Читать онлайн Отдел Несовпадений

От Автора

Дорогой читатель!

Спасибо, что выбрали мою книгу – для меня, как для писателя, это самая лучшая награда!

Прежде чем вы перейдёте к прологу, я хотела бы сделать важное уточнение.

Перед вами – художественное произведение, в котором события, персонажи и организации (например, Департамент атипичных психических состояний – ДАПС) являются плодом авторского вымысла. Любые совпадения с реальными людьми, учреждениями или историческими фактами случайны и непреднамеренны.

Хотя в повествовании могут упоминаться реальные психологические концепции, диагностические критерии и особенности работы психолога, их интерпретация и применение в сюжете служат исключительно художественным целям и не являются руководством, методикой или описанием реальной практики.

Я выражаю глубокое уважение всем специалистам в области психологии и психиатрии, чьи труды вдохновляют на познание человеческой души. На всякий случай напоминаю: если вам или вашим близким знакомы тревожные состояния, похожие на описанные в книге, – лучший путь всегда лежит через консультацию с квалифицированным специалистом.

Приятного (пусть и тревожного) чтения!

Наталья Шим

Пролог

Фрагмент из найденной тетради. Без даты.

Я думаю, папа всё-таки видел то же, что и я. Только делал вид, что это не так.

Упорно, до хрипоты в голосе, до побелевших костяшек на сжатых кулаках – делал вид, что ничего не было.

Когда я, уже спустя неделю, набралась духу и снова попыталась поднять эту тему, он посмотрел на меня усталыми, запавшими глазами и сказал, что мне привиделось. «Детская психика, – сказал он, – иногда путает фантазии с реальностью. Это нормально, малышка».

Но я-то знала, что он сам не верит в это. Что это такая логичная, такая «взрослая» ложь. Очередная ложь…

Обидно, что он считает меня «малышкой».

Обидно, что он мне не верит. Или делает вид, что не верит – но это, пожалуй, еще хуже.

Ну и пусть!

Пусть делает вид, что дверь в комнату была приоткрыта, хотя я прекрасно помню, как щелкнул замок, подтверждая, что она закрыта.

Пусть говорят, что свет в прихожей горел как обычно, тускло и желто. И что не было того ослепительного, безжалостно яркого белого свечения, которое на миг растворило все привычные очертания. Настолько яркого, что пылинки в воздухе вспыхнули, словно микроскопические звезды в пустоте.

И пусть делают вид, что тень на полу была просто тенью – растянутой и невнятной, а не четким, графичным силуэтом, который жил своей собственной жизнью и двигался с опозданием на долю секунды, как видео при тормозящем соединении.

Ну и пусть…

Я устала.

От их взглядов, когда они считают, что я их не замечаю. От этой стены непонимания, которую они выстроили вокруг того вечера.

Почему меня просто не могут услышать?

Но нет, они предпочитают просто сказать, что это очередные «детские бредни».

Устала…

На самом деле я стала уставать слишком быстро. Словно кто-то подменил воздух на тяжелый, вязкий сироп. Мысли плывут медленно, с усилием. Папа на это всегда говорит: «Это стресс после учебы. Средняя школа – это серьезно. Ты просто испугалась тогда, ночью, вот организм и реагирует».

Но я-то знаю: испугалась не я.

У меня не было страха. Была только одна мысль, четкая и ясная, как удар молнии: законы мира дали трещину.

Теперь же всё внутри сжимается от вопроса: вдруг я схожу с ума?

Даже не знаю, что хуже: стать сумасшедшей или понять, что всё это было, происходит и, возможно, будет происходить со мной в реальности, которую остальные упорно отказываются видеть?

Мне страшно об этом писать. Бумага делает мысль материальной.

Но если не напишу – забуду. А забыть – значит предать себя.

Напишу.

Надо.

Моя тень двигалась, а я – нет.

Да, именно так.

Она отклонилась в сторону, будто потянулась к чему-то невидимому, и только потом, с задержкой, последовало моё тело.

И папа говорит, что этого не было.

Но я ему не верю. Потому что когда он вломился в комнату, схватил меня за плечи и начал трясти, спрашивая, что я видела, я заметила кое-что странное в нем.

Он говорил слишком быстро, слова набегали друг на друга, сбивались, а он всё повторял, повторял, повторял: «Что ты видела? Что ты видела?»

Его дыхание пахло мятной пастой и… страхом.

Странно…

Я не знаю, как описать запах страха, но уверена, что это был именно он.

И тогда я поняла. Он боится. Но не за меня, застывшую и немую. Он боится меня.

Поэтому я и не сказала ему про голос. А он изводит меня. Он всё время в моей голове. Не громкий, не злой. Проникающий сразу в сознание, минуя уши. Такой ласковый и такой чудовищно знакомый.

