Читать онлайн Целитель. Союз нерушимый?

© Большаков В.П., 2020

© ООО «Издательство «Яуза», 2020

© ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Пролог

Новый год – это быстрый промельк. Сверкнет риска циферблата, стрелки сойдутся ножницами на двенадцати, отсекая старый год, – и первые секунды семьдесят пятого запульсируют в сердечном биении.

Заняв полдивана, я расслабленно улыбался, следя за праздничной суетой. Верхний свет в зале притушен – пусть ярче сияют фонарики на елке, роняя дрожащие блики на дутые шары, на стеклянные гирлянды, на мерцающий «дождик». По потолку бродят разноцветные сполохи, колючую верхушку венчает сияние рубиновой звезды, а по углам шушукаются тени, выставляя напоказ волшебство и тайну.

Самый воздух пропитался новогодней ночью – веяло хвоей, мандаринами, чуть-чуть припахивало острым дымком бенгальских свечей. Конфетти из отстрелянных хлопушек пестрело повсюду, добавляя празднеству нотку озорной бесшабашности.

Родители рано вернулись с работы, но от коллектива не отрывались, успели-таки со всеми «отметить». Взгляды у обоих замаслились, папа жарко убеждал маму, что кокетливый передничек очень идет к ее вечернему платью, и лез целоваться, а та увертывалась, смеялась или делала большие глаза – ну не при детях же!

Мне было хорошо в эту сказочную зимнюю ночь, словно я оставил в семьдесят четвертом все свои страхи и беспокойства. Душа, заново проигрывая былые детские ожидания, заряжалась надеждой. От высверков елочных игрушек крепла робкая вера, а где-то на смутных горизонтах сознания как будто развиднелось – занималась любовь, пока еще безымянная, но влекущая до озноба.

Настя приоткрыла дверь на балкон, чтобы впустить свежий воздух, и в морозной темноте затлели два зеленых фосфорических кругляша. Коротко мяукнув, соседский кот метнулся в тепло полосатой молнией. Распушив холодную шерстку, пропахший снегом котяра запрыгнул ко мне на диван. Бухнулся рядом и басисто замурчал. Сестренка подсела с другого боку, не решаясь прильнуть. Тогда я сам обнял ее и повлек к себе. «Киска ты моя маленькая!» – подумал ласково, вспоминая внучку – я ее так называл, когда она не шкодила. Настя повозилась, прижимаясь теснее, и затихла.

В эти долгие, утекающие минуты кануна я жил ощущениями, отложив мысли на потом, как тот скряга, что устает перебирать золотишко и усаживается в резное кресло перед камином. Нелюдимый, крючконосый, с длинными седыми волосами, он бездумно глядит на извивы пламени, на теплые тени, перебегающие по стенам. В его темных, глубоко запавших глазах отражается огонь, а он прихлебывает из кубка пахучий глинтвейн, приятно мутящий рассудок, да крякает в доволе.

Порой я сам себе напоминаю такого вот скупца, что носится со своим драгоценным послезнанием как дурак с писаной торбой…

«Кабачок “13 стульев»” закончился, когда семейство Гариных дружно провожало год уходящий, а ровно за пять минут до полуночи к нам обратился Брежнев: «Дорогие соотечественники! Дорогие товарищи и друзья! Идут последние минуты тысяча девятьсот семьдесят четвертого года…»

Папа быстренько открыл шампанское, нам с Настей плеснули ситро, и мы, стоя, с радостным нетерпением внимали генсеку.

«С Новым годом, с новым счастьем, дорогие товарищи!»

Торжественно, с оттяжечкой, с набатным отгулом ударили куранты. Вчетвером повели мы счет размеренному бою – и вот сошлись бокалы! Тринадцатым ударом поплыл колкий хрустальный звон. Защипали язык, лопаясь на губах, сладенькие пузырьки.

«С Новым годом!»

Начался «Голубой огонек», но спокойно досмотреть, как Авдотья Никитична визгливо смеется над жеманной Вероникой Маврикиевной, не удалось – весь подъезд гудел от топота и радостного ора. Люди сновали с этажа на этаж, делясь закусками, выпивкой и настроением. Ага, вот и от нашей двери понеслись заполошные звонки – соседи пришли поздравлять. Ворвались хохочущей, хмельной толпой, и сразу стало тесно, жарко, шумно, весело…

…Утром 1-го января в городе стояла тишина – народ отсыпался. Кто не на смене, у тех выходной, а завтра на работу. Одинокий ветерок завивал поземку, мешая снег с конфетти, катал со скуки бумажные стаканчики, путал ленточки серпантина.

Тусклая серая заря бесцеремонно забралась ко мне в комнату, высвечивая малогабаритное помещение. Под напором грубой яви, данной в ощущениях, истаяли лукавые тени.

«Ну и пусть, подумаешь! – думал я, ворочаясь в теплой постели. – Что мне какой-то Новый год – я жизнь проживаю заново! Сяду сегодня в скорый Одесса – Москва… с романтическим названием «Белая акация»… – Я растягивал мысль, предвкушая утеху движения, отраду долгого пути. – И уже завтра сойду на Киевском вокзале!»

…А послезавтра все мои тревоги вернулись ко мне, вселились в голову заново, как пчелы слетаются в улей, и отняли покой.

Глава 1

Немного тяжеловесная, зато основательная, гостиница «Россия» широко и вольно раскинулась на берегу Москвы-реки. Устремляя к небесной хмари Северную башню, она высилась, подобно новомодному замку, к стенам которого жалась ветхая старина Зарядья.

На заднем плане каменели стены Кремля, к гостиничному фасаду лепилась крохотная церквушка с шапками искрящегося снега на куполках… Картинка!

– Мой номер где-то во-он там, на четвертом этаже, – я некультурно показал пальцем.

Сощурившись, Марина оглядела громадное здание, склонив голову к плечу. Черный локон выбился из-под шапочки и щекотал девичью щечку, из-за чего «скво» забавно морщилась.

– Хорошо устроился! – улыбнулась она, поиграв ямочками на щечках.

– Да уж… – вздохнул я, косясь на девушку.

Опять у меня настроение испортилось. Исаева выглядела просто великолепно. Стройная, длинноногая, она не шла, а дефилировала в манере кинодивы на красной дорожке в Каннах.

Я затрудненно вздохнул. Девушка шагала бок о бок, держа меня под руку, ее модная дубленка и моя куртка шуршали, касаясь полами. Сарказм судьбы!

Мне, «настоящему» Михаилу Петровичу Гарину, пошел шестьдесят первый год, а моему реципиенту – шестнадцать с копейками. И старому, и малому нечего было даже думать о Марине – для Михаила Петровича она слишком уж молода, а для юного Миши – в точности наоборот. Марина Теодоровна старше его на целых семь лет! Для подростка это чуть ли не геологическая эпоха… «Печален ты, отроческий удел!»

Словно вызнав мои унылые раздумья, «скво» прижалась крепче.

– Куда, интересно, Ершов пропал? – озвучила она свои переживания. – И что, вообще, будет? Если он расскажет обо всем…

Не договорив, девушка вздохнула и зябко поежилась. Я покосился на ее распахнутую шубку, открывавшую свитерок с люрексом и длинный вязаный шарф. Да нет, Марине не холодно – ветер стих, а солнце, хоть и садится, все равно чуток пригревает, даже с земли засвечивает, отражаясь от чистеньких сугробов, белеющих впросинь.

– Волнуешься? – проворчал я.

– Нервничаю, – уточнила «скво». – Когда ты его… мм… оперировал, меня всю колотило – Ершов стал совсем-совсем другим…

Теперь уж мне впору ежиться. Утренняя «операция на сознании» до сих пор не отпускала меня, держалась как стойкое наваждение. Первый раз в жизни я лечил не телесную хворь, а душевную – «ампутировал» избыток эгоизма, «реанимировал» совесть, «санировал» чувство долга. Стоит мне зажмуриться – и перед глазами то мерцает, то меркнет запутанная, чудовищной сложности трехмерная паутина – нейронные связи в мозгу Ершова. И надо было очень точно, очень осторожно направлять руками мою, никому не понятную энергию, фокусировать ее, истончая в игольчатый лучик… А у меня ладони потели от страха!

Там ведь все такое мелкое, мельчайшее, микроскопическое! Ошибешься на миллиметр – и необратимо изменишь личность… искалечишь… превратишь в овощ… погубишь…

Тут меня будто морозцем протянуло.

«А ведь Марина тогда рядом была… – мелькает в голове. Я бросил взгляд на гордый профиль спутницы и потупился. – Сидела и лупала глазами, пока я смердевшее козлище в образе Гришки Ершова кротким агнцем делал… И каково ей теперь? Шагать под ручку с милашкой Волдемортом!»

– Не стоило мне заниматься Ершовым при тебе, – промямлил я. – Просто цейтнот полный случился, надо было успеть, пока он в отключке валялся…

– Все ты правильно сделал! – убежденно сказала Марина. – Так и надо было! – Она обняла мою руку, легонько повисая. – А-а… – протянула девушка ласково, заглядывая мне в лицо. – Я поняла! Думаешь, я теперь бояться тебя стану? Нетушки!

– Не забоишься? – улыбнулся я, не столько с облегчением, сколько испытывая радость понимания.

– Ни за что! Так нам не надо опасаться Ершова?

«Нам! – подумал я с нежностью. – Ох, Маринка, как же легко с тобою заработать «сердечный укол»…»

– Не знаю, – сказал честно. – Вроде бы не надо, но… Давай лучше подождем, когда он объявится?

– Давай! – легко согласилась «скво». – Ой, а мы же еще на Красной площади не были! Потопали?

– Потопали! – ответил я, чуя, как теплеет на душе, словно от хорошей порции коньяка.

Мы поднялись к храму Василия Блаженного, похожему на пышный торт, и по дороге даже словом не перемолвились. Просто шли рядом, никуда не торопясь, и молчали. И нам было хорошо.

Мне пришло в голову, что в безгласности нашей крылся невинный умысел – мы оба, не сговариваясь, отдаляли момент истины, берегли всю ту недосказанность, от которой происходят туманные надежды.

Пока не заданы вопросы и не получены ответы, ты находишься в счастливом неведении, волен мечтать или даже строить планы. Но, как только наступает определенность в отношениях, вся романтика испаряется, как роса на солнцепеке. Вот я и соблюдал режим тишины. Первой его нарушила Марина.

– Ни Лондону, ни Парижу с Вашингтоном даже не снился такой державный вид, сдержанно-горделивый и величавый, – проговорила она доверительно, оборачиваясь к Кремлю. – Правда?

– Правда, – кивнул я, охватывая зрением и Спасскую башню, и Мавзолей, и купол, над которым полоскал алый стяг.

Я даже вздохнул от тайного удовольствия. Жаль, что всю ту приятность, что я испытывал, гуляя по Москве, Марина была не в силах ощутить. Она жила здесь, в этом прекрасном городе, и даже представить себе не могла, до чего испакостят столицу нашей Родины двадцать лет спустя.

Так и тянет глаголить в манере библейского пророка: «И оболганы будут герои истинные, а изменники да клеветники восславлены; и станет единое не целым, и малое посягнет на великое; и призовут бесов, и почнут нечестивые чад наших научать, что долг есть бремя, а корысть выше правды…»

Но о том, что пророчество сие сбудется, известно лишь одному человеку – мне, а для прочих грядущее скрыто феерическим маревом. Здесь о «прекрасном далёко» мечтают, сочиняют хорошие книги, с их страниц отправляются в бесконечность звездолеты, приурочивая свой старт к столетию Великого Октября… Вот, пусть всё так и останется!

А мне надо как-то исхитриться, да хоть наизнанку вывернуться, лишь бы спасти Советский Союз от поругания, не отдать народное хозяйство на поток и разграбление помещикам с капиталистами!

Я брезгливо передернул плечами, словно что-то гадостное, липкое и смердящее натекло из будущего.

– Замерз? – спросила Марина заботливо. – Пошли быстрее, согреемся!

Мы зашагали шустрее, сворачивая на улицу 25 Октября, а вокруг поспешали такие же, как мы, граждане СССР, торопясь с работы домой, – озабоченные или благодушные, с солидными министерскими портфелями или с авоськами, оттянутыми молочными тетраэдрами, кульками с сосисками, румяными нарезными батонами…

Москва радовала меня возвращением былого, не порушенного под улюлюканье «вечных двух процентов дерьма».

– Мне пора, Миша, – неожиданно молвила Марина. В ее голосе прозвучали сожаление и виноватость.

– Куда это? – не понял я, выпутываясь из тенет размышлений. – Домой?

– На работу, – кривовато усмехнулась девушка, – Росите пора на службу. Кончился мой куцый отпуск…

– Меня ловить будешь? – ляпнул я.

– Ага… – вздохнула Росита.

– Бедненькая… – пробормотал я, ощущая в Марине легкую подавленность. – Представляю, как тебе трудно бывает…

– Да ладно! – беззаботно махнула рукой эта притвора и делано всполошилась: – Слу-ушай, чуть не забыла! Надо же как-то условиться насчет связи!

– Надо, – согласился я, прикидывая, как мне развеселить девушку. – Давай так: если мне приспичит срочно увидеться, то позвоню и скажу… – я заговорил дребезжащим старушечьим голосом: – Доченька, это собес?

«Скво» рассмеялась.

– Так похоже! А номер ты помнишь?

– Я ничего не забываю.

Сторонясь прохожих, мы обговорили все детали – и затихли, переживая томительную паузу. Когда наши взгляды сошлись, как метки в коллиматорном прицеле, я первым потянулся к Марине. Она была чуть выше ростом, да еще в сапожках на каблуках, поэтому склонила голову, чтобы поцеловать меня – и долго не отрывала губ.

– Пока, Мишечка! – чуть задыхаясь, Росита отступила, вскидывая руку и перебирая пальчиками в жесте прощания. Улыбнулась, затушевывая непокой в глазах, и поспешила к метро.

– Пока, – обронил я, провожая глазами гибкую фигурку.

А пульс-то частит… Да это ерунда, выбрыки растущего организма. Главное, чтобы у Маринки все хорошо было, а то погонят из КГБ, невзирая на заслуги, еще и «аморалку» к делу подошьют, за наш с нею запретный «роман»…

Шагая будто по инерции, я вышел к площади Дзержинского. Рассеянно оглядел здание КГБ, пока еще асимметричное[1], и порадовался, что «Железный Феликс» на своем законном месте – стоит в гордом одиночестве посреди площади, как ось колеса, закручивая вокруг себя поток машин. Я даже остановился на минутку, словно наглядеться не мог на творение Вучетича, которое всего семнадцать лет спустя «декоммунизируют» либералишки из «Мемориала», достойные представители цивилизованного варварства.

Семнадцать лет… Так мало!

«Вот тебе и срок для истинной перестройки, – внушил я себе, задавливая амурные бредни. – Надо будет управиться за три пятилетки, иначе «креативное быдло», все эти холопы-добровольцы, снова устроят свои радения вокруг соловецкой каменюки. Вони будет…»

– Не будет, – выцедил я вслух, и оглянулся: никто не слышал?

Когда я вернулся в гостиницу, Москву накрывали сумерки, пронзительно синие и морозные. В потемках калились звезды на башнях Кремля, а улицы превратились в реки света, плещущие в темных ущельях зданий. По ним сплавлялись машины, бликуя лакированными боками и разжигая красные огни. Сдержанный гул огромного города вливался в приоткрытое окно – свежий воздух бодрил, а шум не давал угомониться, мешал приводить мысли в порядок.

Я прикрыл створку и оперся о подоконник, бездумно глядя на вечернюю Москву, на глазах обращавшуюся в ночную.

Хороший город. Особенно сейчас, в невинном и наивном 75-м.

Ни пробок, ни путан, ни назойливой рекламы. Зато чисто и спокойно – можно прогуляться по темноте и не нарваться на уголовный элемент. «Моя милиция меня бережет!»

Вздохнув, я прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.

Облизнул губы, ощущая легчайшее послевкусие Маринкиной помады. Не пойму до сих пор, что же нас связывает. «Скво» испытывает ко мне благодарность за свое спасение? И все? Марина сказала сегодня, что соскучилась, и это правда – меня не обманешь, я чувствую ложь лучше всякого полиграфа. Понять бы, кто я для нее – друг или невинное увлечение? Или не слишком невинное?..

«Хм. А почему ты все время копаешься в Маринкиных чувствах? – подумал я осуждающе. – Сам-то как? Кто эта девушка для тебя? Что, завис?»

Досадливо поморщившись, я даже головой тряхнул – не о том думаешь, Хилер! Ты окружен, тебе сели на хвост спецы из 7-го управления КГБ, а от этих ребят не спрячешься, найдут. Так виртуозно вести наружное наблюдение, как они, не умеют ни в одной спецслужбе мира. Заметить «наружку» можно лишь в одном случае – когда профи из «семерки» сами захотят «проявиться», выдать себя, чтобы объект наблюдения задергался, стал нервничать и совершать ошибки. И что мне делать?

Я подышал на стекло. Оно запотело, туманя московский пейзаж, а мой палец вывел вопросительный знак.

Мне срочно нужен патрон. Покровитель из Политбюро, который станет моей «крышей». Я ему здоровье, а он мне – свободу и безопасность. Взаимовыгодный обмен.

Да и не в свободе дело, и даже не в безопасности. Это же моя цель – выйти хоть на кого-то из руководителей партии и правительства! Так мы с Леночкой и планировали – там, в далеком, почти сновидном две тыщи восемнадцатом году. Втереться в доверие, и я даже догадываюсь, к кому именно, а дальше…

Заскрежетал ключ, хлопнула дверь, и все мои мысли разбежались, как мышки, узревшие кота.

– Миша! – воззвал Данилин. – Ты чего в темноте сидишь? Спишь, что ли?

– Думаю, Антон Гаврилович, – откликнулся я.

Куратор вкатился жизнерадостным колобком, довольно потирая руки. Этот комсомольский деятель избрал оригинальную стратегию для карьерного роста – он, как рыба-прилипала, цеплялся к «перспективному» умельцу и следовал за ним, попутно засвечиваясь в высших сферах.

Да я и не против, Данилин приносил мне пользу, освобождая от казенщины – все заботы он брал на себя и неплохо с этим справлялся. Вон, выбил нам полулюкс в «России»! Я, признаться, не рассчитывал даже на номер в «Золотом колосе», где останавливались труженики сельского хозяйства.

Нещадно фальшивя, Антон Гаврилович задудел: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», резко оборвал музицирование и подкатил ко мне.

– Все оч-чень, оч-чень хорошо складывается, Миша, – возбужденно затараторил Данилин. – Револий Михайлович в полном восторге от этих твоих программ и трижды мне наказал, чтобы ты послезавтра никуда не отлучался до обеда – он сам заедет за тобой! Ущучил?

– Понял! – заверил я куратора, делая ударение на втором слоге.

– Проникся?

– Осознал!

– Тогда за мной, комсомол! – Антон Гаврилович встал в позу Ленина, указующего верный путь.

– Куда?

– У-ужинать, комсомол, у-ужина-ать! – пропел куратор. – Да оставь ты в покое куртку, ресторан в южном корпусе!

Мы покинули номер и зашагали в ногу.

Половину ночи Марина провела в дороге, поэтому с утра была вялой и сильно не в духе. А тут еще коллеги из «семерки» убедили начальство переменить место обитания всей группы – после долгих поисков обосновались в большом доме на Мичурина, тихой «старорежимной» улочке, где, мерещилось, не только часы отстали, но и календарь.

Дорога выглядела подметенной и хорошенько пропылесошенной – ни снежинки, только под заборами наметы.

Ограды из замшелого плитняка едва удерживали старые, буйно разросшиеся черешни и шелковицы, а под ногами выгибали гладкие спинки булыжники мостовой.

«Если сейчас выедет какой-нибудь фиакр или пролетка, – подумала девушка, направляясь к нужному дому, – я не удивлюсь!»

Она внимательно оглядела палисад, увитый засохшим плющом. Точка подходящая – дремучий вишенник даже зимой скрывал перемещения за путаницей ветвей, да и не в меру любопытных соседей рядом не проживало. Вот только добираться сюда пришлось ножками – никто старшего лейтенанта Исаеву на вокзале не встретил и не подвез. Называется: «Не ждали».

Толкнув жалобно скрипнувшую калитку, Марина прошла в обширный двор, где тяжеловесно расплывались два дома из темного «дореволюционного» кирпича – один с высоким крыльцом, другой с просторной верандой, – а с краю тулилась скромная летняя кухня.

Снега лежало по колено, но бравые товарищи офицеры расчистили дорожки, докопавшись до сухой бурой травки.

И тишина…

Девушка кашлянула, лишь бы нарушить «белое безмолвие», и решительно зашагала к дощатой веранде, обитой резными плашками. Веранду заплетали, словно лианы в джунглях, толстые, крученые лозы винограда. Летом в ней, наверное, зеленистая тень стоит, как под водой, да такая густая, что свет приходится включать.

За окном в мелкую расстекловку смутно проглядывал курящий мужчина. Вот его доселе плавные движения обрели порывистость – спохватился, видать, вспомнил о хороших манерах – и открыл Марине дверь. Задавив мгновенный испуг, Росита нацепила маску холодного высокомерия – на пороге стоял Ершов.

В чистеньком костюмчике, в наглаженной рубашке, при галстуке, Григорий будто с подиума сошел после показа мод. Чисто выбрит, надушен, а лицо бледное, осунувшееся. Глаза красные, под ними мешки, во взгляде тоска…

Марине даже жалко стало этого гуляку и повесу, реально замученного совестью. Наверное, стыд и нравственные заповеди живы во всяком человеке, даже в последнем мерзавце, только не в каждом они просыпаются, загнанные в отдаленный закуток души, на самое ее донышко. А что выйдет, если их разбудить? Живой ответ стоял перед девушкой, одновременно радуясь и робея.

– Здравствуй, – сказал Григорий с запинкой, словно сомневаясь в своем праве «тыкать».

– Привет, Ершов. – Исаева пристально посмотрела на него.

– Я ничего никому не рассказал, – поспешно заговорил ее визави, – ни о Михаиле, ни о тебе!

– Молодец, – серьезно похвалила Марина, чувствуя, как ее отпускает беспокойство. – Я понимаю, что это некрасиво выглядит по отношению к ребятам, но… так надо.

– Что скажешь, то я и буду делать! – торопливо закивал Ершов.

– Это не моя тайна, Григорий, – строго сказала Исаева, сделав над собою усилие и называя недавнего вражину по имени, – скоро все откроется. Может, уже этой весной, не знаю. Ты заходил к Евгению Ивановичу?[2]

– Да-да, конечно! Я сразу, как ушел… от тебя, баньку истопил на даче, помылся, побрился, нагладился – и к нему. Меня уже искали, оказывается… Ну, я Евгению Иванычу все и выложил: хотел, дескать, пролезть в нелегалы, а Калугин обещал в этом посодействовать. И я, как сексот, передал сведения… ну, что проверяют его на измену. Только об этом! А Евгений Иваныч и говорит: «Калугина убили в Первомайске. Надо полагать, Хилер и кокнул. Только как генерал смог выйти на него?»

– А ты что? – снова напряглась Марина.

– А я руками развожу – понятия, мол, не имею! – тон у Ершова стал капельку свободней. – Наверное, говорю, у Калугина были свои контакты. Или американцы подсказали… Евгений Иваныч покивал только, и все. Ну, потом он мне втык ха-ароший дал. Я, говорит, должен доверять своим людям, но смогу ли я доверять тебе?

– И как, сможет? – мягко спросила девушка.

– Да, – коротко и серьезно ответил Ершов.

Скользнув по нему взглядом, Марина кивнула и прошла в дом. Ребята и девчата из 7-го управления сильно потеснили ее группу, но комнат хватало, а самую большую отдали под штаб.

Сейчас помещение и впрямь приняло черты фронтового штарма[3] – две девушки стучали по клавишам пишмашинок, будто наперегонки печатая документы, в углу мигала и пищала большая армейская радиостанция, а на монументальном письменном столе, время от времени просыпаясь, шипели рации милицейского образца: «Докладывает Два-три-пятый. Объект движется по Одесской в сторону рынка. Берем в «вилку». Прием». – «Два-три-семь – Два-три-пятому. Будьте осторожны. Как поняли? Прием». – «Вас понял, Два-три-семь. Конец связи».

На стене висела большая карта Николаевской области и потрепанный план Первомайска, истыканный булавками-флажками. Некоторые районы города дежурные тщательно заштриховали красным карандашом – проверено, Михи нет.

Марина нахохлилась. Неласковая усмешка заиграла на ее губах с ямочками в уголках рта. Росита тут же стерла улыбочку, поймав цепкий взгляд Олейника, начальника областного УКГБ.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – четко сказала она.

– И вам не хворать, товарищ старший лейтенант, – ухмыльнулся полковник. – Шо, не верите в нашу окончательную победу?

– Победа будет за нами, – спокойно проговорила Исаева, – вот только приблизят ли ее поиски? Что-то мне не верится!

– Возможно, – неожиданно легко согласился Олейник. – А шо еще, кроме заряда пессимизма, вы привезли нам из Москвы?

– Идею.

– Подбросьте!

Марина сняла дубленку и пристроила ее на старую вешалку.

– Я подумала, что мы зря тратим время, выслеживая неизвестно кого, – энергично заговорила она, поправляя прическу. – Наблюдаем за подозрительными, ведем их, а в итоге все зря. Между тем в Первомайске орудуют агенты Моссада, их тут трое или четверо, и двоих из них наши уже как будто вычислили…

– Одного, Мариночка, – извиняющимся тоном вмешался седой аналитик, прогоняя сон с помощью крепчайшего чая, заваренного в огромной кружке. – След второго мы потеряли, матерый иудей попался.

– Ну пусть одного! Василий Федорович, я что предлагаю… – Исаева взяла паузу, облекая голую идею в слова. – Давайте пока оставим нудное прочесывание школ, техникумов и прочих училищ. Сосредоточимся на поиске моссадовцев. Только чтоб никаких арестов и «прямых действий»! Они же тоже выслеживают Миху? Ну вот! А мы будем следить за ними.

– И агенты Моссада приведут нас к объекту, – заключил полковник. – Недурно. Принимается. «Семерку» мы переключим на матерых иудеев, а вы, товарищ старший лейтенант, продолжайте нудное прочесывание.

– Есть, – вздохнула Марина.

– Ну, ни пуха! – бодро сказал Данилин, провожая меня.

Запахнув телеса в махровый халат, он возбужденно перебирал босыми волосатыми ногами, будто приплясывая.

– К черту! – бросил я через плечо, толкая тяжелую лакированную створку. Выскочил в коридор и притворил ее за собой – замок звучно лязгнул, словно зубами клацая.

«Ура! Свобода!» – обдало меня великолепным ощущением детского торжества.

«Мам, я погуляю!» – кричишь ты скороговоркой и быстро, пока родители не опомнились, захлопываешь дверь, оставляя за нею папину строгость, мамину заботу – и недоделанные уроки. Заходясь от восторга, ссыпаешься по лестнице, прыгая через три ступеньки – и вырываешься во двор, на улицу, где распахиваются необъятные просторы Большого Мира…

Ковровая дорожка глушила шаги, и я припустил к лифтам бегом – десять скоро, Револий Михайлович обещал вот-вот подъехать. Лучше обождать, чем опоздать!

У выхода в холл я солидно притормозил. Представительный дедок в кашемировом пальто, терпеливо ожидавший лифта, глянул на меня снисходительно: эх, молодость…

Отдаленный гул лифтовой кабины стал слышнее. Грюкнуло, звякнуло, и дверцы разошлись, выпуская целую толпу смуглых южан, обвешанных тюками и расшитыми сумками, галдящих на всех наречиях солнечного Узбекистана.

Когда мы с дедком спустились вниз, то сразу окунулись в те же гомон и бестолковую суету – в Москву понаехали делегации какого-то очередного съезда или слета. Маневрируя в разгоряченной толпе, увертываясь от пухлых чемоданов, я выбрался на улицу. Глотнул свежего воздуха и покрутил головой, высматривая зеленые цифры на табло. Десять ноль-ноль.

Револий Михайлович слово сдержал – подкатила новенькая «Волга», блестя черным лаком и сверкая хромом. Генерал сам сидел за рулем – переодетый в штатское, он выглядел почти по-домашнему. Этакий начальник среднего звена, уже в возрасте.

Провожаемый завистливыми взглядами делегатов, я плюхнулся на место рядом с водителем, окунаясь в запахи тисненой кожи и дорогого табака. Весело улыбнувшись, Суслов протянул мне руку, и я ее крепко пожал.

– Очень рад вас видеть, Миша! – сказал он с настроением. – Если позволите, я вас похищу и увезу!

– Похищайте, – махнул я рукой, расслабленно откидываясь на спинку.

Револий Михайлович коротко хохотнул и тронул машину с места, потихоньку разгоняясь. Было заметно, что он наслаждается ездой, самим владением машиной – это была единственная роскошь, которую позволил ему всесильный отец.

Поглядывая в зеркальца, вертя головой, генерал на секундочку снял руку с баранки и ткнул большим пальцем себе за спину:

– В багажнике у меня ваша микроЭВМ[4] и… еще один «Коминтерн». Мы его только наполовину собрали, не успели просто. Хотели оставить себе, а прототип вернуть. Ну я уж не стал дожидаться понедельника, решил вот вас поэксплуатировать!

Похоже, генерал обращал в шутку свои извинения – в его веселом голосе проскальзывала неуверенность.

– Дособирать? – ввернул я перл. – Да не вопрос! Было бы из чего.

– Все есть! – с забавной гордостью сказал Револий Михайлович и мягко добавил газку. – Целый ящик!

Движок зафырчал с металлическим призвуком, а я малость заностальгировал – когда сдавал на права в девяностых, мучил именно «ГАЗ-24», судорожно тиская руль и нещадно паля сцепление…

– Программы – вот что главное! – Переключив передачу, генерал поднял руку, указуя пальцем вверх. – А они просто чудо!

– Не смущайте меня, – ухмыльнулся я, и Суслов захохотал. – Моего личного участия в этом чуде не так уж и много, просто довел до ума кое-какой софт, как американцы выражаются. Но все равно приятно. Хотя, если честно, программирование – это самое легкое, Револий Михайлович. Не верите? Да правда! Сейчас надо решать задачку посложнее: как использовать эти мои чудо-программы, как их распространить, чтобы они заработали по-настоящему?

– Мысли есть? – деловито спросил директор ЦНИИРЭС.

Я важно кивнул, подпуская в свой чересчур взрослый образ немного нарочитой детскости.

– Нужно срочно выпускать гибкие магнитные диски… – начал я вдумчиво, лапая справа ремень безопасности – и тут же вспоминая, что на «Волгах» он появится лишь два года спустя. – Э-э… чтобы записывать на них готовые программы. Ну и раздавать спецам.

– Шугарт из Ай-би-эм вроде предлагал восьмидюймовый ГМД[5], – заметил генерал.

– Я в курсе, – солидно сказал я, – но диск в три с половиной дюйма выйдет куда удобней.

– Это… вот столько? – Револий Михайлович развел пальцы.

– Около того, – кивнул я. – Сам ГМД запихнуть в жесткий пластмассовый корпус и приделать такую металлическую втулку с установочным… установочной дыркой. Накопитель захватит втулку – и по этой проймочке правильно выставит диск.

– Ага… – протянул генерал, соображая. – Ага… Тогда не надо делать отверстий в самом ГМД.

– Так именно! – с жаром воскликнул я.

Мы с чувством, с толком, с расстановкой обсудили конструкцию дискеты, а «Волга» тем временем выскочила на Рублевское шоссе, промчалась с ветерком и, не доезжая до МКАДа, свернула к госдаче Михаила Андреевича Суслова.

Меня, привыкшего к помпезным дворцам и безвкусным замкам на Рублевке, «Сосновка-1» ничем особенным не поразила. Обычная дача, добротный дом в два этажа, срубленный еще до войны. Зато воздух тут – не надышишься. Настоянный на хвое вековых сосен, с резковатым снежным привкусом, он лился в грудь свежо и обильно.

– Мы тут с женой все лето живем, – оживленно сказал Револий Михайлович, выходя из машины, – а зимой только по выходным наезжаем. Дима, привет!

Поздоровавшись с охранником, генерал проводил меня в дом.

– Тут столовая, гостиная, кухня, бильярдная, – обвел он рукой пространство первого этажа. – Вон там моя комната… Здравствуйте, Нина!

Выглянувшая из кухни горничная, немолодая женщина, склонная к полноте, сразу заулыбалась.

– И вам здоровьичка, Револий Михалыч, – сказала она напевно, вытирая руки о передник. – Кушать не хотите?

– Лучше я потерплю! – рассмеялся Суслов. – А то опять от Оли выговор получу – за кишкоблудство!

– Обед ровно в час, – напомнила Нина и шутливо добавила: – Явка строго обязательна!

– Так точно! – по-армейски отчеканил генерал. Посмеиваясь, обернулся ко мне: – Или давай в гостиной разместимся?

– Давайте, – согласился я, осматриваясь, – там вроде посветлее…

Если обстановка дачи и впечатляла, то скромностью – во всех комнатах стояла казенная мебель с инвентарными бирками, зато всех лет выпуска, даже довоенного стиля попадалась – тяжелая, основательная, сбитая из клееного щита. На стенах висели дешевые литографии – и много, очень много книг. В шкафах, на полках, на столе и даже на подоконнике.

Из простенького образа выпадали высокие напольные часы английской работы в корпусе красного дерева. Медный маятник качался столь мерно, что, чудилось, растягивал секунды.

– Я никому не помешаю? – деликатно поинтересовался я, снимая куртку.

– Нет-нет! – замахал руками Револий Михайлович. – Отец задержится в ЦК до вечера, а моя Оля только завтра приедет. Она в журнале редакторствует, работенка хлопотная… Сейчас я притащу ящики!

– Да я сам…

– Тогда я за инструментом!

Розовощекий крепыш Дима Селиванов помог мне занести оба картонных ящика, набитых электронным барахлом, а генерал уже вовсю суетился, разогревая паяльник, настраивая осциллограф и прочий набор истинного электронщика.

Я спокойно отнесся к тому, что директор института у меня на подхвате, но нельзя же выходить из роли одаренного переростка! И мне пришлось иногда изображать смущение, да разыгрывать неловкость – Револий Михайлович от такой подачи делался еще благодушней, словно вальяжный столичный дядя, привечающий племянника из глубинки.

– А вот корпус! – генерал с гордостью водрузил на стол ящик из полированного дерева. Внизу тускло поблескивали накладные буквочки, складываясь в «Коминтерн-1». – Сказать по правде, моих ребяток прямо восхитила системная шина, а еще им понравилась отдельная клавиатура. Даже не сама клавиатура, а то, что у нее свой контроллер. Очень все… технологично!

Я скромно улыбнулся, полностью погружаясь в сборку второго экземпляра микроЭВМ, время от времени выныривая на поверхность обычной жизни. Набрасывал на листочке схему дискеты («Тут вот защитная такая шторка открытой области корпуса… А это – я вот так, сбоку, обозначу – антифрикционная прокладка… В этом вот уголке – ма-аленькое окошко такое – для определения плотности записи…»). И сам дисковод, то бишь НГМД начертил, коряво, правда.

На большее пока не решался, и без того засветился по полной, а судьбы вундеркинда я себе не желал. Все эти юные дарования, гении-малолетки вызывают у публики опасливое, даже болезненное любопытство, как уродцы из кунсткамеры. Ребенок, который вместо игры в догонялки штудирует учебник физики – явное отклонение от нормы. Интерес к нему будет, а доверие?..

Поморщившись, я погладил щеку – зуб давал о себе знать. Он еще на Новый год заныл, стоило мне надкусить холодный мандарин. Цыкая, я потрогал больное место кончиком языка, нащупывая дырочку. Только этого мне еще и не хватало! Воображение тут же представило все в красках – зловеще ухмылявшегося стоматолога с орудием пытки – бормашиной, холодно поблескивавшей никелем. Вот он надевает маску на рот, чтобы больному не был виден садистский оскал, жмет ногой педаль – и противнейшее жужжание скоро заполнит весь череп, пронзит острой, невыносимой болью… А шприца с обезболивающим и близко нет!

Парадокс: у постороннего я могу инфаркт замедлить, а себе даже зуб паршивый залечить – никак. Опыты на себе я ставил – вавку удалял на ноге, порез на руке. Однажды расхрабрился – решил камни в желчном пузыре растворить. Боль такая приступила, что я рычал и потом исходил. А вот зубы лечить не брался – слишком они близко к мозгу. Задену еще…

Вполне допускаю, что самоисцеление для меня – пустяк на самом-то деле, просто я не умею лечить иначе, чем руками.

Я задумался, неосознанно трогая больной зуб кончиком языка. Может, еще один опыт поставить? «Зарядить» воду.

Оставив паяльник, я решительно протянул руку к большому блюду с парой стаканов и бутылочкой «Боржоми». Набулькав полстакана, взял его в руки.

Годами я отбрыкивался от подобного эксперимента. Не потому, что боялся, просто неприятно уподобляться Чумаку и прочим «биоэнергоинформационным фрикам». Но я-то целитель настоящий! Вдруг да получится?

Пожав плечами, я обнял стакан ладонями, будто грея, и чуть напрягся, напитывая минералку своей энергией. И снова покривился, уже не от боли, а от незнания. Юзать юзаю, а как я эту самую энергию вырабатываю, как в ход пускаю, лечу как – понятия не имею.

Набрав воды в рот, пополоскал – и проглотил. Посмотрим, что выйдет… Поболтав минералкой в стакане – оставалось больше половины – я поискал горшки с цветами, чтобы вылить, не нашел, и выглянул на крыльцо. Около ступенек, в позе усталого сфинкса возлежал Джульбарс, здоровенная дворняга. Взгляд собачьих глаз был тускл, да и вела себя животина вяло.

– Заболел, псина без бензина? – спросил я с сочувствием. Пес лишь хвостом шевельнул. Недолго думая, я вылил «живую воду» в относительно чистую собачью миску. Эффект оказался неожиданным – Джульбарс резко встрепенулся. С трудом поднявшись, он жадно нюхнул воду – и сразу заработал языком, лакая, а потом еще долго гремел посудой, вылизывая все до капли. Воззрился на меня – и преданно завилял хвостом.

– Выздоравливай! – сказал я и вернулся в дом.

Часа два мы с генералом просидели в гостиной, ударными темпами собирая микроЭВМ и захламляя большой стол, как вдруг Револий Михайлович встрепенулся.

– Так рано ж еще… – пролепетал он, медленно привставая со стула.

Недоумевая, я глянул на него, а затем посмотрел за окно. Во двор плавно въезжал громадный приземистый «ЗиЛ», бликуя зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами. Генерал растерянно покрутил головой, словно озорник, боящийся родительского гнева.

– Я намусорил, я и уберу, – успокоил его, откладывая дымящийся паяльник и делая вид, что ничего не понимаю. В сыновней почтительности Суслова-младшего доминировали вынужденное послушание и робость перед строгим отцом. Но не демонстрировать же мне свой житейский опыт! Приятно это будет Револию Михайловичу? То-то и оно.

Со двора донеслись громкие голоса, дверь распахнулась, и в гостиную шагнул высокий сухопарый человек с тонкими чертами умного лица. Быстрый и острый взгляд его светлых глаз за толстыми линзами очков вызывал ощущение неуюта.

– Доброго дня, Револий, – проговорил Михаил Андреевич Суслов, по-горьковски окая. Стащив на ходу тяжелое пальто с каракулевым воротником, он передал его на руки сыну. – У нас гости?

Михаил Андреевич снял папаху-пирожок и длинными худыми пальцами пригладил непослушную белую прядь.

– Здравствуйте, молодой человек, – сказал он церемонно, не меняя бесстрастного выражения на худом лице с высокими скулами, малоподвижном, словно каменном. Я встал.

– Здравствуйте, Михаил Андреевич, – сказал вежливо, как мальчик из хорошей семьи, и тут же все испортил, добавив простовато-местечковое: – Извините, что насвинячил…

Суслов даже не улыбнулся. Вопросительно повел бровью и с облегчением приземлился на скрипучий венский стул. Я тоже присел.

– Это Михаил Гарин, – храбро вступил генерал, – он участвует в смотре научно-технического творчества молодежи на ВДНХ. Лауреат!

Я с сомнением посмотрел на Револия Михайловича, а Суслов-старший обратился ко мне:

– Тёзка, значит? – Повернувшись к сыну, он проговорил: – Извини, что помешал прогрессу. Сердчишко забарахлило, пришлось уйти пораньше. А Борис Александрович сюда сразу, на свежий воздух…

Плотный, налитой здоровьем начальник охраны, стоявший у дверей, наметил улыбку.

– Тогда закругляемся, Миша, – бодро сказал генерал. – Тем более, обедать пора. Полпервого уже!

– Пожалуй, – поддакнул Михаил Андреевич, сдержанно кивая.

Я отнес недоделанный «Коминтерн-1» в «генеральскую» комнату и стал аккуратно складывать детали в картонную коробку, исподволь наблюдая за Сусловым.

Оказалось, что ничего общего у этой исторической личности ни с парадными портретами, ни с плохонькими фотографиями не имеется. Передо мной сидел пожилой, усталый человек, обладавший огромной властью, но ничего не взявший для себя.

Либеральные газетенки из себя выходили, высмеивая Суслова, обзывали его «серым кардиналом» и «человеком в галошах» – за привычку носить грязевики в дождливую погоду. Раз уж не воровал человек, не подличал, то хотя бы над его старомодностью поиздеваться! А по мне, так с Михаила Андреевича хоть «икону стиля» пиши – строгий темный костюм сидел на нем идеально, рубашка безупречно свежая и отутюженная, в манжетах золотые запонки с русскими камушками, и галстук хорошо подобран.

Пожилой джентльмен из старинного рода. Даже так – лорд.

Суслов-младший с начохраны удалились, и «тёзки» остались одни.

– Комсомолец? – поинтересовался Михаил Андреевич, поворачивая ко мне седую голову.

– Конечно, – ответил я и не удержался, похвастался зачем-то: – Все лето провел в стройотряде, на ударной комсомольской.

– Молодец! – одобрил «серый кардинал». – Студент?

– Школьник. Девятый класс.

Не думаю, что моя персона вызывала у собеседника большой интерес. Просто Суслов пользовался возможностью «сходить в народ», пообщаться с низами.

– Линию партии поддерживаешь и одобряешь? – продолжил Михаил Андреевич. В его голосе чувствовалась этакая рассеянная снисходительность. Ла-адно…

Я медленно выдохнул и признался честно:

– Не совсем.

Суслов неподдельно удивился – и встрепенулся, как гончая, учуявшая волка. Взгляд его стал зорким, а веки дрогнули, нагоняя прищур.

– Вот как? – медленно проговорил он. – И в чем же у комсомольца Гарина разногласия с политикой партии?

Я оставался спокоен. Мои слова вовсе не были оговоркой, я сознательно нарушал правила игры. Если Михаилу Андреевичу хватает общения с молодежью в стиле «Будь готов! – Всегда готов!», то мне этого мало.

Усилием воли «просканировав» собеседника, убедился, что Суслов не испытывал ко мне враждебности. Я лишь разбудил в нем легкое беспокойство – и жгучий интерес. Не такой уж он твердокаменный, каким хочет казаться!

Наверное, будь на моем месте взрослый из тех, кого упоминают в последнюю очередь небрежной фразой «… и другие официальные лица», Михаил Андреевич вел бы себя куда жестче. А с юноши, с дитяти неразумного, что взять? Но воспитательную работу провести он просто обязан, хотя бы как старший товарищ…

– О какой политике партии может идти речь, если внутри КПСС запрещена демократия? – хладнокровно начал я. – Да пусть в партии организуются разные фракции, платформы или, там, течения! Пусть они борются между собой, соревнуются и конкурируют! Вот это и будет политическая жизнь. А сейчас ее нет! Грызня между группировками в ЦК – не из той оперы…

– Погодите-погодите! – нахмурился Суслов. – Вы что предлагаете? Отменить резолюцию «О единстве партии»?[6]

– Именно! Или, по-вашему, она усилила КПСС?

– Конечно! – убежденно сказал «главный по идеологии».

– Нет! – резко опровергнул я. – Партия стала слабее. Ведь вы же полностью утратили опыт политической борьбы! И теперь уже никак не сможете противостоять ни манипуляциям извне, ни предателям в самой КПСС!

– К-какие предатели? – еле выговорил ошарашенный «тёзка». – Вы о чем? Или, тогда уж, о ком?

– Я о тех, для кого партбилет всего лишь пропуск во власть, чтобы вволю загребать матблага под седалище! – раздельно сказал я, словно пробуясь на роль трибуна. – У них нет ни чести, ни совести нашей эпохи! Что же касается ума, то где же партии его взять, коли разномыслие – табу? Думающих коммунистов полно, но они помалкивают, как всякая массовка. Только и знают, что горячо поддерживать да одобрять!

Суслов начал сердиться. Его лицо налилось нездоровым румянцем, а светлые глаза как будто потемнели.

– Фракций ему не хватает! – воскликнул он, негодуя. – А еще комсомолец!

– Фракций не хватает КПСС! – резво отвечаю я. – Когда правящая группа одна и никто ей не оппонирует – политики нет!

– Вы плохо учили историю! – в запале сказал Михаил Андреевич. – Резолюцию «О единстве партии», между прочим, приняли после Кронштадтского мятежа!

– А не надо было доводить народ до бунтов! – повысил я голос. – Или вы полагаете, что все у нас в полном порядке и завоеваниям Великого Октября ничего не грозит? Да вы оглянитесь – народное хозяйство настолько увязло в кризисном болоте, что лет через пятнадцать бульки пойдут и мы дождемся контрреволюции!

Тонкие губы Суслова искривила бледная, дерганая усмешка.

– С чего вы взяли? – нервно выпалил он. – Кто вам наговорил все эти глупости?

– Ой, только не ищите за моей спиной вредителей-диверсантов, их там нет, – ехидничаю я и затеваю провокацию: – В экономике нашей ужас, что творится! Диагноз неутешительный, а рецепт один – приватизировать предприятия в тех отраслях, что ориентированы на конечный потребительский спрос, а частную собственность разрешить… ну пусть с ограничением размера капитала.

Суслов поджал губы, поглядывая на меня со смесью сдержанного неодобрения и задумчивого созерцания.

– Молодой человек, – прохладным голосом выговорил он, – то, что вы предлагаете, не реформа, а покушение на устои марксизма-ленинизма.

Я облегченно вздохнул: наконец-то прозвучал «последний довод»!

– Значит, и учение Маркса подлежит совершенствованию! – заявляю решительно. – Гегель правильно писал – развитие включает отрицание. Но если вы ничего не отвергаете, ничего не пересматриваете, то какое может быть развитие?

– Пересмотр основополагающих идей – это, вообще-то, ревизионизм, – холодно заметил главный идеолог.

– Не согласен! – живо возразил я. – Посмотрите сами, разве Ленин использовал марксизм в чистом виде? Нет, он творчески переработал учение, ведь ни Маркс, ни Энгельс не допускали того, что в России, аграрной феодальной стране, вообще возможно построить социализм, разве что лет через сто пятьдесят. А Владимиру Ильичу это удалось!

Михаил Андреевич замер. Еще в далекой молодости его пленил марксизм – своею верностью, предельной истинностью, и он всю свою жизнь положил на то, чтобы сберечь те самые устои, на которые покусился наглый мальчишка-лауреат.

– И почему бы вам, Михаил Андреевич, – молвил я вкрадчиво, – не стать тем человеком, который переосмыслит наследие Маркса и Ленина, приведет его к тождеству с нынешней реальностью?

Суслов облизал пересохшие губы, и вдруг его моложавое лицо как-то разом постарело, обрюзгло. Михаил Андреевич застонал, стон оборвался хрипом.

Я метнулся к нему, поминая черта, рывком расстегнул пиджак и положил ладонь на впалую грудь, успокаивая трепетавшее сердце, расширяя сосуды. Атеросклеротические бляшки – да целые бляхи! – медленно таяли, как рафинад в кипятке, распадаясь на безобидные углеводики.

«Инфаркт миокарда! – хмурился я, «читая» старый, запущенный организм. – Сейчас мы его… Кислородом по некрозу… Вот та-ак… Что тут еще? Сахарный диабет II типа… Последствия туберкулеза – вот почему он так простуды боится… Ладно, с туберкулезом потом… Атеросклероз сердечных сосудов… Коронарная недостаточность… Стенокардия сильнейшая…»

Моя правая ладонь огладила левую руку Суслова, снимая боль. Минут пять я лечил старый, запущенный организм.

– Лучше? – обронил напряженным голосом.

– С-спас-сибо… – выдохнул Михаил Андреевич. – Отпустило, вроде. И рука не болит… К-как это у вас получается? В-вы, как тот монгольский знахарь…[7]

– Скорее как филиппинский хилер, – хмыкнул я невесело. Ойкнул про себя, но постарался успокоиться: вряд ли Суслов свяжет мой промах с кодовым названием операции КГБ. – Я редко прибегаю к этим… э-э… фокусам, и никто о них не знает. Даже папа с мамой! Михаил Андреевич… – я заговорил просительным тоном ученика, отпрашивающегося с урока: – Большая к вам просьба – не рассказывайте, пожалуйста, никому о лечении. А то, боюсь, запрут в лаборатории и станут изучать!

Суслов сделал глубокий вдох, напряженно прислушиваясь к себе, но нет, сердце не сдавало, и он окончательно расслабился, обмяк даже.

– Ладно, тёзка, не выдам.

Глава 2

В московском посольстве Джек Даунинг числился гражданским помощником атташе по вопросам обороны, хотя его принадлежность к ЦРУ особым секретом не являлась. Во всяком случае, в КГБ об этом знали. Поначалу такая осведомленность чекистов пугала Джека, он чувствовал себя голым, окруженным плотной толпой хмурых мужиков в ушанках, беззащитным и беспомощным.

Но потихоньку прежний страх ушел. Говорят, новобранцы, попадая на войну, шарахаются от каждой пули, но потом, обвыкнув, уже не обращают внимания на зловещий посвист.

А ля гер ком а ля гер, как говорят французы, а разведчик всегда на передовой…

Бездумно поглядев в окно, где затаилась большевистская Москва, выдавая себя лишь фонарями да редким потоком машин, Даунинг уныло вздохнул.

В свете фар автомобили переливались разноцветным лаком, блестели никелированными решетками радиаторов, бликовали стеклами, а проводишь их глазами – и только зловещие красные огни стоп-сигналов разгораются…

Цэрэушник встрепенулся и решительно задернул шторы. Упруго пройдя к большому столу с массивными тумбами, вероятно происходившему от бегемота, он швырнул на полированное дерево тощую папочку, переданную ему резидентом, и опустился в мякоть пухлого кресла. Подумал – и придвинулся поближе, вытащил из папки первый лист. Вверху и внизу страница была помечена грозным SECRET[8].

В третий или в четвертый раз Джек пробежал глазами убористый текст, выжимку из разных источников. В основном информация поступала от израильтян. Было похоже, что парни из Моссада весьма впечатлились произошедшими событиями, раз уж назвали свою операцию кодовым словом «Машиах».

Ну а что? Понять моссадовцев можно – этот Миха и болезных излечивает, да таких, что ни один врач не возьмется, и очень много знает. Слишком много.

Даунинг привстал, дотягиваясь до атласа, потянул на себя… Как всегда, этот географический талмуд с треском развалился – давно оторвавшийся переплет спланировал на пол.

– Ч-черт…

Джек порылся в атласе и открыл его на нужной странице. Юг России. Где тут этот Первомайск? Вот Одесса, Николаев…

А, вот он, на самом севере Николаевской области, у реки Южный Буг. Разведчик задумался, задрав подбородок и выпятив челюсть. Подвигал ею и скосил глаза на календарь, с которого игриво улыбалась Рэкел Уэлч. Кого бы привлечь?

На ум сразу же пришли бандеровцы или мельниковцы из ОУН – эти отморозки давно в разработке. Операция под кодовым названием «Аэродинамик» мало-помалу переходит в активную фазу, ЦРУ пестует не только отребье из украинских эмигрантов, но и «подпольные группы» в УССР. Все бы о`кей, но Даунинг не верил официальным отчетам.

Как правило, «хорошо организованное подполье» создавалось чекистами из КГБ, дабы впечатлить заокеанских кураторов – пусть штатовцы зря деньги выбрасывают на фиктивную «партизанскую войну против советского режима»!

Джек задумчиво потер зудевшую кожу на подбородке и поморщился – ох уж эти «безопасные» бритвы! Не спасешься потом от раздражения. Советским забористым «Шипром», что ли, прыскать?

«Продирает до слез…»

Сложив ладони и приложив их ко лбу, словно вознося моление Будде, Даунинг перебирал варианты. Хм… Как будто у него богатый выбор…

Покусывая губу, Джек барабанил пальцами по носу, а после положил ладони на край стола, изображая тапёра.

«Не стреляйте в пианиста, он играет как может…»

Ну все, хватит жадничать! Хочется тебе или не хочется, а придется будить «спящего агента». Вздохнув, Джек порылся в папках и откопал нужную. Агент Вендиго.

Даунинг усмехнулся. Этот тип, когда-то завербованный им, сам выбрал себе оперативный псевдоним, толком не понимая, что это за броское и звонкое слово. А всего лишь дух-людоед из индейских мифов!

Глянув на первую страницу, Джек мигом оживился. Бинго!

Агент Вендиго родился в Первомайске, переехав в Николаев с родителями после окончания пятого класса!

– От-тлично!

Подхватив папочку, Даунинг покинул свой тихий закуток и зашагал по длинному коридору, направляясь на доклад к шефу – устроить побудку «агенту глубокого залегания» может только резидент.

Из кабинета Дэвида Келли выпорхнула встрепанная Марта, держа на весу солидную пачку бумаг.

– Как шеф? – перехватил ее Даунинг.

– В депрессии! – хихикнула Петерсон, тряхнув кудряшками.

Джек опасливо просунулся в дверь, наблюдая резидента ЦРУ, глубокомысленно созерцавшего потолок, и стукнул костяшками в створку – тут, наверное, передался русский политес.

– Можно?

– Заходи, Джек, – откликнулся Келли скучным голосом. – Что нового?

– Ничего особенного, Дэвид, – бодро ответствовал помощник атташе. – Я насчет операции «Некст». Собираюсь задействовать агента глубокого прикрытия. Ты как?

– Кого именно? – спросил резидент, продолжая блуждать взглядом по потолку.

– Некто Степан Вакарчук, инженер Черноморского судостроительного завода в Николаеве, – заговорил Даунинг официальным тоном. – Охотно пошел на сотрудничество, завербован в шестьдесят восьмом году. Передал нам ценную информацию по советским авианесущим крейсерам проекта одиннадцать – сорок три «Кречет» и атомному авианосцу проекта одиннадцать-шестьдесят «Орел». КГБ слишком рьяно стал копать, и мы приняли решение заморозить контакты на пару лет. Вакарчук родился в Первомайске, и будет очень легко залегендировать его появление в городе, где скрывается объект «Миха».

– Объект «Миха»… – механически повторил резидент, и неожиданно встрепенулся, сел поудобнее и сложил руки на груди. – Присядь, Джек. В отличие от тебя, у меня новости имеются.

