Читать онлайн Великие княгини и князья семьи Романовых. Судьбы, тайны, интриги, любовь и ненависть…

В былые времена Рюриковичи охотно женились на иноземных принцессах и отдавали своих дочерей замуж в правящие дома Европы. Достаточно вспомнить Ярослава Мудрого, который женился на дочери шведского короля Олафа Шетконунга по имени Ингигерда. При крещении в православной церкви она получила имя Ирина. Своих трех дочерей Ярослав выдал также за иноземных владык – Елизавета стала женой норвежского короля Харальда Сурового, который, словно герой рыцарских романов, совершал в ее честь подвиги и писал стихи с рефреном: «А дева в золотой гривне не любит меня»; Анастасия вышла замуж за короля Венгрии Андраша I; и, наконец, младшая дочь, Анна Ярославна, выдана за короля Франции Генриха I. Сын Ярослава Изяслав женисля на сестре польского короля Казимира I – Гертруде, Святослав – на австрийской принцессе Оде, дочери графа Леопольда (некоторые из историков считают, что ее мужем был другой сын Ярослава), Всеволод – на греческой царевне (предположительно дочери византийского императора Константина IX Мономаха).

Дом Романовых. Державные созидатели могущества и славы земли Русской

Таким образом, Ярослав стремился создать целую сеть родства, которая захватывала бы Скандинавию, Восточную и Западную Европу. Но после монголо-татарского нашествия уже московские великие князья, а затем цари все чаще делали выбор внутри своего государства. Для царевичей искали невест из боярских домов. Исключения были редки, но знаменательны. Так, Иван III женился на гречанке Софье Палеолог, племяннице последнего императора Византии Константина XI. К тому же он выдавал своих дочерей за иноплеменников: Елена Ивановна стала женой великого князя Литовского и короля Польши Александра Ягеллона, а ее сестра Евдокия вышла замуж за татарского царевича Худай-Кула (Кудайкула), ставшего для этого христианином и принявшего в крещении имя Петра Ибрагимовича. Такие браки указывали на новые политические интересы Московской Руси. Третья же дочь Ивана, Феодосия, в 1500 г. обвенчалась с московским воеводой Василием Даниловичем Холмским.

Браки первых Романовых

Поначалу Романовы придерживались тех же правил – царских сыновей венчали с боярскими дочерями.

В 1616 г. Михаилу исполнилось 20 лет, и настала пора жениться и для него. Как это было заведено еще при последних Рюриковичах, стали свозить невест из всех уголков его государства. Этот обычай продиктован вовсе не романтическими побуждениями – это политическая игра, прежде всего для боярских родов, определявшая, который из них будет оказывать влияние на царя в ближайшие годы. Молодой царь, вероятно, еще питал какие-то иллюзии относительно своего статуса и захотел сделать выбор сам, но сделал его неправильно.

М.Ф. Романов

Е. Л. Стрешнева

Красавица Мария Хлопова – дочь ничем не примечательного боярина, а Федор Романов и его жена, инокиня Марфа, в свое время так же, как и он, насильно постриженная в монахини и не менее властолюбивая, чем муж, понимали, что им необходима могущественных поддержка московских боярских семей. И Мария, нареченная Анастасией и взятая «наверх» в терем царской невестой, начинает чахнуть. У нее болит желудок, ее постоянно рвет, белки ее глаз пожелтели. Было решено, что девушка «испорчена» и не может стать царской супругой. Марию удалили от двора и отправили в ссылку в Тобольск, где она сразу выздоровела.

Еще меньше повезло девушке, которая все же стала женой Михаила – Марии Долгоруковой. Свадьба состоялась в сентябре 1624 г., а через несколько недель после венчания молодая царица заболела и вскоре скончалась, вероятно, также став жертвой политического соперничества. 5 февраля 1626 г. Михаил венчается с Евдокией Стрешневой. От этого брака родилось десять детей. Старшим сыном и третьим ребенком в семье стал долгожданный наследник Алексей Михайлович.

А. М. Романов

М. И. Милославская

Михаил немного не дожил до 50 и скончался в 1645 г. Алексею Михайловичу исполнилось 16 лет, когда он занял место отца на троне.

В его жизни, как и в жизни его отца, была первая большая и трагическая любовь. Его выбор пал на Евфимию Всеволожскую, дочь небогатого помещика из подмосковного города Касимова. Но этот выбор не устроил царского воспитателя Бориса Морозова, который прочил в жены царю Марию Милославскую, на сестре которой, Анне, женился сам. Русский историк XIX в. Н. И. Костомаров рассказывает, что было дальше: «Царь выбрал Евфимию Федоровну Всеволожскую, дочь касимовского помещика, но когда ее в первый раз одели в царскую одежду, то женщины затянули ей волосы так крепко, что она, явившись перед царем, упала в обморок. Это приписали падучей болезни. Опала постигла отца невесты за то, что он, как обвиняли его, скрыл болезнь дочери. Его сослали со всею семьею в Тюмень. Впоследствии он был возвращен в свое имение, откуда не имел права куда-либо выезжать». Царской супругой стала Мария.

Н. К. Нарышкина

А впрочем, царь, кажется, все же привязался к своей жене и полюбил ее. Когда она забеременела, он просил митрополита молиться за нее, приписав при этом: «…а какой грех станется, и мне ей-ей пропасть с кручины». Мария родила ему тринадцать детей, но мальчики – царевичи Дмитрий, Алексей, Симон, Федор, Иван – либо умирали в младенчестве, либо вырастали хилыми и болезненными.

Алексей Михайлович и Мария прожили вместе 21 год, царица скончалась от горячки после очередных родов. В то время остались живы четыре сына царя, но маленький Симон умер вскоре после смерти матери. Наследником стал Алексей – живой и смышленый мальчик. Но и этому царевичу не суждено было прожить долго: он скончался, не дожив до 15 лет.

Через два года после смерти Марии Алексей Михайлович женился во второй раз, на молодой, красивой и воспитанной в европейском вкусе Наталье Нарышкиной. Им суждено было прожить вместе всего 5 лет, но за это время Наталья родила троих детей – царевича Петра, царевну Наталью и царевича Федора, который умер спустя несколько месяцев.

Сам Алексей Михайлович скончался в 1676 г., завещав свое царство старшему из его живых сыновей от первого брака – Федору. В день кончины царя Федору исполнилось 15 лет, второму сыну, Иоанну, – 10, а Петру – всего 4 года.

Федор Алексеевич был болезненным юношей, на похоронах отца он не мог сам идти за гробом, и его несли в кресле. Тем не менее, ему удалось провести ряд реформ, которые, по сути, подготовили Россию к реформаторской деятельности его единокровного брата. К маленьким Иоанну и Петру он относился очень заботливо: именно по его приказу сформировали детские потешные полки, которые позже станут главной опорой юного Петра.

Ф. А. Романов

А еще Федору удалось то, что не удавалось ни его отцу, ни его деду: он женился по любви. Его избранница – Аграфена Грушецкая, наполовину полячка, не принадлежала к знатным родам, а потому бояре, не желавшие этого брака, клеветали на нее и обвиняли в распутстве.

И тем не менее, в отличие от Михаила и Алексея, Федор сумел настоять на своем. В тот год, что он прожил с женой, во дворце завели новые порядки – на пиры больше не пускали гостей в длиннополых кафтанах, царь теперь считал, что они напоминают женские платья, и предпочитал одежду на польский манер и польские шапки, оставлявшие волосы открытыми. Бороды при Федоре не рубили насильно, а брили, повинуясь диктату новой моды. Но через год молодая царица умерла в родах, а через десять дней скончался и младенец. Федора спешно женили еще раз, но он уже был тяжело болен, и детей во втором браке у него не появилось.

Федор умер в 1682 г., и следующим наследником оказался его младший брат – 15-летний Иоанн, также слабый и болезненный. Меж тем семья Нарышкиных не теряла времени и сколотила боярскую партию вокруг вдовой царицы Натальи и 10-летнего Петра. Распустив слухи о слабоумии Иоанна, они выдвинули на престол своего протеже. Но тут на выручку брату пришла его старшая сестра Софья. Скорее всего, ею двигали не только родственные чувства и не только жажда власти, в которой ее поспешили обвинить, но и простой инстинкт самосохранения: если бы Петр тогда оказался на престоле, Нарышкины поспешили бы отправить Иоанна и всех дочерей Марии Милославской в монастырь.

Царевна Софья

На похоронах Федора, вопреки всем обычаям и приличиям, царевна вышла из терема, приняла участие в погребальном шествии, шагая за катафалком наравне с Петром. И не молчала! Напротив, громко плача, царевна объявила, что царя Феодора отравили враги, и молила не губить ее с братом Иоанном, а позволить уехать за границу. Разумеется, бояре тут же принялись уверять царевну и царевича, что никуда их не отпустят и позаботятся об их попранных правах. Царица Наталья с малолетним царем, не достояв церковной службы, удалились в свои покои.

До сих пор не известно, и, вероятно, никогда не будет точно установлено, кто именно поднял на бунт московских стрельцов – царское войско. Но они взбунтовались, убили брата царицы Натальи и провозгласили малолетних Иоанна и Петра царями, а Софью – регентшей при них. Такой порядок продлился до совершеннолетия Петра, после чего он сверг Софью и, отправив ее в монастырь, провозгласил себя и Иоанна полноправными царями. Когда Софья снова попыталась воззвать к стрельцам, те отказались ей помогать: отроки уже стали мужами и больше не нуждались в «няньке», следовательно, не было никакой причины оставлять Софью регентшей.

Еще во время своего правления Софья женила Иоанна на Прасковье Федоровне Салтыковой. Однако у царя Ивана и Прасковьи рождались только девочки.

Наталья Кирилловна спешно нашла невесту и для Петра. Ею стала Евдокия Федоровна Лопухина. Свадьбу сыграли в феврале 1689 г. Вскоре молодая царица забеременела и родила сына – царевича Алексея, что еще сильнее укрепило права Петра на престол.

Замужество «государевых племянниц»

Петру удалось переманить Иоанна на свою сторону в борьбе с Софьей. После их победы «старший царь» мирно жил с женой и детьми и умер 30 лет от роду, оставив на попечение Петра трех дочерей – Екатерину, Анну и Прасковью. Петр относился к племянницам по-родственному, но все же с какого-то момента начал их рассматривать как потенциальные фигуры в политической игре. В XVI–XVII вв. московских царевен не выдавали замуж: Россия была закрытым государством, не заключавшим браки с европейскими династиями, а выдать царевну за кого-то из бояр означало дать слишком большой козырь в руки какого-то боярского рода. Обычно царевны жили затворницами в своих теремах и после венчания брата на царство уходили в монастырь, как поступали прежде византийские принцессы.

Но Петр завел новые порядки.

Петр Алексеевич

Старшую сестру, Екатерину, озорницу и резвушку, которую мать ласково звала Свет-Катюшкой, Петр выдал замуж за 38-летнего герцога Карла Леопольда Мекленбург-Шверинского. Герцог был пьяницей, игроком и грубияном, из-за чего распались уже два его брака. Тем не менее Шверин был морским портом, и, вероятно, именно это обусловило выбор Петра. Вслед за брачным заключили и союзнический договор, позволяющий России размещать войска на севере Германии. Петр I, со своей стороны, обещал герцогу помочь завоевать города Висмар и Варнемюнде, прежде отошедшие от Мекленбурга к Швеции. Для Свет-Катюшки этот брак обернулся полной катастрофой. В 1722 г., не выдержав пьянства и грубостей мужа, она вместе с дочерью Анной Леопольдовной вернулась в Россию. Формального развода не было, но супруги больше не виделись.

Неудачным оказался и брак Анны Иоанновны. Контроль над Курляндией – еще одним небольшим княжеством на балтийском побережье, частью современной Латвии – должен был помочь России укрепить свои позиции на Балтике. Кроме того, Петра, безусловно, привлекал родственный союз с дядей Фридриха Вильгельма – Фридрихом I, королем Пруссии. В 1701 г. шведы захватили Земгалию, и до 1709 г. Фридрих Вильгельм находился у дяди в Пруссии, то есть не имел никакой власти над своим герцогством. Вернуться ему помог Петр, и поэтому Фридрих Вильгельм чувствовал себя обязанным России. Этот брак помог защитить Курляндию от посягательств на нее Речи Посполитой, но лично Анне не принес ничего: ее жених скончался, едва выехав из Петербурга. По слухам, это произошло из-за неумеренного употребления спиртного на свадьбе. Тем не менее, Петр приказал Анне ехать в Курляндию, где она прожила долгие годы вдовой, жалуясь дяде в письмах на безденежье и притеснения со стороны курляндских родственников. Но в представлениях Петра она «находилась на своем месте», и он не спешил вызывать ее обратно в Россию. И только в русских песнях Анну жалели. В них она со слезами просила Петра:

Третьей сестре, Прасковье, Петр так и не нашел жениха. Эта, по воспоминаниям современников, некрасивая и болезненная девушка, вероятно, устрашенная судьбой сестер, решила взять свое замужество в свои руки и тайно обвенчалась с генералом и сенатором Иваном Ильичом Дмитриевым-Мамоновым, потомком ветви рода Рюриковичей, утративших право на трон, человеком умным, храбрым и сумевшим снискать любовь и уважение Петра Великого. Но единственный ребенок, родившийся в этом браке, не прожил долго.

Первая принцесса-иностранка

Едва вернувшись из своего первого заграничного «посольства», Петр приказал Евдокии Лопухиной, своей первой жене, уйти в монастырь. Когда же царица не подчинилась, он заперся с ней в светлице и много часов «убеждал» ее, пока она не смирилась со своей судьбой. Наконец царь приказал отправить Евдокию в Суздаль, в женский монастырь, где ее постригли под именем инокини Елены. Это не первый случай, когда неугодную царицу отправляли в монастырь (двумя веками раньше в тот же Суздаль отправилась то ли добровольно, то ли по принуждению Соломония Сабурова), но прежде причиной «увольнения» царицы всегда было бесплодие. Петр же расстался с первой женой и матерью его сына просто потому, что она ему опостылела, а сам он собирался жениться на своей любовнице из немецкой слободы Анне Монс. Царица же Евдокия носила монашеское платье от силы неделю, а потом появлялась на богослужениях только в мирском и истинно царском облачении. Воспитание маленького царевича Петр поручил своей любимой сестре Наталье и перевез всю свою семью в новую, еще недостроенную столицу.

Е. Ф. Лопухина

Подросшему царевичу Алексею Петр сосватал 16-лет-нюю Шарлотту Брауншвейг-Вольфенбюттельскую, лютеранку по вероисповеданию, дочь герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского Людвига Рудольфа, владевшего городом Бланкенбургом.

Принцесса Шарлотта и ее сестры, Елизавета Христина и Антуанетта Амалия, росли в Зальцдалене и Вольфенбюттеле, у своего деда, герцога Антона Ульриха, человека хорошо образованного и просвещенного, и часто бывали при дворе Августа II Саксонского, супруга которого Кристиана Эбергардина Бранденбург-Байрейтская приходилась им теткой. Август в то время являлся польским королем и союзником России в Северной войне. Ее родная сестра – Елизавета Христина – была замужем за младшим братом императора Священной Римской империи, который вскоре унаследовал титул и стал императором Карлом VI. Петр давно замыслил войну с Османской империей за выход к Черному морю, и брак его сына мог послужить хорошей основой для союза с Австрией – давним противником турок. С другой стороны, Алексей в то время был официальным наследником Петра, и возможность видеть Софию Шарлотту на русском троне не могла не привлекать ее родителей и более далеких венценосных родственников. И хотя при первой встрече Алексей не понравился будущей невесте, ее мнение не приняли во внимание ни ее отец, ни ее дядя, ни будущий тесть.

Царевна Наталья Алексеевна

Автор статьи в «Русском биографическом словаре» Половцова, посвященной Шарлотте, справедливо замечает: «В то время почти все принцессы из владетельных домов не выходили замуж по собственному влечению: интересы целого дома были выше интересов его членов, и каждая принцесса, даже из самого незначительного владетельного дома, выдавалась так, чтобы это было выгодно ее дому. Шарлотта также не избегла общей участи, и очень скоро глава Вольфенбюттельского дома, герцог Антон Ульрих, начал подыскивать для нее выгодного жениха. В то же самое время и Петр Великий искал невесты для своего сына, царевича Алексея. Один из его приближенных, дипломатический агент Петра за границей барон Гюйссен, предложил царю женить царевича на Бланкенбургской принцессе. Царь выразил свое согласие на этот брак, и барон Гюйссен начал переговоры с родственниками Шарлотты».

Меж тем, принцесса еще надеялась, что женой Алексея станет не она, а ее сестра, и писала деду: «Ваше письмо дает мне некоторую возможность думать, что московское сватовство меня еще, может быть, минует». Но надежде этой не суждено было сбыться. Петр одержал решительную победу в Полтавской битве, и герцог Антон Ульрих оставил всякие сомнения, решив выдать свою внучку за русского царевича.

В 1709 г., в сопровождении Александра Головкина и князя Юрия Трубецкого, царевича отправили в Дрезден для дальнейшего обучения немецкому и французскому языкам, геометрии, фортификации и «политическим делам». В Шлакенверте весной 1710 г. увиделся со своей невестой. К тому времени Шарлотта, по словам знаменитого Лейбница, «была так хорошо вразумлена, что приняла честь, которую ей предназначали». Очевидно, «вразумлен» был и Алексей, к тому времени получивший уже несколько серьезных «разносов» от Петра и боявшийся лишний раз ему возражать. «Шарлотта, – писал он в Россию своему духовнику Якову Игнатьеву, – человек добр, и лучше ее здесь не сыскать».

Царевич Алексей

Примирилась с этим браком и принцесса. «Моя дочь Шарлотта, – писала мать невесты Христина-Луиза одному из дворян, устраивавших свадьбы с «немецкой стороны», – уверяет меня, что царевич очень переменился в свою пользу, что он очень умен, что у него самые приятные манеры, что он благороден, что она считает себя счастливой и очень польщена честью, которую царевич и царь оказали ей своим выбором».

Через год, 11 апреля, подписали контракт о бракосочетании, 19 апреля царь утвердил проект брачного договора, который состоял из 17 статей. Дед принцессы и ее родители, согласно договору, ручались за нее, что она будет всегда следовать за своим супругом и относиться к нему «со всяким должным почтением, верностью и любовью». Одновременно будущие сыновья Софии Шарлотты лишались права наследовать земли в Брауншвейге.

Свадьба – это всегда не только политическая акция, но и экономический договор: Петр I обязался оплатить переезд принцессы и ее двора, снабдить принцессу «посудами и протчими к столу надлежащими», конюшней и к ней «потребные экипажи устроить». На содержание двора, на стол и конюшни принцессы Петр обещал ежегодно выделять 100 тысяч талеров, но позже, в связи с продолжавшейся войной со Швецией, урезал эту статью ровно наполовину, в дальнейшем обязуясь возместить недоданное.

