Читать онлайн «Цена призвания»

ГЛАВА 1. Дождь и камни

Дождь не утихал третий день. Он заливал Лондон, превращая улицы в чёрные зеркала, в которых отражались огни похоронных лимузинов. Для десятилетней Оливии Морган этот бесконечный стук по крыше стал саундтреком к крушению её мира.

Она сидела на заднем сиденье чужой машины, сжимая в одной руке руку незнакомой женщины из социальной службы, а в другой – гладкую белую ракушку. Последний подарок отца.

– Найду тебе самую красивую, принцесса, – сказал он, когда они гуляли по побережью на Мальдивах. Теперь эта ракушка была всем, что от него осталось.

«Феррари», «мокрый асфальт», «мгновенная смерть» – обрывки фраз, которые она ловила сквозь одеяло собственного шока. Её родители, блестящие и легкомысленные, как бабочки, улетели в Париж и не вернулись. Оставили ей лишь баснословное наследство, доступ к которому откроется в двадцать пять, и опекунство в лице суровой тётки из Японии, которая уже прислала факс с кратким содержанием: «определите её в лучший пансион».

Так Оливия оказалась здесь. Машина медленно ползла по размытой гравийной дороге, упираясь в массивные чугунные ворота. За ними, в предзакатных сумерках, вырисовывался Алтер-Эдж-Холл.

Это не был дом. Это была гора тёмного, почти чёрного камня, вздымавшаяся к небу остроконечными башенками и стрельчатыми окнами. Он подавлял. Давил. Сквозь пелену дождя Оливия разглядела бесконечные заросли колючих роз, оплетающие ограду, словно естественная защита от внешнего мира, или острог.

– Католическая школа-пансион Святой Екатерины для одарённых девочек, – прочитала женщина из соцслужбы, сверяясь с бумагами. Оливия молчала. Она понимала, что «одарённых» на языке взрослых означало «богатых сирот, о которых некому позаботиться».

Ветер рванул дверцу машины, когда та остановилась. Холодный, влажный воздух обжёг лицо. Оливия вышла, её маленький чемодан с единственными оставшимися вещами казался игрушечным на фоне монументального фасада. Дождь тут же принялся мочить её траурное платье.

Массивная дубовая дверь со скрипом отворилась, и в проёме возникла тёмная, худая фигура настоятельницы, матушки Агнессы. Её лицо не выражало ни тепла, ни сочувствия, лишь холодную, отстранённую вежливость.

– Мисс Морган, – произнесла она голосом, похожим на скрип старого дерева. – Добро пожаловать в Алтер-Эдж-Холл. Надеюсь, вы найдёте здесь утешение в молитве и усердии в учёбе.

Её пальцы, холодные и костлявые, ненадолго сомкнулись на руке Оливии, прежде чем та успела отдернуть свою. Взгляд настоятельницы скользнул по ней, оценивающий и бесстрастный, и Оливия почувствовала себя букашкой под микроскопом.

Её проводили в главный холл – огромное помещение с каменными стенами, высоким сводчатым потолком и портретами давно умерших священников и благодетелей, чьи глаза, казалось, следили за ней с высоты. Воздух пах старыми книгами, воском и сыростью.

Из-за полуоткрытой двери столовой донёсся гул девичьих голосов, который тут же стих, когда она прошла мимо. Она почувствовала на себе десятки любопытных взглядов. Взглядов, в которых читалось не сочувствие, а настороженность, оценка. Чужая. Новенькая. Сирота.

В своей новой комнате – маленькой, аскетичной келье с кроватью, письменным столом и крошечным оконцем, выходящим на мрачный внутренний двор, – Оливия наконец-то осталась одна. Она прижалась лбом к холодному стеклу, глядя, как капли дождя стекают по нему слезами.

Она сжала в кармане ракушку так сильно, что её гладкая поверхность впилась в ладонь. Здесь, в этих холодных камнях, под нескончаемым дождём и чужими взглядами, её одиночество обрело физическую форму. Оно стало тяжёлым, осязаемым, как сам Алтер-Эдж-Холл. И так же бесконечным.

ГЛАВА 2. Призраки прошлого

Алтер-Эдж-Холл встретил Оливию не только холодом камня, но и гнетущей тишиной, в которой особенно ярко вспыхивали воспоминания. Её комната в пансионе, аскетичная и безликая, стала камерой, где её единственными собеседниками были призраки прошлого.

Первый вечер. Она сидела на краю жесткой кровати, сжимая в руке ракушку, и перед её глазами вставал их лондонский дом. Не просто здание, а целый мир, наполненный светом, звуками и любовью.

Она вспоминала гостиную, залитую солнцем, где стоял белый рояль – не старый и пыльный, как в Алтер-Эдж, а блестящий, словно приглашающий к игре. Её мать, Эмили Морган, часто импровизировала по вечерам, а отец, бросая деловые бумаги, подходил, обнимал её сзади и тихо подпевал. Их смех звенел в воздухе, смешиваясь с музыкой. Теперь этот рояль, как и всё остальное, был продан с молотка чужим, равнодушным людям.

Она вспомнила запах дома – не воска и старости, а кофе, свежей выпечки и духов матери, лёгких и цветочных. Вспомнила, как они всей семьёй завтракали на террасе, выходящей в сад, и отец, просматривая утреннюю почту, подмигивал ей через стол.

– Какие планы у моей принцессы на сегодня? – спрашивал он. И её день сразу наполнялся смыслом.

Теперь смысла не было. Было лишь однообразное расписание пансиона: подъём, молитва, уроки, отбой. Всё подчинено строгим правилам, всё лишено индивидуальности. Здесь не было места ни импровизации, ни спонтанной радости.

Самым болезненным было осознание, что та жизнь – настоящая, полная и яркая – осталась не просто в прошлом. Она была уничтожена в одно мгновение, осколками «Феррари» на мокром шоссе. И её, Оливию, вырвали из того мира и поместили в этот – чужой, холодный, безжалостный в своей упорядоченности.

Она сжала ракушку так, что её гладкая поверхность впилась в ладонь. Это была не просто безделушка. Это был ключ, последняя ниточка, связывающая её с тем, прежним счастьем. С морем, солнцем, смехом отца и тёплыми объятиями матери.

