Читать онлайн Архитектура молчания

Глава 1: Аномалия

Обсерватория Атакама, 2057

Пустыня Атакама не прощала слабости.

Елена Торрес знала это лучше многих – двенадцать лет работы на высоте четырёх тысяч метров научили её уважать это место. Здесь, где годовая норма осадков измерялась миллиметрами, где воздух был настолько сух, что кожа трескалась без постоянного увлажнения, где ночные температуры падали до минус пятнадцати, а дневные поднимались до тридцати – здесь человеческое тело было гостем, которого терпели, но не привечали.

Она вышла из герметичного жилого модуля в пять утра, когда небо на востоке только начинало сереть. Холод ударил в лицо, как пощёчина – резкий, сухой, пронизывающий до костей. Елена втянула воздух сквозь зубы и почувствовала, как он обжигает горло. На такой высоте кислорода было на треть меньше, чем на уровне моря, и каждый вдох требовал усилия.

Двенадцать лет. Она давно перестала замечать это усилие.

Гравий хрустел под подошвами ботинок, когда она шла к главному зданию обсерватории – приземистой конструкции из бетона и стекла, вросшей в склон горы, словно часть ландшафта. Архитекторы проектировали её так, чтобы минимизировать воздействие на окружающую среду, но Елена всегда думала, что здание похоже на бункер. Убежище для тех, кто прячется от мира, чтобы смотреть на звёзды.

Может быть, это было правдой.

Она остановилась на полпути и обернулась. Позади, в долине, ещё лежала тьма – густая, почти осязаемая. Но над горизонтом уже проступали силуэты телескопов: массивные купола ALMA, решётки VLT, и дальше, почти невидимые в предрассветных сумерках – антенны нового гравитационно-волнового детектора, её детища, её одержимости последних пяти лет.

– Доброе утро, доктор Торрес.

Голос за спиной заставил её вздрогнуть. Она обернулась – Карлос Мендес, один из техников ночной смены, стоял у входа в модуль с термокружкой в руках. Молодой, лет тридцати, с вечной щетиной и кругами под глазами, которые здесь были профессиональной приметой.

– Карлос. – Она кивнула. – Что-то случилось?

– Нет, всё штатно. – Он сделал глоток из кружки. – Просто хотел сказать – данные за ночь загружены. Система обработала примерно шестьдесят процентов, остальное будет готово к полудню.

– Хорошо.

Елена двинулась дальше, но Карлос окликнул её снова:

– Доктор Торрес… вы в курсе, что сегодня воскресенье?

Она остановилась. Воскресенье. Она не была уверена, какое сегодня число, не говоря уже о дне недели. Календарь давно перестал иметь для неё значение – здесь, в обсерватории, время измерялось иначе: циклами наблюдений, периодами обработки данных, сроками грантов.

– Спасибо, что напомнил.

– Кафетерий открывается только в девять по воскресеньям, – добавил Карлос. – Если хотите, у меня есть…

– Я не голодна.

Она не обернулась, продолжая идти к главному зданию. За спиной послышался вздох – или ей показалось. Карлос был хорошим техником, добросовестным и внимательным. Он также был одним из немногих, кто ещё пытался относиться к ней как к человеку, а не как к функции.

Остальные давно перестали.

Кабинет Елены располагался на третьем этаже, в углу здания, откуда открывался вид на плато. Вид, который она почти никогда не замечала, потому что её взгляд был прикован к экранам.

Три монитора образовывали полукруг на рабочем столе – старая привычка, от которой она не могла избавиться, хотя современные голографические дисплеи давно сделали такую конфигурацию архаизмом. Елена не доверяла голограммам. Она хотела видеть данные на плоской поверхности, хотела иметь возможность ткнуть пальцем в число и сказать: вот оно. Здесь.

Она опустилась в кресло – продавленное, скрипучее, отказывавшееся умирать вопреки всем попыткам административного отдела заменить его на что-то более «эргономичное» – и разбудила систему.

Экраны вспыхнули.

Данные. Цифры. Графики. Спектры. Корреляционные матрицы. Всё то, что составляло её жизнь последние пять лет – и особенно последние три месяца, когда она начала замечать нечто странное.

Елена открыла файл, над которым работала вчера. Визуализация распределения тёмной материи в локальном скоплении галактик – стандартная процедура, рутина, которую выполняли десятки исследовательских групп по всему миру. Ничего особенного.

Кроме того, что она видела в этих данных что-то, чего не видел никто другой.

Она увеличила масштаб. Точки на экране – каждая представляла область повышенной плотности тёмной материи, вычисленную по гравитационному линзированию – начали складываться в паттерн. Не случайный, не хаотичный, как должно было быть согласно стандартной космологической модели. Структурированный.

Елена потянулась к клавиатуре и ввела команду для построения трёхмерной модели.

Экран мигнул. Точки начали вращаться, выстраиваясь в пространственную конфигурацию. Нити протянулись между узлами, образуя сеть – сложную, многоуровневую, пугающе знакомую.

Она видела это раньше.

На лекциях по нейробиологии, которые посещала в аспирантуре – больше из любопытства, чем по необходимости. На иллюстрациях в учебниках. На снимках, сделанных электронными микроскопами.

Структура тёмной материи выглядела как нейронная сеть.

– Это невозможно, – произнесла Елена вслух.

Звук собственного голоса в пустом кабинете заставил её вздрогнуть. Она редко разговаривала сама с собой – это была привычка одиноких людей, а она… она была…

Она была одинока.

Признание этого факта пришло без эмоций, как констатация очевидного. Елена Мария Торрес-Вальдес, сорок семь лет, разведена, дочь в другой стране, родители умерли, друзья – если это слово вообще было применимо – разбросаны по университетам и лабораториям мира. Последний человек, с которым она говорила о чём-то, кроме работы, был… она не могла вспомнить.

Неважно.

Она вернулась к экрану. Модель продолжала вращаться, и с каждым оборотом сходство становилось всё более пугающим. Узлы, связи, кластеры – всё это напоминало не просто нейронную сеть, а конкретную нейронную сеть. Кору головного мозга. Структуру, ответственную за сознание.

– Парейдолия, – сказала она себе. – Ты видишь паттерны там, где их нет. Как лица в облаках.

Но она не верила себе.

Елена была физиком-теоретиком. Её докторская диссертация в Принстоне была посвящена математическим моделям тёмной материи; её постдокторская работа в ЦЕРНе – поиску кандидатов на роль частиц тёмной материи. Она провела тысячи часов, анализируя данные, строя модели, проверяя гипотезы. Она знала, как выглядит случайность. Она знала, как выглядит систематическая ошибка. Она знала, как выглядит самообман.

Это было что-то другое.

Около восьми утра Елена встала из-за стола и подошла к окну.

Солнце уже поднялось над горизонтом, заливая плато жёстким белым светом. Пустыня преображалась на глазах – из чёрного провала она превращалась в охристо-красное пространство, изрезанное тенями скал. Кое-где виднелись следы древних рек – высохших миллионы лет назад, но оставивших свой отпечаток в ландшафте.

Елена любила это место.

Не тепло, не комфорт, не человеческое общение – но любила. Здесь было… честно. Пустыня не притворялась. Она была такой, какой была: безжизненной, враждебной, древней. Ей не было дела до человеческих страхов и надежд. Она просто существовала – и в этом существовании была своя суровая красота.

Может быть, подумала Елена, вселенная была такой же.

Безразличной. Не враждебной – просто равнодушной. Огромной машиной, которая работала по своим законам, не заботясь о крошечных существах, копошившихся на крошечной планете у крошечной звезды.

Или…

Или не машиной. Или чем-то бо́льшим.

Она вернулась к столу и снова посмотрела на экран. Модель застыла – она отключила вращение, чтобы изучить структуру детальнее. Нити тёмной материи образовывали паттерн, который невозможно было игнорировать. Слишком регулярный для случайности. Слишком сложный для артефакта.

Елена открыла терминал и ввела серию команд.

Если структура была реальной – а не галлюцинацией её переутомлённого мозга – она должна была проявляться в разных наборах данных. Разные инструменты, разные методы наблюдения, разные исследовательские группы. Перекрёстная проверка – золотой стандарт науки.

Первый набор данных: гравитационное линзирование от телескопа «Хаббл». Загрузка. Обработка. Визуализация.

Паттерн сохранялся.

Второй набор: данные с европейского спутника «Евклид», запущенного в 2023 году. Загрузка. Обработка. Визуализация.

Паттерн сохранялся.

Третий набор: результаты проекта «Тёмная энергия» – крупнейшего картографирования тёмной материи в истории. Загрузка. Обработка. Визуализация.

Паттерн сохранялся.

Елена откинулась в кресле, чувствуя, как сердце бьётся быстрее. Три независимых источника. Три разных метода. Один и тот же результат.

Это не могло быть совпадением.

Но это не могло быть и правдой – потому что правда была слишком… слишком…

Она не находила слова.

Грандиозной? Пугающей? Невозможной?

Всё вместе.

К полудню она проверила данные семь раз.

Использовала три разных алгоритма визуализации. Применила статистические тесты на случайность – все показали значимое отклонение от нулевой гипотезы. Загрузила данные из других обсерваторий – паттерн сохранялся. Проверила калибровку инструментов – всё в норме.

Структура была реальной.

Елена откинулась в кресле и потёрла глаза. Они болели – сухой воздух, яркие экраны, недостаток сна. Она не помнила, когда в последний раз спала больше четырёх часов подряд. Месяц назад? Два?

На столе зажужжал телефон. Она посмотрела на экран – входящий вызов от «Соль».

Дочь.

Елена смотрела на мигающую иконку вызова, не двигаясь. Четыре гудка. Пять. На шестом она потянулась к телефону и нажала кнопку ответа.

– Hola, mi amor.

– Привет, мам.

Голос Соль звучал… как всегда. Сдержанно. Вежливо. С той едва уловимой ноткой напряжения, которая появилась несколько лет назад и никуда не делась. Елена не помнила точно, когда это началось – после развода? Раньше? – но помнила, что раньше Соль звонила чаще и разговаривала дольше.

– Как ты? – спросила Елена.

– Нормально. Сессия закончилась, сдала всё на отлично.

– Это… это прекрасно. – Елена запнулась, подбирая слова. Разговоры с дочерью давались ей труднее, чем публичные лекции. – Нейробиология, да? Ты решила специализироваться на…

– Когнитивная нейробиология. Я говорила тебе в прошлый раз.

В прошлый раз. Елена попыталась вспомнить их последний разговор. Две недели назад? Три? О чём они говорили? Она помнила только, что была занята – какой-то срочный отчёт, какая-то проблема с оборудованием – и разговор получился коротким.

– Да, конечно. Прости, у меня здесь…

– Много работы. Я знаю.

Молчание. Елена слышала, как Соль дышит на другом конце линии – двенадцать тысяч километров, другое полушарие, другая жизнь.

– Соль, я…

– Мам, я звоню по делу. – Голос дочери стал деловым, почти официальным. – Тётя Камила звонила. Она сказала, что дядя Рауль… ему плохо. Врачи говорят, осталось недолго.

Рауль. Брат её отца. Единственный родственник, с которым Елена поддерживала хоть какой-то контакт после смерти родителей. Он был на двадцать лет старше её, и когда она была маленькой, проводил с ней больше времени, чем собственный отец – возил в планетарий, дарил книги по астрономии, терпеливо отвечал на бесконечные вопросы о звёздах.

– Насколько… – Елена сглотнула. – Насколько плохо?

– Рак. Метастазы везде. Камила говорит, может быть, неделя. Может, меньше.

– Dios mío.

– Она хотела знать, приедешь ли ты.

Елена посмотрела на экран компьютера. Модель тёмной материи продолжала медленно вращаться – нейронная сеть космического масштаба, открытие, которое могло изменить всё.

– Я… мне нужно подумать. У меня здесь…

– Много работы. – В голосе Соль не было упрёка – только констатация факта. – Я так и сказала Камиле.

– Соль…

– Мне нужно идти, мам. Я обещала Марко, что мы сходим на выставку.

Марко. Елена попыталась вспомнить, кто это. Однокурсник? Парень? Друг? Она не знала. Она не спрашивала. Она была слишком занята.

– Хорошо, – сказала она. – Позвони мне, когда…

– Позвоню.

Связь оборвалась.

Елена сидела неподвижно, держа телефон в руке. Экран погас, и она увидела своё отражение в тёмном стекле – осунувшееся лицо, седые пряди, выбившиеся из небрежного пучка, тёмные круги под глазами. Когда она стала такой? Когда перестала узнавать себя в зеркале?

Она положила телефон на стол.

На экране компьютера продолжала вращаться модель вселенной – или того, что она считала вселенной. Структура, похожая на мозг. Сеть, похожая на разум.

– Рауль, – прошептала она. – Lo siento.

Но её взгляд уже вернулся к данным.

В три часа дня в кабинет вошёл Хавьер Ортега.

Елена не услышала стука – или он не стучал, что было вполне в его стиле. Хавьер был директором обсерватории, бюрократом до мозга костей, человеком, для которого научные открытия были прежде всего строками в годовых отчётах и аргументами в заявках на финансирование. Они не любили друг друга, но соблюдали вооружённый нейтралитет – он нуждался в её репутации, она нуждалась в его ресурсах.

– Елена. – Он остановился у двери, не решаясь войти полностью. – Могу я?

– Уже вошёл.

Он проигнорировал её тон и приблизился к столу. Невысокий, полноватый, с залысинами и привычкой потирать руки, когда нервничал. Сейчас он потирал руки.

– Я получил твой запрос на дополнительное процессорное время.

– И?

– Ты просишь сорок процентов вычислительных мощностей кластера на следующие две недели. Это… это много, Елена. У других проектов тоже есть потребности.

– Другие проекты не обнаружили аномалию в распределении тёмной материи.

Хавьер моргнул.

– Аномалию?

Елена колебалась. Она не собиралась говорить об этом никому – пока не будет абсолютно уверена, пока не проверит всё дважды, трижды, десять раз. Но Хавьер контролировал ресурсы, а без ресурсов она не могла продвинуться дальше.

– Посмотри, – сказала она, разворачивая монитор.

Хавьер подошёл ближе. Модель продолжала вращаться – узлы, нити, структура.

– Что я должен видеть?

– Распределение плотности тёмной материи в локальном суперкластере. Данные с трёх независимых источников, перекрёстная проверка завершена.

– Выглядит как… – Хавьер прищурился. – Как обычная космическая паутина. Филаменты, узлы. Стандартная крупномасштабная структура.

– Увеличь масштаб. Посмотри на связность узлов.

Он наклонился к экрану. Елена видела, как его брови поползли вверх.

– Это… похоже на…

– На нейронную сеть. Да.

Хавьер выпрямился. Его лицо изменилось – от любопытства к настороженности, а потом к чему-то похожему на жалость.

– Елена, – сказал он медленно, – ты же понимаешь, что это…

– Что?

– Ну… – Он развёл руками. – Это парейдолия. Человеческий мозг эволюционировал, чтобы находить паттерны. Мы видим лица в розетках, животных в облаках. Это не означает, что они там есть.

– Я запустила статистические тесты. Структура неслучайна.

– Статистические тесты можно настроить так, чтобы они показывали что угодно. – Хавьер поднял руки, предупреждая её возражения. – Я не говорю, что ты это сделала намеренно. Но ты хочешь найти что-то необычное. И твой мозг услужливо подбрасывает тебе это «необычное».

– Это не…

– Елена. – Его голос стал мягче, и это было хуже, чем если бы он кричал. – Когда ты последний раз была в отпуске?

Она не ответила.

– Когда ты последний раз спала нормально? Ела нормально? Разговаривала с кем-то, кроме коллег?

– Это не имеет отношения к…

– Имеет. – Хавьер вздохнул. – Я видел это раньше. Учёные, которые слишком долго работают над одной проблемой, начинают видеть то, чего нет. Это не их вина – это физиология. Мозгу нужен отдых.

– Ты отказываешь мне в вычислительном времени?

– Я… – Он замялся. – Я выделю тебе десять процентов. На неделю. Этого достаточно, чтобы провести независимую проверку. Если результаты подтвердятся – поговорим снова.

– Десять процентов недостаточно.

– Это всё, что я могу дать. – Он направился к двери, потом остановился. – Елена, я говорю это не как директор. Как… как коллега. Поезжай домой. Отдохни. Проведай семью. Вернёшься через пару недель – посмотришь на эти данные свежим взглядом. Может быть, увидишь что-то другое.

– Или увижу то же самое.

– Или увидишь то же самое, – согласился он. – Но тогда, по крайней мере, будешь знать, что это не галлюцинация измученного мозга.

Он вышел.

Елена смотрела на закрывшуюся дверь, чувствуя, как внутри закипает злость – бессильная, бесполезная, знакомая. Хавьер не был плохим человеком. Он был осторожным, консервативным, ограниченным – но не злым. Он действительно верил, что заботится о ней.

Это было хуже всего.

Она повернулась к экрану. Модель продолжала вращаться, равнодушная к человеческим драмам.

– Я не сошла с ума, – сказала она вслух. – Я вижу то, что есть.

Но где-то в глубине сознания, в том месте, где жили сомнения и страхи, голос прошептал: а если нет?

К вечеру Елена перепробовала всё.

Она запустила дополнительные алгоритмы фильтрации – чтобы исключить возможные артефакты обработки. Она загрузила архивные данные – чтобы проверить, была ли структура видна раньше, когда никто не искал её намеренно. Она написала простой скрипт, который анализировал топологию сети – количество связей на узел, длину путей, коэффициент кластеризации.

Результаты были однозначными.

Структура существовала. Структура была упорядоченной. Структура напоминала нейронную сеть не визуально – математически. Те же статистические характеристики, те же законы распределения, та же самоподобная иерархия.

Елена сидела перед экраном, глядя на числа, и чувствовала, как что-то внутри неё начинает меняться.

Страх. Не тот страх, который испытываешь перед физической опасностью – но глубже, древнее. Страх перед неизвестным. Перед чем-то настолько огромным, что само понятие «понимания» теряло смысл.

Она встала из-за стола и подошла к окну.

Солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в красные и оранжевые тона. Пустыня постепенно погружалась в тень – сначала долины, потом склоны гор, потом вершины. Через час будет совсем темно, и звёзды вспыхнут над головой – миллиарды огней, каждый из которых был солнцем для кого-то.

Или не для кого-то.

Что, если мы одни? Этот вопрос преследовал человечество с тех пор, как первые люди подняли глаза к небу. Что, если в этой бесконечности нет никого, кроме нас? Что, если вся эта красота – звёзды, галактики, туманности – существует без свидетелей, без смысла, без цели?

Но был и другой вопрос. Вопрос, который Елена боялась задать.

Что, если мы не одни – но нас не замечают?

Что, если там, в темноте между звёздами, существует нечто настолько огромное, настолько иное, что человечество для него – не партнёр, не собеседник, даже не интересный феномен, а просто… шум? Помеха? Статистическая флуктуация?

Модель на её экране намекала именно на это.

Если тёмная материя была вычислительным субстратом – если галактические нити были нервными волокнами космического мозга – то что это означало для людей? Мы жили внутри этой структуры. Мы были частью неё – как бактерии в кишечнике, как электроны в проводе. Функциональной частью? Или просто… там?

Елена не знала.

Она не была уверена, что хочет знать.

Около девяти вечера она спустилась в кафетерий.

Зал был почти пуст – только двое техников в углу, склонившихся над планшетами, и пожилая уборщица, протиравшая столы. Елена взяла поднос, положила на него что-то – она не обратила внимания, что именно – и села у окна.

Еда оказалась каким-то рагу с рисом. Она ела механически, не чувствуя вкуса. Мысли были далеко – в космосе, в структуре тёмной материи, в вопросах, на которые не было ответов.

– Можно?

Она подняла глаза. Перед ней стояла Мария Гонсалес – астробиолог из соседнего проекта, одна из немногих женщин в обсерватории. Они не были подругами – Елена вообще не была уверена, что у неё есть подруги – но иногда разговаривали в кафетерии.

– Конечно.

Мария села напротив. Она была младше Елены лет на пятнадцать, с короткими тёмными волосами и живым взглядом. Её проект занимался поиском биосигнатур в атмосферах экзопланет – работа, которая казалась Елене почти наивной в своём оптимизме.

– Ты выглядишь… – Мария замялась. – Как человек, который увидел призрака.

– Может быть, и увидела.

– Серьёзно? – Мария наклонилась ближе. – Что случилось?

