бесформенные тени скользили над водой, там и сям с поверхности ее вздымались весьма подозрительного вида фонтаны.

Но я уже говорил, что не эти безумные картины вселяли в меня ужас. Многим случалось видеть во сне и более странные вещи… сложившиеся, повинуясь капризам сна, в фантастические образы из несвязных обрывков повседневности, впечатлений от прочитанных книг и от картин.

Некоторое время я считал свои видения естественными, несмотря на то, что прежде не был подвержен экстравагантным снам. Многие из этих странных картин, полагал я, можно считать порождением тривиальных источников, чересчур многочисленных, чтобы легко было выделить влияние каждого; фон же видений казался сошедшим со страниц какой-нибудь книги о растениях и природе древних времен… о мире, существовавшем сто пятьдесят миллионов лет назад, во дни перми или триаса.

Но месяцы шли, и видения становились ужаснее. Именно тогда сны мои начали неотвратимо приобретать облик воспоминаний; ум мой стал увязывать видения с нараставшей смутной тревогой, с напрасными попытками вспомнить минувшее и безумным представлением о времени, которым наделила меня мерзкая моя вторая личность, а также неоднократно испытанным необъяснимым отвращением к себе самому.

По мере того как во снах стали появляться новые подробности, порождаемый ими ужас возрастал тысячекратно… Наконец, в октябре 1915 года я осознал, что следует что-либо предпринять. Тогда я и приступил к изучению разных случаев амнезии и занялся содержанием видений, полагая, что таким образом сумею выявить причины своей хвори и вырваться из ее эмоциональной хватки.

Однако, как я уже упоминал, на первых порах результат оказался полностью противоположным. Меня глубоко встревожило, что подобные сны с прискорбным постоянством наблюдались и у других людей, тем более что известия о подобных случаях оставались со времен, предшествовавших началу геологического познания мира, когда о первобытных ландшафтах ничего еще не было известно.

Более того, видения эти нередко содержали ужаснейшие подробности – в том, что касалось огромных зданий и буйных садов. И сами наваждения, и эти впечатления от них полны были скверны, о чем свидетельствовали с той или иной степенью уверенности и другие визионеры, впавшие в безумие и кощунство. Но что хуже всего, моя собственная псевдопамять теперь порождала еще более дикие сны, обнаруживала знаки грядущего откровения. Впрочем, большинство врачей в целом одобряли мой образ действий и рекомендовали продолжать в этом же духе.

Я систематически занялся психологией; покоряясь властному стимулу, сын мой Уингейт последовал примеру отца, и углубленные занятия в конце концов привели его к профессорскому званию. В 1917 и 1918 годах я прослушал в Мискатонике специальные курсы. К тому времени труды мои над медицинскими, историческими и антропологическими анналами сделались неустанными, я начал ездить в далекие библиотеки и даже приступил к чтению тех самых мерзких книг об основах запретных наук, которыми столь возмутительным образом интересовалась моя вторая личность.

Иногда я получал те же самые экземпляры, к которым уже обращался и в измененном состоянии. И тогда мне случалось испытывать истинное потрясение, ибо нанесенные на полях заметки и поправки гнусных текстов обнаруживали поистине нечто нечеловеческое.

Надписи на полях делались по большей части на том же языке, на котором была написана книга. Оставивший их явно владел материалом с академической непринужденностью. Впрочем, одна из пометок на полях «Неупоминаемых культов» фон Юнцта оказалась совершенно иной – и жуткой. Сделана она была какими-то кривыми иероглифами – теми же самыми чернилами, что и поправки в немецком тексте, но так, словно писал не человек. Иероглифы эти были, без сомнения, сходны со знаками, которые я то и дело видел во снах – по временам мне даже казалось, что я понимаю их смысл или вот-вот начну понимать.

Полностью повергли меня в черное смятение библиотекари, заверившие меня в том, что, с учетом предыдущих проверок просмотренных мною томов, все пометки могли быть сделаны только мною самим – в прежнем состоянии. И все это несмотря на то, что я и тогда не знал, и теперь не знаю трех языков из числа тех, к которым прибегала моя вторая личность. Складывая воедино разбросанные сведения, древние и новые, медицинские и антропологические, я составил вполне правдоподобную смесь мифа и галлюцинации, масштабы и буйство которой совершенно ошеломили меня. Утешало одно: мифы относились ко временам весьма ранним. Из каких забытых познаний могли донестись впервые сведения о палеозойском или мезозойском ландшафте, примитивные сказки, я не мог и представить… но места сомнениям, увы, не оставалось: именно такие виды являлись фоном для вполне определенных событий.

Общая схема мифов, конечно же, была порождена случаями амнезии; но со временем замысловатое порождение само стало воздействовать на страдавших амнезией, расцвечивая псевдовоспоминания подробностями. Еще со времен обретения памяти мне были знакомы все ранние случаи, и теперешнее исследование только все подтвердило.

Кое-какие из мифов обнаруживали многозначительное родство с туманными легендами, оставшимися от дочеловеческого мира, в особенности хорошо сохранившимися у индусов – при ошеломляющей временной глубине их сказаний, положенных в основу нынешней теософии.

Первобытные мифы и видения безумцев нашего времени сходились в одном: человечество только одна из рас – не исключено, что самая скромная, – возникавших и доминировавших на этой планете за всю ее долгую и по большей части неведомую людям жизнь. Создания, чей облик неведом людям, утверждалось в сказаниях, вздымали к небу свои башни, погружались во все тайны природы задолго до того, как самый первый, земноводный еще предок человека выполз на бережок из теплого моря за триста миллионов лет до наших дней.

Некоторые расы спускались на Землю из космоса, другие же были древними, словно само Творение, третьи вырастали из засеянных в землю семян, далеко превосходящих то семя, что породило наш цикл жизни. Мифы говорили о тысячах миллионолетий, о связи с иными галактиками и вселенными. И о том, что самого времени в нашем человеческом восприятии не существует.

Однако по большей части и сказания, и впечатления относились к расе относительно поздней – замысловатое обличье ее не было сходно ни с чем известным науке, – жившей лишь за пятьдесят миллионов лет до человечества. Это и была, утверждали они, самая великая из рас, потому что она одна сумела овладеть секретом времени. Ей было известно все, что знали тогда, и все то, что будут еще знать на Земле, потому что силой разума мудрецы ее умели на миллионы лет переноситься в прошлое и будущее – чтобы изучать познания всякого века. Свершения этой расы и породили легенды о пророках, в том числе и в человеческой мифологии.

В огромных библиотеках ее хранились тома и изображения, объемлющие всю историю Земли – анналы и описания каждого вида разумных существ, что были или еще будут, и сведения об искусстве, достижениях, речи и психологии каждого из них.

Обнимая знанием целый эон, Великая Раса извлекла из каждой эры и жизненной формы такие мысли, искусства и умения, которые могли послужить ей наилучшим образом в соответствии с ее природой. Постижение прошлого путем пересылки разума в давние времена за пределы всяких привычных чувств давалось им куда труднее, чем исследование будущего.

В последнем случае все происходило легче и в более материальной форме. С помощью некоторых инструментов разум отправлялся в грядущее, слепым экстрасенсорным способом прощупывая его, пока не попадал в нужные времена. Там, после предварительных проб, он овладевал лучшим из попавшихся ему представителей высочайшей жизненной формы этих времен, входил в мозг этого создания и устанавливал в нем собственные вибрации. Тем временем вытесненный разум прежнего владельца откатывался назад, ко временам, откуда явился непрошеный гость, и оставался в его теле, пока тот не производил обратный переход.

Спроектированный в будущее разум, обретая обличье той расы, в теле члена которой он воплощался, как можно более спешно приступал к изучению всех познаний нового века.

Разум, отброшенный в прошлое, попадал в тело существа давнишней эпохи, его тщательно охраняли. Тело, в котором он обитал, оберегали от повреждений, которые способен был причинить своему вместилищу неловкий временный обитатель, ну а все его познания умело извлекали из его памяти опытные в этом деле специалисты. Иногда с ним даже беседовали на его родном языке – если предыдущие вылазки в будущее успели доставить сведения о его речи.

Если вытесненный разум принадлежал телу, речь которого Великая Раса не могла воспроизвести, создавались умные устройства, словно музыкальный инструмент, издававшие чуждые звуки.

Внешне члены Великой Расы представляли собой огромные морщинистые конусы десяти футов в высоту; голова и прочие органы крепились к толстым, в фут, вытяжным конечностям, находившимся вверху тела. Разговаривали они, пристукивая или царапая огромными клешнями или когтями на конце двух из четырех конечностей, а ходили, выбрасывая и подтягивая вязкий слой на десятифутовой подошве тела.

Когда изумление и тревога пленного разума ослабевали – если происходил он из тела, обличьем отличавшегося от Великой Расы, – когда пленник переставал испытывать ужас от незнакомого, пусть и временного обиталища, ему позволяли заняться изучением окрестностей, познать великие чудеса мудрости, доступные истинному хозяину этого тела.

За некоторые услуги ему со значительными предосторожностями позволяли переноситься над всем обитаемым миром в титанических воздушных судах или же ездить по широким дорогам в колоссальных наземных машинах, похожих на лодки, только снабженные атомными двигателями. Еще разрешали без ограничений рыться в библиотеках, знакомиться с прошлым и будущим планеты.

Подобное примиряло пленников с собственной участью; все попавшие сюда обладали тонким умом, и познание сокровенных тайн Земли, потаенных в ее прошлом секретов, головокружительных водоворотов грядущего, на несчетные века опережающих достижения науки их собственного времени, невзирая на все ужасы, связанные с пребыванием в чужом теле, приносило узникам высшее удовлетворение.

Пленникам позволялось встречаться с другими невольными гостями из будущего – каждый мог обменяться мыслями с разумом, жившим за сотню, тысячу или миллион лет до него или после. И всех поощряли усердно писать о себе и своем времени на родном языке, а документы эти передавались в огромный главный архив.

Можно добавить, что одной группе пленников предоставлялись большие привилегии, чем всем остальным. Это были те, чьими телами в грядущем сумели овладеть хитроумные члены Великой Расы, которым в своем времени грозила неизбежная смерть.

Эти грустные силуэты встречались куда реже, чем мы могли бы предположить: долголетие членов Великой Расы уменьшало их любовь к жизни, особенно среди высших умов ее, способных перемещать свой разум во времени. Случаи подобного невозвращения послужили основой для многих известных истории случаев преображения личности, в том числе и среди рода людского.

Обычно же исследователь будущего, постигнув все, что интересовало его в данном времени, сооружал аппарат, подобный тому, который отправил его в грядущее, и повторял процесс проекции в обратном порядке. Оказавшись в собственном теле и в собственном времени, он отправлял заточенную душу назад – в присущие ей времена.

Обмен этот оказывался невозможным лишь когда то или другое из тел погибало. В таких случаях, конечно, исследователю приходилось, подобно спасавшимся от смерти, оставаться в будущем и жить в ином теле, а заточенному разуму предстояло окончить жизнь в обличье Великой Расы и во дни ее бытия.

Такая судьба оказывалась не столь ужасной, если пленник сам принадлежал к этой расе: подобное случалось нередко, ибо во все времена Великая Раса была озабочена собственным будущим. Члены Великой Расы редко умирали в вечном изгнании – в основном из-за ужасных кар, назначенных за вытеснение собственных потомков из будущего.

Проекция разумов позволяла разыскать таких преступников и в новых телах, иногда их вынуждали совершать обратный обмен.

Случались и сложные случаи вытеснения разумов – если этому подвергался исследователь или его жертва, такие ситуации старались немедленно исправлять. После освоения проекции разумов во все времена крохотная, но открытая для узнавания часть населения всегда состояла из членов Великой Расы, заявившихся в будущий век на тот или иной срок.

Перед возвращением в собственное время пленный разум с помощью сложного механического гипноза освобождался от сведений, приобретенных им во времени Великой Расы, – из-за определенных негативных последствий передачи знаний в будущее.

Редкие случаи сохранения познаний, случалось, вызывали или вызовут ужасающие последствия. Как гласят древние мифы, человечество узнало о Великой Расе от двух прежних пленников.

От этого мира, удаленного от нас на эоны, до нашего времени дошли только остатки руин в далеких краях и на дне океана, да еще часть текста гнусных Пнакотических рукописей.

Так побывавший в плену разум возвращался в собственный век, обладая лишь смутными, крайне отрывочными воспоминаниями о том, что с ним происходило. Он забывал все, что можно было стереть, так как в большинстве случаев оставалась лишь полоса забытья, нарушаемого лишь редкими снами. Некоторым, впрочем, удавалось кое-что вспомнить, и о запретной древности узнавали в грядущих веках.

В истории Земли, наверное, не было ни одного мгновения, когда кто-нибудь из ее обитателей тайком не поклонялся обрывкам древнего знания, создавая гнусные культы. «Некрономикон» свидетельствовал о существовании подобного культа и среди рода людского, что было полезно для разумов, посылаемых Великой Расой в отдаленное будущее.

Тем временем Великая Раса добилась всеведения и обратилась к общению с умами иных планет, к исследованию будущего и прошлого далеких миров. Обратилась она и к собственному прошлому, к происхождению того черного, целую вечность назад погибшего шара в далеком космосе, что породил ее собственных предков – ведь разум Великой Расы возрастом превосходил ее телесное обличье.

Порожденные уже умирающим древним миром, наделенные знанием предельных тайн, отыскали они новую планету с существами, в телах которых могли обитать долго и благополучно, и однажды разом переселились в ту будущую расу, что наилучшим образом подходила им, – в тела конусовидных существ, живших на нашей Земле миллиард лет назад.

Так на Земле возникла Великая Раса, а мириады вытесненных ею умов были отброшены на гибнущую планету, чтобы в ужасе умереть там в невозможных, непостижимых телах. Кончина ожидала Великую Расу и на новом месте, но она выжила снова, переправив лучшие свои умы дальше в будущее – в тела иных существ, тех, что сменят на Земле человечество.

Так переплелись легенды и галлюцинации. И в 1920 году, приводя в порядок результаты своих исследований, я ощутил, как постепенно ослабевает напряженность, которую разбудило во мне начало работ. В конце концов, невзирая на разгул фантазий, порожденных слепыми эмоциями, разве не нашлось рационального объяснения всему пережитому мной? Чистая случайность могла обратить меня во время амнезии к чернокнижию, к древним и гнусным культам. Они-то и поставили весь материал для снов, послужили причиной волнений после возвращения.

Что касается заметок на полях – нанесенных знакомыми иероглифами или на неизвестных еще языках, – разве не мог я ознакомиться с языками во время беспамятства? Иероглифы же, вне сомнения, представляли только плод моей собственной фантазии, незаметно проникший в сновидения. Я даже решил было установить некоторые опорные точки, переговорив с наставниками черных культов, но так и не сумел нащупать нужные связи.

Временами сходство случаев, разбросанных по самым разным векам, угнетало меня, но, с другой стороны, я сумел заметить, что подобные сказания в прошлом были более распространены, чем теперь.

Конечно, все остальные жертвы подобной судьбы давно и детально знали те повествования, которые я узнал во втором существовании. И когда они теряли память, то невольно отождествляли себя с существами из знакомых миров – сказочными врагами из иного мира, похищающими рассудок людей в поисках знаний, чтобы взять их обратно с собой, в придуманное, как им казалось, нечеловеческое прошлое.

Когда память вновь возвращалась к ним, они уже представлялись себе бывшими пленниками, а не вытеснителями. Так, следуя канве традиционного мифа, возникали сны и псевдовоспоминания.

Невзирая на кажущуюся тяжеловесность подобных объяснений, в конце концов они вытеснили все прочие из моей головы – в основном вследствие слабости конкурирующих теорий. И довольно значительное количество видных антропологов и психологов постепенно согласилось со мною.

И чем больше я размышлял, тем более убедительными казались мне собственные аргументы; наконец я возвел из них надежную стену, ограждавшую меня от видений и снов, по-прежнему мне досаждавших. Пусть я вижу странные сновидения – в них нет ничего такого, о чем бы я не читал и не слышал. Пусть я ощущаю странное отвращение, вижу странные виды, обладаю псевдовоспоминаниями – они лишь отзвуки миров, усвоенных мной во вторичном состоянии. И никакие, никакие ощущения не могут иметь реального значения.

Укрепленный подобными мыслями, я достиг куда большего нервного равновесия, хотя видения – теперь уже не абстрактные впечатления – приходили все чаще и являли глазу все более возмутительные подробности. В 1922 году я ощутил в себе силы вновь приняться за постоянную работу и обратил к собственной пользе приобретенные мною познания, приняв должность преподавателя психологии в университете.

Прежнее мое место на кафедре политической экономии давно уже нашло достойного заместителя, к тому же и методы преподавания экономики успели значительно измениться. Сын мой в то время как раз закончил университет и приступил к исследованиям, сделавшим его профессором, – и мы хорошо поработали вместе.

Тем не менее я продолжал тщательно регистрировать qutre[7] сновидения, с такой частотой и отчетливостью являвшиеся мне. Подобные заметки, как я полагал, имели несомненную ценность в качестве психологического документа. Видения приобретали навязчивый облик воспоминаний, и этому чувству я с некоторым успехом противился.

В своих заметках я полагал фантасмагории эти реальными, но вообще старался о них забыть – как и подобает обращаться с пустыми ночными иллюзиями. Я ни с кем не заводил разговоров о подобных вещах, однако известия о существовании моих записей тем не менее пробивались наружу, возбуждая в обществе всяческие кривотолки о моем душевном здоровье. Впрочем, интересно отметить, что подобные слухи распространялись только среди обывателей, не сыскав даже одного сторонника между врачами и учеными.

Из всех видений 1914 года я упомяну лишь некоторые, поскольку серьезному исследованию нетрудно получить более полный и надежный отчет. Со временем сила загадочного ограничения, наложенного на мою память, явно ослабевала. Тем не менее воспоминания так и остались разбросанными обрывками, не составляющими цельной последовательной картины.

В снах моих я постепенно обретал все большую и большую свободу передвижения. Я проплывал по коридорам каменных сооружений, скользил по подземным ходам, явно бывшим в этих краях обычными путями сообщения. Иногда я вновь оказывался на нижнем уровне, перед гигантскими замкнутыми дверьми, окруженными извечной аурой страха и запрета.

Я видел огромные обложенные мозаикой бассейны, комнаты, уставленные загадочной утварью. А потом появились пещеры, полные сложных машин; их очертания и назначение удивляли меня, даже издаваемый ими звук я сумел ощутить в своих снах лишь через многие годы. Могу добавить, что в привидевшемся мне мире я обладал лишь слухом и зрением.

Истинный ужас начался в мае 1915 года, когда я увидел во сне нечто живое. Это случилось еще до того, как мои исследования мифов и истории болезни открывали мне, чего именно следует ожидать; когда ментальные преграды начали обрушиваться, я стал замечать облака тонкого тумана в разных частях зданий и на улицах подо мной.

Постепенно они обретали облик и форму, и наконец чудовищные эти обличья стали являться глазу с безрадостной четкостью. Я начал видеть повсюду огромные радужные конусы высотой футов десять и столько же в основании, покрытые какой-то гребнистой и чешуйчатой, упругой на вид субстанцией. Из верхушки их выдавались четыре гибких цилиндрических члена, каждый в фут толщиной, покрытых той же гребнистой кожей, что и они сами.

Иногда эти члены втягивались внутрь, почти исчезая; иногда образовывали конечности длиной до десяти футов. Два из них заканчивались огромными клешнями или когтями. На конце третьего виднелось четыре красные воронки, четвертый оканчивался неправильной формы желтым шаром около двух футов в диаметре, по периметру которого находились три больших темных глаза. С нижней стороны этой странной головы свисали восемь зеленоватых антенн или щупалец.

Окружали ее четыре тонких серых стебелька, заканчивавшихся каким-то подобием цветка. Понизу конус обрамляла полоса резинообразной серой субстанции. Сжимая и растягивая ее, существо передвигалось.

Даже абсолютно безвредные действия этих созданий ужасали меня еще больше, чем их вид, – гнусно видеть, как чудища делают такое, на что, по нашему мнению, способны только человеческие существа. Конусы эти вполне осмысленно передвигались по комнатам, брали книги с полок, клали их на огромные столы или же производили эти действия в обратном порядке… Иногда они вполне осознанно что-то писали особыми стержнями, используя для этого зеленоватые головные щупальца. Огромными клешнями они пользовались для переноски книг или при разговоре. Речь их складывалась из постукиваний.

Твари эти не носили одежды, лишь в верхней части конического тела было прикреплено нечто вроде сумки или рюкзака. Голова и поддерживающий ее член располагались обычно вровень с верхушкой конуса, хотя существа эти, случалось, поднимали и опускали ее.

Остальные три большие конечности обычно покоились по бокам конуса, сокращаясь футов до пяти, если не были в употреблении. По скорости чтения, письма и управления машинами – те, что были расставлены на столах, некоторым образом управлялись мыслью – я заключил, что интеллект конусов во много раз превосходит людской.

В последующих видениях я видел их уже повсюду: они расхаживали по огромным палатам и коридорам, обслуживали огромные машины под сводами валов, носились по просторным дорогам в гигантских машинах, похожих на лодки. Я перестал бояться, конусы эти теперь стали казаться мне в высшей мере естественной частью моего окружения.

Я начал различать отдельные особи. Некоторые из них, казалось, находились в угнетенном состоянии. Ничем особым внешне не отличаясь, впечатление это они производили своими жестами и привычками, разными у каждого и совершенно иными, чем у большинства конусов.

Все много писали – и даже мой затуманенный взгляд свидетельствует об этом, – но пользуясь разными типами букв, а не теми обычными криволинейными иероглифами, которые были в ходу у конусов. Некоторые из них, как мне кажется, пользовались даже европейским алфавитом. Работали они по большей части куда медленнее, чем прочие существа.

И все это время я казался себе самому развоплощенным разумом, свободно парящим вокруг, видящим более, чем обычное существо, но все же привязанным к обычным путям и способам передвижения. До августа 1915 года никакие телесные ощущения не смущали меня. Я говорю «не смущали», ибо первая фаза была достаточно абстрактной, хотя и безгранично ужасной, – со сценами из видений увязывалось уже отмеченное прежде отвращение к собственному телу.

Какое-то время во снах я стал стараться не глядеть вниз – на себя самого. Помню ту радость, которую чувствовал оттого, что в странных комнатах вовсе не было зеркал. И все же постоянно беспокоило то, что огромные столы – высотой не менее десяти футов – я видел как бы сверху или сбоку, но не снизу.

Ну а потом отвратительное искушение взглянуть на себя стало сильнее и сильнее, и однажды ночью во сне я уже больше не мог противиться ему. Сперва обращенный вниз взгляд совсем ничего не обнаружил. Чуть позже я понял: это оттого, что голова моя оказалась на конце невероятно длинной шеи. Втянув шею внутрь и внимательно приглядевшись, я заметил чешуйчатое кожистое тело в радужных разводах… десять футов вышиной и десять в основании… Выскочив из пропасти сна, воплем своим я, наверное, поднял пол-Аркхема. Потребовались недели ужаса, переживаний… прежде чем я сумел привыкнуть к своему чудовищному обличью. В новых снах я уже в телесном виде двигался среди прочих существ, брал ужасные книги с бесконечных полок и, часами оставаясь возле стола, писал длинным стилом, который сжимало зеленое щупальце, свисавшее под головою.

В памяти моей стали возникать обрывки того, что я читал или записывал. Я знакомился с ужасающими анналами других миров и вселенных, узнавал о бесформенном и грозном шевелении жизни, заключающей в себе все вселенные. Повествования о странных созданиях, населявших наш мир в забытом прошлом, перемежались жуткими хрониками существ, чьи немыслимые тела будут обитать на нашей планете через миллионы лет после смерти последнего человека.

Я читал главы из истории человечества – ни один из ученых наших дней даже не подозревает об их существовании. В основном записи эти были сделаны иероглифами. Язык этот я изучал с помощью каких-то непонятных жужжащих машин, он явно относился к агглютинирующим, но система корней полностью отличалась от существующей в человеческой речи.

Тома, написанные на других неведомых языках, я изучал тем же странным способом. Знакомыми мне буквами записано было не так уж много. Невероятно помогали мне исключительно точные рисунки, помещенные среди текста или переплетенные в отдельные тетради. Чтение я перемежал трудами – писал на английском историю нашего времени. Просыпаясь по утрам, я помнил крохотные бессвязные отрывки текстов на неведомых языках, которые выхватывала из мира слов моя память, а из собственной истории даже целые фразы не разлучались со мной.

Так я узнал – даже во сне изучая сходные случаи и древние мифы, конечно же, породившие мои сны, – так я узнал, что нахожусь среди членов величайшей расы нашей планеты, покорившей само время и разославшей пытливых исследователей во все его концы. Я теперь понимал, что был выхвачен из собственного времени, что другой разум тем временем пользуется моим телом и что в телах некоторых странных созданий возле меня заключены подобные мне плененные умы. Странным образом пристукивая своими клешнями, мне случалось говорить с мудрецами, попавшими сюда тем же путем, что и я сам, изо всех уголков Солнечной системы.

Был среди нас тонкий ум с планеты, которую мы называем Венерой, ему еще предстоит жить… через неисчислимые годы, через геологические эпохи. Другой мудрец был родом с одной из внешних лун Юпитера, он обитал там шесть миллионов лет назад. Среди землян попадались и представители звездоголовой крылатой, но полурастительной расы, населявшей Антарктику в палеозое; один разум был из числа разумных ящеров из сказочной Валусии; трое душ мохнатых гиперборейцев, предшественников человека, почитателей Цатоггуа; разум абсолютно мерзкого Чо-Чо; души двоих жителей Земли из последней эпохи ее – века арахнидов[8], пятеро выносливых колеоптеров[9], что будут наследовать нам, людям. В их тела Великая Раса вольет свой могучий разум, отступая перед лицом ужасной угрозы. Обитали там и души нескольких людей, принадлежавших к разным ветвям человечества.

Я беседовал с разумом Янь Ли, философа из жестокой империи Тцан-Чан, что грядет в пятом тысячелетии Anno Domini[10]; вождем большеголового народа, распоряжавшегося Южной Африкой за пятьдесят тысяч лет до Христа; с Бартоломео Кореи, флорентийским монахом двенадцатого столетия, а еще с королем Ломара, правившим в суровой полярной земле сотню тысячелетий назад, прежде чем низкорослые желтокожие инуиты явились с запада, чтобы захватить ее.

Говорил я с разными умами: Нуг-Сота, колдуна чернокожих завоевателей шестнадцатого тысячелетия новой эры, и с римлянином по имени Семпроний Блезий, квестором, жившим во времена Суллы; с Хефне, обитавшим в Египте при четырнадцатой династии, – он-то и поведал мне про мерзкого и загадочного Ньярлатотепа; и со жрецом времен Среднего Царства Атлантиды; и с джентльменом из Саффолка Джеймсом Вудвиллом, доставленным сюда из времен Кромвеля; с разумом придворного астронома перуанского королевства, существовавшего еще до инков; и с австралийским физиком Невиллом Кингстон-Брауном, которому суждено умереть в 2518 году от Р. X.; с архимагом потонувшей в тихоокеанских глубинах Ики, и с Теодотидом, грекобактрийским чиновником, жившим за двести лет до Христа, и с пожилым французом Пьером-Луи Монтаньи, состарившимся при Людовике XIII, и с Кром-Я, вождем киммерийцев, что жил в пятнадцатом тысячелетии до Р. X., и еще со многими… И разум мой не в силах теперь хранить ужасные тайны и потрясающие чудеса, о которых мне довелось узнать от них.

Каждое утро я просыпался в лихорадочном возбуждении, иногда отчаянно пытаясь подтвердить или опровергнуть ту информацию, которая укладывалась в рамки современных познаний. Известные факты становились шаткими и сомнительными, и я удивлялся играм фантазии, способной порождать в сновидении столь удивительные поправки к истории и науке.

Я только поеживался, представляя себе тайны, что могли укрываться под пологом прошлого, трепетал от ужасов, которые способно породить грядущее. Существа, принадлежащие к расе, которая унаследует от человечества Землю, поведали мне о конце рода людского такое, чего лучше вовсе не упоминать.

После человека возникла могущественная цивилизация жуков, телами которых избранные умы Древней Расы овладеют, когда на стародавний мир обрушится чудовищная судьба. Потом, на исходе существования самой Земли, разум расы вновь перенесется через пространство и время – на место новой остановки – в тела клубнеобразных, растительных по природе обитателей Меркурия. Но даже после этого на Земле еще будут возникать новые расы, патетически льнущие к остывающей планете, зарывающиеся в полную ужасов земную кору, и так до самого конца.

Но там, во снах, я все писал для главных архивов свою историю нашего времени – наполовину по собственному желанию, наполовину расплачиваясь за обещанные путешествия и посещения новых библиотек. Архивы Великой Расы сохранялись в колоссальном подземном сооружении возле городского центра – я это знаю потому, что часто бывал там и беседовал о разном. Сооружение это должно было хранить документы, пока существует раса, выдерживать самые страшные из содроганий Земли, посему титаническое хранилище превосходило все прочие сооружения весом и прочностью блоков, напоминая пещеры, устроенные внутри скалы.

Все, что писалось или печаталось на огромных листах невероятно стойкой целлюлозной ткани, переплеталось в книги, листы которых соединены были сверху наподобие блокнота; их хранили в тонких футлярах – из неизвестного металла, крайне легкого, нержавеющего, с серым отливом, – украшенных математическими узорами, на которых скругленными иероглифами Великой Расы выведены были названия.

Футляры эти хранились на стеллажах из того же самого металла, снабженных замысловатыми витыми ручками. Собственной моей истории отведено было особое место в хранилищах низшего уровня, где хранились материалы по истории позвоночных: в секции, отведенной культурам человечества и мохнатой и ящероподобной рас, предшествовавших нам во владычестве над Землей.

Но ни разу сон не позволил мне воспроизвести последовательность событий одного дня. Я видел всегда туманные, несвязанные и хаотически сменявшие друг друга отрывки. Например, я весьма смутно представляю себе помещение, где обитал в этом призрачном мире… Впрочем, кажется, мне была предоставлена огромная комната. Ограничения на мою свободу постепенно снимались, и некоторые из видений напоминают мне об интересных поездках по могучим дорогам, протянутым через джунгли, о недолгом пребывании в странных городах, о руинах… огромных, мрачных, лишенных окон… Даже сами члены Великой Расы избегали их в непонятном страхе. Совершал я и долгие морские вояжи в огромных многопалубных кораблях, с необыкновенной быстротой несущихся по волнам, и полеты над дикими краями в замкнутых, похожих на снаряд летательных аппаратах, поддерживаемых силой электрического отталкивания.

