Читать онлайн Сиделка

Глава 1

Меня зовут Рэйчел Беннетт, и я никогда не думала, что стану сиделкой.

Даже в худших сценариях своей жизни я не видела себя в чужом доме, заваривающей травяные чаи и раскладывающей по коробочкам таблетки для пожилой женщины. Я всегда была «той самой Рейчел» – женой Дэниела Беннета, успешного адвоката, хозяйкой просторного дома с камином, той, которой звонили подруги за советом. Но всё это рухнуло. Сначала трещина, потом обвал.

Теперь у меня нет ни дома, ни подруг, ни Дэниела. Я проиграла всё – даже себя.

Когда мы с Дэниелом разводились, я узнала, как сильно может шуметь тишина. Наша гостиная с панорамными окнами превратилась в судебное заседание: адвокаты, бумаги, его холодный взгляд, будто ледяной сквозняк. Он был убедителен, всегда умел красиво говорить – именно это и погубило меня. Я ушла не только без дома, но и без голоса. Мои слова казались никому не нужными.

Тогда я собрала вещи и уехала. Я не знала куда податься – просто в сторону, подальше. Чем дальше, тем лучше. Я ехала автобусами, ночевала в дешёвых мотелях, и на каждом перекрёстке ловила себя на том, что боюсь встретить его взгляд, его знакомый силуэт.

В какой-то момент я оказалась в Орегоне. Маленький пригород Портленда, окружённый лесом и холмами, казался местом, где можно раствориться.

Именно здесь я увидела объявление на стенде в супермаркете: «Требуется сиделка. Уютный дом, стабильная зарплата. Подробности по телефону».

Телефон дрожал в моих руках, когда я звонила. Мне ответил спокойный женский голос.

– Это миссис Эленор Уитмор. Если вы ответственная и умеете готовить завтрак, мне этого достаточно.

Всё. Ни собеседования, ни долгих вопросов. Она словно знала, что я позвоню.

И вот я стою перед её домом.

Я специально пришла пешком, с тяжёлой дорожной сумкой на плече. Автобус высадил меня у поворота, дальше – по длинной улице с одинаковыми зелёными газонами. Это был самый «американский» пригород, какой я только могла представить: почтовые ящики на ножках, дети на велосипедах, собаки, лающие у заборов. Но чем ближе я подходила, тем страннее становилось ощущение, будто эта картинка слишком глянцевая, слишком вычищенная.

Дом Уитморов выделялся. Белый двухэтажный особняк с верандой, обвитой плющом. Деревянные перила, старое кресло-качалка. Казалось, время здесь остановилось лет двадцать назад. На окнах – тяжёлые занавески, закрытые даже днём.

Я поправила волосы, вдохнула глубже и нажала на звонок.

Дверь открылась почти сразу.

На пороге стояла женщина лет семидесяти трёх. Высокая, тонкая, с серебристыми волосами, собранными в тугой пучок. На ней было длинное платье в серо-голубых тонах, будто она сошла со старой фотографии. Но больше всего поражали глаза.

Светло-голубые, почти прозрачные, слишком внимательные.

– Рэйчел, – произнесла она так, будто знала меня давным-давно. – Я знала, что вы будете именно такой.

Её голос был мягким, но в нём звучало что-то… настойчивое. Как будто это не случайная фраза, а заранее подготовленная.

Я замерла, не зная, что ответить.

– Мы договаривались по телефону, – наконец выдавила я, и мои пальцы крепче сжали ремень сумки.

– Да-да, конечно. – Она отступила, давая пройти. – Входите, дорогая. Дом теперь ваш так же, как и мой.

Я шагнула внутрь.

Первое, что я почувствовала, – запах. Смешение полироли, старых книг и лаванды. Запах, в котором есть уют, но и что-то настораживающее. Половицы под ногами скрипели, будто жаловались на каждый шаг.

Гостиная выглядела так, словно в ней не менялось ничего десятилетиями. Тяжёлые кресла с вышитыми подлокотниками, старый камин с трещинами в мраморе, фотографии в овальных рамках. На стене часы с маятником, медленно отмеряющие тишину.

– Здесь тихо, – сказала миссис Уитмор, словно подслушала мои мысли. – Иногда даже слишком тихо.

Я оглянулась. Она стояла позади меня и всё ещё не сводила глаз с моего лица.

– Тишина – это хорошо, – ответила я, хотя внутри думала обратное. После развода я ненавидела тишину: в ней слишком громко звучали мои собственные мысли.

Мы поднялись по лестнице. На втором этаже – длинный коридор с закрытыми дверями. Она показала мне мою комнату: светлую, с видом на сад. На прикроватной тумбочке уже стояла ваза с живыми цветами.

– Я приготовила это для вас, – сказала она. – Я знала, что вы любите розы.

Я вздрогнула. Я никогда не говорила, что люблю розы. Но они действительно были моими любимыми.

Я открыла рот, чтобы спросить, откуда она знает, но её взгляд остановил меня. В этих голубых глазах было слишком много уверенности, как будто она заранее знала все мои вопросы и мои ответы.

– Устраивайтесь, Рэйчел, – добавила она. – Вы здесь надолго.

Я осталась одна в комнате. Сумка упала на пол, и я долго смотрела на розы. Красные, слишком яркие, будто нарисованные. В горле пересохло.

«С чистого листа», – напомнила я себе. Я приехала сюда, чтобы начать всё заново.

Я ещё не знала, что этот дом не станет для меня началом. Он станет испытанием.

Глава 2

Первые дни прошли в тишине, такой густой, что в ней можно было утонуть.

Снаружи всё выглядело мирно: аккуратный пригород, дома с белыми верандами, стриженые газоны, запах свежего хлеба по утрам. Но стоило закрыть за собой дверь дома миссис Элеоноры Уитмор – и казалось, что ты попадаешь в другое измерение, где воздух тяжелее, чем должен быть, а звуки глохнут, не успев родиться.

Дом жил своей жизнью. Деревянные половицы стонали под шагами, старые часы в гостиной вздыхали каждую минуту, будто вспоминая прошлое. На стенах висели картины – портреты людей, которых я не знала, но чувствовала, что кто-то из них когда-то жил здесь. Иногда мне казалось, что взгляды этих людей следят за мной, едва я отворачиваюсь.

Элеонора Уитмор была женщиной с привычками. Она вставала ровно в шесть утра, не включая свет, и двигалась по дому так уверенно, будто видела его даже в темноте.

Я слышала, как посуда звенит на кухне, как открывается дверь холодильника, как тихо льётся вода из чайника.

Когда я спускалась вниз, она уже сидела за столом, аккуратно разложив перед собой салфетку, ложку и чашку с цветами.

– Доброе утро, – говорила она без тени улыбки, – сегодня день, когда всё может измениться.

Я никогда не знала, что она имела в виду.

На завтрак она ела овсянку с ложкой мёда и двумя дольками апельсина. Всегда двумя. Если я случайно приносила три – она молча убирала лишнюю, будто это нарушало какой-то личный порядок.

На кухне стояли банки с надписями: мука, сахар, чай. Подписи были сделаны старомодным почерком, похожим на тот, каким пишут любовные письма в чёрно-белых фильмах. Всё в этом доме дышало прошлым. Даже холодильник гудел с таким звуком, будто пел всеми забытую мелодию.

Иногда она рассказывала, что раньше здесь было шумно – муж, сын, гости, смех.

Но потом все «разошлись по своим дорогам».

Сын уехал, муж умер, и осталась только она.

Я кивала, не задавая вопросов.

На третий день я заметила на холодильнике магниты – старые, потертые, с названиями городов. Нью-Йорк, Чикаго, Сан-Диего, Майами. Ни одного из Орегона.

– Вы путешествовали? – спросила я как-то утром, стараясь завести разговор.

