Читать онлайн Шесть дней в Бомбее

Глава 1

Мира поморщилась от очередного болезненного спазма. Я положила ей руку на лоб. Ее кожа горела, как джалеби, только что вытащенное из кипящего масла. Взяв хлопковое полотенце из стопки у изголовья, я намочила его в стакане воды и прижала к ее голове. Лицо Миры разгладилось. Она вздохнула. И выговорила заплетающимся языком:

– Что с ребенком?

Я хотела было ответить, но передумала.

– Мэм, давайте я позову доктора.

Она вскинулась, видимо, догадавшись, что я хотела сообщить.

– О, нет! – В глазах заблестели слезы. – Надо сказать Паоло.

Я заморгала. В карточке значилось, что ее мужа зовут Филип. Может, у нее в мозгу помутилось от морфина?

– Паоло? – осторожно переспросила я.

– Любовь моя. Научил меня писать портреты. До встречи с ним я создавала только пейзажи. А после уже не могла писать ничего, кроме людей, – выговорила она, задыхаясь, как будто пыталась поймать ускользающие слова. – А теперь Уитни заставляет его делать копии с картин великих мастеров, жалость какая. Он лишь зря растрачивает свой талант! Люди любят развешивать по стенам подделки в надежде, что гости ни о чем не догадаются. В большинстве случаев так и происходит. – Она ухватила меня за руку. – Я попрошу Филипа принести мои картины. – Губы ее скривились. – Правда, у меня их осталось всего четыре.

По-английски она говорила не так мелодично, как мы, англо-индийцы, но и от привычного произношения бара сахиб ее выговор отличался – слишком мягкий, почти без твердых согласных.

Она застонала громче и до боли стиснула мою руку. Действие морфина заканчивалось. Я покосилась на стенные часы. До следующей дозы оставалось еще два часа.

Я высвободила руку, сняла с ее головы уже не холодное полотенце и снова намочила его. А когда вернула на лоб, она немного расслабилась.

– У вас такая милая улыбка.

К шее прилила кровь. Как-то в третьем классе то же самое сказал один из моих преподавателей, а мать услышала. И тут же плюнула на землю, чтобы отогнать злых духов, падких на тщеславие. С тех пор я не любила комплименты, опасаясь, что мать, услышав подобное, рухнет на колени и станет молить Кришну защитить меня.

– Поговорите со мной, пожалуйста, – взмолилась художница и снова схватила меня за руку, умоляя не бросать ее наедине с болью.

Я взглянула на наши сцепленные руки – настоящее единство противоположностей. У нее – бледная кожа, голубые вены, обгрызенные ногти и остатки засохшей краски на кончиках пальцев. Мои же руки были цвета песка, тщательно вымытые, с чуть шелушащейся кожей. Почему-то прикосновение ее теплых, чуть влажных от лихорадки пальцев успокаивало, как бывало, когда меня брала за руку мать. Мира Новак стремилась к близости так же настойчиво, как другие пациенты ее избегали, им хотелось лишь, чтобы мы перестали изучать и прощупывать их тела и отпустили их домой.

Миссис Новак поступила в больницу «Вадиа» около одиннадцати вечера. Испуганная, дрожащая от жара, она обнимала руками живот. Юбка сзади вымокла от крови. Ее муж, широкоплечий бледный мужчина, сказал, она вот уже несколько дней жаловалась на боли.

Супруг не остался с ней, просто оставил в больнице и уехал.

Когда доктор Холбрук, дежурный хирург, оказал пациентке помощь – пришлось наложить несколько швов и вколоть немало морфина, – старшая медсестра препоручила ее мне. Такое часто случалось. Если врачам казалось, что пациент иностранец, к нему приставляли либо меня, либо Ребекку – вторую ночную медсестру англо-индийского происхождения. В дневное время старшая медсестра вызвала бы другую евразийку или взяла пациентку на себя.

– Возможно, она тут надолго, – прошептала она, со значением взглянув на меня.

Несмотря на то что больница была маленькая, пациентку поместили в отдельную палату. Я отметила про себя, что ее могли бы отвезти в более крупное и популярное у британцев медицинское учреждение, однако, видимо, не захотели светиться. И все равно слухи мгновенно поползли. Это не просто выкидыш. Она пыталась избавиться от ребенка. Во всем виноват ее муж. Она хотела покончить с собой. Я не обращала внимания. Женщине требовалась помощь, а наша задача была ее вылечить.

Еще не прочитав карту, я уже поняла, кого к нам привезли. Мира Новак. Художница. Известная даже в Бомбее. Я читала о ней в «Бомбей Хроникл» и видела фото. В статье говорилось, живопись она изучала во Флоренции, в Академии изящных искусств, притом поступила туда всего в пятнадцать и стала самой юной студенткой за все годы. Ее мать, индианка из высшей касты, перевезла дочь из Праги сначала во Флоренцию, а потом в Париж, чтобы развивать ее талант. До двадцати лет Мира ни разу не бывала в Индии. Однако на ее размещенных в статье картинах я не увидела ни Парижа, ни Флоренции, ни иных далеких городов, куда однажды мечтала поехать. На них были лишь деревенские женщины в сари с кожей куда темнее, чем у меня или самой Миры. Молчаливые серьезные женщины на ее картинах разрисовывали друг другу руки хной, пасли в горах овец, лепили на стены домов коровий навоз. Мне стало интересно, чем же юную женщину из высшего общества так покорили обыкновенные беднячки?

Судая по записям в карте, она была на шесть лет старше меня – двадцати девяти лет от роду. Мне она показалась симпатичной. Чистая гладкая кожа. Брови круто сбегают вниз к выступающим скулам. Пускай она лежала зажмурившись, все равно ясно было, что глаза у нее большие, чуть выпуклые, и это придавало лицу особую привлекательность, притягивая взгляды. Благодаря немного вздернутому на конце носу лицо Миры казалось властным. Должно быть, сказывалась королевская кровь. Она не была красавицей. Моя мать сказала бы, что она необычная, сразу видно – с характером.

Заморгав, Мира открыла глаза и стала с любопытством разглядывать меня, будто мы не разговаривали только что. Зрачки у нее стали крошечные, она растерянно смотрела по сторонам.

– Миссис Новак? – Я подождала, пока она меня узнает. – Мэм, вы в больнице «Вадиа». В Бомбее. Вас привезли несколько часов назад.

Я говорила медленно, по-английски, с легким индийским акцентом.

Она нахмурилась, окинула взглядом свое тело, потом снова подняла глаза на меня.

– Не миссис. Мисс Новак.

– Прошу прощения, мэм.

Я не совсем поняла, но виду не подала. Как это женщина может быть замужем, но при этом носить девичью фамилию? Однако по работе мне не положено было задавать вопросы, а после того, что произошло в Калькутте, я старалась лишний раз не высказывать своего мнения. И пускай не одну меня щипали за грудь и задницу пациенты-мужчины, я была единственной, кто часто и громко жаловался на это, в итоге настоятельница католического госпиталя решила, что ей такая головная боль не нужна, и спровадила меня с глаз долой. От тебя одни проблемы, сказала она. Неужели нельзя было просто помалкивать, как все остальные?

Но сейчас мы были не в Калькутте, а в Бомбее. И я обещала матери, что тут все будет иначе.

– Как вы себя чувствуете, мэм?

Закрыв глаза, Мира негромко рассмеялась.

– Бывало и получше, сестра… – Она замолчала, ожидая, что я назову свою фамилию.

– Фальстафф, мэм.

– А имя?

По телу заструился теплый мед. Обычно пациенты называли меня просто «сестра».

– Сона, – смущенно ответила я.

– Сона? – Она открыла глаза. – Как?.. – И указала на крошечные золотые сережки у меня в ушах.