Тишина в комнате становилась невыносимой. Из-за стены доносились приглушённые всхлипывания другой воспитанницы. Оливия не плакала. Она смотрела в темноту широко открытыми глазами, понимая страшную правду: её детство кончилось. Оно было похоронено вместе с родителями. А здесь, в этих стенах, начиналась другая жизнь – жизнь сироты, обязанной быть благодарной за кров и пищу. Жизнь, в которой её единственным наследием были деньги на счету, до которых нельзя дотронуться, и хрупкая ракушка в кармане, напоминающая о том, что такое настоящий дом.

ГЛАВА 3. Падре из другого мира

Холодное ноябрьское утро окрасило витражи Алтер-Эдж-Холла в свинцовые тона. Оливия сидела в школьной часовне, стараясь не привлекать внимания. Воздух был густым от запаха ладана и воска, а однообразное бормотание молитв сливалось с завыванием ветра за стенами.

Именно тогда он вошел.

Молодой священник в белой сутане прошел к алтарю легкой, уверенной походкой. Его появление было подобно лучу света, пронзившему серость часовни. Когда он начал говорить, его голос – низкий, бархатный, с едва уловимыми аристократическими интонациями – заставил Оливию выпрямиться на жесткой скамье.

– Сегодняшнее чтение напоминает нам, что даже в самых темных местах можно найти свет, – его слова звучали удивительно искренне, без привычной священникам назидательности.

Оливия не могла отвести от него глаз. В его облике было что-то неуловимо чужеродное для этого места – изящные жесты, безупречная осанка, открытый взгляд. Казалось, он принадлежал к другому миру – миру солнечных лучей и свободного ветра, а не каменным стенам и строгим правилам.

После мессы, пока другие девочки строем уходили в столовую, Оливия задержалась у статуи Девы Марии, наблюдая, как молодой падре беседует с настоятельницей. Его улыбка была теплой и естественной, совсем не такой, как у других священников.

В столовой шепотки за ее спиной стали громче.

– Говорят, он из семьи Уинфилдов, – шипела рыжеволосая Сара, дочь какого-то важного чиновника. – Его отец – лорд, а состояние их семьи больше, чем у королевы.

– И представь, он отказался от всего, – подхватила другая, с круглыми, наивными глазами. – От наследства, от титула… Говорят, его отец проклял его, когда он пошел в семинарию.

– А моя тетя знает епископа, и тот сказал, что падре Ричард мог бы стать самым молодым кардиналом в истории Англии, если бы захотел, – важно добавила Сара.

Оливия сделала вид, что поглощена едой, но каждое слово врезалось в ее сознание. Кто этот человек, променявший богатство и положение на жизнь в мрачном Алтер-Эдж-Холле? Что за сила заставила его отказаться от всего, что другие считают смыслом жизни?

На следующее утро, блуждая по запретной восточной галерее, Оливия наткнулась на открытую дверь в маленькую комнату, служившую библиотекой. Падре Ричард стоял у окна, читая старую книгу в кожаном переплете. На его тонких пальцах не было ни епископского кольца, ни каких-либо других украшений – только простой серебряный крест.

Услышав ее шаги, он обернулся. Его глаза, показавшиеся вчера голубыми, теперь оказались цвета морской волны – меняющиеся, живые.

– Мисс Морган, не так ли? – его голос звучал тише, чем в часовне, но от этого не менее выразительно. – Я слышал, вы прекрасно играете. Музыка – это тоже форма молитвы, знаете ли.

В его взгляде не было ни капли снисхождения, только искренний интерес. В этот момент Оливия поняла: все слухи, все истории о его прошлом меркнут перед тем, кем он был на самом деле. И это «на самом деле» манило ее сильнее любой светской сплетни.

Он был загадкой, обещавшей стать самым интересным открытием в ее новой жизни. Но тогда она еще не знала, что некоторые тайны обжигают тех, кто пытается к ним прикоснуться.

ГЛАВА 4. Бремя крови

За безупречной сутаной и бархатным голосом падре Ричарда скрывалась жизнь, которую он тщательно оберегал от посторонних глаз. Иногда, в редкие минуты тишины, когда запах ладана смешивался с запахом старого дерева Алтер-Эдж-Холла, его мысли уносились в другое место – в огромный, холодный особняк Уинфилдов в Нортгемптоншире.

«Ричард! Плечи расправить! Уинфилды не сутулятся!» Голос отца, лорда Эдгара Уинфилда, до сих пор звучал в его ушах, как отголосок далекого, но мощного органа. Каждое воспоминание о детстве было окрашено в свинцовые тона обязанности и ожиданий. Обеды в столовой с портретами предков, смотревших на него с немым укором. Уроки верховой езды, где он, семилетний, падал с пони, а отец холодно говорил: «Уинфилды не плачут. Поднимись». Мир был четко разделен на «приличествующее джентльмену» и «недостойное».

Его отдушиной была музыка. В старой часовне на территории поместья стояло забытое всеми фортепиано. Там, в пыльных лучах солнца, пробивавшихся через витражное окно, он впервые прикоснулся к клавишам. Музыка не требовала от него быть наследником. Она просто была. Это был его тайный, единственный бунт.

А потом появилась она. Изабелла. Дочь викария, приехавшая погостить к соседям. Она была полной противоположностью ему – живой, импульсивной, с огненно-рыжими волосами и смехом, который, казалось, мог растопить лед в их фамильном гнезде. Они тайно встречались в той самой часовне. Он играл для нее Моцарта, а она слушала, закрыв глаза, и на ее ресницах блестели слезы.

– Твоя музыка – это ты, Ричард, – говорила она. – Настоящий ты. Не тот, кем они хотят тебя видеть.

Он был молод, наивен и верил, что любовь сильнее условностей. Он пошел к отцу, объявив о своем намерении жениться.

Тот вечер стал для него вторым рождением – рождением в мире жестокой реальности. Кабинет лорда Эдгара Уинфилда, заваленный охотничьими трофеями и юридическими фолиантами, напоминал зал суда.

– Жениться? На дочери провинциального священника? – Голос отца был тихим, но каждое слово обжигало, как раскаленный металл. – Ты – последний наследник рода. Твоя обязанность – укрепить состояние, заключить достойный брак. Эта… девица – никто.

Ричард пытался спорить, говорить о чувствах. В ответ отец холодно улыбнулся: – Чувства? Чувства – привилегия тех, кто может себе их позволить. Ты – нет.

На следующий день Изабеллу и ее отца спешно отправили обратно в их графство. Ричард нашел лишь короткую записку, переданную через служанку: «Прости. Мой отец сказал, что я разрушаю твою судьбу. Не ищи меня. Забудь».