Она подняла глаза от тарелки и чуть улыбнулась:

– Нет, дорогая. Это вещи человека, который любил дорогу.

Я хотела спросить – кого именно она имеет в виду, – но в этот момент из окна повеяло холодом, и за шторой тихо зашелестели листья.

Она медленно повернула голову к окну, глядя куда-то вдаль.

– Вы слышите? – спросила она. – Ветер всегда приносит с собой чужие голоса. Надо только уметь слушать.

Я не знала, что ответить. В доме стало как-то темнее, хотя солнце ещё стояло высоко.

Вечером я вышла в сад – подышать. Воздух пах мокрой землёй и сосновыми иглами. Вокруг стояла тишина, как будто весь мир уснул.

Я прошла по тропинке вдоль изгороди, увидела старую скамейку у яблони и села.

Достала из кармана фотографию – единственную, что привезла с собой. Я и Дэниел. Мы смеёмся, сидим на пикнике, солнце в волосах.

Я долго смотрела на этот снимок. Хотелось порвать, но рука не поднималась.

Когда я вернулась в дом, Элеонора стояла на веранде.

Она слегка улыбнулась.

– Плодотворная прогулка.

Я вошла внутрь, не отвечая.

На следующий день, когда я готовила ей чай, она вдруг сказала:

– Вам снятся кошмары, Рейчел?

Я чуть не уронила чашку.

– Почему вы спрашиваете?

– Вы плакали ночью. Говорили с кем-то.

– Мне снился дождь, – солгала я.

– Дождь, – повторила она. – Он смывает грязь, но не вину.

Я почувствовала, как сжались пальцы.

К вечеру я решила прибрать в гостиной. На полке стояли фотографии. Семейные.

На одной – Элеонора помоложе, рядом мужчина с добрым лицом. На другой – молодой парень с темными волосами, ямочкой на подбородке и чуть насмешливым взглядом.

Моё сердце застучало быстрее.

Он был похож на Дэниела. Почти одно лицо.

На обороте – надпись: «Моей дорогой Элеоноре. Спасибо за всё. – Д.»

Я уронила фотографию. Стекло звякнуло, но не разбилось.

– Всё в порядке? – спросил за спиной голос.

Я обернулась. Элеонора стояла в дверях.

– Я… просто уронила рамку.

– Не страшно, – ответила она. – Вещи не держат зла. А люди – да.

Она подошла, подняла фотографию, аккуратно протёрла угол платком и поставила на место.

– Это был замечательный молодой человек.

Я почувствовала, как холод пробежал по спине.

Позже, ночью, я проснулась от тихого звука. Казалось, кто-то ходит по коридору.

Я осторожно открыла глаза. Тьма была густая, как чернила. Дверь моей комнаты – приоткрыта.

Я помнила, что закрывала её.

Я подошла и увидела на тумбочке листок бумаги.

На нём аккуратным почерком было написано:

«Сладкий сон редко приходит к тем, кто боится проснуться».

Я выбежала в коридор, но там было пусто. Только тиканье часов.

На следующее утро она встретила меня с обычным спокойствием.

– Вы плохо спали, – сказала она. – Под глазами тени.

– Да, немного.

– Вам стоит меньше думать о прошлом. Оно всё равно догонит.

Я улыбнулась, не отвечая.

– Вы скучаете по нему, – продолжила она.

– По кому?

– По человеку, который умел делать вам больно. Иногда мы скучаем не по людям, а по их привычкам.

Она отхлебнула чай и добавила тихо:

– И не стоит запирать дверь на ночь. Это вызывает недоверие.

В тот день я почти не выходила из комнаты. Но вечером всё же вышла на крыльцо.

Воздух был свежий, пах сиренью. Солнце садилось, окрашивая дома в мягкий оранжевый цвет.

Я стояла, держась за перила, и думала, что, возможно, зря сюда приехала.

И вдруг заметила мужчину. Он шёл по улице, не спеша, с пакетом в руках. Молодой, в очках, в тёплом свитере. Когда он поднял голову, наши взгляды встретились.

Он улыбнулся. Улыбка была простая, искренняя – будто напоминание, что нормальные люди всё ещё существуют.

Я невольно улыбнулась в ответ.

Мужчина коротко кивнул и свернул во двор напротив.

Потом я узнала, что его зовут Марк Дэвис. Он жил один, работал программистом и редко выходил из дома.

Я смотрела ему вслед и впервые за долгое время почувствовала что-то вроде спокойствия.

Как будто кто-то невидимый шепнул: ты не одна.

Я не знала, что именно Марк станет первым человеком, которому я расскажу правду.

И последним, кто поверит мне, когда всё это начнёт рушиться.

Глава 3

Дни в доме миссис Уитмор потекли вязко, как мёд.

Каждое утро начиналось одинаково: запах кофе, скрип половиц, шорох страниц – Элеонора читала газету на веранде, обводя указательным пальцем строки, будто боялась пропустить что-то важное.

Иногда мне казалось, что газеты старые – даты не совпадали, названия давно забытых компаний мелькали на первых полосах. Но я не спрашивала. Здесь вообще не стоило ничего спрашивать: ответы никогда не удовлетворяли, а вопросы раздражали хозяйку.

Дом жил по её ритму. Медленному, упрямому, полному мелких привычек, каждая из которых имела свой смысл. В девять утра – чай. В полдень – прогулка по саду. В шесть вечера – закрыть ставни, «чтобы ночь не заглядывала внутрь».

Я привыкала к этим странностям. Может, потому что сама искала порядок. После развода со мной осталась только усталость – ни цели, ни чувства дома. Иногда я ловила себя на том, что повторяю движения Элеоноры: поправляю подол платья, закрываю двери её способом – дважды, с лёгким толчком, чтобы замок защёлкнулся мягко, без щелчка.

Может, я просто хотела раствориться.

Вечерами я сидела в кухне у окна. На улице горел редкий фонарь, и свет из него падал на гравийную дорожку, по которой никто не ходил. Иногда ветер поднимал пыль, и в этом тусклом свете она походила на снег.

Элеонора почти не разговаривала – только изредка бросала короткие фразы, от которых становилось не по себе.

– Вы сегодня выглядели так же, как она.

– Кто – она?

– Ах, неважно. Всё повторяется, знаете ли.

Я не спрашивала, кто такая «она». Но ночью долго не могла уснуть, слушая, как где-то за стеной что-то скребётся.

На третей неделе я заметила, что стала забывать простые вещи.

Оставляла чайник включённым. Не могла вспомнить, куда положила ключи.

Иногда ловила себя на мысли, что стою посреди комнаты и не понимаю, зачем туда пришла.

Дом будто медленно отнимал у меня внимание, стирал границы между днём и ночью.

Я рассказывала себе, что это усталость, что просто не высыпаюсь, но чем дольше я здесь жила, тем реже могла отличить сны от яви.

Однажды утром Элеонора сказала:

– Вы говорили во сне.

– Правда?

– Да. Всё повторяли одно и то же: «Не трогай».

– Что именно не трогать?

Она посмотрела на меня долго, внимательно.

– Если бы я знала, – ответила она, – я бы вам сказала.

Вечером пошёл дождь. Тяжёлый, медленный, как будто небо вышло из берегов.

Я открыла окно на кухне, чтобы впустить запах мокрой земли. Воздух был свежий, почти сладкий. Где-то вдали громыхнуло.

Дом вздохнул – старые балки скрипнули, будто что-то в нём проснулось.

Я разливала чай, когда в гостиной зазвенело.

Пошла посмотреть. Элеонора спала в кресле, но её рука соскользнула, и ложка упала на пол. Я подняла её – и заметила, что окно напротив приоткрыто.

Слабый ветер колыхал занавеску.

Я подошла, чтобы закрыть – и остановилась.

