Читать онлайн Новая Реальность

Ветер не сбавлял оборотов. Он нес его все дальше и дальше, в глубь бескрайней пустыни. Он не видел ничего, кроме завывающей песочной бури. Он не чувствовал ничего, кроме ударов песка и холодной, пронизывающей пустоты внутри.

Его бывшие владения – его храмы, его пирамиды, его люди – всё это давно исчезло за горизонтом, растворилось в буре. Или, быть может, их никогда и не было? Быть может, они были лишь фантомами его собственного разума, проекциями его грандиозного заблуждения? Теперь это не имело значения.

Он был один. Абсолютно один. В этой безграничной, безразличной пустоте. Без Шара, без цели, без иллюзий. Он был просто телом, несомым ветром, обреченным на падение в неизвестность.

В какой-то момент, когда буря начала немного стихать, или ему просто так показалось, его глаза смогли различить что-то вдали. Крошечная, темная точка на золотистом фоне. Это был он. Его Шар. Его бывшее Солнце. Его бывший мир.

Он был оставлен. Оставлен там, на песке, один, без него. Без его божественной воли, без его священного труда. Он был просто куском навоза. И он остался там, неподвижный, бессмысленный, точно такой же, каким и был всегда.

Скарабей, которого ветер нес все дальше и дальше, бросил последний взгляд на свою бывшую Вселенную. На этот одинокий кусок дерьма, который он когда-то считал центром своего мира. И в этом взгляде не было ни сожаления, ни гнева. Только бездонная, холодная пустота. Пустота, которая теперь была его единственной реальностью.

Ветер подхватил его в последний, мощный порыв, унося его в бескрайнюю, безмолвную пустыню, где не было ни Солнца, ни храмов, ни людей, ни Шара. Только песок. И одинокий, ничтожный жук, который наконец-то понял, кто он на самом деле. И кому, в конечном итоге, на него наплевать.

Остался лишь кусок говна, медленно высыхающий под равнодушным солнцем. Без бога. Без смысла. Просто кусок говна…

Протокол №7.3 (модифицированный) о метафизическом инбридинге и космическом патче

В полумраке НИИ Глубокой Биософической Оптимизации пахло старой бумагой, озоном от древних серверов и чем-то неуловимо-печальным, словно здесь хранились не только научные данные, но и несбывшиеся надежды человечества. Профессор Зайцев, чья кафедра «Теории Вероятностных Заблуждений» давно уже считалась скорее метафорой, чем реальным подразделением, сидел за заваленным макулатурой столом. В его руке тлела сигарета, дым от которой вился не столько в воздухе, сколько в каком-то параллельном измерении. Сам Зайцев выглядел так, будто только что вернулся из долгой командировки в собственное подсознание: мятый пиджак, небритая щетина и взгляд, в котором смешивались усталость Будды и цинизм прожженного хакера.

Напротив него, за идеально чистым столом, сидел Доктор Смирнов. Смирнов был воплощением порядка и системности: отглаженная рубашка, аккуратно уложенные волосы, очки в тонкой оправе. Он представлял собой тот тип ученого, который верит в цифры, графики и воспроизводимость экспериментов, а не в «вероятностные заблуждения». Впрочем, именно Смирнов, по иронии судьбы, инициировал эту встречу, принеся с собой распечатку некой «Гипотезы о саморазрушении ДНК», которую он считал, мягко говоря, псевдонаучным бредом.

– Профессор, – начал Смирнов, отодвигая от себя стопку пыльных книг Зайцева, – я ознакомился с вашей… хм… последней работой. И должен сказать, что гипотеза о неизбежном саморазрушении ДНК, сравнимом с последствиями инбридинга, не находит убедительного подтверждения в современных эволюционных моделях. Это, простите, ненаучно.

Зайцев медленно выпустил кольцо дыма, которое тут же, казалось, превратилось в вопросительный знак.

– Ненаучно? – Голос его был низким и хриплым, словно он говорил из глубокого колодца. – А что такое, по-вашему, «научно», Смирнов? Это когда мы берем кусок реальности, отрезаем его от остального мира стерильным скальпелем, засовываем в пробирку и объявляем, что вот это и есть «истина»? А то, что за пределами пробирки, то, что не измерить хроматографом, то, что не просчитать нашими ущербными моделями – это, значит, «ненаучно»?

