Читать онлайн Дочь Агриппы

Howard Fast

AGRIPPA’S DAUGHTER

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2025

Основные действующие лица

Беренис Бесагриппа – царевна Галилеи (позднее царица Калки).

Ирод Агриппа – отец Беренис, царь Израиля.

Габо – служанка Беренис.

Ирод Калки – первый муж Беренис (он же – ее дядя), царь города Калки в Ливане.

Агриппа – брат Беренис, царь Галилеи.

Полемон – царь Силиции, второй муж Беренис.

Симеон Бенгамалиель – муж Беренис (третий), внук ребби Гиллеля и владыка Великого Синедриона.

Гамалиель Бенгиллель – отец Симеона, сын основателя дома Гиллеля.

Гесс Флор – прокуратор Иудеи.

Тит Флавий Веспасиан – римский военнокомандующий, позднее император Рима.

Симеон Баргиора – военный лидер сикариев.

Кипра – мать Беренис.

Друзилла – младшая сестра Беренис.

Мариам – сестра Беренис.

Марк Лисимах – младший сын алабарха Александрии.

Александр Лисимах – алабарх Александрии.

Германик Лат – легат в Палестине над торговой миссией Клавдия.

Енок Бенарон – начальник царской стражи.

Вибий Марк – проконсул Сирии.

Куспий Фад – прокуратор Иудеи.

Гиркан – старший сын Беренис.

Беренициан – второй сын Беренис.

Анат Берадин – купец.

Адам Бенур – оруженосец.

Гидеон Бенгармиш – глава дома Шломо в Тиберии.

Исмаэль Барфаби – верховный жрец.

Гиллель Бенгамалиель – брат Симеона.

Сара – мать Симеона.

Дебора – жена Гиллеля Бенгамалиеля.

Ачон Бараврим – поставщик зерна в Сирии.

Вентидий Куман – проконсул Иудеи.

Иосиф Бенматтафей Хакоген (Флавий Иосиф) – еврейский военачальник и историк.

Баас Хакоген – глава дома Хакедрон.

Менахем Хакоген – главарь сикариев.

Якобар Хакоген – еврейский банкир.

Давид Ба́рона Пурпур – богатый римский еврей.

Посвящается БЕТТЕ, которая прошла со мной через все —

все лучшее и все худшее

Часть первая

Беренис было шестнадцать лет, когда ей пришлось стать свидетельницей убийства родного отца. Причем за ходом событий, приведших к трагической развязке, она наблюдала со странным спокойствием. С той поры, как отец вступил на путь добродетели и нанял армию уличных певцов, чтобы объявить во всеуслышание о появлении святого среди смертных, у Беренис к родителю проявился интерес, однако ее отношение к нему не изменилось. Ребенком она боялась его, подростком – ненавидела, затем наступило равнодушие. Ненависть была не свойственна Беренис, и злость ее быстро проходила, так как отнимала слишком много сил и разрушала душу.

Их семья жила в Кесарии на побережье. Заканчивалась осень. День обещал быть прохладным и приятным. Однако ночью ветер переменился, и к утру он подул с пустыни, преодолев холмы Нижней Галилеи и скатившись на побережье как кипящее масло. Ветер предвещал несчастье, и все в Кесарии знали – от предстоящего дня не следует ожидать ничего хорошего. И Беренис знала это. Она ожидала наступления жаркого, душного, перехватывающего дыхание утра еще до того, как подул ветер. Но Беренис его не боялась. Даже наоборот, ее внутреннее чувство подсказывало, что ей в этот день беда не грозит. Сегодня в ее семье ожидалось некое подобие театрального представления, а Беренис любила театр.

Итак, она не спеша оделась, чтобы совместить день бедствий с развлечением, в ярко-красную хлопковую сорочку и зеленую накидку. Ее служанка, смуглая беньяминка, – низкорослая, с тяжелыми бедрами, черноволосая и черноглазая, – выразила свои сомнения, удивившись такому сочетанию цветов. Но Беренис только взглянула на нее, и та сразу умолкла. Некогда служанка носила имя Леа, но хозяйке оно не понравилось, и Беренис стала называть ее идумейским именем Габо, что в переводе означает «черный песчаный крот». Семнадцатилетняя Габо была рабой своей госпожи уже три года. С момента своего появления она не понравилась хозяйке, и та била ее по малейшему поводу короткой плеткой, а подчас пускала в ход и руки. Иногда Беренис избивала ее до крови: скорее из-за личной неприязни, чем за грехи. Однако, повзрослев, Беренис убедилась, что холодный взгляд или строгое слово в той же степени плодотворны, что и битье. К тому же такой метод воспитания освобождал ее душу от угрызений совести, которые мучили Беренис после экзекуций над служанкой.

Таким образом, и на этот раз строгого взгляда Беренис оказалось достаточно для Габо, которая поняла, что ее хозяйка не настроена спорить. Она наденет зеленое с красным, золотые туфли, золотой пояс и набросит золотую сетку на волосы. Откровенно говоря, эти цвета ей к лицу. К шестнадцати годам Беренис расцвела. Она была выше большинства девушек ее возраста, скуластое лицо отличалось исключительно чистой кожей, большие руки, длинные пальцы, широкие плечи и крепкий, правильно очерченный подбородок подчеркивали в ней характерный облик хасмонянки. Рот был широковат, нос великоват. Но весь ее облик не имел и признака идумейского происхождения.

Беренис была худым, непривлекательным, неуклюжим ребенком, а к шестнадцати годам превратилась в интересную девушку, выделявшуюся среди других в царстве своего отца. А отец ее был царем. Она же – царевной.

Беренис можно было бы назвать и царицей, однако сама мысль об этом вызывала у нее отвращение. По своему масштабу и влиянию она была царицей маленького, неавторитетного, даже заштатного городка Калки в Ливане. Царь Калки, ее муж, приходился ей дядей, и к этому замужеству ее принудил отец десять месяцев назад. Этим утром, когда задул знойный ветер, ей впервые захотелось, чтобы ее муж и дядя, Ирод Калки, был бы рядом с ней. Он не переносил жару. А в Калки климат прохладный – одна из немногих радостей города. Она слегка улыбнулась при мысли, что он появится на такой жаре и на его лысине проступит красное пятно от возмущения.

– Габо! – позвала Беренис.

Служанка затаилась. Она не доверяла улыбке госпожи.

– Габо, правда, что заклинания на арадских изделиях обладают действенной силой?

– Я никогда не была в Араде, госпожа.

– Ты же беньяминка. А говоришь, не была там!

– Я родилась в Бетабе, госпожа, в Иудее, и там же стала рабой конюха вашего отца. Арад же находится в Идумее.

Она рискнула возражать и даже притихла от своей смелости.

– Идумейцы, беньямины – черные, грязные, – не переношу! Я приказала тебе мыться! Мыться каждый день, соскоблить всю эту коричневую грязь с кожи!

– Я так и делаю, госпожа, – взмолилась Габо.

– Я знаю, что ты делаешь, – валяешься с каждым, кто попадается на твоем пути, как последнее животное. Сколько их было вчера? Сколько самцов ты пропустила через себя?

– Да ни одного! Ни одного, госпожа!

– И у кого из них самый большой, Габо? – Гнев Беренис проходил по мере того, как ее охватывал азарт. – Самый длинный? Покажи, какой длины. Вот такой? – Она раскинула руки, и Габо рассмеялась.

Только с Габо да еще со своим братом Беренис вела себя свободно и раскованно; со всеми остальными – всегда насторожена, высокомерна, официальна, от случая к случаю остра на язык, чаще молчалива, всегда неразговорчива и – для тех, кто ее понимал и знал, – опасна. Она и сама этого не знала, и осознание своей силы пришло тогда, когда Беренис перестала бояться своего отца. Когда она первый раз стала хозяйкой ситуации, то отчетливо почувствовала пьянящую силу власти, а потом – и опасность, которая сопровождает эту власть. В дальнейшем ей становилось все легче и легче справляться с ситуацией, как, например, этим утром.

Отец Беренис Агриппа, где бы он ни находился – в Галилее в своем городе Тиберии, на побережье Хазареи или в горах Иерусалима, – всегда делал из еды культ и приглашал членов семьи и друзей разделить с ним трапезу. Но вместе они встречались не часто. Так, сегодня его жена, мать Беренис, Кипра, осталась в постели. Больная, она слабела с каждым днем. Несмотря на горячие соляные ванны, силы не возвращались к ней. Обе сестры Беренис оставались при мужьях: Друзилла, младшая, в Коммангене, а Мариам – в Александрии. Брат был, однако, здесь. Он уже сидел в зале для завтрака, когда вошла Беренис, и с наслаждением поглощал финики, оливы и сыр, запивая их вином.

Завтрак сервировали по-гречески: немного фруктов, оливы, сухой хлеб и вода из родника, – но даже такую легкую закуску брат превращал в пир. Беренис заметила: сколько бы он ни ел, ее длинноногий, смуглый семнадцатилетний брат (его, как и отца, тоже звали Агриппа) не набирал вес, сохраняя фигуру Аполлона, как будто являл собой воплощение легенды о том, что кровь Ирода несет в себе что-то дьявольское.