На подоконнике, в пыли, был отчётливый отпечаток ладони.

Маленькой, аккуратной, как будто женской.

Пальцы будто вдавлены глубоко в дерево, так, словно человек стоял здесь недавно.

Я вытерла пыль, стараясь не думать. Но мысль всё равно вспыхнула: здесь кто-то был.

В ту ночь я долго не могла уснуть.

Шум дождя по крыше убаюкивал, но где-то под ним я слышала другой звук – тихое, ритмичное поскрипывание. Словно шаги.

Шаг.

Пауза.

Шаг.

Я включила свет, но звук не прекратился.

Он шёл сверху. С чердака.

Мне стало неловко от собственной трусости: может, крысы? Дом старый, доски рассохлись. Но сердце всё равно билось так, будто кто-то стоял у самой двери.

Я поднялась, накинула свитер и вышла в коридор.

Дверь на чердак находилась в самом конце, за узким пролётом. Я ни разу её не открывала. Ручка была холодная, шершаво-медная.

Я потянула, и из щели запахло сыростью, пылью и чем-то ещё – запахом старой бумаги, выветрившегося мыла, давно забытого времени.

Ступени скрипнули под ногой. Луна пробивалась сквозь маленькое окошко под крышей, рисуя на полу узкий серебряный прямоугольник.

Наверху стояли коробки, старые сундуки, кресло с выбитой обивкой, зеркало, прикрытое простынёй. Всё дышало застоявшимся воздухом.

И всё же… я чувствовала, что здесь недавно кто-то был.

На полу, посреди комнаты, лежала тетрадь. Обычная, в клетку, с загнутыми уголками. Я подняла её. Пыль не прилипала к пальцам – значит, её недавно брали.

На обложке было написано неровным почерком: «Джейн».

Я открыла наугад.

Первые строки были неуверенными, буквы плясали.

3 марта. Она сегодня снова плакала во сне. Я не могу к ней привыкнуть. Она смотрит на меня, как на врага. Но я ведь только хочу, чтобы ей стало легче.

8 марта. Дом шумит. Я слышу шаги по ночам, будто кто-то ходит по крыше. Миссис Уитмор говорит, что это «он». Я не спрашиваю, кто это. Боюсь услышать ответ.

17 марта. Думаю, мне нужно уехать. Сегодня ночью кто-то стоял у моей кровати.

Дальше – пустые страницы. Остальные, похоже, вырвали.

Я долго стояла, уставившись на эти строки. «Она» – может быть, хозяйка? «Он» – кто?

В комнате стало холодно. Я обернулась и увидела, что простыня с зеркала сползла наполовину. Лунный свет упал на стекло.

В отражении я увидела женщину – усталую, с впалыми глазами, но… это была не я.

Лицо похожее, но взгляд другой: безнадёжный, будто прощающийся.

Она шевельнула губами.

Я не услышала звука, но ясно поняла, что она сказала:

«Беги».

Я споткнулась о коробку, едва не уронив тетрадь, и бросилась вниз.

На лестнице дрожали руки, пульс стучал в висках.

Я едва не упала, выскочила в коридор – и замерла.

Внизу, у подножия лестницы, стояла Элеонора.

Она держала в руке свечу – дрожащий огонёк выхватывал из темноты её лицо, бледное, словно вырезанное из воска.

– Что вы там делали, Рейчел? – тихо спросила она.

– Я… услышала шаги, подумала…

– Там никто не ходит, – перебила она. – Чердак должен оставаться закрытым.

– Почему?

– Потому что не всё прошлое любит, когда его тревожат.

Она сделала шаг ближе. Огонёк свечи отразился в её глазах – и на миг показалось, будто они не голубые, а серые, как мокрый камень.

– Вы трогали что-нибудь?

– Нет. – Я спрятала тетрадь за спину.

– Это неправда, – сказала она почти ласково. – Вы ведь не умеете не трогать.

Она подошла совсем близко, и я почувствовала запах лаванды, смешанный с чем-то металлическим – как ржавчина или кровь.

– Не бойтесь, – добавила она. – Здесь все делают одно и то же. Сначала ищут ответы, потом – двери. Но дверь всегда заперта изнутри.

Я не поняла, что она имеет в виду. Она развернулась и ушла, оставив меня в темноте.

В своей комнате я задвинула щеколду, хотя знала, что это бессмысленно.

Луна всё ещё светила, бросая на пол серебряные полосы. На подоконнике что-то блеснуло.

Я подошла – и увидела маленькую брошь в виде бабочки.

Серебряную. Мою.

Я потеряла её несколько месяцев назад, ещё в Чикаго.

Я опустилась на кровать, чувствуя, как мир вокруг сжимается.

Теперь я знала: в этом доме не бывает совпадений.

А когда я всё-таки задремала под утро, мне снился женский голос, шепчущий прямо в ухо:

«Она знала тебя ещё до того, как ты вошла в дом».

Глава 4

Утро вошло в дом тихо, как кошка: сначала свет разлохматил края штор, потом протянулся по ковру к креслу, где на подлокотнике ночевала заблудившаяся нитка. Я лежала на спине, ощущая, как простыня холодит запястья, и пыталась вспомнить, что именно заставило меня проснуться: сон, в котором я бежала по коридору, или тишина, ставшая вдруг слишком резкой, как натянутая струна.

На тумбочке всё стояло так же – лампа с матовым плафоном, стакан воды, маленькая записная книжка, куда я не записывала ничего уже недели две. Брошь-бабочка, найденная ночью, блеснула крылом в косом свете. Я провела пальцем по холодному серебру – оно было гладким, настоящим, и от этого почему-то становилось не легче. Вещи прошлого, вернувшиеся сами, всегда имеют какую-то будто свою волю.

Дом просыпался неторопливо. Снизу донёсся звук – чайная ложка встретилась с фарфором, будто кто-то подал знак: можно вставать. Я натянула свитер, собрала волосы в тугой хвост и вышла в коридор. Половицы под ногами отозвались знакомым шёпотом. В зеркало на стене лучше было не смотреть – не потому, что я боялась увидеть там кого-то ещё, а потому, что моё собственное лицо за последние недели стало чужим: тень под глазами, упрямо поджатые губы, взгляд, который с трудом выдерживает сам себя в зеркале.

На кухне пахло тостами и кипящей водой. Элеонора сидела за столом – прямая, как струна, в сером кардигане, застёгнутом на все пуговицы. Её руки лежали на скатерти ладонями вниз, глаза чуть прищурены, будто она смотрела не на меня, а сквозь меня, в то прошлое, которое всегда было для неё ближе настоящего.

– Доброе утро, – сказала я.

– Сегодня вы двигались тихо, – ответила она после паузы. – Как будто боялись разбудить дом.

Я поставила на плиту молоко, насыпала овсянку в кастрюлю. Ритуалы здесь были важнее слов: две дольки апельсина на блюдце, чай заваривать легким кипятком, не крутым, мёд класть в конце. В этих мелочах было спасение – всё, что можно было сделать гладко, без заноз.

– Вы спали? – спросила она тем же ровным тоном.

– Немного.

– Это уже кое-что, – Элеонора повела плечом, будто сбрасывала невидимую пылинку. – Сегодня я хочу, чтобы вы вынесли на веранду плед. Сад пахнет сыростью. Иногда сырость приносит воспоминания.

Я кивнула. Она любила говорить загадками в те утра, когда за ночь ей снились «шепчущие стены» – так она выражалась, будто дом разговаривал с ней на равных.

Мы ели молча. Часы в гостиной отмеряли минуты с таким достоинством, словно каждая была драгоценностью. Когда я подавала ей чай, Элеонора посмотрела на моё запястье – брошь покоилась там, где я обычно носила браслет, – и едва заметно улыбнулась.