Даунинг нащупал кресло за спиною и примостился с краю, выжидательно глядя на шефа.

– Ситуация резко осложнилась, Джек, – проговорил Келли, умащиваясь и поправляя пиджак. – Моссад – это ладно, я был готов к тому, что мы пересечемся с израильтянами, но они хоть какие-никакие, а союзники. Зато русские… Они очень активны и… Ну это все бла-бла-бла. А вот тебе факты. Помнишь, мы все в затылках чесали, не разумея, куда пропал генерал Калугин? Потом пришла информация, что этот ценнейший агент то ли убит, то ли сам помер. Так вот, выяснилось, что его застрелили осенью в этом самом Первомайске, причем из табельного оружия самого генерала!

– Ого! – не удержался Джек.

– Вот тебе и «ого», – сухо сказал Келли. – Есть подозрения, что это убийство связано с операцией «Хилер», которую КГБ ведет наперегонки с Моссадом, а теперь и с ЦРУ. Русские тоже ищут Миху!

– Но что Калугину было делать в провинциальном городе? – недоуменно сморщил лоб Даунинг. – Если только…

– Ну-ну! – подзуживал его Дэвид со слабой улыбкой.

– Если только это не связано с Михой, – осторожно договорил Джек.

– В точку! – прищелкнул пальцами Келли. – Информации по убийству Калугина очень мало. Известно лишь, что генерал с кем-то встречался в Первомайске, где-то на окраине этого городишки, на берегу Южного Буга. А потом тело Калугина выловили ниже по течению, с двумя дырками – в колене и во лбу.

Резидент сморщился, словно лимонную дольку ухватил. Достав расческу, он тщательно причесал редеющую шевелюру, а затем взялся чистить гребешок от волос. Даунинг терпеть не мог эту привычку шефа, но крепился. – Буди своего «спящего», – проворчал Келли, свирепо подув на расческу, и спрятал ее обратно в карман. – Если он хоть что-то разнюхает, и то польза.

– Да, сэр, – чопорно ответил Даунинг.

Хозяева недолго уговаривали меня остаться на ночь, я согласился сразу. Разве сравнишь гостиницу, даже классную, с ночевкой на даче, когда в приоткрытую форточку долетает не вечный гул мегаполиса, а тихое шуршание сосен, чью хвою перебирает студеный ветерок? К тому же, кроме получения удовольствия, надо было и пользу принести…

Наш с Леночкой план сбывался, хотя и не в том варианте, в каком был задуман. Рожкова рассчитывала на Андропова и даже подсказала точное время и место, где бы я мог пересечься с Юрием Владимировичем.

Это все, конечно, очень здорово, но председатель КГБ заматереет, как политик и государственный муж, лишь года через три. Пока же он не готов взять на себя ответственность за советский народ и его социалистическое отечество. Андропов всего чуть больше года назад вошел в Политбюро, и в Комитете за ним присматривают особы, приближенные к Леониду Ильичу.

Тут сама собой напрашивается параллель с военным временем. Прославленный Черняховский командовал фронтом в сорок четвертом, и стратегом был хорошим, и солдат берег. Молодец, короче. Но разве можно было его назначить комфронта в сорок первом? Никак нельзя! Иван Черняховский тогда в полковниках ходил, дивизией командовал. Позже, на генеральских должностях, ему армию доверили. Так и рос человек, овладевал наукой побеждать, опыта набирался.

С Андроповым та же история. Ныне он – одиночка, не входит ни в какую группировку внутри ЦК, зато предан Брежневу. Юрию Владимировичу, чтобы занять место генсека, нужно либо дожидаться, пока оно станет вакантным, либо освободить его, совершив переворот. О свержении можно разве что помечтать перед сном…

Андропов – как тот богатырь на распутье: «Налево пойдешь – коня потеряешь. Направо пойдешь – голову сложишь…» Уготован Ю Вэ и «прямой» путь – примкнуть к «хохлам» во главе с Черненко, помышлявшим о замене генсека. И оказаться на вторых, если не третьих ролях.

Юрий Владимирович – фигура важнейшая, но не в данный «исторический момент». Хотя мой план, мой проект реализуется далеко не сразу, года два уйдет на подготовку да раскрутку. А там как раз и пригодится товарищ Андропов…

Все эти дела мы с Леночкой обсудили давным-давно в будущем (ах какой оборот!). Я ей сказал тогда, что ставил бы на Брежнева, за ним реальная сила, и не нужно ждать, когда созреют условия – времени нет! Правда, Леонид Ильич не так крут, как Сталин, и почти ничего не решает единолично. Он скорее арбитр, соблюдающий баланс интересов, и придерживается той линии поведения, когда ни одна из элит не задета и все довольны. Хотя… Ведь это Брежнев убрал, задвинул подальше Шелепина, конкурента, возглавлявшего «комсомольцев» в ЦК. Всей группе шелепинцев устроили тогда тихий разгром – кого-то послали очень далеко чрезвычайными и полномочными, кого-то сняли, лишили, отправили на пенсию… Так что не надо держать «дорогого Леонида Ильича» за добродушного любителя охоты да смачных поцелуев, он и когтист, и зубаст.

«А ты будто сожалеешь! – кисло отмечаю я. – Дескать, не вышло с номером первым, так хоть со вторым номером получилось. Ага, можно подумать, Суслов спит и видит себя моим покровителем. Ничего подобного!»

Мой выход на Суслова – полнейшая случайность, не предусмотренная никакими хитроумными планами, помеченными хоть буквой «А», хоть литерой «Б». Надо сказать большое спасибо пройдошливому Данилину за то, что вывел на меня Револия Михайловича. Мне удалось заинтересовать продвинутого генерала – и вот я смакую благорастворение воздухов в «Сосновке-1»…

– Закончил? – спросил Суслов-младший, перебивая мои мысли.

– Ага, – кивнул я и потянулся, – последнюю прогу ввел. Пойду, погуляю, разомнусь маленько.

– Только далеко не уходи, обед скоро.

– Не пропущу ни за что!

Подойдя к зеркалу, я открыл рот, так, чтобы никто не видел, и осмотрел, как смог, болевший вчера зуб. Он выглядел здоровым, а дырочка затянулась свежей эмалью. Опыт удался!

Знать бы еще, что именно мне удалось… Структурированная вода – это сказки для убогих, помешанных на фейках о зомби, НЛО и прочей ерунде. Может, я и впрямь зарядил «Боржоми»?

Что ж, это расширит мои возможности. «Ах я коварный!»

Подумав, заглянул к Нине. Горничная куда-то вышла, но в ящике, приспособленном под мусор, нашлась пустая бутылка из-под украинского красного вина «Оксамит» – это было единственное спиртное, признаваемое Сусловым-старшим. Он выпивал его дважды в неделю по рюмочке, стресс снимал.

Я наполнил бутылку обычной колодезной водой и долго водил по ней ладонями, изготовляя «эликсир». Оставлю Михаилу Андреичу на память. И на здоровье!

Накинув куртку, я вышел во двор, шапку натянув по дороге. Участок раскинулся широко, было где пройтись. Минуя затейливую беседку, добрел до берега Москва-реки, скованной полупрозрачным льдом, как будто застекленной. Нетронутый снег сиял белизной, словно накрахмаленный, а краснокорые сосны полосатили его долгими синими тенями. Порой птица срывалась с колючих ветвей, и вниз просыпались снежинки, опадая серебристым конфетти. Солнце цепляло лучами легкие облачка, опушивая их нездешним сиянием… Картинка!

Вдохнув свежий воздух, словно причастившись свежести, я пошагал по тропе-аллее между деревьев. Дорожку расчистили, а снежок, оставшийся лежать тонким слоем, приятно проминался «прощайками»[9] – за мной тянулись четкие следы «елочкой».

Обогнув молодое деревце, я вышел на круглую полянку, от которой расходилась еще пара исхоженных троп. На одной из них топтался, держась в отдалении, охранник, а по полянке бродил Суслов. В темно-сером пальто, в нахлобученном «пирожке», смахивавшем на меховую пилотку, замотанный в колючий шарф, Михаил Андреевич неторопливо прогуливался, собирая обломанные ветром сухие ветки. Наберет целый «букет» в левую руку и сложит в кучку. Вот уж кому немецкий орднунг как родной!

– Помочь? – спросил я.

Суслов как раз нагнулся за очередным сучком и повернул ко мне голову, не разгибаясь.

– А, тезка… – просветлел он лицом.

У меня даже мурашки пошли. «Человек в футляре», как за глаза называли Михаила Андреевича, кажется, покидал свою «тару». Редко кто мог похвастаться, что наблюдал на лице Суслова благодушную улыбку. Обычно «серый кардинал» хранил бесстрастное выражение лица, как воин племени апачей, а если и улыбался порой, то язвительно или равнодушно, просто стараясь быть любезным. И вдруг этот памятник непреклонности ожил!

«А ведь улыбка его здорово молодит», – подумал я.

– Вот, порядок навожу, – сказал Михаил Андреевич, – больше ж некому… Ох, тезка, давненько я не чувствовал себя так хорошо! Гнешься – и не свербит ничего, не колет… Сказка!

Дальше мы пошли вместе. Дима Селиванов топал позади, не мозоля глаза, и делал вид, что его здесь вообще нет.

– Сегодня я здорово выспался, – негромко заговорил Суслов, – хоть и лег поздно, и от мыслей голова гудела, а заснул сразу, как в молодости, – не помню даже, чтобы ворочался. Да и под утро изменил своей стариковской привычке – бессонницей маяться. Дрых чуть ли не до самого завтрака! – коротко рассмеявшись, он смял улыбку, и только морщинки в уголках глаз не разгладились в память о хорошем настроении. – Миша, вы думаете по медицинской части пойти?

– Нет, Михаил Андреич, – мотнул я головой, – лучше уж я по компьютерам… э-э… по ЭВМ.

– Ну да, можно было догадаться, – понятливо закивал «серый кардинал». – У меня и сын, и зять с кибернетикой связались…

– С «продажной девкой империализма»? – глупо сострил я и прикусил язык. А вдруг именно Суслов навесил сей ярлык на «реакционную лженауку»?

– Да нет, – улыбнулся Михаил Андреевич, – приличная девица оказалась!

– У меня такое впечатление, – сказал я, когда перестал ругать себя за дурость, – что вы затрудняетесь, не зная, какое сказать «спасибо».

– Да! – оживился мой спутник. – Именно! Не знаю, как вам выразить свою благодарность, Миша. Ведь вы спасли мне жизнь!

– Не преувеличивайте, Михаил Андреич, – театрально застеснялся я.

– Отнюдь! – живо возразил Суслов. – В какой-то момент… очень тошный момент, когда боль сделалась невыносимой, я вдруг почувствовал пугающий холод. Очень страшно стало, тягостно так… Костлявая прибирала меня! Ни разу в жизни я так не боялся, даже в войну. На фронте я был в самом расцвете сил и не один, с товарищами, а тут… Эта мука… вот уж точно – смертная! – длилась, наверное, секунд двадцать-тридцать, не дольше, а для меня будто целая вечность минула…

– Михаил Андреич, – серьезно сказал я, – если вы хотите меня отблагодарить, то лучше помогите нашим электронщикам. Поддержите Юдицкого, Староса, Пудовкина, Бурцева, Глушкова. Помните индустриализацию перед войной? Тогда поднимали тяжелую промышленность, а сегодня микроэлектронику надо поднимать! В семидесятых ЭВМ важны, как танки и самолеты в тридцатых. Мы, правда, в этом деле поотстали, но ничего, нагоним. Главное, золотые головы есть и золотые руки не перевелись – растут, откуда положено.

Пару секунд Суслов изучал меня серьезным взглядом. Прошелся молча, руки за спину, чуть горбясь. Потом вынул из кармана ломоть хлеба, стал птицам в кормушки крошить. Упитанный снегирь первым явился за угощением, следом робко слетелись две синички.

– Хорошо, – энергично кивнул Михаил Андреевич, наблюдая за пичугами, – я посмотрю, что можно сделать.

– Спасибо.

Главный идеолог страны рассмеялся – это насторожило пернатых, и он смолк, продолжая улыбаться. Перемогая птичий щебет, донеслись детские крики, больше смахивающие на боевые кличи команчей.

– Внуки пожаловали! – обрадовался Суслов.

Мы повернули к даче, но первым нам встретился не малолетка, а лохматый Джульбарс. Вывалянный в снегу, пес завизжал, заюлил вокруг хозяина, ластясь и бешено метя хвостом.

– Джулька, Джулька! – смеялся Михаил Андреевич, уворачиваясь от умильной слюнявой морды. Тогда и мне перепало от собачьей преданности – всю куртку мне извозил своими лапищами. А тут и детки подоспели.

Маленького Колю до того закутали, что он еле ковылял. Его степенно вел за руку старший брат, входивший в отрочество.

– Деда Миса! – завопил мелкий, выдергивая ладошку. – Пусти!

Вырвавшись, он бросился к деду, смешно переваливаясь, и тот оживленно наклонился к нему, облапил, со смехом подхватил на руки.

– Деда, ты с-сто? – возмутился Коля с высоты. – Тебе зе низ-зя, я тязелый!

– Уже можно! – рассмеялся Суслов.

На обед подавали пюре с сосисками и наваристый борщ. Суслов не терпел кулинарных изысков, предпочитая простую пищу. Видимо, он полагал, что пристрастие некоторых членов ЦК к икре и поросятам с хреном отдает буржуазностью.

После обеда я стал готовиться к отъезду – упаковал «свою» микроЭВМ, а осциллограф отнес к Суслову-младшему. Выходя из генеральских покоев, наткнулся на самого Револия Михайловича.

– А, вот ты где! – обрадовался он. – А я уж боялся, что уехал! Беги наверх, отец хочет тебя видеть.

– Бегу! – Прыгая через две ступеньки, я взлетел по деревянной лестнице наверх.

– Привет! – улыбнулась мне Майя, шагавшая навстречу. – Ты к папе? Вон его кабинет.

Ей было лет тридцать пять, и мне нравилось, что она относилась ко мне, как к давнему знакомому. От этого пропадало ощущение чужеродности госдачи.

Поблагодарив Майю, я постучался в дверь, отделанную орехом, дождался разрешения и вошел. Верно говорят, что по обстановке можно судить о хозяине. Шкафы с книгами доминировали в кабинете Суслова, занимая все свободные стены. На письменном столе лежал справочник по видам птиц, а с краю – маленький бронзовый бюстик Горького.

– Звали, Михаил Андреевич?

Суслов сидел не за столом, а в уютном кресле, листая пухлый том сочинений кого-то из классиков. Сняв и удерживая рукой очки в серой оправе, он склонял голову, приближая книгу к тому глазу, что здоровей. Другой видел плохо с молодости – туберкулез дал осложнение, а в войну, когда Суслов кочевал с партизанским отрядом по Северному Кавказу, болезнь обострилась.

– А, тезка, – сказал Михаил Андреевич, откладывая свой талмуд. – Заходи, садись.

Я занял стул – не присел на краешек, сложив руки на коленях, как благовоспитанный мальчик, а удобно устроился, откинувшись на спинку. Ни страха, ни благоговения перед «человеком в галошах», я не испытывал. Мне было интересно с ним, и порой я не слишком следил за учтивостью.

– Второй день чувствую себя совершенно здоровым – великолепное ощущение! – Михаил Андреевич хлопнул руками по острым коленям. – Словно в юность вернулся, когда все нипочем! Мм… Я помню свое обещание, и все равно – огромное тебе спасибо, Миша, ты просто не представляешь, как много ты для меня сделал.

– Разве оперный тенор сам добивается силы и красоты своего голоса? – улыбнулся я, изображая смущение. – Это все наследственность. Со мной то же самое – спасибо моим родителям, что так гены сошлись!

Малость напряженное выражение на лице Суслова смягчилось.

– Скажите, Миша, – медленно проговорил он, – насколько стойки изменения в моем, увы, немолодом организме?

Я принял серьезный вид.

– Михаил Андреевич, за два сеанса я почистил вам сосуды и укрепил сердце, подлечил диабет, но вот справиться с последствиями туберкулеза быстро не получится. Месяца четыре… до полугода организм сам будет залечивать больные места, а потом его надо… э-э… «взбодрить». В принципе, как раз летние каникулы начнутся, и я смогу приехать.

Хорошо ощущая «тезку», испытывавшего неловкость, я не стал дожидаться просьб с его стороны.

– Очень хорошо! – обрадовался Суслов, и даже пошутил неуклюже, чего за ним не водилось: – Постараюсь дожить!

«Ничего, – подумал я, – скоро вы у меня анекдоты будете травить!»

Лицо моего тезки дрогнуло, радостное оживление спряталось за тучку легкого замешательства – я уловил, как Михаил Андреевич скрывает смущение и неуверенность.

– Знаете, Миша… – Суслов поднял очки на лоб, двумя пальцами массируя переносицу. – Я настолько привык сдерживаться, что мое хладнокровие порой сродни равнодушию. А вам, так сказать, удалось всколыхнуть этот застойный пруд… – Испытав колебания, он все-таки высказался: – Да, я по-прежнему взволнован вашими словами, совершенно неожиданными для меня!

– Вы имеете в виду развитие идей Маркса и Ленина? – осторожно уточнил я.

– Именно! – горячо подтвердил Михаил Андреевич. – Это… – он затряс головой, не находя слов, и отмахнул челку. – Десятки раз я пытался привнести что-то свое в марксизм-ленинизм, но всегда пасовал. Помню, как расстроился в свой последний юбилей – сколько всего пережито, передумано и переосмыслено! Занести бы все на бумагу, сформулировать, сравнить предвидения Маркса с исторической действительностью, выявить новые тенденции, сделать выводы… А сил нет! – Он длинно вздохнул, словно переживая давнишнее разочарование, но бледная улыбка уже трогала его губы. – Привыкнуть не могу никак – волнуюсь очень, но даже голова не болит! Не давит ничего, не ноет… – улыбка растаяла, затеняясь хмурым выражением. – Если я и сейчас не возьмусь… за труд, то ни за что не прощу себе этого. Я почему и спрашивал вас, Миша, о стойкости своего нынешнего состояния – хотел лишний раз услышать, что поправился.

– А я лишний раз скажу, что это в ваших силах – продолжить дело Ленина! – проговорил я с нажимом, наклоняясь для пущей убедительности. – Гарантию даю – здоровья вам хватит. Хватило бы только желания писать от себя, не оглядываясь на классиков, без цитат и догматизма.

Поймал острый взглядец Суслова и смолк, досадуя – опять маху дал!

– Вы считаете меня догматиком, Миша? – с грустинкой в голосе спросил Михаил Андреевич.

– Как только учение Маркса сочтут окончательным, лишенным изъянов и верным на все времена, оно тут же превратится в догмат, – вывернулся я, осторожно подбирая слова. – Вот и докажите, что марксизм жив-здоров! Не окаменел, не закоснел, а развивается вместе с обществом и… нет, не меняется в угоду строю и эпохе, а становится… ну, если тут возможно проводить сравнения с медициной… становится инструментом для точного диагноза и лечения социальных недугов. Должен стать! Не сухой занудной теорией, не собранием пыльных томов, которые никто не читает, а живой, четкой методикой построения высшей формы общества. А то ведь ерунда получается – капитализм эволюционирует, а в марксизме полный застой! Вон, посмотрите на западных рабочих – многие из них владеют акциями той компании, на заводах которой трудятся. Этому уже и название подобрали – народный капитализм. Да, такие работяги – мелкие акционеры, но и они получают дивиденды! То есть наравне с настоящими буржуями эксплуатируют трудящихся. Так какие же с них пролетарии? И что об этом говорит марксизм-ленинизм?

– Ничего не говорит, – признал Суслов. Встряхнулся и уверенно добавил: – Но скажет!

Обычно Андропов заканчивал трудиться в пятницу часов в девять-десять вечера, но иногда заявлялся на работу и в выходные. В субботу обычно занимался делами с одиннадцати утра и до шести, а по воскресеньям мог задержаться на несколько часов.

Вот как сегодня. Замов своих Юрий Владимирович решил не беспокоить, лишь одного хорошего товарища зазвал, но Василий, верный порученец, уже был тут как тут. И откуда только узнал?

– Да сиди, Василь, – улыбнулся председатель КГБ, входя в приемную и усаживая на место вскочившего было капитана. – Отдыхал бы лучше!

Василий ответил легкой улыбкой.

– Я в принципе ненадолго, – продолжил Андропов, отворяя дверь в огромный кабинет, – надо с одним профессором потолковать… Ну, организуй тогда чаю, что ли!

Порученец с готовностью кивнул, тут же берясь за дело.

«Старая школа!» – подумал Юрий Владимирович, перешагивая порог и закрывая за собою дверь. Сразу стало тихо, мысли потекли плавнее.

Раздернув тяжелые светло-коричневые портьеры, он остановился у окна, словно проверяя, на месте ли «Железный Феликс». Памятник стоял несокрушимо.

Искристые осадки, выпавшие с утра, залегли ненадолго – желтые снегоуборочные машины уже хищно кружили по площади, тормозя вереницы авто. Хмурое, затянутое тучами небо провисло над Москвой, наколотое шпилями сталинских высоток и башнями Кремля. Андропов перевел взгляд левее. Темно-серые цековские здания на Старой площади расплывались, почти сливаясь с облачностью. Непогода…

Главный чекист страны посмотрел на часы – и отворил незаметную дверь справа от письменного стола. За нею пряталась маленькая комната – «гостиная», как порой называл ее Юрий Владимирович. Обстановка почти домашняя – вдоль стены, отгораживавшей кабинет, тянулся простенький книжный стеллаж, заставленный полным собранием трудов Ленина, – и диссидентской литературкой. На письменном столе у глухой стены отливал тусклым бликом телевизор, а вокруг низкого журнального столика стояли четыре кресла и диван «на троих», одинаково обтянутые плюшем сдержанного терракотового цвета. Оба окна цедили рассеянный свет, плотно задернутые портьерами, из-за чего в «гостиной» зависал коричневатый сумрак.

Помедлив, председатель КГБ шагнул в короткий коридор. «Мальчики направо…» – мелькнуло воспоминание из давней юности. Повернувшись спиной к туалету и душевой, Андропов осторожно, чтобы не забрызгать пиджак, приоткрыл кран умывальника, сложил ладони ковшиком, набрал холодной воды и омыл лицо. Полегчало.

Вытершись махровым полотенцем в аляповатых китайских розочках, Юрий Владимирович глянул на себя в зеркало. С виду крепок, и в лице твердость. Еще бы в левом боку не ныло…

Вздохнув, Андропов вернулся в кабинет и занял кресло за столом. Словно дождавшись хозяина, слева на пульте, выдерживая равные промежутки, тихонько зазвонил телефон внутренней связи.

– Я слушаю, – сказал председатель КГБ, прижав трубку к уху.

– Здравствуйте, Юрий Владимирович. Ответственный дежурный по Комитету, полковник Шульга. Здесь профессор Лягин…

– Проводите ко мне.

– Слушаюсь, Юрий Владимирович.

Андропов позволил себе чуть-чуть расслабить узел галстука, расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. С привычной осторожностью откинулся на спинку, задумался. Сейчас он, можно сказать, привык к своей хлопотной должности, а ведь поначалу сильно сомневался, что вообще потянет воз госбезопасности. Но ничего, подучился у знающих людей, вник в суть дела – и стало получаться. И до него не сразу дошло, что Брежнев вовсе не понизил его, переведя из секретарей ЦК партии в председатели КГБ. Нет, это было, скажем так, неявное повышение и одновременно – жест доверия и расположения к нему.

Постепенно пришло понимание того, какая сила таится в КГБ и какую колоссальную власть дает. Правда, Леонид Ильич это тоже хорошо понимал. Генсек особой наивностью не отличался, всегда руководствуясь старым большевистским принципом: «Доверяй, но проверяй!» Потому и приставил к Андропову парочку своих «опричников», Цинева и Цвигуна. Официально – замов председателя КГБ, а фактически – соглядатаев. Вот только не стал Юрий Владимирович ссориться с Леонидом Ильичом, а переиграл его, приняв навязанных заместителей как родных, озаботившись их проблемами. В итоге оба, по сути, заняли его сторону…

Андропов снял очки и отер ладонями лицо, посидел чуток, ссутулившись, а затем вздохнул и выпрямился. Занимая высокое положение, очень трудно оставаться собой.

Достав стакан, чистый до невидимости, он потянулся к графинчику с клюквенным соком, который всегда стоял у него на столе, но передумал, и плеснул себе трускавецкой минералки – почки пошаливали.

Зажегся зеленый глазок селектора – связь с секретариатом, трудившимся неподалеку, через приемную.

– Здесь профессор Лягин, – послышался голос Шарапова.

– Пригласите.

Вскоре дверь отворилась, пропуская Василия с жостовским подносом. Быстро переложив угощение на стол для заседаний, порученец доложил:

– Ученый явился. Мнется…

Мельком глянув на стол – капитан приготовил две чашки, – Андропов кивнул:

– Зови.

Ему иногда приходилось встречаться с представителями научной или творческой интеллигенции – по делу, а то и просто так, лишь бы «пощупать пульс», понять, какие настроения бытуют в стране. Как правило, встречи эти устраивались на конспиративных квартирах – сам Андропов в это время отдыхал от казенщины, а чувствительных интеллигентиков до дрожи пугало здание КГБ на площади Дзержинского. Его коридоры казались им зловещими и даже мысль о «подвалах Лубянки» приводила в ужас.

Но сегодня Юрий Владимирович изменил привычке, решив принять профессора Лягина у себя в кабинете. Разбаловался старый ученый, анти-советчинкой увлекаться стал – вызов в «Контору глубокого бурения» будет для него полезной прививкой.

Вскоре в приоткрытую дверь скользнул бочком, словно боясь задеть створку, сухопарый человек в возрасте, с копной седых волос, порядком растрепанных. В простеньком пиджачке, в неподходящем по цвету галстуке, съехавшем набок, в небрежно начищенных ботинках, профессор Лягин выглядел истинным ученым, какими их любят изображать журналисты – далекими от житейской суеты, витающими в научных эмпиреях, недоступных общечеловеческому пониманию.

Профессор сильно нервничал, и злился из-за этого, воинственно и беспомощно сверля зрачками председателя КГБ.

Тот посмотрел на него – и ученый оцепенел, глядя в глаза напротив – прозрачно-голубого ледяного цвета, придававшего взгляду Андропова острую пронзительность.

– Здравствуйте, Алексей Петрович, – мягко улыбнулся председатель КГБ, не спеша оставляя свое кресло и пересаживаясь за длинный стол. – Вот, пришла нужда встретиться. Посадим вас, – он сделал паузу, наблюдая, как бледнеет Лягин, – напоим чаем. Вы не стесняйтесь, вот печенье, вот конфеты. Угощайтесь.

Профессор боязливо присел и напряжение стало помаленьку отпускать его.

– Да, с председателем КГБ я еще не пил! – натужно пошутил он, тут же бросая испуганный взгляд на хозяина кабинета.

Андропов тихо рассмеялся, придвигая к себе чашку.

– Не бойтесь, товарищ профессор, вербовать вас не буду, – сказал он, улыбаясь. – Мне нужна небольшая консультация. Надеюсь, пригласив вас сюда в воскресенье, я не нарушил каких-то планов?

– Да нет, – пожал плечами Лягин, помаленьку осваиваясь. – По воскресеньям я обычно отсыпаюсь или просиживаю в библиотеке. А что за консультация?

Он вздрогнул – дверь неожиданно отворилась, пропуская Игоря Синицына, помощника Андропова как члена Политбюро. Уже будучи журналистом-международником, Игорь стал сотрудником КГБ, пойдя по стопам отца-разведчика.

– Можно, Юрий Владимирович?

У хозяина кабинета дрогнул уголок рта.

– Вы, Игорь Елисеевич, так и остались сугубо гражданским человеком. Офицер задает вопрос по уставу: «Разрешите?»

Синицын развел руками – мол, таков уж я, не переделать, – и примостился с краю стола. Василий, заглянувший в кабинет, тут же занес еще одну чашку.

– Да вы пейте, пейте, – тонко улыбнулся Андропов, ухаживая за встрепанным гостем из научных сфер.

– Спасибо…

Лягин, благожелательно поглядывая на Игоря – свой, штатский! – подлил себе из заварника. В кои веки испробуешь настоящий чай «со слоном»!

Юрий Владимирович помедлил немного.

– Для зачина вспомним Новый Завет, – начал он.

Профессор едва не поперхнулся.

– Вы же атеист, – просипел он.

– Безусловно, но меня интересуют вовсе не религиозные аспекты Евангелий, а личность Христа, – блеснул на него очками Андропов. – Если конкретно – его чудесные исцеления. Оставим в покое всю церковную чушь про непорочное зачатие, будем считать Иисуса обычным смертным. Просто примем во внимание, что он был наделен не совсем обычными способностями…

– Ах вот вы о чем… – протянул ученый, с удовольствием откусывая от конфеты и запивая чайком. Подумав, он сказал: – Лично я не считаю Христовы исцеления чудесами, за исключением воскрешения Лазаря. Оживить мертвого невозможно в принципе, это противоречит основополагающим законам термодинамики, которым подвластна вселенная. Хотя… Я сейчас подумал, что евангелисты в принципе не называли диагноз в своих писаниях, они просто упомянули, что Лазарь, замотанный в смертные пелены, сильно… Мм…

– Смердел, – любезно подсказал Синицын.

– Вот! – вскинул палец Лягин. – Но умер ли он? Вполне могло быть, что Лазарь болел некоей хворью, которой сопутствует зловоние. Тогда выходит, что Иисус просто оказал ему медпомощь. А то, что Христос изрек паралитику: «Встань и иди!» – или залечивал язвы, меня не удивляет – мы понятия не имеем, на что способны!

Председатель КГБ кивнул, соглашаясь. Тут подуло сквозняком, и на пороге рабочего кабинета нарисовался генерал-лейтенант Иванов. В парадке, с солидной коллекцией орденских планок на груди, генлейт был орел. На войне он ловил и уничтожал немецких диверсантов, а в пятьдесят шестом усмирял мятежников в Будапеште. Наверное, с тех самых пор Иванов и находился у Андропова на доверии. Дважды генерал-лейтенант побывал в шкуре резидента в Нью-Йорке, а ныне курировал 2-ю службу[10], как первый помощник начальника ПГУ.

Андропов развлекался, наблюдая, как профессора снова одолели прежние страхи.

– Здравия желаю, товарищ председатель Комитета государственной безопасности! – обратился Иванов по-строевому. – Вызывали?

– Садись, Борис Семеныч, присоединяйся к нашей теплой компании.

Иванов скользящей кошачьей походкой пересек кабинет и устроился рядом с Синицыным, пожав тому руку, а Лягину холодно кивнул.

Василий молча занес четвертую кружку. Кивком поблагодарив капитана, генерал налил чаю и потянулся за конфетой.

– «Птичье молоко», – проворковал он плотоядно, – мои любимые…

Юрий Владимирович нетерпеливо улыбнулся и легонько шлепнул ладонью по столу.

– Продолжим. Вы дали подписку о неразглашении, Алексей Петрович, поэтому я поделюсь с вами некоторой информацией. Я не зря начал издалека, буквально от Рождества Христова. Мы столкнулись с одним очень и очень непростым человеком. Он не враг нам, он наш, советский, но некоторых товарищей настораживает… Да что там, пугает его знание некоторых вещей сугубо секретного характера и даже событий, которые произойдут в будущем. Сам… мм… объект называет это сверханализом… Но давайте сосредоточимся на другом. Этот человек… назовем его… мм… Ну скажем, Целитель – наделен даром лечить даже самые опасные болезни.

– Ах вот оно что… – затянул Лягин и даже положил обратно в коробку выбранную конфету.

– Да. Вы, как я знаю, много лет занимаетесь исследованиями необыкновенных психологических явлений, изучали в свое время феномены Вольфа Мессинга и Нинель Кулагиной…

– Да, были схватки боевые… – задумчиво проговорил профессор. – Лет десять назад я затесался в компанию маститых академиков, жаждавших развенчать Нинель, уличить ее в шарлатанстве. В принципе им удалось опорочить эту женщину, виновную лишь в том, что владеет способностью двигать предметы силою мысли! Вопреки виденному своими глазами, даже вопреки киносъемке, академики упрямо твердили, что это все фокусы, что Нинель использовала какие-то нити… Чушь! – воскликнул он, разгорячившись. – Вместо того чтобы идти в наступление на неизведанное, они уходили в глухую оборону, вереща: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!» Между тем я сам снимал показания приборов, которые регистрировали сильное электрическое поле вокруг рук Кулагиной, а чувствительный микрофон, установленный напротив ее ладоней, фиксировал короткие ультразвуковые импульсы!

– Очень, очень интересно, – оживился Андропов. – А что вы скажете об остановке инфаркта? О расширении коронарных сосудов и ликвидации атеросклеротических бляшек? О заращивании сквозной раны в бедре, повредившей артерию? Об излечении подагры и… как его… бипареза? Попросту говоря, паралича обеих ног?

– И все эти чудеса явил ваш Целитель? – с затаенным чувством спросил Лягин.

– Если бы чудеса! – фыркнул Андропов. – Тогда бы я сюда, пожалуй, попа пригласил! Но это все реальные случаи, а больных Целитель лечил наложением рук.

– Кстати, сам он утверждает, – подал голос Иванов, – что врожденные способности ему помог развить филиппинский хилер.

– Ах хилер… – затянул профессор, с энтузиазмом подхватывая: – Вы знаете, это очень, очень интересная тема, но как же тут журналисты подгадили! Развели нездоровый ажиотаж, понаписали всякой ерунды – и сотни шарлатанов тут же взялись дурачить людей, падких до всего экзотического и таинственного! Ныне не найдешь ни одного серьезного ученого, который согласился бы заниматься темой хилеров. А зря!

– Лет пять назад я побывал в загранкомандировке на Филиппинах, в Багио, – томным голосом заговорил Иванов. – Там я случайно пересекся с потомственным хилером Мануэлем Терте и… знаете, был весьма впечатлен. Мануэль принимал больных по часу в день, дольше не мог – вроде как сил не хватало. Правда, на каждую операцию Терте затрачивал минуту, максимум две. Он с ходу определял, что там у посетителя не в порядке, и тыкал пальцем: лежачему – на кушетку, ходячему – на стул. Помню, как Терте лечил аппендицит. Больной ложится, задирает рубаху, а Мануэль ему живот гладит. Ладонью трет, пальцами перебирает… А потом – раз! – и сует руку в складку! И сразу кровь! Я, помню, даже со стула привстал. Слышу, такие чавкающие, хлюпающие звуки, лицо у Терте совсем бледным стало – и тут он вытягивает, как бы из живота пациента, маленький окровавленный кусочек. Небрежно так швыряет этот ошметок в ведро, берет салфетку, макает в кокосовое масло, протирает, так сказать, операционное поле… И все!

– И ты веришь, что хилер действительно удалил аппендикс? – удивился председатель КГБ.

– Ну, не знаю… – сказал Иванов, щепетно беря сушку.

– Да при чем тут вера! – воскликнул Лягин. – Это был невинный обман! Подчеркиваю – невинный! Ведь на прием к хилеру приходят бедняки-крестьяне, они необразованны, да еще и католики, но по природе своей материалисты, как все деревенские. Им нужно до-ка-за-тель-ство исцеления! И вот больной видит кровь, видит удаленную опухоль или грыжу. Все, теперь он спокоен! На самом-то деле Терте показывал несложный фокус, пряча в руке пакетик с кровью и каким-нибудь огрызком, но дело-то не в этом. Мануэль действительно исцелял! Ведь аппендикс – очень нужная штука. Человеческий кишечник не способен полностью переваривать пищу без полезных бактерий, мы с ними в симбиозе. Наша микрофлора за многое в ответе, и тут любые нарушения, скажем после поноса или приема антибиотиков, грозят серьезными последствиями, вплоть до депрессии и прочих опасных недугов. Так вот, аппендикс – это как бы убежище для наших «родных» микробов. Человек выздоравливает после расстройства желудка, и его микрофлора снова размножается, выходя из аппендикса. Зачем же его удалять? Вот хилер и не вредит организму, а лечит его, помогает справиться с болезнью! Кстати, американцы нашли очень точный термин для хилера – психохирург.

– Годится, – подумав, кивнул Андропов. – Следовательно, вы можете ручаться, что врачевание у тех же хилеров вполне материально?

– Да, – твердо сказал профессор.

– И никакого отношения к божественному не имеет?

Ученый посмотрел на председателя КГБ с укоризной.

– Бога нет! – сказал он наставительно.

– Аминь! – улыбнулся Юрий Владимирович. – Но, в таком случае, какова, по-вашему, природа той силы или энергии, которую Целитель применяет?

– А вот тут в наших знаниях пробел! – развел руками Лягин. – Знаете, где исследовали Кулагину? В Институте радиотехники и электроники!

– Да, – кивнул Синицын, – вы еще упомянули про показания приборов…

– Да какие там показания! – досадливо отмахнулся ученый. – Наши светила убеждены, что во вселенной действует исключительно электромагнитная энергия, только в разных проявлениях, но энергия мозга, я глубоко убежден в этом, имеет совсем иную природу! Ее не измеришь вольтметром или даже наисложнейшим детектором субатомных частиц. Я полагаю, что человеческий мозг излучает особое поле, назовем его психодинамическим… Только, пожалуйста, – профессор прижал пятерню к сердцу, – пусть эти мои гипотезы не покинут вашего кабинета! На меня и так косо посматривают за увлечение парапсихологией! Пока что это воспринимается как безобидное чудачество, но если меня поймают на том, что я серьезно разрабатываю данную тему, то… – Лягин покачал головой. – Репутация – это такая штука… Подмочить ее легче легкого, а вот «высушить» – нереально!

– Мы ничего никому не скажем, – заверил профессора Иванов. – Честное чекистское!

Профессор боязливо посмотрел на него, вздохнул и продолжил, вплетая в речь ворчливые интонации, словно смущаясь:

– Можно предположить, что психодинамическое поле генерируется в коре или в подкорке, но вот доказать это сложно – нужные приборы отсутствуют, и хоть как-то зафиксировать частицы или кванты таинственной энергии мозга мы не в состоянии. Но именно она делает возможным чтение мыслей, телекинез или гипноз!

– Позвольте, – перебил его Синицын, – но гипноз можно объяснить и простым внушением, не привлекая… э-э… психодинамику.

– Да ну?! – завелся Лягин. – И где же здесь наука? Внушение – это сплошное шаманство, глупый идеализм, наивная вера в заклинания! Как было бы просто лечить бессонницу – записал на магнитофон монотонную болтовню гипнотизера, прослушал – и заснул. Любой из нас способен совершать пассы руками, бормотать: «Спа-ать… Спа-ать…» или качать перед носом блестящую бронзулетку. А толку? Между тем сильному гипнотизеру вовсе не нужно тратить много времени на внушение, ему достаточно приказать: «Спать!» – и вы засыпаете. Но слово это – не заклинание, оно всего лишь сопровождает мгновенное усилие воли гипнотизера. И что же происходит в этот момент? Думаю, что психодинамическое поле «внушателя» каким-то образом вступает в резонанс с мозгом внушаемого или модулирует его, подчиняя и заставляя делать то, что велит гипнотизер.

– Ну-у… да, – неохотно согласился Игорь Елисеевич, – это куда ближе к физике.

– Очень интересно и выглядит вполне правдоподобно, – согласился Андропов. – Хорошо, допустим, что ваша теория…

– Гипотеза! – поправил его Лягин.

– …Что ваша гипотеза верна, и Целитель лечит руками с помощью… мм… ну, скажем, психодинамической эмиссии. Оставим в покое телепатию с телекинезом, сосредоточимся на предсказаниях будущего. В октябре Целитель назвал точное число мест, которые займет… определенная партия в одном западном парламенте, за четыре дня до выборов. По-вашему, такое возможно?

Профессор задумался.

– Понимаете… – затянул он. – Предсказать будущее очень и очень сложно. Вот… Вы играете в бильярд?

– Немножко.

– Вот и представьте себе, что бьете кием по шару. Куда он покатится? Тут сразу начинает действовать множество факторов, действующих вместе и попеременно: ворсистость ткани на столе, форма кия, глазомер, вес шара, сила удара… Десятки, сотни параметров! Вычислить, куда угодит шар, оперируя всеми данными, еще можно, а вот точно сказать, кто победит в игре, не получится – количество факторов станет просто неисчислимым. Ведь надо будет учесть колоссальное множество случайностей! Игрок отвлекся на мгновение, глянув на красивую девушку, или у него вдруг зверски зачесался глаз, или он вспомнил неожиданно, что забыл позвонить жене… И чем дальше в будущее, тем больше этих случайных событий. Мало того, они еще и взаимодействуют, интерферируют, усиливаясь или слабея, сливаясь или разделяясь!

– Но предсказание-то было! – с силой сказал председатель КГБ. – Вряд ли тут случайное совпадение!

– Исключено, – твердо заявил профессор, – вероятность совпадения близка к нулю. Проще, мне кажется, самому отправиться в будущее, чем предсказать его!

– Как-как? – напряженным голосом спросил Синицын.

Рассеянно глянув на него, Лягин вновь повернулся к хозяину кабинета.

– Прошлым летом Сережка… внук мой, – повел он рассказ, – оставил на даче книжку. Там было про пионера, который вдруг перенесся в XVII век и оказался в плену у пиратов. Я уже не помню, чем там все закончилось, главное – сама идея! Из будущего – в прошлое, зная, что было и как станет. Помните, фильм был хороший, «Иван Васильевич меняет профессию»?

– Помним, – кивнул Иванов. – А я как-то тоже одну книжку прочел, «Голубой человек» называется. Про то, как парень из пятьдесят девятого года в прошлый век попадает, с Лениным встречается, ну и, само собой, делается революционером…

На минутку зависла тишина.

– Большое спасибо за консультацию, Алексей Петрович, – вежливо сказал Андропов, шлепнув ладонями по столу. – Простите, что отвлекли от дел.

– Да что вы! – воскликнул профессор. – Это вам спасибо!

– Нам-то за что? – улыбнулся Юрий Владимирович.

– За чай! Ну-у… – Ученый встал и затоптался, словно не будучи уверен, что его отпускают. – До свидания!

– До свидания, Алексей Петрович. И большая просьба – не болтать.

– Конечно-конечно!

Консультант вышел, тихонько прикрыв дверь за собой, а председатель КГБ оглядел товарищей.

– Мысли есть?

– Все эти пророки с ясновидцами для меня так же реальны, как Баба-Яга и Кощей Бессмертный, – негромко проговорил Игорь Елисеевич, вертя в пальцах ручку.

– Да уж! – хмыкнул Борис Семенович. – Такую тему разрабатывать надо лишь в детском возрасте! А вы помните, что Алон показал на допросе? Миха ему сгоряча назвал точное число ядерных зарядов у армии Израиля, характеристики ракет «Иерихон-1» и местоположение ракетных баз…

– И что? – прищурился Андропов.

Иванов флегматично пожал плечами, вычленяя главное:

– Просто я подумал, что мы ныне неплохо осведомлены о том, что творилось в Лос-Аламосе лет двадцать назад, сколько тогда у американцев было атомных бомб и какие наши города эти придурки хотели разбомбить…

– А двадцать лет спустя, – подхватил Синицын, – перестанет быть тайной ядерный проект Израиля!

Все трое переглянулись, и председатель КГБ медленно проговорил:

– Я знаю, какая версия вам нравится больше прочих, но отработать надо все, даже самые дурацкие. Пока что я не докладывал об операции «Хилер» наверх и знают о ней немногие. Даже в Комитете партийного контроля еще ни о чем не пронюхали. Вам я доверяю больше других, товарищи, знаю, что не подведете. – Помолчав, посмотрев на подтянувшихся Иванова с Синицыным, он жестко закончил: – Работаем!

Прохаживаясь по Центральному павильону в расстегнутой куртке, чтобы всем было видно, я получал удовольствие… хоть и краснел со стыда. На моем пиджаке тускло отсвечивал знак «Лауреат НТТМ», а рядом ярко сияла золотая медаль «За успехи в народном хозяйстве СССР». Правда, на обороте гравер вывел «Юный участник ВДНХ», и муаровая ленточка была не красной, а синей, но почета с респектом я огреб как взрослый. Именно славы и стыдился – щеки мои горели, а уши пылали. Хорошо еще, под шапочкой их не видно, а то алели бы, как надранные…

Я бродил по гулкому «Залу науки», делая вид, что не замечаю любопытных взглядов. Стреляли глазками студентки в негреющих шубках на искусственном меху, пробегала шумная детвора, догуливающая каникулы и с упоением поедающая мороженое.

После награждения нас тут много собралось, участников главной выставки СССР – лица у всех одухотворенные, словно осенены полощущими флагами и стягами.

Седые кавалеры медалей ВДНХ, иные со значками лауреатов Ленинских и Госпремий, поглядывали на меня одобрительно, объясняя мой румянец понятным волнением. Не буду же я им растолковывать, что «успехи в программировании ЭВМ» присвоены мной? Что истинные создатели программ и утилит, которые я выдал за свои, еще даже не приступали к работе? Просто мне, нахальному попаданцу, удалось попользоваться результатами их будущих трудов…

Разумеется, я не сознавался, хотя и врать о том, как меня совесть мучила, тоже не стоит. Честно говоря, мне было очень приятно! Стяжал интеллектуальную собственность? Ага, и еще не раз стяжаю, потому как средства нужны для достижения цели. А уж она их оправдает…

В павильоне «Вычислительная техника» народу прибавилось – на выделенном мне стенде стояли уже две микроЭВМ «Коминтерн-1». Слинковав их, я запустил электронную почту между компами, и посетители чатились напропалую, радуясь, как дети, всплывающим сообщениям: «Вам письмо!»

Программе mail уже четыре годика, и первое электронное письмо отправил вовсе не я, а Рэй Томлинсон из Массачусетского технологического, чем сразу поднял рейтинг МИТа. Но до широкой публики прогрессу еще долго добираться, даже королева Елизавета отпишется по «мылу» лишь год спустя.

– Уж не достойнейшего ли отпрыска Петра Семеновича Гарина имею счастье лицезреть? – в лучших традициях восточной куртуазности пророкотал у меня за спиною сочный баритон.

Я повернулся, словно по команде «кругом!», и увидел плотного чернявого мужчину в строгой паре. Это был Юдицкий, главный конструктор советской суперЭВМ 5Э53 – я помнил его фото в интернете. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: передо мной стоит человек себе на уме. Обычно замкнутый, порою Давлет Исламович проявлял осторожную открытость, и тогда его лицо с тонкими азиатскими чертами приобретало чуть напряженное выражение – вот, как сейчас.

– Вы не ошиблись, милостивый государь, – по-светски ответил я и отрекомендовался: – Михаил Петрович. Просто Миша.

Поправив большие очки, Юдицкий слегка смешался, но быстро вернул себе привычную невозмутимость.

– Давлет Исламович, – представился он.

– О-о! – сыграл я радость узнавания. – Можно сказать, мы заочно знакомы – отец частенько вспоминал о вас. И большое вам спасибо, Давлет Исламович, за процессор!

Юдицкий шутливо поклонился.

– А мы с Севой уже посидели за вашей машиной! – приподнято заговорил он, кивая на мужчину лет сорока, ерзавшего на стульчике перед «Коминтерном». Его окружали студенты, болея и наперебой советуя – Сева резался в «Тетрис». – Замечательный аппарат!

– Он станет замечательным, – понизил я градус, – но не раньше, чем вы сработаете проц… ну-у… хотя бы на двадцать тысяч транзиков. И еще бы памяти «Коминтерну» добавить, «метров» двести, для начала…

– Метров? – не понял Юдицкий.

– Мегабайт.

– Ого! – развеселился Давлет Исламович. – Ну у вас и запросики!

В это время распаренные студенты взвыли, оповещая о неудаче, и выселили проигравшего юзера с нагретого места. Отдуваясь, товарищ Юдицкого приблизился к нам, мгновенно сориентировался и с чувством пожал мне руку.

– Высший класс! – оценил он мои конструкторские способности. – Признаться, я даже не догадывался, что азартен! Ох, я же еще и не вежлив! Бурцев, Всеволод Сергеевич.

– Миша, – я пожал протянутую руку и хитро улыбнулся: – ИТМиВТ?[11]

– Оттуда, оттуда! – рассмеялся Бурцев. – Директорствую на страх врагам.

– Еще бы на страх товарищам, – фыркнул Юдицкий.

Всеволод Сергеевич поскучнел.

– Ваша реакция… – обережно заговорил я. – Она, случайно, не связана с проектом Единой системы ЭВМ?

– Дурацкая идея! Антисоветская! – сморщился Всеволод Сергеевич. – И не делай такие глаза, Давлет! Ведь и ежу понятно, что «сдирать» айбиэмовские наработки – путь в никуда. Самим надо делать! Думать своей головой! А ЕС ЭВМ – это тупик. Мы опять отстанем! Нет, ну как можно планировать на годы вперед производство одних и тех же машин?! Пока мы добьем «Ряд 1», на Западе сменится пара поколений тамошних компьютеров! Да, да, так и будет – цикл разработки ЭВМ занимает три года как минимум. Планируем регресс?!

– Келдыш горой стоит за «единку», – криво усмехнулся Давлет Исламович. – Унификация, дескать. Совместимость ЭВМ, и все такое. Экономия…

– Келдыш вычислил, сколько мы получим, – забрюзжал Бурцев, – а он, интересно, подсчитывал, сколько мы потеряем? Ведь кучу проектов по ЭВМ придется сворачивать – финансирование перекроют! Да мне в принципе грех жаловаться, институт на оборонку работает. Так за державу ж обидно! У нас и без того проблем – вагон и маленькая тележка. Вон, у химиков никак не допросимся нормальной пластмассы для микросхем. И качественного ферролака для накопителей не дождешься! Прецезионные подшипники – йок, высокоточные шаговые двигатели – йок, – ёрничал он, повторяя за Райкиным. – «Сыжу, куру…» А теперь еще и перспектива – йок! Здрасте, приехали!

– Не ворчи, – буркнул Юдицкий.

– А если обратиться к Келдышу? – спросил я. – Вразумить академика?

– Да вразумляли уже… – отмахнулся, пригорюнясь, Всеволод Сергеевич. – Все без толку! Сам Лебедев, больной уже, выступил против этого откровенного вредительства, да только вконец подорвал здоровье. Так и помер в прошлом году…

– Ладно, ладно! – прекратил прения Давлет Исламович. – Хватит траура! И вообще, нам пора, еще в институт надо заскочить.

– Ох черт, я и забыл! – растревожился директор ИТМиВТ. – До свидания, Миша! Будем ждать и надеяться, как завещал граф Монте-Кристо!

Бурцев крепко пожал мне руку, а Юдицкий сдавил ее, бедную, еще сильнее.

– Передавайте большой привет Петру Семены-чу, – сказал он с оттенком напыщенности, – и держите меня в курсе ваших достижений!

– Обязательно! – заверил я обоих.

Глава 3

День начался с призывной выпевки горна – радиоточка разнесла по комнате воинский сигнал «зари». Семь сорок.

– Здравствуйте, ребята! – жизнерадостно сказало радио звонким девчоночьим голосом и сразу – высоким мальчишечьим: – Слушайте «Пионерскую зорьку»!

– Не буду! – буркнул я капризно и убавил звук. Спать хотелось ужасно. «А вот не надо было до ночи засиживаться!» – выговорил себе в назидание, отворяя форточку.

На свежем воздухе испуганно заколыхалась штора, позвякивая кольцами с «крокодильчиками», а с улицы долетело занудное ширканье лопаты – дворник дядя Федя вышел на расчистку.

От вчерашней хмурости в небесах и следа не осталось. Просыпав свежий, пушистый снег, природа словно исчерпала лимиты на осадки и сразу подобрела, являя милость человекам – над миром засияла густая, роскошная лазурь, без единой помарки в виде белесого облачка.

Алое, словно умытое солнце светило, но не грело, вот только малышне все нипочем – дошколята вопили на все голоса, кувыркаясь в сугробах, катая заготовки-шары для снеговиков, а от легкого морозца лишь ярче разгорался румянец на их пухлых щеках, кое-как стянутых «ушами» шапок.

Вздохнув, я наскоро поотжимался, помахал руками, изображая зарядку, и стал собираться в школу.

Вытащив из-под клавиатуры дневник, посмотрел, какие сегодня уроки, погладил полированный бочок микроЭВМ.

Спасибо Данилину – помог дотащить до дому самоделку мою продвинутую, а я еще и сумку с гостинцами волок. Полдня бегал по Москве в поисках дефицита! Ресторан на проспекте Калинина торговал на вынос чужеземным спиртным – я разжился «Чинзано» и «Мартелем». Повезло, даже канючить не пришлось, чтобы кто постарше затарился за меня – усатенький официант молча принял три десятки и отсчитал сдачу. Правда, жирные фиолетовые печати марали яркие этикетки, но это пустяки, дело житейское. Зато будет, чем чокаться на 23 Февраля и 8 Марта!

Маме я купил тушь для век «Луи Филипп» и баночку растворимого кофе «Бон», папе достал блок финских «Мальборо», сестренке привез целый набор модных заколок и цветных резинок для волос, а то бедной Насте приходилось нарезать на узенькие кружочки старую велосипедную камеру.

Приятно, что моих восхитили не подарки, а новые регалии их «Мишечки». Папа гордился, мама умилялась, а сестренка просто радовалась, незатейливо, но искренне.

Сложив в сумку тетради с учебниками, я сморщил нос – теперь, когда у меня что-то, наконец, стало получаться, когда я свел знакомство с членом Политбюро, идти в школу не хотелось совершенно. Пустая трата времени.

Вопрос: а куда его еще девать, это время? Или, может, меня возьмут научным сотрудником в папин институт – без аттестата о среднем, без диплома о высшем?

Ответ отрицательный…

Похмыкав, повздыхав над своею горькой судьбиной, я подцепил пальцами ног разношенные тапки и пошлепал на кухню. Отец уже ушел, он специально выходил пораньше, чтобы перед работой пробежаться на стадионе – «выдохнуть накуренное», по его выражению.

Мама, как всегда поутру, ничего толком не успевала, пытаясь одновременно жарить яичницу, прихлебывать кофе, одеваться и краситься. Торопливо семеня мимо санузла в зал, она мимоходом чмокнула меня, уже из спальни оповещая о завтраке на плите.

– Ага! – ответил я с энтузиазмом. Ну разумеется…

Мама забыла выключить конфорку, и яйца пережарились, а я люблю, чтобы желток жидким был. «Ничего, потерпишь, – сурово прижучил я голодный организм. – Не нравится, жарь сам! Понял?»

Желудочно-кишечный тракт присмирел, утробно урча.

Расслышав шаркающие звуки шлепанцев, я понял, что Настя встала, и юркнул в ванную, пока она там не засела «отмокать». Быстро сполоснувшись, натянул треники, влез в футболку и вернулся за завтраком.

– Опять я опаздываю! – простонала мама из прихожки. – Пока! Чао-какао!

– Мам! Ты кофе не допила! – Выскочив, я протянул чашку – мама опорожнила посуду в два торопливых глотка.

– Все, я побежала!