– Да, мэм, – улыбнулась я. – Это означает «золото».

Я могла бы рассказать ей, что мать проколола мне уши в три месяца. Некий ученый муж сказал ей, что это на благо ребенку. Она пошла со мной к ювелиру – хорошо еще, что не к портному. Тот золотой иглой проколол мне мочки, продел в дырочки черную нить и велел прийти снова через две недели. Умей я тогда говорить, я бы посоветовала матери не тратить столько денег. Крошечные золотые кольца, которые вдели мне в уши, обошлись ей в две месячные зарплаты.

Но ничего этого я новой пациентке не рассказала. Свою жизнь я обсуждала только с Индирой. И даже ей рассказывала по чуть-чуть за раз, все равно как Ганди прял свою нить на чакре, каждый раз добавляя самую малость хлопка.

Мира резко вскрикнула, и я вздрогнула. Ничего же страшного не случится, если я вколю ей еще немного морфина? Так я и сделала, и она закрыла глаза. Я смотрела на художницу, пока она не задышала ровно. А потом вышла из палаты, чтобы заняться другими пациентами.

Ральф Стоддард в хлопковой полосатой пижаме читал газету в свете прикроватной лампы. Он поскользнулся в своем бунгало, упал и сломал ногу. Слуга как раз недавно натер пол, а доктор Стоддард не заметил. Шел в кабинет, на ходу перебирая почту. Доктору исполнилось восемьдесят, он давно был на пенсии. Для людей его возраста такие травмы были нередки.

– Доктор, три часа ночи, – укорила я.

Отогнув уголок газеты, он окинул меня взглядом сквозь толстые стекла очков, в которых смахивал на сову.

– Сестра, я ногу сломал. А не способность различать время. – Его губы, тонкие, почти незаметные, растянулись в улыбку. – К тому же с этой ракетой, – он указал подбородком на храпящего соседа по палате мистера Хассана, – глаз не сомкнешь.

Доктор снова уткнулся в газету. На первой полосе писали о Гинденбургской катастрофе. В Лейкхерсте, Нью-Джерси, все еще находили тела; это было где-то очень далеко, и я даже представить себе не могла, что когда-нибудь могу оказаться в столь экзотическом месте.

– Пишут, в Англии открыли службу экстренной помощи 999. – Доктор постучал по газете. – Будь такая в Индии, я бы туда обратился, когда рухнул на пол, как костяшка домино, а не ждал бы, пока Раму притащится из магазина. – Свернув газету, он отложил ее в сторону и спросил с надеждой: – Хотите сыграть?

Я засомневалась. Персонала не хватало, и у меня было много пациентов. Но последний перерыв я брала три часа назад, неплохо было бы перевести дух. К тому же трудно было устоять перед чувством юмора доктор Стоддарда. Страдая от бессонницы, он вечно уговаривал меня перекинуться в нарды в свободную минуту. Его племянник Тимоти по просьбе доктора принес игру из дома, и теперь она хранилась на тумбочке у кровати.

Я спросила, не разбудим ли мы мистера Хассана. Доктор, вскинув бровь, сухо заметил:

– Его даже Гинденбургская катастрофа не разбудила бы.

Когда он впервые спросил, умею ли я играть, я ответила «да». Меня учила одна девочка в школе в Калькутте. Но звонок на урок никогда не давал нам закончить игру. Она играла быстро, а мне вечно приходилось догонять.

– Прекрасно! – хитро улыбнулся доктор.

Во время первой нашей партии я заметила, что, хоть кости показали пять, доктор передвинул фишку на шесть шагов, но ничего не сказала. Я ведь старалась помочь ему убить время, а не обыграть. Но после третьего мухлежа он вскинул в воздух руки.

– Черт вас подери, женщина, почему вы позволяете мне жульничать?

Я обалдело вытаращилась на него, не зная, что ответить.

Он снял очки и протер стекла краем пижамной куртки.

– Я жульничаю. Не могу удержаться. И кто-то должен меня ловить, уличать в шулерстве.

– Думаю, нам нельзя, доктор, – ошеломленно пролепетала я.

– Кто сказал?

– Ну… Старшая медсестра никогда…

Перегнувшись через доску, он придвинул ближе к переносице очки, отчего глаза за стеклами стали огромными.

– Но ее ведь тут нет, верно? Не прячется же она за дверью?

Я машинально обернулась на дверь. А когда развернулась обратно, он уже передвинул все фишки на свою сторону, словно выиграл. И бросил с очаровательной улыбкой:

– Какое невезение! Еще партию?

Доктор стал расставлять фишки на доске, я же взглянула на наручные часы. Через полчаса нужно будет дать миссис Мехта таблетку.

– Сосредоточьтесь, сестра. Сосредоточьтесь! – сказал доктор.

Сейчас мы уже играли быстрее. Каждый раз, когда я уличала доктора, что он слишком уж вольно двигает фишки, он переставал жульничать. Я внимательно изучала доску и строила стратегию. Ральф Стоддард разбудил во мне азарт.

Минут через десять меня окликнули. Оглянувшись через плечо, я увидела в дверях палаты свою подругу Индиру со стопкой постельного белья в руках, закрывавшего ей пол-лица. Нас с ней часто ставили в одну смену, и после мы вместе шли домой, но сегодня я последний раз видела ее в шесть вечера, когда пришла.

Извинившись, я предупредила доктора:

– Смотрите, не двигайте фишки! У меня глаза на затылке.

– Чтоб мне сдохнуть, не буду, богом клянусь, как добрый христианин.

Доктор был атеистом, и мы оба знали, что он врет.

Я вышла в коридор за Индирой. Подумала, ей нужно помочь перестелить постель. Однако она вошла в кладовую и сказала:

– Закрой дверь!

В растерянности я сделала, как она просила.

Развернувшись, Индира опустила стопку белья, прикрывавшую ей лицо. И я увидела, что на щеке у нее синяк, а верхняя губа разбита.

– О-о, Индира. – Я бросилась к ней, забрала белье и положила стопку на скамью посреди комнаты. – Дай посмотрю. – Я осторожно коснулась щеки, где расплывалось красное пятно, и скомандовала. – Садись.

Она, как ребенок, послушалась и ударилась в слезы.

Вдоль стен в кладовой стояли стеллажи, где хранилось постельное белье и полотенца. В дальнем конце помещался шкаф со средствами оказания первой помощи. У противоположной стены тянулись шкафчики медсестер (доктора переодевались в отдельном помещении). Мне нравилось, как тут пахло: лавандой, хлопком, розовой водой и слегка антисептиком.

Метнувшись к аптечке, я взяла раствор гипохлорита, марлю и антисептическую мазь. Индира на скамейке аккуратно вытирала слезы, дергаясь каждый раз, когда пальцы касались синяка.

– Бальбир? – спросила я, промокнув кровь с ее губ.

Она кивнула.

Я стиснула зубы. Муж уже не первый раз поднимал на нее руку.

– Три дочери и ни одного сына! Да что с тобой такое? – Индира изобразила голос мужа, затем переключилась на свой обычный тон. – Как будто я могу как-то это исправить!

Она плакала уже навзрыд, бросив вытирать слезы.

– Я так старалась, а ты все сейчас испортишь. – Я опустилась перед ней на корточки и взяла ее руки в свои.

Она попыталась улыбнуться, но не позволила ссадина на губе.

– Сона, я знаю, что ты скажешь.

– И что же? – Я отпустила ее и откусила кусок от марли, которую прижимала к ее опухшим глазам.