– Вам идёт, – сказала она. – Удивительно, как некоторые вещи возвращаются к тем, кто их не искал.

– Иногда их возвращают, – ответила я, не глядя.

– Иногда, – согласилась она. – Но и тогда они находят дорогу только к тем, кто готов.

После завтрака я вынесла на веранду плед, встряхнула – из него посыпались крошечные пылинки, будто из старой книги. Во дворе клены стояли неподвижно; листья ещё держались, но уже каждый лёгкий ветерок был для них угрозой. Воздух пах мокрым деревом и чем-то сладковатым, знакомым с детства: так пахли школьные классы в первые дни осени, когда на подоконниках лежали яблоки.

Я присела на ступеньку, обняв колени. С улицы донёсся короткий стук молотка – кто-то ремонтировал забор или крышу. Мы жили в конце улицы; левее начинался лес, справа тянулись такие же белые дома, только более ухоженные.

Он появился так же тихо, как утро. Просто шёл по тропинке вдоль своего двора, придерживал плечом створку калитки. В руках у него был свёрток – длинная узкая коробка, перевязанная бечёвкой. Он остановился, заметив меня, и кивнул, как кивают тем, кого видят не первый раз.

– Доброе утро, – сказал он через улицу. Голос негромкий, без слащавой любезности, которой часто злоупотребляют незнакомцы. – Я Марк. Марк Дэвис. Мы, кажется, соседи.

– Рейчел, – ответила я. К имени здесь всегда хотелось прибавить «Беннет», но я удержалась.

– У вас, кажется, скрипит петля на калитке, – заметил он, кивая в сторону нашего забора. – Если хотите, могу посмотреть. У меня как раз с собой масло…

Он поднял коробку, как доказательство, будто у каждого слова должен быть материальный эквивалент. На бечёвке дрожала капля света.

– Это удобно, – сказала я, – когда всё, что нужно, уже в руках.

Он улыбнулся уголком губ, без самодовольства, и через секунду уже стоял у нашей калитки. Движения у него были точные, неторопливые – так двигаются люди, привыкшие к коду и винтикам, знающие, что ошибка – это не катастрофа, а всего лишь строка, которую можно переписать. Он вынул из коробки банку, тряпку, маленькую отвёртку. Масло легло на петлю тонкой дорожкой, калитка вздохнула с облегчением и перестала жаловаться.

– Так лучше, – сказал Марк, открывая и закрывая её дважды. – Иногда достаточно одного верного жеста, и всё начинает работать.

– Если бы это было правдой, – сказала я, – у меня давно всё было бы в порядке.

Он посмотрел на меня внимательнее, но не спросил «почему». И это мне понравилось больше всего: он оставлял пространство, как будто понимал – не каждое молчание нужно разрезать ножом вопроса.

– Если понадобится инструмент, – произнёс он после короткой паузы, – я обычно дома. У меня горит свет на чердаке – вы его увидите издалека. Иногда я работаю по ночам.

– Заметила, – вырвалось у меня. Я и правда видела по вечерам прямоугольник света в его мансардном окне, словно там пересчитывали звёзды.

– Тогда… до вечера, – кивнул он. – Или до света.

Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся за дверью. Воздух вокруг успел нагреться, а в груди, где обычно сидела маленькая чёрная птица, на миг стало тише.

Вернувшись в дом, я поднялась на второй этаж. Комната хранила мой запах, как вода держит отражение. Я достала из-под матраса тетрадь – дневник Джейн. Пальцы сами нашли нужную страницу: буквы плясали, двоились, но смысл был неожиданно прозрачным.

«19 марта. Сегодня она сказала, что слышит голос Майкла в звуке чайника. Что это за чушь? Но когда чайник закипел, мне тоже послышалось что-то… не слова, а интонация. Как будто чем-то недовольный ребёнок просит не выключать его слишком рано».

Я улыбнулась непроизвольно – это была одна из тех улыбок, которые больше похожи на гримасу. Дом действительно любил говорить голосами предметов. Иногда холодильник уговаривал не бросать еду, иногда часы в гостиной торжественно объявляли, что всё произойдёт ровно в шесть, а иногда скрип ступеней складывался в слово «осторожно», и ты переставал верить в случайность.

Я перелистнула дальше.

«22 марта. Мне кажется, я ошиблась в самом главном. Я думала, что она хочет наказать меня. А она хочет… чтобы я стала кем-то другим. Не Джейн. Не собой. Как будто в этом доме есть форма, и я должна в неё вписаться. Если не впишусь – меня вытолкнет. Если впишусь – исчезну».

Слова попали слишком метко. Я положила ладонь на страницу – буквы под кожей будто отозвались, как хрупкие кости. Иногда чтение чужого дневника – это как кража дыхания.

Снизу позвали – не голосом, а звоном чашки о блюдце: условный сигнал, который Элеонора выучила за долгие годы одиночества. Я убрала тетрадь назад, туда, где матрас чуть выгибался над рейками, и спустилась.

– Вы долго, – сказала она, не глядя. Её пальцы аккуратно перебирали стопку писем – ещё с тех времен, когда почерк имел значение.

– Прибирала, – ответила я. – И читала.

– Что именно? – Она приподняла бровь; брови у неё были тонкие, будто нарисованные карандашом.

– Справочник лекарств, – соврала я. – Здесь, кажется, закончились ваши капсулы.

Она кивнула. В такие минуты она казалась почти мягкой: как тонкий лёд на лужице в ноябре – чуть тронь, и провалишься. Я поставила перед ней ланч, сегодня это был крем-суп из тыквы, и села напротив. Её взгляд задержался на моём запястье снова.

– Вы не спрашивали меня про неё, – сказала она, и взгляд упал на бабочку. – А ведь могли бы.

– Я не уверена, что хочу знать ответ.

– Иногда незнание – худшая форма знания, – произнесла она, отпивая из чашки. – Брошь привезли из Чикаго. Её нашли среди личных вещей. Я сохранила. Вы бы тоже сохранили, если бы от человека осталась только горсть металлических признаков.

Она редко говорила так прямо. Внутри что-то щёлкнуло – не от боли, от узнавания. Голова чуть закружилась, и я посмотрела в окно, чтобы вернуть себе устойчивость.

– После обеда вы можете сходить в магазин, – добавила Элеонора, как будто между двумя фразами не пролегла пропасть. – Возьмите список. И… – тут она задержала взгляд на моём лице, как врач, который хочет убедиться, что пациент услышал главное, – не задерживайтесь у озера.

– Почему?

– Иногда вода отражает лишнее.

Она поднялась из-за стола с той же невесомой грацией, с какой плывёт по комнате тень от шторы, и ушла в гостиную. Я стояла, держа в руке список, и пыталась понять, чего боюсь сейчас больше: воды, которая отражает, или стекла, которое запоминает.

Дорога до магазина шла вдоль фасадов, где каждый дом пытался быть похожим на соседа и всё равно выдавал что-то своё. На одном крыльце стояли резные тыквы с кривыми улыбками; на другом – велосипед, у которого давно спустили колёса. Птицы перелетали с ветки на ветку. В пакете скупо стукнули банки с супом и коробка чая.

Возвращаясь, я увидела Марка. Он стоял у своего почтового ящика, сортировал письма – жест почти интимный для одинокого человека. Увидев меня, он поднял руку, и я, совершенно не планируя, остановилась.

– Тяжело? – спросил он, показывая на пакет.

– Скорее громко, – ответила я. – Банки любят говорить, когда рядом нет людей.

– У банок богатый словарный запас, – согласился он, не улыбаясь, чтобы не разрушить тонкую комичность замечания. – Если… если вам понадобится кто-то, кто умеет слушать банки, я рядом.

Слова были странными, но именно странность их украшала. Я кивнула, и мы молча пошли каждый к своей калитке – как два человека, которые только учатся ходить одной улицей.