«Птичка моя…»

Папа бы всё равно не поверил. Или, что страшнее, поверил бы слишком сильно. И тогда мой страх стал бы его страхом. Нашим страхом. В котором нет места ничему другому.

Я записываю всё это, потому что боюсь забыть.

Потому что эта запись теперь – единственное доказательство.

Я не хочу забыть то, что было на самом деле. Хотя действительно ли это «на самом деле»?

Я так устала…

Глава 1. Аля

Есть люди, которые приходят в психологию, чтобы залечить свои раны, а потом помочь с этим другим.

Есть те, кто хочет просто разобраться в себе.

Есть жаждущие знаний о чужих душах – те, кто пытается понять других лучше, чем могут понять себя.

Я же не попадаю ни в одну из этих категорий.

Я Алиса, но среди всех моих знакомых прижилось короткое «Аля». И я пришла в эту профессию, потому что с детства знала: что-то в людях может вести себя неправильно, непонятно, нелогично.

Не в смысле характера, и уж тем более не в смысле сумасшествия или психических расстройств. А вот просто как механизм, который иногда сбивается с заводских настроек и выдаёт такие сигналы, которые не объясняются ни травмой, ни чертами личности, ни логикой. Условно – как белый шум в радиоэфире наших душ. Статичный, настойчивый, не несущий в себе ничего, кроме самого факта своего существования. И ничем не объяснимый.

И мне было интересно, как это работает.

В университетах этому не учат.

На курсах повышения квалификации – тем более.

Зато очень хорошо учат в местах, где тебе выдают тонкие белые перчатки, доступ в закрытые базы и кладут на стол папки с делами, на которых стоит штамп: «АТИПИЧНЫЕ ИНЦИДЕНТЫ».

Скажу очевидное, но всё же: клиентские случаи там не про выгорание, отсутствие мотивации или поиск смысла жизни. И по МКБ там обычно тоже ничего не поставить – разве что с большой натяжкой, после чего любой уважающий себя психиатр поморщится и скажет: «Нет, не то».

Как называется это место?

В своём кругу мы зовём его почти ласково – Отдел Несовпадений.

Такое у нас неофициальное, внутреннее имя. Оно отражает нашу суть: мы работаем с людьми, чья реальность перестала совпадать с общепринятой. Не сломалось мировоззрение, нет – съехала сама картина мира.

Официальное же название куда длиннее, формальнее и никого, по правде говоря, не интересует: Департамент атипичных психических состояний. Сокращённо – ДАПС.

Мы появились примерно пятнадцать лет назад как независимое ответвление от МВД – департамент, который занимается случаями без криминала, но со странностями, нарушениями восприятия, провалами памяти и следами воздействия на психику, которые невозможно объяснить обычными методами.

Именно там я и работаю психологом.

Нас так мало, что многие психологи и врачи думают, будто мы миф.

Даже некоторые коллеги из органов или Минздрава считают нас чем-то средним между шаманами и врачами-самоучками.

А родственники моих клиентов обычно задают два вопроса:

«А вы точно психолог?»

«Вы будете спрашивать, слышал ли он голоса?»

Я всегда отвечаю одинаково:

– Да, я точно психолог.

– Нет, это спрашивает психиатр. Я же спрашиваю нечто… другое.

Что именно – обычно выясняется уже во время работы. «Что, по-вашему, здесь должно было быть на самом деле?» или «Уверены ли вы, что это – единственно возможная реальность?».

Уже прошло несколько лет, как я не веду общую практику.

Прошло то время, когда я принимала в уютном офисе с мягкими креслами и фикусом в углу.

Мои нынешние клиенты вообще к креслам и кушеткам зачастую относятся настороженно – то забиваются в угол, то сидят слишком прямо, то как будто боятся, что я привяжу их ремнями.

Поэтому я предпочитаю самые обычные, немного безликие комнаты: светлые стены, стол, два стула, окно – обязательно закрытое. Пустота здесь – не враг, а инструмент: в ней отчётливее видны контуры чужих страхов, с которыми я работаю.

ДАПС – не про мистику. Тем более не про паранормальные явления.

Если вы пришли сюда с надеждой, что я охочусь за привидениями, буду проводить обряд экзорцизма и изгонять из вас демона или дух покойной бабушки – разочарую.

Привидения, возможно, и существуют, но если и так, то они хорошо умеют не попадаться в моё поле зрения.

Моя работа – не про «верю/не верю». Моя работа – фиксировать нестыковки. А они, как правило, материальнее любой мистики.

Сфера моей работы – когнитивные аномалии.