Смирнов поправил очки.

– Я говорю о фактах, профессор. Вы сами упомянули: ДНК подвержена повреждениям, да. Но живые системы выработали надёжные механизмы восстановления. Репарация, дупликация генов, горизонтальный перенос… Вы же не будете отрицать существование этих процессов? Они служат для поддержания и даже увеличения генетического разнообразия. Это прямо противодействует любым пагубным последствиям, которые могут возникнуть в закрытой инбредной популяции.

Зайцев кивнул, словно соглашаясь с каждым словом, но в его глазах плясали бесенята.

– Вот именно, Смирнов. «Закрытая инбредная популяция». Вы сами произнесли ключевые слова. А теперь давайте расширим контекст. Что такое «человечество», если не одна большая, закрытая, инбредная популяция? Мы варимся в собственном соку, пережевываем одни и те же идеи, одни и те же мемы, одни и те же страхи. Наша «ДНК» – я имею в виду информационную, ментальную ДНК – она инбредируется с катастрофической скоростью.

Смирнов нахмурился.

– Вы говорите о метафорах, профессор, а я о биологии. Эволюция на Земле, согласно моделям, предполагала быструю диверсификацию. Существование общего последнего универсального предка, у которого обмен генами был распространённым явлением, а не строго вертикальным, ещё раз подчёркивает, что эволюция – это не линейное движение к неизбежному самоуничтожению. Генетический фонд постоянно пополняется и диверсифицируется, так что даже если происходят отдельные случаи инбридинга, они не приводят к краху всей системы.

– И вы верите в эту сказку про «постоянно пополняется»? – Зайцев усмехнулся. – Пополняется чем? Инфожвачкой из телевизора? Вирусными мемами из интернета? Мы обмениваемся генами, да, но это как если бы вы копировали одну и ту же поврежденную программу на все компьютеры в сети. Дупликация генов? Это когда мы бесконечно переиздаем одни и те же бестселлеры, снимаем одни и те же фильмы, повторяем одни и те же политические лозунги. Где тут новое разнообразие, Смирнов? Где истинный горизонтальный перенос?

Он затянулся.

– Наши «механизмы восстановления» – образование, культура, наука – они ведь тоже стали частью этой инбредной системы. Они не восстанавливают, они лишь латают дыры, чтобы система продолжала функционировать в том же порочном круге. Это как если бы организм, пораженный инбридингом, вместо того чтобы искать нового партнера, просто наращивал бы новые слои больной плоти.

Смирнов почувствовал легкое головокружение. Он всегда гордился своим умением четко разделять понятия, но Зайцев с какой-то дьявольской легкостью размывал границы между биологией, социологией и, кажется, философией абсурда.

– Но если это так, – осторожно начал Смирнов, – то как же мы вообще до сих пор существуем? Если бы эволюция происходила только на Земле, мы бы уже давно деградировали.

Зайцев расплылся в довольной улыбке.

– А вот тут, мой дорогой Смирнов, мы подходим к самому интересному. К тому, что ваши «современные эволюционные модели» предпочитают стыдливо умалчивать или прятать за мудреными формулами. К Его Величеству Космосу.

Он поднял палец, словно указывая на невидимую звезду.

– Вы же знаете про гипотезу панспермии, верно? Про то, что молекулярные предшественники жизни, ДНК, РНК, могли быть доставлены на Землю с космической пылью, метеоритами, кометами? Это не просто забавная теория, Смирнов. Это ключ.

Смирнов кивнул. – Да, это известно. Но это лишь гипотеза…

– Гипотеза, которая объясняет, почему мы до сих пор не самоуничтожились! – перебил Зайцев, его голос наполнился необыкновенной энергией. – Представьте: Земля – это такой себе экспериментальный инкубатор. Мы тут сидим, варимся в собственном бульоне, копируем друг друга, инбредируемся. И вот, когда деградация достигает критической точки, когда наша земная, локальная ДНК начинает рассыпаться в прах от собственного внутреннего инбридинга… БУМ! Прилетает комета. Или метеорит. Или, что еще интереснее, некая «космическая пыль», которая на самом деле является чем-то вроде… ну, назовем это «космическим патчем».