Дома я помыла яблоко и съела его на веранде. Сок был прохладным, сладость – мягкой. В саду кто-то прошуршал – возможно, белка. Я сидела долго, пытаясь удержать этот редкий, как солнечный зайчик, покой.

Вечером, когда зажглись первые окна на улице, я снова достала тетрадь. Чтение стало почти ритуалом: сначала два вдоха, один выдох, потом – пальцами по краю страниц, чтобы убедиться, что бумага ещё здесь, что буквы не стерлись.

«25 марта. Сегодня она сказала, что я ей подхожу по росту. Я спросила – для чего? Она ответила: «Для памяти». Я смеялась, а потом… перестала. Потому что поняла, что в этом доме смех – это всегда маленькая уступка».

Я закрыла глаза. В темноте слова звучали ещё отчётливее. «Подхожу по росту». Это ведь не просто оборот – это мерка. Мера того, во что тебя хотят вписать.

Поздно вечером, умывшись, я постояла у зеркала. В отражении комната выглядела чуть иной: лампа как будто наклонилась в другую сторону, тень от стула лизала ковер, не касаясь ножек. Я не испугалась – просто поняла, что граница между «кажется» и «есть» здесь всегда будет зыбкой, как кромка воды на песке.

Ночью мне не снилось ничего – по крайней мере, ничто не запомнилось. Я проснулась от привычного тиканья; оно стало частью сердцебиения, и иногда я ловила себя на том, что подстраиваю вдохи под маятник.

Я не знала, сколько ещё продлится такая жизнь, похожая на шёпот. Но в тот день у меня впервые возникло ощутимое, как тёплая кружка в ладонях, чувство: у тишины есть не только лицо страха, но и лицо возможности.

Перед тем как погасить свет, я взяла брошь с тумбочки и приколола к вороту халата. Крыло чуть задело кожу – тонкий укол, который заставил меня улыбнуться. Иногда, чтобы поверить в реальность, нужно почувствовать её острие.

Дом не возражал. Он просто дышал. И я, наконец, дышала в такт с ним.

Глава 5

С каждым днём я всё отчётливее понимала: в этом доме время не идёт – оно бежит по кругу. Оно делает обход, как ночной сторож, и возвращается туда, где ему однажды было хорошо. Одни и те же звуки повторялись с почти музыкальной точностью – скрип второй ступени, вздох холодильника в полдень, короткий треск в радиаторе перед ужином. Я ловила себя на том, что жду их, как ждут реплик в знакомой пьесе: если звук опаздывал, в груди поднималась тревога – не случилось ли чего-то с самой тканью дня.

Я старалась держаться за простые вещи. За порядок. За движения, в которых есть логика. Утром – окно на проветривание, стакан воды до завтрака, щепотка соли в овсянку. Если я могла хотя бы этим управлять, значит, ещё не всё потеряно.

На кухне было особенно тихо. Воздух сохранял запахи – вчерашнего супа, лаванды, которой Элеонора натирала полку с посудой, и ещё чего-то – тонкий, едва уловимый аромат старой бумаги, будто в этом доме когда-то читали вслух и слова до сих пор висели под потолком, как лёгкие паутинки. Я мыла яблоко, медленно, дотошно, пока вода не перестала мутнеть, и слушала, как дом отвечает: капля упала в мойку – в другой комнате что-то щёлкнуло, как электрический выключатель, и затихло.

Элеонора в такие утра сидела у окна столовой и перебирала письма. Она не читала их по-настоящему – скорее, пробиралась на ощупь, узнавая шершавость конверта, скос бумаги, как распознают знакомую вещь в темноте. Иногда она переворачивала конверт и проводила по шву ногтем – звук тонкий, сухой, будто ножом по стеклу.

– Сегодня вы открывали окна тише, – сказала она, не поворачивая головы.

– Я старалась, – ответила я.

– Это чувствуется. Дом не любит, когда с ним резки.

Она говорила так, будто дом был стариком, которого можно обидеть хлопком двери. Я улыбнулась краем губ – привычка, чтобы не спорить, – и поставила перед ней чай. По краю чашки шла трещинка, похожая на белую нить, и каждый раз, когда я наливала в нее что-то, мне чудилось, что нить чуть удлиняется.

Завтрак мы поглощали молча. Я резала апельсин вдоль, как она любила, освобождала две дольки от плёнки – нож входил в мякоть с мягким сопротивлением, сок оставался на пальцах. В такие минуты я чувствовала своё тело лучше, чем мысли. Телу вообще живётся проще: оно не спорит, не вспоминает, не выносит приговоров – оно только реагирует. Я завидовала ему.

– После завтрака, Рейчел, протрите рамки фотографий, – сказала она. – И не переставляйте. Порядок – единственная форма памяти, которую можно контролировать.

Я кивнула. Порядок так порядок.

Фотографии висели в гостиной рядами, как внезапно собравшиеся родственники. Люди в овалах, люди в прямоугольниках, лица серьёзные и выцветшие, надежды, на которых уже лежит пыль. Я протирала стекло короткими движениями – от края к краю, почти не касаясь рамки – и видела в отражении свои руки. В одном из снимков – Элеонора в молодости, платье с узкой талией, взгляд упрямый, как у человека, который привык добиваться своего. Рядом – мальчик лет десяти, без подписи. Я задержалась на нём: волосы торчат вихрами, улыбка в пол-лица. Кто он? Майкл? Сын, о котором она часто говорит?

– Ту не трогайте, – ровно сказала Элеонора из двери.

– Я только стекло…

– Стекло тоже не надо.

Я убрала руку. Её способность появляться бесшумно будила во мне то ли уважение, то ли раздражение. В ней было много «слишком»: слишком прямая спина, слишком ясный взгляд, слишком объективные замечания о субъективном.

Дневник Джейн я теперь прятала не под матрасом, а между двойными досками на дне шкафа – доски слегка расходились, если нажать на них в нужной точке, и я, обнаружив это случайно, испытала почти детскую радость: тайник – тоже форма контроля, старательно отобранная кроха свободы. Читала я по вечерам или когда Элеонора засыпала в кресле, положив ладонь на подлокотник, будто пытаясь обуздать свой сон.

С этого утреннего чтения всё и началось. Я открыла тетрадь на странице, где уголок был загнут – Джейн явно делала это неряшливо, на бегу, от чего страницы слегка топорщились в месте сгиба.

«26 марта. Сегодня она сказала: “Ты подходишь мне по росту.” Я смеялась. Потом стояла у зеркала и пыталась понять, что именно она имеет в виду. Иногда мне кажется, что в этом доме на тебя пытаются надеть чью-то мимику. Чужую память. Чужой способ молчать».

Я невольно посмотрела на своё отражение в стекле буфета. Лицо – как из неброской рекламы: аккуратно собранные волосы, простая кофта, чистая кожа. Но взгляд… взгляд чем-то отличался от того, что я помнила в Чикаго: он стал более закрытым.

Я положила тетрадь обратно и спустилась на веранду встряхнуть плед. Небо было низкое, как крышка, прибитая к коробке. Соседский клён вздрогнул и сбросил пару листьев – лист падал неохотно, будто держался за воздух, пока мог. За оградой донёсся лай, потом глухой удар – кто-то закрыл багажник. Город жил своей внешней жизнью, корректной и невозмутимой, и я иногда завидовала этой способности – оставаться безучастным.

На обратном пути с веранды я услышала знакомый звук: скрип калитки – теперь уже не жалобный, а почти довольный. Марк, подумалось, смазал её на совесть. Мы виделись неловко и коротко – жизнь двух людей, живущих напротив, скроена из таких «коротко»: взгляд на почтовый ящик, нейтральный жест рукой, редкое «доброе утро» через улицу, по вкусу как разведённый водой кофе. Но этого было неожиданно достаточно – меня успокаивал сам факт, что есть кто-то, чьё присутствие не создаёт давления воздуха в комнате.