Брат приветствовал сестру шуточной церемонией, поцеловал руку и предложил инжир, который она жевала с отсутствующим видом, пока он рассказывал, что им предстоит в этот день.

Беренис слушала вполуха. Она умела сосредоточиваться на главном и равнодушно слушала, одновременно думая о другом, не забывая при этом наслаждаться сладким соком вымоченного в вине инжира. Агриппа-брат рассказывал ей о пьесе, посвященной императору Клавдию, которую ставят в честь Агриппы-отца. Во второй половине дня им всем приказано присутствовать в театре.

– По моему разумению, вымысел отвратительный, – заявил Агриппа. – Совершенно естественно, что император, как автор пьесы, главный везде и во всем, но, по-моему, ему все-таки не следует переступать черту и заниматься вульгарным плагиатом.

– Это не хуже, чем кичиться победами, которых он не добился, и детьми, которых у него не было.

– Знаешь, сестра, у тебя вечно какие-то оригинальные рассуждения, хуже некуда. В некотором смысле. Все-таки Клавдий сторонник мирного, а не военного развития истории. Но он помешан на литературе, и это ужасно.

– Почему? Хороший автор зарабатывает деньги, к тому же неплохие. Кстати, вспомнила, что у меня они кончились. Одолжишь мне?

– Нет, – твердо заявил Агриппа. – Куда ты тратишь деньги? Послушай, Беренис, не хочу показаться свиньей, но эта компания – очень талантливые греки из Колофона. А их девочек просто так не возьмешь. Что же мне, облизываться всю оставшуюся жизнь? А вот за деньги…

– Ты животное, – заявила Беренис.

– О да. Но надо тебе сказать, сестра…

Он замолк, не успев закончить фразу. Беренис решила, что король Агриппа вошел в комнату и стал за ее спиной, но когда она обернулась, чтобы поприветствовать его, то увидела всего лишь двоих жрецов двора ее отца, Финеаса и Арона, толстых, раскормленных и вечно голодных. Они поклонились в пояс и повернулись к буфету. Покрошив хлеба в миски, залили его вином. Пока хлеб намокал, монахи кончиками пальцев хватали финики и пихали их в свои алчные рты, бормоча приветствия на арамейском языке.

Беренис обратилась к брату на латыни:

– Знаешь, что бы я сделала на месте царя?

– Что, сестра?

– Кастрировала бы всех священников.

– Ах-ах. А почему ты уверена, что эти жирные негодяи не знают латыни?

– Взгляни на них, – улыбнулась Беренис.

Толстяки ответили ей тем же. Теперь они пожирали вымоченный в вине хлеб, поливая его медом.

– Святое дитя, – выговорил один из них.

– Святейшее дитя, – промямлил другой. Он умудрялся жевать и говорить одновременно с набитым ртом. – Радость Богу.

– Чудесные создания, – произнесла Беренис на латыни.

Тут священники стали так быстро заглатывать еду, что чуть было не подавились. Потом они рукавами отерли губы, приосанились, наклонили туловища и застыли в позе, которая, по их мнению, должна выражать обретенное достоинство. Жрецы повернулись к столу, где был накрыт завтрак, и устремили свой взор на длинное помещение, одна сторона которого выходила к морю. От нижних садов его отделяли тонкой резьбы кедровые перила. Священники насторожили уши. Послышались шаги царя и его свиты, сопровождаемые звоном оружия.

Отец Беренис Агриппа в одночасье из негодяя превратился в достойного человека, царь порока стал царем добродетели. Как многие новообращенные в другую веру, он мог бы стать непереносимым в своих поступках и нетерпимым в новых убеждениях. В порыве добродетели он мог бы сделать существование окружающих еще более тяжелым, чем раньше. Беренис с ранних лет отличалась наблюдательностью. И в свои шестнадцать хорошо помнила Агриппу грешного. Во всяком случае, возвращение его из Иерусалима в Тиберий сразу после произошедших с ним перемен.

Все происходило так. Три года назад во время праздника урожая Саккот король Агриппа отправился в Иерусалим. Поступок этот в те времена был не так уж и безопасен. Калигулу, садиста и развратника, императора Рима, убили (долгожданное событие, которое с благодарностью восприняло все Средиземноморье), на его место призвали мягкого просвещенного Клавдия. Как и многие цивилизованные и образованные римляне, Клавдий был юдофилом и к тому же компаньоном Агриппы. Широким и великодушным жестом он добавил к скромным владениям Агриппы в Галилее и на побережье обширные территории Самарии и Иудеи, объединив таким образом старый Израиль и сделав Агриппу королем всей Палестины. Снова еврейский царь стал править древними и новыми землями иудеев.

На волне радости от такого щедрого подарка Агриппа и его советники приняли решение: царь должен отправиться в Иерусалим, предстать перед евреями, обратиться к ним и завоевать их доверие. Но это легче сказать, чем сделать. Агриппа правил еврейскими землями, что совсем не означало признание евреев. В глазах народа он все еще оставался царем зла, интриганом, поработителем и убийцей. Его осуждали за то, что живет он как язычник, обучает детей так же бегло говорить по-гречески и на латыни, как и на арамейском – языке народа Израиля или иврите – священном языке Торы, воспитывает их на языческий манер и прививает языческие знания, противоречащие Закону иудеев.

Не так-то просто оказалось Агриппе отправиться в Иерусалим на праздник Саккот и объявить, что он займет свое место напротив Храма, в Святая Святых, и там с Торой в руках прочитает то, что укажет ему Бог Иегова. И пусть в тех строках прозвучит его судьба и будущее, а также воля Божья. Ведь не римский император ставит его царем евреев, а сами евреи.

Агриппа счел, что Бог проявляет доброту к тем, кто готов выполнить за него часть черновой работы, поэтому сам просмотрел Тору и выбрал отрывок на свой вкус. Но он не понравился его советникам. Они заявили, что Агриппа сует голову в пасть льву, причем льву Иуды, так как отрывок выглядел провокационным. Евреи не могли оставить это без внимания.

– Как знать, – ответил им Агриппа. – И разве я сам не еврей? И ничего не смыслю?

Отсюда пошла его репутация как мужественного и мудрого человека. Возможно, в Саккот на праздник кущей в Иерусалиме собралось миллион евреев. Может быть – миллион, а может – полмиллиона. Кто знает? Кто считал? Но для Агриппы, царя евреев, стоящего у подножия Храма, это стало откровением. Он себе даже не представлял, что евреев вообще так много на свете. Море еврейских лиц, куда ни бросишь взгляд и на сколько хватает глаз. Дворы Храма наполнены ими. Евреи на стенах Храма, евреи на улицах, на крышах домов – и все в ожидании, что он скажет.

Агриппа выбрал Второзаконие, главу 18:15. Расчет его был не прост, так как по крови он в большей степени принадлежал хасмонянам (от Маттафея, отца Иуды Маккавея), а по линии царей со стороны отца к недоброй памяти Ирода Идумейского. Итак, приходилось делать нелегкий выбор. И вот пергаментный свиток Торы перед ним. Жрецы развернули Второзаконие и открыли отрывок по его выбору. Теперь они внимательно и задумчиво следили за ним и в то же время наблюдали за толпой. Агриппа читал:

– «Ты определенно сделаешь его царем над собой, того, кого изберет Бог: один из братьев да станет царем над остальными…»

«Непревзойденный актер», – удивлялись жрецы. Но даже сам Агриппа не смог бы себе поверить. Агриппа-злодей становился Агриппой-святым. Все происходило на глазах тысяч евреев, голос царя дрогнул, из глаз полились слезы, и он с рыданием выкрикнул:

– Один из братьев да станет царем над остальными, вы не можете поставить чужака над собой, того, кто не брат вам… Вы не можете.

Его слышали только первые несколько рядов, где-то около тысячи человек.

– Что он говорит?

– Почему он рыдает?

– Кто услышал?

– О чем речь?

Полмиллиона голосов передавали из уст в уста слова Агриппы. Им внимала вся площадь собора, все улицы вплоть до Нижнего Города, где собрались рабы и нечистые, носильщики, погонщики верблюдов, сборщики мусора, могильщики, убогие и прокаженные. Всех объединило любопытство, которое преодолевает преграды. Кто его не видел и не слышал, продолжали вопрошать:

– Что сказал царь?

Сверху, издалека, из-за стен Святая Святых, места, несущего им смерть, прикоснись они хоть пальцем к нему, доносилось:

– Он плачет.

Этого никто не мог понять.

– Почему плачет?

– Он отлучен кровью Идумеи. Отлучен проклятием Ирода. Поэтому и рыдает.

Ну вот, теперь все прояснилось, даже внизу, где собрались могильщики и уборщики нечистот. А наверху, во дворе храма, где на возвышении стоял царь со свитком Торы, евреи, стоящие перед ним, были тронуты его речью. Они кричали:

– Нет, нет! Ты наш брат!

– Я не достоин вас, – рыдал Агриппа.

– Ты достоин. Ты наш брат.