Зайцев поднялся, подошел к окну и посмотрел на серые крыши города.

– Такое экзогенное поступление генетического материала, Смирнов, это и есть внешний механизм для привнесения новой генетической информации и разнообразия! Мы, земляне, – это мозаика, понимаете? Не просто продукт местного брожения. Мы включаем генетические элементы из разных систем, из других планетарных систем, из галактик, о которых мы даже не подозреваем!

Смирнов почувствовал, как его аккуратно уложенные волосы встают дыбом. «Космический патч»? Это уже не наука, это научная фантастика, да еще и в духе какого-то древнего гностицизма.

– Профессор, вы хотите сказать, что мы… что наша эволюция… это своего рода цикл? Мы деградируем, а потом нас «перезагружают» из космоса?

– Не совсем «перезагружают», – Зайцев повернулся к нему, в его глазах светилось что-то, похожее на безумие или на глубочайшее понимание. – Скорее, «обновляют прошивку». Мы получаем новый «исходный код», новую порцию свежей, незамутненной инбридингом ДНК. Это как если бы ваш компьютер начал тормозить от переполнения кэша и вирусов, а вы вдруг получаете внешний жесткий диск с абсолютно чистой, новой операционной системой. Вот почему, Смирнов, мы не наблюдаем очевидных случаев генетической деградации из-за инбридинга в масштабах всей биосферы. Наши внутренние механизмы, да, они работают. Но они лишь поддерживают текущую, уже слегка подгнившую версию. А истинное омоложение, истинная диверсификация – она приходит извне. Из универсального химического происхождения, где строительные блоки жизни были распределены по разным небесным телам.

Смирнов попытался осмыслить услышанное. «Универсальное химическое происхождение». «Строительные блоки жизни, распределенные по небесным телам». Это звучало одновременно абсурдно и пугающе логично, если принять предпосылки Зайцева.

– То есть, по-вашему, мы не уникальны? Мы не вершина эволюции? Мы… просто очередной эксперимент, который периодически нуждается во внешнем вмешательстве?

– «Уникальны» – это самое большое заблуждение инбредной популяции, Смирнов, – Зайцев снова сел за стол, потушил сигарету в переполненной пепельнице. – Мы часть чего-то гораздо большего. Наша эволюционная траектория – это не неизбежный результат коллапса, вызванного инбридингом. Это сочетание эндемичных биологических процессов и влияния различных космических источников. Мы – не просто Земляне. Мы – Космические Земляне.

Он поднял взгляд на Смирнова.

– И то, что вы называете «горизонтальным переносом генов», – это не только про бактерии. Это про идеи, Смирнов. Про вспышки озарения, которые пронзают человечество в самые темные времена. Про новые парадигмы, которые появляются словно из ниоткуда. Это и есть те самые «космические пакеты данных», которые вливаются в нашу ментальную ДНК, чтобы предотвратить ее окончательное загнивание.

Смирнов почувствовал, как его мир, построенный на строгих научных принципах, начинает медленно, но верно рассыпаться. Если Зайцев прав, то вся история человечества, все его достижения, все его войны и открытия – это лишь бесконечный цикл деградации и внешних «патчей». А что тогда его собственная жизнь? Его исследования? Его вера в прогресс?

– Значит, мы… мы не можем сами себя спасти? – прошептал Смирнов.

– Можем, – Зайцев улыбнулся, и эта улыбка была странно нежной. – Но только если осознаем, что наши «механизмы восстановления» внутри системы уже неэффективны без внешнего, космического вмешательства. Если мы научимся не только принимать эти «патчи», но и активно искать их. Открываться новым идеям, новым способам мышления, которые приходят не из наших инбредных информационных пузырей, а из… ну, из того самого «общего последнего универсального предка», который, возможно, является не просто древней бактерией, а протоколом связи для всей галактической сети.

Зайцев протянул руку и взял со стола Смирнова его аккуратно сложенную распечатку.

– Вот тут вы пишете: «биологические организмы на Земле могли возникнуть не только в результате уникального земного процесса, но и как часть более масштабного, возможно, космического процесса зарождения жизни, включающего в себя различные системы, носителей, планеты и даже галактики». Вы думаете, это просто сухая научная фраза? Нет, Смирнов. Это приоткрытая дверь. За ней – не просто другие планеты. За ней – другие смыслы.