– Рейчел… – позвала Элеонора тихо, но так, что в голосе звенело железо. – Сегодня я не хочу, чтобы вы подходили к озеру.

– Почему?

– Вода иногда врёт.

– А вы?

Она улыбнулась, не обижаясь.

– Я – никогда. Я ошибаюсь, но не вру. Это разные вещи.

Я вспомнила записку, которую нашла ночью у двери – «Не верь тому, что она говорит. Дж.» – и ощутила, как между лопатками поднимается прохлада. Не столько от слов, сколько от вопроса: кто написал? Джейн? Элеонора? Когда? И главное – как записка оказалась у моего порога?

Список для магазина был короткий – хлеб, молоко, мёд, спички – и я, вытерев руки о полотенце, машинально засунула его в карман. Я думала, что быстро сбегаю и вернусь до обеда. Но ноги сами повели меня по другой траектории – по тропинке, где мокрая земля постепенно облепляет кроссовки, к низкому мостку над водой. Озеро в такую погоду выглядело как недописанное письмо – строчки есть, смысла пока нет.

Марк оказался здесь, – будто он и был всегда частью этой картины. Свитер у него чуть висел на плечах, волосы будто слиплись, и от него пахло чем-то чистым – не шампунем даже, а утренним воздухом.

– Сложно удержаться? – спросил он, кивая на воду.

– Сложно не идти туда, куда не велят, – ответила я.

Он усмехнулся, но быстро убрал улыбку, словно чего-то испугался.

– Я принёс яблоки, – сказал он, приподнимая бумажный пакет.

Мы сели на лавку. Яблоко в руке было тяжёлым, как маленький камень, и холодным. Я надкусила его – кислота обожгла язык, и я на секунду зажмурилась, пойманная врасплох этой внезапной вкусовой волной.

– Иногда я думаю, что умный дом – это дом, в котором умеют жить вещи, – сказал Марк, глядя на воду. – Не люди. Люди всё портят.

– Вы программист, – отозвалась я. – Вы верите, что любой дом можно переписать как код.

– Нет, – он покачал головой. – Я верю, что любые ошибки можно признать. Это разные задачи.

Его спокойствие было почти лечебным. Он не выспрашивал и не объяснял – только подставлял плечо тишине, и она об него не ломалась. Я хотела спросить: «Почему вы так смотрите на меня?», но не спросила. Вопросы уязвимей молчания.

– Если случится так, что вам нужно будет позвонить ночью, – произнёс он, – позвоните. Номер на вашей веранде, под горшком с розмарином. Я записал его недели две назад. Не знаю, зачем.

– Знаете, – сказала я. И, наверное, в этот момент мы оба поняли, что знали.

Возвращаясь, я поймала себя на странном ощущении: мне стало легче дышать. Не потому, что проблема разрешилась, а потому что где-то, через дорогу, есть окно, в котором по вечерам горит лампа, и это значит, что если мир провалится, есть точка опоры – пусть и маленькая, как гвоздь в стене.

Элеонора встретила меня на пороге с непроницаемым лицом.

– Я думала, вы задержитесь дольше, – сказала она. – Озеро любит тех, кто приходит к нему с вопросами.

– У меня сегодня не было вопросов, – ответила я.

– Это ненадолго, – мягко произнесла она. – Вопросы возвращаются внезапно, как птицы.

Я прошла на кухню, убрала покупки. Мёд был густой, темнее обычного, с запахом гречки. Я поймала себя на том, что вспоминаю, как в Чикаго мы с мужем спорили о сортах мёда – какой «правильный». Мы тогда спорили обо всём: о шкафах, которые, по его мнению, стоило менять раз в три года, о платьях, которые казались ему «слишком скучными». Забавно: всё это исчезло, а привычка держать спину так, как будто тебя всегда оценивают, осталась.

После обеда Элеонора задремала – склонив голову к спинке кресла, с ладонью на груди. Я тихо прошла в свою комнату, закрыла дверь и достала тетрадь. Знаки карандаша на полях – Джейн иногда что-то подчёркивала.

«30 марта. Она поставила у порога блюдце молока. Сказала: “Для тишины.” Утром молока не было, только след – как будто кто-то пяткой наступил в жидкость и ушёл. Я не спала почти всю ночь. Дом всё время шептал».

Я едва слышно рассмеялась – невольно, от странной точности образа.

Дальше почерк становился неровнее.

«1 апреля. Я ошибалась. Она не хочет меня наказать. Она хочет, чтобы я стала… не знаю кем. Моложе? Тише? Согласной на всё? Мне страшно. Я боюсь, что однажды проснусь, а в зеркале – не я».

Я положила ладонь на страницу. Тёплая бумага – так бывает, когда читаешь долго, не замечая, как время снова пошло по кругу. Я услышала внизу лёгкое движение – не шаг, а скольжение, как если бы шёлк сползал с гладкого стола. Прислушалась. Тишина у нас была густая – в неё можно было входить, как в воду, и она обнимала со всех сторон.

– Рейчел, – позвала Элеонора. – Когда вынесете мусор, не кладите пакет рядом с калиткой. Собаки разорвут. И не оставляйте свет в ванной. Свет зовёт.

– Кого?

– Тех, кто хочет вернуться.

Я выдохнула и усмехнулась сама себе: если бы я когда-то услышала подобное в Чикаго, я бы легкомысленно назвала это «странностями пожилого возраста». Здесь же такие фразы вписывались в реальность, как уголёк в золу – естественно и чуть обжигая.

К вечеру налетела хмарь. Дождь сначала стал шить редкими стежками по асфальту, потом перешёл на частую строчку. Я закрыла ставни в гостиной – две защёлки легли в пазы с удовлетворённым щелчком – и на мгновение задержала ладонь на холодном металле. «Порядок – форма памяти», – сказала утром Элеонора, и я поймала себя на том, что начинаю понимать, как именно порядок удерживает дом от распада.

Ночью, ровно в два, меня разбудил звук. Не громкий – скорей из тех, что разум готов принять за продолжение сна: лёгкое «тук-тук-тук» в ровном темпе, как карандаш по столу. Я лежала и считала – три удара, пауза, три удара. И вдруг вспомнила строку из дневника: «Если услышишь стук по ночам – это не дом. Это она проверяет, спишь ли ты».

Я встала, подошла к двери босиком – ковёр под пальцами был прохладный и немного шершавый – и прислонилась ухом к дереву. По ту сторону было тихо. Настолько, что я слышала, как в собственном ухе бьётся кровь. Я взяла ручку – фарфоровая, с синей прожилкой – и, не открывая, сказала:

– Я не сплю.

Никто не ответил.

Я стояла ещё, пока не закололо в ступнях, и вернулась в постель. Свет выключать не стала. Лампа давала мягкий, чуть золотистый ореол, в нём вещи выглядели безобиднее: стул становился стулом, а не тенью, зеркало – стеклом, а не воротами в ад. Я положила на тумбочку брошь – крыло коснулось дерева, и его прохлада почти сразу стала привычной. Я любила её вес – он подтверждал, что вещь – это вещь, а не мысль.

Сон пришёл так, как приходит незваный гость, – сел на край кровати и долго не представлялся. Мне снилось не озеро, не дом, не Чикаго; снились чьи-то руки – тонкие, умные – и голос, который сказал: «Больше не ищи виноватых». Я во сне кивнула – и проснулась, чувствуя, как влажная прохлада утреннего воздуха входит через щель в окне.

Снизу тягуче зевнул холодильник. Часы ровно пробили пять. И я, не двигаясь, подумала: может быть, жить – это и есть уметь выдержать повтор. И постепенно, очень постепенно, добавлять к нему разницу – как музыкант, который каждый день играет одну и ту же гамму, но слышит в ней новые обертона.