Эти слова подхватили и понесли по рядам. Вскоре они охватили весь город. Даже нечистые, стоявшие в миле от города, кричали до боли в горле:

– Ты наш брат! Ты наш брат! – вознося хвалу Богу, царю и всем святым.

Так рассказывали Беренис о пребывании ее отца в Иерусалиме. Вернулся он в родной город Тиберий теперь уже как царь не только Палестины, но и всех евреев.

По обеим сторонам открытой арки, ведущей в комнату для завтрака, встали двое солдат в медных кирасах, оба высокие, ширококостные, со спокойными лицами галилеян. Вошел Агриппа. Беренис внимательно посмотрела на отца, пытаясь угадать, какова будет его реакция на ее присутствие. Они не виделись полтора месяца, и Агриппа должен удивиться. Отец не знал, что она решила приехать в Кесарию. Прибыв туда вечером, она сразу же пошла спать, не повидав Агриппу. Никаких бурных приветствий или выплеска эмоций не ожидалось, но отец мог проявить и недовольство. А Беренис хорошо знала, когда отец сердится. Агриппа – крупный мужчина с полнеющим брюшком, средних лет. У него широкий тяжелый рот, подстриженная борода, нос вечно красный и распухший от неумеренного употребления вина, а под косматыми бровями лучистые зеленые глаза, не вяжущиеся с остальным его обликом. Такие же, как и манящие глаза Беренис. Царь скользнул взглядом по жрецам, не замечая или не признавая их, задержался на сыне, то ли оценивая, то ли осуждая его, а затем остановился на Беренис.

– Доброе утро, дочка, – сказал Агриппа.

Она приветливо улыбнулась и низко поклонилась, подражая остальным. И сразу поняла – отец зол. Его голос дрожал, как всегда, когда в нем закипала ярость. Беренис старалась держать себя в руках. Время для настоящего беспокойства еще придет, но не сейчас.

– Далековато отсюда до Калки, дочка, – произнес царь.

– Да, пришлось преодолеть немалый путь к тебе, – ответила дочь.

– И как мне относиться к твоему присутствию здесь?

– Как к проявлению дочерней любви.

– Да? – Царь сразу обуздал свой гнев, глядя на нее. Он собрался подловить ее и доискаться до причины ее приезда, как бы глубоко она ни лежала. – Да? И как там в Калки, когда ты его покидала?

– Там говорят только об одном. – Беренис пожала плечами.

– Ну?

– О добром и праведном царе, который правит евреями.

Нахмурившись, царь пристально посмотрел на нее и кивнул. Все сильнее он ощущал, как крепнет ее воля и уверенность в себе. Она могла либо лгать сейчас, издеваться, посмеиваться над ним, либо говорить правду. Правда была бы приятнее.

Беренис почувствовала, что в сложившейся ситуации даже возможность слухов в таком маленьком и незначительном местечке, как Калки, о добродетелях Агриппы была для царя исключительно важной. Добродетель стала наркотиком, который он начал принимать четыре года назад, но уже пристрастился к нему. Он существовал теперь ради добродетели. Готов был убивать, строить козни, лгать и интриговать, только бы поддержать свою новую репутацию, и ничто не могло стать на его пути к безгрешности, которую он принял на себя. До самого конца Агриппа готов верить в невозможное.

– Так что говорят в Калки, дочка? – переспросил он, глядя на Беренис, и направился к буфету.

Пока царь лакомился финиками с изюмом, присутствующие внимательно следили за Беренис. Брат внутренне посмеивался, не без злорадства ожидая, как она будет выкручиваться. Жрецы удивлялись смелости девушки и не понимали, как царь может еще верить ей.

– Рассказывают легенду. Разносят ее по всему городу. Все только об этом и говорят.

– Какую легенду?

– Ох, – Беренис равнодушно пожала плечами, – вероятно, ту, о которой ты забыл уже на следующий день. Говорят, что ты оделся в платье лесоруба и вышел из Тиберия, чтобы слиться с простым народом и лучше узнать его жизнь. Зашел будто бы в дом бедного лесоруба, больного артритом. Ты дал ему два слитка золота, которых хватило бы бедняку на целый год жизни, и не назвал себя. Зашел еще в дома двух лесорубов и, наконец, пошел в тот, где всю семью поразила проказа…

Беренис сочиняля сказку ловко и непринужденно. Она запнулась на том месте рассказа, где переодетый царь зашел в дом прокаженных. Ведь в августейших жилах текла хасмонийская кровь священных жрецов, и запрет приближаться к нечистым они с ней впитали с детства. Царь всегда помнил об этом, а после приобщения к святости стал еще строже придерживаться Закона.

– Продолжай! – воскликнул Агриппа.

– Ну что ж, дом запущенный, даже на тридцать шагов вокруг не убрано. А кто в этом мире не знает, что царь евреев строго придерживается Закона? Так ты стоял, и сердце твое разрывалось от жалости, потому что не мог подойти к больным, отвергнутым людям. И тут с неба спустился ангел, взял у тебя золото и отдал его прокаженным, а тебе сказал: «Благословен будь, Агриппа, любимый царь…»

Ее голос стих. Рассказ закончился. Беренис смотрела на отца глазами, полными слез. В этот момент даже ее брата охватил страх. А жрецы злорадно ожидали, когда царь обрушит свой гнев на высокомерную, умную и независимую царевну, которую люто ненавидели. Но ничего не случилось. Агриппа прекратил есть. Какое-то время стоял с фруктами в руке, закрыв глаза, потом тряхнул головой.

– Глупый ребенок, – произнес он. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что все это неправда. Вымысел от начала до конца. Прошли времена, когда ангелы спускались на землю, чтобы вмешиваться в дела людей. Бог дал нам свободу решений и наказывает, если мы действуем вопреки его воле. Но мне интересно знать, как такая легенда возникла и распространилась по всему Калки. Так ты сказала?

– Но я ведь слышала эту легенду десятки раз, – ответила Беренис.

– Я думал, что мой брат мог бы сообщить мне об этом, – заметил Агриппа.

– Только самые великие радуются славе других.

– Да? – От былого раздражения царя не осталось и следа. Он улыбался так, что она поздравила себя и его, но по разным поводам.

– Налить тебе вина, отец? – радостно спросил брат Беренис.

Пока младший Агриппа наливал вино в кубок, а затем отпивал от него – так как царь никогда не прикасался к вину, пока кто-либо другой не попробует его, – Беренис, повернувшись спиной к отцу, прошла мимо жрецов, презрительно состроив гримасу, на которую только оказалась способна шестнадцатилетняя девушка. Потом она опять повернулась лицом к отцу.

Царь был польщен тем, что в роли дегустатора выступил его сын. Он самодовольно взирал на своих красивых детей, а Беренис, глядя на него, думала про себя: «Придет день, дорогой папочка, и твои зеленые кошачьи глаза погаснут и ничего больше не увидят, а мои будут жить. Не наш ли предок, царь Соломон, сказал: «Живой кот может смотреть на мертвого царя»? Или – живой пес?

При этом она так мило улыбалась отцу, что тот не удержался от вопроса:

– И о чем ты думаешь, дорогая дочь?

– Любовь и восхищение легко ощущать, но трудно выразить словами.

– Ты изменилась. Месяцы, проведенные в Калки, пошли тебе на пользу.

– Да.

– Влияние моего брата?

– Конечно, – подтвердила она.

– Видишь, насколько я оказался мудрым, когда предназначил его тебе в мужья, глупый ребенок.

– Мудрее быть некуда, – сказала она и подумала про себя: «Чтоб ты сдох, проклятый во веки веков».

К концу дня ее предсказание сбылось, напомнив Беренис ее пожелания, но в душе возникло только слабое ощущение вины.

– У меня необыкновенная память, – сказала она тогда брату. – Я очень хорошо все запоминаю.

До первой помолвки Беренис обращала мало внимания на своего отца, а тот, в свою очередь, почти не замечал ее. Можно сказать, он был занят другим. Молодой красивый царевич рода Ирода, но без настоящего царства. Чтобы как-то компенсировать его запросы, ему выделили лишь незначительную провинцию Галилею, правда с неограниченными финансами. Его манили неисчерпаемые соблазны Александрии, Афин и Рима.

А ведь даже самые простые, незатейливые пороки требовали от него полного сосредоточения. Это было, разумеется, до того, как святость снизошла на Агриппу. Затем, проповедуя четыре года добродетели, он однажды заметил, что Беренис из ребенка превратилась в женщину. Произошла та заметная перемена, которая случается с молодыми девушками в возрасте пятнадцати, четырнадцати, тринадцати и даже двенадцати лет. Царь Агриппа сделал свое открытие, когда Беренис исполнилось лет четырнадцать – пятнадцать. Он нашел ее высокой, полногрудой, широкобедрой, с веснушчатым лицом, медным отливом кожи, рыжими волосами, искрящимися зелеными глазами, привлекательной своей необычной, диковинной силой.

– Пора бы ей замуж, – сказал он своей жене Кипре.

– Пусть немного поживет в покое и в свое удовольствие. Она ведь еще ребенок, – возразила Кипра.

