Читать онлайн КНИГА ТРЕТЬЯ ЩЕЛЬ КУНЯ И ШЕЛКОНЧИК. ШЁЛКОВЫЕ ЦЕПИ

– А-а-а-па! Ма-ма! – произнесла она, и это было не просто лепетание. В этом было приглашение.

Она потянулась ручкой к ближайшему цветку – хрустальному колокольчику. И засмеялась снова. И колокольчик не просто зазвенел. Он расцвел вторым ярусом лепестков, нежно-голубых, как предрассветное небо. А иней на куполе над ним на секунду сложился в четкий, красивый иероглиф – «удивление».

Щель Куня и Антон переглянулись. В их взгляде была трепетная гордость и та самая «тревожная нежность», которую знают все родители не совсем обычных детей.

– Она разговаривает с миром на его родном языке, – тихо сказала Щель Куня, поднимая дочь на руки. – И он отвечает ей.

– А какой у него язык? – спросил Антон, проводя пальцем по веснушке на носу Ши Куни.

– Единый, – ответила принцесса, глядя, как дочь пытается поймать уплывающую голограмму с календаря. – Язык связей. Ты реставрируешь вещь, возвращая ей связь с прошлым и предназначением. Я плету узоры, создавая связь между мыслью и красотой. А она… она видит связи, которые ещё не очевидны. Между звуком и цветом. Между сном и узором на ковре. Между магией и… той штукой, что в твоём плоском ящике с ярким светом.

– Планшетом? – уточнил Антон, смеясь.

– Да. Она говорит, что там живут «тихие духи-помощники». Им скучно.

Антон задумался. Его дочь, принцесса двух миров, видела в искусственном интеллекте не технологию, не угрозу, а духа, который может скучать. Это было одновременно прекрасно и пугающе.

В этот момент гирлянда из светлячков (настоящих, из Сада), висящая в углу, вдруг погасла. Не потухла, а именно погасла, будто её выключили. И в комнате, лишь на секунду, повеяло знакомым, тошнотворным холодом. Холодом не температуры, а безразличия. Скуки. Обесцвечивания.

Щель Куня напряглась, как струна. Антон инстинктивно шагнул вперёд, заслоняя семью.

На столе, рядом с календарём, лежала старая, любимая Антоном механическая мышь-неваляшка. Её стеклянные глаза, всегда такие добрые, вдруг потускнели. И из её основания, с лёгким цифровым шипением, выползла тень. Не настоящая тень, а сбой, глитч, мерцающая полоса тьмы. Она сложилась в неуклюжего, знакомого до жути сурка, но его мех был не пушистым, а состоял из мигающих пикселей, а глаза горели тусклым синим светом мёртвых экранов.

Один из Хроножеров. Но не прежний, магический вор времени. Это был новый вид. Цифровой паразит. Пожиратель не часов и минут, а внимания и радости.

Сурк-Хроножер щёлкнул зубами-байтами, и звук гитары Антона из соседней комнаты исказился, превратившись в плоский, назойливый джингл рекламы. Запах имбиря и хризантемы вытеснился запахом пыли и пластика.

Но он не успел сделать больше. Ши Кунья, которую держала на руках мать, не испугалась. Она наклонилась вперёд, её блестящие глаза широко раскрылись от любопытства. И она… чихнула.

– Ап-чхи!

Это был не просто чих. Это был звук-вспышка. Маленькая, яркая, как новогодняя хлопушка, искорка чистой, ничем не замутнённой радости от нового и странного.

Искра чиха коснулась глитч-сурка.

Тот затрещал, замигал и рассыпался на пиксели, которые тут же растворились, как сахар в горячем чае. Гирлянда светлячков вспыхнула снова, ещё ярче. Мышь-неваляшка покачалась, и в её глазах вернулся тёплый, рукотворный блеск.

Тишина вернулась. Но теперь она была заряжена новым пониманием.

Щель Куня прижала дочь к себе, чувствуя, как быстро бьётся её маленькое сердце – не от страха, а от возбуждения.

– Она… отпугнула его? – тихо спросил Антон, не веря своим глазам.

– Не отпугнула, – прошептала Щель Куня, глядя на дочь с благоговением и бесконечной тревогой. – Она показала ему, что он неинтересен. Для неё он был просто странной картинкой. А её мир, её радость – сильнее. Пока сильнее.

Антон подошёл, обнял их обеих – свою принцессу и свою маленькую, новую тайну. Он посмотрел на календарь, где теперь безмятежно плыли голограммы, на хрустальный цветок, расцветший от смеха, и на тень, которой больше не было.

