Читать онлайн Царская невеста. Я попала! Книга 3

Глава 1

Я почувствовала запах гари – молния попала в оглоблю и испепелила лошадь. Плотный запах жареной плоти ворвался в ноздри, неуместно напоминая запах готового шашлыка. Кожа пылала, словно обгоревшая, а в глазах от яркой вспышки молнии по-прежнему было темно.

Разочарованно открыв глаза, я уставилась на мир, который так жаждала покинуть: ногайцы в страхе смотрели на меня, а вокруг то тут, то там били молнии. Дождь лил как из ведра, сузив наш мир до размеров видимости.

Отбросив раздражение, я вновь воздела руки к небу и принялась молить небеса послать мне спасительный разряд. И по дрожи пальцев поняла, что мощная стихия вновь покоряется мне и силе моего желания. Над нами в небе образовывалась гигантская воронка и молнии так и засверкали внутри нее.

Ужасные крики раздались вокруг и отвлекли меня: дрожащие кочевники пальцами показывали на нечто, что появилось между нашей кибиткой и мощной воронкой.

Белая фигура Светологоры дрожала на ветру и протягивала ко мне руки. Вот она двинулась на меня – и я поняла, что у нее нет ни ног, ни плотного тела. Призрачный образ взывал к моему благоразумию, но я отвергала его, не хотела слушать и слышать. Вот она подняла руку и тонкими пальцами вытащила из-за пазухи точь такой же амулет, как дала мне. Обещанная защита!

Я как сомнамбула последовала ее примеру и вытащила свой, висящий на шее, оберег в виде медного солнца. Вделанный в самом центре круга янтарь была расколот пополам.

С силой сжав амулет, я почувствовала странное спокойствие. «У тебя есть важное дело, ради которого ты пришла в этот мир», – прозвучали в ушах ее слова так, словно это она шепнула мне их на ухо. И я, замерев на секунду, кивнула.

Образ Светлогоры растаял, будто его и не было. Дождь все также заливал мир потоками воды, а я смиренно опустила голову и заплакала. И то были слезы очищения.

***

Лагерь притих. Буря разметала и пленников, и ногайцев. Последние оцепили лагерь и принялись раскладываться на ночлег. Я ленивым взглядом следила, как они расчищают места под кострища и пытаются зажечь мокрые ветки, которые дымили и всячески сопротивлялись огню.

Лошадей распрягли и часть стреножили, пустив пастись. Другая часть была под дозорными, которые охраняли лагерь и иногда хрипло покрикивали на пленников, которые по-прежнему прятались под моей кибиткой.

Трое ногайцев кривыми ножами ловко разделывали обожжённую лошадь. Они переговаривались, иногда косясь в мою сторону. Анфиса пряталась в кибитке и по всхлипам я слышала, как она плакала.

У меня же в душе не было ровным счётом ничего. Я равнодушно взирала на кочевников, которые старались не показывать своего ужаса, но я чувствовала его буквально кожей. Во что они верили? В духов? В Аллаха? Мозг отказывался соображать и вспоминать что бы то ни было. Да я и никогда не специализировалась на этом отрезке русской истории. Меня манили женщины-правительницы, а рабами я интересовалась мало. Поэтому даже не представляла, что сейчас происходит в политическом и экономическом устройстве кочевников.

Работорговлей на южных рубежах России занималась Золотая Орда и три ханства: Казанское, Астраханское и Крымское. В Казани и Астрахани были крупнейшие рынки торговли пленными и рабами, а через крымский порт Кефе ежегодно тысячи людей переправлялись в Турцию и Египет.

Кефе – это Кафа, древнее название Феодосии. Я никогда там не была – самая близкая точка в Крыму, где мне удалось побывать – это Судак. Там на горе возвышалась разрушенная генуэзская крепость, где я провела жаркие полдня из своего длинного учительского отпуска.

Что ещё я знаю про ногайцев? Да почти ничего. Кочевники, живущие разведением лошадей да набегами. Разбойники и работорговцы. Весь их внешний вид отталкивал, а мысль о том, что кто-то из них мог выпустить стрелу, что убила моего любимого – вызывала ненависть.

Я вяло оглядывала лагерь и раздумывала, что мне теперь делать. Слова Светлогоры о том, что мне нужно сделать какое-то важное дело, не очень-то и вдохновляли. Ступни по-прежнему оставались опухшими и сильно болели, и я могла только сидеть, причем максимально неподвижно. Жить не хотелось.

Сжимая в руках амулет с расколотым янтарём, я раздумывала над тем, что произошло сегодня. Неужели я смогла организовать грозу и притянуть к себе молнию? Такое возможно? И если да, то почему можно управлять стихией, но нельзя – собственной жизнью?

Костры по лагерю потихоньку разгорелись, разгоняя белесый дым над поляной. Пять огромных котлов водрузили над огнём, набрав воды из ближайшего болотца. Вся задняя часть мёртвой лошади была порублена на бульон. Из полотняного мешка в котёл также ссыпали пшеницу. Значит, будет суп с мясом. Желудок некстати забурлил и я даже разозлилась на него: он напомнил мне, что я всё ещё жива и тело нуждается в пище.

На тепло костра выползали пленники из-под помоста. Их руки были связаны спереди и привязаны к толстой верёвке, и они, передвигаясь бочком, уселись вокруг костра и грели озябшие руки. Слабо перешёптываясь, поглядывали на меня и крестились.

Сзади подползла Анфиса и накрыла меня войлочной кошмой, которую сняла с моей лежанки. Она была очень вонючей – пахло застарелыми запахами немытого тела, бараньей шкурой и какиой-то тухлятиной. Я передёрнула плечами и сбросила с себя эту чужеродную вещь.

– Не надо, – с раздражением осадила подругу. – Не хочу пахнуть, как они!

– Арина, как ты думаешь, почему мы видели Светлогору? Они её тоже… убили?

Я похолодела. Эта мысль даже не приходила мне в голову, а сейчас, озвученная Анфисой, она сильно меня страшила. Ни к кому в этом мире не относилась я так тепло, как к знахарке. Разве что только к Петеньке…

– Не говори ерунды! – прикрикнула я на Анфису. – Это она ко мне приходила… Чтобы я не ушла из этой жизни с помощью молнии!

– Как Марья Салтыкова? – умные карие глаза расширились от ужаса.