В период своей праведной жизни Агриппа скептически относился к удовольствиям, как к напоминанию о его собственном прошлом, и испытывал при этих воспоминаниях чувство неловкости. Он осознавал, что Беренис требует его забот не ради нее самой, а ради его спокойствия. Однако, когда дело дошло до выбора подходящей пары, Агриппа оказался перед нелегким выбором. К людям он стал подходить с высоты своего происхождения, и при достаточном количестве достойных людей во всех слоях населения Израиля вскоре обнаружил, что лишь очень немногие из них имеют достаточно высокое происхождение, а еще меньше – богатых. Пусть Агриппа не брал в расчет потребности или желания Беренис, но он отнюдь не был равнодушен к ее генеалоги. Она могла назвать своими предками не только Ирода и Хасмония, но царя Давида, а также проследить родство с римским Юлием Великим. В ней текла голубая кровь Израиля. Кто мог оказаться достойным ее?

В конце концов решение было принято в пользу болезненного шестнадцатилетнего юноши по имени Марк Лисимах. Он приходился младшим сыном Александру Лисимаху, алабарху Александрии. За пределами Палестины самая крупная и зажиточная диаспора евреев проживала в египетской Александрии. Здесь евреи были сами себе хозяева, составляя половину населения города. Они жили в лучших домах на самых широких и величественных улицах. Здесь же находились их школы, их колледжи, их театры. В диаспоре осели не только богатые купцы, но и наиболее известные ученые, поэты, писатели и философы. Один из местных философов стал почти таким же знаменитым, как и Платон. Его звали Фило, о нем говорили, что со времен Моисея ни один из смертных не приближался настолько к знанию и пониманию Бога.

Может, он кое-чего и достиг в области теологии или философии, но в материальном плане добился немыслимого богатства и влияния, став в один ряд с наиболее значимыми еврейскими семьями того времени. Его брат Александр Лисимах – номинальный глава семьи и одновременно алабарх – правитель, глава над всеми евреями и многими язычниками, жившими в дельте Нила. Именно его сына Марка Агриппа и выбрал женихом для своей дочери.

Были и другие зажиточные семьи, желавшие заключить союз с домом Ирода и взять в жены дочь царя Агриппы, однако семья Лисимаха была настолько же добропорядочна, насколько и богата. Жена Фило не носила украшений, ни единой золотой застежки на платье, хотя могла бы унизать себя бриллиантами с макушки до сандалий. Когда ее спрашивали, отчего она так скромна, жена философа отвечала: «Какие бриллианты могут затмить славу моего мужа, которая окутывает меня повсюду?» Это была одна из многих детских, ничем не подтвержденных историй, которую повсюду рассказывали евреи. Говорили, что жена Александра, закрывшись плащом, шла к подлому сословию раздавать милостыню нищим, на что потратила деньги от проданных украшений, как своих, так и невестки. Для такой сказки не требовалось подтверждения: богатство Лисимаха было так велико, что он мог бы накормить всех нищих Египта и при этом не заложил бы ни одного бриллианта. Известность и власть семьи были так велики, что уже после того, как Агриппа отправил к ним своего посланника с предложением брака между своей дочерью и сыном Александра, его обуяли неуверенность и сомнения.

В конце концов царю Агриппе в то время, всего два года назад, исполнилось пятьдесят два, а святым он пробыл всего два года из прожитых лет. Остальные полвека Агриппу знали только как внука царя Ирода Великого. И евреи до сих пор произносят проклятия и заклинания при упоминании одного имени его деда. И пока Агриппа не получил ответа из Египта, он вел себя как угрюмый и злобный тиран.

Прежде всего он обратил свой гнев на Беренис. Царь прекрасно знал, что случится, если Александр Лисимах отвергнет его предложение. В считанные недели об этом станет известно по всей Римской империи, и он сделается объектом для насмешек и персонажем для всяческих выдумок.

Однажды Беренис обратилась к нему в неподходящий момент. Он набросился на нее в гневе и закричал: «Чертово отродье, мне следовало бы тебя выпороть и забросать камнями!»

Так как Беренис ничего не знала о происходящих приготовлениях к свадьбе, поведение отца ее напугало и удивило.

В конце концов пришел ответ из Александрии, написанный четким, уверенным подчерком алабарха. Он принял предложение благородного Агриппы, выразив желание соединить свою кровь с благородной кровью хасмонианцев – бриллиантов в короне иудеев…

Агриппа послание стерпел, хотя в письме не упоминалась идумейская кровь царя Ирода, а отмечалась только линия Марианны, жены Ирода, которая происходила от Хасмона, являвшегося отцом пяти великих Маккавеев. В этом можно было увидеть и преднамеренное оскорбление, но можно и по-умному принять за тонкую дипломатию, вежливую предусмотрительность против возможных препятствий к предложенному браку. В другой раз Агриппу охватила бы ярость, но он обуздал себя и продолжил чтение с легкой дрожью.

…бриллиантов, продолжал автор письма, которые не потускнеют от намечаемого союза. Он много слышал об уме и красоте Беренис, о ее прекрасной коже и рыжих волосах царицы и жрицы, которыми во многих поколениях отмечены племя Леви и дом Аарона. Он надеется, что Беренис проявит терпение к его сыну, доброму и нежному юноше, но слабому телом и подверженному недугам…

На последнее замечание Агриппа пожал плечами. Замужество – оно и есть замужество. Августейшие отпрыски не лошади, которых покупают, продают и выращивают ради силы и спортивного характера.

Агриппа должен понять, продолжал в своем послании алабарх, насколько он любит своего сына Марка, и нет слов, чтобы выразить чувства, с которыми он соглашается на его брак с Беренис. И чтобы показать, как он будет любить свою будущую невестку, посылает царю Агриппе скромный подарок из двух талантов золота и трех серебра.

Агриппу потряс и привел в трепет этот роскошный даже для царской особы подарок, ведь в мире нашлось бы от силы пять царей, способных собрать такое богатство, никто из них не смог бы позволить себе вручить его в качестве даже не приданого, а просто по доброте душевной. И вовсе не страшно, что Лисимах пренебрег в письме предками Агриппы по линии Ирода. За такие деньги Агриппа готов отречься от Ирода вообще.

Царь был счастлив, улыбался и веселился, радость переполняла его. Проходя мимо комнаты, где отец обсуждал новость с ее матерью, Беренис увидела, как он танцевал от восторга. Через много лет Беренис в полной мере осознает ту огромную пропасть в пространстве, времени и уровне культуры, которая разделяет семью Ирода и клан Лисимаха. А тогда она считала себя выходцем из семьи благородного происхождения, а Марка – простолюдином. Беренис не могла понять тонкостей того статуса, который достался ей от отца с матерью.

Итак, она проходила мимо комнаты, где обсуждалась ее судьба. Беренис позвали. В голосе отца прозвучала странная и настораживающая теплота.

– Беренис, моя дорогая!

Она не привыкла, чтобы к ней так обращались, и поэтому неуверенно остановилась перед дверью.

– Входи, дорогая, – пригласила мать.

Беренис сделала несколько неуверенных шагов в комнату. В свои четырнадцать лет она была скорее осторожной, чем уравновешенной.

– Прекрасная новость, – проговорила мать, но уже с меньшей радостью теперь, когда дочь стояла перед ней. Теперь ей казалось, что Беренис уже не ее ребенок, а какой-то посторонний человек.

– Ты помолвлена, – объявил отец. – Мы породнились с одной из самых влиятельных еврейских семей в мире. Мы почитаем их, они почитают нас – так и должно быть.

Беренис слушала. Ничто не отразилось на ее лице, оно по-прежнему выражало лишь тревожную настороженность. Ее мозг переваривал то, что она услышала, расставлял по местам факты, формировал ее собственное мнение на основе детского опыта. В глубине сознания Беренис понимала, что однажды она выйдет замуж. Но к этому примешивалось другое знание. Брат Агриппа, старше ее на год и один месяц, оказался способным учеником. Во дворце было много рабынь, которые за небольшую плату наглядно демонстрировали ему все пикантности отношений полов. Сначала увиденное вызвало у нее отвращение, но никогда в жизни она не отступала до тех пор, пока любопытство ее не было удовлетворено. Мотивацию ее натуры определяли многие вещи, но не последнее место занимало желание знать: что, почему, как и когда?

Итак, отец с матерью решили перевернуть ее судьбу, а поскольку ничто задуманное ими до этого ее в принципе никогда не радовало, обольстительных ожиданий и сейчас не предвиделось. Она промолчала.

– Конечно, я мог бы выдать тебя замуж за царевича язычников, – продолжал Агриппа. – Мог бы еще расширить свои владения, но что потом? Мой долг – следить за соблюдением Закона. Я должен быть чист перед людьми. Выдать тебя за язычника? Как бы не так. Можешь мне поверить, еврейские царевичи не растут на деревьях…

Ни один мускул не шевельнулся на лице Беренис.

– Что-то я не вижу радости на твоем лице.

– С кем я помолвлена? – спросила наконец Беренис.

– С Марком Лисимахом, сыном Александра, племянником Фило, одним из самых богатых молодых людей на земле.

– Понимаю, – произнесла Беренис. Ее вовсе не тронули слова отца.