Он не искал. Он понял. В мире, где правят титулы и состояния, его чувства, его музыка, его любовь – всего лишь разменная монета. Ничего не стоившая.

«Забудь». Это слово стало приговором. Оно выжгло в нем веру в мирские привязанности. Если любовь можно так легко отбросить по приказу, если его собственная жизнь была лишь марионеткой в чужих руках, то где же тогда правда? Где то единственное, что нельзя отнять?

Ответ он нашел в том самом месте, где когда-то был счастлив, – в старой часовне. Но теперь он смотрел не на клавиши фортепиано, а на распятие над алтарем. Там был кто-то, кто добровольно отказался от всего – от власти, от богатства, от самой жизни – ради любви, которая была сильнее смерти. Любви, которую никто не мог запретить.

Решение созрело тихо и бесповоротно. Он снова вошел в кабинет к отцу.

– Я отказываюсь от наследства. От титула. От всего, – сказал он, и в его голосе впервые не было ни страха, ни неуверенности. – Я ухожу в семинарию.

На этот раз ледяное спокойствие лорда Эдгара Уинфилда дало трещину.

– Ты предпочитаешь служение Богу трупов и старух своему роду? – прошипел он. – Уинфилды веками строили эту империю. И ты… ты хочешь стать священником?

– Да, отец. Я хочу служить чему-то большему, чем фамильный герб.

Он повернулся и вышел, не оглядываясь. Он не видел, как лицо лорда Эдгара исказилось от ярости и… чего-то еще, похожего на отчаяние. Дверь в его прошлое захлопнулась навсегда.

Теперь, стоя в библиотеке Алтер-Эдж-Холла и глядя в любопытные глаза юной Оливии Морган, он чувствовал странное щемящее чувство. В ней была та же жажда жизни, что когда-то была в Изабелле. Та же уязвимость. И он, как и тогда, не мог ничего ей предложить. Только музыку. Только слова. И стену из обетов и прошлых ошибок, которая была прочнее, чем самые толстые стены родового поместья.

ГЛАВА 5. Уроки музыки и латыни

Тишина в библиотеке Алтер-Эдж-Холла была особенной – густой и настороженной, будто стены хранили шепот веков. Оливия сидела за полированным столом, пытаясь разобрать готический шрифт в старом сборнике латинских гимнов. Буквы расплывались перед глазами, и от их витиеватых завитков начинала болеть голова.

– Pueri Hebraeorum, – его голос прозвучал прямо над ее плечом, заставив вздрогнуть. – В переводе – «Отроки еврейские». Это песнь на Вербное воскресенье.

Падре Ричард подвинул книгу, и его пальцы легли на страницу. Пальцы были длинными и ухоженными, но без следов барской изнеженности.

– Попробуй прочитать не как текст, а как музыку, – сказал он. – Каждая фраза имеет свой ритм.

Он начал читать, и мертвый язык вдруг ожил. Под его голосом латынь зазвучала то сурово, как стук камня о камень, то мелодично, как ручей. Оливия смотрела на него завороженная. В эти мгновения он переставал быть просто священником – он становился проводником в мир, где слова обретали крылья.

Их уроки стали регулярными. Два раза в неделю, после вечерней мессы, они встречались в библиотеке. Иногда к ним присоединялись другие ученицы, но чаще это были только они вдвоем. Ричард оказался терпеливым учителем. Он не поправлял резко, а мягко направлял, находя неожиданные сравнения.

– Генитив здесь – не просто принадлежность, – объяснял он, – а как лепесток, приросший к цветку. Естественное продолжение.

Однажды он принес футляр с флейтой.

– Латынь дисциплинирует ум, – сказал он, – а музыка – душу. Попробуй повторить.

Он сыграл простую мелодию, и Оливия, не задумываясь, повторила ее на рояле, что стоял в углу библиотеки. Ричард замер, внимательно посмотрев на нее.

– Сыграй еще раз, – попросил он тихо.

Она сыграла. Когда звуки затихли, в комнате повисло молчание.

– У тебя абсолютный слух, – наконец произнес он. – И не просто слух… Ты слышишь не ноты, а то, что между ними. Как будто ловишь эхо между стенами.

С этого дня музыка стала неотъемлемой частью их уроков. Ричард начал приносить ноты – сначала Баха, потом Моцарта, Шопена. Он рассказывал ей о жизни композиторов, о том, как их судьбы отражались в музыке. И постепенно их беседы выходили за рамки латыни и гамм.

Он спрашивал ее о книгах, которые она читала, о ее мыслях. И что самое удивительное – действительно слушал ее ответы. Для Оливии эти часы становились глотком воздуха в затхлой атмосфере пансиона. В его кабинете, заваленном книгами и нотами, она на время забывала о своем одиночестве.

Однажды вечером, когда она играла особенно сложное место из «Лунной сонаты», Ричард встал рядом.

– Здесь, – он легонько коснулся ее запястья, показывая движение, – не сила нужна, а умение уступить, быть мягче. Позволь музыке идти через тебя, а не пытайся подчинить ее.

Его прикосновение было легким, всего на секунду, но Оливия почувствовала, как по ее руке пробежали мурашки. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

В тот вечер, возвращаясь в свою комнату, она понимала – что-то изменилось. Падре Ричард перестал быть просто наставником. Он стал единственным человеком в этом холодном доме, который видел не сироту Морган, а Оливию. Девочку с абсолютным слухом и тоской в глазах, которая постепенно начинала заживать в лучах его внимания.

И где-то в глубине души она с ужасом и надеждой начала понимать, что эти уроки стали для нее гораздо больше, чем просто изучение мертвого языка и старых мелодий.

ГЛАВА 6. Образ розы

Сезон дождей вернулся в Алтер-Эдж-Холл, затянув небо свинцовым покрывалом. Оливия стояла у окна в пустом классе, наблюдая, как капли скатываются по стеклу, словно слёзы. Завтра ей исполнится шестнадцать.

Она сбежала в самый дальний угол сада, где у старой каменной стены росли кусты диких роз. Отцветшие стебли покрывали острые шипы, но кое-где ещё виднелись последние бархатные лепестки, тёмно-алые, как застывшая кровь.

– Побег – это иллюзия, Оливия, – тихий голос заставил её вздрогнуть. – От себя не убежишь.

Она не обернулась. Узнала его по шагам. Падре Ричард стоял рядом, его тёмная сутана сливалась с серостью дня.