За широким теплым океаном тоже высились города Великой Расы, а на одном из далеких континентов я видел примитивные деревни черномордых крылатых тварей, которые породят новую доминирующую расу, после того как Великой Расе придется, спасаясь от ползучего ужаса, отослать в будущее лучшие умы. Равнины и зелень повсюду окружали меня. Редкие горы были невысоки и обычно обнаруживали признаки вулканизма.

О животных, которых мне приходилось видеть, можно было написать целые тома. Все они оставались дикими; механизированная культура Великой Расы давно покончила с домашними зверями, пища же была целиком растительной или синтетической. Неуклюжие огромные рептилии паслись во влажных лугах, били крыльями в густом воздухе, подымали волны в морях и озерах; среди них, как мне казалось, можно было различить небольших еще прародителей многих архаических существ – динозавров, птеродактилей, ихтиозавров, лабиринтодонтов, плезиозавров и подобных им тварей, с которыми нас познакомила палеонтология. Ни птицы, ни млекопитающие мне не попадались.

Земля и болота постоянно были в движении: там ползали змеи, ящерицы и крокодилы. Среди сочной листвы напряженно гудели разные насекомые. Далеко от берега неведомые, невиданные чудовища вздымали к пасмурным небесам гороподобные столбы пара. Однажды меня взяли под воду в оснащенной прожекторами субмарине, и я увидел разные живые страхи, воистину потрясающие своей величиной. Видел я и руины немыслимых затонувших городов, и расцвет подводной жизни: криноидеи[11], брахиоподы[12]; кораллы, рыбы изобиловали повсюду.

О психологии, праве и подробной истории Великой Расы видения мои донесли весьма немного информации, и все, что я заношу сюда, в основном было извлечено из древних легенд и известных мне историй болезни, а не из моих видений.

Со временем, конечно, чтение и раздумья принесли свои плоды и стали опережать приход видений, так что смысл некоторых отрывков я сумел постичь заранее, подтверждая таким образом то, что мне уже удалось узнать. Это утешило меня и укрепило уверенность в том, что схожее чтение и интересы моей второй личности и явились основой всей ужасной ткани псевдовоспоминаний.

Сны мои относились ко времени, удаленному от нашего примерно на 150 000 000 лет, – рубежу палеозойской и мезозойской эры. Тела, в которых обитала Великая Раса, не оставили известных науке потомков не только среди ныне живущих и даже вымерших существ, они представляли собой особый, почти гомогенный и в высшей степени специализированный тип, занимавший промежуточное положение между животным и растительным мирами.

Уникальное строение клеток их организмов исключало усталость, не имели они и нужды во сне. Пища, всасываемая через красные воронки-отростки на одной из больших гибких конечностей, обычно была полужидкой, и состав ее во многом не был похож на питание ныне живущих существ.

Существа, приютившие разум Великой Расы, были наделены двумя знакомыми нам чувствами – зрением и слухом, органами которого служили подобные цветкам завершения серых стеблей над их головой, Кроме них они обладали некоторыми чувствами, чуждыми людям. И разум, далекий от Великой Расы, даже вселяясь в тело, не мог овладеть им в полной мере. Три глаза располагались вокруг головы, и поле зрения их было шире, чем у человека. Кровь же представляла собой некий густой темно-зеленый ихор.

Среди них не было полов, размножались они семенами, или скорее спорами, выделявшимися из основания конусов и развивавшимися лишь под водой. Молодь их росла в огромных и легких баках, впрочем, молодых выращивали немного – в связи с долголетием отдельных личностей; в среднем существо, принадлежавшее к Расе, жило четыре-пять тысяч лет, от обнаруживавших какие-либо дефекты немедленно избавлялись. Лишенные осязания и физической боли, о заболеваниях и приближении смерти они судили по внешнему виду.

Мертвых кремировали с уважением и почетом. Время от времени кому-нибудь из особо смышленых удавалось избежать смерти, отправляя разум в грядущее, но такое происходило нечасто. И когда подобное случалось, к разуму, изгнанному из будущего, относились с предельной добротой до самого распадения живой темницы, в которую был заточен невольный гость.

В общественном отношении Великая Раса как будто образовывала единую нацию или вольный союз, имевший общие главные институты, но подразделявшийся на четыре крупные части. Политико-экономическая система в каждой из них представляла собой нечто вроде гибрида фашизма и социализма: основные ресурсы подлежали рациональному распределению, вся власть была предоставлена небольшому правительству, избранному голосами тех, кто способен был успешно пройти определенные образовательные и психологические тесты. Семейные отношения не подчеркивались, но общее происхождение признавалось, и молодежь по большей части воспитывали родители.

Наибольшее сходство с человеческими учреждениями и привычками проступало в тех областях, где приходилось иметь дело с абстрактными представлениями, или же наоборот – там, где доминировали основные потребности, общие для всей органической жизни. Несколько схожих черт явились следствием сознательного заимствования – Великая Раса изучала будущее и копировала удачные, с ее точки зрения, решения.

Участие в высокомеханизированном производстве занимало не много времени в жизни каждого гражданина, и имевшийся у всех досуг заполнялся интеллектуальной и эстетической деятельностью.

Науки были вознесены до невероятных высот, искусство вливалось в жизнь составной ее частью, хотя ко времени моих снов миновало и вершину свою, и даже средний уровень, достигнутый в прошлом. Производство, постоянно напрягая свои силы, поддерживало в целостности пелену жизни, которую ткали в больших городах, то и дело подвергавшихся сокрушительным геологическим бурям первобытных времен.

Преступлений было на редкость мало, с ними расправлялась уверенная и эффективная полицейская служба. Наказания изменялись от лишения привилегий до пожизненного заключения либо истязания основных эмоций; впрочем, их никогда не применяли, не разобравшись тщательно в мотивах действий преступника.

Войны в последние несколько тысячелетий в основном были гражданскими, только изредка возникали конфликты с крылатыми и звездоголовыми древними существами, еще гнездившимися в Антарктике. Случались они нечасто, но бывали опустошительными. Для целей, о которых не полагалось упоминать, но явно в связи с непрестанной тревогой, которую внушали древние, лишенные окон башни и огромные, заложенные засовами двери, всегда под рукой была огромная армия, вооруженная похожим на наши нынешние фотоаппараты оружием, производившим могучие электрические разряды.

Страх перед базальтовыми руинами и заложенными дверями был предметом единодушного умолчания, а в лучшем случае каких-то слухов. Все подробности, которые могли бы объяснить его причины, отсутствовали в книгах, имевшихся на обычных полках. Он оказался единственной запретной темой: чувствовалась в нем и память о прошлых ужасных битвах, и о еще ожидаемых в будущем бедствиях, которые заставят Великую Расу разом отправить в будущее сразу всех своих мудрецов.

Почерпнутые из легенд и разговоров, несовершенные и фрагментарные представления мои об этом вопросе, как и обо всем прочем, становились здесь еще более неопределенными. Туманные древние мифы умалчивали о многом… или же все упоминания о случившемся по какой-то причине оказались выброшенными из них. Ну а в снах, что видел я сам и другие, содержалось чрезвычайно мало подробностей. Существа Великой Расы никогда не заводили речи на эту тему; все, что удалось мне узнать, выяснили отточенные умы представителей иных рас, одаренные особо острой наблюдательностью.

Как они сумели понять, страхи порождены были расой жуткой и древней… Какие-то полуполипы, существа, совершенно чуждые Земле, явились в нашу Вселенную из неизмеримых далей шестьсот миллионов лет назад и потом правили нашей планетой. Они были материальны только частично – с позиции нашего понимания материи, – и все чувства их, даже само мышление, невероятным образом отличалось от свойств организмов земной природы. Например, они обходились без зрения; и умственный образ их мира непонятным образом ограничивался иными чувствами.

Впрочем, они были достаточно материальны, чтобы извлекать из материи пользу, если оказывались в космосе возле нее; наверное, им необходимо было жилье, быть может и странное на наш взгляд. Хотя чувствами они могли пронизывать материальные барьеры, тела их не были способны на это, и особым образом организованные электрические токи несли им смерть. Невзирая на отсутствие крыльев и каких бы то ни было видимых средств для левитации, они могли перемещаться в воздухе. Разум их был настолько отличен от всех известных Великой Расе, что не допускал возможности обмена умами.

Попав на Землю, твари эти соорудили могучие города из базальта, с их башнями без окон, и безжалостно уничтожали все живое, что им только попадалось. Тогда-то разумы, слагающие Великую Расу, бежали из своего далекого и неведомого трансгалактического мира, именуемого Йит в сомнительных и возмутительных Эльдаунских Скрижалях.

Новые пришельцы во всей мощи созданного ими оружия легко победили космических хищников и загнали в полые недра планеты, которые те и так давно считали своими и уже начали заселять.

Тогда были закупорены все ходы, уводящие в глубь земли, и тварей внизу предоставили собственной судьбе. Впоследствии Великая Раса заняла и их огромные города, лишь некоторые сооружения были сохранены по причинам, связанным скорее с суевериями – не с безразличием, не по безрассудству или из исторических и мемориальных соображений.

Но шли эоны, и явились первые смутные знаки того, что злые Древние силы крепнут и множатся внутри Земли. В удаленных и небольших городах Великой Расы из глубей земных начались вторжения особо мерзкого свойства; происходили они и в некоторые покинутых городах Древних, которые Великая Раса не посещала, – там пути, уводящие в подземные пропасти, не были должным образом перекрыты или же не охранялись.

После этого предприняты были великие предосторожности; тогда завалили многие из уходящих под землю дорог – впрочем, иные из них перекрыли дверями, оставленными в стратегических целях: дабы в случае необходимости самим напасть на порождения тьмы, если они вырвутся наружу в неожиданном месте.

Вторжения Древних, судя по всему, были ужасны превыше всякой меры – такой отпечаток наложили они на саму психологию Великой Расы. Таким ужасом веяло от них, что конусы старались даже не упоминать об этих тварях. Я так и не смог ясно представить себе, на что они были похожи.

Говорили о чудовищной текучести их тел, то видимых, то на мгновение исчезавших; по слухам, нападая и защищаясь, они прибегали к ветрам огромной силы. Еще связывался с ними некий посвист и появление отпечатков как бы ступни с пятью округлыми пальцами.

Было ясно, что ждущая Великую Расу зловещая участь, которой так панически опасались все члены ее, – участь, способная подвигнуть миллионы острейших умов броситься через разверстую пропасть времени в тела странных существ в неведомом, но безопасном грядущем, – и могла быть только самым последним, наконец успешным нападением Древних сил.

Благодаря переброске разумов через века Раса давно уже узнала свою судьбу в грядущем. Тогда же было решено, что всякий, кто сумеет спастись, имеет право на это. То, что нападение будет произведено скорее из мести, чем в попытке вновь завоевать поверхность планеты, они знали из дальнейшей истории: последующие расы будут сменять друг друга, не ведая о чудовищах, затаившихся в сердце Земли.

Может быть, существа эти сами предпочитали внутренние пропасти и расселины Земли ее разнообразной, подверженной бурям поверхности – ведь свет им не был нужен. Впрочем, возможно, пролетевшие эоны понемногу унесли с собой их прежнюю силу. И в самом деле, ни одного из них уже не останется в живых ко времени разумных жуков – наследников человечества, в тела которых и переселятся беглецы.

Ну а пока Великая Раса осторожно следила за внутренностями планеты и держала наготове оружие, пытаясь не вспоминать о кошмарных врагах слишком часто, не упоминать о них – ни устно, ни письменно. Но тень безымянного страха вечно реяла над мрачными башнями без окон и бойниц и перед заложенными дверями.

Таков был мир, смутные отблески которого каждую ночь проявлялись в моих снах. Не могу даже надеяться описать весь ужас, все отвращение, рожденное подобными отзвуками. И все они обладали одним, полностью нематериальным свойством: создавали острое ощущение псевдовоспоминания.

Как я сказал, занятия мои постепенно смогли защитить меня от подобных чувств, дали прошлому рационально-психологическое объяснение, и благотворное воздействие их уже подкреплялось легким прикосновением привычки, как всегда, приходящей с течением времени. Но, несмотря на все, неясный ползущий ужас то и дело охватывал мое сердце. Теперь он уже не поглощал всего меня целиком, как было прежде, и после 1922 года я стал вести вполне нормальную жизнь, чередуя работу и отдых. С годами я стал ощущать, что пережитое следует обобщить и опубликовать и, добавив примеры из родственных случаев амнезии и сводные мотивы, обнаруженные в фольклоре, сделать доступным для серьезного исследователя; потому-то я и занялся подготовкой серии статей, вкратце охарактеризовал в них основные моменты и сопроводил их грубыми набросками существ и сооружений, запомнившихся оценок, декоративных мотивов и иероглифов, которые мог воспроизвести по снам.

Статьи по одной печатались в «Журнале американского психологического общества» с 1928 по 1929 год, но особого внимания не привлекли. Я же тем временем продолжал тщательно записывать сны, не считаясь со скопившейся грудой материалов.

Но 10 июля 1934 года мне доставили письмо из Психологического общества, а за получением его и последовала кульминирующая и самая жуткая фаза всей моей кошмарной истории. На штемпеле значился городок Пилбарра в Западной Австралии; подпись, как я узнал, наведя справки, принадлежала одному из известнейших в своих кругах горных инженеров. К нему были приложены весьма любопытные снимки. Их я во всей полноте воспроизвожу в тексте, и любой читатель немедленно поймет, сколь ужасный эффект оказали они на меня.

На какое-то время мною словно овладели паралич и недоверие; хотя я часто думал, что какие-то моменты легенд, так окрасивших мои сны, должны наконец найти и материальное подтверждение, но тем не менее совсем не был готов к тому, что от затерянного в прошлом мира кое-что еще может дойти до нас. Эти фотоснимки со всем своим холодным и неопровержимым реализмом произвели сокрушительный эффект. Из песка выступали ветхие каменные блоки, источенные ветром, каплями дождя и летучим песком. Выпуклый верх и вогнутый низ говорили сами за себя.

Взявшись за увеличительное стекло, я различил… слишком отчетливо… среди всех ямок и бороздок на камне следы огромных криволинейных фигур и стертые иероглифы, те, что делали ужасными мои сны. Но пусть лучше письмо говорит само за себя.

49, Дэмпьер-стрит

Пилбарра, 3, Австралия

18 мая 1934 г.

Профессору Н. У. Пизли

корреспонденту

Ам. Психологического общества

30 В. 41-я стрит

Нью-Йорк Сити, США

Мой дорогой сэр!

Недавний разговор с доктором Ю. М. Бойлем из Перта и несколько журналов с вашими статьями, которые он только что переслал мне, заставляют меня сообщить вам о неких предметах, обнаруженных мною в Большой Песчаной пустыне к востоку от наших золотоносных полей. Учитывая странные легенды о древних городах, сложенных из чудовищно огромных блоков, и описываемые вами загадочные изображения и иероглифы, полагаю, что мне удалось обнаружить нечто выдающееся.

Чернокожие всегда много рассказывали о попадающихся здесь огромных камнях с отметинами, не скрывая ужаса перед подобными находками. В их представлении камни эти загадочным образом связаны с общеизвестными в наших краях легендами о Буддаи, гигантском старике, на неисчислимые века уснувшем под землей, положив голову на локоть. Однажды он проснется и пожрет Землю.

Существуют еще очень древние, полузабытые сказки о подземных домах, сложенных из огромных камней. Коридоры их уводят все ниже и ниже, и в глубинах гнездится ужас. Еще чернокожие утверждают, что некогда их воины, потерпев поражение в битве, попытались укрыться в таком доме, но ни один так и не вышел обратно, а из подземных ходов тут же задули жуткие ветры. Однако к словам туземцев не следует проявлять слишком большого доверия.

Но это еще не все. Два года назад, проводя изыскания в пустыне – почти в пяти сотнях миль отсюда к востоку, – я наткнулся на множество разбросанных камней примерно 3×2×2 фута в размере, обработанных и источенных непогодой почти до предела.

Сперва я не мог обнаружить на них тех отметин, о которых рассказывают черные, но все-таки, приглядевшись, заметил глубоко врезанные линии, странные, изогнутые, как те, о которых мне рассказывали. По-моему, там было тридцать или сорок таких блоков, все они были обнаружены в круге в четверть мили диаметром.

Заметив первые камни, я стал разыскивать остальные и произвел тщательную инструментальную съемку местности. Кроме того, я заснял десять-двенадцать самых типичных блоков и прилагаю к письму эти снимки.

Всю информацию и копии фотоснимков я передал правительственному представителю в Перте, пока не обнаружившему к ним интереса.

Позже я встретился с доктором Бойлем, читавшим ваши статьи в «Журнале американского психологического общества», и упомянул в разговоре с ним о своей находке. Он выказал огромный интерес, сменившийся неподдельным возбуждением, когда я показал ему снимки, и сообщил мне, что и камни, и знаки на них полностью подобны тем, которые вы видели во снах и знаете из легенд.

Доктор Бойль собирался написать вам, но не сумел. Однако он переслал мне несколько журналов с вашими статьями, и я сразу же понял из рисунков и текста, что мои камни принадлежат именно к той самой разновидности, которую вы описали. Это, как вы увидите сами, подтверждают и прилагаемые снимки. Через некоторое время доктор Бойль сам обо всем вам расскажет.

Нетрудно понять, насколько важным явится для вас это сообщение. Вне сомнения, мы обнаружили останки неведомой цивилизации, куда более древней, чем могло даже присниться, – той самой, которая послужила источником возникновения всех ваших легенд.

Я – горный инженер и имею представление о геологии, но могу признаться вам: невероятная древность этих каменных блоков даже пугает меня. Материалом для их изготовления в основном послужили песчаник или гранит, впрочем, некоторые показались сделанными из какой-то разновидности цемента или бетона.

На камнях заметны следы воздействия воды, да такие, словно бы целая часть света погружалась здесь под воду и лишь через несчетные века вышла опять на поверхность… И все это уже после того, как были изготовлены и сложены эти блоки. Можно не сомневаться, им не меньше нескольких сотен тысячелетий, но о точном их возрасте знают одни небеса.

Учитывая ваш скрупулезный труд над легендами и всем, что связано с ними, не сомневаюсь, что вы захотите возглавить экспедицию в пустыню и произвести там археологические раскопки. Мы с доктором Бойлем готовы оказать содействие в подобной работе, если известные вам организации способны оплатить расходы по их проведению.

Я могу подыскать дюжину шахтеров для выполнения тяжелых работ. Чернокожих привлекать бесполезно, я уже успел убедиться, что они испытывают почти маниакальный страх перед этими местами. Кроме вас, мы с Бойлем никого не информировали об открытии: право первооткрывателя в данном вопросе принадлежит вам.

От Пилбарры до места находки можно добраться за четыре дня на колесном тракторе, который потребуется нам для перевозки приборов. Камни расположены к юго-западу от маршрута экспедиции Варбэртона 1873 года, в сотне миль к юго-востоку от Джоанна-Спринг. Туда можно добраться и по воде – по реке Де Грея[13], но все конкретные вопросы мы обсудим позже.

Приблизительно камни находятся в месте с координатами 22 градуса 3 минуты 14 секунд южной широты и 125 градусов 0 минут 39 секунд восточной долготы. Климат там тропический, пустынный.

С нетерпением жду от вас новых сведений, готов принять участие в любом плане, который вы можете предложить. Изучение ваших статей укрепило во мне уверенность в глубочайшей важности всего нашего дела. Доктор Бойль напишет вам позже. Если потребуется быстро связаться с нами, телеграммы в Перт принимают по беспроволочному телеграфу.

С глубокой надеждой на скорый ответ,

самым искренним образом Ваш

Роберт Б. Ф. Маккензи

О том, что последовало за получением этого письма, можно узнать из прессы. Мне посчастливилось заручиться поддержкой Мискатоникского университета, а мистер Маккензи и доктор Бойль оказали неоценимую помощь при устройстве всех дел в Австралии. Мы не стремились вдаваться в особые подробности, поскольку, вне сомнения, подобное открытие немедленно привлекло бы к себе внимание сенсационных и юмористических отделов дешевых газет. В итоге печатные сообщения выглядели немногословными, но все-таки рассказывали достаточно много о причинах нашего интереса к загадочным австралийским руинам и отражали различные приготовительные шаги.

Уильям Дайер, профессор геологического факультета, возглавлявший Антарктическую экспедицию университета в 1930–1931 годах, Фердинанд К. Эшли с факультета древней истории, Тайлер М. Фриборн с факультета антропологии вместе с моим сыном Уингейтом дали согласие сопровождать меня.

В начале 1935 года мой корреспондент Маккензи прибыл в Аркхем и помог завершить приготовления. Он оказался потрясающе компетентным и любезным человеком примерно пятидесяти лет, его начитанностью и глубоким знанием условий Австралии можно было только восхищаться.

Его трактора ждали нас в Пилбарре, и мы зафрахтовали болтавшийся без дела небольшой пароходик, способный пройти в верховья реки до нужного места. Мы были готовы проводить раскопки в скрупулезной научной манере – просеивая каждую песчинку, оставляя на месте всякий камень, что мог еще оказаться в своем исходном положении.

28 марта 1935 года мы вышли из Бостона на пыхтящем «Лексингтоне», словно на увеселительное путешествие, через Атлантику, в Средиземное море и по Суэцкому каналу и Красному морю – в Индийский океан, а там и прямо к нашей цели. Не буду даже вспоминать, насколько вид невысоких и песчаных австралийских берегов угнетал меня, насколько отвратительным показался мне унылый городок горняков и скучные золотые копи, где мы загрузили трактора последними припасами.

Встречавший нас доктор Бойль оказался приятным пожилым интеллектуалом, а познания его в психологии позволили мне и сыну вести с ним долгие дискуссии.

В душе каждого члена нашего отряда сомнения странным образом перемешивались с нетерпением, когда наконец мы, восемнадцать человек, начали отсчитывать лиги сухого песка и камня. В пятницу 31 мая мы пересекли приток реки Де Грея и вступили в края вовсе уединенные. И пока мы приближались к истинному месту захоронения останков прежнего мира, древнего мира легенд, все сильнее охватывал меня ужас, еще более усиленный снами и псевдовоспоминаниями, что по-прежнему мучили меня.

Первый из полузасыпанных блоков мы увидели в понедельник 3 июня. Не могу даже описать чувства, с которыми я впервые – в истинной реальности – прикоснулся к циклопической кладке, во всем подобной той, что представала мне в видениях. Знаки на камнях оказались достаточно ясными, с трепетом я узнавал кривые линии, адовой мукой истомившие меня за годы мучительных ночных кошмаров и утомительных исследований.

За месяц раскопок мы сумели обнаружить около 1250 каменных блоков, находившихся на разных степенях целостности и разрушения. По большей части все они оказались резными мегалитами с криволинейным верхом и низом. Некоторое количество камней имело меньший размер – уплощенные, ровные, не имеющие узоров, они были квадратными или восьмигранными, как те, что покрывали полы и улицы в моих снах, – и совсем немного оказалось чрезвычайно массивных, изогнутых и криволинейных – словно служивших для перекрытия свода или образовавших памятные мне округлые окна.

Чем глубже и дальше к северу-востоку закапывались мы в землю, тем больше находили блоков, хотя по-прежнему нам не удавалось обнаружить каких-нибудь признаков упорядоченности в их расположении. Непомерная древность находок все еще потрясала профессора Дайера, а Фриборн обнаружил аналоги мрачных символов, знакомых ему из папуасских и полинезийских легенд незапамятной древности. Состояние разбросанных блоков упорно доказывало головокружительный возраст их, свидетельствовало о геологических катаклизмах космической мощи.

Мы располагали аэропланом, и мой сын Уингейт частенько поднимался на разные высоты, пытаясь обнаружить на песчано-каменистой почве следы каких-либо контуров, оставшихся от стен или складывающихся из разбросанных блоков. Результаты оказалась полностью отрицательными. Правда, иногда ему казалось, что он сумел обнаружить нечто существенное, но повторный пролет неминуемо ничего не давал – столь быстро менялись очертания холмов, состоявших из несомого ветром песка.

Впрочем, раз или два эти эфемерные образования успели странным и неприятным образом подействовать на меня. Они как будто бы складывались в очертания, жутким образом схожие с теми, которые я видел во снах или же знал из книг, но все-таки не мог припомнить, откуда мне известно о них. Нечто кошмарно знакомое чудилось всякий раз, когда я с опаской оглядывал безжизненный и невеселый ландшафт.

И к первой неделе июля оказалось, что эти пустынные края на северо-востоке Австралии рождают во мне весьма противоречивые чувства. Я испытывал ужас и любопытство, а еще – словно бы постоянно пытался припомнить нечто забытое.

Стараясь выбросить все это из головы, я перепробовал все психологические методы, но без успеха. Меня одолевала бессонница, и я был даже рад ей, потому что мог видеть меньше снов. Я взял себе в обычай подолгу бродить в одиночестве по пустыне в ночные часы и уходил из лагеря на север или северо-восток, куда настойчиво влекли меня все эти странные побуждения.

Иногда на прогулках мне случалось в буквальном смысле спотыкаться об утопающие в песке остатки древних блоков. Здесь, на поверхности, камни попадались реже, чем там, где мы начинали раскопки, но я был уверен – под песком их значительно больше. Местность сделалась не такой ровной, как у нашего лагеря, и господствующие ветры гнали по ней фантастические песчаные волны, которые там и сям открывали древние камни и снова прятали их.

Я чувствовал странную потребность поскорее перевести раскопки сюда и одновременно опасался того, что они могли бы открыть. Должно быть, мне становилось все хуже, но, к собственному прискорбию, я не мог этого заметить.

Только свидетельством скверного состояния нервов может послужить моя реакция на непонятную находку, сделанную мной во время одного из ночных странствий. Было это вечером 11 июля, когда луна озаряла таинственные холмы мертвенными лучами.

Зайдя дальше, чем мне приходилось прежде, я обнаружил огромный камень, явно отличавшийся от всех, что нам приходилось здесь видеть. Он едва выступал из песка, но я старательно очистил его собственными ладонями, после чего принялся внимательно изучать странный объект, помогая лучом собственного фонарика лунному свету.

В отличие от прочих каменных блоков этот был обработан ровно, и стороны квадратной плиты не обнаруживали ни вогнутостей, ни выпуклостей. Мне показалось, что вытесан он из темного базальта, совершенно непохожего на гранит, песчаник и бетонные блоки, с которыми мы уже привыкли иметь дело.

Тут я вскочил, словно подброшенный, повернулся и бегом припустил к лагерю. Бегство было совершенно иррациональным и бессознательным, и, только оказавшись возле собственной палатки, я полностью осознал, почему бегу. Я наконец понял: загадочный темный камень был связан – сны и книги свидетельствовали об этом – с предельным ужасом вековечных легенд.

Я увидел один из тех древних базальтовых блоков, к сооружениям из которых Великая Раса относилась с таким неподдельным трепетом. Из подобных ему были сложены высокие башни без окон, оставленные на земле порождениями мрака, что нашли себе пристанище в земных пропастях, некогда закрытых удерживавшими мощь могучих ветров огромными дверями, возле которых находилась неусыпная стража.

Всю ночь я не мог уснуть, но с приходом рассвета понял, что глупо пугаться каких-то сказок. Не испуг подобал здесь, но энтузиазм исследователя.

Пока не наступил полдень, я поведал остальным о своей находке и вместе с Дайером, Фрименом, Бойлем и сыном отправился разыскивать неведомый блок. Однако нас ждала неудача. Я не смог точно заметить местонахождение камня, и недавно поднявшийся ветер успел изменить очертания песчаных холмов.

Теперь я подхожу к критической и самой трудной части своего повествования, тем более трудной, что я не могу поручиться за ее истинность. Временами я чувствую весьма смущающую меня уверенность в том, что случившееся не было ни сном, ни иллюзией; именно это чувство и потрясающие последствия всей истории и заставляют меня браться за перо.

Мой сын, опытный психолог, во всех подробностях знающий все, что было со мной, будет главным судьей того, о чем я теперь должен рассказать.

Сперва хочу описать все обстоятельства – какими они представлялись нам. В ночь с 17 на 18 июля я рано возвратился в лагерь после ветреного дня, но не мог уснуть. Вскоре после одиннадцати я встал и, покоряясь странному притяжению, манившему меня на северо-восток, отправился на одну из привычных ночных прогулок. Выходя из лагеря, я встретил одного из членов экспедиции – австралийца-шахтера по фамилии Таппер, поздоровался с ним.

Недавно миновавшая полнолуние луна светила с ясного неба и заливала древние пески мертвенным белым светом, казавшимся мне тогда безгранично мерзким. Ветер утих – не менее чем на пять часов, – так засвидетельствовал Таппер и прочие, кто заметил тогда мой удалявшийся силуэт на фоне залитых нездоровой бледностью таинственных холмов.

Вновь ожил он ночью, около 3:30, когда яростный шквал вдруг обрушился на лагерь, разбудил всех и повалил три палатки. На небе не было даже облачка, и прокаленная луна по-прежнему заливала пустыню больным своим светом. Устанавливая шатры на место, все заметили, что меня нет в лагере, но, зная про частые ночные отлучки, никто не встревожился. Тем не менее трое австралийцев уверяли: в воздухе сгущается нечто зловещее.

Маккензи постарался убедить профессора Фриборна в том, что страхи эти порождены сказками чернокожих – искусной тканью зловещего мифа, объяснявшего причины сильнейших ветров, изредка с ясного неба обрушивающихся на здешние пески. Такие ветры, шептали предания, дуют из огромных подземных хижин, где творится ужасное; подобных шквалов не бывает там, где на песке нет огромных камней с отметинами. К четырем ветер утих, изменив вид и расположение песчаных холмов.