Елена колебалась. Говорить? Не говорить? Хавьер уже считал её сумасшедшей – или, по крайней мере, переутомлённой. Если она расскажет Марии, слухи пойдут по обсерватории за несколько часов. К завтрашнему утру все будут знать, что Торрес наконец сломалась.

Но молчать было невыносимо.

– Я обнаружила кое-что в данных, – сказала она медленно. – Что-то, чего не должно быть.

– В данных о тёмной материи?

– Да.

Мария ждала, не перебивая.

– Структура, – продолжила Елена. – Распределение тёмной материи не случайно. Оно… организовано. Как нейронная сеть.

Она ожидала скептицизма – того же, что услышала от Хавьера. Но Мария только кивнула.

– И?

– И это может означать… – Елена замолчала. Как объяснить то, во что она сама едва верила? – Это может означать, что вселенная – не просто пространство с материей. Это может быть… система. Вычислительная система. Мыслящая система.

– Ты имеешь в виду – разумная вселенная?

– Я не знаю. – Елена покачала головой. – Я не знаю, можно ли использовать слово «разум» для чего-то настолько… иного. Но активность – да. Обработка информации – возможно. Что-то, что функционирует не как мёртвая материя, а как… как процесс.

Мария молчала, глядя на неё странным взглядом.

– Что? – спросила Елена.

– Ничего. – Мария улыбнулась. – Просто… знаешь, есть старая шутка среди астробиологов. Мы ищем жизнь на экзопланетах, а она, может быть, прямо перед нами – слишком большая, чтобы заметить.

– Это не шутка.

– Я знаю. – Мария вздохнула. – Если ты права – это меняет всё. Не только космологию. Всё. Философию. Религию. Наше понимание своего места во вселенной.

– Если я права.

– Ты веришь, что права?

Елена задумалась. Верила ли она? Или просто хотела верить – потому что альтернатива была слишком скучной, слишком пустой, слишком похожей на то, чем её жизнь была последние двадцать лет?

– Я не знаю, – сказала она наконец. – Но данные… данные говорят сами за себя.

Мария кивнула.

– Тогда проверяй дальше. И… – она встала, забирая свой поднос, – если тебе нужна будет помощь – не с физикой, но просто… поговорить – ты знаешь, где меня найти.

– Спасибо.

Мария ушла.

Елена осталась сидеть, глядя в окно. За стеклом темнела пустыня, и первые звёзды уже появились на небе – яркие точки в бескрайней черноте.

Она подумала о том, что сказала Мария. «Жизнь прямо перед нами – слишком большая, чтобы заметить».

А что, если это было не просто жизнь?

Что, если это был разум?

В одиннадцать вечера она вернулась в кабинет.

Здание было пустым – даже техники ночной смены ещё не вышли на дежурство. Коридоры тонули в полумраке, и её шаги гулко отдавались от стен. Елена шла, не включая света – она знала дорогу наизусть, и темнота не пугала её.

Темнота никогда не пугала.

Пугало то, что могло скрываться в темноте.

Она вошла в кабинет и включила компьютер. Экраны вспыхнули, заливая комнату голубоватым светом. Модель ждала её – застывшая, неподвижная, терпеливая.

Елена села в кресло и запустила новый анализ.

Если структура тёмной материи действительно была вычислительной сетью – если там действительно происходила обработка информации – это должно было оставлять следы. Изменения во времени. Корреляции между удалёнными узлами. Что-то, похожее на… мысли.

Она загрузила временны́е данные – наблюдения за последние десять лет – и запустила алгоритм поиска паттернов.

Обработка займёт несколько часов. Может быть, больше.

Елена откинулась в кресле и закрыла глаза. Усталость накатила волной – тяжёлая, всепоглощающая. Она не спала… сколько? Тридцать часов? Сорок? Тело требовало отдыха, но разум отказывался успокаиваться.

Что, если она действительно сошла с ума?

Эта мысль преследовала её с тех пор, как Хавьер озвучил её вслух. Учёные, которые слишком долго работают над одной проблемой, начинают видеть то, чего нет. Классический синдром. Она читала о таких случаях – исследователи, которые были уверены, что нашли холодный термояд, телепатию, доказательство существования бога. Все они были абсолютно уверены в своей правоте.

Все они ошибались.

Чем она отличалась от них?

Данными, ответила она себе. У неё есть данные. Три независимых источника. Статистические тесты. Перекрёстная проверка. Это не озарение, не интуиция, не вера – это наука.

Но наука строилась на интерпретации. А интерпретация зависела от того, кто интерпретировал.

Елена открыла глаза и посмотрела на часы. Механические, старые, с потёртым ремешком – часы Мигеля. Она носила их так давно, что они стали частью её, продолжением руки.

Что бы сказал Мигель?

Он бы поверил. Он бы обрадовался. Он бы сказал: «Я же говорил, что мы не одни».

Но Мигеля не было. Уже тридцать пять лет.

И его вера не делала её правоту более вероятной.

Около часа ночи компьютер издал сигнал – первые результаты анализа были готовы.

Елена встрепенулась, отгоняя дрёму, которая начала подкрадываться. Она наклонилась к экрану, разглядывая графики.

Корреляция.

Не просто сходство с нейронной сетью – временна́я корреляция между узлами. Изменение плотности в одном узле отражалось в других, связанных с ним, с задержкой, которая соответствовала… чему?

Елена ввела формулу, чувствуя, как дрожат пальцы.

Результат появился на экране.

Скорость света.

Изменения распространялись по сети со скоростью света – как и должны были распространяться гравитационные возмущения. Но они распространялись не хаотично, не равномерно во все стороны. Они распространялись по связям. По нитям. По структуре.

Как сигналы по нервным волокнам.

– Madre de Dios, – прошептала Елена.

Это было невозможно.

Тёмная материя не взаимодействовала ни с чем, кроме гравитации. Она не излучала, не поглощала, не рассеивала. Она просто была – инертная, пассивная, мёртвая масса, влияющая на обычную материю только через искривление пространства-времени.

Но эти данные показывали другое.

Они показывали активность.

Елена откинулась в кресле, глядя на экран, не в силах поверить тому, что видела. Её разум – тренированный, дисциплинированный, научный разум – отчаянно искал объяснение. Ошибка в данных. Артефакт обработки. Неучтённый систематический эффект.

Но она проверяла. Семь раз. Три разных алгоритма. Данные из независимых источников.

Структура была реальной.

И она… функционировала.

К двум часам ночи Елена построила временну́ю развёртку.

На экране разворачивалась анимация – изменения плотности тёмной материи за последние два миллиарда лет. Данные были неточными, реконструированными из косвенных измерений, но тренды были очевидны.

Сеть… пульсировала.

Медленно, невообразимо медленно по человеческим меркам – один «импульс» занимал около ста миллионов лет. Но это была активность. Это была динамика. Это было что-то, похожее на…

Мышление.

Елена произнесла это слово вслух, и оно повисло в тишине кабинета – нелепое, грандиозное, невозможное.

Что, если тёмная материя – не просто масса?

Что, если это субстрат?

Вычислительный субстрат вселенской машины, мыслящей в масштабах, которые человеческий разум не способен охватить. Галактики как нейроны. Филаменты как аксоны. Информация, текущая от края до края видимой вселенной, складывающаяся в паттерны, в мысли, в… сознание?

– Ты сошла с ума, – сказала себе Елена.

Но она не верила этому.

Она открыла новый файл и начала писать – быстро, лихорадочно, пытаясь зафиксировать мысли, пока они не ускользнули. Гипотеза. Модель. Предсказания. Что можно проверить, что можно измерить, что можно… доказать.

Или опровергнуть.

Научный метод. Единственное оружие против самообмана.

В два часа ночи позвонил телефон.

Елена не сразу поняла, что это – она была погружена в расчёты, мир за пределами экрана перестал существовать. Звонок повторился, и она машинально взяла трубку.

– Да?

– Мам? – Голос Соль звучал странно – напряжённо, с какой-то новой ноткой, которую Елена не могла идентифицировать. – Ты не спишь?

– Работаю. Что случилось?

Пауза. Долгая, неловкая.

– Я просто… я думала о нашем разговоре. О дяде Рауле.

Елена посмотрела на часы. Для Стокгольма – где сейчас жила Соль – было около восьми утра. Слишком рано для звонка, особенно после того, как она сказала, что собирается на выставку с Марко.

– Ты в порядке? – спросила Елена.

– Да. Нет. – Соль вздохнула. – Я не знаю.

– Что-то случилось?

– Нет, просто… – Снова пауза. – Мам, я знаю, что у тебя работа. Я знаю, что ты занята. Но… ты вообще планируешь поехать? На похороны?

Елена закрыла глаза.

На экране перед ней мерцала модель вселенной – возможное доказательство того, что человечество не одиноко, что где-то там, в тёмной материи, скрывается разум космического масштаба. Открытие, которое могло изменить всё.

И дочь, спрашивающая о похоронах.

– Я не знаю, Соль, – сказала она честно. – У меня здесь… происходит кое-что важное.

– Важнее семьи?

Вопрос ударил больнее, чем должен был.

– Это не… – Елена запнулась. – Это сложно объяснить. Я обнаружила что-то. В данных. Что-то, что может быть…

– Что-то, что может подождать?

– Нет. – Она сама удивилась твёрдости в своём голосе. – Нет, не может.

Молчание. Елена слышала, как Соль дышит – медленно, контролируемо, так же, как дышала сама Елена, когда пыталась сдержать эмоции.

– Хорошо, – сказала Соль наконец. – Я передам Камиле.

– Соль, подожди…

– Мне пора.

– Я не… – Елена искала слова, правильные слова, которые объяснили бы всё – почему она не может уехать сейчас, почему это важно, почему она такая, какая есть. Но слова не приходили. – Я позвоню тебе завтра. Объясню.

– Конечно.

Соль отключилась.

Елена сидела с телефоном в руке, глядя на погасший экран. Отражение смотрело на неё – женщина с серым лицом и тёмными кругами под глазами, женщина, которая только что выбрала работу вместо семьи.

Снова.

Как выбрала пятнадцать лет назад, когда Даниэль просил её сократить командировки. Как выбрала десять лет назад, когда Соль хотела, чтобы мама пришла на школьный спектакль. Как выбирала снова и снова, каждый раз говоря себе, что это последний раз, что потом она всё наверстает.

«Потом» так и не наступило.

– Я делаю это ради… – начала она вслух, но не закончила.

Ради чего?

Ради истины? Ради науки? Ради славы?

Или ради того, чтобы не думать о том, что она потеряла?

Елена положила телефон на стол и повернулась к компьютеру. Модель тёмной материи ждала её – безразличная, вечная, не требующая ничего, кроме внимания.

В отличие от людей.

Три часа ночи.

Елена стояла перед главным монитором, и её руки дрожали.

Не от холода – в кабинете было тепло, системы климат-контроля работали исправно. Не от усталости – адреналин давно вытеснил сонливость. Руки дрожали от того, что она видела.

Полная визуализация.

Она потратила последний час на то, чтобы собрать все данные воедино – наблюдения с гравитационно-волновых детекторов, карты распределения тёмной материи, временну́ю динамику, корреляционные матрицы. Всё это сложилось в единую картину, которая теперь вращалась на экране.

Космическая сеть.

Не метафора. Не аналогия. Сеть – в буквальном смысле слова. Узлы, связи, иерархия. Паттерны активности, распространяющиеся от края до края видимой вселенной. Масштаб, который делал человеческую цивилизацию невидимой точкой на карте, не заслуживающей даже пикселя.

И эта сеть… жила.

Не в биологическом смысле – без метаболизма, без размножения, без эволюции. Но в информационном смысле – да. Она обрабатывала что-то. Вычисляла что-то. Думала о чём-то.

Или просто думала.

Елена подошла к окну. За стеклом простиралась пустыня – чёрная, безжизненная, древняя. Над ней висело небо, усыпанное звёздами, и Елена впервые подумала о них не как об объектах изучения, а как о… симптомах. Побочных эффектах. Свете, случайно испущенном машиной, которая занималась чем-то совершенно иным.

Мы живём внутри чьего-то мозга.

Мысль была безумной. Мысль была ненаучной. Мысль была именно тем, в чём её обвинил бы Хавьер – галлюцинацией переутомлённого разума, ищущего паттерны там, где их нет.

Но данные.

Данные не лгали.

Елена вернулась к столу и открыла рабочий журнал – электронный, потому что бумажный она перестала вести много лет назад. Курсор мигал на пустой странице, ожидая слов.

Она начала писать.

«14 марта 2057 года, 03:00 местного времени. Обсерватория Атакама.

Сегодня я обнаружила нечто, что либо является величайшим открытием в истории науки, либо доказательством моего безумия. Третьего варианта я не вижу.

Структура тёмной материи не случайна. Она организована. Она активна. Она… функционирует.

Я не знаю, что это означает. Я не знаю, можно ли назвать это разумом – слово кажется одновременно слишком большим и слишком маленьким. Разум предполагает сознание, цели, намерения. У меня нет доказательств ничего из этого. Только активность. Только паттерны.

Но если я права…

Если я права, то всё, что мы знаем о вселенной, о нашем месте в ней, о смысле существования – всё это нужно пересмотреть. Мы не одиноки. Мы никогда не были одиноки. Но «не одиноки» – это тоже неправильные слова. Мы не собеседники этого разума. Мы не партнёры. Мы, вероятно, даже не заметны.

Мы – шум.

Побочный продукт.

Артефакт вычислений.

Я пишу это, понимая, что завтра – сегодня – мне придётся решить, что делать дальше. Показать данные коллегам и услышать то же, что сказал Хавьер. Или промолчать и проверить всё снова. Или…

Или признать, что это слишком велико для меня одной. Слишком важно, чтобы держать в секрете. Слишком страшно, чтобы нести одной.

Мигель верил, что мы не одни. Он был ребёнком, и дети верят в сказки. Но, может быть, иногда сказки оказываются правдой.

Может быть, молчание вселенной – это не отсутствие ответа.

Может быть, это ответ, который мы не умеем слышать».

Елена остановилась.

За окном небо оставалось тёмным – рассвет был ещё далеко. Она посмотрела на экран, где продолжала вращаться модель – космическая сеть, может быть, разумная, может быть, сознательная, может быть, просто очень сложная.

Она подняла руку и коснулась экрана – там, где светился один из узлов. Крошечная точка, представлявшая область пространства размером в миллионы световых лет. Область, в которой находились тысячи галактик, триллионы звёзд, бесчисленные планеты.

И, возможно, другие существа, задающие те же вопросы.

– Есть ли там кто-то? – прошептала Елена.

Экран не ответил.

Модель продолжала вращаться – медленно, гипнотически, вечно.

Елена добавила последнюю строчку в журнал:

«Сегодня мы перестали быть одни. Или доказали, что никогда не были. Я не знаю, что хуже».

Она сохранила файл и откинулась в кресле.

Телефон лежал на столе – молчаливый, тёмный. Соль не перезвонила. Наверное, не перезвонит до вечера. Или до следующей недели.

Елена подняла телефон, нашла контакт дочери, начала набирать сообщение.

Написала несколько фраз. Стёрла. Написала снова. Стёрла снова.

В конце концов отправила только три слова:

«Я люблю тебя».

Ответа не было.

Она положила телефон и снова посмотрела на экран. На вращающуюся модель. На структуру, которая могла быть разумом. На молчание, которое могло быть речью.

Архитектура молчания.

Елена не знала, что эти слова станут названием её жизни.

Но она знала – с той ясностью, которая приходит только в три часа ночи, когда мир спит, а ты стоишь на краю бездны – что назад пути нет.

Она увидела нечто.

И это нечто изменит всё.

Даже если никто ей не поверит.

Даже если она окажется неправа.

Даже если – особенно если – она окажется права.

За окном медленно светлело небо. Новый день начинался – первый день новой эпохи, о которой ещё никто не знал.

Кроме неё.

Елена смотрела на восход – красное солнце поднималось над пустыней, заливая мир светом, которого не будет на большинстве планет этой вселенной.

Мы – редкость, подумала она. Мы – случайность. Мы – шум в космическом вычислении.

Но мы задаём вопросы.

И, может быть, в этом – наш единственный смысл.

Глава 2: Развод

Буэнос-Айрес, 2052 год

Дождь барабанил по окнам их квартиры в Палермо – монотонно, настойчиво, как метроном, отсчитывающий последние минуты их брака.

Елена стояла у окна, глядя на мокрую улицу внизу. Фонари расплывались жёлтыми пятнами в потоках воды, машины ползли по асфальту, разбрызгивая лужи. Обычный вечер в Буэнос-Айресе. Обычный дождь. Необычный разговор.

За спиной Даниэль сидел на диване – там, где они вместе смотрели фильмы, где он читал ей архитектурные журналы, где Соль делала уроки, положив голову ему на колени. Сейчас он сидел один, и пространство между ними казалось непреодолимым.

– Скажи что-нибудь, – попросил он.

Елена не обернулась.

– Что ты хочешь услышать?

– Я хочу услышать, что ты останешься. – Его голос был тихим, без упрёка, без злости – только бесконечная усталость. – Хотя бы раз. Я хочу услышать, что ты выберешь нас.

Она молчала. За окном проехала машина, подняв волну воды на тротуар.

– Елена.

– Это не выбор. – Она наконец повернулась. Даниэль выглядел старше своих сорока трёх – седина в висках, морщины у глаз, которых не было ещё год назад. Она сделала это с ним. Она знала. – Это не «или-или». Я могу любить тебя и любить свою работу.

– Можешь. – Он кивнул. – Но ты не можешь быть в двух местах одновременно. А ты всегда выбираешь быть там.

– Там – это моя жизнь.

– А мы? – Он не повысил голос. Даниэль никогда не повышал голос – это было одной из причин, по которым она вышла за него. Он был тихой гаванью в её бурном мире. Или был когда-то. – Мы что – декорация? Место, куда ты возвращаешься между командировками?

– Это несправедливо.

– Несправедливо? – Он встал, подошёл к столу, где лежали бумаги – её расписание на следующий год. Пять конференций, три длительные командировки, полгода в Атакаме. – Ты провела дома в прошлом году сто двенадцать дней. Я считал. Сто двенадцать из трёхсот шестидесяти пяти.

– Моя работа требует…

– Я знаю, чего требует твоя работа. – Он положил бумаги обратно. – Я знал это, когда женился на тебе. Я думал, что смогу с этим жить. Я ошибся.

– Даниэль…

– Соль спросила меня вчера, почему мама не приходит на её дни рождения.

Удар. Елена почувствовала его физически – как будто что-то острое вошло между рёбер.

– Я была на её дне рождения.

– Три года назад. Последний раз. – Даниэль не смотрел на неё. – Ей тринадцать, Елена. Через пять лет она уедет в университет. И что у неё останется? Видеозвонки? Открытки из разных стран? Мать, которую она видит реже, чем школьного завхоза?

– Я делаю это для неё. Для вас. Для…

– Нет. – Он покачал головой. – Не говори так. Пожалуйста. Не унижай нас обоих этой ложью.

Елена замолчала.

Дождь продолжал стучать по окнам.

– Ты делаешь это для себя, – сказал Даниэль. – И это нормально. Это твой выбор. Но не притворяйся, что это жертва ради семьи. Ты не жертвуешь – ты просто выбираешь то, что для тебя важнее.

– Ты не понимаешь…

– Я понимаю лучше, чем ты думаешь. – Он наконец посмотрел на неё. В его глазах не было злости – только что-то похожее на сочувствие. – Ты ищешь что-то. Там, в своих звёздах, в своих данных. Что-то, чего нет здесь. Что-то, что заполнит пустоту.

– Какую пустоту?

– Ту, которая осталась после Мигеля.

Имя брата ударило сильнее, чем всё остальное. Елена отвернулась, снова глядя в окно. Дождь. Фонари. Машины. Нормальный мир, в котором не было места для таких разговоров.

– Это не имеет отношения к…

– Имеет. – Даниэль подошёл ближе, но не тронул её. Он давно перестал прикасаться к ней первым – она заметила это несколько месяцев назад, но не придала значения. Теперь она понимала: он уже тогда начал отступать. – Ты ищешь порядок в хаосе. Смысл в бессмысленности. Ты думаешь, если найдёшь ответы там – станет легче здесь.

– Я физик. Я ищу ответы, потому что это моя работа.

– Ты ищешь ответы, потому что боишься вопросов. – Он вздохнул. – И я устал ждать, пока ты перестанешь бояться.

Елена не ответила.

– Я подам на развод, – сказал Даниэль после долгой паузы. – Не потому что ненавижу тебя. Потому что люблю. И потому что не могу больше смотреть, как ты исчезаешь по частям.

– А Соль?