– Что мне делать? – прошептала она, глядя на розы. – Молиться? Я молилась, когда родители уезжали в тот вечер. Это не помогло.

Он молча сел на сырую скамью, сохраняя дистанцию. Дождь барабанил по увядающим лепесткам.

– Молитва – это не заклинание, – сказал он мягко. – Это разговор. Иногда Бог отвечает тишиной, чтобы мы научились слышать себя.

– А Вы слышите себя? – она, наконец, повернулась к нему. – Вы действительно слышите здесь, в этой золотой клетке, своё призвание? Или просто прячетесь от мира, который Вам слишком знаком?

Его лицо дрогнуло. Никто прежде не заглядывал так глубоко.

– Мы все в какой-то степени прячемся, Оливия, – наконец выдохнул он. – И у всех нас есть свои испытания. Прятаться – естественное состояние разумного существа. Другой вопрос – от чего… или от кого.

Он протянул руку к ближайшему побегу, осторожно касаясь шипа.

– Видишь эту розу? – его пальцы едва не касались острия. – Чтобы распуститься, ей нужно пройти через собственную колючую защиту. Самые красивые бутоны всегда окружены самыми острыми шипами.

Она смотрела на него, завороженная. В его глазах она видела не священника, а человека – израненного и одинокого.

– Но шипы – это не наказание, – продолжал он, встречая её взгляд. – Это цена. Цена того, чтобы стать тем, кем ты должен быть. Чем прекраснее цветок, тем острее его шипы.

– Значит, боль… это не конец? – тихо спросила она.

– Нет. Это жизнь. Твоя жизнь… цена, которую ты платишь за то, чтобы быть тем, кто ты есть.

Вдали прозвучал колокол, призывая к вечерней молитве. Ричард поднялся, его лицо вновь стало маской духовного лица.

– Пора возвращаться, мисс Морган.

Когда он уходил, Оливия смотрела ему вслед, сжимая в кармане свою ракушку. Впервые за долгие годы она разглядела в колючих зарослях не угрозу, а обещание. Её боль, её одиночество – это не препятствие. Это её шипы. И однажды они позволят ей распуститься.

Образ розы поселился в её сердце, и вместе с ней пришло понимание: настоящая красота всегда рождается через преодоление.

ГЛАВА 7. Шестнадцать свечей

Восход заливал спальню Оливии бледным золотом. Она лежала неподвижно, слушая, как просыпается пансион. Сегодня утром не было спешки – ей исполнялось шестнадцать, и это означало лишь одно: очередное официальное письмо от опекунши и банковский перевод.

За завтраком рыжеволосая Сара громко восхищалась новой брошкой, присланной родителями из Парижа. Другие девочки наперебой рассказывали о подарках. Оливия молча ковыряла вилкой омлет, чувствуя, как одиночество сжимает горло.

После уроков её вызвали в приёмную. На столе лежала коробка с логотипом известного бренда электроники. Внутри – новейший планшет. Ни записки, ни открытки. Только бездушный гаджет, купленный секретарём тёти.

Оливия поблагодарила с холодной вежливостью и вышла в сад. Планшет тяготил её руки. Она шла всё дальше, к старой каменной стене, где росли дикие розы. Здесь, среди колючих кустов, она чувствовала себя понятой.

Она опустилась на сырую землю, прислонившись спиной к прохладному камню. В глазах стояли надоевшие слёзы, которые она отказывалась проливать. Шестнадцать лет. Шесть из них – в этих стенах. Она сжала планшет так, что пальцы побелели.

– Подарок не оправдал ожиданий? – его голос прозвучал тихо.

Она не обернулась. Падре Ричард стоял в нескольких шагах, в простой тёмной сутане. В его руках была небольшая потрёпанная книга в кожаном переплёте.

– Они прислали компьютер, – сказала Оливия, не глядя на него. – Как будто я очередной проект, который нужно обеспечить техникой.

Ричард молча сел рядом на каменную скамью. Он не предлагал пустых утешений, и она была благодарна за это.

– Знаешь, в шестнадцать лет я получил от отца первый автомобиль, – сказал он неожиданно.

– Правильный выбор для Уинфилда, – сказал отец.

Я продал его через неделю и отдал деньги приюту.

Оливия, наконец, подняла на него глаза.

– Почему?

– Потому что это был подарок с условием. Напоминание о том, кем я должен быть. Он протянул ей книгу. – А это – без условий.

Она взяла томик. Старинное издание сонетов Шекспира. На форзаце не было дарственной надписи, только следы времени.

– Спасибо, – прошептала она, чувствуя, как ком в горле рассасывается. – Это… самая лучшая вещь, что у меня есть.

В его глазах вспыхнуло что-то тёплое. В этот момент они были просто двумя людьми, сидящими в саду – не священником и воспитанницей, не опекуном и сиротой.

– Ты заслуживаешь большего, чем коробки с гаджетами, Оливия, – тихо сказал он. – Ты заслуживаешь настоящих подарков. Таких, которые согревают душу.

Она смотрела на него, и вдруг поняла: этот странный, тихий день рождения с его простым подарком стал важнее всех прошлых праздников с дорогими игрушками. Потому что впервые за долгие годы кто-то увидел не наследницу Морган, а просто девушку, которой нужны понимание и тепло.

Когда вечерний колокол призвал к молитве, она шла через сад, прижимая книгу к груди. Шипы роз казались ей теперь не угрозой, а обещанием – обещанием того, что настоящая красота всегда рождается через преодоление. И, возможно, её собственное цветение уже начиналось.

ГЛАВА 8. Тень отца

Алтер-Эдж-Холл погружался в ночную тишину, нарушаемую лишь потрескиванием поленьев в камине библиотеки. Ричард остался один после вечерних уроков с Оливией. В руках он держал не богословский трактат, а тяжёлое, кожаное портфолио с фамильным гербом Уинфилдов – последнее материальное напоминание об отце.

Он развязал шнуры, и перед ним предстали фотографии, вырезки из светской хроники, письма на плотной бумаге с водяными знаками. Лорд Эдгар Уинфилд смотрел с них холодным, оценивающим взглядом, словно и после смерти наблюдая за сыном, избравшим, по его мнению, путь предательства.

Ричард откинулся на спинку кресла, и воспоминания нахлынули на него, резкие и болезненные, как удар хлыста.

Имение Уинфилдов, десять лет назад.

