Читать онлайн Минуты будничного счастья

Вступление Евгения Солоновича

Минутой далеко не будничного счастья стала для меня в минувшем году встреча с книгой прежде незнакомого мне писателя. Открытые наугад страницы — одна, другая, третья — призывали не останавливаться на них, а тот, кому они обязаны были жизнью, казалось, обращался ко мне с вопросом: неужели ты не переведешь мою книгу?

Ответом на его заочный немой вопрос является эта публикация.

Переводя «Минуты будничного счастья», я тщетно пытался определить жанр книги. Варианты (немногие) были, но все они упирались, как в стену, в булгаковские «Записки на манжетах» и в совсем уж не подходящие для итальянца астафьевские «Затеей»…

Варианты были, пока я не сказал себе: хватит. Пока не сказал себе, это не рассказы и не эссе. Житейские истории? Любовные? Возможно, хотя применительно не ко всей книге. Заметы? Может быть, хотя тоже применительно не ко всем страницам этого необычного коллажа. Ну вот, а говорил себе: хватит. Конечно, это коллаж. Коллаж из воспоминаний, впечатлений, мыслей, поступков, разговоров. Своего рода мозаика, сочетающая разновеликие детали.

«Минуты будничного счастья» — не первая книга Франческо Пикколо. Расширению круга читателей его романов и рассказов способствует растущая известность их автора как сценариста: по сценариям Пикколо и сценариям с его участием снято более десятка фильмов.

Свою первую книгу Франческо Пикколо не без кокетства озаглавил «Дневник бесталанного писателя» (1994), и не исключено, что именно ее он имел в виду, признаваясь: «Думаю, что я начал писать лишь потому, что меня неудержимо притягивали чистые листы бумаги».

Минуты будничного счастья

Ранним воскресным утром, когда в городе пусто и тихо и он прекрасен, я выхожу из дома побродить по улицам. И каждый раз встречаю их — двух или трех, а однажды встретил целых пять. Реже попадается одна. Но чтобы не встретить ни одной, такого не бывает.

Все они элегантно одеты, все на высоких каблуках, но наряд субботнего вечера не вяжется с размазанной косметикой на утренних, бледных после почти бессонной ночи лицах. В ушах, бывает, блестят серьги, на платьях или пальто — брошки. Иногда случается пройти несколько кварталов, прежде чем я услышу стук каблуков или звук открывающейся двери подъезда, откуда выходит одна из них, досадливо щурясь от утреннего света.

Она провела ночь в чужой квартире и сейчас ищет в незнакомом районе бар, чтобы выпить по дороге домой каппуччино.

Сразу видно: она принадлежит вчерашнему дню и не имеет ни малейшего отношения к воскресному утру. Она красивая, очень красивая, бледная, растерянная, оглушенная усталостью. Обессиленная. Но под выражением потерянности, как под ковром, прячется намек на счастье. Я вхожу вслед за ней в бар, тоже беру каппуччино, стою чуть поодаль, но так, чтобы видеть ее; я, не собираясь с ней заговаривать, лишь смотрю, как она медленно крутит ложечку, уставившись в пустоту, зевая. Я наблюдаю за ней, пока она не направится к выходу, пока не застучат в тишине каблуки. Она открывает дверь бара и уходит, иной раз забыв заплатить. И только с этой минуты можно считать, что вчерашний вечер закончился.

Заранее покупаю билет на поезд. Придя на вокзал, не сразу сажусь в вагон. Жду. Разглядываю журналы в киоске, покупаю в автомате бутылку воды. За две-три минуты до отправления поезда вхожу в вагон. И приближаюсь к своему месту с надеждой. Часто мне удается оценить обстановку. Если мое место свободно, кладу наверх чемодан и сажусь.

Разочарованный.

Потому что получаю удовольствие, когда обнаруживаю, что кто-то сидит на моем месте, молясь про себя, чтобы я не пришел.

Я знаю, что он то и дело смотрел на часы, знаю, что всякий раз, как кто-нибудь двигался по проходу в его сторону, он боялся, что идет человек, который предъявит билет на это место, знаю, что всякий раз, когда оказывалось, что опасность миновала, он с облегчением вздыхал — с облегчением и с надеждой. И знаю, что сейчас, когда поезд вот-вот тронется, он думает, что всех перехитрил.

В эту минуту появляюсь я. С неоспоримым правом заставить его освободить место.

Я, который еще несколько лет назад боялся найти свое место занятым, потому что мне было стыдно говорить, что это место мое, стыдно и неприятно. А теперь я, как последняя сволочь, делаю это с удовольствием.

— Прошу прощения, но это место, как будто, занято.

И я показываю билет.

Я специально говорю как будто — даю ему возможность надеяться несколько секунд, что сейчас я отойду со словами: ничего страшного.

Но я стою как вкопанный. И он, униженный, уходит, почти убегает в поисках другого места.

Ты никогда летом не уезжаешь. Днем сидишь дома, а вечером бродишь по городу. Это твоя любимая в году пора. Август. Вернее, середина августа. Неделя, максимум десять дней — прекрасное время. Все разъезжаются, а ты остаешься. Это твой отпуск без отпуска.

Представь себе. Что у тебя есть балкон с видом на весь город, откуда с началом июня ты видишь, что народу на улицах прибавляется и что ночью никто не торопится домой — людям есть чем заняться, только успевай. В какой-то момент, правда, ты замечаешь, что народу внизу становится меньше. Если до тебя, когда ты свесишься через парапет, донесутся уличные разговоры, ты услышишь, что люди прощаются: завтра я уезжаю, увидимся после отпуска. Постепенно город пустеет. В середине августа город покидает последний из твоих друзей и ты наконец остаешься один.

Твой отпуск без отпуска — ты это так называешь. Тебе нравится, что ты в городе полуголых иностранцев, фотографирующих каждый уголок. В самые жаркие часы ты сидишь дома, ешь мало, но зато непрерывно читаешь, смотришь фильмы, которые записал в прошлом году. Перед тобой летняя страница «Репубблики», и ты время от времени туда заглядываешь: нужно решить, что делать сегодня вечером. К пяти часам ты выбрал маршрут, который приведет тебя в три разных места. К шести часам из них остается два. К восьми — одно. Бывает и так, что ты собирался вечером в театр под открытым небом, но, подъехав к нему на скутере, не останавливаешься, проезжаешь мимо и колесишь по городу до глубокой ночи.

Иногда ты проводишь кучу времени в полупустых супермаркетах, закупаешь мороженое, чтобы держать в морозильнике. Часто пользуешься машиной (в другое время тебя не усадить за руль): тебе нравится, что, куда бы ни поехал, ты моментально найдешь, где припарковаться, но еще большая радость — вернувшись домой, найти для машины пять-шесть мест на выбор. Весь день, благодаря полуоткрытым окнам со ставнями, ты живешь в полумраке и кочуешь по квартире в поисках места на небольшом сквозняке. Ходишь по дому голый, валяешься на постели, глядя в потолок, — особенно после того, как примешь душ. А душ ты принимаешь по десять раз на дню. Тебе нравится, что время тянется бесконечно, нравится, что ты не знаешь, чем себя занять. Нравится даже, что от скуки ты вдруг начинаешь думать, не уехать ли тебе, начинаешь думать о друзьях, которые уехали кто куда, о том, как и к кому из них присоединиться. Нравится ходить взад-вперед по коридору в нерешительности: ну так что? я еду или не еду? Зная, что никуда ты не поедешь.