– Соль останется со мной. – Его голос дрогнул – впервые за весь разговор. – Ты можешь видеть её когда угодно. Но… Елена, будь честна с собой. Сколько раз ты воспользуешься этим правом?

Она хотела сказать: каждый день. Каждую свободную минуту. Я буду лучшей матерью, которой могу быть.

Но они оба знали, что это будет ложь.

– Мне жаль, – сказала она вместо этого.

– Мне тоже, – ответил Даниэль. – Мне очень жаль.

Дождь продолжал идти.

Она улетела в Атакаму через три дня.

Буэнос-Айрес, 2058 год

Самолёт приземлился в Эсейсе ранним утром, когда солнце ещё только окрашивало горизонт в розовые тона.

Елена не была в Буэнос-Айресе четыре года.

Четыре года – достаточно, чтобы город изменился: новые здания на месте старых пустырей, новые линии метро, новые лица на улицах. Недостаточно, чтобы измениться самой. Она выходила из терминала с тем же небольшим чемоданом, в тех же джинсах и свитере, с тем же ощущением, что находится не на своём месте.

Рауль умер два дня назад.

Она не успела попрощаться. Не успела даже позвонить. Когда Соль сообщила ей новость – сухим, официальным тоном, который причинял больше боли, чем любые упрёки – Елена была погружена в анализ данных. Ещё одна проверка. Ещё одна визуализация. Ещё одно доказательство того, что она не сошла с ума.

А потом она подняла глаза от экрана и поняла, что прошли сутки.

Рауль был уже мёртв.

Такси везло её через просыпающийся город – мимо парков, где она гуляла в детстве, мимо кафе, где они с Даниэлем назначали первые свидания, мимо школы, в которую ходила Соль. Всё было знакомым и чужим одновременно, как будто она смотрела фильм о чьей-то жизни.

Водитель пытался завязать разговор, но она отвечала односложно, и он быстро сдался. Она смотрела в окно, и мысли разбегались в разные стороны.

Данные. Структура. Сеть.

Она оставила работу незаконченной. Впервые за много лет – оставила что-то незаконченным, чтобы приехать на похороны. Это должно было что-то значить. Прогресс. Изменение. Доказательство того, что она ещё способна быть человеком.

Но единственное, о чём она могла думать – это о том, что оставила позади.

Такси остановилось у знакомого дома в Реколете – старинного здания с балконами и лепниной, где жила тётя Камила. Елена расплатилась, вышла на тротуар, постояла несколько секунд, глядя на фасад.

Она не была здесь с похорон матери. Восемь лет назад.

Ещё одна смерть, на которую она опоздала.

Камила открыла дверь раньше, чем Елена успела позвонить.

Она стояла в проёме – маленькая, седая, сморщенная, как сушёное яблоко – и смотрела на племянницу так, как смотрят на призраков.

– Ты приехала.

Это не было вопросом. Это было констатацией факта – с лёгким оттенком удивления.

– Я приехала.

Они стояли друг напротив друга – две женщины, разделённые годами молчания. Камила была младшей сестрой отца Елены, единственной из его родни, кто остался в Аргентине после всех эмиграций и переездов. Она никогда не одобряла выбор Елены – ни профессию, ни брак с иностранцем, ни решение работать на другом конце света. Но она была семьёй.

– Входи, – сказала Камила наконец. – Я приготовлю кофе.

Квартира пахла так же, как в детстве – старой мебелью, лавандой и чем-то неуловимо аргентинским, запахом, для которого не было названия ни на одном языке. Елена шла по коридору, скользя взглядом по фотографиям на стенах – её отец в молодости, мать в свадебном платье, Рауль и Камила на каком-то празднике. И она сама – маленькая девочка с косичками, смотрящая в камеру с серьёзностью, неуместной для пятилетнего ребёнка.

Рядом с ней – Мигель.

Елена остановилась.

Фотография была старой, выцветшей по краям. Два ребёнка на фоне моря – она, двенадцатилетняя, и он, пятилетний. Они держались за руки. Он улыбался – той беззаботной улыбкой, которая бывает только у детей, не знающих, что мир жесток.

Через неделю после этой фотографии он утонул.

– Я не снимаю её, – сказал голос за спиной. Камила стояла в дверях кухни, держа полотенце. – Рауль просил. Он говорил, что Мигель должен быть на своём месте. Среди семьи.

– Я знаю.

– Он часто вспоминал его. И тебя. – Камила отвернулась. – Кофе готов.

Они сели за стол в кухне – крошечной, заставленной горшками с цветами, с видом на внутренний двор. Камила налила кофе – крепкий, чёрный, такой, каким его пили в их семье из поколения в поколение.

– Как он умер? – спросила Елена.

– Тихо. – Камила обхватила чашку обеими руками. – Заснул и не проснулся. Врачи говорили, что осталось недолго, но он держался. Три недели после того, как они дали ему месяц.

– Он был сильным.

– Он был упрямым. – Камила улыбнулась – впервые за этот разговор. – Как все Торресы.

Молчание. Елена пила кофе, не чувствуя вкуса. Камила смотрела на неё – изучающе, оценивающе.

– Ты изменилась, – сказала она наконец.

– Постарела.

– Не в этом дело. – Камила покачала головой. – Ты… как будто ещё дальше, чем раньше. Как будто смотришь на всё издалека.

– Я много работаю.

– Работа – это оправдание, а не причина.

Елена не ответила.

– Соль не приедет, – сказала Камила после паузы. – Она звонила вчера. Сказала, что не может.

– Не может или не хочет?

– Есть разница?

Елена поставила чашку. Руки не дрожали – она научилась контролировать это много лет назад.

– Когда похороны?

– Завтра. Десять утра. Реколетское кладбище – он хотел быть рядом с твоими родителями.

Рядом с родителями. Рядом с Мигелем.

Семейный участок, который Елена не посещала годами.

– Я буду там, – сказала она.

– Я знаю. – Камила допила кофе и встала. – Ты можешь остаться здесь. Комната Рауля… она пустая теперь. Но если тебе неудобно…

– Нет. Спасибо. Я остановлюсь в отеле.

– Как хочешь.

Камила начала мыть чашки. Елена смотрела на её спину – сгорбленную, усталую, – и чувствовала что-то похожее на вину. Или на её тень – отголосок эмоции, которую она давно научилась игнорировать.

– Тётя…

– Да?

– Я… – Слова не шли. – Мне жаль, что я не приезжала.

Камила не обернулась.

– Мне тоже, mija. Мне тоже.

Отель был в десяти минутах пешком – небольшой, семейный, из тех, что не рекламируются в туристических буклетах. Елена выбрала его намеренно – чтобы быть ближе к дому Камилы, к кладбищу, ко всему тому, от чего она бежала последние годы.

Номер был маленьким: кровать, стол, окно с видом на улицу. Достаточно. Она села на кровать, не распаковывая чемодан, и достала телефон.

Три пропущенных звонка от Карлоса.

Двенадцать сообщений от коллег.

Ни одного от Соль.

Елена открыла мессенджер и начала набирать:

«Я в Буэнос-Айресе. Похороны завтра в десять. Я понимаю, если ты не можешь, но я была бы рада тебя видеть».

Она смотрела на текст несколько минут. Потом стёрла и написала короче:

«Я здесь. Позвони, если захочешь поговорить».

Отправила.

Телефон молчал.

Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Усталость навалилась сразу – тяжёлая, свинцовая, та, что копилась неделями и теперь требовала своего. Она должна была поспать. Принять душ. Поесть. Сделать все те человеческие вещи, которые она научилась откладывать ради работы.

Но вместо этого она думала о данных.

О структуре, которая вращалась на экране в её кабинете в Атакаме. О корреляциях, которые невозможно было объяснить случайностью. О вопросе, который она задавала себе с детства: есть ли там кто-то?

Рауль тоже задавал этот вопрос.

Он был первым, кто показал ей звёзды – не как точки на небе, а как другие солнца, другие миры, возможные дома для других существ. Он был инженером, не учёным, но у него было воображение. Он рассказывал ей истории о путешествиях между галактиками, о цивилизациях, существующих миллионы лет, о разумах, настолько отличных от человеческого, что даже понятие «понимания» становилось бессмысленным.

«Может быть, они уже здесь, – говорил он. – Может быть, мы просто не умеем их видеть».

Тогда это казалось сказкой.

Теперь Елена не была уверена.

Она заснула, не заметив как, и проснулась от звонка телефона.

Комната была тёмной – за окном уже стемнело. Она нащупала телефон на тумбочке, глянула на экран.

Соль.

Елена ответила так быстро, что чуть не уронила аппарат.

– Соль?

– Привет, мам.

Голос дочери звучал нейтрально – ни тепло, ни холодно. Тот осторожный тон, которым разговаривают с незнакомцами или с людьми, которым не доверяют.

– Ты получила моё сообщение?

– Да.

Молчание. Елена села на кровати, пытаясь собраться с мыслями. Разговоры с Соль всегда были минным полем – никогда не знаешь, какое слово взорвётся.

– Как ты?

– Нормально. Работа. Учёба. Обычное.

– Марко?..

– Мы расстались. – Голос не изменился. – Два месяца назад.

Два месяца. Елена даже не знала.

– Мне жаль.

– Не надо. – Пауза. – Это было моё решение. Он… неважно.

– Если хочешь поговорить…

– Не хочу.

Ещё одно молчание. Елена слышала, как Соль дышит – размеренно, контролируемо. Она узнавала этот ритм: так дышат люди, которые держат себя в руках.

– Я не приеду на похороны, – сказала Соль.

– Я знаю. Камила сказала.

– Я не… – Дочь запнулась. Впервые за разговор её голос дрогнул. – Я не могу. Не сейчас.

– Почему?

– Потому что я не хочу видеть, как ты стоишь у могилы и притворяешься, что тебе не всё равно.

Слова ударили сильнее, чем должны были.

– Мне не всё равно.

– Правда? – В голосе Соль появилась горечь. – Тогда почему ты не была рядом, когда он умирал? Почему ты не позвонила ему ни разу за последний год? Почему я узнаю́ о твоей жизни из научных журналов, а не от тебя?

– Соль…

– Я не виню тебя, мам. Правда, не виню. Ты такая, какая есть. Но я не обязана делать вид, что это нормально.

Елена закрыла глаза. В темноте за веками плавали цветные пятна – фосфены, оптические иллюзии, результат давления на глазные яблоки. Физика. Химия. Всё имело объяснение.

Кроме этой боли.

– Я хочу, чтобы ты знала, – сказала она медленно, – что я люблю тебя. Я знаю, что мои действия не всегда это показывают. Я знаю, что я была… плохой матерью.

– Ты не была плохой матерью. – Голос Соль смягчился – едва заметно. – Ты была отсутствующей матерью. Это другое.

– Лучше или хуже?

– Не знаю. – Пауза. – Может быть, я узнаю, когда сама стану матерью.

– Ты думаешь об этом?

– Иногда. – Соль вздохнула. – Мне двадцать три. Ещё есть время.

– Ты была бы хорошей матерью.

– Откуда тебе знать?

Елена не нашла ответа.

– Мам, – сказала Соль после долгого молчания, – я позвонила не для того, чтобы ссориться. Я просто хотела сказать… я рада, что ты приехала. На похороны. Это важно. Для Камилы. Для… для семьи.

– Для тебя?

– Не знаю. – Голос Соль снова стал нейтральным. – Может быть.

– Я хочу, чтобы мы…

– Не сейчас. – Дочь перебила её мягко, но твёрдо. – Не по телефону. И не тогда, когда ты приехала на похороны. Если ты хочешь поговорить – по-настоящему поговорить – приезжай ко мне. В Стокгольм. Без повода. Просто потому, что хочешь увидеть меня.

– Я хочу.

– Тогда сделай это. – Пауза. – Спокойной ночи, мам.

– Спокойной ночи, mi amor.

Связь оборвалась.

Елена сидела в темноте, держа телефон, экран которого уже погас. За окном шумел город – гудки машин, чьи-то голоса, музыка из соседнего бара. Жизнь продолжалась. Жизнь всегда продолжалась, независимо от того, что происходило с отдельными людьми.

Она встала и подошла к окну.

Небо над Буэнос-Айресом было оранжевым от городских огней – звёзд не видно, только размытое зарево. Где-то там, за этим светом, за атмосферой, за пределами Солнечной системы, пульсировала сеть тёмной материи. Космический разум, если она была права. Что-то настолько огромное, что человеческие драмы – похороны, разводы, отчуждённые дети – не имели для него никакого значения.

Эта мысль должна была причинять боль.

Почему-то она приносила облегчение.

Ночью ей приснился Мигель.

Он стоял на берегу реки – той самой реки, где утонул – и смотрел на воду. Маленький, пятилетний, в шортах и футболке с динозавром. Она помнила эту футболку. Она помнила всё.

– Лена! – Он обернулся и улыбнулся. – Иди сюда! Смотри, какая рыба!

Она хотела подойти, но ноги не слушались. Она хотела крикнуть – не ходи в воду, не ходи, пожалуйста – но голос не работал. Она могла только смотреть, как он поворачивается обратно к реке, как делает шаг вперёд, ещё шаг…

– Мигель!

Она проснулась с криком на губах.

Комната была серой от раннего света. За окном пели птицы. Сердце колотилось так, что казалось, сейчас проломит рёбра.

Тридцать пять лет.

Тридцать пять лет – и она до сих пор видела этот сон. Не каждую ночь, не каждый месяц даже. Но он возвращался. Всегда возвращался.

Елена села на кровати и посмотрела на часы – те самые, механические, на потёртом ремешке. Шесть утра. До похорон четыре часа.

Она встала и пошла в душ.

Тот день, тридцать пять лет назад

Они отдыхали у реки – она, Мигель и двоюродный брат Пабло. Родители остались в доме, готовили обед. Елена была старшей, ей доверили присматривать за младшими.

Ей было двенадцать.

Она читала книгу. Какую – не помнила. Что-то научное, наверное, она всегда читала что-то научное. Книга была интереснее, чем возня малышей на берегу. Они плескались на мелководье, бросали камешки, ловили головастиков. Безопасно. Ничего страшного.

Она подняла глаза, когда услышала крик Пабло.

Мигеля не было на берегу.

Дальше – провал. Обрывки. Холодная вода. Чьи-то руки. Крики. Плач. Лицо матери – белое, неживое. Лицо отца – каменное.

Мигеля вытащили через двадцать минут.

Слишком поздно.

Она не помнила похороны. Не помнила первые недели после. Всё это скрылось в тумане, который милосердно защищал детскую психику от непереносимого.

Но она помнила слова отца.

«Ты должна была следить».

Он сказал это только раз. Один раз. И никогда больше не упоминал об этом. Но этого было достаточно. Этого хватило на всю жизнь.

«Ты должна была следить».

Она должна была. И не уследила.

С тех пор она пыталась уследить за всем. За каждой деталью. За каждым числом. За каждой переменной в уравнении. Потому что если упустишь что-то – если отвлечёшься на секунду – случится непоправимое.

Она не знала, было ли это правдой.

Но жить с этой верой было легче, чем без неё.

Похороны начались в десять, как и было сказано.

Реколетское кладбище – самое знаменитое в Буэнос-Айресе, лабиринт мавзолеев и склепов, где покоились президенты, генералы, олигархи. Семья Торрес не принадлежала к этой элите, но дед Елены купил место здесь ещё в тридцатых годах – «инвестиция в вечность», как он говорил.

Теперь здесь лежали все они.

Дед. Бабушка. Отец. Мать. Мигель.

И теперь – Рауль.

Людей было немного – может быть, двадцать человек. Камила в чёрном, несколько двоюродных братьев и сестёр, которых Елена едва узнавала, соседи, коллеги Рауля с бывшей работы. Священник читал молитву – монотонно, профессионально, как человек, который делает это каждый день.

Елена стояла чуть в стороне.

Она не чувствовала того, что должна была чувствовать. Горя – нет. Скорби – нет. Только пустоту, странную отстранённость, как будто смотрела на происходящее из-за стекла.

Это неправильно, думала она. Я должна плакать. Я должна что-то чувствовать.

Но чувств не было.

Гроб опустили в нишу склепа. Камила бросила горсть земли – символический жест, потому что настоящей земли здесь не было. Кто-то всхлипнул. Кто-то произнёс слова соболезнования.

Елена смотрела на табличку с именем Рауля – свежую, блестящую, ещё не потускневшую от времени. Рядом – таблички родителей. И чуть ниже – маленькая, скромная, почти незаметная:

МИГЕЛЬ АЛЕХАНДРО ТОРРЕС-ВАЛЬДЕС 1987-1992 «Среди звёзд»

Это она выбрала надпись. Ей было двенадцать, и она не знала, что написать на могиле брата. Мать была в больнице с нервным срывом. Отец – в запое. Рауль сидел с ней в похоронном бюро и спрашивал, что она хочет сказать Мигелю.

«Он любил звёзды», – сказала она тогда.

«Среди звёзд», – предложил Рауль.

Она кивнула.

Тридцать пять лет прошло, а надпись всё ещё была здесь. Буквы потускнели, но читались ясно.

Среди звёзд.

Елена подняла глаза к небу. Дневное небо, голубое, безоблачное. Звёзд не видно.

Но они были там. Всегда были.

После церемонии Камила пригласила всех к себе – традиционные поминки, кофе и выпечка, разговоры о покойном. Елена пошла, потому что отказаться было невозможно.

Квартира была полна людей, которых она не знала или не помнила. Двоюродные братья и сёстры – выросшие, изменившиеся, с собственными детьми. Друзья семьи – постаревшие, погрузневшие, но всё ещё узнаваемые. Все они смотрели на неё с одинаковым выражением: смесь любопытства и осуждения.

Та самая Елена. Которая уехала. Которая не возвращалась.

Она отвечала на вопросы – да, работа хорошо, да, живу в Чили, да, Соль прекрасно, нет, не смогла приехать, дела – и старалась не замечать взглядов, которыми обменивались за её спиной.

– Елена!

Она обернулась. Мужчина лет шестидесяти – седой, грузный, с добрым лицом – шёл к ней через комнату.

– Пабло?

– Ты меня помнишь!

Пабло. Двоюродный брат. Тот самый, который был на берегу в тот день.

Он обнял её – крепко, по-родственному – и она почувствовала, как что-то в груди сжимается.

– Сколько лет, Лена. Сколько лет.

– Много.

– Я читал о тебе. В газетах, в интернете. Моя дочь говорит, ты знаменитый учёный.

– Не настолько знаменитый.

– Достаточно знаменитый, чтобы о тебе писали. – Он улыбнулся. – Рауль гордился тобой. Всегда говорил: «Наша Лена покажет им всем».

– Что покажет?

– Не знаю. – Пабло пожал плечами. – Что-то важное. Он верил в тебя.

Елена не знала, что ответить.

Они отошли в угол, подальше от толпы. Пабло принёс ей кофе – она взяла, хотя не хотела пить.

– Как ты? – спросил он. – По-настоящему?

– Нормально.

– Лена. – Он посмотрел на неё серьёзно. – Я знаю тебя с рождения. Ты никогда не была «нормально».

Она усмехнулась – впервые за этот день.

– Тогда… не знаю. Работа. Всегда работа.

– А кроме работы?

– Кроме работы? – Она задумалась. – Не уверена, что есть «кроме работы».

Пабло покачал головой.

– Ты как твой отец. Он тоже так говорил. До самой смерти.

Отец. Елена редко думала о нём – не потому что не любила, а потому что это было больно. Он умер через пятнадцать лет после Мигеля – от сердечного приступа, внезапно, без предупреждения. Елена была в тот момент на конференции в Токио. Когда она прилетела, его уже похоронили.

– Он никогда не простил себя, – сказала она.

– За что?

– За Мигеля.

Пабло помолчал.

– Никто из нас себя не простил, – сказал он наконец. – Ни он. Ни я. Ни ты.

Елена посмотрела на него.

– Ты помнишь тот день?

– Каждый день помню. – Он опустил глаза. – Я был рядом. Я мог его удержать. Я не удержал.

– Тебе было десять лет.

– А тебе двенадцать. – Он поднял взгляд. – Мы были детьми, Лена. Дети не должны нести такую ответственность. Но мы несём – потому что взрослые возложили её на нас.

Она молчала.

– Я ходил к психологу, – продолжил Пабло. – Много лет. Помогло. Не полностью, но достаточно, чтобы жить. Чтобы иметь семью. Детей.

– Я рада за тебя.

– А ты? Ты ходила к кому-нибудь?

– Нет.

– Почему?

Елена думала над ответом.