– Я и есть Марья Салтыкова, – зло бросила я. Стольким людям я уже открылась, и ничего мне это не дало. Ни признания, ни помощи. Так и осталась безвестной Ариной. – Душа моя пришла вместо Арининой, когда та умерла. Только вот никто мне не верит.

Анфиса зажала ладонями рот и в ужасе отползла от меня в глубину юрты. Сдавленный звук донёсся из её рта, но мне было всё равно. Будет бояться – меньше станет приставать.

Я почувствовала, что душу окутал спасительный панцирь равнодушия. Если ни к кому не привязываться и никого не поощрять – то и жить на свете легче. Только сама за себя.

От костров потянуло запахом вареного мяса. Весь отряд голодными глазами следил за котлами, в которых кашевары помешивали конину. Один из ногайцев громкими криками заставил русских пленников подняться и погнал к болотцу между деревьев, где знаками показал, что они могут умыться и попить. Те по очереди, чтобы не свалиться в воду, исполнили приказание.

Когда они все пришли назад, одна женщина заговорила с охранником, а потом указала на меня. Он перебросился с ней парой фраз, а потом пошёл спрашивать у главного. Они вновь подошли к пленнице и уже втроём что-то обсуждали на повышенных тонах. Я лениво наблюдала за ними, а потом с удивлением увидела, что женщину отвязали от общей веревки и она, что-то держа в руках, уверенно пошла к моей кибитке.

Это была Алтын. Немного неровно ступая, она приблизилась и проговорила:

– Я принесла тебе болотных листьев и пиявок. Они помогут твоим ногам! Можно?

Я неуверенно кивнула, и Алтын, взобравшись на помост, присела, осматривая ступни. Потрогала их прохладными пальцами, повздыхала.

– Идём внутрь, джаным, – проговорила она. – Они разрешили лечить тебя, пока мы в пути. Лучше не делать это у всех на виду.

Я послушно отползла в кибитку, прочь со свежего воздуха и любопытных глаз. Алтын удобно устроила меня на подушках на ложе, а ноги положила на деревянный чурбачок, который служил подголовником. Потом пристроила пиявок – по две на каждую ступню, и подождала, пока они отвалятся. Кровь, которая полилась из ранок, свободно стекала по ступне в подставленный комок из ткани.

– Пусть обновится, – проговорила Алтын. – Чтобы не застаивалась. Синяков меньше будет.

Через несколько минут она наклонилась над ранкой и что-то прошептала, потом закрыла ладонью, а когда убрала – кровь остановилась. Анфиса ахнула, а я равнодушно отвернулась. Сегодня я была не в силах испытывать хоть какие-то эмоции.

Дальше Алтын взяла прохладные мокрые листья и обернула ими ноги. Это было настоящее облегчение! Горячая пульсация в ступнях наконец-то прекратилась, и листья будто вытягивали из тканей боль. Я благодарно пробормотала:

– Спасибо, Алтын! Оставайся на ночь со мной, если эти будут не против.

Алтын кивнула и позвала Анфису:

– Пошли сходим за едой, а то нам ничего не останется.

Спустя десять минут они вернулись с тремя мисками, в которых в жирном бульоне плавали хрящи и кости с остатками мяса, а также разваренная пшеница. И только в одной миске были полноценные куски мяса.

– Я сказала им, что ты велела принести мяса, – довольно хмыкнула татарка. – Они тебя боятся, дали всё, как сказала.

– Раздели мяса поровну, – скомандовала я. – Нам всем нужны силы.

После того как мы поели и почти облизали свои миски, Анфиса спросила:

– Ты понимаешь их речи?

– Не всё, но они меня понимают. Их язык очень похож на наш, – пояснила Алтын.

– Что нас ждет дальше? – со страхом спросила Анфиса, а я мысленно вздохнула. Конечно, это я знала масштаб работорговли и реальное положение дел, а ей откуда знать?

– Они говорили, что продадут нас крымчакам в через несколько дней пути. А сами вернутся в лагерь. Так что недолго нам осталось.

– Почему? Крымчаки страшнее ногайцев? – спросила я.

– Не знаю. Но эти видели молнии и бледную старуху, и они тебя боятся, джаным. А новые будут относится как к скоту, – пояснила Алтын.

Да уж. Она права. А я по-прежнему обездвижена и могу только ползать по юрте туда-сюда. Никаких шансов сбежать.

– Значит, этих мы тоже напугаем, – равнодушно проговорила я. – Если надо быть колдуньей, чтобы меня оставили в покое, я ею стану.

За стенами кибитки стемнело. Звуки жизни стихали, лагерь устраивался на ночлег. Листья на ногах высохли и стали причинять неудобство.

– Анфиса, пойдём, наберём ещё листьев и пиявок, надо на ночь сменить повязки. И надо бы набрать их впрок, завтра с утра наверняка двинемся в путь.

Переговариваясь, две женщины спустились с помоста и пошли к ногайцам, спросить разрешение на сбор растений в болоте. Я подползла ко входу и тоже дышала вечерним воздухом.

У ближайшего костра полукругом улеглись на мокрую траву русские пленники. Летняя ночь обещала быть сырой, и я посмотрела на вонючую кошму, сваленную грудой у входа.

– Эй ты, – крикнула я ногайцу, охранявшему лагерь неподалёку от кибитки. Он недоверчиво покосился на меня, и я приманила его рукой. – Да иди сюда, не бойся! Не съем!

Я расхохоталась, увидев выражение его лица. Со смесью недоверчивости и страха он подошёл ко мне и уставился в лицо.

– Отнеси кошму пленникам, – протянула я ему подстилку и кивнула в сторону костра. Он не двигался. – Кошма! Ясырь!

Тот сделал шаг вперед, взял подстилку и на вытянутой руке отнес пленникам. Бросил её возле них и тут же отошёл на свой пост.

– Постелите кошму, чтобы не замёрзнуть, – крикнула я своим сородичам и жестами показала, как именно. Те по очереди поднялись, постелили плотный войлок под свои уставшие тела и повалились навзничь.

Как же это унизительно! Жить связанными с другими пленниками. Еда, походы по нужде, сон – всё должно быть согласовано с другими людьми. Долгая дорога и так утомляет, а если кто-то отстаёт – то медленнее идёт вся цепочка. Я закрыла глаза и приказала себе не думать об этом. Не думать о Пете. О Михаиле и Мишеньке. О Самаре. О доме. О рабстве. Как Скарлетт, я подумаю об этом тогда, когда смогу. Не сейчас.