Позже Кипра скажет мужу:

– Все-таки жаль девочку, совсем ребенок…

– Ребенок! Черт тебя за язык тянет! – возразил Агриппа. – Она давно уже не ребенок. Я только об одном молю, чтобы моя дочь еще сохранила целомудрие.

Беренис была девственницей. Ее брат Агриппа, три кузена и молоденький римский князек, каждый со своей стороны, что только не делали, чтобы овладеть ею, но под нежной кожей скрывались крепкие как железо мышцы. Широкоплечая, длинноногая, она была сильнее их всех. Ученые доктора из Александрии одобрительно раскудахтались, когда приехали ее осматривать. Беренис же лежала на спине, пылая ненавистью к докторам и всем мужчинам на земле. Они осмотрели ее промежность и начали обсуждать состояние девушки. И хотя в те времена такая процедура была принята не только в Палестине, но и в сотне других стран, Беренис возмущал не сам осмотр. Ей было противно, что какие-то простолюдины прикасаются к ней и кладут руки на интимные места. Она лежала и думала о том, какие ужасные последствия ожидали бы ее, окажись она дефлорированной. Отец проклял бы ее, а любой пьяница, проститутка или раб в Израиле могли бы свободно над ней насмехаться. Оценивая то, что ей удалось избежать благодаря своей физической силе и упрямству, Беренис придумывала кары, которые обрушит на головы брата, кузенов и римского князька, когда увидит их в следующий раз. Сейчас от ее состояния зависело, увидит ли она еще Рим, или ей предстоит переезд в Египет, что означало заключение за стенами садов дома александрийского миллионера.

Для Беренис, как и для большинства евреев Галилеи ее времени – а она в первую очередь и прежде всего была галилеянкой, – Египет ассоциировался не с географической реалией, а вызывал чувство морального отвращения. Все достижения Александрии, даже повторенные дважды, двойная корона иудейской и греческой культуры, как говорили тогда, не вдохновляли ее ни на грош. Она считала Египет тюрьмой, мерзостью из мерзости, низшей ступенью, в то время как Рим был высшей. И ее продали туда за деньги, не для того, чтобы связать ее с другой монаршей родословной, сделать женой великого царя или принца. Ей просто предстояло стать женой сына очень богатого человека. То, что ее моральные устои формировались в условиях Рима и только незначительно подверглись влиянию своего родного города Тиберия, хотя и не давали Беренис ни малейшего повода для зазнайства, но и не могли поколебать ее убеждений. В Александрию отправлялась хмурая, злая, ожесточенная царевна.

Алабарх Александрии прислал не только врачей и деньги, а также большой отряд греческих войск, служанок, огромный колесный экипаж для царевны, несколько повозок с подарками. Беренис сопровождали двадцать конных телохранителей, юноши из лучших семей Александрии в блестящих медных доспехах. Для них это путешествие было, с одной стороны, забавой и развлечением, благодаря которому они могли повидать удаленные места Галилеи, а с другой – возможностью оказать почтение влиятельному человеку своей страны.

Несмотря на то что стояли последние дни лета, дорога из Тиберия в Кесарию, где им предстояло пересесть на корабль до Александрии, нагрелась, как склон вулкана, а воздух в огромном крытом экипаже раскалился как в топке, Беренис терпела эти неудобства довольно долго. Но как только пропал из виду Тиберий и процессия начала подъем из жаркой низины, где лежало Мертвое море Галилеи, они с Габо выбрались из-под навеса и легко спрыгнули на землю. Служанки из Александрии побоялись последовать их примеру. Тогда Беренис сказала, что они могут задыхаться сколько им угодно, и ей на них наплевать. Сама она была одета только в белую хлопковую рубашку (в то время хлопок ценился дороже шелка), сбросила украшенные золотом сандалии и пошла босиком по дороге.

Увидев это, сенешали алабарха, отвечавшие за путешествие, пришпорили своих ишаков и помчались к Беренис с криками ужаса, призывая ее выполнять требования этикета для благородных и вернуться в экипаж. Она ответила им довольно грубо, предложив охладить свои головы в водах Галилеи.

– Но, царевна, – взмолились они, – так не принято.

– А кто вы такие, презренные лакеи, чтобы указывать мне, что принято, а что нет?

– Умоляем тебя, именем нашего благородного господина.

– Меня ваш благородный господин, как вы его называете, – ответила Беренис, – волнует меньше, чем моя непутевая рабыня. Намного меньше. Она, по крайней мере, помогает мне мыться и одеваться, а для вашего господина я товар, который продается и покупается. Меня купили, и только в этом состоят мои обязательства перед вашим господином. А теперь убирайтесь с глаз долой!

Ошарашенные таким отпором со стороны пятнадцатилетней девицы, сенешали отступили. Однако не очень-то смутились и стали старательно записывать все ее поступки в ходе путешествия, которые, по их мнению, могли быть интересны алабарху. Им пришлось записывать почти все, что она делала. Беренис была молода и не оставила без внимания красивых молодых людей в латах, среди которых оказались самые красивые молодые евреи Александрии. Вскоре они стали ее самыми преданными слугами, обожателями, поклонниками и защитниками, и на время она забыла о своей антипатии к противоположному полу. Таким образом, путешествие в Египет оказалось для нее более приятным, чем Беренис могла предположить раньше.

Однако в Египте ее не ожидало ничего хорошего, и помолвка с женихом Беренис отнюдь не обрадовала. Беренис приготовилась отвергать все и вся, что ей предстояло увидеть в Египте, но к тому моменту, когда они подъехали к дворцу алабарха, ее высокомерие поколебалось при виде широких улиц, величественных общественных строений и великолепных скульптур Александрии. Как и все греческие города, она поражала разнообразием зданий, переливалась синевой, зеленью, желтизной и кипучей краснотой красок, которыми был покрыт каждый сантиметр каменной и кирпичной кладки. Бульвары Александрии впитали в себя половину населения мира. Здесь можно было встретить римлян, греков, черных нубийцев, арабов в капюшонах, евреев, сирийцев, галлов, ливийцев и парфенян. Город казался таким огромным, оживленным и шумным, что в сравнении с ним ее родной Тиберий представлялся захолустной деревней на берегу всеми забытого высокогорного озера.

Огромный дом алабарха оказался именно таким, каким она его себе и представляла, но в нем царила могильная атмосфера, а встречавший ее мужчина был погружен в траур.

Когда Беренис наконец встретилась с алабархом, она предстала перед ним относительно спокойной. Одетая в шелка, украшенная бриллиантами, с волосами, забранными в сетку из бесценных жемчужин, увенчанная тонкой диадемой с вставшим на задние лапы львом над единственным рубином, обутая в золотые сандалии, Беренис была восхитительна. Золотой лев иудеев свидетельствовал о ее хасмонском происхождении. Будь то Александрия или Рим, все равно в целом мире не найти такого древнего рода, как ее, такой благородной фамилии, которая уже царствовала, когда Рим был всего лишь деревней с глинобитными хижинами и плетеными шалашами. Возможно, алабарх думал именно об этом, глядя на нее, уже не ребенка, но девушку редкой, даже странной красоты.

Лисимах был прекрасно сложенным мужчиной, высоким, широкоплечим, стройным, с белой бородой и пронзительно голубыми глазами, такими же, как и его платье, подпоясанное в талии. Вся его фигура внушала превосходство в сочетании с исключительным умом – фигура деятеля и лидера и, так же как его брат Фило, мечтателя и философа. Когда сенешали обратились к нему со своими жалкими претензиями по поводу ее поведения в дороге, он прогнал их с криком:

– Меня не касается, что вы там подсмотрели! Подведите ко мне дитя!

И вот царевна Беренис уже стоит перед ним.

– Дитя мое. – Голос алабарха звучал хрипло, он с трудом держал себя в руках.

Беренис все еще ни о чем не догадывалась. Ей пока ничего не сказали. Но она чувствовала, что в Александрии произошла какая-то огромная трагедия. Лисимах продолжал:

– Ты даже красивее, чем я мог себе представить. Ах, как все могло бы быть хорошо.

Она уставилась на него в полном недоумении.

– Но, видишь ли, мой ребенок, мой сын, умер сегодня утром.

Беренис, не осознавая смысла его слов, недоуменно смотрела на алабарха.

– Мой сын Марк, твой жених, – он умер.

Кем же она стала теперь в сложившейся ситуации? Она не знала. Она спасена? Или боролась напрасно и ей опять предстоит борьба? И что от нее ждут? Должна ли она рыдать? Человек, которого прочили ей в мужья, мертв, и она никогда не видела его.

– Ты хочешь посмотреть на него? – мягко спросил алабарх.

«О чем он меня спрашивает? – думала Беренис. – Хочу ли я увидеть тело? С какой стати мне смотреть на труп? Я уже видела мертвых. Чем этот мертвец отличается от других?»

– Или ты боишься, дорогая?

«Боюсь? – подумала она. – Что тут страшного? Мертвец? Милый мой, у тебя странные представления о том, что значит быть царевной при дворе Ирода. Перед моими глазами убили не одного человека. Признаюсь, у меня нет никакого желания смотреть на вашего мертвеца. Ни малейшего».