Когда ты выходишь из дома, куда бы ты ни направлялся, все заканчивается долгими ночными прогулками. Оставив далеко скутер или машину, ты идешь в гетто, на площадь Навона, на Кампо-Марцио. На своем пути ты встречаешь туристов, ищешь в их глазах восхищение тем, что они видят, и тебе нравится думать, что они смотрят на тебя и думают, что ты живешь здесь, по соседству. Ты ходишь до тех пор, пока не убедишься: эхо твоих шагов — единственное эхо в округе. Или выбираешь район Гарбателла, улочки в квартале Триест, виа Джулиа. Или тихие зеленые улицы на Монтесакро. Или Сан-Саба.

Почти всегда один. Иногда в компании. И тогда ты идешь до тех пор, пока не заметишь, что начинаешь отставать от своих спутников или что они начинают отставать от тебя.

Бывает, что ты проводишь это пустое августовское время с кем-то, кого едва знаешь, с кем виделся последний раз в лучшем случае полгода назад. И с кем перестанешь видеться уже в сентябре.

В этом году ты встретил ее. Вы знакомы, ты видел ее то там, то тут. Последний раз — в июле, на какой-то вечеринке, и сейчас, идя с ней по ночному городу, уверяешь ее, что вы проговорили тогда весь вечер. Она же уверяет тебя, что разговаривали вы не весь вечер, а только сначала, и что весь вечер ты проговорил с девушкой из Израиля, которая приехала в Рим снимать какой-то документальный фильм. Израильскую девушку ты помнишь: девушка как девушка, ничего особенного. И еще помнишь, как в тот вечер один знакомый твоей сегодняшней спутницы посмотрел ей в глаза и сказал: по-моему, мы однажды целовались, правда? И она ответила да. Почему-то ты сразу понял, что запомнишь его вопрос и ее ответ.

Потом ты встречаешь ее на концерте. Перед началом вы идете выпить пива. Она говорит, что никуда не едет, потому что таким, как в августе, в другое время Рим уже не бывает. Ты не говоришь ей, что тоже так считаешь, — это было бы глупо. Ты молчишь. Но понимаешь, что проведешь отпуск в городе, с ней. Вы встречаетесь каждый вечер. Всю эту неделю, максимум десять дней. Пока не вернется кто-то, кто вернет тебя или ее домой. В Рим, каким он был до этого и каким будет потом. Не такой Рим, как сейчас.

По-моему, мы однажды целовались, правда? — сказал ей тот знакомый.

Она звонит тебе каждый вечер около половины седьмого. Вы не говорите о том, как провели день, вы видитесь только по вечерам. Бесконечно долго обсуждаете наперебой, что делать. Кино, театр, пиццерия. Всякий раз, когда кажется, что вы пришли к соглашению, один из вас предлагает новый план. Вам нравится все усложнять. Потом вы встречаетесь в условленном месте. Садитесь в машину или на скутер, доезжаете до границы того или иного района и дальше идете пешком. Ходите допоздна. Разговариваете. Иногда садитесь за столик в баре и заказываете мороженое. Она с тобой и одновременно со своими друзьями, даже если те уехали. Непрерывно отправляет и получает эсэмэски. На ходу говорит или слушает меня, отправляя или читая эсэмэски, отправляет или читает эсэмэски, говоря или слушая меня на ходу. Иногда улыбается, и, когда ты понимаешь, что не сказал ничего смешного, ты догадываешься, что ее улыбку вызвала эсэмэска. Тебя это не раздражает — скорее веселит.

Потом ты провожаешь ее домой. Вы входите в подъезд, поднимаетесь на последний этаж, у тебя одышка, у нее нет. Перед ее дверью вы останавливаетесь и долго разговариваете — не наговорились. На второй или на третий вечер, точно не помнишь, целуетесь. Поцеловавшись, ты желаешь ей спокойной ночи и скатываешься по лестнице в исступлении, в каком скатываются по лестнице после поцелуев.

И так все дни. Звонок. Что будем делать? Споры. Выбор. Встреча. Прогулка. Эсэмэски. Лестница в ее доме. Перед своей дверью она выключает мобильник. И вы целуетесь. Так все дни, если не считать одной детали: целый день тебе хочется целоваться с ней. Вы долго целуетесь каждую ночь, она не предлагает тебе войти, да ты и сам этого не хочешь, ты хочешь стоять там, при тусклом лестничном свете, в тишине, и долго целоваться — тебе нравятся долгие поцелуи. Ты не спрашиваешь, нравятся ли они ей, но надеешься, что нравятся. Судя по всему, да. Вы не говорите о поцелуях. Каждую ночь вы поднимаетесь по лестнице на самый верх, ты с одышкой, она нет, и с каждой ночью знаете друг о друге немного больше. До этого она рассказала тебе, а ты ей, кучу историй. Вы кончаете разговаривать и начинаете целоваться. Вы только целуетесь, долго, много раз, а потом ты скатываешься в исступлении по лестнице.

Однажды вечером она приглашает тебя на ужин, вы едите, пьете вино, болтаете, слушаете до глубокой ночи музыку. Потом выходите на лестницу и только тут целуетесь. Долго, много раз.

Однажды она звонит тебе, как всегда, в половине седьмого. Ты готов бороться за то, чтобы идти в любое место, куда не хочет идти она. У вас такая игра. Ты готов. У нее более естественный и непринужденный голос, чем обычно, так что ты понимаешь: никакой он не естественный и не непринужденный. Ты ждешь, что она тебе скажет. И она говорит. Ей позвонила подруга, о которой она столько тебе рассказывала. Подруга вернулась из отпуска. Сегодня вечером она пойдет с нами. Ты поворачиваешься к стене, где висит календарь. Пытаешься вспомнить, какое сегодня число. Наконец вспоминаешь. Возможно, когда ты положишь трубку, кто-нибудь позвонит и тебе, скажет, что вернулся. Алло, куда ты пропал? — спрашивает она. Ты говоришь, что, если они давно не виделись, может, им лучше встретиться без тебя. А она говорит, что ты сумасшедший, что она хочет познакомить тебя со своей подругой. Ладно, говоришь ты. Они уже все решили — ты не возражаешь, говоришь «ладно». Некоторое время она молчит: уж слишком быстро ты сказал «ладно». Алло, кричишь ты в трубку, куда ты пропала? Вы договариваетесь о встрече.

Ты на нее не идешь. Выходишь из дома поздно, садишься в машину. Едешь в район Гарбателла, оставляешь машину довольно далеко и бродишь допоздна, обходя все тамошние дворы. Когда начинают гудеть ноги, решаешь, что пора возвращаться домой. Свободных мест, куда ты можешь поставить машину, сегодня вечером уже меньше — всего два. Рядом с тем, которое ты выбираешь, загорелый мужчина выгружает из багажника чемоданы. Он весело с тобой здоровается. Сразу видно, рад, что вернулся. Дома на автоответчике ты находишь два сообщения. Вернулся Антонио. Вернулась Нина.