Проще говоря, когда человек начинает помнить то, чего не было. Чувствовать то, чего никто вокруг не чувствует. Бояться там, где другие испытывают скуку. Или рассказывать о том, что слишком логично – настолько, что становится подозрительно. Как слишком детализированная, отрепетированная история.

Всё, что не укладывается ни в психологию, ни в психиатрию, ни в неврологию, – рано или поздно падает ко мне и моим коллегам. Мы – последняя инстанция перед областью, которую другие вежливо называют «неизученным», а невежливо – «ерундой».

У меня нет привычки много говорить о себе.

Но раз уж мы знакомимся – пусть будет кратко.

Мне тридцать два. Я не замужем. Живу одна, но с моим графиком дома я только ужинаю и ночую. Мой телефон выключается уже в пять, если его не зарядить – мне кажется, это вполне в духе моей работы.

А ещё я с детства не люблю открытые двери. И никогда не использую ночник.

Травмы?

Если спросить меня – то не проработанных нет. Если спросить моего психолога – думаю, она нашла бы, что рассказать, даже с учётом моей многолетней терапии.

Лично я работаю с теми, чьи травмы выглядят атипично. Так, что и к обычному психологу не пойдёшь, и психиатр за дело не возьмётся – не их профиль.

Такие травмы – не как незаживающая рана, они – как чужой след. След того, кто прошёл через психику, не спросив разрешения, и оставил отпечаток не воспоминания, а нарушения самой логики воспоминания.

Иногда – очень старый. Иногда – совсем свежий.

В тот день, когда Илью нашли, я как раз успела допить уже остывший кофе и дописать протоколы проведённых сегодня сессий. Горьковатый осадок на языке идеально сочетался с послевкусием от чужих историй – металлическим привкусом неразрешённого. Осталось только написать короткую записку психиатру о клиенте, которого я к нему направляю.

Я почти закончила её, когда мне позвонили.

– Аля, привет! У нас новый кейс. Ребята из МВД передают нестандартный случай, заниматься нужно будет тебе.

– Привет, Дима! Насколько нестандартный? – уточнила я, автоматически взяв новую папку и приготовившись записывать.

– Да почти как всегда. Психиатры из Ганнушкина отказались, так что переходит нам.

Это обычно означает только одно: будет жутко интересно. Или же просто жутко. Всё как я люблю.

Откладывая записку, я спросила:

– Когда он к нам придет?

– Да его уже привезли. Ждет тебя в двести пятом.

– Спасибо! Иду.

Я положила телефон, взяла пустой бланк протокола, ручку и пошла на встречу с новым клиентом.

С его историей.

И с тем, что придёт вместе с ней.

Что-то всегда приходит. След. Несовпадение. Вопрос без ответа.

Самые интересные истории читаются не в книгах, а рассказываются живыми людьми.

За это я и любила свою работу.

Глава 2. Показалось

Кабинет «205», где меня ждал клиент, использовался у нас для редких, особенных случаев. Мы его называли просто – допросная. А как ещё назвать помещение, где минимум мебели, максимум камер, а на входе стоят дежурные? Он существовал в странном промежутке между психологическим центром и следственным изолятором, где безопасность важнее комфорта.

Лампы дневного света создавали стерильную, плоскую атмосферу, как в больнице. Они выхватывали из полумрака коридора резкие квадраты немногочисленной мебели и стирали тени, делая всё двухмерным и безжалостно чётким.

Я поёжилась. Не люблю это место.

– Сань, в каком состоянии его привели? Буйный или в целом спокоен? – спросила я, обернувшись к дежурному у двери.

– Да вроде нормальный был, – пожал плечами тот. – Он ведь к нам от медиков приехал. По их части всё хорошо: все показатели нормальные, следов веществ нет. Никаких травм. Сознание ясное. Ведёт себя тихо, как мышь.

– А почему тогда вы его сюда привели? Почему не в обычный кабинет?

Оперативник почесал затылок.

– Потому что руководство посчитало его… как бы это сказать… Ну типа «не до конца стабильным». Он то помнит, то не помнит. Говорит странно. Отвечает странно. Иногда дёргается. В общем, сама увидишь.

– Понятно. А где психиатр? – спросила я.

– Уже уехал. Олег Дмитриевич сказал, ты без него обойдёшься. – Он зевнул. – Да ты не боись. Если шуметь будет, я тут.

– Ага.

«Эх, Саня, – подумала я, поворачиваясь к двери. – Так давно работаешь, а всё никак не поймёшь: больше бояться нужно не буйных, а слишком тихих. У первых эмоция предсказуемо выплёскивается наружу. У вторых – она копится внутри, и ты никогда не знаешь, когда достигнет критической отметки и вырвется наружу».