– Потому что… – Она запнулась. – Потому что мне казалось, что если я перестану нести эту вину – я предам его. Мигеля. Что боль – это единственное, что у меня от него осталось.

Пабло ничего не сказал. Просто положил руку ей на плечо – тяжёлую, тёплую.

Они стояли так несколько секунд.

– Он бы не хотел этого, – сказал Пабло наконец. – Мигель. Он был светлым ребёнком. Он бы хотел, чтобы ты была счастлива.

– Я знаю.

– Но знать и чувствовать – разные вещи.

– Да.

Кто-то позвал Пабло – жена, наверное, или кто-то из детей. Он извинился и ушёл. Елена осталась стоять в углу, держа остывший кофе.

Она думала о Мигеле.

О том, каким он был бы сейчас, если бы выжил. Сорок лет. Может быть, семья. Дети. Внуки. Целая жизнь, которой не случилось.

Из-за неё.

Нет. Не из-за неё. Из-за случайности. Хаоса. Бессмысленной вселенной, в которой пятилетние дети тонут, пока их сёстры читают книги.

Но вселенная не была бессмысленной – если её открытие было правдой. Вселенная думала. Вычисляла. Функционировала по законам, которые люди ещё не понимали.

Это должно было что-то менять.

Почему ничего не менялось?

Елена ушла с поминок раньше остальных.

Она сказала Камиле, что устала – это была правда – и что хочет побыть одна – это тоже была правда. Камила кивнула, не настаивая. Может быть, она понимала. Может быть, ей было всё равно.

Вместо того чтобы идти в отель, Елена пошла обратно на кладбище.

Ворота были ещё открыты – до закрытия оставался час. Она шла по аллеям, мимо мавзолеев и склепов, мимо статуй ангелов и скорбящих женщин, мимо всех этих монументов человеческому желанию оставить след после себя.

Семейный склеп был в глубине кладбища – небольшой, скромный, по стандартам этого места. Елена остановилась перед ним и посмотрела на таблички.

Её дед. Её бабушка.

Её отец. Её мать.

Мигель.

Рауль – свежая табличка, ещё без патины времени.

Шесть человек. Вся её семья, кроме Камилы и Соль.

Елена села на каменную скамью напротив склепа. Скамья была холодной, неудобной, но она не замечала.

– Привет, – сказала она вслух.

Склеп не ответил.

– Я знаю, что вы не слышите. Если вы вообще где-то есть. – Она усмехнулась. – Физик, разговаривающий с мёртвыми. Хавьер был бы в восторге.

Ветер шевельнул листья на дереве над головой. Вечернее солнце пробивалось сквозь ветви, рисуя узоры на каменных плитах.

– Я обнаружила кое-что, – продолжила Елена. – В данных. Что-то… большое. Может быть, самое большое открытие в истории. А может быть, я просто сошла с ума от одиночества и недосыпа.

Она замолчала.

– Рауль, ты бы понял. Ты всегда понимал. Ты первый показал мне звёзды и сказал, что там может быть кто-то. И теперь… теперь я думаю, что ты был прав. Но не так, как мы думали. Не цивилизации на планетах. Не зелёные человечки. Что-то… другое. Что-то настолько большое, что мы для него – меньше, чем пыль.

Она посмотрела на табличку Мигеля.

– А ты, hermanito… ты верил в инопланетян. Помнишь? Ты рисовал их в своих альбомах. Маленькие зелёные человечки с большими глазами. Ты спрашивал меня, есть ли кто-то на звёздах, а я отвечала, что не знаю.

Голос дрогнул.

– Теперь я знаю. Или думаю, что знаю. Там есть кто-то. Но он не похож на твоих человечков. Он… – Она искала слова. – Он как сама вселенная. Как будто вселенная – это мозг, а мы – мысли в этом мозге. Или даже не мысли. Шум. Фоновое излучение.

Она замолчала, глядя на выцветшие буквы.

– Я скучаю по тебе. Каждый день. Я знаю, что это глупо – прошло тридцать пять лет, я должна была давно… принять. Отпустить. Жить дальше. Но я не умею. Не научилась.

Ветер снова шевельнул листья. Где-то в отдалении пела птица.

– Может быть, поэтому я смотрю на звёзды. Потому что там – порядок. Законы. Уравнения. Там всё имеет смысл, даже если мы его не понимаем. А здесь… – Она обвела взглядом кладбище. – Здесь ничего не имеет смысла. Дети умирают. Семьи распадаются. Люди причиняют боль тем, кого любят. И никакое уравнение не может это объяснить.

Она встала.

– Я не знаю, зачем я приехала. Правда не знаю. Может быть, чтобы попрощаться с Раулем. Может быть, чтобы сказать вам всё это. Может быть, чтобы… чтобы почувствовать что-то. Хоть что-то.

Она положила руку на холодный камень склепа.

– Я люблю вас. Всех вас. Даже если не умею это показать. Даже если моя любовь… – Она запнулась. – Даже если моя любовь – как гравитационные волны. Слишком слабая, чтобы её почувствовать. Но она есть. Была всегда.

Гравитационные волны.

Мысль пришла ниоткуда – и осталась.

Гравитационные волны были самым слабым из известных физических воздействий. Чтобы зарегистрировать их, требовались детекторы размером с километры, способные уловить колебания пространства-времени меньше диаметра протона. Обычный человек никогда не почувствует гравитационную волну – даже если рядом столкнутся две чёрные дыры.

Но волны были реальными.

Они существовали. Они несли информацию. Они связывали события в разных концах вселенной.

Просто их никто не чувствовал – пока не построил достаточно чувствительный инструмент.

Семья была такой же.

Связи между людьми – невидимые, почти неощутимые, но реальные. Они существовали независимо от того, замечал их кто-то или нет. Они несли информацию – историю, гены, традиции. Они связывали людей через расстояния и годы.

И она – Елена – перестала их чувствовать.

Не потому что связей не было. А потому что её инструменты были настроены на другое. На звёзды. На данные. На загадки вселенной. Она смотрела так далеко, что перестала видеть то, что было рядом.

– Dios mío, – прошептала она.

Солнце садилось. Тени удлинялись. Где-то вдали раздался звон колокола – сигнал к закрытию кладбища.

Елена стояла перед семейным склепом, и впервые за много лет чувствовала что-то, похожее на ясность.

Она искала смысл в космосе.

А он был здесь. Всегда был здесь.

В людях, которых она потеряла. В людях, которых ещё могла найти.

Она шла к выходу медленно, не торопясь.

Кладбище в сумерках выглядело иначе – мягче, загадочнее. Статуи отбрасывали длинные тени. Птицы устраивались на ночлег. Где-то в глубине аллей мелькнула фигура смотрителя – последний обход перед закрытием.

Телефон завибрировал в кармане.

Елена достала его, ожидая увидеть очередное сообщение от коллег.

Соль.

Текстовое сообщение. Одно слово:

«Прилетай».

Елена смотрела на экран, не веря своим глазам. Потом – второе сообщение:

«Когда сможешь. Я буду ждать».

Она остановилась посреди аллеи. Сердце билось быстро – не от ходьбы, от чего-то другого.

Она набрала ответ:

«Скоро. Обещаю».

И добавила:

«Я люблю тебя, mi amor».

Ответ пришёл почти сразу:

«Я знаю».

И потом, через несколько секунд:

«Я тоже».

Вечером Елена сидела в своём номере и смотрела на потолок.

Она не включала свет – комната была освещена только отблесками городских огней за окном. Оранжевое зарево. Никаких звёзд.

Завтра она вернётся в Атакаму. К своим данным. К своей структуре. К вопросам, на которые, возможно, никогда не найдёт ответов.

Но что-то изменилось.

Она думала о Мигеле. О Рауле. О родителях. О всех тех людях, которых она любила и которых потеряла – не только к смерти, но и к жизни. К своим выборам.

Соль сказала: приезжай. Просто потому, что хочешь увидеть меня.

Она хотела.

Впервые за много лет – по-настоящему хотела.

Это не отменяло работу. Не отменяло открытие. Не отменяло тот факт, что где-то там, в темноте между галактиками, пульсировало нечто невообразимое. Но это добавляло что-то новое.

Или старое. Забытое.

Елена достала телефон и открыла контакт Даниэля. Они не разговаривали… сколько? Три года? Четыре? С тех пор как она последний раз приезжала в Буэнос-Айрес, и они случайно встретились на улице.

Она начала набирать сообщение. Стёрла. Начала снова.

«Даниэль. Я была на похоронах Рауля. Завтра улетаю. Но я хотела сказать… я думала о том, что ты говорил. Тогда, шесть лет назад. Ты был прав. Обо всём».

Она перечитала текст. Добавила:

«Я не жду ответа. Я просто хотела, чтобы ты знал».

Отправила.

Положила телефон на тумбочку.

За окном шумел город – тот же самый город, в котором она выросла, в котором вышла замуж, в котором родила дочь. Город, который она оставила ради звёзд.

Может быть, звёзды того стоили.

Может быть, нет.

Она больше не была уверена.

Телефон завибрировал. Сообщение от Даниэля:

«Я рад, что ты приехала. Береги себя, Лена».

И потом:

«Соль скучает по тебе. Больше, чем показывает».

Елена улыбнулась – впервые за много дней.

Она закрыла глаза и попыталась заснуть.

Атакама, двумя днями позже

Самолёт приземлился в Сантьяго ранним утром. Оттуда – ещё один перелёт, до Антофагасты. И потом – четыре часа на машине вверх, в горы, к обсерватории.

Пустыня встретила её привычным холодом.

Елена стояла у входа в главное здание, глядя на знакомый ландшафт – охристые скалы, телескопы на горизонте, бесконечное небо над головой. Ничего не изменилось. Всё осталось таким же, каким было, когда она улетала.

Только она изменилась.

Или начала меняться.

– Доктор Торрес!

Карлос бежал к ней от жилых модулей, размахивая планшетом.

– Вы вернулись! Хорошо, что вернулись. Там такое…

– Что случилось?

– Данные! – Он был возбуждён – больше, чем она когда-либо видела. – Пока вас не было, система закончила обработку. И там… вам нужно это увидеть.

Елена взяла планшет.

На экране вращалась модель – та самая, над которой она работала перед отъездом. Но теперь она была дополнена новыми данными. Более подробными. Более чёткими.

И более пугающими.

Структура была реальной.

Корреляции были реальными.

И теперь – с новыми данными – было видно ещё кое-что.

Паттерн активности сети не был хаотичным. Он был… направленным. Как будто информация текла из одной области вселенной в другую. Как будто что-то – или кто-то – передавало сигнал.

– Вы видите это? – спросил Карлос. – Вы видите?

Елена видела.

И понимала, что её жизнь – жизнь, которую она только начала переосмысливать, – скоро изменится навсегда.

– Позвони в Женеву, – сказала она. – Скажи им, что у нас есть что показать.

– В Женеву? В ЦЕРН?

– Да. – Она смотрела на экран, на вращающуюся модель космического разума. – Пора рассказать миру.

Глава 3: Первая конференция

Женева, ЦЕРН, 2058

Женева встретила её дождём.

Мелким, занудным, типично европейским дождём, который не собирался прекращаться и не собирался усиливаться – просто висел в воздухе серой пеленой, размывая очертания зданий. Елена стояла у окна своего номера в отеле «Мувенпик» и смотрела на озеро, спрятанное за этой пеленой. Где-то там, за водой, были Альпы. Сегодня их не было видно.

Она не спала всю ночь.

Не из-за джетлага – её тело давно привыкло перескакивать через часовые пояса. Не из-за нервов – она выступала на конференциях сотни раз. Просто не могла заснуть. Лежала в темноте, смотрела в потолок и прокручивала в голове то, что собиралась сказать.

Закрытый семинар. Двадцать приглашённых экспертов – лучшие умы в области космологии, астрофизики, физики частиц. Люди, чьи имена она знала с аспирантуры. Люди, чьё мнение определяло направление развития науки на десятилетия вперёд.

И она собиралась сказать им, что вселенная – это мозг.

Елена усмехнулась своему отражению в окне. Бледное лицо, тёмные круги под глазами, седые пряди, выбившиеся из пучка. Она выглядела как человек, который вот-вот совершит величайшую ошибку в своей карьере.

Или величайшее открытие.

Третьего не дано.

ЦЕРН располагался на границе Швейцарии и Франции – огромный комплекс зданий, туннелей и ускорителей, раскинувшийся на десятки километров. Елена знала это место хорошо: здесь она провела три года постдоком, здесь впервые почувствовала себя настоящим учёным, а не студенткой, играющей во взрослых.

Такси высадило её у главного входа в половине девятого. Семинар начинался в десять, но она хотела приехать раньше – проверить оборудование, собраться с мыслями, побыть одной перед тем, как войти в клетку с львами.

Охранник на входе проверил её пропуск – временный, на три дня – и махнул рукой в сторону корпуса администрации.

– Здание 40, аудитория 4-3-001, – сказал он. – Прямо, потом налево.

Она знала дорогу. Но всё равно кивнула.

Коридоры ЦЕРНа не изменились за пятнадцать лет – те же серые стены, те же люминесцентные лампы, те же доски объявлений с приглашениями на семинары и объявлениями о потерянных вещах. Учёные, снующие туда-сюда с ноутбуками и кофейными стаканчиками. Атмосфера сосредоточенной рассеянности, свойственная всем крупным исследовательским центрам.

Аудитория 4-3-001 оказалась конференц-залом среднего размера – человек на пятьдесят, с овальным столом в центре и проектором на потолке. Сейчас она была пуста.

Елена вошла и остановилась у двери.

Через два часа здесь соберутся люди, которые могут либо поддержать её гипотезу, либо похоронить её карьеру. Скорее всего – второе. Она знала, как работает научное сообщество: новые идеи встречают в штыки, особенно если они угрожают устоявшимся парадигмам. А её идея угрожала всему.

Она подошла к столу и положила на него папку с распечатками. Резервная копия данных – на случай, если электроника откажет. Старая привычка, от которой она не могла избавиться.

– Доктор Торрес?

Голос за спиной заставил её обернуться.

В дверях стоял молодой человек – азиатской внешности, лет двадцати пяти, в мятой рубашке и джинсах. Он держал в руках ноутбук и смотрел на неё с выражением, которое она не сразу идентифицировала.

Восхищение.

– Да?

– Я… – Он запнулся, потом выпалил: – Ли Вэй. Из Шанхайского университета. Я читал вашу предварительную публикацию. Ту, на arXiv. Про аномалии в распределении тёмной материи.

Елена нахмурилась. Она выложила препринт три недели назад – без особых надежд, просто чтобы застолбить приоритет. Несколько сотен скачиваний, ни одного цитирования. Она думала, что его никто не заметил.

– И?

– И это… это потрясающе. – Ли Вэй подошёл ближе, всё ещё сжимая ноутбук. – Я имею в виду – вы же понимаете, что это означает? Если ваши данные верны…

– Мои данные верны.

– Да, да, конечно, я не сомневаюсь. – Он говорил быстро, глотая окончания слов. – Но дело не только в данных. Дело в интерпретации. Вы предполагаете, что структура тёмной материи обладает свойствами вычислительной системы. Но вы не… вы не формализовали это математически.

– Я физик, не математик.

– Именно! – Он расплылся в улыбке, как будто она сказала что-то замечательное. – Именно поэтому я здесь. Я математик. И я думаю, что могу помочь.

Елена смотрела на него – на этого молодого энтузиаста с горящими глазами, который, очевидно, не понимал, во что ввязывается.

– Помочь с чем?

– С доказательством самосогласованности. – Ли Вэй открыл ноутбук и положил его на стол. – Смотрите. Ваша гипотеза предполагает, что тёмная материя образует сеть с определёнными топологическими свойствами. Я провёл анализ – используя теорию графов и немного алгебраической топологии – и получил кое-что интересное.

На экране появились уравнения. Много уравнений. Елена наклонилась ближе, пытаясь разобрать символы.

– Это что?

– Это доказательство того, что ваша модель внутренне непротиворечива. – Ли Вэй ткнул пальцем в экран. – Видите? Если структура тёмной материи действительно обладает свойствами нейронной сети – если узлы связаны определённым образом, если информация распространяется по связям – то это автоматически влечёт за собой определённые ограничения на топологию. И эти ограничения… они совпадают с вашими наблюдениями.

Елена молчала, изучая уравнения.

Она не была специалистом в алгебраической топологии. Но она понимала достаточно, чтобы видеть: этот молодой человек не шарлатан. Его математика выглядела солидной. Возможно, даже элегантной.

– Это не доказывает, что я права, – сказала она наконец.

– Нет. – Ли Вэй кивнул. – Это доказывает, что вы можете быть правы. Что ваша гипотеза не противоречит законам физики и математики. Это… это много, доктор Торрес. Большинство радикальных гипотез умирают именно на этом этапе – потому что они внутренне противоречивы.

– А моя – нет.

– Ваша – нет.

Они смотрели друг на друга. Елена видела в его глазах то же, что чувствовала сама – смесь страха и возбуждения, ощущение края, за которым начинается неизвестность.

– Почему вы здесь? – спросила она. – На этом семинаре?

– Меня не приглашали. – Ли Вэй смутился. – Я… я приехал сам. Узнал, что вы будете выступать, и приехал. Надеялся поговорить с вами до…

– До того, как меня распнут?

Он не ответил. Но его молчание было достаточно красноречивым.

– Сколько вам лет? – спросила Елена.

– Двадцать восемь.

– И вы готовы поставить свою карьеру на сумасшедшую теорию женщины, которую вы никогда не встречали?

– Я не ставлю карьеру. – Ли Вэй покачал головой. – Я ставлю… внимание. Время. Это не одно и то же.

– Для молодого учёного – одно и то же.

– Может быть. – Он пожал плечами. – Но я прочитал ваш препринт, и я не могу перестать думать о нём. Это… это либо величайшая ошибка в истории космологии, либо величайшее открытие. И я хочу знать – что именно.

Елена молчала.

Она думала о себе в его возрасте – о той девушке, которая приехала в ЦЕРН с горящими глазами и безумными идеями. О том, как старшие коллеги смотрели на неё снисходительно, как отмахивались от её вопросов, как советовали «сначала сделать нормальную карьеру, а потом уже думать о революциях».

Она не послушала.

И вот – стояла здесь, двадцать лет спустя, готовясь совершить либо триумф, либо катастрофу.

– Как вы проникли на семинар? – спросила она.

– Сказал охране, что я ваш ассистент. – Ли Вэй виновато улыбнулся. – Они не проверили.

– Вы соврали.

– Технически – нет. Я хочу быть вашим ассистентом. Это делает моё утверждение… предиктивным, а не дескриптивным.

Елена фыркнула – впервые за много дней что-то похожее на смех.

– Садитесь, – сказала она. – И покажите мне эти уравнения ещё раз.

К десяти часам аудитория заполнилась.

Елена стояла у проектора и смотрела на лица – знакомые и незнакомые, дружелюбные и настороженные, заинтересованные и откровенно скептичные. Двадцать три человека. Больше, чем она ожидала.

Она узнала многих. Хироши Танака из Токио – специалист по тёмной энергии, трижды номинированный на Нобелевскую премию. Сара Митчелл из Кембриджа – легенда космологии, автор учебников, по которым училось целое поколение физиков. Андрей Козлов из Дубны – человек, который участвовал в открытии бозона Хиггса.

И в первом ряду – мужчина, которого она не знала.

Он был примерно её возраста – может быть, чуть старше. Высокий, подтянутый, с резкими чертами лица и внимательными серыми глазами. Он смотрел на неё с выражением, которое она не могла прочитать – не скептицизм, не интерес, что-то среднее. Что-то вычисляющее.

На бейдже значилось: «Маркус Хольц, Европейское космическое агентство».

Елена не слышала о нём. Но что-то в его взгляде заставляло нервничать.

– Доктор Торрес? – Голос модератора, пожилого швейцарца по имени Жан-Пьер, вывел её из задумчивости. – Мы готовы начать, когда вы будете готовы.

– Я готова.

Она включила проектор. На экране появился первый слайд – простой, белый текст на чёрном фоне:

СТРУКТУРНЫЕ АНОМАЛИИ В РАСПРЕДЕЛЕНИИ ТЁМНОЙ МАТЕРИИ: НОВЫЕ ДАННЫЕ И ИХ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

Елена М. Торрес-Вальдес Обсерватория Атакама

– Благодарю за возможность выступить, – начала она. – То, что я собираюсь представить, потребует от вас определённой… открытости. Я понимаю, что мои выводы могут показаться неортодоксальными. Но я прошу вас – выслушать сначала данные, а потом уже критиковать интерпретацию.