С болота вернулись мои подруги. В глубокой деревянной миске плавали листья и пиявки. Они уложили меня на ложе и вновь повторили процедуру с ногами. От их бескорыстной заботы я расплакалась. Потом отвернулась и закрыла глаза, чтобы ни с кем не разговаривать. Сколько ещё таких дней, наполненных болью в ногах и унижением, мне предстоит пережить?

***

– Маша, Маша, вставай! Крымчаки!

Алтын растолкала меня на рассвете, чтобы подготовить к продаже пленников. Пошла уже третья неделя неспешного продвижения на юг пешим человечьим шагом. Устали люди, устали кони. Запылённые ногайцы перестали обращать на нас внимание, но бдительность не ослабили. Охрана у них была поставлена на высоте. Всё чётко и без сбоев. О побеге я даже не помышляла.

Мы обсудили всё заранее. Алтын утверждала, что самое главное – это сразу дать понять, что мы ценные пленницы. Она предложила выдать меня за госпожу, а их с Анфисой – за моих служанок. Тогда и продадут дороже, и шансов попасть в богатый дом больше. А у обеспеченных людей и жизнь лучше, и работа легче.

Алтын расплела мои косы и начала расчёсывать их пальцами. Льняные пряди от дорожной пыли и кожного сала потемнели, свалялись, но всё равно были намного светлее, чем у остальных. Татарка заплела их в тугую косу и уложила на голове короной. Налобной повязкой закрепила их и украсила. Потом посмотрела на меня, вздохнула. Платье было измято и пахло потом, которым мы все тут обливались из-за жары.

Сегодня тоже был ясный день, на небе – ни облачка. К обеду тут будет настоящее пекло.

Я уже могла недолго ходить. Ступни пожелтели, и наступать на них было всё ещё больно, но потребность передвигаться самостоятельно пересилила. И я на своих двоих вышла из кибитки, думая про себя про Русалочку, которой вообще приходилось ходить будто бы по острым ножам. Я её прекрасно понимала…

Пленников выстроили шеренгой, и невдалеке уже спешивался отряд кочевников. Но не они привлекли моё внимание, а дым, который стелился невдалеке. Проследив взглядом за его движением, я обнаружила источник – небольшое поселение, только что сожжённое дотла.

За отрядом крымчаков тянулась толпа людей, по закопчённым лицам которых стекали слёзы. Их, как скот, гнали с холма к нашему лагерю.

Татарские воины, разгорячённые битвой и довольные своей добычей, радостно гоготали и перекидывались фразами с ногайцами. Меня затошнило от их бравого вида.

Процессия ясыря достигла наших костров, и я смогла разглядеть их подробнее. Темноволосые и кареглазые, это тем не менее были русские люди. Печать страшной судьбы уже лежала на их челе, и я с ужасом увидела, что рядом с матерями брели совсем маленькие дети. Как они переживут долгую дорогу?

Сердце забилось сильнее, захотелось раскидать, размазать по земле эту вонючую конницу, как противных насекомых. Вековая ненависть поднялась из глубин души. Предводитель крымчаков придирчиво рассматривал новообращённых рабов и щупал за грудь совсем юных девушек. Те стыдливо опускали глаза и прятали лица в ладонях.

Он довольно лопотал по-своему и отделял молодых и красивых от старых и немощных. Его красивое восточное лицо сладострастно ухмылялось, и мне захотелось плюнуть в наглую рожу.

Но прежде, чем я смогла сдержать неуместный порыв, я увидела страшное. Юная мать баюкала младенца, пряча его в пелёнках. Её соседки с жалостью смотрели на неё, отводя глаза. Я неуклюже спустилась с помоста, и как была, босыми жёлтыми ступнями перебирая по вытоптанной степной траве, подошла к ней. Протянула руки, чтобы взять малыша и унести в кибитку – я могла сделать для него лишь это. И замерла.

Безжизненное личико грудного малыша мелькнуло среди вороха мягкой ткани. Юная мать испуганно дёрнула его к себе, но я уже поняла, что малыш мёртв. Сердце пронзила острая боль, и из моих глаз полились слёзы. Я осторожно обхватила кулёк и бережно потянула на себя, приговаривая:

– Он спит, я унесу его в безопасность, отдай его мне. Я смогу его защитить. Вот, вот так… – услышав русскую речь, молодая женщина беспомощно разжала руки и позволила забрать своего мёртвого ребёнка.

Небо потемнело. Невесть откуда налетели тучи, подул пронизывающий ветер. Пять минут назад было ясное небо, а сейчас оттуда закапали тяжёлые холодные капли – будто слёзы, безостановочно текущие у меня по щекам. И чем сильнее я плакала, тем плотнее становилась стена дождя.

Поражённые крымчаки, следившие за этой небольшой сценкой, начали разбегаться в поисках укрытия, лагерь суматошно задвигался. Я же спокойно несла малыша к кибитке и плакала, вымывая из сердца тоску и боль. Последнее, что я увидела, скрываясь в своей кибитке – пристальный взгляд предводителя крымчаков, который отдавал непонятной тоской и горечью. Мысленно послав в него проклятье, я зашла внутрь.

Глава 2

Сколько длился торг и всех ли купили эти степные воры – не ведала. Я оплакивала свою судьбу и жизнь этого малыша, сиротливую долю моего собственного сына и будущее тех русских людей, которых гнали на чужой жаркий юг.

Страх и неизвестность, боль и тяжкая работа, необходимость подчиняться воле других людей – как много смыслов зашито в одном страшном слове – рабство. Пронизительные славянские песни о нелёгкой судьбинушке на чужой стороне не передавали и сотой доли того отчаяния, которые владели людьми, попавшими на крючок к этим степным хищникам.

Спустя какое-то время в мой шатёр вошёл предводитель крымчаков. Я, заплаканная и отчаявшаяся, даже не взглянула на него. Он по-хозяйски расположился на мягком полу и остро глянул мне в лицо:

– Рюски ханым? – спросил он с ужасным акцентом, в то время как тёмные глаза перебегали с моих глаз на волосы и обратно.

Я, сделав вид, что не поняла, молчала. Он что-то крикнул в пустой проём и спустя пару мгновений в кибитке появилась Алтын. Он повторил вопрос.

– Он спрашивает, ты русская госпожа? Имеет в виду, что не крестьянка. Отвечай, что да, лучше будут относиться.