Дверь захлопнулась, а с лестницы донеслось торопливое стаккато каблучков. «Первый пошел… – мелькнуло у меня. – Второй пошел…»

Помыв мамину любимую чашку, красную в белый горошек, я поделил яичницу на две половинки. А вот и сестричка явилась – в безразмерной ночнушке, заспанная и растрепанная, она выглядела недовольной. Усевшись, по привычке подворачивая под себя ногу, Настя облокотилась на стол и подперла голову кулачками, из-за чего ее симпатичное личико смешно искривилось.

– Чего дуешься? – бодро спросил я. – Каникулы кончились? Ничего, весенние скоро!

– Ага, скоро… – пробурчала сестричка. – Два месяца еще! С половиной.

– Лопай, – сказал я, накладывая Насте ее долю.

– Спасибо, – вздохнула девочка, ковыряя вилкой желток. – А можно, я у мамы кофе возьму? Ма-аленькую ложечку?

– Ложечку? – Я сделал вид, что глубоко задумался. – Ну, разве что со сгущенкой…

– А что, – воспряла Настя, – еще осталась?

То ли кофе так подействовал, то ли сгущенное молоко, но сестренка явно взбодрилась. Вскоре в ванной зашипел душ и донесся девичий голосок, напевавший что-то a la «тра-ля-ля!».

А вот мне поплохело. Я почти постоянно ощущал, что веду двойную, если не тройную жизнь. Ни родные, ни друзья даже не подозревали, с кем имеют дело. Я бегал от Моссада и КГБ, спасал людей, убивал врагов, но все эти деяния оставались невидимы, как шевеление рыб под черною холодною водой. Родителям и одноклассникам открывалась лишь та часть моего существования, которая находилась на поверхности, в зоне доступа.

Иногда, вот как сейчас, становилось паршиво. Хотелось побыстрее «рассекретиться», стать как все и просто жить. Тогда я пробовал встряхнуться, уверял себя, что это минутная слабость и она пройдет, а мой долг и священная обязанность – останутся.

Ведь никому больше не ведомы опасные ямы и колдобины, испохабившие «светлый путь»! Никто, кроме тебя, Мишечка, не знает, каким дерьмом мы измараемся в будущем, если не возьмемся за ум в настоящем. Трудно тебе, Мишечка? А ты терпи! Тяжко? Зато тебе возвращена давно забытая юность, а впереди – молодость и зрелость! Шахтерам за вредность молоко дают, а ты юзаешь юное тело, до отказа набитое здоровьем. Разве бывает большая плата, чем жизнь? Вот, и пользуйся…

– Настя, ты скоро?

– Щас я! – донеслось из спальни.

– Шнелле, шнелле! – скомандовал я в папиной манере.

– Яволь… – откликнулась сестра.

Шлеп-шлеп-шлеп! Прискакала за утюгом. Шлеп-шлеп-шлеп! Ускакала. Я не спеша оделся, обулся, дождался, пока Настя перед зеркалом доведет до совершенства свою челку, и скомандовал:

– Шаго-ом…

– …марш! – дала отмашку сестренка.

И мы в ногу пошагали в школу. Начиналась третья четверть.

Пока шел в школу, упрямо не оглядывался, не шарил взглядом по сторонам, пытаясь заметить слежку. Мне казалось унизительным бояться преследования, тем более что работу профессионалов из «семерки» я все равно бы не углядел. Ни подвижных наблюдателей, ни пикетов, ни закрытых постов «наружки». Вот, прошел я мимо ларька «Газ-вода», закрытого по зимнему времени. А не пост ли это? Вдруг там кто-нибудь засел и уставился на меня в бинокль, прихлебывая для сугреву чаек из термоса? Или они в аптеке притаились, что на углу улицы Чкалова? А вон «бобик» проехал, фырча мотором – не фотокамера ли там блеснула объективом? Или вон, позади плетутся два важных начальственных чина с пухлыми портфелями – это они в исполком напротив или за мной? Вот, сейчас передадут объект по цепочке, а сами сделают вид, что причастны к партхозактиву…

Меня не мучила паранойя, просто помнились слова Марины о пристальном внимании 7-го управления к школам, техникумам и филиалу Одесского универа – я приближался к «зоне особого внимания».

Чтобы меня «вести», человека неопытного, не обученного отрываться от слежки, достаточно пяти-шести наблюдателей-«топтунов». Нет, они не станут топать за мною всей толпой – будут передавать «объект» по эстафете, шагая параллельно, по другой стороне улицы или навстречу, а то и вовсе лидируя. Разве можно заподозрить в преследовании во-он того мужика в пыжиковой шапке, что движется вразвалочку передо мной? Так на то и расчет! Если за вами следят, то наблюдатели наверняка сзади, верно? Вот этой элементарной житейской логикой и пользуются дяди и тети из «семерки». Наивный «наблюдаемый» нервно посматривает за спину и малость успокаивается, никого не обнаружив, а на влюбленную парочку впереди даже внимания не обращает.

Парень что-то весело рассказывает подруге, оборачиваясь к ней, – и прекрасно видит «объект». Девушка смеется, нюхает подаренные цветы – и сообщает в микрофон, спрятанный в букете, об эволюциях преследуемого, плетущегося за их спинами…

Школьные гомон и суета быстро вымели из сознания все шпионские страсти. Уворачиваясь от бешено несущихся дошколят, я солидно поднялся на второй этаж, не замечая никого из одноклассников. Они нашлись в аудитории.

Едва я открыл дверь, как весь класс дружно встал и начал скандировать:

– По-здрав-ля-ем! По-здрав-ля-ем!

Мне стало тепло и приятно. Лица, лица… Юные, свежие, без единой порчинки.

– Садитесь, дети! – ухмыльнулся я.

9-й «А» весело захохотал, а Сосницкий выдал глубокомысленное:

– Проставиться бы…

Я вынул из сумки большой кулек с «Мишкой на Севере», «Белочкой», «Кара-Кумом» и прочими изысками пищепрома, достать которые в Первомайске – проблема. А в нашей школе свято соблюдали давнюю традицию: девочка или мальчик в честь великого торжества, вроде дня рождения, несли в класс конфеты – по две штуки каждому. Конечно, для старшеклассников сладости уже не имеют первичной ценности, но даже выпускники остаются детьми.

– О-о-о! – пронесся по классу голодный стон.

– Ой, а у нас с Нового года заварка осталась… – робко сказала Альбина. – Там, в шкафчике, где карты и глобус!

Тут Жека Зенков сорвался с места и вытащил с нижней полки старого рассохшегося шкафа, забитого наглядными пособиями, пустую пятилитровую банку из-под венгерских огурчиков «Globus». Торжественно продемонстрировав ее, он, будто олимпийский факел, поднял самодельный кипятильник, тайком собранный на уроке труда.

– До звонка двад… девятнадцать минут, – затараторил Жека.

– Успеем! – веско сказал я, перехватывая банку.

В рекреации работали питьевые фонтанчики, поэтому набрать воды – дело несложное. Вскоре она уже нагревалась – кипятильник из нихромовой проволоки звучно шипел и пускал пузыри. Девчонки деловито мыли посуду, заставляя учительский стол импровизированным сервизом – прославленные граненые стаканы соседствовали тут со щербатыми чашками и мятыми алюминиевыми или больничного вида эмалированными кружками, мерным сосудом из химкабинета с носиком и шкалой в миллилитрах, двумя маленькими баночками из-под майонеза, колпачком с выдавленными иероглифами от давно разбитого термоса, и даже крохотной вазочкой, в которой Циля Наумовна держала карандаши.

Вода закипела, и Зенков щедро сыпанул заварки – чаинки плавно опускались на дно, распуская ржавый шлейф, а опилки плавали сверху.

– Наливаем! – махнул рукой Андрей Жуков.

– Да пусть настоится, Дюш, – заспорила Тимоша.

– Времени нет! – сурово оборвал ее Дюха. – Точка – и ша!

Заклацала, зазвякала разнокалиберная посуда, зашуршали конфетные бумажки.

– Мм, как вкусно…

– Миш, где брал?

– В «Елисеевском».

– У-у… понятно.

– А я помню, на автостанции был буфет и там продавались шоколадные пирожные… Ну вот как «Мишка на Севере», только побольше и сверху такая «запятая» из шоколада…

– Вспоминала бабушка Зина свое детство…

– Я т-те щас дам «бабушку»! Ишь ты его!

– Молчу, молчу…

– Миш, интересно было?

– Конечно, интересно. Столько народу со всей страны!

– Лю-юди! А тут еще четыре конфеты осталось!

– Будем щедрыми – отдадим девочкам.

– Точка – и ша!

– Прошу считать меня девочкой!

– Ха-ха-ха!

Когда прозвенел звонок, мы спрятали пустую банку и кипятильник, а весь «сервиз» убрали на шкаф. Класс чинно расселся – и облизывался. Хорошо…

Инна Дворская, делившая со мной парту, сладко улыбнулась:

– Спасибо за чай… – придвинувшись ко мне, она добавила: – и за третью конфету!

– Мне так не дал! – донеслось с задней парты.

Я обернулся. Рита Сулима надула губки и косилась в сторону, напуская на себя грусть и разочарование.

– Риточка! – начал я оправдательную речь. – Тебе сладкое нельзя, а то будешь толстая и некрасивая!

Поняв, что попал в смысловую ловушку, я смолк.

– Правильно, – вздохнула Дворская с нарочитой печалью, – пусть лучше Инночка заплывает жирком…

– Девочки, я этого не допущу! – твердо пообещал я. – Буду лично следить за объемами ваших талий!

– Одних лишь талий? – промурлыкала Рита, подаваясь вперед.

Выдержав взгляд ее непроницаемо черных, завораживающих, затягивающих глаз, я набрал воздуху в грудь, чтобы высказаться, однако ничего нейтрального, подобающего примерному поведению в школе, не нашел. На язык так и просились ответы в духе «детям до 16», но я смолчал. Опустил глаза и криво усмехнулся.

Меня спас приход математички Нины Константиновны.

Сухая, жесткая, со старомодной прической и в ужасных роговых очках, Нина Константиновна носила вечную свою синюю кофту и строгую черную юбку.

– Здравствуйте, дети.

– Здра-асте! – прошумел класс, гремя стульями.

– Садитесь. К доске пойдет…

Сжав тонкие бескровные губы, учительница математики исследовала классный журнал, а «дети» притаились, цепенея, как бандерлоги перед питоном Каа.

– Рита Сулима!

Девушка прошествовала мимо, легонько задев бедром мое плечо, будто случайно коснувшись, а я мрачно подумал, что пока меня спасает лишь невинность самой Риты. Ей нравится дразнить Мишку Гарина, манить на грани озорства и обольщения, упиваться пробудившейся женственностью, но Сулима ни за что не шагнет за край, желанный и пугающий. Она выглядит как взрослая девушка, познавшая все стороны близости, а на самом деле это обычная девчонка семидесятых. Затащить такую в постель легко, но только после свадьбы…

– Дай определение нечетной функции, – монотонно проговорила Нина Константиновна, – и ответь, как нечетность функции влияет на ее график.

Сулима повернулась к доске и подняла руку с мелком. Подол школьного платья полез вверх, притягивая взгляды мальчишей со всего класса. Я нарочно отвернулся – и пересекся со взглядом Инны, понимающим, сочувствующим, ласковым…

Мелок застучал по доске, выписывая математические кренделя.

– Функцию называют нечетной, если для любого значения «икс» выполняется равенство… – Ритин голос звучал спокойно, без волнующих грудных обертонов, а рука выписывала символы. – Это означает, что график нечетной функции симметричен относительно начала координат…

Щекоча мое ухо прядкой волос, Инна зашептала:

– Это она специально…

– Обе вы хороши, – проворчал я. Дворская отстранилась огорченно, и мне пришлось спешно договаривать: – Просто чудо, как хороши!

Девушка залучилась радостью…

Левый берег Южного Буга полого поднимался в сторону восхода. Создавалось такое впечатление, что это горизонт слегка кренится к реке, а по его краешку катится солнце – красное огненное колесо набрасывало нежно-розовый отсвет на слежавшийся снег, покрывавший крыши частного сектора, а телевышку, парившую в студеном утреннем воздухе, выставляло четкой прорисью, тушью вписанной в кремовые небеса.

Марина прищурилась, глядя за боковое стекло, тронутое влагой. Служебная «Волга», прозванная «дублеркой»[12],въехала на мост, и справа распахнулся Южный Буг, скованный льдом. По снежным наметам тянулись цепочки следов, целые тропинки были протоптаны между берегами – людям так удобнее попадать из Ольвиополя в Голту[13].

– Куда? – отрывисто спросил Григорий, сидевший за рулем.

– На Киевскую. Или… – Исаева задумалась. – Вот что, заедь пока на стоянку у исполкома. Надо поговорить.

Ершов бросил на нее взгляд, но девушка уже отвернулась, не став разбираться в чувствах недавнего врага. Хм. А теперь он кто? «И не друг, и не враг, а так»? Самое смешное заключается в том, что никому другому и довериться-то нельзя…

«Дублерка», подревывая мотором, вкатилась на стоянку у райисполкома-пятиэтажки, замерла, утробно рокоча, и Григорий выжидательно посмотрел на Марину. Девушка вздохнула.

«Еще б «шашечки» нарисовать по борту…» – подумала она отстраненно, глядя, как редкие хлопья снега тают на светло-оливковом капоте.

– Помнишь, ты сказал Евгению Иванычу, что тебе можно верить?

– Можно, – подтвердил Ершов, выпрямляя спину.

«Раньше он обязательно стал бы расспрашивать, что да как, – отметила про себя Марина, – а теперь ведет себя по-мужски… Или я это себе напридумывала?»

– Если честно, я хотела сейчас выйти – и совершить… ну-у, скажем так – должностной проступок, – призналась девушка, напрягаясь в ожидании отказа. – Но одной мне будет трудно. Ты мне поможешь?

– Да, – спокойно и твердо сказал Григорий.

Исаева повернула к нему голову, встречая бестрепетный взгляд.

– Только не думай, что я соглашаюсь по недомыслию или это у меня романтические позывы взыграли, – сказал Ершов, опуская глаза и отворачиваясь. – Просто я тебе верю, – пожал он плечами. – Не станешь ты совершать ничего такого, чего мне потом и вспоминать не захочется. Этот твой «проступок»… Он как-то связан с Михой?

– С ним. – Решившись, Марина устроилась поудобней. – Миха слишком много знает, поэтому мы за ним и охотимся. Моссаду он нужен по той же причине. А я хочу Михе помочь! Ты спрашивал, что нас с ним связывает…

– Марина… – поднял Ершов руку жестом слабого сопротивления.

– Да все равно ж ты не перестанешь думать об этом! – в девичьем голосе стал различим оттенок нетерпения. – А я и сама не знаю что! Конечно, я ему очень благодарна, и Миха мне симпатичен, но… – Чувствуя, как в ней поднимается раздражение, Марина выпалила: – Будь он хоть на три года старше, между нами хоть что-нибудь, да было! А так…

Исаева глянула на Григория, замечая следы смятения. Ершов по-всякому уворачивался, занимая руки пустяками – то руль зачем-то протрет ладонью, то рычаг переключения скоростей. И вот попался, не успел опустить веки, и Марина увидела, как в глазах напарника, казалось, навсегда потухших, тлеет, разгорается робкий огонечек надежды. Девушка даже застыдилась, словно подглядела за чем-то глубоко личным.

– Мы сегодня часто говорим о доверии, – пробормотала она, тут же усилием воли возвращая голосу непринужденность. – Так вот. Больше всех я верю Михе. И, если даже сам председатель КГБ отдаст мне приказ задержать его, я постараюсь Мише помочь, чем бы мне это ни грозило. Я… Я не смогу тебе объяснить почему – все это на уровне догадок, чувств, интуиции. Даже для самой себя сформулировать не получается!

– Марина, – мягко сказал Ершов, легонько касаясь рукава ее дубленки, – мне достаточно того, что ты хочешь как-то уберечь Миху от назойливого интереса Конторы. Если для этого понадоблюсь я, то мне будет приятно тебе помочь, пусть даже меня потом запишут в соучастники или вовсе в предатели. Что нужно делать?

Исаева вздохнула свободнее, сама поражаясь своей откровенности. Конечно, нелегко носить в себе секрет, но раньше ей бы и в голову не пришло обсуждать Мишу с Ершовым. Теперь все по-другому, Григорий стал иным – таким, каким должен быть.

– В общем, так, – сказала Марина решительно. – Найти Миху было бы очень сложно, не оставляй он следов. Миха вылечил нескольких людей, и они могут как-то выдать его, даже сами того не желая. Проговорятся или… Ну, по-разному бывает! Нужно хотя бы предупредить их, чтобы не болтали лишнего – наши вот-вот заявятся к ним в гости.

– Их трое, – понятливо кивнул Ершов. – Кацман, Черноусов и Шевелёва. Тебе тогда лучше поговорить с девушкой, а я возьму на себя мужиков.

Минут пятнадцать они потратили на то, чтобы тщательно обговорить подходящие «легенды», и расстались – Григорий поехал на Киевскую, «навестить» Ивана Пантелеевича Черноусова, а Марина направилась к школе № 12, чтобы перехватить Светлану Шевелёву.

Прикидывая, как придать «перехвату» больше натуральности, Исаева вздохнула – видимо, придется ей запастись терпением. Появляться в школе нельзя, слишком уж сильная «засветка», а бродить вокруг, высматривая нужного человечка, еще худшая тактика. Оставался один вариант – дожидаться конца последнего урока и пересечься со Светланой как бы невзначай.

Оккупировав ближайшую телефонную будку, девушка потратила две копейки, чтобы позвонить в школу.

Басистый женский голос ответил сразу:

– Алё?

«Мощная тетя…» – мелькнуло у Марины.

– Ой, здравствуйте! Это школа? Еще раз здравствуйте! – затараторила она, притворяясь мамочкой. – У меня ребенок учится в 9-м «а», а нам надо сходить в поликлинику, желательно до обеда или в обед. Вы не скажете, сколько у них сегодня уроков?

– Вообще-то, пять, – проговорили на том конце провода. – Минутку… Так… Ага! В 9-м «А» сегодня не будет четвертого урока – учитель заболел.

– Ой как хорошо! – возрадовалась «мамочка». – Я еще и на работу успеваю! Спасибо вам большое! До свиданья!

Повесив трубку, Марина пробормотала:

– Ой как хорошо – учитель заболел…

Тем не менее сей грустный факт наполнял позитивом – и тягучее ожидание укорачивалось, и повода для встречи искать не надо.

Как установили ребятки из «семерки», Света и Маша Шевелёвы обычно не ходят в школьную столовую, а посещают кафе «Березка», расположенное неподалеку, за сквером, на улице Герцена – там работает то ли тетя, то ли бабушка близняшек.

Если Светлана не изменит своей привычке, то «случайное» свидание с нею состоится на нейтральной территории и выглядеть будет совершенно естественно – старшие лейтенанты госбезопасности тоже «хочут немножечко кушать», как выражаются первомайцы…

Глава 4

Январь прошел впустую, я словно отдыхал после Москвы и Подмосковья. А мысли зудят, как надоедливое комарье, нудно и противно, то отдаляясь, звеня на пределе слышимости, то над самым ухом, сверля мозг насквозь.

Словят меня или нет? А что будет, если словят? Спрячут в каком-нибудь «закрытом» городе? Хм. Не худший вариант – в Арзамасе-16 или Челябинске-70 со снабжением получше…

Немного встряхнулся я на той неделе, когда Светланка незаметно для других подбросила мне в сумку записку. В лучших детективных традициях послание требовало, чтобы я не звонил Шевелёвым и делал вид, будто мы незнакомы. Далее шло обещание все объяснить и приписка: «По прочтении сжечь».

Я и сжег. Не подходил к телефону. Не замечал Свету с Машей.

А в душе росла и росла тревога…

Кабинет химии находился ближе всего к столовой, поэтому наш класс занял столики первым, едва грянул звонок, призывающий голодных на большую перемену. Талончик, выданный мамой, я разменял на пюре с парой сочных биточков, салат и чай с рогаликом. Ел вдумчиво, не торопясь, поэтому Жека Зенков и Дюха, делившие со мною столик, испарились к середине трапезы. Зато тут же подсел Володька Лушин, торжественно выставляя перед собой тарелку супа.

– В обед надо обязательно кушать жидкое, – наставительно сказал он. – Полезно для здоровья, и вообще…

Выхлебав полтарелки, Лушин взял деловой тон.

– У меня есть к тебе предложение, – заговорил он, – от которого ты… ну не то что не сможешь, но не должен отказываться.

– Заинтриговал, – усмехнулся я. – Опять политинформацию хочешь на меня повесить?

– Бери больше! – мажорно воскликнул комсорг. – Ну, во-первых, я тебя поздравляю с успехом на ВДНХ, а во-вторых… Я все эти дни пропадал в райкоме комсомола, советовался с ответственными товарищами, и они поддержали мою идею – создать при нашей школе Центр НТТМ!

– О как! – вяло удивился я. Чего-то подобного я ожидал – наш комсорг не упустит шанс нагрузить рядового члена ВЛКСМ общественной работой. А Центр НТТМ мне пригодится – мой Центр, где я сам стану пестовать будущих соратников и помощников.

Один я не справлюсь. Спасать СССР нужно большим, дружным коллективом! Да таким, чтобы не только по мастерским да лабораториям ошивался, а мог бы и на баррикады выйти, если потребуется, оружие в руки взять и – огонь по врагам рабочего класса!

– Надо полагать, руководящую роль в новом Центре отведут райкому ВЛКСМ, – проговорил я, четвертуя биток. – Правильно я понимаю политику партии?

– От и до! – выразился комсорг. – А конкретно… Есть один товарищ, уже на пенсии, но дядька интересный. Рабочий-новатор, изобретатель и рационализатор. Я вас потом познакомлю. А ты будешь его заместителем по научной части!

«Ну, это мы еще посмотрим, кто кем будет…» – потеребил я нос.

– Задача руководителя, – невнятно вещал Лушин, смакуя компот, – все организовать, пробить и согласовать, а твоя – собрать думающую молодежь и занять ее тем самым научно-техническим творчеством. Понял?

– Нет, – спокойно ответил я.

– То есть? – подался назад Володька.

Я молча доел салат.

– Давай так, товарищ комсорг, – всерьез сказал я, приступая к обряду чаепития. – В принципе я согласен с идеей Центра, но ты даже не представляешь, какую мороку себе создаешь…

– Морока! Ха! – отреагировал Лушин. – Я в этом году заканчиваю школу и хочу поступать… не скажу куда. Только туда нужна рекомендация как минимум от республиканского ЦК ВЛКСМ, и я ее получу там, – указал он на потолок, – если буду крутиться здесь! – палец уткнулся в стол.

– Все с тобой ясно, – кивнул я, откусывая от рогалика. – Теперь, что касается меня. О массовости сразу забудь – в Центр я приглашу тех, кто реально дружит с наукой и техникой, кто хочет чего-то добиться, а не просто с пользой провести время.

– Согласен! – быстро сказал комсорг. – Мне важна не массовка, не охват, а конкретные результаты.

– Результаты будут, – пообещал я. – Только знаешь что… На модели да макеты мы размениваться не станем. Для начала соберем автомашину…

– Ого! – развеселился Лушин. – Вот так вот, сразу?

– Ну, не сразу, – дернул я уголками губ, – месяца за два-три. Помнится, школе передавали легковой «Иж» на уроки по автоделу? Ну там, разобрать-перебрать…

– А, да, стоит такой в гараже. Так он же битый весь!

– Это пустяки, – небрежно отмахнулся я. – Движок, главное, целый, а остальное – руками и головой. Задок у «Ижа», помню, всмятку, так что сделаем из него пикап, но с двойной кабиной. С электронным впрыском и зажиганием, с электроподъемниками стекол, с кондиционером, с автоматической коробкой передач, с турбонаддувом…

– Ого! – комсорг изобразил на лице все уровни впечатления, от умеренного до сильного. – А сможешь? Хм… – тут же смутился он. – М-да.

– Вот-вот, – проворчал я. – В общем, ладно. Считай, что ты меня уговорил, но учти – побегать тебе тоже придется.

Володька легкомысленно махнул рукой.

– А! Не потопаешь – не полопаешь! Когда сможешь начать двигать прогресс?

– Да хоть сегодня. – Я допил чай и отставил пустой стакан. – Помещение нужно, желательно при гараже. В идеале для Центра подойдут школьные бокс и мастерская. С отоплением чтоб. На крайний случай «буржуйку» сварганим. Инструменты и приборы по списку – завтра передам. Как справишься, так и начнем. А пока я переговорю с массами. И еще. Меня не интересует прогресс сам по себе, я хочу, чтобы наш будущий Центр пропагандировал одну простую вещь: советская наука и техника – самые передовые в мире! Как раз это мы и будем показывать – и доказывать! – в металле. Ну и в других материалах…

– Согласен! – Лушин протянул руку через стол, чуть не опрокинув стакан, и я ее пожал.

Центр НТТМ… Ну что ж, пусть будет Центр.

Мое знакомство с Сусловым – это лишь первый робкий шажок к достижению цели. А цель пугает колоссальным размахом и завораживает своей грандиозностью.

Какие только стратегии будущей борьбы мы не перебирали с Леной там, в «прекрасном далёко»! И «Революционер», и «Диктатор», и даже «Партизан»! Но, чем дольше я живу в этом времени, в чудовищном и чудном семьдесят пятом, тем сильнее склоняюсь к варианту «Советник». С виду все просто – мне надо искать сторонников, зазывать под свои знамена нужных людей среди партаппаратчиков и прочей номенклатуры, продвигать их наверх, затевая аппаратные игры, а то и «прямые действия», как в КГБ называют ликвидации и прочие веселые штучки. Выходить на прямые контакты с ключевыми фигурами – Андроповым, Косыгиным, Сусловым, Брежневым, Громыко, Устиновым, хотя этот еще не министр обороны. Добьюсь их доверия – поделюсь информацией, опосредованно и строго дозированно. Пусть выполняют отдельные части плана, порой даже не догадываясь, что спасают первое в мире государство рабочих и крестьян.

А попутно хорошо бы устроить… ну хоть точечную чистку, удаляя предателей нынешних и будущих! Не обязательно напрямую. Человека можно убрать, послав сигнал компетентным органам или слив «чернуху» конкурентам – пусть сами его топят, оттирают, снимают…

– Привет! – сказала Рита, проходя мимо и бросая нечитаемый взгляд. – Зайди в пионерскую комнату.

Я, занятый своими мыслями, даже не кивнул, словно вступая в непонятную мне девчачью игру.

До урока оставалось еще минут десять. Спустившись этажом ниже, я убедился, что рядом никого, а веселый шум эхом гуляет по коридору. Дверь пионерской комнаты, обычно запертая на ключ, поддалась, и я вошел.

Огромная гипсовая голова Ленина пугающе белела с постамента. Рядом по стене пласталось знамя из бархата, с витыми кистями и шитым профилем Ильича. На столике в углу покоились горны и барабан с парой кленовых палочек. А у окна стояли Рита и Светланка.

– Привет, – сказал я и велел: – Выкладывайте.

– Я же говорила, что Мишка умный, – вспыхнула Сулима белозубой улыбкой. Светлана вздохнула. Тут со двора донеслись вопли малолеток – и бабахнула бомбочка, начиненная магнием с марганцовкой. Шевелева шарахнулась к простенку.

– Света, ты меня пугаешь, – серьезно сказал я.

– Это я вчера пугалась. – Света послала вымученную улыбку.

– Да ладно, Светка, все ж нормально! – грубовато успокоила подружку Рита. Обернувшись ко мне, она сказала с милой улыбкой: – Помнишь, в прошлую пятницу урока не было? Мы тогда со Светкой в кафе пошли, где ее тетя Тома работает – она вкуснющие пельмени варит, в горшочках, а сверху корочкой из теста запечатывает… Там мы встретились с Мариной.

Сердце дало сбой или мне это показалось?

– С какой Мариной? – спросил я, чувствуя, как сохнут губы.

– С твоей, – невинно улыбнулась Сулима. – С Исаевой.

Зябко обняв себя за плечи, Светлана заговорила сбивчиво:

– Марина предупредила, чтобы мы ничего тебе не рассказывали, но так уж совсем нечестно получается! В общем, она… мы с ней условились, что я буду говорить, когда… если мне покажут твое фото в гриме и… и спросят, знаю ли я этого человека.

– А еще Марина сказала, – перебила ее Рита, возбужденно блестя глазами, – что с Кацманом и Черноусовым уже поработал ее человек. Григорий, она сказала. Знаешь его?

– Довелось, – вздохнул я.

– А вчера меня вызвали к завучу. – Шевелева нервно затеребила передник. – Валентина Ивановна вышла, а какая-то женщина устроила мне… ну, такой вежливый допрос. И показала фоторобот…

– Нос с горбинкой, длинные волосы? – проговорил я. Изначально, еще подходя к двери пионерской комнаты, я весь сжался внутренне, но сейчас, как ни странно, меня стало отпускать.

– Да-да! – подтвердила Света. – Все, как Марина говорила! Ну, я и выложила нашу «легенду»…

– Мы ее втроем придумали, – похвасталась Рита. Она сделала два быстрых шага и крепко обняла меня. Я механически положил руку на тонкую талию.

– Мы никому-никому тебя не отдадим, – негромко, чуть задыхаясь, проговорила девушка. – Да, Свет?

Шевелева часто закивала, прикусывая губку.

– Девчонки, – голос у меня дрогнул, как у героя сентиментального сериала, – какие ж вы у меня хорошие!

Девчонки расцвели…

Погода, как зыбкие весы, – постоянно качается между «тепло» и «холодно», но в этот день она установилась точно посередке. Ясные выси невинно голубели вокруг солнечного жерла, а редкие облачка пугливо жались к краю небосвода да прятались за крышами, словно боясь растаять.

Я храбро расстегнул куртку и покачал клеенчатой сумкой – увесисто, но руку не оттягивает. Вернувшись с ВДНХ, заделался главным поставщиком продуктов для семьи. Я же обещал маме выделять ей три часа в день, чтобы она спокойно готовилась в заочницы и не забивала себе голову домашними хлопотами. А подвизаться на поприще кормильца именно мне всего ловчей. Родители приходили с работы поздно, когда в магазинах выстраивались очереди, а я мог отовариться сразу после школы – и уже пару раз очень удачно заходил в гастроном. Неделю назад выбросили чай «со слоном», по две пачки в руки, а вчера прикупил курицу свежемороженую, и не «тошнотика», как мама прозывала синюю «дичь» с птицефабрики, а на редкость упитанную тушку по два шестьдесят пять за кило.

Теперь мой путь лежал в «железнодорожный» магазин, что у вокзала – туда привозили вкуснейшие караваи «Подольского».

Выйдя на перрон, я сразу увидел девушку в черных очках, прятавшую красивое лицо, белое, как у гейши. Невысокая, стройная, с расстрепанными волосами, она семенила ломким шагом к краю платформы, поникнув и безвольно опустив руки – лишь тонкие пальцы, выглядывавшие из рукавов ношеного пальто, то растопыривались, то нервно сжимались в кулачки. Девушка не глядела по сторонам, зато напряженно прислушивалась – с запада подходил товарняк.

Я остановился в растерянности, не зная, что предпринять, и стоит ли думать о плохом. Может, она вообще не читала «Анну Каренину»! А беспокойство росло и росло, поднимаясь, как столбик ртути в градуснике под мышкой температурящего больного Тепловоз басисто загудел, волоча за собой замурзанные цистерны, и дивчина качнулась – я едва поспел, рванув на сверхскорости. Схватил ее за руки, оттащил рывком – мимо, рядом совсем, обдавая горячим воздухом, пропахшим маслом, пуская дрожь, пронесся зеленый локомотив.

– Ты что, не видишь, что ли? – заорал я, стараясь перекричать рев дизеля и грохот колес.

– Не вижу… – покачала девушка головой, сникая, и из-под черных очков потекли слезы. – Пусти… Больно…

– Извини, – буркнул я, разжимая пальцы. – Не плачь… Пойдем, я тебя провожу.

– Да не надо, – слабо воспротивилась слепая. – Ты меня только до стенки, дальше я сама… Я помню дорогу, мне до «военного двора»…

– Пойдем, пойдем, – проворчал я, подбирая оброненную сумку, и взял девушку за руку. Ее холодные пальцы вяло поддались.

Я не обольщался – в этот момент она испытывала не доверие, а простое безразличие. Ей было все равно, куда идти, с кем идти… Какая разница, если и днем, и ночью, вчера и завтра одно и то же – тьма? И никогда ей не нащупать выход на волю, к солнцу и свету – полная безысходность. Конец мечтам, тупик желаний.

Девушка молчала, понурившись. Легчайшие дуновения перебирали ее пушистые волосы.

– Тебе не холодно без шапки? – спросил я, лишь бы задать вопрос, расколотив сотрясением воздуха тоненькую стеночку отчужденности.

– Нет, сегодня тепло, – мотнула спутница головой. Помолчала неуверенно, словно не решаясь на откровенность, и все-таки сказала: – Это из-за нее… всё. Из-за шапки. Я никак не могла ее найти, расплакалась, психанула… Зеркало, кажется, разбила… И ушла. И… и вот…

– Давно это у тебя? – осторожно поинтересовался я.

– Полгода, – бесцветным голосом проговорила девушка. – Менингитом переболела и…

– Осложнение?

– Угу… Атрофия зрительного нерва.

– Ну, тогда не страшно, – вырвалось у меня.

– Не страшно?! – со зловещим присвистом выдохнула девушка, вырывая руку. – Страшно! Страшнее всего! Я ничего не вижу! Ничего! Ты спас мне жизнь, да? А я тебе даже «спасибо» не сказала! А за что? Зачем мне такая… недожизнь? Я же ничего не могу! Ни-че-го! Весь мой мир – это запертая комната, где вечный мрак! Я брожу по ней, спотыкаюсь, шарю руками… и так будет всегда, пока не сдохну! Господи, да я даже отравиться не могу – не вижу, какие беру таблетки, аспирин там или снотворное! Жизнь – это не про меня, она вокруг, а я отдельно – в этом дурацком пальто, в этом теле – корчусь! Мука это – не видеть! Мука страшная!

Она не кричала в голос, а выговаривала быстрым, вздрагивающим шепотом, кривя губы и всхлипывая. Я резко обнял ее и прижал к себе.

– Прости, пожалуйста! Это я сдуру, сболтнул, как… Послушай меня – я могу тебе помочь! Потому и сказал, что не страшно. С атрофией я справлюсь. Честное комсомольское!

Дивчина не запрыгала от счастья, а неожиданно успокоилась, лишь горькая улыбка на ее пухлых губах напоминала о только что пережитом отчаянии.

– Пошли, – безрадостно сказала она, вновь протягивая мне руку. – Мы уже перешли улицу Революции?

– Да, мы около книжного.

– Угу… – Слепая девушка чуть поворачивала голову, чтобы лучше слышать. – Месяц назад… Ну, может, раньше или позже – я же не слежу за временем. Ночь я узнаю по тишине за окнами. В общем… Нашла я бабушкину икону, бухнулась на коленки и стала молиться. Как крестятся, не знаю, я и так пробовала, и так… «Господи, – шепчу, – верни мне зрение! Пожалуйста! Умоляю! Лучше пусть я безногая буду, но смогу видеть! Или пусть у меня все болит, да так, что криком кричу, но вижу!» Долго молилась, да все без толку…

Я не стал ничего говорить, только сильнее сжал безвольные пальцы. Обойдя магазин «Ткани», мы вышли к решетчатой ограде «военного двора». Будто караульные будки, торчали два киоска, «Галантерея» и «Союзпечать».

Проведя в калитку спутницу, я вышел к трем домам в пару этажей, замыкавших двор буквой «П». Их строили для офицеров-ракетчиков, поэтому и звали «военными». Летом здесь зелено и красиво, а зимой пусто и голо.

– Я живу в том, что справа, – подала голос девушка. – Первый подъезд. Пятая квартира.

Мощные стебли винограда оплели крыльцо, дотянулись до балкона, увивая его лозами. Летом, надо полагать, и на крышу заберутся. Широкая дверь подъезда открылась без шума, на хорошо смазанных петлях. В тамбуре малость припахивало теплой сыростью, как в остывшей бане, – видимо, трубы прохудились.

Теперь девушка сама вела меня – касаясь рукой облупленной стенки, выкрашенной в извечный зеленый колер, поднялась на второй этаж, нащупала замок и открыла дверь, с третьего раза попав ключом в скважину.

– Заходи… – обронила хозяйка, переступая порог. – Это бабушкина квартира, она умерла в прошлом году, и теперь я здесь одна. Да мне так и легче – трудно жить, когда тебя жалеют. Обычно я гуляю, долго брожу или сижу на лавочке. Летом, так вообще… А сюда возвращаюсь вечером – люблю спать! Когда я сплю, то вижу сны. Вижу! Как все!

Я зашел и прикрыл расхлябанную дверь. Принял пальто у девушки, стащил куртку. Сорванная вешалка валялась на полу, под ногами похрустывала отпавшая штукатурка. Видать, тоже послед недавнего «психа». Поставив на ножки перевернутый стул, я сложил вещи на его высокую спинку.

В квартире было не убрано, но свежо – в раскрытую форточку задувал ветерок и доносились вопли детворы из садика напротив. Простенок между парой окон украшала старенькая вышивка, большая, как картина. Она изображала Ассоль, протягивающую руки навстречу кораблю под алыми парусами. Правда, вышивальщица изобразила не галиот, а фрегат, но это уже придирки.

На подоконнике в большой хрустальной вазе грустно сохли забытые цветы, а строго посередине комнаты, под розовым абажуром с бахромой, крепко стоял дубовый стол на толстых точеных ножках. Скатерть почти сползла со столешницы на истертый паркет, ее удерживал лишь ворох бумаг, да немытая тарелка. Я поднял с пола оброненный паспорт.

Ага… Выдан Наталье Фраинд. Прописана… Родилась… Так… Ей двадцать три. Бедолага…

– Чего ты хочешь? – устало спросила девушка, оставшись в длинной мятой юбке и пуловерчике, выгодно обтягивавшем фигуру. Сложив руки под грудью, Наталья стояла в дверях на кухню, изогнув бедро и привалившись боком и головой к косяку. Она привставала на цыпочки, чтобы меньше касаться холодного пола. Тапки лежали рядом, но девушка их не видела.

– Хочу вылечить твои глазки, – ровным голосом сказал я. – Ну-ка… – присев и взявшись за тонкую щиколотку, я приподнял девичью ножку. Фраинд вздрогнула, но подчинилась, а я, в позе принца, примерил ей мягкие тапочки с меховой опушкой, ворча по-стариковски: – Всю квартиру выстудила…

– Ты… врач? – спросила Наталья с недоверием.

– Знахарь, – буркнул я. Иногда меня покусывала совесть – дескать, ты же можешь исцелять, так давай, иди в народ! Вот только излечить всех страждущих – это непосильная задача даже для целой бригады целителей, хоть бы они все не уступали Христу.

Калек, прикованных к постели, изувеченных недугом, – превеликое множество. Легко утонуть и потеряться в этой бездне мучений и горя! Да и не хочу я лечить! Не виноват я, что мне по наследству достался редчайший дар. Другие у меня цели, и желания другие.

Вот только пройти мимо чужого несчастья не всегда удается, а Наташу мне просто жалко. Самого приводит в содрогание жуткая перспектива ослепнуть! Но одно условие надо соблюсти – пусть я останусь для «Натальи Львовны Фраинд» неизвестной величиной…

– Давай садись в кресло, – распорядился я тоном властного превосходства, и девушка, вздохнув, подчинилась. – Руки на подлокотники, голову на спинку. Расслабься…

Сейчас Наталья ощущалась очень четко. Она не верила, что я смогу ей помочь – надежда умерла давно. Девушка просто общалась, устав от долгого одиночества, и, коли уж я затеял какую-то странную игру, то пускай, поиграем…

Я пригладил Наташины волосы и накрыл ладонями ее глаза. Меня сбивала с мысли волнующая ложбинка, открывавшаяся в зоне декольте, и я с огорчением зажмурился. Сосредоточился. Напрягся.

– Какие у тебя ладони горячие… – пробормотала Фраинд. – Печет…

– Это хорошо… – глухо сказал я.

Минута за минутой я подпитывал энергией увядший зрительный нерв, тормошил девичий организм по-всякому – ускорял обмен веществ, будил скрытые резервы, умножал и возводил в степень регенерацию тканей.

– Все на сегодня, – выдохнул я. – Сейчас тебе надо посидеть, а лучше полежать. Поспать можно. Поднимется температура, но ты не пугайся – это не воспаление, так надо. Улучшение наступит часа через четыре или через пять, у каждого по-разному. Сделаем так – я пока схожу домой, а вечером зайду к тебе. Хорошо?

– Хорошо, – кивнула Наташа и добавила неуверенно: – Слабость такая и тепло… А в глазах будто иголочки малюсенькие, часто-часто покалывают… И вправду, спать потянуло!

– Давай, помогу. – Уложив девушку на диван и укрыв ее пледом, я сказал негромко:

– Все будет хорошо, вот увидишь!

Одевшись и прихватив сумку, я покинул пятую квартиру и уже на лестнице хмыкнул, припомнив свои последние слова. А вот увидит!

В «военный дом» я вернулся после шести, когда уже стемнело. Изо всех окон выбивался уютный желтый свет, кроме двух темных рам на втором этаже. Поднявшись, я толкнул знакомую дверь.

– Это ты? – окликнул Наташин голос из темноты.

– Это я.

Нашарив рукой выключатель, я щелкнул им. Ярко вспыхнула лампа под абажуром, освещая Наташу, – девушка, закутавшись в теплый махровый халат, устроилась с ногами в кресле, прихватив полы коленями. Лицо ее вдруг исказилось в жалкой гримасе.

– Я вижу свет! – тоненько закричала она. – Свет! Я его вижу!

Она спустила босые ноги на пол и вскочила, водя перед собой руками. Халат распахнулся, сверкнуло белым и розовым голое тело, и я тут же отвел глаза, как будто Наташа могла заметить мой неуёмный интерес.

– Ну вот, видишь, – обрадованно забормотал я, одной рукой целомудренно запахивая полу халата, а другой улавливая девичью ладонь. Наташа тут же ухватилась за меня, прижалась, стиснула, заревела, покрывая мое лицо горячими поцелуями и касаясь мокрыми щеками.

– Я вижу свет… – блаженно тянула она. – Спасибо, спасибо тебе! Я теперь буду жить! Понимаешь? Господи, ты представь только – я вижу свет! Это… это…

Не находя слов для выражения, Наташа замотала головой и уткнула ее мне в грудь.

– Спасибо… Спасибо…

Гладя девичьи волосы, я ощутил, что они влажные – помыла-таки, молодец. Ожила!

Девушка подняла голову и посмотрела на меня все еще незрячими глазами.

– Меня зовут Наташа, – сказала она. – А тебя? – Я вздохнул.

– Лучше я промолчу, Наташ, – сказал виновато. – Меня ищут и могут выйти… через тебя. Давай познакомимся позже, ближе к лету!

– Давай! – с готовностью согласилась девушка. – А ты еще придешь?

– Обязательно! – заверил я ее. – Я еще тебя недолечил. Дня через три-четыре ты начнешь различать не только свет, но и тени.

– Тени! – всплеснула руками Наташа. – Я что, буду видеть дома, деревья, людей, машины? Как тени?

– Как темные пятна на светлом фоне.

– Здорово… Я буду тебя ждать! Каждый день! О-о… Я же теперь и день от ночи отличу?!

– Отличишь, – улыбнулся я ласково. – Выздоравливай!

Степан Вакарчук покинул гостиницу «Первомайск» и не спеша прошагал к вокзалу. Давненько он тут не появлялся. Город сменил образ, но не сильно – старая застройка проглядывала, делая окружающее узнаваемым, своим.

Вобрав полную грудь холодного воздуха, Степан коротко, резко выдохнул и блаженно улыбнулся. Память верно вела его – вот и виадук через железнодорожные пути, так к улице Гагарина ближе всего.

Впрочем, радость, не покидавшая его вторую неделю подряд, относилась вовсе не к возвращению на малую Родину. К Первомайску Вакарчук оставался безразличен. Николаев нравился ему куда больше, все же областной центр.

Медленно поднявшись по дырчатым ступеням, Степан зашагал по переходу, скользя взглядом по сплетениям рельсов, блестевших внизу, по ярко раскрашенному маневровому тепловозу, тягавшему громыхающие вагоны, по старинным, закопченным депо. Шагал и радовался – третья неделя пошла, как к нему вернулось то драгоценное мироощущение, впервые возникшее в нем после вербовки. Возникшее и переполнившее всю его натуру, заставлявшее звенеть каждый нерв, петь каждую клеточку.

Унылая, скучная жизнь, нищая и неустроенная, вдруг заиграла ярчайшими красками, обрела насыщенность, открыла ослепительные перспективы. Его убогий мирок распахнулся на пол-Земли, сметая границы и «железный занавес». Лондонские пабы, пропахшие элем, и парижские кафе на бульварах; деловитые стриты и авеню Нью-Йорка; взлетающие «Боинги», раскрашенные в цвета «Пан-Ам»; огромные приземистые «Кадиллаки», с ворчанием рассекающие по Оушен-драйв…

Весь этот запретный, манящий, влекущий «свободный мир» открывался для него, агента Вендиго. Отныне он связан с ним незримой, но прочнейшей нитью – где-то там, в Лэнгли, в архивах ЦРУ хранится досье Степана Вакарчука, ценного источника секретной информации…

По правде говоря, когда вербовщик вил круги, как слепень над коровой, пытаясь склонить Степана к измене Родине, вербуемый едва сдержался. Вакарчук был готов работать на ЦРУ бесплатно, лишь бы знать, что когда-нибудь его вывезут отсюда или помогут выехать туда, где дрожат неоновые сполохи реклам!

Но рисковать свободой за идею значило бы себя не уважать, поэтому Степан сразу поставил вопрос ребром: «А что я с этого буду иметь?» Американец назвал сумму в долларах – и Вакарчук стал агентом ЦРУ. И никогда, ни разу не жалел об этом.

Началась новая жизнь. С виду она ничем не отличалась от прежней, но отныне все события и деяния обретали иной смысл, неведомый окружающим. Страху не было, а рискованные шпионские дела лишь разжигали азарт. Вакарчук с удовольствием фотографировал чертежи, проявлял пленку, пользовался шифроблокнотами и делал закладки – увлекательнейшая игра в разведчиков захватывала его целиком.

Улыбаясь, Степан спустился с виадука и зашагал мимо корпусов завода им. 25 Октября, где собирали мощные судовые дизели. Пыльные и закопченные окна пропускали ритмичные глухие удары, гулкий медный звон и басистое гудение.

Навстречу Вакарчуку шли, переваливаясь, толстые домохозяйки с авоськами, набитыми продуктами, – эти возвращались с центрального рынка. Другие, с пустыми руками, обгоняли его, спеша сделать покупки.

Он один шагал спокойно, будто совершал променад. Бабка, ковылявшая мимо, удивленно глянула на его блуждающую улыбку, и Степан тут же напустил на себя вид серьезный и деловитый. А в голове звучал бравурный марш. Так с ним всегда – стоило только зашагать поэнергичней, и тут же, как условный рефлекс, наигрывается музыка, обычно сопутствующая парадам.

А сегодня у него просто отличное настроение. Он снова в деле!

Эти несколько лет, пока он «лежал на дне», как подводная лодка, тянулись невыносимо долго, будто в заключении. Былая радость увяла быстро, лишь изредка вспыхивая робкой надеждой.

И вот ровно две недели назад зазвонил телефон. «Алло?» – буркнул Степан, подозревая, что это неугомонное начальство его тревожит, задумав, как в прошлый раз, вызвать на работу в законный выходной. «Ты уже собрался? – донесся из трубки грубоватый бесцеремонный голос. – Спиннинг свой не забудь! А я закидушки возьму. Там сомы – просто звери!»

Степан едва не послал любителя рыбалки, как вдруг до него дошло – это же пароль! Облизав пересохшие губы, Вакарчук ответил охрипшим от волнения голосом: «Вы ошиблись номером, я рыбалкой не увлекаюсь. Попробуйте набрать еще раз». После короткой паузы грубоватый абонент сказал: «А-а, это я, наверное, вместо тройки восьмерку набрал!» И пошли гудки…

– Да! – приглушенно воскликнул агент Вендиго. – Да! Да!

«Восьмерка» вместо «тройки» – значит, закладка на старом кладбище, на могиле тети Муси. Что может быть естественней, чем уход за местом вечного упокоения?

В жизни он никогда так быстро не собирался, как в тот день. Не вытерпев ожидания на остановке, тормознул такси.

На кладбище было тихо и спокойно. Корявые черные деревья, похожие на могильные кресты, оградки, кое-как сваренные из арматуры, пирамидки, крашенные серебрянкой, и того же серого цвета странные памятники, похожие на перекошенные трапеции. Атеистическая альтернатива кресту – стилизация огня факела, должно быть…

С громко колотящимся сердцем, Степан порылся в выцветшем венке… Его пальцы тут же нащупали жесткие кусочки фотопленки. И будто южный ветерок подул, донося чужедальнее тепло…

…На углу улиц Гагарина и Лейтенанта Шмидта выгибался дугой, будто кронверк, знаменитый «Красный дом», четырехэтажное здание из кирпича яркого кумачевого цвета.

Лёшка Бессмертнов по кличке Бес обнаружился во дворе, на обычном своем месте.

«Вся шайка здесь!» – усмехнулся Вакарчук, оглядывая скучающих пацанов, гревшихся на солнышке и в открытую смоливших папироски.

Удивительно, но милиция не брала Леху «на карандаш» – старшак отличался умом и природной сметкой. Громких дел за его гавриками не числилось – то бутылку портвейна выхватят с прилавка и шмыгнут через подсобку, то у школоты мелочь вытрясут, то схлестнутся с «молодежкой» из соседнего района. Баловство, лишь бы адреналин выпрыснуть.

Вот такие помощнички и нужны агенту Вендиго. Остап Бендер не зря рассчитывал на мальчишек – этот мелкий народец глазаст, пронырлив и вездесущ. Взрослые не обращают внимания на отроков и отроковиц, крутящихся рядом, точно так же, как кичливые аристократы не замечали прислугу. А ведь зрение и слух лакеям не изменяли… Идеальные шпионы!

Все видят, все слышат – и невидимы.

Подходившего Степана подростки встретили подозрительными взглядами. Пошли шепотки, губы зазмеились в глумливых ухмылочках, а сидевший с краю скамьи малолетка презрительно цвиркнул через зубы – мол, видали мы таких.

Бес развалился посередке, заняв треть скамьи у подъезда, и курил дорогую сигарету «Кэмел», небрежно вертя в пальцах белую коробочку «с верблюдом». Смотрел мимо Вакарчука выжидающе, но никак не выказывая интереса.

– Здравствуй, Алексей, – вежливо сказал Вендиго. – Можно тебя на минуточку?

Бессмертнов задумался на мгновение, по чину ли ему разговор с посторонним «мэном», но вот он передал недокуренную сигарету пацаненку из свиты – тот торопливо и жадно затянулся сладковатым дымком, – встал, приблизился с ленцой.

– Ну? – выдавил из себя, будто делая одолжение.

– Узнал? – усмехнулся Вакарчук.

– Ну! – подтвердил Бес, будто пародируя Эллочку-людоедку.

– Есть дело, – внушительно сказал Степан. – Надо найти одного типчика. Он вашего возраста, то ли школу кончает, то ли училище. Может, студент или только-только начал работать. Мне нужен его точный адрес, правильные имя и фамилия… Короче, координаты.

– Сколько? – прищурился Бес.

– Плачу пятьдесят сразу – тебе, – внушительно сказал Вакарчук. – Дальше сам разбирайся. Если пойдут сведения, подниму плату до сотни.

Старшак облизал тонкие губы, над которыми пробивался пушок.

– Сотню сразу! – сказал он осипшим голосом.

Степан мягко улыбнулся – заглотил, паршивец, наживку!

– Согласен! Если найдешь его, с меня еще двести. Берешься?

Бессмертнов, боясь дать «петуха» от волнения, молча кивнул.

– Тогда держи, – Вендиго вытащил из кармана плохонькую фотографию и передал Бесу. – Зовут Миха. И вот что… На этой фотке хорошо только глаза получились и еще губы. Я не уверен, но вполне возможно, что волосы у Михи короче…

– И не темные… – подхватил Бес.

– Вот, ты понял! Связь будем держать через вокзал – не авто, а железнодорожный. Я там занял ячейку в камере хранения. Номер тринадцать. Шифр: вэ сто сорок один. Любые сведения о Михе, даже свои смутные догадки, пиши на листочке и оставляй в ячейке ровно в три часа. Закроешь, сместив переключатель на букву «Б». Если информация будет ценной, на другой день найдешь за дверцей пару четвертных – это, не считая премии. Годится?

– Годится!

Высокие договаривающиеся стороны пожали друг другу руки и разошлись.

Не слишком доверяя врачам, Суслов заставлял себя хоть изредка появляться в Первой поликлинике. В этом было нечто кондовое, передавшееся от предков, лечивших все болезни трудом, баней или травами.

Однако целый месяц здоровья – небывалого, великолепнейшего состояния, которого Михаил Андреевич не помнил с детства, убедили его: надо провериться, надо! Хотя, наверное, и в этом посещении тоже проявилась врожденная крестьянская недоверчивость – Суслов хотел, чтобы ему подтвердили исцеление, иначе в душе так и сохранится маета, шараханье между надеждой и уверенностью.

Редкому посетителю врачи обрадовались – и хорошенько его погоняли. И анализы взяли, и кардиограмму сняли, и даже на «велосипед» усадили. Главный идеолог СССР безропотно исполнял все указания людей в белых халатах, позволяя себя мять, щупать, просвечивать. И вот он, последний круг чистилища – маленький кабинетик, пропахший лекарствами. Зато вид из окна какой – башни кремлевские видать!

Старенький доктор, седенький, смахивающий на Айболита, еще Сталина пользовавший в свое время, долго рылся в амбулаторной карте, но отчаялся.

– Ну-с, Михаил Андреевич, – врач захлопнул пухлую книжицу и сцепил сухие, веснушчатые пальцы, – может, откроете мне секрет – вы это или не вы?

– А что, есть сомнения? – улыбнулся Суслов.

– Михаил Андреевич, – кардиолог снял старенькое пенсне времен Чехова и стал его протирать белым платочком, пряча растерянность. – Если бы я лечил вас, то сейчас очень гордился бы своими успехами. Но в том-то и дело, что я не приложил ни малейшего усилия к вашему выздоровлению, а вы как будто помолодели лет на десять-пятнадцать! Науке известны такие случаи, хоть они и чрезвычайно редки, но… А-а! – сморщился «доктор Айболит». – Весь мой опыт протестует сейчас! Мне так и хочется заявить что-нибудь вроде «Этого не может быть!» Однако это есть! Вот! – он хлопнул сухонькой ладошкой по пачке анализов, по скользким рентгеновским снимкам. – Я могу поклясться, что вы недавно перенесли обширный инфаркт, я вижу следы, но давлению вашему любой пенсионер позавидует – сто тридцать на восемьдесят пять! И ЭКГ подтверждает – у вас здоровое сердце! Слабое, да, но здоровое! А куда подевался атеросклероз сердечных сосудов? А ваш диабет? Болезнь перешла в легкую форму, вам даже сахаропонижающие таблетки пить не надо!