Она переключила слайд.

– За последние три года мы собрали беспрецедентный объём данных о распределении тёмной материи в локальном суперкластере. Используя комбинацию гравитационного линзирования, анализа скоростей галактик и новых методов картографирования, мы построили трёхмерную модель с разрешением, которого раньше не удавалось достичь.

На экране появилась визуализация – та самая, которую она видела тысячи раз. Нити тёмной материи, узлы, структура.

– Это стандартная картина космической паутины, – продолжила Елена. – Филаменты, соединяющие скопления галактик. Ничего неожиданного. Но когда мы провели топологический анализ…

Следующий слайд.

– …мы обнаружили аномалии.

В аудитории послышались шёпот. Елена видела, как некоторые наклонились вперёд, другие – скрестили руки на груди.

– Распределение узлов и связей в сети тёмной материи не соответствует ни одной из стандартных моделей случайных графов. Оно демонстрирует статистические характеристики, типичные для… – она сделала паузу, – …нейронных сетей.

Тишина.

Потом – голос из зала:

– Вы серьёзно?

Это был Козлов. Он смотрел на неё с выражением, которое балансировало между недоверием и раздражением.

– Абсолютно серьёзно, – ответила Елена. – Я понимаю, как это звучит. Но позвольте показать данные.

Она провела следующие сорок минут, демонстрируя графики, статистические тесты, сравнительный анализ. Она показала, как структура тёмной материи соответствует закону Ципфа – характерному для сложных систем, включая человеческий мозг. Она показала коэффициент кластеризации, длину путей, иерархическую организацию. Она показала всё, что у неё было.

И с каждым слайдом чувствовала, как атмосфера в зале становится всё более напряжённой.

– …таким образом, – закончила она, – мы имеем структуру, которая обладает всеми признаками вычислительной системы. Узлы, связи, иерархия. Но это ещё не всё.

Последний слайд.

– Мы обнаружили корреляции между изменениями плотности в разных узлах. Изменения распространяются по связям со скоростью света. Это похоже на… передачу информации.

Она выключила проектор.

– Я не утверждаю, что тёмная материя разумна. Я не утверждаю, что вселенная – это компьютер. Я утверждаю только, что наши данные демонстрируют паттерны, которые мы привыкли ассоциировать с информационными системами. И я считаю, что это заслуживает изучения.

Она замолчала.

Несколько секунд никто не говорил.

Потом – как плотину прорвало.

– Это парейдолия!

Козлов вскочил с места, его лицо покраснело.

– Мы видим то, что хотим видеть! Человеческий мозг эволюционировал, чтобы находить паттерны – и он находит их везде, даже там, где их нет!

– Я провела статистические тесты, – ответила Елена, стараясь сохранять спокойствие. – Структура неслучайна с вероятностью девять сигма.

– Статистика! – Козлов махнул рукой. – Статистикой можно доказать что угодно. Сколько гипотез вы проверяли, пока не нашли эту корреляцию? Сколько раз прогоняли данные через разные тесты?

– Три основных теста. С поправкой на множественные сравнения.

– И какая у вас выборка? Сколько независимых точек данных?

– Около двенадцати тысяч узлов с достаточным разрешением.

– Двенадцать тысяч! – Козлов повернулся к аудитории, как адвокат на суде присяжных. – Двенадцать тысяч точек – и она делает выводы о природе вселенной!

– Андрей, – раздался спокойный голос. Сара Митчелл, которая до этого молчала, подняла руку. – Позволь ей ответить.

Козлов сел, всё ещё кипя от возмущения.

– Благодарю, доктор Митчелл. – Елена повернулась к ней. – Двенадцать тысяч – это много для топологического анализа такого масштаба. Но я согласна: нужно больше данных. Именно поэтому я здесь. Я прошу поддержку для расширенной программы наблюдений.

– Поддержку для чего именно? – спросил кто-то из задних рядов. – Для доказательства того, что вселенная – это мозг?

– Для проверки гипотезы, – поправила Елена. – Если я ошибаюсь – мы это выясним. Если я права…

– Если вы правы, – перебил Танака, – то все наши модели космологии придётся выбросить в мусорное ведро.

– Не все. – Елена покачала головой. – Стандартная космология описывает поведение материи. Моя гипотеза описывает её… организацию. Это не противоречие – это дополнение.

– Дополнение? – Танака усмехнулся. – Вы предполагаете, что тёмная материя выполняет вычисления. Какие вычисления? С какой целью? По каким законам?

– Я не знаю.

– Вы не знаете. – Он откинулся на спинку стула. – То есть вы приходите к нам с гипотезой, которую не можете объяснить, и просите финансирование для её проверки?

– Я прихожу к вам с данными, которые не укладываются в существующие модели. И спрашиваю – что мы будем с ними делать? Игнорировать?

Тишина.

– Могу я задать вопрос?

Голос был новым – спокойным, глубоким, с лёгким немецким акцентом. Елена повернулась.

Маркус Хольц.

Он сидел в первом ряду, скрестив руки на груди, и смотрел на неё тем же вычисляющим взглядом, что и в начале.

– Конечно.

– Вы говорите о корреляциях между узлами. О передаче информации. – Он помолчал. – Какова временна́я шкала этих корреляций?

Елена моргнула. Это был не тот вопрос, которого она ожидала. Все остальные спрашивали о статистике, о методологии, о возможных ошибках. Никто не спрашивал о времени.

– Один… «импульс», если можно так выразиться, занимает примерно сто миллионов лет.

– Сто миллионов лет, – повторил Хольц. – То есть, если вселенная действительно является вычислительной системой… она думает очень медленно.

– По нашим меркам – да.

– И сколько «тактов» прошло с момента Большого взрыва?

– Около ста тридцати.

– Сто тридцать мыслей за тринадцать миллиардов лет. – Он кивнул, словно это подтверждало какую-то его собственную теорию. – Интересно.

– Куда вы ведёте, Маркус? – спросил Танака.

– К очевидному следствию. – Хольц встал, и Елена заметила, что он двигается с уверенностью человека, привыкшего командовать. – Если гипотеза доктора Торрес верна, то человечество существует… сколько? Меньше одной тысячной такта? Наша цивилизация – меньше одной миллионной?

– Это правильный порядок величин, – подтвердила Елена.

– Тогда возникает вопрос. – Он повернулся к аудитории. – Если эта… сеть действительно разумна, если она действительно обрабатывает информацию – она не может нас заметить. Физически не может. Мы для неё – флуктуация, неотличимая от шума. Верно?

Елена молчала.

– Верно? – повторил Хольц.

– Вероятно.

– Тогда зачем нам это знать? – Он обвёл взглядом аудиторию. – Я серьёзно спрашиваю. Если мы обнаружим, что вселенная разумна, но этот разум никогда нас не заметит, никогда с нами не заговорит, никогда не ответит на наши вопросы – какая практическая ценность этого знания?

– Научное знание не обязано иметь практическую ценность, – ответила Елена.

– Не обязано. Но обычно имеет. – Хольц улыбнулся – холодно, без теплоты. – Я не критикую вашу гипотезу, доктор Торрес. Я пытаюсь понять её последствия. Если вы правы – что это меняет? Для человечества? Для нашего понимания своего места во вселенной?

– Всё, – сказала Елена.

– Всё?

– Да. – Она выпрямилась. – Если я права, это означает, что мы не одиноки. Не в том смысле, в каком мы привыкли думать – не инопланетяне на далёких планетах. Но рядом с нами – вокруг нас, сквозь нас – существует нечто… большее. Мы – часть чего-то, что мы не понимаем. Это меняет всё.

– Или ничего, – возразил Хольц. – Потому что это «большее» нас не замечает. Мы – шум в его вычислениях. Артефакт. Побочный продукт.

– Возможно.

– И вас это не беспокоит?

Елена подумала о Мигеле. О звёздах. О вопросе, который она задавала с детства.

– Меня беспокоит не знать, – сказала она. – Остальное – это философия.

Хольц кивнул – медленно, задумчиво.

– Справедливо, – сказал он и сел.

Семинар продолжался ещё час.

Вопросы становились всё более техническими, всё более придирчивыми. Елена отвечала на каждый – терпеливо, методично, не позволяя себе раздражаться. Она знала: половина этих вопросов – попытки найти ошибку, а не понять истину. Это было нормально. Это было частью игры.

Но она видела и другое.

Среди скептиков были те, кто слушал. Кто не отмахивался сразу. Кто смотрел на её данные с тем выражением, которое она знала по себе – выражением человека, который видит что-то важное и пытается понять, что именно.

Ли Вэй сидел в углу, делая заметки. Несколько раз он пытался вмешаться – объяснить свои математические выкладки – но его мягко осаживали. Он был слишком молод, слишком неизвестен. Его голос не имел веса.

Пока.

К двенадцати часам вопросы иссякли. Жан-Пьер объявил перерыв на обед. Люди начали подниматься, переговариваться, собираться в группы.

Елена стояла у проектора, чувствуя себя выжатой, как лимон.

– Доктор Торрес?

Она обернулась. Маркус Хольц стоял рядом – он подошёл незаметно, бесшумно, как человек, привыкший двигаться так, чтобы его не замечали.

– Да?

– Могу я пригласить вас на кофе? – Он кивнул в сторону двери. – Здесь есть приличное кафе в корпусе B. Я хотел бы продолжить разговор.

Елена колебалась. Она хотела побыть одна. Хотела переварить то, что произошло. Хотела…

– Хорошо, – сказала она.

Она не знала, почему согласилась. Может быть, потому что он был единственным, кто задал правильный вопрос.

Кафе в корпусе B было типичным институтским заведением – автоматы с напитками, пластиковые столики, запах кофе, который был скорее символом кофе, чем настоящим напитком. Маркус взял два эспрессо и жестом пригласил её к столику у окна.

За окном продолжался дождь.

– Вы знаете, кто я? – спросил он, садясь напротив.

– Маркус Хольц, Европейское космическое агентство. Это всё, что написано на вашем бейдже.

– Я директор отдела стратегического планирования. – Он сделал глоток кофе. – Моя работа – смотреть на горизонт. Определять, какие исследования будут важны через двадцать, тридцать, пятьдесят лет. И распределять ресурсы соответственно.

– Понимаю.

– Я не космолог. И не физик. – Он улыбнулся. – По образованию я инженер. Докторская по аэрокосмическим системам. Но я достаточно долго работаю с учёными, чтобы понимать, когда происходит что-то… необычное.

– И что вы видите?

– Я вижу учёного, который пришёл на закрытый семинар с гипотезой, которая либо безумна, либо революционна. – Он поставил чашку на стол. – И я пытаюсь понять – какой вариант более вероятен.

– И какой ваш вердикт?

– Пока никакого. – Он откинулся на спинку стула. – Расскажите мне о себе, доктор Торрес. Не о ваших данных – о вас.

Елена нахмурилась.

– Зачем?

– Потому что идеи не существуют в вакууме. Они приходят от людей. И чтобы понять идею, нужно понять человека.

Она молчала несколько секунд. Потом:

– Что вы хотите знать?

– Почему вы занялись космологией?

Вопрос был простым. Ответ – нет.

– Мой брат, – сказала она наконец. – Он умер, когда мне было двенадцать. Он любил звёзды. Верил, что там кто-то есть.

– И вы решили проверить?

– Я решила найти ответы. – Она посмотрела в окно. – Не потому что верила. Потому что не могла не искать.

Хольц кивнул.

– Вы понимаете, что ваша гипотеза – если она верна – не даёт ответа, который искал ваш брат?

– Я понимаю.

– Он верил в контакт. В диалог. В… – Хольц подбирал слова, – …в отношения. А вы предлагаете вселенную, которая не знает о нашем существовании. Которая никогда не ответит, потому что не слышит вопроса.

– Да.

– Это жестокий ответ.

– Правда часто жестока.

Хольц помолчал.

– Я потерял сына, – сказал он вдруг. – Восемь лет назад. Несчастный случай на испытаниях экспериментального оборудования. Ему было девятнадцать.

Елена не знала, что сказать.

– Мне жаль.

– Спасибо. – Он не отвёл взгляда. – Я говорю это не для того, чтобы вызвать сочувствие. Я говорю это, чтобы объяснить, почему я задаю эти вопросы. После смерти Матиаса я много думал о смысле. О том, есть ли что-то большее. О том, зачем мы здесь.

– И к чему вы пришли?

– К тому, что не знаю. – Он усмехнулся. – Но я также пришёл к тому, что некоторые ответы… опасны. Не потому что они неверны. Потому что они меняют людей.

– В какую сторону?

– В разные. Некоторых – к смирению. Других – к отчаянию. Третьих – к безумию. – Он наклонился вперёд. – Если вы правы, доктор Торрес, – если вселенная действительно является вычислительной системой, а мы – шум в её процессах – как вы думаете, как люди отреагируют?

Елена думала об этом.

Много раз.

– Я не знаю, – сказала она честно. – Но я не думаю, что это причина скрывать правду.

– Я не предлагаю скрывать. – Хольц покачал головой. – Я предлагаю подумать. Прежде чем публиковать. Прежде чем выступать на конференциях. Прежде чем… – он сделал паузу, – …открывать ящик Пандоры.

– Вы предлагаете мне молчать?

– Я предлагаю вам быть осторожной.

Елена смотрела на него – на этого человека, который потерял сына и теперь пытался контролировать то, что контролировать невозможно. Она понимала его. Она даже сочувствовала ему. Но…

– Я учёный, – сказала она. – Моя работа – искать истину. Не решать, готовы ли люди её услышать.

– Это наивно.

– Возможно. – Она допила кофе. – Но альтернатива – цензура. А цензура никогда не работает. Правда всегда выходит наружу. Вопрос только – когда и как.

Хольц молчал.

– Вы думаете, что я против вас, – сказал он наконец. – Это не так. Я… заинтересован. Ваши данные убедительны. Ваша логика безупречна. Но я также вижу последствия, которые вы, кажется, не хотите видеть.

– Какие последствия?

– Религиозные. Политические. Социальные. – Он загибал пальцы. – Если вы правы, вселенная – это не творение бога. Это сам бог. Или что-то, что можно принять за бога. Как вы думаете, как на это отреагируют церкви? Правительства? Обычные люди?

– Это не моя проблема.

– Это станет вашей проблемой. – Хольц встал. – В тот момент, когда вы опубликуете свои выводы, вы перестанете быть просто учёным. Вы станете символом. Пророком. Или шарлатаном – в зависимости от того, кто будет судить. И ваша жизнь никогда не будет прежней.

Елена тоже встала.

– Я знаю.

– И вас это не пугает?

Она думала о Мигеле. О Соль. О годах одиночества и работы. О том, что у неё почти ничего не осталось, кроме этого открытия.

– Пугает, – сказала она. – Но недостаточно, чтобы остановиться.

Хольц кивнул – медленно, словно принимая решение.

– Тогда я буду следить за вашей работой, – сказал он. – С интересом.

– Как союзник или как противник?

– Пока не знаю. – Он протянул руку. – Но я уважаю вашу смелость. Это редкое качество.

Она пожала его руку.

– Благодарю.

– И ещё одно, – добавил он, уже отходя. – Тот молодой человек, который пришёл с вами. Китаец. Он показывал вам свои вычисления?

– Да.

– Они хорошие?

– Очень.

– Тогда держите его рядом. – Хольц улыбнулся. – Вам понадобятся союзники. Особенно умные.

Он ушёл, оставив её одну в кафе.

Елена стояла у окна, глядя на дождь, и думала о том, что только что произошло.

Она не знала, друг ей Маркус Хольц или враг.

Но она знала, что он был прав.

Её жизнь никогда не будет прежней.

После обеда семинар продолжился – но уже без Елены на сцене.

Теперь обсуждали другие доклады, другие темы. Тёмная энергия. Космический микроволновой фон. Поиск гравитационных волн. Рутина большой науки, в которой её выступление было лишь эпизодом.

Но она видела, как на неё смотрят.

Шёпотом. Из-за спин. С любопытством, со скептицизмом, с чем-то похожим на жалость.

«Торрес? Та, которая думает, что вселенная – это мозг?»

«Слышал её доклад. Данные интересные, но выводы… безумные.»

«Она всегда была странной. Помнишь, как она спорила с Хокингом на той конференции в Кембридже?»

Елена игнорировала шёпот. Она сидела в задних рядах, делая заметки, притворяясь, что слушает доклады. На самом деле она думала.

О Хольце. О его словах. О том, что ждёт её впереди.

Ящик Пандоры.

Может быть, он был прав. Может быть, она открывала что-то, что лучше было бы оставить закрытым. Что-то, что изменит мир – и не обязательно к лучшему.

Но разве у неё был выбор?

Данные существовали. Структура существовала. Истина – какой бы она ни была – уже была там, в космосе, независимо от того, знал о ней кто-то или нет.

Она просто делала её видимой.

Разве это преступление?

В пять часов семинар закончился.

Люди расходились – кто-то в бар, кто-то в отель, кто-то к коллегам обсудить услышанное. Елена задержалась в аудитории, собирая свои вещи.

– Доктор Торрес?

Ли Вэй стоял в дверях, всё ещё сжимая свой ноутбук.

– Да?

– Вы были потрясающей. – Он подошёл ближе. – Серьёзно. То, как вы отвечали на вопросы, как держались… я бы не смог.

– Спасибо.

– Я хотел спросить… – Он замялся. – Что теперь? Какой следующий шаг?

Елена думала.

– Публикация, – сказала она наконец. – Полноценная статья в рецензируемом журнале. С вашими математическими выкладками – если вы согласны.

Его лицо просияло.

– Согласен? Конечно, согласен! Это… это было бы честью.

– Это будет работа. Много работы. – Она посмотрела на него серьёзно. – И риск. Вы понимаете, что если мы ошибёмся…

– Если мы ошибёмся – это будет научная ошибка. Их делали все великие учёные. – Ли Вэй пожал плечами. – Но если мы правы…

– Если мы правы – всё изменится.

– Да.

Они стояли в пустой аудитории, два учёных на пороге чего-то огромного.

– Вы верите в это? – спросила Елена. – По-настоящему верите?

Ли Вэй подумал.

– Я верю в математику, – сказал он. – Математика говорит, что ваша модель самосогласованна. Математика говорит, что данные реальны. Остальное… – он улыбнулся, – …остальное мы выясним.

– Хороший ответ.

– Я учусь у лучших.

Елена усмехнулась.

– Идёмте. – Она взяла свою папку. – Нам нужно обсудить план статьи.

Они нашли тихий угол в том же кафе, где она разговаривала с Хольцем.

Дождь за окном прекратился – но небо оставалось серым, тяжёлым, как будто готовилось к новому натиску. Елена смотрела на облака и думала о космосе, скрытом за ними. О сети тёмной материи, пульсирующей в темноте. О разуме – или чём-то похожем на разум – который существовал миллиарды лет и будет существовать ещё миллиарды после того, как человечество исчезнет.

– Доктор Торрес?

Она очнулась.

– Простите. Задумалась.

– О чём?

– О масштабах. – Она покачала головой. – Знаете, что меня больше всего пугает в моей собственной гипотезе?

– Что?

– Не то, что вселенная может быть разумной. Не то, что мы – шум в её вычислениях. А то, что это… ничего не меняет.

Ли Вэй нахмурился.

– Как это – не меняет?

– Подумайте. – Елена отхлебнула кофе. – Допустим, я права. Допустим, мы доказали, что космос – это гигантский мозг. Что тогда? Солнце продолжит светить. Планеты продолжат вращаться. Люди продолжат рождаться, жить, умирать. Ничего не изменится – потому что эта истина… она слишком далека от нас. Она не касается нашей жизни.

– Но она касается нашего понимания, – возразил Ли Вэй. – Нашего места во вселенной. Того, кто мы такие.

– И что? Кто мы такие после этого открытия? Муравьи? Бактерии? Случайные флуктуации?

– Мы – существа, которые задают вопросы. – Ли Вэй наклонился вперёд. – Вот что меня поражает в вашей гипотезе. Вселенная думает – ладно. Она нас не замечает – ладно. Но мы заметили её. Мы – шум, который обрёл сознание. Шум, который начал изучать систему, частью которой является.

– Это делает нас особенными?

– Это делает нас уникальными. – Он улыбнулся. – По крайней мере – в пределах видимой вселенной. Может быть, где-то есть другие очаги сознания. Другие планеты, где шум начал задавать вопросы. Но мы – первые, кого мы знаем.

Елена молчала.

Она думала о Мигеле – о пятилетнем мальчике, который рисовал инопланетян и спрашивал, есть ли кто-то на звёздах.