Я молчала, уставившись в узкое, как у степного ястреба, лицо. Мужчина был силён и красив, и от этого хотелось плакать ещё больше. Не могут быть привлекательны чудовища.

– Эйе, – проговорила Алтын. И что-то ещё добавила. Крымчак взглядом указал на мои босые ноги, и моя подруга что-то быстро затараторила на татарском, объясняя их состояние. Тот кивал, продолжая меня рассматривать. Потом взгляд его притянул свёрток с мёртвым ребёнком, который лежал у моих ног.

– Ребёнка похороните, – быстро сказала я, глядя кочевнику в глаза. Алтын тут же перевела.

– Йок, – тут же сказал он. Отказал.

Я отвернулась и подтянула под себя ноги. Он забрал свёрток и вышел из юрты. Дождь за окном продолжался.

–Тебе надо учить их язык, – сказала Алтын. – Пока есть время в дороге, я могла бы давать уроки.

– Я итак знаю. Эйе – «да». Су – «вода». Йок – «нет», – равнодушно возразила я.

– Это не знание языка! Всё равно продадут и заставят учить речь нового хозяина! Лучше уж сейчас понимать, что они говорят!

– Я не буду! – отрезала я. – Лучше научи, как ты кровь останавливала от пиявок. Что шептала?

– Слова, – резонно пояснила Алтын. – Слово великую силу имеет, да не все в неё верят. Разбрасываются словами, судьбу свою гневят. А если знать, что говорить, то и кровь останавливать сумеешь.

– Какие слова ты шептала? – продолжила я допрос.

– Татарские, – без тени улыбки сказала Алтын. – Научу, коли язык познавать начнёшь, а то так ведь и навредить можешь.

Я понуро опустила голову.

Кибитка внезапно дёрнулась и поехала. Вот и началась наша долгая дорога. Алтын прикрыла занавеску на входе и отделила нас от всего мира.

– Ты молодая ещё, глупая. Всех порядков не знаешь. Нас продадут на базаре, как лошадей. Баранов видела, как продают? Нет? Шерсть смотрят, под хвост заглядывают. Много чего смотрят, а бараны терпят. Вот мы теперь – как те бараны. И кого-то купят в стадо на разведение, а кого-то сразу в шурпу. Ты куда хочешь – жить дальше или в шурпу?

– Я никуда не хочу! А если выбор и стоит – то лучше в шурпу, чем на разведение. Знаю я, что за порядки у них там. Самых красивых да молодых используют как наложниц. Я не для этого пришла в этот мир!

– А для чего? Разве ты не хочешь мужчину любить, детей родить? – резонно ответила Алтын.

– Хочу! Но не так! – я начинала закипать.

– А кто из нас решает, как оно будет? – улыбнулась Алтын. – Думаешь, мне нравилось на кухне у бояр манты лепить? Я, может, тоже госпожой хотела быть, как ты, в парчовом платье ходить да постель господину согревать. Только он тебя выбрал, а не меня.

Я замерла. Алтын правду говорит. Не было у меня ещё в этом мире по-настоящему тяжёлой доли. Я не пахала землю на полях, не трудилась до седьмого пота на подворье у Салтыковых, не знала доли настоящей крестьянки. Самый трудовой период у меня был в услужении у Марфы – но и там я была в тепле, сыта да накормлена. Разве что спина и глаза уставали. А вот Алтын с утра до ночи пропадала на кухне. И ни разу я не слышала от неё ни словечка жалобы.

– Вот ты слова заветные знать хотела. А как тебе их доверить, если из твоего рта только жалобы и льются? Ты гневишь своего Бога, ругаешь его за судьбу. Но посмотри – ты сыта, и ноги твои, хоть и болят, но едут на колёсах. А выгляни из кибитки? Там твои же, русские люди, идут пешком под проливным дождём, который ты и вызвала же. И идти им так до самой ночи. А потом спать на мокрой траве. Кто-то простынет, у кого-то ребёнок умрёт от холода… Ноги в кровь собьют!

– Замолчи! – прикрикнула я и зажала руками уши. – Позови их всех сюда, пусть со мной едут!

– Не велено! Тебя особо везут, как ценную рабыню. И никого из простых рабов к тебе не допустят! Да ты оглянись – так в жизни везде. Кто-то пешком идёт, кого-то на кобыле везут. Почему? – допытывалась Алтын, а я вновь начала плакать. Молчала.

– Потому что у каждого своя судьба. У кого-то она в том, чтобы просто выжить и детей прокормить, дать Роду сильных сыновей и дочерей. И просто каждый день жить – это и есть подвиг. А у кого-то судьба – пережить богатство и славу. Как они это перенесут? Останутся ли людьми или зло начнут творить? У тебя судьба – покориться и пройти по жизни рабыней. Как ты сможешь это сделать? Своевольная ты, Арина, вот и доля тебе досталась такая, которая покажет тебе цену этой воли. Разве нет?

Слова Алтын давили и одновременно заставляли задуматься. Для чего мне досталась эта жизнь, полная невероятных событий? Почему сорок лет ничего не происходило, а за последние три года я проживаю словно бы десять чужих жизней? Почему мне здесь хуже, чем там? Или, наоборот – там я скрывалась от жизни, как умела, а здесь у меня просто нет таких возможностей?

– А если не в этом моя судьба? Знахарка сказала, что мне нужно выполнить какую-то задачу, роль свою исполнить. Но не может же она заключаться в том, чтобы жить рабыней!

– Почему не может? Оглянись вокруг – сколько рабов ты видишь? Чем ты лучше их? Почему им – судьба быть рабами, а тебе нет?

«Да потому что я – из будущего, я знаю историю, я умна и образованна! Я выше их всех!» – захотелось мне закричать, но в последний момент я подавила вопль.

Умные глаза Алтын пытливо глядели в моё лицо.

– Гордыня в тебе говорит. Ты и у Бориса Михайловича в тереме горделивая была, всё заносилась, нас за людей не считала. А обратная сторона гордыни знаешь какая? – Алтын сделала паузу. – Вот она, оглянись вокруг. Вонючая юрта, конское мясо да битые пятки. И шагу не сделаешь без тех, кого ты так презирала. Без меня, без Анфисы, без воли кочевников, от которых тебя передёргивает.

– Так и что? Если я перестану гордиться, то всё это исчезнет? – крикнула я на неё. Мне странным образом хотелось выгнать Алтын на улицу в дождь и не слушать её дальше. – Зачем ты мне всё это говоришь?