Ты помнишь ее поцелуи. Ты вспоминаешь о них, когда лето уже кончилось, вспоминаешь всю зиму. Как-то, после долгого перерыва, ты встречаешь ее на вечеринке. Чао! Чао! И вы обнимаетесь, как два человека, которые не понимают, что должно было случиться, чтобы они не виделись столько времени. Тут же ей приходит СМС, и она отвечает. Ты думаешь, что теперь твоя очередь посмотреть ей в глаза и сказать: по-моему, мы однажды целовались, правда? Но ты понимаешь, что не сделаешь этого, не сможешь, Хотел бы, но не сможешь. И думаешь, что ждешь не дождешься того вечера, когда это сделаешь. Однако это будет не скоро. А может, и не будет.

Театр не для меня.

Гаснет свет, наступает тишина, сейчас начнется спектакль. После нескольких секунд ожидания раздаются первые слова, и уже с первых слов, по первой фразе все понятно. И не только по фразе, но по тону, по постановке голоса, по использованию диафрагмы.

В театре после первой фразы тебе уже все ясно. Часто ты понимаешь, что в эту секунду время останавливается, останавливается навсегда. Ты в западне, выйти не можешь, остается терпеть. Ты прикован к своему креслу, и разворачивающееся перед тобой действо будет длиться часами, днями, неделями. Оно не закончится никогда. За стенами театра — люди, которых ты любишь, твои планы, и тебе приходится мириться с мыслью, что ничего этого нет. Жизнь будет продолжаться без тебя. А ты, запертый здесь, будешь до конца дней смотреть этот спектакль.

И все-таки спустя долгое время, когда ты уже не веришь, что такое возможно, когда ты уже старик, тупой, беспамятный, неожиданно и этот спектакль, которому не видно было конца, кончается.

И эта минута освобождения — прекрасная минута. Ты вскакиваешь на ноги и с удовольствием аплодируешь и кричишь браво: ты рад, что спектакль все-таки закончился, и хочешь как можно дольше продлить эту минуту — минуту, когда с уверенностью можешь сказать себе, что он закончился.

В супермаркете я всегда изучаю чужие тележки, пытаясь представить себе, что люди едят на обед, на ужин, какой образ жизни они ведут, что у меня с ними общего. Некоторые покупают то же, что купил бы и я, так что у меня есть все основания расписаться под их покупками.

Засунуть руку в глубину холодильника в супермаркете или в баре и достать бутылку молока, до истечения срока годности которого больше времени: это тем приятнее, чем старательнее ее заставили другими бутылками, чтобы вынудить меня купить молоко, срок годности которого истекает раньше.

Собираясь принять душ, моя жена регулирует воду больше часа, как раз до того момента, после которого, если повернуть смеситель на миллиметр влево, потечет кипяток, а если на миллиметр вправо — ледяная вода. После того как ей удастся в результате нечеловеческих усилий добиться нужной температуры и зеркало в ванной, напоминающей парилку, запотеет, она наконец становится под душ.

В эту самую минуту, ни секундой позже, я — клянусь, что не нарочно, — открываю кран на кухне, и напор воды в душе неожиданно становится слабее, а вода — ледяной. Я знаю, что жена забивается в угол кабины, потому что ей не хватает смелости закрыть душ, чтобы потом снова начать манипулировать смесителем, а главное, она верит, что через секунду это кончится, а пока вся сжимается, безуспешно стараясь увернуться от предательских капель, и кричит во все горло: «Закрооой! Закрооой!»

Если я слышу, — а за шумом двух струй и при закрытых дверях могу и не слышать, сколько она ни кричи, — я моментально спохватываюсь и закрываю кран.

Потом, когда она выходит из душа и, к моему удивлению, наступает на меня, бешено сверкая глазами, я все отрицаю, клянусь, торжественно клянусь, будто не помню, что открывал горячую воду, и только после долгого мучительного допроса признаю свою вину.

Но я действительно забыл, клянусь, что она принимала душ, иначе я бы никогда не дотронулся до крана.

Однажды в Сан-Ремо пели мужчина и женщина. В ту пору я был влюблен в девушку, которая жила очень далеко. Мы встречались с ней раз, а то и два раза в месяц. Я часто думал, что глупо, наверно, любить девушку, которая живет очень далеко, тем более что мы мучительно скучали друг по другу. Все события в жизни каждого из нас происходили, когда мы были не вместе. И в Сан-Ремо я был без нее.

Я думал об этом и в тот вечер, когда вдруг мне показалось, что мужчина и женщина поют специально для меня.

— Скажи, почему ты плачешь, почему ты слез от меня не прячешь, почему ты мне крепко сжимаешь руки? — спрашивает она.

Выдержав продолжительную паузу, он отвечает в лоб, с беспощадной откровенностью, необходимой в определенных случаях:

— Потому что думаю о разлуке. Не люби меня, я живу в Лондоне.

Он хотел сказать, что плачет потому, что их любовь невозможна: он живет слишком далеко. В Лондоне. Она — в Сан-Ремо, он — в Лондоне, какая уж тут любовь! Он говорил это мне и моей девушке, которая живет очень далеко. То был очевидный знак судьбы. Я много думал о нас, меня одолевали сомнения, и однажды вечером песня рассказала мне про человека, уговаривающего любимую девушку разлюбить его, потому что он живет слишком далеко.

В тот же вечер я позвонил своему другу.

— Ты слышал? — кричал я в трубку. — Это знак судьбы! Я должен расстаться с ней!

Когда наконец я дал ему возможность вставить слово, друг объяснил мне, что человек в песне не говорил девушке: «Не люби меня, я живу в Лондоне», и если бы я слушал лучше, то понял бы, что он отговаривал девушку любить его вовсе не потому, что он живет в Лондоне. На самом деле он говорил: «Не люби меня, я живу в темноте». Не a Londra (в Лондоне), но all'ombra (в темноте).

Он говорил «в темноте», потому что он слепой.

— Неужели ты не заметил, что он слепой?

— Конечно, заметил, но при чем тут это? Я не думал, что все слепые должны петь песни про слепых. Бочелли[1], по-моему, не поет.

Вечером в Риме по улицам дефилируют бутылки вина. Привычная для наблюдательного глаза картина. Одни аккуратно завернуты в тонкую бумагу энотеки, другие прячутся в полиэтиленовых пакетах супермаркетов, а то и в пакетах какого-нибудь магазина готового платья, прихваченных в последнюю секунду перед уходом из дома. Нагота бутылок попроще ничем не прикрыта, их крепко держат в руке люди, выходящие из машин или идущие по тротуару, внимательно изучая номера домов в поисках нужного адреса.

Вечером в Риме устраивают званые ужины. Приглашенные на ужин приносят бутылку вина. Этому молчаливому уговору неукоснительно следуют все, и тем не менее предусмотрительные хозяева дома сами покупают вино к столу: во-первых, они не знают, какое вино принесут гости, во-вторых, нельзя же откровенно рассчитывать на вино, которое принесут другие, и, наконец, в-третьих, всегда найдется кто-то, кому придет в голову явиться для разнообразия с мороженым или с тортом (мороженое и торт тоже нужно иметь в доме, хотя их может принести кто-то из гостей).