Теперь она знала ответ.

Да, есть. Но не такой, какой он представлял.

– Знаете, что сказал мне Хольц? – спросила она.

– Кто?

– Мужчина из ЕКА. Тот, который задавал вопросы о временны́х масштабах.

– Что он сказал?

Елена помолчала.

– Он сказал: «Вы либо станете Эйнштейном, либо Лысенко. Третьего не дано.»

Ли Вэй не сразу ответил.

– Он прав, – сказал он наконец.

– Я знаю.

– И вас это не останавливает?

– Нет. – Елена посмотрела в окно. – Знаете почему? Потому что Эйнштейн тоже рисковал стать Лысенко. Когда он опубликовал специальную теорию относительности – ему было двадцать шесть. Он был никем. Клерком в патентном бюро. И он предложил идею, которая переворачивала всё, что мы знали о пространстве и времени.

– И он оказался прав.

– Он оказался прав. Но он не знал этого, когда публиковал. Он рисковал – потому что не мог не рисковать. Потому что истина была важнее карьеры, важнее репутации, важнее всего.

– Вы сравниваете себя с Эйнштейном?

– Нет. – Елена усмехнулась. – Я сравниваю себя с тем клерком, который сидел в Берне сто пятьдесят лет назад и думал: «А вдруг я ошибаюсь?» Он тоже не знал. Он просто шёл вперёд.

Ли Вэй кивнул.

– Тогда – вперёд.

– Вперёд, – согласилась Елена.

За окном сквозь облака пробился луч солнца – первый за весь день. Он упал на мокрый асфальт, отразился тысячей бликов, превратил серый мир в сияющий, хрустальный, полный возможностей.

Елена смотрела на этот свет и думала о том, что ждёт впереди.

О статье, которую они напишут. О критике, которая обрушится. О спорах, скандалах, обвинениях в шарлатанстве.

И о том, что где-то там – за облаками, за атмосферой, за пределами всего, что они могли увидеть – пульсировала сеть. Думала свои медленные мысли. Существовала в масштабах, несопоставимых с человеческим временем.

Не замечая их.

Не зная об их существовании.

Но они знали о ней.

И это было начало.

Позже тем вечером

Елена стояла у окна своего номера в отеле.

Дождь вернулся – мягкий, шелестящий, убаюкивающий. Женева спала под ним, и огни города отражались в мокром стекле, создавая иллюзию бесконечности.

Она не могла уснуть.

Снова.

Телефон на тумбочке показывал полночь. Она должна была отдохнуть – завтра рано утром самолёт обратно в Чили. Но сон не шёл.

Она думала о сегодняшнем дне.

О враждебных вопросах и скептических взглядах. О Козлове, который смотрел на неё как на сумасшедшую. О Танаке, который качал головой с плохо скрываемым разочарованием.

И о Хольце.

«Вы либо станете Эйнштейном, либо Лысенко. Третьего не дано.»

Он был прав.

Её гипотеза не оставляла места для полутонов. Либо она обнаружила нечто фундаментальное о природе реальности – либо она жертва собственного воображения, учёный, который зашёл слишком далеко и потерял связь с действительностью.

Она не знала, какой вариант правильный.

Никто не знал – пока.

Елена открыла ноутбук и начала писать.

«Введение.

Космологические наблюдения последних десятилетий установили, что видимая материя составляет менее пяти процентов массы вселенной. Остальное приходится на тёмную материю (~27%) и тёмную энергию (~68%). Несмотря на интенсивные исследования, природа тёмной материи остаётся неизвестной.

В данной работе мы представляем результаты анализа пространственного распределения тёмной материи в локальном суперкластере галактик. Используя новые методы топологического анализа, мы обнаружили статистически значимые отклонения от стандартных моделей случайных графов. Эти отклонения демонстрируют характеристики, типичные для сложных информационных систем, включая нейронные сети.

Мы не утверждаем, что тёмная материя является разумной в антропоморфном смысле. Однако мы предполагаем, что её структура может обладать свойствами вычислительного субстрата – носителя информации и, возможно, информационных процессов.

Последствия этой гипотезы, если она верна, выходят далеко за пределы космологии…»

Она писала до рассвета.

За окном небо постепенно светлело. Дождь прекратился. Облака разошлись, открывая чистое небо – и где-то там, за горизонтом, уже розовели вершины Альп.

Новый день начинался.

Елена смотрела на написанный текст – первый черновик статьи, которая могла изменить всё.

Или ничего.

Она не знала, какой вариант правильный.

Но она знала одно: отступать было поздно.

Маркус Хольц сказал: «Вы либо станете Эйнштейном, либо Лысенко. Третьего не дано.»

Теперь оставалось узнать – кем именно.

Глава 4: Детектор

Атакама + орбитальная станция, 2059

Строительная площадка напоминала рану в теле пустыни.

Елена стояла на краю котлована и смотрела вниз – на бетонные опоры, уходящие в глубину, на паутину кабелей, на людей в касках, которые казались муравьями на фоне грандиозной конструкции. Экскаваторы рычали, краны поднимали стальные балки, грузовики ползли по серпантину дороги, вырубленной в склоне горы.

Проект «Тихо» – так они назвали его. В честь датского астронома Тихо Браге, который пятьсот лет назад построил обсерваторию, изменившую астрономию. Елена хотела назвать его «Архитектура», но комитет по финансированию счёл это слишком абстрактным.

Неважно. Название – это только слова. Важно было то, что строилось внизу.

Новый детектор гравитационных волн.

Не такой, как LIGO или VIRGO – те искали короткие, мощные сигналы от катастрофических событий: столкновений чёрных дыр, слияний нейтронных звёзд. Проект «Тихо» был другим. Он должен был улавливать нечто иное – слабые, медленные, почти неразличимые колебания пространства-времени, которые, если её гипотеза верна, были следами работы космической сети.

Пульс вселенной.

– Доктор Торрес!

Голос за спиной заставил её обернуться. Рикардо Монтес, главный инженер проекта, шёл к ней через строительную площадку. Невысокий, коренастый, с лицом человека, который привык решать проблемы, а не создавать их.

– Рикардо. Как продвигается?

– Продвигается. – Он остановился рядом с ней, тоже глядя в котлован. – Фундамент будет готов через две недели. Потом начнём монтаж основной конструкции.

– Хорошо.

– Но у нас проблема.

Елена посмотрела на него.

– Какая?

– Виброизоляция. – Рикардо достал планшет и показал ей схему. – Вы требуете чувствительность в десять в минус двадцать пятой степени метра. Это… – он замялся, подбирая слова, – …это на три порядка выше, чем у любого существующего детектора.

– Я знаю.

– И вы понимаете, что это означает? Каждый грузовик в радиусе десяти километров будет создавать помехи. Каждое землетрясение на планете. Каждый шаг человека в контрольном центре.

– Поэтому мы строим его здесь. – Елена обвела рукой пустыню. – Самое сухое место на Земле. Минимальная сейсмическая активность. Никаких дорог в радиусе пятидесяти километров.

– Этого недостаточно.

– Тогда сделайте достаточно.

Рикардо вздохнул.

– Доктор Торрес, я инженер. Я строю вещи. Но я не могу построить то, что противоречит законам физики.

– Я не прошу вас нарушать законы физики. – Елена повернулась к нему. – Я прошу вас найти решение в их рамках.

– А если решения нет?

– Тогда мы его изобретём.

Они смотрели друг на друга – учёный и инженер, две стороны одной монеты. Рикардо не понимал её одержимости. Он видел только цифры, спецификации, допуски. Он не видел того, что видела она – структуру в данных, паттерн, который мог изменить всё.

– У меня есть идея, – сказал он наконец. – Но она вам не понравится.

– Говорите.

– Орбитальный компонент.

Елена нахмурилась.

– Что?

– Часть детектора – в космосе. – Рикардо переключил слайд на планшете. – Здесь, в Атакаме, мы можем достичь чувствительности десять в минус двадцать третьей. Это предел для наземного оборудования. Но если добавить орбитальную станцию на точке Лагранжа L2…

– За Луной.

– Да. Там нет сейсмических помех. Нет атмосферы. Нет ничего, кроме вакуума и космических лучей. Теоретически мы можем достичь нужной чувствительности.

– Теоретически?

– Практически – это потребует ещё двух лет и удвоения бюджета.

Елена молчала.

Два года. Она уже ждала год – с момента конференции в Женеве, с момента публикации статьи, которую разорвали в клочья рецензенты и которую всё-таки напечатали благодаря упрямству главного редактора. Год скептицизма, насмешек, обвинений в шарлатанстве. Год одиночества в научном сообществе, где её начали избегать как прокажённую.

Ещё два года?

– Сколько точно? – спросила она.

– Двадцать два месяца при оптимистичном сценарии. Тридцать – при реалистичном.

– А бюджет?

– Дополнительные триста миллионов евро. Плюс-минус.

Триста миллионов. Она уже потратила четыреста – из грантов, из частных пожертвований, из собственных накоплений. Её зарплата за последний год ушла на покупку оборудования, которое не успели включить в смету.

Где взять ещё триста?

– Хольц, – сказала она вслух.

– Что?

– Маркус Хольц. ЕКА. – Елена повернулась к Рикардо. – Сделайте детальную смету для орбитального компонента. Я поговорю с ним.

– Вы думаете, он согласится?

– Не знаю. – Она снова посмотрела в котлован, где муравьи-рабочие продолжали своё дело. – Но я знаю, что он следит за проектом. И я знаю, что ему интересно.

– Интерес – это не деньги.

– Иногда интерес становится деньгами. – Елена отвернулась от котлована. – Особенно если показать правильную картинку.

Штаб-квартира проекта располагалась в километре от строительной площадки – временное здание из модулей, собранное за три недели и рассчитанное на пять лет эксплуатации. Внутри было тесно: кабинеты для руководства, общий зал для инженеров, серверная, конференц-комната. Всё функциональное, без излишеств.

Елена вошла в свой кабинет – если комнату три на четыре метра можно было так назвать – и закрыла дверь.

На столе лежал конверт. Почта. Настоящая, бумажная, с маркой и штампом.

Она взяла его и посмотрела на обратный адрес.

Стокгольм.

Соль.

Елена села за стол, не открывая конверта. Она и дочь не виделись уже восемь месяцев – с того короткого визита в Стокгольм, который она пообещала себе и который оказался катастрофой. Три дня неловких разговоров, недосказанности, попыток найти общий язык. Три дня, после которых Соль сказала: «Спасибо, что приехала. Но в следующий раз – предупреди заранее, ладно?»

Следующего раза не было.

Елена открыла конверт.

Внутри – фотография и короткая записка.

На фотографии – Соль. Но не одна. Рядом с ней стоял мужчина – высокий, светловолосый, улыбающийся. Они держались за руки.

Записка гласила:

«Мама,

Его зовут Эрик. Мы встречаемся уже полгода. Он нейрохирург, работает в Каролинском институте. Я хотела тебе рассказать раньше, но… ты знаешь как это бывает.

Мы собираемся пожениться. Весной. Я понимаю, что ты занята, и не жду, что ты приедешь. Но я хотела, чтобы ты узнала от меня, а не из интернета.

Соль

P.S. Я читала твою статью. Ту, про тёмную материю. Не поняла половину, но впечатлилась. Папа говорит, что ты или гений, или безумная. Я думаю – и то, и другое.»

Елена смотрела на фотографию.

Соль улыбалась – той открытой, счастливой улыбкой, которую Елена помнила с её детства. Улыбкой, которую она видела всё реже с каждым годом.

Она выходит замуж.

Моя дочь выходит замуж, и я узнаю́ об этом из письма.

Елена положила фотографию на стол. Руки не дрожали – она научилась контролировать это много лет назад. Но что-то внутри дрогнуло. Что-то, что она предпочитала не замечать.

Она достала телефон и начала набирать сообщение.

«Соль, получила твоё письмо. Поздравляю. Эрик выглядит…»

Она остановилась. Что написать? Каким он «выглядит»? Она видела его на одной фотографии. Она ничего о нём не знала.

«…выглядит достойным человеком. Я рада за тебя. И я постараюсь приехать на свадьбу. Обещаю.»

Она перечитала сообщение. Сухое. Формальное. Как будто она отвечает на деловое письмо, а не на новость о замужестве дочери.

Но она не знала, как написать иначе.

Отправила.

Положила телефон.

За окном пустыня простиралась до горизонта – бесконечная, безжизненная, равнодушная к человеческим драмам. Елена любила эту пустыню. Она была честной. Она не притворялась, не играла в игры, не требовала эмоций, которых Елена не умела давать.

В дверь постучали.

– Войдите.

Ли Вэй просунул голову в щель.

– Доктор Торрес? У нас проблема с алгоритмом фильтрации. Можете посмотреть?

– Иду.

Она встала, бросила последний взгляд на фотографию на столе и вышла из кабинета.

Работа ждала.

Она всегда ждала.

Серверная располагалась в центре здания – комната без окон, с кондиционерами, работающими на полную мощность, с рядами мигающих светодиодов. Здесь обрабатывались данные со всех детекторов обсерватории – терабайты информации каждый день.

Ли Вэй стоял у главного терминала, разглядывая графики на экране.

– Что случилось? – спросила Елена.

– Шум. – Он ткнул пальцем в экран. – Слишком много шума. Наш алгоритм фильтрации должен отсекать фоновые помехи, но он отсекает и сигнал тоже.

– Покажи.

Он переключил вид. На экране появилась развёртка данных – волнистая линия, мечущаяся вверх-вниз как сумасшедшая.

– Это сырые данные с тестовой секции детектора. Видите? Полный хаос.

– А после фильтрации?

– После фильтрации – почти прямая линия. – Он переключил снова. – Всё сглаживается. Включая то, что мы ищем.

Елена изучала графики.

Проблема была очевидной. Фильтр, который они использовали, был слишком грубым – он отсекал всё, что выглядело как шум. Но сигнал, который они искали, был слабым, медленным, почти неотличимым от шума.

– Какая у нас частота среза?

– Десять в минус шестой герц.

– Слишком высоко. – Елена взяла клавиатуру. – Нам нужна частота в районе десять в минус восьмой. Может быть, даже ниже.

– Но тогда мы получим весь низкочастотный шум. Сейсмику, тепловые флуктуации, дрейф оборудования…

– Знаю. – Она начала вводить команды. – Поэтому нам нужен не один фильтр, а каскад. Сначала отсекаем высокие частоты. Потом – известные источники шума. Потом – корреляции с другими детекторами.

– Это потребует переписать весь алгоритм.

– Тогда перепишем.

Ли Вэй смотрел на неё с выражением, которое она уже научилась читать. Смесь восхищения и сомнения.

– Доктор Торрес… вы уверены, что сигнал там есть?

– Нет. – Она не отрывалась от экрана. – Я не уверена. Но я уверена, что если он там есть – мы должны его найти.

– А если его нет?

– Тогда мы это тоже узнаем. И это тоже будет результат.

Она закончила вводить параметры и запустила новый алгоритм.

Компьютер начал обрабатывать данные. Индикатор прогресса медленно полз вперёд – один процент, два, три…

– Это займёт часов шесть, – сказал Ли Вэй, глядя на экран.

– Тогда подождём.

– Вы собираетесь ждать здесь шесть часов?

Елена посмотрела на него.

– У вас есть дела поважнее?

Он улыбнулся – той открытой, мальчишеской улыбкой, которая делала его похожим на студента, а не на учёного с тремя опубликованными работами.

– Нет. Но я могу принести кофе.

– Это было бы неплохо.

Он ушёл. Елена осталась одна в серверной, глядя на мигающие огни и слушая гул кондиционеров.

Шесть часов.

Шесть часов, чтобы узнать, была ли она права.

Или шесть часов, чтобы узнать, что она потратила год жизни и полмиллиарда евро на погоню за призраком.

Три месяца спустя

Орбитальная станция «Лагранж-2» висела в полутора миллионах километров от Земли – невидимая точка в бесконечности космоса.

Елена смотрела на неё через экран видеоконференции – на крошечную конструкцию из модулей и солнечных панелей, которая должна была стать второй половиной её детектора. Пять астронавтов провели там последние три недели, монтируя оборудование. Сейчас они были на последнем этапе – калибровке интерферометра.

– Доктор Торрес, у нас проблема.

Голос командира экипажа, Юрия Волкова, звучал устало. Трёхнедельная миссия в открытом космосе измотала даже его – человека, который провёл на орбите в общей сложности больше трёх лет.

– Какая?

– Интерферометр не выходит на заданную точность. Мы получаем десять в минус двадцать второй, а не десять в минус двадцать пятой.

Елена закрыла глаза.

Три порядка величины. Разница между детектором, который мог найти сигнал, и детектором, который был просто очень дорогой игрушкой.

– Что мешает?

– Термические флуктуации. – Волков переключил камеру, показывая внутренности модуля. – Солнечное излучение нагревает корпус неравномерно. Даже с нашими экранами – разница температур достигает полградуса.

– Полградуса – это слишком много.

– Я знаю.

– Что можно сделать?

Волков помолчал.

– Есть вариант, – сказал он наконец. – Развернуть станцию так, чтобы детектор был в постоянной тени. Солнечные панели – на свету, жилые модули – в полутени, детектор – полностью экранирован.

– Это сработает?

– Теоретически – да. Практически… – он вздохнул. – Это потребует постоянной коррекции ориентации. Двигатели будут работать непрерывно. Запас топлива рассчитан на два года – при такой схеме его хватит на восемь месяцев.

Восемь месяцев.

Елена думала.

– Сколько времени нужно для получения статистически значимых данных?

– При оптимальных условиях – минимум три месяца.

– Значит, у нас есть запас.

– Если ничего не сломается.

– Если ничего не сломается, – согласилась Елена. – Делайте.

Волков кивнул.

– Понял. Начинаем маневрирование.

Связь оборвалась.

Елена откинулась в кресле.

Восемь месяцев. Триста миллионов евро. Пять человек в полутора миллионах километров от Земли. И всё это – ради сигнала, который, возможно, не существовал.

Она не могла позволить себе сомнения.

Но сомнения приходили сами – по ночам, когда она не могла заснуть, когда смотрела в потолок и думала о том, что делает.

Что, если она ошиблась?

Что, если структура в данных – просто артефакт? Случайность? Результат неизвестного систематического эффекта?

Что, если она потратила годы жизни и сотни миллионов чужих денег на погоню за миражом?

Она не знала.

Она могла только продолжать.

Пять месяцев спустя детектор был готов.

Наземная часть – сеть из двенадцати интерферометров, расположенных в пустыне на площади в сто квадратных километров. Каждый интерферометр – километровая труба из нержавеющей стали, внутри которой лазерный луч отражался между зеркалами, улавливая малейшие колебания пространства-времени.

Орбитальная часть – станция «Лагранж-2», теперь полностью укомплектованная и откалиброванная. Экипаж вернулся на Землю, оставив оборудование работать в автоматическом режиме.

И центральный пункт управления – здание в Атакаме, где Елена и её команда сидели перед экранами, ожидая первых данных.

– Готовность? – спросила она.

– Наземная система – зелёный, – доложил Карлос.

– Орбитальная система – зелёный, – добавил техник за соседним терминалом.

– Синхронизация?

– В пределах трёх наносекунд.

– Хорошо. – Елена посмотрела на часы. Полночь. Они специально выбрали это время – минимальная сейсмическая активность, минимальные помехи от человеческой деятельности. – Начинаем.

Она нажала кнопку.

На экранах замерцали графики – потоки данных с обеих частей детектора, сходящиеся в единую систему обработки. Алгоритмы, которые они писали и переписывали бесчисленное количество раз, начали свою работу.

Елена смотрела на экран, не мигая.

Первые секунды. Первые минуты.

Шум. Только шум.

Волнистые линии, мечущиеся без видимого паттерна. Фоновое излучение вселенной, тепловые флуктуации, квантовый шум самих детекторов.

– Пока ничего, – сказал Ли Вэй, сидевший рядом.

– Рано, – ответила Елена. – Подождём.

Они ждали.

Час. Два. Три.

Данные накапливались, алгоритмы обрабатывали их, искали паттерны, корреляции, что-нибудь, выбивающееся из шума.

Ничего.

– Может быть, нужно больше времени, – сказал Ли Вэй около четырёх утра.

– Может быть.

– Или может быть… – Он замолчал, не договорив.

Елена знала, что он хотел сказать. Или может быть, сигнала нет. Может быть, она ошиблась с самого начала.

– Идите спать, – сказала она. – Все. Я останусь.

– Но…

– Это не обсуждается. – Она не отрывала глаз от экрана. – Завтра… сегодня будет длинный день. Вам нужен отдых.