– Что я не могу просто постараться и родить сына. Я медсестра, Сона! Я знаю! Но он не верит. Ты хочешь, чтобы я ушла от него. Никогда прямо не говорила, но я понимаю. Но если я его брошу, куда мне пойти? Его родители вышвырнут меня и заберут девочек. – Она шмыгнула носом, и я дала ей еще марли – высморкаться. – Представляешь, во что превратится их жизнь? Я не могу этого допустить.

Я вздохнула. Похоже, я ничем не могла ей помочь, кроме как обработать травмы. Многовековая традиция превращала индийских дочерей, жен и матерей в расходный материал. Приходилось либо слушаться мужа и свекров, либо платить неподъемную цену. Моя мама не была знакома со своими свекрами-англичанами, но ей от этого было не легче. Она тоже страдала. Ведь когда она сошлась с отцом, родня просто вырвала ее из семьи, как торчащую из сари нитку.

У меня в шкафчике хранилась коробка компактной пудры. Мама пудрилась смесью толченой коры кедра, семян кунжута и корня костуса, чтобы лицо казалось светлее. Моей светлой кожей она всегда гордилась – в Индии считалось, что это позволяет привлечь достойных мужчин, – и все равно заставляла меня пудриться. Еще она любила «Афганский снег» – крем, одобренный королем Афганистана. Я им не мазалась, но, чтобы не обижать мать, терпеливо принимала подаренные баночки и относила на работу. Так что сейчас я достала пудру и замазала синяк на щеке Индиры и ссадину на ее губе.

– Бальбир не всегда таким был. – Она посмотрела на меня. – Пока не родилась вторая дочка, он покупал мне ладду у уличного торговца и сари, когда бывал на базаре. Тогда я любила его. А потом он начал ходить к Махалакшми.

В ужасе от того, сколько денег ему придется выложить дочерям на приданое, муж Индиры начал ставить на скачках. Но пока только проигрывал.

Я накрыла ее руки своими. Хорошо еще, что у нее остались светлые воспоминания о муже. Правда, они бледнели в сравнении с тем, во что он превратился сейчас.

В дверь постучали, мы с Индирой замерли, потом вскочили на ноги. Я вопросительно посмотрела на нее, она кивнула и одернула форменный фартук. Отперев замок, я открыла дверь.

На пороге стояла Ребекка, вторая медсестра-полуангличанка в «Вадиа». Увидев нас, она нахмурилась.

– Вам что, заняться нечем?

Она глянула на меня, потом на прячущуюся за моей спиной Индиру. И я заслонила ее собой, чтобы Ребекка ничего не разглядела.

– Как дела, Ребекка? – Я изобразила самую дружелюбную улыбку. – Родители в порядке?

Поступив на работу в «Вадиа», я думала, что мы с Ребеккой подружимся, у нас ведь было одно происхождение. Но в итоге мы сблизились с Индирой. Может, потому что старшая медсестра препоручала пациентов, требующих самого деликатного обращения, мне, хотя Ребекка работала в больнице дольше. Скорее всего, она поступала так из-за ходивших про Ребекку слухов. Поговаривали, у нее было что-то с одним женатым врачом, которого впоследствии перевели в другой город. Обо мне тоже много болтали – отец Соны сбежал из тюрьмы, и его вернули в Англию; перед отъездом он обокрал свое подразделение; он накачал ее мать наркотиками, чтобы уложить в постель, – так что я знала, как сплетни до крови обдирают кожу. Защищать отца я не горела желанием, но не хотелось, чтобы Ребекка думала, будто это я распространяю о ней слухи. Иногда я приносила ей кусок маминого пирога с карамелью или розовый пион из нашего сада, надеясь завоевать ее дружбу. Но у меня так ничего и не вышло.

Ребекка растянула губы в странной улыбке, больше напоминающей оскал.

– У нас все отлично, спасибо. Моя сестра снова беременна. А как твоя мама, Сона? Как она поживает? Надеюсь, ей не слишком одиноко?

Я вздрогнула. И отец, и мать Ребекки были живы. Ее мать-англичанка в школе влюбилась в учителя математики – индуса и вышла за него замуж. Кроме Ребекки, они родили еще двоих детей – настоящая бомбейская семья. А мой отец бросил мать с двумя малышами. Начав работать в «Вадиа», я поделилась этим с Ребеккой. Мне тогда казалось, я ей нравлюсь, она даже подарила мне книгу «Джейн Эйр». Теперь я уже жалела о своей откровенности, ведь ей определенно нравилось напоминать мне, что мою мать бросили.

Вспыхнув, я ответила:

– Она много шьет.

Ребекка подошла так близко, что я разглядела у нее на щеках следы от акне.

– Частная портниха. – Она с деланым сочувствием склонила голову. – Вот бедняжка.

Ребекка положила руку мне на плечо. Я, содрогнувшись, отшатнулась, и ее рука упала.

– Мне нужно забежать в аптеку. – Обогнув ее, я выскочила из кладовой.

И услышала, как Ребекка у меня за спиной с фальшивым участием спросила:

– Индира, ты что, снова упала?

Больничная аптека представляла собой маленькую комнату без окон, уставленную стеллажами с упаковками таблеток, пузырьками и пакетами с сухими травами. Заведовал ей низкорослый угрюмый мужчина по имени Хорас. Говорили, что он составлял лекарства по аюрведе задолго до того, как в стране учредили должность фармацевта. И пускай официального образования у него не было, старшая сестра проработала с ним двадцать лет и доверяла ему. А когда он уходил обедать или брал выходной, разрешала нам самим брать в аптеке нужные медикаменты. Сестер, работавших в ночную смену, просили записывать, что и для каких пациентов мы взяли. И я вписала в прикрепленный к планшету на двери листок: «Миссис Мехта и мисс Новак».

Теперь мне пора было навестить миссис Мехта. Эта сорокапятилетняя женщина была у нас в больнице частым гостем. Обращалась то с болями в спине, то с мигренью, то с расстройством желудка и требовала немедленно ей помочь. Со временем я узнала, что с ними в доме живет ее жутко дотошный свекор, который постоянно пилит невестку за невкусный ужин, плохо поглаженные рубашки или остывший чай. И в больницу миссис Мехта ложится, чтобы пару дней отдохнуть.

Ее муж, милейший человек с ангельским характером, работал управляющим на фабрике глиняных горшков. Жену он обожал, но отцу, владельцу этой фабрики, перечить не смел. Семью Мехта хорошо знали в светских кругах, где вращались, в частности, и члены совета директоров больницы, поэтому, когда женщина обращалась к нам, старшая медсестра закрывала глаза на то, что она совершенно здорова.

Миссис Мехта спала чутко и, стоило мне войти в палату, сразу села в постели.

– Я глаз не сомкнула. Мне все мерещилось, что Его Величество снова и снова заставляет меня заваривать ему чай.

Улыбнувшись, я поправила у нее под спиной подушки.

– Может, поручить это Биппи?

Миссис Мехта так часто бывала у нас, что я выучила уже весь ее домашний уклад: имя любимой служанки, какие блюда она предпочитает, как жалеет, что у нее нет детей.

В ответ она сложила пальцы в щепотку, прижала их ко лбу, а затем пошевелила ими, словно сыпала в тарелку соль.

– Его Величество не примет чай из рук прислуги. Подавать его должна я, хоть он и твердит постоянно, какая я неуклюжая.

Мне, конечно, уже доводилось это слышать.

– А по-моему, вы очень ловкая, мэм.

Просветлев, она рукой сделала знак, чтобы я склонила голову. Это тоже случалось не в первый раз, так что я послушалась, она же возложила мне на чело руки, благословляя. Я не верила в богов, ни в индийских, ни в христианских, но мне приятно было, что миссис Мехта желает мне добра. И я улыбнулась ей в ответ.

Потом, ссыпав таблетки в маленькую плошку, я подала их ей вместе со стаканом воды. Миссис Мехта, как послушная пациентка, выпила лекарства. Старшая сестра говорила, что мы просто даем ей плацебо.