София Шарлотта

Для заключения договора 30 апреля царевич прибыл в Вольфенбюттель. Вскоре он написал отцу, что столкнулся с некоторыми трудностями: «По указу, государь, твоему о деньгах повсегодной дачи невесты моей зело я домогался, чтоб было сорок тысяч, и они сего не соизволили и просили больше; только я как мог старался и не мог их на то привести, чтоб взяли меньше 50 000, и я по указу твоему в том же письме, буде оне не похотят сорока тысяч, позволил до пятидесяти, на сие их склонил с великой трудностию, чтоб взяли 50 000, и о сем довольны, и сие число вписал я в порожнее место в трактате; а что по смерти моей она не похочет жить в государстве нашем, дать меньше дачу, на сие они весьма не похотели и просили, чтоб быть равной даче по смерти моей, как в Москве, так и в выезде из нашего государства, о чем я много старался, чтоб столько не просили, и, однакож, не смог сделать и по указу твоему (буде они за сие заупрямятся, написать ровную дачу) и в трактате написал ровную дачу и, сие учиняя, подписал я, тоже и они своими руками разменялись, и тако сие с помощью Божией окончили».

Поскольку обеим сторонам очень хотелось заключить этот договор, они легко пошли на уступки. Договор был подписан, а иностранные дипломаты сообщали, что между царевичем и его невестой «большое согласие и сердечное влечение».

Свадьбу пышно отпраздновали 13 октября 1711 г. в Торгау.

Когда новость об этом дошла до России, то многих известие о браке царевича с иноземкой и иноверкой шокировало. Английский посланник Витворт сообщал своему Двору из Москвы 6 декабря 1711 г.: «Здесь несколько дней стреляли из пушек и происходили празднества и фейерверки по поводу свершившегося бракосочетания царевича-наследника, хотя брак этот очень не по сердцу народу. Он втихомолку ропщет и не может скрыть своего неудовольствия по поводу вероисповедания новобрачной». А младший брат ганноверского курфюрста герцог Эрнст Август писал: «Верно то, что царевна весьма несчастна. Некоторые даже говорят, что, если у нее не будет детей, россияне вправе заключить ее в монастырь, если не поступить с нею еще хуже».

Что касается самого Алексея, то, по-видимому, он очень гордился таким брачным союзом. Вот какой эпизод, относящийся к 1712 г., приводит в своей книге советский и российский историк петровской эпохи Н. И. Павленко: «Однажды во время устроенного Меншиковым обеда, на котором присутствовали офицеры дислоцированной в Померании армии, в том числе и царевич Алексей Петрович, зашел разговор о дворе Шарлотты. Меншиков отозвался о нем самым нелестным образом: по его мнению, двор был укомплектован грубыми, невежественными и неприятными людьми. Князь выразил удивление, как может царевич терпеть таких людей. Царевич встал на защиту супруги: раз она держит своих слуг, значит, довольна ими, а это дает основание быть довольным ими и ему. Завязалась перепалка. Меншиков возразил: „Ты слеп к своей жене, она тщеславна“. Царевич воскликнул в ответ: „Знаешь ли ты, кто моя жена, и помнишь ли ты разницу между ней и тобой?!“. Меншиков: „Я это хорошо знаю, но помнишь ли ты, кто я?“. Царевич: „Конечно, ты был ничем, и по милости моего отца ты стал тем, что ты есть“. Меншиков: „Я твой попечитель, и тебе не следует со мною так говорить“. Царевич: „Ты был моим попечителем, теперь уже ты не мой попечитель, я сам умею позаботиться о себе, но скажи мне, что у тебя против моей жены?“. Меншиков: „Что у меня против нее: она высокомерная немка, и все оттого, что она в родстве с императором, но от этого родства ей, впрочем, будет мало проку, а во-вторых, она тебя не любит, и она права в этом, ибо ты обращаешься с ней очень дурно; кроме того, ты своим видом не можешь возбудить любви“. Царевич: „Кто сказал, что она меня не любит? Я очень хорошо знаю, что это неправда, я ею очень доволен и убежден, что и она мною довольна. Да сохранит Господь ей жизнь, я буду с нею очень счастлив“. Меншиков: „Я своими глазами убедился в противном, она тебя не любит. Плакала она, когда ты уезжал, от досады, видя, что ты ее не любишь, а нисколько не от любви к тебе“. Царевич: „Не стоил ты того, чтобы на нее смотреть; ее нрав очень кроток, и хотя она не моей веры, должен, однако, сознаться, что она очень благочестива; что она меня любит, в этом я уверен, ибо ради меня она все покинула, и в том тоже я уверен, что она честна; впрочем, неудивительно, что ты так говоришь, ибо ты судишь об имперских княжнах по тем, которые у нас, и особенно по твоей родне, которая никуда не годится, так же, как и твоя Варвара (свояченица Меншикова. – Е. П.). У тебя змеиный язык, и поведение твое беспардонно. Я надеюсь, что ты скоро попадешь в Сибирь за твои клеветы; моя жена честна, и кто впредь мне станет говорить что-нибудь против нее, того я буду считать отъявленным врагом“. Царевич велел наполнить бокалы, выпили за здоровье кронпринцессы, и все офицеры бросились к ногам царевича».

Поначалу принцесса, как послушная девочка, тоже писала своей матери восторженные письма о том, как она довольна своей судьбой.

«Я нежно люблю царевича, моего супруга, – „отчитывалась“ София Шарлотта. – Я бы нисколько не дорожила жизнью, если бы могла ее принести ему в жертву или этим доказать ему мое расположение, и хотя я имею всевозможные поводы опасаться, что он меня не любит – мне кажется, что мое расположение от этого еще увеличивается…»

Ей кажется, что она не только любит, но и любима, как то и подобает молодой жене: «Царевич осыпает меня выражениями своей дружбы. С каждым разом он демонстрирует мне знаки своей любви, так что я вправе сказать, что совсем счастлива».

И позже: «Царевич любит меня страстно, он выходит из себя, если мне недостает хоть малейшей вещи, а я без ума от любви к нему».

Правда, на горизонте уже появляются облачка. «Я совершенно смущена, – пишет кронпринцесса своей матери, – ввиду того что меня ожидает, ибо горе мое идет от человека слишком дорогого, чтобы на него жаловаться…»

Но вот они переезжают в Россию, и в письмах Шарлотты начинают проскальзывать тревожные нотки: «Я никогда не составляла себе слишком выгодного мнения о России и ее жителях, но то, что я увидела, превзошло мои ожидания. Нужно любить царевича, моего супруга, такою полною любовию, какую я к нему питаю, иначе я имела бы много причин содрогаться при мысли о продолжении моего путешествия. Но, находя в царевиче столько и даже больше хороших качеств, чем дурных у народа, я считаю большим счастьем, что буду жить среди людей, которые обладают тем отличным свойством, что глубоко преданы своему государю. Поэтому я люблю русских, ибо нет такого ужасного места на целом свете, куда бы я ни отправилась с удовольствием, сопровождая его. Нужно жить среди русских, чтобы их хорошенько узнать. Для того, чтобы приобрести их расположение, необходимо сделаться русским и по духу, и по нраву, и даже в таком случае это не всегда удается, ибо если существует народ, так это именно наш. Они в высшей степени корыстны, и если одолжишь их чем-нибудь, то они полагают, что рассчитываешь на их благодарность, и тогда они начинают ненавидеть лицо, которое их облагодетельствовало. Доставив им какое-нибудь удовольствие, вы еще должны относиться к ним с той признательностью, которую могли бы от них ожидать, и благодарить их за то, что они приняли подарок, иначе они очень обидятся. Понятия их очень спутаны, самые ужасные кутежи распространены между ними, во время богослужения и молитвы они ведут себя чрезвычайно легкомысленно, нечистоплотность их доходит до крайних размеров, нет области в Германии, жители которой не были бы образованнее русских, то есть тех из них, которые ничего не видели, кроме своей родины. Одним словом, это очень непривлекательный народ».

И вот, она наконец понимает горькую правду: для Алексея и его отца она только трофей. Царевич часто уезжает из дома, пьянствует, изменяет жене. Вскоре принцесса уже признавалась: «Мое положение гораздо печальнее и ужаснее, чем может представить чье-либо воображение. Я замужем за человеком, который меня не любил и теперь любит еще менее, чем когда-либо…».

А еще два года спустя София Шарлота писала матери: «Если б я не была беременна, то уехала бы в Германию и с удовольствием согласилась бы там питаться только хлебом и водою. Молю Бога, чтоб Он наставил меня своим духом, иначе отчаяние заставит меня совершить что-нибудь ужасное…».

Что же случилось? Как за такой короткий срок зарождающаяся любовь превратилась в неприязнь, а женщина, еще недавно почитавшая себя «совершенно счастливой», стала писать родным такие отчаянные письма?

Первым испытанием, свалившимся на молодую семью, стало… безденежье. Да-да, Алексею и Софии Шарлотте не хватало наличных средств. По брачному договору Петр обязывался выдавать принцессе на содержание двора ежегодно 50 000 талеров. Но из-за расходов, связанных с войнами, которые вела Россия, царь Петр постоянно нарушал свои обещания, данные в брачном договоре, и молодожены постоянно нуждались.

Еще из Торгау навестивший молодую пару Меншиков писал Петру, что царевич с женой «в деньгах зело великую имеют нужду, понеже здесь живет все на своем коште, а порций и раций им не определено, а что с места здешняго и было, и то самое нужное, только на управление стола их высочеств, также ни у него, ни у кронпринцессы к походу ни лошадей и никакого экипажа нет и построить не на что. И того ради кронпринцесса… о определенных ей деньгах просит: понеже великую имеет нужду на содержание двора своего. Я, видя совершенную у них нужду, понеже Ея Высочество кронпринцесса едва не со слезами о деньгах просила, выдал ее высочеству Ингерманландского полку из вычетных мундирных денег взаем 5000 рублей».

Меншиков привез Алексею приказ его отца отбыть в Померанию, а Шарлотта отправилась дожидаться мужа в Эльблонг (Эльбинг). Денежные проблемы так и не разрешились: с октября 1711 и до начала 1713 г. Шарлотта получила лишь 27 500 талеров, а царский долг невестке составил уже 35 тысяч талеров. 30 мая 1712 г. Г. И. Головкин требовал от Сената «послать немедленно к Ея Высочеству… в Эльбинг на содержание двора Ея Высочества, в зачет определенной суммы 10 000 рублей». Однако Сенат «умедлил» с присылкой денег, и в октябре гофмейстер Шарлотты Мейер сообщал, что денег «по се время еще не присылано, отчего ее Высочеству немалая нужда в содержании двора есть».

Конечно, София Шарлотта считала себя оскорбленной и униженной. Невозможность «содержать двор» так, как это подобало принцессе и жене наследника, угнетала ее, и, вероятно, она с нетерпением ждала возвращения Алексея, который если и не помог бы решить финансовые проблемы (на это Шарлотта уже едва ли надеялась), то хотя бы мог утешить ее и заверить в своей любви, в том, что она не совершила ошибки, подчинившись приказанию родителей и выйдя за него замуж.

Так и не дождавшись ни мужа, ни полагавшихся ей денег, Шарлотта в отчаянии тайком, не сообщая об этом Петру, едет к родителям в Вольфенбюттель, где остается до апреля 1713 г. Видимо, она сама просила деда сообщить своему грозному свекру о ее самовольном приезде. Антон Ульрих пишет Петру, что Шарлотта «очень некстати приехала в Вольфенбюттель», оправдывая поступок внучки недостатком финансирования. В ответ царь писал 11 февраля: «Мы и хотя уже давно к исправному заплачению на содержание помянутой нашей кронпринцессе надлежащих денег потребные указы дали, однако ж может быть, что при нынешних конюктурах и понеже либо в переводе помянутых денег на Москве так скоро случая не сыскали, в том замедление какое учинилось… Между тем, мы ныне на банкира Попа в Гамбурге вексель на двадцать пять тысяч рублей ефимками дали и уповаем, что кронпринцесса ныне путь свой к Риге и Питербурху воспримет, а мы по ускорению ея пути потребное учреждение в наших землях учинить укажем». И наконец, сам Петр приезжает в Вольфенбюттель в начале марта 1713-го и требует от Шарлотты, чтобы она ехала в Россию.

Мы уже знаем, какое впечатление произвела на кронпринцессу ее новая родина. Знаем также, что в России ее встретили с недоверием. Но как бы там ни было, а торжественные церемонии были пышными, как то и подобало. Австрийский резидент Плейер отправил на родину описание встречи супруги царевича: «Когда экипаж Шарлотты подъехал к Неве, к берегу подошла новая, красивая шлюпка, обитая красным бархатом и золотыми галунами. На шлюпке находились бояре, которые должны были приветствовать кронпринцессу и перевезти ее на другой берег. На этом берегу стояли министр и другие бояре в одеждах из красного бархата, украшенных золотым шитьем. Не в далеком расстоянии от них царица ожидала свою невестку. Когда Шарлотта приблизилась к ней, она хотела, согласно с этикетом, поцеловать у нея платье, но Екатерина не допустила ее до этого, сама обняла и поцеловала ее, и потом проводила в приготовленный для нее дом. Там она повела Шарлотту в кабинет, украшенный коврами, китайскими изделиями и другими редкостями, где на небольшом столике, покрытом красным бархатом, стояли золотые сосуды, наполненные драгоценными камнями и разными украшениями. Это был подарок на новоселье, приготовленный царем и царицею для их невестки».

Но вот праздники кончились и начались будни. Алексей и Шарлотта поселились в небольшом мазанковом дворце на набережной Невы длиной всего 14 саженей (30 метров). Придворные кронпринца и кронпринцессы живут здесь же, на набережной, в трех домах, специально нанятых Сенатом. В «доношении» гофкурьера М. Борозны от 8 марта 1714 г. говорилось о необходимости «кровлю починить на квартире Ея Высочества государыни кронпринцессы для того, что в дождевую пору невозможно места сыскать, где бы притулиться, дабы без нужды жить было можно Ея высочеству».

Кроме того, оказалось, что принцессе на ее новой родине рад только Петр. С его сестрой Натальей Шарлотта так и не нашла общего языка и писала на родину, что царевна «самое злое существо на свете».

Трудно было царевне поладить и с новой женой Петра, бывшей прачкой из Лифляндии, которую все величали теперь императрицей Екатериной Алексеевной. «Моя свекровь ко мне такова, как я всегда ее себе представляла, и даже хуже», – писала Шарлотта в апреле 1715-го.

Да и финансовые трудности все не кончались. Петр, при всей его любви к невестке, собирался уменьшить содержание ее и сына, и Шарлотте пришлось просить свою мать сообщить австрийскому императору об этом и просить его выступить гарантом исполнения царем условий брачного договора.

И снова Шарлотта вынуждена занимать деньги, уже в 1713 г. она взяла «на обиход» у иноземца Петра Салуччи «36 аршин штофу богатова серебром, 5 аршин тафты красной, флер белый, кружева белое трафчетое, 5 фунтов сахару, тафту зеленую, красное вино, чай, бархат» и другие товары на сумму 1199 руб. 8 алтын и еще полторы деньги, из которых при жизни успела отдать только 300 руб. Скоро принцесса, по ее собственным словам, уже «по шею в долгах», после ее смерти купцы предъявили Петру векселя на 24 тыс. руб. В одном из писем к царице Шарлотта в отчаянии признавалась, что из-за нехватки средств готова «заложить какую-нибудь драгоценность… к последнему хотя и очень неохотно, мне все же придется прибегнуть, если я ничего не получу».

Но самое главное, царевич Алексей если и любил когда-нибудь Шарлотту, то теперь он все больше холодел к ней. У него появляется любовница – Ефросинья Федорова, крепостная девка его воспитателя Никифора Вяземского.

По-видимому, царевич искренне привязался к Ефросинье и хотел развестись с женой и жениться на своей любовнице. Вероятно, это желание не казалось ему чем-то диким и невозможным. В конце концов, разве его отец не отправил в монастырь его мать и разве не женился на безродной лифляндке, которая, по слухам, попала в его постель прямо из постели Меншикова? Но, разумеется, для Софии Шарлотты такой поступок выглядел как самое гнусное вероломство. «Один Бог знает, как глубоко меня здесь огорчают, – писала Шарлотта матери 12 июня 1714 г. – Я всегда старалась скрывать характер моего мужа, но теперь личина снята против моей воли… Я не что иное, как бедная жертва моей семьи, не принесшая ей ни малейшей пользы, и я умираю медленной смертью под бременем горя. Бог знает, что будет с моею беременностью…»

Да, принцесса была беременна, и мысль о том, что она, возможно, носит будущего наследника престола, в то время как его отец оскорбляет ее, вероятно, стала для нее особенно мучительна.

Позже, когда царевича судили за заговор против Петра, то его камердинер И. Большой-Афанасьев свидетельствовал на допросе: «Царевич был в гостях, а где сказать – не упомню, приехал домой под хмелем, ходил к принцессе, а оттуда к себе пришел, взял меня в спальню, стал с сердцем говорить: „Вот де, Гаврила Иванович (Головкин. – Е. П.) с детьми своими жену чертовку мне навязали; как-де, к ней приду, все-де, сердитует и не хочет-де, со мной говорить“».

Несогласие между супругами дошло до того, что царевич стал советовать жене уехать жить в Германию. В итоге сам царевич незадолго до родов жены уехал с любовницей на лечение за границу.

Но вот подходит срок родов. В это время царевич по-прежнему за границей, в Карлсбаде, а Петр – в Ревеле. Оттуда он написал невестке: «Я бы не хотел вас трудить, та-кож против совести моей думать; но отлучения ради супруга вашего, моего сына, принуждает меня к тому, дабы предварить лаятельство необузданных языков, которые обыкли истину превращать в ложь. И понеже уже везде прошел слух о чреватстве вашем вящше года, того ради, когда благоволит Бог вам приспеть к рождению, дабы о том заранее некоторый аншальт учинить, о чем вам донесет г. канцлер граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем ложь любящим уста заграждены были».

«Аншальт» – это, вероятно, немецкое слово Anhalt, обозначающее «опора», «основание», «установление факта». В данном случае Петр извещает невестку, что хотел бы иметь официальное документальное подтверждение того, что ребенка не подменили при рождении, чтобы пресечь возможные слухи. (Может быть, в этот момент он вспомнил о том, как слух, что его самого подменили во время путешествия с Великим посольством, едва не стоил ему трона.) Поэтому Головкин получил распоряжение о том, чтобы три придворные дамы, Авдотья Ивановна Ржевская, получившая на Всешутейшем и Всепьянейшем соборе Петра прозвище князь-игуменьи, и жены Головкина и Брюса, присутствовали при родах Шарлотты.

