Читать онлайн Пришлица

Быль

Дождь падал на землю столь грохочущей могучей стеной, что мир вокруг сделался серым, и выходить наружу совсем не хотелось. Выложенная красной черепицей крыша нисколько не протекала, но всё-таки на мансарде, где ей милостиво выделили за сдельную плату тёплый уголок, завтрак с ужином и пару одеял с подушками, пообещав не беспокоить, ощущался тот самый аромат непогоды и мокрого дерева. На голову не капало, бесценные записи не мочило, так что жаловаться, в общем-то, не на что, – разве что посетовать ворчливо, что пройтись пешком и полюбоваться напоследок видами неторопливо провинциальной, словно бы вечной сонной, Мыльки, где не происходило ничего сколько-нибудь примечательного, не получится. Больше её тут ничего не держало, и настала пора двигаться дальше.

Авья уложила остатки вещей в небольшую синюю сумку с вышитым на ней васильком и широкой удобной лямкой, скрывающую в себе куда больше, чем могло показаться на первый взгляд.

Три комплекта одежды: исшитое цветами пестротканое платье, почти универсальный вариант для тех многих мест, где ей доводилось бывать, если полагалось изображать из себя необычную аристократку, непременно из малозначительного и обедневшего рода, который никто уже не помнит особо, а потому не следующую особо моде, раз не бывающей при дворах и на господских балах приличных домов; и тёплый белый зимний костюм, состоящий из полукомбинезона на подтяжках и пуховой куртки, доходящей до середины бедра и набитый пухом белой утки высокой плотности, с хитрыми креплениями для рукавиц и страховочных тросов, какой она носила тайком, только когда далеко уезжала от городов и селений; и полное одеяние войвывской шаманки – красные валенки, рогатая красная тканевая маска с белым шитьём, изображающим личину, и лентами, рукавицы с хитрым белым орнаментом, бахромистый плащ, укрывающий плечи белым мехом, шерстяное платье, чья вышивка повествует об истории и строении мира, о загадочных человеколосях и могучих лебедях, и штаны.

Книги: черновик рукописи местного фольклориста, специализирующегося на народе аслыснога, с каким она познакомилась в городской библиотеке, открытой в прошлом году, и какой весьма любезно согласился предоставить ранние черновики, опечаленный, что достопочтенная Авья уедет прежде, чем напечатают первый тираж; второе, исправленное и дополненное, сопровождённое иллюстрациями, собрание научных сочинений об Улысской ледяной пещеры, явления крайне уникального и столь примечательного, что Авья посетила её шесть раз, не жалея отнюдь не потраченного, а радостно проведённого времени; советы хранительнице очага, написанные умудренной госпожой из Мыльки, пожелавшей остаться анонимной; собрание поэтических работ едва ли не единственного прославившегося мыльского поэта, Иртега Мавтына, какому намеревались открыть памятник, но бюджеты всё никак не сходились; астрономические заметки Лунморта Шуда, с каким она попила травяного чаю на веранде его дома и провела беседу столь чудесную, что полностью записала её на диктофон втайне от старика, ведь не представляла, как ему объяснить, что это за магическая коробочка, записывающая и повторяющая людской голос; справочник по образу тюленя в культуре ылынов; йозские страшные сказки; история города Мылька, в четырёх томах, с иллюстрациями и списком литературы; история дорнынского зеркала; избранные сочинения настоятельницы женского монастыря Зарни-Ань; международное право; загробная жизнь в машианской вере (сочинения еретика, отлучённого от церкви, редчайшее издание, за которое век-другой назад сама Авья попала бы на костёр, но теперь могла отыскать даже такое в захолустной библиотеке, пыльный и всеми забытый труд); обработка гундырового уса; сказ об утерянных северных богах. Всё то, что она читала или приобрела в последние дни; всё то, что войдёт в бесконечную библиотеку, спрятанную в пространстве между мирами.

Гербарные листы и ботанические иллюстрации к образцам: абсурдия лиловая, графема стройная, графема чешуйчатая, имажинария токсичная, мистиция великолепная, сабесса обыкновенная (она же скрытная), сабесса болотная, сабесса медвежья, сабесса гигантская, тацитум лекарственный, тацитум синий, физум ядовитый, физум пузырчатый, турбара высокая, турбара перечная, турбара узколистная, римария обыкновенная, эгера лекарственная, эгера толстолистная, эгера лесная, эсса великолепная, эсса раскидистая, эсса фиолетовая, эсса Одегова, торкис лекарственный, торкис серебряный, торкис красивенький, торкис седоватый, серва лекарственная, серва душистая, серва маслянистая, индолес лекарственный, индолес красный, индолес красноватый, индолес пушистый.

И разные мелочи: амулет птицы с головой тюленя, лымиз (снежный камень, обжигающе холодный и никогда не тающий), гудок с тремя волосяными струнами, трёхствольный свисток, рябчиковый свисток, тонкая берестяная ленточка, ивовый свисток, деревянная дудка, свисток из гума, одноствольная дудка, глиняная дудка, соломенный свисток, ивовая дудочка, берестяной рожок, лебединая дудочка, лебяжье перо от самой Белой Лебеди, ритуальная деревянная маска в полтора локтя длиной, защищающий от злых духов медальон, шкатулка с картой сокровищ (где ничего не оказалось), открывающее тайный проход в подземелье кольцо с чудным камнем, бронзовая бляха с медвежьими головами, каменный амулет с трёхголовой птицей, изображающая всадника на ящерице подвеска, бронзовая собака-птица, осколок резного деревянного идола с древнего капища, пучок травы торкиса лекарственного, сушёные корневища с корнями сабессы болотной, тусклое зеркальце, птичьи одежды.

Она повесила сумку на плечо. Та не тянула тяжестью. Возможно, надо попрощаться с хозяевами, но долгие проводы – лишние слёзы.

Где-то порталы выкладывали аркой из камней и покрывали магическими письменами, а затем седовласые колдуны и колдуньи проводили сложные ритуалы, чтобы связать один портал с другим, где в тот же час читали заклинания и приносили (чаще символические) жертвы умудренные чародеи. В других местах же предпочитали специальные кинжалы, редкие и богато украшенные, грохочущие древнейшими вязями тайных слов, разрывающие ткань реальности и всегда ведущие в самое неожиданное место: ими пользовались в исключительных случаях, когда речь шла о сохранении жизни и когда выбирать не приходилось. Некоторые иномирцы пользовались прихотливыми стальными машинами, работающими в космосе: они открывали червоточины, складывая пространство, как лист бумаги, и прорывая его, чтобы сократить путь, и за этим лежала сложная физика, которую не объяснить колдунам ни с арками, ни с ножами. Отдельные уникумы использовали золотые платформы, схожие по принципу работы с каменным арками-порталами, но говорили, что если перенестись в пространстве так, то выйдешь уже немного другим человеком, так что рисковали немногие, страшась потерять себя. Видела Авья и магов, окропляющих землю кровью многих и многих жутких жертв, которые умели открывать переходы там, где нет ни арок, ни платформ, ни космических машин, и умели открывать переходы туда, куда желали, но магия вырывалась столь чудовищной мощи, что отравляла и мир вокруг, и самих колдунов, замахнувшихся на неведомое и непозволительное.

Авья же открывала новые пути серпом, напившимся чужими смертями.

В безымянный город затхлого мира, чьего названия она так и не узнала (ведь никто его не звал никак и не знал как родной: из встреченных ей существ всякий оказывался пришлецем, точно она сама), Авья пришла на сером рассвете. Там она облачилась в многослойное тёмно-синее платье, сплетённое из проклятой туманной паутины, украденной у Великой Ткачихи, до щиколотки, и глухо закрывающее горло от всякого, кто пожелал бы голодно впиться острыми зубами в мягую человечью шею, подпоясалась белым поясом, на каком звенели бронзовые и латунные родные, нимкывские, обереги, закрылась полотнищем, исшитым защитными узорами, нарисованными ещё прабабкой-колдуньей, ушедшей однажды в лес и не вернувшейся, и закрылась оленерогим наглазником, густыми бисерными нитями скрывающим лицо до подбородка.

Ей нужен только один человек.

Безумный безглазый торговец, живущий в безымянном городе, где нельзя показывать глаза и где улицы кажутся поначалу пустыми, но где можно обменять совершеннейшую безделушку на нечто настолько ценное, что даже не поверишь собственным глазам. Она много слышала и читала про этого торговца, но теперь желала узреть его и получить нечто важное.

Здесь всё было серым: и безглазые каменные дома с идеально ровными и ледяными стенами, и каменные неровные улочки, прихотливо петляющие между домов, и нависшее небо, будто готовое вот-вот разрыдаться – впервые увидев это место, Авья порывалась назвать его миром обесцвеченным или попросту серым, вот только видела его красоты, пусть и мрачные. Насыщенные чёрные ночи с бриллиантовой россыпью звёзд, изувеченные и крючковатые, но упрямо зеленеющие деревья, багровые закаты, осторожные дымки радуг после дождя, позабытые и давно мёртвые городки с многоцветными черепичными крышами, руины златоглавый церквей – Авья останавливалась порой и писала пейзажи, не отрываясь, и один ветер был ей спутником и немым наблюдателем её скромного вдохновения.

Навстречу ей шли две тихие фигуры в похожих нарядах: в синем и в чёрном одеяниях, богато украшенных золотой вышивкой в виде звёзд, они производили впечатление не то звездочётов, не то астроном, не то предсказателей, глядящих в небо и видящих скрытые знаки в положении небесных тел – спрашивать она бы не рискнула, но проследила взглядом, как степенно удалялись они, то ли женщины, то ли мужчины, то ли бесполые монстры, спрятавшиеся под роскошными тканями. Впервые оказавшись в безымянном городе, Авья подспудно опасалась всякого, кто движется и не движется, готовая в любой момент схватиться за висевший на поясе серп и припечатать сверху всеми заклинаниями, какими успеет, но окружающим, сонно плывущим в диковинных облачениях, точно и не было дела до неё, заблудшей души.

Авья искала того, о ком читала в путеводных заметках одиноких странников, забиравшихся в своих изысканиях в места столь причудливые (и, к счастью, описавшие их в таких красках и деталях, что не составило труда провести тайные и отнюдь не радостные ритуалы и приоткрыть на краткие мгновения завесу межмирья, чтобы найти те самые потаённые уголки мироздания), что грешно сталось бы не написать о том книгу; все описывали того старца – старьёвщика, любящего собирать истории путников и часто обменивающего особые товары то на сущий хлам, то на хороший разговор, и Авья тоже стремилась с ним встретиться. С собой у неё имелись вещицы для него: выструганная из кости фигура морского бобра с детёнышем; амулет в виде тюленя из моржовой кости; гравированный моржовый бивень, изображающий один из многих мифов о вороне и солнце; деревянная фигурка девушки верхом на медведе; травяная корзина; игрушечная лодка; наконечник копья с людской личиной; щепка ведьминского дерева, расколотого пополам молнией; деревянная фигурка духа с подвижными руками и плоским ликом; глиняная нерпа; сушёный хвост бобра; щепотка земли с могилы великого провидца прошлого с кожаном мешочке; круглая шаманская маска племени нэмся; стеклянный и идеально круглый камень; бисерный пояс; серебряное перо совы, остро заточенное и годное для письма; чешуйка красного дракона; колокольчик с мёртвого шаманского дерева; деревянная миска в виде рыбы. Если и этого будет мало, она заглянет в недра своей сумки и что-нибудь да найдёт, что старику приглянётся.