– Я слышала, у нас тут остановилась известная во всем мире художница? – с любопытством спросила миссис Мехта.

Я рассмеялась. О пациентах она говорила так, будто они приехали в больницу в отпуск, впрочем, в ее случае все так и было.

– Она женщина. А в Индии есть всего одна известная во всем мире женщина-художник. – Она взглянула на меня, ожидая услышать подтверждение.

Я сжала губы, чтобы не улыбнуться.

– Видимо, это Мира Новак?

– Вы же знаете, я не могу ни подтвердить вашу догадку, ни опровергнуть.

Миссис Мехта понимающе кивнула:

– Болтливый чокидар погубит деревню.

Как бы несладко ни жилось миссис Мехта, моя мать могла ей только позавидовать. Большой дом, любящий муж, куча слуг, пять шкафов сари. Сама не имея ни гроша, мама дала мне так много. А я не была уверена, что когда-нибудь смогу обеспечить ей жизнь как у миссис Мехта.

Я покачала головой. Мечты – паутина, сотканная из золота. Так всегда говорила мама.

После я заглянула к доктору Стоддарду сказать, что мы доиграем партию завтра, но он лишь молча указал на доску. Все его фишки были сдвинуты на одну сторону. Я скорчила сердитую гримасу и одними губами прошептала:

– Шулер!

– Доктор Мишра доиграл за тебя, – рассмеялся он.

В этот момент из-за двери с планшетом в руках появился и сам доктор Мишра. Должно быть, он делал какие-то заметки в карте мистера Хассана. К моему удивлению, мусульманский джентльмен уже не спал и с головой ушел в «Песчинку», роман Тагора, который я читала в Калькутте.

– Я заглянул проведать мистера Хассана и как-то втянулся в игру, – объяснил доктор Мишра, глядя на мою шапочку, потом он перевел взгляд на туфли, потом – на нарды на тумбочке доктора Стоддарда.

Интересно, он только при мне нервничал или никому из медсестер не решался смотреть в глаза? Служивший у нас терапевтом доктор Мишра был молод и одинок. Его прислали из Англии в прошлом году. Говорили, он мог бы и там найти работу, но решил вернуться в Индию. Все медсестры – и монастырские, и те, что, как и я, окончили училище, – были к нему неравнодушны.

– Стоддард отличный игрок. Сделал меня в два счета, – добавил доктор Миштра. И улыбнулся, отчего ямочка на подбородке стала заметнее. – Хотя я почти уверен, что он жульничал, – заметил он нарочито громким шепотом.

Два его передних зуба слегка находили друг на друга, что придавало доктору застенчивый вид.

– Распространенное мнение. – Я вскинула бровь.

Доктор Мишра рассмеялся, тряхнув темными кудрями.

– Ветер не переменишь, сестра Фальстафф, остается лишь подстраивать под него паруса.

А я и не знала, что он в курсе, как меня зовут. Хирург и врач-регистратор нас вообще не различали и ко всем обращались просто «сестра».

– Подите вон, вы оба. – Устав от наших насмешек, доктор Стоддард замахал руками. Однако с его губ не сходила улыбка.

Доктор Мишра обернулся попрощаться с мистером Хассаном, и тот помахал ему книжкой. Затем доктор кивнул на ногу доктора Стоддарда

– Перелом хорошо заживает. Через неделю снимем гипс.

Доктор Стоддард потер руки и с коварной улыбкой посмотрел на меня:

– Прекрасно! У вас еще будет время попрактиковаться в нардах.

– И у вас тоже! – с улыбкой парировала я.

– А мне пора продолжать обход. – Доктор Мишра, по-прежнему глядя только на мою шапочку, пошел в мою сторону.

Я все еще стояла в дверях. Он попытался обойти меня, смущенно улыбаясь мозаичному полу. Я шагнула в сторону и снова оказалась у него на пути. Со стороны мы, наверно, напоминали пару неуклюжих танцоров. Наконец, доктору все же удалось проскользнуть мимо, и я почувствовала, что от его халата пахнет кардамоном и лаймом.

– О, добрый вечер, сестра Триверди, – сказал он кому-то в коридоре.

Триверди – фамилия Ребекки. Получалось, он не только мое имя запомнил. И я вовсе не была какой-то особенной.

Моя смена начиналась в шесть вечера и заканчивалась в четыре утра. Перед уходом я зашла к мисс Новак сделать укол морфина. Та проснулась от звука моих шагов.

– Мне пора. Но сначала я введу вам оставшееся лекарство.

Я протерла место инъекции ваткой с раствором антисептика. Мира же схватила меня за руку и закрыла глаза.

– Расскажите мне об отце. Я все думаю о своем.

Я на мгновение потеряла дар речи. Раньше пациенты никогда не задавали мне таких личных вопросов и я никому не рассказывала об отце, кроме Ребекки в тот раз, когда мы ужинали маминым хлебом и масляным пудингом.

Положив шприц в принесенный с собой эмалированный лоток, я снова протерла место укола.

Мира терпеливо ждала.

– Но зачем, мэм? – наконец выдавила я.

– А что, он такой отвратительный человек? – Она открыла глаза.

Я промолчала.

– Он причинил вам боль?

Я сжала зубы.

– Понимаю.

Мы смотрели друг на друга. Я все гадала, кто моргнет первым. Может, Мире и легко было говорить на личные темы, но это не значило, что она могла ждать того же от меня. И мне не нравилось, когда меня заставляли рассказывать о вещах, которые мы не обсуждали даже с мамой.

Я отошла и вписала в карточку, что сделала пациентке укол морфина.

– Вам что-нибудь еще нужно, мэм?

Покачав головой, Мира снова закрыла глаза.

– Мы еще не закончили, сестра Фальстафф.

Дыхание ее выровнялось.

– Тогда увидимся завтра вечером, мисс Новак.

Вернувшись в кладовую, я сняла форму и переоделась в джемпер и юбку. Халат повесила в шкафчик до следующей смены. Вопрос Миры почему-то все не шел у меня из головы. В Калькутте все знали, что случилось с моим отцом. Он ушел от нас, когда мне было всего три года. И отправляясь с мамой к ее клиенткам, я всегда слышала, как они перешептываются. Отец прибыл в Индию из Британии, чтобы руководить индийскими солдатами, многие из которых сражались в британской армии во время Первой мировой войны. Здесь он и познакомился с мамой. Она работала портнихой, а он обратился к ней с просьбой зашить дыру на форме. Родилась я, потом мой брат, а когда мне исполнилось три, отец уехал обратно в Англию и больше не вернулся. Я плохо его помнила. Мать никогда о нем не заговаривала, а сама я не спрашивала. Через шесть месяцев после его отъезда нас осталось всего двое. Брат умер в свой второй день рождения. Почему Мира хотела заставить меня делиться болью брошенного ребенка? Зачем ей было знать, что я думаю о своем отце?

Я совсем ушла в свои мысли, но тут в кладовую вошла моя сменщица Рупа (в больницы только недавно стали брать на работу индианок). Она была жизнерадостной девушкой, всегда улыбалась, вечно кого-нибудь поддразнивала и лишь смеялась, когда ее дразнили в ответ. Врачи и санитары ее обожали.

– Как там старый чудак? – спросила она, надевая форму. – По-прежнему всех достает?

– Доктор Стоддард только тебя и ждет, надеется, ты скрасишь ему день, – рассмеялась я.

– Выиграла сегодня?

– Не-а. Но я все равно еще веду на десять пайс.

Мы со старым доктором всегда играли на мелочь.

– Смотри сразу все не трать! – Она хлопнула меня фартуком по руке и со смехом вышла из кладовой.