В этом требовании ничего из ряда вон выходящего, такая процедура была принята при дворе французских королей, и этот обычай соблюдался еще в конце XVIII в. Но, конечно, такое недоверие со стороны царя и в его лице всего русского общества не могло не обидеть Шарлотту, которая и так не чувствовала себя желанной на своей новой родине. В итоге принцесса согласилась на «аншальт», но просила Головкина, «чтоб… другим внушил, которыя при ней ныне определены быть, будто ее прошение о том было», то есть будто бы это она сама настояла на присутствии «понятых». Но мало было того, что в последние дни перед родами дамы, приставленные к роженице, безотлучно находились при ней, она еще вынуждена была подвергнуться осмотру. Головкин сообщал царю, что Шарлотта «по многим разговорам» разрешила генеральше Брюс себя «осмотреть через одну сорочку», и Брюс «говорит, что брюхо гораздо велико и ниско опустилось, и признавает, что брюхата».

София Шарлотта родила 21 июля 1714 г. дочь, названную в честь нелюбимой ею сестры Петра Натальей, по желанию царевича Алексея; возможно, тот надеялся таким образом улучшить свои отношения с отцом: ему хорошо было известно, что Петр очень любит свою сестру и та может иметь на него влияние. Он лично написал Петру о рождении дочери и получил в ответ поздравления. Головкин же писал царю, что при рождении «были как игуменья (Ржевская. – Е. П.) и Брюсова и моя жена, также при этом за бабку была Яна Коха жена».

Царевич вернулся из Германии в конце декабря. Возможно, после долгой отлучки он стал ласковее с женой, во всяком случае, в ее письмах родителям больше не было жалоб на семейные неурядицы. Вскоре Шарлотта поняла, что снова носит ребенка. Слишком короткий промежуток между беременностями не лучшим образом сказался на ее здоровье. В одном из последних писем к матери от 30 сентября она писала: «Я постоянно страдаю, ибо я так полна, что принуждена почти всегда лежать на спине; ходить я не могу, и если мне нужно сделать два шага, то приходится меня поддерживать с обеих сторон, а если я просижу одну минуту, я не знаю, куда деться от боли; можно было бы подумать, что я рожу троих детей, впрочем, у меня хороший аппетит и я не чувствую такой слабости, как в прошлом году».

12 октября 1715 г. на свет появился долгожданный сын, названный в честь деда Петром. Но кронпринцесса скончалась, как и многие женщины XVIII в., не пережив родов. Она скончалась в ночь на 22 октября от родильной горячки. Софию Шарлотту, так и не изменившую своего лютеранского вероисповедания, тем не менее, похоронили в новом Петропавловском соборе. Австрийский посланник писал в Вену: «Ее смерти много содействовали разнообразные огорчения, которым она постоянно подвергалась. Деньги, назначенные на ее содержание, выдавались после долгих хлопот и так скудно, что она никогда не получала более 500 или 600 рублей за раз, так что она постоянно нуждалась и была не в состоянии платить своим придворным. Она и ее придворные задолжали у всех купцов. Она также заметила зависть со стороны царского двора по случаю рождения царевича и знала, что царица тайно старается ей вредить. От всего этого она находилась в постоянном огорчении».

Другой посол передавал слухи, что «когда врачи в последний день ее жизни стали убеждать ее, чтобы она приняла еще новое лекарство, она бросила стакан на пол и сказала: „не мучьте меня так, дайте мне спокойно умереть; я не хочу более жить“».

Такова была судьба иноземной принцессы, первой за долгие годы решившейся (а скорее, вынужденной) приехать в Россию. Судьба очень характерная для XVIII в., когда мужчинам и особенно женщинам приходилось проявлять недюжинную силу духа, если они хотели распоряжаться своей жизнью.

Нам хорошо известна легенда о ложной смерти Петра III и Александра I. Мы знаем также историю «княжны Таракановой», которая выдавала себя за дочь Елизаветы Петровны, увезенную из России в Персию, а затем во Францию. Легенда о бегстве Софии Шарлотты на родину менее известна в России, так как сама принцесса прожила здесь не более двух лет и была не слишком популярна.

А вот в Европе о бедной Шарлотте помнили и много лет спустя. В 1771 г. в Париже рассказывали о том, что скончавшаяся в преклонном возрасте некая госпожа д’Обан на самом деле сбежавшая невестка русского царя. Устав от мужа-тирана, она, прикинувшись мертвой, при помощи некоей графини Кенигсмарк смогла покинуть пределы России. «Шарлотта» добралась до Америки, где вышла замуж за капитана д’Обана, а потом в конце жизни приехала в Париж.

А впрочем, скептики не поверили в чудесное спасение Шарлотты. Прусский король Фридрих II писал д’Аламберу 30 ноября 1771-го: «Поверьте, что в России убивать умеют, и если при дворе кого-то отправляют на тот свет, ему уже не воскреснуть». Тем не менее, эта легенда послужила сюжетом для сентиментальной немецкой повести и для оперы, музыку к которой написал герцог Эрнст Саксен-Кобургский.

Судьба остальных членов семьи Шарлотты также оказалась трагичной – у каждого на свой лад, муж, царевич Алексей, был обвинен своим отцом в измене и умер в казематах Петропавловской крепости, так и не дожив до суда. Одним из главных доказательств его преступления стали показания Ефросиньи Федоровой. В манифесте о лишении царевича Алексея прав на наследование престола, опубликованном в 1718 г., Петр в числе прочих прегрешений царевича указал, что София Шарлотта умерла «хотя и от болезни, однако же не без мнения, что и сокрушение от непорядочного его жития с него много и тому вспомогло».

Рано осиротевшая царевна Наталья, по воспоминаниям иностранных послов, была дурна собой, но добра и кротка. Она в совершенстве говорила на французском и немецком языках, любила чтение и крепко дружила со своим братом, который не только любил, но и почитал ее как старшую сестру и очень ценил ее рассудительность, но Наталья умерла от туберкулеза, не дожив до 14 лет. Ее брату суждено было взойти на русский престол, но процарствовал он также совсем недолго.

Тонкая нить наследования

Устраивая женитьбу сына, Петр задумал жениться на своей подруге – лифляндке Марте Скавронской, которую его армия в числе остальных трофеев захватила при взятии Нарвы. По-видимому, Петра и его Катеринушку (так называл он жену) связывала настоящая и крепкая любовь. Когда они были в разлуке, то обменивались нежными письмами. Марта была неграмотна, и за нее писал секретарь, но это не мешало ей вставлять в свои письма ласковые словечки и игривые намеки, а то и грубые шутки.

Вот Петр пишет Екатерине из Торгау, незадолго перед свадьбой Алексея и Софии Шарлотты: «Катеринушка, друг мой, здравъствуй! – А мы, слава Богу, здоровы, толко с воды брюхо одула, для того так поят, как лошадей; и инова за нами дела здесь нет, толко что сс…ть. Писмо твое я чрез Сафонова получил, которое прочитая горазда задумался. Пишешь ты, якобы для лекарства, чтоб я нескоро к тебе приежал, а делам знатно сыскала ково-нибудь вытнее меня; пожалуй отпиши: из наших ли или из таруннъчан? я болше чаю: из тарунчан, что хочешь отомстить, что я пред двемя леты занял. Так-та вы евъвины дочки делаете над стариками! Кнез-папе и четверной лапушъке и протчим отдай поклон».

А через год: «Катеринушка, друг мой, здравъствуй! Я слышу, что ты скучаешь, а и мне не безкушно ж; аднако можешь разсудить, что дела на скуку менять не надобно. Я еще отсель ехать скоро себе к вам не чаю, и ежели лошади твои пришли, то поежай с теми тремя баталионы, которым велено итить в Анклам; толко для Бога бережно поежай и от баталионоф ни на ста сажен не отъ-ежжай, ибо неприятелских судоф зело многа в Гафе и непърестано выходят в леса великим числом, а вам тех лесоф миновать нельзя».

Марта Скавронская

Еще через три дня, в явном нетерпении: «Катеринушка, здравъствуй! По получении сего писма поежай софсем сюды, также кнезь-папу и протчих возми с собою, а отправит вас Даниловичь. Благодарствую на присылке пива и пъротчево».

В самом деле, у Петра и Екатерины было принято обмениваться не только письмами, но и подарками.

Вот Петр пишет Екатерине из Берлина: «Катеринушка, друг мой, здравъствуй! Объявляю вам, что я третьево дни приехал сюды и был у кораля, а въчерась он поутру был у меня, а въвечеру я был у королевы. Посылаю тебе, сколко мог сыскать, устерсоф; а болше сыскать не мог, для того что в Гамбурхе сказывают явился пест (чума. – Е. П.), и для того тотчас заказали (запретили. – Е. П.) всячину оттоль сюды возить. Я сего моменту отъежаю в Лейпъцих». И четырьмя днями позже: «Платье и протчее вам купълено, а устерсоф достать не мог».

Катеринушка же посылала ему то новую одежду, то вина, то огурцов, «клубники, померанцев и цитронов», то астраханских арбузов, которые он очень любил. В 1719 г. он отправил ей из Ревеля цветок мяты, которую прежде с Петром в Ревеле она сама посадила; а Екатерина отвечала ему: «Мне это не дорого, что сама садила; то мне приятно, что из твоих ручек». При любой возможности Петр звал Екатерину к себе, и она ехала к нему, бывало верхом по дурным российским дорогам, часто беременная.

Одну за другой она родила Петру пять дочерей, а потом долгожданного сына, названного Петром. Родители ласково звали его Шишечкой. «Доношу, – писала Екатерина в августе 1718 г., – что за помощию Божиею я с дорогою нашею Шишечкою и со всеми в добром здоровье. Оный дорогой наш Шишечка часто своего дрожайшего папа упоминает, и при помощи Божией в свое состояние происходит и непрестанно веселится мунштированием солдат и пушечною стрельбою».

А позже намекает: «…в другом своем писании изволите поздравлять именинами старика и шишечкиными, и я чаю, что ежели б сей старик был здесь, то б и другая Шишечка на будущий год поспела!». В самом деле, вслед за маленьким Петром родился еще один сын – Павел. Правда, он умер через день после рождения, но Петр был жив, и именно ему отец хотел оставить трон, разочаровавшись в своем старшем сыне. Опасаясь гнева отца, Алексей бежал за границу. Петр приказал привезти его на родину и начал судебный процесс, обвиняя сына в том, что тот плел против отца заговор вместе с царицей Евдокией. Мы уже знаем, что Алексей умер в застенках Петропавловский крепости. Но бедный Шишечка ненадолго пережил его и скончался в возрасте четырех лет, через год после смерти своего единокровного брата. Теперь в семье Петра больше не было наследников мужского пола. Екатерина родила Петру еще одну дочь – Наталью, но та умерла в 6-лет-нем возрасте, незадолго до кончины самого Петра. Теперь в царской семье не было прямых наследников мужского пола.

Петр умер в возрасте 53 лет от уремии, не составив завещания.

Правда, за три года до смерти, «в пику» царевичу Алексею, Петр составил «Указ о престолонаследии». Указ отменял древний обычай передавать монарший престол прямым потомкам по мужской линии и предусматривал назначение престолонаследника по воле монарха – «любого честного юноши», которого монарх сочтет достойным короны.

Но смерть Петра была скоропостижной, и он так и не успел выразить свою волю.

Однако Петр оставил наследие другого рода – решительных людей, считавших для себя возможными любые притязания. И первым из них был, разумеется, Александр Данилович Меншиков – бывший московский мальчик-пирожник, а теперь светлейший князь Ижорский, князь Священной Римской империи, губернатор Санкт-Петербурга, владелец самого большого каменного дома в столице и несметных богатств. Петр знал, что Меншиков корыстолюбив и нечист на руку, но прощал ему все из-за одного качества «светлейшего»: тот был готов исполнить любой приказ царя и исполнял его, не считаясь с затратами, будь то деньги или человеческие жизни. Теперь же, когда царя не стало, Меншиков был готов поработать на себя.

Сразу после смерти Петра Меншиков, опираясь на гвардию и виднейших государственных сановников, в январе 1725 г. возвел на престол жену покойного императора Екатерину I. Бедная «Катеринушка» так и не оправилась после смерти своего «старика» и пьянствовала целыми днями, стараясь вином заглушить свою скорбь.

Возможно, единственным, что еще волновало ее, была судьба дочерей. Две оставшихся в живых принцессы – Анна и Елизавета – были рождены Екатериной еще до брака, но на скромной церемонии венчания они шли за шлейфом матери и теперь считались законнорожденными и достойными супругами европейских монархов.

Анна Петровна

Судьбой старшей дочери Анны успел распорядиться еще сам Петр. Ее супругом стал еще один из «балтийских принцев» – герцог Карл Фридрих Шлезвиг-Гольштейн-Готторпский. Правда, владения Карла Фридриха, и без того небольшие, существенно уменьшились в 1720 г., когда Швеция заключила с Данией договор, по которому ему пришлось отказаться от большей части своих фамильных владений в пользу датской короны. По сути дела, под властью герцога остался только Киль, который, тем не менее, был важными портом на Балтийском море. Однако Карл Фридрих являлся главным претендентом на шведский трон: после смерти Карла XII в 1718 г. он оказался старшим представителем династии мужского пола. Если бы Карл Фридрих, а с ним и Анна получили шведские короны, то Россия образовала бы мощную военную коалицию и получила полную власть на Балтийском море – сбылась бы главная мечта Петра.

До Анны дошли слухи, что герцог «искал в низших классах наемной любви», поэтому она не была горячей сторонницей этого брака, но будучи послушной дочерью, она готова подчиниться приказу отца. Герцог, в свою очередь, надеялся при помощи Петра I возвратить себе отошедший Дании Шлезвиг. Но Петр умер вскоре после того, как подписали брачный договор. Свадьбу пышно сыграли в Петербурге 21 мая (1 июня) 1725 г., и герцог, к великому неудовольствию Меншикова, остался на родине жены, вошел в Верховный тайный совет и, кажется, собирался, воспользовавшись слабостью верховной власти в России и своим родством с царским домом, «немного поуправлять» страной, гораздо более богатой и могущественной, чем его родная Голштиния. Разумеется, Меншиков никак не мог этого стерпеть и путем интриг добился того, что Карл Фридрих и его беременная супруга 25 июля (5 августа) 1727 г. вынуждены были оставить Петербург и уехать в Гольштейн. В Киле Анна родила 10 (21) февраля 1728 г. сына, Петера Ульриха, и скончалась через несколько дней после родов. Позже ее забальзамированное тело привезли в Санкт-Петербург и захоронили в Петропавловским соборе рядом с отцом.

Судьба брака Елизаветы складывалась более причудливо. Петр прочил ее в жены Людовику Орлеанскому, сыну внебрачной дочери короля Людовика XIV. В тот момент, когда велись переговоры, Людовик являлся наследником французского престола, поскольку у нынешнего короля Людовика XV пока не было детей. Но королю еще не исполнилось 20 лет, и у него оставались все шансы обзавестись сыновьями. Однако в любом случае брак с правящей семьей Франции сулил немалые выгоды. Правда, сам жених оказался не в восторге от этого предложения и намекал на сомнительное происхождение невесты. Помолвка расстроилась сама собой после смерти Петра. И тут Карл Фридрих, бывший уже женихом Анны, предложил новую кандидатуру: своего двоюродного брата, Карла Августа Гольштейн-Готторпского.

Карл Август только что стал князем-епископом Любека – крупнейшего портового города на Балтике, со времен Средневековья возглавлявшего торговый ганзейский союз. Князья-епископы были представителями власти императора Священной Римской империи и обладали полной самостоятельностью во внутренних делах. Правда, Любекское епископство – это еще не сам Любек, но зато Карл Август, как и его кузен Карл Фридрих, – претендент на шведский престол. Причем в каком-то смысле шансов у него было больше: он находился в родстве с правящей в то время младшей сестрой покойного короля Ульрикой Элеонорой, и местная знать скорее поддержала бы его. Карла Августа пригласили в Петербург, он понравился Елизавете, но заразился оспой и умер. В итоге шведский трон в 1751 г. унаследовал его младший брат, Адольф Фридрих.

Брак Елизаветы так и не был заключен, и вскоре у нее появились уже совсем другие поводы для волнения: ее мать скончалась в 1727 г., пережив своего мужа всего на два года.

Перед смертью Екатерина по указанию Меншикова составила завещание в пользу Петра Алексеевича. В таком выборе не было ничего удивительного: сын несчастной Софии Шарлотты и царевича Алексея – единственный потомок Петра мужского пола. В законности его рождения не было никаких сомнений. Единственным препятствием для вступления на престол стало его малолетство: в год смерти Екатерины Петру исполнилось всего 11 лет. Впрочем, русская история уже знала случаи, когда на царство венчались малолетние цари, а в глазах Меншикова молодость Петра была скорее преимуществом, чем недостатком: он рассчитывал сохранить верховную власть, будучи опекуном маленького царевича. Поэтому в завещании Екатерина указала, что до совершеннолетия Петра «имеют вести администрацию обе наших цесаревны, герцог и прочие члены Верховного совета, который обще из 9 персон состоять имеет», а Верховный совет, как нам уже известно, был «вотчиной» Меншикова, и тот всегда мог «продавить» нужное ему решение.

Свое детство Петр провел фактически в «опале». После смерти отца (царевичу тогда исполнилось 4 года) на него словно легла тень, придворные старались избегать его, образованием будущего монарха никто толком не занимался. Тем не менее, царевич, как когда-то его дед, вырос высоким, сильным и неглупым: Остерман, взявшийся за руководство обучением уже провозглашенного императором Петра, к удивлению своему, обнаружил, что 11-летний мальчик свободно владеет французским, немецким и латинским языками. Как дед, он интересовался военной техникой и уже в малолетстве увлеченно играл с батареей маленьких пушек. Впрочем, какой мальчишка отказался бы от такого развлечения?!

Меншиков понимал, что ему необходимо сохранить влияние на молодого царя, и полагал, что сделать это будет довольно просто: достаточно развлекать и забавлять его, не скупясь на траты. Урокам было отведено всего три часа в день, но в эти три часа Петру предстояло не только под руководством Остермана изучать древнюю и новейшую историю, географию, математику и участвовать в заседаниях Верховного совета, но и учиться танцевать, играть на бильярде и в волан, стрелять по мишеням и слушать музыкальные концерты. И конечно, его тянуло к более лихим, более мужественным развлечениям, прежде всего к любимой забаве московских царей – охоте.

Петр II Алексеевич

В этом юный Петр оказался непохож на своего деда. Петр I охоту не любил. Существовала даже легенда, что он ответил какому-то дворянину, захотевшему развлечь царя и устроившему для него медвежью травлю: «Гоняйте, сколько вам угодно, диких зверей, сие не составляет мне никакой веселости, покамест я вне государства дерзкого моего врага гнать, а внутри оного диких и упорных подданных укрощать имею».

Петр II еще не строил таких амбициозных планов, и, глядя на молодого царя, выезжавшего в поле вместе с охотой, многие думали, что вернулись благословенные времена Михаила Федоровича и Алексея Михайловича.