Открыв дверь, я зашла. Мой клиент сидел на стуле перед столом. Спина – идеально ровная. Руки – на коленях, сжаты в кулаки. Лицо – абсолютно спокойное, почти безучастное. Молодой, приятной внешности, наверное, лет до тридцати. Чисто выбрит, вымыт, опрятен.

«Странно для пропавшего без вести и найденного у дороги», – машинально отметила я. Он не выглядел так, будто был долгое время потерян. Он выглядел так, будто его аккуратно извлекли из привычной жизни, привели в порядок и поставили в этот кабинет на временное хранение.

Мне нравится наблюдать первые секунды встречи – человек ещё не понимает, что за специалист перед ним, и не успевает выбрать стратегию поведения. Я же по крупицам могу уже начать собирать его портрет.

Эти секунды – самый честный, самый естественный момент.

И парень абсолютно честно… ничего мне не показывал.

Его лицо было чистым листом, на котором кто-то стёр не только страх, но и само ожидание. Как будто он ждал не человека, а дальнейших инструкций.

Я аккуратно отодвинула стул и села напротив. Мягко улыбнулась, посмотрев на собеседника, и начала работу.

– Здравствуйте, – сказала я. – Давайте знакомиться. Я – Аля, психолог. Как я могу к вам обращаться?

Парень моргнул, будто решил стереть невидимую пелену с глаз. Не сонливость или ожидание, а именно пелену – как будто он смотрел на меня сквозь тонкую, едва уловимую плёнку.

– Привет. Я… Я Илья.

«Отлично: не любит формализма, а значит, переходим на “ты”».

– Очень приятно! Илья, мне нужно будет задать несколько вопросов, если ты не против. Если получится ответить – хорошо, а если что-то не помнишь или о чём-то неприятно говорить, то просто скажи, мы перейдём к другой теме.

Он поднял глаза, первый раз встретившись со мной взглядом. Его зрачки расширились, рот немного приоткрылся, дыхание участилось, но смотрел он не так, как смотрят люди, которым неожиданно стало плохо. И не так, будто у него случился приступ паники.

У него был шок, и смотрел Илья так, будто я – знакомый объект, который он видел раньше, но не помнит где.

Как смотрят на свой телефон, оказавшийся в кармане далёкого знакомого – ты уверен, что он твой, но не понимаешь, как он туда попал.

– Я тебя знаю, – шёпотом сказал он, облизнув пересохшие губы.

Иногда такое случалось. Дежавю, проекция, желание найти опору в знакомом лице среди хаоса. Сейчас нужно было не показывать удивления или, наоборот, не отговаривать его, напоминая, что это наша первая встреча. Сначала нужно выяснить, что именно он вкладывает в это «я тебя знаю».

Поэтому я сняла колпачок с ручки, приветливо посмотрела на него и как ни в чём не бывало спросила:

– И кто я?

На несколько секунд повисло неловкое молчание. Потом в его глазах проскользнул лёгкий испуг, а следом – смущение, как будто он понял, что сказал лишнее.

– Прости. Наверное, показалось, – выдохнул он и уже бодрее продолжил. – Но я понял, что тебя зовут Аля и ты психолог.

«Показалось» – ещё одно слово, которое для большинства людей почти ничего не значит, но в нашей среде иногда значит слишком много. Иногда оно служит мостиком между «я видел» и «я сошёл с ума». Чаще всего человек предпочитает сжечь этот мост, лишь бы не идти по нему.

Сделав вид, что не придала его реакции значения, я начала заполнять протокол.

– Илья, для начала мне нужно, чтобы ты ответил на несколько достаточно простых вопросов: как твоё полное имя, сколько тебе лет, где и когда ты родился. Ну и, конечно, рассказал, что с тобой произошло.

Он несколько раз моргнул, как будто что-то внутри переключалось между режимами, а затем несмело продолжил:

– Горов Илья Владимирович. Мне двадцать восемь лет. Было… Хотя, сейчас ведь уже двадцать девять, так? Мне сказали, что я уже год как пропавшим без вести считался. А родился я второго октября 1996 года в Москве. Что произошло? Я… Я шёл домой, – начал он. – Потом… потом не помню. Потом меня нашли. Вроде где-то рядом с МКАДом. Так сказали.

– Полиция?

– Что?

– Полиция сказала? – повторила я.

Он с замешательством взглянул на меня и промолчал. Значит, не полиция. Тогда вопрос – кто?

Я сделала пометку и продолжила дальше.

– А откуда ты шёл домой?

– Со свидания. Я проводил девушку домой, мы живём рядом, а потом пошёл к себе.

– О, здорово! Куда ходили?