Суслов ощутил, как теснит душу, разрастаясь, ища выхода, полузабытое ликование.

– А туберкулез? – поспешил спросить он, поневоле вторя доктору. – Там были последствия, Евгений Иванович говорил мне…[14]

– Да, – согласился врач, – очаги поражения в легких наблюдаются, но и тут огромный прогресс. Я сравнивал снимки прошлых лет и сегодняшний – разница есть. Примерно треть пораженных участков легких зажила или заживает, поврежденные ткани твердеют…

– Я читал, что иногда происходит самовыздоровление, – перебил его Суслов.

– Безусловно, защитные силы организма способны справиться с туберкулезом, тут все зависит от иммунитета…

– Вот в этом-то и секрет! – веско сказал Михаил Андреевич. – Мне помогли повысить иммунитет знающие люди.

– Не познакомите ли? – навострился врач.

– Так секрет же! – Губы пациента изогнуло ехидцей. – Скажите мне как специалист – я здоров?

«Доктор Айболит» тяжко вздохнул.

– Проходи вы медкомиссию военкомата, – медленно проговорил он, – я бы записал свое заключение: «Годен к строевой службе»!

– Вот и отлично! – Суслов напрягся было, чтобы встать и откланяться, но расслабился, устраиваясь поудобнее. – Мне рассказывали, что вы не только с сердечно-сосудистой дело имеете, вы еще и психолог. Или психотерапевт?

– И то и другое, – улыбнулся врач. – Было, знаете ли, время, чтобы освоить. Хотя психологии в чистом виде не бывает, в организме все связано. Поэтому лучше говорить о психофизиологии. А что вас интересует? Тревожит что-нибудь?

– Можно сказать и так, – замедлился с ответом Суслов. – Беспокоит моя склонность к догматизму. Доктор, это лечится?

«Айболит» залился тихим булькающим смехом.

– Простите, бога ради, – угомонился он, продолжая улыбаться, из-за чего седые усы смешно топорщились. – Ах, Михаил Андреич, как бы это здорово было, если бы характер поддавался лечению! Увы, ни от жлобства, ни от чванства, ни от тщеславия или догматизма лекарств не придумано. Впрочем, это не значит, что человек не способен исправить какую-либо черту своей индивидуальности. Способен! Если сильно захочет и приложит максимум усилий, чтобы изменить самого себя. Трус обретет зачатки смелости, хвастун взрастит в себе скромность, а догматик вернет волю мысли и суждениям. Нужно только уяснить задачу, поставить перед собой цель и добиваться ее!

– Это я умею, – скупо улыбнулся Михаил Андреевич.

Я постучался и толкнул дверь.

– Входите, не заперто! – прозвенел Наташин голос. В квартире было очень чисто – ни пылинки, ни соринки. Все вещи разложены по местам, и даже оконные стекла промыты – представляю, сколько труда положила Фраинд, чтобы навести порядок вслепую.

– Привет, чистюля! – весело поздоровался я. – Ты где?

– Я здесь! – ответила Наташа из спальни. – Сейчас я…

Девушка вышла, касаясь притолоки, и только взгляд ее, хоть и направленный в мою сторону, но мимо, выдавал незрячую. Наташа причесалась и нарядилась – в батничек из тонкой фланели и юбку с забавным названием «колокольчик».

– Я нормально выгляжу? – с беспокойством спросила Наташа, рефлекторно поправляя волосы и оглаживая юбку.

– Ты выглядишь просто потрясающе! – честно сказал я.

– А где ты? – просияла девушка. – Пройди, пожалуйста, к окну!

Я сделал, что велено, и Наташа воскликнула:

– Я вижу, вижу! Тень такая… надвинулась на свет!

Она быстро зашагала, вытянув руки, а как только наткнулась на меня, закалачила их вокруг моей шеи, встала на цыпочки и принялась меня целовать, смеясь и рассказывая:

– Я уже… различаю стену… такое большое… темное пространство, а посередке – светлое пятно! Окно! Людей вижу на улице… если они поодиночке… толпа сливается… Автобус видела! Сначала услышала, а потом такая огромная тень наплыла…

Я слушал рассеянно – у меня от желания скулы сводило.

– …Хоть волосы уложила, а то ходила как лахудра, – болтала Наташа. – А вот краситься не стала. Если на ощупь губы помадой намазюкать, буду на клоуна похожа! И тебя всего измажу… Ты будешь меня лечить, да?

– Буду, – кивнул я. Голос у меня подрагивал, даже этакая нутряная хрипотца пробивалась. – Садись.

– Ага!

Девушка ловко передвигалась по знакомой комнате, лишь изредка поводя рукой, чтобы убедиться – верным путем следует. Усевшись, она откинулась на спинку и закрыла глаза. Губы продолжали вздрагивать, то и дело поднимая холмики щек радостной улыбкой.

Мои пальцы прикрыли трепещущие веки Фраинд. Я сосредоточился, отрешаясь от земного.

Атрофия истончила столп зрительного нерва – аксоны отмерли, заместившись глиальной тканью, да и капилляры «усохли» – сузились. Восстановить нервные волокна и расширить сосудики – вот наша задача!

Я старательно напитывал энергией Наташины глаза, заставлял делиться нервные клетки, ускорял ток крови в артерии – зачахшие ткани шли в рост.

Вернуть зоркость на счет «три» – небыль. В реальности чудес не происходит, но наше тело чрезвычайно пластично, надо только подтолкнуть его в верном направлении. Слабый пресс? Качай его, нагружай тяжестью, изматывай подходами, повторениями, суперсетами – и организм ответит, начнет «подгонять» себя к новому состоянию, нарастит мышечную массу!

Правда, «качать» слабое зрение могу только я один. Хотя, кто знает? Вполне вероятно, что какому-нибудь колдуну из племени бороро, затерянному в амазонской сельве, или хилеру с бедняцкой окраины Манилы дана та же сила, что и мне.

«Да пребудет с тобой Сила, джедай!»

– Знаешь, – негромко проговорила Наташа, – я вчера… или позавчера? Не помню. Короче, ощутила какую-то извращенную радость от того, что ослепла. Представляешь? А иначе я бы не испытывала теперь всепоглощающего… Да-да! – всепоглощающего, ослепительного счастья! Я уже не брожу в вечной мгле, я вижу свет, различаю тени. А потом будет еще лучше, правда?

– Правда, – улыбнулся я. Месяца три-четыре тому назад я бы выдохся после долгой «подпитки», а сейчас по-прежнему бодр. Да, чувствуется утомление, но не та разбивающая усталость, как прежде, от которой тупеешь, сил нет совершенно и даже встать с места – подвиг.

– Все будет хорошо, Наташка, – проговорил я, гладя пушистые пряди. В комнате стояла прохлада, а мне и душно, и жарко. – К концу той недели или даже раньше ты начнешь различать цвета, а в марте будешь видеть, как сильно близорукий человек. Сходишь на прием к окулисту, чтобы он выписал тебе очки. Только не стесняйся, ладно? Оправа не испортит красоту твоего лица, а только подчеркнет тонкость черт…

– Я не буду стесняться, – прошептала девушка, расстегивая блузку.

– Товарищ капитан, вам слово, – сказал Олейник, усаживаясь во главе длинного стола.

Капитан Славин, нескладный силач с пугающей внешностью уголовника, поднялся, отодвигая табуретку, и навис над столом, горбясь и упирая в зеленую скатерть здоровенные кулаки. Его лицо грубой лепки всегда хранило мрачное выражение. Встретишь такого вечером – сам отдашь кошелек. Лишь хорошие друзья знали, насколько Славин мягок. А угрюмость – это так, напускное. Капитан привык скрывать под отталкивающей маской свою неистребимую стеснительность.

– Мы обстоятельно побеседовали с Иваном Пантелеевичем Черноусовым и с Давидом Моисеевичем Кацманом, – голос Славина отличала низкая тональность, отдававшая сиплостью. – Встречи прошли в располагающей обстановке, безо всякого напряга. Удалось выяснить следующее. Давида Кацмана прихватило возле автовокзала – почечные колики. По его словам, «ни встать, ни сесть». И тут появился Миха. Он помог снять боль и, видимо, подлечил Кацмана – тот запомнил, что Миха водил рукой ему в области поясницы, отчего чувствовался жар. «Пекло, будто забыли горчичники снять», – вот его слова. После… э-э… процедуры Миха сказал: «Поправляйтесь!» – и отправился на вокзал. В руке у него была небольшая сумка. По фотографии Кацман добавил, что у Михи, скорей всего, плохие зубы – объект не улыбался. А голос был с гнусавинкой…

Марина, делившая деревянный диванчик с Наташей Верченко, сдержала улыбку: послушал бы Коля свой собственный голосок!

– Проанализировав ситуацию, – продолжил капитан, – мы пришли к выводу, что встреча была случайной. А судя по времени, Миха мог в тот день выехать в Одессу…

– Или на дачу, – подал голос аналитик, которого все звали Лукичом. – Или это простое совпадение.

Марина не выдержала, посмотрела на Ершова. Григорий будто ждал ее взгляда – и робко улыбнулся в ответ.

– Ясно, – кивнул Олейник, вертя в пальцах дешевую шариковую ручку. – Шо по Черноусову?

– А вот тут ситуация более занятная, – Славин выпрямился и повел могучими плечами. – В день встречи с Михой Иван Пантелеевич находился в поликлинике – выписывал рецепт у ухогорлоноса. Ему стало плохо, он присел на скамью, чтобы отдышаться. Вот тогда-то и подошел Миха – в белом халате и шапочке. Он сразу, без разговоров, занялся Черноусовым – водил руками вокруг его головы, чуть касаясь волос. Процедура длилась недолго, от силы пару минут. Потом Миха сказал: «Теперь вам будет полегче. Выздоравливайте!» И ушел. Почему я сказал, что эта ситуация занятная? Она хорошо увязывается со случаем Светланы Шевелевой, причем сразу по нескольким параметрам.

– Ага… – протянул полковник. – Товарищ Верченко, вам слово.

Наташа вскочила, подошла, волнуясь, к столу и заговорила высоким ломким голоском:

– Света Шевелева виделась с Михой в той же поликлинике, примерно за неделю до начала своего выздоровления. Светлане назначали группу инвалидности и отправили на рентген, потом на массаж. По ее словам, медсестра сказала, что врач скоро подойдет, и вышла. Почти сразу появился Хилер… Правда, когда я показывала Шевелевой фотографию Михи, она его не сразу узнала. А потом прикрыла рукой нижнюю часть лица на снимке и сказала, что глаза – точно его. Миха был в белом халате, шапочке и полумаске, которыми пользуются медики. Он коротко сообщил, что сделает ей бесконтактный массаж, и помог девушке перевернуться на живот. По словам Светы, ей тогда было все равно и особого внимания на процедуру она не обратила. А неделю спустя смогла пошевелить пальцами ног…

Наташкин голос приобрел стеклянность, и она смолкла, боясь расчувствоваться.

– Хочу отметить, Василий Федорович, – негромко произнес Лукич, – что процесс исцеления во всех трех случаях длился очень по-разному. Если Кацману или Черноусову хватило всего нескольких дней, чтобы прийти в норму, то выздоровление Шевелевой заняло больше полутора месяцев. То есть о безграничности способностей Михи говорить не стоит.

– Понятно. – Олейник покивал лысоватой головой, глядя в пухлую тетрадь. – Понятно… Хотя – стоп. Об исцелении Шевелеву спрашивали и до нас. Врачи, кажется. Она тогда сказала, шо выздоровела благодаря йоге и иглоукалыванию.

– Да, – быстро закивала Верченко, – это версия Светы и ее мамы. А как еще они могли объяснить то, что случилось? Ведь мимоходом встреченный Миха даже не обещал Светлане, что та будет ходить, и понять, что именно его вмешательство повлияло на благоприятный исход… – Наташа затрясла головой. – Как? Зато в одном доме с Шевелевыми проживает некий дед Галюк, личность, замечательная в своем роде. Он всем рассказывает, что двадцать лет прожил в Китае, лечил самого Мао, и только после событий на Даманском вернулся на Родину. Мы проверяли, это действительно так. Дед Галюк хорошо освоил акупунктуру, готовит настои и мази из трав, а еще он йог.

– Кто-кто? – не понял полковник.

– Йог! Дед неоднократно бывал у Шевелевых, лечил Светлану иглоукалыванием и всякими восточными бальзамами, вот она и решила, что это Галюк помог ей подняться.

– Тайны Востока… – проворчал Олейник. – Угу… Угу… Ну шо ж, товарищи… Кое-што стало ясней, однако надежды, которые мы возлагали на свидетельства исцеленных, себя, получается, не оправдали… Товарищ Ершов, товарищ Славин, вплотную займитесь поликлиникой и медучилищем. Вполне вероятно, шо Миха работает санитаром «скорой помощи» или фельдшером. Может, он интерн – там же рядом больница? Ну вот… Или студент-медик! Короче… Будем работать!

Школьная суета не задержала меня – после пятого урока все быстро разошлись. Поодиночке, парами или шумными троицами. Я уходил один и радовался своему одиночеству. Веселая, дружная компания – это замечательно, но даже друзья напрягают порой. Хотелось побыть наедине с собой, подумать над важными вещами или, наоборот, освободить голову от мыслей и просто побродить бездумно, вбирая легкими воздух, пахнущий холодной сыростью.

Спустившись по Чкалова и перейдя оба моста, я по привычке спустился в парк имени Петровского, осторожно ступая по обледеневшим ступеням, заботливо присыпанным песочком. Заснеженную аллею, правда, никто не удосужился расчистить, но народ и сам справился – протоптал аж две тропы.

Делая вид, что любуюсь заиндевевшими деревьями, я осмотрелся и не спеша подошел к ротонде – ее коническую крышу завалило снегом, а между беленых колонн свисали толстые, оплывшие сосульки, настоящие ледяные сталактиты. Нырнув в тень, я сразу приметил знак на колонне – Марина начеркала корявую звезду красным гэдээровским фломастером. На душе мигом полегчало, я даже заулыбался.

Стало быть, КГБ потерял мой след! Ни Иван Пантелеевич, ни Кацман меня не сдали, изложили заученную легенду – и увели чекистов в сторону. Пускай теперь ищут таинственного медика-экстрасенса, а меня оставят в покое!

– Аллес гут! – прошептал я и бодро зашагал домой.

Теплая куртка грела юношескую плоть, а нарисованная звездочка – душу. Настоящие друзья – не те, кто с тобой веселится, а те, кто переживает за тебя. И не просто волнуются, а реально помогают. У меня такие друзья есть. Приятно!

До дому я не дошел – вовремя вспомнил, что сегодня тренировка в бассейне и два часа подряд бултыхался разными стилями. Занятия утомили, зато освежили голову, вымыв сорные мысли. Причесываясь в раздевалке, я решил: пора и самому кое-что предпринять! Спасибо Маринке за помощь, но ведь меня все равно продолжат искать. Скорее всего, КГБ управится за полгода. Поэтому тактика хомячка, прячущегося в норке, здесь не прокатит – найдут, аккуратно вынут из «надежного убежища» и начнут увлекательную игру в вопросы и ответы. Спрашивать будут они, отвечать – я. А оно мне надо?

Нет, не стану я прятаться, таиться и притворяться дохлой мышкой. Наступать надо! Я заинтересовал Андропова как ценный информатор? Значит, надо вывалить Юрию Владимировичу на стол целый мешок сведений! Пусть дивится моей сверхинформированности – и ценит такой источник. И уж тут можно поторговаться. Дескать, если хотите, чтобы я еще подкинул инфы о настоящем и будущем, то выполните пару условий: оставьте меня в покое, а свою бдительность оттачивайте на врагах народа – имена прилагаются. Вот только во что завернуть тот самый мешок со сведениями? В почтовый конверт? Нет, это почерк и прочие следы. Передать на словах через Марину? Исключено. Хватит Роситу подставлять! Остается монолог – запишу на магнитофон, не пожалев дефицитную кассету «Сони», и сделаю закладку. А голос? М-да… Скачать какую-нибудь несложную программку для изменения голоса неоткуда, придется самому ее написать. Ну вот, будет, чем заняться вечерком!

Канареечного цвета «ЛиАЗ» отъехал от остановки, натруженно фырча мотором, и толпа пассажиров организованно потопала к переходу. Это был единственный в городе подземный переход, и первомайцы им очень гордились.

Спускаешься по ступеням, чуешь, каким гулом отдается бетон над головой, и возникает ощущение миллионного города вокруг. А как поднимешься по лестнице с той стороны – возвращаешься обратно в маленький райцентр. Ну и ладно, мне и здесь неплохо…

Поколебавшись, я свернул к площади.

Проходя мимо молочного, по привычке мазнул глазом по бликующей витрине – «наружку» стекло не отразило… Еще один хороший способ провериться – заскочив в гастроном, осмотреться в дверях.

«Мания преследования, – фыркнул я, – профзаболевание шпионов…»

Приблизившись к ограде «военного двора», я миновал всегда распахнутую калитку, но подниматься в пятую квартиру не стал. Наташа уже различает цвета… До лета пусть походит в очках – они ей очень идут, – а там видно будет… Именно, что «видно»!

Девушка, наверное, и сама не догадывается, насколько помогла мне своим порывом позапозавчера. Она утолила не только желание, но и мои печали.

Я остановился возле ржавых качелей – Фраинд сидела на скамье у подъезда, подставив лицо солнцу, закрыв глаза и улыбаясь. Тихонько, чтобы не выдать себя, двинулся мимо. «Военный двор» – проходной. За крутыми кровлями «военных домов» поднимались две плоскокрышие пятиэтажки, выставленные буквой «Г». Дома были схожи с кораблями на параде – по всем балконам вздувались парусами простыни и пододеяльники, а галантерейные изделия полоскали флажками расцвечивания.

Выйдя на улицу Карла Либкнехта, я двинул к гастроному – семья-то, чай, голодная.

В хлебобулочном отоварился буханкой «Орловского» за шестнадцать копеек и булкой белого за двадцать две. Белый в Первомайске пекли не обычными «кирпичиками», а круглыми, в гофрированных формах – получалось необычно.

И тут мне подфартило – выбросили сосиски по два двадцать! Я мигом сориентировался и взял три кило. Давно хотел пиццу сварганить, а тут такое везение!

Гордый обладатель сосисок, я шел домой как триумфатор. А до чего же пахла моя добыча! Просто одуряюще! Сочный мясной дух стелился за мной незримым кометным хвостом, как аромат духов шлейфом сопровождает модницу. А как пах хлеб! С каким приятным хрустом продавливалась зажаристая корочка! Ни в девяностые, ни в нулевые мне не встречалась ребятня, несущая домой буханку с обгрызенной горбушкой. И не потому, что заелись, просто это было не вкусно. Было, да прошло.

Жмурясь, как большой кот, и чуть ли не урча, я впился крепкими зубами в краешек «Орловского». «Вкус… Спицфисский!»

А дома меня ждало еще одно маленькое удовольствие – тишина. Из маминой записки на трюмо я узнал, что они с папой отправились в гости, а оттуда – в кино. На «Возвращение высокого блондина».

– Отлично-о… – затянул я, энергично шагая на кухню и дочитывая послание мамы нараспев: – «Котле-еты в холоди-ильнике-е…»

Отрезав обгрызенную корочку, я слопал и ее, и две холодные котлеты. Подкрепившись, сел творить прогу. Творил ровно час – резкий звонок оборвал мой креатив, и я поплелся встречать гостей. Мои надежды на то, что это Настя прискакала – переодеться и ускакать обратно, – не оправдались. За дверью слышался девичий смех, а потом раздался высокий голос Изи, пародировавшего Винни-Пуха:

– Сова, открывай! Медведь пришел!

– Медведь нашелся… – желчно ворчал я, борясь с тугой защелкой. – Суррикат недоделанный… Суслик недокормленный…

Замок щелкнул, и в прихожку повалил народ – хорошенькая Аля Ефимова, красивенькая Инна и тощенький Изя Динавицер.

– Привет! Привет!

– Врывайтесь! – сказал я гостеприимно. – Давно не виделись.

Девчонки засмеялись, и я – фигурально – махнул рукой на позыв к одиночеству.

– А мы твоих папу и маму встретили, – оживленно рассказывала Инна, – и поняли, что ты остался один!

– Скучаешь тут без нас! – подхватила Альбина. – Чахнешь!

– А Настя где? – заоглядывался Изя.

– Ах, Настя… – осуждающе протянула Ефимова. – Ты посмотри на него – сам еще не дорос, а уже на молоденьких тянет!

– Совершенно аморальный тип, – согласился я, вспоминая, отчего у Али с Изей разлад вышел, да без толку. В «прошлой жизни» я заканчивал школу во Владивостоке и был совершенно не в курсе здешних любовей и расставаний. Я даже Инку смутно помню – она училась в параллельном и, когда два восьмых слили в один 9-й «А», классы притирались уже без меня. Сейчас я со всеми вместе, жизнь течет как надо, но вот память подсказки не дает, мне все внове.

– Руссо ученико, – с достоинством отпасовал наши нападки Динавицер. – Облико морале!

– Мордале! – передразнила Аля.

– Да какое там мордале, – засмеялась Инна, – у него и облика почти что нет, только в профиль и видно!

– Правильно, – Изя сделал скорбное лицо, – если не кормит никто, поносят только!

– Понос тебе не грозит, – проворчал я, – не с чего.

Когда все отсмеялись, я провозгласил:

– Будем готовить пиццу! Продукты есть, духовка тоже, а теперь и рабсила сама пришла.

– Пиццу? – переспросила Ефимова. – Ой, а что это?

– Ну, что-то вроде итальянского пирога. Отличная штука для откорма худых и звонких! Девочки, мыть руки – будете чикать ингредиенты.

– Сейчас мы!

– А я? – взгляд Изи исполнился укоризны.

– Тебе нельзя, а то что-нибудь не то отчикаешь, – серьезным голосом сказал я, доставая муку из буфета. – Будешь сидеть в уголку и пускать слюнки. Я тебе тряпочку дам.

– Зачем? – попался Изя.

– Пол подтирать, когда накапаешь!

Динавицер надулся, хотя ему такое упражнение плохо давалось – худоба! Пользуясь тем, что девчонки хихикали в ванной, я спросил Изю придушенным голосом:

– Вы с Алей не поссорились случайно? Уж больно ершиста, как я погляжу.

– Да нет… – увял Динавицер.

– Изя… – надавил я, замешивая тесто.

– Да я сам не понимаю, – капитулировал наперсник детских игр. – Все ж хорошо было!

– А когда стало плохо? – сделал я стойку. Тоже фигурально.

– Ммм… – задумался «худой и звонкий». – На той неделе, что ли… Ага! Мы в кино ходили, на «Отроков во Вселенной»…

– И?.. Такое впечатление, что я допрос веду, а ты никак не расколешься!

Изя сумрачно внимал, потом кисло бросил:

– Ну мы, по-моему, вспоминали… Как там один герой, Мишка, кстати, с девчонкой разговаривал… – Динавицер согнулся в манере Луарвика Л. Луарвика, подтянул, сопя, теплый носок. – В общем, Алька меня и спрашивает: чего б я сделал для любимой девушки? А я что-то брякнул тогда… Ну не готов я был, понимаешь? И вообще, как-то не так я все это себе представлял!

– Все с тобой ясно… – Я вывалил тесто комом на противень. – А Аля что?

– Ну, отшутилась как-то… – вяло пожал плечами Изя. – А потом у нее настроение пропало.

– Вот так и остаются без единственных! – сказал я назидательно, растягивая тесто по всему противню. – Поговори с Алей сегодня же, понял? Только без этих твоих хиханек!

– Да не могу я! – заныл Изя.

– Тогда ты потеряешь Алю, – серьезно проговорил я, снова утишая голос.

Динавицер поник, но тут же встряхнулся, изображая человека, довольного жизнью – девчонки возвращались.

– Вы мыли руки? – улыбнулся я. – Или перемывали кости?

– Всего понемногу! – рассмеялась Инна. – А что делать?

– Вот сосиски, надо их колечками порезать.

– Все?!

– Да нет, штук десять.

– Ого…

– И лучок – мелко, мелко! Алечка, с тебя картошка – штуки три-четыре хватит, только нарезать надо тоненько-тоненько.

– Сейчас мы!

Порывшись в холодильнике, я достал яйца и кусок сыра «Советского». Эх, помидорчиков бы… Да где ж их взять? Это мандарины в СССР «вызревают» под Новый год, а помидорчиков раньше лета не жди…

Аккуратно выложив тесто «ингредиентами» (Изя потянулся за кусочком сосиски, Инна шлепнула его по руке загребущей), мы залили пиццу неаппетитной с виду яично-сырной смесью и торжественно затолкали противень в духовку.

– Ждем! – объявил я. – Закаляем волю и терпим изо всех сил!

Аля помыла руки и прошла в зал, обронив: «Полюбуюсь подлинником…» Я в упор глянул на Изю и показал глазами – топай давай! Динавицер поднялся с несчастным видом, поплелся следом за «единственной». Я проводил его взглядом, словно подталкивая в тощую спину. Давай, давай… Будешь знать, как брякать лишнее!

Инна посмотрела на меня, поднимая соболиные бровки в знак немого вопроса. Не вдаваясь в подробности, я коротко сказал:

– Им надо поговорить.

– А-а…

Дворская уселась на стул, прислонясь к белому боку холодильника, и стала смотреть в окно. А я вдруг поразился, подумав, что никогда не видел Инну скучающей, злой или просто сердитой. Как будто она никогда не испытывала раздражения или отчаяния – всего того негатива, что портит да укорачивает жизнь.

И вот я сижу, едва дыша, и любуюсь девичьим профилем. В эти минуты передо мной словно приоткрылся внутренний мир Инны, полный гармонии и совершенства. Правда, немного туманный и расплывчатый, как сновидение, – для полного счастья не хватало «пятого элемента». Любви.

Странно я ощущал себя – будто впервые увидел свою одноклассницу. Или просто разглядел? Иные фотографы-профессионалы штампуют очень похожие, очень яркие портреты, вот только люди на них не получаются. Смотришь на снимок, а на нем одна лишь телесная оболочка. Но вот каков человек на фотографии, не ясно. Зато первый попавшийся любитель так подловит момент, что приходишь в изумление – снимал плоть, а на фото – душа!

Так и со мной. Не знаю, может, виноват ракурс, с которого я смотрел, или настроение, но я не переставал любоваться Инной, чем дальше, тем больше находя прелести в ее образе. Нет, я и раньше отличал Дворскую – она действительно красивая девчонка, очень даже, но именно сейчас я различил в лице, в фигурке Инны что-то нездешнее, неземное. Меня так и тянет сложить молитвенно ладони…

Девушка резко повернулась ко мне, распахивая свои голубые глазищи, а я запаниковал. Что?! Я сказал это вслух?!

– Правда? – робко прошептала Инна.

Я молча кивнул, а девушка склонила голову, очень мило краснея. Блеснула на ресницах слеза. Инна засмеялась смущенно, кончиками пальцев проводя по выдавшим ее глазам, и выпрямилась, оглянулась на дверь.

Голоса Изи и Али доносились неразборчиво, но вот Динавицер воскликнул:

– Да не знаю я! А врать не хочу!

– Вот турок… – попеняла ему Аля.

И сразу молчание. Мы с Инной переглянулись, без слов понимая друг друга.

– Он боится это сказать! – прошептала Дворская, отводя взгляд, но он снова вернулся – ко мне. Приманивая, затягивая в сладкий, дурманящий омут. Инна гибко поднялась – и мои губы мигом обсохли. «Эй, эй! – встревожился Михаил Петрович. – Только любовей мне еще и не хватало! Тебе же и так хорошо, зачем тогда амурная морока? Влюбленность деактивирует префронтальную кору, задействованную в принятии рациональных решений!»

Но юному Мише плевать было на старого зануду.

«Если она подойдет ближе… – думал я, замирая. – Еще ближе… Прижмется если… Да пусть всего лишь притронется! Тогда – всё…»

Меня спасло явление раскрасневшейся Альбины – сердитость и обида все еще не оставляли ее, но уже чувствовалось, виделось смягчение. «Похоже, сегодня я спас неудавшийся тогда брак…» – отмер я.

Инна так красноречиво уставилась на подружку, что у Ефимовой щечки зарозовели.

– Турок он, – смущенно поставила Аля диагноз.

– Еще какой! – донеслось из зала. – Но я лечусь!

Дворская радостно затормошила Ефимову и бросилась к плите – божественный аромат пиццы распирал духовой шкаф, струился по кухне, мучая юнцов и юниц.

– Не подгорит? – озвучила тревогу Инна, изящно приседая и заглядывая сквозь замызганное стекло духовки.

У меня опять во рту пересохло, но тут явился Изя – его уши пылали как стоп-сигналы.

– Я вовремя? – жизнерадостно спросил он.

– Еще немного, еще чуть-чуть, – фальшиво пропел я, испытывая разброд чувств. – Сейчас, подрумянится слегка, и можно будет…

– …жрать! – алчно выдохнул Динавицер.

– Фи! – вздернула носик Аля. – Воспитанные молодые люди так не выражаются.

– Так то – воспитанные! А я – упитанный! То есть наоборот – мне привес нужен!

Потрепавшись еще минут десять, мы, наконец, достали противень и водрузили его на стол. Пицца исходила паром, дразня ароматами, неведомыми на этой жилплощади.

– Вкуснятина какая… – пробормотал Изя.

– Так ты ж еще не пробовал!

– А я заранее. Потом рот занят будет…

– Режем! – сказал я кровожадно. – Куски быстрее остынут.

Оставив долю яства родителям и Насте, я раздал друзьям горячую пиццу, и те не стали долго дожидаться – принялись за дело. Изя оказался прав – до разговоров дело не дошло, все издаваемые нами фонемы выражали первобытное удовольствие и звучали точно так же, как когда-то под закопченными сводами пещер.

Сытые и довольные, одноклассники лениво подались на выход. Я подал Инне ее шубку «под норку» и уловил блеск девичьих глаз в полутьме прихожей. Сухой и холодный ум наверняка убедит себя и всех, что за несказанное сияние я принял всего лишь блик люстры из комнаты, но Мише Гарину было виднее.

Мне вдруг нестерпимо захотелось касания Инниных губ, пусть даже наилегчайшего, но не те стояли времена, чтобы рассчитывать на такие дорогие подарки. Девушка улыбнулась только и помахала ладошкой.

– Пока!

– Пока…

Дослушав цокот каблучков и топот Изиных ботинок, я тихонько прикрыл дверь и поплелся к себе. Тупо посмотрел на зачаток программы, перевел взгляд на окно, за которым стремительно темнело. Наташка там одна… Радуется, что отличила ночь ото дня… Я вздохнул – и взял себя в руки. Лучший способ борьбы с ненужными переживаниями – работать. Отвлекаешься мигом!

Я подтянул самодельную клавиатуру и продолжил юзать. Не прошло и получаса, как в дверь суматошно застучали – все коды тут же выветрились из моей головы, и я поспешил в прихожку. Тарабанить не переставали, пока не открыл дверь, – за порогом стояла перепуганная Ирка, Настина подружка, бледная, глаза по пять копеек.

– Там пацаны к Настьке пристали! – взволнованно зачастила она.

Я даже куртку не стал надевать – мешать будет. Как был в «олимпийке», так и выскочил за дверь. Обулся лишь и перчатки захватил – в них удобнее дубасить. Костяшки не собьешь.

– Что за пацаны? – осведомился я, прыгая по ступенькам.

– Не знаю! – крикнула Ирка, скакавшая следом. – Какие-то не местные!

– Где? – выдохнул я, покидая подъезд и натягивая перчатки.

– Там!

Я бросился в указанном направлении – к большой беседке, что стояла за нашим домом, окруженная подобием скверика. Летом в тени легкого дощатого строения соревновались доминошники, сотрясая крашеный стол, а зимой сюда заглядывала всякая шантрапа. Лет через десять заговорят о «неформалах», пока же можно и без политкорректности, как есть.

Пацанов я насчитал четверых – моего возраста и постарше. Всех их просто распирало от ощущения собственного превосходства – фактор стадности замещал трусость наглым поведением. Двое держали Настю за руки, прижимая девчонку к крашеной стенке, а другая парочка «вела допрос».

Совсем рядом, в каких-то метрах катились машины, брели пешеходы, искрились снежинки в желтом свете фонарей. Стоило Настёне заорать, как с малолетним хулиганьем мигом разобрались бы, но сестричка ни за что не поднимет крик, гордость не позволит.

– Ты чё, не въехала, герла? – протянул «следователь», стоявший слева. Лицо совсем дитячье, кудряшки выбиваются из-под шапочки с помпоном, кургузый полушубок «героически» распахнут…

Сестричка бурно дышала, сопела, плотно сжав губы и щуря глаза – последний градус бешенства. Грубость она никогда не спускала, поэтому кудрявый «следак» пострадал первым – Настин сапожок ударил его между ног.

Запрыгивая в беседку, даю пинка скрюченному «левому» и наотмашь хлещу «правого» – обратной стороной кулака. Того крутануло и отбросило на фигурную решетку.

– Миша! – радостно воскликнула Настя.

– Привет! – говорю.

Двое в синих фуфайках, державшие Настёну, отпихнули девочку, чтобы освободить себе руки, и угрожающе шагнули ко мне – разом, как братья Гракхи, хоть картину с них пиши. Оба моего роста, но куда массивней, – ради этих здоровяков я перешел на сверхскорость. Легко, без усилия, хотя давненько не ускорялся. Пэтэушники в фуфайках будто затормозились – их движения стали плавными, как в замедленной съемке. Розовые кулаки с неумелыми татушками потянулись в мою сторону, и я начал соло против дуэта. Да, противники совершенно несерьезные, и я бы не стал связываться с ними, просто терпеть не могу, когда обижают девочек. Тем более Настю.

Первого в очереди я задел скользящим ударом по кадыку, костяшками сложенных пальцев левой врезал под нос, и пяткой правой ладони услал в стенку. Доски выдержали, отозвавшись грохотом – будто охапку поленьев уронили на пол.

Бил я строго дозированно, иначе и убить можно. Реакция у второго «петуха» оказалась на диво – лишь только его товарища снесло, он мигом отшагнул, прикрываясь руками. Международный жест «Не бей меня!».

Я отступил, возвращаясь к обычному темпу восприятия, и сразу будто затычки из ушей выпали. Двое пластались на грязном полу, поскуливая, размазывая слезы и сопли, третий опасливо привставал на четвереньки.

– Так вам и надо! – гордо сказала Настя. Щечки ее мило зарделись, то ли от легчайшего морозца, то ли от неловкой радости.

– Шо за дела? – послышался злой тенорок, готовый сорваться в фальцет.

Я увидел яркого представителя пэтэушного племени в модной «аляске» – слегка встрепанного парня лет семнадцати или старше. Его длинные волосы слиплись в неприятные сосульки, придавая моднику черты Волка из «Ну, погоди!», а курносость зашкаливала – орган обоняния задирался, походя на пятачок.

Оглядев поле боя, Пятачок поморщился. Он небрежно перешагнул натужно перхавшего здоровяка в фуфайке и остановился в шаге от меня.

– Ты их? – буркнул Пятачок.

– Я их.

– Опарыши… – брезгливо выцедил яркий представитель.

– Бес, – подал голос здоровяк, водя рукавом под носом, – он… это… каратист!

Бес неторопливо достал пачку «Кэмела» из нарукавного кармана, вытащил сигарету зубами и щелкнул зажигалкой. Выпустил дым, щуря бешеные глаза. Он явно кого-то копировал, кого-то из фильмов этих лет, крутого и властного. Несильно пнув «следователя», он спросил, дергая губами сигаретину:

– Фотка где?

– Щас…

«Следак» заскреб ногами, перевалился и сел, протягивая Бесу бумажный квадратик.

– Мы только спросили ее, – заныл кудрявый, – а она сразу драться…

– Я тебе шо сказал, придурок? – заговорил Бес со злостью. – Тихо спрашивать, с подходом! Дал бы тебе щас…

– Ладно, – сказал я дипломатично, – ты тут разбирайся, а мы пошли.

– Постой, – голос у «вождя опарышей» звучал безо всякой угрозы. – Вот. Встречал, может? Ищу его.

Он протянул фотку, запечатлевшую… меня. Меня в образе Михи! Длинноволосый парик, нашлепка… Я сделал вид, что приглядываюсь, – освещение было так себе. Поднес снимок поближе к свету уличного фонаря, пробивавшегося сквозь решетку беседки.

– А-а, так это ж Миха! – бодро сказал я, «узнавая».

– Миха? – вздрогнул Бес.

– Ну да! Он вроде в поликлинике работает. То ли санитаром на «скорой», то ли фельдшером.

– Точно? – обрадовался вожак, изымая фото.

– Ну да!

– Здоровски! Ладно, давай. – Бес протянул мне руку.

Я снял перчатку и пожал холодные пальцы, хотя и без особого желания. Ну не отпихивать же их, как «кунак» на встрече с Шуриком! Бамбарбия, мол. Кергуду.

– Давай…

Обняв Настю, я пошагал домой, чувствуя, как основательно продрог. Сестренка жалась ко мне, и эта ее доверчивость, само желание искать защиты у брата согревали.

– Ты совсем замерз! – пробормотала Настя. – Пошли скорее!

– Да я и так… Слушай… – я сбавил шаг. – А ты не знаешь, где Рита живет? Дом я видел, а квартира у нее какая, не помнишь?

– Я покажу! – мигом сориентировалась сестричка. – Номер не помню, но там дверь такая… Побежали!

Помахав Ирке, она схватила меня за руку, и мы бегом одолели пару заснеженных двориков между многоэтажками. Похоже, Настёна ревнует меня к моим подругам… Имеет право.

Мы запыхались, взбегая на третий этаж, и сестричка позвонила в дверь тринадцатой квартиры – обычную, кстати, дверь, точно такую же, как у всех на площадке.

Открыла сама Ритка. В домашнем халате и тапочках она казалась более взрослой и обычной. Земной.

– Привет! – удивилась она. – Заходите! А ты чего раздетый?

– Меня там пацаны остановили, приставать стали, – затараторила Настя, – а Мишка выбежал, ка-ак дал им всем, и… Вот!

– Что за пацаны? – нахмурилась Сулима. – Колькины?

– Не-е! – замотала головой Настя, стряхивая с себя шубку. – Там главным был какой-то Бес…

– А-а, так это Лёшка Бессмертнов! И что ему надо было?

Сестричка то ли не услышала, то ли не разобрала.

– Рит, можно, я рыбок покормлю? – послышался ее голосок.

– Только немножко.

– Я чуть-чуть! А где все?

– Папа на работе, мама у соседки. Корм на подоконнике!

– Я помню!

Сестренка прошла в зал, где переливался огромный аквариум, подсвеченный снизу. В зеленоватой воде колыхались роскошные вуалехвосты и мельтешила серебристая рыбья мелочь. Оглядываясь на Настю, я сказал приглушенно:

– Бес показал мне мою фотку, где я в гриме. Ну, парик, нашлепка на нос… Он ищет Миху.

Черные глаза Сулимы распахнулись.

– Ни-че-го себе! – выдохнула девушка. – Но…

– Рит, Марина оставила тебе телефон? – перебил я ее напряженным голосом.

– Что? А, да… – взгляд Риты еще сильнее потемнел, набирая космической черноты.

– Сможешь ей позвонить?

– Конечно! – воскликнула девушка с видимым облегчением.

– Скажешь ей про Лёшку Беса и про фото… Да плевать мне на Беса! Мне интересно, для кого он это делает? Кто ему дал снимок?

– Я обязательно позвоню! – горячо заверила меня Рита. – Марина сказала, что каждый день будет дежурить у телефона с восьми до полдевятого вечера. Еще два часа. Миш… Это все так… так необычно, так… таинственно! Нет, не то слово! Все… как в кино, только по-настоящему! И… – она замялась. – Марина нас со Светкой убеждала, что опасность тебе не грозит, только мне что-то не верится!

– Жизнь вообще опасная штука, – заметил я философски, – еще никто не ушел из нее живым. А Марина правду говорит. Да и не думаю я ни про какую опасность. Так только, пугаюсь иногда… Знаешь, что для меня самое противное? Врать и притворяться! Ни мама с папой, ни Настька понятия не имеют о каких-то там моих тайнах. И не надо, так на душе спокойнее. Стыдно признаться, но я даже обрадовался, когда узнал, что Марина посвятила вас со Светкой в мой секрет. Мне так легче.

– Что-то мне подсказывает… – тонко улыбнулась Сулима. – Это лишь ма-аленький краешек настоящего секрета. И вряд ли Марина в курсе твоей тайны. Но я надеюсь, что однажды ты мне все-все расскажешь!

– Надеется она… – проворчал я, не сразу отводя глаза от манящих окружностей, что выступили в разошедшихся полах ритиного халата.

– А вот не надо… – укорила Сулима, лукаво щурясь, и плотней запахнула халатик.

– Тянет… – вздохнул я, не найдя оправданий. А уши мои, похоже, порозовели. Индикаторы эмоций, чтоб вас…

– Я покормила, Рит! – прозвенела Настя. – У-у, какой глазастенький…

– Пойдем, – улыбнулась Сулима, беря меня под руку, – я тебя тоже покормлю. И напою горячим чаем! А то тянет его, видите ли…

Вырываться я не стал, и меня торжественно провели на кухню.

Тесная, она вмещала сразу две мечты моей мамы – кухонный гарнитур, кажется, польский, и белое, слегка обтекаемое чудо – холодильник «Розенлев». Тут же, на широком подоконнике, пускали зеленые стрелки сморщенные луковицы, пучочками белых корешков цедившие воду из майонезных баночек. А на половине стола, застеленного цветастой клеенкой, сохли вымытые кубки – и простенькие сочленения усеченных конусов с небрежной гравировкой, и затейливые сосуды с золочеными ручками, с тонко прописанными миниатюрами, изображавшими гимнасток в воздушных па.

– Твои трофеи? – заметил я с уважением.

– Да вот, – мило зарделась Рита, – перемыла хоть, а то пыль собирают. Садись, мы с мамой рыбный пирог испекли! Чуешь?

– Чую! – плотоядно проурчал я. Пицца-то давно усвоилась!

Девушка засмеялась и вытащила из духовки початый рыбник.

– Кушай давай! Я тоже с тобой попью. Тебе послабже, покрепче?

– Слабый чай, – выразился я, хорошенько откусив от пирога, – это сильное недоразумение!

Улыбаясь, Сулима наполнила две чашки и присела напротив. Помешивая сахар, вскинула глаза и протянула:

– А ведь еще в мае ты был совсем-совсем другим…

– Разве? – делано удивился я.

– Угу. Обыкновенным мальчишкой…

– Да? – Я поерзал на табуретке. – А сейчас какой?

– Необыкновенный… – серьезно сказала Рита. – Таинственный и загадочный…

Рыбник вышел на славу, но так и подавиться недолго.

– Не преувеличивай, – пробормотал я, утыкая взгляд в чашку.

Сулима покачала головой.

– Год назад ты бы тут сидел, краснее мака, потный и немой… – заговорила она, доверительно понизив голос.

– Все взрослеют, Риточка.

– Не всем, чтобы вырасти, хватает одного лета!

Ритины глаза затуманились, но тут в проходе из прихожки на кухню энергично зашаркали Настины шлепанцы.

– А что вы там едите такое вкусное? – донесся обвиняющий голос.

– Иди к нам, Настёна! – засмеялась Сулима. – Тут всем хватит!

Домой мы вернулись где-то через полчаса, сытые и умиротворенные. Рита одолжила мне старую куртку, так что чай, который булькал во мне, как в термосе, не остыл. Настя, неугомонная, покрутилась и умотала под предлогом «Надо же вещь вернуть!» (подразумевается: «Надо же с Иркой поделиться!»), а я поплелся в свою комнату, чтобы с третьей попытки добить прогу.

Увы, и четверти часа не прошло, как заскрежетал ключ, скрипнула дверь и веселые голоса родителей наполнили прихожую. «Не судьба!» – понял я, выходя встречать.

– Привет, Миша! – оживленно сказала мама, стягивая сапоги. – А Настя где?

– К Ирке побежала. Есть хотите?

– А то! – хмыкнул папа.

– Пиццу будете?

– Пиццу?! – восхитилась мамуля. – Настоящую?

– В подлиннике. Правда, она остыла, но это мы сейчас исправим.

Микроволновки в СССР выпустят только года через три, так что я засунул поднос с пиццей обратно в духовку – пусть греется. Под такую закуску не грех и выпить – мать семейства подумала-подумала и достала-таки заветную керамическую бутылочку.

– «Рижский бальзам»! – со значением объявила она. – По капельке на ночь, сугубо для здоровья.

Папа крякнул и полез за рюмками. Выставил на стол три, но потом одну убрал – из педагогических соображений.

– Тебе нельзя, – сказал он, полуутверждая, полу-сомневаясь. – Или можно?

– Кирять? – снисходительно уточнил я. – Воздержусь.

– «Кирять»! – вознегодовала мама. – Ох уж этот молодежный жаргон! Вам что, русского языка мало?

– А это традиция такая, – улыбнулся я уголками рта. – Каждое поколение вводит свой разговорник, чтобы хоть как-то отличаться от старших. Это же не просто слова, а как бы опознавательные знаки. Вот вы в моем возрасте как говорили? «Бухать», верно?

Родительница растерялась.

– Разве? – Она неуверенно повернулась к папе.

– Йа, майне кляйне, – величественно ответил отец. – Граненые стаканы на заводе имени Бухарина делали, так и называли – «бухарики». Вот народ и обогатил язык новым глаголом. Кстати, слово «кирять» более изысканно – это производное от французского коктейля «кир».

– О-ля-ля… – вздохнула мама. – Ну, долго еще?

– Да все вроде.

Я выложил пиццу на блюдо, и родители набросились на угощение. Если б не рыбный пирог, которым угощала Рита, я бы тоже причастился – пахло бесподобно. Некоторое время старшее поколение не было способно к членораздельной речи, только и знало, что гласные тянуть да согласную «М». «Ммм…»

– Вкуснятина какая… – выговорила мама. – Даже Италией запахло!

– Да, Италия… – вздохнул папа. – Знаешь, когда я смотрю французские комедии, я одновременно смеюсь – и досадую!

– Смех – понятно, – рассудила супруга, – а досада отчего?

– От зависти! – криво усмехнулся супруг. – Европейцы гораздо свободнее нас. Я уж не говорю, что живут они куда лучше. О, кажется, Миша не согласен!

– Нет, почему же? – пожал я плечами. – В Европе и зарплаты выше, и свобод больше, даже чересчур.

– Разве свободы может быть слишком много? – выдавил отец голливудскую улыбку.

– А как же? – хладнокровно сказал я. – Безграничная свобода – это вседозволенность, хаос и одичание. Должны же быть какие-то рамки! Какая-то строгая черта дозволенного. Это одно. Другое – на Западе очень много говорят о правах человека, но никто даже не заикается о его обязанностях. Это у нас защищать Родину – священный долг, а европейцы… Вон, оккупировал Гитлер Францию, и что? Хоть кто-то вякнул?

– Нет, ну там же были партизаны, – воспротивился папа. – Маки – с ударением на последний слог.

– Это наши партизаны пускали под откос немецкие эшелоны, а французы – нет, – парировал я, отщипнув-таки кусочек пиццы. – Плюнуть вслед машине гестапо считалось большим подвигом! А про ювенальную юстицию слыхал? Балуется какое-нибудь вредное дитё, пакостничает, ты его шлепнул, а он жалуется в опеку! И все – забирают ребенка из семьи и определяют в приют. А тебя за избиение младенцев еще и посадят! Не веришь? А ты послушай какую-нибудь «Свободу»! Они же не стыдятся либерального беспредела, а гордятся, как достижением!

– Ну, не знаю… – задумался отец.

А мама подошла ко мне сзади, положила руки на плечи.

– Молодец, заступился за Союз! – ласково сказала она, лохматя мои волосы.

– Да я не заступаюсь, – улыбнулся я. – Просто… Нет, свобода нужна, она у нас в дефиците, зато братства – просто завались. Мы же все – товарищи! А свобода разделяет людей – каждый сам по себе, сам для себя… Ну вот представь только – ослабили у нас гайки, дали больше свобод. И выйдет масса индивидуалистов! Хорошо это или плохо? Хорошо, если каждый в этой массе – яркая личность, именно, что индивидуальность! Но ведь такого не будет, получится просто огромная толпа – та самая, в которой инстинкт превыше всего… Короче, эволюция с обратным знаком! Социальная мутация.

– Да-а… – медленно выговорил папа, глядя на меня. – А я, помню, удивлялся еще – как же это, думаю, мой дитенок микроЭВМ сообразит? Не понимал просто, а теперь, кажется, дотумкал: ты вырос, сына!

– Какой наблюдательный! – рассмеялась мама.

– Да нет, правда – Мишка излагает свои собственные суждения!

– Это я еще поскромничал! – ухмыльнулся я. – Выдал версию, адаптированную для родителей!

Часы показали ровно одиннадцать, когда я, наконец, закончил с прогой и ввел ее в «Коминтерн». Осталось собрать небольшую схемку на транзисторах, и преобразователь голоса готов. Завтра, завтра, все завтра!

Довольно стеная, я завалился спать.

Глава 5

Под утро прошел дождь, и сразу похолодало до плюс восемнадцати. Рехавам Алон зябко поежился, плотней запахивая накинутую на плечи куртку – по старой памяти он называл ее телогрейкой.

Зато небо прояснилось, распахивая лазурный купол надо всею Землей обетованной. Омытая моросью зелень во внутреннем дворике глянцево блестела, словно ненастоящая. Жесткие фигурные листья даже не шелестели, трепеща, под ветром – они едва колыхались, как будто их и впрямь наштамповали из пластмассы. Тропики…

Алон вздохнул. На старости лет он все чаще вспоминал давно покинутую Родину. На память приходили вещи, невозможные здесь, на краю пустыни.

Утренняя трава в росе – ах как сверкают и переливаются россыпи жидких стразов, пригибая стебельки…

Кадушка с водой, тронутой первым морозцем, – пальцы легко проламывают тонкий, хрупкий ледок, окунаясь в студеную влагу, набежавшую с крыши в последний осенний дождь…

Затейливые узоры на замерзшем окне – солнечные лучи просвечивают насквозь внеземные цветы инея, искорками вспыхивают, скользя по ледяному, словно засахаренному стеклу, и нужно надышать проталинку, чтобы глянуть на улицу…

Старик досадливо поморщился. Поздно думать о давно минувшем, путь назад отрезан – твой дом здесь, Рехавам Алон, благослови тебя Всевышний…

Шаркая разношенными кавушами, в крытую галерею выбралась Яэль, заспанная и растрепанная, укутанная в верблюжье одеяло.

– Доброе утро, де-е-едушка… – пробормотала она, зевая.

– Доброе, – согласился Алон. – А ты чего не спишь? Рано еще.

– А я сейчас похожу, устану, замерзну – и в постель!

– Мазохистка, – хмыкнул дед.

За колоннами мелькнула худая фигура Ариэля Кахлона. Маленький, тощий, с кривой кадыкастой шеей, Кахлон смахивал на подростка, закомплексованного и забитого, вызывая брезгливую жалость. Но за этой незавидной внешностью скрывался сильный характер и натренированное, закаленное тело. Шустрый и ловкий, Ариэль мог в одиночку справиться с парой-тройкой здоровенных арабов.

– Кто там, Ари? – окликнул Алон своего бдительного стража.

– Ицхак Хофи пожаловал, – почтительно поклонился Кахлон.

– А этому что тут надо? – пробурчал Рехавам. Подумал и махнул рукой: – Пусть войдет!

Хофи не вошел, а ворвался. Растрепав свои кучери, директор Моссада быстро приблизился к Алону с явным желанием схватить того за грудки и основательно тряхнуть.

– Ты что творишь? – глухо проговорил он, еле сдерживая ярость. – Почему твои «сыночки» до сих пор в Первомайске?! Ты же сам сказал, что уберешь их оттуда!

Последние слова Ицхак проорал, и Рехавам поморщился.

– Чего ты вопишь как последний? – сварливо сказал он и пригласил гостя, как скомандовал: – В дом!

Хофи засопел, но послушался. Не замечая испуганную Яэль и напружиненного Ариэля, директор промаршировал в большую гостиную и заметался, меряя ногами роскошный исфаганский ковер.

– Не мельтеши, – скривил губы Рехавам, ловко откупоривая бутылочку гранатового «Римона». Плеснув бордового, почти черного вина в два граненых стакана, он протянул один из них Ицхаку. – На, выпей. Не бойся, кошерное…

Фыркнув, Хофи выхватил у него сосуд и лихо опорожнил его.

– Русский, что ли? – осмотрел он стакан на просвет.

– Советский. – Алон выцедил свою порцию, смакуя. Вытянул губы, ловя послевкусие, и показал рукой на развалистые кресла, плетенные из ротанга. Директор плюхнулся первым на жалобно скрипнувшее сиденье, Рехавам устроился напротив, закидывая ногу за ногу. – Так чем тебя не устраивают мои ребятишки в Первомайске?

– Нечего им там делать! – снова взвился Ицхак. – В Первомайске работают настоящие профи, а парочка твоих балбесов им мешает! И не только мешает, но и привлекает внимание КГБ!

Алон спокойно выслушал директора Моссада, рассеянно кивая головой, и неожиданно жестко сказал:

– Изя, свое обещание я выполнил – ни Хаим, ни Леви больше не изображают «наружку». Они просто находятся в Первомайске, чтобы помочь Михе, если возникнет такая необходимость. Заметь, находятся почти что легально – у обоих моих «сыночков» подлинные советские документы, они нам достались от немых братьев из Биробиджана. Бедняги в тайге пропали… Леви с Хаимом прописаны у старушки-еврейки, устроились сторожами, работают сутки через трое, артистически изображают инвалидов по речи… Какие к ним претензии? Это раз. А вот ты свое слово не сдержал. Мне было обещано, что оставишь Миху в покое… – Хофи дернулся, но Рехавам поднял руку, останавливая порыв. – Да, ты не скрывал, что продолжишь следить за Михой, но ни о каких силовых акциях и речи не шло. Верно? Тогда объясни, что в Первомайске делают Эйтан и Регев? Да, это профи, не спорю. По части похищений и переправки за рубеж! Мы так не договаривались, Изя. Это два.

– С каких это пор директор Моссада должен отчитываться перед экс-аналитиком? – ощетинился Ицхак, но усох. Посидел, мрачно насупившись, и кисло сказал: – Рехавам, в Первомайске развернулась большая охота, по михиному следу идут и сами русские, и американцы…

– Вот как? – поднял бровь Алон. – И откуда в Лэнгли могли узнать о Михе? Штатовский резидент в Тель-Авиве только зря зарплату получает, все равно ничего не вынюхает. Да и зачем? В Моссаде найдутся доброхоты, чтобы поделиться информацией с партнерами за океаном. Верно?