Я закрыла глаза ещё на минуту, затем встала. Сегодня мне предстояло многое: протереть полки, заменить лампу в коридоре, зайти в аптеку, позвонить (или не позвонить) Марку. Но важнее всего было другое – прочитать следующую страницу дневника. Там, где строчки уже начинали расползаться, как мокрые чернила, и всё же упрямо держались за смысл.

Глава 6

Утро выдалось сухим и вязким, словно солнце за окном не хотело просыпаться. Воздух стоял неподвижный, плотный – будто и сам дом не решался вздохнуть. Я открыла окно: с улицы потянуло влажной землёй, прелыми листьями и железным запахом дождя, который ещё только собирался. Где-то далеко залаяла собака – одинокий звук, упавший в туман, как камешек в воду.

Элеонора уже сидела в своём кресле у окна, как сидела каждое утро. В сером кардигане, застёгнутом на все пуговицы, с прямой спиной, словно даже старость не могла заставить её опереться на подлокотник. С этого места она могла видеть весь двор – и калитку, и клён у соседей, и озеро вдали, которое блестело, если солнце выходило из-за туч.

– Вы сегодня рано, – сказала она, не поворачивая головы. Голос у неё был чистый, как струна, слегка охрипший после сна. – Дом ещё не проснулся.

– Мне не спалось, – ответила я. – Хотелось свежего воздуха.

– Воздух – опасная штука, – произнесла она задумчиво. – Он может принести то, от чего вы бежите.

Я не стала уточнять, что она имеет в виду. С ней вопросы редко приводили к ответам – чаще к новым загадкам.

На кухне я завтракала почти в тишине: нож ровно резал хлеб, чайник шипел, выпуская пар, а ложка звенела о край чашки – тихо, как будто боялась потревожить хозяйку. Эти звуки стали для меня чем-то вроде сердцебиения дома. Если вдруг один из них пропадал, меня охватывало беспокойство, как будто исчезал кусочек реальности.

Когда я поставила перед Элеонорой завтрак, она посмотрела на меня долгим, чуть рассеянным взглядом.

– Вчера вы разговаривали с соседом, – сказала она спокойно. – С Марком.

Я вздрогнула.

– Мы случайно встретились у озера.

– Случайностей не бывает, – произнесла она. – Люди появляются вовремя. Одни – чтобы помочь, другие – чтобы проверить.

Её глаза блестели – не гневом, не ревностью, а тем холодным любопытством, которое бывает у человека, давно разочаровавшегося в себе и других.

– И кем вы считаете Марка? – спросила я.

– Не знаю, – ответила она. – Время покажет. У него взгляд человека, который уже потерял больше, чем хотел.

Я отвела глаза. Иногда казалось, что Элеонора видит слишком много – как будто ей знакомы не только мои движения, но и мысли, едва сформировавшиеся в голове.

После завтрака я вышла во двор. Воздух стал ещё тяжелее – серое небо висело над крышами, готовое пролиться дождём. Соседская калитка была приоткрыта, а за ней был Марк. Он стоял с банкой краски в одной руке и кистью в другой. Увидев меня, поднял голову и улыбнулся: коротко, просто, будто это жест, не требующий слов.

– Доброе утро, – сказал он. – Решил, что пора обновить забор. Краска осталась, хотите – покрашу и вашу калитку?

– А я не знала, что вы такой деятельный сосед, – сказала я, пытаясь улыбнуться.

– Не деятельный, – ответил он, – просто не умею без дела сидеть. И цвет этот, серо-зелёный, вроде бы успокаивающий.

Он окунул кисть в банку, провёл по доске – краска ложилась ровно, блестела под облачным светом. Движения его были неторопливы, аккуратны, будто он чинит не забор, а что-то гораздо более хрупкое.

Я стояла рядом, глядя, как новая краска постепенно вытесняет старую, и подумала, что, может, жизнь действительно похожа на этот процесс – ты просто накладываешь слой за слоем, пока не перестаёшь различать, где старая боль, а где новая попытка начать.

– Вам здесь нравится? – спросил он, не отрывая взгляда от доски.

– Не знаю. Здесь слишком тихо. Иногда кажется, что от тишины звенит в ушах.

– Тишина не всегда враг, – сказал он. – Просто нужно научиться слушать, что она говорит.

– А если ничего не говорит?

– Значит, говорит слишком тихо, – усмехнулся он.

Мы замолчали. Где-то вдалеке пролетела ворона, и этот звук показался странно громким – как будто напоминание, что мир всё ещё живёт по своим законам.

Когда я вернулась домой, Элеонора сидела в гостиной с раскрытой книгой. На коленях – «Дом с семью фронтонами» в старом переплёте, страницы пожелтели, как старая ткань. Она не читала – просто держала, поглаживая обложку.

– Он помогал вам? – спросила она, не поднимая глаз.

– Просто красил калитку.

– Люди редко делают что-то просто так, – заметила она. – Особенно мужчины.

Я сдержала желание ответить. Иногда её фразы звучали как проверка: не на что ты скажешь, а как.

Она закрыла книгу и посмотрела на меня.

– Вы ведь не верите в совпадения?

– Наверное, нет.

– А зря, – сказала она. – Совпадения – это почерк судьбы. Просто мы слишком заняты, чтобы читать.

Она встала, медленно подошла к окну.

– Мой сын тоже не верил, – тихо добавила она. – Всё пытался всё рассчитать, всё предусмотреть. Пока жизнь не доказала ему обратное.

Я молчала. В такие минуты любое слово казалось вторжением в чужую боль.

Вечером я снова достала из шкафа дневник Джейн.

Лампа светила мягко, страницы поблёкли, будто от солнца. Почерк был нервный, но красивый, буквы с наклоном, как будто писались на бегу.

«2 апреля. Сегодня она была мягче, почти ласковая. Говорила, что я напоминаю ей кого-то из прошлого. Я спросила – кого. Она улыбнулась и сказала: “Тебя, но до того, как ты стала тобой.” Я не поняла. Потом увидела на комоде фотографию – женщину, похожую на меня. Может, так и должно быть. Этот дом выбирает себе лица.”

Я перечитала абзац несколько раз.

«Этот дом выбирает себе лица».

Фраза застряла где-то между грудью и горлом.

Я подняла глаза на зеркало – в нём отражалась я, комната, лампа и кусочек стены за спиной. И на миг мне показалось, что за плечом мелькнула тень. Не резкая – скорее мягкое движение, будто кто-то прошёл и исчез. Я быстро обернулась. Пусто. Только штору чуть качнуло сквозняком.

Я вздохнула, заставив себя вернуться к дневнику.

«3 апреля. Иногда мне кажется, что я говорю её словами. Что думаю её мыслями. Может быть, я просто постепенно становлюсь ею?»

Я захлопнула тетрадь и какое-то время просто сидела, чувствуя, как от страха холодеют руки.

Дом был слишком тих. Даже часы, казалось, перестали тикать.

Поздно вечером я спустилась на кухню. Хотела налить воды – во рту пересохло. В окне был виден тёмный двор и едва различимая полоска дороги. И вдруг вдалеке, в доме напротив, вспыхнул свет – квадрат в темноте. Марк, наверное, снова работает по ночам. Это окно стало для меня чем-то вроде маяка. Пока оно горит, мир остаётся устойчивым.

Я стояла, глядя на этот свет, и не заметила, как позади послышались шаги.

– Вы не спите, – сказала Элеонора.

Я обернулась. Она стояла в дверях босиком, в длинном халате, волосы распущены, лицо бледное, но спокойное.

– Хотела воды, – сказала я.

– Вода – странная вещь, – произнесла она, подходя ближе. – Она умеет хранить память. Иногда, когда пьёшь, можно вспомнить не то, что хочешь.