– Ты опозорил нашу фамилию, Ричард. Семинария? – Эдгар Уинфилд стоял у камина в своём кабинете, точь-в-точь как сейчас его сын. Его голос был тихим, но каждый звук был отточен, как лезвие. – Уинфилды веками были воинами, политиками, созидателями империи. Мы не были святыми. И не собираемся ими становиться.

– Это моё призвание, отец. Я чувствую это.

– Призвание? – Старый лорд горько рассмеялся. – Ты бежишь. Бежишь от ответственности, от своего долга перед именем, которое носишь. Ты хочешь спрятаться за рясой от реального мира, где нужно бороться, принимать сложные решения, пачкать руки. Церковь – это прибежище для слабых.

Ричард помнил, как сжимались тогда его кулаки, как горели щёки от стыда и гнева. Он помнил последний ультиматум.

– Ступай. Надевай свою сутану. Но знай, – Эдгар подошёл вплотную, и его глаза, одного с Ричардом цвета, были полны ледяного презрения. – Отныне для меня ты не существуешь. Ты – призрак. И не рассчитывай ни на пенс из моего состояния.

На следующее утро Ричард уехал с одним чемоданом. Он не оглянулся на родовое гнездо. Он был уверен, что нашёл нечто большее – путь к Богу, который был выше земных титулов и состояний.

Вернувшись в настоящее, Ричард смотрел на пламя в камине. Уверенность, с которой он когда-то ушёл, теперь казалась ему юношеской наивностью, даже гордыней. Он думал, что, отказавшись от богатства, он стал ближе к Богу. Но не был ли этот отказ всего лишь другой формой тщеславия? Желанием доказать отцу, что он выше этих «земных» ценностей?

Его размышления прервал тихий звук. На столе лежала забытая Оливией тетрадь с нотами. На углу страницы она нарисовала маленькую розу – ту самую, о которой он рассказывал ей в саду.

Он смотрел то на насмешливое лицо отца на фотографии, то на этот хрупкий рисунок. Два мира. Мир Эдгара Уинфилда – мир власти, долга, холодного расчёта и непримиримости. И мир Оливии – мир музыки, уязвимости, тихой силы и веры в добро, несмотря на все перенесённые ею страдания.

И он с ужасом и ясностью осознал, что все эти годы, даже став падре, он бессознательно пытался доказать призраку отца, что его путь – путь веры – не является путём слабости. Его служение, его строгость к себе и другим, его непримиримость к малейшим слабостям – всё это было продолжением того старого спора.

Тень отца всё ещё лежала на нём. И именно эта тень заставляла его с таким ужасом и яростью отгонять от себя любые тёплые, «слабящие» чувства к Оливии. Потому что позволить себе любить её – значило для его подсознания признать, что отец был прав. Что он, Ричард, и вправду слаб.

Он медленно закрыл портфолио и отодвинул его от себя, как бы отстраняясь от давящего наследия. Его взгляд снова упал на нарисованную розу.

Борьба только начиналась. И происходила она не в стенах Алтер-Эдж-Холла, а в глубине его собственной души, где сталкивались призрак непрощённого отца и живой, трепетный свет, который всё чаще он видел в глазах своей юной ученицы.

ГЛАВА 9. Письма из Рима

Зима в Алтер-Эдж-Холле была особенно суровой. В январе падре Ричард получил срочное письмо из Ватикана – его вызывали в Рим для консультаций по вопросам межконфессионального диалога. Отъезд был внезапным, без прощаний.

Первые недели Оливия чувствовала себя потерянной. Библиотека опустела, уроки латыни отменили, а в часовне другой священник читал монотонные проповеди. Даже рояль в актовом зале словно потерял свой голос.

В конце февраля она получила первое письмо. Конверт из плотной желтоватой бумаги, адрес написан чётким почерком с наклоном вправо. Внутри – открытка с изображением собора Святого Петра и один лист, исписанный с двух сторон.

«Дорогая мисс Морган,

Рим встречает меня дождём, но даже непогода не может скрыть величие этого города. Сегодня утром я служил мессу в маленькой церкви IV века – представьте, эти стены помнят первых христиан.

Нашёл книгу, которая может вас заинтересовать – трактат о григорианских хоралах. Привезу по возвращении.

Надеюсь, вы продолжаете заниматься музыкой. Помните о легато в третьей прелюдии Баха.

Искренне ваш,

Р. У.»

Ответ дался ей нелегко. Она переписывала письмо три раза, то находя свои фразы слишком детскими, то излишне формальными.

«Дорогой падре Ричард,

Спасибо за ваше письмо. Мы все скучаем по вашим проповедям. Новый священник говорит о грехе так, словно составляет бухгалтерский отчёт.

Я играю Баха каждый день, как вы советовали. И читаю Шекспира – сонет 27 напоминает мне о ваших словах про шипы и розы.

С уважением,

О. М.»

Переписка стала регулярной. Его письма приходили каждые две недели – сдержанные, но тёплые. Он рассказывал о римских библиотеках, о спорах богословов, о тихих вечерах в ватиканских садах. Она писала о музыке, о книгах, о том, как изменился сад с приходом весны.

В марте он прислал небольшую посылку. В ней оказалась старая нотная тетрадь с григорианскими хоралами и засушенная веточка оливы.

«Это из садов Ватикана, – писал он. – Напоминание о том, что даже зимой жизнь продолжается».

Она положила веточку между страницами подаренного им Шекспира.

К апрелю тон их писем стал меняться. Его послания становились длиннее, в них появлялись личные размышления. В одном из писем он признался:

«Иногда я ловлю себя на мысли, что сравниваю римские церкви с нашей скромной часовней. И почему-то наша кажется мне ближе к Богу.»

Она перечитывала это предложение снова и снова, пытаясь разгадать скрытый смысл.

В день её семнадцатилетия пришло особое письмо. В нём была фотография – падре Ричард стоял на террасе Палатинского холма, и в его глазах читалась глубокая задумчивость. На обороте надпись: «Семнадцать лет – возраст, когда сердце начинает слышать свою истинную мелодию. Не бойтесь следовать за ней».

Она спрятала фотографию в книгу сонетов, рядом с засушенной веточкой оливы.

Когда в мае он написал о своём скором возвращении, Оливия поняла: эти месяцы разлуки изменили что-то между ними. Переписка создала пространство для такой близости, какая была невозможна в строгих стенах Алтер-Эдж-Холла.

Они ещё не знали, что эти письма станут самым невинным и самым опасным, что было между ними.