В охотничьих кавалькадах Петра все чаще стали замечать Елизавету. Веселая и ловкая девушка, отличная наездница, с удовольствием составляла компанию юному племяннику. Они были дружны, и, возможно, Елизавета хотя бы отчасти заменяла Петру умершую Наталью. Вскоре стали поговаривать о готовящемся браке тетки и племянника. Вполне естественно, что Елизавета, оставшись сиротой и без покровителей, стремилась всеми способами привязать к себе нового царя. Выйди она за него замуж, и ее безопасность была бы обеспечена. Но Меншиков никак не мог этого допустить: Петр был нужен ему самому. Меншиков переселил его в новый дворец на берегу Невы, по соседству с собственным домом петербургского губернатора, и вскоре обручил со своей дочерью Марией. Ему казалось, что он укрепил свое положение и теперь может никого не опасаться.

Но он ошибся. Беда пришла с совершенно неожиданной стороны. Петр сдружился с молодыми московскими дворянами Долгоруковыми – такими же, как и он, страстными охотниками. Возможно, поначалу Меншиков не обратил на это сближение никакого внимания, полагая, что это просто дружба молодых повес, не имевшая никакого политического подтекста. Но Долгоруковы состояли в дальнем родстве с Рюриковичами, и их амбиции простирались далеко. И не успел Меншиков опомниться, как Петр уже переехал в Москву, где охота была гораздо лучше, чем на петербургских болотах, затем «порушил» свою помолвку с Марией Меншиковой и обручился с Екатериной Долгоруковой.

Вот что рассказывает знаменитый русский историк Костомаров о падении Меншикова: «Молодой император был мальчик ленивый, любивший более гулять, играть и ездить на охоту, чем учиться и заниматься делом, и притом чрезвычайно своенравный. Ему исполнилось только 12 лет, а он уже почувствовал, что рожден самодержавным монархом, и при первом представившемся случае показал сознание своего царственного происхождения над самим Меншиковым. Петербургские каменщики поднесли малолетнему государю в подарок 9000 червонцев. Государь отправил эти деньги в подарок своей сестре, великой княжне Наталье, но Меншиков, встретивши идущего с деньгами служителя, взял у него деньги и сказал: „Государь слишком молод и не знает, как употреблять деньги“. Утром на другой день, узнавши от сестры, что она денег не получала, Петр спросил о них придворного, который объявил, что деньги у него взял Меншиков. Государь приказал позвать князя Меншикова и гневно закричал: „Как вы смели помешать моему придворному исполнить мой приказ?“ – „Наша казна истощена, – сказал Меншиков, – государство нуждается, и я намерен дать этим деньгам более полезное назначение; впрочем, если вашему величеству угодно, я не только возвращу эти деньги, но дам вам из своих денег целый миллион“. – „Я император, – сказал Петр, топнув ногой, – надобно мне повиноваться“. Когда после того Меншиков заболел, Остерман сговорился с Долгорукими, отцом и сыном, и внушил им честолюбивое желание устранить Меншикова от государя, разорвать предполагаемый брак с дочерью Меншикова и свести Петра с княжной Долгоруковой. Пользуясь тем, что Петр имел тогда летнее пребывание свое в Петергофе и не видался с Меншиковым, Остерман сблизил Петра с Иваном Долгоруким, заметивши, что молодой государь уже оказывал большое сердечное расположение к этому человеку. Вскоре Остерман довел свое дело до того, что Петр II не иначе ложился спать в Петергофе, как вместе с князем Иваном Долгоруким, а дни проводил с ним и со своей теткой, великой княжной Елисаветой, молодой и веселой 17-летней девицей. Вместо того чтобы, сообразно воле Меншикова, понуждать молодого государя учиться, Остерман потакал его празднолюбию, склонности ко всяким развлечениям и особенно к охоте, на которую молодой государь часто ездил в окрестностях Петергофа. И Долгорукий, и тетка государя Елисавета постоянно вооружали Петра против Меншикова, представляя ему, что Меншиков зазнаётся и не оказывает своему государю должной почтительности. Около государя в числе сверстников был сын Меншикова. Петр, в досаде против его отца, мстил сыну и бил до того, что тот кричал и молил о пощаде. По выздоровлении у Меншикова опять возникли несогласия с государем. Меншиков давал служителю Петра деньги на мелкие расходы государя и требовал от служителя отчета. Узнав, что служитель давал эти деньги в руки государя, Меншиков обругал служителя и прогнал, а государь поднял из-за этого шум и, наперекор Меншикову, принял к себе обратно в службу прогнанного служителя. Через несколько времени государь послал взять у Меншикова 500 червонцев для подарка сестре; тот дал деньги, а потом, разгорячившись, отнял их у великой княжны. Наконец, в день именин великой княжны государь стал обращаться с Меншиковым презрительно, не отвечал на его вопросы, поворачивался к нему спиной и сказал своим любимцам: „Подождите, вот я его образумлю!“. Меншиков выговорил царю, что он не ласков со своей невестой, а государь сказал: „Я в душе люблю ее, но ласки излишни; Меншиков знает, что я не имею намерений жениться ранее 25 лет“. Меншиков все это перенес. Вскоре после того он приглашал государя к себе на освящение церкви в Ораниенбаум. Петр сначала обещал приехать, а потом сказал, что у него явились дела, не позволяющие ему отлучиться из Петергофа, где двор имел тогда летнее пребывание. Меншиков, не заманивши к себе государя в Ораниенбаум, 7 сентября сам приехал в Петергоф, но Петр не хотел его видеть и уехал на охоту, а сестра его Наталья, чтоб избавиться от неприятности видеться с Меншиковым, выпрыгнула из окна. Тогда Меншиков обратился к тетке государя Елисавете и начал перед ней лукавить: он распространялся о своих прежних заслугах, жаловался на неблагодарность государя и говорил, что теперь ему при дворе нечего делать, что он хочет уехать на Украину и начальствовать там над войском. Вечером в тот же день государь послал собственноручно им подписанное предписание Верховному тайному совету перевезти из дома Меншикова все его вещи в Петергофский дворец и сделать распоряжение, чтобы казенные деньги никому не выдавались без указа, подписанного самим государем. „Я покажу, – кричал Петр, – кто из нас император – я или Меншиков!“

Остерман показывал вид, что старается успокоить Петра, хотя, собственно, сам же и довел его до такого состояния. Меншиков попробовал было послать к государю свою дочь, его невесту, с ее сестрой, но государь принял их дурно, и они должны были удалиться. На другой день, в пятницу 8 сентября, Петр послал генерал-лейтенанта Салтыкова к Меншикову с приказанием оставаться дома как бы под арестом; с его жилища велено снять почетный караул, который давался ему сообразно чину генералиссимуса. Сам Петр, давши такой приказ, отправился в церковь. По возвращении из церкви в свой дворец он встретил княгиню Меншикову с сыном и с сестрой ее Арсеньевой. Княгиня пала на колени и умоляла пощадить ее мужа. Отрок-государь, настроенный врагами Меншикова, не хотел слушать. Княгиня обратилась к Елисавете, потом к великой княжне Наталье; и те отворотились от нее. Княгиня бросилась к Остерману и целые три четверти часа валялась в ногах у коварного барона, так что ее с трудом могли поднять. Царь отправился обедать с членами Верховного совета, Сапегой и князем Долгоруким. После обеда государь приказал публиковать указ не слушать ни в чем Меншикова и в то же время послал приказ гвардейским полкам повиноваться исключительно его повелениям, которые будут передаваемы через майоров гвардии Юсупова и Салтыкова. В заключение государь отправил курьера воротить высланного из Петербурга Ягужинского, врага Меншикова. Воспоминания о страданиях родителя, возбужденные в государе врагами Меншикова, вступили ему в душу, и он сказал: „Меншиков хочет обращаться со мной, как обращался с моим отцом, но этого ему не удастся; он не будет давать мне пощечин, как давал“. Приказано во дворец не допускать ни семейства, ни прислуги Меншикова. Меншиков попробовал было написать к царю письмо и просил позволения уехать на Украину. В ответ на это письмо Меншикову сообщено, что он лишается дворянства и орденов, а у царской невесты отбираются экипажи и придворная прислуга. 11 сентября (22 по новому стилю) Меншикову дано приказание ехать со всем семейством под конвоем в свое поместье Раненбург.

12 сентября отправился Меншиков в обозе, состоявшем из четырех карет и сорока двух повозок, с женой, свояченицей, сыном, двумя дочерьми и братом княгини, Арсеньевым. С ним была толпа прислуги; провожал его отряд в 120 человек гвардии под начальством капитана. Громадная толпа народа собралась глазеть на падшего князя, который за день перед тем был самодержавным властителем всей России.

Едва Меншиков отъехал несколько верст от Петербурга, как его догнал курьер с царским приказанием отобрать все иностранные ордена; русские отобраны были у него в Петербурге. Меншиков отдал их все, со шкатулкой, в которой они хранились. Когда Меншиков достиг Твери, его догнал новый курьер с приказанием высадить его и всю семью из экипажей и везти в простых телегах. „Я готов ко всему, – сказал Меншиков, – и чем больше вы у меня отнимете, тем менее оставляете мне беспокойств. Сожалею только о тех, которые будут пользоваться моим падением“. И его, и всех его семейных повезли из Твери в Раненбург в простых телегах. Он старался казаться спокойным, и где приходилось ему, при перемене лошадей, говорить со своими семейными, он ободрял их и убеждал с христианским терпением покориться воле Божьей».

Мария Меншикова, а вслед за ней и ее отец умерли в Сибири в Березове.

Казалось, Долгоруковым теперь ничто не препятствовало. Юный царь должен был жениться на их сестре, перебраться в Москву и править под их бдительным присмотром. Но Петр неожиданно заразился корью и умер. Легенда гласит, что последними его словами стали: «Запрягайте сани, я еду к сестре!». Если это так, то в последние минуты своей жизни Петр вспоминал, возможно, о единственном человеке, который любил его искренне и бескорыстно и которого сближала с ним общая беда, а не амбициозные планы.

Но так или иначе, а Петр II умер, и с ним оборвалась непрерывная мужская линия наследования семьи Романовых. Судьбу империи выпало теперь решать Верховному тайному совету, созданному еще Екатериной по рекомендации Меншикова. Теперь, когда Меншиков отправлен в изгнание, из восьми членов Совета половину составляли Долгоруковы (князья Василий Лукич, Иван Алексеевич, Василий Владимирович и Алексей Григорьевич). Еще в совете были два брата Голицыны – Дмитрий и Михаил Михайловичи, Андрей Иванович Остерман, фактически руководивший российской внешней политикой начиная с 1820 г., и первый канцлер Российской империи Гаврила Иванович Головкин.

Стало ясно, что российский престол должна занять женщина, а это рискованное новшество; если не считать короткого царствования Екатерины, правившей, по сути, именем Петра и руками Меншикова, правительниц на Руси не было почти со времен княгини Ольги. Но это решение открывало для Совета большие возможности. Женщина будет нуждаться в советниках, она никогда не станет достаточно авторитетной, чтобы править самовластно, а потому у Совета будет возможность сохранять контроль над властью.

Но кому из многочисленных родственниц покойного императора Петра достанется приз в виде российской короны? Первая кандидатка – Елизавета, но у нее мало сторонников при дворе, и от этой кандидатуры отказались под благовидным предлогом: царевна родилась до брака Петра и Екатерины, и этот козырь вытаскивали всякий раз, когда Елизавета оказывалась неугодной.

Теперь взгляды «верховников» (так называли членов Верховного тайного совета) обратились на дочерей «старшего царя» – покойного Иоанна. Брак его старшей дочери Екатерины оказался очень неудачным. По этому поводу еще мать Екатерины, царица Прасковья Федоровна, писала Марте Скавронской: «Прошу у вас, государыня, милости, побей челом царскому величеству о дочери моей, Катюшке, чтоб в печалех ее не оставил в своей милости; также и ты, свет мой, матушка моя невестушка, пожалуй, не оставь в таких ее несносных печалех. Ежели велит Бог видеть В. В-ство, и я сама донесу о печалех ее. И приказывала она ко мне на словах, что и животу своему не рада… приказывала так, чтоб для ее бедства умилосердился царское величество и повелел бы быть к себе…».

«…Сердечно (об этом) соболезную, – отвечал Петр, извещенный о бедах племянницы. – Но не знаю, чем помочь? Ибо ежели бы муж ваш слушался моего совета, ничего б сего не было; а ныне допустил до такой крайности, что уже делать стало нечего. Однако ж прошу не печалиться; по времени Бог исправит и мы будем делать сколько возможно».

В 1722 г. Екатерина Ивановна, не выдержав жестокого и грубого отношения супруга, вернулась вместе с дочерью, носившей имя Елизаветы Екатерины Христины, в Россию, и теперь они обе жили то в Москве, то в Петербурге. Но формального развода между супругами не было, а потому Екатерина – неподходящая кандидатка на российский престол.

Анна Иоанновна

Совсем другое дело – вторая сестра, Анна. После скоропостижной смерти своего супруга она так и осталась в Митаве «честной вдовой», жила там в большой нужде, терпела попреки своего тестя и его родственниц, а поэтому верхов-ники полагали, что если привезти ее из Курляндии в Москву и предложить ей трон, то она согласится на все условия. Они не учли двух вещей: во время митавского затворничества характер Анны закалился, она уже не та покорная дочь послушной царицы Евдокии, что безропотно согласилась исполнить желание Петра. А во-вторых, в Митаве она нашла себе верного союзника: ее секретарь, небогатый курляндский дворянин Эрнест Бирон, увидел в благосклонности Анны свой «билет наверх» и поддерживал ее во всем. В Митаве Анна безропотно подписала проект «Кондиций», передававших Верховному тайному совету многие властные полномочия и делавших монарха фактически куклой на троне.

С тем Анна и прибыла в Москву, и войска и народ начали присягать ей. Но здесь, в Лефортовском дворце, с ней связались представители дворянства и гвардии, выступавшие против верховников. Их поддержала старшая сестра Анны – Екатерина. Анна охотно дала себя уговорить, приняла неожиданную поддержку и начала действовать. Она тут же провозгласила себя шефом Преображенского полка и поднесла каждому преображенцу стакан водки из своих рук. Добившись таким образом лояльности гвардии, Анна публично разорвала «Кондиции» и свое письмо об их принятии.

1 (12) марта 1730 г. новой императрице была принесена вторая присяга, подтверждавшая ее полное единовластие.

Манифестом от 4 (15) марта 1730 г. Верховный тайный совет упразднили, а вскоре Анна расправилась с верховниками, посмевшими посягнуть на ее власть. Михаил Голицын умер в конце 1730 г., его брат Дмитрий был заточен в Шлиссельбургскую крепость, где и умер в 1737 г. Василий Владимирович Долгоруков несколько лет провел в ссылке, но смог пережить Анну Иоанновну и даже занимал при императрице Елизавете пост президента Военной коллегии.

Василия Лукича Долгорукова лишили всех чинов и сослали, затем заточили в Соловецкий монастырь, а в 1739 г. казнили. Ссылка, а затем и плаха ожидали и Ивана Алексеевича Долгорукова.

Остерман и Головкин, «птенцы гнезда Петрова», вовремя устранившиеся от решений Совета, остались на своих постах.

Невеста, а затем жена Ивана Алексеевича, Наталья Шереметева, глядя из окна своей светлицы на то, как едет на коронацию женщина, которая собирается безжалостно сослать всю семью ее жениха в Сибирь, видит такую картину: «Престрашного она была взору! Отвратное лицо имела. Так велика была: меж кавалеров идет, всех ростом выше и чрезвычайно толста».

А жена английского дипломата Джейн Рондо увидела совсем другую женщину: «Она почти моего росту, но несколько толще, со стройным станом, смуглым, веселым и приятным лицом, черными волосами и голубыми глазами. В телодвижениях показывает какую-то торжественность, которая вас поразит при первом взгляде, но когда она говорит, на устах играет улыбка, которая чрезвычайно приятна. Она говорит много со всеми и с такою ласковостью, что кажется, будто вы говорите с кем-то равным. Впрочем, она ни на одну минуту не теряет достоинства монархини; кажется, что она очень милостива, и думаю, что ее бы назвали приятною и тонкою женщиною, если б она была частным лицом».

Именно такой и хотела предстать Анна перед европейскими дипломатами. Пышные пиры и праздники, которыми так славилось ее царствование, не были ее прихотью. Митавское затворничество сделало ее нелюдимой и научило доверять только многократно проверенным людям. Из развлечений Анна предпочитала охоту, песни и болтовню сенных девушек да приживалок, которые были в обычае при дворе ее матери. Но она прекрасно понимала, что Россия должна поражать иностранцев блеском своего Двора, и не жалела на это денег.

Анна понимала также, что хоть она и самодержица, но почти 20 лет на вторых ролях в захолустной Митаве не сделали ее опытным политиком. Поэтому императрица предоставила ведение дел созданному ей Кабинету министров во главе с вернейшим из верных – Бироном, которому пожаловали звание герцога Курляндского.

Кстати, не менее, чем с Бироном, императрица водила дружбу с его женой. Семья Биронов жила во дворце Анны Иоанновны, и та нередко начинала с того, что пила кофе в комнатах мадам Бирон.

За Анной и Бироном закрепилась слава темных реакционных деятелей, Анна якобы за годы, проведенные в Митаве, совсем онемечилась, забыла русский язык, не ценила ничего русского и позволила своему фавориту не только развернуть полномасштабный террор против русских людей, но и наводнить землю немцами, которые «высыпались на Россию, как сор из дырявого мешка» и всячески вредили ей, пока «дщерь Петрова» не подняла свой мятеж против засилия иноземцев. Но не все историки, даже во времена Российской империи, соглашались с таким мнением. Например, князь Михаил Михайлович Щербатов писал: «Довольно для женщины прилежна к делам и любительница была порядку и благоустройства, ничего спешно и без совету искуснейших людей государства не начинала, отчего все ее узаконения суть ясны и основательны. Любила приличное великолепие императорскому сану, но толико, поелику оно сходственно было с благоустройством государства. Не можно оправдать ее в лю-бострастии, ибо подлинно, что бывший у нее гофмейстером Петр Михайлович Бестужев имел участие в ее милостях, а потом Бирон и явно любимцом ее был; но, наконец, при старости своих лет является, что она его более яко нужного друга себе имела, нежели как любовника. Сей любимец ее Бирон, возведенной ею в герцоги Курляндские, при российском же дворе имеющий чин обер-камергера, был человек, рожденный в низком состоянии в Курляндии, и сказывают, что он был берейтор, которая склонность его к лошадям до смерти его сохранялась. Впрочем, был человек, одаренный здравым рассудком, но без малейшего просвещения, горд, зол, крово-жаждущ, и не примирительный злодей своим неприятелям. Однако касающе до России он никогда не старался во время жизни императрицы Анны что-либо в ней приобрести, и хотя в рассуждении Курляндии снабжал ее сокровищами российскими, однако зная, что он там от гордого курляндского дворянства ненавидим и что он инако как сильным защищением России не может сего герцогства удержать, то и той пользы пользам России подчинял».