Около пяти, когда одутловатая нездоровая луна опустилась к самому горизонту, я вернулся в лагерь – без шляпы и электрического фонарика, в лохмотьях, исцарапанный, ни кровинки в лице. Почти все возвратились ко сну, лишь профессор Дайер курил трубку перед палаткой. Увидев меня таким потрясенным, движущимся почти автоматически, он позвал доктора Бойля, и вдвоем они сумели устроить меня на ложе. Разбуженный возней сын вскоре присоединился к ним, и втроем они попытались заставить меня полежать и уснуть.

Но сон не шел ко мне. Психологическое состояние мое было весьма необычным – подобного мне еще не приходилось испытывать. Через какое-то время я принялся говорить, нервно и замысловато объясняя свое состояние.

Я рассказал всем, что почувствовал усталость и решил подремать на песке. Тут, как я утверждал, мне привиделся сон, куда более жуткий, чем все посещавшие меня прежде. Потом неожиданный ветер разбудил меня, и нервы мои не выдержали. Я бежал в панике, то и дело спотыкаясь о выступающие из песка камни и падая. Спал я, должно быть, долго, что и было причиной продолжительного отсутствия.

О том, что на деле со мной могло случиться нечто иное, я не проговорился ни словом, обнаружив огромный самоконтроль. Но намекнул, что планирую пересмотреть всю работу экспедиции и настоятельно советую прекратить все работы на северо-востоке.

Аргументация моя была достаточно слабой: я говорил, что блоков там немного, что не нужно оскорблять чувства суеверных шахтеров, опасался возможного прекращения финансирования со стороны колледжа, говорил о других неверных или абсолютно не относящихся к делу предметах. Естественно, мои новоявленные пожелания не удостоились внимания даже моего собственного сына, явно обеспокоенного ухудшением моего состояния.

Наутро я был на ногах, но провел целый день в лагере, стараясь не подходить к раскопкам. Потом объявил, что, опасаясь за собственное здоровье, решил немедленно возвратиться домой. И сын обещал доставить меня на самолете в Перт, за тысячу миль к юго-востоку, сразу как только завершит воздушное обследование той области, которую я предлагал оставить в покое.

Все-таки, думалось мне, если то, что я видел вчера, можно еще заметить, придется предупредить всех, даже рискуя показаться смешным. Можно было предполагать, что знакомые с местными сказаниями шахтеры поддержат меня. Чтобы подбодрить меня, сын тем же утром облетел все места, где я мог побывать ночью. Однако ему не удалось заметить ничего обнаруженного мною.

Случилось как и с тем непонятным базальтовым блоком – сыпучий песок укрыл все следы. На какой-то миг я даже пожалел, что потерял во время своего отчаянного бегства некий жуткий предмет, хотя уже тогда я понимал, сколь благодетельна эта потеря. Во всяком случае, я еще могу надеяться, что пережил все во сне… в особенности если адская пропасть останется необнаруженной.

20 июля Уингейт доставил меня в Перт, но отказался оставить экспедицию и возвратиться домой вместе со мной. Он пробыл со мной до 25-го числа, когда в Ливерпуль отправлялся очередной пароход. И теперь, в каюте «Императрицы», я думаю, как поступить… И все-таки хотя бы сын должен узнать все. Ему решать, что можно открыть человечеству.

Чтобы избежать любых случайностей, выше я изложил всю подоплеку, уже отчасти известную людям, и теперь приступаю собственно к истории – к сжатому изложению того, что произошло со мной в пустыне в эту жуткую ночь.

Напряженный, в каком-то извращенном рвении подгоняемый необъяснимым, смешанным с ужасом, глубинным стремлением на северо-восток, я шагал вперед под лучами зловещей луны. Во все стороны от меня из песка выступали первобытные циклопические блоки, оставшиеся от безымянных, позабытых эонов.

Неизмеримая их древность и ужас, повисший над чудовищной пустошью, угнетали меня в ту ночь как никогда прежде, и я не мог не вспоминать о своих безумных сновидениях, о жутких легендах, что связаны с ними, и о том страхе, с которым и теперь туземцы и шахтеры относятся к этой пустыне и тесаным камням ее.

Но я шагал вперед, словно стремясь навстречу с нечистой силой, все более и более поддаваясь фантазиям, устремлениям… псевдовоспоминаниям. Я размышлял о контурах, которые, как иногда казалось сыну, с воздуха образовывали лежащие камни, и удивлялся, почему они кажутся мне столь знакомыми и зловещими. Нечто копошилось возле задвижки, на которую заперты были мои воспоминания, уже ею гремело, но иная сила старалась удержать их под замком.

Ветра не было, и склоны наметанных им дюн морскими валами изгибались под бледными лучами луны. Я шел в никуда, но так, словно мне было назначено свидание. Сны мои вдруг хлынули в этот мир, и каждый утопавший в песке мегалит начинал казаться мне остатком стены дочеловеческих времен, со всеми символами и иероглифами, памятными мне с годов заключения в теле члена Великой Расы.

Временами мне даже казалось, что всеведущие конические чудовища деловито снуют рядом со мной по привычным делам, и я боялся опустить долу глаза, чтобы не увидеть себя таким же. И все это время передо мной проходили засыпанные песком блоки, я видел комнаты, коридоры… ослепительный свет луны и хрустальные лампы… бесконечную пустыню и колыхание гигантских папоротников над нею… Я не спал, но грезил наяву.

Не знаю, долго ли шел и далеко ли зашел… не знаю даже наверное, в каком направлении… когда вдруг заметил целое нагромождение блоков, открытых сегодня ветром. Более крупного скопления мне еще не попадалось, и оно оказало на меня столь сильное впечатление, что видения минувших эонов мгновенно поблекли.

И снова передо мной оказалась всего только пустыня, диск луны и части шарады из непонятного прошлого. Я подошел поближе и направил на камни лучи фонаря, помогая ими лунному свету. Унесенный песок открыл низкую, неправильной формы округлую массу мегалитов и камней поменьше, около сорока футов в поперечнике и от двух до восьми футов в вышину.

С самого начала я заметил в этих камнях нечто особенное. Дело было не только в числе их, превосходившем все известное мне, – источенная ветрами поверхность камней – узоры на ней – заставили разглядеть их повнимательнее, посвечивая фонариком.

По виду они ничем не отличались от попадавшихся прежде. Отличие… крылось в ином… Но полное впечатление сложилось, лишь когда взгляд мой сумел обежать разом несколько блоков.

Меня словно озарило. Криволинейные знаки на блоках образовывали единый рисунок. Впервые за все время пребывания среди этих вековечных песков мне удалось увидеть сохранившийся кусок кладки – неровной и покосившейся, но камни в ней оставались на своем законном месте.

Приподнявшись на какой-то бугорок, я принялся руками очищать от песка поверхность камней, одновременно стараясь следить за размером, формой, стилем и взаимосвязью узоров.

Тут я сумел получить некоторое представление о природе искусственного сооружения и о рисунках, некогда нанесенных на огромной поверхности первобытной кладки. И полное совпадение с тем, что было во снах, как никогда прежде тревожило и смущало.

Когда-то здесь пролегал циклопический коридор шириной и высотой футов в тридцать, вымощенный восьмигранными блоками, перекрытый прочными сводами. С правой стороны должны были размещаться комнаты, а в конце находился один из наклонных ходов поверхностей, что уводили в недра земные.

Я вздрогнул, представив все это, – одно расположение блоков не могло дать достаточных оснований для столь подробных выводов. Откуда мне знать, что этот уровень – из самых низких? Откуда мне знать, что уводящий вверх пандус остался позади? Какие у меня основания считать, что долгий подземный ход к Площади Колонн лежал слева в одном уровне надо мной?

Откуда мне знать, что зал с машинами и правый туннель в центральные архивы лежит ниже – на два уровня? Откуда же знать мне, что одна из этих жутких, заложенных железными полосами дверей находится в самом низу… через четыре уровня? Нечаянное вторжение снов бросило меня в озноб… и в холодный пот.

И тут случилось совсем уже нестерпимое: я ощутил легкое дуновение, струйку прохладного воздуха, сочащуюся вверх из углубления в центре огромной груды. И разом, как было недавно, видения отступили, оставив после себя только злой свет луны, задумчивую пустыню и неровную груду камней, оставшихся от дома, построенного в палеозое. Нечто реальное, ощутимое и насквозь пронизанное темными тайнами лежало передо мной. Струйка воздуха говорила: под россыпью камней таилась огромная полость.

Первым делом мне вспомнились мрачные легенды чернокожих об укрытых под мегалитами громадных подземных хижинах, где творятся ужасы и рождаются великие ветры. Потом мысль моя обратилась к собственным снам, и я ощутил, что псевдовоспоминания словно тянут меня за рукав. Что может крыться внизу? Какой первобытный и непостижимый кошмар, породивший мифы немыслимой древности, населяет жуткое подземелье, которое мне удалось открыть?

Колебался я лишь какой-то момент. Не одно лишь любопытство и исследовательский пыл подгоняли меня – нечто еще более сильное преодолевало мой крепнущий страх.

Я двинулся почти автоматически, словно покоряясь неизбежной участи. Спрятав фонарик в карман, с силой, на которую не мог и рассчитывать, я отвалил в сторону один колоссальный камень, следом за ним другой. И вот снизу дунул влажный ветер, так не похожий на сухой воздух пустыни. Под ногами показалась черная щель, и наконец, когда я отодвинул все обломки, какие были мне под силу, зловещий свет луны бледными лучами обрисовал отверстие достаточной величины, чтобы можно было проникнуть в него.

Достав фонарик, я посветил ярким лучом вниз. Подо мной хаотическая осыпь обработанных камней уходила к северу, спускаясь под углом сорок пять градусов, – осыпь явно была следствием давнего обвала.

Между поверхностью осыпи и сводом висела непроглядная тьма, поверху обнаруживавшая очертания колоссального напряженного свода, пески пустыни здесь, казалось, легли прямо на поверхность титанического сооружения, уцелевшего со времен юности нашей планеты… Хотя как оно сумело выдержать эоны геологических сотрясений, я не знаю и не пытаюсь даже догадываться.

Обращаясь мыслью назад, соглашусь: одно только желание спускаться в одиночку в столь сомнительную пропасть, да еще когда никто не знает, где ты находишься, окажется истинным знаком безумия. Наверное, так оно и было, только в ту ночь я не колебался.

Конечно, какой-то зов, рок или судьба вели меня этим путем. Включая фонарик лишь изредка, чтобы сэкономить батарейки, я пустился в безумный спуск по циклопическому склону, уводившему вниз от отверстия, – иногда лицом вперед, но по большей части обратившись к груде мегалитов, чтобы держаться понадежнее.

Пообок с обеих сторон поднимались ветхие стены из тесаного камня, фонарик мой освещал их. Впереди была тьма.

Спускаясь, я не следил за временем, настолько мой ум переполняли загадочные смутные картинки. Они приобретали четкость, оттесняя реальность в неисчислимые дали. Все физические чувства вдруг отказали, только страх, превратившись в призрачную горгулью, насмешливо щерился на меня.

Наконец я достиг ровной поверхности, заваленной упавшими вниз блоками, бесформенными обломками камня, песком и различным мусором. С каждой стороны – футах в тридцати, кажется, – вверх вздымались массивные стены, завершавшиеся чудовищной величины сводами. То, что камни были покрыты резьбой, я все-таки различал, но разглядеть рисунки не удавалось.

Более всего внимание мое приковывал к себе свод над головой; луч фонарика не достигал его, но нижние части чудовищных арок были вполне различимы. И с такой идеальной точностью отвечали они тому, что видел я в несчетных снах – видениях древнего мира, что я впервые по-настоящему содрогнулся.

Позади, высоко над головой, слабо светящееся пятно напоминало, что над миром все еще шествует луна. Слабые остатки осторожности твердили мне, что пятно это не следует упускать из виду, иначе я не смогу вернуться наверх.

Тогда я приблизился к левой стене, на которой резьба была заметнее. Пересечь загроможденный пол было не легче, чем спуститься по осыпи, но я сумел одолеть трудный участок пути.

В одном месте я сдвинул в сторону несколько блоков, чтобы посмотреть, как вымощен пол, и вновь ощутил трепет при виде бесконечно знакомых выпуклых к центру роковых восьмигранников, еще державшихся вместе, образуя новый пол.

Очутившись на подходящем расстоянии от стены, я медленно повел фонариком, освещая стертые временем остатки резьбы. Должно быть, некогда поток воды оставил свои следы на песчаных стенах, но причин образования загадочных инкрустаций я не мог понять.

Кое-где кладка была нарушена, а камни обнаруживали явные следы разрушения; и оставалось только гадать, сколько же эонов первобытное сооружение просуществовало в недрах земли, сохраняя свою форму наперекор всем мыслимым катаклизмам.

И все-таки сильнее всего потрясла меня резная поверхность стен. Невзирая на действие времени, вблизи узоры были вполне различимы. Полное, предельное совпадение деталей, памятное мне по видениям, поражало воображение. Конечно, обличье этой поседевшей от времени стены было мне знакомо, но пока увиденное не выходило за рамки рационального.

Некогда вид этих камней равным образом потряс и создателей мифов. Оставленные ими знания влились в поток тайной науки, неизвестным образом впечатанной в мою память во время амнезии, и теперь пробудили яркие видения в моем подсознании.

Но как же тогда объяснить, что все линии и спирали вплоть до мельчайших подробностей совпадают с теми, что я видел во снах целых двадцать лет? Какая сокровенная мифология и иконография могла запечатлеть все тончайшие нюансы столь точно и подробно, до каждой мелочи совпадая с тем, что ночь за ночью открывалось мне в сновидениях?

Это не было случайностью… или совпадением. Вне всяких сомнений, древний, едва ли не вечность назад сооруженный, сокрытый на несчетные столетия коридор, в котором я находился, и породил те самые картины, знакомые мне по снам не хуже, чем собственный дом в Аркхеме, на Журавлиной. Конечно, в сновидениях я видел это сооружение во времена расцвета, но его реальность от этого не убывала, просто я чуть ошибался.

Часть сооружения, в котором я теперь находился, была мне знакома. Помнил я и где искать ее в этом странном, приснившемся мне древнем городе. С жуткой и инстинктивной уверенностью ощутил я, что могу безошибочно разыскать любой уголок в этом здании и городе… Если только он избежал разрушения. Но что, о Господи, все это значит? Как получилось, что мне известно все это? И какая ужасающая истина прячется за древними легендами о существах, обитающих в лабиринтах из первобытного камня?

Слова способны выразить лишь долю ужаса и тревоги, что терзали тогда мою душу. Я знал, где нахожусь. Знал, что именно можно отыскать, спускаясь пониже; помнил, что находилось на несчетных верхних этажах, рассыпавшихся в пыль и прах, ставших песком этой пустыни. И зачем, думал я, содрогаясь, зачем теперь мне этот слабый, но еще видимый отблеск неба?

Меня раздирали стремление бежать обратно и жгучая лихорадочная смесь любопытства и безысходности. Что произошло с чудовищным мегаполисом давних дней за те миллионы лет, что протекли здесь со времени моих снов? И что могло остаться от подземных лабиринтов, соединявших под городом все титанические башни, после столь многих конвульсий земной коры?

Неужели мне открылся во всей своей мерзости сохранившийся в целости погребенный уголок архаичного мира? Сумею ли я теперь найти дом учителя письма и башню, где С’гг’ха, плененный разум звездоголового растительного хищника из Антарктики, вырезал на чистой стене некие картинки?

Свободен ли переход со второго уровня, уводящий вниз, в палату чуждых разумов, или же он окажется заваленным и засыпанным? В том зале плененный разум невероятного, наполовину искусственного существа, жителя полой внутренней части неизвестной еще людям планеты, находящейся за Плутоном, – он будет жить там через восемнадцать миллионов лет – лепил из глины нечто невообразимое.

Закрыв глаза и прижав ладони к вискам, я тщетно старался выбросить из головы все эти безумные кошмарные мысли. Тут впервые я остро ощутил движение окружающего воздуха, прохладного и сырого. Содрогаясь, я осознавал, что эоны не видавшая жизни безжизненная цепь зияющих черных пустот под ногами в любой момент может разверзнуться рядом или подо мной.

И я думал о страшных палатах и коридорах, о наклонных ходах, какими знал их во снах. Может ли оказаться открытым путь к центральным архивам? И снова роковой зов прозвучал в моем мозгу – я вспомнил повергающие в трепет писания в чехлах из нержавеющего металла.

Там, говорили легенды и сны, почивает история, вся история – до мельчайших подробностей будущего или прошлого, занесенная на страницы пленными умами со всех миров Солнечной системы во все века ее бытия. Безумно было думать такое, но что оставалось мне – разве был нормален мир, в котором я очутился?

Я думал о запертых металлических полках, о том, как следует поворачивать ручки, чтобы открывать их. Перед внутренним взором появилась одна из полок. Как часто приходилось мне прибегать к этой сложной серии поворотов, чередующихся с нажатиями… в разделе позвоночных, на первом уровне! И я вспомнил их все до единого.

Если только я найду эти полки, то сумею их открыть. И безумие вновь овладело мной. Через какой-то миг я уже прыгал с камня на камень, опускаясь в земные недра по весьма памятному мне пандусу.

Начиная с этого мгновения едва ли стоит полагаться на мои дальнейшие впечатления – все-таки последняя отчаянная надежда не оставила меня, и не исключено, что мой рассказ все еще окажется навеянным демонами сновидением или болезненным бредом. Разум мой жгла лихорадка, и внешние впечатления доносились словно из тумана, чередуясь с моментами беспамятства.

Лучи света таяли в окружающей темноте, вспышками своими выхватывая невыносимо знакомые стены и узоры, поддавшиеся руке времени. В одном месте обрушился свод, и мне пришлось перелезать через высокий завал, едва не достигавший каменного потолка, с которого густо свисали причудливые сосульки сталактитов.

Таков был предельный разгул кошмара, еще усугублявшийся постоянными напоминаниями кощунственной псевдопамяти. Одного только чувства прежде не ведал я – собственного ничтожества посреди чудовищного сооружения. Невесть откуда явившееся ощущение собственной малости угнетало меня, словно мне еще не приходилось видеть эти стены, находясь в обычном человеческом теле. Вновь и вновь я бросал встревоженный взгляд на себя, смутно обеспокоенный человеческими очертаниями собственной фигуры.

Вперед, в беспредельный мрак этой пропасти шагал я, прыгал и спотыкался, часто падая и ушибаясь, один раз едва не разбив фонарик. Каждый камень, каждый уголок этого обиталища демонов был мне знаком, и нередко я останавливался, посвечивая в обрушившиеся, но все же не совсем еще заваленные знакомые проходы.

Некоторые залы обрушились полностью, в других не было ничего, в третьих только обломки. Кое-где я замечал груды металлических деталей – целых и ломаных, в них я узнал колоссальные столы или пьедесталы из моих снов; чем они были на самом деле, я не смел даже догадываться.

Я наткнулся на отлогий спуск и повернул вниз, но через какое-то время на пути моем разверзлась пропасть, ощерившаяся камнями; в самой узкой части своей она была едва ли меньше четырех футов. Здесь обломки камня падали вниз, в неизведанные глубины черной гибельной бездны.

Я знал, что в этом титаническом сооружении должно быть еще два уровня с неведомыми подземельями, и невольно затрепетал в страхе, вспомнив про окованные металлом двери на самом дне. Теперь возле них не могло быть охраны – ведь зло, что таилось за ними, давно уже завершило свои отвратительные и мерзкие дела и после долгого упадка кануло в вечное забвение. Придет конец человечеству – ко времени разумных жуков не станет и обитателей мглы. Но все же, памятуя о местных преданиях, я невольно затрепетал.

Колоссальным усилием воли я заставил себя перепрыгнуть через зияющую пропасть – загроможденный пол не позволял как следует разбежаться, но безумие несло меня вперед. Я выбрал местечко поближе к левой стене, там, где щель в полу была всего уже и камней по обеим ее сторонам было поменьше, и отчаянным прыжком перемахнул на другую сторону.

Наконец добравшись до нижнего уровня, я миновал зал машин. Посреди него из-под камней проступали фантастические изломы металла, погребенного наполовину обрушившимся сводом. Все осталось на прежних местах – где, как я знал, и должно было находиться. И я уверенно перебирался через груды камней, закрывавших вход в огромный поперечный коридор. Насколько я помнил, он должен был увести меня в недра города – к центральным архивам.

Словно бесконечные века сменяли друг друга, пока я ковылял, спотыкался, брел и перепрыгивал с камня на камень по заваленному коридору. То тут то там я мог различить не стертые прикосновением веков узоры на стенах – одни были знакомыми, другие появились здесь явно уже после моего пребывания. Меня вела подземная дорога между домами, и арки исчезали над головой, появляясь только когда путь вновь приводил меня к нижним этажам других зданий.

Оказываясь на таких перекрестках, я оглядывался, даже задерживался иногда, чтобы заглянуть в прекрасно знакомые залы. Только дважды воспоминания подвели меня, но в обоих случаях дорогу преградила заложенная засовом окованная дверь.

Меня трясло, я ощущал странную перемежающуюся слабость – но поспешно, пусть не без колебаний, шел подвалом одной из огромных башен, не ведающих окон. Базальтовые блоки буквально кричали о жутких своих создателях, о которых лучше умолчать.

Первобытное это сооружение было округлым – не меньше двухсот футов в поперечнике, и на темных камнях не осталось ни знаков, ни следов. На полу здесь не было ничего, кроме песка и пыли, только зияли ходы, уводящие вверх и вниз. Ни лестниц, ни пандусов – такими и рисовали сны эти древние башни, оставленные в неприкосновенности Великой Расой. Их строителям не нужны были лестницы и наклонные пути.

В снах моих ведущие вниз отверстия оставались плотно закрытыми, и их бдительно сторожили. Теперь крышек не было, черные пятна зияли, извергая потоки прохладного и влажного воздуха. О безграничных кавернах под ними, в которых таилась и додумывала свой срок вечная ночь, я боялся думать.

Позже, с трудом одолев особенно заваленный участок коридора, я добрался до места, где свод обрушился полностью. Обломки легли холмом, за которым оказалось огромное пустое пространство, свет моего фонарика не достигал ни стен, ни сводов. Тут, подумал я, находился дом металлодобытчиков, выходящий на третью площадь, что была уже возле архивов. Что здесь некогда произошло, невозможно было даже догадаться.

За горой обломков и камня я вновь нашел коридор, но и в нем едва ли не сразу наткнулся на высокий завал, преградивший мне путь почти до самого грозно ощерившегося потолка. Как удалось мне пролезть через эту щель, раздвигая в сторону камни, как посмел я тревожить слежавшиеся обломки, когда малейшее нарушение равновесия могло подтолкнуть вниз всю массу камней надо мною и раздавить мое тело, я даже не представляю.

Чистое безумие гнало меня вперед и направляло мои действия – если только, как я все еще надеюсь, все мое подземное приключение не было адским видением наяву или в долгом кошмарном сне. Но я все-таки проделал проход через завал, или же мне приснилось это. Извиваясь, прокладывал я себе путь через эту груду обломков, удерживая зубами фонарь, включенный на ровный свет, и тело мое рвали опускавшиеся с потолка зубастые сталактиты.

Наконец я оказался возле огромного подземного хранилища, которое и притягивало меня.

Оступаясь и скользя по обратной стороне барьера, потом по оставшемуся коридору, посвечивая вперед зажатым в руке фонариком, я наконец добрался до низкого круглого подземелья, по всем сторонам которого открывались удивительно хорошо сохранившиеся арки.

Стены, точнее часть их, доступная свету моего фонарика, плотно покрывали иероглифы и обычные криволинейные символы, некоторые из них были добавлены уже после времени моих снов.

Здесь, понял я, ждала меня судьба. Не колеблясь, повернул к знакомой арке слева. Как ни странно, я даже не усомнился в том, что сумею пройти по наклонным ходам во всех сохранившихся уровнях. Огромное погребенное в земле хранилище, укрывающее анналы всей Солнечной системы, выстроено было с нечеловеческим мастерством, и прочности его достало бы пережить кончину самого Солнца.

Блоки немыслимого размера, размещенные гениями математики, скрепленные цементом невероятной прочности, образовывали массу, твердостью подобную скалистой коре планеты. Просуществовав века, даже числа которых я не умел представить, погребенный колосс стоял, как прежде. На огромных, лишь кое-где запорошенных полах были обычные в других местах обломки. Отсюда мой путь сделался относительно более легким, что неожиданным образом сказалось на мне. Все прежнее рвение, которому мешали проявиться препятствия, вдруг вылилось в стремление мчаться, и я действительно пустился бежать среди невысоких, столь жутко знакомых мне шкафов, что оказались за аркой.

Теперь меня уже не удивлял знакомый облик всего, что я видел.

С каждой стороны высились огромные металлические дверцы полок, какие-то из них оставались на месте, другие же были открыты, а третьи вовсе помяты и покорежены давнишними геологическими бурями, так и не одолевшими титаническую кладку.

Тут и там покрытые пылью груды под пустыми полками отмечали места, где дрожание земное сбросило ящики с полок. Кое-где на случайных столбиках попадались огромные символы и буквы, означающие разделы классификации.

Остановившись перед открытой камерой, в которой металлические ящики оказались на местах, пусть и под слоем вездесущей пыли, я достал один из тех, что потоньше, не без усилия, – и положил на пол, чтобы приглядеться. Он был надписан вездесущими криволинейными иероглифами, хотя в расположении знаков чудилось нечто непривычное.

Странный запор с крюками был мне прекрасно знаком, и, приподняв чистую, без пятнышка ржавчины крышку, я извлек из ящика книгу. Она была дюймов двадцать на двадцать пять и дюйма два толщиною. Переплет тоже был из металла.

К прочным целлюлозным страницам словно бы не прикоснулись пронесшиеся над ними мириады временных циклов, и я разглядывал оставленные кистью буквы странного цвета, отличавшиеся от обычных загогулин иероглифов, непохожих на любой алфавит, ведомый человеческому знанию, – глядел, словно что-то припоминал.

Тогда я понял, что таков был язык одного из пленных разумов – из тех, кого я знавал в моих снах, – разума, зародившегося на огромном астероиде, где сохранилось многое из архаической жизни и знаний первородной планеты, когда ей заблагорассудилось отделить от себя частицу. И еще я сообразил, что этот уровень отдан был материалам о планетах Солнечной системы.

Подняв глаза от невероятного документа, я увидел, что свет моего фонаря поблек, и торопливо вставил запасную батарейку, которую всегда брал с собой. Вооружившись более ярким светом, я вновь припустил по коридорам, разделяющим бесконечные островки, то и дело отыскивая взглядом знакомые полки, и лишь откуда-то издали ощущал акустический переполох, который производили мои шаги в этих катакомбах.

Сами отпечатки, оставленные мною в пыли, миллионы лет остававшейся на своем месте, заставляли меня ежиться. Никогда еще, если в моих безумных снах была хоть крупица истины, человеческие ноги не ступали по этим забывшим про возраст камням.

Куда я бегу и зачем, сознание мое не знало, не ведало. Какая-то злая сила, недобрая сущность влекла меня к себе и лишала памяти. Но смутно я все-таки ощущал, что бегу не вслепую.

Я оказался возле наклонного спуска и направился до нему в глубины. Этажи мелькали, я не задерживался, чтобы изучить их, голова кружилась, в висках пульсировал некий ритм, и правая рука моя задергалась в унисон. Я стремился отпереть нечто и ощущал все сложные повороты и нажимы, необходимые для этого… как в современном сейфе с комбинационным замком.

Во сне или нет, но я знал это, знаю и до сих пор; неужели можно во сне или из бессознательно усвоенной легенды обрести навыки в подробностях настолько мелких, сложных и незначительных?.. Я уже ничего не старался себе объяснить. Я понимал, что оставил уже те пределы, где властвует здравый рассудок. Ведь все, что происходило со мной: и обнаруженное мною жуткое знание руин немыслимой давности, и чудовищно точное совпадение всего увиденного с тем, что я считал почерпнутым из снов и преданий, – было ужаснее всего, с чем приходилось мне сталкиваться.

Быть может, тогда я невольно предполагал – как и сейчас, когда мой рассудок уже возвратился в какое-то подобие нормы, – что я не бодрствую, что весь этот похоронный город явлен мне в горячечной галлюцинации.

Наконец я достиг самого нижнего уровня и пустился вправо от пандуса. Тут по какой-то неосознанной причине, забыв про скорость, я начал смягчать звук собственных шагов: на этом самом нижнем этаже было место, куда я боялся ступить. Но только оказавшись рядом с ним, я вспомнил, чего именно боялся. Это была одна из заложенных металлическими брусьями тщательно охраняемых дверей. Теперь стражи не будет, и я затрепетал, привстав в страхе на цыпочки, словно в подземелье той базальтовой башни, где зияла открытой подобная дверь.

Я снова ощутил, как и там, прикосновение прохладного влажного воздуха и пожалел, что оказался здесь. Что несет меня сюда и зачем?.. Я не мог понять.

Приблизившись к страшному месту, я увидел, что дверь распахнута настежь. За ней вновь начинались полки, и я увидел груду ящиков, едва припорошенных пылью; видно было, что они упали не так давно. В тот же миг новая волна паники накрыла меня, и некоторое время я не мог понять почему.

Не в упавших ящиках было дело, такое мне уже приходилось видеть в этом подземелье; целые эоны конвульсии Земли сотрясали забывший свет лабиринт, и грохот упавших ящиков неоднократно нарушал его тишину. Только миновав пространство перед дверью, я понял причины.

Дело было не в ящиках, это пыль на полу возле них смутила мое зрение. Даже при свете моего фонаря становилось понятно: она лежала не так, как положено, кое-где ее почти не было, словно бы покой ее нарушали, и не столь уж давно, считанные месяцы назад. Впрочем, уверенности в этом нельзя было испытывать, даже там, где пыли оказалось поменьше, слой ее оставался толстым.

И когда я приблизил фонарик к одному из этих странных пятен, сердце мое упало – очертания его имели странно правильный облик, рядом шли три цепочки следов, размером чуть более квадратного фута… пять круглых вмятин размером в три дюйма, одна впереди остальных.

Отпечатки вели в обе стороны, словно кто-то выходил и вернулся. Конечно же, они были достаточно слабыми, они вполне могли быть иллюзией или случайностью. Но неясный ужас словно облаком окутывал их. След с одной стороны упирался в полки, с которых так недавно попадали ящики, с другой – в зловещее отверстие двери, откуда дул холодный ветер, оставлявший без охраны и присмотра путь в недра – к пропастям, превышающим разумение человека.