За спиной раздались шаги, и Авья нервозно обернулась, но жрица в чёрном, кажется, не замечала ничего и никого. В чёрной рясе, украшенной золотыми орнаментами и золотыми вставками, и закрытым полностью лицом, она несла кадильницу в левой руке, а в правой – витой посох, на котором горело семь свечей; и что-то шептала, но Авья не разобрала слов, даже когда оказалась в удушающем облаке ладана и когда жрица прошла так близко, что воск со свечей капнул на плечо. Авья предпочла молчать и не дышать, застыть каменным изваянием; и бормочущая жрица двинулась дальше, не останавливаясь и не поворачивая увенчанной солнечной короной головы.

Дождавшись, когда жрица скроется из виду, Авья свернула в тесный переулок между двумя домами: ей пришлось красться боком, едва дыша, но страдания вознаградились – она вышла на неожиданно просторную площадь. В любом другом нормальном городе здесь бы многоязычно гомонила толпа, зазывали покупателей торговцы (тканями, специями, украшениями, оружием, книгами, рыбой, овощами, травами, гончарными изделиями, дичью…), звенели монеты, играли на лютнях и дудочках, пели менестрели, гремели молотами кузнецы, блеяли овцы на продажу, ржали кони, стража разгоняла толпу, чтобы проехала, стуча колёсами, карета аристократа, вопили птицы, но здесь – тишина. Существа в солнечных масках, в наглазниках из деревянных бусин, в красных плащах и звериных костяных масках, в шубах и рогатых козлиных личинах, в глубоко натянутых на лицо рваных капюшонах, из пустоты которой тянуло холодом и мраком, в бараньих черепах, в античных мраморных масках (драконьих, птичьих, людских, змеиных), в резных деревянных масках в половину тела, в пёстрых полотнищах, увенчанных коронами и обручами (и у одной из них, столкнувшейся с Авьей взглядом, остро и холодно светились голубым льдом глаза), в бинтах, в шлемах, в геометрических масках, аналогов которым Авья прежде никогда не видела ни в одном из миров; и все молчали, разве что переглядывались те, кто явно ходил парами и группами.

Путешественники писали, что дом старика искать надо вблизи площади, на третьем переулке, всегда тупиковом, со стороны, где светит солнце, так что Авья медленно двинулась по кругу, не уверенная вовсе, как найти старьёвщика.

Кто-то тронул её за плечо.

Над ней возвышался, вероятно, не вполне человек, но способный им прикинуться при желании: две ноги, две руки, одна голова, никаких рогов, крыльев и, на первый взгляд, копыт да когтей. Его лицо скрывали чёрный платок и костяная маска (но даже из-под платка Авья видела, как горели красным его глаза), а сам он завернулся в маловыразительную хламиду лесных оттенков, будто охотник или шаман.

– Не ходи туда, – посмеялся сладкоголосо юноша, и Авье на миг показалось, что он сверкнул острыми зубами из-под плотной вуали. – Он дурной старик, сумасшедший: говорят даже, что пожирает души несчастных посетителей.

– Я учту, – отозвалась глухо Авья. – Но совета я не просила, как и помощи.

Ответом ей стал смешок:

– Боишься меня, красна девица, и благодарной быть не хочешь незнакомцу? Правильно делаешь. Скажи имя своё – и никогда не причиню тебе вреда.

– Ежель сначала представишься ты.

– Кимӧ, рад знакомству.

– Авья.

Мимо них, будто не шагая, а паря, проскользнула высокая женщина в широкополой шляпе с снежно-белым пером и с чёрной вуалью по краям, закрывающей лопатки; Авья заметила, как сверкнули на её поясе два револьвера, а на шее – серебряный крест. Следом за ней проскользнула, шурша чешуёй и звеня многими украшениями, фиолетовая женщина-змея, чей фиолетовый капюшон был расшит золотыми иероглифами, складывающимися в защитные заклинания, которые Авья с трудом смогла бы расшифровать.

– Здесь чудовища не только клыкастые, хвостатые, чешуйчатые, многоглазые, кровожадные кошмары, но и обыкновенные люди, – шепнул Кимӧ, словно опасаясь привлечь внимание той женщины. – Охотники на презренных тварей, врагов рода людского, изыскивают у тех же мразей средства, как уничтожать их родичей, а те и рады торговать. Нет занятия презреннее торговли.

– Тогда что ты сам здесь делаешь? – парировала Авья. Она уже попала в эту ловушку: зря вовсе начала говорить, в безымянном городе стоило молчать и перешёптываться лишь с теми, у кого есть товар и кому можешь что-то предложить.

– Продаю один товар, – коротко отозвался он. – Желаешь?

– Скажи, где искать тебя, и я подумаю, не заглянуть ли… но после безумного безглазого старика.

– Я сам тебя найду, если выйдешь от него живой.

Это звучало почти угрозой, но Авья не убоялась. Почти.

– Ты можешь проводить меня к нему, Кимӧ?

– Иди прямо, Авья, а я подожду тебя тут.

Она едва заметно кивнула и шагнула в сырой и злачный тупик едва на десяток домов без окон и дверей, в конце которого виднелся, будто в зыбком тумане, единственный дом с дверью. В сердце поселился липкий страх; и она замерла в нерешительности, желая одного – развернуться и позорно сбежать, больше никогда не появляться в безымянном городе, не сталкиваться с закрытыми лицами, оказаться как можно дальше отсюда, но усилием воли она смогла задавить первый порыв. От двери тянуло дряхлостью и ветхостью, сыростью заброшенной библиотеки, где промокли и разбухли все жёлтые книги; но Авья не обманывалась: понимала, что, попытайся выбить силой, не сумела бы.

Изнутри раздался глухой старческий голос:

– Авьюшка, заходи, не топчись на пороге. Что ж как не родная?

Авья глубоко вдохнула, прежде чем скрипнуть неожиданно тяжёлой дверью, за которой её ожидал будто совсем другой мир: тёплый, ароматный разнотравьем (пряным, гнилостным, мускусным, цветочным, смолистым, цитрусовым, ванильным, хмельным, табачным, прогорклым, миндальным, дурманным, маслянистым, жухло-осенним – и всё это одновременно), среди какого она не сумела бы выделить конкретного растения, а за стеклянными створками высоких белых шкафов таилось столько неперечислимых вещиц, что, даже несмотря на природную склонность к коллекционированию всего подряд и многие путешествия по странным мирам, Авья не поняла бы происхождения и смысла каждой из них. Бабочки с ветхими крыльями, рукояти то ли мечей, то ли серпов, дырявая шляпа, плоский острый камушек, плоские чёрные прямоугольники с округлыми краями, разделяющийся надвое блескучий белый шнурок, сломанный черепаховый гребень, мягкий шерстяной куб, обитый сверху и снизу металлом графин с отметками на стекле, ожерелье из ярких металлов и камней, толстая пружина, бронзовая бляха с головой быка, камень с вырезанным на нём треугольником, компас без стрелки, крылья летучей мыши, стеклянная пирамида, внутри которой клубилась тьма и от которой хотелось поскорее отвести взгляд, чёрная бутылка, глазастая бежевая коробка, статуэтка в виде испуганного юноши в венке из слоновой кости, зелёный амулет с крылатой полусобакой-полуящерицей, мягкий на вид хвостатый оранжевый мячик – она с трудом оторвалась от наглого разглядывания чужих сокровищ.

Перед ней сидел старик. Безглазый, морщинистый, какой-то нездорово то ли серо-каменный под стать безымянному городу, то ли истлевше-пергаментный; и лицо его резкое, как топорно-грубая древнейшая скульптура: ничего лишнего, но неестественное настолько, что по спине бежит холодок. Он сидел за столом, испещрённым мелкими царапинами, и кивком головы предложить присесть.

– Покажи, что ты готова пожертвовать.

И Авья выложила запасённые вещицы перед барахольщиком: едва хватило стола на все её богатства; он придирчиво перебирал каждую из них, подносил к лицу, обнюхивал, ощупывал, но после цокал языком недовольно и брался за следующую, пока не коснулся серебряного пера совы, остро заточенного и годного для письма, какое она получила в благодарность от Сюзь, совы-оборотницы, вырвавшей благосклонно перо из своего оперения для спасительницы.

Сухие тонкие губы торговца расплылись в довольной улыбке, и пальцы его по-паучьи судорожно забегали по перу, и он даже причмокнул:

– Вот оно, вот оно! И я знаю, что предложить тебе за него…

В пере не искрилось чародейства, пусть даже принадлежало оно прежде оборотнице: Авья не плела над ним своих чар, и ничем, кроме серебристого цвета и остроты, перо это не отличалось от прочих совиных. Что так заинтересовало старика, она не представляла, но спрашивать не стала, боясь нарушить неловко запрет, о каком никто никогда бы ей не сказал.

Старьёвщик жестом фокусника извлёк из рукава ключ.

Ржавый, старый, погнутый ключ.

– Не спеши браниться, Авьюшка, – улыбнулся он. – Спой мне какую-нибудь песню, какую я не слышал прежде, а я тебе расскажу, что это такое.

Авья задумалась на несколько минут, а после – вытащила из бездонной сумки кантеле в кожаном футляре.

– Это не песня и не поэзия в привычном понимании, думаю, – подала она голос, наконец. – И в ней мало рифмы и ритма, потому что это прямой перевод, сделанный мной, тех слов, что напевала Агана Всевидящая из племени кидугил… А я страшусь петь на её языке.

Звёзды всё видят.

Снег и тени шепчут,

Древние духи зовут,

Давно забытые голоса бормочут

Сквозь ледяной шквал.

Танец вокруг костра:

Поднимем наши сердца выше!

Почувствуем духов рядом.

Пусть ночь будет ясной!

Тёмные небеса, дует холодный ветер,

Мистический свет там, куда мы направляемся.

Барабанные удары пульсируют в древнем обряде —

Поёт шаманка глубоко в ночи.

Леса шепчут древние истории,

Волшебные слова в тенях рассказаны,

И эхо танцует в замерзшем воздухе.

Духи восстают, мы обнажены.

Северное сияние приходит и показывает,

Направляет туда, где мы не были.

Священная земля хранит тайну.

Мы падаем в транс…

Лунный свет отбрасывает тени из серебра.

Волчий крик – язык, который мы знали.

Холодное дыхание затуманивает воздух.

Древние глаза больше не смотрят.

В царства, где ступают тени, идём.

Бесстрашный шаг – нет пути впереди!

Связанные обрядом сияния огня,

В тумане прошлого мы плывем.

Глаза зрят неизвестное,

Сердца бьются, как древний камень.

Шаманка ведёт с посохом в руке —

И мы едины с землей.

Звёзды всё видели.

Погасла струнная трель, затих голос, и старик медленно захлопал:

– Благодарю. Это было… любопытно, – он задумался на мгновение и пожевал губы. – Однажды я встречался с женщиной из кидугил, и она подарила мне деревянную бусину, до сих пор густо пахнущую смолой, со своего наглазника, и рассказала мне несколько легенд своего народа о вороне. Похоже, для их культуры – важная птица.

Авья тоже слышала кидугильские мифы: про волков и ворона, который хотел жениться на волчьей сестре; про кита и ворона, чья дочь не захотела замуж за тех, кого предлагал отец, а потому сбросилась со скалы в море; про ворона и голодных мышей, у которых тот украл тушу нерпы; про духов и ворона, чью дочь они пытались съесть, но не сумели. Кидугил редко рассказывали свои истории и не рассказывали вовсе, если забывали хоть один фрагмент: верили, что начатые и не законченные истории – точно мстительные духи, их нельзя не уважить или уважить недостаточно, и лучше уж вовсе промолчать, коли не помнишь всего, не то жди беды. Так что в ответ на слова старьёвщика она кивнула.

– А что вы планируете делать с пером? – решилась поинтересоваться она аккуратно, опасаясь, что хозяин лавки прогонит её взашей и не отдаст ничего за подношение.

– Не скажу, – он покачал головой. – Это будет тайной следующего посетителя, и я не вправе раскрывать чужие секреты.