И иноземец, и происхождения низкого, и «кровожаждущ» – но все же со «здравым рассудком», и не вор вовсе, и хоть поневоле, но пользу государству приносил. Иных, отечественных, героев Щербатов рисовал куда более темными красками. Мнение вельможи-историка совпадает с оценкой младшего современника нашего героя – прусского короля Фридриха II Великого: «Бирон был, по природе, тщеславен, груб и жесток, но тверд в управлении делами и способен на обширнейшие предприятия. Его честолюбие стремилось к тому, чтобы прославить имя его повелительницы в отдаленнейших концах вселенной, при этом он был столько же алчен к приобретению, сколько расточителен в издержках, имел некоторые полезные качества, но лишен был добрых и привлекательных».

Современный же историк, автор биографии Бирона, Игорь Владимирович Курукин считает, что немцев при Анне в России и правда было много… но это в большинстве своем «петровские немцы», дослужившиеся наконец до высоких чинов и ставшие «заметными». А политика Бирона и Анны во многом продолжала политику Петра.

Но был вопрос, который требовал безотлагательного решения, и это – вопрос престолонаследия. Анне было 37 лет, когда она вступала на престол, и о ее повторном замужестве не могло быть и речи. Возможно, идеальным кандидатом на престол оказался бы сын младшей сестры Прасковьи и Ивана Дмитриева-Мамонова, так как в нем текла кровь и Романовых, и Рюриковичей, но он умер в возрасте 6 лет.

Оставалась дочь Екатерины, та самая Елизавета Екатерина Кристина, которая маленькой девочкой приехала в Россию из Мекленбурга. Но передать ей престол означало бы передать престол и ее мужу, кем бы он ни был. Такое решение не могло не вызвать протестов. И вот войска приводят к присяге… несуществующему еще сыну Елизаветы Екатерины, крещенной в православие и получившей при крещении имя Анны в честь тетки. Теперь осталось только родить этого ребенка. Но кто станет его отцом?

Жена посла Джейн Рондо, писавшая на родину обо всех петербургских новостях, оставила нам такой протрет Анны Леопольдовны: «Дочь герцогини Мекленбургской, которую царица удочерила и которую теперь называют принцессой Анной, – дитя, она не очень хороша собой и от природы так застенчива, что еще нельзя судить, какова станет. Ее воспитательница – во всех отношениях такая замечательная женщина, какую, я полагаю, только можно было сыскать…

Принцесса Анна, на которую смотрят как на предполагаемую наследницу, находится сейчас в том возрасте, с которым можно связывать ожидания, особенно учитывая полученное ею превосходное воспитание. Но она не обладает ни красотой, ни грацией, а ум ее еще не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность».

Анна Леопольдовна

Бирон, в приступе обычно не свойственной ему наглости, предложил в женихи Анне своего сына. Но императрица, разумеется, выбрала одного из европейских принцев: Антона Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского, второго сына герцога Фердинанда Альбрехта Брауншвейг-Вольфенбюттельского. Мы знаем, что Брауншвейгское семейство уже пыталось один раз породниться с Россией, выдав свою дочь за наследника русского престола, а теперь Антону Ульриху предстояло стать отцом русского императора.

Когда Анна Леопольдовна впервые увидела его, Антон Ульрих был совсем не похож на сказочного принца: щуплый 10-летний мальчик, низкорослый для своего возраста, очень светлый, очень робкий, к тому же еще и заика. Чтобы дети подружились, их воспитывали вместе, но из этого ничего не вышло. Анне Леопольдовне гораздо больше нравился саксонский посланник Мориц Карл Линар – красавец и модник. Но об этой злосчастной страсти быстро узнали Анна и Бирон, и Линара выслали из России.

Антон Ульрих

Антон Ульрих, между тем, поступил на военную службу, назначен полковником 3-го кирасирского полка, названного в честь его сначала Бевернским, а затем Брауншвейгским. В 1737 г. поступил волонтером в армию Миниха, воевал, отличился при взятии Очакова и произведен в генерал-майоры. Также участвовал в походе к Днестру в 1738 г. и пожалован премьер-майором Семеновского полка и орденами Св. Александра Невского и Андрея Первозванного.

Но вот наступил 1739 г., Анне Леопольдовне исполнился 21 год, Антону Ульриху – 25, и ничто уже не мешало им сочетаться браком. Венчание состоялось 3 июля 1739 г. в церкви Казанской Божией Матери. Свадьбу отпраздновали со всей возможной пышностью, о чем Джейн Рондо поспешила рассказать своим английским подругам. Вот отрывок из ее письма: «Мы все очень заняты приготовлениями к свадьбе принцессы Анны с принцем Брауншвейгским. Кажется, я никогда не рассказывала Вам, что его привезли сюда шесть лет тому назад с целью женить на принцессе. Ему тогда было около четырнадцати лет, и их воспитывали вместе, с тем чтобы вызвать [взаимную] привязанность. Но это, мне думается, привело к противоположному результату, поскольку она выказывает ему презрение – нечто худшее, чем ненависть. Наружность принца вполне хороша, он очень белокур, но выглядит изнеженным и держится довольно-таки скованно, что может быть следствием того страха, в котором его держали с тех пор, как привезли сюда: так как этот брак чрезвычайно выгоден для принца, ему постоянно указывали на его место. Это да еще его заикание затрудняют возможность судить о его способностях. Он вел себя храбро в двух кампаниях под началом фельдмаршала Миниха. Утверждают, что причиной отправки принца [в армию] было намерение герцога Курляндского женить на принцессе [Анне] своего сына. Во всяком случае, когда она выказала столь сильное презрение к принцу Брауншвейгскому, герцог решил, что в отсутствие принца дело будет истолковано в более благоприятном свете, и он сможет наверняка склонить ее к другому выбору. В соответствии с этим на прошлой неделе он отправился к ней с визитом и сказал, что приехал сообщить ей от имени ее величества, что она должна выйти замуж с правом выбора между принцем Брауншвейгским и принцем Курляндским. Она сказала, что всегда должна повиноваться приказам ее величества, но в настоящем случае, призналась она, сделает это неохотно, ибо предпочла бы умереть, чем выйти за любого из них. Однако если уж ей надо вступить в брак, то она выбирает принца Брауншвейгского. Вы догадываетесь, что герцог был оскорблен, а принц и его сторонники возликовали. Теперь последние говорят, будто ее отношение к принцу было уловкой, чтобы ввести в заблуждение герцога, но мне кажется, она убедит их в том, что не помышляла ни о чем, кроме того, чтобы, коли ее принуждают, таким способом нанести удар по ненавистному ей герцогу. Она действительно никого не любит, но поскольку не выносит покорности, то более всех ненавидит герцога, так как в его руках самая большая власть, и при этом принцесса обязана быть с ним любезной.

Однако делаются большие приготовления к свадьбе, которую отпразднуют со всей возможной пышностью, и никто не говорит ни о чем другом…

Маркиз Ботта, министр императора, только на три дня принял титул посла, чтобы формально от имени своего государя просить руки принцессы для принца Брауншвейгского, его племянника. В субботу маркиз отбыл из города в монастырь Св. Александра, откуда в воскресенье совершил официальный въезд в город в качестве посла. Этот въезд был во многом похож на все официальные въезды. В понедельник посол имел аудиенцию для сватовства к принцессе. Ее величество стояла под балдахином на троне, поднятом на двенадцать ступеней, в конце большого зала; позади нее было большое кресло, а по правую руку – стол. Все ее камергеры расположились на ступенях трона, а камер-юнкеры – рядами у его подножия. Знать и иностранные министры расположились в три ряда один за другим вдоль левой стены зала по всей его длине, а дамы – точно так же вдоль правой. Ни принцесса [Анна], ни герцог и герцогиня Курляндские не появились, принцесса же Елизавета со своим двором присутствовала. Посла сопровождала большая свита. После поклонов он взошел на ступени трона и надел шляпу. Она была у него на голове, пока он говорил, но он снял ее, вручая письмо. Великий канцлер ответил на его речь, и посол удалился, а ее величество осталась на том же месте. Подошел министр герцога Вольфенбюттельского, произнес речь и вручил письмо, но стоя у подножия трона и с непокрытой головой. Во все это время в зале стояла столь глубокая, нарушаемая только речами тишина, что можно было услышать, как упала булавка. Эта тишина вкупе с богатством одежд ее величества, величественностью ее особы и знатностью всего общества придавала церемонии особую торжественность и пышность. Когда упомянутый последним министр удалился, ее величество перешла в длинную галерею, сопровождаемая всем обществом в прежнем порядке, и встала под балдахином, но без трона. Когда она заняла это место, принц вошел поблагодарить ее за согласие на его брак с принцессой. На нем был белый атласный костюм, вышитый золотом; его собственные очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам, и я невольно подумала, что он выглядит, как жертва. Когда он произнес свою речь, императрица поставила его под балдахином по правую от себя руку. Затем пригласили посла, который встал слева от императрицы. Тогда обер-гофмаршал и князь Черкасский ввели принцессу, она остановилась прямо перед ее величеством, и та сказала, что дала принцу согласие на брак с нею. При этих словах принцесса обняла свою тетушку за шею и залилась слезами. Какое-то время ее величество крепилась, но потом и сама расплакалась. Так продолжалось несколько минут, пока, наконец, посол не стал успокаивать императрицу, а обер-гофмаршал – принцессу. Ее величество, оправившись от волнения, взяла кольцо у принцессы, а другое – у принца и, обменяв их, отдала ей его кольцо, а ему – ее. Затем она повязала на руку племянницы портрет принца и поцеловала их обоих, пожелав им счастья. Потом принцесса Елизавета подошла поздравить невесту, как теперь называли принцессу, и, заливаясь слезами, обняла. Но императрица отстранила ее, и Елизавета отступила, чтобы другие могли подойти и поцеловать руку невесты, продолжавшей плакать. Принц поддерживал ее и действительно выглядел немного глупо среди всего этого потока слез. Как только все поздравления закончились, ее величество удалилась, и все общество разъехалось по домам готовиться к завтрашней свадьбе.

Во вторник всем иностранным министрам были назначены места, откуда они могли бы наблюдать процессию, и также места в церкви, куда они должны были ехать, как только проследует процессия, ибо церемониалом не было определено их участие в процессии, так как никто бы не согласился занять самое непочетное место. Принц в сопровождении своего двора без особой пышности первым проехал в церковь. Затем стали съезжаться в каретах особы, занимающие государственные должности, и знать. Их экипажи – и кареты, и ливреи слуг – были великолепны; перед каждой каретой шло по десять лакеев, а у некоторых было еще по два скорохода и разнообразные ряженые на потеху публике. У одного экипажа, который мне очень понравился, двумя скороходами были негры, одетые в черный бархат, так плотно прилегавший к телам, что они казались обнаженными, и только, на индейский манер, были надеты перья. После того как все они проехали, появился принц Карл, младший сын герцога Курляндского, в коляске, предшествуемой двенадцатью лакеями. Коляску сопровождали также четыре скорохода, два пажа, два гайдука и два господина верхами. За ним в таком же сопровождении проехал его старший брат, принц Петр. Потом проехал сам герцог в совершенно великолепной коляске, с двадцатью четырьмя лакеями, восемью скороходами, четырьмя гайдуками и четырьмя пажами – все они шли перед коляской; кроме того, шталмейстер, гофмаршал и два герцогских камергера верхами. У двоих последних было по своему лакею в собственных ливреях. Затем показались ее величество и невеста, это был целый поезд. Первыми прошли сорок восемь лакеев, двенадцать скороходов, двадцать четыре пажа с их наставником, ехавшим верхом. Вторыми, тоже верхом, следовали камергеры, при каждом – скороход, державший лошадь под уздцы, и двое верховых слуг, каждый в своей ливрее; один из них вел в поводу лошадь. Третьими – обер-камергеры верхами, лошадь каждого вели два скорохода, и при них по четверо слуг в своих ливреях с тремя лошадьми в поводу; и ливреи, и сбруи лошадей были очень богатыми. Четвертым ехал обер-шталмейстер в сопровождении всех грумов, конюших и берейторов конюшен ее величества. 5) Обер-егермейстер, сопровождаемый всею охотничьей прислугой в соответствующих костюмах. 6) Унтер-гофмаршал двора со своим штатом. 7) Обер-гофмаршал со своим штатом, причем каждый еще имел при себе своих слуг в собственных ливреях подобно тому, как следовали обер-камергеры. 8) Коляска, устроенная таким образом, что один человек должен был сидеть в ней спиной; коляска была исключительно богатая, запряженная восьмеркой лошадей. Императрица и невеста сидели в ней напротив друг друга: императрица – лицом по ходу, невеста – спиной. На невесте было платье из серебристой, вышитой серебром ткани с жестким лифом. Корсаж весь был усыпан бриллиантами; ее собственные волосы были завиты и уложены в четыре косы, также увитые бриллиантами; на голове – маленькая бриллиантовая корона, и множество бриллиантов сверкало в локонах. Волосы ее – черные, и камни в них хорошо смотрелись. 9) Принцесса Елизавета со своим двором в семи каретах и со всем своим придворным штатом, расположенным по чинам, как и у ее величества, только не таким многочисленным. 10) Герцогиня Курляндская, ехавшая в одной коляске с дочерью, со своим двором, как и принцесса Елизавета. 11) Жены знатных господ, в каретах и со слугами, как и их мужья, проследовавшие перед императрицей. Богатство всех этих карет и ливрей было неописуемым. Все вернулись из церкви в таком же порядке, с той лишь разницей, что невеста и жених ехали теперь в коляске вместе, а ее и его двор, соединившись, следовали за ними сразу после императрицы. Все, за исключением непосредственно царской прислуги, выстроились по чинам в большом зале дворца, чтобы встретить их.

Они вошли в следующем порядке. 1) Императрица в сопровождении герцога Курляндского. На ней было платье с жестким лифом (называемое здесь роброном), коричневое с золотом, очень богатое и, по-моему, очень красивое. Из украшений – много жемчуга, но никаких других драгоценностей. 2) Невеста в сопровождении жениха. Его платье было таким же, как у нее, описанное мною выше. 3) Принцесса Елизавета в сопровождении принца Петра Курляндского; она была одета в розовое с серебром платье, превосходно украшенное драгоценными камнями. 4) Герцогиня Курляндская в сопровождении своего младшего сына, в роброне из белого, вышитого золотом атласа, превосходно украшенном рубинами. 5) Ее дочь в сопровождении князя Черкасского; роброн ее был из шелка с цветами по серебряному полю. Когда они вошли в зал, подошел с поздравлениями посол, затем то же сделали все иностранные министры и за ними остальное общество. Ее величество обедала за столом, при котором были только невеста, жених и принцесса Елизавета. Все прочие разъехались по домам весьма утомленными, так как процессия началась в девять часов утра, а когда мы сели обедать, пробило восемь часов вечера. В десять все вернулись ко двору, и начался бал, продолжавшийся до полуночи.

Тогда императрица повела невесту в ее апартаменты, пожелав, чтобы за нею не следовал никто, помимо герцогини Курляндской, двух русских дам и жен тех иностранных министров, дворы которых были родственны принцу. Из таковых женатыми были лишь императорский резидент и м-р Р., а поскольку жена императорского резидента была больна, то я оказалась единственной. Когда мы пришли в апартаменты невесты, императрица пожелала, чтобы герцогиня и я раздели невесту; мы облачили ее в белую атласную ночную сорочку, отделанную тонкими брюссельскими кружевами, и затем нас послали за принцем. Он вошел с одним лишь герцогом Курляндским, одетый в домашний халат. Как только принц появился, императрица поцеловала обоих новобрачных и, простившись с ними самым нежным образом, отправилась в своей карете в летний дворец и приказала обер-гофмаршалу проводить меня домой, так как все общество разъехалось, когда она увела невесту. Я добралась до дома около трех часов утра, едва живая от усталости. Все дамы были в робронах, и хотя дело было в июле, когда тяжелые одежды доставляют много неудобств, богатство каждого наряда невозможно вообразить.

В среду новобрачные ездили обедать с императрицей в летнем дворце. После обеда она приехала с ними в зимний дворец, куда снова были приглашены все, бывшие на свадьбе; теперь они появились в новых, не в тех, что накануне, нарядах. На новобрачной было платье с выпуклыми золотыми цветами по золотому полю, отделанное коричневой бахромой; на новобрачном – камзол из той же ткани. В большом зале состоялся бал и ужин для всего общества. Императрица, молодые, принцесса Елизавета и семейство герцога Курляндского сели за стол, но так как императрица никогда не ужинает, она постоянно переходила с места на место и разговаривала со всеми со своей обычной приветливостью.

Ужин был великолепный, и в зале был устроен фонтан, который все время бил, так что можно было подумать, будто он всегда здесь находился.

Четверг был днем отдыха, ибо ее величество сочла, что ей, как и всем остальным, это необходимо. В пятницу после обеда был маскарад. Составились четыре так называемые кадрили из двенадцати дам каждая, не считая ведущего каждой кадрили. Первую кадриль вели новобрачные, одетые в оранжевые домино, маленькие шапочки того же цвета с серебряными кокардами; маленькие круглые жесткие плоеные воротники, отделанные кружевами, были завязаны лентами того же цвета. Все их двенадцать пар были одеты так же; среди них находились все иностранные министры со своими женами – представители государей, связанных родственными узами либо с принцем, либо с принцессой. Вторую кадриль вели принцесса Елизавета и принц Петр, в зеленых домино и с золотыми кокардами; все их двенадцать пар были одеты так же. Третью кадриль возглавляли герцогиня Курляндская и граф Салтыков (родственник императрицы) в голубых домино и с розовыми с серебром кокардами. Четвертую кадриль вели дочь и младший сын герцогини в розовых домино и с зелеными с серебром кокардами. Все остальное общество было в костюмах, какие кто придумал. Ужин был подан в длинной галерее только участникам четырех кадрилей. Вокруг стола стояли скамейки, украшенные так, что выглядели подобно лугу; стол был устроен так же. И стол, и скамейки были покрыты мхом с воткнутыми в него цветами, как будто росли из него. И сам ужин, хотя и совершенно великолепный, подавался так, что все выглядело словно на сельском празднике. Императрица прохаживалась весь вечер без маски.

В субботу ее величество и все общество обедали в апартаментах молодых, с церемонией прислуживания за столом, что, по обычаю этой страны, должны делать новобрачные. После обеда в дворцовом театре давали оперу.

В воскресенье был маскарад в саду Летнего дворца, очень красиво иллюминированного, и фейерверк на реке, протекающей у сада. Каждый был одет в наряд по собственному вкусу; некоторые – очень красиво, другие – очень богато. Так закончилась эта великолепная свадьба, от которой я еще не отдохнула, а что еще хуже, все эти рауты были устроены для того, чтобы соединить вместе двух людей, которые, как мне кажется, от всего сердца ненавидят друг друга; по крайней мере, думается, это можно с уверенностью сказать в отношении принцессы: она обнаруживала весьма явно на протяжении всей недели празднеств и продолжает выказывать принцу полное презрение, когда находится не на глазах императрицы».