Я молчала. Она стояла совсем рядом. От неё пахло лавандой и чем-то железным, будто ключами.

– Осторожнее с дневником, Рейчел, – сказала она вдруг. – Некоторые страницы лучше не читать.

Я вздрогнула.

– Вы знали о нём?

– Конечно. Всё, что нужно дому, он не прячет от меня.

Она развернулась и вышла, скользя мягко, как тень.

Я стояла посреди кухни с кувшином в руках и слушала, как в трубах бежит вода – ровно, спокойно, как будто ничего не произошло. Но в этом ровном шуме я вдруг различила дыхание. Не своё, не её. Как будто дом вздохнул.

Я поставила кувшин на стол и зажгла свет ярче.

В отражении окна я увидела своё лицо – бледное, уставшее, но странно спокойное. И подумала: страх имеет свойство становиться привычкой. Стоит ему задержаться – и он перестаёт казаться чужим.

Глава 7

Дождь шёл всю ночь. Не уверенно, не бурно, а упрямо – как будто не хотел прекращаться из принципа. К утру воздух стал густым, в нём стоял запах мокрой древесины и старого железа, и даже стены, казалось, впитали влагу. Я проснулась от ощущения, что по комнате кто-то ходил: пол был чуть тёплый, будто по нему только что прошли босиком.

Я села, прислушалась. Тишина. Лишь редкие капли стекали по подоконнику, оставляя за собой следы, похожие на тонкие дорожки от улиток. Всё было на своих местах – дневник под стопкой книг, брошь на тумбочке, кресло у окна. Только на спинке кресла висел платок, которого я раньше не видела – старый, кружевной, пожелтевший по краям.

Я взяла его. От ткани пахло лавандой и чем-то пыльным, как в сундуках с прошлым. На уголке вышита буква – “Д”.

Джейн.

Я медленно села на край кровати. Дневник я прятала аккуратно, и никто, кроме меня, не мог туда добраться. Но теперь казалось, что дом сам следит за моими тайнами, словно перелистывает страницы вместе со мной.

Я подняла глаза – в зеркале отражалось окно, и в нём дрожало серое утро. В отражении комната казалась чуть другой: глубже, старше, как будто принадлежала не мне.

На кухне Элеонора пила кофе, держа чашку обеими руками, как будто грела о неё пальцы. В окне колыхались ветви мокрого клёна, и этот мягкий, однообразный ритм будто убаюкивал её.

– Вы бледны, – сказала она, едва я вошла. – Плохо спали?

– Немного. Дождь мешал.

Она усмехнулась уголком губ.

– Дождь не мешает. Это просто способ времени напомнить, что оно ещё идёт.

Я налила себе кофе. Его вкус был горький, крепкий, будто специально, чтобы не дать утонуть мне в сонливости.

– На вашем кресле лежал платок, – сказала я. – Старый, с инициалом «Д».

Элеонора посмотрела на меня внимательно.

– Да, Джейн оставила его. Она была аккуратной девушкой. Слишком аккуратной.

– Что с ней случилось?

Она замолчала, подолгу мешая ложкой кофе, будто искала ответ в чашке.

– Джейн уехала, – сказала она наконец. – Иногда нужно уйти, чтобы не раствориться в стенах.

Я не знала, верю ли я ей. В её голосе было что-то слишком выверенное, как в заранее выученной фразе.

После завтрака я решила навести порядок в гостиной. Дождь за окном то усиливался, то стихал, и от этого свет постоянно менялся: то тёплый, янтарный, то холодный, как сталь. Я вытирала пыль с рамок, не глядя на лица на фотографиях, – до тех пор, пока не заметила её.

Середина второго ряда, овальная рамка в тёмном дереве. Женщина в простом платье, с собранными волосами и чуть усталой улыбкой. И всё бы ничего – но она была похожа на меня.

Не просто похожа – как сестра, как отражение в старом зеркале.

Я подошла ближе. На обороте кто-то карандашом написал: “Джейн, весна”.

В груди что-то сжалось.

Я взяла рамку, повернула к свету. В уголке фотографии, едва заметно, блестел крошечный след влаги, как будто кто-то недавно держал снимок в руках.

– Вы нашли её, – произнесла за спиной Элеонора.

Я вздрогнула.

– Я… просто вытирала пыль.

– Не стоит трогать чужие лица, Рейчел. Они запоминают прикосновения.

Я поставила фотографию обратно. Элеонора подошла ближе, глядя на портрет так, будто видела в нём не женщину, а собственное прошлое.

– Джейн была хорошей сиделкой, – сказала она медленно. – Только слишком много спрашивала. А дом этого не любит.

– Дом?

Она кивнула.

– Он всё слышит. И запоминает.

Я ушла в свою комнату, чувствуя, как под кожей расползается холод.

Села на кровать, открыла дневник.

Сегодня страницы пахли чем-то кислым, как старая пыль, и почерк казался торопливым, нервным.

«5 апреля. Сегодня я увидела фотографию. Женщина на ней – как я. Даже платок тот же, с буквой “Д”. Она будто смотрит на меня сквозь стекло. Элеонора сказала, что не знает, кто это. Но я думаю, она врёт. Этот дом знает больше, чем говорит».

Я провела пальцем по строчке, и буквы чуть смазались – чернила, должно быть, потекли от влажности.

«Иногда мне кажется, что я уже была здесь. Только раньше. Что я не первая. Что кто-то уже прожил то, что я проживаю. И, может быть, дом просто повторяется, пока кто-то не разорвёт круг».

Я закрыла дневник и поднялась. В груди дрожал страх, но под ним – странная решимость.

Если всё повторяется, значит, можно остановить это.

Днём я решила пройтись до почты. Воздух был свежим после дождя, пах мокрой землёй и бензином. На углу, у магазина, я встретила Марка. Он держал зонт, капли скатывались по краю, и его очки были покрыты мелкими брызгами.

– Опять встреча под дождём, – сказал он. – У вас, кажется, хроническое притяжение к плохой погоде.

– Просто не люблю сидеть дома целый день.

– Элеонора вас не отпускает?

Я чуть улыбнулась.

– Она не запрещает. Просто её дом – как вязкое болото. Чем дольше в нём живёшь, тем труднее выбраться.

Он посмотрел на меня внимательно, будто хотел что-то спросить, но передумал.

– Если захотите поговорить, – сказал он тихо. – У меня дома тихо и есть кофе. Иногда это лучше любых слов.

Я кивнула.

Идя домой, я поймала себя на мысли, что впервые за долгое время кто-то сказал мне фразу, в которой не было ни тени контроля, ни ожидания. Просто предложение быть рядом.

Когда я вернулась, Элеонора дремала в кресле. Лицо её было спокойным, почти безмятежным, но рука лежала на подлокотнике, сжимая маленький предмет. Я наклонилась – брошь. Моя брошь. Та самая, что пропала в Чикаго.

Я стояла, не дыша.

Как она изначально попала к ней? Почему она взяла её из моей комнаты?

Элеонора приоткрыла глаза, словно почувствовав мой взгляд.

– Она красивая, правда? – прошептала. – Я берегу её. Это память.

– Откуда она у вас?

– Её принёс Майкл. Когда-то.

Я замерла.

– Он сказал, что нашёл её. Что она принадлежала одной женщине.

Она снова закрыла глаза, как будто разговор закончен.

Я вышла из комнаты, чувствуя, как внутри всё холодеет.

Теперь я знала одно: Майкл был в Чикаго. И он знал меня.

И, может быть, я тоже его знала.

Глава 8

С утра шёл дождь. Не ливень, а вязкий, усталый, как если бы небо просто устало держать в себе всю эту воду. Она стекала по стеклу длинными нитями, и я раз за разом