– Но могу я спросить, почему секреты чужие, если предметы – ваши?

Барахольщик хрипло засмеялся:

– Своих вещей я не отдаю тоже. Ты поймёшь однажды… а теперь послушай про ключ, – он придвинул по столу Ключ ближе одним пальцем. – Как возьмёшь ключ, так в точности представь место, в каком хочешь очутиться: как оно выглядит, как пахнет, как звучит – всё, что получится включить в образ, и каждая деталь важна. Затем вставь его в пространство и поверни, как в двери: он откроет путь туда, куда пожелаешь.

Спрятать этот Ключ наверняка будет просто: непритязательного вида, то ли медный, то ли некогда железный, а ныне – печально ржавый, гнутый, он не привлекал лишнего внимания, да и вовсе, откровенно говоря, не приковывал взоры. Ни гранёных хитро камней, ни причудливой вязи слов на таинственном языке, ни вставок драгоценных металлов… но нелепая форма скрывала необыкновеннейшую, единственную, быть может, в своём роде сущность. Авья желала разгадать его секреты, но уже сейчас, приложив даже самое малое усилие, поняла, что Ключ не реагировал на исследовательские магические воздействия, предпочитая хранить молчание, и всё, что она находила, – это деликатная сетка охранительных заклинаний её собственного плетения, защищающих Ключ от посторонних рук; и поиск по плетению позволил узнать ей кое-что новое. Благодаря давным-давно наложенным неизвестно чьими руками и по-прежнему не стёршимся чарам Авья могла в любой момент призвать в руки Ключ, где бы то ни находился, и лишь она имела право им воспользоваться: к незваным гостям с цепкими, загребущими ручонками же он должен оставаться глух, как было задумано, но проверить, что получилось на самом деле, Авья не рискнула прямо сейчас. Может быть, когда-нибудь потом.

Авья хотела спросить, как оно работает, насколько точной ей нужно быть, может ли она попадать в любое определённое время или в настоящее, сможет ли взять кого-то с собой, что за магия такая лежит на ключе, не обманывает ли он её, но старьёвщик поднял руку:

– Я не знаю ответов на твои вопросы, кроме одного: он был создан специально для тебя и сработает. Этот Ключ ждал тебя, Авья.

– Благодарю… но как вас называют?

– Ты уже придумала слова для меня, – отозвался он. – Безумный слепой старик, старьёвщик, барахольщик, торговец… Но мне больше нравится другое слово. Проводник древностей.

– Проводник древностей, – зачем-то повторила она. – Благодарю вас. И простите за грубость, я была неосторожна в мыслях.

Но он отчего-то горько усмехнулся:

– Я должен благодарить тебя, Авья. Это ты позволила мне выполнить мою миссию, а я лишь сопровождаю занятные вещицы в их нелёгком пути. А теперь иди, я утомился и хочу отдохнуть, – и Авья не решилась говорить боле, кивнула разве что; и поднялась, не став боле тревожить Проводника древностей, как он подал напоследок голос: – Мы ещё встретимся. Не прощайся.

– Не стану.

Снаружи её ждало то самое существо, назвавшее имя Кимӧ.

Авья молча пошла мимо, слишком погружённая в собственные мысли, чтобы вовсе с кем-то говорить, и теперь не она отскакивала от прохожих, а они отступали прочь от неё, как вода, наткнувшись на камень; на чьём-то лице шевелила крыльями нежная бабочка, на чьём-то – щёлкала клювом сова, но она замечала вскользь, точно из-за мутного стекла, и остановилась лишь тогда, когда вышла за пределы города. С плеч словно гора свалилась, и тревога, сковавшая сердце, резко разомкнула хватку.

Оказалось, Кимӧ шёл за ней, не отставая, шаг в шаг.

– Что ты от меня хочешь? – без околичностей спросила Авья, развернувшись к нему лицом, но так и не сняв наглазник. – Зачем преследуешь?

– Обещал, что ждать стану, – напомнил он. А после, как в нерешительности, признался: – Позволишь пойти с тобой? Я пригожусь тебе к скитаниях.

Авья не стала спрашивать, с чего он взял, что она скиталица: очевидно, что в безымянный город не приходят просто так, выйдя на поле поработать или на луга – скот выпасти, а потому помолчала немного вместо, обдумывая ответ.

– Я привыкла быть одна, – отрезала она грубее, чем стоило бы, пожалуй, но отсутствие привычки говорить с людьми (и нелюдьми) сделало своё коварное дело: если в безымянном городе она боялась попасть в ловушку среди многих, то теперь, когда они остались тет-а-тет, ощущала себя увереннее. – Чем ты мне полезен можешь быть?

А Кимӧ не растерялся:

– Чем пожелаешь. Я, как говорят у вас, и швец, и жнец, и на дуде игрец: и магия мне не чужая, и не жалуюсь я часто, и к смерти привычен, и тайные места наподобие этого знаю, – он кивнул в сторону оставшегося далеко позади безымянного города, – и развлечь историей сумею, их у меня много.

Но она спросила прямо:

– Кто ты такой?

Он не ответил сразу.

– Вир-каттьыны, так называли меня в родном мире, – примирительно поднял Кимӧ руки, показывая, что не готовится напасть ненароком. – Если ты…

– Я знаю, что они такое.

Точное в таком случае у него имя – сокращение от порчи.

И хотя ей не доводилось встречать лично такую редкость, Авья знала пусть не всё про них, как заправская охотница на нечисть, но ведала об их существовании по книгам и разговорам со странниками, пришедшими из неведомых миров и после исчезнувших во мраке. Описывали обыкновенно вир-каттьыны как могучих чудищ, выпивающих досуха людей и оставляющей после себя хаос, разрушения и смерть; рассказывали о них исключительно шёпотом, боясь, что кровопийца явится на это слово и, потревоженный и недовольный, расправится особенно жестоко с незадачливыми призывателями, нарушившими его вечный ледяной покой.

– Кто, – не стал он спорить, но вежливо поправил. – И кровь твою пить не стану: аддзысью потравлюсь.

– Но съешь других.

– Так ли это тебя волнует? – он усмехнулся. – Сколькими жизнями ты пожертвовала, чтобы оказаться здесь, заклинательница? Твои руки – по локоть, если не по самые плечи, в крови, как и мои. Так чем ты отлична от меня? Тем, что льёшь кровь вопреки природе, а не из-за?

Кимӧ был раздражающе прав, и Авья поджала недовольно губы. Он объяснил, кто таков, что ему надо, чем могущ быть полезен в приключениях; но она не любила ни людей, ни нелюдей и не нашла ни одной причины согласиться. Выбравшая годы назад одиночество наполовину добровольно, наполовину – принуждённо, она страшилась поверить кому-то.

– Почему я должна довериться тебе?

– У тебя нет причин, но ты можешь дать мне шанс. Можешь согласиться – и я расскажу тебе о дивных местах, где бывал сам и где не ступала твоя нога, и стану твоим проводником по новым мирам. Не самый дурной обмен, не так ли?

Авья не помнила, когда в последний раз путешествовала не с временными попутчиками в местах таких, где остаться в одиночестве – последнее, чего стоит добиваться, но с постоянными спутниками, как предлагал Кимӧ, она прежде не имела дела.

И всё-таки…

– Идём. Но я не гарантирую, что ты сможешь пройти сейчас за мной.

Кимӧ улыбнулся, но она уже отвернулась.

Как сказал Проводник древностей? Представить место, в которое хочешь попасть, во всех деталях, какие только сумеешь вытащить из памяти, и Авья закрыла глаза, погрузившись в мысли о родной библиотеке. Не потребовались ни заклинания, ни лишние слова – только нарисовать мысленно место, живописать до мельчайших деталей, всем сердцем пожелать оказаться именно там, а не где-то ещё, ощутить звуки и запахи, а после открыть Ключом в воздухе невидимую дверь. Авья знала, что если она отпустит Ключ, тот повиснет в воздухе; и дверь, конечно, тоже звучит весьма метафорически, потому что на самом деле это скорее портал, эдакое зыбкое отражение желанного места посреди другой реальности, который идёт кругами, как озерцо, если к нему прикоснуться. Но и порталом называть неправильно: в волшебных мирах, где ей доводилось бывать, порталы никогда не выглядели так и никогда не открывались так.

В своё время, давным-давно, Авья наткнулась на брошенное логово чернокнижника случайно, когда творила кровавую магию в поисках создателя гнили на истерзанном её серпом трупе некогда разъярённого медведя (скорее уж, страшную пародию на медведя: туша, вывернутая наизнанку, вот кем он стал) – не просто зверя, а поднятого мертвеца, одержимого множеством верещащих от злобы, боли и страха обрывков мёртвых душ несчастных. Таких тварей в местах, где её молили о помощи, называли вийöмöн-вийны – те, кто не дают житья; их творили злонамеренные чародеи, а потому местные обратились к пришлице, нисколько не менее аддзысь, чем творец их ночных кошмаров, но хотя бы не столь же злобной и не желающий забрать их жизни в никуда. Авья не знала их, они не знали её – иначе бы не подошли. Другого аддзысь она отыскала: кровавая нить тянулась от его творения до него самого; и порезала его серпом, едва сумела переломить волю в коротком и нисколько не зрелищном для стороннего наблюдателя поединке воль. Авья вытащила осколки его души, вырывая их из агонизирующего тела, и наполнила себя его силой; сумасшедшие аддзысь ей были милы одним – их мощи хватало на добрый десяток переходов между мирами, так что не Авье жаловаться на сложности и аморальность убийств.

Живущий на заброшенной мельнице безумный злобный сьӧд-аддзысь – архетипичен и симптоматичен.

Ничего примечательного, на первый взгляд, в домике при мельнице не было, если не считать, конечно, озерца крови на полу и изрезанного серпом мёртвого тела порочного колдуна, который уже никому не причинит зла; пожалуй, зайди Авья сюда в поисках приюта, она бы поняла лишь то, что здесь ей находиться не хочется и что стоит убраться подальше да побыстрее, пока не накликала беду, но она-то знала, чьё это убежище. Сьӧд-аддзысь должен был где-то колдовать, собирать из кусков плоти тварей, хранить расходники и старинные книги со знаниями, которыми лучше не владеть, но здесь – вопиюще пусто, разве что разложившиеся обрывки мешков, крошащиеся глиняные черепки бывшей посуды, остовы истлевшей мебели да белая пыль по углам; а уходить без артефактов некогда коллеги – преступно. Они ему не понадобятся, а ей – более чем.

Вот только в домике мельника ничего не нашлось. Она обошла дом несколько раз, заглянула в сырой злачный подвал и на ветхий чардак, простучала стены и полы, ощупала пространство, разворошила сломанный пополам комод, один из немногих оставшихся предметов мебели, и остановилась у выхода, а значит, пора зайти в саму мельницу. По личному опыту Авья знала: как правило, деревенскими сектантами оказываются кузнецы или мельники, а всё зло обитало на отшибе жизни. Кузнецы чаще обращались к духам и иного рода сомнительным сущностям в поисках знаний, да и те сами тянулись к кователям подземных металлов, будто к старым друзьям; и искали защиты, конечно: близость пламени всегда опасна. Мельники же скорее вынужденно уживались с нечистью, правящей ветром и водой, и старались с ними не ссориться; а не ссориться с нечистью без подношений бывает сложно. Авья не осуждала ни тех, ни других – и всё понимала.

Она ступила за порог, и таёжный лес, в какой ни всматривайся, а проблеска света не увидишь, обступил со всех сторон; густо пахло сырой землёй, хвоей, туманом и мхами, но над головой не улетали в тёплые края клиньями птицы, не жужжали сонно осенние жуки: лес затаился, то ли злобно, то ли опасливо, и не дышал – разве что вялый ветер лениво шуршал самыми кронами и отцветающими травами и водил незримыми пальцами по поверхности речушки, и мельницы не скрипели – ни водяная, ни ветряная.