На душе у меня стало легче, и я спустилась в располагавшийся в задней части здания хозблок за велосипедом. Обычно мы с Индирой шли до ее дома пешком, а дальше я крутила педали. Трамваи в четыре утра не ходили. Матери не нравилось, что я возвращаюсь на рассвете, но за ночные смены платили больше. К тому же так рано на улицах почти не было людей. Сплошь тишина и умиротворение.

Пол в хозблоке был бетонный, а стены выкрашены серой краской. Пахло тут чем-то химическим, совсем не так, как на верхних этажах, но мне отчего-то нравилось. Я часто задумывалась, как сложилась бы моя жизнь, если бы я любила работать руками – мастерить вещи, а не ухаживать за людьми. Но мать каждую заработанную рупию откладывала, чтобы я могла выучиться на медсестру и после содержать нас обеих. Помнится, получив диплом, я взяла ее за руку и прижалась лбом к ее лбу – наш секретный жест, означающий, что теперь все будет хорошо. Я бы отдала что угодно, чтобы мама так не выбивалась из сил: не переживала, как нам заплатить за квартиру, не кормила меня, чтобы я лучше росла, бараниной (сама она мяса не ела никогда), не ломала голову, на что купить мне туфли для работы (ведь обувь, в отличие от формы, она сшить не могла). Мне хотелось дать ей жизнь, которую она заслуживала, вместо той, на которую ее обрекла судьба. Работа медсестры позволяла немного откладывать и постепенно приближать этот день.

В хозблоке работал парень по имени Мохан, он чистил оборудование, смазывал колеса каталок, топил печку и чинил все, что ломалось. Когда я вошла, он, сидя спиной к дверям, перекрашивал деревянный стол. Я немного понаблюдала за ним. Отчего-то меня успокаивало то, как методично он клал широкие мазки.

Затем я направилась в угол, где стоял велосипед. Мохан, услышав шаги, поднял глаза, выпрямился и криво мне улыбнулся. Ставя на пол какой-нибудь предмет мебели или прибор, он всегда смотрел на меня. Здоровался, искал способ завязать разговор. Но я старалась не болтать с ним: когда тебе двадцать три и ты не замужем (само по себе аномалия), приходится быть осторожной, чтобы не поползли слухи о неких несуществующих отношениях.

Однако добрый Мохан мне нравился. С ним я чувствовала себя в безопасности. Высокий, с густыми, росшими чуть не от самых бровей волосами, он тщательно брился перед каждой сменой, но сейчас его подбородок уже отливал синим – фолликулы определенно готовы были выстрелить новой порослью. Рубашка у Мохана была вся в пятнах масла, жира и краски – как раз ими и пахло в хозблоке.

Он тоже брал ночные смены, тоже, наверное, хотел побольше заработать. Впрочем, лично мне еще нравилось, что ночью спокойно, что в пустых коридорах что-то негромко гудит, что можно спокойно заниматься делами и никто тебе не помешает. Может, и Мохан поэтому любил ночные смены.

Он вытер запачканные краской руки тряпкой, с которой, кажется, не расставался уже много лет. Под ногтями у него виднелись черные полосы. Машинное масло не сходит, сколько ни оттирай руки. Отчасти именно из-за ногтей я не могла представить Мохана в своей постели. Меня в дрожь бросало при мысли, что эти пальцы с черной каймой прикоснутся к моим бедрам, и это была не радостная дрожь.

Я почти успела докатить велосипед до дверей, но тут Мохан, откашлявшись, заговорил.

– Завтра днем в «Регал» показывают «Дуния на мане». – Он с надеждой улыбнулся.

Я смущенно вспыхнула. Я еще вчера поняла, что он хочет меня пригласить, и поскорее бросилась прочь, сделав вид, что не понимаю, к чему он клонит. Но сейчас, когда нас разделяла всего пара футов, игнорировать незаданный вопрос стало невозможно. Я опустила глаза на руль. Велосипед отдала матери одна из клиенток в качестве платы за пошитое платье. Вообще-то платье стоило больше, чем подержанный велосипед. Впрочем, и мама заслуживала большего, чем квартирка в двести квадратных футов, расположенная так близко к «Виктории», конечной станции железной дороги, что иногда казалось, будто поезд сейчас въедет к нам в окно. Мохан не помог бы мне дать маме то, что я хотела. И мне не хотелось зря его обнадеживать.

Я провела ладонями по гладкому стальному рулю.

– Мы с мамой завтра идем на рынок выбирать ей новые ножницы.

Я украдкой покосилась на Мохана. Тот сидел, опустив плечи, потом посмотрел на зажатую в руке тряпку.

– Конечно. Я понимаю. – И, храбро улыбнувшись, добавил: – Сходим в следующий раз.

Кивнув, я вывела велосипед на крыльцо. Неприятно было отказывать такому хорошему, честному человеку. Сразу было видно, что, женившись, он станет именно тем мужем, который будет готов на все ради жены, детей и родителей. И в то же время я не сомневалась, что Мохан навсегда останется лишь слесарем. Никаких амбиций у него не было. Он считал, что и так уже достиг вершины карьеры – получил надежную должность в уважаемой больнице. И ту работу, которую никто у него не отнимет. Мне же хотелось большего. Я еще не понимала, какой жизни желаю и каким образом ее добьюсь, но точно знала, что не останусь медсестрой навсегда. Так что у нас с Моханом не могло быть общего будущего.

Индира уже ждала меня у входа. Мы зашагали в сторону дома, но она все больше молчала, погруженная в свои мысли.

Ночь стояла тихая – не гудели машины и трамваи, не цокали копытами лошади, продавцы фруктов не орали пронзительными голосами. На небе сиял месяц. Над недоеденным роти, воркуя, топтались голуби. Мы прошли мимо швейной мастерской, где двое работников трудились на станках, чтобы удовлетворить ненасытную армию бара сахиб. Магазин по соседству тоже работал. Хозяин расфасовывал зерно из большого джутового мешка в тканевые мешочки поменьше.

– Как бы я хотела быть как ты, Сона.

В сари Индира двигалась так же изящно, как и моя мать. Запахнувшись, она обхватила себя тонкими руками. Ранним утром, несмотря на влажность, было прохладнее всего. Днем же температура доходила до тридцати двух градусов в тени.

– Но почему?

До сих пор еще ни один человек не говорил, что завидует мне. Ни девочки в школе в Калькутте, ни одноклассники в монастырской школе, ни однокурсники в медучилище. Кто захотел бы поменяться местами с полукровкой? Слышать, как тебя обзывают чи-чи и черно-белой? Уворачиваться от летящих в тебя камней по дороге на работу? Я бы сама охотно поменялась местами с Индирой. Ее страна принимала такой, как есть. Все ее предки жили в Индии и молились в индуистских храмах. У нее была кожа цвета жареного миндаля, черные, блестящие на солнце волосы, а семья длинная, как месяц, и огромная, как год.

– Твоя мать не выдала тебя замуж в семнадцать, Сона. Тебе двадцать три, и ты можешь ходить куда хочешь. Соседи не шепчутся о том, где ты была и чем занимаются твои дети. Ты свободна.

– Это вряд ли, – фыркнула я.

Мама давно уже намекала, что мне пора замуж. Но пока желающих что-то не нашлось. В Калькутте мне нравились один терапевт и еще один преподаватель в медучилище, но первый был помолвлен, а второй женат.

– Почему ты все помогаешь мне с Бальбиром? – спросила Индира. – Тебе ведь от этого только неприятности.

Остановившись, я взглянула на подругу.