Иоанн Антонович

Казалось, этот день положил начало новой эре в истории России. Царская власть окончательно закреплялась за потомками «старшего царя» Иоанна. По крайней мере Анна Иоанновна на это надеялась. И поначалу все шло отлично. В 1740 г. принцесса родила сына Ивана, наследника престола. Правда, через два месяца после его рождения скончалась Анна Иоанновна, назначив Бирона регентом при маленьком царевиче. Но юные супруги, объединившись с Минихом, отстранили Бирона от власти и отправили его в ссылку.

Миних, пожалуй, лучший полководец того времени (под чьим началом служил когда-то Антон Ульрих), главный недруг Бирона и был рад случаю поквитаться с ним. Вот как описывает этот эпизод Костомаров: «Фельдмаршал с офицерами вошел в кордегардию, отобрал себе там, по одному известию – тридцать, по другому – восемьдесят человек, оставивши при знамени сорок, и с отобранными отправился к Летнему дворцу. Герцог, оставаясь в Летнем дворце до погребения тела императрицы, окружил себя стражей из трехсот человек гвардейцев, которые по своему количеству в состоянии были оградить его от всяких могущих быть покушений на его ненавистную для многих особу, но Миних заранее узнал, что в тот день, который он избрал для покушения, этот караул состоял из солдат Преображенского полка; Миних сам был этого полка подполковником и надеялся, что охранители герцога поступят по воле своего прямого командира. Фельдмаршал остановился со своим отрядом шагов за двести от Летнего дворца и послал Манштейна вперед к офицерам, стоявшим на карауле у Летнего дворца, объявить им предписание принцессы Анны и позвать к нему капитана с двумя офицерами. Капитан и офицеры, выслушавши речь Манштейна, явились тотчас к Миниху, как к подполковнику своего полка, и дали ему слово, что ни один караульный не пошевелится в защиту герцога, напротив, готовы сами помочь схватить его. „Вы меня знаете, – говорил им фельдмаршал, – я много раз нес жизнь свою в жертву за отечество, и вы славно следовали за мной. Теперь послужим нашему государю и уничтожим, в особе регента, вора, изменника, похитившего верховную власть!“ Тогда фельдмаршал приказал Манштейну идти, по одним известиям, с двенадцатью, по другим с двадцатью гренадерами, во дворец, взять Бирона и доставить к нему арестованным, позволяя, в случае крайнего сопротивления, и убить его.

Манштейн прошел через сад; часовые пропустили его без сопротивления, и он достиг до покоев; в передних комнатах некоторые из прислуги знали его лично и теперь узнали, но не стали останавливать, думая, что он идет зачем-нибудь по приказанию герцога. Не зная, в какой именно комнате спит герцог, Манштейн не решался спрашивать об этом ни солдат, расставленных на карауле, ни служителей, и, прошедши две или три комнаты, наткнулся на комнату, запертую на ключ; он хотел было ломать двери, догадываясь, что тут, вероятно, спальня герцога; но ломать двери не оказалось надобности. Служители забыли задвинуть верхнюю и нижнюю задвижку, – двери можно было распахнуть без особенных усилий. Манштейн очутился в большой комнате, посредине которой стояла двуспальная кровать: на ней лежали Бирон со своей супругой. Оба так крепко спали, что не услыхали, как вошли к ним. Манштейн зашел с той стороны кровати, где лежала герцогиня, отдернул занавес и громко сказал, что у него есть крайне важное дело до герцога.

Пробудившиеся внезапно супруги сразу поняли, что совершается что-то недоброе, и стали кричать изо всей мочи. Герцог соскочил с постели и впопыхах, сам не зная куда уйти, хотел спрятаться под кровать, но Манштейн обежал кровать, схватил герцога что было силы и стал звать стоявших за дверью своих гренадеров. Явились гренадеры. Бирон, успевши стать на ноги, махал кулаками на все стороны вправо и влево, не даваясь в руки, а сам кричал во все горло, но гренадеры прикладами ружей повалили его на землю, вложили ему в рот платок, связали офицерским шарфом руки и ноги и понесли его вон из спальни полунагого, а вынесши, накрыли солдатскою шинелью и в таком виде унесли в ожидавшую уже у ворот карету фельдмаршала. Рядом с ним сел офицер.

Герцогиня в одной рубашке побежала за связанным супругом и выскочила на улицу. Один солдат схватил ее на руки и спрашивал Манштейна, что прикажет с нею делать. “Отведи ее назад, в покои”, – отвечал Манштейн. Но солдат не взял на себя труда таскаться с такой ношей и бросил ее на снег. Караульный капитан, заметивший ее в таком виде, приказал принести ей платье, дать надеть и отвести обратно в покои, которые она занимала.

Герцога повезли в Зимний дворец в карете фельдмаршала…» Регентшей была провозглашена Анна Леопольдовна.

И тут в игру вступила особа, о которой все почти забыли, – дочь Петра Елизавета.

Триумф Елизаветы

Знаменитый флорентийский дипломат и писатель Никколо Макиавелли отмечал когда-то в своем трактате «Государь»: «Тому, кто получил государство при помощи знати, удержать его намного сложнее, чем тому, кто становится государем при поддержке простого народа, поскольку он оказывается государем среди тех, кто считает себя ровней ему, а потому он не может ни править, ни управлять ими по своей воле».

Едва ли Елизавета читала Макиавелли, но она действовала так, словно его слова были ей знакомы. Став регентами, Анна Леопольдовна и Антон Ульрих быстро поняли, что попали в сильную зависимость от Миниха, по сути, посадившего их на трон. Миних – отнюдь не самый коварный из царедворцев: бравый вояка, одержавший немало побед (правда, очень часто не щадивший своих солдат), к тому же одаренный инженер и организатор (его служба началась с того, что он построил для Петра обводной канал вокруг Ладожского озера), жизнелюб и кутила, прямой, честный и преданный, не интриган, но в то же время человек весьма амбициозный. Он надеялся получить из рук Антона Ульриха жезл генералиссимуса (сам Антон Ульрих получил его ранее от Анны Иоанновны) и должность первого министра, помогая юной паре регентов. Но Анне Леопольдовне и Антону Ульриху не нравилась такая опека.

Костомаров пишет об их отношениях с Минихом после победы: «Миних, низложивши регента, казалось, очутился на такой высоте власти, на какую только мог надеяться взойти. Но положение его вовсе не так было прочно, как можно было заключить по наружным временным признакам. Принц-генералиссимус не мог поладить с честолюбивым и умным первым министром. Будучи выше его поставлен по сану, принц тяготился зависимостью по уму от первого министра, жаловался, что Миних хочет стать чем-то вроде великого визиря Турецкой империи, обвинял Миниха в безмерном честолюбии и необузданности нрава. Но более всех вредил Миниху тогда Остерман, который никак не мог выносить, что Миних стал первым министром и тем самым взял в свои руки и внутреннюю, и внешнюю политику России. Остерман сблизился с принцем Антоном Ульрихом и руководил его неприязнью к Миниху. Он нашептывал принцу и потом самой принцессе-правительнице, что Миних взялся не за свое, что он не в состоянии вести дела внутренней и внешней политики, и правительница, не отнимая от Миниха сана первого министра, передала управление иностранными делами Остерману, а внутренними – князю Черкасскому, так что Миниху должны были оставаться в его непосредственном заведовании, только военные дела, которыми он управлял и прежде. Кроме того, Остерман возбуждал против Миниха и мелкое самолюбие принца Брауншвейгского, указывая на несоблюдение Минихом формальностей, касавшихся почитания с его стороны принца, как высшего чином».

Это недовольство тлело, и его легко можно было раздуть в пламя гнева, что и сделали приближенные принца и принцессы во главе с Остерманом. Миних был отправлен в ссылку, в Пелым, и Анна Леопольдовна и Антон Ульрих, кажется, даже не подозревали, что сами лишили себя самой надежной опоры.

А что делала тем временем Елизавета?

После смерти матери она по приказу Анны Иоанновны уехала под Москву в село Покровское, где жила уединенно и очень скудно (позже она жаловалась, что ей приходилось носить дома поношенные платья и заштопанные чулки, сберегая наряды для редких выходов в люди). Елизавета водила хороводы с сенными девушками и даже, кажется, сама сочиняла хороводные песни. Потом Анну кто-то надоумил (или она сама вспомнила), что «друзей нужно держать близко, а врагов – еще ближе», и велела Елизавете ехать в Петербург. Джейн Рондо видит ее на свадьбе Анны Леопольдовны. Позже она получает приглашение от царевны, общается с ней и выносит неоднозначные впечатления, которыми спешит поделиться со своей английской подругой: «Вы узнаете, что я часто бываю у принцессы Елизаветы и что она удостоила меня своим посещением, и восклицаете: „Умна ли она? Есть ли в ней величие души? Как она мирится с тем, что на троне – другая?“ Вы полагаете, на все эти вопросы ответить легко. Но я не обладаю Вашей проницательностью. Она оказывает мне честь, часто принимая меня, а иногда посылает за мной. Сказать по правде, я почитаю ее и в душе восхищаюсь ею и, таким образом, посещаю ее из удовольствия, а не по обязанности. Приветливость и кротость ее манер невольно внушают любовь и уважение. На людях она непринужденно весела и несколько легкомысленна, поэтому кажется, что она вся такова. В частной беседе я слышала от нее столь разумные и основательные суждения, что убеждена: иное ее поведение – притворство. Она кажется естественной; я говорю „кажется“, ибо кому ведомо чужое сердце? Короче, она – милое создание, и хотя я нахожу, что трон занят очень достойной персоной, все же не могу не желать, чтобы принцесса стала, по крайней мере, преемницей». Английский посол Финч проявил меньше проницательности, докладывая своему королю: «Елизавета слишком полная, чтобы быть заговорщицей».

На самом деле Елизавета плела заговор, его участниками были лейб-медик И. Г. Лесток, ее фаворит А. Г. Разумовский, а также братья Александр и Петр Шуваловы и М. И. Воронцов. Дипломатическую и финансовую поддержку заговора обеспечивал французский посланник маркиз де Шетарди, которому очень не нравилось сближение правительства Анны Иоанновны с Англией. Но Елизавета, словно услышав совет Макиавелли, искала поддержку не только в дворянах.

Правда, ей, вероятно, и в голову не пришло бы обратиться к народу. Российский народ вовсе не похож на граждан Флоренции и Рима, сохранивших еще память о тех временах, когда на штандартах римских легионов писали аббревиатурой имена тех, за кого шла в бой римская армия: «S.P.Q.R.» – «Senatus Populusque Romanus» – «Сенат и граждане Рима». В России еще довольно долго не будут рассматривать народ в качестве политической силы. Но у Елизаветы было кое-что получше, у нее была Гвардия, когда-то исполнявшая не только военные, но и административные и политические приказы Петра и хранившая о нем благоговейную память. Елизавета приходила к гвардейцам в казармы, прежде всего в Преображенский полк, участвовала в их застольях, крестила их детей, щедро раздавала им деньги. И когда настал час, то, по легенде, она обратилась к ним с речью: «Ребята, вы знаете, чья я дочь, ступайте за мной».

В ночь с 24 на 25 ноября 1741 г. преображенцы на руках отнесли Елизавету в Зимний дворец Анны Иоанновны (уже выпал глубокий снег, и Елизавете было трудно идти). Она разбудила Анну Леопольдовну и объявила ей, что Анна и ее семья арестованы, вслед за тем взяты под арест Миних, Остерман, вице-канцлер граф Головкин. Утром 25 ноября все было кончено и издан манифест о восшествии на престол императрицы Елизаветы. В нем писалось: «Объявляем во всенародное известие. Как то всем уже чрез выданный в прошлом 1740 году в Октябре месяце 5 числа Манифест известно есть, что блаженныя памяти от Великой Государыни Императрицы Анны Иоанновны, при кончине Ее, Наследником Всероссийского Престола учинен внук Ее Величества, которому тогда еще от рождения несколько месяцев только было, и для такого его младенчества правление Государственное чрез разные персоны и разными образы происходило, от чего уже как внешние, так и внутрь Государства беспокойства и непорядки, и следовательно немалое же разорение всему Государству последовало б; того ради все Наши, как духовного, так и светского чинов верные подданные, а особливо Лейб-Гвардии Наши полки всеподданнейше и единогласно Нас просили, дабы Мы, для пресечения всех тех происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков, яко по крови ближняя, Отеческий Наш Престол Всемилостивейше восприять соизволили, и по тому Нашему законному праву, по близости крови к Самодержавным Нашим вседражайшим Родителям, Государю Императору Петру Великому и Государыне Императрице Екатерине Алексеевне, и по их всеподданнейшему Наших верных единогласному прошению, тот Наш Отеческий Всероссийский Престол Всемилостивейше восприять соизволили: о чем всем впредь с обстоятельством и с довольным изъяснением Манифест выдан будет; ныне же, по всеусердному всех Наших верноподданных желанию, Всемилостивейше соизволяем в том учинить Нам торжественную присягу».

Как видим, в тексте весьма туманно упоминались некие «беспокойства и непорядки», возникшие как вовне, так и внутри государства, «чрез разные персоны и разными образы», в результате чего Елизавета должна была взять власть в свои руки, чтобы сохранить государство своего отца. Но надо думать, что почти все, кто приносил присягу новой императрице, понимали, о чем идет речь, а если кто-то и не понимал, то ему это было и не нужно.

Елизавета Петровна

Бывшую правительницу с семьей выслали сначала в Ригу, затем в крепость Дюнамюнде, где у Анны родилась дочь Елизавета. В январе 1744 г. их всех перевезли в город Раненбург (Рязанской губернии), а оттуда – в Архангельск и, наконец, в Холмогоры, где поселили в бывшем архиерейском доме, обнесенном высоким тыном, под бдительным надзором сторожей, совершенно разобщившим их с внешним миром. Маленького Иоанна Антоновича, который мог претендовать на престол, у семьи отобрали и содержали отдельно. Анна Леопольдовна вскоре умерла в родах. Остальным членам Брауншвейгского семейства, как стали их называть, суждено было пережить Елизавету, но не всем из них суждено дождаться свободы.

До конца своей жизни Елизавета терзалась, что заключила в тюрьму невинного младенца. Будучи, как и все Романовы, искренне и глубоко верующим человеком, она пыталась «отмолить грех», каждый год ходила в паломничество в Троицкий монастырь, заказывала бесчисленные молебны.

Но была и еще одна причина для тревоги, на этот раз политического свойства. Маленький Иоанн Антонович – законно венчанный на престол монарх. Елизавета же, как и ее английская тезка, была официально «королевой-девственницей» и не могла выйти замуж. Ходили слухи, что она тайно обвенчалась со своим любовником Разумовским, но в любом случае ей был необходим наследник престола.

И вот для этой цели уже в декабре 1741 г., всего через месяц после переворота, привозят ставшего к тому времени круглым сиротой Карла Петера Ульриха, будущего российского императора Петра III Федоровича.

Екатерина-узурпаторша

Юному наследнику 13 лет. Он не помнит своей матери и два года назад потерял и отца. Это бледный худенький мальчик, величайшей радостью которого в детстве было смотреть в окно на торжественные парады маленького голштинского войска, а величайшим днем в жизни стал день, когда отец произвел его в лейтенанты. Перед этим Карлу Петеру Ульриху, который был уже унтер-офицером, поручили стоять на часах у дверей обеденной залы, и он мужественно продержался несколько часов, глотая слюнки, что весьма развлекало гостей. Наконец отец приказал сменить его, пожаловал ему новый чин и позволил сесть за стол рядом с другими офицерами. Но от волнения мальчик почти не мог есть. Позже офицеры последуют за ним в Россию, останутся не только его верными слугами, но и верными друзьями и будут защищать его в Ораниенбауме. Кто-то может увидеть в этой дружбе ограниченность Петра III, но разве мы обвиняем в ограниченности его деда Петра I, который много времени проводил со своими «потешными ребятами»? Быть хорошим солдатом для государя XVIII в. было не позорно, а почетно, и Карл Петер Ульрих старался быть им по мере своих сил, что позже, в просвещенном XIX в., ставили ему в вину. Даже автор статьи о Петре III в «Энциклопедии» Брокгауза и Ефрона, рассказывая о первом воспитателе Карла Петера Ульриха, не забывает отметить, что «казарменный порядок жизни, установленный последним для своего воспитанника, в связи со строгими и унизительными наказаниями, не мог не ослабить здоровья Петра Федоровича и мешал выработке в нем нравственных понятий и чувства человеческого достоинства», хотя, строго говоря, каких-то свидетельств особой безнравственности Петра и отсутствия у него человеческого достоинства у нас нет. Как и Петр I, как и малолетний Петр II, он сознавал себя «природным российским государем» (точнее, его быстро приучили к этой мысли) и вел себя соответственно.

А что он не слишком преуспел в других науках, которые следовало знать государю, может статься, вина не его, а его учителей. Но, во всяком случае, Яков Штелин, которому поручили заниматься его образованием, не забывает отметить в своих мемуарах, что «у него (Петра. – Е. П.) была довольно большая библиотека лучших и новейших немецких и французских книг. По его приказанию должно было устроить полную библиотеку в мезонине нового Зимнего дворца по моему плану, для чего император назначил ежегодную сумму в несколько тысяч рублей». Правда, Петр с детства не любил латынь и, кажется, не знал греческого, зато был настоящим меломаном, любил классическую музыку, сам учился играть на скрипке (впрочем, безуспешно) и с удовольствием ставил оперы в Ораниенбауме и в Петербурге. Конечно, он вряд ли стал бы выдающимся монархом, таким, как Петр I, хотя за свое короткое правление начал целый ряд важных реформ, позже подхваченных его женой. Но совершенно точно, он не являлся тем дегенератом, которого описывает в мемуарах Екатерина. Просто они, кажется, никогда не испытывали друг к другу особой приязни, а новой правительнице нужно было объяснить, как и почему она оказалась на троне. Но об этом позже.

Петр Федорович, как теперь звали бывшего Карла Петера Ульриха, присутствовал на коронации Елизаветы в Успенском соборе в Москве, занимая «особо устроенное место, подле Ее императорского величества».

После коронации он был произведен в полковники Преображенского полка и каждый день носил его мундир. Также он получил звание полковника 1-го лейб-кирасирского полка.

Петр III

Однако 13-летнему полковнику необходимо было продолжить свое образование. Для руководства этим и был назначен уроженец Швабии профессор красноречия и поэзии в Петербургской Академии наук Яков Штелин, оставивший позже интереснейшие мемуары о своем ученике.

В ноябре 1742 г. Петр Федорович принял православную веру. Теперь для того, чтобы стать «полноценным» наследником престола, ему не хватало только жены, и Елизавета начала искать кандидаток. Она перебирает принцесс подходящего возраста, рассматривает возможность брачного союза с Францией (не припомнила ли она в этот момент свой несостоявшийся брак с герцогом Орлеанским?), потом ее внимание привлекает дочь курфюрста Саксонии, но в итоге (вспомнив еще об одном своем женихе Карле Августе из семейства Гольштейн-Готторпских) останавливает свой выбор на Софии Августе Фредерике, дочери Иоганны Елизаветы Гольштейн-Готторпской, родной сестры Карла Августа. Таким образом, Петр Федорович и его невеста оказываются троюродными братом и сестрой.