Авья закатала левый рукав до локтя и взялась за серп. Ей, вероятно, понадобится кошшись, поэтому она прорезала кожу чуть ниже локтя, добавив новый штрих к узору шрамов, и прочитала заклинание призыва; искатель не заставил себя ждать. Похожий на нечто среднее между рысью и лисой, он подбрёл вперёд, к мельнице, принюхиваясь и едва слышно урча: кошшись видели сокрытое и видели многими и многими способами; Авья же двинулась следом, отставая на два шага, чтобы не мешаться под мягкой поступью призрачных лап, и ускорилась, когда кошшись, нечто среднее между кошкой и ящерицей, сорвался с места – взял след. Чем ближе к мельнице, тем тревожнее становился кошшись, тем старательнее рыл носом землю, тем чаще оглядывался на призывательницу, проверяя, не отстала ли она, тем заунывнее подвывал, тем нервознее подпрыгивал на месте; искатель прошёл через стену, а Авье же потребовалось открыть дверь.

Мельница встретила её затхлостью, скрипящими под каждым, даже самым аккуратным, шагом полом, паутиной по углам и таким слоем пыли, что Авья чихнула. Глаза её заслезились, и она, шмыгнув носом, натянула на лицо шарф; правда, сильно лучше не стало. Кошшись урчал где-то внизу, под полом, и Авья, придирчиво осмотревшись в неровном свете магического синего огонька, от какого рухлядь вокруг отбрасывала поистине демонические тени, отыскала люк. От него так и тянуло запечатывающей магией; но если кошшись свободно проходили через любые (за парой, конечно, исключений, известных отнюдь не всем, равно как и, впрочем, заклинание призыва кошшись) преграды, какие бы волшебные стены ни возводил чародей, то его коллеге по нелёгкому ремеслу стоило постараться, чтобы разрушить барьер и печати. Наверняка там, под хлипким полом, кряхтящим, но не ломающимся под ударами ногой, и притаилась его лаборатория; и наверняка поэтому кошшись так ворчал и тревожился внизу.

Но чары не поддавались ни одному заклинанию из её немалого арсенала. Не сработал осьтны ванйӧв от немых шаманов из рода пемытов, отрезающих себе языки на посвящении, чтобы злые духи, служению которым они себя посвящали и чьи тайны открывали, не сумели обмануть кого-либо и говорить; сломался ритуал открытия от чародея Тӧддьӧн из племени уна, сумевшего однажды распахнуть дверь так, что, по слухам, порвалась ткань мироздания, а целый мир был уничтожен неосторожным мановением руки; подвёл и ряд более простых чар, и Авья решила рискнуть. Вундан хранил теперь осколки души почившего тёмного аддзысь, прыгнувшего обеими ногами во мрак; и хотя ей теперь останется меньше прыжков по мирам, рискнуть стоило.

Серп звенел от сокрытой силы, но Авья уцепилась въедливее, только бы не уронить, и ударила лезвием по незримой преграде. Барьер поддался, рухнул и взорвался – в лицо ей полетели прозрачные серебристые осколки, оставляющие отнюдь не призрачные царапины, и она зажмурилась, закрыла лицо руками и оступилась. Она услышала оглушительный визг кошшись, задетого обломками заклинания, нелепо взмахнула руками, точно птица и точно могла улететь, и полетела вниз, в пустоту. Говорят, перед глазами проносится вся жизнь в последние мгновения, но Авьи хватило только на громоздкий, циклопический страх, объявший всё её существо; она не заплакала и не разрыдалась – только испугалась и попыталась нащупать хоть что-то, что могло помочь ей, но не нашла ничего. Её тело сжало сначала до точки, затем – растянуло на все обозримые и необозримые вселенные; она кричала, пока не оглохла от собственных же воплей, а потом тишина и темнота ударили в лицо.

Не шевелясь и не открывая глаза, Авья дышала часто и мелко; в рот ей затекла кровь, кости трещали от боли, и она поняла, что не умерла.

Она жива. И она где-то в тепле и на чём-то мягком.

Авья нашла в себе силы шевельнуть рукой, по-прежнему сжимающей Вундан, сплюнула кровь и повернула голову набок.

Перед ней предстала библиотека бесконечно гигантская, во множество и множество хитро переплетающихся этажей; и книжные полки ломились от книг с невообразимых расцветок переплётами, и между ними сверкали диковинки, некоторые из которых она даже видела: магические кристаллы, рунические камни, черепа, заспиртованные куски плоти. Вихристые лестницы, высеченные искусно из дерева и увенчанные крохотными фигурками животных и людей, устремились вверх и вниз; и, похоже, она упала даже не на первый этаж. Стены библиотеки украшали гобелены, изображающие легендарных существ (и крылатых ящеров, и глубоководных людей с головами осьминогов), и картины магических ритуалов.

Авья лежала на ковре, смягчившем падение, а недалеко от неё расположился настолько большой стол, что за ним могли работать, не мешая друг другу, несколько человек одновременно. Перья, чернила, карты, компасы, бумага, резаки, ножи, конверты, распахнутые книги – казалось, исследователь отлучился на мгновение и мог вскоре вернуться, но Авья не слышала ни единого человеческого звука, кроме своего дыхания, тяжёлого и прерывистого; было даже колесо, на которое крепились полки, где последний посетитель этой библиотеки оставил раскрытыми интересные ему книги.

Здесь было так тепло и уютно, что она захотела расплакаться: настолько спокойно, не ожидая ничего дурного, она не ощущала уже настолько давно, что, казалось, и позабыла, но похоронённые под эонами времени воспоминания настойчиво всплыли вновь, и Авья с трудом отогнала их прочь. Магическая библиотека, полная не только книг, но и разных таинственных артефактов, представляла собой обширное пространство, полное загадок и тайн и не захваченное, но взятое в пользование Авьей; где знания и магия переплетаются.

Здесь она очутилась вместе с Кимӧ после первой встречи, пусть и внутренне надеялась, что не сможет перенести и его; туда она уходила и из Мыльки, не оставив после себя ничего, точно никогда и не бывало.

Дверь закрылась за ними.

В тот день она впервые привела кого-то в библиотеку.

Библиотека поразила Кимӧ: она видела это в его сверкающих глазах; видела, как он подошёл к полкам, как прошёлся вдоль них, рассматривая каждый корешок. В библиотеке и правда никого не оказалось, когда она появилась здесь впервые: видимо, тот аддзысь был последним владельцем, а от него не осталось ничего – даже обломков души в серпе; поэтому Авья, ничтоже сумняшеся, присвоила себе то, что мертвецу уже не нужно.

– Занятное место, – проговорил он, остановившись напротив полок с частью ботанических трактатов касательно строения и сущности цветка.

Авья пробормотала вместо хвастливого ответа нечто невразумительное, будто говорила с мхами и туманами.

Прежний владелец не озаботился сколько-нибудь внятной системой хранения, а потому Авье пришлось переставлять всё на свой вкус; она выбрала сортировку по глобальным темам, внутри глобальных тем – по более мелким, внутри мелких тем, если требовалось, – по автору, а если не требовалось, то просто по алфавиту. Вышло не идеально, но она продолжала стремиться к идеальному порядку, насколько получалось, и периодически пересматривала логику хранения, а каждому предмету присвоила уникальную отметку и набор осмысленных определений, которые сразу заносились в большой каталог, представлявший возможность для поиска по ключевым словам. Работало не без проблем, и часто, не помня точное название и дав при этом недостаточно ёмкие определения, Авья не могла мгновенно отыскать то, что желала, и искала, что называется, руками среди наиболее подходящих вариантов нужный. Когда-нибудь она оптимизирует наложенные заклинания, но сейчас не могла выдумать ничего лучше.

Авья не знала, сколько людей (и не вполне) владело библиотекой до неё, но точно знала, что в последнее время ничья нога, кроме её, не ступала под этими сводами; и многое ей пришлось поменять – не только упомянутый каталог. Набор перемещающих и защитных заклинаний (особенно с учётом, что предыдущий хозяин книжных залов вынужденно прицепился к выходу в очевидный физический мир, иначе бы вовсе потерял возможность входа, и что у Авьи был Ключ) она разрушила и отстроила заново первым делом: кто знает, кто, кроме того аддзысь, ещё имел доступ? Незванных гостей в своём доме привечать Авья не хотела, ей и одной хорошо жилось.

Кимӧ пошёл дальше, а она бесшумно скользнула за ним следом; и остановился только напротив разрозненных заметок касательности охоты на особо опасных чудищ, естественных и созданных волей сьӧд-аддзысь и всяческих их разновидностей.

– Ищешь про себя? – спросила Авья.

– В том числе, – честно отозвался он и взял один из рукописных дневников, чью расшифровку Авья ещё не успела начать; и принялся листать. – Надо же, – спустя несколько минут проговорил Кимӧ, и она услышала в его голосе изумление, – у тебя есть записи самого Öшны.

Ревность уколола её настолько мучительно и злостно, что Авья сама себе подивилась: ведь умела прежде быть бесстрастной, точно ледяное изваяние, а тут – взяли её книгу, потрогали руками, поняли, о чём идёт речь, и всё это прежде, чем она успела взяться за успокаивающую работу с таинственным манускриптом.

– Ты его знаешь? Или её?

– Я знал его, – Кимӧ кивнул. – Прежде это был великий охотник на вир-каттьыны, и мастерство его заслуживало уважения в той же мере, что и страха.

– Кто его убил?

– Не я, – и в его голосе звякнуло металлически сожаление. – Но один из моих… скажем так, знакомых. Не против, если возьму почитать? Обещаюсь вернуть в срок и в сохранности.

– У тебя нет выбора, когда и в каком виде вернуть.

На каждую вещь она навела охранные чары, едва ощутимые, из последних диковинок, встреченных ей в мире, где жили драконы столь разнообразные, что она потратила никак не меньше десяти местных лет, чтобы просто нарисовать все их разновидности и изучить самые поверхностные основы уклада; и планировала вернуться, раз стало намного проще.

А особенно дотошно Авья защищала книги: от жара, от огня, от кислот и щелочей, от влаги, от грязи, от кражи, от колдовства, от гниения, от грибов, от пыли, от плесени, от острых зубов и когтей, от падения на пол, от непритязательного и грубого вырывания страниц – от всего, что пришло ей в голову. Порой представленные вовсе в мире в единственном экземпляре, она не могла позволить уничтожить столь исключительные редкости; это за черепом какого ящера можно сходить снова – а где взять оригинальную рукопись почившего мудреца?

Кимӧ, не улыбаясь, обернулся; серьёзный и помрачневший, он глядел на неё так, словно оценивал, не ошибся ли.

– Мне кое-что от тебя нужно.

Авья привыкла, когда разговор начинают с этого. Правда, обыкновенно перед ней стояли на коленях, обещая всё, что пожелает её душа, даже если придётся принести в жертву пятерых детей, даже если придётся отдать всё золото, какое редко её интересовало, даже если придётся скормить её серпу десяток душ, ведь как раз есть пленники, ими можно расплатиться; за ней ползали, хоть по топкой грязи, хоть по снегу, хоть по крови, только бы она помогла, а она, глядя на этих опустившихся существ, бывших когда-то людьми, не ненавидела их, несчастных, и не презирала, жалких, – она не испытывала ничего, кроме смеси противной гадливости и трепетного ожидания доброго боя с равным противником.

И она не столь уж сомневалась, что, вероятно, вир-каттьыны попросит помощи. Хотел бы убить – убил бы ещё при подступах к безымянному городу, незачем ждать, когда они окажутся в её маленьком кусочке пространства, где силы фактически равны. Всем от неё вечно что-то нужно.

– Продолжай, я вся внимание, – Авья кивнула.