ГЛАВА 10. Возвращение

Июнь разукрасил сады Алтер-Эдж-Холла пышным цветением. Но для Оливии лето началось лишь в тот день, когда по гравию аллеи заскрипели колёса знакомого автомобиля.

Она стояла у окна в музыкальном классе, случайно оказавшись там в этот час, и замерла, увидев его выходящим из машины. За эти месяцы он не изменился – тот же прямой стан, та же сдержанная элегантность в движениях. Но что-то было иное в его лице – отпечаток далёких дорог и внутренней усталости.

Оливия отошла от окна, внезапно осознав, как безумно бьётся её сердце. Она боялась этой встречи больше, чем ждала её.

Их встреча произошла в библиотеке через два дня после его возвращения. Он разбирал привезённые книги, когда она вошла – уже не девочка-подросток, а молодая женщина с серьёзным взглядом.

– Мисс Морган, – он обернулся, и в его голосе прозвучала лёгкая неуверенность, словно он видел то же изменение, что заметила в нём она.

– Падре Ричард, – её собственный голос показался ей странно спокойным, хотя внутри всё трепетало.

Он стал расспрашивать о занятиях, о музыке, но его взгляд говорил о другом. Он изучал её – новую линию щёк, более уверенную осанку, какую-то внутреннюю зрелость, появившуюся за время его отсутствия.

– Вы получили все мои письма? – наконец спросил он, откладывая в сторону фолиант.

– Каждое, – ответила она, и в этом простом слове прозвучало всё: и ночи, проведённые за перечитыванием его строк, и засушенная олива между страниц Шекспира, и фотография на Палатинском холме.

В его глазах мелькнуло что-то тревожное, почти болезненное. Он отвернулся к окну.

– Рим… был испытанием, – проговорил он неожиданно откровенно. Там мне предложили место в ватиканской академии. Постоянную должность.

Оливия почувствовала, как холод пробежал по её спине.

– И вы… согласились?

Он медленно покачал головой, всё ещё глядя в сад.

– Я сказал, что моё место здесь.

В тишине библиотеки его слова прозвучали громче любого признания. Оливия поняла, что видит не того уверенного наставника, каким он был прежде, а человека, ведущего тяжёлую внутреннюю борьбу. Борьбу между долгом и… чем-то ещё, что она боялась назвать даже в мыслях.

– Ваши письма многое для меня значили, – тихо сказала она.

Он, наконец, повернулся к ней, и в его взгляде было то же смятение, что жило в её собственном сердце все эти месяцы.

– И ваши для меня, – его голос дрогнул. Больше, чем я могу позволить себе признать.

В этот момент дверь библиотеки отворилась, и в комнату вошла матушка Агнесса. Мгновение близости исчезло, его лицо вновь стало маской духовного лица.

– Поздравляю с возвращением, падре Ричард, – произнесла настоятельница, и её зоркий взгляд скользнул от него к Оливии. Надеюсь, вы не слишком утомили нашего падре своими девичьими проблемами, мисс Морган.

Оливия опустила глаза, чувствуя, как жар заливает её щёки. Когда она выходила из библиотеки, она знала одно: их отношения уже никогда не будут прежними. И она, и он пересекли незримую грань, и обратной дороги не было.

ГЛАВА 11. Тень в саду

Дверь библиотеки захлопнулась за мисс Морган, но напряжение в воздухе не рассеялось, а словно сгустилось, осев на кожаные переплеты книг и старинную мебель. Матушка Агнесса стояла неподвижно, ее темное одеяние было подобно пятну мрака в солнечной комнате. Ее пронзительный взгляд был прикован к Ричарду, который, отвернувшись к окну, делал вид, что вновь погрузился в созерцание сада. Но сжатые пальцы, лежавшие на подоконнике, выдавали его внутреннее смятение.

– Надеюсь, ваше возвращение сулит возвращение к порядку, падре Ричард, – ее голос, всегда такой ровный и сухой, на этот раз имел лезвие, заточенное годами молчаливого наблюдения. – Путешествия расширяют кругозор, но иногда заставляют забыть о том, что ждет нас дома.

Он не ответил. Она видела, как напряглись его плечи. Этот жест, эта защитная реакция были до боли знакомы. Слишком знакомы. В его упрямом затылке и в трепете, который она уловила в воздухе между ним и этой девочкой, матушка Агнесса видела не просто нарушение устава. Она видела призрак. Призрак своей собственной юности.

Ее звали не всегда Агнессой. Пятьдесят лет назад в семье уважаемого лондонского банкира росла девушка по имени Агата. Светловолосая, со смехом, похожим на звон колокольчика, и сердцем, полным поэзии. И был у нее молодой викарий, Томас, с пылкими речами о Боге и таким же пылающим взглядом, который находил ее в толпе прихожан.

Их роман был соткан из украдкой подаренных цветов, случайных встреч в саду за церковью и шепота у раскрытой Библии. Он читал ей стихи Джона Донна, и слова о смерти, не разлучающей любящие души, казались им прекрасной и печальной абстракцией. Они строили планы. Он обещал поговорить с епископом, просить разрешения на брак. Она верила.

А потом пришла холера.

Томас умер за три дня. Мучительно, страшно. Она не успела даже попрощаться. Последнее, что она увидела, – это заколоченный дверной проем его дома, на котором мелом был нарисован крест.

Мир Агаты рухнул. Ее горе было столь всепоглощающим, что не находило выхода в слезах. Оно превратилось в лед. Лед, который сковал ее сердце и заставил увидеть в любой человеческой привязанности, выходящей за рамки дозволенного, не прекрасное, а губительное. Любовь была обманом. Чувства – ловушкой, которая заманивает лишь для того, чтобы причинить невыносимую боль.

Она ушла в монастырь, сменив имя Агата, означавшее «добрая», на Агнесса – «непорочная». Она надела сутану, как доспехи, и правила обителью, как крепостью, где не было места слабости. Она видела, как другие сестры тосковали по иной жизни, и в ее душе шевелилось не сочувствие, а горькое презрение. Они не знали, каково это – потерять все. А она знала.

И вот теперь, глядя на падре Ричарда и эту юную воспитанницу, она видела ту же самую порочную искру. Ту же надежду в глазах девушки. Ту же борьбу в глазах мужчины. Это зрелище было для нее не просто нарушением. Оно было пыткой. Оно будило в ее окаменевшей душе давно похороненные шепоты: шелест платья в церковном саду, запах увядающих роз, оброненных на каменные ступени, и пронзительную, до физической тошноты, боль от невозможности прикоснуться к любимому лицу.