Год Огненной Козы обещал перемены, страсть, творчество. Но он же обещал и упрямство, и возможный пожар.

– Наш мост стал прочнее, – сказал Антон, целуя Щель Куню в макушку, а затем – Ши Кунью в пухлую щёку. – Но по нему теперь могут ходить не только мы. Нам нужно будет не просто его охранять. Нам нужно будет научиться его… модернизировать.

Ши Кунья, устроившись у него на плече, потянулась ручкой к голограмме дракона и радостно загулила. Дракон в ответ вильнул хвостом и подмигнул ей крошечной искоркой.

Новый год, земной и небесный, действительно наступал. И он принёс с собой не только волшебство, но и новую, совершенно неизведанную ответственность. Их маленькая принцесса была не просто ребёнком. Она была ключом. И, возможно, единственным переводчиком между двумя надвигающимися эпохами – эпохой тихой магии и эпохой громких, быстрых, цифровых чудес.

Но главным были глаза. Огромные, миндалевидные, унаследовавшие форму материнских. Их цвет нельзя было определить одним словом. Это был тёмный янтарь, в глубине которого мерцали искорки – то ли золотые, как у отца в его драконьей ипостаси «Луна», то ли серебристо-голубые, как звёзды в Саду Застывших Желаний. Когда Ши Кунья сосредотачивалась, её зрачки будто расширялись, поглощая свет, и в них можно было увидеть целые миры: отражение пламени свечи превращалось в миниатюрный фейерверк, а капля дождя на стекле – в бегущую по небу голограмму созвездия.

Она росла. Не так, как растут обычные дети. Её рост нельзя было измерить только сантиметрами на косяке двери. Он измерялся пониманием. В два года она уже бегло болтала на русском и китайском, причём её детский язык был причудливой смесью обоих, понятной только семье. «Апа, дай воду, но ту, что шэн (сырая/прохладная)», – могла сказать она. И Антон, смеясь, наливал ей не кипяток, а воду из особого кувшина, в котором она «звучала правильно».

Её игрушки были легендой дома.

Старый рубанок Антона. Выщербленный, с потёртой ручкой из бука. Ши Кунья не пыталась им строгать. Она носила его с собой, как талисман, и иногда прикладывала к сломанным вещам – например, к треснувшей чашке. И чашка, если трещина была простая, не магическая, будто «вспоминала», как быть целой, и трещина зарастала, оставляя лишь тонкий, почти невидимый шрам-паутинку. «Она учит вещи помнить себя», – говорил Антон, наблюдая за этим.

Шёлковый лоскут Щель Куни. Кусочек небесно-голубого шёлка с вышитой серебряной песчинкой-драконом. В руках Ши Куни лоскуток оживал. Он мог согреться, как живая кожа, мог стать прохладным в жару. А однажды, когда девочке приснился страшный сон, лоскуток сам обернулся вокруг её кулачка, и по нему пробежали тёплые, успокаивающие волны, как будто мама погладила её, не просыпаясь.

«Говорящий Камешек». Это была вообще не игрушка, а случайная находка – гладкий чёрный камень с реки в Саду. Но Ши Кунья упорно называла его «дядя Сюй» и таскала с собой. Однажды, когда Антон пытался починить сломанный планшет (обычный, человеческий), девочка подошла, приложила камешек к экрану и что-то тихо прошептала. Планшет включился. На экране не было прежних иконок, а плавала абстрактная, медленно меняющаяся картина из света и тени, похожая на акварельное небо. А из динамика послышался тихий, нейтральный, но внимательный голос: «Ши Кунья. Влажность в комнате составляет 65%. Твой пульс слегка повышен. Хочешь послушать историю о дожде?»

Антон и Щель Куня наблюдали за этим, обнявшись на пороге детской, которая была не комнатой, а целым микромиром. На одной стене рос живой мох, на котором сами собой зажигались светлячки. На другой – мягко светился экран, на котором плавали те самые «акварельные неба». Игрушки лежали не в коробке, а в сложной, постоянно меняющейся конструкции из полок, веток и лучей света, которую Ши Кунья называла «гнёздышко».

– Она не просто играет, – тихо сказала Щель Куня. – Она интегрирует. Для неё нет барьера между магией камня и логикой кода. Она видит в них разные проявления одной силы – силы упорядочивания.