– Есть такой, наверняка очередной на твоём пути, культ, или секта, или клан, или сборище обезумевших чародеев, вступивших обеими ногами в тьму и павших в сьӧд. Они называют себя гажтӧм-тӧдны – ведатели мрака, и звучит, согласен, очень уж претенциозно, – он хмыкнул и скрестил руки на груди, прижав к себе дневники охотника. – Их много. Не скажу, сколько точно, но я знаю больше шести десятков прислужников разного ранга и разной силы, и одному мне не справиться.

Вот оно что.

– Неужто благородный вир-каттьыны спасает человечий мир? – не удержалась Авья от сдержанной колкости. – В чём твой интерес? И зачем тебе именно я?

– Месть, – отрезал он. – Мне потребуется помощь аддзысь, пусть и даже водиться с представителями вашего племени мне не слишком уж хочется. Однако, насколько вижу, ты не затронута нисколько сьӧдом, что редкость в наше время, – и добавил, коротко, сухо и скупо: – Что ты желаешь взамен? Проси обо всём.

Авья молчала.

Что она могла попросить у прядильщика крови, чтобы не ошибиться? Его крови? Его тайны и секреты? Помощь взамен? Всего и сразу?

– Дай мне клятву, что выполнишь любую мою просьбу, когда наш путь закончится, – глухо проговорила она. – Руку.

Видимо, Кимӧ настолько желал мести, что руку протянул; она крепко схватила его и подивилась на миг, насколько горячая у него ладонь: ей отчего-то казалось, что вир-каттьыны должны быть холоднее самой смерти, но он едва ли не пылал. Авья взялась за Вундан и сделала два надреза на своей ладони и на его – так, что переплеталась кровь.

– Клянись.

– Я, Кимӧ, клянусь на крови и жизни, что выполню любую просьбу аддзысь Авьи, едва каждый гажтӧм-тӧдны умрёт.

– Я, Авья, принимаю клятву Кимӧ.

Ладонь обожгло нестерпимым пламенем: клятва принята.

Человеколось

От некогда существовавшей деревни остались лишь чёрные от въевшейся копоти глиняные, потрескавшиеся и частично осыпавшиеся, печи посреди унылого серого поля, ровного, насколько глаз хватало, и на горизонте превратившегося в непроглядный тёмный лес. Выжженная земля всё ещё вяло похрустывала под ногами; как будто покрытое пылью, поле словно не знало ветров с тех пор, как здесь прошла война, о которой Кимӧ рассказывал мало и будто бы неохотно, а потому Авья не настаивала. Она не знала этого мира: Кимӧ пришлось долго описывать ей место, запомнившееся ему особенно ярко – так, чтобы пересказать, чтобы и Авья сумела живо вообразить; ей и прежде доводилось видеть разрушенные и обугленные деревни, но сожжённые настолько без остатка – нет.

Пепел шелестел снегом под ногами, пока они брели прочь от печальных останков домов. Сюда никто не возвращался и, скорее всего, никогда не вернётся: даже дышать тут было липко и противно, до удушливого сложно и тяжело, и Авья кожей ощущала следы особо скверной магии; возможно, жителей принесли в жертву – да так, что призраков или обломков душ не осталось.

Пустота и тишь, серость, блеклость, забытье.

Некому и некуда вернуться.

– Кто с кем воюет? – наконец, решилась спросить Авья. – И почему?

Кимӧ дёрнул плечами и сплюнул с отвращением:

– Сюда пришли мрази, ведомые своим безумным корольком и поддерживаемые силами гажтӧм-тӧдны, чтобы убивать во имя своей больной веры, построенной на людоедстве и сожжении живьём. В них ничего не осталось из того, что ты могла бы назвать людским, если веришь в существование светлого и доброго. Их цель – разверзнуть в небесах врата для повзьӧм-айка и уничтожить всё живое… Так что война тут идёт всех против всех.

Кто такие повзьӧм-айка, Авья знала хорошо; пожалуй, даже слишком, чтобы не чувствовать кончиками пальцев, как близок этот несчастный мир к тому, чтобы провалиться в бездну полного хаоса. Она порой ускользала за мгновения до распада из таких мест; и вход туда закрывался навечно: оставаясь в здравом уме, Авья не рискнула бы являться на грубые обломки мироздания, где пляшут и смеются космические тени, пока не высосут тлеющие остатки жизни и не отбросят в сторону, будто яблочный огрызок, чтобы после наброситься на следующий.

И служители повзьӧм-айка для неё – не диковинка, впервые увиденная: во всех мирах обитало, порой таясь, порой – не особо, множество презренной грязи; встретив таких, она старалась порезать их на столь мелкие кусочки, что ни одним заклинанием не собрать воедино те жалкие кровавые ошмётки, что оставались после её работы, а души их, поганые и осквернённые, нещадно кромсала, напитывая Вундан. Кимӧ мог оскорблять её, уравнивая с сьӧд-аддзысь, но кто ещё защитит бренные островки жизни от ходящих за околицей кошмаров? Вир-каттьыны, по всей видимости.

– И они ещё не?

– Они ещё не, – кивнул Кимӧ. – Но близки. Думаю, ты чувствуешь.

Странно, если бы нет.

– Значит, ты хочешь стать спасителем мира?

Но Кимӧ не ответил на её выпад, только схватил за руку, притянул резко к себе и шепнул на ухо, тихо-тихо:

– Скоро мы выйдем к городу, от которого остались лишь скелеты брошенных домов. Но мы не выходим на дорогу, не заходим глубоко в лес и стараемся идти опушкой.

– Почему? – едва шевеля губами, спросила Авья.

– Где-то ходит порченный человеколось. Я чую его.

– Далеко?

Это было единственное, что её интересовало.

Вопреки представлениям несведущих простецов, люделоси не были аддзысь; они владели магией, общались с духами и прочими сущностями разной степени сомнительности, слышали мир вокруг и знали многое, но разница заключалась в том, будущие люделоси, некогда туны или тöдысь, рождались такими, склонными к колдовству (за счёт ли внутренних сил или избрания духами-помощниками, не столь важно), а аддзысь проходили специальные обряды, чтобы обрести свои силы. Аддзысь становились одиночками, а люделоси, пусть и жили в уединении, всегда находились близко к людям; многие и вовсе становились во главе поселений – либо же подле более приземлённых лидеров, не связанных с потусторонним. Авья многих из них знала – и знала, что ставшие люделосями тöдысь, при всём своём могуществе, невероятно уязвимы для порчи.

– Достаточно близко, чтобы я ощущал его, но недостаточно близко, чтобы он ощутил нас. Думаю, порядка… десяти вёрст, не больше.

Чутьё у вир-каттьыны невероятно острое – если только Кимӧ не решил её запугать и если в самом деле чует на таком расстоянии.

Авья кивнула:

– Веди.

Выжженное, по-кладбищенски тихое поле осталось позади; Кимӧ шёл, изредка оглядываясь на свою спутницу, как проверял, не ушла ли она дальше положенного. Под ногами хрустко прогибалась, рассыпаясь прахом, хвоя – Авья даже прикрыла на миг глаза, вспоминая, как дивно утопают босые ступни в размягчённой осенней хвое, как чудно идти, вдыхая ароматы древних сосен, и как отрадно наступить в ледяной извилистый ручеёк журчливо размывающий глинистые склоны своего русла.

Но здесь было не так, и опушка – не светлее и радостнее леса, в глубины которого Кимӧ не повёл её, опасаясь порочных. Искалеченные, по-змеиному извёрнутые деревья, на чьих измятых, морщинистых, иссохших стволах будто проступали увечные лики забытых божеств, не без причин похороненных под эонами времени. Эти деревья напоминали ей барельефы в первозданных шойнах и керку, потерянных тысячелетия назад глубоко под землёй; Авья спускалась в глубины, где никогда не видели солнца, и зрела места, существовавшие до начала времён, где рассматривала азоические фрески, выложенные причудливыми камнями и повествующие о ритуалах столь гадких, что даже от каменных их изображений будто шёл гнилостный смрад скверны. Она, не оглядываясь, шла следом – только украдкой присмотрелась к дороге; понимала, что не пошли, ведь так будет их проще заметить, но и взрытая, как ранами, земля, размокнувшая после дождя, не выглядела проще, чем идти шаг в шаг за проводником, стараясь не задевать лишний раз цепкий жухлый кустарник и не ломать хрустко тонкие веточки.

Они приближались к городу – вернее, к тому, что от него осталось; и осталось, судя по запаху, немного. Пахло удушливо застарелой затхлостью; а что могло сгнить и стлеть, уже сгнившее, истлевшее и изъеденное зверьём, но Авья была готова увидеть. Чем скорее приближались они, тем нестерпимее становилась ломота в костях; она шепнула свистяще:

– Подожди меня. Я сейчас…

Вышитый василёк смотрелся серым, а не насыщенным синим, на бездонной сумке, из которой Авья извлекла тинктуру, изготовленную по собственному рецепту и должную ослаблять воздействие злонамеренного колдовства; горькая и маслянистая, она не лезла в горло, но, сдерживая рвотный позыв, Авья проглотила снадобье. Кем бы ни были тамошние колдуны, а своих врагов они знали отлично.

– Легче?

– Гораздо, – Авья гулко кашлянула.

– Стоило подумать, что они защитились, – Кимӧ покачал головой. – Прости.

– Сама тоже молодец, – отмахнулась она, лишь бы не показать сбившего с толку собственного же смущения столь внезапным и тихим, на грани слышимости, извинением. – Это… не самое частое явление. Сравнительно редкое.

Но и раскрывать все тайны запутанных магических сношений адззысь она не собиралась тоже, пусть и Кимӧ глядел на неё испытывающе, в ожидании; да безмолвный обмен взглядами долго не продлился: Кимӧ вышел на дорогу, Авья – следом. От города остались каменно-деревянные остовы домов, и даже падальщики оставили это место, даже пыльнокрылые вороны, эти беспринципные трупоеды-мусорщики, брезговали: на подгнивших межэтажных балках висели, не качаясь, скелеты – взрослые и детские, мужские и женские.

Город сломала зараза страшнее чумы – война.

Авья едва различала истёртые надписи на камнях, угловатые и резкие: кокэ-у-лэй-омега-мэно, кулӧм; пэй-омега-лэй-омега-мэно, полом; пэй-омега-вер-зата-и-омега-мэно, повзьӧм; пэй-э-мэно-ыры-тай, пемыт, вер-ан-и-нэно-ыры, вайны; кокэ-омега-зата-и-нэно-ан-вер-ыры-ыры, козьнавыы – и хорошего они не значили.

– В последний раз я видел одну из них, Юавлыны, в этом городе, но запах её и след стёрлись для меня, – Кимӧ покачал головой. – Ты можешь отследить её? Она колдовала здесь. Приносила жертвы, если важно. Всё это – её рук дело.

– Почему бы нам просто не пойти по следам войны?

Кимӧ усмехнулся:

– Война везде. А я слышал, что аддзысь отменно ищут по оставшимся после колдовства следам своих сородичей. Или врут?

– Не врут.

Пусть тöдысь, ставшие люделосями, были сильнее среднего аддзысь, они платили за могущество и постоянную связь с духами и миром вокруг хрупкостью разума и невероятно высокой склонностью к одержимости, а большинство и вовсе добровольно впускали в себя духов и учились жить со многими голосами в одном теле; аддзысь же вынуждены снимать ментальные барьеры с разума, чтобы открыться миру сколько-нибудь, и, например, взять чужой след по отпечатку, но и просто так раскрошить аддзысь изнутри – практически невозможно.

Нечуткость – их плата за броню.

– Готовься, – отрывисто проговорила Авья. – Если, как говоришь, здесь бродит порченный человеколось, он меня почувствует сразу. Будь готов… ко всему.

Кимӧ кивнул.