– Помнишь мой первый день в больнице? Ты подарила мне растение в горшочке. Сказала, на нем вырастут маленькие перчики чили, нужно высушить их, нанизать на нитку вместе с дольками лайма, и это принесет в наш новый дом удачу. Индира, это растение у меня до сих пор живо. Мама каждый год делает из перчиков новую гирлянду и вешает над входом. Она даже сырые перцы ест! – Я слегка встряхнула подругу за плечи, чтобы та улыбнулась. – Ты единственная поняла, как трудно нам было переехать так далеко от Калькутты. – Голос у меня сорвался. – Благодаря тебе я почувствовала, что Бомбей может стать нашим домом. И я всегда буду благодарна тебе за это.

Улыбнувшись, она погладила меня по плечу.

Впереди под слабо мерцавшим фонарем горячо переговаривались о чем-то молодые люди. Наш путь лежал мимо Бомбейского университета, студенты кучковались тут в любое время дня и ночи.

– Никеш, ты должен прийти! – убеждал парень в очках в проволочной оправе, вроде тех, что носил мистер Ганди. – Неужели тебе не надоело смотреть, как они ради собственной выгоды душат нашу текстильную промышленность, которую развивали твои и мои предки?

– Но какой смысл протестовать? Из-за протестов против налога на соль британцы посадили Ганди и еще пятьдесят тысяч индийцев.

– И только когда весь мир их осудил, слегка угомонились, – вмешался бородатый студент. – Но продолжают облагать налогами все, что мы производим. Где же прогресс?

Студент в очках улыбнулся:

– Прогресс есть, друзья мои. И вы все пойдете на митинг. А теперь – кто хочет выпить чаю? – Он помахал в воздухе термосом.

В Калькутте я видела то же самое. Среди сабджи-вала. Среди паан-вала. Терпеливый народ не хотел больше быть терпеливым. Долой английских паразитов! Но ведь одним из этих паразитов был мой отец, не так ли? Я осознавала всю иронию этой ситуации.

Когда студенты остались позади, я сказала:

– Индира, ты ведь знаешь, что всегда можешь пожить у нас, если будет нужно.

У нас с мамой был всего один на двоих чарпой, но я не сомневалась, что мы что-нибудь придумаем.

Она покачала головой.

– А дети? Их куда девать? Нет, Сона. Спасибо, что предложила. Я очень благодарна тебе за дружбу, но я не могу. Это моя судьба, Сона. Такова воля Бхагван.

Я понимала ее, как и других индианок, которым казалось, что такая жизнь им предначертана. Что они никак не могут изменить привычного порядка вещей. И их детям, как и дочерям Индиры, уготована та же участь. Из-за этого я чувствовала себя беспомощной и тоже начинала сомневаться, что они могут жить по-другому.

Возле дома Индиры мы попрощались. Над головами у нас висела афиша популярного фильма «Дживан Прабхат». Я знала сюжет: пара не может зачать ребенка, поэтому муж берет вторую жену. Интересно, Бальбир тоже захочет так поступить? Грустные мысли крутились в голове, пока я ехала домой на велосипеде.

Входить во двор так рано следовало очень тихо. На нижнем этаже жил хозяин дома с семьей, а пара, что снимала квартиру напротив, через открытую площадку от нас, работала днем, нельзя было мешать им отдыхать. Поднимаясь по ступенькам, я слышала, как громогласно храпит хозяин дома. Из квартиры напротив на лестничную площадку неслись резкие вскрики и сладкие стоны, и я догадалась, что соседи трудятся над расширением семьи. На секунду я остановилась и прислушалась. От этих звуков в груди зародилось странное ощущение, вскоре опустившееся туда, где раз в месяц у меня кровоточило. Я никогда еще не была с мужчиной. Даже молодой клерк, как-то раз уговоривший меня пойти в кинотеатр «Эрос» и потом пытавшийся поцеловать во время сеанса, не пробудил внутри этого желания.

Я открыла дверь нашей маленькой квартирки, и мама вышла мне навстречу. Она всегда не ложилась и ждала меня с работы. Я много раз просила ее этого не делать, но она не слушала. Говорила, что дремлет вечером, после того как я ухожу. Но я не особо ей верила.

В руке мама сжимала рукав блузки, которую сейчас шила.

– Все хорошо?

На самом деле ее интересовало, не потеряла ли я работу – этого она боялась больше всего. В Калькутте меня уже один раз уволили, мы не могли позволить, чтобы такое случилось снова. Того, что мама зарабатывала, перешивая женские сальвар камизы, мужские шерстяные жилеты и школьную форму, едва хватало на еду. А на мою зарплату мы оплачивали квартиру, посуду, горшки, обувь, одежду, лекарства для матери, у которой было больное сердце, – на них, по счастью, мне делали скидку в больничной аптеке. Вообще-то, учитывая, как легко мы брали в аптеке любые медикаменты, я могла бы их просто стащить, но никогда этого не делала.

Я сняла свитер и повесила его на гвоздь за дверью.

– Да, мам, все хорошо. – Копируя маму, я помотала головой из стороны в сторону.

Ее это всегда смешило, а я любила, когда она смеялась. Морщинки разглаживались, щеки розовели. Мама вгляделась в мое лицо, чтобы убедиться, что я не лгу, а потом погладила меня по руке. Отложив недошитый рукав, она пошла к примусу: разогреть мне рис и бэйган карри и заварить свежий чай. Я села за стол, который служил и обеденным, и швейным для матери. На противоположном его конце стояла машинка и лежал брат-близнец того рукава, с которым мать меня встретила.

Я облокотилась на стол и огляделась вокруг. Квартира состояла всего из одной маленькой комнаты. Туалет мы делили с соседями по этажу. Возле стены стояла узкая кровать, на которой спали мы с матерью. Напротив – маленький столик с примусом, где мы готовили еду (иногда в ход шел и обеденный стол). Мои медицинские книги помещались в маленьком книжном шкафу, там же хранились «Большие надежды», «Бенгальские народные сказки», «Эмма», «Свами и ее друзья» Р. К. Наройяна, «Джейн Эйр» (которую подарила Ребекка), «Мидлмарч», мамины журналы кройки и шитья, журнал «Лайф», который мне дала почитать соседка из квартиры напротив, и стопка «Ридерз дайджест». Когда я, наслушавшись историй от пациентов вроде Миры, доктора Стоддарда или миссис Мехта, возвращалась в эту квартиру, на меня накатывало опустошение. Здесь пахло куркумой, машинным маслом, маминым сандаловым мылом и лекарствами. Запах был не неприятный, просто знакомый. Неужели вся моя жизнь будет такая же маленькая, такая ограниченная, гадала я. И меня тут же охватывал стыд. Ведь это была и мамина жизнь тоже. Как я могла принижать то, что она делала, чтобы прокормить нас, обеспечить крышу над головой и дать мне хорошо оплачиваемую профессию? И все же эта мысль не отпускала. Как сложилась бы моя жизнь, если бы мне удалось вырваться из этой клетки?

С мамой я этого не обсуждала: не хотелось, чтобы наше будущее нагоняло на нее такое же уныние, как на меня. Интуитивно я понимала, что, если уйду вперед, она останется на обочине. Кроме меня, у нее ничего не было, и перспектива моего отъезда повергла бы ее в отчаяние. Сначала ее покинул муж, потом сын, а теперь еще и дочурка? Я бы никогда так с ней не поступила.

Мама поставила передо мной ужин и чай и, прикоснувшись теплой рукой к моему холодному уху, заправила за него прядь волос. Потом села к столу напротив меня и снова взялась за шитье.

– Расскажи, как прошел день.

Ей нравилось слушать истории про пациентов. В частных больницах вроде той, где я работала, попадались больные из того экзотического мира, который мама никогда не видела. Ее же клиентками были местные женщины, чьи мужья продавали страховые полисы или служили в банке.