Они уходили по одному – неохотно, оглядываясь, но уходили. Елена осталась одна в контрольном центре, окружённая мерцающими экранами.

Шум.

Только шум.

К восьми утра она всё ещё сидела в том же кресле.

Глаза болели. Спина болела. Всё тело требовало сна, но она отказывалась уходить. Если сигнал появится – она должна быть здесь. Она должна видеть это первой.

На экране – всё тот же хаос. Данные за восемь часов, обработанные всеми доступными алгоритмами. Никаких паттернов. Никаких корреляций. Ничего.

Может быть, Хольц был прав.

Может быть, она становилась Лысенко, а не Эйнштейном.

Елена потёрла глаза и встала. Ноги затекли – она не двигалась несколько часов.

Кофе. Ей нужен был кофе.

Она шла к автомату в коридоре, когда услышала сигнал.

Не громкий. Не тревожный. Просто тихий «бип» – уведомление системы о том, что что-то изменилось.

Она замерла.

Потом – бегом обратно к терминалу.

На экране – график. Тот же самый график, который она смотрела всю ночь. Но теперь – с одним отличием.

Линия.

Едва заметная, почти теряющаяся в шуме – но линия. Не случайные колебания, а структура. Паттерн. Что-то, что повторялось с определённой периодичностью.

Елена села за терминал, руки дрожали – впервые за много лет.

Она вызвала детальный анализ. Увеличила масштаб. Применила дополнительные фильтры.

Паттерн становился чётче.

Это было похоже на пульс. Медленный, ритмичный, растянутый на часы – но пульс. Колебания пространства-времени, приходящие откуда-то извне, с периодичностью, которая не соответствовала ничему известному.

– Dios mío, – прошептала Елена.

Она проверила данные. Перепроверила. Запустила тесты на систематические ошибки, на артефакты обработки, на случайные совпадения.

Всё чисто.

Сигнал был реальным.

Она откинулась в кресле, глядя на экран, и чувствовала, как что-то внутри неё меняется.

Год сомнений. Год насмешек. Год одиночества и страха.

И теперь – это.

Доказательство.

Или, по крайней мере, начало доказательства.

Ли Вэй прибежал через двадцать минут – растрёпанный, в мятой одежде, с глазами, в которых ещё мелькал сон.

– Вы написали, что нашли что-то?

Елена молча указала на экран.

Он подошёл, посмотрел. Нахмурился. Посмотрел ещё раз.

– Это… это реально?

– Проверь сам.

Он сел за соседний терминал и начал вводить команды – быстро, лихорадочно, как человек, который боится, что сон закончится, если он остановится.

Через десять минут он поднял голову.

– Я не нахожу ошибок.

– Я тоже.

– Это значит…

– Это значит, что нам нужно больше данных. – Елена встала. – Один сигнал – это не доказательство. Это намёк. Нам нужна статистика.

– Сколько?

– Минимум неделя непрерывных наблюдений. Лучше – месяц.

– И тогда?

Елена посмотрела на экран – на слабую линию, едва видимую в море шума.

– И тогда мы узнаем, были ли правы.

Четыре недели спустя

Данные накапливались.

День за днём, час за часом детектор улавливал слабые колебания пространства-времени – и передавал их на обработку. Алгоритмы работали без перерыва, выискивая паттерны, строя статистические модели, отсеивая шум.

И картина становилась всё яснее.

Сигнал был реальным.

Не один сигнал – множество сигналов, приходящих из разных направлений, с разной интенсивностью, но с одной общей характеристикой: они были не случайными. Они образовывали структуру. Сеть.

Ту самую сеть, которую Елена видела в данных о тёмной материи.

– Посмотрите на это, – сказал Ли Вэй однажды вечером, когда они сидели в контрольном центре, окружённые пустыми кофейными чашками.

На экране – трёхмерная модель. Точки, соединённые линиями. Узлы и связи. Знакомая структура.

– Это карта источников сигналов, – объяснил он. – Каждая точка – область, откуда приходит гравитационная волна. Линии – корреляции между сигналами.

Елена смотрела на экран.

Это было похоже на её первую визуализацию – ту, которую она показывала в Женеве год назад. Но теперь это были не косвенные данные о распределении тёмной материи. Это были прямые измерения. Реальные сигналы, приходящие из глубин космоса.

– Ты понимаешь, что это означает? – спросила она.

– Я думаю, что понимаю. – Ли Вэй повернулся к ней. – Это означает, что вы были правы. Структура существует. И она… активна.

– Она функционирует.

– Да.

Они молчали, глядя на экран.

За окном пустыня погружалась в темноту. Звёзды загорались одна за другой – миллиарды огней, каждый из которых был солнцем для кого-то или чего-то.

И между ними – невидимая, неосязаемая – пульсировала сеть.

Космический разум.

Или что-то, что можно было принять за разум.

– Что теперь? – спросил Ли Вэй.

– Теперь, – сказала Елена медленно, – нам нужно рассказать миру.

Но сначала были проверки.

Бесконечные проверки.

Елена знала: одна ошибка – и её карьера закончится. Не просто закончится – станет предостережением для будущих поколений. «Помните Торрес? Ту, которая думала, что нашла космический разум, а нашла баг в программе?»

Она не могла позволить себе ошибку.

Поэтому они проверяли всё. Каждый алгоритм. Каждую линию кода. Каждый кабель в детекторе. Они приглашали независимых экспертов – тех немногих, кто соглашался работать с ней – и просили найти ошибки.

Ошибок не было.

Сигнал был реальным.

– Нам нужно второе подтверждение, – сказала Елена на совещании команды. – Независимый источник данных.

– LIGO? – предложил Карлос.

– Они не настроены на такие частоты.

– Тогда что?

Елена думала.

– Архивы, – сказала она наконец. – Старые данные. Если сигнал реален – он должен был присутствовать всегда. Мы просто не искали его.

– Это годы работы.

– У нас есть ИИ для этого. – Она повернулась к Ли Вэю. – Можешь обучить модель искать наш паттерн в архивах LIGO и VIRGO?

– Теоретически – да. Практически… – он прикинул. – Несколько месяцев.

– Начинай.

Три месяца спустя

ИИ нашёл сигналы в архивах.

Слабые, почти неразличимые – но те же самые паттерны. Та же структура. Те же корреляции. Данные за пятнадцать лет показывали одно и то же: сеть существовала. Она была там всё это время. Просто никто не искал её.

Елена сидела в своём кабинете, глядя на результаты анализа.

Это было оно. Доказательство. Неопровержимое – насколько что-либо в науке может быть неопровержимым.

Она взяла телефон и набрала номер.

– Хольц.

– Маркус, это Торрес. – Она старалась, чтобы голос звучал спокойно. – Помните, вы сказали, что следите за моей работой?

– Помню.

– Я думаю, вам стоит приехать. Лично.

Пауза.

– Что вы нашли?

– Приезжайте – увидите.

Ещё одна пауза.

– Буду через три дня, – сказал он и отключился.

Маркус Хольц прилетел, как и обещал, через три дня.

Он выглядел так же, как в Женеве – подтянутый, собранный, с теми же вычисляющими глазами. Только морщин стало больше. И седины.

Елена встретила его на вертолётной площадке у обсерватории. Ветер трепал её волосы – она забыла их собрать, как забывала о многом в последние месяцы.

– Доктор Торрес.

– Маркус. – Она пожала ему руку. – Спасибо, что приехали.

– У меня не было выбора. – Он улыбнулся – той же холодной улыбкой, что год назад. – Ваш голос… вы нашли что-то важное.

– Я нашла всё.

Они шли к главному зданию, и Елена рассказывала – о детекторе, о сигналах, о подтверждении в архивных данных. Хольц слушал молча, не перебивая, только изредка кивая.

В контрольном центре их ждала команда – Ли Вэй, Карлос, несколько техников. Все нервничали. Визит директора ЕКА – это было серьёзно. Это могло означать поддержку или закрытие проекта.

– Покажите мне данные, – сказал Хольц.

Елена кивнула Ли Вэю. Он вывел на главный экран визуализацию – трёхмерную карту источников сигналов, обновлявшуюся в реальном времени.

Хольц смотрел на экран долго, молча. Его лицо не выражало эмоций.

– Это то, что я думаю? – спросил он наконец.

– Это гравитационные волны, – сказала Елена. – Слабые, медленные, с периодом в несколько часов. Они приходят из областей повышенной плотности тёмной материи. И они коррелируют друг с другом.

– Коррелируют?

– Когда мы фиксируем сигнал из одной области – через некоторое время появляется соответствующий сигнал из связанной области. Как будто… как будто информация передаётся по сети.

Хольц повернулся к ней.

– Вы понимаете, что говорите?

– Полностью.

– Вы утверждаете, что тёмная материя… обменивается информацией.

– Я утверждаю, что мы наблюдаем паттерны, соответствующие обмену информацией. Интерпретация – это другой вопрос.

– Но вы склоняетесь к определённой интерпретации.

– Да.

Хольц снова посмотрел на экран. Потом – обвёл взглядом контрольный центр, людей, оборудование.

– Сколько человек знают об этом?

– Моя команда. Вы. Больше никто.

– Хорошо. – Он кивнул. – Держите так. Пока.

– Почему?

– Потому что когда вы опубликуете это – мир изменится. – Он повернулся к ней. – И прежде чем это произойдёт, нам нужно убедиться, что мы готовы.

– Готовы к чему?

– К последствиям.

Елена хотела возразить – но что-то в его голосе остановило её. Это не был скептицизм. Это был страх. Тщательно контролируемый, спрятанный за маской профессионализма – но страх.

– Вы верите мне, – сказала она. Не вопрос – утверждение.

– Я верю вашим данным. – Хольц отвернулся от экрана. – А ваши данные говорят, что мы живём внутри чего-то… большего. Чего-то, что мы не понимаем и не можем контролировать.

– Это пугает вас?

– Это должно пугать всех. – Он посмотрел на неё. – Год назад я сказал вам: Эйнштейн или Лысенко. Помните?

– Помню.

– Теперь я вижу: вы – Эйнштейн. – Он помолчал. – Но это не значит, что будет легко. Эйнштейн создал теорию, которая привела к атомной бомбе. Иногда правда – это оружие.

– И что вы предлагаете? Молчать?

– Нет. – Хольц покачал головой. – Я предлагаю подготовиться. Написать не просто статью – манифест. Объяснить не только что вы нашли, но и что это означает. И – главное – чего это не означает.

– Чего не означает?

– Что это не угроза. Не враг. Не божество. – Он загибал пальцы. – Люди будут интерпретировать ваше открытие по-своему. Одни скажут, что вы нашли бога. Другие – что вы нашли дьявола. Третьи – что всё это заговор.

– Я не могу контролировать интерпретации.

– Но вы можете направить их. – Хольц улыбнулся – на этот раз теплее. – Вы учёный, доктор Торрес. Но теперь вам придётся стать ещё и коммуникатором. Политиком. Пророком, если хотите.

– Я не хочу быть пророком.

– Никто не хочет. – Он направился к выходу. – Но иногда выбора нет.

Той ночью Елена осталась в контрольном центре одна.

Команда разошлась – уставшая, возбуждённая, не до конца понимающая, что произошло. Хольц улетел обратно в Женеву, пообещав поддержку ЕКА и попросив две недели на «подготовку».

Две недели.

Через две недели мир узнает.

Елена сидела перед главным экраном, глядя на карту сигналов. Точки мерцали – каждая представляла область космоса, откуда приходили гравитационные волны. Линии соединяли их – корреляции, связи, структура.

Сеть.

Она думала о том, что сказал Хольц. О последствиях. О том, как изменится мир.

Она думала о Соль – о дочери, которая выходила замуж, не зная, что её мать вот-вот перевернёт представления человечества о вселенной.

Она думала о Мигеле – о пятилетнем мальчике, который верил в инопланетян и погиб, не узнав, как далеко уйдёт его сестра в поисках ответа на его вопросы.

Она думала о себе – о женщине, которая потеряла всё ради этого момента. Семью. Друзей. Нормальную жизнь.

Стоило ли оно того?

Она не знала.

Но она знала, что отступать было поздно.

Елена открыла рабочий журнал – тот же, в который писала год назад, в ту ночь, когда впервые увидела структуру в данных.

Курсор мигал на пустой странице.

Она начала писать.

«15 сентября 2059 года, 02:47 местного времени. Обсерватория Атакама.

Год назад я написала здесь, что обнаружила нечто, что либо является величайшим открытием в истории науки, либо доказательством моего безумия.

Теперь я знаю ответ.

Детектор «Тихо» подтвердил мою гипотезу. Структура тёмной материи не просто существует – она функционирует. Мы зафиксировали гравитационные волны, исходящие из узлов сети. Мы обнаружили корреляции между сигналами из разных областей космоса. Мы нашли паттерны, которые не могут быть объяснены случайностью.

Вселенная активна.

Я не знаю, можно ли назвать это разумом. Слово кажется слишком маленьким – и слишком большим одновременно. Но я знаю, что там – в темноте между галактиками – происходит что-то. Обработка информации. Вычисление. Что-то, что мы привыкли ассоциировать с мышлением.

Хольц прав: это изменит всё. Не только науку – всё. То, как мы думаем о себе. О своём месте во вселенной. О смысле существования.

Я не знаю, готовы ли люди к этому знанию. Я не уверена, что готова сама.

Но правда не спрашивает разрешения. Она просто есть.

Мигель спрашивал меня: есть ли там кто-то?

Теперь я могу ответить.

Да, hermanito. Там кто-то есть. Не такой, каким ты его представлял. Не зелёные человечки на далёких планетах. Что-то большее. Что-то, что было здесь задолго до нас и будет после того, как мы исчезнем.

Мы живём внутри чего-то. Чего-то огромного, древнего, непостижимого.

И сегодня мы впервые смогли это увидеть.

Сегодня мы перестали быть одни.

Или доказали, что никогда не были».

Елена остановилась.

За окном небо светлело. Звёзды гасли одна за другой, уступая место рассвету. Где-то в пустыне пела птица – первая птица нового дня.

Она закрыла журнал и откинулась в кресле.

Сделано.

Что бы ни случилось дальше – она сделала это. Нашла то, что искала всю жизнь.

И теперь – теперь начиналось самое трудное.

Рассказать миру.

Глава 5: Публикация

Разные локации, 2059-2060

Статья называлась просто: «Структурированная активность в распределении тёмной материи: прямые наблюдения и их интерпретация».

Двадцать три страницы убористого текста. Сорок семь графиков и диаграмм. Восемнадцать таблиц с данными. Шестьдесят два уравнения. Сто тридцать четыре ссылки на предыдущие работы – от Эйнштейна до современных космологов.

И один вывод, который мог изменить всё.

Елена сидела в своём кабинете в Атакаме, перечитывая финальную версию в пятый раз. За окном светало – она не спала всю ночь, но усталости не чувствовала. Только странное, почти болезненное напряжение, которое не отпускало уже несколько недель.

Сегодня они отправят статью в Nature.

Не в специализированный журнал по астрофизике, не в Physical Review – в Nature, главный научный журнал мира. Потому что это открытие было слишком большим для узкой аудитории. Потому что мир должен был узнать.

Хольц настоял на этом.

«Если вы опубликуете в профессиональном журнале, – сказал он две недели назад, – это прочитают три тысячи человек. Большинство из них уже считает вас сумасшедшей. Вам нужна платформа, которая заставит остальных обратить внимание».

Он был прав.

Елена ненавидела это признавать, но он был прав.

Она открыла почту и начала составлять сопроводительное письмо.

«Уважаемая редакция,

Представляю на ваше рассмотрение статью «Структурированная активность в распределении тёмной материи: прямые наблюдения и их интерпретация». Работа выполнена на базе обсерватории Атакама с использованием нового детектора гравитационных волн «Тихо» и орбитальной станции «Лагранж-2».

Мы обнаружили статистически значимые паттерны в гравитационных волнах, исходящих из областей повышенной плотности тёмной материи. Эти паттерны демонстрируют корреляции, характерные для информационных систем, и предполагают наличие активных процессов в структуре космоса.

Все данные и алгоритмы обработки будут предоставлены по запросу для независимой проверки.

С уважением, Елена М. Торрес-Вальдес»

Она перечитала письмо. Сухо. Академично. Ничего не говорит о том, что за этими словами – годы работы, сотни миллионов евро, разрушенная карьера и восстановленная надежда.

Но так было правильно.

Наука не терпела эмоций.

Елена нажала «Отправить».

Сделано.

Теперь оставалось ждать.

Ожидание оказалось короче, чем она думала.

Через три дня пришёл ответ от Nature – статью приняли к рецензированию в ускоренном режиме. Через неделю – первые отзывы рецензентов. Через две – запрос на дополнительные данные. Через три – второй раунд рецензирования.

И всё это время – молчание.

Никаких утечек. Никаких слухов. Журнал держал информацию под контролем, как и обещал.

Елена почти поверила, что так будет до самой публикации.

Она ошиблась.

Звонок раздался в четыре утра – тревожный, настойчивый, вырывающий из неглубокого сна.

Елена схватила телефон, не открывая глаз.

– Да?

– Доктор Торрес? – Голос был незнакомым, мужским, с американским акцентом. – Меня зовут Дэвид Чен, я журналист Washington Post. Извините за ранний звонок, но я хотел дать вам возможность прокомментировать…

– Прокомментировать что?

Пауза.

– Вы не видели? – В голосе журналиста послышалось удивление. – Это везде. На всех новостных лентах.

Елена села в кровати, включила свет. Сердце начало биться быстрее.

– Что именно?

– Ваша статья. Кто-то слил её в сеть. Полный текст, все данные. С заголовком «Учёные нашли доказательства космического разума».

Следующие двенадцать часов слились в один непрерывный кошмар.

Телефон не переставал звонить. Электронная почта переполнилась за час – сотни писем от журналистов, коллег, незнакомцев. У ворот обсерватории появились репортёры – сначала двое, потом десяток, потом целая толпа с камерами и микрофонами.

Елена заперлась в кабинете и отказывалась выходить.

– Они не уйдут, – сказал Ли Вэй, просунув голову в дверь. – Охрана говорит, что их уже больше пятидесяти человек.

– Пусть ждут.

– Доктор Торрес… – Он вошёл и закрыл за собой дверь. – Вам нужно что-то сказать. Если не вы – кто-то другой заполнит вакуум. И это будет не то, что вы хотите.

– Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Этого не будет.

Она знала, что он прав.

С того момента, как статья попала в сеть, её жизнь перестала принадлежать ей. Она стала публичной фигурой – хотела этого или нет. Каждое её слово теперь будет цитироваться, анализироваться, искажаться.

И молчание – тоже.

– Что там пишут? – спросила она.

Ли Вэй достал планшет.

– Разное. – Он начал листать заголовки. – «Прорыв в космологии: учёные обнаружили структуру во Вселенной». Это New York Times, относительно нейтрально. «Мы не одни: тёмная материя оказалась разумной» – это CNN, уже перегибают. «Безумная теория или величайшее открытие? Научный мир разделился» – BBC, пытаются быть объективными. И… – он замолчал.

– Что?

– Fox News. «Либеральные учёные тратят миллиарды на доказательство, что Вселенная – гигантский компьютер».

Елена закрыла глаза.

– Это только начало, да?

– Боюсь, что да.

К вечеру Хольц прилетел из Женевы.

Он ворвался в её кабинет без стука – злой, взъерошенный, совсем не похожий на того сдержанного человека, которого она знала.

– Кто это сделал?

– Я не знаю.

– Кто-то из вашей команды?

– Они бы не… – Елена замолчала. Откуда она знала? Кто угодно мог. Техник, которому не понравилась зарплата. Рецензент, решивший прославиться. Кто-то из десятков людей, имевших доступ к данным.

– Это катастрофа, – сказал Хольц. – Мы планировали контролируемый релиз. Пресс-конференция. Подготовленные материалы для журналистов. Объяснения для широкой публики. А вместо этого – хаос.

– Я знаю.

– Вы знаете? – Он сел напротив неё. – Вы понимаете, что происходит? Сейчас, в эту секунду, миллионы людей читают вашу статью и пытаются понять, что она означает. И большинство из них понимают неправильно.

– Я не могу контролировать, как люди понимают науку.

– Нет. Но вы можете им объяснить. – Он наклонился вперёд. – Вам нужно выступить. Сегодня. Сейчас.

– Я не готова.

– Неважно. Мир не ждёт, пока вы будете готовы.

Елена смотрела на него – на этого человека, который год назад предупреждал её о последствиях и который теперь требовал, чтобы она взяла ответственность.