Его кожа посерела, как посыпанная пеплом, а глаза налились кровью; его руки словно сломало назад под неправильным, вызывающим дурноту углом, но он сдержал крик, рвущийся наружу, и только утробно не то застонал, не то заурчал, а Авья уставилась во все глаза, забыв про приличия. Она впервые наблюдала превращение вир-каттьыны, а о том, чтобы узреть в такой близости, и вовсе мечтать не могла. Его лицо заострилось, будто кто-то прошёлся грубо ножом по его скулам, уши оттянуло назад, и казалось, что Кимӧ, как костюм, надел на себя сущность, не представлявшую себе, что такое – человекоподобие. Непропорционально длинные ноги переступили неуклюже, прорвавшимися когтями он вцепился в землю и вновь застонал – почти в голос, почти мучительно; Авья, пусть и плохо знала Кимӧ, но узнавала его глаза – горящие красным огнём, его улыбку, даже обезображенную сейчас болью. С него текла на сухую землю кровь: вышедшие из плоти перепонки крыльев брали положенную жертву, и Авья смотрела, смотрела, запоминая каждую деталь. Он походил на летучую мышь, какую скучающий колдун пожелал превратить в человека, но бросил на половине пути, пресыщенный и уставший.

– Так подойдёт, – только и смогла проговорить Авья.

А Кимӧ ей улыбнулся, если эту по-звериному злобную усмешку человекогундыра; и она скорее догадалась и додумала, чем услышала:

– Действуй, я рядом.

Авья приоткрылась миру, и поток хлынул на неё.

Весь город – огромное жертвоприношение ведателей мрака, подумалось ей. Весь мирный и тихий, спокойный городишко, где на центральной площади раскинулся рыночная, с витающими в воздухе ароматами свежеиспечённого, хрустко-ломкого хлеба, ещё покрытой росой зелени, душистых специй, солёной морем рыбы и козьего сыра, привезённого ранним, свежим и прохладным, утром фермером из своего небольшого хозяйства близ городка. Время как остановилось, а жизнь – размеренная и спокойная, всегда без новостей, а потому скучная для особо активной молодёжи, устраивающей на полях игрища с прыжками через костёр летними ночами, но предсказуемая и очевидная безоблачным будущим. Коснувшись в поисках следов ведателей мрака тонких материй, Авья увидела и услышала людей, ещё живых; на мгновения она стала одной из них, беспечной горожанкой, держащей пивоварню и добавляющей в медовуху аптекарские травы, от чего та приобретала дивные вкусы и привлекала в город жаждущих попробовать пряные медовухи.

Война всех против всех, как сказал Кимӧ, началась не столь уж неожиданно для местных: соседнюю республику лихорадило пару зим как до войны; и ко власти пришёл тот, кто после назвал себя Верховным Ведателем – помпезно и ограниченно, на взгляд Авьи, уныло и избито, прямо-таки до тошноты клишированно и услышано ей многие и многие разы прежде, но жутко и непонятно для местных – и кто отправил войска на соседа. Не захватывать, не обращать в свой культ, не присоединять, не покорять, а убивать, разрывать, сжигать, съедать и уничтожать.

Авья до боли в рёбрах вдохнула, как если бы её душили и вдруг отпустили; схватилась за горло и зажмурилась, пока перед глазами не поплыли светящиеся шары, согнулась пополам и дышала носом, успокаиваясь; Кимӧ крепко схватил её за плечи, не дав упасть, и в краткий миг она была благодарна, пока не утонула снова. Она знала не имя, но сущность – Юавлыны; а сущность – это ниточка, по которой всегда можно кого-то найти. Лучше сущности – разве что имя, но аддзысь скрывали их и при посвящении принимали личину. Юавлыны, похоже, маскироваться умела, иначе бы не получила такого имени, подумалось Авье где-то на грани сознания, но даже ей не скрыться от особо чуткого взора. Но, открытая для любого воздействия и будто обнажённая, Авья не завидовала сейчас люделосям. И как вовсе могли они, не теряя разумов, выносить все эти истошные вопли, доносящиеся со всех сторон? Как цеплялись за разум, когда наружность пыталась изодрать тебя в клочья? Как не теряли рассудок, когда слышали всё и сразу, ощущали каждое существо, видели все нити, следы и тропы?

Юавлыны оказалась совсем не такой, какой успела нарисоваться воображению Авьи; она увидела маленькую девочку, зим двенадцати, чьим невинным ликом обманываться не стоило, с прямыми каштановыми волосами, едва доходящими до плечей, и мёртвым взглядом тысячелетнего чудовища, за чьей спиной, положив когтистые лапы на плечи, стоял, покрытый тенью космического мрака, повзьӧм-айка. Адззысь, вне всяких сомнений; аддзысь из тех, кто не смог пройти посвящение и решил обменять нечто особо ценное на колдовское могущество. Авья встречалась с такими: обыкновенно они замирали в возрасте неудачного поедания лягушкой и не менялись боле никогда; а всё, что их выдавало, – взгляд. Повзьӧм-айка охотились на них (впрочем, не то чтобы охотиться приходилось: отчуждённые от общины изгнанники, каких полагалось убивать на месте во избежание, сами искали мести и, горя огнями чистой злобы, приманивали дурное), а общины – отвергали и считали дурным знаком, что кто-то не смог справиться; и, как правило, новоявленные аддзысь убивали своих “родственников”. И не сказать, чтобы Авья не могла понять.

След Юавлыны – яркий, сочный и особенный, кровавый настолько, что от железного аромата закружилась голова и замутило, сжав до рвоты пищевод; и Авья точно знала теперь, куда он тянулся… Она не понимала, не слышала, не ощущала, что Кимӧ не отпускал её, тряс, бил по лицу, только чтобы она очнулась, пока что-то истошно завопило сотнями голосов.

Затрещали хлипкие деревья, иссушенные тёмной магией, повалились, скрипя, на землю; и из-за них, воткнутых в землю, как кости, показался он – порченый человеколось. Он вывалился из леса, будто вырванный из плоти мира, из самой раны реальности. Его тело – не плоть, а каркас боли, обтянутый треснувшей кожей, на которой пульсировали чёрные жилы, будто червивые корни, а в глазницах, где когда-то были глаза, плясали сотни искр – отражения тех, кто жил вопреки воле внутри него теперь. Он дышал не воздухом, а криком: каждый вдох – вопль, каждый выдох – мольба, искажённая до неузнаваемости. Наверняка почувствовал, как Авья сняла барьер, вечно ограждавший её разум от потрясений мира снаружи, и помчался, ведомый слепой болью и всепоглощающей яростью, на заполыхавший поблизости не костёр, но пожар. Человеколось страдал, мучимый духами, кричащими внутри него так оглушительно и так отвратительно, что, коснувшись зазвеневшего и стрельнувшего коротко острой болью уха, Авья увидела кровь на пальцах; и Авья не сомневалась: он не сам на это пошёл, не сам себя извратил.

Циклопически и непритязательно здоровенный, с вытянутыми, словно на дыбе, ногами и руками, вершающими неестественно короткое тело, выше самой Авьи раза в три, увенчанный раскидистыми рогами, человеколось вышел к обломкам города. Даже перевоплощённый Кимӧ смотрелся в сравнении с ним, рычащим и клокочущим, крохотной летучей мышью, ненароком встретившей горного гиганта.

Так близко, так чудовищно.

Авья закричала, срывая голос:

– Задержи его! Как сможешь, задержи!

Кимӧ не ответил ей, но взревел и, оттолкнувшись, взлетел, распахнув мгновенно крылья, ещё сочащиеся кровью, хлестнул ими по воздуху – и вновь завопил, бросаясь не в атаку, но в отвлечение. Сколько минут он сможет ей выкроить? Сколько сможет выстоять против порченного человеколося?

От одной мысли, что всё может закончиться прямо сейчас, Авья похолодела.

Её нос хлынул кровью – тонкой, тёмной струйкой, как будто разум вырвался наружу через ноздри. В ушах застучало, будто сотни сердец бились в такт, а кожа покрылась мурашками, будто её обнажили посреди зимы.

Но она не дрогнула. Не могла.

Когти Кимӧ впились в бок чудовища, оставляя борозды, из которых не текла кровь, а чёрная слизь, шипящая на жухлой серой траве, как расплавленный металл. Его крылья, ещё не зажившие после превращения, хлестнули по лицу чудовища – и кожа на них лопнула, брызнув кровью. Он вгрызся зубами в горло порченого, рванул – и вырвал клочок плоти, из которого выпорхнули клубы чёрного дыма, визжащие голосами. Но человеколось лишь мотнул головой, будто отгоняя муху.

Он шёл прямо на Авью – на источник боли, на ту, чей разум стал открыт и манил его. Авья стояла неподвижно, сосредоточившись. Она сняла барьер – даже нет, одним беспощадно резким движением воли содрала махом с себя последнюю оболочку, ту, что отделяла её от хаоса.

И чужой мир ворвался в неё.

Сотни голосов ударили в её сознание – не лишённые смысла крики, а целые жизни, разорванные на клочки, впаянные в плоть и сущность одержимого. Дети, старики, воины, колдуны – все они были там, внутри, и все они молили о конце, о смерти, о забвении, ибо больше не могли выносить омерзительного и противоестественного существования. Это было не её вторжение – это было похоже на погребение заживо. Каждый крик – как гвоздь в череп, каждая мольба – как нож в сердце; и она тоже хотела закричать, но не смогла: её собственный голос утонул в визге гибнущих душ. И сквозь этот гомон, сквозь какофонический хор страданий, прозвучал один умоляющий голос – чистый, почти человеческий:

– Убей меня.

Она поняла его. Осмыслила.

То был голос самого человеколося – того, кем он был до того, как его извратили в сосуд для мрака забавы ради. Не аддзысь, не сьӧд-тöдысь, не предатель – просто человек, шаман, целитель, живший в единении и гармонии с лесом и людьми, всегда приходивший на помощь, едва позовут, и не ожидавший ничего взамен, ибо в том его суть и страшная горечь – не сумевший уйти, когда нуждались и плакали, а потому попавший в ловушку. Его разум ещё не стёрся полностью и держался за последний осколок себя.

Порченный отшвырнул Кимӧ в сторону, как тряпичную куклу; он ударился о ствол обугленного дерева и рухнул на колени, хрипя, с разорванным крыло, но встал вновь – и плюнул кровавыми лезвиями, но человеколось отмахнулся от них, словно вовсе не заметил даже.

Авья не достала Вундан, не произнесла заклинания и не наложила печати – она просто вошла в его разум, не закрытый никакими вратами; вошла не как врач и не как палач, а как та, кто понял боль. Она увидела всё: как его привязали к камню под луной, как Юавлыны впивалась в его плоть не ножом, а заклятием, как повзьӧм-айка вполз в него через глаза, как духи, которых он когда-то призывал с благоговением, теперь рвали его изнутри, не даруя ни сна, ни покоя, ни даже забвения.

– Убей меня, – повторил голос. – Умоляю.

Авья протянула руку – и ударила по его разуму, разбив его на миллиарды осколков. Она не убила его. Она разрушила то, что осталось от него – не в ярости, не в гневе, не в триумфе, а с той же нежностью, с какой ломают шею умирающему зверю, чтобы тот не мучился. Она взяла его сущность – всё, что в нём ещё было нечто, и обратила в ничто. Удар отдался в ней самой – как если бы она ломала собственные кости, выдирая из себя то, что связывало их в единое целое. На миг Авье почудилось, что её сущность начинает крошиться вместе с его, и она запаниковала, но не остановилась, пока человеколось не застыл.