Когда гости входят, у одного из них в руке бутылка, и, как правило, на лестнице они только что спорили, кто из них должен ее нести. Спорили же они потому, что в момент перехода бутылки из рук гостя в руки хозяина (или хозяйки), тот и другой (или другая) испытывают определенную неловкость, в которой виновата как раз негласность уговора. Гость должен делать вид, что первый раз в жизни решился подарить кому-то бутылку вина, а хозяин (или хозяйка) — что первый раз в жизни получает такой подарок, а значит, нужно говорить: я подумал принести тебе вино, и нужно отвечать удивленным спасибо, означающим не стоило беспокоиться и одновременно какая приятная неожиданность! В подтверждение приятной неожиданности следует: а мы уже открыли вино. Отсюда вопрос: будем пить наше или откроем то, которое принесли гости. А если то, которое принесли, какое открываем? Бутылку Джорджо, Эмануэлы или Федерики?

По дороге из гостей домой полусонное молчание в машине прерывается словами: а они симпатичные (если они симпатичные), как-нибудь нужно будет пригласить их к нам.

И после паузы:

— Ты против?

— Конечно нет.

— Ты устала?

— Немножко.

— Потерпи, мы уже почти приехали.

Оставшись одни, хозяева, ставят тарелки и бокалы в посудомойку и говорят про гостей: а они симпатичные (если они симпатичные). Неоткрытыми остаются две-три бутылки вина. И если хозяева дома люди честные и простые и к тому же не отказывают себе в удовольствии выпить за ужином стаканчик-другой, в голове у них не может не мелькнуть дьявольская мысль, которую они гонят от себя, но которая, гони ее не гони, уже возникла, и звучит она так: эту мы отнесем, когда пойдем в гости.

Моя бутылка как раз из этих. Однажды вечером я принес ее в дом Аличе на Монтеверде, и она сказала, не стоило беспокоиться, а я сказал: не помешает. Эта бутылка стояла у меня дома, я опаздывал и, убегая, в последнюю секунду схватил ее. Аличе посмотрела на нее с любопытством. Моя бутылка выглядела бы так же, как остальные, если бы не экзотическое название вина, которое придавало ей таинственности. В благоговейном молчании Аличе направилась к столу, чтобы поставить ее рядом с другими пятью или шестью, освещенными ярким светом в маленькой аккуратной комнате, где нам, гостям, негде было повернуться, но, когда Аличе говорила: к сожалению, квартирка у меня маленькая, мы в один голос протестовали: да что ты! — и это было чистой воды лицемерием, потому что квартира действительно была маленькая. Аличе милая, и, когда мы все уже ушли, я не жалел, что моя бутылка осталась у нее в компании еще с одной: обе, при всей своей застенчивости, наверняка были довольны соседством.

Потом на какое-то время я потерял ее из вида, мою бутылку, но вот она появилась, узнаваемая, в доме у Федерики, на зеленой улице в районе Сан-Саба, в одной из тех квартир, в которых ты мечтал бы жить, так что ты не устаешь повторять Федерике, что, если она когда-нибудь решит переехать, она должна будет сказать об этом тебе, хотя едва ли ты будешь единственным, кому она это скажет: за один вечер о том же Федерику успели попросить еще пять человек. Мою бутылку, слегка, как мне показалось, осунувшуюся и неприбранную, принесла лучшая подруга Аличе, которая, когда тебя слушает, улыбается так, будто для нее нет в жизни большего удовольствия, чем слушать тебя. Федерика буркнула ей: спасибо, поставь туда. Там я ее и увидел, но подошел ближе не сразу, хотя мне не терпелось убедиться, что она моя и что она меня узнала. Ничего удивительного: моя бутылка — все равно как машина той марки и того цвета, которые делают ее единственной такой во всем городе, и, когда ты вдруг видишь ее в другом районе, ты подходишь ближе, желая убедиться, что это именно она, а не другая, хотя другой такой быть просто не может. Ну конечно, это она, я ее узнал: похоже, она смирилась со своей судьбой и теперь скромно стоит на комоде, в дальнем ряду (ужин стоячий — следовательно, гостей много, а потому и много бутылок).

Добрых полгода спустя, к моему великому удивлению, она вернулась домой. Я узнаю ее сразу, ее держит в руке муж Росселлы, хотя Росселла с мужем у Федерики тогда не были и даже с ней не знакомы, как не знакомы они с Аличе и ее ближайшей подругой. Сегодня вечером у меня в числе прочих гостей и Аличе, так вот она тоже долго смотрит на бутылку и при первой возможности обязательно подойдет к ней, дабы убедиться, что это именно она. Я знакомлю Аличе с Росселлой и ее мужем, имени которого не знаю, и, подождав, пока он сам его назовет, вырываю у него бутылку и прижимаю к груди, словно говоря ей, что здесь она в безопасности, она побывала во многих римских домах и теперь вернулась сюда, на Колле Оппио, к себе домой, на свое место. Я ставлю ее туда, откуда когда-то взял, и, ставя, качаю головой, как бы желая этим сказать, что мы живем в странном мире.

Ренцо, выбирающий в это время бутылки, чтобы поставить на стол, спрашивает меня: что с тобой? Я смотрю на свою бутылку, словно спрашивая у нее разрешения поведать нашу историю. Я рассказываю, что моя бутылка побывала в маленьких, но обставленных со вкусом квартирках, в многокомнатных квартирах, которые снимают студенты и в которых кухонные шкафы оккупированы консервами и полуфабрикатами, в домах в центре с их белыми диванами и великолепными светильниками, в квартирах с детьми, которые чудом ее не разбили, в квартирах на пьяцца Витторио с высоченными потолками и антресолями почти в каждом углу, моя бутылка, рассказываю я Ренцо, перевидала за эти полгода множество антресолей и банок пива, видела всевозможную мебель из Икеи и кучу мелочей из той же Икеи, включая штопор, который пытался ее изнасиловать; она видела столики, купленные в Индонезии, книжные полки, сделанные на заказ, видела паркет и свеженатертые полы шестидесятых годов. Она провела не один летний вечер на балконах, полных цветов, рядом с крошками жареного картофеля и скорлупой фисташковых орехов, она видела мужчин, которые, проведя ночь с женщиной, плели утром, перед тем как удрать, несусветную чушь; она видела наваленные на кроватях пальто, когда еще было холодно, и ряды мобильников на столе, которые время от времени вибрировали, отчего и она подрагивала — и это ей нравилось; она помнит ночи после ухода гостей и удручающие следы вечеринки и чьи-то слова, каждый раз одни и те же: уберем завтра. Она слышала разговоры о политике и о последнем фильме братьев Коэнов, слышала сплетни о людях, в чьем доме оказывалась через какую-то неделю, тысячу раз слышала, что квартиры подорожали, и миллион раз, что кто-то больше не хочет жить в Риме и рано или поздно из него уедет. Моя бутылка кочевала из района в район, то одетая в облегающую бумагу, то в пакете из супермаркета, а то и совершенно голая, и думаю, в конце концов догадалась, что, когда она слышит: что понесем? может, бутылку вина? — последние слова имеют прямое отношение к ней, и, если бы она умела лаять, она бы с нетерпеливым лаем прыгала перед дверью, как собака, понявшая, что сейчас ее поведут гулять. Моя бутылка, говорю я Ренцо, знает римские дома и наших друзей лучше, чем мы с тобой.