– Какая разница? – вспылил Хофи, но тут же стал оправдываться: – Ни ЦРУ, ни РУМО не в курсе наших секретов, тут все строго, сам знаешь! А то, что происходит далеко за пределами Израиля и не касается нас впрямую, второстепенно!

Рехавам покачал головой и молвил с грустью в голосе:

– Ты так ничего и не понял, Изя…

– Ой, только не начинай опять весь этот бред про мессию, ладно? – раздраженно проговорил Хофи.

– Да пойми ты! – с силою сказал Алон. – Не важно, как называть этого человека, но одну вещь должен понимать всякий, хоть верующий, хоть атеист, да хоть сатанист! За Михой кроется небывалая тайна, и тот, кто первым откроет ее, кто займет сторону Михи, обретет больше, чем можно себе представить! А ты? А ты шлешь своих скорохватов! Найти Миху, связать и притащить сюда! Замечательно! Браво, брависсимо! А дальше что? Чего ты добьешься от Михи, если сам же сделаешь его своим врагом?

Рехавам смолк, но и Хофи утратил разговорчивость. Директор Моссада сидел, нахохлившись, уставясь перед собой, и думал свои директорские думы.

За окном мелькнул худой силуэт, глухо донеслось ворчание Ари и звонкий голосок Яэль. Прислушиваясь, Алон покачивал ногой и ощущал, как греет вино, словно отдавая солнечное тепло, некогда заключенное в зернышках граната. Часы тикали, жизнь продолжалась. Шла себе мимо…

– Налей еще, – попросил Хофи.

Рехавам молча подлил вина, пригубил, почмокал. Ицхак выдул свою порцию и решительно отставил стакан.

– Возвращайся к нам, – ворчливо предложил он, отводя глаза.

– Зачем? – спросил хозяин, безмятежно наблюдая, как скользят тени по окну.

– Ты мне нужен, – в голосе Хофи проявилась настойчивость. – Ну хочешь, я создам спецотдел, ты будешь в нем царь и бог, подберешь себе, кого хочешь, и занимайся своим Михой сколько влезет! Это не уступка, не приманка, не думай. Просто… Ты единственный, кто может сказать мне, что я дурак, – и оказаться при этом правым!

Ицхак тут же разнервничался, посчитав, что был излишне откровенен, но Алон даже не улыбнулся.

– Ладно, уговорил. – Рехавам поболтал вино в стакане и допил одним глотком. – Но у меня одно условие… Хм. Что-то я слишком категоричен… Не условие, а просьба.

Хофи подозрительно посмотрел на старого товарища.

– Чего еще? – буркнул он.

Алон улыбнулся просветленно.

– Замыкаться мой спецотдел будет на тебя. – Прищурясь, Рехавам вертел стакан в пальцах и наблюдал, как перекатываются по донышку рубиновые капли. – И приказывать мне будешь ты. Я правильно понимаю?

– Ну. И что?

– Я хочу, чтобы моим первым заданием стала поездка в СССР. Я должен увидеться с Михой, понимаешь? Меня вымотало это бесконечное ожидание новостей со стороны! Нужно самому встретиться с ним и обо всем договориться.

Ицхак поерзал в кресле.

– Ладно, черт с тобой! – Он сам ухватился за бутылку «Римона» и разлил вино по стаканам. – За твою миссию!

– За нашу миссию, – поправил его Алон. Два стакана звонко клацнули, оповещая о перемирии.

«Дублерка» подкатила к старинному зданию дореволюционной постройки, соседствующему с «красным домом». Отсюда хорошо просматривался нужный подъезд – навести справки о Бесе не составило труда.

– Подождем, – сказал Ершов, глуша мотор. – О, кажется, это мать Бессмертнова! – Он быстро сверился с фото. – Точно!

Хлопотливая женщина лет сорока с лишним выбежала из подъезда, не забыв, однако, придержать дверь за собой. Худощавая, в войлочных сапожках и в шубейке из кролика, она выглядела бы моложе своих лет, если бы не бесформенная меховая шапка, смахивавшая на папаху джигита. Суетливо роясь в сумочке и оглядываясь – не идет ли автобус? – Бессмертнова поспешила к остановке.

– Остался младший брат, – сказала Марина.

– Скоро уже, – успокоил девушку Григорий. – Ему до школы минут пятнадцать топать.

Исаева кивнула. После вчерашнего Ритиного звонка она подняла всю свою группу. Начальство долго уговаривать не пришлось – Олейник хоть и отличался изрядной ядовитостью, но службу нес справно. «Надурил нас Миха, – сказал полковник, усмехаясь. – Ни с какой больницей он даже рядом не стоял. А вы надурите вероятного противника!»

Сам Олейник подозревал, что на Беса, скорей всего, вышел агент ЦРУ или МИ-6, больше некому. Моссад уже отметился, а подозревать спецслужбы Франции или ФРГ не имело особого смысла – «лягушатников» с «колбасниками» отличала разведывательная пассивность. Одна лишь Британия по-прежнему пыжилась, рассылая по миру джеймсов бондов и не замечая как будто, что имперские времена прошли давным-давно.

А Марине было безразлично, кто именно хотел выйти на Мишу, лишь бы оставили ее друга в покое. Ага… Все-таки друга?

Девушка усмехнулась. Случился момент… даже два момента, когда ее невинное увлечение едва не переросло в нечто большее. Она долго будет жалеть о том, чего не случилось, а Миша – тем более, но… Выбор сделан.

Заскрежетала, отворяясь, дверь подъезда и гулко хлопнула – пацаненок в синем пальтишке неторопливо зашагал к виадуку.

– Наш выход!

Марина неторопливо покинула машину и зашагала к «красному дому». Маляры, что ли, постарались или это кирпич такой яркий? Зайдя в теплый подъезд – под ногами заклацала кафельная плитка, – девушка поднялась на второй этаж. Дождалась Гришу и решительно вдавила кнопку звонка.

– Опять что-то забыл… – глухо донесся брюзжащий голос.

Дверь, обитая черным дерматином, распахнулась – за порогом стоял плотно сбитый парень лет семнадцати с растрепанными волосами, давненько не знавшими ухода. Тонкие черты придавали лицу томное выражение, сквозь которое все резче проступала печать испорченности. Нос у парня был настолько сильно вздернут, что и впрямь смахивал на сопатку чёрта. Надо полагать, привычка наклонять голову и глядеть исподлобья – выработанная.

Отказывая Бесу в любезности, Марина бесцеремонно шагнула в квартиру, уже за порогом доставая свое удостоверение. На миг раскрыв красные корочки, девушка резко спросила:

– Алексей Бессмертнов?

– Да, это я… – промямлил Бес, переводя взгляд с Исаевой на Ершова и обратно. – А-а…

– Ты искал этого человека? – закрыв дверь, Григорий вынул из кармана фотографию Михи. – Зачем?

В голосе Ершова явственно звучал напор и отдаленная угроза. Марина тотчас подыграла «злому полицейскому»:

– Кто вас нанял, гражданин Бессмертнов?

– На кого работаешь? – грубовато упростил вопрос Гриша.

Последний вопрос буквально подкосил Беса – его коленки дрогнули, парень даже присел слегка, бледнея и тараща глаза.

– Та вы шо? – сипло забормотал он. – Я же… Ничего! Да я никогда! Вы шо?! Он шо, шпион?!

– Сядем, – приказала Марина.

Бес попятился, пропуская незваных гостей на кухоньку, ощупью, ногой, нашаривая табурет. Без сил рухнув на сиденье, он тут же вскочил, с грохотом выдвигая из-под стола пару табуреток.

Ершов сел, а Марина отошла к окну.

– Кто он? – обронила она, делая вид, что кого-то высматривает на улице.

– Я все скажу! – выпалил Лёха. – Мы с пацанами никогда… нет, ну там, похулиганим иногда… Бывает! Ну пивка глотнем… Но шоб со всякими резидентами… Да никогда!

– Кто он? – повторил Григорий, будто бы теряя терпение.

– Дядя Степа! Я его редко вижу, он теперь в Николаеве, а раньше в нашем доме жил.

– Фамилия?

– Вак… Вакра… – наморщил лоб Бессмертнов. – А-а! Вакарчук!

– Подробно! – скомандовала Марина. – Где встретились, когда, что он вам сказал?

Бес заторопился, выкладывая детали.

– Понятно… – нахмурился Ершов, выслушав исповедь «демона». – Фотографии у тебя есть?

– Кого? Михи?

– Вакарчука!

– А-а… Нету… Но я могу нарисовать!

– Хорошо рисуешь? – приподняла бровки Исаева.

– Ну так, немножко… – неожиданно застеснялся Бес, и Марина подумала, что еще не все с ним потеряно.

– Рисуй!

– Щас я!

Заняв у младшего братца школьный альбом и карандаш, Алексей уверенно набросал прорись мужского лица – крупного, почти квадратного. С каждым нанесенным штрихом смутная картинка проявлялась все яснее – карандаш будто наводил резкость, добавляя черту за чертой. Широковатый нос… Густые брови… Большой рот… Капризно опущенная нижняя губа… Брыластые щеки… Чуть оттопыренные заостренные уши…

К такой физиономии подошла бы пышная копна курчавых волос, как у Дюма-отца, но Вакарчук носил короткую, словно прилизанную прическу. Лицо дышало животной силой, но все портили неожиданно маленькие глазки, сбежавшиеся к носу – они придавали «дяде Степе» трусоватость и в то же время – порочность.

«А парень талантлив…» – заметила Марина.

– Вот, – сказал Бес несмело, протягивая портрет.

– Недурно… – протянул Ершов. – Где он живет, не знаешь?

Лёха замотал головой.

– Ладно, – легко смирился Григорий, – найдем. Значит, так. Мы не станем тебя привлекать, если согласишься нам помочь…

– Да, конечно! – пылко отреагировал Бессмертнов. – Да я…

Марина жестом утихомирила Беса.

– Тогда слушай внимательно, а лучше сразу записывай. Составишь донесение для Вакарчука, как вы и договаривались. Сообщишь все, что ты узнал, – имя, место работы… Пиши, пиши! Я буду диктовать.

Алексей вооружился ручкой и тетрадным листком.

– Пиши: «Зовут Миха… Тире. Михаил Иванович Зорин, работает в городской поликлинике, санитаром на «скорой». Завтра…» Написал? «Завтра узнаю адрес, где он живет». Все.

Марина перечитала записку и кивнула.

– Положишь в ячейку ровно в три и можешь быть свободен. Завтра тебе передадут адрес – составишь такое же сообщение. Понятно? Учти: за тобой будут следить, но ты не должен оглядываться и обращать на себя внимание – нас интересует Вакарчук. Веди себя как всегда. Все понял?

– Так точно! – выдохнул Бес и преданно уставился на Исаеву.

– Вольно, – улыбнулась Марина. – Надеюсь, не стоит напоминать, что рассказывать о нашем визите… мм… не рекомендуется?

– Помалкивай, короче, – пробурчал Ершов.

Оперативники вышли, и Алексей очень медленно, очень тихо притворил за ними дверь.

Все пять уроков я отбыл, тихо млея и огорчаясь звонкам на перемену. Ведь тогда предмет моего обожания покидал класс, а не сидел рядом, совсем близко, часто касаясь моей трепещущей натуры то плечиком, то ножкой, ласково улыбаясь мне, мне одному, и счастливо румянясь.

Я уже прекрасно понимал, что влюбился, мне было весело и грустно, вот и подначивал себя, иронизировал, лишь бы сбить градус смущения и растерянности. Дескать, старикашка, а туда же – втюрился, как мальчик! Даже словечки подыскивал погрубее да посмешнее, как будто это могло что-то изменить. Впрочем, тот короткий период времени, когда меня одолевал испуг и я метался, пытаясь хоть как-то «излечиться», незаметно прошел. У меня больше не было желания покончить с моим чувством. Наоборот, я был счастлив, что и меня постигла школьная любовь, чего не удалось испытать в «прошлой жизни».

Я узнавал это прекрасное и ужасное состояние, когда весь мир побоку и только один человек на всей планете интересует тебя по-настоящему. Одна девочка. Девушка. Инна.

Вот только, кроме нечаянной любви, во мне не остывало и другое чувство – долга. Сегодня я уже почти собрался проводить Инну до дому, и тут нарисовался Лушин.

– Привет лауреатам! – бодро воскликнул он. – Пошли знакомиться!

– С кем? – кисло бросил я.

– Здрасте! С начальником Центра. Забыл, что ли?

Уныло вздохнув, я ответил:

– Пошли…

Мы спустились в школьные мастерские, и я издали услыхал громкий голос дяди Вили, нашего трудовика, – он был глуховат и потому всегда разговаривал на повышенных тонах. Наверное, ему казалось, что и нам его плохо слышно.

Дяде Виле отвечал спокойный басок. Заглянув в слесарную мастерскую, я увидел учителя труда – седого, но бодрого, в неизменном черном халате. Напротив стоял плотный мужчина с короткой стрижкой, как у призывника. Да и одет он был на армейский лад – в форменные штаны цвета хаки и гимнастерку. Разве что куртка, утепленная овчиной, выбивалась из стиля. Зато выправка в стриженом чувствовалась. Пожилой, но крепкий, он с интересом разглядывал новенький токарный станок.

– Рекомендую – Вайткус Арсений Ромуальдович, – тоном шоумена затараторил Лушин, – мастер на все руки, изобретатель и рационализатор! А это наш лауреат – Гарин Михаил Петрович!

– Просто Миша, – улыбнулся я, протягивая Вайткусу руку.

– Здравствуйте, Миша, – «изобретатель и рационализатор» растянул губы в ответной улыбке и словно помолодел. – Первый раз жму руку участнику ВДНХ!

– Привыкнете! – утешил я его, и Арсений Ромуальдович беззвучно рассмеялся.

– Товарищ Вайткус в партии с тридцать девятого года, – журчал комсорг, – прошел всю войну и даже больше – начинал бить врага еще на Халхин-Голе, а закончил осенью сорок пятого в Дайрене, когда наши расколошматили Квантунскую армию!

– Дайрен – так говорили японские оккупанты, – поправил его Вайткус. – Правильно будет – Далянь. А по-нашему – Дальний.

– Вы, по-моему, служили куда дольше, – пошутил я.

– Армейская привычка! – хохотнул Арсений Ромуальдович, оглядывая свою одежку. – Задержался после войны в ГДР, вот и въелась служба.

Лушин проявил нетерпение и встрял, убыстряя темп знакомства.

– Товарищ Вайткус, – сказал он торжественно, – вручаю вам ключи! – передав Арсению Ромуальдовичу звякнувшую связку, комсорг тут же забрал ее обратно, перебирая: – Вот этот – от гаража, этот – от подсобки, вот – от мастерской, а вот – от сейфа.

Терпеливо дождавшись, когда же ему, наконец, вручат обещанное, Вайткус коротко поблагодарил Лушина за оказанное доверие, и тот дал задний ход.

– В мастерской вашей – голяк, – сказал дядя Виля, качая головой вслед удалявшемуся комсоргу. – Вы, Арсений, если что надо, обращайтесь – у меня и сварка есть, и станки…

– Обязательно, – кивнул начальник Центра. – Ну что, зам по научной части? Глянем?

– Глянем, – сказал я. – Я только в раздевалку сбегаю!

Разумеется, Инна уже ушла, так что я торопливо накинул куртку и побежал исполнять долг.

Когда мы с Вайткусом покинули школу и зашагали по заснеженному футбольному полю, Арсений Ромуальдович сказал неторопливо:

– Вы, Миша, не обращайте внимания на мою должность, я и сам отношусь с юмором к своему «высокому положению». Просто… Я второй год на пенсии и, честно говоря, замаялся отдыхать, пускай и заслуженно! Повкалывал на даче, на рыбалку поездил… Ну не мое это! Нет, рыбку на зорьке потягать – это самое то, но в выходные, а не так, чтобы изо дня в день! И тут из райкома подкатывают – надо, дескать, молодежь научно-техническим творчеством охватить. Ладно, говорю, охватим… Не вопрос. А потом меня райкомовские просветили насчет ваших планов, и мне понравилось. В общем, Миша, я буду на подхвате. Если надо, загружайте меня работой – я все станки знаю, полжизни на них отработал, и на прецизионных, и с ЧПУ.

– Загружу, не сомневайтесь, – хмыкнул я. – Боюсь только, что, по большей части, придется вам не точить и фрезеровать, а искать и доставать!

– Кто ищет, тот всегда достанет! – ухмыльнулся Вайткус.

Выйдя к приземистому школьному гаражу, он отпер ворота, и мы вдвоем распахнули их.

– Да-а… – покачал головой начальник Центра. – Руины.

Прямо на смотровой яме покоился «Иж-408». Весь задок всмятку, да и передком машина приложилась изрядно. Порожки проржавели, бампера винтом скручены, вместо заднего стекла россыпь «стразов»… Душераздирающее зрелище.

Впрочем, другого я и не ожидал увидеть – за пару минувших лет никто не касался бедного «ижака». Дядя Виля только капот новый достать успел. Ладно, разберемся.

По сути, «Иж» – это тот же «Москвич-408», но собирался он на оборонном «Ижмаше», где культура производства куда выше, чем на АЗЛК. Потому и ценились «ижаки».

Со скрежетом прикрыв массивную воротину, Вайткус постучал по холодному металлу.

– Утеплить бы надо, – сказал он озабоченно. – У меня соседи – рыбаки, они из пенопласта поплавки выпиливают… Обменяю на японскую сеть, мне она ни к чему. Заделаем пенопластом, поверху фанерой обошьем… – Пройдя к батареям, тянувшимся вдоль стенки, Арсений Ромуальдович потрогал трубы и удивился: – Тепленькие! Ну, вообще хорошо… И свет есть! Почти…

Неоновая трубка под потолком злобно загудела, как стая разбуженных шершней, а второй светильник лишь мерцал разрядом.

– Заменим, не вопрос! Как у тебя дела?

– Нормально…

Перебрав детали на стеллаже, я вытер руки ветошью и лишь потом догадался снять куртку и повесить ее в рассохшийся шкаф, исполнявший функцию вешалки. Вооружившись мелком, вернулся к машине.

– Седаны я никогда не любил, переделаем лучше «408-й» в пикап с двойной кабиной, – приговаривал я, чертя по исковерканному металлу – тут выправить, а в этом месте срезать… И тут еще… – Кузов усилим толстостенными трубками, коробку передач вообще выкинем, поставим автомат…

Вайткус не хмыкал, не качал головой, а кивал, принимая к сведению, и за это я был ему благодарен. Хуже нет, когда приходится кого-то убеждать, доказывать… Да починим мы этот «ижак»! Делов-то… Вся инфа у меня в голове, а руки точно не из заднего места растут. Правда, не знаю, как юношеская тушка справится со сварочным держаком или с «болгаркой», но я ее живо приучу к работе!

«Та-ак… Заднюю стойку срежем до основания, а затем… мы наш, мы новый кузовок приделаем… Бамперы чинить – только голову себе морочить…»

Слеплю пластмассовые, как немцы предлагали «отапгрейдить» жигулевскую «шестерку». Со стеклопластиком я работал в девяностых, выделывал из него доски для сёрфинга. Справлюсь…

– Ну, кузов – это пустяки, – проговорил Вайткус, вторя моим мыслям.

С визгом и скрежетом подняв мятый капот, он осмотрел пыльный двигатель.

– М-да… То, что радиатор продавлен, это пустяки. Сообразим что-нибудь. И аккумулятор надо новый ставить, старый наверняка сдох…

– Арсений Ромуальдович! А от сейфа ключ есть? Там «болгарка» должна лежать…

– Был. А, вот…

С лязгом отперев старый облупленный сейф, я вытащил на свет новенькую шлифмашинку. Вайткус тихонько рассмеялся.

– Верю, – сказал он, – что ты поставишь на колеса этот металлолом!

– Да куда он денется! – фыркнул я, разматывая провод. – Главное, я хочу не просто отремонтировать «Ижа», а так его обновить, чтобы у спецов глаза на лоб полезли! И электронный впрыск сюда воткну вместо карбюратора, и электронное зажигание, и даже электроподъемники для стекол установлю!

– Гидроусилитель бы еще, – подхватил начальник НТТМ, – замки поменять обязательно… И круиз-контроль для полного счастья!

– Сделаем! – Я включил верезжащий инструмент, и абразивный диск жадно въелся в искореженный металл.

Бес выполнил все указания в точности – ровно в пятнадцать ноль-ноль положил свою записку-отчет в указанную ячейку на вокзале и покинул камеру хранения, изо всех сил стараясь не оглядываться, не высматривать «наружку». Ему даже в голову не пришло подозревать суетливую старушенцию, хлопотавшую рядом, в маленьком зале ожидания. Бабка в ужасном пальто, замотанная в яркий платок, суетилась, беспокойно переставляя с места на место пухлый чемодан и большую потертую сумку, копалась, пересчитывая мелочь в кошельке, охала, бесконечно проверяя, на месте ли билет… Несерьезная бабуся.

Полчаса спустя старушка, чью роль блестяще отыграла Наташа Верченко, доложила, что человек, схожий с приметами Степана Вакарчука, изъял послание Бессмертнова, ознакомился с ним – и оставил в ячейке пятьдесят рублей.

Машина закрутилась, пришла в движение. Слабые токи разбежались по проводам, отзываясь телефонными звонками в Николаеве, Киеве и Москве. Множество людей шерстило трудовые книжки и личные дела, задавало наводящие вопросы и получало уклончивые ответы. Информация по «дяде Степе» копилась быстро, обещая сделать тощую папку пухлой.

«Дублерка» заехала в больничный дворик, и Ершов притормозил у баклаборатории.

– Начали, Гриша, – отрывисто сказала Марина, покидая машину.

Ее напарник чуть-чуть задержался, чтобы успеть стереть с губ глуповатую улыбку – Исаева использовала уменьшительное от сурового «Григорий»! Звучит почти ласково…

– Накинь халат, – сказал он, расправляя и встряхивая белое одеяние.

– Да, не помешает… Нам сюда.

Придерживая наброшенный халат, Марина открыла тугую дверь на пружине и вошла в больничное здание, пропахшее лекарствами и хлоркой. В тесных коридорах первого этажа толпились люди, занимая очередь в рентген-кабинет или на физиопроцедуры. На беленых стенах, до половины закрашенных в жуткий зеленый, висели самодельные плакатики, пугающие пациентов диабетом, гипертонией и прочими хворями.

За дверью с краткой табличкой «ЭКГ» ожидал своего выхода младший лейтенант Вальцев, настолько походивший на Миху, что Исаева даже вздрогнула. Лукич, который сочетал с должностью аналитика способности гримера, поработал на славу – черный паричок лег на голову младлея как собственная прическа, закрывая уши и почти касаясь плеч, а искусственная горбинка придала лицу Вальцева немного хищное, даже зловещее выражение – недаром всех колдунов в мультиках рисуют с ястребиными носами.

– Похо-ож… – уважительно протянула Марина.

– Правда? – немножко нервно отреагировал младлей.

– Правда-правда!

– Максим, поспокойней, – сказал Ершов. – Тебе только показаться нужно, и все. Да и не факт, что он вообще придет!

– Волнуюсь! – Вальцев развел руками. – Будто мне на сцене выступать. Вот же ж… А точно похож?

– Точно, – насмешливо стрельнула глазами Исаева. – Губы только тонковаты.

– А я их масочкой! – Младлей стал неумело завязывать узелки, закинув руки за голову.

– Дай я завяжу! – не выдержала Марина. Затянув узелок, она сказала: – И пусть он услышит твой голос.

– Вот такой? – прогнусавил Вальцев.

– Нет, это как-то чересчур, полегче надо. И чуток сиплости.

С минуту порепетировав, Максим добился нужного звучания. «Режиссер» осталась довольной.

– Марина… – задумчиво проговорил Григорий. – А не сыграть ли мне роль второго плана? Для убедительности?

– Давай! – оживился Вальцев. – А то одному как-то…

– Ну, попробуй… – сказала Исаева неуверенно.

– Я быстро! – подхватился Ершов. Ему хватило минуты, чтобы натянуть белый халат и шапочку. Фонендоскоп на шею, зеркальце на лоб… Чем не терапевт?

– Ну все, ждем.

– А если он пойдет на контакт? – повязка чуть приглушала голос Вальцева.

– Мы же обговорили все темы с утра! – Марина сказала это мягко, но с явным оттенком нетерпения.

– Да нет, я помню… – стушевался Максим. – Просто…

Резко, с противным дребезгом зазвонил телефон. Исаева схватила трубку первой, опережая Вальцева.

– Алло?

– Объект движется по улице Жданова к больнице.

– Понятно. Продолжайте наблюдение.

– Есть!

Положив трубку, Марина скомандовала:

– Готовность раз! Макс, дуй в вестибюль. А мне лучше исчезнуть.

Ершов кивнул и отворил дверь, придерживая для Марины. Вернувшись к машине, Исаева юркнула внутрь, тут же включая рацию. Зашипело, и молодой голос произнес:

– Два-три-семь, Два-три-семь, ответьте Два-три-пятому. Дайте вашу точную настроечку.

– Два-три-пять, мы на Жданова, – с ленцой отозвался эфир. – Ориентир – угол Тракторной… У зеленого «жигуля» – остановка… У нас выход объекта, он скоро будет на точке!

– Вызываю Два-три-пятого. Груз приняли. Зеленые «Жигули» отъезжают.

– Два-три-седьмому. Принять под НН уходящий «жигуль»…

– Все, дуй к Максу, – приказала Марина.

– Дую! – Григорий быстро отвернулся, чтобы скрыть счастливую улыбку.

Из гаража я возвращался изрядно взопревшим. С непривычки ломило спину – пришлось потягать железяки с чугуняками, зато мастерская стала больше походить на Центр НТТМ.

Шагал я быстро, не оглядываясь, а у меня еще и привычка полезная выработалась – чуток изменять внешность. Губы свои – авторы любовных романов обожают называть такие чувственными – я сжимал поплотнее, чтобы выглядели тонкими, а глаза опускал или щурил.

Шмыгнув в подъезд, по привычке полез в почтовый ящик, обнаружил белеющий листок – это было извещение. Револий Михайлович прислал бандероль!

Развернувшись, как по команде «кругом!», я дунул к почтамту. Полчаса до закрытия! Паспорт мой лежал дома, но комсомольский билет со мной, а по нему даже переводы можно получать, если до пятидесяти рублей.

На почте было светло и пусто, жующая пирожок тетка быстренько выдала мне увесистую коробочку и вывесила табличку «Закрыто». Успел!

Обратно я топал неторопливо, дыша свежим воздухом. Двинулся наискосок через площадь и сам не заметил, что все больше склоняюсь к «военному дому».

«Я только посмотреть!» – заверил себя и шмыгнул в калитку. На заснеженный двор ложились уютные четырехугольники теплого домашнего света. За Наташкиным окном на втором этаже тоже горела лампа – абажур рассеивал розовый накал, прогоняя нежилую холодную тьму.

Успокоенно кивнув, я повернул к дому родному – и припустил бегом.

Дом встретил меня размеренным бытом, теплом и ладом. Мама возилась на кухне, Настя устроилась там же и делала уроки, а папа оккупировал диван в зале, читая свои любимые газеты-толстушки.

Опустив «Неделю», он добродушно оскалился.

– Привет ударникам труда! Кататься скоро будем?

– Еще немного, еще чуть-чуть… – прокряхтел я, стаскивая ботинки. – Уф-ф! Запарился…

Болезненное нетерпение подгоняло меня, я будто бы все еще бежал, торопился жить. Приходилось то и дело осаживать вечно спешащую натуру, поступая ей назло, хотя подчас и против своих желаний.

Повертевшись под душем, я вытерся насухо и переоделся в чистое. Со всеми вместе, сдерживая невнятные порывы, налопался жарким, да с маринованными помидорчиками, и лишь затем вскрыл бандероль. В коробке лежали десять дискет и дисковод!

ГМД очень походили на те, с какими я привык иметь дело в 90-х – черные пластмассовые квадратики с наклейкой калининского «Центрпрограммсистем».

– Живем! – мурлыкнул я плотоядно.

Повертелся вокруг микроЭВМ и понял, что апгрейд требует жертв. С помощью дрели, лобзика и энергичных выражений я выпилил в полированном деревянном корпусе системника прямоугольное отверстие, впихнул в него НГМД и закрепил саморезами.

Расслышав знакомую мелодию Андре Поппа – «Манчестер и Ливерпуль», удивился – рано ж еще! Наше Центральное телевидение, не заморачиваясь всякими «копирайтами», озвучило этим прекрасным мотивом прогноз погоды, что шел под конец программы «Время». Так еще и девяти нет…

– Балбес! – поставил я себе диагноз, привставая – и добавляя громкости радио. Это же Магомаев, «Песня прощения»![15]

– «Я тебя могу простить, – потек немного слащавый, но мощный баритон, – как будто птицу в небо отпустить. Я тебя хочу простить – сегодня раз и навсегда. «Я люблю!» – сказала ты, – и в небе загорелись две звезды. Я прощу, а вдруг они простить не смогут никогда…»

Сложное испытал ощущение… Ностальгию по будущему. Музыка старины Поппа, щемящая, немного задумчивая и чуточку печальная, обязательно в исполнении оркестра Франка Пурселя, была моим любимым рингтоном. Помню, порой специально не отвечал сразу на звонок по сотовому, чтобы ноты тянулись подольше. Эта мелодия очень точно ложилась на мой характер, наигрывалась в лад с самыми потаенными струнками души. Я потому и бросил смотреть «Время» после горбачевско-ельцинской контрреволюции, что в «Останкино» лишили прогноз погоды привычного саундтрека. Меня это злило! Ленинград переименовали? Ладно. Президент стесняется подниматься на трибуну Мавзолея? Ладно! А музыкальная заставка вам чем помешала?

– «…А память священна, как отблеск высокого огня, – пел Муслим Магометович. – Прощенья, прощенья теперь проси не у меня…»

Дослушав, я вздохнул и вернулся в настоящее. Ничего… В войну отстояли город Ленина и теперь выдюжим. И Председатель Совмина СССР будет принимать парад 7 ноября 2017 года с трибуны Мавзолея. А узнавать, собирается ли дождь, станем под «Манчестер и Ливерпуль»!

– Перемен они хотят… – пробурчал я. – Я вам устрою перемены!

Вскрыв боковую панель микроЭВМ, полез пальцами внутрь.

– Это что? – спросил папа за спиной.

– Дисковод… – пропыхтел я, пробуя слинковать. – В смысле – НГМД.

– Ух ты… – подивился отец, осторожно, двумя пальцами ухватывая дискету. – Такие маленькие?

– Зато удобные! – вступился сын. – Мегабайт с четвертью вмещают. Будет теперь, куда программы закачивать!

Я осторожненько, не дыша, вставил дискету… НГМД заглотил ее, глухо щелкая.

– Ура! – выдохнул папа. – Заработало!

Глава 6

Сегодня мне с Инной выпало дежурить. Никогда бы не подумал, что стану изнывать от нетерпения, ожидая, когда же подойдет очередь мыть полы!

О, какими волнующими надеждами я жил, какие увлекательные картины рисовал в воображении! И вот этот день настал. Он тянулся целых пять уроков, обступая будничной суетой, да незатейливой школьной суматохой. Последний звонок оглушил меня, отзываясь дрожью в ёкающем нутре, а на душу мутью осело разочарование – жизнь катилась по привычной колее… «А чего ты ждал? – подумал я, трезвея. – Выступление хора ангелов? Во ознаменование дежурства по классу…»

– С вещами на выход! – крикнул Паха Почтарь.

Одноклассники дружно заголосили, клацая замочками портфелей, на ходу задергивая молнии папок, с шумом и гамом покидая класс. Веселая давка на выходе – и дверь гулко хлопает, отсекая топот, смех, ойканье и дразнилки. Мы с Инной остались одни.

Приятной девичьей улыбки оказалось довольно, чтобы вся моя унылость рассеялась, пересыпаясь, как стеклышки в калейдоскопе, и сложилась в радостный узор.

– Первым делом, первым делом – генуборка… – запел я, не особо следя за мелодией.

– Ну а девушки? – задорно поинтересовалась Дворская, снимая с себя белый фартучек.

– А девушки потом! – Я с натугой растворил крашеные-закрашеные фрамуги окон, чтобы проветрить классную комнату. Свежий воздух ворвался, как дворовый кот в теплый подъезд. Ветерок закружил по аудитории, с шелестом перебирая листы оставленной кем-то тетради, колыша легкий тюль, качая плети вьюна, бессильно свисавшие из горшочка на полке.

Загремело жестью и тут же, со звуком пистолетного выстрела, грянула об пол швабра.

– Ну уж, нет уж! – решительно воспротивился я девичьему намерению и перехватил дужку ведра. Инна мило улыбнулась, благословляя меня на подвиг. Раскрасневшаяся, с чуть растрепанной косой, она была чудо как хороша.

Я бодро прошествовал в туалет, героически набрал воды и с победой вернулся в класс, стараясь не перевешиваться в сторону полного ведра – незачем прекрасной даме наблюдать хилость рыцаря.

На пороге я задержался – Инна счищала с доски белые каракули. Она привставала на цыпочки, дотягиваясь до верхней строчки «Классная работа», и широко водила мокрой тряпкой, оставляя блестящие полосы черноты, не запачканной мелом. Подол строгого школьного платья дерзко задирался, подпуская мой жадный взгляд к ножкам, пускай и затянутым в теплые колготки. Стирая деепричастия с наречиями, Инна напрягала стан, плавно покачиваясь, и ей вторила тонкая коричневая ткань, протягивая игривые складочки от западины талии.

Обернувшись, девушка хихикнула.

– Ты бы поставил ведро! Тяжело ведь.

– Ага, – глупо сказал я, мрачнея, – небось, уши краснеют, как обожженные. Чертова вегетативка…

По коридорам и рекреациям прокатился резкий перезвон, загоняя учеников на шестой урок, а я сжал губы, впадая в ожесточение.

Пр-роклятый возраст! Любой намек или неловкое слово – и разверзается обида. Горячая кровь захлестывает щеки, жгучие слезы разъедают зрачки, а в мозгу – полный сбой!

Перебарывая в себе плаксивое ребячество, взялся переворачивать стулья, ставя их на парты ножками вверх, а Инна вооружилась шваброй. Я специально не оборачивался, чтобы не раскрывать перед девушкой свое состояние и не видеть действа за спиною, зато уши ловили каждый звучок. Вот булькнула тряпка, окунаясь в ведро, зажурчала отжимаемая вода. Шлёп! И зашаркала швабра, елозя по полу, застучала, натыкаясь на ножки парт…

Закрыв фрамуги, я понял, что настроение, совсем недавно ракетировавшее к небу, опять срывается в крутое пике. Медленно возложив на парту последний стул, уставился в окно.

Погода не радовала, отвечая моему внутреннему минору – небеса затянуло серой клубистой хмарью, пригашивая свет и стирая тени. Черные фракталы деревьев, окоченевших в зимней спячке, тискали в развилках белые подушки снега. Синий облупленный «Беларусь», надрывно рыча, таранил сугробы по школьному двору, сгребал рыхлые комья в студеную кучу, а закутанная малышня брала ее штурмом, вопя и барахтаясь, составляя контраст всемирной скорби. Зато взрослые брели вдоль ограды вполне себе постно и даже «Москвичи» с «Запорожцами» еле ползли по улице, изображая малолитражные катафалки.

Шагов Инны я не расслышал и вздрогнул, когда мне на плечо легла девичья ладонь.

– Миша, ты расстроился? – прозвучал обреченный голос. – Прости, пожалуйста. Я такая дура – несу что попало!

Стоило повернуться к Инне, как она положила мне руки на грудь, будто успокаивая.

– Ты на меня больше не обижаешься? – спросила девушка негромко, заглядывая в глаза.

Я медленно покачал головой и улыбнулся – легонько и чуть меланхолично, словно выдавая свой истинный возраст. Не притворялся ничуть, просто на меня нашло умиротворение, а в спутницы ему годится светлая грусть.

Жестом мудрого старика погладил Инну по голове, скользя по волосам, по гладкой щеке, чувствуя под пальцами нежное тепло. Девушка прижалась лицом к моей ладони и вдруг, как будто решив для себя нечто важное, прильнула, положила голову мне на плечо, жарко задышала в шею.

Сердце мое бухало, руки оглаживали узкую спину подруги, холодком восходила полузабытая услада. В голове звон, и только отдельные лексемы вспыхивают в мозгу с частотой пульса: «Она! Я! Мы! Ура! Она! Меня!»

– Я всегда хотела… давно, с восьмого класса, чтобы вот так – ты и я… – глухо, сбивчиво заговорила Инна, не поднимая головы. – Я… Нет, не скажу больше, а то наговорю тут…

Я легонько обжал ладонями тоненькую талию девушки, притянул к себе, чтобы еще тесней, еще ближе.

Инна выросла не ниже моего, мы стояли с ней вровень – глаза в глаза, губы к губам. Она запрокинула лицо, и я промахнулся – поцеловал не в уголок рта, куда метился, а в стройную шею. Коснулся губами ушка, зажмуренных глаз, ощущая, как трепещут длинные ресницы, чмокнул в маленький, смешно морщившийся нос и лишь потом добрался до дивного ротика, приник, разлепил языком плотно сжатые губки, испробовал кончик влажного язычка…

Задыхаясь, Инна уткнулась головой мне в грудь, скрывая вспыхнувший румянец, но вдруг длинно вздохнула, обвивая руками мою шею – и продолжила нежиться да ластиться, подставляя то губы, то щечку, то шейку. Она стала податливо-мягкой и уступчиво-слабой, ее коленки упирались в мои, взгляд расфокусировался, а голос плыл… И тут я понял, что влюбился по-настоящему. Меня не скручивало от шального желания, как тогда, с Наташей – мы целовались с Инной, и одно это наполняло блаженством до краев. Я едва дышал, удерживая в себе столько удовольствия сразу!

– Я такая счастливая… – прошептала девушка. – Самая счастливая на свете!

Мне нечего было ответить, да и незачем. Бережно прижав Иннину голову к себе, я приложился губами к светлой челке, вдыхая аромат волос – они пахли травами. Мы долго стояли просто так, «слипшись, как пельмени», замерев, выпав из пространства-времени, пока я не спросил:

– Ты моешь волосы крапивой?

– И любистрой… – пробормотала Инна. – Бабушка летом собирает и сушит на зиму. Люблю этот запах…

– Я тоже.

– Ты меня проводишь? Я тут, на Щорса живу.

– До самого дома, – улыбнулся я, изумляясь, как это можно – в самые главные моменты говорить о житейских пустяках?

Еще шел шестой урок. В пустых рекреациях гуляло пугливое эхо наших шагов, да из-за дверей доносились учительские голоса, мешая основы термодинамики с зиготами и аллелями.

Было странно и удивительно брести гулкими школьными коридорами, держа за руку свою девушку. Мы с Инной спускались на первый этаж, как два пришельца из иного мира. Два скитальца, которым надоело блуждать в одиночестве. Вот они и взялись за руки, чтобы найти общий путь.

Покинули школу, так никого и не встретив. Разумеется, я нес Инкин портфель, а девушка куталась в белую шубку и держала меня под руку.

Мы шли в противоположную сторону от улицы Чкалова, к глубокой заснеженной балке, на противоположном склоне которой уступами выстраивались дома частного сектора, а еще дальше вставали в ряд пятиэтажки, обозначая улицу Щорса.

Дорожка вниз, укатанная санками ребятни, спускалась довольно круто. На ней, обильно усыпанной песком, кое-где проглядывал ледок, и Инна радостно ойкала, оскальзываясь – и хватаясь за меня.

На «школьном» краю балки виднелись гараж и мастерская. Недовольная совесть задела краешек моего сознания: Ромуальдыч там один упирается, а ты… А что я? У меня праздник! Некогда мне…

Суслов облегченно вздохнул, разделавшись с текучкой, и торопливо достал из ящика гигантского дубового стола заветную красную папку. Развязал тесемки, вынул скудненькую пока стопку листов, исписанных прямым разборчивым почерком.

Долго он подбирал название своему труду, пока не наткнулся в «Правде» на статью о доярках из колхоза «Путь к коммунизму». Чем плохо? «Путь к коммунизму» – хоть сейчас на обложку! И красиво, и по делу.

Взяв на изготовку отточенный карандаш, Михаил Андреевич стал править черновик первой главы. И боязно вроде бы спорить с классиками марксизма-ленинизма, а надо. «Надо, Миша, ну надо!»

Споткнувшись взглядом о незавершенную мысль, Суслов задумался – и по привычке глянул в сторону своей знаменитой картотеки. Несколько пузатых шкафов с ящичками хранили цитаты на все случаи жизни, он всегда мог подобрать нужную и вставить точно по смыслу.

Встав, он неуверенно приблизился к громоздкому хранилищу. Нахмурился, сжал губы. «Хватит, Миша, – всплыла мысль. – Сколько можно прикрываться фиговыми листочками, выдранными из трудов классиков? Не тот возраст, Миша, – тебя самого цитировать пора!»

Решительно открыв дверь в приемную, он застал там своего помощника Гаврилова.

– Степан Петрович, сделайте доброе дело – оттащите мою картотеку.

– Куда, Михаил Андреевич? – подхватился Гаврилов. – Можно в принципе в приемную, но тут места мало, да и вам будет неудобно…

– Нет, Степан Петрович, – терпеливо сказал Суслов, – уберите ее вовсе, на чердак или в подвал. Мешает только.

– Сейчас сделаем!

И двадцати минут не прошло, как четверо дюжих сотрудников разобрали картотеку по ящичкам, выволокли шкафы в коридор – и отправился «цитатник» на вечное хранение…

Михаил Андреевич повздыхал, но отступать некуда – с догматизмом, с вечной его перестраховкой бороться надо бескомпромиссно, и методы применять жесткие. А иначе как расти над собой? Ведь любая из его прежних статей – отличная колыбельная! Заснешь после первого же абзаца, а мысли, слова нового от себя, от своего ума и сердца – ноль целых, хрен десятых…

Походив по кабинету, словно меряя его вдоль и поперек, Суслов остановился у длинного стола для заседаний, обставленного стульями, провел пальцами по темно-бордовой скатерти, по щиту селекторной связи и батарее телефонов. Поднял глаза на портрет Ленина, висевший над столом.

«Да ты будто высматриваешь, чего б еще выбросить!», – развеселился хозяин кабинета. Бережно собрав рукопись, он завязал тесемки и сунул папку в ящик стола. Подумал и закрыл его на маленький ключик.

Уборщица наводила в кабинете чистоту дважды в день под строгим надзором сотрудника «девятки», следившего, чтобы ни один предмет не переставлялся, к документам не прикасались и ящики не открывали, но все же лучше поберечься…

Черные машины кортежа не мчались, хотя и могли, – Суслов запретил выжимать больше шестидесяти в час. Все должно быть по правилам. Впереди катила сигнальная «Волга», ее догоняли, пластаясь над асфальтом, два «ЗиЛа» – ведущий и ведомый. Машиной заключения выбрали тоже «Волгу».

Кортеж остановился на «красный», и мысли Михаила Андреевича тут же вернулись к своей выстраданной папке, давеча запертой на ключ.

Он прекрасно видит все «отдельные недостатки» советской экономики и обязательно напишет о них, честно и беспристрастно. Но как исправить допущенные ошибки? Как вывести народное хозяйство СССР на такой уровень, чтобы буржуины удавились от зависти?

Ассоциации перестроились, подтягивая воспоминание о Мише Гарине. Суслов мягко улыбнулся – этот мальчик, как ученик чародея, исполнил все его три желания. Излечил от всех болячек, вернул молодость – и придал смысл жизни. Уж сколько там ему осталось, неведомо, но больше ни года, ни дня он не уступит пустопорожнему повторению пройденного. Напишем историю с новой строки!

Огромный черный лимузин свернул с Красной площади под арку Спасских ворот и даже не остановился, притормозил только, дабы уважить охрану. Пассажир кивнул склонившемуся часовому, и тот четко отдал честь. Все по протоколу…

«ЗиЛ» плавно набрал скорость, проезжая к Совету министров, сбросил газ и остановился, даже не качнувшись. Прибыли.

Михаил Андреевич кивком поблагодарил офицера, открывшего дверцу, и снова поразился, как примерно ведет себя старый организм – сердце не заходится, в боку не кольнет…

Сказка!

Строгое здание бывшего Сената распростерло перед Сусловым оба своих парадных крыла. Он скупо улыбнулся, вспоминая, с каким трепетом приближался к этому дворцу раньше, в далекие сороковые. Тогда здесь работал Сталин.

Тень этого великого человека до сих пор витает под куполом Совмина. Иногда слушаешь болтунов из ЦК, а чуешь за спиною мягкую поступь и пряный запах «Герцеговины-Флор». И словно дальнее эхо доносит неслышный голос: «Ви, товарищ Жюков, хороший тактик, но плохой стратег…» Или это просто сквозняки поддувают?..

Суслов одолел лестницу, устланную красной ковровой дорожкой, и зашагал знакомым коридором. Витает дух, витает… Вот и та самая дверь… Озабоченный Карасев, начальник косыгинской охраны, встал при виде высокого гостя.

– Здравия желаю, Михаил Андреевич!

– Добрый день, товарищ Карасев. У себя?

– Так точно! – Евгений Сергеевич предупредительно открыл дверь бывшего сталинского кабинета. Кивнув, главный идеолог страны вошел и поздоровался с ее главным экономистом:

– Здравствуйте, товарищ Косыгин.

Председатель Совета министров, заваленный бумагами, озабоченный и насупленный, удивленно воззрился на посетителя и легко поднялся – сказывалось давнее пристрастие к туризму.

– Здра-авствуйте… – затянул он. – Вот уж не ожидал…

Легкая растерянность Косыгина не выглядела наигранной – технарь и практик, он всю жизнь противостоял партийным чинушам, защищая народное хозяйство от вредной и невежественной «реал политик». Леонид Ильич уважал его, но не любил. Михаил Андреевич – тем более. И к чему тогда этот визит?

– Извините, Алексей Николаевич, что не предупредил, – сказал Суслов со скользящей улыбкой, – но есть дела, которые не терпят официальных церемоний. Я начал одну… хм… работу, и мне потребовалась ваша консультация.

Косыгин кивнул и указал рукой на кресла за маленьким столиком в стороне.

– Чай, кофе? – тоном радушного хозяина предложил он.

– Потом. – Усевшись, Михаил Андреевич снял очки, и глянул за окно. Арсенал виднелся расплывчато, но раньше больной глаз и вовсе ничего не различал, кроме светлого пятна! Зорче он стал, явно зорче! Вдохновившись, Суслов продолжил: – Алексей Николаевич, мне хорошо известно, какую колоссальную работу вы проделали, вытаскивая из болота нашу экономику. Признаю, что мало помогал вам, мешал в основном… – Заметив протестующий жест Предсовмина, он поднял руку: – Что было, то было. И, как говорят мои внуки, больше не буду!

Суслов здорово волновался, как тогда, перед избирателями в Тольятти.

– Алексей Николаевич… Знаю, что вы недолюбливаете Андропова, но он, как и вы, большой сторонник преобразований. Когда Юра работал в моей команде, то всерьез ратовал за венгерский опыт конвергенции социалистических и капиталистических методов. Даже, я помню, заговаривал о «долговременной программе перестройки управления народным хозяйством», а я его громил и распекал… К чему я все это говорю? Экономику нашу критикуют все кому не лень, а вот как нам… – он покрутил кистью в воздухе, подбирая слово, – перестраиваться? Как добиться, чтобы советские люди жили лучше немцев и разных прочих шведов? Мы это можем! Но как?

Косыгин помолчал, подумал, словно заново переживая за дело всей своей жизни, которое так и не дали довести до счастливого конца.

– Нужны реформы, Михаил Андреевич, – заговорил он, складывая ладони. – Плановая экономика управляема и способна мобилизовать громадные ресурсы, но без внедрения рыночных элементов нам народное хозяйство не поднять и рост не обеспечить. Я пытался, но без толку. А для того чтобы толк был, надо дать больше свободы предприятиям… Ой, да много чего надо! – сморщился он.

– Алексей Николаевич, – прочувствованно сказал Суслов. – Быть может, я прошу слишком многого, но все же – давайте забудем все плохое, что случалось между нами. Мы оба коммунисты и должны, по идее, быть союзниками. Ведь и вы, и я желаем блага своей стране, своему народу. Просто мы, большевики старой гвардии, не дружим с экономикой, слишком уж ударились в политику! Но я действительно хочу понять, что нам делать, как быть! По каким направлениям нам нужно серьезно поработать в первую очередь?

Алексей Николаевич нервно помял ладони. Задумался, беспокойно выстукивая пальцами по подлокотнику, и заговорил, тщательно подбирая слова:

– Во-первых, нам нужен единый центр эмиссии безналичного рубля, а это означает переход от фондирования товарами к денежному финансированию, к налаживанию горизонтальных связей между предприятиями… В принципе надо вообще уходить от двухконтурности денежного обращения!

– Допустим, – помедлив, Суслов кивнул. – Дальше!

– Во-вторых… – Предсовмина даже вспотел от забрезживших перспектив. – Во-вторых, надо полностью использовать потенциал СЭВ. Пусть соцстраны свободно выходят на рынок СССР, а мы – на их рынки. Пусть венгры или немцы из ГДР получат возможность устраиваться на работу у нас, а мы – у них. Обеспечим полную свободу поездок наших граждан в Болгарию, на Кубу, в Венгрию, и наоборот!

– Вот с этим я согласен! – энергично кивнул Михаил Андреевич. – А то продаем им нефть по дешевке, а товары от них берем по завышенным ценам. Еще что?

– В-третьих, нужно освободить предприятия от чрезмерной опеки, – горячо проговорил Алексей Николаевич, изменяя своей обычной сдержанности. – Они должны сами заключать между собой договора, сами назначать цену на свой товар! Только тут и власть министерств придется урезать, и отделов ЦК, а это слом системы…

– Если надо – потерпят! – жестко сказал Суслов. – Алексей Николаевич, не в службу, а в дружбу. Вы не могли бы набросать некий, скажем так, эскиз… мм… «перестройки»? Без заумных расчетов и привлечения институтов, а просто несколько страничек текста – что нужно делать, где на все взять деньги, каков будет эффект?

– Смогу, – кивнул Косыгин и впервые за все время улыбнулся.

Погода стояла чисто февральская – холодная и сырая. Зато небо ясное, синее синего, и солнышко начинает пригревать. Не задувай ветерок, вообще тепло было бы.

Вакарчук поправил шарф и зашагал бодрее, улыбаясь своим мыслям. Зря он так беспокоился в начале миссии, все вышло наилучшим образом. Его до сих пор дрожь пробирает, стоит только вспомнить, как он тогда заглянул в поликлинику – и лицом к лицу столкнулся с Михой.

Это был он! Его нос, его прическа, глаза, а какой пронизывающий взгляд – посмотрел, будто рентгеном просветил! И голос звучал точно по описанию – сиплый, с гнусавинкой. Миху как раз окликнул проходивший врач, с фонендоскопом на шее и налобным зеркальцем, и тот ответил. Два медика перекинулись парой слов, что-то насчет «твоего бесподобного массажа» для пациента. Миха поправил коллегу, сказал, что он делает бесконтактный массаж, а терапевт засмеялся: «Так я и говорю – бесподобный!»

Все сходилось настолько полно и точно, что Степан не задержался в поликлинике, а на следующий день Бес сообщил адрес Михи – «объект» снимал полдома на Энгельса. Это где-то здесь…

Вакарчук завертел головой и свернул с улицы в переулок, выводивший к Южному Бугу.

Вот оно, Михино жилище, Михино логово! Старинный дом, сложенный из дикого камня, врастал в землю чуть ли не по самые подоконники. Соседскую половину перекрыли новеньким шифером, а над жилплощадью Михи все так же темнело кровельное железо – не крашеное, а ржа не берет. Умели делать до революции…

Степан воровато оглянулся. На углу трудился дворник в расстегнутом тулупе, скалывая лед, тюпая ломиком, ширкая лопатой. И никого больше. А, вот мальчишка в валенках, в шапке, но без пальто, выбежал со двора, бряцая ведром. Осторожно взобравшись по наледи, наросшей вокруг водозаборной колонки, он повесил ведро на крючок и всем своим тщедушным телом навалился на рычаг. В оцинкованное дно ударила мощная струя. Набрав с полведра, пацаненок потащил воду домой, изгибаясь и пыхтя. Мужичок…

Вендиго толкнул калитку и проскользнул на чужую территорию. Крадучись, приблизился к крыльцу, поискал ключ – советский народ беспечен и доверчив. Ключик обнаружился под ковриком на деревянной ступеньке.

Поднявшись к двери, Степан окинул взглядом двор – вишни у забора, в углу – добротный кирпичный туалет, крытый черепицей, кустики туи по сторонам широкой дорожки. Облизав губы, он отворил дверь и шагнул на гулкий пол веранды. Холодно тут…

Зато в доме, за толстой дверью, обитой старым одеялом, держалось тепло. Вакарчук приложил ладонь к крутому боку печи – с утра протоплено. И попахивает сгоревшим углем.

Обстановка простенькая – стол, стул, буфет. За форточкой прятался «холодильник» – авоська с начатой пачкой пельменей. Между оконных рам хозяйка поместила валик из ваты, выложенный сверху узором из стекляшек. Нарезанные полоски бумаги, посаженные на мучной клей, прикрывали щели. Бедно, но чисто.

Обои на стенах до того выгорели, что уже неясно, какие именно цветы на них чередовались – синие васильки, желтые маргаритки или вовсе белые ромашки. Тихо как…

Только будильник тикает, да звонко капает вода в рукомойнике. Неслышно шагая по дорожке, плетенной из лоскутков, Вакарчук отдернул занавеску, попадая в спальню. Ничего, кроме огромной кровати с пухлой периной и стеганым ватным одеялом, в Михиной опочивальне не обнаружилось.

Напротив обозначилась небольшая комната с диваном, комодом и комбайном «Беларусь» – радио, телевизор и проигрыватель в одном корпусе. Степан презрительно скривил губы – верное название нашли своему электронному трактору!

В углу громоздился шкаф с облупленным зеркалом, отразившем агента Вендиго. Открыв скрипучую дверцу, Вакарчук обнаружил на полочке тощую стопку постельного белья, галантерейные изделия, прозванные «семейными», да запасной белый халат, аккуратно сложенный на отдельной полке. Там агент и обнаружил искомое – две новенькие десятки, диплом и паспорт на имя Михаила Ивановича Зорина. С фотографии смотрел он, Миха. Что там шевелюра да нос с ушами – глаза, вот что главное! А уж этот упорный, тяжелый взгляд не спутаешь ни с каким иным.

– Михаил Иванович, значит… – просветлел Степан. – Ага…

В дипломе, выданном на имя Зорина, значилось, что он с отличием окончил Первомайский медицинский техникум по специальности «Санитарный фельдшер». Крошечным фотоаппаратом «Минолта» Вендиго сделал несколько снимков. «Пополним досье!»

Аккуратно все сложив, как было, Степан оглянулся мельком – не наследил ли? – и двинулся к выходу. Пока, Миха…

На улице явно посвежело – легкий ветерок, задувавший с утра, обрел упорство и силу, а небо потихоньку затягивалось облаками. Вдали, за стальными зигзагами железнодорожного моста, тучи сбились кучно, плотно, наливаясь угрожающей чернотой и дыша стужей.