Иоганна вышла замуж за Кристиана Августа Ангальт-Цербстского, происходившего из цербст-дорнбургской линии Ангальтского дома. Собственное княжество его было совсем крохотным, почти не приносило дохода, и, чтобы сводить концы с концами, отцу маленькой Фике (так называли принцессу в семье) пришлось поступить на службу в армию к прусскому королю. Полковой командир, комендант, затем он стал губернатором города Штеттина. Почти как в сказке Андерсена «Свинопас»: «Жил-был бедный принц. Королевство у него было маленькое-премаленькое, но жениться все-таки было можно, а жениться-то принцу хотелось». Впрочем, в нашем случае – не принцу, а принцессе, старшей из пяти детей Карла Августа и Иоганны, которая, вероятно, видела в замужестве возможность вырваться из своего родного захолустья.

Принцесса была не очень красива, но мила и остроумна и получила домашнее воспитание. Позже при русском дворе отметят, что она хорошо говорит по-французски (Фике знала также, кроме родного немецкого, английский и итальянский) и грациозно танцует. Кроме того, она обладала недюжинным умом и была человеком, скроенным по меркам эпохи Просвещения: стремилась сама образовать и сформировать свою натуру, поставив во главу угла разум. Неслучайно позже, когда она уже станет бабушкой и будет писать сказки для внуков, именно Рассудок – сын царицы Фелицы (счастливой) – поведет царевича Хлора (зеленого, юного) на поиски «Розы без Шипов, которая не колется», то есть добродетели.

И совсем неслучайно свои мемуары она начнет так: «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм:

качества и характер будут большей посылкой;

поведение – меньшей;

счастье или несчастье – заключением.

Вот два разительных примера:

Екатерина II, Петр III».

Приехав в Россию, она, если верить ее воспоминаниям, составила для себя план из трех пунктов:

1) нравиться мужу,

2) нравиться императрице,

3) нравиться народу.

Для этого она сразу начала учить русский язык (и позже писала на нем целые трактаты), стала под руководством священника изучать православие, и когда, «получив первый привет» от климата новой Родины, тяжело заболела плевритом, то просила императрицу скорее крестить ее в новой вере, «желая умереть православной».

Она не умерла, и 21 августа (1 сентября) 1745 г. состоялась их с Петром свадьба, «с великим торжеством» – как пишет Яков Штелин. Теперь главная официальная задача Екатерины – подарить государству наследника, но сына пришлось ждать долго, он родился только в 1754 г. Екатерина в своих мемуарах объясняет это тем, что их брак с Петром Федоровичем долгое время оставался формальным и прозрачно намекает на то, что настоящим отцом Павла был ее первый фаворит – Сергей Салтыков.

У Екатерины никогда не складывались отношения с сыном, она много раз хотела отстранить его от наследования и, возможно, в своих мемуарах таким образом пыталась свести с ним счеты. Но как бы там ни было, а откровения Екатерины, опубликованные Герценом уже в середине XIX в., не вызвали скандала, к тому времени династия Романовых уже укрепилась на российском престоле, и «разоблачения» подобного рода были ей нипочем. Через два года после рождения Павла Екатерина родила дочь Анну, отцом которой называют другого фаворита цесаревны, Станислава Понятовского, но малышка прожила совсем не долго. Павел так и остался единственным законнорожденным ребенком Екатерины, который дожил до взрослого возраста.

Что же делала юная Екатерина в то время, когда супруг так откровенно пренебрегал ею? Пыталась привести в исполнение свой план. Правда, понравиться великому князю ей так и не удалось. Петр завел себе любовницу – Елизавету Воронцову, сестру задушевной подруги своей жены Екатерины Романовны Воронцовой-Дашковой, а на супругу почти не обращал внимания. Трудно было заслужить также благосклонность императрицы. Елизавета, терзаемая призраками прошлого, с каждым годом становилась все беспокойнее и раздражительнее. Она упрекала молодую невестку за чрезмерные траты и чрезмерную роскошь нарядов.

«Она между прочим стала говорить, что она очень много понимает в управлении имением, что ее научило этому царствование императрицы Анны, – вспоминала Екатерина в своих мемуарах, – что, имея мало денег, она умела беречься от расходов, что если бы она наделала долгов, то боялась бы Страшного Суда, что если бы она умерла тогда с долгами, никто не заплатил бы их, и душа ее пошла бы в ад, чего она не хотела; что для этого дома и когда не было особой нужды, она носила очень простые платья, кофту из белой тафты, юбку из серого гризета, чем и делала сбережения, и что она отнюдь не надевала дорогих платьев в деревне или в дороге; это было в мой огород: на мне было лиловое с серебром платье. Я это запомнила твердо. Это поучение – потому что иначе это и нельзя назвать, так как никто не говорил ни слова, видя, как она пылает и сверкает глазами от гнева, – продолжалось добрых три четверти часа».

Позже она «сведет счеты» со своей свекровью в юмористической пьесе «Чесменский дворец», где она описывает ночные разговоры портретов европейских и русских правителей, висящих на стенах в залах Чесменского дворца. В пьесе Екатерины портрет Елизаветы будет хвастаться перед портретом Марии Терезии, что императрица собственноручно срывала украшения с причесок своих придворных дам, если находила, что они дороже и роскошнее, чем у нее. Видимо, обида на Елизавету сохранилась у Екатерины на долгие годы. (Как, впрочем, и обида Елизаветы на Анну Иоанновну. Яков Штелин рассказывает, как Елизавета поучала юного Петра, что нельзя быть жестоким с животными, и в качестве «анти-примера» приводила Анна Иоанновну, «у которой каждую неделю раза по два на дворе травили медведей».)

Что же касается народа, то Екатерина попросту не имела к нему доступа. В народе ее знали как великую княгиню, позже – как мать наследника престола, но никаких особенных чувств к ней, скорее всего, не испытывали.

Зато (и это было гораздо серьезнее) Екатерина нашла себе сторонников при Дворе и, что не менее важно, в Гвардии. Прежде всего это три брата Орловых, один из которых, Григорий, стал любовником великой княгини. Далее офицеры Измайловского и Преображенского полков, воспитатель малолетнего наследника Никита Иванович Панин и, по-видимому, некоторые сановники, чьих имен, однако, Екатерина никогда не называла.

Елизавета умерла 25 декабря 1761 (5 января 1762) г. Император Петр III взошел на престол. Ему суждено было править всего несколько месяцев. 28 июня 1762 г., накануне Петрова дня, император находился в Ораниенбауме, где собирался торжественно отпраздновать свои именины. Екатерина ночевала в Петергофе и на следующий день должна была приехать в Ораниенбаум. Но вместо этого рано утром ее разбудил Алексей Орлов и сообщил, что гвардейские полки подняты заговорщиками, что среди гвардейцев распространился слух, будто Петр хочет отправить жену в монастырь, и что они готовы встать на ее защиту. Екатерина тут же отправилась в Петербург и приняла присягу полков.

Кода до Ораниенбаума дошли известия о том, что гвардейские полки дают присягу Екатерине, Петр поначалу не поверил своим ушам. Но при нем находился возвращенный им из ссылки Миних, который тут же предложил императору план действий. Вот как описывает Костомаров этот момент: «Слабодушный государь растерялся. Он грозил уничтожить Екатерину и в то же время послал к ней канцлера Воронцова с мирными предложениями. А окружавшие его не могли поддержать в нем присутствие духа. Один Миних явился тогда героем. Он один дал государю спасительный совет. „Ваше величество, – говорил он, – не дождетесь посланного Воронцова: он останется при императрице. На ее стороне двадцать тысяч войска, а мы что можем ему противопоставить: каких-нибудь тысячи три голштинцев, да еще, может быть, толпу необученных мужиков, которых, быть может, удастся нам поднять из деревень на защиту государя; в Петергофе мы не можем обороняться, в Ораниенбауме – только на короткое время и слабо. Я ведь знаю русских солдат. Малейшее сопротивление подвергнет жизнь вашего величества опасности. В Кронштадте надобно искать спасения. Там найдем и многочисленный гарнизон, и флот. Овладевши Кронштадтом, мы принудим покориться и Петербург“.

Екатерина II

По совету Миниха тотчас отправили в Кронштадт верного Петру генерала Ливерса. Вслед за тем приготовили две яхты к отплытию государя и всех бывших с ним. Не успели сесть в яхты, как посланный в Кронштадт Ливерс прислал адъютанта сказать, что Кронштадт держится в верности государю и с нетерпением ожидает его прибытия. Миних торопил Петра скорее отплывать, но Петр, как ребенок, постоянно переходил от отваги к трусости, от трусости опять к отваге, и теперь, как только уверился, что в Кронштадте найдет себе надежное убежище и опору, забыл об опасности, стал горячиться, кричал, что постыдно убегать, не видавши неприятеля; стал расставлять своих голштинцев в боевой порядок и твердил, что дождется своей соперницы и даст ей отпор. Яхты были готовы; Миних настаивал на скорейшем отплытии, а Петр все осматривал местность с целью обороны. Наконец прискакал адъютант во весь галоп с известием, что императрица с двадцатитысячным войском достигает Петергофа. Уже вечерело. Тогда Петр бросился к яхтам; Миних советовал садиться в порядке, не торопясь, но все бросились за императором к яхтам, стремглав. Государь отплыл с Гудовичем, Минихом, со своею любимицей Воронцовою и с несколькими придворными дамами и царедворцами. В десять часов причалили к Кронштадту. На берегу стояла часть кронштадтского гарнизона под ружьем. Часовые сделали оклик: кто? Был ответ: император! „У нас нет императора!“ – закричали с берега. Петр выступил вперед, стоя на палубе, открыл свой плащ, показал свой орден и, собираясь вступить на твердую землю, сказал: „Это я! разве вы меня не узнаете?“ – „Нет!“ – был ответ. Караульный офицер грозил стрелять, если яхта не отчалит. Тогда Гудович, положив руку на перила, окружавшие гавань, советовал императору спрыгнуть на берег и уверял, что никто не осмелится выстрелить в своего государя. Но Петр не обладал такою решимостью и ушел в каюту с своею любимицей и с прочими придворными дамами.

Дело произошло оттого, что в то время, когда Петр занимался в Ораниенбауме приведением в строй своих голштинцев в надежде обороняться от Екатерины, в Кронштадт прибыл адмирал Талызин, успел расположить матросов и гарнизонных солдат к стороне Екатерины, употребил при этом кстати водку и денежные подачки и сделал все нужные распоряжения, чтоб не допустить Петра высадиться на берег. Ливерс был арестован.

Яхта отчалила. Миних стоял на палубе и глядел на звездное небо. Капитан судна вошел к государю в каюту и спрашивал, куда прикажет держать путь. Государь приказал позвать Миниха.

– Фельдмаршал! я виноват пред вами, – сказал государь, – я не послушал вашего совета – спешить. Но что теперь делать? Вы столько раз бывали в опасностях и избавлялись от них, дайте совет, как нам поступить в теперешней крайности!

– Плыть поскорее в Ревель. Там стоит наша эскадра, – сказал Миних. – Ваше величество сядете на один из кораблей и поплывете в Померанию; там ваше войско; с ним воротитесь в Россию, и я ручаюсь, что в шесть недель покорится вам Петербург и все остальное государство ваше.

– Далеко! далеко! гребцы устанут, не дойдут до Ревеля! – кричали царедворцы и дамы.

– Мы сами с ними станем работать веслами, – сказал Миних.

– Опасность еще не так велика, ваше величество: Екатерина только того и желает, чтоб с нею войти в соглашение. Лучше сговориться, чем сражаться! – говорили царедворцы. Слабодушный Петр поддался этому совету и приказал направляться к Ораниенбауму.

В четыре часа утра все вышли на берег. Государю донесли, что уже императрица недалеко с войском. Петр заперся с Воронцовою и написал к Екатерине письмо: он отрекался от престола, умолял только отпустить его за границу с Воронцовой и Гудовичем.

Голштинские войска, вернувшиеся из Петергофа в Ораниенбаум, повторили клятву верности, изъявили готовность положить жизнь за государя. Петр велел им положить оружие и разойтись. Миних еще пытался возбудить падавшего духом государя и убеждал отважиться на битву. Все было напрасно. Петр написал вторично к Екатерине и не только отрекался от престола, но клялся никогда не искать его возвращения и ни от кого не принимать помощи».

Петра отвезли в Ропшу – небольшое имение немного в стороне от Петергофской дороги. Через несколько дней он был убит по случайности, в пьяной драке. По крайней мере так сообщал Екатерине Алексей Орлов. Путь к трону был свободен.

Долгое ожидание Павла

Екатерину ожидало долгое и славное царствование. По-видимому, она обладала инстинктами политика и была прирожденной государыней, к тому же руководствующейся идеями Просвещения, но ее правление отнюдь не безоблачно и беспроблемное. С самых первых дней Екатерина столкнулась с необходимостью легитимизировать свою власть. Для непредвзятого взгляда ее переворот был узурпацией и чуть ли не интервенцией: немецкая принцесса убила внука Петра I и заняла его трон. Екатерине было необходимо придумать «хорошее объяснение» своего поступка.

Она это сделала в манифесте от 28 июня 1762 г. Он гласил: «Божиею милостию Мы, Екатерина вторая, Императрица и Самодержица всероссийская и прочее и прочее и прочее.

Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому Государству начиналась самым делом, а именно: закон Наш Православный Греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так, что Церковь Наша Греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменой древнего в России Православия и принятием иноверного закона. Второе, слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным орудием, через многое свое кровопролитие, заключением нового мира самим ее злодеям отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего Нашего Отечества, со всем испровержены.

Того ради, убеждены будучи всех Наших верноподданных таковой опасностью, принуждены были, приняв Бога и Его правосудие Себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех Наших верноподданных явное и нелицемерное, вступили на Престол Наш Всероссийский Самодержавно, в чем и все Наши верноподданные присягу Нам торжественную учинили».

В этом документе Петру III предъявлены два обвинения. Во-первых, он заключил мир с Фридрихом, вопреки интересам России и ее союзницы Австрии, это стало неожиданным решением, и в Пруссии его называли не иначе, как «чудо Бранденбургского дома». Вполне вероятно, что оно вызвало удивление и возмущение в войсках, о котором пишет Екатерина. Но заметим, что русским царям и императорам случалось не только заключать невыгодные мирные договоры, но и терпеть поражение на поле боя (Петр под Нарвой и в Персии), и никто не ставил вопрос об «отставке монарха». Да и сама Екатерина, взойдя на престол, не спешила разорвать союз с Пруссией.

Но невыгодный мир мог взволновать только офицеров и сановников, что, конечно, важно, но недостаточно для «объяснения» перемен на троне. Тогда возникает версия о перемене религии, которая должна была шокировать и возмутить каждого крестьянина, которому манифест читали в церкви, каждого мещанина, не говоря уже о духовенстве и дворянах. Здесь, вероятно, имелась в виду реформа, начатая Петром III (и продолженная Екатериной), предусматривавшая секуляризацию церковных земель и дальнейшее «огосударствление» церкви. Реформа эта, вполне в духе Петра I, под пером автора манифеста внезапно превратилась в полную отмену православия и введение протестантизма как государственной религии. То, что эта версия ни на чем не была основана, решительно не волновало Екатерину: едва ли кто-то потребовал бы у нее доказательств.

Для Двора и европейских государей подготовили еще одно объяснение: Петр, по примеру своего деда, хотел развестись с женой и упрятать ее в монастырь. Выдающийся русский историк XIX в. Сергей Михайлович Соловьев рассказывает в XXV томе своего многотомного труда «История России с древних времен»: «Фридрих II, разговаривая впоследствии с графом Сегюром, который ехал посланником от французского двора в Петербург, сделал такой отзыв о событиях 28–29 июня: „По справедливости, императрице Екатерине нельзя приписать ни чести, ни преступления этой революции: она была молода, слаба, одинока, она была иностранка, накануне развода, заточения. Орловы сделали все; княгиня Дашкова была только хвастливою мухою в повозке. Екатерина не могла еще ничем управлять; она бросилась в объятия тех, которые хотели ее спасти. Их заговор был безрассуден и плохо составлен; отсутствие мужества в Петре III, несмотря на советы храброго Миниха, погубило его: он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать“.

Несмотря на видимую меткость последнего выражения, мы не можем признать справедливости этого приговора. Фридрих не объяснил, каких бы условий он требовал от заговора, хорошо составленного. Мы видим одно, что при всеобщем возбуждении людям энергическим было не трудно достигнуть своей цели. Движение произошло в гвардии, но оказалось немедленно, что Екатерина точно так же опиралась на Сенат и Синод. Средства Петра III были истощены, когда сломлено было сопротивление ничтожного числа офицеров, хотевших удержать полки. Мы не будем утверждать, что Петр III отличался смелостью; но если бы он принял совет Миниха, то есть ли основание утверждать, что в Ревеле и в заграничной армии он не испытал бы такого же приема, как и в Кронштадте?».

Едва ли, впрочем, «возбуждение» и недовольство Петром III было таким уж «всеобщим», куда большее возбуждение охватило все слои общества при «возвращении государя» – Пугачевском бунте. И даже во время войны 1812 года в приграничных деревнях иногда принимали французские войска за «возвращение императора Петра III», якобы чудесным образом спасшегося и бежавшего за границу. Но и серьезных протестов против коронации Екатерины, состоявшейся 22 сентября 1762 г. в Успенском соборе Московского Кремля, историки не знают.

За неделю до этого Екатерина торжественно въехала в Москву под звон колоколов и грохот пушек. Улицы были украшены гирляндами, вывешенными коврами и гобеленами, густой зеленью ельника и множеством цветов.

Успенский собор Московского Кремля

После того как Екатерина, как предписывал ритуал, надела на себя порфиру и орден Андрея Первозванного и возложила на свою голову корону, на Красной площади раздался залп пушечных орудий, возвещавший, что у России есть новая императрица. Над Екатериной совершился обряд миропомазания, затем она через Царские врата прошла к престолу и там приобщилась Святых Тайн по царскому чину.

Когда императрица вышла из Успенского собора, «воскликнуло все войско и весь бесчисленный народ „ура“». Крики продолжались полчаса, пока императрица не дала знак продолжить шествие. В Архангельском и Благовещенском соборах Екатерина по древнему обычаю поклонилась праху усопших предков русских царей и приложилась к святым мощам и наиболее почитаемым иконам, а затем возвратилась во дворец. Во время ее шествия по территории Кремля полки «отдавали честь с музыкою, барабанным боем и уклонением до земли знамен, народ кричал „ура“, а шум и восклицания радостные, звон, пальба и салютация кажется воздухом подвигли, к тому ж по всему пути метаны были в народ золотые и серебряные монеты».