Он бросил распечатку обратно на стол Смирнова. Листы легли неровно, словно нарушив некий невидимый порядок.

– Так что, доктор, – Зайцев снова затянулся, – вы по-прежнему считаете, что моя гипотеза «ненаучна»? Или вы просто боитесь признать, что ваш «научный» мир – это всего лишь одна из множества инбредных популяций, ожидающих своего «космического патча»?

Смирнов молчал. Он смотрел на распечатку, на цифры в скобках, которые еще минуту назад казались ему строгим доказательством, а теперь выглядели как зашифрованные послания из далеких звезд. В воздухе все еще витал запах озона и старой бумаги, но теперь к нему примешивался неуловимый аромат чего-то бесконечного, холодного и одновременно обещающего. Аромат космоса, который, возможно, был не просто пустотой, а гигантской, постоянно обновляющейся библиотекой ДНК. И он, Смирнов, со своими аккуратными графиками и четкими определениями, был всего лишь крошечной строчкой кода в этой бесконечной программе. И что-то внутри него, что-то очень древнее и глубокое, впервые за долгое время потянулось к этому бесконечному, чтобы получить свой собственный, давно назревший «патч».

Четыре тени

Стол на кухне был старый, деревянный, с выщербленными краями, помнящий, наверное, ещё войну, или что-то вроде того. Под ним валялись окурки, пара сухих тараканов и какая-то старая газета с новостями, которым было уже лет сто – «Правда», кажется, или «Известия», черт их дери, неважно. Заголовок про падение Берлинской стены, или что-то еще более древнее, как будто время застряло в глотке у вечности и никак не могло выплюнуть этот чертов комок. Над столом висела голая лампочка, тускло освещая четыре фигуры, что сидели вокруг, как огарки неудачно поломанных свечек, догоравших в какой-то позабытой богом и людьми церкви.

Я был одним из них. Меня звали Вася, но это не имело никакого значения. Имя – это для тех, у кого есть что-то, что можно назвать «жизнью». У меня же была только эта кухня, этот стол, и эта бесконечная, липкая, как вчерашняя блевотина, тягучая пустота, что обволакивала меня изнутри. Остальные были как всегда на месте: Старый Хрен, с лицом, словно вылепленным из старого сапога, и глазами, где, казалось, погас последний огонёк надежды, если он вообще когда-либо там горел; Чувак, который когда-то был, говорят, неплохим плотником, пока его руки не начали трястись от чего-то, что он называл «нервами», а все остальные – «белой горячкой», ну да, конечно, нервы, когда ты пьешь так, что печень давно уже не орган, а просто пористый кусок дерьма; и Козява, самый молодой, но уже с таким же потухшим взглядом, как у Чувака, только в его глазах ещё иногда проскальзывала искра безумного отчаяния, которую он быстро тушил очередной порцией пойла.

На столе стояла мутная бутыль. Самогон. Не тот, что продают в магазинах или у Петровича на Ленинской, а тот, что гонят где-то в подвалах на окраине, смердящий картошкой, гнилыми отходами и чьей-то тоской. Горло бутыли было заляпано грязью, а из этикеток – только случайно прилепившийся к своему несчастью дубовый лист. Это был напиток, который не обещал ничего, кроме забвения на несколько часов, не иначе. Напиток, который не пили, а скорее, вливали в себя, как в бездонную бочку, надеясь, что дно все-таки найдется, и ты провалишься куда-нибудь подальше от этой скучной, бесконечной действительности.

Все молчали. Никто никогда не говорил, когда мы собирались. Зачем? Слова – это для тех, у кого есть что сказать, кто еще верит в смысл, в завтра, в хоть какую-то, самую завалящуюся перспективу. У нас же было время только помолчать. У нас были только пустота в карманах и пустота в головах. И самогон был единственным, что хоть как-то заполнял эту пустоту.