Илья немного оживился, почувствовав себя увереннее на знакомой теме. Это был его якорь. Островок нормальности в море белых пятен.

– Она фанатка мюзиклов, и я купил билет в Малый театр. Там показывали «Графа Монте-Кристо», и ей очень понравилось. Мы раньше часто куда-то выходили вот так, в культурную среду. На выставки, спектакли. Даже как-то раз она меня на концерт классической музыки затащила. Мне даже понравилось! Лера вообще очень творческая, тонкая. Она у меня учитель музыки в школе. Ещё и балетом в свободное время занимается. – последнюю фразу Илья невольно сказал с придыханием.

«Влюблён. Сильно влюблён», – отметила я про себя. Я видела, что он действительно восхищается своей девушкой. Это хорошо. Сильные, позитивные эмоции «якорят» нас, часто становясь тем, что помогает вытащить человека даже при сильных стрессовых расстройствах. Но они же, как яркий фонарь, делают окружающую темноту ещё гуще и непрогляднее.

Я подхватила его настрой:

– Судя по всему, вы хорошо провели время!

– Не то слово! Нам повезло с актёрами, а ещё…

Илья увлечённо вовлёкся в тему. Я понимала, почему. Весь день его расспрашивали о том, что произошло, как он оказался в месте, где его нашли, видел ли он кого-то. Одним словом, сухую, протокольную информацию, которую он, к тому же, помнил расплывчато.

Я же расспрашивала о жизни. О том, что ему знакомо, что он помнит и знает хорошо. Он радовался даже не столько проявленному к нему вниманию, сколько факту того, что его разум не пошатнулся. По крайней мере, полностью. Каждая деталь, которую он мог уверенно назвать, была для него глотком воздуха.

Я слушала его, не перебивая, и понимала, что он детально помнит всю часть дня, посвящённую самой встрече с Лерой. Тогда нужно плавно переходить к моменту его «забытия».

– Ты сказал, что вы близко друг от друга живёте. Наверное, часто удавалось видеться?

– Да, мы живём на Аэропорту. Недалеко от метро. Я в своей студии, она с семьёй живёт.

– Ух ты! Тебе ещё тридцати нет, а уже смог купить студию на Аэропорту?

Нужно понять, насколько верно оперативники исключили криминал. Вдруг там есть конфликт на почве недвижимости.

– Ну, это довольно старая квартира. Родители, когда была возможность, купили по студии каждому из нас, детей. Раньше в этом же районе была большая квартира у бабушки с дедушкой, но они умерли десять лет назад.

Значит, криминал исключается. Значит, угроза, если она и была, пришла не из мира имущественных отношений. Она была куда менее осязаемой.

– Понятно. А потом, после свидания, ты проводил Леру и пошёл к себе?

– Да… Вроде так… Точнее, я помню, что проводил её до подъезда. Она зашла внутрь, дверь закрылась, я развернулся, пошёл к себе по улице и… всё.

– Может, была какая-то травма? Хулиганы напали, с крыши что-то упало…

– Да сколько раз я могу повторять! Я уже сказал полиции, сказал врачам, сказал этому… психиатру вашему! Ничего такого не было! – Илья гневно перебил меня. – Там было пусто. Я не слышал странных звуков, у подъезда никого не было. Вообще ни-ко-го! Я просто шёл по тротуару, и на этом всё. Как будто кто-то взял и вырезал кусок плёнки. Без щелчка, без перехода.

– Хорошо. Спасибо, что повторил мне. Я понимаю тебя – я бы тоже разозлилась, если бы меня спрашивали одно и то же много раз. – Я примирительно подняла руки. – Илья, а ты помнишь, по какой улице шёл? Название?

Пауза. Длинная.

Слишком длинная.

Я видела, как злость и раздражение сменялись на задумчивость, а затем на озадаченность. На его лице происходила тихая драма: его ум натыкался на собственную пустоту.

– По… – он выдохнул и потёр виски. Потом попытался снова. – По… Аля… Я знаю, что знал это. Но сейчас не знаю. Оно… Будто ускользает. На языке вертится, как будто это очень просто. Но не оформляется в слово. Как в забытом сне.

– Ага, поняла. Извини, но тогда я по протоколу должна всё равно спросить: а у тебя случалось, что ты забывал маршруты, локации? В целом, как у тебя с ориентированием?

Он покачал головой.

– Всё хорошо. Я в университете вообще походами увлекался.

– А раньше у тебя когда-нибудь были провалы в памяти? Даже незначительные?

– Нет, никогда.

– Ты куришь, употребляешь алкоголь? Есть другие вредные привычки?

– Ну, мог выпить пива с друзьями в выходной, но не больше бокала. Крепкие напитки не люблю. Не курю, других вредных привычек тоже нет. В игры компьютерные только играю, но это ведь вряд ли подразумевалось?