– Ты знаешь, что делать, если ты тонешь в речке? – вопросом на вопрос ответила татарка. Прикрыла узкие глаза, поглядывала из-под нависших век хитро, оценивающе.

– Нет! – рявкнула я.

– Опустись на дно, а потом оттолкнись пятками и всплыви наверх! – торжествующе ответила она. – Смирись! Начни всё с начала! У тебя уже есть всё, и даже больше, чем у других. Личная служанка, эта юрта, еда, молодость и красота. Ты молода! Глупо гробить себя, ещё даже не познав жизнь.

Я смотрела на её лицо и понимала, что против воли вползают в моё сердце слова Алтын. Смирись. Прими ситуацию. Оттолкнись ото дна. Откажись от себя, от всего того, что было тебе дорого.

– И последнее, что я могу сказать тебе. Если Аллах дал тебе такую жизнь, а ты от неё откажешься, совершив великий грех, то тебя ждёт настоящий ад. А если ты сможешь оттуда вырваться, вымолив у него ещё один шанс на искупление – то он пошлёт тебе жизнь в десять раз хуже этой. Ты родишься в какой-нибудь выгребной яме, и не будет у тебя ни этой красоты, ни возможности испытать удовольствие и сытость. Поэтому не гневи его своими горделивыми речами. Не до того сейчас!

Алтын высказалась и отвернулась от меня. В глубине юрты, тонущей в сумерках, притаилась Анфиса, которая всё это время сидела, не шелохнувшись. Её тёмные глаза подозрительно блестели, а нос был красный. Я и не подозревала в Алтын такую страсть и неведомую мне мудрость.

Что она предлагает? Подставить вторую щёку? Отказаться от борьбы и сдаться во власть течения и чужих решений? Разве в этом будет толк? Разве не превращусь я в какашку, которую мотает от одного конца проруби к другой?

Но разум подсказывал, что у меня всего два выхода – поступить, как Алтын, или умереть, как Маша. Третьего не дано. И решать надо прямо сейчас.

***

Я страсть как хотела выйти из кибитки и пройтись по земле, размять ноги, которые совсем ослабли от бездействия. Но Алтын удерживала от такого опрометчивого шага – стоит мне показать, что я почти здорова, и я лишусь своих привилегий. Ногайцы передали меня крымчакам как ценную заложницу, рабыню с собственной кибиткой и со следами непокорности. Если сейчас сделать неверный шаг, то моя цена на рынке сильно понизится. Нельзя этого допустить.

Поэтому я подползала к открытому проёму кибитки и подолгу смотрела на дорогу. Лесостепи давно кончились, и красная земля южной русской степи западнее Волги – тоже. Судя по всему, мы вступили в земли между Волгой и Азовским морем. Вокруг было всё также зелено и красиво, лето вступило в свою середину. Днём стояла изнуряющая жара, и красным от солнца северянкам, понуро бредущим по рабской дороге, выдали куски ткани, чтобы они прикрыли лица и руки.

Девушки повязывали платки так, чтобы были видны лишь глаза. Да и те щурились на ярком солнце. В день, когда мы увидели море, над процессией настала тишина. Крымчаки спешились, торопливо искали укромную бухту и привязывали лошадей.

Радостно перекрикивались между собой, снимали свои остроконечные шапки с лошадиными хвостами и приглаживали потные короткостриженые головы. Стаскивали с себя одежду, оставаясь в одних шароварах, и с криками наслаждения погружались в синее море.

«Чабак», «Балык-денгиз» слышалось с их радостных уст. Алтын перевела нам, что это означает «Рыбное море», или «Море с лещами». Судя по всему, это и было Азовское море.

И только увидев его, я осознала, что поворота назад нет. Михаил мертв, я далеко за пределами родного Поволжья. И здесь меня никто не спасёт.

Рабам тоже разрешили искупаться, но отвернуться крымчаки отказались. А пленные не хотели лезть в воду в том, в чём пришли. Кто-то из пришлых южан, из сожжённой кочевниками деревни, сказал им, что потом одежда будет солёная и станет ещё хуже.

В итоге темноволосые полонянки из разорённой казачьей станицы первыми поскидывали потные рубашки и плотные юбки и полезли в воду голышом. Они плескались и резвились, зовя за собой светловолосых северянок. И те, немного помявшись, последовали их примеру. Я же подумала, что это была одна из первых уступок своему новому положению рабов. Стыд здесь будет только мешать.

Скинув свою грязную рубаху, я тоже устремилась к волнам. К чёрту своё положение, к чёрту юрту, к чёрту Алтын. Я хочу купаться здесь и сейчас!

Позже, расчёсывая солёные волосы, вставшие колом, и почёсывая кожу, стянутую высохшей солью, я услышала из своей кибитки, как наши женщины завели протяжную русскую песню. Ни Алтын, ни Анфисы рядом не было – они присоединились к полонянкам.

Прислушавшись к грустному мотиву, я начала осторожно подпевать. Песню я не знала, но слова в ней были о далеком доме, о вечной тоске по родным людям, о берёзках, которые остались где-то там, отдав своих детей на произвол судьбы. Женщины словно прощались со своей родиной, здесь и сейчас осознав, что назад пути не будет.

Словно бы они, как и я, при виде моря поняли, что судьба их изменилась бесповоротно. И этот плач болью отзывался в сердце, вызывая тоску по родным волжским берегам. Проплакав до середины ночи, к утру я забылась тяжёлым сном.

***

– Алтын, как будет по-татарски «хочу сладкого»? – спросила я будто бы невзначай.

– Зачем тебе? Они всё равно не поймут, – равнодушно махнула рукой Алтын, которая дожевывала кусок лепёшки.

Уже седьмой день мы ехали, то приближаясь, то удаляясь от Балык-денгиз. На отдых больше не останавливались, были только длинные ночные остановки.

– Почему не поймёт? Ты же как-то с ними разговариваешь? – удивилась я.

– Уже нет. Ногайцы – те понимали, а эти какие-то не те татары. Я сама их еле понимаю, и то больше по знакам. Совсем по-другому говорят, – пожаловалась Алтын.

– А тогда как ты хотела меня учить их языку? – растерялась я. Только-только созрела попросить её дать мне урок и вот тебе.

– А я подумала – зачем мне тебя учить? Выучишь, и Алтын не нужна тебе будет. А так, пока при тебе, и мне повезти может.

Хитрая татарка даже не смутилась. Я поразилась её гибкости и мышлению – вот уж кто точно не пропадёт.