Ренцо улыбается, смотрит на бутылку, ласково гладит ее. И прежде чем отойти, говорит: это не твоя бутылка, а моя.

— Хочешь сказать, что мне принес ее ты?

— Да, — отвечает он, — год назад, хорошая была вечеринка, — и отходит, не оставив мне времени спросить, купил ли он ее или она была у него дома. Впрочем, так лучше. Я не знаю, хочу ли это знать.

Когда перегорает лампочка и ты долго щелкаешь выключателем, глядя на нее в ожидании чуда. И когда кончается газ и ты упорно пытаешься зажечь его.

Оставлять свет в кухне или в прихожей, чтобы воры думали, что ты дома (хотя воры давно должны были понять, что люди, уходя вечером из дома, оставляют свет зажженным, да и вообще, какой дурак поверит, что вся семья целый вечер сидит в прихожей?).

В попытке развязать запутанный узел колотить им по чему придется. Удивляться, что это ничего не дает.

Выступая перед публикой, наливать воду в стакан и пить — по-моему, это придает мне значительности.

А еще мне нравится изображать из себя курильщика, хотя курю я редко и так и не научился разговаривать с сигаретой в углу рта, которая движется в такт словам, тогда как глаза полузакрыты, чтобы меньше щипало от дыма.

Больше всего мне хотелось бы уметь петь — только для того, чтобы прикладывать руку к уху, как это делают, когда ищут нужную тональность.

В доме, где никогда до этого не был, закрыться на ключ в ванной и любопытствовать, какой парфюмерией и косметикой пользуются хозяева.

Резким движением повернуть голову, танцуя латиноамериканский танец.

Однажды летом мы с друзьями ехали на Сардинию. Белому кораблю, казалось, не терпится покинуть неаполитанский порт. Я внизу, малюсенький, верхом на своем скутере. Рассеянный и веселый. Направляюсь к корабельному брюху. Скорость минимальная. Вдруг на молу трамвайные рельсы. В нескольких метрах от корабля. Несмотря на минимальную скорость колесо скользит, и я падаю. Задница на асфальте, скутер между ног. Еще немного — и я засмеюсь, смотрю на друзей, сейчас я скажу: хорошенькое начало, и тут мне кажется, что асфальт чересчур горячий, но на самом деле асфальт ни при чем. Я кричу как резаный. Одним рывком освобождаюсь от скутера, как будто это набросившийся на меня хищник. Противоожеговая мазь на время спасает, но потом, в пути, боль возвращается и становится невыносимой. Ужас. Кожа на бедре содрана до мяса. Все очень просто: ожег приличной степени, ничего трагического, ежедневное смазывание и средства от заражения.

Единственный запрет: мочить рану.

Все остальное — пожалуйста. Боль пройдет, и я смогу делать, что захочу, не снимая с ноги повязку. Но вода исключается. Даже пресная, не говоря уже о морской.

Это первый раз, когда я на Сардинии. Мы с друзьями снимаем несколько соседних домиков в двух шагах от моря. Поднявшись утром и позавтракав, все идут на море и проводят там фактически весь день. В первый день на пляж иду и я. Вот как выглядит картина, которую я вижу: белейший песок и море такого цвета, какой может представить себе только тот, кто был на Сардинии. Все, кого я знаю, — в воде, и те, кого не знаю, — тоже. На берегу никого. Жара безумная, я обливаюсь потом, ни одного зонта, мне говорят, что могут для меня взять, если я хочу, но у меня нет ни малейшего желания, потному, торчать там, хоть и под зонтом, целый день и целые дни, завидуя прыгающим с дикими криками в воду и устраивающим в воде кутерьму. Я возвращаюсь домой, где немного прохладнее, и говорю себе: а не почитать ли мне ту книгу?

Открываю первую страницу увесистого томины в дорогом, по виду, издании, напоминающем издания Книжного клуба: на шикарном матерчатом переплете имя автора и заглавие, а внизу — Классическая библиотека, белые буквы на красном. Открываю и читаю: «Блажен ты, читатель, которому нечего делать…», закрываю, чтобы снова посмотреть заглавие и имя автора — мне кажется, что у него зуб именно на меня. Хотя если есть ктото, кому нечего делать, так это как раз тот, кто, сидя в двух шагах от моря, не может пойти на пляж и не знает, как дождаться вечера. Читатель, каким я в эту минуту являюсь. На самом деле и эта фраза заслуживает внимания. Виноват, думаю, причудливый перевод, поскольку слова, которые я процитировал по этому итальянскому изданию, в оригинале звучат так: desocupado lector [2]. Что больше соответствует моему положению. Иначе меня не назовешь: я человек, который не знает, что ему делать целый день в двух шагах от знаменитого сардинского моря, человек в расцвете физических и умственных сил, у которого с ногой уже лучше, только вот бегать он еще не может (впрочем, бегать ему ни к чему, но это он переживет) и не может купаться. По-моему, я и есть в полном смысле слова desocupado.

Начиная с этой утренней минуты я забываю о море и о рухнувших планах: до конца лета время фактически исчезает. Я не могу бегать, а оно начинает бежать, и уже нет ни дней, ни ночей, ни утр, ни мыслей о загаре, ни рассказов с пляжей, ближних и дальних, — все исчезает: мои глаза пожирают, страницу за страницей, историю приключений в Ла Манче, мои уши не слышат ничего, кроме безумных рассказов Дон Кихота и Санчо Пансы. «Одним словом, идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он и вовсе потерял рассудок. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой, и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц — истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного»[3].

Итак, Сервантес писал, Дон Кихот жил, а я читал, и у всех троих была одна задача: повернуться спиной к окружающей действительности и создать параллельный мир, что позволил бы на смену мрачному создать более привлекательное время, веселое, романтичное, полное приключений. Когда намерения совпадают, когда трое — автор, его герой и читатель — настроены одинаково, книга обретает завершенность и может все. Например, оставить бесконечно приятное воспоминание о лете, которого, в сущности, не было.

Болезненная память на прочитанные книги: я помню, где их читал, чем занимался в ту пору, когда их читал, с кем о них говорил. Я снимаю книгу с полки — и иной раз достаточно обложки или запомнившихся слов, чтобы передо мной встали иные дни, возвращая тогдашние, всегда или почти всегда отчетливые переживания. Например, «Анна Каренина» сделала незабываемой зацементированную площадку в скверике у дороги, куда странной весной меня приводило каждый день после обеда нетерпение узнать, хватит ли Вронскому смелости сказать Анне, что они больше не должны видеться. Так же как обратный путь на пароходе из Туниса связан со страницами нестоящей, быть может, книги Перл Бак «Любовь богини», которую одолжил мне один из попутчиков, — к этому времени я успел прочитать все, что было у меня с собой. Непредвиденный случай: отправляясь на отдых, я обычно везу с собой больше книг, чем успею прочитать, но иногда случалось потом в поисках чтения обходить предлагающие скудный выбор киоски (увлекательнейшие поиски — обязательно что-нибудь найдешь).