Первый стакан пошёл тяжело, как глоток горячего песка. Я чувствовал, как он обжигает пищевод, как проваливается куда-то глубоко, пытаясь разбудить что-то внутри, но там, казалось, ничего уже не осталось. Только пыль и паутина, да пара сухих тараканов, как под столом. Чувак просто опрокинул свой стакан, не дрогнув ни единым мускулом на лице. Старый Хрен закашлялся, но быстро подавил приступ, словно это было нечто постыдное, словно даже кашлять здесь было неприлично. Козява просто уставился в свой стакан, как будто пытался прочесть в мутной жидкости свою судьбу, но там была только грязь от пробки, да отражение лампочки, тусклое, как его собственное будущее.

Я закрыл глаза. Зачем? Чтобы не видеть их, не видеть себя, не видеть этот стол, эту лампочку, эту бутыль. Чтобы провалиться в свой собственный колодец, где, казалось, было хоть немного тишины, хоть немного покоя. Но покоя не было. Там, в темноте, ждала та же пустота, только без запаха самогона и без тусклого света. Просто чернота, безграничная и всеобъемлющая.

Время здесь было странным. Оно не текло, оно стояло на месте, как засохшая лужа. День сменял день, или не сменял вовсе, какая разница? За окном всегда была одна и та же серость, одно и то же безвременье. Иногда просачивался звук – отдаленный лай собаки, или скрип двери, но это было так редко, так нереально, что больше походило на отголоски чужих, забытых снов. Наши сны были другими. Наши сны были просто продолжением этой кухни, только без самогона, что было еще хуже.

Мы сидели так часами. Или годами. Или веками. Разницы не было. Бутыль опустошалась, но никогда не кончалась по-настоящему. Когда она становилась пустой, кто-то из нас, обычно Чувак, просто ставил ее на пол, а через какое-то время, будто из воздуха, на столе появлялась новая. Мутная, с грязным горлом, с тем же дубовым листом, прилипшим к стеклу. Никто не задавал вопросов. Зачем? Ответы были бы еще хуже, чем эта бесконечная неопределенность.

Иногда, в самые глубокие моменты опьянения, когда самогон уже не обжигал, а просто размывал края реальности, мне казалось, что я вспоминаю что-то. Обрывки лиц, голосов, событий. Улица, на которой я жил. Женщина, которую, кажется, любил. Или думал, что любил. Работа, которую ненавидел. Но эти воспоминания были как миражи в пустыне – расплывчатые, неясные, исчезающие, стоило только попытаться ухватиться за них. И потом наступала эта же самая пустота, только с привкусом несбывшегося, с горечью чего-то потерянного, что даже и не пытался найти.

Старый Хрен однажды, в редкий момент просветления, или, скорее, провала в очередную стадию безумия, прохрипел: «Мы… мы ведь давно…» И замолчал. Все уставились на него. Даже Козява оторвался от своего стакана. Старый Хрен поперхнулся, закашлялся еще сильнее, и его глаза, обычно тусклые, на секунду вспыхнули чем-то, похожим на ужас, а потом снова погасли. Он допил свой стакан и отвернулся. Никто не стал его спрашивать. Зачем? Что бы он мог сказать? Что мы давно что? Спились? Сошли с ума? Умерли? Последнее было самым страшным, и самым логичным объяснением. Но мозг отказывался это принимать. Смерть – это же конец, правда? А это… это было что-то другое. Хуже конца. Это было бесконечное продолжение.

Я посмотрел на Чувака. Его руки тряслись, но не так, как у живого человека, а как у марионетки, которую кто-то дергает за ниточки, забыв, что спектакль уже давно закончился. Он был плотником, да. Строил дома. А теперь сидел здесь, в этой развалине, и пил, пока его тело не превратится в труху, как старый пень. Или уже превратилось? Холода не было. Голода тоже. Только эта зудящая пустота, которую самогон заливал, но не заполнял.

Козява. Он был самым молодым. Говорили, у него была девушка. И планы. Но теперь у него были только этот стол, этот самогон, и этот взгляд, полный затухающего отчаяния. Он еще пытался бороться. Иногда он начинал шептать что-то себе под нос, какие-то обрывки фраз, похожие на молитвы или проклятия. А потом замолкал. Самогон брал свое. Он брал все. Воспоминания, надежды, даже отчаяние. Оставлял только пустую оболочку, которая продолжала сидеть за столом, вливая в себя яд.