Грановитая палата

Но Екатерина хорошо знала цену этому всеобщему ликованию. Может быть, в этот момент она вспомнила, как ее ныне покойный муж планировал свою коронацию в Кремле после победоносного похода на Данию, коронацию, которая так и не состоялась. Она понимала, что ее положение сейчас еще более шатко, чем положение Петра III еще три месяца назад, и что она, как и он тогда, не знает, что готовит ей будущее. Но, в отличие от Петра, она не была уверена в незыблемости своего положения на троне, что давало ей преимущество. Новая императрица знала, что успех необходимо закрепить, и она приступила к этому тут же, не откладывая, благо момент был подходящий.

В аудиенц-зале объявили милости людям, которые помогли новой императрице взойти на престол, а также тем, которые отличились храбростью во время войны с Пруссией.

Далее последовал торжественный обед в Грановитой палате, вечером была устроена иллюминация. Тут же возникла легенда, что императрица, переодевшись в простое платье, в полночь спустилась на Красную площадь, чтобы полюбоваться иллюминацией, а «народ узнал ее и приветствовал громким „ура“, пока она не удалилась во внутренние покои».

Торжества продолжались семь дней. И в течение еще восемнадцати дней можно было полюбоваться на коронационные регалии и уборы новой императрицы, выставленные в «бывших Сенатских покоях, что у Черниговского собора». Там можно было увидеть и корону, которую украшали драгоценные камни общей стоимостью 2 млн руб., и специально изготовленную для этой церемонии «державу», и три мантии – парчовую и две кружевные, золотую и серебряную, которые императрица надевала на первый и второй дни аудиенции после коронации, и коронационное платье Екатерины II, выполненное из серебряной парчи и украшенное гербами Российской империи.

Награды, розданные в Кремле в день коронации, лишь начало целого дождя бенефиций, пролившегося на дворянство. Сергей Соловьев пишет: «Кончились заботы о приобретении власти, начинались более тяжкие заботы о ее сохранении. Нужно было наградить людей, помогших достигнуть власти, – дело тяжелое, ибо каждый ценил свою услугу дорого и ревниво смотрел вокруг, не получил ли кто больше за услугу меньшую; виделись только радостные лица, слышались восторженные клики, а между тем бушевало целое море страстей. Нужно было ценною, удовлетворяющею наградою закрепить старых приверженцев, не возбудить между ними соперничества, не произвести между ними столкновения, не произвести вражды между ними и собственным их делом; нельзя было, по крайней мере вдруг, удалить людей, стоявших наверху в прежнее царствование и не участвовавших в перемене, ибо и они, исключая очень немногих, не были довольны прежним царствованием и не были виновны в том, чем возбуждалось всеобщее неудовольствие; нужно было показать, что никто из людей видных, полезных своею деятельностию не потерял от перемены; нужно было сделать так, чтоб прошлое не напоминало о себе ничем добрым, не высказывалось ни в одной силе, которая бы не осталась неупотребленною и которой не было бы дано лучшее направление в настоящем. В прошлое царствование почти не было опал, потому что наступило спокойно, без переворота; новое царствование должно было показать свое превосходство тем, что не допускало опал, хотя и произошло вследствие переворота; не желалось показать, что были люди, и люди видные, которые враждебны новому царствованию; нельзя было нарушить всеобщности признания нового, всеобщности сочувствия к нему; а между тем естественно рождалось соперничество между людьми, которые считались своими, и между чужими, которые введены были в права своих. Нужно было неусыпными попечениями о делах внутренних показать народу, что Россия действительно избавлена от страшного расстройства, происходившего вследствие отсутствия разумной власти; а в делах внешних нужно было дать народу требуемый мир и в то же время восстановить значение, славу империи, потерею которых порицалось прошлое царствование».

Он приводит такие цифры: все участники переворота получили денежные вознаграждения – «одни по 800, другие по 600, иные по 300 душ крестьян; некоторые получили одновременные денежные награды по 24 000, 20 000 и 10 000 рублей; гетман Разумовский, Никита Иванович Панин и князь Михаил Никитич Волконский получили пожизненные пенсии по 5000 рублей в год. Княгиня Дашкова пожалована в кавалеры ордена Святой Екатерины и получила денежную награду. Григорий Орлов сделан камергером, Алексей Орлов – секунд-майором Преображенского полка, оба получили Александровские ленты, брат их Федор сделан капитаном Семеновского полка, все трое получили по 800 душ крестьян, Теплов получил 20 000 рублей. Богатою наградою указано было на участие в событии 28 июня двоих братьев, ярославских купцов, известных основателей русского театра Федора и Григорья Волковых: они получили дворянство и 700 душ».

Но и этого недостаточно – Екатерина занималась «задабриванием» дворянства все первые десять лет своего правления. Она не только щедро раздавала деньги, земли и ордена. Она не отменила знаменитый указ Петра III о вольности дворянства, но и закрепила его положения в своей «Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства». Она также дала дворянам право самим судить своих крестьян и приговаривать их к любым наказаниям, кроме смертной казни, тем самым завершив процесс закрепощения крестьян.

Кроме того, Екатерина, в согласии с идеями просветителей, дала дворянам право создавать свои общества, то есть дворянские собрания, объединявшие землевладельцев одной губернии. Собрание могло подавать свои «прожэкты» императрице.

Вершиной «парламентаризма» при Екатерине II стала созванная ею в 1767 г. Уложенная комиссия в Москве, которая должна была заняться упорядочиванием российского законодательства и составлением проектов нового законодательства на смену устаревшему Соборному уложению 1649 г.

Депутаты в комиссию избирались не только из среды дворянства, но включались и представители вольных крестьян и казачества, а также государственные чиновники, при том что ведущая роль все же принадлежала дворянству. Комиссия торжественно начала работу в Грановитой палате в Москве, но просуществовала недолго и позже под благовидным предлогом была распущена. Однако ее «наработки» Екатерина действительно использовала позже для составления своих указов.

В своем деле очернения покойного мужа Екатерина преуспела. На следующие два века за Петром III закрепилась слава алкоголика и почти идиота. В первом официальном учебнике истории для школ, изданном как раз во времена Екатерины, гибель императора описывалась так: «…слыша, что народ не доверяет его поступкам, добровольно отрекся от престола и вскоре затем скончался в Ропше».

Кажется, только для одного великого князя Павла Петр оставался прежде всего отцом, причем отцом любимым и почитаемым. Едва ли Павел знал что-то о настоящей участи Петра III, по крайней мере до своего совершеннолетия, но отношения его с матерью и без того были плохими. Елизавета отобрала маленького Павла у его матери сразу же после рождения и очень редко позволяла ей навещать его. «Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, – позже вспоминала Екатерина, – запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом чернобурой лисицы; его покрывали стеганым на вате атласным одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розового цвета, подбитое мехом… Пот лил у него с лица и со всего тела, и это привело к тому, что, когда он подрос, то от малейшего ветерка, который его касался, он простужался и хворал. Кроме того, вокруг него было множество старых мамушек, которые бестолковым уходом, вовсе лишенным здравого смысла, приносили ему больше страданий, нежели пользы».

Впрочем, у Екатерины в то время и без того хватало тревог и забот.

После переворота Павел был необходим Екатерине как залог ее безопасности. Существует легенда, что Екатерина хотела вознаградить Григория Орлова за оказанные услуги, выйдя за него замуж, но один из дипломатов отсоветовал ей это, сказав, что «Российской империей может управлять вдова императора, а не госпожа Орлова». И это правда, только в качества вдовы императора и матери будущего императора Екатерина была «уместна» на троне.

Воспитание Павла она поручила графу Никите Ивановичу Панину, деятельному участнику ее заговора.

Позже Николай Александрович Саблуков, генерал-майор русской императорской армии, напишет в своих «Записках» о времени императора Павла I: «Не следует думать, что первоначальное воспитание великаго князя Павла было небрежно; напротив того, Екатерина употребила все, что в человеческих силах, чтобы дать сыну воспитание, которое сделало бы его способным и достойным царствовать над обширною Российскою империею. Граф Н. И. Панин, один из знаменитейших государственных людей своего времени, пользовавшийся уважением как в России, так и за границей за свою честность, высокую нравственность, искреннее благочестие и отличное образование, был воспитателем Павла. Кроме того, великий князь имел лучших наставников того времени, в числе которых были и иностранцы, пользовавшиеся почетною известностью в ученом и литературном мире. Особенное внимание было обращено на религиозное воспитание великаго князя, который до самой своей смерти отличался набожностью. Еще до настоящаго времени показывают места, на которых Павел имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в молитву и часто обливаясь слезами. Паркет положительно протерт в этих местах. Граф Панин состоял членом нескольких масонских лож, и великий князь был также введен в некоторыя из них. Словом, было сделано все, что только возможно, для физическаго, нравственнаго и умственнаго развития великаго князя. Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с ранняго возраста отличался на каруселях. Он знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторыя сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках».

Но Никита Иванович внес свою лепту в развитие у Павла невроза. В воспитательных целях он стал выпускать газету «Ведомости», в которой рассказывалось об успехах и неудачах его воспитанника. Многочисленные корреспонденты то упрекали Павла: «Правнук Петра Великого ведет себя не… Ах! Токмо язык мой не может выговорить, но и мыслить ужасаюсь», то радовались: «Конечно, мой друг, – пишет якобы отставной капитан приятелю, – опечалились вы прежним моим письмом о Государе Великом Князе Павле Петровиче. И подлинно, было чему печалиться, слыша, что правнук Петра Великого ведет себя не так, как ему подобает. Но теперь я вас, друга моего, обрадую: Его Высочество стал с некоторого времени отменять свой нрав: учиться хотя не долго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают; когда же у него временем охоты нет учиться, то Его Высочество ныне очень учтиво изволит говорить такими словами: „Пожалуйста, погодите“ или „пожалуйста, до завтра“, не так, как прежде бывало, вспыхнет и головушкою закинув с досадою и с сердцем отвечать изволит: „Вот уж нелегкая!“ Какие неприличные слова в устах Великого Князя Российского!»

Газета выходила в одном экземпляре, но Панин уверял своего воспитанника, что ее читают во всей России и даже при иностранных дворах. Так Павел с малых лет привыкал жить «напоказ», в убеждении, что любое его движение, любое неосторожное слово может стать причиной недоброжелательных суждений о нем.

Удивительно, но, кажется, Екатерине и Панину удалось оградить Павла от грязи и цинизма всего Двора: он вырос идеалистом в полном смысле этого слова. Неслучайно Казимир Валишевский позже напишет о Павле: «От считал возможным все исправить силой того идеала, который носил в себе».

Но беда в том, что его мать оказалась реальным политиком, причем очень искусным, а значит, никак не соответствовала высоким идеалам рыцарской чести. Более того, она и в семье пыталась действовать по тем же правилам политических интриг, которые ей так хорошо служили в высшем свете и в международной политике (этому, очевидно, научила ее мать, которая тоже была интриганкой, только гораздо менее умелой). Видимо, Екатерина забыла, что в личной жизни интриги и манипуляции, даже самые удачные, неизбежно оставляют «послевкусие», разрушают доверие и портят те самые отношения, ради которых затевались.

Когда пришло время выбирать невесту, то Екатерина «наметила» ему в жены Софию Доротею Вюртембергскую, дочь герцога Вюртембергского Фридриха Евгения, отличавшуюся крепким здоровьем. «Мнение ее врача о ее здоровье, крепости сложения влечет меня к ней», – писала императрица, но София была еще слишком молода – ей только 11 лет. Екатерина хотела привезти ее в Россию и воспитать при Дворе вместе с Павлом, как сделала это когда-то Анна Иоанновна с Антоном Ульрихом. Но, видимо, позже она решила, что время не терпит, и тогда прусский король Фридрих Великий, тот самый кумир Петра, а теперь верный союзник Екатерины, предложил России другую принцессу – Августу-Вильгельмину-Луизу Гессен-Дармштадтскую.

Павел I

Наталья Алексеевна

По этому поводу императрица писала Панину: «У ландграфини, слава Богу, есть еще три дочери на выданье; попросим ее приехать сюда с этим роем дочерей; мы будем очень несчастливы, если из трех не выберем ни одной, нам подходящей. Посмотрим на них, а потом решим. Дочери эти: Амалия-Фредерика – 18-ти лет; Вильгельмина – 17-ти; Луиза – 15-ти лет… Не особенно останавливаюсь я на похвалах, расточаемых старшей из принцесс Гессенских королем прусским, потому что я знаю и как он выбирает, и какие ему нужны, и та, которая ему нравится, едва ли могла бы понравиться нам. По его мнению, которые глупее, те и лучше: я видала и знавала выбранных им».

Павел благоразумный и послушный сын, выбрал Вильгельмину, «и всю ночь я ее видел во вне», – так записал он в своем дневнике.

По-видимому, он искренне и глубоко полюбил принцессу Гессен-Дармштадтскую, которая носила теперь имя Натальи Алексеевны. Возможно, ему нравилось, что его жена оказалась весьма строптивой и своенравной, что она осмеливалась возражать даже его матери. И когда Наталья умерла, не выдержав первых родов, он сильно горевал о ней.

А Екатерина уже торопилась с новой женитьбой сына: София Доротея уже достигла брачного возраста, ее вот-вот могли выдать замуж за кого-нибудь другого. Ей самой легко было, по ее собственным словам, «помышлять о награде потери», то есть думать, какие выгоды сулит ей преждевременная смерть невестки. Но как же убедить Павла, что сейчас не время для траура?

И вот она уже пишет своему старому приятелю, с которым привыкла делиться всеми новостями, – немецкому дипломату Каспару Мельхиору Гримму: «Увидев корабль опрокинутым на один бок, я, не теряя времени, перетянула его на другой и старалась ковать железо, пока горячо, чтоб вознаградить потерю, и этим мне удалось разсеять глубокую скорбь, которая угнетала нас».

Но как она этого добилась? Во-первых, показала безутешному юному вдовцу письма, из которых следовало, что жена изменяла ему с его лучшим другом, князем Чарторыйским (неудивительно, что Павел разучился доверять людям). А во-вторых, нашла подходящий момент, чтобы продемонстрировать ему новую невесту в наилучшем свете.

«Я начала с того, – пишет императрица, – что предложила путешествия, перемену мест, а потом сказала: мертвых не воскресить, надо думать о живых. Разве оттого, что воображали себя счастливым, но потеряли эту уверенность, следует отчаиваться в возможности снова возвратить ее? Итак, станем искать эту другую.

– Но кого?

– О, у меня есть в кармане!.. Да, да, и еще какая прелесть! И вот любопытство сразу возбуждено.

– Кто она, какова она? брюнетка, блондинка, маленькая, большая?

– Кроткая, хорошенькая, прелестная, одним словом, сокровище, сокровище приносит с собою радость.

Это вызывает улыбку; слово за слово, призывается третье лицо, некий путешественник, столь проворный, что за ним никто не угоняется, прибывший недавно, как раз для того, чтобы утешать и развлекать; и вот он делается посредником, начинает переговоры; курьер послан, курьер возвращается, устраивается путешествие, приготовляется свидание, и все это совершается с неслыханною быстротою. И вот удрученные сердца успокоиваются; грусть еще не отходит, но неизбежно рассеивается приготовлениями к путешествию, которое необходимо для здоровья и для развлечения.

– Дайте нам пока портрет, в этом нет беды.

Портрет? Мало таких, которые нравятся, живопись не производит впечатления. Первый курьер привозит портрет. На что он? Портрет может произвести неблагоприятное впечатление. Пусть он лучше остается в своем ящике.

И вот портрет целую неделю лежит завернутый там, где его положили, когда он был привезен, на моем столе, возле моей чернильницы.

– Что же, он красив?

– Смотря по вкусу; моему вкусу он вполне удовлетворяет. Однако на него посмотрели, немедленно положили в карман и снова на него посмотрели. Наконец, он наполнял собою и ускорял приготовления к путешествию, и вот они в дороге… Я не знаю, но с 1767 года я всегда чувствовала преобладающее влечение к этой девице; рассудок, который, как вы знаете, часто вводит в заблуждение инстинкт, заставил меня предпочесть другую, потому что большая молодость не дозволяла устроить дело тотчас, и вот именно в то время, когда казалось, что я потеряла ее навсегда, самое несчастное событие возвращает меня к предмету моей страсти. Что же это такое? Вы станете рассуждать по-своему, вы будете приписывать это случаю; совсем нет: я энтузиастка и не довольствуюсь этим: мне необходимо нечто более необъятное».

Итак, Екатерина сумела «поставить на своем». Павел отправился в Берлин и посватался к Софии Доротее, которая после принятия православия стала великой княгиней Марией Федоровной. Из Берлина он пишет матери: «Я нашел невесту свою такову, какову только желать мысленно себе мог: не дурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что естьли она сделала действо в сердце моем, то не без чувства и она с своей стороны осталась. Сколь счастлив я, всемилостивейшая государыня, есть ли, вами будучи руководим, заслужу выбором своим еще более милость вашу».

Но прежде чем заключили этот брак, Павел написал своей невесте длинное письмо, перечисляя те правила, которым она должна будет следовать при русском дворе.

Мария Федоровна

Инструкция включала в себя четырнадцать пунктов. Два последних Павел читал особенно важными, а именно: «Тринадцатый. Никогда не вмешиваться ни в какое дело, непосредственно ея не касающееся, тем более в какия-либо интриги или пересуды. Четырнадцатый. Не принимать ни от кого, кроме лиц специально для того приставленных, а тем более от прислуги, никаких, хотя бы самых пустяшных, советов или указаний, не сказав о том хоть чего-либо мне».

Возможно, появление этого пункта связано с тем, что в бумагах покойной великой княгини Натальи Алексеевны нашли политические проекты графа Алексей Кирилловича Разумовского, племянника фаворита Елизаветы, будущего министра просвещения, в ту пору только начинавшего свою карьеру при Дворе. Также обнаружились сношения великой княгини с французским посольством и нашлись указания на заем денег для великой княгини (воспоминания о том, как она сама когда-то страдала от скупости Елизаветы, не помешали Екатерине держать невестку и сына «в ежовых рукавицах»). Теперь Екатерина могла выставить Вильгельмину не только изменницей, но и предательницей. Она также потребовала немедленного удаления Разумовского от Двора цесаревича.

Теперь Павел, опасаясь, что слишком самостоятельная жена может подвести его и навлечь на них гнев матери, старался обезопасить себя от повторения этого.

Чего же еще ждал он от жены? Прежде всего соблюдения всех обрядов православной церкви, причем «необходимо, чтобы у нея по этому поводу никогда не сорвалось с языка ни перед кем насмешки, порицания, жалобы и т. п., и чтобы она даже не выслушивала шуток, которыя многие позволяют себе у нас относительно религии». Далее «быть предупредительной и кроткой, не выказывать досады и не жаловаться на нее кому бы то ни было; объяснение с глазу на глаз всегда будет наилучшее». Затем он предупреждает будущую жену: «Так как принцесса не может иметь никаких личных целей, то ей не придется что-либо скрывать от ея величества. Поэтому она хорошо поступит, говоря ей всегда откровенно все то, что у нея будет на душе; это (не говоря уже об интригах) будет гораздо лучше для ея собственнаго спокойствия».