Помню, как недели через две, после того как прочитал «Ночь нежна» Фицджеральда, я приехал в Париж и, выходя с вокзала, увидел щит с надписью огромными буквами: «Tendre est la nuit» — рекламу пуховых одеял. Помню, что «Праздник, который всегда с тобой» я прочел не где-нибудь, а именно в Париже. Помню невысокую каменную ограду, лежа на которой читал «Тропик Рака», уверенный, что никогда не прочту более важной книги. Всего Пруста я прочитал, сидя за письменным столом, как будто готовился к экзамену, и при этом с таким нажимом подчеркивал отдельные места, что прустовские тома в моей библиотеке навсегда распухли от подчеркиваний. Первыми двумя книгами, прочитанными в моем первом римском доме, были «Пена дней» и «Степь». А «Декамерона» в изящном издании я читал урывками в Неаполе, на рабочем месте.

Но я читал также — и до сих пор помню их — книги, которые совсем не обязательно помнить: биографии каких-то актеров и даже книжку Эроса Рамаццотти «Похищение туринской команды» — рассказ о действительно имевшем место в Буэнос-Айресе похищении «Ювентуса», когда ему предстояло играть в финале Межконтинентального кубка; что-то из книг, прочитанных в отрочестве, например, «Влюбленность и любовь» Альберони и «Иметь или быть?» Фромма. Странно, что мы читали Фромма. Я помню августовский день, когда мальчиком прочел от корки до корки «Длинное путешествие в центр мозга» Ренато и Розеллины Бальби, совершенно не понимая, зачем нужно это читать. Прекрасно помню голубую обложку «Дорогого Федерико» Сандры Мило — предмет для мастурбаций, но главной книгой для занятия онанизмом была для меня «Внутренняя жизнь» Моравии. Того же Моравии я два раза подряд прочел «Агостино» в карманной версии издательства «Бомпьяни», в которой какие-то страницы повторялись, а какие-то отсутствовали. Помню, хотя до сих пор не понимаю, почему они мне нравились, «Мы носили матроски» и «Немного солнца в холодной воде». Было время, когда — тоже не могу сказать почему — я не пропускал ни одной книги Лучано Де Крешенцо.

Я выбросил в окно (я действительно сделал это, после того как заставил себя дочитать до конца) «На дороге» Керуака и годами говорил, что книга мне понравилась, потому что полагалось так говорить.

И должен сказать, что никогда, при всем моем уважении к нему, не был большим поклонником Конрада. Слишком много кораблей, и штормов, и матросов, бегающих с кормы на нос и обратно.

Не вдохновляют меня и описания усилий, с которыми героини из девятнадцатого века затягивают себя в корсеты. Или события в деревне, или люди, лазающие по скалам с риском для жизни. Если действие книги или фильма начинается в городе и в наши дни, я с первых страниц или по первым кадрам чувствую, что у такой книги и такого фильма есть все шансы понравиться мне.

Когда речь идет об убийствах, я, неведомо почему, не гадаю, кто убийца. Это исключает для меня множество книг о преступлениях и возможных убийцах.

У меня по три экземпляра «Прекрасного ноября» Эрколе Патти и «Белой недели» Каррера: я постоянно забываю о том, что они у меня есть (не о том, что я их читал, а именно о том, что они у меня есть, — не странно ли?). А одной из самых счастливых минут в отрочестве была для меня минута, когда я подписал договор о рассрочке на издания «Эйнауди» и тут же поспешил к полкам, зная, что могу выбрать любые книги, какие захочу.

Нужно еще сказать о маленьком грустном счастье, с которым мне приходится мириться. Это бывает, когда я открываю для себя книгу, фильм, песни. Мне не терпится поделиться с кем-нибудь восторгом, и тут оказывается, причем каждый раз, что со своим открытием я опоздал. Этот автор раньше был лучше. Прежние книги, прежние фильмы, прежние диски — совсем другое дело. Нынешним до них далеко. Раньше я готов был от унижения провалиться сквозь землю, и чаще всего это означало конец восторга, но постепенно я научился упорствовать и продолжаю любить вещи, которые мне нравятся, а то, что они дошли до меня поздно, ничего не меняет. Я чувствую себя немного глупым, но в то же время и немного счастливым.

А что сказать про специальный молоток в поезде на случай, если возникнет необходимость разбить окно? И что думают о таком молотке попутчики? Не знаю, обращали ли вы на него внимание. Он огненно-красный, новенький, с клеймом ГЖД — Государственные железные дороги, держится на двух креплениях. Просто загляденье! Первая мысль при виде его: украду, хотя он мне, скорее всего, ни к чему, дома у меня, насколько я понимаю, нет таких окон, которые часто нужно разбивать, но человек слаб, иначе он не тащил бы в дом (чтобы потом выбросить за ненадобностью) игрушки из пакетов жареной картошки и не зарился бы в пабах на картонки под бокалы с пивом; а тут красивая вещь, полезная, новенькая, огненно-красная, так и просится, чтобы ее украли.

Интересно, что этот огненно-красный молоток находится в стеклянном шкафчике, на котором написано: «Для разбивания стекол в экстренном случае». Почему интересно? Да потому что молоток для разбивания стекол сам висит под стеклом, и было бы, по меньшей мере, странно, если бы он предназначался для разбивания собственного стеклянного шкафчика. А в стеклянный шкафчик его, по всей вероятности, спрятали от детей и от таких, как я, кто может позариться на него. И правильно сделали.

Теперь предположим, что я собираюсь воспользоваться этим молотком в экстренном случае, для которого он и существует. Но как мне его взять из стеклянного шкафчика, если у меня нет такого же молотка для разбивания стекол или любого другого предмета, чтобы разбить им стекло?

А если такой предмет у меня есть, зачем мне разбивать стеклянный шкафчик, чтобы взять из него молоток, когда я могу непосредственно этим предметом разбить одно за другим все окна в вагоне?

Какое нужно иметь воображение, чтобы представить, что при панике, которая неизбежно возникнет в ситуации, требующей использования молотка для разбивания стекол, кто-то найдет, чем разбить стекло, за которым чудо-молоток ждет не дождется, когда наконец им начнут разбивать окна?

Это напоминает игру в «Монополию», когда тебе достается карточка «Непредвиденных обстоятельств» с требованием: «если вы еще не в тюрьме, отправляйтесь туда и пропустите три хода». Но позвольте! Если я в тюрьме, каким образом я могу взять эту карточку? Мне ее подарят? Или кто-то из родственников принесет ее мне в передаче вместо апельсинов?

Девочкой моя жена долго дружила с мальчиком по имени Микеле. В течение многих лет, когда она рассказывала, что встретила Микеле или слышала о нем, ее родные неизменно спрашивали: это какой Микеле, наш?

С того дня, как мы поженились, и до сих пор, когда речь заходит о Микеле, я тоже не отказываю себе в удовольствии поинтересоваться: это какой Микеле, наш?

Или когда удается не ночевать не дома. Особенно в Неаполе.