– Да и нет у них сладкого, сколько не проси. Уж и зёрна все съели, и сушёное мясо кончилось. Как бы голодать не начать, – деловито сказала Алтын. Она меня удивляла – целыми днями болтала со мной ни о чём, а самые важные вещи скрывала.

– Им невыгодно нас голодом морить, как на базар потом везти? – сказала я и изумилась тому, как буднично я это произнесла. Как будто это нормально – продавать людей на рынке.

– Ну когда самим есть нечего, где еду для рабов взять? – резонно заметила Алтын. – Но ты не переживай, их главный глаз с тебя не сводит, пока ты у входа нежишься. Будешь с ним ласковой – он тебя накормит.

Меня передёрнуло от этих слов, но правда была такова, что это крымчак на самом деле кидал в мою сторону заинтересованные взгляды.

Алтын как в воду глядела – под вечер он самолично пришёл в кибитку и завёл разговор на ломаном русском:

– Что ты уметь, кызы? – с трудом выговорил он, а я обомлела. Неужели знает наш язык, и только притворялся, что не разумеет?

– Я всё умею, – быстро ответила. – Что именно тебе надо?

– Шайтана визивать уметь? – напрямик спросил он, а глаза заблестели.

Я театрально рассмеялась:

– Ну коли бы умела шайтана вызывать, уже бы вызвала. Мой шайтан разнёс бы всю вашу шайку, и я бы уже домой летела!

– Вода уметь визивать, – возразил он мне, ткнув пальцем на небо. И я вспомнила дождь, который закапал надо мной и мёртвым младенцем.

– А если умею, то что? Зачем спрашиваешь? – уточнила я.

– Думать, кому тебя продать. Дарагой рабыня, ошень дарагой, – покачал он головой.

Вот, значит, чем объяснялся его интерес и взгляды в мою сторону. Барыши считал.

– Умею! Лечить умею и будущее знаю, – уверенно сказала я. – Только кому попало не скажу. Будущее знать ещё заслужить надо!

– Карашо, – согласился он. – Базар не везти тебя, сразу хозяин везти. Показать шайтана надо, тогда бакшиш много!

– Покажу я тебе твоего шайтана, – пообещала ему я. – Только служанок моих возьмём! Я без них шайтана не умею вызывать!

Вместо ответа разбойник вытащил коричневую мозолистую руку, плюнул на ладонь и протянул мне, чтобы скрепить сделку. Я, недолго думая, плюнула на свою руку и протянула в ответ. Мы скрепили договор рукопожатием и он вышел.

А я поняла, что именно в этот момент приняла глубоко внутри решение, что буду жить, несмотря ни на что. Приму свою судьбу, смирюсь, и посмотрю, что из этого выйдет. В конце концов, Светлогора обещала мне какую-то важную миссию, для которой меня и занесло так далеко от дома. Значит, придётся выполнять. И – кто знает – может быть, в какой-нибудь волшебный день я всё же смогу вернуться на родную землю и увидеть, как возмужал мой сынок?

Глава 3

После длинной-длинной дороги шум приморского города ошеломлял. Я уже успела возненавидеть свою кибитку, и палящее солнце, и запах и вкус конины. Стухшая вода в бурдюках вызывала отвращение, но иногда свежего источника не было по несколько дней, и приходилось экономить и эти запасы.

Алтын всё же сжалилась надо мной и от скуки начала учить меня общим словам в татарском и крымско-татарском языках. И тут на помощь пришло моё прошлое: первые десять лет своей жизни я жила в приграничном с Россией городке в Казахстане. Казахский язык, имеющий общие тюркские корни с татарским, турецким и даже чувашским языком, преподавался в моей школе с первого класса.

Поэтому общие правила и построение предложений я вспомнила легко – и дело встало только за словарным запасом. Я в который раз удивилась поворотам судьбы – будто бы всё в моей жизни, происходившее ранее, готовило меня к тому, что я должна пережить.

Чуждая культура, которую меня с детства учили уважать, ураганом ворвалась в мою жизнь, и мне предстояло в ней как-то устраиваться.

Ехать было невыносимо скучно, и коротать время оставалось только за беседами. Анфиса за время путешествия как-то съёжилась и ещё сильнее похудела – она скатывалась в депрессию на глазах. Мы с Алтын уговаривали её хоть немного поесть, но она забивалась в дальнюю от входа точку кибитки и молчала целыми днями. Мне было очень жаль давнюю подругу, но что с ней делать – я не знала.

Алтын же оказалась очень полезной служанкой. Она приносила мне поесть и последние сплетни, а также служила переговорщиком между мной и предводителем кочевников. Он неустанно напоминал, что мне надо будет «вызвать шайтана», чтобы убедить нового хозяина в своей ценности. Я кивала, хотя совершенно не представляла, как я буду это делать и как покажу, что я колдунья. Силилась вспомнить опыты из химии – лакмусовая бумажка, йод. Наверное, средневековые крымские татары бы впечатлились. Но из чего делают лакмусовую бумажку, я не знала. Или не помнила.

Солнце уже садилось за горизонт, когда мы въехали в Кефе. Погонщики скота, замотанные по брови женщины, и кругом пыль. Глинобитные домики, деревянные и каменные строения – всё было вперемешку, без всякой логики и планирования. Кривые улочки, беззубые мужчины и грязные босые дети, которые шумно кидались в русских пленников арбузными корками. Чужая речь, шум и гам и над всем этим – синяя полоска моря вдалеке. Юг. Перевалочный пункт нашего путешествия.

Я рассказывала Алтын то, что помнила про Кефе, а по-русски – Кафа. Когда-то, в ХII–XV веках, на этих берегах были греческие и европейские колонии. А заправляли торговлей генуэзские купцы. И все потоки рабов, стекающиеся к морю, были под их контролем. Эти христиане – а они были рьяными католиками – установили правила, по которым вывозить рабов было разрешено только через порт Кафы. Сегодня мы знаем этот крупный в прошлом торговый порт и перевалочный пункт как провинциальный крымский городок Феодосию.

Меня всегда удивляла двуличность генуэзцев. Будучи рьяными католиками, они поддерживали отношения с Золотой Ордой и получали немалую прибыль от торговли рабами. Но помимо этого ими была создана организация, целью которой было удержание работорговли в рамках христианской морали, как того требовал Папа Римский. На деле же это предприятие пыталось установить монополию на всем Черноморском побережье, контролируя все потоки живого товара в этой местности.