– Не подразумевалось. – Кивнула я в ответ, заполняя бумаги.

Парень облегчённо кивнул и отвернулся. Я украдкой вздохнула.

Понимаю, почему врачи передали дело нам. Пока всё было очень чисто. Слишком чисто для амнезии любого типа. Классическая амнезия – это обломки, туман. Здесь же была идеально вырезанная пустота. Аккуратная, ровная, как будто работал не случай или травма, а очень острый и точный скальпель.

– Илья, а ты один в семье? – задала я с виду лёгкий вопрос для дополнительной проверки.

Он повернулся ко мне, на лице отразилось замешательство. Видимо, Илья не ожидал резкой смены темы.

– Нет. Нас пятеро. Мама, папа, Маша – старшая сестра, и… – вдруг он запнулся. Рот был открыт, губы шевелились, но звука не было. Я вернулась к заполнению формы, расслабленно кивнула головой, мол «всё хорошо, не волнуйся, продолжай». Парень попытался снова – Маша, я и… Нас точно было трое. Был ещё младший. Но я… Я его не помню.

Ещё одна нестыковка.

Что тут сказать? Ни один тип амнезии так себя не ведёт. Память не стирается выборочно на членах семьи – всех помню, а кого-то конкретного не помню, – это слишком базовый слой памяти. Мог ли его «младший» просто стереться? Нет.

У Ильи стёрто именно то, что у обычных пациентов довольно часто сохраняется даже после тяжёлых травм.

Это было интересно.

И очень нехорошо. Это пахло вмешательством. Не болезнью, а именно вмешательством.

– Илья, – сказала я аккуратно, – ты знаешь, где мы сейчас?

Он медленно оглядел комнату, будто в первый раз. Но взгляд его был не изучающим, а сравнивающим. Он сверял реальность с какой-то внутренней картинкой.

– На обычную клинику не похоже. На психушку, вроде, тоже. Какое-то специальное место для странных, но неопасных? Место, на самом деле, как будто знакомое. Только здесь… здесь неправильно пахнет, – сказал он неожиданно.

Я подняла брови.

– Неправильно пахнет?

– Да. Как будто раньше тут пахло по-другому. У вас… здесь… – он морщится, перебирая слова. – Раньше была другая краска на стенах.

Я почувствовала знакомый холодок. Тот самый, который бежит не по коже, а где-то глубже, рядом с позвоночником. Холодок профессионального интереса, смешанного с первобытной настороженностью.

Это не бред.

Не галлюцинация.

Не ложная память.

Это – перцептивное несоответствие.

Когда человек реагирует не на то, что есть, а на то, что должно быть в его внутреннем опыте.

Обычно это бывает у тех, кто пережил сильную когнитивную перегрузку – или, как бывает в нашей работе, чья память была недавно «перезаписана». Словно два слайда наложились друг на друга, и человек видит оба одновременно.

– Почему ты так решил? – спросила я максимально ровно.

Илья как будто меня не расслышал и продолжил говорить тихо, себе под нос, будто рассуждая:

– И стены были другие. Они были серые. Не белые. Другие… И стол стоял не так. И свет… свет бил в глаза.

Я посмотрела на идеально свежие белые покрытия, без единого намёка на серость, и сделала пометку в блокноте:

«Проверить историю помещения». И добавила про себя: «И пробить Илью по базе. На всякий случай».

Когда я вышла из комнаты, дежурный ждал меня у стены.

– Ну что? – спросил он. – Психиатры зря отказались?

– Нет, – сказала я. – Не зря. Они были правы. Это наш клиент.

– Так что с ним? – не унимался Саня. – Крыша поехала?

Я посмотрела на дверь, за которой сидел Илья, и невольно разозлилась на дежурного. Я действительно не любила, когда кто-то так пренебрежительно отзывался о проблемах с психикой другого. Вот почему, когда ногу сломал – так это беда, а как проблемы ментальные – так это дурачок, что с него теперь взять. Как будто сломать можно только то, что видно на рентгене.

– Если бы «поехала», – вздохнув, довольно резко сказала я, – то всё было бы гораздо проще. Нашли бы таблетку, выписали рецепт, успокоили родных. Подержали бы в клинике. Работа сделана.

Мужчина нахмурился.

– А что тогда?

Я щёлкнула ручкой и начала складывать заполненные листы в папку.

– Как обычно, Саня, как обычно… Атипичный случай. Всё как мы любим. – ответила я, мысленно чувствуя, как холодок от встречи медленно растекается под рёбрами, превращаясь в тяжёлое, неспешное предчувствие: «Или как эти случаи любят нас».