Настолько глубинным было это странное притяжение, что страх мой полностью покорился ему. Какая причина, какой мотив мог заставить меня сделать хотя бы шаг после этих ужасных следов и той беспричинной жути, о которой они напоминали? Но пусть тело и сотрясалось от страха, правая рука моя уже водила пальцами – так манил меня запор, который еще предстояло найти. И, понимая это, я уже оказался за грудой недавно свалившихся ящиков, на цыпочках торопясь к тому месту, которое знал… трепеща от страха, предвкушая ужасное… но без тени сомнения.

Разум пульсировал вопросами, о происхождении и уместности которых сам я лишь начинал догадываться. Сможет ли человеческое тело дотянуться так высоко? Сможет ли человеческая рука эоны спустя воспроизвести правильные манипуляции с замком? Что, если замок поврежден или заржавел? И что делать мне… что осмелюсь я сделать с тем самым, что, как я только что понял, надеюсь и боюсь обнаружить? Неужели я найду доказательство истинности своей истории, безумной, попирающей все основы, или же наконец подтвердится, что я только спал?

А потом я понял, что не бегу на цыпочках, а стою, вглядываясь в ряды полок с безумно знакомыми иероглифическими надписями. Они сохранились почти идеально – во всем стеллаже лишь три дверцы оказались открытыми.

Нельзя описать отношение мое к этим полкам, столь полным и настойчивым было ощущение прежнего знакомства с ними. Я глядел снизу на верхний ряд, находившийся вне пределов моей досягаемости, и гадал, где лучше вскарабкаться. В этом могла помочь открытая дверца в четырех рядах внизу, а запоры закрытых дверей способны были послужить неплохой опорой для рук и ног. Фонарик придется держать в зубах, что я делал и прежде там, где нужны были обе руки. Но главное – нельзя производить никакого шума.

Как опустить вниз то, что я рассчитывал там обнаружить? Это сделать было несложно, если зацепить застежку книги за воротник куртки и спускаться с ней, как с рюкзаком. И снова я подумал: цел ли замок? Я не сомневался в том, что сумею повторить знакомые движения. Оставалось только надеяться, что замок не станет скрипеть и трещать и что моя рука действительно справится с ним.

Но еще обдумывая все это, я взял зубами фонарь и полез вверх. Выступающие замки не предоставляли надежной опоры, но, как я и ожидал, весьма полезной оказалась открытая дверца. Она ходила свободно; так что, поднимаясь, я воспользовался ею и краем полки, умудрившись обойтись без особого шума.

Став на верхнем краю ее и потянувшись вправо, я едва сумел дотянуться до нужного мне замка. Пальцы мои, онемевшие от подъема, сперва действовали неловко, но скоро я убедился, что анатомическое строение их вполне дает возможность выполнить поставленную цель. Сила моторной памяти не ослабевала. Замысловатые секретные движения пальцев неизвестным путем во всех подробностях добрались до моего мозга… Менее чем через пять минут усердного труда послышался щелчок, настолько знакомый, что я даже испугался: рассудком я не ожидал никаких звуков. И через какое-то мгновение металлическая дверца, чуть скрипнув, медленно распахнулась.

Дикими глазами взирал я на ряды торцов сероватого цвета, испытывая одно лишь наполняющее душу мою необъяснимое чувство. В пределах досягаемости правой руки оказался ящик; витые иероглифы на нем заставили меня поежиться от ощущения куда более сложного, чем простой страх. Все еще содрогаясь, я ухитрился извлечь его и под лавиной пыли подтащить к себе без особого шума.

Как и первый ящик, с которым мне пришлось иметь дело, он оказался размером чуть более двадцати дюймов на пятнадцать, низким рельефом были вытеснены на нем математические символы. Толщиной он превосходил три дюйма.

Прижимаясь телом к поверхности, возле которой балансировал, я принялся возиться с застежкой и наконец справился с ней. Потом перекинул тяжелый предмет за спину, так чтобы получившимся крючком зацепить за ворот куртки. Освободив руки, я неловко сполз вниз и принялся исследовать свою добычу.

Согнувшись на коленях в пыли, я снял ящик со спины на пол перед собою. Руки мои тряслись, и я боялся извлечь эту книгу не менее страстно, чем желал этого – и не мог уже противиться более своему желанию. Мне уже стало ясным, чего я ищу, но само понимание словно парализовало меня.

Если я прав… если книга оказалась на своем месте и я не сплю – последствия этого будут непереносимыми для человеческого духа. Но более всего мучила меня собственная неспособность ощутить, что все творящееся со мной и вокруг – только сон. Ощущение реальности происходящего просто терзало… Оно и сейчас медленно обретает прежнюю силу, едва я начинаю вспоминать эту сцену.

Наконец трясущимися руками я извлек из емкости книгу и принялся завороженно разглядывать прекрасно знакомые знаки на обложке ее. Книга была в превосходном состоянии, и витые арабески знаков заголовка завораживали меня, словно я и впрямь способен был прочитать его. Действительно, не стану божиться, что мне не доводилось читать их в том ужасном минувшем… в моем безумном сне… или воспоминании.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я осмелился поднять металлическую обложку. Я тянул время и, оправдывая себя тем, что хочу поберечь батарейку, выключил фонарь. И в темноте, набравшись храбрости, открыл книгу – не включая света. И наконец мигнул фонариком на открывшуюся страницу – заранее успокоив себя, чтобы ни звуком не отреагировать на все, что бы ни открылось моим глазам.

Смотрел я только какой-то миг – а потом повалился. Но, стиснув зубы, молчал. Опустившись на пол, я притронулся рукой ко лбу… в полнейшем мраке. Я увидел именно то, что ожидал увидеть, именно то, чего так боялся. Или я сплю – или пространство и время лишь звук пустой.

Конечно, я сплю, но это можно проверить: я возьму с собой книгу, чтобы показать сыну, если она и в самом деле реальна. Голова моя плыла и кружилась, хотя чему во тьме кружить перед моими глазами? Туманя все чувства, меня охватили исполненные отчаяннейшего ужаса видения, порожденные одним только этим взглядом.

Я вспомнил о том, что показалось мне отпечатками, оставленными в пыли, и затрепетал от звука собственного дыхания. Снова включил фонарик и поглядел на страницу – так жертва удава глядела бы в глаза своего губителя и на клыки его.

И тогда, обессилевшей рукой, в темноте я закрыл книгу, положил ее обратно в коробку, опустил крышку ее и защелкнул вычурный крючок застежки. Значит, ее-то и суждено нести мне во внешний мир назад, если только эта вещь истинно существует… и если сама эта бездна не порождена кошмаром, и если существую я сам вместе с вмещающим меня миром.

Когда я поднялся на ноги и пустился в обратный путь, не могу сказать. Знаю одно: я был настолько далек от всего внешнего мира, что ни разу не взглянул на часы за это жуткое, проведенное под землей время.

С фонарем в одной руке, другой прижав к телу зловещий ящик, не помня себя самого, шел я на цыпочках в безмолвном ужасе мимо пропасти, извергавшей лишь дуновение, мимо кошмарных следов. Приступив к подъему, я оставил предосторожность, но все не мог стряхнуть с себя тень жуткого предчувствия, которого не ощущал во время спуска. Я страшился ждущей впереди черной базальтовой крипты, что была старше самого города; места, где холодный ветер извергался из далеких глубин. Я думал об ужасе Великой Расы, еще обитавшем внизу, пусть ослабев, пусть умирая. Я подумал об отпечатках – пяти кружках – и о странных ветрах и свисте, которые связывались с ними в моих снах. Вспомнил о рассказах местных чернокожих, в которых ужасные звуки и жуткие ветры были связаны друг с другом.

По врезанному в стену знаку я сумел опознать нужный этаж и наконец, миновав оставленную на полу первую книгу, добрался до круглого зала с противоположными арками. Справа я немедленно угадал ту самую арку, через которую попал сюда. Туда я и направился, сознавая, что завалы снаружи здания архивов замедлят мой путь. Трофей мой начинал оттягивать руку, и теперь мне становилось труднее сохранять спокойствие, спотыкаясь ногой об очередной обломок на полу.

А потом была высокая, до потолка, груда камней, над которой я едва пробрался по дороге сюда. С бесконечным страхом подступал я к ней, понимая, как много шума наделал в первый раз, минуя ее. Теперь, видев эти отпечатки, шума я опасался прежде всего. Металлический ящик все больше и больше мешал моим движениям.

Но наверх я поднялся без всяких трудов и там стал толкать ящик перед собой. Сам же полз следом – фонарик в зубах, – царапая спину о сталактиты.

Когда я наконец попробовал ухватить ящик, он вдруг поехал вперед по склону с шумом и грохотом, вызвавшим эхо, от которого меня бросило в холодный пот. Я немедленно рванулся за ним и поднял, прекратив шум, но, буквально через секунду, оступившись, снова против желания поднял грохот.

Он и погубил меня. Показалось мне или нет, но откуда-то из-за моей спины донесся жуткий ответ. Мне показалось, что был это пронзительный свист, ни на что на Земле не похожий, немыслимый, описать который невозможно никакими словами. В случившемся угадывалась мрачная ирония: если бы не страх, не паника, второго падения никогда не случилось бы.

Ну а тогда остервенение мое сделалось полным, непереносимым. С фонариком в руке, чуть не роняя металлический ящик, я прыгал с камня на камень, ничего более не ощущая, кроме безумного желания выбраться скорее из этого кошмарного подземелья в живой мир пустыни, к лунному свету, оставшемуся надо мной.

Не знаю, когда я добрался до горы обломков, уходившей кверху, в непроглядный мрак под обрушившейся крышей, и, ставя синяк за синяком, с новыми и новыми ссадинами полез вверх, по крутому склону из блоков и острых обломков.

Тогда разразилось несчастье. Едва я перевалил через вершину, ноги мои поехали, и я вдруг покатился вниз в лавине камня, с пушечным грохотом, сотрясающим черный воздух пещеры, оглушая уши сокрушительными реверберациями.

Не знаю, как я выбрался из этого хаоса, но, на мгновение придя в сознание, помню, как прыгал, карабкался, полз по коридору в утихающем грохоте… Ящик и фонарь еще были со мной.

Но истинное безумие настало, едва я приблизился к первобытной базальтовой крипте, которой так опасался. Когда стихло эхо поднятой лавины, я вдруг услышал тот жуткий свист, бесконечно чуждый уху людскому, тот, что слышал уже. На этот раз сомневаться не приходилось, но хуже всего было то, что свист доносился не сзади – откуда-то спереди.

Кажется, я завизжал. Смутно помню, как бежал адским базальтовым подземельем прежнего мира, а проклятый свист доносился из разверстой тьмы беспредельных черных глубин. Подул ветер – не прохладный сквознячок, как прежде, – свирепый могучий порыв яростно и гневно вырвался из отвратительной бездны, откуда недавно еще вырывался лишь непристойный свист.

Помню еще, как я прыгал, как перелезал препятствия, а ветер толкал меня в спину, и свист становился сильнее и сильнее, охватывал меня словно щупальцем… как бы разил из далеких подземных глубин.

Но ветер, дувший в спину, не помогал мне – он задерживал мое продвижение, останавливал меня на пути, подобно удавке или лассо. Но я шел – наперекор свисту – и, осилив завал, снова оказался за барьером из огромных блоков – там, где начинался подъем к поверхности.

Помню, как через арку глянул в машинный зал и едва не закричал, заметив наклонный спуск, уводящий к одной из этих кощунственных дверей, оставшихся в двух уровнях подо мной. Но крика не вышло, я только бормотал про себя, что это только сон и я скоро проснусь, что на самом деле я в лагере, а может быть, и дома – в Аркхеме. Надежды эти укрепили мой рассудок, и я принялся подниматься по склону на более высокий уровень.

Конечно же, я помнил, что мне предстоит перебраться через четырехфутовую щель, но прочие страхи не позволяли еще осознать всего ужаса до тех пор, пока пропасть не оказалась передо мною. Одно дело прыгать вниз, но смогу ли я столь же непринужденно перепрыгнуть расщелину вверх по склону… в панике, утомленный, отягощенный металлическим ящиком и ненормальным сопротивлением дующего в спину дьявольского ветра? Я подумал обо всем этом в последний момент… и о безымянных тварях, что гнездились в черной пропасти подо мной.

Свет фонаря слабел, но по памяти я все-таки заранее понял, что очутился возле расщелины. Порывы холодного ветра, тошнотворный визг позади на какой-то миг показались мне благодетельным даром, притупившим ужас мой перед разверстой пастью впереди. И тут я ощутил новые порывы ветра и свист – но уже спереди – приливами мерзости, извергавшимися из глубин непредставимых и непредставляемых.

Теперь вокруг меня творился сущий кошмар. Рассудок померк, и, забыв обо всем, кроме животного стремления к бегству, я рванулся по склону вверх, словно никакой пропасти не существовало. И когда передо мной предстал край ее, я прыгнул, отчаянно… вкладывая в движение все силы, которыми обладал, и на миг исчез в пандемониуме, черном кружащем водовороте мерзких звуков, перемешанных с угольной… что там… ощутимой пальцами тьмой.

Тут, насколько я могу вспомнить, все и закончилось. Все последующие мои впечатления целиком принадлежат к области фантасмагории или бреда. Сон, безумие, воспоминания странным образом смешивались, порождая одну за другой фантастические обрывочные иллюзии, ни в коей мере не связанные с реальностью.

Неисчислимые лиги летел я сквозь вязкую разумную тьму посреди вавилонского столпотворения звуков, каких не знала Земля, не слышал никто из обитавших на ней. Во мне вдруг начали пробуждаться какие-то рудиментарные чувства, указывая ямы и полости, в которых гнездился ужас, не знающие солнца ущелья, подземные океаны, а возле них города с черными базальтовыми башнями, в которых не было света.

Тайны первозданной планеты, со всеми незапамятными эонами ее истории, без звука, без света вспыхнули в моем мозгу, и я познал тогда вещи, которые не могли бы открыться мне прежде – даже в самых дичайших из моих видений. И все время холодные пальцы влажных облаков крутили и вертели меня, а ведьмин проклятый визг покрывал чередующиеся мгновения молчания, которыми то и дело прерывалось вавилонское столпотворение голосов в водоворотах кромешной тьмы.

А потом я вновь увидел циклопический город моих снов не в руинах – таким, как он мне представлялся. Я вновь пребывал в нечеловеческом коническом теле и бродил посреди толп Великой Расы, среди заточенных ею умов, торопившихся с книгами по коридорам и просторным пандусам.

Но поверх этих картин в жуткие, молниеподобные моменты озарения накладывалось слепое ощущение отчаянной схватки… щупалец свистящего ветра и безумного полета летучей мыши по отвердевшему воздуху, лихорадочного бегства в продутой ветром мгле, камней под ногами и руками, подъема.

Наконец что-то вспыхнуло наверху… далекий голубоватый неясный клочок. А потом мне снился сон: как карабкался вверх и ветер дул мне в спину, сардонический свет луны, ухмылявшейся наверху, пока я выползал по груде обломков, осыпавшейся под ногами и обрушившейся, покоряясь мерзкому урагану, едва я очутился на твердом месте. И злобные и унылые колыхания сулящего безумия лунного света поведали мне наконец, что я вернулся в мир, некогда казавшийся мне реальным.

Я вцепился руками в пески австралийской пустыни, а вокруг меня бушевала буря, какой мне еще не приходилось видеть на родной планете. Одежда моя висела клочьями, тело, казалось, все было покрыто царапинами и синяками.

Сознание во всей своей полноте возвращалось медленно, и не было такого мгновения, когда я мог сказать: вот, сгинуло наваждение и возвратилась память. Да, был передо мной холм из титанических блоков и пропасть под ним… и откровение, явленное мне из прошлого… и жуткий кошмар, которым и кончилось все… Но что же из всего этого было на самом деле?

Фонарик исчез, металлический ящик тоже, если на самом деле я нес его наружу. Так был ли этот ящик… и пропасть… и холм над нею? Приподняв голову, я оглянулся, но позади оставались только чистые волны пустынных песков.

Дьявольский ветер сгинул, распухшая болезненная луна краснела, закатываясь на западе. Поднявшись на ноги, я побрел на юго-восток – к лагерю. Что же на самом деле случилось со мной? Может быть, я просто забылся в пустыне и бродил, подчиняясь иллюзиям, по пескам возле погребенных блоков? А если не так, как осмелюсь я оставаться в живых?

Так рассыпалась вся моя вера в рожденную мифами ирреальность моих видений, уступая место прежним адским сомнениям. Если реальна эта пропасть, значит, реальна Великая Раса, а ее кощунственные устремления и метания в охватывающем весь космос водовороте времен не миф, не кошмар, но ужасная, сокрушающая душу реальность?

Неужели я, как ни мерзко понимать это, во время своей амнезии побывал в мире, что существовал за сто пятьдесят миллионов лет до человека? Неужели и тело мое послужило средством передвижения отвратительно чуждому существу, рожденному на грани палеозоя?

Неужели я в числе разумов, плененных этими неуклюжими чудищами, побывал в их проклятом каменном городе во времена его первобытного величия и расхаживал по коридорам в мерзком теле, принадлежащем пленившему меня?

Значит, и в самом деле сны, мучившие меня больше двадцати лет, – воспоминания… истинные и чудовищные?

Значит, и в самом деле приходилось мне разговаривать с умами, обитавшими в недостижимых уголках пространства и времени, узнавать секреты Вселенной… тем, что были, и тем, что еще ожидают своей череды… и писать анналы о собственном веке для титанических архивов с их металлическими коробками? Значит, существуют и эти… древние существа, твари, повелевающие адскими ветрами и визжащие дьявольскими голосами… те, что прячутся, выжидая, таятся в черных недрах планеты, медленно теряя в них силу, пока по растрескавшейся от возраста земной поверхности жизненным путем шествуют привычные нам существа?

Я не знаю. Если эта бездна реальна, если в ней действительно обитает то самое – надежды нет. И тогда на всем этом мире людей лежит коварная и насмешливая тень из вневременья. Но благодарение Богу, у меня нет тому доказательств, и перенесенное мною может оказаться новым обострением заболевания. Я не смог донести металлический ящик, что явился бы доказательством, а подземные коридоры до сих пор не найдены.

Впрочем, если Вселенная действительно повинуется милосердию, их никогда не найдут. Но я должен рассказать сыну, что видел или думал, что видел, и пусть он как психолог рассудит, реально ли это, а потом поведает свои выводы миру.

Я уже говорил: та ужасная правда, что таится за годами мучительных моих видений, возможно, и существует, если истинно то, что я видел в этих циклопических подземных руинах. Мне и в самом деле трудно описать самое мучительное, хотя читатель не мог уже не догадаться об этом. Конечно же, дело в той книге, что оказалась в металлическом ящике, с такими сложностями извлеченном мной с полки из-под пыли бесконечной вереницы веков.

Ни один глаз, ни одна рука не прикасались к ней со времени появления человека на этой планете. Но когда на дне той жуткой пропасти я посветил фонариком на целлюлозные листы ее, хрупкие, потемневшие от пролетевших миллионов лет, я увидел не иероглифы из времен юности нашей планеты – буквы родного нашего алфавита, складывающиеся в слова английской речи, выписанные моим собственным почерком.

1936

Обитающий во мраке

Посвящается Роберту Блоху

Я видел бездны темной вселенной,

Обиталища мрачных жестоких планет,

В своем безнадежном круженьи бесцельном

Навеки забывших и слово, и свет.

«Немезида»

Осторожный следователь едва ли станет оспаривать всеобщее убеждение в том, что Роберт Блейк был сражен молнией или же нервным шоком, последовавшим после электрического удара. Верно, что окно, перед которым он находился, оказалось неповрежденным, но природа и прежде обнаруживала способность к различным трюкам. Выражение на лице покойного можно приписать случайному сокращению мышц, абсолютно не связанному с тем, что предстало его оку, а записки в дневнике можно считать порожденными разыгравшимся воображением человека, интересующегося всякими древностями и поддавшегося некоторым суевериям. Что касается странных событий в заброшенной церкви на Федерал-хилл, проницательный ум, не колеблясь, объяснит их каким-либо шарлатанством, с которым в сознательной или бессознательной форме связан был Блейк.

В конце концов, он был писатель и живописец, отдавший свое творчество мифам, снам, ужасам и предрассудкам, непрестанно изобретавший призрачные и нечистые сцены. Прежнее его пребывание в городе, когда он посетил странного старца, не менее его самого преданного оккультным и запретным познаниям, закончилось смертью и пламенем; должно быть, какой-то отвратительный инстинкт вновь выгнал его из собственного дома в Милуоки. Он не мог не знать о старинных легендах, несмотря на то, что дневник утверждает обратное, и смерть его, скорее всего, в самом зачатке пресекла какой-то грандиозный обман, что должен был обрести литературное воплощение.

Впрочем, среди тех, кто расследовал это дело и знакомился со всеми обстоятельствами, несколько человек все еще остались приверженцами менее рациональной и обыденной теории. Они склонны верить дневнику Блейка и с многозначительностью указывают на некоторые факты: несомненную подлинность документов из старого храма, неопровержимое существование до 1877 года противоестественной и исполненной скверны секты «Звездная мудрость»… Наконец, любознательный репортер Эдвин М. Лиллибридж действительно пропал без вести в 1893-м… И тем более нельзя сомневаться в маске ужаса на лице почившего… жуткой, исказившей все человеческое. Наверное, один из последователей этой секты, движимый фанатизмом, послужил причиной тому, что загадочный угловатый камень и черная шкатулка, украшенная непонятным узором, обнаружились внутри мрачного, не имеющего окон шпиля над храмом, – не в башне, где, если верить дневнику, Блейк отыскал ее. По официальным и неофициальным сведениям человек этот, уважаемый врач, испытывающий склонность к мистическим преданиям, уверял, что избавил мир от визитов твари, слишком опасной и оскверняющей поверхность планеты.

Пусть читатель выбирает теперь, какая точка зрения более устраивает его самого. Газеты, допуская двойственное толкование, излагали события с известным скептицизмом, предоставляя читателю самому рисовать себе картину – какой видел ее Роберт Блейк, или какой она казалась ему, или какой он хотел, чтобы ее представляли другие. И теперь, обратившись к дневнику на досуге, можно тщательно и бесстрастно попытаться восстановить мрачную цепь событий в последовательности, запечатленной главным героем.

Блейк возвратился в Провиденс зимой 1934/1935 года и занял вполне пристойное обиталище на Колледж-стрит на верхнем этаже над травянистой лужайкой возле верхушки восточного склона большого холма, неподалеку от общежития университета Брауна, позади мраморного здания библиотеки Джека Хея. Уютное и обворожительное местечко, крохотный садик старинных времен, где огромные дружелюбные кошки принимали солнечные ванны на теплой крыше сарая. Квадратный дом времен четырех Георгов имел кровлю с водостоками, дверь с накладной резьбой, окошки из мелких стекол, словом – все признаки начала девятнадцатого века. Внутри двери состояли из шести панелей, широкие половицы, изгибающаяся лестница колониальных времен, белые каминные доски времен праотца Адама, задние комнаты лежали на три ступени ниже передних.

Большой кабинет Блейка в юго-восточной части дома с одной стороны окнами выходил на садик перед домом, из западных же окон его – перед одним из которых и стоял стол Блейка – открывался великолепный вид с вершины холма на городские крыши внизу и на таинственные закаты, каждый день пламеневшие над ними. На горизонте пурпуром отсвечивали далекие склоны холмов за городом. На фоне их – милях в двух – призраком высилась глыба Федерал-хилл, ощетинившаяся крышами и шпилями, далекие очертания их подрагивали и принимали фантастические формы, затуманенные городскими дымами, поднимавшимися снизу. Блейк испытывал любопытное ощущение: ему казалось, что он глядит на неведомый эфирный мир, который может даже исчезнуть, если он попытается разыскать таинственные края и вступить в них собственной персоной.

Выписав из дома большую часть собственных книг, Блейк приобрел старинную мебель, подходящую для этого дома, и принялся рисовать и писать… Жил он в одиночку и со всей несложной домашней работой справлялся сам. Студия его располагалась в северном мезонине, где панели застекленной крыши создавали просто великолепный свет. За ту первую зиму он написал пять рассказов, относящихся к числу его лучших вещей: «Зарывший вглубь», «Лестница на крышу», «Магия», «В долине Аната» и «Обжора со звезд», написал семь полотен – все безымянные чудища, не имеющие ничего общего с человеком, и неземные ландшафты, глубоко чуждые нам.

На закате он частенько сиживал за столом, мечтательно поглядывая на простертый перед ним запад – темные башни Мемориального зала, внизу – колокольни здания суда, стройные башенки домов нижнего города, за всеми ними – мерцающий дальний, увенчанный шпилями холм, неведомые улочки и лабиринт остроконечных крыш, что так искушал его воображение. От кого-то из своих немногих новых знакомых в этих краях он узнал, что дальний склон занимает обширный итальянский квартал, хотя дома там по большей части остались от прежних хозяев – ирландцев и янки. Он то и дело поднимал свой полевой бинокль к призрачному, недостижимому миру за клубящейся завесой дыма, приглядывался к отдельным крышам, башенкам и шпилям, размышлял о загадках и тайнах, наверняка гнездящихся и под ними. Даже с помощью оптики Федерал-хилл казался Блейку далеким, едва ли не сказочным, связанным с ирреальными и бесплотными чудесами из его собственных картин или рассказов. Чувство это долго не оставляло его, даже когда холм растворялся в фиолетовых сумерках, усеянных звездами, фонарями при луне – ярким освещением здания суда, и под кровавым оком – красным маяком Индустриального треста, придававшим ночи таинственность.

Из всех зданий на Федерал-хилл наиболее привлекала к себе внимание Блейка некая темная церковь. Она с особой четкостью выступала в определенные часы дня, а на закате гигантская черная башня, увенчанная крутым шпилем, просто вонзалась в пылающее небо. Наверно, она была возведена на высоком месте, потому что и мрачный фасад, и видная сбоку часть северной стороны под крутой крышей, и заостренные верха огромных окон – все высилось над окружающими крышами и горшками на печных трубах. По-особому суровая и строгая, она казалась вырубленной из камня, целое столетие продымленного городом и исхлестанного бурями. Стиль – насколько можно было судить через бинокль – отвечал раннему экспериментальному варианту неоготики, что предшествовала статным сооружениям Апджона и восприняла некоторые контуры и пропорции георгианского стиля. Скорее всего, возведена она была между 1810 и 1815 годами.

Месяцы шли, и Блейк разглядывал дальний запретный мираж со странно разгорающимся интересом. В огромных окнах ни разу не мелькнул свет, значит, храм пустовал. И чем дольше смотрел Блейк, тем сильнее разгуливалось его воображение, и наконец в голову полезли вовсе странные вещи. Ему уже казалось, что здание окружает неясная, особая аура забвения, ибо даже голуби и ласточки не приближались к его серым камням. Вокруг всех прочих башен и колоколен вились целые стаи птиц, но сюда они даже не опускались. По крайней мере, так ему показалось, и он даже занес это наблюдение в дневник. Он указал место друзьям, но никто из них не бывал на Федерал-хилл или же не имел никакого представления об этой церкви.

Весной Блейка охватило глубокое беспокойство. Он приступил было к давно запланированному роману о ведьмах, в наши дни поклоняющихся дьяволу в Майне, – но странным образом не имел сил продолжать его. Он все дольше просиживал возле обращенного на запад окна и глядел на зеленый холм и хмурый шпиль, близ которого избегали летать птицы. Когда в саду на ветвях появились нежные листочки, мир исполнился новой красоты, но Блейк только сделался еще беспокойнее. Именно тогда и овладело им желание не в воображении, но в реальности пересечь полгорода и подняться в затканный дымом мир мечты.

В конце апреля, как раз перед вековечной Вальпургиевой ночью, Блейк предпринял первую вылазку в неизвестное. По бесконечным ведущим вниз улицам, унылым площадям с облупившимися домами он наконец добрался до идущей в гору улицы со столетними истертыми тротуарами, покосившимися дорическими портиками и облезшими куполами, которая – он ощутил это – приведет его вверх к давно знакомому, но недостижимому миру за туманами. На улицах видны были грязные бело-голубые таблички, ничего не говорившие ему… Он стал замечать странные смуглые физиономии среди толпы, появились иностранные вывески над любопытными магазинчиками в бурых от времени домах. Но того, что он приметил издалека, не было видно нигде, так что он еще раз подумал, что Федерал-хилл его видений есть страна умозрительная, в которую человеку ногой не дано ступить.

То и дело ему попадался ветхий церковный фасад или облезлый от старости шпиль, но черной башни не было видно. Он спросил у хозяина магазина, нет ли где-нибудь рядом огромной каменной церкви. Тот покачал головой, хотя до того непринужденно говорил по-английски. Блейк поднимался в гору, и город вокруг делался все более странным, и возмутительно много задумчивых побуревших улочек уходило не туда – к югу. Блейк пересек две или три широкие улицы и наконец как будто бы мельком заметил свою башню. Он задал тот же вопрос еще одному торговцу и на сей раз испытал явную уверенность, что незнание было поддельным. На лице смуглокожего мужчины проступил страх, который он попытался скрыть: Блейк заметил, что правой рукой он сделал какой-то таинственный знак.

И тут черный шпиль словно сам впился в небо по левую руку, над коричневыми крышами перепутанных переулков. Блейк мгновенно узнал его и заторопился по грязным немощеным улочкам, уходившим вверх. Дважды он сбивался с пути, но почему-то не смел расспрашивать старожилов или хозяек, сидевших у порога… даже детей, что с криками играли в грязи на сумеречных улочках.

Наконец он вновь увидел башню на юго-западе. Огромный каменный блок темнел в конце улицы. Блейк стоял на продуваемой всеми ветрами мощеной площадке, заканчивавшейся в дальнем конце высокой подпорной стеной. Пришел конец его поискам: на широкой заросшей площадке над этой стеной за железной оградой в шести футах над близлежащими улицами самостоятельным малым мирком высился титанический мрачный храм. В том, что это был именно он, Блейк не сомневался, хоть и видел его в другом ракурсе.