Алтын слушала, раскрыв рот. Иногда я увлекалась и пересыпала речь научными терминами, тогда татарка перебивала, спрашивала, пока ей не становилось понятно. Истории про генуэзцев и про то, как они пытались контролировать все выходящие из Кафы работорговые суда, увлекли её, а мне дали небольшую передышку перед пугающей неизвестностью. Я рассказывала, как специальные комиссии осматривали суда, взимали плату с купцов и следили, чтобы рабы-христиане не попали в руки мусульманских хозяев.

Но потом Крым был завоеван Османской империей, и монопольная власть генуэзцев пала. Работорговля стала одним из крупных источников дохода Турецкого государства.

Алтын, в отличие от меня, относилась к этой теме спокойно. Она не видела в торговле живым товаром ничего странного – в её мире это было хоть и ужасно, но естественно. А я же не могла сказать ей, что в будущем это изменится, и позорная практика торговли людьми прекратится.

Кафа сегодня была османским городом. Здесь действовали крупнейшие базары, где будущие хозяева могли купить себе гребцов на галеры, работников на поля, охранников, домашнюю прислугу и наложниц.

Но рассмотреть город как следует мы не могли – все отверстия в кибитке задраили, и мы были вынуждены сидеть в духоте и слушать звуки многотысячного населения Кафы. Как бы я ни старалась заглушить чувство радости, оно всё же прорывалось наружу. Окончание долгого путешествия и предчувствие скорых перемен будили тревогу и волнение. Последний раз такие же чувства я испытывала перед экзаменами в университет. Долгая подготовка, томительное ожидание и вот оно – окончание длинной дороги и скорый результат. Что же будет?

Судя по звукам, перед нами открыли, а потом закрыли ворота. Стало немного тише. Послышались резкие крики, понукания. Полог, служивший у кибитки дверью, приподнялся и резкий голос скомандовал:

– Мында кель!

Первой пошла Алтын, потом Анфиса и, наконец, я. Ноги, хоть и полностью зажили за два месяца пути, всё равно не держали. От волнения, от долгой дороги, от отсутствия движения они сделались мягкими, как вата.

Спустившись с деревянного помоста на колёсах, я огляделась. Мы находились в прямоугольном дворе, который со всех сторон был окружён галереей с полукруглыми арками в османском стиле. Из галереи внутрь дома вели многочисленные остроконечные двери. Сам дворик был выложен камнем, и его нещадно палило солнце. Тень была только под крышей.

Толстый турок в длинном полосатом кафтане и белом потасканном тюрбане кривым ножом разрезал верёвки, которые успели нещадно повредить нежные славянские запястья. Женщины потирали саднящие места и осторожно оглядывались. Пахло навозом, острым перцем, лимоном и готовящейся пряной едой. От смеси ярких запахов кружилась голова.

Из галереи вышла женщина в длинном платье и накидке, скрывающей лицо и плечи. Турок что-то ей гаркнул, и она махнула рукой. Подгоняемые его жестами, женщины гуськом зашагали за укутанной мусульманкой. Нас погнали за ними.

Хозяйка вела нас через галерею к угловой постройке, которая венчалась круглой крышей, как у церкви или мечети. Зайдя внутрь, я сразу поняла, где мы: спёртый воздух, наполненный мутным паром, и запах мыла и эфирных масел был мне знаком. Хаммам.

Из груди вырвался вздох облегчения и удовольствия. Плеск воды, тонкие голоса. Укутанная по глаза женщина сняла своё покрывало при входе и повесила на крючок, вделанный в каменную стену. Потом жестами показала нам на комнатку, куда мы зашли всей гурьбой и остановились. Она была пуста, и что было в ней делать – непонятно.

– Раздевайтесь, – сказала Алтын. – Тут надо будет оставить одежду, а потом нас поведут мыться. Это баня такая.

Женщины неуверенно заговорили. Зашла другая женщина, постарше, и принесла два больших деревянных таза. Поставила на пол, рядом положила два куска мыла. Что-то сказала на своём языке и жестами показала, что делать. Каждая из нас тут же поняла, что требуется.

Нам дали тазики и мыло, чтобы мы постирали свою одежду. Пленницы обрадовались: это было первое, что хотелось сделать. Где что находится в этой странной бане, усвоили быстро. Вот там – котлы с кипятком, в большой центральной зале, и большие резервуары с холодной водой. Тут стираем вещи и раскладываем на камнях.

Затем нас, голых и уже немного распаренных от влажного воздуха, повели в другую комнату, где дали грубые тряпицы и мыло, и мы с наслаждением смыли с себя пот и грязь многодневной дороги. Потом вывели в общий зал, где кроме нас были только две женщины: молодая и постарше, которые встретили нас на входе.

Велев лечь на тёплые каменные плиты, они придирчиво осматривали каждую. Проверяли подмышки, ногти, кожу. Потом поднимали разомлевших русских, осматривали голову старым как мир способом. Я догадалась, что искали вшей и паразитов. Девушки снова валились навзничь и засыпали мертвецким сном.

Мы с Алтын вымыли Анфису, которая совершенно потеряла волю к жизни. Она безостановочно плакала и не хотела, чтобы её трогали. Алтын постирала её рубаху и юбку, вычистила грязь из-под отросших и поломанных ногтей. Три раза вымыла волосы, потом заплела их во влажную косу.

Поздно ночью, когда почти все девушки уже спали, нас всех растолкали, велели надеть свои мокрые, но чистые одежды и вывели в галерею. Но долго идти не пришлось: через две двери оказалась пустая комната, на полу которой были разложены тюфяки, застеленные чистыми тряпками.

Молниеносно распределившись по спальным местам, мы улеглись и заснули мертвецким сном.

***

На следующий день пленниц разбудили рано. Ночь была жаркая, и мокрая одежда на наших телах высохла за ночь. С первыми лучами солнца двор наполнился звуками и запахами.

Ржали лошади и переговаривались люди на своём каркающем языке. Слышались женские голоса и плач. Откуда-то повеяло дымом и выпечкой. Несмотря на раннее утро, жара уже овладевала каменным прибежищем, и выходить на улицу никому не хотелось.

Судя по форме зданий и густонаселенности, нас привезли в караван-сарай. Этакая гостиница для путешественников с хамамом, где можно переночевать, освежиться перед дорогой и перекусить. И русские пленники здесь – обычное дело.