Его рога потемнели углём и рассыпались в прах. Его кожа пошла трещинами, будто высохшая глина. Его глазницы погасли. И тело рухнуло – не как падает труп, а как рушится дом, из которого выдрали всё: стены, полы, крышу, душу. Осталась лишь груда пепла и костей, не достойная даже имени. Из пепла взвились сотни, если не тысячи, прозрачных силуэтов – и, не издав ни звука, растворились в воздухе, точно и не бывало. Они не поблагодарили словами, но в этом исчезновении была высшая благодарность: их свобода облегчила ношу Авьи.

Всё было кончено.

Кимӧ смотрел на неё не с благодарностью – с изумлением.

Авья не двинулась с места, пока не перестала дрожать земля под ногами. Пепел ещё курился, будто душа не спешила покидать останки, и ветер, что до этого молчал, завыл – не по-звериному, а по-человечески, с тоской и болью. Она опустилась на колени, не заботясь о грязи и пепле, и расстегнула сумку.

Сначала – огонь.

Она выложила круг из сушёных веток тацитума лекарственного, сабессы болотной и эгеры лесной – тех, что очищают не тело, а душу. Затем положила в центр пучок сабессы гигантской, связанной нитью из лебяжьего пуха, – чтобы дух не блуждал, а знал: его ждут. Из кармана платья достала три щепотки серой земли с могилы великого провидца, что хранила как святыню, и рассыпала вокруг костра. Эта земля помнила голоса ушедших – и примет нового.

Кимӧ стоял в стороне, не мешая, не дыша. Он видел, как Авья, не колеблясь, провела серпом по ладони – не глубоко, но достаточно, чтобы кровь упала на пепел. Капли зашипели, будто дотронулись до раскалённого железа.

– Ты был человеком, – прошептала Авья на языке племени пемытов, на котором молились только в самые тяжкие часы. – Ты был шаманом. Ты был целителем. Ты не просил стать сосудом для мрака. Прими мой кровавый дар – не как жертву, а как знак: я помню тебя не как чудовище, а как того, кем ты был.

Она поднесла к губам лебяжье перо от самой Белой Лебеди – не для магии, а для благословения. Белая Лебедь, в легендах племён севера, несла души умерших через реку огня в Страну Без Ветра, где нет боли, нет голосов, нет одержимости – только покой. Перо коснулось пепла, и тот на миг засветился серебристым светом.

Затем Авья достала звериные обереги – бронзовые и латунные, звенящие, как колокольчики в тишине. Один за другим она вложила их в пепел:

– Этот – от злых духов. Этот – от забвения. Этот – чтобы имя твоё не стёрлось из памяти мира. Этот – чтобы в следующем круге ты родился не в боли, а в тишине. Этот – чтобы никто не осмелился снова погрузить в тебя мрак.

Она не знала его имени. Но знала его суть – и этого было достаточно.

Из сумки появилась маска в полтора локтя, ритуальная, с резьбой в виде лебедя и луны. Авья осторожно положила её поверх пепла – не как надгробие, а как личину возвращения. Человеколоси, по верованиям древних, носили маски не для сокрытия, а для соединения – с лесом, с духами, с небом. Эта маска станет его последним обличьем в этом мире.

Потом – вода.

Она вылила из фляги росу, собранную на рассвете с листьев мистиции великолепной – растения, что цветёт только в местах, где ступали боги. Вода впиталась в пепел без шума, и земля под ним потемнела, будто впитала слёзы.

Наконец – слово.

Авья встала, подняла Вундан. И, глядя в небо, где уже начали мелькать первые звёзды, запела. Не на языке кидугил, не на языке пемытов, а на древнем языке человеколосей, который она выучила по обрывкам, найденным в руинах капищ, по надписям на костях, по шепоту ветра в рогах мёртвых.

Рога твои – не оружие, а ветви, что тянутся к луне.

Глаза твои – не пустота, а озёра, где отражался свет.

Ты не был монстром. Ты был мостом.

И мост, разрушенный, всё равно остаётся путём.

Пусть земля примет твой пепел.

Пусть ветер унесёт твои стоны.

Пусть лебедь унесёт твою душу.

И пусть никто не посмеет сказать: “Он был ничто”.

Потому что он был нечто – и именно за это его и убили.

Голос её сорвался на последнем слове. Она опустила голову.

Кимӧ молчал. Но подошёл ближе и, не глядя на неё, положил рядом с маской свой клык – отломанный, чёрный от крови, но чистый внутри. Это был жест вир-каттьыны: признание. Даже чудовища знали, когда видят жертву, а не врага.

Авья не поблагодарила словами и молча кивнула.

Она засыпала пепел землёй – не одной горстью, а тридцать три раза, как того требовал обряд погребения тех, кто умер от чужой магии. Каждая горсть – с именем одного из тех, чьи души были в нём: ребёнок, старик, воин, колдунья… Она не знала их имён, но называла их брат, сестра, отец и мать, потому что в смерти все – родные.

Когда курган был готов, она воткнула в его вершину лебяжью дудочку, ту, что хранила для особых случаев. Если душа вернётся – она услышит музыку и не испугается. И только тогда, когда всё было сделано – огонь, вода, слово, кровь, обереги, маска, клык, дудочка, земля под курганом потеплела – не от огня, а от чего-то живого, глубинного. Сквозь пепел, ещё тёплый от ритуального пламени, пробился первый росток – тонкий, хрупкий, но упрямый. Авья узнала его сразу: абсурдия лиловая, причудливый цветок. Его лепестки ещё не раскрылись, но уже источали слабый фиолетовый цвет. Вокруг кургана, где только стояла мёртвая тишина, зашуршала хвоя – не от ветра, а от того, что деревья вздохнули. Их корявые ветви распрямились, кора потемнела от влаги, будто напилась дождя. Даже воздух стал легче – исчезла та липкая тяжесть, что давила на грудь с самого подхода к городу.

Авья провела ладонью по земле. Под пальцами пульсировала слабая, но чистая магия – не та, что выжигала, а та, что лечила. Она вспомнила слова старой пемытской поговорки: “Когда умирает мост, земля плачет. Но если его похоронить по правде – она цветёт”.

И вот – она цвела.

Авья прошептала, почти беззвучно:

– Смерть любого из них – подлинная трагедия.

И в этих словах не звенело бездумного пафоса, только усталость. Только боль, которую она теперь носила в себе. В груди у неё осталась пустота – не физическая, а духовная. Как будто вырвали кусок души и вместо него оставили дыру, через которую теперь дует холод из иных миров. Она знала: это – плата за то, чтобы превратить нечто в ничто. Не просто убить. Не просто стереть. А освободить, разорвав все нити, что связывали его с бытием.

Такие удары не проходили бесследно. Каждый раз, когда аддзысь ломал чужую сущность, она ломала и свою, потому что магия не терпела односторонних жертв. Чтобы уничтожить – нужно отдать. Чтобы освободить – нужно взять на себя. И теперь, в этой пустоте, эхом звучал не крик человеколося, а тишина – та самая, что была до него. И эта тишина была страшнее любого вопля. Авья сжала кулаки. Она не плакала. Не могла. Но в горле стоял ком – не из слёз, а из слов, которые она не смогла бы сказать ему при жизни. Прости, что не пришла раньше. Прости, что не смогла спасти тебя целиком. Прости, что пришлось убить, чтобы освободить.

Но она пришла тогда, когда пришла. И сделала то, что могла.

И этого должно быть достаточно.

Хотя сердце подсказывало: “Нет. Никогда не будет достаточно”.

Стоя к Кимӧ спиной, она не видела, как в удивлении вытянулось его лицо, как он приподнял брови, как приоткрыл рот, желая что-то сказать; не ощущала, как буравил он её недоверчивым взглядом, прежде чем произнёс:

– Не думал, что такие, как ты, могут…

– Могут что? – перебила Авья, не дав ему договорить.

– Скорбеть.

Краем глаза Авья заметила, как Кимӧ дёрнул плечами, будто его обнял пакостный, ледяной холодок; она обернулась и посмотрела прямо на него:

– Много ли вир-каттьыны ведает о сущности аддзысь?

Кимӧ обвёл рукой пространство вокруг, и на мгновение Авье сделалось стыдно, но она совладала с лицом, не показав того смятения, что охватило её душу.

– Я знаю немного, – кивнул он, согласившись. – Но что знаю, так это то, что порченых аддзысь нужно убивать тем лучше, чем раньше. Знаю, что ваша магия считается насквозь гнилой потому, что вы не одарены ей изначально, и что магия отравляет ваши тела, а потому ваша кровь – яд для меня. Знаю, что вас тяжело, но возможно при должной сноровке убить. Этого достаточно, чтобы охотиться на вас. Этого достаточно для меня. И всё-таки я не видел, чтобы вы… скорбели?

Авья вздохнула.

Она не привыкла вести задушевные разговоры: последние бесконечные годы проведя в одиночестве, вовсе позабыла, каково это – когда в любой момент с тобой кто-то вовсе может заговорить; помнится, когда-то давным-давно она путешествовала вместе с Янтны, проклятой ныне на бессмысленную войну с тенями, какой не сыскать никогда конца-края, но и Янтны была весьма молчалива, как и многие из отверженных, и погружена в собственные мысли, а Авья и не желала нарушать её одиночества. Да и сошлись они потому, что вместе – проще бороться со всякого рода швалью; и Авье нечем было тогда заняться – потому и решила помочь такой же, как она сама, скиталице. И сама Янтны зналась в основном с тенями, а не с людьми; пусть не ведала их по имени, но они чувствовали её, как звери ощущают охотников: настораживались, тревожились, но всё-таки принимали – только чтобы следить и в нужный момент стремглав умчаться прочь. Нет, тени не привыкли к Янтны и не любили, чтобы за ними шли самовольно, без страха и без трепета… и изредка Авья ловила себя на том, что она-то сама привыкла, что рядом кто-то есть.

И вот теперь Кимӧ желал от неё искренности, подлинных переживаний, настоящих чувств; хотел, чтобы она вывернула ему душу наизнанку, а Авья толком не была уверена, что ей есть, что показывать – разве что какие-то тухлые ошмётки, выжженное пепелище, которое постоянно ныло и болело. Что в этом красивого? Что в этом глубокого? Что в этом такого, что не боязно и не стыдно показать почти даже незнакомцу, с которым спуталась только по скуке и от заставляющего гнить заживо, мающего и сводящего с ума бессмысленного и безрадостного безделья?

И раз уж им вместе идти до самого Верховного Ведателя и обращать его в ничто, раз уж они вдвоём стояли на этом скорбном пепелище, раз уж их путь будет далёк, стоило приоткрыться. И, пожалуй, поделиться ценными сведениями, какие – а вдруг? – спасут ему в будущем жизнь.

– Не все такие, – начала Авья неторопливо, будто у них в запасе – всё время вселенной, чтобы наговориться. – Не для каждого гибель человеколося – это что-то печальное. Подозреваю, что для Юавлыны сотворение такого чудовища было победой над магическими ограничениями и демонстрацией не только грубой силы, но и одновременного подлинного искусства – возможно, она даже хвасталась этим перед Верховным Ведателем, кем бы тот ни был, и, не менее вероятно, сумела возвыситься значительно в его глазах, раз способна на нечто подобное. Они понимают разве что язык могущества, – Авья хмыкнула. – И иерархия, полагаю, строится на мастерстве. Многие аддзысь сгорают от зависти к человеколосям: их талант естественен, их дар органичен, и у них не может что-то не получиться. Разумеется, и ворожба их – совершенно иного рода… На столь потрясающе глубокое взаимодействие с окружающим миром, на формирование столь прочной связи аддзысь не способны.

– А ты?

– Что – я?

– Завидуешь им? – Кимӧ кивнул на последнее пристанище могучей силы, повергнутой и извращённой чужой злобой.

– Конечно, – нисколько не смущаясь, отозвалась Авья. – Хотя я не стала бы отдавать всё, чтобы стать другой. Что посеяно, то уже выросло.