Глава 3. Кассета

Когда я вошла в свой кабинет, мне наконец удалось немного выдохнуть.

Хоть комфортом моего старого кабинета тут и не пахло, но это место было «моим» по духу. Запах кофе, витавший тут постоянно, смешивался с запахами кожаного кресла, бумаги и чернил из принтера и моих духов. Тут мне было по-настоящему хорошо. Тут я могла думать спокойно и здраво.

Первым делом я заварила себе новую чашку кофе. Поставив готовый напиток на стол, я медленно помешала сахар и посмотрела на только начавшую заполняться папку с делом Ильи.

Чистая, без заломов, идеально новая – прямо как отражение памяти моего клиента, с которой предстояла долгая и кропотливая работа.

Илью отпустили домой, где его уже ждала семья, придумавшая себе миллион страшных историй с плохим концом и радующаяся, что ни одна из них не оказалась правдой. Или почти не оказалась.

Формальные основания, чтобы не держать его в изоляции, были безупречны:

– психоза нет;

– органики нет;

– агрессии или суицидальности – тоже нет;

– ориентировка сохранена;

– критичность – частичная, но достаточная для ведения обычной жизнедеятельности.

Но заключение психиатра, который осматривал его до перевода в ДАПС, было написано той осторожной рукой, которой специалисты обычно прячут растерянность:

«Фрагментарность автобиографической памяти при сохранности базовой ориентировки. Не соответствует типичным амнестическим синдромам. Рекомендовано регулярное наблюдение у специалистов ДАПС».

Иными словами: мы не понимаем, что это, поэтому умываем руки.

С первого взгляда случай Ильи был достаточно заурядным для нас. Три месяца назад я работала с женщиной, которая уверяла, что каждое утро просыпается в квартире, где всё стоит не так, как она расставляла вечером. Она была абсолютно вменяема, здорова, без следов когнитивного снижения – просто «планировка мира», по её словам, слегка сдвигалась. «Как будто кто-то на миллиметр толкнул реальность плечом», – сказала она на второй сессии. Психиатры развели руками, муж подал заявление об исчезновении ценностей – ему казалось, жена просто прячет документы. МВД подключилось. Но никаких пропаж, никаких хищений. И в итоге – ДАПС. Наш профиль.

Или другой случай – мужчина сорока лет, финансист. Приходил в полицию с тем, что его «подменили на работе». Не увольняли, не переводили – подменили его самого. Он показывал фотографии корпоративов, где на снимках смутно угадывался кто-то, действительно похожий на него… только с другой манерой держать спину, другим прищуром. Следов психоза нет, органики нет, мотивов для мошенничества нет. Психиатры написали аккуратно: «интактная логика, высокая критичность, отсутствие бредовой структуры». Но при этом – феноменологически объяснить нечем. Значит – к нам.

Или девочка двенадцати лет, которую приводила мать. Ребёнок был уверен, что звуки в школе стали «плоскими», как будто класс разговаривает не настоящими голосами, а их копиями. Слух – в норме, неврология чистая, эмоционально стабилизирована. Но в один момент она сказала фразу, от которой у меня до сих пор мурашки по коже: «Мама, это как будто не я в школе хожу, а какая-то другая, хорошая и… иная я».

Учителя жаловались, что ребёнок «не улыбается той же улыбкой». Не в переносном смысле. В прямом.

Сначала – заявление о странном поведении, возможном воздействии, попытке похищения. Полиция проверила – ничего. А дальше… дальше только мы.

В ДАПС попадают как раз такие – неопасные, не бредовые, не психотические, но при этом настойчиво несоответствующие ни одной нормальной диагностической сетке случаи. Люди, у которых что-то нарушилось, но не там, где мы привыкли это видеть.

Для психиатров такие пациенты слишком «чистые».

Для МВД нет состава.

А у нас – профиль: атипичные расхождения опыта, восприятия, идентичности.

То, что в хождениях называют «несовпадениями».

То, что в официальных протоколах значится как «неясные феномены психического следа без признаков психоза».

А в кулуарах – просто «наше».

На их фоне Илья действительно казался обычным.

Но какое-то свербящее, зудящее чувство всё никак меня не отпускало.

Как будто всё не так просто, как обычно. Не так… предсказуемо и ожидаемо?

У других было несовпадение с миром. У Ильи – несовпадение с самим собой. И это всегда на порядок тревожнее.

Тряхнув головой, я попыталась сбросить это ощущение. Допила кофе, собрала в другую папку новые протоколы и вышла в коридор. Меня ждал другой клиент, и до завтрашней сессии с Ильёй я могла временно выкинуть его дело из головы.