Но вслух она ничего не сказала, только посмотрела в лицо убитого горем пожилого мужчины и кивнула.

– Иди за мной, дорогая Беренис, – сказал он.

Она последовала за ним через многочисленные комнаты, мимо толп народа, которые молча смотрели на нее, и вошла в освещенную свечами комнату, где на постели лежало распростертое тело, а рядом стояла коленопреклоненная женщина в черном. Она рыдала, прижав к щеке мертвую руку юноши. Две девушки лежали у изножья постели, тоже все в слезах. В комнате находились еще люди – жрецы, врачи и служанки, но они стояли на почтительном отдалении.

В своей жизни Беренис предстояло увидеть еще много страшных и холодящих кровь событий, но ничто не тронет ее так глубоко и горько, как вид матери юноши, прижимающей к своей щеке его мертвую руку. Она не знала, что с ней произошло, но в эту минуту ее переполнила непонятная и неизвестно откуда пришедшая печаль.

Алабарх подвел ее к ложу и приоткрыл лицо сына. Взору Беренис предстало белое, без кровинки, восковое личико мальчика, который должен был стать ее мужем. Лицо жениха, с которым она уже никогда не заговорит, к которому никогда не прикоснется и которого не поцелует.

Неожиданно для себя она заплакала. Жена алабарха встала с колен, подошла к Беренис и обняла ее.

– Не надо, не плачь над ним, – прошептала она.

Но Беренис плакала над своей судьбой…

Через несколько месяцев в Тиберии Беренис пришлось все пересказывать своему отцу, который больше думал о другом: потребует ли Александр вернуть деньги? Расспрашивая Беренис, он пытался разузнать о настроении и намерениях алабарха.

– Он любил своего сына, – ответила дочь печально. – Что я могу сказать тебе о его намерениях?

– На черта мне знать о его чувствах к сыну! – проворчал Агриппа. – Что он думает о деньгах?

– Я не знаю. Меня его деньги не касаются, – ответила Беренис.

– Ах так! Тебя не касаются! Деньги, на которые можно купить царство, ее не касаются! А что тебя касается? Что заботило тебя все это время, что ты провела там?

– Ничего, – глухим голосом произнесла Беренис.

– Тогда почему ты задержалась?

– Я уже объяснила тебе. Потому что они меня попросили. Они полюбили меня и хотели, чтобы я побыла с ними.

– Полюбили тебя? Никогда раньше тебя не видели и полюбили? Ты это хочешь мне сказать?

– Да.

– Ты врешь!

– Агриппа, – взмолилась жена, – оставь ребенка в покое.

– Я сказал, что она врет! – бушевал царь, поворачиваясь к жене. – Ну разве не так? Ответь мне! Она когда-нибудь говорила правду, с тех пор как перестала быть ребенком?

– Оставь ее.

– Да? Провела в доме у алабарха три недели и даже не подумала спросить его о деньгах?

– И не подумала! – вдруг воскликнула Беренис. – Я не думала о деньгах! Я не говорю о деньгах, потому что я – хасмонская царевна!

– Ой! – закричал Агриппа. – И это ты говоришь мне, твоему царю, твоему отцу! Это я-то не знаю, что ты царевна! Так вот чему они тебя научили там, в Александрии?

Беренис молча смотрела на отца.

– А кровь Ирода? Ты ее продала алабарху?

– Я слила ее свиньям, – спокойно сказала Беренис.

И тут отец ударил ее. Ударил изо всех сил по лицу так, что она упала на пол и осталась лежать без движения некоторое время. Из носа пошла кровь. Потом она поднялась, повернулась спиной к родителям и покинула комнату. Беренис даже не попыталась остановить кровь и не проронила ни одной слезы.

– Не надо было этого делать, – сказала мужу Кипра.

– Знаешь, – произнес он задумчиво, гнев Агриппы прошел, – мне кажется, алабарх не потребует вернуть деньги. Должно быть, он воспылал похотью к Беренис. Теперь, когда она уже не девственница, от нее будет трудно избавиться.

– С чего это ты решил? – запротестовала жена.

– С чего решил? Не глупи. Я – мужчина. И алабарх мужчина. Он берет мою дочь к себе домой. Оставляет мне огромное состояние. И уж конечно, знает о бурных проявлениях молодости там, где ее ищут все старые развратники, – в женской промежности. Знаешь, моя дорогая, мне бы хотелось, чтобы алабарх попросил вернуть его деньги. И будь я проклят, если их не верну, но я научу уважать августейшее целомудрие. Но, боюсь, его уже не надо учить. Он и так знает, если хочешь покататься на молодой кобылке, покупай новое седло.

Алабарх не потребовал денег, и Агриппа все больше приходил к убеждению, что его выводы оказались правильными. Из-за этих денег Агриппа был вынужден сдерживать свой гнев, хотя по-прежнему видел в Беренис надоевшую и требующую решения проблему, что все более и более становилось для нее очевидным. Несмотря на внушительные размеры дворца, ничто не могло оставаться в нем тайной от его обитателей. Стоило ей увидеть отца, как она наталкивалась на отстраненный, блуждающий взгляд Агриппы. В те дни ее брат сказал:

– Послушай, Беренис, я уверен, что он замышляет предаться разврату с тобой.

– Поскольку он твой отец, – ответила Беренис, – то, что бы он ни замышлял в отношении меня, меня это не удивит.

Она лукавила. Отец уже перешел в стадию святости, да и годы брали свое, в его взгляде не было и искры вожделения. Любовь к деньгам вытеснила из личности Агриппы всех женщин. Последние не только мало интересовали его в физическом смысле как стареющего мужчину, но еще в меньшей степени видел он от них пользу для населения страны. Даже святой может отличаться скупостью, следуя заветам царя Соломона быть рачительным, как муравей. Но неразборчивость несовместима с добродетелью.

Однажды у двери комнаты родителей Беренис подслушала их разговор.

Отец жаловался:

– Нет, я не могу полагаться на случай. Выдам ее замуж, а потом окажется, что она не девственница? И ее потом вернут мне с презрением. Весь мир узнает, что она потаскуха?

– Сначала докажи, что это так, – протестовала Кипра.

– Что доказывать? У меня разве глаз нет? Я что, дурак?

Его голос начал дрожать от возмущения, и Кипра сказала примирительно:

– Я же не сказала, что ты дурак, Агриппа. Я знаю, как блестяще ты решаешь все проблемы. Должна признать: ты самый мудрый мужчина из всех, кого я знаю. Но я вижу, что тебя заботит, не потеряла ли Беренис девственности. Почему не позвать врача для осмотра…

– Чтобы через неделю об этом узнал весь Тиберий, а через месяц – и Израиль? Ты встречала когда-нибудь врача, способного держать язык за зубами? Они еще худшие сплетники, чем женщины.

– Что же ты собираешься делать?

– Предоставь это мне. Я придумаю что-нибудь.

И придумал. Отец пригласил ее в свой огромный официальный кабинет и приказал всем оставить их одних. В кабинете негде было сесть, только на помосте стояло полированное кресло – царский трон. На нем сидел он, одетый в простую белую холщовую, расшитую золотыми нитями рубашку, на голове – золотая ермолка, украшенная шелком и золотом, а не корона. В последнее время он предпочитал ее короне. Это импонировало уличным певцам, которые прославляли его за то, что он носит ермолку, как любой еврей. В годы своего благочестия Агриппа все еще позволял себе золотые украшения в качестве символов самодержавия, но носил только белое на все случаи жизни. В этой ситуации, как нарочно, Беренис надела сорочку цвета лаванды и яркую оранжевую накидку. С легкой вызывающей улыбкой она предстала перед отцом.

– Зачем ты так вырядилась? – спросил он. – Бросаешь мне вызов?

– Воздаю тебе почести, – мягко возразила Беренис.

– Нарядившись уличной девкой?

– Разве уличные девки так одеваются? – вздохнула Беренис. – Тогда они очень богаты. Это самое дорогое из моих платьев.

– Видеть тебя нет сил! – закричал Агриппа. – Ты как сопля в носу!

Отец, как обычно, входил в раж. Беренис было неинтересно. Страшно, скучно, но неинтересно, и она спросила, ради чего он ее пригласил.

– Неужели из-за платья? – добавила она, оглядывая огромный пустой кабинет. – Зачем же ты тогда выпроводил всех?

– Не хочу делиться своим позором с посторонними.

Беренис зевнула. Отец возмущенно закричал:

– Чтоб тебя Бог покарал! Она еще зевает! Смеется! Поет! Я умываю руки! Все! С меня довольно.

Пусть кто-нибудь другой терпит позор. Я тебя сосватал.

Он широко расставил руки в стороны, что означало подтверждение высказанного им в твердой форме решения.

Беренис в упор посмотрела на него. Сердце как будто сразу налилось свинцом. Ничего подобного она не ожидала. Тут она испугалась и прошептала:

– Кто? Кто же мой муж?

– Мой брат, – ответил Агриппа. – Мой брат Ирод, царь Калки.