Кимӧ не стал отвечать, только подошёл чуть ближе – сделал едва два шага и остановился, точно в нерешительности – или же от нежелания навязываться сейчас.

– Тебе нужно время? – негромко спросил он.

– Нет, – отрезала Авья. – Идём вперёд. Я эту Юавлыны…

Но не вся сущность человеколося ушла.

В самом сердце кургана, где ещё тлела боль, осталась искра – не светлая, не тёплая, а холодная, чистая, как идеальное лезвие, – последний отпечаток того, кем он был до падения. Из глубин сумки она извлекла флакон из чёрного обсидиана, запечатанный серебряной пробкой с гравировкой в виде глаза. Такие флаконы делали только для одного: чтобы хранить остатки сущностей, убитых не по злобе, а по необходимости. Она поднесла горлышко к пеплу – и та искра, словно узнав магические начертания на обсидиане, сама втянулась внутрь, без единого заклинания, без магии, без принуждения. Пробка зашипела, закрывшись.

Авья перевернула флакон в ладони. Внутри, в глубине чёрного камня, мерцало серебристо-серое сияние – то самое, что она видела в глазах живого человеколося, когда он ещё умел смотреть на мир без боли. И эта искра поможет поймать ту, что сотворила чудовище; поможет стереть её из реальности навсегда.

Возможно, в ней говорило не только желание помочь Кимӧ; возможно, где-то глубоко внутри, пусть даже самую малость, Авья оплакивала человеколося, но никогда не призналась бы в том даже самой себе в глухом одиночестве.

– Зачем? – только и сумел выдавить Кимӧ. – Это разве не кощунство?

– Нисколько, особенно если умерший сам о том попросил… или если будет счастлив, когда получит шанс на месть.

Не похоже, чтобы Кимӧ действительно глубоко разбирался в магических материях; вряд ли кто обучал его теории, а потому Авья поспешила добавить:

– Частичку сущности убитого по нужде, но не от ярости или злого умысла, можно сохранить в таком зачарованном флаконе, – и с этими словами Авья аккуратно убрала ценную вещицу в сумку. – Впоследствии сущность из флакона можно высвободить, даровав погибшему возможность выполнить то последнее, чего он желал больше всего, потому как в противном случае не осталось бы ни единой искры. Раз я смогла что-то собрать, то у него, – она кивнула на курган, – остались незавершённые дела. И я подозреваю, что это определённо связано с той, кто осквернил мир, который он обязан был защищать.

– Любопытно, – только и проговорил Кимӧ.

Он отряхнулся от крови. И когда успел сменить обличье, что она и не заметила?..

– Как думаешь, она уже знает? – спросил он.

– Юавлыны? – и он кивнул. – Да. Думаю, она ощутила, особенно если находится где-то в этом мире… а она явно скрывается где-то посреди пепла и руин.

Кимӧ невольно принюхался:

– Но я ничего не ощущаю.

– Вир-каттьыны не чувствуют этого, боюсь, – Авья покачала головой. – Это чистая магическая сила, и она взвилась, когда пал её порченный. Сьӧд-аддзысь накрепко связаны со своими тварями: это позволяет держать как минимум частично их под контролем, будучи сколь угодно далеко, но работает и в обратную сторону. По сгоревшему поводку можно узнать, где находился его хозяин.

– Что-то ты весь день читаешь мне лекции о магическом искусстве, – хмыкнул Кимӧ. – Не говорю, что мне не интересно, конечно.

– Это не мои тайны.

И чем больше будет знать вир-каттьыны о том, какова сущность ворожбы аддзысь, чем лучше поймёт, как оно работает, тем проще ему будет разобраться с дрянной силой, ежели что случится и Авья не успеет вовремя. Возможно, ей стоило быть более осмотрительной и осторожной, не обнажать все тайны сразу, не выдавать столько любопытных мелочей об их непростом искусстве, потому как Авья – отнюдь не единственная аддзысь, и не ей распоряжаться общими секретами, но кто ступил на путь порченых и последовал за мраком, тот сам виноват, что попадёт под удар.

Юавлыны

Скверный след тянулся через весь континент, и по пути они не встречали ничего, кроме опустошения и разрухи; бессмысленная и кровавая война поглотила эти земли, утопив их в крови, и даже Кимӧ порой неприязненно осматривался, но ничего не комментировал. Они вовсе мало разговаривали: в основном перебрасывались короткими фразами, когда договаривались о дежурстве и о приготовлении пищи или когда обсуждали маршрут, но больше он не лез в её душу, а Авья и не давала особенно повода, старательно отмалчиваясь. Если бы кто знал, с кем она откровенничала, то точно из всякого приличного общества бы погнали – но разве она уже не перестала быть вхожа в людские общины, кроме как совсем отчаявшиеся? Нигде её всё равно никто не ждал.

Над ними нависло вечно серое, уныло плаксивое небо, готовое вот-вот разразиться не то кровавым, не то кислотным дождём, и ни разу за всё время, что они шли, бесконечно брели, нескончаемо стремились, не выглянуло солнце, будто его пожрала некая злобная космическая сущность, алчущая и голодная; и земля уныло вздыхала под каждым шагом. Мимо пролегали выжженные поля, на каких уже никогда не заколосится золотая пшеница: засыпанные пеплом и солью, умытые кровью и слезами, гнилые смрадной, разложившейся до белых костей плотью, эти поля словно потеряли искру жизни и творения, то самое что-то, что порождало жизнь и препятствовало смерти. Казалось, весь этот мир пропитался скверной настолько, что больше не мог созидать, и эту печальную планету оставалось лишь предать очищающему пламени и навсегда забыть, дабы больше ничья нога здесь не ступила ненароком.

Вот истлевала изодранная войной деревенька, у которой Кимӧ замер на несколько мгновений, но после, не говоря ни слова, побрёл дальше; даже не обернулся на Авью, чтобы убедиться, что она не отстала, разве что как-то сжался, втянул голову в плечи, будто увидел нечто важное и родное. На взгляд же Авьи, деревня как деревня: она много разрухи повидала в других мирах, а здесь даже не гнили мертвецы и не пахло пакостно старой плотью, как если бы все жители просто исчезли в один день. Прохудились крыши, слепо таращились окна с отвалившимися ставнями; а если где ставни и остались, то мерно хлопали в такт дуновениям морозистого ветра, от которого по коже шёл гадкий озноб. Покосились заборы, а где-то их и вовсе вырвало с корнем; на дорогах остались телеги, ныне побитые и поломанные, и в них давно в пыль обратились редька, репа и айка знает, что ещё могли тут выращивать. Не каркали чёрные пернатые падальщики, никто не стонал и не ревел – и только поросли мхами и лишайниками покинутые жилища.

Магический след привёл их в топи.

Поросшее омертвевшими соснами болото встретило их гулким уханьем совы; а стоило углубиться, пройдя едва с десяток шагов, как в нос ударило тяжёлое зловоние, настолько мерзкое, что Авью замутило, и она прикрыла рот ладонью, только бы не вывернуться наизнанку. Не сговариваясь, они двинулись на источник запаха и натолкнулись на открытый могильник, если это вовсе можно так назвать; в сырой трясине плавали тела – и зелёные от мха скелеты, и ещё обвитые остатками плоти мертвецы, и совсем чёрные мумии, чьи головы торчали из недр болота, и свежие тела, на которых жадно гнездились жирные гудящие мухи. В глаза бросилась девица в белом одеянии с золотыми мокрыми волосами, раскинувшимися, подобно солнечным лучам, вокруг её головы. Бездыханная, она плыла по воде к ним, подгоняемая слабым течением ещё не заросшего с концами озера, а в её глазницах суетливо копошились вертлявые толстые личинки мух.

Авья скривилась, но не отвернулась – лишь проследила, как медленно и печально тело попало в капкан ила близ бережка.

– Здесь что-то происходит прямо сейчас, – проговорила Авья. – Где-то в глубине болот творится магия, но я не могу понять, есть ли среди колдующих Юавлыны. След похож на её, но… как будто изменён. Я бы на твоём месте не надеялась увидеть её сейчас.

Кимӧ кивнул:

– Понимаю. Но есть смысл уничтожить то, что там скрывается. Чем бы оно ни было, оно явно не достойно жить.

Авья согласилась. Чем меньше сомнительных культистов существовало на просторах миров, тем всем проще жилось, кроме, разумеется, этих самых культистов, но не то чтобы Авью интересовало их мнение.

Чем глубже они заходили, тем темнее и запутаннее становилось болото, тем старательнее цеплялись вывернутые корнями наружу пни за ноги, тем звонче громыхали мухи и комары, тем ядовитее, казалось, становился навязчивый мелкий дождь, резавший по глазам. В какой-то момент вонь сделалась настолько нестерпимой даже для Авьи, что она сплюнула кислую рвотную желчь, мгновенно сжавшую горло, и тут же прополоскала рот чистой водой из фляги. От местной магии даже кружилась голова; и что-то Авье подсказывало, что совсем скоро они увидят нечто такое, чего ей не доводилось видеть прежде нигде из всех иных миров.

Их шаги стали аккуратнее, и вдруг Кимӧ подхватил Авью и посадил к себе на спину: красться бесшумно из них двоих умел только он. Обхватив его плечи покрепче, Авья обратилась во слух и вскоре расслышала отдалённые песнопения. Она не смогла разобрать ни слова, но всё-таки – всё-таки покрылась мурашками; какая бы магия там ни творилась, но чем скорее они прервут её, тем лучше.

Густая, как бульон, вода хлюпала вокруг его бёдер, и с каждым шагом из трясины всплывали новые головы – не все разложившиеся до костей, не все обезображенные мхом и мухами. Некоторые даже сохранили черты лиц: раскрытые рты с обломками зубов, глазницы, полные мутной жижи, пряди волос, спутанные в тёмные водоросли. Одна, совсем юная, с кожей, будто восковой куклы, медленно повернулась вслед за ними, будто пыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь булькающий хрип. Авья не отвела взгляд. Она знала: это не призраки. Это – материальные физические остатки, к которым можно прикоснуться без страха и в которых не осталось ни искорки живого. Остатки тех, кого принесли в жертву не ради силы, а ради наслаждения болью.

И всё же хорошо, что ей не пришлось ступать в эту мерзость самой. Кимӧ нес её, крепко прижав её ноги к бокам, и его плечи под её руками оказались неожиданно тёплыми, особенно на фоне ледяной тины. Под ней – мерзость, вокруг – вонь и смрад, над головой – ни звёзд, ни луны, только чёрная пелена, будто сама реальность здесь истончилась до дыр. Но его шаги были уверенными. Он не спотыкался, не вздрагивал, не шарахался от всплывающих черепов – он шёл, как будто знал каждую яму, каждый корень, каждую ловушку этого болота. И в этом была странная, почти неприличная надёжность; и в этот момент, когда её пальцы впивались в его плечи, она не хотела, чтобы это закончилось. Вопреки всему на свете ей было хорошо.

Наконец, Кимӧ замер.

Авья ощутила, как он напрягся – не от страха, а от охотничьего сосредоточения. Он не издал ни звука, но его голова чуть склонилась вперёд, будто уловив не звук, а вибрацию – ту самую, что исходит от свежесотворённой скверны, ещё не остывшей, но уже дышащей; и тогда она приметила впереди дрожащий свет – мерцающие точки, холодные и жёлто-зелёные, как гнилостное сияние грибов на трупе. Они плясали впереди, за завесой мёртвых сосен, чьи ветви костлявыми пальцами тянулись к земле. Между стволов мелькнула человеческая фигура – в длинном плаще, с посохом, спиной к ним. Человек стоял неподвижно у края круглого бассейна, выложенного не камнем, а обломками черепов и рёбер, скреплённых густой, липкой слизью, о происхождении которой оставалось только догадываться.