Заброшенный храм находился в состоянии крайнего запустения, иные из высоких каменных контрфорсов упали, а несколько остроконечных наверший тонкой работы уже терялись в высоком прошлогоднем бурьяне. Пыльные стекла окон в основном уцелели, впрочем, многих каменных столбиков уже недоставало. Блейк не мог не удивиться долгой жизни потускневших цветных стекол, помня об известных наклонностях мальчишек всего света. Массивные двери были плотно закрыты, по верху подпорной стены шла ржавая железная ограда. Ворота над ступеньками, поднимавшимися от площади, явно были заперты на замок. Дорожка, протянувшаяся к зданию от ворот, заросла почти сплошь. Все кругом окутывала атмосфера запустения и упадка. И при взгляде на черные, не заросшие плющом стены и под край крыши, где не было птичьих гнезд, Блейку почудилось нечто неведомое и ужасное.

Народу на площади было не много. Заметив полисмена у северной ее оконечности, Блейк приступил к нему с вопросами относительно церкви. Огромный добродушный ирландец, как это ни странно, только перекрестился и пробормотал, что здесь люди об этом не говорят. Блейк продолжал настаивать, и полисмен торопливо добавил, что итальянский священник предупреждал всех, чтобы к двери ее не подходили, что некогда там обитало чудовищное зло, оставившее неизгладимый след. Сам же он слыхал от отца только мрачные слухи, а тот помнил кое-что зловещее еще с детства.

В прежние дни здесь таилась скверная секта – из тех, что призывали жутких гостей из неведомых пропастей мрака. Добрый священник потрудился, чтобы изгнать нечисть, – правда, иные тогда утверждали, что для этого хватило бы и просто солнечного света. Если бы отец О’Молли дожил до сегодняшнего дня, ему было бы что рассказать обо всем этом. Но теперь больше ничего не сделаешь, нужно только оставить это в покое. Теперь оно не причиняет зла, а те, кому это принадлежало, давно умерли и разъехались из этих мест. Когда в городе поднялся ропот – в 77-м, когда в окрестностях начали пропадать люди, – сектанты разбежались во все стороны, словно крысы. Когда-нибудь городским властям за неимением наследников неминуемо придется вмешаться и принять собственность, но сейчас не будет добра, если кто-нибудь решит полезть туда. Пусть стоит, пусть рушится, только чтобы из его черной бездны опять не вылезло нечто.

Полисмен отошел, а Блейк все продолжал глядеть на мрачную увенчанную шпилем башню. Его развлекло, что другим башня кажется не менее мрачной, чем ему самому, он даже задумался о тех зернах истины, что могли скрываться в старых баснях, которые пересказал фараон. Быть может, это всего лишь легенды, пробужденные недобрым видом этого места, но если это так… он словно странным образом угодил в одну из собственных историй.

Полуденное солнце выскользнуло из-за редеющих облаков, но и ему было не под силу осветить покрытые сажей и проступающими пятнами стены старинного храма, что башней высился на вершине холма. Странно было и то, что веселая весенняя зелень еще не успела оживить побуревшие, пожухлые растения за железной оградой. И Блейк вдруг обнаружил, что внимательно изучает подпорную стену и ржавый забор в поисках возможного пути. Почерневшее святилище влекло его с воистину неодолимой силой. Возле лестницы прохода в заборе не оказалось, однако поодаль нашлось несколько выпавших прутьев. Можно было подняться наверх и по узкому карнизу снаружи забора добраться до лазейки. Если люди так боятся этого места, вмешиваться они не станут.

Оказавшись на самом верху, он почти добрался до цели, прежде чем его заметили. Обернувшись назад, он мельком увидел, как поспешно повернулись спиной к нему двое прохожих, торопливо делая правой рукой тот же самый жест, что и владелец магазина. Захлопали окна, какая-то толстуха уже загоняла стайку малышей в некрашеный покосившийся домишко. Пробраться в лазейку оказалось делом несложным, и скоро Блейк уже шагал по заброшенному двору, раздвигая перепутавшийся бурьян. Изглоданные временем надгробия вокруг говорили о том, что некогда здесь хоронили, только, наверное, давно. Здесь, вблизи, храм подавлял одной только огромностью, но, справившись с настроением, Блейк решил попробовать, нельзя ли открыть входные двери. Они были накрепко заперты, и он пошел в обход циклопического сооружения, разыскивая отверстие поменьше, чтобы войти. Он вовсе не был уверен, что собирается вступать в обитель тени и запустения, но притяжение не отпускало его.

Зияющее, ничем не прикрытое окошко погреба и представило ему искомый шанс. Заглянув внутрь, Блейк увидел лишь пыль да паутину, смутно проступавшие в лучах клонящегося к западу солнца. Ржавые останки воздухогрейки свидетельствовали, что сооружением этим пользовались и поддерживали в должном состоянии еще во время правления королевы Виктории.

Не отдавая себе отчета в своих действиях, Блейк втиснулся в окошко и опустился на покрытый густым слоем пыли и мусора бетонный пол. Сводчатый погреб оказался обширным и без перегородок; в правом углу его посреди густых теней Блейк заметил черную арку, очевидно, открывающую ему путь наверх. И тут с сильнейшим смятением он осознал, что находится уже внутри призрачного сооружения. Но, справившись с собой, отыскал поблизости целый бочонок и подкатил к окошку, чтобы облегчить себе обратный путь. Задыхаясь от вездесущей пыли, покрытый призрачными липкими нитями, он шагнул на истертые каменные ступеньки, уходящие во тьму – наверх. Света не было, и он осторожно шагал, выставив вперед руки. За резким поворотом оказалась запертая дверь, он быстро нашарил задвижку. Дверь открылась вовнутрь, за нею оказался неярко освещенный коридор, облицованный деревянными, источенными древоточцем панелями.

Оказавшись наверху, на уровне пола, Блейк принялся торопливо обследовать сооружение. Все внутренние двери были не заперты, и он свободно мог переходить из помещения в помещение. Колоссальный неф казался обиталищем духов; ощущение усиливали пыльные заносы, целые холмы пыли над скамьями, алтарем, кафедрой, под титаническими паутинными канатами, протянутыми между стрельчатых окон галереи и окутывавшими готические колонны. И над всем этим молчаливым запустением лежал тяжкий свинцовый свет заходящего солнца, преображенный почерневшими стеклами высоких окон.

Рисунки на стенах были настолько затемнены, что Блейк едва мог понять сюжеты, но и то немногое, что ему удалось угадать, совершенно ему не понравилось. Ничего необычного – просто знание тайных символов смогло много рассказать ему об иных древних композициях. Некоторые святые были изображены с достойным любой критики выражением явной скуки на лицах, а одно из окон оказалось попросту темным, и по его черному полю разбросаны были странные светящиеся спирали. Отвернувшись от окон, Блейк отметил, что покрытый паутиной крест над алтарем выглядел очень любопытно: он скорее напоминал анкх, crus ansata таинственного Египта. В задней ризнице возле апсиды Блейк обнаружил подгнивший стол и высокие, до потолка, полки с покрытыми плесенью разрушающимися книгами. И тут он впервые испытал прикосновение неподдельного ужаса – так много говорили заглавия этих книг. Это были черные фолианты, о которых нормальный человек не слыхивал ничего, кроме разве что смутных неопределенных слухов; запретные страшные вместилища двусмысленных тайн и незапамятной древности формул, выпавших из потока времен во дни юности рода людского и еще прежде этого. Сам Блейк прочитал не одну из них: и отвратительный «Некрономикон» в латинском переводе, и мрачную «Liber Ivonis», и печальной славы «Cultes de ghules»[14] графа Д’Эрлетта, «Unaussprechlichen Kulten»[15] фон Юнцта и адские «De Vermis Musteriis»[16] старика Людвига Принна. Но попадались там и иные труды – он либо знал их мерзкую репутацию, либо не знал их вовсе. Пнакотические рукописи и «Книга Дзен» – полураспавшийся том с уже неразличимыми знаками. Впрочем, отдельные символы и диаграммы вселяли привычную жуть в знатока оккультных наук. Местные слухи не обманывали. В этом месте гнездилось зло, куда более древнее, чем человечество, обнимавшее не одну эту вселенную. На покосившемся столе осталась небольшая переплетенная в кожу книжонка с записями, выполненными странным шифром. Сей манускрипт был написан знаками, в наши времена использовавшимися в астрономии, а в прежние – в алхимии, астрологии и прочих сомнительных науках, – знаками Солнца, Луны, планет, аспектов и зодиакальными символами. Целые страницы, испещренные ими, разделы и параграфы явно предполагали, что каждый символ имеет собственное место в таинственном алфавите.

Надеясь на досуге прочесть криптограмму, Блейк прихватил книжечку со стола и опустил в карман пальто. Кое-какие из внушительных томов невероятно искушали его, и он уже решил позаимствовать их отсюда… попозже. Трудно понять, почему столь долгое время они оставались без внимания. Неужели он первым сумел прорвать оболочку липкого настырного страха, что оберегал это место от незваных гостей шестьдесят лет?

Тщательно обследовав первый этаж, Блейк прошел по пыльному полу едва освещенного нефа к переднему вестибюлю, где он успел прежде заметить дверь и лестницу, похоже, уводившую вверх – к черной башне и шпилю над ней, что так долго манили его к себе. Подниматься оказалось весьма неприятно: пауки основательно потрудились в узком проходе, и без того покрытом пылью. Лестница была винтовой, с узкими высокими ступенями, и время от времени перед Блейком открывалось окошко, с головокружительной высоты глядящее вниз на город. Хотя он не видел внизу канатов, но рассчитывал найти не один колокол в башне, окна которой – узкие щели – так часто изучал его полевой бинокль. Но тут его поджидало разочарование: добравшись до самого верха, он обнаружил, что помещение под крышей свободно от колоколов и приспособлено для иных целей.

Небольшой квадратный зал со стороной около пятнадцати футов неярко освещен четырьмя узкими окнами – по одному на каждой стороне, – застекленными между лувровыми досками; позади них оказались непрозрачные экраны, теперь по большей части уже сгнившие. Посреди покрытого пылью пола подымался странным образом граненый каменный столп фута четыре в высоту и около двух в поперечнике – со всех сторон он был покрыт различными грубо врезанными и абсолютно непонятными иероглифами. На столпе этом покоилась металлическая шкатулка какой-то асимметрической формы. Крышка ее была открыта на петлях, а внутри под полувековым слоем пыли лежало нечто похожее на яйцо или окатанную гальку – примерно четыре дюйма в размере. Столп неровным кружком окружали семь готических кресел с высокими спинками. А за ними у обшитых темным деревом стен расставлены были семь облупившихся огромных скульптур из раскрашенного темной краской гипса, более всего напоминавших загадочные мегалиты таинственного острова Пасхи. В одном из углов занавешенной паутиной палаты высилась лестница, уходящая к вделанной в потолок дверце, которая вела в лишенный окон шпиль.

Как только глаза Блейка привыкли к полумраку, он тотчас заметил странные барельефы на загадочной шкатулке из желтого металла с откинутой крышкой. Приблизившись к ней, он попытался смахнуть пыль руками и платком… – изображенные на ней чудовищные существа казались живыми, но в них не было ничего человеческого, ничего общего с тварями, порожденными нашей планетой. Четырехдюймовый округлый объект оказался почти черным, с красными прожилками многогранником, образованным неправильными плоскостями, – это был или весьма необычный природный кристалл, или он был отполирован и огранен человеком. Он не прикасался к днищу шкатулки, а покоился на металлической ленте, у центра опиравшейся на семь странных ножек и протянувшейся от поверхности шкатулки ко всем ее углам. Сам же камень, оказавшись на ладони Блейка, произвел на него жуткое впечатление, странным образом схожее с восхищением. Он и не мог оторвать глаз от камня и, глядя на его сверкающие поверхности, начал уже представлять за ними призрачные, начинающие образовываться чудесные миры. Разуму его представлялись шары чуждых планет с огромными каменными башнями… другие миры с титаническими сооружениями, но без признака жизни, и еще более отдаленные пространства, где лишь движение черноты выдавало присутствие разума и воли.

Поглядев в сторону, он заметил некую горку пыли в углу возле лестницы в шпиль. Вздымая пыль и раздвигая перед собой паутину, Блейк подошел к ней, уже на ходу заподозрив нечто мрачное в ее облике. Но рука и платок скоро выдали истину – Блейк охнул, не сдерживая сложной смеси нахлынувших чувств. Перед ним лежал скелет человека, и пребывал он здесь уже давно. Одежда истлела, но пуговицы и обрывки ткани говорили, что костюм прежде был серым. Уцелели и другие свидетельства – туфли, крупные пуговицы на манжетах, булавка прежних времен, значок репортера с названием старинной «Провиденс Телеграмм» и записная книжка в крошащемся кожаном переплете. Последнюю Блейк обследовал с повышенным тщанием и обнаружил несколько вышедших из употребления банкнот, целлулоидный календарик на 1893 год с объявлениями, несколько карточек с именем Эдвин М. Лиллибридж и листок бумаги с карандашными заметками.

В этой бумажке оказалось много загадочного, и Блейк внимательно прочитал ее в неярком свете западного окна. В несвязном тексте ее оказались фразы следующего содержания:

…Профессор Енох Боуэн, прибыв из Египта в мае 1744-го, приобретает старую церковь Свободной Воли в июле… известны его работы и интерес к оккультным знаниям. Доктор Драун из Четвертой Баптистской предостерегал против Звездной мудрости в проповеди от 29 дек. 1844 г.

Конгрегация 97 к концу 45.

1846 – 3 исчезновения – первое упоминание о Сверкающем Трапециоэдре.

7 исчезновений 1853 г. – начались слухи о кровавых жертвоприношениях.

Расследование 1853 года окончилось ничем – истории о каких-то звуках.

Отец О’Молли рассказывал о поклонении дьяволу при помощи шкатулки из руин древнего Египта; говорил, что она вызывает нечто такое, что не может существовать на свету. От слабого света бежит, от сильного исчезает. Потом приходится призывать заново. Должно быть, узнал у смертного одра Фрэнсиса Кс. Финея, вступившего в «Звездную мудрость» в 1849 году. Эти люди утверждают, что Сверкающий Трапециоэдр показывает им небо и иные миры. И что обитающий во мраке каким-то образом делится с ними тайнами.

Рассказ Оррика В. Эдди. Они вызывают это, глядя в сверкающий кристалл, и пользуются собственным тайным языком.

1863 в конгрегации 200 или более, помимо людей спереди.

Ирландские парни устроили свалку в церкви в 1869 году после исчезновения Патрика Ригана.

Завуалированная статья в Ж. от 14 марта 1872 года, но люди о ней не говорят.

1876 год – 6 исчезновений, тайный комитет обратился к мэру Доймо.

Действия обещаны в феврале 1877-го, храм закрывается в апреле.

Банда… с Федерал-хилл угрожает доктору и причту в мае.

До конца 1877 года город покинуло 181 человек… имена неизвестны.

Около 1880-го начались рассказы о привидениях… попытаться подтвердить справедливость сообщения, что после 1877-го в церковь никто не входил.

Попросить у Лэнигана фотографию места, снятую в 1851 году.

Возвратив записку на место – в записную книжку, Блейк обернулся, чтобы поглядеть на скелет, простертый в пыли. К чему привели эти заметки, было понятно: не было никаких сомнений, что этот человек явился в пустовавшее здание сорок два года назад, чтобы найти материал для газетной сенсации, на какую бы не всякий рискнул. Быть может, он так и не посвятил никого в свой план… и не вернулся в собственную редакцию. Возможно, это просто сдерживаемый страх вырвался из-под контроля, закончившись банальным сердечным приступом. Блейк пригнулся к глянцевым костям и заметил нечто необычное в их состоянии: иные из них были разбросаны, иные – как бы растворились на концах. Некоторые странным образом пожелтели, даже словно обуглились, как и часть лохмотьев, оставшихся от одежды. Но особенно странный вид приобрел череп – покрывшийся желтыми пятнами, с обугленной дырой на макушке, – словно бы кто-то прожег ее, капнув туда крепкой кислоты. Что тут творилось со скелетом все четыре десятилетия погребения в безмолвии, Блейк и представить не мог.

И еще не осознав это, Блейк обернулся лицом к камню, отдаваясь чарам его, пробудившим в мозгу его целое представление. Он видел процессии… плащи с капюшонами скрывали нечеловеческое обличье идущих… и бесконечные просторы пустыни, из которой к небу вздымались тесаные монолиты. Он видел стены и башни в ночных глубинах морей, вихри пространства, где клочья темного тумана неслись от холодного и мерцающего пурпурного огня. И за всем этим обманутым глазом видел он лишь безграничную тьму, где жесткие и обретающие жестокость силуэты проявлялись лишь в поднятых ими дуновениях, а призрачные силы придавали очертания хаосу и скрывали ключ ко всем парадоксам и скрытым арканам.

Но все очарование вдруг истребил гложущий, невесть откуда взявшийся панический страх. Блейк задохнулся и отвернулся от камня, ощутив возле себя нечто бесформенное, со страшной сосредоточенностью разглядывающее его так, словно он запутался в чем-то неведомом. Нечто глядело на Блейка и было способно видеть его неким чувством, ничего общего не имеющим со зрением. И вдруг башня эта стала пугать его – да и неудивительно, учитывая найденные им скорбные останки. Начинало темнеть, и, поскольку у Блейка с собой не было фонаря и нечем было его заменить, уже пора было уходить.

И тут, посреди сгущающейся тьмы, как ему показалось, внутри безумных граней камня что-то блеснуло. Блейк попытался отвернуться, но некое притяжение не позволило ему это сделать. Неужели камень обладал слабой радиоактивностью и светился, или же это и есть то самое, что в записках мертвеца называлось «Сверкающим Трапециоэдром»? Что еще может скрываться в этом заброшенном логове космического зла? Что творилось здесь прежде, что может таиться в тенях, которых избегают птицы? Словно бы легкое прикосновение… Чье? Блейк схватил крышку давно уже открытой шкатулки и захлопнул ее. Петли, изготовленные в иных мирах, легко поддались прикосновению, и крышка укрыла камень, теперь уже несомненно светившийся.

И легкий стук этот словно пробудил нечто… Тихое журчание, казалось, исходило из вязкой тьмы шпиля, от которой его отгораживала лишь дверца в потолке. Крысы, конечно же крысы – только теперь живые существа обнаружили свое присутствие в этой проклятой башне… Однако легкое шевеление это повергло Блейка в такую панику, что он бросился вниз по винтовой лестнице, в мертвый неф, в подземелье под тяжелыми сводами… а там по пропыленной площади, по истекающим ужасом улицам вниз по Федерал-хилл к здравомыслящим улицам центра, к домашним кирпичным тротуарам университетского района.

В последующие дни Блейк никому не рассказывал о своей экспедиции. Напротив, он принялся за чтение известных книг, перелистывая в библиотеке подшивки газет за прежние времена, и лихорадочно трудился над криптограммой из переплетенной в кожу книжицы, найденной им в заросшей паутиной ризнице. Скоро он понял, что шифр не из простых, а после долгих трудов убедился, что текст написан не на английском, латинском, греческом, французском, испанском, итальянском или немецком. Итак, ему предстояло обратиться к глубинам странной своей эрудиции. По-прежнему каждый вечер приходило желание поглядеть на закат; как прежде, взирал он на ощетинившийся крышами холм, на гребне которого далеким и сказочным видением чернела башня храма. Но теперь зрелище это несло в себе новый ужас. Он знал, какое мерзкое знание таится в ней, – и воображение отказывалось подчиняться рассудку. Весенние птицы летели домой, и, замечая их пролет на закате, он ощущал, или это казалось ему, – что башню они стараются облететь по возможности дальше. Если оказывалось, что стая летела на башню, прямо перед ней птицы начинали метаться – так полагал он, не имея возможности убедиться, действительно ли они рассеялись.

В июне наконец дневник Блейка известил о победе над криптограммой. Текст, как оказалось, писался на языке акло, к которому прибегают известные культы, злые и древние… Блейку он был знаком, так сказать, мимоходом, по прежним его занятиям. Относительно прочтенного им дневник ограничивается уклончивыми фразами. Однако ясно, что результаты дешифровки потрясли Блейка и повергли в ужас. Он упомянул только обитающего во мраке, что пробуждается, если глядеть в Сверкающий Трапециоэдр, оставив еще совершенно лишенные разума описания черных заливов хаоса, где обитает сия тварь. Чудовище это, полагал Блейк, обладает всеми познаниями и требует мерзостных жертвоприношений. В некоторых записях Блейка чувствуется страх, его беспокоит, как бы тварь эта, которую он по неведению призвал, не вырвалась наружу, однако, по его мнению, уличных фонарей достаточно, чтобы держать ее в заточении.

О Сверкающем Трапециоэдре Блейк поминает частенько, называя его оком во все времена и пространства. Историю его он проследил от времен, когда камень этот создали на темном Югготе, задолго до того, как Древние доставили его на землю. Живые лилии Антарктики ценили его и поместили в изготовленную ими шкатулку, а люди-змеи Валусии извлекли его из руин, оставленных предшественниками… Эоны спустя попал он в руки первых живых лемурийцев. Камень пересекал странные земли и куда более странные моря, тонул вместе с Атлантидой, потом минойский рыбак выловил его сетью и продал темнокожим купцам из ночной Кем. Фараон Нефрен-Ка воздвиг над ним храм с криптой, не имеющий окон, а потом сделал то, из-за чего имя его исчезло с памятников и из анналов. А потом камень дремал в развалинах мерзкого святилища, разрушенного жрецами и новым фараоном, пока лопата рабочего вновь не извлекла его на погибель всему человечеству.

С начала июля газеты странным образом подтверждают записи Блейка, впрочем, настолько бегло и коротко, что лишь обнаружение дневника заново привлекло к ним внимание. Теперь, после того как незнакомец осмелился войти в проклятую церковь, страх начал окутывать Федерал-хилл. Итальянцы шептались о непривычных шорохах и стуке, о некоем скрежете в темном, лишенном окон шпиле и молили священников изгнать нечисть, вторгающуюся даже в их сны. Они утверждали, что нечто прячется за дверью церкви и ждет, пока не спустится тьма, чтобы можно было выйти. В прессе поминали привычные суеверия итальянских кварталов, но никто не мог пролить хоть какой-либо свет на предысторию дела. Ясно было, что молодых репортеров теперь древности не интересуют. И, записывая эти строки в своем дневнике, Блейк обнаруживает известные угрызения совести, твердит, что обязан вновь похоронить Сверкающий Трапециоэдр, обязан изгнать то самое, что потревожил он ярким дневным светом в мрачной башне. И тут же тем не менее обнаруживает высшую степень безрассудства, поддаваясь мерзкому чувству – желанию посетить проклятую башню, пусть даже во сне, чтобы вновь заглянуть в космические секреты сияющего камня.

Потом нечто промелькнувшее в «Джорнел» утром 17 июля повергло автора дневника в истинный припадок ужаса. В тоне легкой усмешки статья говорила о страхах на Федерал-хилл, но Блейку заметка показалась почему-то и в самом деле ужасной. Дело было в том, что ночью гроза на целый час вывела из строя систему уличного освещения, и итальянцы за это время едва не сошли с ума от ужаса. Те, кто жил возле церкви, дружно утверждали, что обитающая в шпиле тварь воспользовалась темнотой, спустилась в саму церковь и вязко булькала и хлюпала там, обнаруживая и в звуках невыносимую мерзость. Из церкви она метнулась обратно в башню, люди слышали звон разбитого стекла. В темноте она могла двигаться куда захочет, но свет всегда преграждал ей дорогу. После того как ток включили на полный накал, в башне начался жуткий шум – ведь и слабый свет, просачивающийся сквозь заложенные деревянными задвижками окна, был непереносим для мерзкого порождения тьмы. Со стуком и грохотом оно умудрилось вовремя проскользнуть в свое логово – яркий свет немедленно отослал бы эту тварь назад в бездну, откуда безвестный безумец вызвал ее. И все время тьмы, не прекращая молитвы, толпа христиан сплошным кольцом окружала церковь, кто как умел оберегая свечи и лампы сложенной бумагой и зонтами, кругом света обороняли город от ужаса, что живет в темноте. Жившие возле самой церкви уверяли, что дверь ее содрогнулась от поистине сокрушительного удара из храма. Но это было еще не самое худшее. Вечером того же дня, сидя в библиотеке, Блейк из газет узнал, что обнаружили репортеры. Оценив наконец фантастическую сенсационность предоставляемых пугалом новостей, двое журналистов, миновав толпу отчаявшихся итальянцев, пробрались в церковь – а там проникли в окошко погреба, сперва попытав входные двери. Пыль в вестибюле и нефе была взметена абсолютно непонятным образом, по полу разбросаны были странные кучки – набивки подушек и обивка сидений. Внутри здания скверно пахло, повсюду видны были пятна, желтые и обугленные. Открыв дверь в башню и мгновение переждав – потому что наверху им послышалось шевеление, – они заметили, что на всей лестнице нет ни пылинки.

В помещении самой башни царила такая же относительная чистота. Они упомянули о семигранном каменном столпе, перевернутых готических креслах, о странных идолах из штукатурки, однако про металлическую шкатулку и останки скелета не было упомянуто. Более всего Блейка встревожили, помимо желтых пятен вперемежку с обугленными, подробности, объясняющие, откуда взялись битые стекла. Все узкие окна башни оказались разбитыми, два из них были заткнуты самым поспешным и примитивным образом – сатиновой обивкой и конским волосом сидений, забитым в щели между деревянными досками. По выметенному полу были разбросаны куски сатина и кучки конского волоса – словно бы здешнему обитателю помешали погрузить помещение башни в полную тьму.

Желтые и обугленные пятна обнаружились и на лестнице в лишенном окон шпиле. Но когда репортер, добравшись до верха, отодвинул в пазах скользящую дверь и посветил фонариком в черное и странно пахнущее пространство, он не увидел ничего, кроме тьмы и кучи разных обломков возле отверстия. Приговор, естественно, гласил: шарлатанство. Кто-то сыграл шутку с суеверными жителями квартала, а может быть, и некий фанатик решил раздуть страх, чтобы попользоваться им к собственной выгоде. Или же компания жителей помоложе и похитроумнее решили особо затейливо одурачить соседей. Реакция полиции оказалась куда более деловой – решено было послать офицера, чтобы проверить рассказ репортеров. Получив такое задание, трое назначенных поочередно нашли способ отвертеться от поручения, четвертый же отправился без всякой охоты и скоро вернулся, ничего не добавив к отчету репортеров.

И с тех пор в дневнике Блейка нарастает волна ужаса и нервного напряжения. Он корит себя за то, что не сделал чего-то, и в панике ждет нового электрического замыкания. Проверено: Блейк действительно трижды – каждый раз во время грозы – звонил в электрическую компанию и лихорадочным тоном просил, чтобы предприняли предосторожности против любых неприятностей. То тут то там записи его выражают тревогу – репортеры не сумели отыскать металлическую шкатулку с камнем и подвергнутый странному воздействию скелет. Он предположил, что вещи эти были унесены… Но кем, как и куда, оставалось только догадываться. Правда, худшие его опасения относились к себе самому, к некой абсолютно нечистой связи, образовавшейся между его разумом и жутью, обитающей в далеком шпиле, – чудовищным порождением ночи, которое он по беспечности вызвал из запредельных черных пространств. Он все время чувствовал постоянные покушения на собственную волю, и знавшие его в тот период припоминали, как подолгу он сидел с отсутствующим видом у собственного стола и глядел из западного окна на далекий, ощетинившийся шпилями горб за дрожащими городскими дымами. В записях его постоянно описываются одни и те же ужасные сновидения, и он подчеркивал, что мерзкая связь крепнет во время сна. Однажды ночью, например, он проснулся одетым на улице. Не отдавая себе отчета, он спускался к западу с Коллежской горки. Снова и снова повторяет он себе: эта тварь из шпиля знает, как отыскать его.

После 30 июля Блейк словно надломился. Он не одевался, еду заказывал по телефону. Гости отмечали наличие веревок рядом с постелью – он пояснил, что начал ходить во сне и надеется, что с перевязанными в лодыжках ногами или далеко не уйдет, или быстро проснется, если станет развязывать узлы.

В дневнике он описывает ужасный случай, повлекший за собой этот упадок. Отойдя ко сну ночью 30-го, он вдруг почувствовал, что очутился в абсолютно черном пространстве: видел он только короткие неяркие горизонтальные отблески голубого цвета, нюхом ощущал невероятный смрад и слышал над собой любопытные негромкие крадущиеся звуки. В какую сторону он ни поворачивался, всякий раз натыкался на нечто, каждому шуму соответствовал ответный звук сверху – негромкий, шевелящийся, похожий на тонкий скрип дерева о дерево.

Однажды ищущие руки его нащупали каменный столп с пустой верхушкой… Позже он обнаружил, что вцепился в перекладины лестницы, неуверенно пробираясь вверх – туда, где вонь становилась гуще, – когда жгучий порыв горячего ветра сбил его вниз. Перед глазами его разворачивался калейдоскоп фантастических изображений, время от времени расплывавшихся, сменяющихся видом огромной, ничем не ограниченной темной бездны, внутри которой кружили миры и солнце еще более мрачное. Блейк вспоминал старинные легенды о Великом Хаосе, в центре которого развалился слепой идиот – бог Азатот, повелитель вещей, окруженный плюхающей ордой безмозглых, не имеющих формы танцоров, убаюканный монотонным жужжанием демонической флейты в не знающих имени лапах.

И тут резкий призыв из внешнего мира пронзил его и поверг в невыразимый ужас. Что это было, он так и не узнал, – скорее всего, ракета из вечных летних фейерверков на Федерал-хилл – так местные жители поминают своих святых или святых патронов родных деревень в Италии. Как бы то ни было, с громким криком он свалился с лестницы в почти лишенную света палату под нею.

Блейк мгновенно понял, где очутился, и отчаянно бросился вниз по узкой винтовой лестнице, спотыкаясь и разбиваясь на каждом шагу. А потом было кошмарное бегство через просторный неф под пологом паутины, под призрачными арками, вздымающимися вверх к злорадным теням; слепое бегство через заставленный чем-то подвал – и воздух и уличные огни снаружи; а потом безумное бегство вниз по призрачной горе, мимо несущих околесицу домов, через мрачный и безмолвный город черных башен и наконец вверх по отлогой мостовой – к собственной старинной двери.