Наступила тишина. Никакой реакции со стороны Беренис. Она пыталась уловить смысл сказанных отцом слов. Потом произнесла:

– Это неудачная шутка. Но я ее заслужила. Я знаю, что заслужила. Прости меня, отец, мой царь, мой господин, прости. Я прошу у тебя прощения, признаю свою вину. Прости меня. – Она сделала шаг к Агриппе. – Так это шутка? Можно смеяться?

– Если хочешь, смейся, – согласился Агриппа.

– А ты не…

– Я все сказал. Ты выйдешь замуж за моего брата Ирода. Или ты заслуживаешь лучшего спутника жизни? Он вдовец, солидный и взрослый человек, царь Калки. Он будет обращаться с тобой строго, но справедливо…

– Старик, – прошептала Беренис.

– Старик? Дочка, ты меня обижаешь. Он на год моложе меня. Разве я старик? Вряд ли. В любом случае он будет твоим мужем, а ты его женой…

Никогда раньше она не просила, не унижалась, не признавала свою вину, но сейчас взмолилась:

– Мне же всего пятнадцать!

– Ничего, ты уже достаточно взрослая, чтобы плясать и играть на музыкальных инструментах, – отрезал Агриппа.

Сегодня, в день, когда Агриппа должен был умереть, ровно через год с тех пор, как они вдвоем встретились в том же самом кабинете, через год с тех пор, как он с улыбкой заронил камень в нежную и трепетную душу пятнадцатилетней девочки, еще не познавшей мужчины и прикрывавшей свой страх к мужчинам детской амбициозностью и похвальбой, через год после всего этого та же девушка хладнокровно сыграла на его тщеславии и использовала его. Так же хладнокровно, как она теперь вообще делала все. Брат радовался за нее, когда они отправились погулять в сад после завтрака. Он был абсолютно счастлив, в чем сразу признался:

– Как же ты его ненавидишь! Мне такое и не снилось, однако…

– Разве? – оборвала она. – Предположим, ты мог убить его…

– Как такое можно предположить?

– Нет, ты меня неправильно понял, брат. Мы же нормальные люди, разве не так? Я хочу сказать, где-то внутри каждого из нас есть какой-то зачаток человеческой порядочности…

– Где? – ухмыльнулся Агриппа.

– Я же не говорю: убить его в буквальном смысле слова. Но, предположим, ты можешь вмешаться, чтобы предотвратить его гибель?

– Не знаю, – медленно и задумчиво произнес брат.

– Вот! А говоришь, у тебя нет к нему ненависти.

– Но не в такой степени, как у тебя, – запротестовал Агриппа. – За что мне его ненавидеть? Быть сыном или дочерью – большая разница. Пусть он никогда не проявлял ко мне любви, но никогда и не выходил из себя до такой степени, чтобы жестоко со мной обращаться.

– Но он же к тебе равнодушен.

– Возможно. – Агриппа пожал плечами. – Возможно, ты и права. И мне нравится, как ты с ним обращаешься.

– Ах, я дорого заплатила за то, чтобы это было правдой.

Они остановились, и Агриппа повернулся к сестре:

– Зачем ты приехала сюда, Беренис?

– Чтобы быть подальше от Ирода, – прямо ответила она. – Он стал бояться меня. Я поощряю его страх и добилась в этом успеха. Я становлюсь самостоятельной, и чем дальше, тем больше…

– Знаешь, я и раньше собирался сказать тебе, Беренис. Причем честно. Несмотря на все твои высказывания о своем хасмонском происхождении, в тебе гораздо больше от великого прадеда Ирода, чем ты готова признать.

– Как ты смеешь! – воскликнула она гневно. – Как смеешь!

– Я хотел…

– Никогда больше не говори мне этого. Никогда!

– Хорошо, не буду, – примирительно согласился Агриппа. – Сменим тему. Ты пойдешь на это глупое представление?

– Да.

– Почему?

– Хочу посмотреть твоих греков. Увидеть, что в них такого эротичного.

– Да нет! Честно, почему?

Беренис пожала плечами.

– Будет жарко, – сказал брат. – Пьеса скучная – три часа действа, сочиненного дорогим другом отца, его благодетелем и защитником императором Клавдием. Или безымянным умным греком. Все равно, мне сказали, что это полнейшая скука.

Мелодрама была бы не лучше. А это – комедия, избитые шутки, произносимые неуклюжими остряками. Спаси нас Бог. Почему бы нам вместо этого не пойти купаться?

– Я обещала Габо взять ее с собой, – вздохнула Беренис.

– Габо?

– Этот зверек никогда не был в театре. Она надоедала до тех пор, пока я не согласилась ее взять.

– Только поэтому?

Беренис опять пожала плечами.

– Знаешь, – продолжал брат, – когда-нибудь эта длинноволосая гадина погубит тебя. Беньямины все до одного убийцы. Я бы не подпустил к себе ни одного из них. Ни за что. Наступит день, когда ей придет в голову перерезать тебе горло.

– И правильно сделает, – кивнула Беренис. – У меня и самой часто появляется такая мысль, просто не хватает духу воплотить ее.

Кипра, мать Беренис, умирала медленно. Весь этот день и многие последующие она все еще будет умирать. Ее кожа стала совсем белой, как простыня, лицо выражало крайнее разочарование, которое появлялось у каждого члена семьи Ирода, когда они видели перед собой смерть. Она была двоюродной сестрой своего мужа Агриппы и, как и он, приходилась внучкой Ироду. Когда-то Кипра была статной и энергичной женщиной, Беренис это помнила, но сейчас, на смертном одре, слабая и раздражительная, она задавала вопросы дочери, стоявшей рядом:

– Почему он не навещает меня? Вчера за весь день ни разу не зашел.

– Государственные дела, – сказала Беренис. – В конце концов, не шутка – быть царем таких огромных владений. – Ей было противно лгать, так как у нее это плохо получалось. Когда ей приходилось говорить неправду, выразительный голос Беренис утрачивал свои краски. Те, кто знал ее, догадывались об этом сразу. – Он постоянно занят то тут, то там…

– Беренис, прекрати! – оборвала ее мать.

– Ладно. Но что тебе еще сказать?

– Не знаю. Я умираю. А его не волнует то, что я умираю. Мне так одиноко и страшно…

В том юном возрасте, в котором пребывала Беренис, она могла только подумать: «Мы все умрем, а кого это волнует? Кого вообще это может волновать?»

– Что ты будешь делать, когда я покину вас? – Кипра заплакала. – Что будет с моими детьми?

– Мы уже не дети, мама, – возразила Беренис.

– Я знаю его и смягчаю его приступы гнева. Он переживает из-за них. Бывает, что входит в раж и шумит, но это ничего не значит, потому что в душе он святой. Народ знает это. Люди чтят его. Разве не так?

– Да, чтят, – согласилась Беренис.

– Приведи его ко мне, пожалуйста. – Кипра принялась умолять дочь, слезы потекли по ее восковым щекам. – Приведи его ко мне, Беренис. Он просто забыл. Выскочило из головы. Но напомни ему, и он придет ко мне.

Агриппа объявил этот день праздничным. На улицах раздавали хлеб и вино. В Кесарии в 44-м году новой эры только около четверти населения составляли евреи. Они сочли ниже своего достоинства принять милостыню от Агриппы, заперли двери своих домов, закрыли ставнями окна и отвернулись от царя евреев, который посвящал этот день языческим обрядам и языческому императору, почитаемому наравне с Богом.

К исходу дня отвергшие своего царя евреи прекрасно осознают причинные связи между грехом и смертью Агриппы. Их совсем не тронет тот факт, что пятьдесят четыре года разнообразных прегрешений, предшествующих этому дню, прошли безнаказанными со стороны Господа Бога. Сейчас была кульминация, которую они приняли. Хотя даже такой приговор не был одобрен всем еврейским сообществом. Добропорядочное большинство считало Агриппу святым человеком и переживало его смерть. А евреи всей Палестины рвали на себе одежды и рыдали, как только стало известно, что Агриппы больше нет. Справедливости ради следует сказать, что при Агриппе все стало иначе, чем при его деде Ироде Великом. Когда его время настало, когда дед лежал при смерти, все евреи Израиля улыбались и пили вино за избавление от него. Евреи выходили на улицы, обнимались и поздравляли друг друга с известием о том, что Ирод скоро умрет. Услышав об этом, Ирод решил позабавиться и казнить сотню самых уважаемых и любимых людей Израиля, чтобы на пути к его могиле слезы лились по всей земле. К счастью, он умер раньше, чем успел воплотить в жизнь свои намерения.

Агриппа осознавал, что царь Палестины правит не только евреями. Особенно это касалось городов, построенных римлянами, таких, как Кесария. И если кто-то из евреев сердился на него, все равно к полуночи греки, сирийцы и египтяне, проживавшие в Кесарии, возносили ему хвалу.

Певцы-гомеши (выжившие представители древней культуры Филистии), участвующие в предстоящем спектакле, вышли с танцами и песнями на улицы, играли на трубах, надев на головы короны из зеленых листьев. Все были уже пьяные. Из окна своей комнаты во дворце Беренис и Габо наблюдали за ними. Певцы вели себя просто непристойно. Мужчины в открытую мочились на виду у публики, женщины плясали вокруг мужчин, делая неприличные телодвижения, демонстрируя полуголые груди и похотливо двигая бедрами. Они надели тесные юбки, туго перетянутые кожаными поясами, как это делали их предки, пришедшие с древнего Крита в полузабытом прошлом.