Вчерашняя женщина из хаммама выгнала нас в комнатку с водой и одним большим полотенцем на всех, где знаками велела умыться и справить нужду. Затем в ту же комнатку, где мы спали, принесли горячие лепешки и скисшее кобылье молоко – кумыс.

Алтын, которая чувствовала себя как рыба в воде, быстро объясняла сморщившимся от отвращения девушкам, что его можно пить и что скорее всего до обеда другой еды не дадут. А то и до вечера. Пришлось пить.

Я тоже чувствовала себя, как и другие пленницы. Из родного на нас осталась только одежда – рубахи, сарафаны, юбки, вышитые платки. Всё остальное – краски, камни, запахи и еда – чужое, враждебное, готовое поглотить без остатка.

После завтрака всех вывели во двор караван-сарая, пересчитали и выдали чистые покрывала – накрыться. Солнце уже палило вовсю, поэтому девушки безропотно накинули на головы ткань, но лица закрывать не спешили. Да никто и не требовал.

Нас снова связали – на этот раз и я и две мои подруги оказались повязаны в единой цепочке – и гуськом повели пешком по городу.

Я во все глаза смотрела по сторонам. Если бы я не знала, что это Крым – то подумала бы, что мы находимся в Турции. Разноголосые люди в ярких одеждах: турки, греки, казаки, татары, европейцы. Каждый спешил по своим делам. Нагруженные ослы, телеги, крытые повозки. Мешки с товарами, сундуки, бочки, узлы. Слуги и господа, рабы и хозяева. Жара и пыль. Пыль и жара.

Стены старинной генуэзской крепости гордо реяли над городом. Четырёхугольные высокие башни возвышались на холме как незримые часовые, надзирающие в веках над людской глупостью и жадностью.

Босые ноги обжигались о горячие камни, которыми была выложена дорога в центр города. Впереди виднелось бескрайнее Черное море – Кара Дениз. У берега толпились большие корабли и маленькие судёнышки. Мачты, паруса, матросы. Лодки и крупные торговые суда отчаливали и приплывали.

Очень скоро голова заболела от всего этого угрожающего многообразия. Казалось, будто здешняя жизнь забивает своим многоцветьем все воспоминания о просторной и такой родной Руси. Вытесняет впечатлениями память, и ты цепляешься за свои воспоминания, чтобы они не покинули тебя в трудный момент.

Невольничий рынок располагался в самом центре города, очень близко от порта. И выглядел снаружи как огромный восточный базар. Много-много разноцветных шатров, крикливые торговцы, натянутые между рядами ткани для защиты от безжалостного солнца. Прямо перед нами вывели толпу пленников со связанными руками – мускулистые мужчины в одних только штанах обливались потом и украдкой вытирали лбы о собственные облезлые от солнечных ожогов плечи. Громкоголосые охранники повели их прямо к трапу большого корабля, чей трюм напоминал распахнутую пасть, пожирающую людей.

Пахло от рынка отвратительно. Потом, страхом, болью и человеческими нечистотами. Я даже и представить не могла, как на самом деле выглядит и ощущается это место, про которое читала когда-то в многочисленных исторических источниках и воспоминаниях европейских путешественников.

Чтобы не поддаться панике и не закричать от ужаса, я уставилась на свои босые ноги и больше не смотрела по сторонам. Мои спутницы тоже притихли.

Когда нас привели в большой шатёр и велели сесть на землю, мы подчинились. Потом одну за другой девушек уводили наружу, и больше они не возвращались. Мы все прижались друг к другу и молились Богу, чтобы каждой из нас повезло.

Когда темнокожий торговец с голым торсом и гнилыми зубами схватил Анфису, я закричала на него, требуя оставить её со мной. Где тот кочевник, который просил «визиват шайтана?» Почему меня тоже привели на этот ужасный рынок? Он же обещал отвезти сразу хозяину?

Я вдруг осознала, что никаких опор у меня больше не существует. Цепляясь за свое привилегированное положение, я поверила, что меня минует страшная судьба быть проданной на невольничьем рынке. И вот сейчас стало ясно – поблажек не будет. Алтын говорила про падение на дно, от которого надо будет оттолкнуться.

Неужели моё дно настало?

Спрятав руки в ладонях, я не сразу поняла, что в шатре остались только мы вдвоём: я и Алтын. Мы обнимались, держась друг за друга, и тело била крупная дрожь. Я не могла остановить её усилием воли – зубы выбивали дробь, и я почувствовала, как по лицу бегут слёзы, которые никак не прекратятся.

Торговец с кнутом вернулся и жестом велел нам выходить из шатра. С трудом поднявшись под плевки и угрозы, мы вместе вышли из шатра.

Яркое солнце ударило по глазам, и я вскинула связанные руки, чтобы прикрыть их. Когда я наконец смогла разглядеть улицу, то увидела, что ни Анфисы, ни других девушек уже нет.

Рядом с торговцем стоял тот самый крымчак, который требовал от меня шайтана. Он довольно улыбался и показал на повозку, нагруженную тюками и хорошо охраняемую четырьмя вооружёнными мужчинами.

– Испугалься? – проговорил он и хохотнул. – Карашо. Послюшный будешь.

Где-то в другой жизни я бы двинула его коленом в пах, а потом бы выдавила ему глаза отросшими за долгую дорогу ногтями. Я бы разодрала его рот в клочья и с радостью смотрела, как он корчится в муках. Но, видимо, когда-нибудь в другой жизни.

Сейчас же облегчение от его появления накрыло волной, и я осела в вековую пыль невольничьего рынка. Алтын в голос разрыдалась где-то слева от меня.

Смеющийся кочевник помог встать и погрузил нас в повозку с помощью беззубого торговца. Мы повалились на мягкие тюки и даже не почувствовали, как телега тронулась.

Куда он везёт нас? Правда к «хозяину», или придумал что-то другое? Невыносимое чувство одиночества и беспомощности навалилось как-то сразу, парализовав и волю, и тело. Безжалостное солнце обжигало кожу, губы потрескались без воды, но ни пить, ни есть не хотелось. Посреди этого людского гомонящего моря я почувствовала себя безродной песчинкой, гонимой ветрами судьбы. Если нужно было достичь дна – то я это сделала. Такого отчаяния я не испытывала никогда. И только сейчас осознала, что и правда уже ничему не удивлюсь – даже если за очередным поворотом нас ждала смерть. Я приму её как избавление и радостно распахну объятия.