На следующее утро, в девять часов, я бодрым шагом направлялась к кабинету для сессий, у которого меня ждал Илья. Сегодня он был моим самым первым утренним гостем. Парень уже сидел в кресле у кабинета, ожидая приёма.

– Доброе утро! Давно ждёшь? – спросила я, улыбаясь.

– Привет! Где-то минут двадцать, – улыбнулся он. – Рано проснулся.

«Это заметно», – отметила я про себя, бегло взглянув на тёмные круги и осунувшееся лицо.

Я открыла кабинет и пригласила его к себе.

Илья выбрал крайний стул – тот, что ближе к двери. Куртку так и не повесил на вешалку, продолжая сжимать её в руках.

Позы избегающего – но не испуганного – человека: плечи подняты, мышцы шеи напряжены, руки и ноги постарался убрать поближе к себе, подальше от меня. Взгляд всё время возвращается к своему телу, как будто проверяя, в какой позе находятся его конечности, как они двигаются.

У него не было видно ни паники, ни тревоги.

Скорее складывалось ощущение, что он сверяется сам с собой. Пытается понять, совпадает ли он с тем, кем должен быть. Как если бы его тело было прибором, а он – оператором, читающим показания с небольшой задержкой.

– Устраивайся, как тебе будет удобно.

– Спасибо… – он попытался улыбнуться. – Да мне и так нормально. Не уверен, что удобно вообще бывает.

– А когда тебе было удобно в последний раз?

– По ощущениям, будто никогда, – тихо ответил Илья.

– Хм. Ясно, – негромко сказала я, стараясь не показывать никаких чувств по поводу его последней реплики. – Ты не будешь против, если я буду записывать нашу сессию? Это, в том числе, сможет помочь мне отслеживать наш прогресс и не упускать важных моментов.

– Эм, хорошо, – несмело кивнул Илья. Голос негромкий, немного глуховатый, будто человек не до конца уверен, что он принадлежит ему.

– Спасибо! – мягко улыбнулась я. – Тогда начинаем.

Я включила запись.

– Илья, – начала я, – ты помнишь цель наших сессий?

– Да. Мне сказали… что мне нужно посещать тебя, потому что память… ведёт себя странно.

– А что ты сам думаешь на этот счёт?

Он ненадолго замолчал. Глаза чуть сузились, дыхание выровнялось – как и во время прошлого разговора, его тело само говорило, когда он ищет правильное объяснение своего состояния или своих мыслей.

– Я немного боюсь себя. Меня пугает даже не провалы в памяти, а как будто её отсутствие по каким-то моментам. Будто я кассета, на которой в каких-то местах просто деформировалась плёнка. И моё поведение тоже меня пугает. Как будто… у меня есть две версии себя. – он сделал паузу, устало потёр закрытые веки, – Нет. Не так. Как будто есть «настоящий я» – но эта версия сейчас недоступна, а «нынешний я» – это та версия, которой я пользуюсь сейчас.

Это было похоже на деперсонализацию – но именно что «похоже».

При деперсонализации человек обычно чувствует отчуждение.

А у Ильи – несовпадение слоёв идентичности, будто автообраз и текущий опыт принадлежат разным системам.

Такое бывает редко. Очень редко.

Тогда я начала проверку автобиографической памяти.

– Где ты родился?

– Я же вчера говорил… В Москве.

«Прекрасно. Значит, он помнит вчерашний разговор».

– Вчера виделся с родителями?

– Да, они сейчас со мной живут. Им так спокойнее. И, на самом деле, мне тоже. Маша тоже приехала. И… Славка звонил.

– Славка?

– Это тот младший. Которого я вчера забыл, – улыбнулся Илья. Улыбка получилась неестественной и немного кривой.

– Здорово! Как считаешь, у вас дружная семья?

– Очень дружная! Моя любовь к походам как раз из детства – мы с семьёй на каникулах всегда все вместе выезжали то к озеру, то в лес. За Славкой я после уроков всегда заходил, забирал его из сада, когда родители не могли. Маша мне к вступительным в университет помогала готовиться. Она классный математик.

– А где ты учился?

– В Финансовой академии. Лучше и не придумаешь, когда живёшь там, где я.

– Работал?

– Да, в банке. Я занимался взаимодействием с партнёрами. – он сделал паузу и усмехнулся.

Я тоже улыбнулась и спросила:

– Любишь работу?

– Да нет. Кто её любит? Рано вставать, далеко ехать. Просто интересно: вот рассказываю, но… не испытываю никаких эмоций. Просто как будто описываю чью-то чужую жизнь из фильма, который посмотрел на выходных. Будто просто наблюдал, как кто-то другой учился, работал, ходил в походы, на Эльбрус забирался.