Я рассказала ей о Мире Новак. Мама не знала такой художницы, и я описала картины, которые видела в «Бомбей хроникл». Она стала расспрашивать, как Мира выглядит и о чем мы с ней говорили.

– Она спросила, как меня зовут, мам. Обычно никто этим не интересуется. По крайней мере, пациенты. Даже старшая сестра называет меня сестрой Фальстафф. А мы с ней уже два года знакомы!

Мама следила глазами за тем, как я подношу ко рту ложку, словно хотела удостовериться, что я в самом деле глотаю пищу. Я ела баклажанное карри, не слишком острое, как раз по моему вкусу. Мама же, в отличие от меня, всю еду приправляла острым чили.

– А как поживает доктор Стоддард? Ты сегодня его обыграла?

Покачав головой, я сунула в рот еще одну ложку риса с кардамоном.

– Он теперь хочет учредить в Индии службу экстренной помощи 999. Правда, даже если бы она у нас была, все равно непонятно, как он смог бы добраться до телефона со сломанной ногой.

Мама заливисто рассмеялась. Истории про доктора всегда ее веселили. Почему-то я не стала рассказывать, что доигрывал партию за меня доктор Мишра. И что он тоже знает, как меня зовут. Кое о чем в разговорах с мамой я умалчивала; хотелось иметь свои маленькие тайны, хотя бы ненадолго.

Вместо этого я рассказала маме о миссис Мехта, потом о мистере Хассане с его аппендицитом, о шестнадцатилетнем пареньке с тонзиллитом. И ей понравился мой «отчет о проделанной работе».

Потом мама отнесла опустевшую тарелку в раковину. Я знала, что посуду она помоет утром, чтобы соседей не разбудили гудящие трубы. Мама взяла красный перчик чили с того кустика, что мне подарила Индира. Глядя, как она откусывает от него, я представила, как у нее сейчас жжет в пищеводе, и у меня защипало в носу.

– Сона, мне нужно с тобой поговорить.

В груди что-то дернулось, будто я зацепилась сердцем, как свитером, за гвоздь.

Доев перчик, мама вытерла стол влажной салфеткой.

– Ко мне сегодня приходил отец Мохана.

– Мохана?

На секунду бросив тереть стол, мама вскинула голову и нахмурилась.

– Ну того молодого человека, который работает у вас в больнице.

Она повесила полотенце на край раковины.

– Мохан из хозблока?

Мама села напротив меня за швейную машинку – свою самую ценную вещь. Подобрав рукав, она просунула его под лапку и прижала ткань.

– Да, Сона, именно этот Мохан. Не изображай удивление. Ты сама говорила, что он по тебе вздыхает. – Мама дернула за колесо и начала строчить. – Его отец приходил просить твоей руки.

Комната закружилась. Значит, когда Мохан звал меня в кино, он уже думал – или надеялся, – что я стану частью его семьи. Раньше ведь у него не хватало смелости куда-то меня приглашать.

Кровь стучала в ушах, казалось, мозг сейчас взорвется.

– Нет, мам, – покачала головой я. – Определенно, нет.

Она заморгала.

– А что ты так скривилась, Сона? Он хороший парень. Ты сама так говорила. Прилично зарабатывает, добрый. Чего тебе еще?

Я в ужасе уставилась на нее.

– Чего мне еще? Например, того, чего хотела ты, когда встретила отца.

Мать застыла.

– Что это значит?

– Мама, я устала, – вздохнула я.

Об отце мы никогда не говорили, и начинать сейчас я не хотела.

Забыв недошитый рукав, мама снова села на стул.

– Я хочу знать, Сона.

Когда мама расстраивалась, она всегда терла место на груди чуть повыше сердца. Вот как сейчас.

– Я просто не хочу выходить за Мохана, вот и все. – Я встала и придвинула стул к столу. – Буду ложиться.

Я многое могла бы сказать. Что сама она не захотела выходить за парня, которого подыскали ей родители, так почему же я должна. Что саму ее не привлекали мужчины с черной каймой под ногтями, так почему же меня должны. Что если она сама выбрала себе мужа, почему у меня должно быть иначе? Но мама была хорошим человеком. И не заслуживала моей злости. Она полюбила мужчину, родила ему двоих детей, а он ее бросил. Конец истории.

Я взяла полотенце и зубную щетку и пошла в общую уборную, гадая, на кого я больше похожа, на мать или на отца. Если отца я ненавижу, значит ли это, что я ненавижу те свои черты, которые достались мне от него? Я стала изучать свое отражение в зеркале. Каштановые волосы все еще были собраны в узел. Я вытащила шпильки, и они рассыпались по плечам. Внезапно я впервые заметила, что линия роста волос у меня была прямая, а не полукруглая, – подарок матери. Опускавшиеся к вискам брови придавали лицу печальное выражение. Или разочарованное. Или опустошенное. Может быть, вот это во мне от отца? Я попробовала придать лицу другое выражение, округлила глаза – брови приподнялись, но так я стала похожа на замершее в испуге животное. Миндалевидную форму глаз я тоже унаследовала от матери. А цвет кожи, наверное, был от обоих родителей. За англичанку меня никогда бы не приняли, но из-за более светлой кожи и акцента иногда принимали за парса. Губы у меня были не тонкие и не пухлые. Средние – тоже, наверное, от отца. Я попыталась улыбнуться. Улыбка вышла кривая. Почему никто мне об этом не говорил? Это я уж точно не от мамы унаследовала.

Умывшись и почистив зубы, я вернулась в комнату. Поцеловала маму в нежную теплую щеку. Ей был всего сорок один год, но выглядела она старше. Я прижалась лбом к ее лбу.

– Мам, будут еще женихи. Мохан не единственный мужчина в мире.

Раньше мне никогда не делали предложения, так что никакой уверенности в будущих женихах не было, но мама, к счастью, этого не озвучила.

Просто ущипнула меня за щеку, как делала в детстве, когда хотела меня развеселить. Я захихикала.

На площадке забряцали молочные бутылки. Пять утра. Открыв дверь, я увидела Аниша, дуудх-вала, который ставил две наши бутылки у порога.

– Тхиик хэ, Аниш?

– Хаа-джи. Сегодня я особенно вкусное молоко вам принес, – со смехом заявил он.

Веселому Анишу от силы исполнилось двадцать, молоко он стал разносить после смерти отца.

– Твоя сестра еще не нашла работу?

Из-за потери кормильца их семья ни за что не заработала бы сестре на приданое, необходимое для поиска стоящего мужа. И Аниш говорил, что ей, четырнадцатилетней, пришлось искать работу.

– Бхагван смилостивился над нами, – с натянутой улыбкой ответил он. – Она нашла нокарии поблизости.

– Аччха? Где?

Он кивнул в южном направлении. И не глядя мне в глаза, буркнул, что это хавели для женщин.

– Нас в семье семеро, – тихо добавил он.

Я понимала, что им нужны деньги. Вот почему Ану пошла работать в дом куртизанок. По пути в больницу я иногда видела, как им привозили овощи и фрукты на вечер. Куртизанки хорошо потчевали гостей, говорили, у них так же вкусно, как в бомбейском кафе «Леопольд», которое обожали британцы, парсы, мусульмане и индуисты, частенько захаживавшие и в котха.

Что мне было ответить Анишу? С одной стороны, родственники и соседи будут стыдить их за то, что девочка поет и танцует для мужчин. С другой, куртизанки хорошо зарабатывали, а это значило, что Ану принесет семье столько денег, сколько они и мечтать не могли. Теперь у них всегда будет на столе сытное карри. Я знала, что куртизанки были и при королевском дворе, пока британское правительство не начало уничтожать Империю Великих Моголов. Теперь женщины из котхи Ану владели фабриками, ювелирными мастерскими, недвижимостью. Их детям преподавали частные учителя на дому. Возможно, Ану не удастся выгодно выйти замуж, зато она получит финансовую независимость, которой не получила бы в браке. Я не собиралась осуждать ее выбор. Она поступила так, как было лучше для семьи.