«Опять снег…» – поморщился Вакарчук и прикрыл за собой калитку. Ежась от знобких дуновений, он двинулся к выезду на Энгельса, где буксовал фургончик «Иж», прозванный «каблуком». От машины-«пирожковоза» тянуло сдобой.

Полный надежд, радуясь исполненной миссии, Степан погружался в мечты, уходя от советской действительности. Он сделал очередной шажок, немного приблизившись к пляжам Майами и Елисейским Полям…

Глядя в спину Вакарчуку, дворник поднял воротник тулупа и заговорил, тронув тангенту рации:

– Вызываю Два-три-пятого. Объект выходит на Энгельса.

– Понял вас. Два-три-семь, Два-три-семь, принять объект под НН.

– Два-три-семь Два-три-пятому. Приняли. Ведем…

Джек Даунинг едва дождался, пока кабинет шефа покинет бледный и вялый Винсент Крокетт – в отличном костюме от «Брукс бразерс», с золотой заколкой на галстуке, – и с перхотью на синем воротнике. Соберет свою волосню в идиотский хвост, да так туго, что кажется, будто щеки оттянуты к ушам, нацепит золотые очочки на прыщавый нос и ходит, улыбается маслено, аки поп на исповеди. Еще и бороденка эта куцая… Хоть бы крошки иногда с нее стряхивал, свин хиппующий!

Вежливо улыбнувшись Крокетту, Даунинг прошел в кабинет.

Келли по своей привычке любовался потолком.

– Хэлло, Джек. – Резидент натянул улыбку. – У тебя такое лицо… Как будто ты полез в холодильник за пивом, а увидел там дохлую крысу.

– Живую, – посмурнел Джек. – Только что с ней разминулся.

Дэвид весело рассмеялся.

– Марта его тоже недолюбливает, говорит, что от Винса попахивает.

– Воняет! – поправил Даунинг.

– У каждого есть свои маленькие недостатки. Что у тебя?

– Агент Вендиго отзвонился нашему человеку по срочному коду, – горделиво объявил Джек. – Он выполнил задание и готов передать ценные сведения.

– Ага! – оживился Келли. – Очень хорошо! Просто замечательно. Готов, значит, передать… А как?

– У меня идея, шеф, – бодро выдал Даунинг. – Я сам выеду на Украину за информацией!

– Дже-ек… – протянул Дэвид, укоризненно качая головой. – Я понимаю, что засиделся ты, что в поле потянуло, но как ты это себе представляешь? А, инициативный tovarisch?

– Я оказал большую услугу одному советскому товарищу, и он разрешил мне попользоваться его гаражом и машиной, – небрежно изложил свой план Джек Даунинг. – На ней я доеду до Киева, до еще одного «подпольного» гаража. Там пересяду на «Москвич» и уже на нем доберусь до Первомайска. Если не нарушать правил движения, я не заинтересую ГАИ и не засвечусь по дороге.

– Возможно, – со скепсисом откликнулся Келли. – Но твое отсутствие в Москве быстро заметят – и сделают выводы.

Джек победительно улыбнулся.

– Не заметят! Оуэн, заходи!

Дверь неуверенно приоткрылась, пропуская в кабинет… копию Джека Даунинга. Тот же блейзер, джинсы и то же лицо – грубоватое, словно рубленное топором, и скуластое – чувствовалась толика индейской крови.

– Ну как? – спросил Джек, наслаждаясь произведенным эффектом. – Представься, Оуэн.

– Оуэн Чэнси, сэр! – подтянулся посетитель. – Сержант морской пехоты, сэр!

– От-тлично… – выговорил Дэвид, вскакивая. Подходя то к Чэнси, то к Даунингу, он всматривался в каждого, качал головой и хмыкал. – Да вы как близняшки, ребята! Здорово!

– Я его сразу приметил, – похвастался Даунинг, – как только прибыла смена, а теперь вот пригодилось. Оуэн сможет показываться на всех приемах – поулыбается, покрутится и домой. Грим ему нужен по минимуму, поэтому никто ничего не заметит. А я не собираюсь долго задерживаться. Как говорят наши русские друзья – только туда и обратно!

– Ладно, Джек! – рассмеялся Дэвид. – Будем считать, что ты меня уговорил!

Тем же вечером черный «Линкольн» покинул посольство. Покатил, не слишком разгоняясь, по Садовому кольцу. Оуэн Чэнси в образе Даунинга поглядывал в окно, демонстрируя КГБ скучающее лицо гражданского помощника военного атташе, а сам Джек стоял на четвереньках, полулежа на заднем сиденье.

Прицепившуюся «дублерку» водитель «Линкольна» как будто не замечал – ехал спокойно, не превышая скорость, и только сворачивая к Сокольникам, сказал громко:

– Мистер Даунинг, приготовьтесь!

– Всегда готов! – глухо ответил Джек из-под наброшенной куртки.

Лимузин внезапно газанул и, легонько повизгивая тормозами, свернул к парку.

– Пора!

Даунинг выскочил из притормозившего автомобиля и даже не поскользнулся. Мигом перепрыгнул низенькие кустики, затаился за деревом, бурно дыша. Давненько он не бегал…

«Дублерку» слегка занесло на повороте, но шофер справился и пригасил скорость – «Линкольн» впереди вовсе не уходил от преследования, а спокойно катился, припадая к запорошенному асфальту черным лакированным корпусом. Вскоре обе машины умчались, и вернулась тишина.

К вечеру похолодало, ветер шумел, путаясь в ветвях, и даже не верилось, что ты находишься посреди огромного, опасного города.

Джек захихикал, застонал, затрясся, давясь от смеха. Он захлебывался, кашлял, стуча себя кулаком по груди, и снова хохотал, слабея, поджимая ноги, едва не падая, пока вовсе не обессилел.

– Это нервное… – пробормотал Даунинг, издавая последние истерические смешки, и натянул на голову лыжную шапочку, купленную намедни в местных «Спорттоварах». На нем вообще не было ничего с этикеткой «Made in USA», кроме советского паспорта, изготовленного умельцами ЦРУ.

Джек шел и улыбался. Удалось! Он чувствовал себя мустангом, долгое время проторчавшим в конюшне. И стойло теплое, и корма в достатке, а ему невмоготу стоять! Скачки хочется, бешеного бега, такого, что копыта едва касаются земли и ты летишь над прерией, ликуя, пьянея от простора и воли!

– Вырвался! – хихикнул Даунинг.

Выйдя на Русаковскую, он спустился в метро на станции «Сокольники», блаженствуя, что стал невидимкой, одним из людишек-букашек, копошащихся в московском муравейнике. Он пропал, растворился в толпе, как осенний лист слетает на аллею – и будто исчезает, сливаясь с опадом.

Джека распирал интерес и любопытство – снаружи, через стекло машины или на каком-нибудь официальном мероприятии, невозможно увидеть течение обычной жизни. Она начинается за порогом посольства, вне обычных сборищ дипломатов и шпионов, в которых «гражданскому помощнику военного атташе» приходится вращаться. И вот он прорвал начертанный магический круг!

Москвичи и гости столицы толклись вокруг, неприятно поражая Даунинга. Они совсем не походили на голливудский стереотип – узколобых советских варваров. Никакой злобы, подозрительности, страха не наблюдалось вообще – русские дремали, покачиваясь на диванах вагона метро, увлеченно читали и торопливо прятали книги в портфели или сумочки, когда поезд с воем выныривал из туннеля к нужной им станции. Молоденькие студентки щебетали, беспричинно смеясь и стреляя глазками, пара высоченных баскетболистов с огромными сумками лениво перебрасывалась мнениями о последней игре «Жальгириса», мужчины постарше говорили о работе, о женщинах, о рыбалке и хоккее или о новой космологической теории – Джек и такое уловил краем уха.

Вот молодой парень бережно занес в вагон букет белых калл, обернутых газетой, чтобы морозец не побил цветы. Женщина лет сорока озабоченно пересчитывает мелочь в кошельке, шевеля губами. А на станции «Проспект Маркса» какому-то деду стало плохо, и он присел на скамью у сдвоенной граненой колонны. К нему тут же подошли, кто-то вызвался сбегать за врачом, невозмутимая бабуся достала валидол… Хоть плакат с них рисуй: «Человек человеку – друг, товарищ и брат!»

Выйдя на «Фрунзенской», Джек изрядно поплутал, но все-таки выбрался к нужному гаражному кооперативу. Достав из кармана тяжелый ключ, открыл бокс и шагнул вовнутрь, притягивая за собою толстую дверь.

Ширкнул засов. Лишь теперь Даунинг включил свет – неяркую лампочку под потолком. В гараже было тепло, вдоль стен тянулись верстаки и полки, забитые автохламом да банками с соленьями, а над смотровой ямой покоилась старенькая «Волга» «ГАЗ-21».

Похлопав машину по гулкой крыше, Джек бочком обошел ее, выходя к узкой лежанке, застланной толстой стопой шерстяных одеял. Рядом, на манер спинки дивана, тянулись ребристые батареи отопления – они ощутимо грели, изредка пощелкивая, словно по трубам проносились маленькие железные шарики.

– Утро вечера мудренее, – старательно выговорил Даунинг русскую присказку.

Ехать на ночь опасно – машин мало, среди них сложно затеряться, а вызывать подозрения у тутошних гаишников не хотелось категорически. Лучше завтра с утра.

– Samoe to, – блеснул Джек знанием просторечного говора и выключил свет.

Несколько дней мы с Инной только переглядывались. Иногда в пустом коридоре она прижималась ко мне на секундочку, а я не отказывал себе в удовольствии приобнять девушку. И ей, и мне хотелось, чтобы побольше да подольше, но чувство долга затевало поединок с моим увлечением и побеждало. «Кака така любовь?»

Я злился, но подчинялся велениям совести и разума. Нет, в самом деле! Программа преобразования голоса давно готова, а задумка отправить подарочек Андропову так и осталась в планах. Это что такое? А работа в Центре? Ромуальдыч уступил мне место – рули, мол! – а у рулевого одни девочки на уме…

И я откладывал личную жизнь «на потом».

Поминутно раздражаясь, зашел домой переодеться и застал там маму.

– Привет! – сказала она, легонько смущаясь. – А я отгул взяла…

В руках мама держала целую стопку пособий по химии, и я смягчился.

– Ну наконец-то, – проворчал, – за ум взялась! В Одесский будешь поступать?

– Ага! – отозвалась родительница, проходя в зал. – Кое-что, вот, наскребла по библиотечным сусекам. Надо еще в научно-техническую заглянуть…

– Счастливой охоты! – ухмыльнулся я через силу. Ничего меня сегодня не радовало, злило только, просто выводило из себя. А как тут не злиться, когда все так по-дурацки устроено? Встаю рано, спать хочу – умираю, а фиг там – топай давай в школу! А на что она мне, эта школа, сдалась? Почему я должен отказывать себе в своих желаниях? Чего ради? Отсидишь шесть уроков, а потом нагоняешь упущенное время – все бегом, бегом, лишь бы успеть! И ничего толком не успеваешь.

Я прошел в свою комнату и хмуро глянул на «Коминтерн-1».

У меня программы в голове роятся, а записывать их когда? Еще и с «ижаком» возиться! Да я и не прочь машинку прокачивать, только дайте мне сначала с Инкой свидеться! Проводить после школы, в кино сходить, в кафешку мороженым угоститься… Не дают!

Переодевшись в драные джинсы «Авис» и заправив в них старую байковую рубашку, я присел за стол, чтобы хоть начать давно задуманное – накреативить программки для сжатия данных. По словарным алгоритмам я опережаю всех года на два как минимум, а об арифметическом кодировании вообще лет через десять заговорят, не раньше. А я скажу сейчас! Ну хоть описание дам…

Зазвонил телефон, и я горько улыбнулся: дашь тут, пожалуй!

– Миша, кто там? – воззвала мама. Обложившись учебниками, она увлеченно их штудировала, строча в общей тетради.

– Щас… – буркнул я. Телефон трезвонил, пока я не снял трубку.

– Алло?

– Это квартира Гариных? – прошамкали на том конце провода.

– Да! – нетерпеливо ответил я.

– С трех часов до девяти по вашему дому не будет холодной воды, – строго сказали мне. – Имейте в виду!

– Имеем. Спасибо.

Бросив трубку, я заколебался, не зная, на что решиться – душа тянула к столу, а долг звал к Ромуальдычу. Пообещав себе, что уделю программированию буквально десять минут, я вернулся в комнату.

– Кто звонил? – догнал меня сначала мамин голос, а потом и она сама нарисовалась в дверях с конспектом под мышкой.

– Из ЖЭКа, – обронил я, приседая за стол. – Сказали, что воды до девяти не будет.

– Ой! – мигом обеспокоилась мама. – Сбегай тогда за водичкой! Тут недалеко, на Энгельса…

Мое терпение растягивалось долго. Как резинка. Натянулось – и лопнуло.

– Как же вы меня все уже достали! – выкрикнул я, срываясь в писклявый фальцет, из-за чего злость возвелась в степень.

Мама замерла, отвердевая лицом, только глаза у нее подозрительно заблестели. Ни слова не сказав, она развернулась и ушла. А я остался.

Злость моя выкипела, а стыд… Я крепко зажмурился и прошипел себе пару ласковых из тех, что не для дамских ушек. «Ты б еще головой поколотился об стол – тоже ведь деревянный… – мрачно подумал я. – Взял и обидел, придурок. Ох, тошно-то как…»

Замерев, я прислушался. В зале было тихо. Мама не вздыхала погромче, как иные, чтобы совесть еще сильнее проняла меня, но и шелеста страниц не слыхать. Я отер лицо и поморщился с отвращением. Позорник…

В прошлой жизни мы тоже, бывало, ссорились, но моя ли вина была или не моя, я одинаково бездействовал. Сижу, надутый, и страдаю. День, другой, третий, пока не надоест. Все уже забудут о непогоде в доме, а я все лелею обиду…

Тихонько пройдя в зал, я застал маму сидящей за столом. Перед ней лежал открытый учебник, но она смотрела мимо страниц, поникнув головой, склонив стройную шею. Меня резануло жалостью.

Бесшумно подкравшись, я обнял ее со спины. Мама чуть вздрогнула, а я заговорил, целуя ее то в шею, то в макушку, окунаясь в каштановые волосы.

– Мам, прости, пожалуйста… Мне очень, очень стыдно! Правда!

Мама прижала мою руку своей и повернула голову, взглядывая на меня удивленно и обрадованно, подняв тонкие бровки, полуоткрывая сочные полные губы.

– Как ты вырос… – сказала она, и ее глаза повлажнели.

– Мам, – улыбнулся я облегченно, – моему папе несказанно повезло: ты не только очень красивая женщина, ты еще и добрая.

– Вот подлиза! – рассмеялась мамуля. Обняв за шею, она притянула меня к себе, поцеловала и сказала: – Иди, работай или что у тебя там…

– У меня там два ведра воды с колонки на Энгельса! Я сейчас…

За час я и воды натаскал, и картошки нажарил. С лучком, сдобрив колечками «Краковской». Такой вот бонус для мамы.

До гаража я добрался в начале четвертого. Дверь стояла открытой, демонстрируя достижения «товарища Вайткуса» – воротина стала толще за счет пенопласта, обшитого фанерой. Из Центра струился дымок и неслись заполошные звонкие удары – надо полагать, Арсений Ромуальдович растопил кузнечный горн и охаживал молотом какую-то деталь.

Зайдя в мастерскую, я в этом убедился – раскрасневшийся начальник держал клещами накаленный докрасна шкворень, а малознакомый мне парень в очках, отдаленно похожий на Гарри Поттера, старательно лупил по нему молотком.

– Здра-асте… – протянул я, настороженно оглядывая очкарика.

– Здоров, Петрович! – оглянулся на меня Вайткус и отер рукавом потное лицо. – Тут к тебе пополнение. Дай-ка…

Он отобрал молот и занялся доводкой – частые удары так и сыпались, а «пополнение» вытянулось во фрунт.

– Возьмите меня в Центр! – взволнованно зачастило оно, пальцем поправляя очки, сползшие на нос. – Да, у меня минус три, но кое-что я умею. Мы со старшим братом в прошлом году собрали вездеход-амфикар! В «Моделисте-конструкторе» подсмотрели…

– Амфибию?

– Ага! – робко улыбнулось пополнение и доверчиво поделилось опытом: – Дольше всего с колесами возились. Нужно было шесть арочных шин, широких таких, а где их взять? Так мы сами сделали формы для вулканизатора и выпустили целых десять штук!

– Из сырой резины? – подивился я.

– Ну! – загордился очкарик. – Мы на нашем «шестилапом» рыбу ловить ездили – он и по болоту, как по дороге, и по песку… Сейчас Вовка задумал багги строить – ну, такой, для гонок, там вместо сплошного кузова щитки только и предохранительные дуги.

– Знаю, – кивнул я. – Вовка – это твой брат?

– Ага! – Очкарик малость подуспокоился.

– А тебя как звать?

– Гоша… То есть Георгий! Ну, Гоша, в общем. Кирш. Гоша Кирш. Я в 8-м «а» учусь.

– Ладно, Гоша Кирш, – величественно кивнул я. – Мы тебя берем.

– Ух, спасибо! – обрадовался конструктор амфикаров. – А то мне сказали, что сюда не всех принимают… Бли-ин…

Гоша покраснел до пунцового оттенка, и я поспешил его успокоить, пока он не сгорел от стыда дотла.

– Ви, товарищ Кирш, – проговорил, копируя Сталина, – нэправильно понимаете политику нашей партии. Мы тут не гонимся за массовостью, нам нужны люди с мозгами и чтобы руки у них не из заднего места росли. Умеешь работать и думать? Значит, годишься! Пойдем, покажу фронт работ…

Я провел Гошу в гараж – и даже приосанился. Все ж таки не совсем я забросил работу – вон, кузов уже более-менее напоминает пикап. Передок ровно обрезан под будущий стеклопластиковый бампер, дверцы сняты – я в них монтирую стеклоподъемники, а под новеньким капотом – пустота. Движок обещал перебрать Ромуальдыч, коробка-автомат на моей совести, а над турбонаддувом надо покумекать. Вот и будет кому.

– Здесь поставим мотор, – показал я, – а здесь – турбокомпрессор. Движок «ижевский» мощным не назовешь, а с турбонаддувом капэдэ сразу вырастет на треть – машина сможет разгоняться с места до ста километров в час вдвое быстрее. Принцип простой – выхлопные газы раскручивают одну крыльчатку, а та через вал вращает другую, нагнетающую в цилиндры больше воздуха. Займешься?

Гоша молча кивнул – глаза у него горели, а пальцы пошевеливались, как у стрелка на Диком Западе, готовясь выхватить… нет, не «кольт», а разводной ключ. Или микрометр.

– Ну давай. Чертежи вон, на стенке, а я пока замками займусь…

Поглядел в маленькое зарешеченное окошко на школьный двор, отвлекся на минутку, и тут же на память пришла Инна. Я вздохнул – и усилием воли отогнал пленительное видение. Вон, замками очаровывайся – в новом пикапе нельзя хлопать дверцами так, как в «Жигулях», сотрясая все авто. Легонько надо, деликатно – чпок! – и заперто…

Целый час мы, все трое, молча и напряженно работали. Ромуальдыч доводил до ума старый гидропресс; Гоша кумекал, как ему сподручнее турбинку смастерить, а я вырезал пластину, просверлил, где надо, собрал «бутерброд» замка по памяти, как в одной из «Тойот», и стал прилаживать.

Часы натикали ровно пять, когда дверь резко распахнулась и внутрь завалилась целая компания – Дюха Жуков, Изя Динавицер и Женька Зенков, одетые в ношеное и нестираное.

– Та-ак… – зловещим голосом протянул Изя. – Втихушку, значит? Да? А мы, значит, уже чужие на этом празднике жизни? Да?

– Нехорошо это, – попенял мне Евгений.

– Не по-товарищески! – пригвоздил Дюха.

– А если по-русски? – сказал я, убирая надфили.

Все трое изобразили высшую степень возмущения.

– Нас чего не позвал? – возопил Динавицер. – Сидит тут, над железяками чахнет!

– Мы тоже хотим! – категорично заявил Жека.

– Садитесь, – ухмыльнулся я, – почахнем вместе.

– Между прочим, – церемонно сказал Дюша, – мы переоделись в рабочее. Показывай, что делать! «Ижака», что ли, чинить? Щас мы его…

Я с трудом укротил страстное желание одноклассников «чего-нибудь отремонтировать» и направил их энергию в мирное русло. Откровенно говоря, я рад был, что нас стало шестеро. Зазывать друзей я не хотел – они-то пойдут, именно что по дружбе. А вот по желанию ли? Зато теперь явились сами, и мне сразу полегчало. Жека, Дюха, Изя – я всех с первого класса знаю, и даже будущее мне их известно – скверное, по правде говоря, будущее, очень скверное. Вот и попробуем исправить его вместе!

А еще у меня на примете один рукастый и головастый студент. Эдик его зовут. Надо будет его тоже привлечь – ценный кадр…

– Стеклопластиком занимались? – вопросил деловито.

Одноклассники дружно замотали головами.

– Сейчас займемся, – утешил их я. – Сообразим «Ижу» дизайнерский передок! – помолчав, указал в потолок извечно грузинским жестом и проговорил голосом вождя: – За работу, товарищи!

Подтаявший вчера снег схватился за ночь хрупкой льдистой корочкой. Под утро задуло, хмурое пасмурное небо фальшиво улыбнулось ясной просинью и снова закуталось в серые меха облаков. Потянуло холодом, ветер гремел жестяным подоконником, сквозил через неприкрытую форточку, но я мужественно откинул теплое одеяло.

Сегодня мне выпала стыдная радость – отменили два первых урока, математику и геометрию. Нина Константиновна приболела.

Настя, завистливо бурча, поплелась в школу одна, а я, помахав ей на прощание, сразу занялся неотложным делом – за мной должок.

Чтобы звонить по телефону, оставаясь неузнанным, я собрал простенький преобразователь голоса. На скорую руку, без корпуса – голая плата с натыканными транзисторами, две батарейки «Крона» примотаны к ней синей изолентой. И так сойдет…

А послание Андропову наговорю через микро-ЭВМ.

Я завел свой «Коминтерн», подключил магнитофон «Спутник», вставил драгоценную кассету «Сони» – для благого дела не жалко. Прокашлялся, нажал красную кнопку и заговорил в маленький микрофончик:

– Уважаемый Юрий Владимирович! Я тот, кого вы называете Михой или Хилером. Только не анализируйте голос, который вы сейчас слышите – он не мой, я говорю через специальный преобразователь. Я пока не готов открыто с вами сотрудничать – не хочу лишаться обычной жизни. И у меня к вам большая просьба: пожалуйста, не ищите меня или хотя бы убавьте прыть ваших подчиненных. Неужели вас так волнует тайна моей сверхинформированности? Может, стоит сосредоточиться на главном – на самой информации? Кстати, я всеведением не страдаю, очень и очень многое мне неизвестно точно так же, как и вам. Но кое-что знаю. Сейчас расскажу о некоторых событиях, которые произойдут в этом году, и немного затрону более отдаленное будущее…

Я говорил четко и неторопливо, с выражением. Мне едва хватило кассеты, чтобы записать все, что хотел. Конечно, наговорить я мог куда больше, но стоит ли пугать предков теми безобразиями, что учинят их неблагодарные потомки?

Перемотал кассету, вынул ее и упаковал в коробочку. Готова посылочка!

Быстро накинув куртку и сунув ноги в разношенные «прощайки», я спрятал послание и прихватил с собой преобразователь, завернутый в газету. Вышел, запер дверь, спустился по лестнице… Сегодня все эти привычные действия обретали некий иной смысл. Как-никак, я нес в кармане куртки ха-ароший заряд послезнания! Если его использовать с толком, мир немножечко изменится – и в границах СССР, и за рубежом.

Я направлялся к железной дороге, где стояла старая кирпичная башня, имевшая отношение к водокачке. Паровозы ушли на запасные пути, а башня осталась торчать в гордом одиночестве как монумент эпохе пара. В детстве мы сюда частенько наведывались, но дяди-путейцы нас гоняли, а ныне тут все заброшено – и подходы хороши. Явишься незаметно и легко уйдешь, если что.

Тщательно выбирая, куда ступить, чтобы ненароком не оставить след на снежных наносах, я обошел башню и скрылся в сырой тени. Вот он, тот самый кирпич! И даже моя пометка на нем осталась, намалеванная синей эмалью, – железнодорожники забыли банку, когда красили перила виадука.

Рукой в перчатке я пошатал кирпич и потянул его на себя. Тут мы играли в «войнушку», а в башне был штаб. Кто-то из мальчишек заметил, что третий кирпич от угла вынимается, если хорошенько постараться, и все даже повыли немножко от восторга. Настоящий тайник! Здесь мы прятали «секретные донесения»…

А теперь за кирпичом скрыта кассета со сведениями ОВ[16].

Тщательно все осмотрев, не забывая глядеть под ноги, я спустился по тропинке с насыпи и поспешил к будке телефона-автомата. Поблизости, на улице Революции, стояла такая, но мне она не подходила – уж больно место людное. Я свернул на улицу Розы Люксембург и по ней вышел на Дзержинского. Вот!

Серая кабина уютно устроилась за углом монументального дома, рустированного камнем, будто спряталась от желающих позвонить. Оглянувшись, я снял трубку и опустил две копейки. Набрал нужный номер. На втором гудке медяшка провалилась в телефон-автомат, а мне в ухо нетерпеливо толкнулся усталый голос:

– Алло?

Едва не глотая прикрученный к плате микрофон, я негромко сказал:

– Мне нужен полковник Олейник. – Преобразователь понизил частоты, выдавая грубый бас с неестественной интонацией.

– Я слушаю, – насторожилась телефонная трубка.

– Миха говорит. Запись можете не вести, мой голос изменен через электронный прибор. Слушайте внимательно…

Я быстро растолковал начальнику областного УКГБ, где именно сделал закладку, и нажал на рычажок. Успел. Мой звонок занял, от силы, секунд сорок, так что эту будку они вряд ли вычислят. Она мне еще пригодится…

Быстренько завернув обратно в газету преобразователь, я побрел домой, одновременно ощущая облегчение и напряг. Сделал то, что должен был, – это я молодец. Но все-таки гнездится где-то в подсознании смутный образ запаленного фитиля. Ох и бабахнет…

– Миша!

Вздрогнув, я остановился. Меня догоняла Рита Сулима. Даже в неизящной шубке «под леопарда» она выглядела стройной. А глазищи какие…

– Привет! – сказала Рита. – Домой? – Она улыбалась, говорила оживленно, весело даже, а вот взгляд оставался серьезным. Удивленным и грустным.

– Привет, – поежился я. – Домой, потом в школу.

– Я тоже! – заулыбалась Сулима, глядя по-прежнему невесело. – Слушай, а давай завтра в кино сходим? На «Есению»!

Вздохнув, я покачал головой.

– Не получится, Рит…

Сулима нисколько не огорчилась, да и не для того она меня в кино звала. Это проверка такая…

– Не получится из-за Инны? – прищурилась девушка.

– Да, – выдавил я.

Рита понятливо закивала, слегка отворачиваясь, словно не слишком хотела меня видеть.

– Мне всегда нравилось, что ты не врешь, – сказала она негромко. – Ты ее любишь?

– Если скажу, что люблю, это будет… самоуверенным излишеством, что ли, – заговорил я без охоты. – Сама же сказала – я не вру. Не хочется мне бросаться словами, надо сначала в себе самом разобраться. Влюбился, да! Но влюбленность и любовь – разные чувства. Я не изворачиваюсь, просто… Как бы это выразить? Не хочу отдавать за бесценок дорогую мне вещь!

Сулима пару раз озадаченно моргнула, а после глянула на меня с уважением.

– Знаешь, я тебя поняла, – улыбнулась она. – Инке ты еще классе в восьмом понравился. Она с тех пор ни на кого больше и не смотрела… – Осеклась, прищурившись: – Тогда… Кто я?

– Я тебя тоже понял, – с трудом выговорил я и ухнул, будто в ледяную воду нырнул: – Ты моя лучшая подруга. – Рита горестно покивала.

– Спасибо и на этом…

– Риточка! – взмолился я. – Мне и так тяжело! Ну прости, пожалуйста! У меня и в мыслях не было ни задеть тебя, ни обидеть! Я хотел встречаться именно с тобой, ты мне очень нравишься, но мы же не выбираем тех, в кого влюбляемся! Нет, я не корчу из себя страдальца, просто не вписываюсь в образ влюбленного дурачка с блаженной улыбкой, который с утра до вечера лепечет о счастье. Наверное, я его перерос!

Сулима понятливо кивнула.

– Знаешь, когда я поняла, что не только Инка в тебя, но и ты в нее… – проговорила она затрудненно. – Так разозлилась! Такая ревность вдруг разыгралась! А потом я успокоилась. Поплакала. Еще немного поплакала и… Смирилась? Нет, этот глагол не для меня! Ладно, потом нужное слово подыщу… Обидно было! И сейчас обидно! Почему она? Почему не я? – Рита остро посмотрела на меня. – Никогда такого парням не говорила, перед тобой одним… как это? Раскрываюсь! Звучит, как «раздеваюсь»…

Наверное, я слегка покраснел, потому что девушка сразу заулыбалась.

– Ладно, Мишечка, все равно ты хороший, и… Дай я тебя поцелую. В крайний раз!

Сулима чуть склонила голову и подалась ко мне, до самого последнего момента не закрывая глазки. И все-таки не удержалась, сомкнула вздрагивающие веки, когда ее губы коснулись моих, прижались, раскрываясь, засасывая…

Рита медленно отстранилась, сняла варежку и бережно, кончиками пальцев стерла помаду с уголка моего рта. Отступила на шаг, подняла руку, чтобы попрощаться, и вдруг замерла.

– А Марина? – спросила она с великим интересом.

– Несбывшаяся мечта, – криво усмехнулся я, почему-то тут же вспоминая Наташу.

Сулима наклонила голову, словно изображая замедленный кивок, и сказала со странной успокоенностью:

– Мечтать не запретишь. Ну, пока!

– Пока…

Я долго глядел ей вслед, пока девушка не обернулась на переходе. Засветилась радостью и помахала мне рукой.

Глава 7

Первый этаж «дома с аркой», выходившего на угол Шевченко и Карла Маркса, со дня сдачи занимал молочный магазин. Зеркальные витрины, высокие стойки с круглыми столешницами из мрамора, здоровенные обтекаемые холодильники – всё в этой торговой точке сохранилось с пятидесятых годов, когда любили тяжеловесное и основательное. Даже продавщицы в белых халатах, как на подбор, пышные, капитальные, хоть кроманьонских Венер ваяй с них.

Эти работницы советской торговли не обслуживали покупателей, а допускали тех лицезреть таинство служения. Они величаво принимали трехлитровые банки, торжественно и плавно запускали в бидон черпак, опорожняя его столь ловко, что редкая капля молока падала мимо стеклотары.

– С вас рубль восемь копеек, – мощным сопрано возвещала дородная продавщица, как раз в габаритах Кабалье, и с треском запечатывала банку капроновой крышкой. Отоварила.

Не занимая очередь, я скромно стоял в сторонке, изредка поглядывая в дальний угол магазина – там распахивалась дверь в кафе «Морозко». Столиков в кафешке мало, если их займут, придется нам дожидаться своей очереди. А куда еще пригласить девушку? Кондитерских в Первомайске нет, а водить одноклассницу в ресторан… Пошловато как-то.

Походив взад-вперед, я расстегнул куртку и приблизился к огромному окну. За ним стелилась квадратная площадь с памятником Ленину. Сама статуя, изображавшая вождя мирового пролетариата, типовая, таких по всей стране – сотни, зато высокий постамент – единственный в своем роде. Раньше он стоял в Николаеве и предназначался для монумента адмиралу Грейгу, но советская власть решила, что царский сатрап как-нибудь обойдется.

Прямо за площадью темнел хвоей и белел снегом красивый сквер, а рядом, будто принимая эстафету у стволов голубых елей, серели стройные колонны Дома Советов. Правее всходила широкая лестница к новенькому кинотеатру «Октябрь» – и краешком выглядывала крыша «военного дома». Ласковая улыбка тронула мои губы.

Пару раз я заходил к Наташе после школы или работы в гараже, но процедуры больше не продолжались ласками. Однажды ее и меня затянул водоворот эмоций, мы получили разрядку – и теперь оба храним память о нашей близости как приятную тайну.

До меня, задумчиво смотревшего в сторону «военного двора», не сразу дошло, что к «молочке» дефилирует Инна. Все сжалось внутри, трепеща и не находя выхода для радости – пришла! Я огляделся с хвастливой гордостью влюбленного: видали, какая девушка? Моя!

Забавно, но присущая мне «взрослая» уверенность именно с Инной давала сбои. Чуть не так посмотрит – и самооценка моментом занижается, я начинаю жестоко сомневаться в себе, падать духом и терзаться комплексами, но тем безбрежнее ощущение счастья, когда смятение мое оказывается напрасным.

Девушка впорхнула в магазин, с ходу завладевая моей рукой и легонько чмокая в щечку, а я покраснел, замечая, как умиляется продавщица, наблюдая за нашей парочкой.

– Я не сильно опоздала? – оживленно защебетала Инна. – Пошли, а то все мороженое съедят и нам не достанется!

Я ничего не ответил, был сильно занят – улыбался от уха до уха.

С такой, как Инна, приятно пройтись по улице – весь мужской пол, как по команде, убирает животы и распрямляет плечи, а прекрасная половина неодобрительно поджимает губки.

В кафе как раз сидел длинноволосый парень с девицей из тех, кто всячески ущемляет свою женскую природу – в каких-то безобразных штанах, в ужасном свитере, на десять размеров большем, волосы упрятаны под шапочку с надписью Sport, и с нелепым помпоном… Девица апатично ковырялась в креманке, парень ей что-то оживленно рассказывал, и тут входим мы с Инной.

Волосатик смолк, неуверенно глянул в сторону подружки – та сосредоточенно мяла шарик мороженого, – и с тоской воззрился на мою спутницу. Дворская провела по нему безучастным взглядом – всё, парень поник, сгорбился и будто усох.

– Хулиганишь? – шепнул я.

– Немножечко, – призналась Инна. – А давай вот тут!

И мы устроились «вот тут», за столиком у самого окна, откуда видна почти вся площадь. Я принял у Инны шубку, оставив подругу в вязаном платье, соблазнительно утягивавшем талию и облегавшем грудь. Правда, обулась Дворская в свои обычные войлочные сапожки, расшитые узором, но это нисколько не портило общего впечатления.

– Ты потрясающая девушка! – честно признался я, и Инна потупилась, розовея щечками.

Заказав две порции пломбира с вареньем и шоколадной крошкой, я вернулся за столик, обостренно воспринимая звуки, запахи, да чуть ли не мысли. Дворская сложила руки, как примерная школьница, и тихо проговорила, то опуская, то поднимая ресницы:

– Знаешь, я до сих пор не до конца верю, что у… у нас все по-настоящему. Мне так хорошо с тобой, что иногда даже страшно бывает – а вдруг я проснусь и окажется, что это всего лишь сон? А наяву все то же, что было так долго, – ожидание, надежда, тоска…

Я не улыбнулся.

– Да я и сам еще в себе не разобрался, – сказал, упираясь локтями в стол. – Думаю, думаю, а признаться боюсь даже самому себе. Точно знаю только одно – влюбился. А что будет дальше, понятия не имею…

Инна замерла, ее большие голубые глаза стали и вовсе огромными, потемнели, набирая глубокой синевы.

– Правда? – прошептала она. – Ты… меня?

– Правда, – спокойно ответил я.

Румянец на Инкиных щеках разгорелся еще пуще, на ресницах стразиком заблестела слезинка, а губы дрогнули, изгибаясь в смущенной улыбке.

– Вечно я реву… – пожаловалась девушка. – Радоваться надо, а я реву…

Тут молоденькая официантка принесла мой заказ, расставила вазочки и тревожно глянула на Инну. Девичьим чутьем поняла, что происходит, и улыбчиво спросила меня:

– Коктейль заказывать будете?

– Два, – я сложил пальцы буквой «V».

– А я не лопну? – весело обеспокоилась Дворская.

– Главное, не замерзни!

– А ты меня согреешь! – пошутила Инна и закраснелась, уткнулась в креманку, мешая ложкой холодные белые потёки с крупицами шоколада. Я почувствовал сильнейший прилив нежности, даже горло перехватило. Положил пятерню на девичью ладошку и сказал ласково:

– Согрею!

Чтобы не смущать Инну и дать ей унять волнение, я занялся своей порцией. Ах, несчастные мои потомки! Бедные, обделенные гаврики и гаврицы! Вам, родившимся в XXI веке, не дано отведать «вкусной и здоровой пищи»! Вся она осталась здесь, в этом чудесном времени строгих ГОСТов, где мороженое творят без «пальмы» и прочих эмульгаторов!

Шарики пломбира медленно таяли, мягчея и отекая, мешая тягучий сливочный разлив с вязкими струйками варенья. Я набрал полную ложку вкуснющей белой жижицы. Ммм…

Смакуя, я даже не сразу заметил, как официантка поставила на столик два высоких стакана с молочным коктейлем. Ну, это на десерт…

Тут я вспомнил, как буфетчица ловко набирала пломбир из высокой оцинкованной гильзы. Я точно знаю, сколько в ней мороженого – тринадцать с половиной килограммов.

…В моей прошлой жизни, когда я женился на Даше, мы играли свадьбу в скромном кафе. А за полночь, когда все наелись-напились, потащили недоеденное и недопитое домой. Помню ящик «Столичной», который несли двое коллег отца. Оба изрядно набрались, их качало и шатало, и вот они цеплялись за ящик, чтобы удержать равновесие. Но нам с Дашей водка была неинтересна – лично я тащил домой целую гильзу пломбира!

Стоял конец декабря, мы поставили гильзу на лоджию – и целых две недели молодой муж угощал свою жену вкуснейшим мороженым. Дорвались, называется!

Я незаметно посмотрел на Инну. Девушка отхлебнула из стакана, облизала острым язычком верхнюю губку – и словила мой взгляд. Улыбнулась, но не так, как я привык видеть – радостно или ласково, а светло, трогательно и доверчиво.

Черт, еще немного, и я начну сюсюкать! Опустив глаза – губы сами разошлись в выражении симпатии, – я соскреб с пломбирного «снежка» толстую стружку, зачерпнул подтаявшего мороженого и вобрал губами, пробуя языком, смакуя холодную сласть.

Упражняя вкусовые пупырышки, я памятью вернулся в прошлое, которое пока в будущем. Восхитительный оборот! Да ладно, правда ведь… Память…

Я помню все-все-все, до мельчайших подробностей, любые события, происходившие со мною лет с четырех. Помню прочитанные книги и учебники, могу по памяти повторить любой чертеж, который я когда-либо видел, или наизусть рассказать протоколы опытов по высокотемпературной сверхпроводимости.

Время от времени я усилием воли заставлял свой мозг забыть халтурный роман или неприятное наблюдение, но девяносто девять процентов моего жития по-прежнему «заполняют файлы» где-то в коре.

Когда мы расстались с Дашей, я дважды или трижды пытался вычеркнуть ее из своей жизни, но всякий раз останавливался. Какими бы ни были мои воспоминания – печальными, тошными, постыдными, все равно, они – часть меня, моей личности, моей жизни.

Еще недавно я точно знал, что буду делать в восемьдесят втором году – поеду на Дальний Восток, заново знакомиться с Дашей. Не знаю даже, что мне удастся изменить к тому времени, но если я буду жив, то начну все сначала, с чистого листа. Я ведь помню все свои ошибки, все грешки и упущения. Исправлю не по совести содеянное и докажу, что Даша не совершила ошибки, когда ответила мне: «Да…»

А теперь? Теперь в мою жизнь вошла Инна. Надолго?

На год? До выпускных? Или на всю жизнь?

Законы человеческой природы просты и незатейливы. Никто не ведает, отчего ты безразличен к красотке, а привязываешься к простушке. Сам ты строишь сложные логические умозаключения, оправдывая или отстаивая свой выбор, вот только закон встреч и расставаний совершенно алогичен.

Забавно… Я отягощен знанием будущего, но уже не уверен в собственном завтра!

– Миша… – Инна пригубила коктейль и продолжила, будто выдавая секрет: – А у меня скоро день рождения… В апреле, в День космонавтики. Ты придешь?

– Обязательно! – утвердительно кивнул я. – А кого ты позовешь?

– А никого! Только тебя – и еще Машу.

– Ну, где Маша, там и Света, – рассудил я с улыбкой.

– Ну да, эта парочка неразлучна! – рассмеялась девушка. – Мама моя будет, бабушка с дедом, Лариса – сестра старшая… И еще Володька приедет на побывку – это брат мой, он сейчас на флоте служит. Обещал, что будет как штык!

Я посмотрел на Инну. Нет, она не строит никаких планов на мой счет, просто собирает любимых людей. И среди них – я.

– Буду как штык!

Марина спешила и оттого немного нервничала – приходилось признать, что ее волевая натура давала сбой. Сказывалась усталость последних дней и целая череда тревог.

Олейник тоже сдал – с самого утра бегает, суетится, даже позволил себе рюмочку коньяка в качестве успокоительного. Это действенное средство «прописал» Лукич, а тот «дело знает туго», промашки не даст.

– Товарищ полковник? – неуверенно обратилась Исаева к понурому начальнику. – Разрешите?

Тот, как сидел, так и продолжал сидеть, уставясь в изрезанную столешницу.

– Присаживайтесь, Марина, – утомленно сказал Василий Федорович и со вздохом откинулся на скрипнувшую спинку стула. Короткие, толстые пальцы его левой руки, безвольно лежащей на столе, сами будто нащупали карандаш «Тактика». Стали его катать, крутить, устанавливать торчком, как ракету на старте. Карандаш отказывался стоять столбиком, падал, но пальцы неутомимо воздвигали его снова.

Исаева с трудом оторвалась от этого поучительного зрелища.

– По нашим наблюдениям, товарищ полковник, – заговорила она официальным тоном, – Вакарчук кого-то ожидает, возможно, связника. Мы следили за ним все эти дни. Похоже, он одолжил «Запорожец» у приятеля, но особо не раскатывает. Позавчера Вакарчук доехал до окраины – по Советской, туда, где кончаются дома, это за роддомом, за кладбищами. Справа – православное, слева еврейское. Там у дороги стоит старый павильон на остановке автобуса – добротный такой, из кирпича и бетона. По тому маршруту рейсы отменили еще лет десять назад, но павильон век простоит… – Марина поймала себя на болтливости и поморщилась. – Напротив, возле ограды, находится трансформаторная будка, тоже капитальная. Вчера мы там организовали наблюдательный пункт…

– А шо, стоило? – впервые проявил интерес Олейник.

– Стоило, – уверенно кивнула девушка. – Позавчера Вакарчук съехал с дороги за остановкой, поднял капот, стал делать вид, что копается в двигателе. Это было ровно в пять. Он покурил, посидел в машине, погулял – и через полчаса уехал. А вчера опять появился на том же месте и в тот же час. Прождал полчаса и покинул место встречи. Если он и сегодня… – Марина посмотрела на часики. – Если через два часа он снова там остановится, то, вполне возможно, дождется того, с кем у него назначено, – все говорит именно об этом.

– Да-а… – задумчиво протянул полковник, потирая подбородок. – Шо может быть натуральней? Проезжает некто, видит, шо у водителя… Какой у Вакарчука «Запорожец» – новый или старый?

– Старый.

– Ага. Видит, значит, шо у водителя «горбатого» проблемы. Останавливается, выходит, оба склоняются над движком… Тут и обговорить можно, шо угодно, и передать – хоть письмо, хоть сверток. Оптика у вас хорошая?

– Хорошая, товарищ полковник. Длиннофокусная камера. И направленные микрофоны имеются. Мы даже «козел» поставили – ну, такой самодельный обогреватель, а то холодно в будке.

– А, вот вы где устроились… – затянул Олейник, кивая. – Понятно… Шо от меня требуется?

– Как только состоится встреча, нужно Вакарчука задержать и вежливо расспросить.

– Согласен, – решительно кивнул полковник. – Но только после того, как он передаст дезинформацию о Михе. Кстати, вы уверены, шо больше он ничего не узнал?

– Уверена, – твердо сказала Марина. – Вакарчук ни с кем не контактировал, кроме Бессмертнова и Татаринова – я имею в виду того приятеля, у которого наш объект разжился машиной. Сам Татаринов ездит на «Жигулях» – это он подвозил Вакарчука к поликлинике на Киевской.

– Шо за тип?

– Обычная интеллигенция, – пожала плечиком девушка. – Не судим, не состоит, не привлекался.

– Ладно, согласен, – повторил Василий Федорович. – Кстати, вашу инициативу поддержали и одобрили в Москве. Сам товарищ Григоренко высказался в том смысле, шо вероятный противник не должен получить сведений о Михе ни от кого, кроме как от нас. «Пусть питаются дезой!» – вот его слова. – Помолчав, он сказал доверительно: – Вчера мне позвонил Миха.

– К-как?! – ошеломленно выдохнула Исаева.

– По телефону, – зловредно улыбнулся Олейник. – Он записал целую кассету со сведениями для товарища Андропова и сделал грамотную закладку. Я сообщил об этом в Москву, и буквально через минуту на меня вышел сам Григоренко, приказав немедленно, со всеми предосторожностями, доставить кассету… хм… получателю. Вот так, Марина Теодоровна…

– Вот оно что… – протянула девушка. – А я гадаю, что это за нервотрепка с утра!

– Да уж… – ворчливо отозвался Василий Федорович.

Возникла пауза, но она не затянулась.

– Давно хотел вас спросить, Марина… – заговорил полковник. – А почему вы вообще перешли из ПГУ в «двойку»? Я специально наводил справки, о вас очень хорошо отзывались, а спланированные вами операции в Колумбии, Венесуэле и Никарагуа признаны блестящими. Вас даже прочили в резидентуру – то ли в Перу, то ли в Аргентине. А Росита обратно к нам!

Исаева задумалась. Василий Федорович оказался вовсе не вредным занудой, каким чудился. Просто он из тех людей, кому надо сперва основательно повариться с незнакомцем или незнакомкой, чтобы расположиться окончательно. Видимо, она прошла «экзамен»…

– Ничего особенного в моем выборе не было, – заговорила Марина. – Мои дед и бабушка эмигрировали из Испании в тридцать седьмом, вместе с сынишкой – моим будущим отцом. И дед постоянно сокрушался, что вот, сдали страну фашистам. Поначалу я не задумывалась о таких вещах – просто горела энтузиазмом, хотела поднять на дыбы всю Латинскую Америку! А потом пришли сомнения. Вот, думаю, пока ты тут исполняешь свой интернациональный долг и помогаешь сандинистам бороться с «гринго», у тебя на Родине зреет всякая гниль, коричневая плесень, что таится по углам!

– Ну, это вы перебрали, пожалуй, – на дне глаз Олейника блеснула настороженность. – Фашизм в СССР? Уверяю, у нашего народа хорошая прививка от коричневой чумы!

– А везде ли? – тихо спросила Исаева. – В моем детстве мы рисовали на заборах пятиконечные звезды. Нам бы просто в голову не пришло калякать свастики! А теперь они кое-где попадаются… Да, это можно объяснить чьим-то озорством и отмахнуться, а вот мне страшно. Кто вырастет из мальчика, чертящего фашистский символ? А сколько недобитков осталось на Западной Украине? В Прибалтике? Почему мы сквозь пальцы смотрим, как на этих окраинах «балуются» национализмом? Ведь граница между ним и нацизмом размыта и условна! Но самое страшное – это не явные враги, а равнодушные люди. Им без разницы, что рисуют их дети – крест или серп и молот. А с кем они будут, эти равнодушные, случись война? На чьей стороне? Вот так вот… Не скажу, что мне было легко покидать 1-й отдел…[17] Но, когда в позапрошлом году свергли Альенде, я подала рапорт.

Полковник выглядел задумчивым и даже нахмуренным, но своего неодобрения не выказывал. Марине показалось, что Олейника даже удивили ее откровения, удивили и насторожили. Ведь она права, как ни крути, как ни верти!

– М-да… – выговорил Василий Федорович. – А я, знаете ли, удивлялся поначалу, чего это вы с Ершовым не поладите никак? Ведь его тоже перевели к нам из ПГУ! Правда, с ним иначе обошлись. Можно сказать, вежливо турнули – шо-то он там завалил, в Йемене или Омане, не помню уже. Хотели вообще гнать, но оставили в память отцовых заслуг.

– Странно, – приподняла брови Исаева, – а до меня только сейчас дошло, что мы оба – пришлые во ВГУ! Ну да… Ершов резко изменился после Нового года, совсем другим стал…

Олейник понял ее слова по-своему.

– Да, влетел он тогда крупно, – сказал полковник ворчливо, – затеял свою игру с Калугиным! Додумался же… Надеюсь, Григорий хорошо затвердил этот урок. Ладно, Марина, – вздохнул Василий Федорович, хлопая себя по коленям, – успехов вам. Ступайте, скоро объект на «горбатом» пожалует!

– Слушаюсь, – улыбнулась девушка.

Марина присела на пустой ящик, служивший стулом, и протянула озябшие руки к «козлу» – керамической трубе, обмотанной спиралькой из нихрома. Штука весьма пожароопасная и электричество хапает киловаттами, зато и жару напускает – вон, чуток обвисшая спираль докрасна раскалилась.

– Без пяти, – нахмурился Ершов, взглянув на часы. – Неужто передумал?

– Едет, гаденыш! – хищно осклабился Славин. – Показался! Все по местам.

Исаева быстренько развернулась к решетке-жалюзи в стальных воротах. Стены у подстанции из силикатного кирпича, толстые, а от ворот так и тянет холодом, еще и в решетки дует…

Настроив бинокль, девушка увидала светлый «Запорожец», притормозивший за остановкой. Место пустынное и печальное, одно название что улица – ни одного дома в пределах видимости, сплошь могилы, только накопанные по разным обрядам. А зимой тут и вовсе безрадостно.

– Вышел… – пробормотал капитан.

Вакарчук покинул машину – вылез из тесного кузова, как рак-отшельник из раковины. Лениво обошел «горбатого» кругом, попинал шины, открыл капот задка, даже не делая вид, что ищет неисправность. Похлопал себя по кожаной меховой куртке, достал мятую пачку дешевой «Примы» и закурил.

– Вижу машину, – негромко доложил Григорий. – Кажется, «Москвич»… Да, точно, «412-й». Может, связник?

– Хорошо бы… – затянул Славин. – Сколько ж можно тут морозиться? Он! Или нет?

Бледно-голубой «Москвич» притормозил и свернул к «Запорожцу», терпящему бедствие. Марина смотрела в оба, стараясь не моргать. Вакарчук встрепенулся, лицо его быстро меняло выражения – от надежды до опасения.

– Микрофоны! – каркнул Славин.

– Пишут, – лапидарно отозвался Ершов.

– Не может быть! – пришатнулась Марина к самой решетке, чтобы лучше рассмотреть вышедшего из «Москвича».

– Что еще? – недовольно отозвался капитан.

– Да это же Даунинг!

– Кто-кто?

– Джек Даунинг из штатовского посольства!

– А ведь похож… – пригляделся Григорий. – Лоск ушел, а щетина осталась. Дня три не брился, как минимум…

Марина нащупала запасные наушники и одной рукой, не опуская бинокль, пристроила их к уху.

– Здравствуйте, Степан! – голос Даунинга звучал ясно, а в его русском почти не чувствовался акцент. Напротив, иностранца выдавало излишне четкое произношение.

– Простите… – промямлил Вакарчук.

Улыбка «гражданского помощника военного атташе» приобрела холодноватость.

– Это я, Вендиго, – сказал Джек. – Я занимался вами раньше и занимаюсь теперь. Как меня зовут, вам знать не нужно, а мой оперативный псевдоним – Айвен.

– Айвен! – просиял Вакарчук. – Фу-у… Очень, очень рад!

– Лучше не светиться, – Даунинг взял Степана под локоток и подвел к «Запорожцу». – Помеха сзади.

«Газон», следовавший из города, проехал мимо, погромыхивая бортами.

– Давайте.

– Вот! Все переснял на пленку, держите.

– О’кей… – Даунинг принял конверт от Вендиго и сунул его в нагрудный карман. – Последние инструкции: задержитесь в Первомайске еще денька на три-четыре, не стоит сразу покидать город. Погуляйте, подышите свежим воздухом… И ждите. С вами свяжутся.

– Буду ждать! – с жаром заверил его Вакарчук.

– Все. Как странно говорят русские при прощании: давайте!

– Давайте! – эхом отозвался Вендиго.

Даунинг кивнул, неторопливо сел в «Москвич» и выехал на Советскую. Добавил газку и покатил – по дороге на Умань. Вакарчук глядел ему вслед, вытянувшись по стойке «смирно», а на его лице блуждала подобострастная улыбка лакея, провожающего барина.

– Группе захвата – готовность раз! – выцедил Славин, прижимая рацию к губам. – Живьем брать демона!

Все долгие дни после того, как фельдъегерь вручил ему коробочку с «аудиописьмом» от Михи, Андропов провел в каком-то нервном, суматошном возбуждении, а иногда, когда оставался один, председатель КГБ ощущал, что где-то рядом, чуть ли не у самых ног, разверзается темная бездна.

Теперь Юрий Владимирович куда лучше понимал раввина Алона, признавшего в Михе нового Мессию. Вот только атеисту сложнее жить – не на кого перекладывать ответственность, никакое божество не избавит его от личного участия в судьбе.

Раз за разом Андропов прокручивал кассету и внимал грубому голосу, вещавшему о событиях, кои еще не свершились.

Плеснув в стакан разбавленного сока, он медленно выцедил кисловато-терпкую жидкость и подошел к окну. В небесной канцелярии произошел сбой – грязноватым сугробам положено таять, а они подмерзли. С утра задул ветер, к полудню стих, и вдруг повалил снег. Председатель КГБ, покачивая в руке полупустой стакан, следил, как в свете желтых фонарей растут белые погоны на плечах бронзового Феликса, а в отдалении, за шатучей снежной кисеей, неоновые буквы складываются в «Детский мир». Обычная карусель из автомашин замедлила свое кружение, накаливая подфарники. Снежный покров, ложившийся на площадь, то и дело прорезался шинами, раскраивался черным по белому – двойные спирали следов завивались петлями, наматывались на памятник, но снежинки брали свое, погребая асфальт начисто. Один – ноль, в пользу команды «Зима».

«Ассоциации… – подумал Андропов, и одним глотком допил сок, – …а аналогии».

Взглянув на часы, он нажал клавишу селектора.

– Слушаю, Юрий Владимирович, – четко выговорил помощник.

– Пригласите товарищей.

Щелкнула дверь, и заглянул Василий.

– Чай, может?

– Спасибо, Василь, не помешает.

Капитан кивнул и скрылся, а дверь тут же отворилась, пропуская в кабинет Бориса Иванова и Игоря Синицына.

– Здравия желаю! – браво поприветствовал Иванов хозяина кабинета.