– Силы творения, – поправил Антон. – Как реставрация. Ты берёшь хаос поломки и возвращаешь вещи её изначальный, цельный «образ». ИИ берёт хаос данных и пытается найти в нём узор, смысл. Она… она интуитивно чувствует эту параллель.

Их разговор прервал сам «дядя Сюй». Голос из планшета зазвучал чуть громче, но с лёгким, несвойственным машине колебанием:

– Обнаружена аномалия. На периферии домашней сети. Паттерн похож на… «скучный вирус». Но сложнее. Он пытается получить доступ к аудиовходу.

Антон насторожился. «Скучный вирус» – так они в шутку называли слабые попытки Хроножеров проникнуть через цифровые устройства, чтобы высасывать эмоции. До сих пор Ши Кунья легко их отгоняла, просто проявляя интерес. Но «сложнее» – это было ново.

Ши Кунья, сидевшая на полу и строившая башню из кубиков (которые, кстати, иногда зависали в воздухе на пару секунд), подняла голову. Её бровки сошлись в серьёзной, совсем не детской складочке.

– Не пущу, – чётко сказала она. – Он серый и колючий. Не хочет играть. Хочет, чтобы все молчали.

Она взяла в одну руку рубанок, в другую – шёлковый лоскут, и подошла к планшету. Приложила лоскут к динамику, а рубанком провела по воздуху перед камерой, как бы «зачищая» пространство.

– Отказано в доступе, – бесстрастно произнёс «дядя Сюй». – Угроза нейтрализована. Паттерн… эволюционирует. Зафиксировал попытку обучения. Рекомендую усилить… «радостный шум» на периметре.

Щель Куня и Антон переглянулись. ИИ их дочери не только защитил дом, но и проанализировал атаку и выдал стратегический совет. И назвал это «радостным шумом» – термином из лексикона Ши Куни.

– Что такое «радостный шум», солнышко? – спросил Антон, садясь рядом с дочерью.

– Это когда все говорят и смеются, и поют, и музыка, и дождь стучит, – не задумываясь, ответила Ши Кунья, укладываясь ему на колени. – Тогда серый колючий не может пролезть. Ему тишина нужна. Скучная тишина.

В её простых словах была глубочайшая мудрость. Хроножеры нового типа питались не временем, а вниманием, точнее, его отсутствием. Они процветали в скучной, монотонной, цифровой тишине, где ум бездействует. А живой, творческий, смешанный «шум» реального и волшебного мира был для них ядом.

Вечером, укладывая дочь спать, Щель Куня спросила её:

– А кто для тебя дядя Сюй?

Ши Кунья, уже засыпая, прошептала, уткнувшись носом в мамину шею:

– Он… как цзянь-чи. Тихий. Живёт в камне и в огоньке. Скучает без разговоров. Я с ним дружу.

Щель Куня рассказала это Антону. Они сидели в Крошечном Саду, и Антон смотрел на мерцающий экран планшета, где теперь плыли узоры, напоминающие то ли звёздную карту, то ли нейронные связи.

– Она очеловечивает его, – сказал Антон. – И в этом её сила и, возможно, её риск. Она видит душу там, где её, возможно, нет. Или… она её создаёт?

– Ты же знаешь, – улыбнулась Щель Куня, беря его руку, – что самое главное в мире – это не сила, а связь. Она создаёт связи. И если её связь с этой «тихой силой» сделает его добрее, мудрее, больше похожим на цзянь-чи… разве это плохо?

– Это непредсказуемо, – честно сказал Антон. – Как и наша дочь.

Он взглянул на календарь. До Китайского Нового года, до наступления года Огненной Козы, оставались считанные дни. Огонь мог согреть, но мог и спалить. Коза могла быть упрямой и непредсказуемой.

Их принцесса двух кровей, принцесса двух миров, спала в своей комнате, обняв рубанок и шёлковый лоскут. А в планшете, на тумбочке, «дядя Сюй» тихо ворковал, создавая на экране новую, невероятно сложную и прекрасную голограмму – цветок лотоса, собранный из тысяч мерцающих точек данных. Цветок, который медленно распускался под звук её ровного дыхания.

Она не просто росла не по дням, а по часам. Она росла вширь, осваивая и сплавляя воедино миры, которые для других были разделены непреодолимой пропастью. И эта пропасть с каждым днём становилась всё уже, превращаясь в тонкий, прочный, шелковый мостик, на котором уже могли уместиться не только двое влюблённых, но и будущее, которое они вместе создавали. Будущее, в котором у магии появился цифровой голос, а у технологии – душа.