Утром он вернулся в сознание и обнаружил, что лежит на полу в собственной студии полностью одетый. Грязь и паутина покрывали его, каждая пядь его тела ныла и просто болела. Обернувшись к зеркалу, он заметил, что волосы его казались обгоревшими, а к верхней одежде словно прилип мерзкий и странный запах. Тогда нервы его не выдержали. И потом, закутавшись в халат, он, утомленный, только глядел в западное окно, вздрагивая от каждого удара грома, и заносил в дневник абсолютно дикие вещи.

Свирепая гроза разразилась 1 августа перед полуночью. Молния так и разила во все части города, отмечены были два громадных огненных шара. Дождь лил сплошным потоком, а непрекращающаяся канонада грома, должно быть, лишила сна не одну тысячу человек. Блейк словно обезумел от страха за систему освещения и около часа ночи попытался дозвониться в компанию, хотя к этому времени энергосистему уже отключили ради безопасности.

Он все заносил в свой дневник: большие, нервные, часто неразборчивые каракули рассказывали о растущем страхе и отчаянии – и о том, что некоторые записи делались в полном мраке.

Он не зажигал в доме свет, чтобы иметь возможность видеть из окна. Похоже, что большую часть времени Блейк провел за столом, беспокойно вглядываясь в созвездие огней Федерал-хилл, сверкавшее над мокрыми крышами. Иногда он наугад делал случайные пометки в дневнике – так что на двух страницах полно отрывочных фраз, вроде: «Фонари не должны погаснуть», «Оно знает, где искать меня», «Я должен погубить это» и «Оно зовет меня сегодня, но, быть может, не на боль».

А потом свет погас во всем городе. В соответствии с материалами электростанции, это произошло в 2:12 ночи, но в дневнике Блейка время не упомянуто. Простая короткая фраза: «Свет погас. Господи, помилуй мя». На Федерал-хилл стояли стражи, не менее встревоженные, чем он сам, ограждая город от нечисти свечами, укрытыми под зонтами, электрическими фонариками, масляными лампами, распятиями и разного рода оберегами, обычными на юге Италии. Люди благословляли каждую вспышку молнии и только таинственными жестами правой руки выражали свой страх, когда ветер унес грозу в сторону и вспышки молний ослабли, а потом прекратились совсем. Внезапный порыв ветра задул свечи, так что вокруг сделалось вовсе темно. Кто-то позвал отца Мерлуццо из храма ди Спирито Санто. И он поторопился прийти на площадь, громко читая молитвы. В беспокойном гнусном шевелении наверху башни сомневаться не приходилось.

То, что произошло в 2:35, засвидетельствовали священник, человек молодой, интеллигентный и хорошо образованный; патрульный Уильям Д. Моногэн с центральной полицейской станции, офицер в высшей степени надежный, остававшийся в той части маршрута, чтобы проследить за толпой; и большая часть из семидесяти восьми человек, что собрались вокруг высокой подпорной стены, в особенности те из них, что находились напротив восточной стены церкви. Конечно, доказать нельзя ничего, поскольку обстоятельства выходят за рамки привычного порядка вещей. Можно придумать всякие объяснения. Нельзя быть уверенным в том, что в огромных старинных, непроветриваемых и давно заброшенных зданиях, наполненных всем чем угодно, не могут происходить неизвестные химические процессы. Зловонные испарения, мгновенная вспышка горения, давление газов, порожденных долгим гниением… Словом, любое из многочисленного рода явлений могло послужить этому причиной. Конечно же, нельзя полностью исключить и возможность сознательного шарлатанства. Все случилось очень быстро и заняло не более трех минут: отец Мерлуццо, человек пунктуальный, то и дело поглядывал на часы.

Началось с того, что внутри черной башни начался неуклюжий топот. Со стороны заброшенного сооружения некоторое время также доносилась странная гадкая вонь, но теперь она усилилась, сделавшись уже весьма ощутимой. Потом раздался треск дерева, и во двор перед хмурым восточным фасадом ухнул какой-то тяжелый предмет. Башня сделалась теперь невидимой, свечи не горели, но, пока предмет приближался к земле, люди успели заметить, что это доска из восточного окна башни.

И почти сразу после того непереносимая удушающая вонь обрушилась с незримых высот, повергая в дурноту трепещущих очевидцев, чуть не попадавших с ног. Воздух разом задрожал, словно от взмахов могучих крыльев, и внезапный порыв восточного ветра – куда более сильный, чем предшествующий, – набросился на шляпы и насквозь мокрые зонты толпы. В наступившей тьме ничего определенного увидеть было нельзя, но некоторые из тех, что глядели вверх, как будто бы видели, как на небе появилось облако тьмы – более густой, чем чернильная чернота ночи, – которая бесформенным облаком дыма со скоростью метеора метнулась к востоку. На этом все и закончилось. Очевидцы потеряли дар речи от страха, трепета и опасений и едва представляли себе, что нужно делать и нужно ли вообще что-нибудь делать. Но, не ведая, что случилось, они не оставили стражи, и через мгновение после того, как люди вознесли единодушную молитву, одинокая запоздалая молния пропорола пропитанные водой облака, за ней последовал оглушительнейший из раскатов. Через полчаса дождь прекратился, и усталые, насквозь промокшие очевидцы разбрелись по домам.

На следующий день газеты не уделили этим событиям большого внимания, ограничиваясь ущербом, причиненным бушеванием стихий. Оказалось, что жуткая вспышка и страшный удар грома были сильнее к востоку от Федерал-хилл, где также отмечалась жуткая вонь. С наибольшей силой явление это сказалось на Коллежской горке, где перебудило всех, кто мог еще спать, и дало отправную точку для возбужденных спекуляций. Из тех, кто бодрствовал, лишь немногие видели жуткую вспышку возле вершины холма и заметили необъяснимый поток воздуха, в своем стремлении вверх едва не сорвавший листья с деревьев. Сошлись на том, что одинокая молния поразила окрестности, хотя следов ее не удалось обнаружить. Юнец, задержавшийся в здании братства Тау Омега, будто бы видел гротескную и жуткую дымную тучу как раз перед вспышкой, но его наблюдению едва ли следует доверять. Впрочем, все свидетели сходятся в одном; с востока дунул ветер, принесший нестерпимый смрад, потом ударила молния. Очевидцы указывали и на сильный запах гари после удара.

Обо всем этом говорили с известной осторожностью, поскольку обстоятельства могли оказаться связанными со смертью Роберта Блейка. Из дома Пси Дельта, окна которого смотрят в кабинет Блейка, студенты заметили утром девятого числа бледное лицо его за стеклом… Им не понравилось выражение лица. Обнаружив его в том же положении к вечеру, они встревожились и проследили, зажжется ли свет в его комнатах. Потом позвонили в колокольчик в безмолвную квартиру и в итоге вызвали полицию.

Окоченевшее тело застыло возле окна, и, когда вошедшие заметили выкаченные, остекленевшие глаза, искаженные ужасом черты, они невольно отвернулись. Вскоре труп обследовал врач коронера и, невзирая на целое окно, заключил, что причиной смерти явилось поражение электрическим током или вызванный им нервный шок. Ужасное выражение на лице он игнорировал совершенно, считая его появление вполне вероятным для личности, наделенной столь аномальным воображением и к тому же явно неуравновешенной. Последнее позволили заключить книги, картины и манускрипты, обнаруженные в помещении, и вслепую сделанные заметки в дневнике. Блейк корябал их до самого конца, и правая рука его все еще сжимала карандаш с обломанным кончиком.

После того как погас свет, записи сделались несвязными и крайне неудобочитаемыми. Кое-кто из следователей, воспользовавшись ими, пришел к выводам, отличающимся от официального материалистического вердикта. Но подобные размышления имеют мало шансов на успех в консервативных умах. Этим наделенным пылким воображением теоретикам не помогло и то, что суеверный доктор Декстер выбросил и таинственную шкатулку вместе с граненым камнем, явно светившимся изнутри, – их обнаружили в шпиле, лишенном окон, – в одну из самых глубоких проток Нарангасетской бухты. Излишнее воображение и нервная неуравновешенность Блейка, усугубленные сведениями о культе зла, чьи давнишние следы довелось ему обнаружить, дают основание для доминирующей интерпретации последних лихорадочных записей, точнее, того, что удалось разобрать.

Свет все еще не включился – прошло уже минут пять. Теперь все зависит от молнии. Пусть Йаддит укрепит их силу!

…Какая-то сила прорывается… Дождь, гром и ветер оглушают… Тварь эта овладевает моим разумом…

Что-то случилось с памятью. Вспоминаю такое, чего прежде не знал. Другие галактики, другие миры… Тьму. И молния кажется темной, а тьма – Светом.

Не может быть, чтобы в этой тьме я видел холм и церковь на нем. Должно быть, отпечаток, сохраненный сетчаткой. Дай Бог, чтобы итальянцы вышли к храму со свечами, если молнии прекратятся.

А чего я боюсь? Разве не аватара Ньярлатотепа, в древнем и темном Кеме принимавшего человеческий облик? Помню Юггот и далекий Шаггай, предельную пустоту вокруг черных планет…

Долгий полет в пустоте… не могу пересечь вселенную света… воссоздан мыслями, уловленными Сверкающим Трапециоэдром… посылаю через жуткие пропасти света…

Имя мое Блейк, Роберт Харрисон Блейк, дом 60, Ист-Кнапп-стрит, Милуоки, Висконсин… Я на этой планете…

Азатот, помилуй! Молнии угасли – ужас – я все вижу ужасным чувством, которое не есть зрение, – свет сделался тьмой, а тьма светом… Эти люди на холме… стража… свечи… кресты… священники…

Чувство протяженности исчезло – далекое близко – близкое далеко. Нет света… стекла… вот шпиль… башня… окно… слышу… Родрик Ашер… безумец или теряю рассудок… тварь копошится, возится в башне. Я – это она, и она – это я… я хочу выйти… должен выйти, чтобы слить силы… Оно знает, где я…

Я – Роберт Блейк, но я вижу башню во тьме. Мутная вонь… Чувства преобразились… доска в окне треснула и поддалась…

…Йа… пган…йдд.

Вот оно… все ближе… адский ветер. Титанические сине-черные крылья… Йог-Сотот, спаси меня… горящий глаз… три доли его…

1936

Тварь на пороге

Это правда, что я всадил шесть пуль в голову своему лучшему другу, но все же надеюсь изложенным здесь доказать, что не совершил убийства. Прежде всего меня назовут безумным – более безумным, чем тот, кого я застрелил в палате аркхемской лечебницы. Но затем некоторые из моих читателей смогут взвесить каждый из приведенных мною доводов, соотнесут их с известными фактами и зададутся вопросом: а мог ли я полагать иначе после того, как перед моими глазами предстало доказательство реальности всего этого кошмара – та тварь на пороге?

До той жуткой встречи я тоже видел только безумие в тех невероятных историях, участником которых оказывался. Даже и теперь я спрашиваю себя: не обманулся ли я?.. не стал ли безумным? Не уверен… но найдется немало желающих рассказать всякое загадочное об Эдварде и Асенат Дерби, и даже невозмутимые полицейские не смогли найти объяснение того последнего ужасного визита. Они выдвинули весьма шаткое предположение, будто эта страшная выходка – проявление мести или грозное предупреждение со стороны изгнанных слуг, хотя в глубине души догадывались, что истина куда более ужасна и невообразима.

Итак, я утверждаю, что не убивал Эдварда Дерби. Скорее я отомстил за него и при этом очистил землю от ужасного создания, которое, если бы осталось в живых, могло бы насылать неисчислимые ужасы на все человечество. Вблизи наших ежедневных маршрутов есть черные зоны мира теней, откуда к нам время от времени прорывается какое-то зло. Когда происходит такое, посвященный человек должен нанести разящий удар прежде, чем наступят ужасные последствия.

Я был знаком с Эдвардом Пикманом Дерби всю его жизнь. Будучи моложе меня на восемь лет, он оказался настолько одарен от природы и так преуспевал в своем развитии, что с той поры, как мне сравнялось шестнадцать, а ему восемь, у нас находилось немало общего. Это был самый феноменальный по развитию ребенок, какого я когда-либо встречал, и уже в семь лет он сочинял стихи мрачного, фантастического, почти пугающего содержания, приводившие в изумление окружающих его наставников. Возможно, такому преждевременному раскрытию таланта способствовали домашнее образование и уединение. Будучи единственным ребенком в семье, он был слабым и часто болел, и заботливые родители, опечаленные этим обстоятельством, старались держать сына поближе к себе. Мальчика никогда не оставляли без присмотра, и ему редко выпадала возможность просто поиграть с другими детьми. Без сомнения, все это породило в мальчике странную внутреннюю жизнь, в которой свобода проявлялась в полете фантазии.

Его познания в отрочестве были по любым меркам довольно обширными и странными, а детские сочинения восхищали меня несмотря даже на то, что я был много старше. Примерно в то время меня заинтересовало искусство гротескового направления, и в этом ребенке я обнаружил редко встречающийся родственный дух. Общим фоном, конечно же способствовавшим нашему совместному интересу к миру теней и чудес, был древний, ветхий и отчасти жутковатый городок, в котором мы жили – проклятый ведьмами, овеянный старинными легендами Аркхем, чьи прогнувшиеся двускатные крыши и выщербленные георгианские балюстрады рядом с сонно бормочущей рекой Мискатоник предавались размышлениям о минувших веках.

Какое-то время спустя я увлекся архитектурой и оставил свой замысел проиллюстрировать книгу демонических стихов Эдварда, но, впрочем, наша дружба не стала от этого слабее. Необычный талант юного Дерби получил удивительное развитие, и на восемнадцатом году жизни он выпустил ставший сенсацией сборник описывающих кошмары стихотворений под заглавием «Азатот и другие ужасы». Он вел оживленную переписку с печально известным поэтом-бодлеристом Джастином Джеффри, тем самым, кто написал «Людей монолита» и умер в 1926 году в сумасшедшем доме, непрерывно крича, после того как посетил какую-то зловещую и пользующуюся дурной славой деревушку в Венгрии.

Однако в прагматическом плане и в отношении личной самостоятельности молодой Дерби был совершенно беспомощен, поскольку с ним постоянно нянчились. Здоровье его стало лучше, но с детских лет в нем глубоко укоренилась привитая чересчур заботливыми родителями привычка находиться под чьим-то присмотром, так что он никогда никуда не ездил один, не принимал самостоятельных решений и не брал на себя какую-либо ответственность. Уже в раннюю пору жизни было очевидно, что он не сможет вести борьбу на равных в бизнесе или в какой-то профессиональной сфере, но поскольку семья была состоятельной, его этот факт нисколько не печалил. Достигнув зрелого возраста, он сохранил обманчиво мальчишеские черты: светловолосый и голубоглазый, со свежим цветом лица, на котором лишь с трудом можно заметить результаты его потуг отрастить усы. Голос у него был спокойный и тихий, а тело, не знавшее физических упражнений, казалось скорее юношески полноватым, нежели преждевременно тучным. При своем высоком росте и красивом лице он вызывал бы интерес у женщин, если бы застенчивость не приговорила его к уединенному существованию и общению с книгами.

Каждое лето родители брали с собой Дерби за границу, и он быстро перенял внешнюю сторону европейской учености и стиля. Имея сходный с Эдгаром По талант, Дерби все больше и больше склонял его к декадентству, прочие же художественные стили и течения почти не вызывали отклика в его душе. В тот период его жизни дни мы часто вели с ним серьезные дискуссии. Я к тому времени уже закончил Гарвард, поработал в Бостоне у одного архитектора, обзавелся семьей и вернулся в Аркхем, чтобы заняться здесь профессиональной практикой, обосновавшись в родительском особняке на Салтонсталл-стрит, поскольку мой отец переехал во Флориду из-за проблем со здоровьем. Эдвард заглядывал ко мне почти каждый вечер, так что вскоре я стал воспринимать его как одного из домочадцев. Он всегда своей особой манерой звонил в дверь или стучал дверным кольцом, и вскоре это стало опознавательным сигналом, так что, бывало, я после ужина прислушивался, ожидая знакомых трех коротких звонков или стуков, за которыми после паузы последуют еще два. Значительно реже я отправлялся к нему в гости и с завистью примечал, что снова в его библиотеке добавились неизвестные мне фолианты.

Дерби окончил Мискатоникский университет в Аркхеме, поскольку родители не позволили ему уезжать далеко от дома. Студентом он стал в шестнадцать и завершил полный курс обучения за три года, специализировавшись на английской и французской литературе и получив высокие отметки по всем предметам, кроме математики и естественных наук. С другими студентами он общался мало, хотя с некоторой завистью посматривал на дерзко ведущих себя или богемного стиля типов, стараясь подражать их как бы заумному языку и бессмысленно-ироническому позерству и пытаясь перенять их легкомысленное отношение к жизни.

При этом он сделался фанатичным приверженцем магической мудрости древних подземелий, книжными памятниками каковой славилась Мискатоникская библиотека. Постоянный обитатель области фантазий и странностей, теперь он погрузился в настоящие руны и загадки, сохранившиеся с легендарной древности то ли в назидание, то ли в качестве предостережения. Он читал такие сочинения, как пугающая «Книга Эйбона», «Неупоминаемые культы» фон Юнцта и запретный «Некрономикон» безумного араба Абдулы Альхазреда, не сообщив родителям даже что вообще их видел. Эдварду было двадцать, когда у меня родился сын, единственный мой ребенок, и, кажется, он был польщен, узнав, что в его честь я назвал новорожденного Эдвард Дерби Аптон.

К двадцати пяти годам Эдвард Дерби был невероятно образованным человеком, вполне известным поэтом и автором сказочных историй, хотя ограниченность общения и отсутствие жизненного опыта замедляли его литературный рост, поскольку произведения его были подражательными и слишком книжными. Мне довелось быть, возможно, его ближайшим другом – я находил в нем неисчерпаемый источник теоретических познаний, тогда как он обращался ко мне за советами в любых делах, в которые не хотел посвящать родителей. Он оставался холостяком скорее вследствие своей застенчивости, инертности и родительской опеки, нежели по природной предрасположенности, в обществе появлялся крайне редко и в основном по формальным поводам. Когда началась война, слабое здоровье и укоренившаяся робость удержали его дома. Я же отправился в Платтсбург на сборы для присвоения воинского звания, но за океан так и не попал.

Шли годы. Мать Эдварда умерла, когда ему было тридцать четыре, и он на долгие месяцы стал недееспособным, пораженный неким странным душевным расстройством. Отец, однако, увез его в Европу, и там его недуг рассеялся без всяких видимых последствий. После чего его словно бы захватило нечто типа странно преувеличенного оживления, словно он избавился от какого-то незримого бремени. Он стал вращаться в среде более «прогрессивных» студентов, невзирая на свой уже вполне взрослый возраст, присутствовал на нескольких крайне буйных мероприятиях, а однажды ему даже пришлось откупаться немалой суммой (занятой у меня), чтобы его отцу не сообщили о его участии в неких событиях. Некоторые из распространявшихся шепотом сплетен относительно буйной группы мискатоникских единомышленников были крайне необычными. Они включали слухи о сеансах черной магии и другие совершенно невероятные происшествия.

Эдварду было тридцать восемь, когда он познакомился с Асенат Уэйт. Предполагаю, ей тогда было двадцать три года и она посещала в Мискатоникском университете специальный курс средневековой метафизики. Дочь одного моего приятеля уже встречалась с ней раньше – в школе Холл в Кингспорте – и старалась избегать общения с соученицей из-за ее странной репутации. Асенат была смугла, невысока ростом, красива лицом, которое, правда, слегка портили слишком выдающиеся вперед глаза, но что-то в ее внешности отталкивало слишком чувствительных людей. Но более всего сторониться Асенат заставляли ее происхождение и манера разговаривать. Она была из иннсмутских Уэйтов, а о древнем полузаброшенном Иннсмуте и его людях уже десятки лет ходили мрачные предания; в них рассказывалось о каких-то ужасных торговых сделках 1850 года и о диковинных «не вполне человеческих» членах семей в старинных родах этого пришедшего в упадок портового городка – такие легенды, какие могли сочинять лишь старожилы-янки, рассказывая их с должными, внушающими страх интонациями.

В случае с Асенат это все усугублялось тем фактом, что она была дочерью Эфраима Уэйта, ребенком, рожденным уже от старика его никому не известной женой, которая, появляясь перед посторонними людьми, всегда скрывала лицо вуалью. Эфраим жил в Иннсмуте в очень древнем особняке на Вашингтон-стрит, и те, кто видел это здание (аркхемские жители стараются по возможности не навещать Иннсмут), уверяли, что окна мансард там всегда закрыты ставнями, и по вечерам оттуда доносятся странные звуки. Старик был известен в свое время как великий знаток магии, и сохранились предания, что он обладал властью вызвать или усмирить шторм на море. Я видел его всего лишь раз или два в юности, когда он приезжал в Аркхем посмотреть запрещенные фолианты в университетской библиотеке, и, помню, мне очень не понравилось его волчье, крайне мрачное лицо и спутанная серо-стальная борода. Он умер после полной потери рассудка при весьма загадочных обстоятельствах как раз перед тем, как его дочь (по завещанию – наследница всего его имущества) начала учиться в школе Холл, и она, надо сказать, была его ревностным подражателем и временами даже выглядела столь же демонически, как и он.

Когда начали ходить слухи о дружбе Эдварда с Асенат Уэйт, мой приятель, чья дочь знала Асенат по школе, пересказал много любопытного о ней. В школе Асенат изображала из себя чуть ли не волшебницу, и, похоже, действительно умела делать некие поразительные вещи. Она заявляла, что способна вызвать грозу, хотя ее успехи в такого рода делах люди обычно связывали с каким-то необъяснимым даром предвидения. Все животные явным образом не любили ее, и она почти незаметным движением правой руки могла заставить любую собаку завыть. Бывало, что она демонстрировала совершенно исключительные познания в науках и языках – даже шокирующие для столь юной девушки, – и в такие минуты часто пугала соучениц, ибо в ее глазах вдруг загорались злобно-плотоядные огоньки, но она, казалось, относилась к внезапной перемене в себе с какой-то остро непристойной иронией.

Впрочем, самое необычное заключалось в том, что были достоверно подтвержденные случаи ее воздействия на других людей. Она, без сомнения, обладала подлинной способностью гипнотизировать. Уставив особый странный взгляд на одноклассницу, она почти неизменно вызывала у той отчетливое ощущение взаимообмена душами, словно она вдруг оказывалась в теле школьной волшебницы и получала способность видеть со стороны свое собственное тело, на котором глаза начинали блестеть и выпячиваться, принимая несвойственное им выражение. Асенат часто высказывала очень странные представления о природе сознания и о его независимости от физической оболочки – или как минимум от жизненных процессов в физической оболочке. Ее бесил сам тот факт, что она не мужчина, ибо она считала, что мозг мужчины обладает уникальным космическим могуществом. Она заявляла, что, будь у нее мужской мозг, она могла бы не только сравняться, но и превзойти своего отца в способности повелевать неведомыми силами.

Эдвард познакомился с Асенат на собрании «интеллигенции» у одного из студентов и не мог говорить ни о чем другом, заглянув повидаться со мной на следующий день. Он нашел ее эрудированной девушкой с разносторонними интересами, а кроме того, был пленен ее красотой. Я же тогда еще не видел эту девушку и мог лишь примерно припомнить отзывы о ней, но прекрасно знал, кто она такая. Казалось скорее печальным, что Дерби воспылал страстью к ней, но я не сказал ни слова против, ибо противодействие лишь раздувает пламя влюбленности. Он не собирался, по его словам, сообщать своему отцу о ней.

В последующие несколько недель я слышал от юного Дерби исключительно только об Асенат. Люди стали подмечать в Эдварде запоздалое пробуждение галантности, хотя все соглашались, что выглядит он заметно моложе своих лет и не кажется недостойным спутником для своего диковинного божества. Несмотря на склонность к праздному и почти неподвижному образу жизни, он был лишь слегка полноват и без единой морщины на лице. У Асенат же, напротив, в уголках глаз появились преждевременные морщинки – обычный признак частых усилий по напряжению воли.

Как-то Эдвард заглянул ко мне со своею девушкой, и я сразу же заметил, что влюблен он не безответно. Она буквально пожирала его хищным взглядом, и я понял, что их близость – не только духовная. Спустя какое-то время меня посетил старый мистер Дерби, которого я всегда ценил и уважал. Он прослышал о новом увлечении сына и сумел добиться правды «от мальчика». Эдвард задумал жениться на Асенат и уже присматривал дом в пригороде. Зная, что сын обычно слушается моих советов, отец спросил, не мог бы я как-то расстроить эти опрометчивые планы; но я с сожалением выразил свои сомнения. В данном случае проблема была не в слабоволии Эдварда, а в сильной воле молодой женщины. Великовозрастный ребенок перенес свою зависимость с отцовского образа на новый, более сильный, и с этим ничего нельзя было поделать.

Свадьба состоялась через месяц; по желанию невесты их брак регистрировал мировой судья. Мистер Дерби, следуя моему совету, не стал препятствовать браку сына и вместе со мной, моей женой и моим сыном почтил своим присутствием краткую церемонию; помимо нас было также несколько молодых друзей молодоженов, учащихся в университетском колледже. Асенат купила старый дом Кроуниншилдов, уже практически за пределами города, в самом конце Хай-стрит, где молодые решили поселиться после короткой поездки в Иннсмут, откуда нужно было забрать трех слуг, кое-какие книги и разное домашнее имущество. Скорее всего, Асенат сподвигло поселиться в Аркхеме, вместо того чтобы вернуться в родной дом, не столько соблюдение интересов Эдварда и его отца, сколько желание быть поближе к университету, его библиотеке и «эстетам».

Когда Эдвард заглянул ко мне после медового месяца, мне показалось, что он внешне переменился. Асенат настояла, чтобы он избавился от жидких усиков, но дело было не только в этом. Он казался уверенным и более внимательным, и его обычная капризная детская насупленность сменилась выражением почти подлинной печали. Я не сразу смог разобраться, нравится ли мне или не нравится эта перемена. Несомненно, в тот момент он более напоминал зрелого мужчину, чем прежде. Возможно, женитьба для него оказалась полезным делом – разве смена опекуна не могла бы подтолкнуть к полному избавлению от опеки, ведя его к самостоятельности и независимости? Он пришел один, ибо Асенат была занята. Она привезла огромное количество книг и приборов из Иннсмута (Дерби содрогнулся, произнеся это название) и заканчивала приводить в порядок кроуниншилдское имение.

Ее дом – в том городе – оказался скорее все-таки мерзким местом, но с помощью кое-чего, что было там, он изучил некие удивительные вещи. Сейчас под руководством Асенат он быстро овладевал эзотерическими учениями. Они собираются вместе провести ряд опытов весьма дерзкого характера, если даже не запретного – он не полагал себя вправе рассказывать мне о них подробнее, – но он полностью доверяет ее способностям и намерениям. Трое их слуг оказались весьма странной компанией: старая-престарая супружеская пара, прожившая всю жизнь со стариком Эфраимом и рассказывавшая о нем и о покойной матери Асенат очень странные истории, и здоровая девка с изуродованным лицом, от которой, казалось, постоянно воняло рыбой.

Следующие два года я видел Дерби все реже и реже. Порой до полумесяца я не слышал вечерами знакомых трех и двух ударов в дверь; и когда он приходил или же, что случалось все реже, когда я сам заглядывал к нему, он был мало расположен обсуждать важные темы. Мой друг ничего более не говорил о тех оккультных изысканиях, о которых некогда рассказывал с таким восторгом, и старался не говорить вовсе о своей жене. Со времени их женитьбы она на вид заметно постарела и теперь – что было весьма странно – казалась заметно старше его. На ее лице всегда была такая сосредоточенная решительность, какой я ни у кого более не встречал, и в целом она мне казалась преисполненной какой-то скрытой и необъяснимой враждебностью. Мои жена и сын тоже заметили это, и мы со временем перестали зазывать ее к себе в гости – за что она, как заметил однажды Эдвард со свойственной ему мальчишеской бестактностью, была нам весьма благодарна. Иногда чета Дерби отправлялась в долгие путешествия – вроде бы как в Европу, хотя Эдвард намекал на иные, более экзотические маршруты.

После первого же года их совместной жизни люди начали обсуждать происшедшие с Эдвардом Дерби перемены. Подмечали это как бы между прочим, ибо перемена носила чисто психологический характер; но сопутствовали ей любопытные обстоятельства. Время от времени Эдварда замечали с таким выражением лица и за такими занятиями, которые никак не соответствовали его натуре. К примеру, хотя прежде он не умел водить автомобиль, теперь его иногда видели за рулем принадлежавшего Асенат мощного «Паккарда», мчащегося к старому кроуниншилдскому особняку или обратно, причем Дерби управлялся с ним как профессионал, справляясь со сложностями вождения со сноровкой и решительностью, обычно ему совершенно чуждыми. Выглядело это всегда так, будто он только что вернулся из очередной поездки или, напротив, отправляется куда-то, но что это за поездки – никто не догадывался, хотя чаще всего он выбирал дорогу на Иннсмут.

Как ни странно, происшедшая с Дерби перемена не казалась однозначно хорошей. Говорили, что в такие моменты он очень похож на свою жену или даже на самого старика Эфраима Уэйта; впрочем, возможно, в такие моменты он выглядел нехарактерно как раз по причине их нечастого характера. Порой он возвращался из путешествия спустя много часов, распростертый без чувств на заднем сиденье машины, которой управлял нанятый им шофер или автомеханик. Но при этом, появляясь на людях, что случалось все реже, поскольку он ограничивал общение со старыми знакомыми (в том числе, должен заметить, стал реже заглядывать и ко мне), он проявлял свою прежнюю нерешительность, а безответственное ребячество проявлялось даже сильнее, чем в прошлом. В то время как лицо Асенат старело, на лице Эдварда – за исключением упомянутых выше случаев – словно застыла маска гипертрофированной апатии, и лишь изредка по нему пробегала тень печали или понимания. Все это действительно озадачивало. В то же время супруги Дерби практически выпали из университетского кружка – не покинули его, но, по слухам, из-за того, что некоторые их новые темы изучения и опыты шокировали даже самых циничных из декадентствующей компании.