«Они играют с огнем, – сурово думала она, глядя, как Ричард, наконец, поворачивается к ней, и его лицо выдает все то, что он тщетно пытается скрыть. – Они думают, что их чувства уникальны. Они не знают, что эта дорога вымощена страданием».

– Матушка, – начал он, и в его голосе прозвучала усталая оборона, – мисс Морган просто интересовалась моим путешествием.

– Не обманывайте себя, падре Ричард, – холодно парировала она. – И уж тем более не пытайтесь обмануть меня. Я вижу опасность, которая вам обоим грозит. И я не позволю вам разрушить все, что мы здесь строим. Ради вашего же блага.

Она вышла из библиотеки, оставив его одного с его мыслями и призраками. Ее шаги по каменным плитам коридора были отмеренными и твердыми. Но за этой твердостью скрывалась древняя, как мир, дрожь. Она боролась не только с ними. Она боролась с тенью Томаса, которая вдруг ожила в стенах Алтер-Эдж-Холла. И с частью себя самой – той юной, наивной Агатой, которая все еще верила, что любовь сильнее смерти.

ГЛАВА 12. Выпускной

Июньский зал Алтер-Эдж-Холла сиял огнями люстр. Восемнадцатилетние выпускницы в белых платьях казались лебединым стайкой, готовым взлететь в свободу. Оливия Морган стояла среди них, получая диплом с отличием, но её мысли были далеко от общего ликования.

– Поздравляю, мисс Морган, – матушка Агнесса вручила ей диплом с холодной улыбкой. – Лондонская консерватория ждёт вас в сентябре. Ваша тётя уже одобрила поступление.

Оливия кивнула, забирая заветный конверт. Позади были восемь лет учёбы, впереди – блестящее будущее, о котором мечтали все её одноклассницы. Но когда её глаза встретились с взглядом падре Ричарда, стоявшего в глубине зала, она поняла: её решение уже принято.

– Ты действительно это сделаешь? – вечером того же дня Сара, её бывшая соседка по парте, с недоверием смотрела на неё. – Откажешься от консерватории? Оливия, это безумие!

Оливия медленно складывала вещи в чемодан. Не все – только то, что понадобится ей в новой комнате для преподавателей.

– Я не отказываюсь от музыки, – тихо ответила она. – Я просто… выбираю другую дорогу.

– Ты выбираешь его, – прошептала Сара. – Все об этом знают. Ты остаёшься из-за падре Ричарда.

Оливия не стала отрицать. Да и что могла она сказать? Что каждое утро без возможности увидеть его в библиотеке или услышать его шаги в коридоре казалось ей бессмысленным? Что мысль об отъезде в Лондон вызывала физическую боль?

На следующее утро она вошла в кабинет настоятельницы. Матушка Агнесса смотрела на неё поверх очков.

– Вы договаривались о встрече, мисс Морган? Надеюсь, по поводу отъезда в Лондон.

Оливия сделала глубокий вдох.

– Я хочу остаться в Алтер-Эдж-Холле. В качестве учительницы музыки.

Тишина в кабинете стала густой, почти осязаемой. Настоятельница медленно отложила перо.

– У нас есть учитель музыки, мисс Морган.

– Миссис Уилсон уходит в декрет в сентябре, – твёрдо сказала Оливия. – Я могу занять её место. Временно.

– И отказаться от консерватории? – голос матушки Агнессы прозвучал как щелчок бича. – Глупый выбор, мисс Морган. Очень глупый.

– Это мой выбор, – Оливия подняла голову. – И я прошу вас рассмотреть мою кандидатуру.

Когда она вышла из кабинета, её колени дрожали. Она почти бегом спустилась в часовню, где в утренних лучах света у алтаря стоял падре Ричард.

– Я остаюсь, – выдохнула она, останавливаясь в нескольких шагах от него.

Он медленно обернулся. В его глазах она прочла шок, тревогу и… облегчение.

– Оливия, ты не должна… Консерватория…

– Я знаю, что должна, – перебила она. – И я сделала свой выбор.

Он сделал шаг к ней, потом резко остановился, оглядываясь вокруг. Часовня была пуста, но привычка к осторожности была сильнее.

– Это ошибка, – прошептал он. – Я не могу позволить тебе жертвовать своим будущим.

– Вы не можете мне ничего запретить, – её голос дрогнул. – Я приняла решение. И я свободна в своём выборе.

Он смотрел на неё – повзрослевшую, решительную, прекрасную в своей непокорности. И в его взгляде она, наконец, увидела то, чего так жаждала – признание того, что её решение изменило всё между ними.

Когда она выходила из часовни, доносящийся из сада смех выпускниц казался ей отголоском другой жизни. Жизни, которую она добровольно отвергла ради сомнительного счастья быть рядом с человеком, который никогда не сможет принадлежать ей.

Но в этот момент, чувствуя на своих ладонях прохладу каменных стен Алтер-Эдж-Холла, она знала – другого пути у неё нет. Как нет и возможности представить будущее, в котором его нет рядом.

ГЛАВА 13. Исповедь в сумерках

Сентябрьский вечер затянул небо свинцовыми тучами. Оливия возвращалась из главного здания после уроков музыки, когда первые тяжёлые капли дождя застучали по каменным плитам. Вспомнив, что оставила ноты в старой оранжерее, она припустила бегом через сад.

Оранжерея – заброшенное стеклянное сооружение в дальнем конце парка – была её тайным убежищем. Здесь, среди засохших растений и пыльных фонтанов, она приходила в себя после трудных дней.

Дверь со скрипом поддалась. Внутри пахло влажной землёй и забытьем. Она уже подбирала с рояля разбросанные ноты, когда услышала шаги.

– Оливия? – его голос прозвучал тревожно. – Матушка Агнесса сказала, вы могли быть здесь. Начинается гроза.

В этот момент небо раскололось ослепительной молнией, и ливень обрушился с такой силой, что стёкла оранжереи задрожали. Последующие раскаты грома были оглушительными.

– Нам лучше подождать здесь, – Ричард подошёл ближе. – Это ненадолго.

Но буря не утихала. Ветер выл в щелях старых рам, дождь хлестал по стеклянным стенам водопадом. В полумраке оранжереи, освещаемой только вспышками молний, они оказались в ловушке.

– Я помню, ты боялась грозы в детстве, – тихо сказал он, глядя на её побелевшие пальцы, вцепившиеся в край рояля.

– Я выросла, – ответила она, но очередной удар грома заставил её вздрогнуть.