Однажды вечером, много лет назад, я приезжаю в Рим и выгружаю из машины скудный багаж у дома на виа Домодоссола, сразу за площадью Ре-ди-Рома. Открываю окна в крошечной спальне и смотрю на кусочек неба, видный в квадрате между соседними домами. Я счастлив. Уже много лет я говорил себе, что перееду из провинции в Рим, и вот я сделал это, хотя знаю, что первое время мне придется трудно: моего появления никто не заметит. Так говорят мне все, и, поскольку я слышу это от всех, я тоже так считаю. Рим большой, в нем тьма народа, ты никого не знаешь, и никому не будет до тебя дела. Как если бы ты был пустым местом, говорят мне. Ладно, думаю я, но попробовать все же не мешает. К слову, то, что моего появления никто не заметит, меня вообще-то устраивает.

На следующее утро, в мое первое утро в Риме, я иду покупать газеты. Выходя из подъезда, вижу нескольких человек, сидящих в машинах на месте водителя. Машины стоят во втором ряду, двигатели выключены. Услышав стук захлопнувшейся за мной двери, люди в машинах разом поворачивают головы в мою сторону, отвлекаются от своих мыслей или перестают читать газету и все как один смотрят на меня, а я иду себе неторопливым шагом, делая вид, будто не обращаю на них внимания, а на самом деле поглядывая на них вскользь, краешком глаза; я вижу, как они медленно вытягивают шеи, как смотрят на меня не мигая, как следят за мной — именно за мной — взглядами; в их глазах пристальный интерес, мне кажется, все эти люди хотят что-то сказать мне, но я не представляю, что именно, не представляю, чем мог привлечь их внимание; получается, что это неправда, будто в Риме я пустое место, ничего подобного: соседи замечают появление нового человека, им интересно узнать, кто он, их любопытство так велико, что они не едут на работу, останавливают машины во втором ряду и ждут его; но уже в следующую секунду я понимаю, что этого не может быть, ведь я никому не говорил, что приеду вчера вечером.

Наверно, что-то случилось, наверно, они приняли меня за другого, за кого-то, кто сделал что-то плохое, или что это я сделал что-то плохое, сам о том не зная. Восстанавливаю в памяти вчерашний вечер: я приехал в Рим, занес вещи в квартиру и уже оттуда не выходил. Ничего плохого, по-моему, в этом нет. Тем не менее я подхожу к одной из машин, припаркованных у тротуара, чтобы посмотреться в окно, проверить, все ли у меня в порядке, — может, пятно на рубашке или лицо грязное. Как только я схожу с тротуара, все двигатели стоящих во втором ряду машин заводятся, одни водители включают все четыре габаритника, давая задний ход, другие усиленно сигналят и орут, высунувшись из окна: я приехал раньше, я приехал раньше. Все машины визжат шинами, резко тормозя передо мной, я в страхе прижимаюсь к дверце машины, в окно которой только что хотел посмотреться, и думаю: что вам от меня надо? я ничего не сделал!

Один из них, самый шустрый, тот, что первым опустил стекло, спрашивает меня: вы уезжаете?

— Я только что приехал, — отвечаю с удивлением. — Я ищу газетный киоск.

— Значит, машина не ваша? — спрашивает другой.

— Эта? Нет, а что?

Они недовольно переглядываются и качают головами. Потом занимают прежние позиции и снова заглушают двигатели.

До меня не сразу дошло, в чем дело. А после того как дошло, возвращаться на виа Домодоссола стало означать для меня возвращаться домой. Подъехав, я останавливаю машину во втором ряду и, обводя взглядом подъезды соседних домов, жду, чтобы кто-нибудь вышел оттуда, и, когда он выходит, смотрю с замиранием сердца, не идет ли он к одной из машин, стоящих в первом ряду. Если он сходит с тротуара или опускает руку в карман за ключами, я включаю двигатель и перемещаюсь поближе, жестом показывая остальным, что приехал раньше. В противном случае я теряю к нему интерес и жду следующего.

Ночи, когда я просыпаюсь в четыре часа, встаю, варю себе кофе, а в доме все спят, и спят не только все в доме, спят все где бы то ни было, и впереди у меня несколько часов, когда я могу что-то делать, опережая всех в мире.

Таксист сухо здоровается со мной, спрашивает, куда меня везти, и мы едем. На первом перекрестке, если он видит какой-то непорядок (а он видит его всегда), он громко комментирует: посмотри на него, стал и ни с места, ну вот, а теперь еще скутера, это специально выделенная полоса, видишь?

Так он завязывает разговор. Через секунду поносит последними словами других водителей, мотоциклистов, пешеходов, представителей рода человеческого, независимо от национальности, пола, возраста.

Затем ни с того ни с сего переключается на политику. Говорит страшные вещи, приводит чудовищные аргументы, чтобы сделать ужасающие выводы. Каждое слово выдает в нем отпетого расиста, фашиста.

Он говорит, а сам смотрит на меня в зеркало заднего вида и, поймав мой взгляд, тут же меняет тон на вопросительный, но дружелюбный, не враждебный. Этот безумец почему-то уверен, что нашел во мне единомышленника, считающего, как и он, что иностранцев надо убивать, что за проезд по выделенной для общественного транспорта полосе следует давать три года тюрьмы, что люди старше шестидесяти лет должны сидеть дома, что необходимо вернуть смертную казнь и вернуться к колониальной политике.

Он смотрит на меня в зеркало заднего вида. Его глаза и его тон спрашивают, согласен ли я с ним.

В любых других обстоятельствах я злюсь, зверею, спорю, поворачиваюсь и ухожу.

Но такси особый, неповторимый случай: ты садишься в машину к человеку, который везет тебя на небольшое расстояние и которого ты больше никогда не увидишь. Вы с ним (или с ней) — один на один. К тому же этот человек везет тебя в нужное тебе место, и ты от этого человека зависишь. Лично я, оказавшись в таком положении, иду на поводу у собственной трусости, чем и объясняется возрастающая степень моей толерантности. Я думаю: что делать? Объяснять, что смертная казнь, как показывают исследования, не снижает количества преступлений?

Нет, удержусь.

Я думаю: ладно, черт с ним, все равно через две минуты я выйду.

И в течение этих двух минут, с намеком на улыбку, избегая встретиться с ним взглядом в зеркале, приговариваю: в самом деле. Я почти всегда приговариваю: в самом деле. А иной раз рискую поддакнуть: вы правы, к сожалению, в такой Италии мы живем; и, если он пожимает мне руку, позволяю себе добавить: люди берут такси, даже чтобы доехать до табачного киоска на углу.

Тем более мы с ним один на один, меня никто не слышит. Скоро я выйду и больше никогда его не увижу.

Ты взял себе за правило делать то, что не требует стояния в очередях. Ты не ходишь с каждым счетом в банк или на почту, ты не устаешь благодарить человечество за изобретение системы платежей через интернет, позволяющей производить любой вид оплаты, сидя перед компьютером. Ты никогда не ходишь на выставки в Конюшнях Квиринальского дворца, потому что в Конюшни Квиринальского дворца огромные очереди, и даже перестал спрашивать себя, почему туда такие очереди. Ты не ездишь на выходные за город, не ходишь на концерты, потому что очереди в кассы предварительной продажи билетов выстраиваются с раннего утра. Ты бы с удовольствием ходил на выставки и на концерты, если бы кто-нибудь вызвался стоять за тебя в очереди. В противном случае о выставках и о концертах не может быть и речи. Ну и ладно, ничего страшного.