На третий же год их брака Эдвард начал открыто намекать мне о своих страхах и разочаровании. Он обронил замечание, что чего-то «зашло слишком далеко», и туманно говорил, что ему нужно «обрести свою личность». Сначала я пропускал подобные замечания мимо ушей, но потом стал задавать осторожные вопросы, вспомнив, что рассказывала дочь моего приятеля о способности Асенат оказывать гипнотическое воздействие на других девочек – когда школьницам казалось, будто они оказывались в ее теле и смотрели со стороны на самих себя. Мои вопросы, похоже, пробудили в нем одновременно тревогу и благодарность, и однажды он даже пробормотал, что поговорит со мной более серьезно, но потом. Примерно тогда умер старый мистер Дерби, за что я впоследствии благодарил судьбу. Эдвард тяжко переживал это событие, хотя оно не выбило его из колеи. Со времени женитьбы он виделся с отцом удивительно редко, ибо Асенат обратила на себя всю его тягу к семейным узам. Некоторые говорили, что он отнесся к утрате родителя с поразительной бесчувственностью, особенно принимая во внимание, что после смерти отца его лихие поездки на автомобиле участились. Теперь он захотел переселиться обратно в старый родительский особняк, но Асенат настаивала на том, чтобы оставаться в кроуниншилдском доме, который ей более привычен.

Вскоре после того моя жена услышала нечто удивительное от подруги, входившей в число тех немногих, кто не прервал отношения с супругами Дерби. Однажды та отправилась на Хай-стрит к ним в гости и увидела стремительно отъезжающий от кроуниншилдского дома автомобиль, за рулем которого сидел Эдвард с необычным самоуверенным и почти насмешливым выражением лица. Она позвонила в дверь, и омерзительного вида девка сообщила, что Асенат тоже отсутствует. Но, уходя, посетительница поглядывала в окна дома, и в одном из окон библиотеки Эдварда заметила быстро спрятавшееся лицо – лицо с выражением неописуемого страдания, отчаяния и тоскливой беспомощности. Это было – во что, впрочем, верилось с трудом из-за свойственной ей надменности – лицо Асенат, но рассказывавшая готова была поклясться, что в тот момент на нее смотрели печальные и смущенные глаза бедного Эдварда.

Теперь визиты Эдварда ко мне случались все чаще, а его намеки становились все более конкретными. Трудно было поверить в то, о чем он говорил, даже в овеянном древними легендами Аркхеме, но он исповедовался в своих темных знаниях с такой искренностью и убежденностью, что вызывал беспокойство за его душевное здоровье. Он рассказывал об ужасных сборищах в укромных местах, об исполинских руинах в глубине мэнских лесов, где бесконечная каменная лестница ведет в бездну, полную мрачных тайн, где комплексные углы позволяют пройти через незримые стены в иные измерения времени и пространства, и о пугающих сеансах взаимообмена душами, который позволяет исследовать дальние и потаенные места – в других мирах, в иных пространственно-временных континуумах.

Время от времени для подтверждения каких-то совсем безумных заявлений он демонстрировал предметы, повергавшие меня в полное замешательство – предметы неуловимой окраски и с переменчивым узором, какие не встретишь на нашей земле и чьи безумные формы и изгибы не соответствовали никакому известному назначению и нарушали законы геометрии. Эти предметы, по его словам, происходили «не отсюда»; только его жена знала, как можно получить их. Порой – но всегда лишь испуганным и полуразборчивым шепотом – он говорил о своих подозрениях относительно старого Эфраима Уэйта, которого, бывало, встречал в студенческие годы в университетской библиотеке. Эти туманные намеки не касались чего-то конкретного, но, похоже, как-то относились к мучившим его сомнениям, вроде того, точно ли старый колдун умер – как в духовном, так и в физическом смысле.

Временами Дерби внезапно прекращал свои откровения, и я даже подумывал, не обладала ли Асенат способностью контролировать его речь на расстоянии и не заставляла ли его умолкать с помощью какого-то телепатического месмеризма, каким-то применением того дара, который проявлялся у нее еще в школе. Конечно, она подозревала, что он мне чего-то рассказывал, ибо долгое время пыталась воспрепятствовать его визитам ко мне – словами и взглядами, полными необъяснимой силы. Ему приходилось преодолевать трудности, чтобы заглядывать ко мне, ибо хотя он и делал вид, будто идет куда-то в другое место, некая незримая сила сдерживала его или заставляла на какое-то время забыть о цели прогулки. Обычно он приходил ко мне, когда Асенат отсутствовала – «вне своего тела», как он однажды выразился. Она всегда позже узнавала об этом – слуги следили за всеми его приходами и уходами, – но, очевидно, не считала нужным принимать решительные меры.

В тот августовский день, когда я получил телеграмму из Мэна, Дерби был женат более трех лет. Мы уже два месяца не виделись, но я слышал, что он уехал «по делам». Асенат вроде бы его сопровождала, хотя глазастые сплетники приметили за двойными портьерами в окнах их дома чью-то тень и проследили, какие покупки совершают слуги. И вот теперь судебный исполнитель Чесанкука телеграфировал мне о вымазанном в грязи безумце, выбежавшем из леса, выкрикивая всякий бред и зовя меня на помощь. Это был Эдвард, и он смог вспомнить только свое имя и адрес.

Чесанкук расположен рядом с лесным поясом Мэна – обширным и мало освоенным густым лесным массивом, – и потребовался целый день безумной тряски на автомобиле по удивительной и малоприятной глуши, чтобы туда добраться. Я нашел Дерби в подвальном помещении стоящей в черте города фермы в состоянии сменяющих друг друга буйства и полной апатии. Он сразу узнал меня и тут же начал изливать маловразумительный и отчасти бессвязный поток слов.

– Дэн, во имя Господа! Впадина шогготов! На шесть тысяч ступеней вниз… Мерзость из мерзостей!.. Я бы ни за что не позволил ей взять меня с собой – и вот я здесь… Иа! Шаб-Ниггурат!.. Тень восстала от алтаря, и было там пять сотен воющих… Тварь в одеянии с капюшоном блеяла: «Камог! Камог!» – таково было тайное имя старика Эфраима на этом шабаше… Я оказался там, куда она обещала меня не брать… За минуту до того я был заперт в библиотеке, а затем оказался здесь, куда она ушла с моим телом, – в проклятом месте, в нечестивой глубокой впадине, где начинается царство черной мглы, врата в которое охраняют стражи… Я видел шоггота… он менял свое обличье… я не вынесу этого… я убью ее, если она еще раз отправит меня туда… я убью это отродье… ее, его, это нечто… я убью это! Убью это собственными руками!

У меня ушел час на то, чтобы успокоить его, и наконец он затих. На следующий день я купил для него в поселке пристойную одежду и отбыл с ним в Аркхем. Истерия закончилась, и он погрузился молчание, хотя вдруг начал бормотать что-то самому себе, когда автомобиль проезжал по Огасте, словно вид городских построек пробудил в нем какие-то неприятные воспоминания. Было ясно, что возвращаться домой он не хочет, и, предвкушая бредовые откровения о его жене – порожденные, безусловно, каким-то гипнотическим воздействием, действительно на него оказанным, – я подумал, что будет лучше, если он туда не вернется. Я решил, что на время размещу его в своем доме, и не важно, как к этому отнесется Асенат. Потом я помогу ему получить развод – ибо, несомненно, здесь сказывались некие психические факторы, которые делали этот брак для него самоубийственным. Как только мы покинули лесистую местность и поехали по открытому полю, бормотание Дерби стихло, и он задремал рядом со мной в машине.

Когда мы перед закатом ехали через Портленд, он снова начал бормотать, более членораздельно, чем раньше, и я услышал поток безумных откровений об Асенат. Судя по его протяженности, нервы Эдварда были уже на пределе, ибо он сплел диковинный клубок всякого бреда. Нынешнее происшествие с ним, судя по его отрывочным фразам, было лишь одно из длинного ряда подобных. Она пользовалась им, и он знал, что настанет день, когда она заберет его насовсем. Сейчас она, возможно, была вынуждена отпустить его потому лишь только, что не способна удерживать его очень долго. Она то и дело забирала его тело и удалялась в неведомые края для совершения неведомых обрядов, а его оставляла в ее собственном теле и запирала в доме, но иногда ей не удавалось удерживаться в нем, и он оказывался внезапно в своем теле, но в каком-то далеком и жутком месте. При этом иногда ей удавалось вновь завладеть им, но не всегда. Часто он оказывался один в незнакомом месте, вроде того, где я его нашел, и всякий раз ему приходилось искать дорогу домой черт знает откуда, находить кого-нибудь, кто готов сесть за руль его автомобиля.

Самое ужасное, что власть Асенат над ним сохранялась с каждым разом все дольше. Она хотела стать мужчиной – человеком в полном смысле слова, – вот для чего в нем нуждалась. В нем она разгадала сочетание прекрасного интеллекта и слабой воли. Со временем ей удалось бы вытеснить его и поселиться в его теле – поселиться, чтобы стать великим магом, как и ее отец, – а его бы она оставила в женской оболочке, которая не вполне даже человеческая. Да, теперь он знает правду об иннсмутском роде. В древности здесь велись какие-то темные дела с тварями из моря, и это было ужасно… И старый Эфраим… Он знал эту тайну и, состарившись, совершил нечто чудовищное, чтобы продлить свою жизнь – а желал он жить вечно… с Асенат ему все удалось… одно удачное перевоплощение уже свершилось.

Слушая бормотанье Дерби, я посмотрел на него внимательнее, чтобы проверить полученное от предыдущего осмотра впечатление о происшедшей в нем перемене. Странным образом он казался в лучшей форме, чем обычно, – более крепким физически и вполне нормально развитым, без малейшего намека на болезненную немощь, вызванную ленным образом жизни. Похоже, что, несмотря за всю свою прежнюю затворническую жизнь, он стал по-настоящему активным, а его тело должным образом натренировано, из чего я сделал вывод, что Асенат заставила его направить силы и волю в непривычное русло. Но прямо сейчас его разум находился в плачевном состоянии, ибо он бубнил сумасбродную чушь про свою жену, про черную магию, про старика Эфраима и про какое-то разоблачение, которое должно будет рассеять даже мои сомнения. Он повторял имена, которые я припомнил из когда-то давно просмотренных запретных книг, но временами заставлял меня содрогнуться от осознания стройности его мифических измышлений – их логичной связности, – проходившей через все его излияния. Время от времени он делал паузы, словно пытаясь набраться мужества для какого-то последнего и ужасного признания.

– Дэн, Дэн, ты разве не помнишь его: дикий взгляд, растрепанная борода, которая так и не поседела полностью? Однажды он посмотрел на меня так, что я этого никогда не забуду. Теперь она смотрит на меня таким же взглядом! И я знаю почему! Он нашел ее в «Некрономиконе», эту формулу! Я не смею пока назвать тебе точную страницу, но, когда назову, ты сам прочитаешь и поймешь. Тогда ты узнаешь, что меня поработило. Дальше, дальше, дальше, дальше – тело за телом – он не собирается умирать! Сияние жизни… он знает, как прервать связь… оно может мерцать даже если тело мертво. Я дам тебе намек, и, может быть, ты догадаешься. Слушай, Дэн – ты знаешь, почему моя жена прилагает столько усилий, чтобы писать так по-дурацки, с наклоном в обратную сторону? Ты когда-нибудь видел рукописи старика Эфраима? Хочешь знать, почему меня пробрала дрожь, когда я однажды увидел сделанные Асенат второпях записи?

Асенат… да существует ли такая личность? Почему подозревали, что у мертвого Эфраима в желудке был яд? Почему Гилманы рассказывают шепотом, что он орал словно напуганный ребенок, когда сошел с ума и Асенат заперла его в глухой комнате на мансарде, где был… тот, другой? Душа ли старика Эфраима оказалась заперта там? Кто кого запер? И почему он искал много месяцев кого-нибудь с ясным умом и слабой волей?.. Почему он сыпал проклятиями из-за того, что у него не сын, а дочь? Скажи мне, Дэниел Аптон, что за дьявольский обмен совершился в том доме ужаса, где это богохульное чудовище по своей прихоти распоряжалось доверчивым и слабовольным получеловеческим ребенком? Разве не сделал он переход постоянным – и разве не то же хочет она в итоге сделать со мной? Скажи мне, почему эта тварь, что называет себя Асенат, оставаясь в одиночестве, пишет по-другому, так, что ее почерк и не отличишь от…

В этот момент что-то случилось. Голос Дерби в процессе разговора перешел на визг, затем вдруг он осекся и почти с механическим щелчком замер. Я вспомнил, как подобное случалось во время бесед у меня дома – когда его излияния внезапно резко обрывались, и я почти воочию видел воздействие неуловимой телепатической силы Асенат, лишавшей его дара речи. Однако на сей раз это было несколько иначе – и, по моему ощущению, несравненно более жутко. Лицо человека рядом со мной на мгновение неузнаваемо исказилось, а тело сотрясла дрожь, словно все кости, внутренние органы, мышцы, нервы и железы приспосабливались к совершенно другой осанке, к другой манере поведения и вообще другой личности.

В чем именно заключался кошмар, я сказать не сумею; тем не менее меня захлестнула такая мощная волна отвращения и тошноты – и сковало такое сильное ощущение неестественности и ненормальности происходящего, – что я едва не выпустил руль из рук. Тот, кто сидел рядом со мной, казался сейчас не столько моим старым другом, сколько неким чудовищным захватчиком из космоса, неким дьявольским воплощением неведомых и злобных космических сил.

Я потерялся всего лишь на мгновенье, но мой спутник тут же схватился за руль и заставил меня поменяться с ним местами. Сгустились уже сумерки, а огни Портленда остались далеко позади, так что я почти не различал его лица. Однако глаза его удивительным образом светились, и я понял, что он, должно быть, сейчас в том странно возбужденном состоянии, совершенно ему не свойственном, в каком его уже не раз замечали. Это казалось странным и неправдоподобным: что робкий Эдвард Дерби, который никогда не умел настоять на своем и даже не пытался научиться водить автомобиль, мог приказать мне уступить место за рулем моей машины – но все же именно так и произошло. Некоторое время он сохранял молчание, и я, охваченный необъяснимым ужасом, был этому рад.

В свете уличных фонарей Биддефорда и Соко я различил его плотно сжатый рот и поежился от блеска его глаз. Люди были правы – в таком расположении духа он был дьявольски похож на свою жену и на старика Эфраима. И меня не удивляло, почему он в таком состоянии казался отталкивающим – сейчас в нем определенно было что-то сверхъестественное, и я остро чувствовал зловещую составляющую происходящего, ибо только что выслушивал его дикий бред. Для меня, знающего Эдварда Пикмана Дерби всю жизнь, этот человек был незнакомцем, как-то проникшим к нам из черной бездны.

Он не говорил ни слова до тех пор, пока мы не оказались на неосвещенном участке шоссе, а когда заговорил, его голос звучал как-то незнакомо. Он стал более глубоким, более жестким и более решительным, чем обычно; даже выговор и произношение переменились – впрочем, слегка, вызывая не более чем смутное беспокойство. В его тембре мне показалось присутствие глубокой и неподдельной иронии – не мимолетной и бессмысленно дерзкой псевдоиронии желторотых «эстетов», которой старался подражать Дерби, но некой мрачноватой, имеющей глубокую основу, всеобъемлющую и несущую потенциальную склонность ко злу. Меня изумило, как быстро самообладание сменило приступ панического словоблудия.

– Надеюсь, ты выбросишь из головы эту мою истерику, Аптон, – сказал он. – Ты знаешь, как я нервничаю, и, полагаю, простишь меня. Я крайне благодарен, конечно, за то, что ты согласился доставить меня домой. И выбрось из головы весь тот безумный бред, те глупости, что я наговорил тебе о своей жене и вообще обо всем. Такое случается из-за чрезмерной образованности. У меня в голове много самых диковинных концепций, и когда мозг переутомляется, он порождает всякого рода фантастические измышления. Мне необходимо как следует отдохнуть – возможно, некоторое время ты меня не увидишь, но не стоит корить за это Асенат.

Это мое путешествие наверняка кажется несколько странным, но все объясняется очень просто. В северных лесах сохранилось множество древних реликвий индейцев – священные камни и тому подобное, – имеющих большое значение для фольклора, и мы с Асенат занимаемся их изучением. Мы провели очень сложные поиски, так что у меня, похоже, крыша поехала. Придется послать кого-нибудь за моей машиной, когда вернусь домой. Месяц покоя меня полностью восстановит.

Не помню, что я тогда отвечал, ибо все мои мысли были сосредоточены на пугающей чуждости облика моего спутника. С каждой минутой мое ощущение трудного для восприятия космического ужаса усиливалось, и наконец меня охватило почти маниакальное желание, чтобы эта поездка поскорее закончилась. Дерби не предложил мне снова сесть за руль, но я только радовался, что Портсмут и Ньюберипорт мы миновали на бешеной скорости.

На развилке, где главное шоссе уходит глубже в материк и огибает Иннсмут, я испугался, что мой водитель может свернуть на пустынную дорогу, идущую ближе к берегу и проходящую через проклятый город. Однако он этого не сделал, и мы стремительно пронеслись мимо Роули и Ипсвича к пункту нашего назначения. Мы прибыли в Аркхем до полуночи, и в окнах старого кроуниншилдского дома еще горел свет. Дерби вышел из машины, торопливо повторяя слова благодарности, и я, с чувством очень странного облегчения, поехал домой. Это была ужасная поездка – ужас был тем сильнее, что я не мог понять его причины, – и я ничуть не опечалился замечанию Дерби, что мы не увидимся теперь долгое время.

Следующие два месяца в городе ходили разные слухи. Поговаривали, что Дерби все чаще видят в состоянии крайнего возбуждения, а Асенат почти не показывается даже тем, кто заходит к ней в гости. Эдвард посетил меня лишь раз, ненадолго заехав в автомобиле Асенат – который вернули каким-то образом из Мэна – забрать кое-какие книги, которые давал мне почитать. Он находился в своем новом состоянии и пребывал в моем доме не дольше, чем потребовалось для нескольких малозначащих реплик. Было вполне ясно, что в этом состоянии ему со мной обсуждать нечего, и я обратил внимание, что он не удосужился даже подать обычный условный сигнал – три и два звонка в дверь. Как и тогда в автомобиле, я ощутил вызывающий головокружение бесконечно глубокий ужас, причин которого не понимал, поэтому то, что он вскоре ушел, воспринял с нескрываемым облегчением.

В середине сентября Дерби уехал на неделю, и кое-кто из декадентствующих студентов, говоря об этом со знанием дела, намекал на встречу с печально знаменитым главой секты, который после изгнания из Англии обосновался в Нью-Йорке. Я же никак не мог выбросить из головы ту странную поездку из Мэна. Преображение, свидетелем которого я стал, глубоко поразило меня, и я снова и снова ловил себя на том, что пытаюсь дать какое-то объяснение ему – и тому крайнему ужасу, который оно во мне вызвало.

Но самые странные слухи сообщали о каких-то рыданиях, доносящихся из старого кроуниншилдского дома. Голос, похоже, был женский; и кое-кто из молодежи полагал, что он похож на голос Асенат. Рыдания всегда были недолгими, и всякий раз прерывались, словно бы насильно заглушенные. Поговаривали даже о желательности полицейского расследования, но все это развеялось, когда Асенат однажды появилась на улицах города и стала сама навещать своих знакомых, извиняясь за свое отсутствие и между делом упоминая о нервном расстройстве и истерике своей гостьи из Бостона. Ту гостью никто никогда не видел, но появление Асенат погасило все кривотолки. А затем кто-то еще более усложнил ситуацию, рассказав шепотом, что несколько раз из дома доносились мужские рыдания.

Однажды вечером в середине октября я услышал знакомые три и два звонка в дверь. Открыв сам, я увидел на пороге Эдварда и тотчас отметил, что он – прежний, каким я не видел его с той ужасной поездки из Чесанкука. На его лице был отпечаток бури эмоций, среди которых, похоже, преобладали страх и торжество, а когда я закрывал за ним дверь, он украдкой посмотрел назад через плечо.

Неловко проследовав за мной в кабинет, он попросил виски, чтобы успокоить нервы. Я едва сдерживал желание задать ему кучу вопросов, выжидая, пока он сам не расскажет о том, о чем хочет сказать. Наконец он сдавленно сообщил:

– Асенат уехала, Дэн. Вчера вечером, когда слуги ушли спать, мы с ней долго беседовали, и я добился от нее обещания больше не мучить меня. Конечно, я использовал некоторые… оккультные средства защиты, о которых никогда тебе не рассказывал. И ей пришлось уступить, хотя она и была страшно разгневана. Она собрала вещи и отправилась в Нью-Йорк… ушла, предполагая успеть на бостонский поезд в восемь двадцать. Полагаю, пойдут сплетни, но что поделаешь… Пожалуйста, не говори никому, что у нас была размолвка, просто скажи, что она уехала в долгую научную экспедицию.

Скорее всего, она будет жить с кем-то из ее жутких поклонников. Надеюсь, она поедет на запад и там подаст на развод… как бы то ни было, я добился от нее обещания держаться подальше и оставить меня в покое. Это было ужасно, Дэн… она выкрадывала мое тело… вытесняла меня… превратила меня в узника. Я вел себя тихо и делал вид, что на все согласен, но был начеку. Действуя осторожно, я мог спланировать свои действия, ибо она не умела в буквальном смысле прочитывать все мои мысли. Из моих тайных замыслов она смогла понять только склонность к бунту, но она всегда считала меня беспомощным. У меня не было ни малейших иллюзий, что я могу оказаться сильнее ее… но я знаю несколько заклятий, и они сработали.

Дерби снова бросил взгляд через плечо и отпил еще виски.

– Когда эти чертовы слуги утром проснулись, я дал им расчет. Им это ужасно не понравилось, они стали задавать вопросы, но все же ушли. Они все чем-то на нее похожи – эти иннсмутцы, – и почти приятели… Надеюсь, они оставят меня в покое… Мне очень не понравилось, как они посмеивались, когда уходили. Надо бы снова нанять прежних папиных слуг. Я теперь перееду обратно в наш дом.

Подозреваю, ты можешь счесть меня сумасшедшим, Дэн, – но в истории Аркхема полно подтверждений такого, что я тебе рассказывал… и что еще расскажу. Ты же видел одно из преображений – тогда, в автомобиле, по дороге домой из Мэна, после того как я рассказал тебе про Асенат. Тогда она завладела мною и изгнала из моего тела. Последнее, что помню, это как начал рассказывать тебе, что она за дьявол. Затем она овладела мною, и через мгновение я оказался дома в библиотеке, где меня заперли эти чертовы слуги, в ее проклятом сатанинском теле, которое даже не вполне человеческое… Ты же понимаешь, что это она ехала с тобой домой… эта хищная волчица в моей шкуре… Ты же не мог не ощутить разницу!

Дерби ненадолго умолк, а меня пробрала дрожь. Конечно, я заметил разницу – но мог ли принять в качестве объяснения такую безумную фантазию? Однако мой гость, пребывающий в полном смятении, стал рассказывать еще более невероятное.

Я должен был спасти себя – должен был, Дэн! Она бы окончательно завладела мною в День всех святых – они устраивают шабаши под Чесанкуком, и все закончилось бы обрядом жертвоприношения. Она бы окончательно завладела мною – она стала бы мной, а я ею… навсегда… и стало бы слишком поздно. Мое тело навсегда стало бы ее телом, она сделалась бы мужчиной – в полной мере человеком, как ей хотелось… подозреваю, что после этого она собиралась убрать меня со своего пути… убить свое бывшее тело со мной внутри, будь она проклята, как уже делала раньше… как она или оно делало раньше… – Лицо Эдварда теперь исказила свирепость, и он приблизил свой рот почти вплотную к моему уху, понизив голос до шепота. – Ты должен знать о том, о чем я намекал в машине, – что она вовсе не Асенат, а не кто иной, как сам старик Эфраим. Я заподозрил это полтора года назад, а теперь в точности знаю. Об этом свидетельствует ее почерк, когда она перестает себя жестко контролировать – порой она делает какие-нибудь записи в точности тем же почерком, каким написаны рукописи ее папаши, в каждой черточке, и, бывало, рассказывала такое, чего никто, кроме старика Эфраима, не смог бы рассказать. Он обменялся с ней телом, когда почувствовал приближение смерти – она была единственной, кого ему удалось найти с нужным ему складом ума и достаточно слабой волей, – и завладел ее телом навсегда, точно так же, как она уже почти завладела моим, а затем отравил старое тело, в которое переселил ее. Разве ты не видел десятки раз душу старика Эфраима, глядящую из ее дьявольских глаз – и из моих, когда она контролировала мое тело?

У него сперло дыхание, и он сделал паузу, чтобы успокоиться. Я молча ждал; когда он продолжил, голос его звучал почти нормально. Вот, подумал я, кандидат в психиатрическую лечебницу; но я не хотел быть тем человеком, который его туда отправит. Возможно, время и свобода от Асенат его вылечат. Я видел, что у него нет желания снова погружаться в мрачные глубины оккультизма.

– Я потом расскажу тебе больше… сейчас мне нужен долгий отдых. Я расскажу кое-что о тех запретных ужасах, в которые она меня ввергала, кое-что о кошмарах древних времен, которые до сих пор прячутся в потаенных уголках мира благодаря ужасным жрецам, поддерживающим в них жизнь. Некоторым людям ведомо о мироздании нечто такое, чего смертные знать не должны, и они способны делать то, чего никому делать не следует. Я увяз в этом по шею, но с меня довольно. Будь я хранителем библиотеки Мискатоникского университета, я спалил бы немедленно проклятый «Некрономикон» и все прочие книги.

Но теперь она не сможет мной завладеть. Я должен съехать из того проклятого дома как можно скорее и перебраться в свой старый дом. Ты поможешь мне, я уверен, если это понадобится. Эти ее дьявольские слуги… и если люди будут допытываться, где Асенат… Понимаешь, я же не могу дать им новый адрес… И еще есть определенные группы исследователей – разные секты, ну, ты понимаешь, – которые могут неправильно истолковать наш разрыв… У некоторых из них просто чудовищные воззрения и методы. Я знаю, что ты мне поможешь, чего бы ни случилось – даже если я расскажу тебе нечто, шокирующее тебя…

Я оставил Эдварда ночевать в одной из гостевых комнат, и к утру он, похоже, успокоился. Мы обсудили с ним детали его предполагающегося переезда в фамильный особняк Дерби, и я надеялся, что он не замедлит переменить свой образ жизни. На следующий вечер он ко мне не зашел, но в последующие недели мы виделись часто. В разговорах мы старались как можно меньше касаться странных и малоприятных тем и в основном обсуждали предстоящий ремонт в старом доме Дерби и мои с сыном летние путешествия, к которым Эдвард обещал присоединиться.

Об Асенат мы почти не говорили, ибо я видел, что эта тема беспокоит его слишком сильно. Слухов в городе, конечно, хватало, но ничего удивительного в этом не было, принимая во внимание все прежние странности, связанные со старым кроуниншилдским домом. Не понравилось мне лишь то, что банкир Дерби как-то не в меру разоткровенничался в Мискатоникском клубе о чеках, которые Эдвард регулярно посылал в Иннсмут неким Моисею и Абигейл Сарджент и Юнис Бабсон. Было похоже, что он платил какую-то дань прежним мерзким на вид слугам, но мне ничего про это не рассказывал.

Я с нетерпением ждал лета – и каникул у моего сына, студента Гарварда, – чтобы мы вместе с Эдвардом отправились в Европу. Но я замечал, что он поправляется не так быстро, как хотелось бы, ибо в случавшихся у него время от времени приступах бодрого отношения к жизни проскальзывало что-то истерическое, а вот подавленность и депрессия охватывали его все чаще. Ремонт в старом особняке Дерби к началу декабря был завершен, но Эдвард то и дело откладывал свой переезд. Хотя он ненавидел кроуниншилдский дом и явно страшился его, но в то же время был словно порабощен им. Он все еще не начал укладывать вещи и придумывал любые предлоги, лишь бы отложить это. Когда же я прямо указал ему на это, он почему-то вдруг перепугался. Старый дворецкий его отца – он проживал вместе с ним, вместе с прежними слугами Дерби – однажды сообщил мне, что ему кажутся странными бесцельные блуждания Эдварда по дому и особенно частые посещения подвальной кладовки. Я поинтересовался, не присылала ли ему Асенат письма с какими-нибудь требованиями, но дворецкий сказал, что от нее не было вообще никаких писем.

Заглянув ко мне в гости как-то вечером накануне Рождества, Дерби вдруг совсем сломался. Я осторожно подводил беседу к совместному путешествию будущим летом, как он вдруг завопил и буквально выпрыгнул из кресла с выражением шокирующего, неконтролируемого ужаса на лице – здравомыслящему человеку подобную безмерную панику и омерзение, наверное, могла бы внушить лишь разверзшаяся пучина кошмаров.

– Мой мозг! Мой мозг! Боже, Дэн… это давит… извне… стучится… царапается… эта дьяволица… прямо сейчас… Эфраим… Камог! Камог! Впадина шогготов… Иа! Шаб-Ниггурат! Козел с легионом младых!.. Пламя… пламя… извне тела, извне жизни… в земле… о Боже!

Я толкнул его назад в кресло и, когда безумная истерика сменилась апатией, влил ему в рот немного вина. Он не сопротивлялся, но его губы двигались так, словно он разговаривал сам с собой. Вскоре я понял, что он пытается что-то сказать мне, и приблизил ухо к его рту, пытаясь разобрать едва слышные слова.

– Опять… опять… она пытается… я мог бы догадаться… ничто не остановит эту силу – ни расстояние, ни магия, ни смерть… оно приходит и приходит, как правило, по ночам… я не могу сбежать… это ужасно… о Боже, Дэн, если бы ты мог представить, как это ужасно…

Когда он снова впал в апатию, я подложил ему подушки и позволил спокойно уснуть. Врача вызывать я не стал, ибо понимал, что услышу относительно душевного здоровья своего друга, и решил дать его организму шанс самому справиться с этим. Около полуночи он проснулся, и я отвел его наверх в постель, но утром он ушел. Он бесшумно выскользнул из дома, и когда я позвонил ему домой, его дворецкий сообщил, что он вернулся и в волнении расхаживает по библиотеке.

С того момента состояние рассудка Эдварда быстро ухудшалось. Сам он ко мне больше не заходил, зато я стал навещать его ежедневно. Он все время сидел в своей библиотеке, уставясь в пустоту и прислушиваясь к чему-то, ведомому лишь ему. Иногда он поддерживал вполне разумный разговор, но только на заурядные повседневные темы. Любые упоминания о его несчастье, или о планах на будущее, или об Асенат приводили его в буйство. Его дворецкий рассказал, что по ночам с ним бывают пугающие припадки, во время которых он способен случайно нанести себе увечья.