Он сделал невольный шаг вперёд, словно желая защитить, обнять, но остановился в сантиметрах от неё.

– Оливия… – его голос сорвался. – Ты не должна была оставаться. Каждый день, видя тебя здесь, зная, что ты отказалась от всего ради…

– Ради тебя, – закончила она за него, поднимая глаза. В молнии её лицо было бледным и решительным. – Я осталась ради тебя, Ричард.

Он отшатнулся, будто от удара. Его собственное имя на её устах прозвучало как запретное заклинание.

– Не говори так, – прошептал он. – Я не могу… У меня есть обеты.

– А у меня есть сердце! – в её голосе прорвалась вся накопленная за годы боль. – И оно выбирает тебя. Всегда выбирало тебя.

Ещё одна молния осветила оранжерею, и в её свете он увидел слёзы на её щеках. Что-то в нём надломилось. Он протянул руку, коснулся её лица, смахнул каплю влаги с её кожи. Прикосновение было электрическим, жгучим.

– Боже, прости меня, – прошептал он, и его пальцы дрожали. – Я столько лет боролся… пытался быть достойным… но ты…

Его лицо было так близко, что она чувствовала его дыхание. Глаза, всегда такие ясные, теперь были полны муки и борьбы. Он наклонился – медленно, будто против своей воли.

Их губы почти соприкоснулись. Она уже чувствовала исходящее от него тепло, закрыла глаза в ожидании…

Но он отпрянул, как от огня. Резко, болезненно.

– Нет! – его голос прозвучал хрипло. – Я не могу. Это грех. Для нас обоих.

Он отошёл к противоположной стене, проводя рукой по лицу. В оранжерее воцарилась тишина, нарушаемая только затихающим дождём.

–Гроза прошла, – сказал он, не глядя на неё. – Тебе пора возвращаться.

Когда Оливия вышла на промокшие дорожки сада, она понимала: что-то сломалось между ними навсегда. Он переступил бы грань – она видела это в его глазах. Но его вера, его долг оказались сильнее.

И впервые за все годы она почувствовала не надежду, а горькое отчаяние. Потому что поняла: он действительно никогда не сможет принадлежать ей. Даже если захочет.

ГЛАВА 14. После грозы

Тишина, наступившая после бури, была оглушительной. Оливия шла по промокшему саду, и каждый её шаг отдавался в ушах пульсирующей болью. Физическое ощущение его пальцев на своей щеке всё ещё горело на её коже, словно клеймо. Она поднесла ладонь к тому месту, пытаясь удержать это мимолётное прикосновение, продлить его, но ощутила лишь холодный влажный воздух.

Он почти поцеловал меня.

Эта мысль проносилась в голове с навязчивой, мучительной яркостью. Она снова и снова прокручивала тот миг: его лицо, искажённое борьбой, его глаза, полные такой муки и желания, что у неё перехватывало дыхание. Она видела, как его веки сомкнулись, чувствовала, как его дыхание смешалось с её собственным. Между ними оставались сантиметры – целая жизнь, сжатая в одно невыносимое, прекрасное мгновение.

Почему? Почему он отступил?

Она вошла в свою маленькую комнату для преподавателей – ту самую, которую с таким трудом выпросила. Теперь эти стены, бывшие когда-то символом её победы, казались ей клеткой. Она заперла дверь, прислонилась к ней спиной и медленно сползла на пол. Только здесь, в полном одиночестве, она позволила себе то, чего не позволяла на виду у него, – полностью развалиться на части.

Слёзы не шли. Внутри была пустота, холодная и бездонная, как колодец. Горечь подступала к горлу едким комом. Он назвал это грехом. Их чувство, вся та нежность, понимание и та глубокая, выстраданная связь, что росла между ними годами, – для него это было всего лишь грехом. Осквернением.

«Я столько лет боролся…»

Его сломленный шёпот эхом отзывался в ней. А с чем она боролась все эти годы? С одиночеством, с тоской по дому, с безразличием опекунов. И он был её единственным якорем, её единственным светом. Она отдала этому свету своё будущее, свой талант, свою свободу. И что же? Он отшатнулся от неё, как от прокажённой.

Внезапно её охватила волна жгучего стыда. Она, бросившая ему в лицо своё сердце, а он – отринувший его во имя долга, который был для него дороже живой, дышащей любви. Унижение жгло её изнутри. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь физической болью заглушить душевную.

Она подошла к зеркалу. Лицо в отражении было бледным, глаза – огромными и пустыми. В них не осталось и следа от той девушки, что всего час назад с надеждой и отвагой смотрела на него. Та девушка была разбита.

Что теперь?

Мысль о том, чтобы встречаться с ним каждый день, вести уроки, сидеть за одним столом в столовой, казалась пыткой. Видеть ту же борьбу в его глазах? Или, что хуже, – ледяную стену, которую он возведёт между ними, чтобы больше никогда не подпустить к себе так близко?

Она подошла к окну. Сад, омытый дождём, благоухал свежестью и жизнью. Всё вокруг пробуждалось, дышало, жило. А она чувствовала себя похороненной заживо в склепе собственных чувств и его обетов.

Она взяла с комода ракушку – тот самый гладкий, холодный камень, связывающий её с прошлым. Все эти годы он был символом потерь. Теперь он стал символом ещё одной, самой горькой. Она сжала её в руке, но на этот раз никакого утешения в ней не было. Только холод.

Оливия закрыла глаза. Перед ней снова встало его лицо во вспышке молнии – не отца Ричарда, наставника и пастыря, а Ричарда – просто мужчины, измученного, жаждущего и смертельно напуганного собственной жаждой.

И тут её осенило. Его отступление было не отвержением её. Это было поражение в его личной войне. Войне с самим собой, с призраком отца, с Богом, в которого он верил так фанатично и так безнадёжно.

Жалость – острая, нежеланная – смешалась с болью и обидой. Она ненавидела его в этот миг. Ненавидела за его слабость, за его верность призракам, а не живой женщине у него на руках. Но она также и понимала его. И это понимание ранило больнее всего.

Она не знала, что их ждёт дальше. Знало только одно: невинность их отношений умерла сегодня в старой оранжерее. Теперь между ними лежала бездна – невысказанных слов, несовершённых поступков и одного-единственного, так и не состоявшегося поцелуя, который навсегда разделил её жизнь на «до» и «после». И ей предстояло научиться дышать в этом новом, разреженном воздухе вечной потери.