Если в супермаркете ты подходишь к кассе и видишь очередь, ты воровато оглядываешься и, выбрав момент, когда никто на тебя не смотрит, бросаешь тележку с продуктами — и до свидания; правда, пред тем как уйти, ты предусмотрительно вынимаешь из нее продукты, которые взял с холодильного прилавка, и оставляешь их среди энергетических напитков на последнем холодильном прилавке — том, что ближе к выходу. Продавцы будут злиться, но ты хотя бы позаботился о спасении скоропортящихся продуктов. Тактика у тебя простая: ты останавливаешься на некотором расстоянии от кассы и изучаешь очередь, делая вид, что оцениваешь ее длину и пытаешься понять, быстро ли она движется. На самом деле, любая очередь кажется тебе слишком длинной. Ты поворачиваешься к стоящему за тобой и говоришь: очередь. И уходишь.

Когда ты едешь куда-нибудь на скутере, твоя священная задача состоит в том, чтобы перед красным сигналом светофора оказаться впереди всех. Тебе все равно, забита ли дорога, заденешь ли ты кого-то зеркалом, оставишь ли несмываемую цветную полосу на чьей-то машине. Тебе все равно, что на тебя бросают косые взгляды, что кому-то приходится сдавать назад, чтобы пропустить тебя, что люди за рулем сжимаются в комок, когда ты, уверенный в себе, пробираешься между их машинами. Тебе все равно. Твоя единственная задача опередить всех, занять место в первом ряду, рядом с другими скутерами, такими же настырными и решительными, как твой, такими же самолюбивыми и самонадеянными, — в первом ряду, почти на пешеходном переходе, впереди всех. Под самым светофором, рискуя не увидеть, когда зажжется зеленый. Впрочем, тебе и видеть ничего не надо: засигналят машины, все разом, и ты поедешь. Первым или одним из первых. Перед тобой могут оказаться только мотоциклы и такие же, как твой, скутера. Машины, все до одной, сзади.

В ответ на косые взгляды, которые бросают на тебя из машин, ты отвечаешь уверенным ледяным взглядом. Затем вежливым знаком предлагаешь опустить стекло.

Когда они опускают стекло, ты говоришь: если бы я хотел стоять в очереди, я бы купил машину.

Обычно они понимают, что ты хочешь этим сказать. К тем же, кто не понимает, ты испытываешь умиление. Тебе бы хотелось разведать их привычные маршруты и дождаться первого дождливого дня. И когда такой день настанет, доехать следом за ними до первого красного светофора. Как только они останавливаются на красный, ты тормозишь рядом с ними. Ты не просишь их опустить стекло, это ни к чему, достаточно, чтобы они на тебя посмотрели. Им грех жаловаться, они в машине, а ты, жмурясь, съежившись, мокнешь под дождем. Ты хочешь, чтобы они чувствовали свое преимущество перед тобой, хочешь, чтобы они думали: так тебе и надо.

Ты не водишь дочку в зоопарк, сколько она тебя ни упрашивает, сколько ни плачет. Ты просто показываешь ей очередь у входа и говоришь: очередь. Дочка устраивает истерику, зная при этом, что ничего не добьется: она уже поняла, что не дело стоять в очередях. Может быть, она спрашивает себя, почему другие стоят, может, завидует детям других отцов, она хотела бы оказаться на их месте, она должна догадываться, что это судьба — быть дочерью человека, который стоит в очередях, или дочерью человека, который в очередях не стоит. Но это ничего не меняет. Ее родители в очереди не стоят, и она учится смотреть на очереди издалека и привыкает к мысли о возможности альтернативного выбора.

Потом появляется эта женщина, которая кажется тебе девочкой, и уже одно это плохо. Никто из женщин больше не должен был бы казаться тебе девочкой — только девочки. Появляется девочка, и ты понимаешь, что твоя уверенность в себе под угрозой, и это тебе не нравится. Но ничего не поделаешь. Ты знаешь, что вечером на скутере она будет дрожать от холода, что она привыкла по воскресеньям ездить на море, что она захочет, чтобы в магазин за продуктами ходила не одна, а с тобой. Она будет говорить, что очередь, даже самая длинная, движется быстро, каждый раз будет это говорить, уверяя тебя, что вы не потеряете много времени, что следует быть терпеливее, что ты должен верить ей, что ты капризничаешь, что нужно проще относиться к жизни. Что, стоя в очереди, вы разговариваете, и время идет незаметно. Все это, по большому счету, означает, что ты должен стоять в очередях. Ты понимаешь, что она — быть может, сама того не сознавая, — не хочет стоять в очередях, а хочет, чтобы вместо нее это делал ты. И понимаешь, что откуда-то из глубины твоего внутреннего я поступает сигнал, что ты готов сдаться. Что еще немного, и ты скажешь: ладно, попробуем. Что еще немного, и ты начнешь стоять в очередях, и, если холодно, ездить с ней не на скутере, а на машине. Ты даже станешь ходить в супермаркет, брать талончик к прилавку колбасного отдела и не выбрасывать его, увидев, что ты девяносто шестой, а обслуживают шестьдесят третий номер, но будешь терпеливо ждать, читая газету или книгу. А то и ничего не делая — только наблюдая за бегом номеров на дисплее, определяя среднюю скорость их движения и прикидывая, сколько при такой скорости тебе еще стоять.

Глядишь, и она заставит тебя подумать однажды, когда ты при виде очереди задашься вопросом, не слишком ли она длинная и быстро ли движется, что она движется быстро. И что ты можешь стать в хвост. Чтобы заставить тебя, ей даже не потребуется особых усилий, потому что она сильнее, чем ты. В вашей жизни может даже произойти такой эпизод: вы с ней сидите в машине перед светофором, и какой-то мотоцикл старается протиснуться между вашей машиной и другой, и ты уверен, что он поцарапает тебе кузов только ради того, чтобы оказаться на светофоре впереди всех. И если ты посмотришь на мотоциклиста так, как ты на него посмотришь, не исключено, что он знаком предложит тебе опустить стекло, и ты поймешь, что он хочет тебе сказать.

И в эту минуту ты обнаружишь, что между красным сигналом светофора, царапиной на кузове — допустим, красной — и платьем девочки — допустим, тоже красным — существует чрезмерное совпадение, а чрезмерные совпадения равносильны судьбе, бежать от которой покажется тебе бесполезным. Если судьба послала твоей дочери отца, который не стоит в очередях, судьба пошлет тебе подругу, которая приучит тебя стоять в очередях. И все снова придет в равновесие. Комар носа не подточит. Иначе зачем было этой женщине появляться однажды в твоей жизни и почему она должна была показаться тебе девочкой? Она такая красивая, что тебе ничего не стоит влюбиться, это произойдет само собой, уже произошло, хватило одного мгновения, чтобы ты влюбился. Всё, приехали, если угодно. Вернее если это угодно ей.

Итак, ты покоряешься судьбе, если это судьба. Тебя тянет к девочке. Но девочка красивая, такая красивая, что к ней тянет не только тебя. Другие, пока ты смотрел на нее, опередили тебя. Не забивая себе голову совпадениями и прочей галиматьей, они потеряли меньше времени. Короче говоря, хоть это и не называется очередью, для тебя это очередь. Как ни крути. И остается только понять, не слишком ли она длинная. И быстро ли движется.