– Что вы предлагаете?

– Пресс-конференция. Через два часа. Здесь, в обсерватории. – Он встал. – Я организую. Вы – готовьтесь.

– К чему?

– К тому, что ваша жизнь изменилась навсегда.

Пресс-конференция проходила в конференц-зале обсерватории – небольшом помещении, рассчитанном на тридцать человек. Набилось семьдесят.

Журналисты стояли вдоль стен, сидели на полу, теснились в дверях. Камеры, микрофоны, вспышки фотоаппаратов. Духота, несмотря на работающие кондиционеры. И глаза – десятки глаз, направленных на неё.

Елена стояла за импровизированной кафедрой и чувствовала себя мишенью.

– Доктор Торрес! – Кто-то выкрикнул ещё до того, как она успела открыть рот. – Это правда, что вы нашли инопланетный разум?

– Нет. – Её голос прозвучал резче, чем она хотела. – Мы не нашли инопланетный разум. Мы обнаружили структурированную активность в распределении тёмной материи.

– Но в статье говорится…

– В статье говорится то, что говорится. – Елена сделала глубокий вдох. – Позвольте объяснить.

Она говорила двадцать минут – о детекторе, о данных, о паттернах, о статистике. Старалась использовать простые слова, понятные аналогии, доступные примеры. Но видела по глазам журналистов: большинство из них не понимали и половины.

Они ждали другого.

Они ждали сенсации.

– Доктор Торрес, – сказал мужчина в первом ряду, когда она закончила. – Позвольте уточнить. Вы утверждаете, что тёмная материя… думает?

– Я утверждаю, что мы наблюдаем паттерны активности, характерные для информационных систем. Интерпретация этих паттернов – отдельный вопрос.

– Но если это похоже на мышление…

– Похоже – не значит является. – Елена старалась сохранять терпение. – Муравейник тоже демонстрирует сложное поведение, которое можно интерпретировать как «мышление». Это не делает муравьёв разумными в человеческом смысле.

– Тогда что это?

– Я не знаю. – Она развела руками. – Именно поэтому нам нужны дальнейшие исследования.

Поднялся лес рук.

– Доктор Торрес, как это открытие повлияет на религию?

– Я не теолог.

– Доктор Торрес, правительство США уже связалось с вами?

– Без комментариев.

– Доктор Торрес, ваши критики говорят, что вы фальсифицировали данные…

– Все данные доступны для независимой проверки.

– Доктор Торрес, если вселенная разумна – значит ли это, что существует бог?

Елена замерла.

Вопрос повис в воздухе – тяжёлый, неуютный, неизбежный. Она знала, что рано или поздно его зададут. Она репетировала ответ. Но сейчас, под прицелом десятков камер, все заготовленные фразы вылетели из головы.

– Я учёный, – сказала она наконец. – Моя работа – описывать то, что мы наблюдаем. Не интерпретировать это в религиозных терминах.

– Но вы же понимаете, что люди будут интерпретировать…

– Люди могут интерпретировать как угодно. Это их право. – Елена выпрямилась. – Моё дело – представить факты. Факты таковы: мы обнаружили структурированную активность в космосе. Что это означает для каждого конкретного человека – каждый решает сам.

Пресс-конференция продолжалась ещё час.

Когда она закончилась, Елена вышла через заднюю дверь и едва успела добежать до туалета, прежде чем её вырвало.

Три недели спустя

Мир не успокаивался.

Nature официально опубликовал статью – хотя к тому моменту её уже прочитали миллионы. Независимые группы начали проверку данных – и первые результаты подтверждали выводы Елены. Научное сообщество, которое год назад считало её сумасшедшей, теперь разделилось: одни признавали открытие, другие искали ошибки, третьи просто молчали, не зная, что сказать.

А вне науки творилось нечто невообразимое.

Религиозные лидеры выступали с заявлениями – одни объявляли открытие «доказательством божественного замысла», другие называли его «происками сатаны». Философы писали эссе о последствиях для человеческого самосознания. Политики требовали расследований – кто финансировал исследования? Кто контролирует данные? Кто решает, что рассказывать общественности?

И везде – её лицо.

На обложках журналов. В заголовках новостей. В мемах и карикатурах. Елена Торрес – женщина, которая нашла космический разум. Или женщина, которая сошла с ума. Или женщина, которая обманула мир. В зависимости от того, кого спрашивать.

Она перестала выходить из обсерватории.

Перестала отвечать на звонки.

Перестала читать новости.

Но они всё равно находили её.

– Доктор Торрес? – Голос Карлоса за дверью кабинета. – Тут… ещё одна делегация. Из Ватикана.

– Скажи, что я занята.

– Они говорят, что это срочно. Что-то о «диалоге между наукой и верой».

– Мне всё равно.

Пауза.

– Они не уйдут, – сказал Карлос. – Как и все остальные.

Елена закрыла глаза.

Он был прав. Они не уходили. Журналисты, политики, священники, философы, сумасшедшие – все хотели поговорить с ней. Все хотели услышать ответы на вопросы, которых у неё не было.

– Хорошо, – сказала она. – Дай мне пять минут.

Она встала, подошла к зеркалу. Смотрела на своё отражение – на осунувшееся лицо, на тёмные круги под глазами, на седые пряди, которых стало больше за последние недели.

Это была цена.

Цена открытия.

Цена правды.

Делегация из Ватикана состояла из трёх человек: кардинала, теолога и – к её удивлению – физика. Отец Томас Бреннан, представившийся «научным советником Папской академии», оказался высоким ирландцем с докторской степенью по астрофизике и неожиданно тёплой улыбкой.

– Доктор Торрес, – сказал он, когда они остались одни в её кабинете. – Я не буду притворяться, что понимаю всю вашу работу. Но я понимаю достаточно, чтобы осознавать её значение.

– И что же, по-вашему, она значит?

– Для науки – очевидно. Переворот в космологии. – Он сложил руки на коленях. – Для веры – сложнее.

– Я не теолог.

– Знаю. – Он улыбнулся. – Но вы – человек, который задаёт вопросы. И мне кажется, что ваши вопросы и мои – не так уж различаются.

Елена смотрела на него с недоверием. Она ожидала проповеди, осуждения, попытки «вписать» её открытие в религиозную картину мира. Вместо этого – спокойный разговор с человеком, который, похоже, действительно хотел понять.

– Что вам нужно от меня, отец Бреннан?

– Томас, пожалуйста. – Он наклонился вперёд. – Мне нужно понять, что вы думаете. Не что говорят ваши данные – а что думаете вы. Как человек. Как учёный. Как… – он помедлил, – …как человек, который потерял брата в детстве и с тех пор ищет ответы.

Она вздрогнула.

– Откуда вы знаете про моего брата?

– Я читал ваши интервью. Все, которые смог найти. – Его взгляд был мягким, без осуждения. – Вы упоминали его несколько раз. Мигель. Он верил в инопланетян.

– Это было давно.

– Горе не имеет срока давности.

Елена молчала.

За окном садилось солнце, окрашивая пустыню в красные и оранжевые тона. Она думала о Мигеле – о пятилетнем мальчике, который рисовал звёзды и спрашивал, есть ли там кто-то. О себе – двенадцатилетней, которая читала книгу на берегу реки и не уследила.

– Я не знаю, что думать, – сказала она наконец. – Честно. Мои данные говорят, что в космосе происходит что-то… необычное. Что-то, похожее на обработку информации. Но я не знаю, что это значит.

– Может ли это быть Богом?

– Я не знаю, что такое Бог. – Она покачала головой. – Для вас – возможно. Для меня – это слово не имеет операционального значения.

– А если я скажу, что для меня Бог – это не старик на облаке? – Томас улыбнулся. – Если скажу, что Бог – это основа бытия? То, что позволяет вселенной существовать и функционировать?

– Тогда наши определения могут пересекаться.

– Именно. – Он откинулся на спинку стула. – Доктор Торрес, я не приехал, чтобы обратить вас в веру. И не приехал, чтобы опровергнуть ваше открытие. Я приехал, чтобы сказать: то, что вы нашли, не противоречит вере. По крайней мере – не моей вере.

– Многие ваши коллеги думают иначе.

– Многие мои коллеги боятся. – Он пожал плечами. – Страх – плохой советчик. В науке и в религии.

Они проговорили ещё два часа. О вселенной. О сознании. О смысле. О том, может ли наука ответить на вопросы, которые традиционно относились к сфере религии.

Когда Томас уходил, он остановился в дверях.

– Доктор Торрес, – сказал он, – вы ищете ответы всю жизнь. И, возможно, нашли один из них. Но я хочу предупредить вас: ответы не приносят покоя. Они приносят новые вопросы.

– Я знаю.

– Знаете умом. Но сердцем? – Он улыбнулся. – Берегите себя. Мир будет требовать от вас всё больше. Не позвольте ему забрать то, что осталось.

Он ушёл.

Елена долго сидела в темнеющем кабинете, думая о его словах.

Нью-Йорк, январь 2060

Студия CNN располагалась на сорок пятом этаже небоскрёба в центре Манхэттена. За панорамными окнами сверкал ночной город – миллионы огней, миллионы жизней, миллионы людей, которые через несколько минут будут смотреть на её лицо на своих экранах.

Елена сидела в гримёрке, пока визажист пытался замаскировать круги под её глазами.

– Вы нервничаете? – спросила молодая помощница продюсера, заглянувшая в комнату.

– Нет.

Это была ложь. Она нервничала. Не из-за камер – она провела десятки интервью за последние месяцы. Из-за того, что это было прямое включение. Никаких дублей. Никакой возможности исправить ошибку.

И из-за ведущего.

Джеймс Карлайл был известен своими жёсткими вопросами. Его шоу «Карлайл сегодня» смотрели пятнадцать миллионов человек. Он интервьюировал президентов, диктаторов, террористов – и ни разу не отступал перед своими гостями.

Теперь он хотел поговорить с ней.

– Доктор Торрес? – Помощница снова заглянула в дверь. – Мы готовы.

Елена встала, одёрнула пиджак и вышла.

Студия была меньше, чем она ожидала. Два кресла, столик между ними, камеры, направленные со всех сторон. Карлайл уже сидел на своём месте – седой, подтянутый, с острым взглядом человека, который видел всё и не удивлялся ничему.

Он встал ей навстречу.

– Доктор Торрес. – Рукопожатие было твёрдым, деловым. – Рад, что согласились.

– У меня не было особого выбора.

– Выбор есть всегда. – Он улыбнулся. – Просто иногда все варианты плохие.

Они сели. Звукооператор проверил микрофоны. Режиссёр отсчитал последние секунды.

– В эфире через пять… четыре… три…

Камера зажглась красным.

– Добрый вечер, – сказал Карлайл, глядя в объектив. – Сегодня у меня в гостях женщина, которую называют то величайшим учёным века, то величайшей шарлатанкой. Доктор Елена Торрес, космолог, автор открытия, которое – если оно подтвердится – изменит наше понимание вселенной. Доктор Торрес, добро пожаловать.

– Благодарю.

– Давайте начнём с простого. – Карлайл повернулся к ней. – Что именно вы обнаружили?

Елена сделала глубокий вдох.

– Мы обнаружили, что тёмная материя – вещество, которое составляет около двадцати семи процентов массы вселенной – не является пассивной субстанцией. Она демонстрирует паттерны активности, которые мы регистрируем как слабые гравитационные волны.

– Паттерны активности, – повторил Карлайл. – Что это означает на простом языке?

– Представьте себе мозг. – Елена искала понятные метафоры. – В мозге есть нейроны – клетки, которые обмениваются электрическими сигналами. Мы наблюдаем нечто похожее в космосе. Области повышенной плотности тёмной материи – назовём их «узлами» – обмениваются… чем-то. Мы пока не знаем, чем именно. Но паттерн обмена напоминает работу нервной системы.

– То есть вселенная – это гигантский мозг?

– Это упрощение. Но… – она помедлила, – …не совсем неверное упрощение.

Карлайл кивнул.

– Критики говорят, что вы интерпретируете случайные данные как значимые. Что вы видите паттерны там, где их нет. Что это – классический случай научного заблуждения.

– Критики имеют право на своё мнение. – Елена сохраняла спокойствие. – Но наши данные проверены независимыми группами. Паттерны воспроизводятся. Статистическая значимость – выше девяти сигм. Это не шум.

– Девять сигм, – повторил Карлайл. – Для наших зрителей – это означает?

– Это означает, что вероятность случайного совпадения – меньше одной на миллиард миллиардов. Практически ноль.

– И всё-таки… – Карлайл наклонился вперёд. – Допустим, вы правы. Допустим, вселенная действительно… активна. Что это означает для нас? Для человечества?

Елена молчала несколько секунд.

– Это сложный вопрос.

– Попробуйте ответить просто.

– Хорошо. – Она собралась с мыслями. – Если мы правы, это означает, что вселенная – не просто пустое пространство с разбросанными звёздами. Это… система. Функционирующая система. Что-то, что обрабатывает информацию в масштабах, которые мы не можем охватить.

– Разумная система?

– Это слово… – Елена покачала головой. – Я бы не использовала слово «разумная». Мы не знаем, есть ли у этой системы сознание. Цели. Намерения. Мы знаем только, что она активна.

– Но если она обрабатывает информацию – разве это не признак разума?

– Компьютер тоже обрабатывает информацию. Это не делает его разумным.

– Хороший аргумент. – Карлайл откинулся в кресле. – Но позвольте задать вопрос, который волнует многих наших зрителей.

– Да?

– Если эта система существует. Если она функционирует. Если она, скажем так, «думает» – что она думает о нас? О человечестве?

Елена замолчала.

Она знала, что этот вопрос придёт. Готовилась к нему. Репетировала ответ. Но сейчас, под светом софитов, все заготовки казались пустыми.

– Это неправильный вопрос, – сказала она наконец.

– Почему?

– Потому что он предполагает, что мы значимы. Что мы – объект внимания этой системы. Что она вообще способна нас заметить.

– А это не так?

Елена посмотрела прямо в камеру.

– Представьте муравья на асфальте. – Её голос стал тише, но твёрже. – Муравей живёт своей жизнью. Ищет пищу. Защищает колонию. Возможно, даже задаётся какими-то муравьиными вопросами о мире. А рядом с ним проносятся машины. Каждая из них могла бы раздавить его, не заметив. Но они не замечают – потому что муравей слишком мал. Слишком быстр. Слишком… незначителен.

– И мы – муравьи?

– Хуже. – Елена сглотнула. – Муравей существует в том же временно́м масштабе, что и человек. Секунды, минуты, часы. Мы и эта… система – в разных масштабах. Один «такт» её активности занимает около ста миллионов лет. Вся история человечества – меньше тысячной доли такта. Мы для неё – не муравьи. Мы – квантовые флуктуации. Вспышки, которые длятся меньше мгновения.

Карлайл молчал.

– Так что правильный вопрос, – продолжила Елена, – не «что она думает о нас». Правильный вопрос – замечает ли она нас вообще. И ответ…

Она сделала паузу.

Пятнадцать миллионов человек смотрели на неё с экранов по всему миру. Ждали ответа. Ждали утешения. Ждали чего-то, что придаст смысл их существованию.

– Ответ – нет, – сказала Елена. – Она нас не замечает. Она нас не хочет. Она нас не слышит. Мы – шум в её вычислениях. Побочный эффект. Артефакт.

Тишина.

Карлайл смотрел на неё с выражением, которого она не могла прочитать.

– Это… – он откашлялся. – Это мрачная картина.

– Это честная картина.

– Но если мы – шум… если мы ничего не значим для вселенной… – он развёл руками, – …какой тогда смысл?

Елена улыбнулась – впервые за всё интервью.

– Вы спрашиваете меня о смысле жизни?

– Похоже на то.

– Я физик, не философ. – Она помолчала. – Но если хотите моё мнение… Смысл не приходит извне. Вселенная не даёт нам смысла. Мы создаём его сами. Каждый день. Каждым выбором. Каждой связью с другим человеком.

– Даже если мы – шум?

– Особенно если мы – шум. – Елена посмотрела в камеру. – Потому что шум, который осознаёт себя… шум, который задаёт вопросы… шум, который ищет смысл – это уже не просто шум. Это что-то новое. Что-то, чего вселенная не ожидала.

– Вы думаете, вселенная способна удивляться?

– Не знаю. – Елена пожала плечами. – Но мне нравится думать, что где-то – в масштабах, которые мы не можем охватить – наше существование оставляет след. Не потому что мы важны. А потому что мы есть.

Карлайл кивнул.

– Доктор Торрес, благодарю вас за этот разговор. Это было… – он подбирал слова, – …не то, что я ожидал.

– Правда редко соответствует ожиданиям.

– Touché. – Он повернулся к камере. – Дамы и господа, это была доктор Елена Торрес, женщина, которая заставила нас по-новому взглянуть на наше место во вселенной. Спокойной ночи.

Красный огонёк на камере погас.

После эфира Елена сидела в гримёрке, не в силах встать.

Визажист ушла. Помощница ушла. Она была одна в маленькой комнате с ярким светом и зеркалами, отражающими её измученное лицо.

В дверь постучали.

– Войдите.

Это был Карлайл. Без камер он выглядел иначе – старше, усталее, человечнее.

– Могу? – Он указал на стул рядом с ней.

– Конечно.

Он сел.

– Знаете, – сказал он после паузы, – за тридцать лет в журналистике я брал интервью у сотен людей. Президенты, террористы, нобелевские лауреаты. Но это… – он покачал головой. – Это было что-то другое.

– В каком смысле?

– В том смысле, что вы не пытались мне понравиться. – Он усмехнулся. – Все пытаются понравиться. Политики хотят голоса. Бизнесмены хотят инвестиции. Учёные хотят гранты. А вы… вы просто говорили правду.

– Это моя работа.

– Нет. – Карлайл покачал головой. – Ваша работа – искать правду. Говорить её – это выбор.

Елена молчала.

– То, что вы сказали в конце, – продолжил он. – Про шум, который осознаёт себя. Про смысл, который мы создаём сами. Это было… – он подбирал слова, – …это было красиво.

– Красиво?

– Грустно и красиво одновременно. – Он встал. – Спасибо вам, доктор Торрес. За честность.

– Спасибо вам. За то, что позволили быть честной.

Он ушёл.

Елена осталась сидеть, глядя на своё отражение в зеркале.

Она сказала правду. Перед пятнадцатью миллионами человек. Сказала то, что думала – без прикрас, без утешений, без надежды.

И мир… мир должен был с этим жить.

Как и она.

Неделю спустя

Реакция на интервью была… неоднозначной.

Одни хвалили Елену за смелость и честность. Другие обвиняли в нигилизме и разрушении моральных основ общества. Третьи просто не понимали, о чём она говорила – и злились на своё непонимание.

Её слова разошлись на цитаты.

«Она нас не хочет. Она нас не замечает» – это фраза появилась на футболках, в мемах, в заголовках газет. Кто-то видел в ней приговор человечеству. Кто-то – освобождение от иллюзий. Кто-то – просто очередную сенсацию, которая забудется через месяц.

Елена вернулась в Атакаму и закрылась в обсерватории.

Она не читала новости. Не отвечала на звонки. Не давала комментариев. Она работала – анализировала данные, писала статьи, готовила новые эксперименты. Прятлась в работе, как пряталась всю жизнь.

Но мир не оставлял её в покое.

Каждый день приходили письма – тысячи писем. От учёных, которые хотели сотрудничать. От религиозных фанатиков, которые угрожали. От обычных людей, которые задавали вопросы – о вселенной, о смысле, о надежде.

Она не могла ответить всем.

Она не могла ответить никому.

Потому что у неё не было ответов.

Однажды вечером, когда она сидела в своём кабинете, глядя на звёзды за окном, зазвонил телефон.

Соль.

Елена смотрела на экран несколько секунд, прежде чем ответить.

– Да?

– Привет, мам. – Голос дочери звучал странно – мягче, чем обычно. – Я видела твоё интервью.

– И?

Пауза.

– Это было… – Соль искала слова. – Это было смело. То, что ты сказала.

– Это была правда.

– Я знаю. – Ещё одна пауза. – Мам, я хочу спросить… ты правда веришь в это? Что мы – шум? Что мы ничего не значим?

Елена закрыла глаза.

– Я верю в то, что показывают данные.

– Это не ответ.

– Знаю.

Молчание. Елена слышала дыхание дочери на другом конце линии – двенадцать тысяч километров, другое полушарие, другая жизнь.

– Мам, – сказала Соль наконец, – я выхожу замуж через три месяца. Эрик… он хороший человек. Он делает меня счастливой.