Я долго и не раз беседовал с его врачом, банкиром и адвокатом, и в конце концов призвал к Эдварду врача-терапевта и двух его коллег более узкой специализации. Взрыв гнева после первых же заданных ему вопросов был яростным, но достойным жалости, и тем же вечером его отчаянно сопротивляющееся и извивающееся тело увезли в закрытом автомобиле в аркхемскую психиатрическую лечебницу. Я взялся быть его опекуном и навещал дважды в неделю, выслушивая чуть ли не со слезами на глазах безумные выкрики и монотонное повторение страшным шепотом одних и тех же фраз, вроде: «Я должен был это сделать… я должен был это сделать… оно завладеет мной… оно завладеет мной… там… там, во тьме… Мама! Мама! Дэн! Спаси меня… спаси меня…»

Было неведомо, есть ли надежда на его выздоровление, но я старался сохранять оптимизм. У Эдварда должна быть крыша над головой, когда его отпустят, потому я перевез его слуг в особняк Дерби, что он, безусловно, давно сделал бы сам, будь у него с головой все в порядке. Но я не мог решить, как поступить с кроуниншилдским домом, со всей этой кучей сложных приборов и собранием невероятно диковинных вещей, поэтому оставил все, как было, попросив слуг Дерби заходить туда раз в неделю и прибирать в главных комнатах, а истопнику дав указание в эти дни затапливать печь.

Заключительный кошмар приключился перед Сретением, чему предшествовал, по жестокой иронии, проблеск ложной надежды. В конце января мне как-то утром позвонили из лечебницы и сообщили, что к Эдварду внезапно вернулся рассудок. У него по-прежнему есть провалы в памяти, сказали мне, однако ясность ума восстановилась. Конечно, ему еще предстоит побыть какое-то время под присмотром врачей, но благоприятный исход дела сомнений не вызывает. Если все будет хорошо, через неделю его можно забрать.

Я поспешил к Эдварду, переполненный радостью, но остолбенел, когда сиделка привела меня в его палату. Больной поднялся, чтобы приветствовать меня, и с вежливой улыбкой протянул мне руку; но я тут же увидел, что он находится в том самом странно возбужденном состоянии, которое совершенно чуждо его натуре – та уверенная в себе личность, когда-то ужасно напугавшая меня, которая, как клялся когда-то Эдвард, была не кем иным, как захватившей его тело Асенат. Тот же пылающий взгляд, так похожий на взгляд Асенат и старика Эфраима, тот же плотно сжатый рот, а когда он заговорил, я ощутил в голосе ту же угрюмую, распространяющуюся на все иронию – глубокую иронию, пронизанную готовностью совершить любое зло. Это была та самая личность, что сидела за рулем моего автомобиля в тот вечер пять месяцев назад, та личность, которую я не видел с того дня, когда он, забыв позвонить в дверь условным сигналом, породил во мне смутный страх, – и теперь он вызвал во мне то же невнятное ощущение дьявольской чуждости и невыразимой мерзостности.

Он заговорил о необходимых приготовлениях перед выпиской из лечебницы, и мне оставалось только соглашаться с ним, несмотря на удивительные провалы в его воспоминаниях о недавних событиях. И в то же время я ощущал в этом что-то ужасное, необъяснимо неправильное и ненормальное. Это существо вызывало во мне ужас непонятного происхождения. Это был человек совершенно в здравом уме – но был ли это тот Эдвард Дерби, которого я знал? Если нет, то кто или что это – и куда делся Эдвард? Следует ли выпустить эту тварь на свободу или держать под замком? Или ее надо вообще стереть с лица земли? В каждом слове, изрекаемом этом существом, чувствовалось что-то бездонно сардоническое, а взгляд, похожий на взгляд Асенат, придавал особую и омерзительную насмешливость его словам о близком освобождении, завоеванном ценой заточения в слишком стесненных условиях. Должно быть, я не смог скрыть своего замешательства и почел за благо поскорее убраться оттуда.

Весь тот день и последующий я ломал голову над этой проблемой. Что же случилось? Что за разум глядел на меня из чужих глаз на лице Эдварда? Я не мог думать ни о чем, кроме как об этой ужасной загадке, и оставил все попытки заниматься своей обычной работой. На второй день утром позвонили из лечебницы и сообщили, что состояние выздоравливающего пациента не изменилось, и к вечеру я был в состоянии, близком к нервному расстройству, – это я могу откровенно признать, хотя кто-то может сказать, что именно мое тогдашнее состояние сказалось на моем поведении. Против этого я могу сказать только, что моим безумием невозможно объяснить все произошедшее после этого.

Ночью – на второй день после моего посещения лечебницы – меня охватил неодолимый ужас, сдавливающий в тисках панического черного страха, от которого не удавалось избавиться. Началось это с телефонного звонка около полуночи. Из всех домочадцев только я не спал, и потому сонно взял трубку в библиотеке. Никто не отозвался с того конца провода, и я уже собрался положить трубку и отправиться в постель, как мое ухо уловило какой-то слабый звук. Может, кто-то с трудом пытается со мной поговорить? Вслушиваясь, я вроде бы разобрал хлюпающий звук и в нем с удивлением распознал намек на невнятные неразличимые слоги и даже слова. «Кто здесь?» – обратился я, но в ответ услышал лишь: «буль… буль… буль-буль…». Мне показалось, что этот звук был каким-то механическим; вообразив, что это какой-нибудь сломанный аппарат, способный лишь принимать, но не издавать звуки, я добавил: «Вас не слышно. Лучше повесьте трубку и обратитесь в справочное бюро». И тут же услышал, как трубку на том конце положили.

Это, как я сказал, случилось около полуночи. Когда потом проследили, откуда поступил звонок, оказалось, что звонили из кроуниншилдского дома, хотя оставалось еще добрых половина недели до очередного посещения его слугами. Замечу здесь, что в доме действительно обнаружили какие-то следы, в дальней подвальной кладовке все было перевернуто, повсюду грязь, выкинуты вещи из комода, мерзкие отпечатки на телефонной трубке, разбросаны листы писчей бумаги, и, наконец, повсюду стояла отвратительную вонь. Полицейские, дурачки, признают только свои глупые гипотезы и до сих пор пытаются найти злодеев-слуг, которым посреди нынешнего переполоха удалось скрыться. Уверяют, что те так мерзко отомстили, а я попал в число жертв, потому что был ближайшим другом Эдварда и его советчиком.

Идиоты! Они вообразили, что эти глупые скоморохи могли подделать его почерк? Они вообразили, что те могли учинить все то, что произошло далее? Неужели они настолько слепы, что не заметили изменений в теле Эдварда? Что же касается меня, сейчас я верю всему, что рассказывал мне Эдвард. За гранью жизни есть ужасы, о которых мы даже не подозреваем, но время от времени человеческие злодеяния призывают их, позволяя вторгаться в нашу жизнь. Эфраим – Асенат – это отродье дьявола призвало их, и они поглотили Эдварда так же, как сейчас пытаются поглотить меня.

Могу ли я быть уверенным в своей безопасности? Эти силы способны выжить даже после смерти физического тела. На следующий день после полудня, когда я вышел из прострации и вновь обрел способность связно говорить и контролировать свое тело, я отправился в сумасшедший дом и застрелил его – ради Эдварда и ради всего человечества, но все это без толку, пока его не кремировали! Тело сохраняют для какого-то дурацкого вскрытия, которое будут производить несколько врачей, но я утверждаю: его необходимо кремировать. Его необходимо кремировать – того, кто был вовсе не Эдвардом Дерби, когда я в него стрелял. Я сойду с ума, если этого не сделают, ибо я, возможно, следующий. Но у меня воля вовсе не слабая, и я не позволю подорвать ее теми кошмарами, которые, я знаю, бурлят вокруг. Это некая одна тварь: Эфраим, Асенат, Эдвард – и кто следующий? Я не позволю изгнать меня из собственного тела! Я не стану меняться душой с изрешеченным пулями исчадием ада, оставшимся там, в психбольнице!

Но позвольте мне связно рассказать о последнем кошмаре. Я не стану напирать на то, что полиция упрямо игнорирует рассказы про кого-то низкорослого, уродливого и ужасно зловонного, которого встретили как минимум трое прохожих на Хай-стрит около двух часов ночи, и необычные отпечатки ног в определенных местах. Скажу только, что около двух меня разбудил звонок и стук в дверь; в звонок звонили и кольцом стучали попеременно и как бы неуверенно, в тихом отчаянье, причем тот, кто звонил и стучал, пытался воспроизвести наш с Эдвардом старый условный сигнал: три-пауза-два.

Вырванный из крепкого сна, мой разум метался в смятении. Дерби возле моей двери – и он вспомнил старый код! Но та новая личность не могла вспомнить его… Может, душа Эдварда вдруг вернулась к нему? Но почему он пришел ко мне в такой очевидной спешке или возбуждении? Его отпустили раньше времени, или, может быть, он сбежал? Возможно, думал я, накидывая халат и спускаясь по лестнице вниз, возвращение его прежнего «я» сопровождалось бредом и физическими страданиями, такими, что он не смог вынести и решился на отчаянный побег. Что бы ни случилось, это был снова старый добрый Эдвард, и я должен был ему помочь!

Когда я распахнул дверь во тьму вязовой аллеи, порыв ветра обдал меня таким невыносимым зловонием, что я едва не потерял сознание. Но я смог подавить приступ тошноты и через секунду с трудом различил на ступенях крыльца согбенную маленькую фигурку. Меня призвал к двери Эдвард, но тогда кто эта мерзкая смердящая пародия на человека? И как Эдвард мог так внезапно исчезнуть? Ведь он звонил всего лишь за секунду до того, как я открыл дверь.

На пришельце было пальто Эдварда, полы которого почти волочились по земле, а рукава, хотя и были подвернуты, все же закрывали кисти рук. На голову была глубоко надвинута фетровая шляпа, лицо скрывал черный шелковый шарф. Когда я неуверенно сделал шаг вперед, фигурка издала хлюпающий звук, похожий на тот, что я слышал по телефону: «буль… буль…» – и рука протянула мне на кончике длинного карандаша большой и плотно исписанный лист бумаги. Пошатнувшись от нестерпимого зловония, я схватил бумагу и попытался прочитать ее при свете, падающем из открытой двери.

Без сомнения, это был почерк Эдварда. Но для чего он стал писать мне, если только что был возле моей двери? И почему все буквы такие кривые, грубые, словно написанные трясущейся рукой? При тусклом освещении я не смог разобрать написанное, поэтому отступил в холл, а низкорослая фигура автоматически двинулась за мной, замешкавшись лишь на порожке внутренней двери. От этого необычного ночного гостя исходил ужасный смрад, но я понадеялся (к счастью, не напрасно), что моя жена не проснется и не окажется сейчас здесь.

Затем, читая написанное на бумаге, я почувствовал, что колени у меня подогнулись, а в глазах потемнело. Придя в себя, я обнаружил, что лежу на полу, а этот проклятый листок все еще зажат в моей сведенной от ужаса судорогой руке. Вот что на нем было написано:

«Дэн, отправляйся в лечебницу и убей это. Уничтожь. Это больше не Эдвард Дерби. Она завладела мной – это Асенат, – хотя сама она уже три с половиной месяца как мертва. Я обманул тебя, сказав, что она уехала. Я убил ее. Это было необходимо. Все случилось неожиданно, мы были одни, а я пребывал в своем теле. Я схватил подвернувшийся по руку подсвечник и пробил ей голову. Она собиралась завладеть мною полностью в День всех святых.

Я закопал ее в дальней подвальной кладовке под какими-то старыми ящиками и убрал все следы. У слуг утром зародились некоторые подозрения, но у них самих есть такие секреты, что они не смеют обращаться в полицию. Я отослал их прочь из дома, но одному лишь Богу известно, что они и прочие члены секты способны совершить.

Шли дни, и мне казалось, что я в полном порядке, но потом я стал ощущать, будто мой мозг что-то вытягивает. Я моментально понял, что это, – ведь как я мог забыть! Такая душа, как у нее – как у Эфраима, – лишь частично соединена с телом и не покидает земной мир до тех пор, пока само тело вообще существует. Она взяла надо мною власть, заставила поменяться с ней телом – то есть отобрала мое тело, а меня загнала в свой труп, зарытый в подвальной кладовке.

Я понял, что меня ждет, вот почему вел себя буйно, вынуждая отправить меня в сумасшедший дом. Затем это случилось… Я обнаружил себя задыхающимся в темноте… Запертым в разлагающемся теле Асенат, в подвальной кладовке, под ящиками, где я его закопал. И я знал, что она должна теперь оказаться в моем теле в лечебнице – навсегда, ибо День всех святых уже прошел, и жертвоприношение сработает даже и без нее: она переселится в мое тело, обретая свободу и неся угрозу для всего человечества. Я был в отчаянье, но несмотря ни на что смог отрыть себя и выбраться.

Я уже слишком плох, чтобы говорить – мне не удалось поговорить с тобой по телефону, – но пока что способен писать. Сейчас я соберусь с силами и доставлю тебе свое последнее слово и предупреждение. Убей этого демона, если тебе дорого спокойствие и благополучие мира. И необходимо, чтобы эту тварь сожгли. Если этого не сделать, она будет продолжать жить, вечно переходя из тела в тело, и я не могу сказать, на что еще она способна. Держись в стороне от черной магии, Дэн, это сатанинское занятие. Прощай; ты был замечательным другом. Расскажи полиции что-нибудь правдоподобное; и я ужасно сожалею, что втянул тебя во все это. Скоро я обрету покой – эти остатки тела долго не протянут. Надеюсь, ты сможешь прочитать это. И убей это нечто – убей его!

Твой Эд».

Вторую половину письма я смог прочитать лишь значительно позже, ибо упал в обморок, едва дочитав третий абзац. Я снова упал в обморок, когда увидел зловонное нечто, лежащее на моем пороге и разлагающееся в теплом воздухе. Ночной пришелец более не шевелился и не приходил в сознание.

Дворецкий, нервы которого оказались крепче, чем у меня, не упал в обморок, явившись утром. Напротив, он тут же позвонил в полицию. Когда они приехали, меня перенесли наверх и уложили в кровать, а эта… некая груда… осталась лежать там, где свалилась ночью. Полицейские, проходя мимо, прикрывали носовыми платками носы.

В ворохе одежды Эдварда они обнаружили полуразложившуюся плоть и кости, а также пробитый череп. По следам работы стоматолога этот череп был идентифицирован как принадлежавший Асенат.

1937

Рок, постигший Сарнат

В земле Мнара есть большое тихое озеро, в которое не впадают и из которого не вытекают ни реки, ни ручьи. Десять тысяч лет тому возле него стоял могущественный город, называвшийся Сарнат; но сейчас там и следов этого города не найти.

Говорят, что в незапамятные времена, когда мир был молод и племя, от которого произошли обитатели Сарната, не было известно в землях Мнара, возле озера стоял другой город; называвшийся Иб, с домами из серого камня, он был древним, как само озеро, и населен очень странными существами. Они были странные и уродливые на вид, что, впрочем, вполне характерно для существ, обитавших во времена зарождения мира. Некоторые из надписей на каменных цилиндрах Кадаферона свидетельствуют, что населявшие город Иб существа были зеленоватого цвета, примерно как вода в озере и стоявший над ним туман, имели сильно выпуклые глаза, толстые отвислые губы, уши необычной формы и были безголосыми. Как гласят эти надписи, однажды ночью эти странные существа спустились с луны в сгустившийся над Мнаром туман, а вместе с ними опустилось на землю большое тихое озеро и серокаменный город Иб. Известно также, что обитатели серого города поклонялись каменному идолу цвета зеленой озерной воды, который видом несколько напоминал Бокруга, Великую Водяную Ящерицу; перед этим идолом они устраивали по ночам свои жуткие пляски, когда приближалось полнолуние. В папирусах Иларнека есть рассказ о том, как однажды они научились добывать огонь, и с тех пор по любому случаю зажигали его на всяческих церемониях. Но об этих существах известно сейчас очень мало, поскольку жили они очень давно, а род человеческий слишком молод, чтобы помнить о такой древности.

Спустя многие тысячелетия на землю Мнара явились люди, темнокожие кочевники со стадами тонкорунных овец; они построили города Траа, Иларнек и Кадаферон на реке Ай, оплетавшей Мнар своими изгибами. Самые крепкие духом из них обосновались на берегу озера и в том месте, где встречались благородные металлы, основали Сарнат.

Кочевники заложили первые камни Сарната неподалеку от серого города Иб, и вид его обитателей вызвал у них изумление. Но к изумлению этому примешивалась ненависть, ибо они считали, что существа со столь омерзительной внешностью не должны обитать в мире, населенном людьми. Не понравились им и странные скульптуры, украшавшие серые монолиты Иба, ибо слишком уж с давних времен стояли они на земле, им следовало исчезнуть задолго до прихода людей на тихую землю Мнар.

Чем чаще жители Сарната обращали свои враждебные взоры на обитателей Иба, тем сильнее ненавидели их; те казались им слабыми и немощными, а их студнеобразные тела выглядели превосходными мишенями для камней и стрел. И вот однажды молодые воины – лучники, копьеносцы и камнеметатели – напали на Иб и истребили всех его обитателей, а затем столкнули трупы в озеро длинными копьями, ибо не желали прикасаться руками к их омерзительным телам. Серые монолиты, украшенные скульптурами, тоже были преданы озеру; волоча их к воде, они изумлялись тому огромному труду, который когда-то затратили на то, чтобы доставить сюда из неведомого далека такие каменные громады, ибо подобного камня не было ни в земле Мнара, ни в соседних землях.

Вот так не осталось от древнего города Иба ничего, кроме каменного идола цвета зеленой озерной воды, который видом напоминал Бокруга, водяную ящерицу. Этого идола молодые завоеватели взяли с собой как символ победы над старыми богами и над жителями Иба, а также как знак своего господства на земле Мнара. Но в ту же ночь, когда они установили его в своем храме, случилось нечто очень страшное, ибо над озером видели тогда таинственные огни, а наутро люди обнаружили, что идол исчез, а верховный жрец Таран-Иш лежит в храме мертвый, с гримасой невообразимого ужаса на лице. Умирая, Таран-Иш из последних сил изобразил на хризолитовом алтаре Знак Рока.

Много верховных жрецов было в Сарнате после Таран-Иша, но зеленый, цвета озерной воды, каменный идол так и не был найден. Спустя многие века после того страшного и загадочного события Сарнат вырос и укрепился, в нем установилось благоденствие, и только жрецы и старухи помнили о знаке, начертанном Таран-Ишем на хризолитовом алтаре. Между Сарнатом и Иларнеком пролегал теперь караванный путь, и благородные металлы обменивались на дорогие одежды, драгоценности, книги, инструменты для искусных ремесленников и прочие предметы роскоши, известные людям, населявшим берега реки Ай и окрестности. Так Сарнат стал вместилищем мощи, красоты и культуры; его армии завоевывали соседние города, и со временем правители Сарната стали повелителями не только всего Мнара, но и многих окрестных земель.

Прекрасный город Сарнат у всего мира вызывал восхищение и гордость. Стена, окружавшая его, сложенная из отполированного мрамора, достигала трехсот локтей в высоту и семидесяти пяти локтей в ширину, и на верху их могли свободно разминуться две колесницы. Длина стены составляла добрых пятьсот стадий, и оба конца ее упирались в озеро, на берегу которого высокая дамба из зеленого камня сдерживала воды, которые один раз в год, во время празднования даты разрушения Иба, странным образом вздымались на удивительную высоту. В самом Сарнате пятьдесят улиц проходили от берега озера до ворот, от которых начинались караванные пути, и улицы эти пересекались пятьюдесятью другими. Мостовая почти везде была выложена ониксом, и только там, где проводили слонов, лошадей и верблюдов, было вымощено гранитом. Все пятьдесят ворот Сарната были отлиты из бронзы и украшены фигурами львов и слонов, вырезанными из камня, который ныне совсем не встречается. Дома в Сарнате были выстроены из глазурованного кирпича и халцедона, и возле каждого располагался огражденный сад и бассейн из горного хрусталя. Здания отличались особой архитектурой, ни в одном другом городе не было подобных, и путешественники в Сарнат из Траа, Иларнека и Кадаферона восторженно любовались украшавшими их сияющими куполами.

Но самыми величественными в Сарнате были дворцы, храмы и сады, заложенные и устроенные в древности царем Зоккаром. Этих дворцов было много, и самый скромный из них превосходил по величию любой из дворцов соседних Траа, Иларнека и Кадаферона. Дворцы Сарната были так высоки, что, оказавшись внутри, можно было подумать, что находишься под открытым небом, а в свете факелов, пропитанных маслом из Дофера, на их стенах можно было увидеть огромных размеров росписи, изображавшие царей и ведомые ими войска, ошеломляющие своей красотой и вызывавшие у зрителя чувство божественного восторга. В этих дворцах было великое множество колонн, высеченных из цветного мрамора и украшенных прекрасными резными фигурами. В большинстве дворцов пол представлял собой мозаику из берилла, лазурита, сардоникса и других ценных камней, так что казалось, что идешь по девственному лугу, на котором растут самые красивые и редкие цветы. И еще во дворцах были изумительные фонтаны, испускавшие ароматизированную воду струями самых причудливых форм. Самым же прекрасным из дворцов был тот, где обитал царь Мнара и прилегавших к Мнару земель. Царский трон опирался на загривки двух золотых львов, припавших к земле перед прыжком, и много ступеней следовало преодолеть, чтобы подняться к нему от сверкающего пола. Трон был резным, из цельного куска слоновой кости, хотя, пожалуй, никому из ныне живущих не удастся объяснить происхождение столь огромного куска. В этом дворце было великое множество галерей и много амфитеатров, на арене для развлечения царей устраивались битвы воинов со львами и слонами. Иногда арены амфитеатров заполнялись водой из озера через мощные акведуки, и тогда в них устраивались различные водные состязания или бои между пловцами и разными смертоносными морскими тварями.

Высокими и величественными были семнадцать храмов Сарната, напоминавшие огромные башни, – сложенные из яркого многоцветного камня, нигде более не встречающегося. Самый большой из них вздымался на добрую тысячу локтей, и верховные жрецы в нем пребывали среди невообразимой роскоши, едва ли уступавшей царской. Когда в него входишь, то попадаешь в залы, такие же просторные и великолепные, как и залы во дворцах; жители Сарната приходили сюда поклоняться Зо-Калару, Тамашу и Лобону, своим главным богам, чьи окуриваемые фимиамом священные изображения присутствовали на тронах монархов. Не в пример другим богам, лики Зо-Калара, Тамиша и Лобона были переданы настолько живо, словно это сами милостивые боги восседали на тронах из слоновой кости. Нескончаемая лестница со ступенями из циркона вела в башню с покоями, из которых верховные жрецы взирали днем на город, долину и озеро, а ночью молча смотрели на таинственную луну, наполненные глубоким смыслом звезды и планеты и их отражение в озере. В этом храме исполнялся древний тайный обряд выражения величайшего отвращения к Бокругу, водяной ящерице, и здесь же стоял хризолитовый алтарь со Знаком Рока, начертанным Таран-Ишем.

Прекраснейшими были и сады, основанные древним царем Зоккаром. Они располагались в центре Сарната, занимая довольно обширное пространство, и были окружены высокой стеной. Сады накрывал огромный стеклянный купол, сквозь который в ясную погоду проходили лучи солнца, звезд и планет; а когда небо было затянуто тучами, в садах светились их подобия, свисающие внутри купола. Летом сады овевал ароматный свежий бриз, создававшийся хитроумным воздуходувным устройством, а зимой они отапливались скрытыми от глаз очагами, и потому в них царствовала вечная весна. Небольшие ручейки сбегали по блестящим камушкам среди зеленых лужаек, и через них было переброшено множество мостиков. Эти ручьи образовывали живописные водопады, а иногда расширялись в пруды. По ручьям и прудам плавали белоснежные лебеди, и пение экзотических птиц разливалось над волшебными садами чудесным журчанием. Зеленеющий берег поднимался от воды правильными террасами, поросшими плющом и обсаженными ярким цветами, и можно было бесконечно любоваться этим великолепием, присев на одну из многочисленных скамеек из мрамора и порфира. Во многих местах стояли маленькие храмы и алтари, у которых можно было отдохнуть и воздать почести малым богам.

Ежегодно в Сарнате праздновали дату уничтожения Иба, и в такие дни все пили вино, пели песни, танцевали и всячески веселились. Теням тех, кто уничтожил странных древних существ, воздавались почести, а память о жертвах жестокого набега и их более древних богах подвергалась насмешкам: увенчанные розами из садов Зоккара танцоры и одержимые изображали в непристойных плясках погибших жителей и богов Иба. А цари Мнара в это время обращали взгляд на озеро и посылали проклятия костям лежавших на его дне мертвецов.

Поначалу верховные жрецы не любили эти празднества, ибо хорошо знали зловещее предание о таинственном исчезновении зеленого идола и странной смерти Таран-Иша, который начертал Знак Рока на хризолитовом алтаре. С их высокой башни, говорили они, под водами озера иногда видны блуждающие огни. Но по прошествии многих лет, поскольку ничего ужасного не случалось, даже жрецы стали без страха участвовать в этих безумных оргиях. Да почему бы и нет, ведь разве не они исполняли древний тайный обряд выражения величайшего отвращения к Бокругу, водяной ящерице? Так происходило в Сарнате, чуде из чудес, всю тысячу лет радости и изобилия.

Празднование тысячелетия разрушения Иба было роскошным сверх всякой меры. В землях Мнара начали говорить о грядущем событии еще за десять лет до его наступления, и накануне торжества в Сарнат съехались многие тысячи жителей Траа, Иларнека и Кадаферона, а также многие тысячи жителей других городов Мнара и земель вокруг. В предпраздничную ночь под мраморными стенами Сарната были возведены шатры князей и палатки обычных путешественников. В пиршественном зале в окружении веселящейся знати и услужливых рабов восседал царь Наргис-Хей, опьяненный старым вином из запасников завоеванного Пнофа. На столах было изобилие странных деликатесов: здесь были запеченные павлины с дальних холмов Лимплана, пятки молодых верблюдов из пустыни Бназик, орехи и пряности из рощ Сидатриана и жемчужины из омываемого волнами Мталя, растворенные в винном уксусе из Траа. Также было невообразимое количество соусов и приправ, приготовленных искуснейшими поварами со всего Мнара. Но наиболее изысканным угощением должны были стать выловленные из озера рыбины, каждая огромного размера, подававшиеся на украшенных алмазами и рубинами золотых подносах.

Царь и его свита пировали во дворце, с предвкушением поглядывая на ожидавшие их золотые подносы с необыкновенно вкусной рыбой, и не только они веселились в тот час – пир шел повсеместно, славную дату отмечали все жители и гости Сарната. В великой башне храма высших жрецов тоже началась пирушка, и князья соседних земель предавались возлияниям в раскинутых под стенами Сарната шатрах. Именно верховный жрец Гнай-Ках первым заметил, что от мрачных теней, отбрасываемых в свете почти полной луны великими дворцами и храмами на зеркальную гладь озера, навстречу луне поднимается зловещая зеленая дымка и окутывает зеленым саваном башни и купола рокового города. Затем и другие, наблюдающие из башен, стали замечать, что на поверхности воды появились какие-то странные огни, а серая скала Акурион, прежде возвышавшаяся над гладью озера неподалеку от берега, почти скрылась под водой. В душах людей возник смутный страх, и князья Иларнека и далекого Рокола первыми свернули свои шатры и, не вполне понимая причину своего беспокойства, спешно удалились из Сарната.

Затем, ближе к полуночи, все бронзовые ворота Сарната внезапно распахнулись, и из них потекли толпы обезумевших людей, при виде которых стоявшие под стенами города князья и простолюдины в испуге бросились прочь. Ибо лица этих людей были отмечены печатью безумия, порожденного невообразимым ужасом, а слова, мимоходом слетавшие с их уст, передавали такой страх, что каждый услышавший тоже обращался в бегство. По раздающимся в ночной мгле воплям можно было понять, что в зале, где пировал царь со своей свитой, случилось нечто ужасное. Очертания Наргис-Хея и окружавших его знати и рабов, которые были четко видны в окнах дворца, вдруг стали выглядеть скопищем омерзительных безмолвных существ с зеленой кожей, выпуклыми глазами, толстыми отвислыми губами и ушами безобразной формы; некоторые из этих тварей кружились по залу в жутком танце, держа в лапах золотые подносы, украшенные алмазами и рубинами, и на каждом подносе горел язык пламени. И когда князья и обычные путешественники, в панике покидавшие Сарнат верхом на слонах, лошадях и верблюдах, снова посмотрели на окутанное дьявольской дымкой озеро, они увидели, что серая скала Акурион совсем скрылась под водой. По всему Мнару и соседним землям поползли слухи о чудовищной катастрофе, постигшей Сарнат; караваны не отправлялись более к обреченному городу и его благородным металлам. Много времени прошло, прежде чем путешественники отважились снова отправиться туда, где стоял Сарнат, и были они из храброго и отчаянного молодого племени, золотоволосые и голубоглазые, не родственного тем племенам, что населяли Мнар. Это люди достигли самого берега озера, желая посмотреть на Сарнат, но их глазам предстало большое тихое озеро и серая скала Акурион, возвышавшаяся над гладью озера неподалеку от берега, а чуда из чудес и гордости всего человечества они не увидели. Там, где прежде возвышалась стена в триста локтей, за которой стояли еще более высокие башни, простиралась однообразная болотная топь, кишащая отвратительными водяными ящерицами – вот что нашли путники на месте города, в котором обитало когда-то пятьдесят миллионов жителей. Шахты, в которых добывали благородные металлы, тоже исчезли. Роковая участь постигла Сарнат.

Но на месте исчезнувшего Сарната оказалось не только кишащее ящерицами болото. На берегу обнаружился странный каменный идол, видом напоминавший Бокруга, водяную ящерицу. Этого идола доставили в Иларнек и поместили там в одном из храмов, где жители со всего Мнара, когда приближалось полнолуние, воздавали ему великие почести.

1938