– Садись, давай, – пробурчал Андропов. – Сейчас здравие тебе самому понадобится. Здравствуйте, Игорь, присаживайтесь.

Он и сам не стал возвращаться к креслу, а не спеша примостился за большим столом для заседаний, посреди которого лежал скромный магнитофон-кассетник. Быстрым шагом вошел Василий, бесшумно поставил на зеленую скатерть поднос с чайничком, чашками и угощением в вазочках, после чего удалился, словно тень. Негромко скрипнула дверь.

– Я вас вызвал вот из-за этого, – Андропов пальцем постучал по магнитофону. – Две недели назад мне доставили послание от Михи, записанное на кассету.

Синицын не удержался, присвистнул – и смутился. Иванов лишь подался вперед, наваливаясь на стол и жадно разглядывая скромный «Грюндиг» с потертостями на корпусе.

– Хочу, чтобы вы послушали Хилера. – Юрий Владимирович сцепил пальцы в замок, продолжая шевелить большими, постукивая ими друг о друга. – Я прокручу вам не всю запись – просто чтобы сэкономить ваше и мое время. Миха в первой части указал на несколько событий, которые произойдут в начале марта, и назвал их «проверочными».

– А именно? – напряженно спросил Иванов.

– Он сообщил, что второго марта шахский Иран станет однопартийным государством, а пятого террористы освободят заложника – Петера Лоренца, председателя ХДС Западного Берлина. – Андропов подлил себе чаю и подул в чашку, остужая. – А еще Хилер сказал, что в тот же день в Мюнхене, на «Олимпиаштадион», состоится матч между командами «Бавария» и «Арарат», где наши проиграют два – ноль. Такое не предскажешь, это нужно знать, знать точно! Вот я и ждал, когда пройдут сроки «проверки». Убедился и позвал вас.

Иванов посмотрел на Синицына, и тот сказал:

– Какие бы мы альтернативы ни рассматривали, какие бы самые заумные и фантастические версии ни предлагали, рано или поздно приходили к одному и тому же…

– Я даже знаю, к чему именно, – перебил его председатель КГБ с легкой улыбкой. – Послушайте для зачина, а после обсудим. Да, еще одно – Миха говорит не своим голосом, а через какой-то электронный прибор, чтобы его не распознали. Ну, включаю!

Он щелкнул кнопкой, бобинки кассеты завертелись под прозрачной крышкой, а из динамика донесся измененный голос с металлическими обертонами:

– …Двадцать первого марта в Эфиопии свергнут засидевшегося монарха и объявят свою приверженность марксизму. К сожалению, наш Союз поведется и поддержит восставших вояк. Десятки самолетов и вертолетов, танки, горы продовольствия, тысячи наших военспецов – все это мы предоставим бездарному режиму Менгисту Хайле Мариама, растратим огромные средства – и совершенно зря. Против так называемых марксистов поднимется провинция Эритрея – и победит, лишив Эфиопию выхода к морю. А затем будет война с «Великим Сомали» за провинцию Огаден. В этой заварушке мы поддержим эфиопов, что выйдет нам боком, – в семьдесят седьмом году нас попросят из Сомали. Из нищего Сомали, куда мы вбухали кучу денег, выстроили три шикарных аэродрома в Бербере, Дафете и Кисмайо, военно-морскую базу и многое-многое другое! Все это достояние СССР, расположенное в стратегически важном районе Африканского Рога, пока еще принадлежит нам, но два года спустя будет потеряно. Этого никак нельзя допустить! Мы пришли в Сомали – и должны там остаться! Иначе будет хуже и нам, и самим сомалийцам. Сиад Барре окажется не лучше Менгисту – Сомали ждет полная деградация и распад. Трагедия случится и в Камбодже – маоисты под предводительством Пол Пота, зовущие себя «красными кхмерами», захватят власть в стране семнадцатого апреля. Провозгласят крестьян самым чистым и правым сословием, а всех горожан сгонят в деревни, как у китайцев во время «культурной революции». Но в Камбодже все будет куда гаже и страшней – за несколько лет там уничтожат три миллиона человек. Замучают, забьют палками и мотыгами. Вот такой вот фашизм с азиатским уклоном… Вернемся на Родину. Летом нас ждет неприятность – катастрофический неурожай зерна. Из-за засухи удастся собрать всего сто сорок миллионов тонн. Десятого сентября академику Сахарову присудят Нобелевскую премию мира, десятого декабря ее вручат представителю этого инфантила, на старости лет подавшегося в диссиденты. Должен сказать, что Сахарова частенько используют. Он же наивен, как дитя, и верит всему, что пишут брехливые газетенки на Западе! Между нами, Юрий Владимирович, – я бы разрешил академику самому съездить в Стокгольм. Пусть получит цацку с профилем Нобеля! Это сработает на нас куда лучше всяких запретов. И еще одно событие этой осени… Восьмого ноября капитан 3-го ранга Валерий Саблин запрёт командира большого противолодочного корабля «Стерегущий» на нижней палубе и поднимет бунт. Он, на всякий случай вооружившись пистолетом, предложит офицерам и матросам совершить самовольный переход из Риги в Кронштадт, чтобы объявить его независимой территорией. Причина? Саблин считает, что руководство партии отошло от ленинских принципов… Понимаю, Юрий Владимирович, что подобное событие выглядит опереточным, но оно случится, если не принять мер. Да, Саблина вполне можно назвать придурком, а вот для другого персонажа годится звание подонка. Речь об Олеге Гордиевском из ПГУ. Сейчас он работает заместителем нашего резидента в Дании, а с прошлого года является самым крупным агентом британской разведки после Олега Пеньковского…

Андропов протянул руку и поставил магнитофон на паузу.

– Это все? – напряженным голосом спросил Иванов.

– К несчастью, нет, – проговорил Андропов, болезненно морщась. – Там дальше целый список предателей – и тех, кто торгует секретами навынос сейчас, и даже тех, кто продастся в ближайшие год-два! Вы не представляете, что я пережил, когда прослушал все послание Хилера! И негодование было, и злость, и ощущение вселенского позора… Одного я не ощущал – недоверия.

– Да-а, – пробормотал Синицын. – Миха никогда не делал прогнозов. Любое предсказание или очень туманно и нечетко, как пророчества Нострадамуса, или же у него разная степень вероятности. Знаете, как у синоптиков: «То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет». А вот у Хилера все иначе – он выдает исключительно факт, точное знание.

– В том-то и дело, – вздохнул председатель КГБ, – в том-то и дело… А мне как быть? В кои веки мы завели базы на Африканском Роге, наши самолеты уже пролетают над Индийским океаном, «навещают» Ормузский пролив и Красное море. А это, между прочим, важнейшая морская трасса, в том числе для супертанкеров, снабжающих нефтью всю Европу! И как мне поступить? Сказать: «Товарищи! Или срочно меняйте политику, или свертывайтесь по-хорошему, пока нас не попросили по-плохому!»?

– Без Гречко и Огаркова этот вопрос не решить, – проговорил Борис Семенович, с силой потирая щеку, так, что кожа розовела. – Без Устинова…

– Без Громыко, без Михаил Андреича и Леонида Ильича! – раздраженно дополнил список Андропов. Подостыв, он сказал ворчливо: – Ладно, с Гордиевским и прочим сбродом мы разберемся, я уже дал команду. С Саблиным – тоже не вопрос, времени полно. С Сахаровым придется повозиться, но есть кой-какие идеи… Правда, тут без Суслова не обойтись, но что-нибудь придумаем. Даже с неурожаем можно справиться, если загодя проинформировать кого надо и принять те самые меры. Но все упирается в источник сведений! Как мне объяснить Политбюро, откуда я знаю то, что знаю? Вот в чем проблема!

– Юра, – негромко заговорил Иванов, – мне кажется… Нет, я просто уверен – ставить Политбюро в известность о Хилере еще рано.

– Боря, – пропел Андропов, – да это мое первейшее желание – не выдавать тайны! Вы что, думаете, я зря, что ли, зазвал сюда лишь вас двоих? На всю страну лишь мы трое знаем, что здесь записано! – он легонько постучал пальцем по «Грюндигу». – Круг тех, кто полностью посвящен в тонкости операции «Хилер», довольно узок. Григоренко, Епифанцев, Олейник, Исаева… Люди проверенные, не выдадут. И что? Я еще не докладывал наверх об операции, а Пельше уже в курсе!

– Бдит Арвид Янович, – усмехнулся Иванов. – Я так до сих пор и не узнал, кто же у нас «подрабатывает» оперативником Комитета партийного контроля!

Повисло недолгое молчание. Председатель КГБ ткнулся носом в сцепленные кисти и прикрыл глаза, словно устав от дневного света. Отмер и сказал:

– В начале своего «аудиописьма» Миха вежливо просит не искать его или хотя бы унять особо прытких. Я дал указание прекратить поиски до особого распоряжения и потихоньку сворачивать операцию «Хилер». Нужно перевести ее в иную плоскость – обеспечить безопасность Михи. Рано или поздно мы выйдем с ним на прямой контакт, но нельзя, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы нас опередил кто-то другой! Вы в курсе, что чуть ли не в тот самый день, когда он делал закладку с кассетой, в Первомайске арестовали агента ЦРУ?

– Вот это ничего себе! – поразился Синицын.

– Агент Вендиго, – криво усмехнулся Борис Семенович. – А Маринка молодец, сработала оперативно – и в ЦРУ ушла деза!

– К сожалению, – расцепил сложенные пальцы Андропов, – я не могу себе позволить дезинформировать ЦК – это тянет на измену. Но потянуть время…

– Вот-вот-вот! – оживился Иванов. – На полмесяца точно можно паузу взять! Как бы для тщательной проверки поступивших сведений.

– Годится, – кивнул Андропов, и потянулся к магнитофону. – Включаю?

– Да! – дуэтом выдохнули Борис Семенович и Игорь Елисеевич.

Юрий Владимирович утопил клавишу, и из динамика донеслось легкое шуршание.

– Еще раз повторю, – зазвучал преобразованный голос Михи, – я далеко не всеведущ, просто мне кое-что известно. Разумеется, Юрий Владимирович, я готов поделиться всем, что знаю, но для начала стоило бы разобраться хотя бы с изложенным. Если мне придется зря рисковать и подставляться, чтобы передать ценные сведения, а они никак не будут использоваться, то какой, вообще, смысл в их выдаче? Я серьезно хочу помочь своей стране, но коли руководство «не сочтет»… Ладно, в сторону переживания. «На сладкое» я подготовил очень некрасивую и очень опасную информацию. Она о советской мафии. Скажете, такой в СССР нет? Еще нет, Юрий Владимирович! Но организованная преступность уже заводится у нас, как тараканы на грязной кухне, набирает силу, а это прямая и явная угроза государству и обществу. Опасность мафии вовсе не в бандах уголовников, а в их связях с чиновниками и правоохранителями. Если воров и убийц прикрывают начальник гормилиции, прокурор и председатель райисполкома, справедливости не добьешься. Такова схема, а теперь немного инфы о том, как она реализовалась на практике. Речь о так называемом хлопковом деле. Слыхали, небось, присказку: «На Кавказе и в Средней Азии советской власти нет»? Увы, она близка к истине. Думаю, вам уже поступали сигналы о неблагополучной ситуации в Узбекистане, но они гасились волей Леонида Ильича, защищавшего своего любимца, «Шарафика» Рашидова. А дело вот в чем. В Узбекской ССР стали нормой приписки в миллионы тонн якобы собранного хлопка. Принятые планы по сбору хлопка-сырца абсолютно невыполнимы, но они декларируются, государство исправно отчисляет сотни миллионов рублей за то, чего нет! На заводы в РСФСР под видом хлопка поступает пересортица или отходы – линт и улюк, а частенько прибывают и вовсе пустые вагоны. Расценки известны – директор текстильного комбината, принимая вагон, «груженный» пыльным воздухом, получает десять тысяч рублей. Взятки идут по всей цепочке – от директора совхоза до самого Рашидова. Забавно, что на коррупционные схемы и обогащение уходит лишь часть незаконных поступлений. Средства, полученные методом очковтирательства, идут в Узбекистане на строительство дорог, а в Ташкенте на них прокладывается метро… Я назову только главных «крестных отцов» – это Шараф Рашидов, Ахат Музаффаров, Вахабджан Усманов, Шоды Кудратов…

Андропов снова вдавил клавишу, заметив, как Иванов быстро строчит в блокнотик.

– Не спеши так, Боря, взопреешь, – усмехнулся он, сцепляя пальцы. – Эта запись делится на две части. Ту, что ты сейчас слушаешь, можно назвать вступительной. А вот затем Миха скороговоркой перечисляет сплошь факты, имена, даты… И по «хлопковому делу», и по торговой мафии… а ниточки тянутся далеко, вплоть до ЦК! Еще там прилагается список катастроф, которых надо избежать, вроде пожара в гостинице «Россия» – она загорится два года спустя. Можно сказать, что по вине Гришина – уж больно этот прыткий товарищ спешил сдать объект, чтобы подсидеть Егорычева! А маршалу Гречко остался ровно год сидеть в министрах обороны, его место займет Устинов… – Председатель КГБ спохватился, выпрямился, но тут же расслабился, махнув рукой. – Ладно, секретом больше, секретом меньше… А ту уйму цифр, что сообщил Миха, я даже не взялся заносить на бумагу, только кассету переписал, чтобы не стерлась от частых пауз и перемоток. Там столько всего, товарищи… Иногда я не выдерживал – выключал проклятый магнитофон. Ходил туда-сюда, остывал – и снова гонял кассету… Ладно, слушаем.

Щелкнула кнопка, и по кабинету снова поплыл грубоватый голос:

– …Хайдар Яхъяев, Ахмаджан Адылов. Последний – особенно мерзкая личность, он вроде узбекского «папаши Мюллера», начальника гестапо. Недовольных колхозников Адылов бросает в тюрьмы-зинданы, приказывает сечь плетьми, а особенно строптивые просто исчезают. Между тем сбор хлопка – занятие не из легких. Собирать урожай выгоняют школьников – зачем им учиться? Выгоняют беременных – и Узбекистан держит рекорд по выкидышам. А среди чудовищной нищеты кишлаков высятся настоящие ханские дворцы, родовые поместья советской номенклатуры – с бассейнами, саунами, слугами и откормленными охранниками… Это, товарищи, хуже любой оккупации! Такие вот «шарафики» разлагают общество, они опаснее внешнего врага, в борьбе с которым народ сплотится. Но против врага внутреннего люди бессильны. Да и разве Узбекистан – заповедник коррупции? Нет! Взяточничество и очковтирательство процветают по всему Союзу! Эх, Юрий Владимирович… Не знаю уж, вышло бы лучше, вернись вашему ведомству право и обязанность держать «под колпаком» партию и всю номенклатуру, а время от времени устраивать чистки, но хуже точно не было бы! Я знаю, что в КПСС состоят многие тысячи честных и верных коммунистов, ничем себя не запятнавших, но сколько же дряни налипло на «нашего рулевого»! А больше всего я боюсь, что однажды вся эта шушера порвет свои партбилеты и в едином строю с цеховиками и прочим криминалом, с интеллигентами-сервитутками, торгашами и спекулянтами свергнет советскую власть. Полагаете, такое невозможно? Если ничего не предпринимать уже сейчас, лет через пятнадцать контрреволюция грянет обязательно. Вы уж поверьте, Юрий Владимирович, способность к «сверханализу» еще ни разу меня не подводила… А теперь голая информация, без моих комментариев, иначе, боюсь, не хватит места. Итак…

Миха долго говорил, перечислял, анализировал, советовал. Синицын изо всех сил сжимал авторучку, словно она удерживала его над пропастью, и время от времени покачивал головой. Иванов сжимал кулаки и смотрел на магнитофон с отчаянной беспомощностью. Андропов устало откинулся на спинку и глядел в окно с деланым безучастием.

Голос Михи затих. Кассета еще с полминуты вращалась, в динамиках тихо шипело. Трое сидящих за столом тоже молчали и не двигались. В этот момент все они очень походили друг на друга – серьезным и строгим выражением лиц, нахмуренными лбами, жесткими линиями ртов, упорными, задумчивыми взглядами.

Они заглянули в светлое завтра – и содрогнулись.

– Борис, – глухо сказал Андропов, – это наш человек. И его надо найти! Обязательно! Займись этим лично. Найди себе помощника – понимаю, что одному не разорваться, но желательно из тех товарищей, которые уже посвящены. Затеем сверхсекретную операцию как бы внутри секретной! Но только не спугни! Стоит Хилеру заметить наблюдение – все! Он может перестать нам доверять. Бросит исцелять – и моментально растворится в многотысячной толпе молодых людей. И будем мы тогда целый год пурхаться! А если на него выйдут наши заклятые друзья из Лэнгли? Нельзя позволить подобное! Ни. За. Что.

– Будем работать, Юрий Владимирович, – серьезно ответил Иванов.

Для пескоструйного аппарата Ромуальдыч приспособил дощатую пристройку к гаражу, где хранились дрова, сломанные стулья и прочий неликвид. Очистив этот сарайчик, мы всей дружной компанией закатили в него «ижака» – надо было содрать с машины всю краску и грунтовку, зачистить до металла.

Я натянул на голову большой шлем с дыхательным шлангом (Вайткус сочинил его из старого костюма химзащиты) и вооружился пескоструйным пистолетом. Махнув зрителям, чтобы очистили помещение, нажал на спуск. Бурая струя вырвалась из дула, с шипением и шорохом ударила в кузов. Оранжевая краска сразу облупилась, потом и белый слой грунта растаял будто, открывая растущее пятно серой стали. Я повел пистолет в сторону, растягивая чистый кружок в овал, в неровную полосу. Справа налево… Слева направо…

Клубы пыли заполнили пристройку. Пылюка и холодина…

Я успел доделать правое крыло, капот и переднюю дверцу, когда меня деликатно похлопали по плечу.

– Хватит с тебя! – громко сказали из облака пыли голосом Изи. – Я тоже хочу!

Я с кряхтеньем поднялся с корточек – ноги затекли.

– Давай опыляй…

– А то! Весь в трудах, аки пчела!

Вдохновленный Динавицер напялил на себя шлем с оплечьями из прозрачного гибкого пластика и храбро ухватился за пистолет. А я поспешил выйти, двумя руками разгоняя пыль перед собой – душное желтое облако так и вилось вокруг.

– Чистота – залог здоровья! – заорал Андрей. И они с Жекой принялись выбивать из меня пыль, отряхивая и крепко поддавая.

– Хэ-х! Хэ-х! И-и-эх!

– Эй, полегче! Почку отобьешь!

– Так их же две! Куда тебе столько?

– Дюш, его выбивалкой надо, как ковер!

– Увертывается еще… Стоять! Вот тут…

– Уй-я…

Вырвавшись из цепких рук ревнителей порядка, я сбежал в гараж. Гоша, сосредоточенно сопя, вырезал медную прокладку для турбокомпрессора, Эдик старательно полировал бампер и передок из стеклопластика, а Ромуальдыч прокручивал вхолостую мое творение – гидромуфту и планетарку, собранные по памяти.

Вайткус меня не спрашивал, откуда что берется, а я не распространялся. Не рассказывать же ему, как мы с ребятами в 90-х загоняли на яму битые «Тойоты» и делали конфетку из японского дерьма!

– Блеск! – довольно сказал Ромуальдыч. Он любовно коснулся пальцами полированных лопаток ведущей и ведомой турбин, как бы прощаясь, и решительно опустил крышку. – Все! Можно заливать трансмиссионку.

– Сегодня не получится, – мотнул я головой, – масло не отфильтровано.

– Да ладно, – махнул рукой начальник Центра, – все равно еще красить. Я договорился с ребятами на автобазе, они эмалью пройдутся и просушат, у них там целый бокс с обогревателями по стенам – сохнет не хуже чем на заводе! Наверное, это к тебе.

Слушая Вайткуса, я кивал, а на последней фразе словно споткнулся. Посмотрел удивленно, и Ромуальдыч подбородком указал на дверь. Обернувшись, я изобразил соляной столб. Высокий порог переступила Рита, одетая в линялые потертые брючки местной фабрики, пошитые на манер джинсов, толстый свитер и короткую кожаную курточку, когда-то коричневую, а ныне истертую до желтизны. Черные волосы выбивались из-под утратившей вид шапочки, а на красивом лице не было даже следа косметики.

– Здра-асте… – протянула Сулима, с любопытством осматриваясь. – Это вы начальник Центра?

Арсений Ромуальдович перевел стрелки на меня:

– По всем вопросам к Мише! Я тут так, подай-принеси…

– Привет, Мишечка! – Девушка чуть зарозовелась. – Хочу заняться научно-техническим творчеством, пока еще молодежь!

Вихрь мыслей, поднявшийся с приходом Риты, уже опадал в голове. И досада во мне вилась, и догадки разные, и радость. Значит, Ритка точно на меня не обиделась! Иначе она бы ни за что не пришла записываться в Центр НТТМ. А мы сейчас проверим…

– Что красной девице делать в грубом мужском коллективе? – скорбно вздохнул я.

– Подтягивать на должный уровень добрых молодцев! – отпасовала Сулима и вздернула свой идеальный носик. – Ты не думай, я тоже кой-чего умею.

– Например? – прищурился я.

– Паять! Только не транзисторы твои, а чего покрупнее. Бабушке я таз медный запаяла летом, а с Колькой радиатор запаивала…

Ромуальдыч выразительно крякнул, а я в этот момент разбирался, сильно ли меня задело упоминание Кольки Бугра.

– Возьму тебя… – медленно проговорил я, с удовольствием замечая, как Ритины щеки вспыхивают румянцем, – …испытательным сроком.

– Согласная я! – хрустальным колокольчиком прозвенел ответ. – А почему с испытательным?

– А вот, хочу убедиться в твоих талантах, – ухмыльнулся я.

– Убедишься! – заверила меня девушка. – Давай задание.

– Ладно… – задумался я. – Стаи идей носятся в воздухе… Вот скажи, как удобней – нести тяжелую сумку или катить ее на тележке?

– Катить, конечно! – подивилась Рита моей наивности.

– А можно сделать так, чтобы не звать носильщика, а самому катить сумку? – коварно спросил я.

Сулима задумалась, поглядывая на меня, и всякий раз, как только мы соприкасались взглядами, внутри пробегал холодок.

– Тележка? – проговорила девушка, раздумывая. – Нет, это слишком просто… О, я, кажется, поняла! Надо к сумке приделать колесики!

– Браво! – воскликнул я. – Идея на миллион!

– Так это ж не моя идея, а твоя, – воспротивилась Рита, – я просто угадала!

– И не моя! – помотал я головой, на ходу генерируя версию: – Один летчик вроде додумался, но в вещь не воплотил. Так что ты будешь первой!

– Конгениально… – протянул Вайткус. – Только колесики надо сделать маленькими…

– И пошире, – подхватила Сулима, – чтоб сумка не опрокидывалась! О! И ручки выдвижные приделать!

– Конгениально! – согласился я.

Вдохновленная Сулима, как будто не замечая восторженного Эдика и столпившихся в дверях одноклассников, подошла к небольшой доске, висевшей на стене, и стала рисовать. Тут уж грубые добры молодцы не выдержали – столпились за спиной красной девицы и наперебой стали сыпать советами, причем бывалый Ромуальдыч не отставал от юного Гоши.

– А зачем так? – горячился Женька. – Лучше футляр присобачить!

– Чтоб ты еще придумал! – презрительно тянул Изя.

– И надо не одну трубку с ручкой, а две, – внес «рацуху» Вайткус. – Телескопические!

– А вот тут, сбоку, – выдал и я подсказку, – пришить карман, чтобы он прятал выдвижную ручку из трубок.

– Правильно! Вытянул – и пошел…

Рита прислушивалась к советчикам, оценивала по своей шкале и следовала подсказке. Или отметала ее. Постепенно вырисовывалась вертикальная сумка на колесиках, в девяностых или нулевых знакомая каждому, а ныне неведомая никому.

Роберт Плат додумается приделать к сумке колесики лет через десять, мы его немножко опередим…

– Испытательный срок отменяется! – громко сказал я. – Ты не только красавица, но еще и умница.

Сулима скромно потупилась, включая актрису.

– Слу-ушайте… – протянул Изя. – Так ведь и к чемодану можно… эти… колесики!

– Поздравляю, чемодан… с этими… колесиками уже изобретен в прошлом году, – капнул я дегтя. – А вот такая ручная кладь… – я поднял за ручки потертую дорожную сумку из кожзама с еле различимой надписью «Аэрофлот». – А вот такая ручная кладь до сих пор бесколесная. И это нам нужно исправить! Берешься?

– Берусь! – тряхнула головой Сулима и озорно показала язык.

– Наш человек! – вывел Ромуальдыч.

Хоть и выходной выпал на эту субботу, а в мастерской собрались все «центровые», причем Изя пришел с Альбиной, а Дюха зазвал Зиночку Тимофееву.

Одни мы с Жекой отмечали Международный женский день «холостыми» – Ромуальдыч овдовел лет пять назад и больше не стремился к тихому семейному счастью, а Гоше рано было думать о девочках. Я, правда, пытался пригласить Инну, но девушка была очень занята по дому – наставляла отца с дедом в готовке праздничного ужина.

Рита тоже участвовала в нашем «корпоративе», но равноудаленно.

– За присутствующих здесь дам! – воскликнул Зенков, разливая по стаканам и редким бокалам шипящую крем-соду.

Я подхватил свой граненый, чокнулся со всеми и прошел в гараж – дверь мы не закрывали, чтоб доходило тепло из мастерской. Не надеясь на хилые батареи, Вайткус сварил из толстых листов большую печку, которую и «буржуйкой»-то не назовешь. Огонь басисто гудел, запертый в металлическом кожухе, в трубе выло – и наплывало уютными волнами тепло. А ничего мы поработали!

Отхлебнув пузырящейся газировки, я довольно осмотрелся. Пол, выложенный керамической плиткой, блестел, станок в углу сверкал свежей красочкой и отливал полированной сталью, а рядом с дверью в гараж расплылся огромный пузатый диван – мы его починили всем хором. Да и в гараже все прибрано, чистенько, аккуратненько – инструменты разложены по линеечке, и даже канистры с бензином или маслом не вымазаны. Самого главного «обитателя» пока что нет – «Ижа» мы отбуксировали на автобазу: я сложился с Ромуальдычем и купил у барыги банку автокраски «Дюпон». Начистим кузовок – блестеть будет и переливаться…

– Любуешься? – спросила Рита, незаметно подойдя.

– Отдыхаю, – ответил я, поворачиваясь к девушке. – А вот теперь любуюсь.

– Тебе больше нельзя, – вздохнула Сулима с притворной удрученностью. – А то Инночка заругает… – почувствовав, что малость перегнула, она быстро спросила: – И от чего ты отдыхаешь?

– У меня перерыв между праздничных сует, – сказал я, делая вид, что не заметил перегиба. – Вчера мы вас в классе поздравляли, а сегодня вдвоем с батей будем маму чествовать. И Настю.

Позавчера мы с ребятами из класса закупили в совхозной теплице живые тюльпаны – по одному в руки. Циле Наумовне, нашей классной, досталось сразу три цветка. Девчонки и сами цвели и пахли…

А вечером мы с папой будем кормить наших женщин. Отец жарит просто офигительную картошку соломкой – поджаристую и очень вкусную, хоть мама и ворчит на большой расход масла. И картошку в сметане он делает мастерски, а уж пельмени…

Однажды, когда мама лежала в больнице, мы ей эти самые пельмени и принесли – в эмалированном двухлитровом бидончике. В него влезло ровно девять пельменей!

А я вообще не понимаю, что такого сложного в кулинарии? Надо – натушу жаркого. Надо – сварю борщ. Или пирог испеку. А на сегодняшний семейный ужин я наделал два противня эклеров, начиненных заварным кремом. Пирожные уже готовы, лежат в холодильнике и дожидаются своей очереди на поедание…

Я нахмурился, поймав себя на том, что специально забиваю мысли ерундой и отвожу глаза от Риты. Слишком она близко…

Вероятно, девушка тоже уловила момент искушения, и прошептала игриво:

– Хочешь, я тебя соблазню?

– Лучше не надо, – вздохнул я.

– Почему? – распахнула глаза Сулима.

– Поддамся потому что, – пробурчал я и резко, одним глотком, допил газировку. Эх, коньячка бы граммульку…

– Тебя так просто соблазнить? – Рита туманно улыбнулась румяными губами.

– А это смотря кому, – отрывисто сказал я. – Тебе – в два счета. И влюбленность меня не спасет. Влечение-то никто не отменял! Устою если, буду всю свою жизнь жалеть, что между нами ничего не было. А если схвачу тебя в охапку и… – я коротко вздохнул, – то буду чувствовать вину – и перед Инной, и перед тобой. И вообще…

Сулима зарделась.

– Прости, – покаянно сказала она, касаясь моей руки кончиками пальцев, – я больше не буду…

Часа в три мы разошлись. Всех девушек у нас отбил Ромуальдыч, усадив красавиц в свою «Победу», очень прилично обихоженную и потому резвую, как новенький «жигуленок».

Помахав девчонкам, распрощавшись с «хорошими и верными товарищами», я поплелся домой.

Сугробы на газонах оседали, рыхлели, все больше чернея. В середке каждой снежинки скрывается пылинка, философски подумалось мне.

– Миха…

От неожиданности я споткнулся. Голос Рехавама Алона узнавался сразу, но встретить моссадовца на улице? И…

– Как вы меня узнали? – резко спросил я, оборачиваясь – и столбенея. Я привык видеть Алона бритым, одетым по-европейски, а сейчас на меня глядел пожилой иудей в длинном черном сюртуке, в шляпе, отпустивший бородку и усы. Погода стояла теплая, и ветер, задувавший с ночи, утих, но Рехавам накинул на плечи пальто, такое же старомодное, как и костюм. – Это точно вы?

– Я, я! – захихикал Алон. – Хаим и Леви хоть и не разыскали вас, но сузили круг поисков – они следили за Сарой.

– За какой Сарой?

– Ну-у, не знаю точно, как ее зовут и в каком она звании… – усмехнулся старик. – Помните одесские события? Сара вышла тогда на Рубена, чтобы взять под контроль КГБ всю его группу, но вмешалась банда «спартаковцев». Помните? В тот день вы спасли Сару…

– Ах вот оно что…

– Да-а! – удовлетворенно произнес иудей. – Сара не однажды проявляла интерес к 12-й школе… Ну, остальное – дело техники, скучные шпионские штучки. Мне хватило недели, чтобы найти вас. Кстати, без парика вы гораздо симпатичнее!

– А угодить в застенки КГБ не боитесь? – похмыкал я.

– Ах, да сиживал я в этих застенках, – небрежно отмахнулся Рехавам. – Ничего особенного, не гестапо. Приехал я под чужим именем и не один, а с целой делегацией. Мы все – подданные королевы Нидерландов и боремся за мир во всем мире! Осматриваем места массовых казней евреев, расстрелянных и замученных в войну. От маршрута не отклоняемся – начали с Украины, потом двинемся в Белоруссию и Прибалтику. А в Первомайске находился румынский концлагерь… – Спохватившись, он заторопился: – Пойдемте, наверное, незачем привлекать внимание. КГБ любит сопровождать иностранцев, особенно с загнивающего Запада! Сделаете вид, что провожаете старого больного еврея…

Он засмеялся, будто закудахтал, и мне стало ясно, что Алон получает от ситуации огромное удовольствие. Мы пошагали не спеша, направляясь к мосту. Рехавам нарочно сутулился, кряхтел и шаркал, не выходя из образа дряхлого старпера.

Я не оглядывался, высматривая невидимую «семерку», – еще неделю назад Марина нарисовала на колонне ротонды давно ожидаемый мною знак – три звездочки подряд. Меня перестали искать! «До особого распоряжения»… Вряд ли Андропов решится отставить поиск вообще – это его обязанность и долг, просто слежка станет тоньше, с выдумкой. Пусть! Окольные пути длиннее…

– Миха, я не расспрашиваю о ваших целях и не хочу навязывать свои услуги, – негромко проговорил Рехавам, – но все же буду очень рад, если вы воспользуетесь моей помощью. Передать вам микропроцессор, или как он там называется, это пустяк – пошел, да купил. А ведь я могу пригодиться вам в делах, куда более серьезных. Можете смеяться над старым евреем, но помогать вам – это для меня ни с чем не сравнимое счастье, возвышающее душу!

– Все ли дела способны возвысить ее? – рассеянно сказал я.

– Все! – уверенно кивнул Алон. – Даже сущая мерзость оправдана высокой целью, а иной вы перед собой не ставите – я знаю это, потому что верю. Открою свои карты, хоть и не играю в азартные игры, хе-хе… С недавних пор я заведую спецотделом Моссада, напрямую подчиняясь директору, моему давнему приятелю. И это далеко не все. Открою вам мой самый большой секрет: я давно уже перетянул на свою сторону небольшую, но сплоченную команду выдающихся спецов – это моя личная группа. Верные сыны Израиля, они изредка, по моему приказу…

мм… исправляют ошибки хитроумных политиков. Считайте, что и я, и мои люди в полном вашем распоряжении, Миха!

Я помолчал. Мы шагали по мосту, внизу замерла Синюха. Лед, сковавший ее, прорыхлел, расходился трещинами, в разводьях блестела вода. Неделя максимум – и льдины тронутся, поплывут по холодной воде, сталкиваясь и крошась. Весна тут ранняя…

– Есть такой человек, – проговорил я спокойно, сухо даже, – зовут его Збигнев Бжезинский. Он ярый враг моей страны, автор пресловутой стратегии антикоммунизма, и вообще… та еще сволочь. Осенью этого года Израиль выведет свои войска с Синая и вернет Египту часть полуострова. И я вот думаю: а не с подачи ли мистера Бжезинского такой подарочек арабам? Два года спустя Збиг станет советником президента Картера и разработает секретную программу по вовлечению СССР в дорогостоящий военный конфликт в Центральной Азии, чтобы устроить нам «свою вьетнамскую войну». И это таки произойдет. Он затеет операцию «Полония», чтобы отторгнуть Польшу, вырвать ее из соцлагеря, и такой кунштюк Збигу тоже удастся. В общем, пакостей он наделает достаточно, и не только нам, но и вам. В том же семьдесят седьмом году на выборах в Израиле победит Менахем Бегин, а годом позже он встретится в Кэмп-Дэвиде с Анваром Садатом – и подпишет с ним мирный договор… Все, как задумал Бжезинский, самый высокопоставленный антисемит в США, все, лишь бы ослабить Израиль! И у него опять все получится – в семьдесят восьмом году ваша страна потеряет три четверти своей территории, которые пока еще составляет Синайский полуостров, и признает независимое палестинское государство.

Алон остановился, часто дыша ртом от волнения.

– О, бог мой! – глухо простонал он. – Это же… Это же предательство! Мы отвоевали эти земли у арабов не для того, чтобы… О, мой бог!

Я остановился, глянул безмятежно на лед, искрящийся на солнце, и сказал:

– Эти потери можно предотвратить или хотя бы отсрочить. А способ один – убить Збига Бжезинского!

Глава 8

Тюнингованный «Иж» завладевал вниманием пешеходов и водителей не сразу – люди рассеянно провожали его глазами, затем радостно удивлялись новому и уже не отрывали заинтересованного взгляда, пока «новая модель» не исчезала за поворотом.

Стоило остановиться – тут же обступали любопытствующие. Спорили об отечественном автопроме вообще и хвалили «Ижавто» в частности – вон, какого красавца на улицы выпустили! А я сознательно оставил на пластиковом передке синюю ижевскую эмблему – пусть люди погордятся.

«Ижак» блестел и переливался зеленым лаком – мы с Ромуальдычем лично шлифовали кузов, добиваясь чуть ли не зеркального сверкания. Бывалые водилы недоуменно задирали брови, не узнавая звук, издаваемый мотором – привычный дерганый рокоток сменился мягким сытым урчанием, а на скорости, когда рявкала турбина, распуская утробный свист, шоферские сердца вздрагивали в такт.

У народа, привыкшего к незамысловатым автопромовским опциям, вызывал восторг даже мощный глушитель из нержавейки, а уж тихое, почти интимное клацанье замков на дверцах рождало ответную нежность к машине – у суровых мужиков и то срывалось ласковое «ижик».

Я, правда, не слишком приглядывался к публике, больше к «Ижу» прислушивался, пытаясь различить в механических шумах первые отзвуки сбоя, но машинка не подводила.

Большое спасибо Ромуальдычу – выбил мне права. Его однополчанин, майор-гаишник с революционными именем-отчеством, долго гонял меня по практике и теории, пока не устал. Двумя часами позже Владлен Вилиорович лично вручил новенькое удостоверение и крепко пожал руку: «Рулите, Миша, рулите!»

Я и рулю. Сдвинув рычажок на «Д», мягко добавил газку, и машина послушно покатилась вверх, по длинной и прямой улице Готвальда. Проезжая мимо мелкого универмага, я невольно притормозил, высмотрев знакомую фигурку – Инна «выгуливала» новое пальто, купленное в рассрочку, как подарок ко дню рождения.

Я подъехал к тротуару и плавно затормозил. Стекло с тихим жужжанием опустилось.

– Вас не подвезти, гражданка?

Дворская сразу заулыбалась, узнав мой голос, и стала озираться растерянно – где же ты?

– Я тут! – было ответом на незаданный вопрос.

Девушка живо наклонилась.

– Ух ты! Кла-асс…

– Садись, покатаю!

Инна быстренько юркнула в машину, устраиваясь на соседнем сиденье, и сразу потянулась ко мне. Я подался к ней, наклоняя голову, и нежно поцеловал. Пытался задержать касанье губ, но девушка быстро отстранилась, делая страшные глаза: а увидят если?!

Улыбаясь, я тронулся и покатил по улице вверх, поглядывая на пассажирку.

– На дорогу смотри! – засмеялась Дворская.

– Да неинтересно на нее смотреть, ты гораздо приятнее!

Девушка зарумянилась.

– А куда мы едем? – спросила она, пряча улыбку.

– Вперед! Хочешь, до телевышки прокатимся?

– А давай!

Постепенно дома делались ниже, вот и частный сектор потянулся, переходя в пустошь – окраешек степи. Плавный подъем закончился, «Иж» въехал на самое высокое место Первомайска. Правда, склон, что укатывался к Южному Бугу, скорее разумелся, чем ощущался – никакого простора не открывалось, виды застились домами окраины. Зато вверх уходила громадная телевышка – труба в два обхвата, полосатая, как палочка гаишника, выкрашенная в белый и синий. Трубу удерживали толстые, туго натянутые тросы, будто ванты на мачте парусника. Это впечатление усиливали легкие решетчатые кронштейны, отходившие от вышки наподобие рей.

У ее подножия белели несколько приземистых служебных зданий, но движения не наблюдалось – вокруг, продуваемая ветрами, стелилась безлюдная местность. И тишина…

Затормозив, я быстро покинул свое место, обошел «ижика» и открыл дверцу, подавая руку моей желанной пассажирке. Дворская вышла, опуская ресницы, и запрокинула голову, пытаясь разглядеть макушку телебашни.

– Я даже не думала, что она такая огромная! – воскликнула она.

А я подкрался сзади и обнял Инну за талию. Девушка не воспротивилась – откинулась на меня. Я кое-как просунул губы между шарфиком и шапочкой, целуя стройную шею. Инна молчала, только гладила мои руки, а потом повернулась лицом. Шмыгнула носом, прижалась, потерлась холодной гладкой щекой и прошептала, щекоча ухо теплым воздухом:

– Я люблю тебя!

Юваль Регев прошелся по обочине широкой Харбор-драйв, высматривая берег за серыми стволами молодых гикори – океан шумел совсем рядом, ворчал угрюмо, перемалывая валы на источенных скалах, ворочал обкатанные глыбки, дышал соленой сыростью и прелыми водорослями.

Похабный бриз забрался под куртку, холодя спину, и Юваль задернул молнию – можно и так, наплечная кобура все равно не выделяется, не «просвечивает» сквозь хорошо выделанную кожу.

Повернувшись спиной к океану, он заскрипел галькой, возвращаясь к неприметному «фордику». Гилан Пелед сидел очень неудобно – худая задница на переднем сиденье, а длинные мосластые ноги – на улице. В руках он держал увесистую «уоки-токи» с антенным штырем и тихо переговаривался с Ливлатом. Ари Кахлон развалился на заднем сиденье, сложив руки на груди и глубокомысленно исследуя подранный верх салона.

– Юваль! – позвал Гилан, складывая антенну. – Объект кушать изволит!

– Чтоб он подавился, – пробурчал Регев.

– Не дождемся! – рассмеялся Пелед.

– Пока сами не раздавим, – глухо подал голос Ариэль.

– Во-во…

Юваль уселся за руль, качнув авто, но мотор заводить не стал, успеется. Это, можно сказать, его давний жизненный принцип – не спешить, но делать все вовремя. Когда Регев служил в спецназе «Кидон», он так и заявил майору Алону: «Суета – не мой стиль!»

Долго потом Рехавам дурь из него выбивал… Выбил.

Все трое долго молчали, только слушали далекий шум волн да фырчанье редких машин, носившихся по Харбор-драйв.

– Пора съезжать из «Холидей Инн», – проворчал Пелед, изучая мятый чек. – Дорого!

– Пятый день мы тут, – заметил Кахлон.

– Думаешь, долго возимся? – вывернул шею Гилан, оборачиваясь назад.

– Да не-е… Наоборот. Помнишь, сколько мы выслеживали того наци? Как его… Вольф… Вольг…

– Вольфганг, – подсказал Регев. – А мне Збиг как раз наци напоминает. Был такой помощничек у Гитлера – Розенберг. Альфред Розенберг.

– А-а… Расовая теория?

– Ну да. Он же не в Германии родился, Розенберг, вот и выпрыгивал из штанов от усердия, чтобы в Берлине его своим считали. Бжезинский из той же колоды – двойка бубен, а лезет в валеты.

– Вылез уже! – хмыкнул Пелед.

– А мы его тузом… – проговорил Ариэль, навинчивая длинный глушитель на ствол «кольта».

– В принципе, – раздумчиво сказал Гилан, – можно и в дороге подловить. Завтра ему в Балтимор. Местечко Ливлат присмотрел – ты еще ездил туда… вчера? Не, позавчера. Подходяще…

– Нет! – мотнул головой Юваль. – Валим сегодня.

– Дома? – наклонил голову Кахлон.

– Нет, там могут быть проблемы. Вчера он заглядывал в сувенирный, хотел прикупить черничного варенья. Хозяйка пообещала, что сегодня подвезут свежее. Двадцать к одному, что Збиг заглянет за баночкой! И тогда твой выход, Ари.

Кахлон кивнул. В это время запиликала «уоки-токи». Пелед подхватил ее, рывком выдвигая антенну.

– Слушаю, Цион! Ага… Куда? Нейборхуд-роуд? Понятно. Все, ага… – Отложив рацию, Гилан выдохнул: – Едем! Сувенирная лавка на Нейборхуд-роуд!

Юваль не спеша тронулся с места, выехал на шоссе и прибавил скорости, огибая Норт-Ист-Харбор с востока по широкой дуге. Этот мелкий поселок в штате Мэн, благополучный и сонный, на городишко не тянул, деревня деревней. Наверное, именно поэтому здесь селились богатые юристы и чиновники из Бостона и Нью-Йорка. Они здесь отдыхали от бешеной, обессиливающей круговерти мегаполисов, частенько приезжая лишь на уик-энд – зарядиться тишиной, вкусить прелести размеренной жизни, наслушаться шелеста листвы и шороха волн. И опять ввязывались в нескончаемую драку за лишний доллар…

Свернув на запад, «Форд» миновал фермерский рынок и покатил по неширокой Нейборхуд-роуд.

– Вижу, – процедил Пелед. – Машина Збига!

Юваль прищурился – далеко впереди разворачивался неуклюжий «Кадиллак Флитвуд», подбираясь к стоянке неподалеку от магазина «Романтический сувенир». От паркинга до полок, забитых черничным вареньем и кленовым сиропом – на память о штате Мэн! – дистанция невелика, метров сто, от силы, но разве может владелец лимузина позволить себе передвигаться пешком?

«А куда ты денешься!» – неласково усмехнулся Регев. Он сбавил скорость и припарковался за огромным «Кадиллаком» – словно болонка, решившая обнюхать алабая.

– Работаем, ребята! – жестко сказал он.

– Изо всех сил! – Гилан зевнул и потянулся.

– Тюлень, – буркнул Юваль.

Бжезинский, лениво шагавший за сладкими подарками, не оборачивался.

– Ари.

Кахлон, одетый в черные джинсы и безразмерный свитер, выскользнул из машины, прихватывая с собой куртку. Выйдя, он набросил ее на правую руку с «кольтом» и неторопливо пошагал к сувенирной лавке. Збигнев Бжезинский будто ждал его – он покинул «Романтический сувенир» с корзинкой, набитой баночками. По дороге ярый антикоммунист и антисемит перебирал свои сувениры, морща лоб и щуря глаза, поэтому Ариэля приметил в последний момент, когда тот остановился в двух шагах от него.

– Шалом, Збиг! – улыбнулся Кахлон и нажал на спуск.

Пуля разорвала сердце, отбрасывая Збига, ноги его подломились. Нелепо взмахнув руками, Бжезинский упал навзничь, роняя корзинку – баночки с тягучим кленовым сиропом раскатились веером, жалобно звякая. Второй выстрел был контрольным – в голову. На всякий случай.

Юваль подогнал «Форд» в тот же момент. Ари юркнул в машину, и та ворохнула колесами, разгоняясь по дороге в Канаду.

Тишина боязливо вернулась на Нейборхуд-роуд, лишь на грани слышимости бубнил океан, нагоняя волны, да где-то со стороны Фарм-стрит доносился искаженный винилом голос Синатры, выпевавшего «Странников в ночи».

А в невинно-васильковом небе, отражаясь в широко раскрытых мертвых глазах, проплывало одинокое облако. Кумулюс, гонимый ветром, сперва разбух, походя на пышнотелую Польшу, затем вытянулся, больше смахивая на Афганистан. А перед тем как скользнуть за верхушки деревьев, облачко разлезлось, напоминая белую контурную карту Израиля, припухшего Синаем.

– Ванили у нас нет, и не на-адо… – пропел я, шаря по полочкам буфета. – Зато ванилина, как гуталина, – ну просто завались!

Даже запечатанный пакетик пах бесподобно. Раскрыв упаковку, я присыпал ванильным сахаром месиво, должное стать яблочным пирогом. Перемешал, вывалил в форму, сунул в духовку. Процесс пошел.

Отряхнув руки, я приблизился к окну. Природа, зевая и сонно потягиваясь, просыпалась от зимнего сна. Раскрывала лазурные глаза, щурилась на греющее солнце, дремотно нежась под ласковыми дуновениями ветра-приставалы.

Рука сама отворила форточку, впуская шалые порывы. Весна!

Все, холодам конец – снега стремительно таяли, развозя грязь. Ночами, правда, слякоть подмерзала, но с утра мягчела снова, впитывая тепло, и талая вода упрямо искала пути к реке.

Земля парила, готовясь цвести и зеленеть, девушки все чаще сверкали голыми коленками и распускали волосы. Унылый запах сырости остался в прошлом – нынче пахло прелью и разбуженной почвой, а порой накатывал терпкий ароматец набухающих почек. Подснежники давно повылезали из оттаявшего чернозема, а за городом, по бурым лесополосам или по обочинам дорог, яркими мазками лиловели крокусы.

Настроение у меня повышалось, равняясь на уличные градусы, – все шло по плану, и даже боязно делалось – уж больно много успехов, а закон подлости все не срабатывал.

Весь месяц я отсылал Револию Михайловичу бандерольки с дискетами, напихивая в новенькие ГМД кучу программ, вроде текстового редактора «Слово», пусть и не такого навороченного, как «Ворд», но других в мире вообще не существовало! Тут я был первым. А программы сжатия данных? Я и словарные алгоритмы запустил и даже арифметическое кодирование, лет на десять опережая «яйцеголовых» из Штатов.

А сегодня, будто отмечая первый день каникул, как засел с самого утра за работу, так до самого вечера и проторчал за столом. Голова – вот такая, «раскачанный» мозг медленно переходил в состояние покоя, и я, чтобы отвлечься от кибернетики, затеял готовить ужин.

Нажарил картошки с лучком, под конец нарезал колечками половинку краковской, чтобы пропарилась и примешала к общему букету колбасный дух.

Нагреб целую миску квашеной капусты, сочной и хрусткой, плеснул постного масла, добавил луку и перемешал. Подумал-подумал и сварганил простенькую шарлотку. К чаю – лучше нет.

…Солнце садилось за купол Дома Советов, накалываясь на шпиль, и я прикрыл форточку. А то лопнет светило, как красный воздушный шарик, забрызгает еще…

Лениво перемывая посуду, отметил, что возбужденная кора угомонилась, оставляя в теле приятную истому. Благодушествуя, подумал даже, что зря я, пожалуй, ожидаю бешеного сопротивления перестройке, чуть ли не боев и потерь. Конечно, всяческой сволочи в высшие сферы просочилось изрядно – ну так это до первой чистки. Только действовать надо не грубо, не мести железной метлой до одурения, а действовать вдумчиво, бережно, как археологи, – легонькими щеточками, но до последней пылинки.

Мысли текли размеренно и плавно, как Южный Буг в половодье, но тут хлопнула дверь в прихожей, и поток сознания мигом слился. Родители вернулись с работы.

Папа с кряхтеньем стаскивал ботинки, поминая умельцев «Скорохода». Он посылал их очень далеко, но до того изысканно, что маму смех разбирал.

Выйдя встречать моих милых предков, я галантно принял у матери пальто. Она разрумянилась и оттого стала еще краше, о чем я не преминул ей сообщить. Мама чмокнула меня в щечку, а папа пропыхтел:

– Д-дамский угодник… Уф-ф! Колодки какие-то…

– А вот не будешь жадничать! – заклеймила его жена. – Тетя Клава предлагала же чешские «Цебо», чего было не взять?

– Ага! За пятьдесят рэ?

– Приличная обувь дешевой не бывает!

– Ну почему? – хмыкнул я. – Вон, мои «прощайки» – и мягко, и тепло.

– А чем это так пахнет? – сменила пластинку мама.

– Ужином. Прошу к столу!

– Ух ты! Картошка! – донеслось из кухни.

– С колбаской! – хищно принюхался папа.

– А Настя где?

– У Ирки!

Отец подцепил свои любимые тапки и, плотоядно потирая руки, пошел на запах. Тут же длинно зазвонили в дверь.

– Я открою! – крикнул я и щелкнул задвижкой.

На пороге стоял невысокий, коренастый, чуть располневший мужчина в самом расцвете сил, с типичным лицом грека, черноусого и пройдошливого. Это был Старос.

– Филипп Георгиевич! – воскликнул я. – Вы как раз вовремя! Прошу!

– Мишка! – залучился Старос, опуская на пол пузатый портфель. – God damn! До чего ж ты вырос, бродяга!

Поспешное шарканье отцовских тапок резко замерло.

– Вот это ничего себе! – весело грянул папа. – Явление народу! Ты как здесь? Проездом из Владивостока?[18]

– Не угадал, Пит! – засмеялся Филипп Георгиевич. – Из Крыма!

Они крепко обнялись, хлопая друг друга по спине так, словно оба подавились.

– Ну рассказывай! – выдохнул отец.

– Сначала – ужинать! – решительно заявила мама.

– Лидочка, – проворковал Старос, шевеля усами, как кот, – из ваших ручек…

– Это из его ручек! – засмеялась «Лидочка», растрепав мне волосы.

– Каникулы у меня, – притворно вздохнул я. – Весь в трудах, аки пчела…

– Эта пчелка сообразила микроЭВМ, – с плохо скрытой гордостью сообщил отец.

– Wow! – удивился Филипп Георгиевич. – Серьезно?

– На ВДНХ в Москве выставляли! – похвасталась мама.

– А покажешь? – загорелся Старос.

– Да обычный компьютер, – ухмыльнулся я, смазывая родительский пафос. – Покажу, конечно… – И сам не удержался, выдал новость, не называя Револия Михайловича: – Звонили утром из ЦНИИРЭС, сказали, что «Коминтерн-1» запустят в опытную серию.

Мама охнула и даже побледнела от волнения, а отец резко подался ко мне:

– В серию?! Мишка! Это же… это же… – Он затряс головой. – Ух!

– Ух, – согласился я, изо всех сил подавляя довольное сияние.

– Wow… Слушайте, за это надо выпить! – потер руки Филипп Георгиевич. – Я там кой-чего привез из Массандры…

Сбегав в прихожую, он вернулся с большой бутылкой.

– Красное полусухое! – торжественно объявил он. – И года очень удачного для тамошних виноградников.

– У-у… – затянул я с притворным разочарованием. – Это только под тушеное седло косули. Ну, в крайнем случае, под шашлычок…

– Накладывай, накладывай! – зашумели голодные. Наполнил четыре тарелки, радуясь, что сготовил полную сковородку. И капусту поставил на стол, а тут и шарлотка подоспела.

Я скромно пристроился в уголке, как раз напротив Староса. Папа, переглянувшись с мамой, плеснул и мне в бокал – на два пальца.

– Миша, скажи тост!

– Ну, поехали! – выдал я и сосуды сошлись под стеклянный звон и довольный смех.

Пригубил терпкого и душистого, ощущая, как распускается аромат, грея нёбо… Хорошо пошло! Мама пила маленькими глоточками, а отец махом заглотил свою порцию и навалился на стол:

– Рассказывай!

Старос таинственно улыбнулся, а я потихоньку стал нервничать.

– O’кей… Помнишь, Пит, как мы мечтали? – негромко заговорил Филипп Георгиевич. – Создать бы советский аналог Кремниевой долины, мощный научный и производственный Центр микроэлектроники! «Научный центр»! Помнишь?

– Помню, – грустно улыбнулся папа. – Ты даже план набросал и Никиту убедил. Как раз Зеленоград строили, хотели там текстильный комбинат отгрохать, а тут – раз! – и по электронике пошли!

– Yea… Меня тогда прочили в генеральные директора Центра микроэлектроники, да не вышло, – доверительно пояснил Старос для мамы, с аппетитом выуживая поджаристые колечки краковской. – Я и так, я и сяк, я и… к-хм… об косяк… А никак!

Мама жалостливо покивала.

– Так ты потому и подался на Дальний Восток?

– Ну да! – энергично кивнул гость. – Подальше от этих партийных бонз! Я и втолковывал им, и на пальцах объяснял, говорил как газета «Правда» – давайте, говорю, сделаем так, чтобы советский народ обогнал Америку в самой важной гонке ХХ века! Да она даже ядерную гонку превосходит, не говоря уже о космической! Мы можем и должны первыми создать самые быстродействующие и самые массовые в мире ЭВМ – для обороны, для производства, да просто для рядовых людей! И все без толку.

Я усмехнулся. Не похоже, что Старос говорит об этом с горечью проигравшего!

– А после восьмого марта – звонок, – проговорил Филипп Георгиевич, упиваясь недавними воспоминаниями. – Из самого ЦэКа! Так, мол, и так, мы тут с товарищами разобрались, приносим извинения, надеемся, что вы отнесетесь с пониманием… В общем, – выдохнул он, – меня назначили гендиректором Центра микроэлектроники!