– Я на днях зайду ее навестить, когда буду проходить мимо, аччха, – заверила я Аниша.

Он улыбнулся, и мне подмигнула ямочка с его левой щеки. Потом он поставил молочные бутылки под дверь Фатимы и побежал вниз по лестнице.

Фатима открыла, и я пожелала ей доброго утра.

– Как в больнице? – спросила она с улыбкой. – Ты так поздно приходишь с работы, джи.

– Это потому, что я поздно начинаю, – рассмеялась я. И шепотом добавила: – Ты сама поздно ложишься, джи.

Захихикав, она заговорщицки вскинула плечи, потом подобрала бутылки и закрыла дверь. Я не сомневалась, что она станет матерью задолго до того, как ей исполнится двадцать три.

Глава 2

Следующим вечером, заступив на смену, я первым делом пошла менять постельное белье Мире. Войдя в палату, увидела доктора Мишру, который пальпировал пациентке брюшную полость. Мира морщилась и тяжело дышала.

– Сестра, можете помочь? – спросил доктор, заметив меня.

– Конечно. – Я отложила стопку белья на единственный стул.

Мира же, взглянув на меня, выдохнула:

– Сона, пожалуйста!..

И протянула мне руку. Кажется, она была сильно напугана. Лоб блестел от пота. Я сжала ее пальцы.

– Вот тут. – Врач опустил мою свободную руку на живот Миры ниже пупка.

Удивленная тем, что он попросил меня сделать то, что сестрам обычно не поручали, а еще больше тем, что он взял меня за руку, я легко надавила Мире на живот.

Она так вскрикнула, что у меня что-то оборвалось в желудке. Я едва сдержалась, чтобы не поморщиться. Доктор вручил мне стетоскоп. Он стоял так близко, что я слышала его дыхание и чувствовала запах лосьона после бритья. Я приложила головку стетоскопа к животу Миры и постаралась придать лицу нейтральное выражение, чтобы не напугать ее. Потом отдала стетоскоп Мишре и, глядя ему в глаза, едва заметно кивнула, словно говоря: «Да, я тоже это слышу». В животе у Миры булькало, а это указывало на воспаление. Доктор глубоко вздохнул.

– Что там? – спросила Мира, переводя взгляд с меня на него.

– Вероятнее всего, ничего. – Доктор Мишра обнадеживающе улыбнулся. – Вы попали к нам на раннем сроке беременности, и ваш организм еще не справился с последствиями выкидыша. Мы поговорим с хирургом, доктором Холбруком. Иногда после выкидыша остается опухоль, возможно, именно поэтому вам все еще больно.

Я обратила внимание, что, разговаривая с пациентами, доктор переставал стесняться.

Мира перевела дыхание и кивнула.

– Через пару часов хирург вернется, и мы более тщательно вас обследуем. – Мишра похлопал ее по плечу. – Пока отдыхайте.

Он что-то записал в карточке, быстро глянул на меня, благодаря за помощь, и вышел.

– Мисс Новак, сделайте глубокий вдох. Я переверну вас на бок.

Мира вскрикнула, когда я стала переворачивать ее. Ясное дело, швы. Хирург подштопал ее снаружи, но ее еще нужно было вылечить изнутри. Я аккуратно сняла с женщины халат, стащила вымокшее от крови белье и влажные менструальные салфетки, а потом бросила все это в спрятанный под кроватью контейнер. Взяв медицинский спирт и маленькое полотенце, я стала, едва касаясь, растирать ее тело, потом переодела, вложила чистые салфетки и запахнула на ней новый халат. Затем я перекатила пациентку на край кровати, чтобы поменять постельное белье. Она поморщилась и схватила меня за руку.

– Это мама открыла Паоло, на биеннале в Венеции в 1924 году, – продолжила она рассказывать с того же места, где мы остановились сутки назад. – И сразу же в него влюбилась! Поехала за ним во Флоренцию и меня потащила за собой. И увидев его, я поняла ее. Он так прекрасен! – Мира вздохнула. – Неудивительно, что мама влюбилась. А я, наверное, именно поэтому и не могла. Она такой бардак из своих отношений устраивала. Истерики, обмороки, скандалы. Отец старался держаться от нее подальше, когда она была innamorata.

Высвободив руку, я продолжила перестилать постель. У мамы Миры были романы на стороне, и она не скрывала их от мужа? И что же он думал о ее увлечениях? Или у него собственные имелись? Я слышала, что такое бывало у наших бомбейских кинозвезд, иногда и богатые пары подобным не брезговали.

– В детстве, – продолжила Мира, – папа постоянно меня фотографировал. Переодевал в разные костюмы. Маме это не нравилось. Когда я начала рисовать, она велела ему прекратить морочить мне голову и сама взялась за дело. Только тут я почувствовала, что меня заметили. Мама хвасталась мной. Словно премией, которую получила на мела… Мне так долго ее не хватало, но… почему я должна была начать рисовать, чтобы она наконец обратила на меня внимание?

Я помогла Мире снова перевернуться на спину, из ее глаз к вискам катились слезы. Я промокнула их чистой салфеткой. И задумалась, от боли она плачет или от нахлынувших воспоминаний.

– Конечно, у отца были свои увлечения. – Мира шмыгнула носом. Она прыгала с одной темы на другую так же быстро, как дятел скачет по кокосовой пальме. – Вы знали, что он тут в Бомбее строит синагогу? Нужно много денег собрать. А ему это хорошо удается.

Отойдя к угловой раковине помыть руки, я вспомнила, что читала о евреях, которые, как и отец Миры, осели в Бомбее. В Индии им оказалось безопаснее, чем самим индийцам, которые жили здесь уже шестьдесят пять тысячелетий.

– Его ужасно захватил этот проект, – рассказывала Мира. – Он наверняка даже не знает, что я в больнице.

Я вскинула брови. Неужели ее отец так занят строительством синагоги, что не может выкроить время и навестить в больнице единственную дочь, потерявшую его единственного внука? Создавалось ощущение, что он не приходит к ней нарочно. Какая жестокость! Снова накатили мысли о моем собственном отце.

Захотелось поскорее вдохнуть свежего воздуха. Я открыла окно и высунулась на улицу. Аромат цветущей внизу баухинии сначала робко просочился в палату, но вскоре, осмелев, решил обосноваться тут на всю ночь. Было слышно, как скорбно ухают совы, а ночные животные отправляются на охоту за ужином.

– Похоже на музыку, правда? – спросила у меня за спиной Мира. – Ночную музыку.

Я хотела поспешно закрыть окно, но она меня остановила. И протянула руку, чтобы я сжала ее пальцы. Я уже привыкла к тому, что она постоянно просила держать ее за руку.

– Eine Kleine Nachtmusik, – добавила она. – Мелодия кокетства. Ночная, особенная… Так и видишь, как животные поют друг другу серенады. Олени в лесу. Мотыльки, порхающие у источника света. Полевки. – Мира принялась, напевая, раскачивать наши сцепленные руки. И мне отчего-то показалось, что она заигрывает со мной, словно мы обе тоже ночные животные. Но внезапно она снова сменила тему разговора и начала рассказывать о своей подруге детства из Праги – Петре. – Она была у меня первой. Мы тогда еще в школу ходили, просто из любопытства попробовали. А она взяла и влюбилась. Стала ходить за мной повсюду, как овечка. У меня же все было иначе. Как я уже сказала, я не умею влюбляться. Просто не способна на это.