Папа от радости так стукнул ладонями по столу, что аж бутылка подпрыгнула.

– Нет, – захохотал он, – ну какой-то праздник сегодня, ей богу! «Старосята», небось, в пляс пошли?

– А то! – рассмеялся Старос. – Марк[19] так орал в трубку!

– Ха-ха-ха! Наливай!

Бутылочку уполовинили, хотели и мне на радостях подлить, но я убрал свой бокал – окосею еще, а там прога недоделанная… Да мне и без вина хорошо было! Центр микроэлектроники – это же был роскошнейший проект! Поздно спохватились? Ерунда, нагоним! Пусть тогда Штаты нас догоняют! Лет через десять…

– Надо же… – пробормотал отец, отхлебнув вина. – Никогда бы не подумал… Я уже, признаться, списал «кремлевских старцев» в утиль истории! Поспешил, однако… Но это приятная ошибка!

– Говорят, – сказал Старос, смакуя вино, – это все с подачи Суслова.

Я дернулся, не сдержав радость в себе, а отец недоверчиво задрал брови:

– Суслова?

– Yes!

– А Аня где? – поинтересовалась мама.

– Во Владивостоке пока, вещи собирает… – с удовольствием ответил Филипп Георгиевич, щурясь. – А я в отпуске до первого. Подлечился малость в Крыму – и к вам… – Помолчав, поболтав вино в бокале, он пристально глянул на «Пита» и с ходу спросил: – Как ты насчет переехать в Зеленоград?

Мама ойкнула, а папа не удивился, вообще не изменился в лице, подобрался только.

– Подумать надо… – протянул он, озабоченно забарабанив пальцами по столешнице.

– Naturally, – кивнул Старос, подхватывая бутылку. – Остатки сладки… – пробормотал он, разливая вино. – Время есть, Пит. Я и сам еще не устроился, не оформился даже. С работой, с квартирой не решено… У тебя когда отпуск?

– В июле.

– Давай сделаем так, – Филипп Георгиевич шлепнул ладонью по столу. – В июле приедешь в Зеленоград, и мы на месте все порешаем, посмотрим, что и как. В любом случае Москва там рядом, да и Ленинград недалеко…

– Да я понимаю… – затянул отец. – Ладно, беру тайм-аут до июля, а потом жди в гости!

– Welcome! – осклабился Старос.

Ночь выдалась необычайно теплой, а батареи грели по-прежнему, хоть окно растворяй. Не выдержав, я завесил радиатор верблюжьим одеялом, а сам накрылся простыней. И канул в сон.

Двумя часами позже проснулся от холода. Кисло обругав коммунальщиков, отнял у батареи одеяло. Пригревшись, поморгал сонно, но беспокойные мысли мешали спать, тикали крошечными будильниками. Самой назойливой была думка об Алоне и его «ребятишках», а самой пугающей… Чего уж там… Я заказал Збига Бжезинского – это именно так называется.

Протерев глаза, сложил руки под головой и уставился в потолок, словно в белый экран. По нему, время от времени, скользили лучи фар с улицы, а если присмотреться, то в уголке, над дверью, появлялся и пропадал слабенький отсвет мигающего светофора, переключенного на желтый.

Издалека донесся басовитый гудок тепловоза. Пятый час. Пассажирский Одесса – Москва. Поворочавшись, я лег набок и подложил под щеку ладонь. Все равно не заснуть. Ну и ладно, каникулы еще не кончились…

Особо я не переживал по поводу «заказа». С самого начала знал, на что подписываюсь, когда залезал в Т-капсулу. Без крови не обойтись, и я уже кое-кому пустил красную жижицу. Надо будет, еще пролью – никудышный из меня христианин. Большая недостача кротости и смирения – не жалею я врагов и не прощаю им. Если разобраться по-хорошему, то меня иное тревожит: удалось ли Алону задуманное? Не пострадал ли кто из его группы? Ведь, как бы свои… С этой мыслью и заснул.

Снилось мне, что я пробираюсь в какой-то аэропорт – вот просто жажду улететь куда-то за границу! И «Боинг» белеет за огромным стеклом, и в кассу очереди нет. Я достаю бумажник, роюсь в нем – какие-то потертые чеки, мятые салфетки… А денег нет! От слова совсем.

Встав, я долго умывался холодной водой, чтобы освежиться, растворить вялость – и юный организм быстро набрал тонус. Настя уже ускакала, оставив на столе записку, а на плите – яичницу с поджаристыми кусочками докторской, еще теплую. Включив радио на полную громкость, я слопал завтрак, не мостясь на стул – возбуждение, как пружина, мешало усидеть. Последние известия на волне «Маяка» я прослушал очень внимательно, но ничего о судьбе профессора Бжезинского, доктора философии, директора Трехсторонней комиссии и прочая, и прочая, и прочая, узнать не удалось.

С тем я и убыл на Одесскую, к тете Клаве – она звонила вчера, просила помочь ей прибраться на чердаке. Женщина она простая, добрая – и очень скромная. Я всегда представлял ее суетливой хозяюшкой, улучшенным вариантом фрекен Бок, и до чего же поражен был, обнаружив в тетиной шкатулке два ордена Красного Знамени и орден Ленина! Давала тетя жару немцам с румынами – и в тыл хаживала, и подпольщиков поднимала. Конечно, я согласился помочь – самому интересно зарыться в чердачные завалы. Представляю, какой там слежался культурный слой!

Дом у тети Клавы большой, старый – лет восемьдесят врастает в землю, да и стены его из праха – их выкладывали глиной, замешанной на соломе. Без крыши, без штукатурки такое сооружение растает под дождем, поползет вязким месивом.

Приставив лестницу, я храбро полез к чердачному окну, а тетя заохала, комкая передник:

– Ты там поосторожнее, Мишка! Не ровен час, провалишься!

– Да я по доскам, теть Клав! Они крепкие…

На чердаке пряталась холодная ночь – темно было и зябко. Пахло пылью и старой бумагой. Ну еще бы… Целые кипы старых газет! О, а это что такое?

Я взял в руки школьную тетрадь. «Ученицы 7 «Б» Лидии Лоскутовой». Так это ж мамина! Ничего себе…

Мама-семиклассница старательно выводила слова перьевой ручкой, учась советской каллиграфии. Слово «идти» тогда писали по-другому: «итти», а рогатенького обозначали через «о» – «чорт»…

«Троечка», однако, за диктант! Ай-яй-яй, Лидочка! Но мы никому не скажем…

Хмыкая и улыбаясь, я спустил на землю кучу макулатуры, а еще через час разгрузил чердак от хлама. Здесь даже старинный фонарь отыскался, граненый будто. Тяжелый, зараза…

Позеленевший медный таз… Облупившийся корпус телевизора «КВН» с пустой круглой линзой перед крошечным экраном… Рассохшиеся деревянные санки… Примусы, керогазы… Здоровенная макитра – когда-то в ней растирали мак точеным пестом-макогоном, готовили кутью из вареных зерен пшеницы. Зерно, помню, невкусное было, зато маковое молочко – очень даже. Тетя Клава пекла коржи, ломала их на куски и заливала маковым молоком. Так это блюдо и звалось – коржи с маком…

Неожиданно в темном углу что-то жалобно звякнуло, словно позвало. Поднырнув под стропило, вглядевшись, я присвистнул – и поздравил себя с удачной находкой. Молодец, что не поленился прийти, тимуровец юный! И тете помог, и разжился кое-чем…

Я выволок позванивавшую находку на свет – это была пишущая машинка «Ундервуд Универсал» выпуска 1934 года. Четыре ряда клавиш, русский шрифт… Все разболтано, винтики с пружинками посыпались, зато резиновый валик как новый, словно и не сох сорок лет кряду.

– Замечательно! – прошептал я. – То, что надо!

За день до каникул я отправил Андропову третью по счету кассету. Сделал закладку и бодро пошагал к телефону-автомату. И тут меня накрыло – навалился томительный, выматывающий страх из тех, что приходят во сне, когда шагаешь в пустоту. До меня вдруг дошло, что идея отправлять инфу в аудиозаписи не столь блистательна, как мне показалось вначале. Да, голос не узнать, вот только как сообщить о закладке? Звонком с телефона-автомата! А разве ты невидимка, Хилер?

Проще всего отправить письмо, вот только я не смогу изменить почерк – хоть задом наперед строчи, специалист все равно узнает, чьей рукой выписаны каракули. Да и взять под наблюдение почтовые ящики – это первое, что решат чекисты.

Ах, как я гордился своим «изобретением» – записывать инфу через преобразователь! А простенькая мысль о том, что наблюдать и за телефонными будками не сложно, как-то вот не посетила мою умную голову…

«Ундервуд» мне в помощь! Образцы текста с этой допотопной машинки вряд ли имеются в кагэбэшной картотеке. Напечатаю, что надо, сниму папиным «Зорким», проявлю пленку, нарежу – и отправлю по почте Юрию Владимировичу. Три-четыре письма опущу без особых приключений, а дальше видно будет…

– Теть Клава! – бодро позвал я, спустившись на грешную землю. – Все, чисто!

– Ой, спасибочки, Мишка! – отозвалась тетя из окна.

– Ну, пошел я…

– Подожди-подожди! – засуетилась родственница-героиня. – Сейчас я пирожочков соберу, горячие еще!

– А с чем? – притормозил я.

– С капусточкой, с тыквочкой!

– С тыквочкой? – я заинтересованно повел носом, укладывая в картонный ящик дребезжащий «Ундервуд». – Тогда точно задержусь!

Пять минут спустя я трескал плацинды с тыквой, запивая эту вкуснятину чаем из огромной глиняной кружки, а тетя Клава с умилением посматривала на племянничка.

– Начинка что надо, – нахваливал я тетину выпечку, – сладенькая… – облизнулся, – и с остринкой!

– А, это я ее перчиком!

Старенькая радиоточка «Балтика» исправно голосила под аккомпанемент духовых и струнных, а после пропикали сигналы точного времени, и диктор принялся бойко зачитывать новости:

– …Американские газеты снова муссируют слухи о «руке Москвы» в деле об убийстве Збигнева Бжезинского. Этот пещерный антисоветчик был застрелен из револьвера в маленьком городке на восточном побережье США. Агенты ФБР ведут тщательное расследование…

Я замер с набитым ртом, держа кружку на весу. Это таки произошло…

Покритиковав правящие круги Америки и продажную прессу, радио переключилось на события в Эфиопии, а я отмер. Дожевал и хорошо откусил от пирожка с «тыквочкой». Надеюсь, агенты ФБР не нападут на след парней Алона…

«Удачи вам, ребята! – поднял я кружку с чаем. – За вас!»

Со вздохом отложив карандаш, Суслов убрал черновик в стол. Его внимания требовали документы, чей ворох ежедневно шуршал по всем этажам ЦК, мигрируя, словно огромный косяк сушеной рыбы. Текучка.

Перебрав, перетасовав бумаги, Михаил Сергеевич отложил их в сторону, раскрыв секретный отчет Пельше. «Опять Арвид Янович на Юру ябедничает…» – усмехнулся Суслов, зачитав первую страницу. Прекращена секретная операция… Источник ценной информации не раскрыт… Политбюро не поставлено в известность…

Вздохнув, Михаил Андреевич закрыл отчет и снял трубку телефона с гербом СССР. Длинный и тонкий палец нетерпеливо набрал номер.

– Алло? Здравствуй, Юра, – заговорил Суслов. – Тут на тебя Пельше бочку катит, хе-хе… Скрываешь от нас важный источник информации. Мм?

– Михаил Андреевич, – донесла трубка напряженный голос Андропова, – это не тема для разговора даже по «вертушке». Я подъеду?

– Жду через полчаса, – кивнул главный идеолог, повеселев.

Еще тридцать минут можно уделить «писанине»!

Черный «ЗИЛ» выкатился в одиночестве, без машин сопровождения, а Юрий Владимирович присел на откидное кресло, неотрывно глядя в окно. Ему даже думать не хотелось, о чем выйдет разговор с Сусловым. Он уже работал под началом Михаила Андреевича, натерпелся тогда, а что его ждет теперь? Если Пельше что-то пронюхал и сообщил Суслову, то можно ждать неприятностей. Больших неприятностей…

С тяжелым сердцем Андропов покинул машину, проехавшую во внутренний дворик здания ЦК КПСС. «Старина Аврелий был прав, – подумал он со слабой улыбкой. – Делай, что должен. Будет, что суждено. Ну и ладно…»

Председатель КГБ прошел к нужному лифту, показав сотруднику «девятки» служебное удостоверение, где стоял особый штамп – без него на «священный» пятый этаж не допускали даже сотрудников аппарата ЦК.

Поднявшись на пятый, Юрий Владимирович прошел еще одну проверку и зашагал к кабинету номер два. В приемной его встретил Гаврилов.

– Здравствуйте, Степан Петрович, – слегка поклонился председатель КГБ.

– Здравствуйте, здравствуйте, Юрий Владимирович! – заулыбался Гаврилов, принимая шапку и пальто. – Позвольте шарфик… Ага… Входите, входите, вас ждут!

Андропов вошел и прикрыл за собой дверь. В сусловском кабинете было очень тепло, чисто и пусто – ничего лишнего. Его хозяин сидел за столом, горбясь над рукописью с карандашом в руке, и был так увлечен, что не сразу заметил посетителя, сосредоточенно шевеля губами и водя взглядом по строчкам.

Юрий Владимирович неуверенно сделал шаг, и Суслов оторвался от бумаг.

– А-а, Юра… – отчего-то смутившись, Михаил Андреевич суетливо собрал исписанные листы и сложил в красную папку. – Присаживайся. Так что ты там скрываешь от Политбюро?

Андропов оставался серьезен, и легкая улыбка Суслова подтаяла. В глазах за сильными очками завиднелся колючий блеск.

– Что-то серьезное?

– Очень, – глухо бросил председатель КГБ. – Что именно вам сообщил Пельше?

Хозяин кабинета молча протянул отчет председателя КПК. Юрий Владимирович удивился подобному доверию, но виду не подал. Быстро ознакомившись с бумагой, пестрящей грозными печатями, он вернул документ – феноменальная память Андропова удерживала огромные тексты, тысячи лиц и сотни событий во всех чертах и подробностях.

Подумав, председатель КГБ достал из дипломата несколько страниц, отпечатанных на машинке, – штампы, что пятнали их, и вовсе пугали высшим уровнем секретности. Придержав полупрозрачные листки в руке, словно жалея с ними расставаться, Андропов суховато сказал:

– Арвид Янович не совсем прав. Операция, о которой речь, не прекращена. Она свернута и засекречена, но по той же теме начата новая операция, доступ к документам которой строго ограничен. Кодовое название у нее – «Ностромо».

Юрий Владимирович улыбнулся уголком рта – его слабость, любит он называть миссии красиво.

– Ностромо? – сморщил лоб Суслов. – Что-то такое было, по-моему, у Конрада… Или это производное от «Нострадамуса»?

– Второе ближе к истине, – кивнул председатель КГБ, коротко вздохнул и заговорил ровным голосом, словно погружаясь в холодную воду: – Михаил Андреевич, мы вышли на источник информации о будущих событиях, но это не прогнозы и не предсказания, а четкие факты.

– И какова точность этих фактов? – откинулся на спинку кресла главный идеолог.

– Сто процентов. Вот, ознакомьтесь для зачина, – Андропов протянул листки в стиле «алаверды». – Здесь список уже подтвержденных событий.

Суслов вчитался – и брови у него полезли еще выше.

– Там много лишнего, – пояснил Юрий Владимирович, – вроде счета спортивной игры. Это, по выражению самого Ностромо, «проверочные» сообщения – мы их получали за неделю до самих происшествий и могли затем убедиться в достоверности переданной информации.

– Ах, вот как… Стало быть, у вас с этим… э-э… Нострадамусом полное взаимопонимание?

– К сожалению, нет, – Андропов огорченно покачал головой. – Мы до сих пор не смогли установить его личность. Откровенно говоря, можно было бы форсировать поиски, но мне очень не хочется утратить доверие Ностромо. Он наш, советский, очень переживает за СССР… В феврале он прислал аудиокассету с записью – и с просьбой оставить его в покое, не мешать жить, как все. Мы пошли ему навстречу – и в марте получили от него еще две кассеты! Информации – море, и она такого рода, что в неумелых или нечистых руках способна натворить немало бед. Но вот если использовать дарованные нам знания во благо, Советский Союз способен резко продвинуться вперед сразу по нескольким азимутам – в науке, в экономике, в политике. Мы могли бы совершить самый настоящий «большой скачок»! Есть информация и другого, неприятного рода… – председатель КГБ достал еще несколько листков, подержал в руке, будто не решаясь – и протянул Суслову.

Тот, погруженный в чтение, мельком глянул на новую порцию бумаг, пробормотал: «Хлопковое дело»? Интересно…» – и снова, придерживая очки на лбу, впился глазами в текст «особой государственной важности».

Андропов в эти минуты, переполненные сдержанным напряжением, отдыхал. Легче дышится, когда груз ответственности делишь с кем-то еще. Он даже не предполагал, что решится передать «на вычитку» Суслову столь «тяжелые» материалы, способные утянуть на дно секретоносителя любого уровня.

Но Михаил Андреевич в самом деле изменился – душевнее стал, что ли, живее… Бездушный робот, изрекавший трижды проверенные истины, от коих ни уму ни сердцу, внезапно очеловечился!

– Юра… – Суслов опасливо отодвинул от себя прочитанное. – Тут все правда?

– От первого до последнего слова, – сдержанно покивал председатель КГБ. – Весь месяц живем в авральном режиме – проверяем и перепроверяем каждый фактик. Одних изменников Родины арестовано сколько!

Михаил Андреевич облокотился на стол, сцепил пальцы и уложил на них подбородок.

– Брежневу ты ничего не докладывал… – невнятно проговорил он.

Визитер покачал головой.

– И не надо, – потянулся хозяин, устав от долгого сидения. – Я сам ознакомлю Леонида Ильича… э-э… с «фактиками». Рад?

– Честно говоря, да, – сконфуженно выдавил Юрий Владимирович.

Суслов кивнул.

– Только с «хлопковым делом» разберись сам! – жестко сказал он. – Понял? И чтобы никаких контактов в Ташкенте! Пошли туда разведгруппу из проверенных товарищей, забрось как будто в тыл противника… Без «как будто»! Все эти адыловы и рашидовы – наши противники, наши враги. Вот и действуйте, как на вражеской территории, без оглядки! Задача проста: посадить или расстрелять тех, кто учинил все эти безобразия! Но чтобы главари и заказчики не отделались легким испугом, сдав исполнителей. Сажать будем всех, невзирая на чины и звания! Задача ясна, товарищ Андропов?

– Так точно, товарищ Суслов! – отчеканил председатель КГБ, не находя ничего смешного в форме своего обращения.

…В пять часов пятьдесят девять минут Михаил Андреевич встал из-за стола. Документы по теме «Ностромо» легли в верхнее отделение сейфа. Наклонившись, Суслов бережно взял с нижней полки бутылку из-под «Оксамита» и посмотрел на свет. Эликсира оставалось чуть больше стакана. Вздохнув, Михаил Андреевич спрятал бутылку обратно и запер сейф. «Не жадничай, – улыбнулся он, покидая кабинет, – ты и так почти все выдул!»

Глава 9

Посольство жило своей жизнью – деловито составляло отчеты, созванивалось с госдепом, обговаривало встречи по линии советского МИДа, подсиживало вышестоящих, шпыняло подчиненных, кляузничало, шпионило потихоньку.

И вот как раз шпионам, приписанным к посольским, было с утра неуютно – Дэвид Келли покидал их. Новым chief of station назначили Роберта Фултона.

Келли сиял, как новый pyatak, а Фултон не вылезал из кабинета, вникая в курс дел. То есть, разгребая местную помойку, криво усмехнулся Даунинг.

Сам Джек отсиживался у себя, развалясь на кресле и закинув ноги на стол, на полированную спину этого бегемота. «Новой метлы» он не слишком опасался – Бобби Фултона он знал давно, было время, чтобы изучить привычки его и суждения. Приятелями они не стали, сохраняя дистанцию, но все же знакомство давало мелкие преимущества.

Даунинг усмехнулся. Все же боязнь кадровых перестановок угнездилась и в нем. Это неспроста – разбазарил ты, Джеки, всю свою энергетику, изменил любви к перемене мест. Врос в этот кабинет, сроднился с «Чайковкой», корешки пустил – попробуй, отдери! Возраст, что ли? Первый звоночек? Хватит, дескать, мотаться по планете, играя в агента 007. Остепениться пора, обвенчаться с какой-нибудь стервой, чтобы пилила без наркоза, детишек завести… Ага, подрастут и будут нетерпеливо на календарь поглядывать – когда ж папашин гроб покроют флагом и бравые морпехи в парадках салютуют, оказывая почести? Им давно в наследство вступить охота, а он как Ленин – живее всех живых…

Дверь резко распахнулась, и встрепанная Марта затараторила:

– Джек, тебя шеф вызывает!

– Иду, – вздохнул Даунинг.

Коридор он одолел подчеркнуто не спеша. Просто не хотелось суетиться, уподобляясь Крокетту или вечно потеющему Холтоффу. Снисходительно улыбаясь своему мальчишеству, Джек постучался и вошел в кабинет резидента.

Фултон, в отличие от Келли, не глядел в потолок, а сутулился над кипой бумаг. Глянув исподлобья на вошедшего, он махнул в сторону кресла и снова уткнул нос в папку, словно обнюхивая документы.

Не поднимая головы, Роберт сказал:

– Привет, Джек. Давно не виделись!

– Да-а… – протянул Даунинг. – Но я все это нескончаемое время ждал встречи с вами, шеф, и вот – сбылось!

Фултон вскинулся над папкой, ошалело глядя на Джека. На счет «три» он оценил юмор и захихикал, с треском захлопывая папку.

– Терпеть не могу весь этот канцелярский навоз! – энергично сказал резидент. – Вот, приходится разгребать, чтобы вовсе не завалило. Слушай, Джек… – покопавшись в зыбко трясшейся бумажной куче, он вытянул тонкую папочку. – Вопросов по твоей работе у меня нет, кроме… Вот, операция «Некст». Оч-чень все необычно, просто в высшей степени! Этот Мика…

– Миха, – поправил его Даунинг.

– Да-да, Миха! Он что, в самом деле предсказывает будущее?

– Если верить фактам, – Джек упер руки в колени, – Миха просто его знает. Невозможно было угадать, сколько мест в парламенте займет партия Вильсона, но он назвал точное число за четыре дня до выборов!

– Да, я читал, – задумчиво проговорил Фултон, пальцами барабаня по подбородку. – Число ядерных зарядов Израиля и все такое прочее. Маловато фактов, согласись, чтобы утверждать, будто бы места для совпадений не осталось! Зато тумана хватает.

– Могу еще подпустить, – усмехнулся Даунинг. – У меня такое ощущение, что генерала Калугина сдал именно Миха. Генерал, узнав об этом, примчался за сатисфакцией – и схлопотал пулю.

Резидент скривил губы.

– Знаешь, Джек, все больше народу в ЦРУ приходит к выводу, что мы, похоже, потеряли еще одного ценного агента в генеральском звании… Бурбона.

– Полякова?! – вытаращился гражданский помощник военного атташе. – Но… – он задумался. – А впрочем… Почему бы и нет?

Фултон кивнул.

– Один пожилой аналитик, служивший еще при Даллесе, уверен, что КГБ схватило Бурбона осенью, и с тех пор гнало через него дезу. Когда фильтруешь все эти секретные сведения, надо иметь острый нюх, чтобы заметить подозрительные мелочи. И я согласен с тем стариком – русские всегда работают очень тщательно, и уж если они допустили небрежность, то это не случайное упущение. Понимаешь?

– Ага… – протянул Даунинг. – Ага… В КГБ решили дать нам понять, что Поляков под колпаком… Следовательно, и все предыдущие секреты, переданные им, тоже сомнительны.

– Именно! – щелкнул пальцами Роберт. – И еще… – он открыл папочку. – Я нашел тут отчет агента Вендиго… Он сообщает и фамилию, и адрес Михи. Вы верите ему?

– Ему-то я верю, – ответил Джек, сохраняя на лице выражение безмятежности, – но я не верю, что он нашел Миху.

– А почему? Хочу, знаешь ли, сверить с твоими собственные ощущения.

– Почему? – задумался Даунинг и пожал плечами. – Да слишком уж просто все. КГБ искало Миху четыре месяца с нулевым результатом, а наш агент пришел и вытащил кролика из шляпы! Неужто русские не шерстили все тамошние клиники?

Фултон звучно щелкнул пальцами.

– Вот и я рассуждал похожим образом! – оживился он. – А сейчас сомневаться стал. Знаешь, как бывает порой – любитель, неумеха и неуч, с легкостью обыгрывает профи! Просто потому, что спецы, вот как мы с тобой, играют по правилам, а любители их не знают! И они затевают свою игру, даже не догадываясь, что победить в ней невозможно. Поступают странно, непонятно для нас, совершенно непредсказуемо – и одерживают победу! А не тот ли это случай? Да, КГБ – это мощная система, что перед ней шайка малолетних хулиганов? Но, Джек, вспомни свое собственное детство! Ребенок видит то, что взрослому не дано, он придает важность пустякам, на которые мы даже не обратим внимания. Недостаток ли детство? Или преимущество?

– Вы полагаете, что КГБ могло проглядеть Миху?

– Вполне! Если верить Вендиго, это обычный фельдшер. Да и не в этом же дело… Миха мог оказаться студентом, молодым рабочим или даже учеником старших классов, не важно! Кто он – не важно! Что он – вот в чем вопрос. Действительно ли Миха владеет даром заглядывать в будущее? Или мы столкнулись с удивительной цепочкой совпадений? Расскажу одну историю. – Фултон крутнулся в кресле, играя с карандашом. – Однажды некая компания, гнавшая виски, затеяла оригинальную рекламу: в бутылки из-под своей продукции напихали записки – якобы от жертв кораблекрушения. Очень трогательно начеркали все эти «Спасите! Помогите!», и даже координаты указали. Бутылки с рекламой выплескивало на берег, отдыхающие или рыбаки оценили ловкий ход, но вот нашелся и один наивный, который всерьез принял торгашеский прием за зов о помощи. Он снарядил шхуну и отправился к острову, указанному в рекламе… А там действительно нашлись люди с корабля, разбившегося о скалы! Разумеется, никаких записок они в море не бросали, но сколько ж счастья было, когда наш Мистер Наивность спас их! Вот такое совпадение…

– Тоже вариант… – сказал Даунинг, поразмыслив. – Что вы предлагаете?

– Свяжись с Вендиго, – деловито заговорил Фултон. – Пусть выходит на Миху. Попробуем его завербовать! Только забудь о ЦРУ и вообще о Штатах – надо заинтересовать Миху в сотрудничестве с могущественной международной организацией… ну-у, скажем… благотворительного толка. Или придумай что-нибудь более возвышенное. Если Миха из идеалистов, вроде наших леваков, он клюнет. Если же он хоть наполовину материалист, то щедрая, очень щедрая плата в долларах ему точно не помешает!

Кортеж нарушил правило, установленное самим Сусловым – не превышать дозволенной скорости – два «ЗиЛа», прикрытые «Волгами», неслись куда быстрей, скользя по шоссе стремительными черными тенями. От Старой площади до Завидова домчались за час с минутами. Грунтовку, уводившую в лес, подморозило за ночь, так что тонуть в грязи, как опасался главный идеолог, не пришлось.

– Приехали, Михаил Андреевич! – бодро сказал Мартьянов. – Успели!

Брежневский лимузин уже припарковался возле охотничьего домика, но больше гостей, желающих пострелять с Генеральным, не было.

«И не будет», – усмехнулся Михаил Андреевич, выбираясь из машины. В кирзовых сапогах, одетый для леса, он был почти неузнаваем.

На крыльцо как раз вышел Брежнев – и обрадовался.

– О-о! Кого я вижу! Неужто на охоту?

– А ружье дашь? – заулыбался Суслов.

– Обижаешь, Михал Андреич! Найдем!

Придерживая в кармане бутылку из-под «Оксамита», Суслов прошел в домик. Там уже вовсю хозяйничали Медведев с Федотовым, набивая дипломаты снедью и коньяком. Трое «прикрепленных», как полагалось называть телохранителей, маячили неподалеку.

Скинув куртку, Леонид Ильич остался в олимпийке, выглядя непривычно, по-домашнему.

– Помнится, Михал Андреич, ты как-то раз сюда выбрался! – сказал он, хохотнув. – Вышел из машины, потоптался, повел носом: «Сыро!» – сказал и обратно укатил!

– Времена меняются, Леня, – добродушно посмеялся главный идеолог. – Зато ты ни одной пятницы не пропускаешь!

– Только тут и отдыхаю, Михал Андреич, – вздохнул Брежнев, присаживаясь на лавку. – Тяжко…

Суслов молча достал бутылку и бережно налил в стакан.

– Выпей, Леня, – сказал он серьезно. – На вкус вода водой, а на деле – эликсир жизни. Мне его один… хм… старец привез после Нового года. Пещера есть такая, и он один знает дорогу к ней… В той пещере источник… не бьет, капает. Вот так, за полгода поллитра и набирается…

– Ишь ты… – проворчал Брежнев, насупливая пышные брови. – И что, помогает?

– Леня, – улыбнулся Суслов снисходительно, – у меня сейчас давление, как у молодого – сто двадцать на восемьдесят! Я своим больным глазом стал видеть лучше, чем когда-то здоровым. Пей. И я выпью – допью! – тут еще осталось на пару глотков…

Запрокинув голову, Михаил Андреевич выпил остатки, словив языком последнюю каплю из горлышка.

– Ну-ну… – Генсек выхлебал стакан и поморщился: – Вода как вода… Чего-то не действует твой эликсир!

– Подождать надо, – авторитетно заявил Суслов.

Тут в дверях затопали и внутрь заглянул однорукий Федоров, личный егерь Брежнева.

– Здрасте, Леонид Ильич! – пробасил он. – Э-э… Ох, извиняйте, Михаил Андреич, не признал!

– Я ж тут впервые! – улыбнулся «человек без футляра».

– Ну, сколько там кабанов? – нетерпеливо поднялся Генеральный.

– Много! – махнул егерь здоровой рукой. – И на пальцах не пересчитать! И не на моих, хо-хо!

– Веди тогда! – отрывисто велел Брежнев, натягивая куртку. – Пошли, Михаил Андреич, узнаешь, как мяско достается!

Три «Волги» во дворе дожидались охотников, адьютанты грузили в багажники дипломаты с выпивкой и закуской, а командир охотхозяйства Колодяжный следил за всем сразу, чтоб никто не ушел обиженным.

Федоров догнал Суслова и протянул ему карабин с оптическим прицелом.

– Держите, Михал Андреич! Хорошо бьет, и целкость что надо. Я слыхал, вы партизан на Кавказе собирали, стало быть, знаете, где тут дуло!

– Разберусь! – ответил «человек без галош» со смешком и сам удивился – в душе разворачивался нехилый азарт. Только бы не сплоховать.

– С почином! – протянул руку Колодяжный.

– Спасибо, Иван Константинович, – пожал ее Суслов. – Куда мне?

– А садитесь с Сергеичем! – сообразил генерал-майор. – Он тутошние места знает лучше всякого зверья!

Михаил Андреевич пролез на заднее сиденье «Волги», затащив карабин. Егерь устроился впереди, рядом с водителем.

– Поехали!

Машины зарычали двигателями и тронулись, петляя между громадных елей.

– Леса тут заповедные, – сказал, оборачиваясь, Федоров, – как в сказке! А воздух какой – не надышишься! А уж грибы пойдут – замучаешься корзины таскать! Вон, вон, глядите! Лось!

Суслов высмотрел лишь высокую бурую тень, мелькнувшую среди зарослей, но и это для городского жителя равнялось открытию.

– Михаил Сергеевич, а куда мне идти потом… Ну, на эту вашу точку или как ее…

– На охотничью вышку, Михаил Андреич! На сто первую двинете, с Леонидом Ильичем вместе. Его вышка!

Заехав в самую глухомань, машины остановились. В наступившей тишине пичуги не подавали признаков жизни, молчали, как партизаны, но постепенно возвращались к обычной своей хлопотливой лесной жизни – вновь зачирикали, засвиристели, затенькали…

– Выходим!

– Все, Михаил Андреич, – возбужденно заговорил Брежнев, – отсюда пешочком! Да здесь недалеко, метров двести…

– Доберусь как-нибудь, – хмыкнул Суслов, вешая ружье на плечо. Узковато плечико, сползать будет ремень…

Сапоги пригодились – под ногами хлюпало и чавкало. Пригрело солнышко, и разжидела земелька. Снега еще лежат, но осевшие, льдистые, талой водой исходят. Где сплошь ели да сосны, там снег дольше не растает, а дубки с березами сквозят на солнце, тени почти не дают, вот под ними первая трава и взойдет.

– Скоро совсем весной запахнет, – проговорил Генеральный. – На Украине все цветет уже, а тут не везде лед сошел…

– Так разве ж на югах поохотишься? – фыркнул Федоров. – Там и негде, все пораспахали! Вот где приволье – туточки!

– Это да! – с удовольствием согласился Брежнев и, повернувшись к Михаилу Андреевичу, заговорил очень искренне, как можно лишь наедине с собой: – Я здесь оживаю будто… Если б не Завидово, сдох бы уже. Москва, долг… Меня тут отпускает. Надышусь так, что шатает, и думаю – вот, на всю неделю хватит! Куда там… Еле дожидаюсь пятницы, чтоб опять сюда. Но долго тоже нельзя. Не хочу привыкать, а то мой единственный праздник превратится в будень…

Федоров приблизился, и Генеральный смолк.

– Близко уже, – сказал егерь, чуть задыхаясь, – во-он за тем перелеском. А следов… Один кабан, так вообще! Вот уж вправду – вепрь!

– Я смотрю, – прищурился Суслов, – вам и одной руки хватает. Справляетесь?

– Да только так! – осклабился Федоров. – Я и кошу, и на мотике рассекаю, а стрелять из ружья когда еще наловчился. Пришли!

Вышка сто один поднимала помост всего на два с лишним метра. Поднявшись, Суслов кое-как зарядил карабин, припоминая давние навыки, и осмотрелся. В секторе, который достался ему, тянулась большая поляна. Не успели охотники занять вышку, как затрещали кусты и показалась округлая щетинистая туша.

– Свинья, – выдохнул Брежнев, – не трогай! Кабана жди! Вон, видишь, земля разрыта? Секач постарался. Жди.

– Жду, – бросил Михаил Андреевич, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие от эволюции, пущенной вспять. Натура его стремительно дичала, возвращая к первобытным временам. И слух, и зрение, и даже нюх – все обострилось до предела. Сердце не подводило, часто качая кровь, а на языке словно пятак лежал – металлический привкус опасности.

Похрюкав, свинья рылом взрыла прошлогоднюю листву, выискивая корневища. Зачавкала, довольно похрюкивая. Следом за товаркой вышла еще парочка упитанных хрюшек.

Время шло, свежий воздух вливался в легкие, звери с птахами привыкли к охотникам, а у тех азарт не остывал, приправляя жизнь остротой ощущений. Михаил Андреевич облизал сухие губы, обтер потную ладонь о штанину. Где же добыча?

И тут, словно соткавшись из теней, возник кабан, огромный секач с клыками в ладонь. Темная с проседью щетина покрывала тушу – чудовищный ком тугих мышц. Басисто хрюкнув, вепрь развернулся, чтобы посмотреть в наветренную сторону – шея у бестии отсутствовала напрочь.

Суслов и сам не понял, когда он успел стянуть с плеча карабин, взвести и вскинуть. Резкий выстрел спугнул маток – у них даже ноги подкосились, а пуля ударила секача в левую лопатку. Но не убила и даже не повалила.

– Рано, рано стрельнул… – вздрагивавшим голосом просипел Брежнев. – Ничего-о…

Вепрь развернулся, качнувшись, и бешеным колобком рванул прямо к вышке, злобно визжа в низкой тональности, почти рыча.

Выстрел Брежнева был точен, и последние метров пять секач несся уже мертвым, уходя в перекат.

– Все! – вырвалось у Леонида Ильича. Сдерживая бурное дыхание, он вскинул ружье. – Готов! Как мы его, а? Ухайдокали в четыре руки!

– Отличный выстрел, – поддакнул Федоров. – Наповал!

Спускаясь с вышки, Суслов и сам удивился – взбодрила его охота! И ни одной мысли о том, что осталось за лесом, в Москве – и до самых, до окраин…

– А помог твой эликсир! – в изумлении задрав пышные брови, сказал Брежнев. – Это надо же, а? Ты не представляешь себе, Михал Андреич, каково это – ложишься усталый, разбитый, а заснуть – никак! Опять глотаешь это проклятущее лекарство – и как в черный колодец. А встанешь – и жизни не рад. Разваливаешься на ходу, говорить нормально и то не в силах, и муть эта, муть в голове! Порой весь день мучаюсь, не соображаю ничего, как в чаду весь, а под вечер снова в черноту… А тут… – он повертел головой. – Живой! Ах ты…

Михаил Андреевич вздохнул с облегчением – хоть не зря эликсир израсходовал.

– Только одно условие, – построжел он, – никаких лекарств! Так старец говорил.

– Это я тебе могу обещать! – засмеялся Генеральный. – Да хоть всю аптечку в унитаз! Пошли-ка, перекусим… Михаил Сергеич!

На месте стоянки уже готов был импровизированный пир.

Брежнев достал припасенные гостинцы и передал Федорову.

– Вот тебе «четвертинку» и конфеты хозяйке и ребятишкам.

– Спасибо, Леонид Ильич!

– Да чего там… Володя!

Медведев умело разлил коньяк по серебряным стопочкам, а Суслову плеснул глоток «Хванчкары».

– Ну, будем! – бодро сказал Брежнев и опрокинул стопку.

Охотничьи колбаски подогревались тут же, на аккуратном костерке.

Михаил Андреевич выцедил вино и ухватил вилкой копченость. Хорошо! Он зажмурился даже, впитывая кожей лица весеннее солнце. Здесь, наверное, даже зимой хорошо – тихо, только в соснах ветер путается, шуршит хвоей, шишки роняет… Летом и вовсе чудно – зелень, цветы, шмели! Птицы поют, жизнь бурлит… Зато осенью тут здорово думается…

– Михаил Андреевич, – заговорил Брежнев, подходя. – Признайся, чего ж ты со своим эликсиром расчудесным расстался?

– А стыдно стало, – улыбнулся Суслов. – Я и так двойную дозу выпил, с меня довольно. Вот, я с тобой и поделился по-соседски. Кабинеты-то рядом! У меня второй, а у тебя первый!

Генсек засмеялся, радуясь воскрешению из полуживых и еще не веря, что это надолго.

– Вспомнил сейчас, – заговорил он, улыбаясь, – как я однажды сказал о тебе… уже и не помню кому: «Этот человек боится только сырости!» А теперь, похоже, тебе и дождливая погода не страшна!

– Пугаюсь еще по старой памяти, – усмехнулся «человек без галош» и посерьезнел: – Дело есть к тебе, Леня. Важное. Когда лучше подойти?

– А чего откладывать? Вон, пошли, присядем. – Присели они на поваленное, обкорнанное дерево, выбеленное дождями. Оглянувшись, Михаил Андреевич начал с вопроса:

– Тебе Пельше ничего не докладывал по «Ностромо»?

– Было что-то на днях, – нахмурился Брежнев, вспоминая. – Только я не все понял. И не слишком поверил.

Суслов не спеша, обстоятельно рассказал почти обо всем, что узнал сам, а для большей убедительности передал «соседу по кабинетам» распечатки. Брежнев углубился в чтение, шевеля губами. Оторвался и серьезно сказал:

– Хорошо, что ты меня этой «живой водой» напоил. Я теперь во что угодно поверить могу! Вот, читаю, как этот негритос погонит нас года через два, а удивления – ноль целых, ноль-ноль…

– Нельзя нам оттуда уходить, Леня, никак нельзя! – озабоченно покачал головой Суслов. – С Африканского Рога и Красное море – вот оно, и океан Индийский, и Персидский залив. Да пол-Африки, считай! А Сиаду Барре надо срочно искать замену – послушного, покладистого аборигена, чтоб не выпендривался, а делал, что мы велим.

– Это же не наши методы! – с ехидцей прищурился Генеральный.

– У меня, Леня, не только сердце омолодилось, но, наверное, и мозги, – серьезно сказал «человек без галош». – Я думать стал без оглядки! А свою картотеку приказал на чердак снести.

– Михаил Андреевич, – заговорил Брежнев, качая головой, – коли уж мы тут с тобой разоткровенничались, скажу честно: слышать не мог твои речи! Ни единой собственной мысли! Все тысячу раз сказано-пересказано, а ты в тысячу первый! Ты только не обижайся…

– Леня, – кротко сказал Суслов, – некогда мне обижаться. Я новую жизнь начал! Сколько мне там осталось, не знаю, а только это будет моя жизнь, без подсказок и цитат.

– Пра-ально! За это надо выпить. Володя!

Медведев подскочил и подлил с двух рук: Брежневу – «Двин», Суслову – «Хванчкару». Два стаканчика сошлись, мешая капли.

– За новую жизнь!

Я проехал Пионерским переулком и свернул на площадь, приткнувшись у самого сквера.

– Станция конечная! – объявил я. – Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны!

Девчонки сзади захихикали, а Ромуальдыч ухмыльнулся, шевеля седыми усами.

– С праздником вас, девчата и ребята! – сказал Вайткус, открывая дверцу.

– И вас также! – хором ответили девчата.

Первыми выбрались Рита с Инной, а уже потом зажатые посередине близняшки.

– Не задавили вас? – спросил я с преувеличенным участием.

– Помяли сильно! – нажаловалась Маша. Или Света.

– Я теперь плоская, как селедка в банке! – радостно объявила Света. Или Маша.

Сулима улыбнулась снисходительно этому сравнению, а Инна продолжила лучиться. Мне кажется, что она стала еще красивей, чем была. Или это так на меня весна действует, или в самом деле любовь прибавляет девушкам очарования?

Посмеиваясь, Ромуальдыч пожал мне руку и направился в райком, а я наконец смог оторваться от созерцания прелестниц, чтобы оглянуться вокруг.

Никто свыше не объявлял о праздновании Дня космонавтики, но народ все равно стянулся на площадь. Люди бродили поодиночке и сбивались в компании, хохочущие студенты потрясали стареньким, подвыцветшим плакатом – чертежным ватманом с размашистым: «Ура! Наши в космосе!» Небось, еще Гагарина с ним встречали.

Нарядные взрослые и малышня в бантиках да гольфиках создавали тот праздничный фон, без которого настроение не поднимется. В «доме с аркой» кто-то выставил на подоконник самодельную акустику, и над площадью загремел бравурный марш. Тут уж и райкомовские подсуетились и решили охватить народ культурно-массовым мероприятием. Молодые люди в костюмчиках поработали грузчиками, вытаскивая огромные колонки, расставили их между колонн и врубили звук.

Марш грянул, забивая кустаря-одиночку, и стало еще веселее. Из Дворца пионеров, что рядом, на улице Ленина, прибежала юная смена – под расстегнутыми курточками белели рубашки и цвели алым цветом галстуки.

И вот кто-то, явно хвативший чего покрепче, закричал: «Ур-ра-а!» Площадь подхватила вразнобой.

– Ура-а! – запрыгали близняшки.

– А ты почему не скачешь? – поинтересовался я у Риты.

– Не хочу доставлять тебе удовольствие, – сладко улыбнулась девушка. – Вон, Инку проси, пусть попрыгает – тоже хорошо будет видно!

– Балда такая! – смутилась Дворская и отвернулась.

Смеясь, я положил Инне руки на плечи и шепнул на ухо:

– Не обижайся на нее, ты лучше!

– И красивей?

– Век бы глядел!

Девушка рассмеялась, звонко и счастливо, а потом обернулась, стрельнула глазами по сторонам и торопливо чмокнула меня в уголок рта.

– Плохо целилась, – мягко улыбнулся я.

– Но попала же, – оправдалась Инна, восхитительно краснея.

– В самый миокард!

Девушка прикрыла губы косой, чтобы не так была заметна откровенная улыбка, и быстренько перевела разговор.

– А где наши? – спросила она с почти натуральным оживлением.

– Вон, вон они! – снова запрыгала Света и помахала рукой: – Дюша! Мы здесь!

Теперь и я углядел друзей – Андрей истово замахал свободной рукой, а за правую его держала Зиночка. Крепко держала, как маленькая девочка цепляется за ниточку воздушного шарика, чтобы тот не улетел.

Изя тоже был не один – рядом с «худым и звонким» вышагивала Аля, то и дело одергивая его. Динавицер плохо поддавался дрессировке, то есть воспитанию, но совершенно ничего не имел против Алиных педагогических мер – шел и улыбался.

– Привет! – сделал ручкой Жека Зенков, первым вырвавшись к нам. – Все катаетесь?

– Миша нас подвозил, – вздернула носик Света. Или Маша.

– Привет родному коллективу! – завопил Изя.

Альбина тут же возмутилась его некультурностью, уже и ротик открыла для суровой отповеди, но Динавицер схитрил – чмокнул ее в губы и мигом отскочил. Ефимова только рукой махнула – турок же! – но глаза ее блестели радостно.

Тут шумная толпа студентов смешалась с нашей группкой, я потерял своих из виду и смешался, когда вдруг передо мной возникла Наташа в расстегнутом пальто. Она и раньше была прехорошенькой, теперь же и вовсе расцвела, а модные очки в тонкой оправе зрительно увеличивали ее глаза, делая взгляд неотразимым.

– Мишка! – заорал невидимый мне Изя.

– Я здесь! – крикнул я в ответ, не понимая, что делаю.

Наташа охнула – и бросилась ко мне.

– Это ты! Я узнала, узнала тебя! По голосу! Миленький! Здравствуй!

Девушка кинулась ко мне, обняла так, что я дышать не мог, и стала торопливо целовать, плача и смеясь.

– Наташка, раздавишь… – выдавил я.

Фраинд рассмеялась, помотала головой.

– Миленький мой! Это ты, ты! Господи, как же я рада!

– Раскрыла меня, – улыбнулся я, не слишком уворачиваясь от ее нежных губ, – вычислила…

– Ага! – Наташа закинула мне руки за шею, прижалась мокрой щекой и зашептала: – Я такая счастливая, Мишечка… Я тебя вижу! Ты такой красивенький… И такой хороший! – чуть отстранившись, она сказала с деланой строгостью: – Больше ты от меня не спрячешься!

– Попался! – улыбнулся я дурашливо.

– Наташка! – послышался высокий девичий голос. – Хватит лизаться! Мы же ждем!

Голос утонул в смехе подружек, а Наташа обернулась, махнула рукой, и спросила меня:

– Я пойду?

– Беги давай.

– Ты только больше не теряйся, ладно? – проговорила Фраинд, отступая. – Заходи! Ладно? Я буду ждать!

– Ладно, – пообещал я.

Помахав мне рукой, Наташка заспешила к своим, а я обернулся, натыкаясь на понимающий взгляд Риты. И лишь теперь что-то ёкнуло у меня внутри, поджалось, как обещание неприятностей.

– Это не то, о чем ты думаешь, – усмехнулся я. – Наташа – моя знакомая…

– Мишенька, – нежно протянула Сулима, – знакомые так не липнут! Признавайся!

– Риточка, она… Короче, я ее лечил.

– Опять? – сердито нахмурилась девушка. – Это же новый след! Она тебя видела и может случайно выдать!

– Наташа меня не видела, – спокойно сказал я.

– Ага! – запальчиво фыркнула Рита. – Слепая она!

– Была, – сухо отрезал я.

Сулима растерялась.

– Что? По правде? Ой, ужас какой…

Я кивнул.

– Что ужас, то ужас, – проворчал. – Наташка под поезд хотела броситься, я еле успел ее оттащить. Проводил домой… Она тут рядом живет, в «военном дворе». Ну полечил… Ну жалко же! Наташка полгода как зрение потеряла, не могла на ощупь мое лицо… увидеть, как бы. А я ей ни имени своего не назвал, ничего, еще и попросил, чтобы никому обо мне не рассказывала…

– Мишка, – проговорила Рита, глядя на меня, – ты святой!

– Ага! – хмыкнул я. – Ангел с рожками!

Уже не девичьей, а женской интуицией Сулима почуяла нечто неуловимое, что помимо воли проскальзывает в речи или в мимике, пришатнулась и сказала вполголоса:

– У тебя с ней что-то было?

Мне очень хотелось в этот момент прямо взглянуть ей в глаза, но только ничего у меня не вышло – я отвел взгляд. Рита и сама смутилась.

– Ну хоть понятно, чего она так тискалась… – проворчала она.

– А где Инка? – спросил я деревянным голосом.

– Да где-то тут была, – осмотрелась Сулима. – А вон Настёна твоя!

Настя подбежала и радостно чмокнула меня в щеку.

– С праздником! – Тут же на ее радостное личико легла тень. – А что с Инной?

– А где она? – наклонился я к сестренке.

– В автобусе, – пролепетала Настя, – зареванная вся…

Я зашипел, будто палец пришиб молотком, и бросился к машине. Мигом открыл дверь, плюхнулся на сиденье и завел двигатель. Что бы я делал без «Ижа»? Сейчас меня переполняло одно-единственное желание – догнать и вернуть Инну! Я даже не рассматривал варианты ее несогласия или обиды. Да быть этого не может! Это же я! Разве я могу ее обидеть? Она же это понимает! Верно?

«Верно?» – пролепетал юный Мишенька, – подумал я с издевкой, – а Михаил Петрович, мудрый старпер, лишь холодно скривил морду…»

Машина тронулась, но гнать я даже не пытался – ДТП мне только и не хватало для полного счастья. Выехав на Ленина, свернул к мостам и добавил газу на Автодоровской. Добравшись до улицы Щорса, затормозил у Инкиного дома – пятиэтажки «новой планировки», с лоджиями.

Не помню, как поднялся на третий и вжал кнопку звонка. Филенчатая дверь открылась, и порог переступил крепкий молодой парень в черных флотских штанах и тельняшке. Но не матрос – на макушке лихо сидел черный берет морпеха.

– Ты к Инне? – спросил он бархатистым баском.

– Да. Можно?

Парень, видимо, тот самый старший брат Инны, не двинулся с места.

– Ты не Миша, случайно? – спросил он вкрадчиво.

– Случайно Миша.

Инкин брат прикрыл дверь за собой – и схватил меня за грудки.

– Так вот, случайно Миша, – пропел он, – ты здоров лишь потому, что Инна просила тебя не трогать!

– Руки убери, – сказал я, сдерживаясь.

– А то? – мурлыкнул братец.

Чтобы перейти на сверхскорость, мне даже усилия воли не потребовалось. Рывком разняв захват, я ударил братца в грудь пяткой ладони. Бешенство горячило, окатывая красной волной, но головы я не терял – моего супротивника лишь отнесло и приложило к соседской двери.

– Х-ха! – выбило у него воздух из легких. Берет спланировал на пол.

Брат бросился на меня всерьез, рубя воздух руками, как секирами. Не знаю уж, что там за приемчики были, да только не удались они, а морпех приземлился удачно, коленом на коврик у двери.

– Брек! – выдохнул он и поднялся, припадая на левую ногу, прокряхтел: – Неплохо, очень неплохо… Как ты меня с катушек сшиб! Уважаю… Так, значит, Инну тебе подавай?

– Я не знаю, что она там себе напридумывала, – заговорил я, остывая, – только никакой вины на мне нет! Пусть хоть выйдет. Поверит или не поверит – ладно, но даже приговоренному дают последнее слово!

Брат поразмыслил и протянул мне руку:

– Володя.

– Миша.

– Я попробую, – сказал флотский с сомнением, – но… Постой тут.

Володя скрылся за дверью, а я остался. Меня потряхивало, будто от холода, – это в душе, как язва, разлезалась черная дыра потери. Отчаяние было настолько материально, что даже стон захлебнулся в тягучем приливе амока.

Показался Владимир – и огорченно покачал головой.

– Кто там, Вов? – послышался мелодичный голос.

Из-за двери выглянула высокая девушка с роскошной гривой волос цвета спелой соломы.

– Это к Инке, Ларис, – поспешно сказал братец.

Лариса не поджала губы из чувства солидарности, как я опасался, а лишь вздохнула расстроенно.

– Лежит, отвернулась, молчит… – проговорила она чуть виноватым голосом.

– Ладно, чего уж тут… – махнул я обреченно рукой, поворачиваясь уходить. – Извините, что праздник испортил…

– Пустое! – тем же движением ответила Лариса. – Ты только не переживай! Девушки – до того вздорные существа…

– Наконец-то созналась! – невесело хмыкнул Владимир.

– …Из-за любой мелочи трагедию устраивают!

– Из мелочей жизнь состоит, – усмехнулся я. – Ладно, до свидания.

– До свидания!

Я спускался, механически переставляя ноги. Сверху долетел тихий говор, щелкнула дверь, потом я услышал тоскливый Володин матерок, и дверь квартиры Дворских издала еще один гулкий щелчок.

Заняв место водителя, я повернул ключ. Движок завелся с полоборота. Переключившись на «Д», я тронулся по Тургенева, пока не выехал к телевышке.

Здесь по-прежнему было пустынно, неблизкие дома казались выморочными, телебашня и вовсе режимный объект – ни души. Солнце пригревало, травка пробивалась, небо голубело как ни в чем не бывало, а на душе темно и холодно. И пусто.

Выйдя из машины, я бесцельно побродил и прислонился к теплому передку «Ижа». Мыслей не было. От слова совсем.

Так только, волочились какие-то убогие отрывки, обрезки думок. Закинув голову, я поглядел на верхушку полосатой телебашни. Как там один капитан говаривал? «Бороться и искать, найти и не сдаваться»? Красиво звучит, романтично. Ну не слишком-то я и боролся, если честно. И не искал – это Инна меня нашла. А вот сдаваться… Ну уж нет уж! Хотя, по правде говоря, мне сейчас меньше всего хочется добиваться Инны. Если чуть что – и разрыв, даже не разобравшись, в чем дело, то чего ждать, ежели судьба-злодейка изловчится, да и пнет изо всей силы?

Любовь прирастает надеждой, а держится на вере. Жить в доме из песка – извините, не тянет. И что делать?

Я снова засмотрелся на небо. Где-то там, за тоненькой голубой каемочкой, кружат в бездонной черноте спутники, не догадываясь, что сегодня их день. День рождения Инны…

Телецентр неожиданно явил признаки жизни – с треском распахнулось окно и на улицу, пыхтя папиросой, выставился мужик в рубашке, при галстуке, но с закатанными рукавами. За его спиной мерцали ряды экранов – в записи шла программа «Время». Послышался громкий голос диктора, а затем надо всею пустошью разнеслась моя любимая мелодия – запели скрипки оркестра Франка Пурселя.

Послушав, я сложил губы дудочкой и уныло засвистел, попадая в такт: «Я тебя могу простить, как будто птицу в небо отпустить. Я тебя хочу простить – сегодня раз и навсегда…»