Габо все это поражало. В свои семнадцать она была посвящена во все скрываемые пороки и извращения и воспринимала их как часть среды, в которой существовала. Но эти показные языческие ритуалы, да еще на улицах Палестины, стали для нее новым явлением. Возмущенная, она повернулась от окна и сказала Беренис, что в Иерусалиме или Мизбахе, как в любом другом еврейском городе, за подобные мерзости этих людей просто растерзали бы.

– Тогда радуйся, что мы не в Иерусалиме, – ответила Беренис. – Там нет театра, и если бы не это торжество, как бы такой негодный зверек, как ты, попал в театр?

– Театр похож на все это?

Беренис пожала плечами:

– Может быть. А может, и еще хуже. Я смотрела комедию Афрония, где актеры сыграли половой акт открыто, прямо на сцене.

– Ой! – воскликнула Габо. – Какой ужас!

– Почему?

– Разве тебе это не кажется мерзким? Чтобы женщина позволила сделать с собой такое на глазах у всех…

– Глупая девчонка, – надменно сказала Беренис. – Женщины и не позволяют себе ничего подобного. На сцене вообще нет женщин. Роли женщин играют мужчины, одетые в женские платья и маски.

– Это правда? – У Габо перехватило дух.

– Разумеется. Не думай, что все настолько же глупы и тупы в таких вопросах, как евреи.

– Но двое мужчин…

– Да, двое мужчин. Как будто это новость для тебя, – нетерпеливо проговорила Беренис. – Но уже поздно, и я должна переодеться.

– Но открыто на глазах у всех…

– Ты невозможна, – оборвала ее госпожа.

– Но, госпожа, – продолжала настаивать Габо, – ваш брат, благородный Агриппа, говорил о женщинах в труппе. Что…

– Конечно, там есть женщины. Но не на сцене. Это было бы неправильно. Они служат для удовольствия мужчин труппы…

Со временем, в том далеком завтра, которое наступит еще через много лет, Беренис перестанет подсмеиваться над отцом. Она поймет, что «хороший» царь – это то, что отвергает и отрицает сама природа – так же как она отрицает нарушение естественных законов, по которым вода никогда не потечет вверх. Ее народ, евреи, тысячу лет терпел царей. И если кто-то был грешен, то беглое прочтение истории преподносило другой персонаж, еще более грешный. А поскольку несправедливость всегда нестабильна и опасна, то в конце торжествует справедливость.

«Горе тебе!» – предупреждали пророки своих правителей, и время подтверждало логику их предсказаний. Время неумолимо, и добру остается только терпеливо ждать, когда зло будет побеждено. Конечно, чтобы перетерпеть ожидание, требуется определенный талант, именно тот талант, который евреи уже приобрели на собственном опыте.

Когда Агриппа был низложен, евреи собрались в синагогах, не только чтобы почтить уход доброго в глазах Израиля царя, но и отдать должное логике божественной справедливости. Потому что из всего, чем они дорожат, самым ценным считается неотвратимая справедливость Бога. Так они подбивали итог: был ли театр непристойным? Был ли принц тьмы римский император Клавдий непристойным? Не была ли написанная им пьеса непристойной? Не были ли языческие актеры непристойными? Был ли весь языческий город Кесария непристойным? Доказательство порождает доказательство, и если Бог простил Агриппе многое из его непристойной жизни, то из дней святости простил мало. Заключенные контракты не нарушаются. Такой вывод очень соответствовал мышлению евреев и был поистине национальным.

Но Беренис еще предстояло разобраться с собой как с еврейкой, и при всем ее суеверии она знала, что считать смерть ее отца карой Божьей неправильно. Просто слишком много людей желало его смерти, не до конца исключались и она сама с братом. Теперь она уже не испытывала былой ненависти. Ей понравился языческий праздник, вылившийся в балаган общегородского размаха. И ей тоже хотелось окунуться в его волны, танцевать на улицах, пить вино с незнакомыми людьми и отдаваться тем удовольствиям, которые для нее таковыми и не были.

К сексу она относилась равнодушно не только сердцем, но еще в большей степени своим женским естеством. Языческая вседозволенность уживалась у нее с еврейским педантизмом и пуританством. Она была порождением окружающего мира, где эти две противоположности вели безжалостную борьбу.

Жертвой ее стала собственная натура, угнетенная и замороженная. В мире, где не существует вразумительного объяснения холодности, она существовала вполне естественно в виде разрозненных частей, составляющих ее естество.

Когда первый раз она осталась один на один со своим дядей Иродом Калки сразу после того кошмара, которым была их церемония венчания, ее сковал прямо-таки парализующий ужас. Эти воспоминания она вызвала специально сейчас в Кесарии, одеваясь с помощью Габо и слушая песни и музыку, доносящиеся с улицы. Он был толстым мужчиной, ее дядя Ирод, за которого ее отец выдал замуж в качестве ничем не оправданного акта бессмысленной мести. Высокий, полный, с налитыми ляжками, он предстал перед ней в красной сорочке, надетой на голое тело.

– Пожалуйста, подожди до завтра, – с трудом прошептала Беренис.

Ирод почти не знал ее. Перед женитьбой видел всего три раза. Первый раз – когда ей не исполнился и месяц, второй – когда ей стало шесть лет и еще раз – когда ей было десять. На день свадьбы ей шел уже шестнадцатый год. Она стала взрослой женщиной, высокой, широкобедрой, плечистой, с выдающимися зелеными кошачьими глазами и рыжими волосами. Она была необычной, а может, и красивой – кому что нравилось. Пятидесятидвухлетний Ирод Калки не мог сказать, в его ли она вкусе. Он не отличался ни телесным совершенством, ни изворотливостью ума, которыми отмечен августейший дом Израиля. Подчиняясь воле своего брата, Ирод согласился жениться. Ему не доставляло удовольствия положение вдовца, а в последнее время его стало пугать наступление импотенции. Хотя легенда гласит, что лучшим лекарством от потери мужской силы служит молодая девственница, тем не менее молодость сама по себе важнее целомудрия. А его племянница и была юной. Его раздражали мольба и ужас в ее глазах. Ирода заверили, что Беренис не девочка и уже напрактиковалась в искусстве ублажать мужчин.

И вот она умоляет его подождать до завтра.

Ирод нисколько не сомневался в ее лживости. Он опросил мнение многих советников своего брата о царевне Беренис. Развратная, коварная и лукавая – такими характеристиками наградили ее сенешали царя. Общий приговор был – лживая донельзя. Ирод Калки являл собой тот тип глупца, который идет по жизни уверенный в том и довольный тем, что его нельзя одурачить.

Толстяк сжал Беренис в своих объятиях. Его переполняла похоть, она вызвала в нем трепет. Импотенция? Дядя радостно засмеялся. Возбуждение возникло у него сразу же, стоило сорвать одежды племянницы. Он гордо выставил напоказ свою наготу, свою жирную бесформенную тушу. Его мужское достоинство смешно торчало из складок плоти. Когда она начала кричать и сопротивляться, он легко сломил ее жалкие попытки, навалившись на Беренис всем весом, обволакивая ее обвислой плотью, задыхаясь и сопя от мужской гордости и ликования. Скотская похоть ослепила его, Ироду было не до девушки под ним, не до чувств его жены-племянницы.

Когда все было позади, он глупо уставился на лужу растекавшейся по полу крови, там, где лежала жена.

– Ты что, никогда раньше не знала мужчины? – спросил он ее. – Я первый, Беренис?

Он сразу заважничал и загордился тем, что овладел девственницей. Сам того не ожидая, он нашел чистый бриллиант в яблоке, которое считалось гнилым. Но тут увидел ее глаза. Зелень покрылась пеленой, как прибрежная вода, потемнела и заволоклась тучами. Зрачки наполнились таким холодом, такой горькой ненавистью, что его голое тело покрылось мурашками, потную спину будто окатило ледяной водой. На него навалился страх, он запаниковал.

Все это Беренис вспомнила сейчас. Вспомнила намеренно, готовя себя к чудесной роли на городском празднике. Но фантазии, связанные с сексом, будущими эмоциями и свободой, обычно возбуждавшие ее, сейчас оставляли Беренис холодной…

Пьеса была скучной, настолько застывшей и окостеневшей, что никакими усилиями труппа колофонских греков не могла вдохнуть в нее жизнь. Двое актеров плохо знали латынь и произносили свои монологи с ужасным ионским акцентом. Всякий раз, когда один из них бросал реплики, публика ревела от возмущения и забрасывала его огрызками от фруктов и кусками колбасы. И хотя пьеса была названа комедией, ничего смешного в ней не было. Творя в своей надуманной, схоластической манере, Клавдий вольно позаимствовал то, что уже было до него написано (если на самом деле пьеса вышла из-под его пера), и слепил вместе череду разрозненных событий.

В некотором государстве царица родила сына. Точно в это же время родился ребенок и у рабыни, которая ухаживала за царицей. Так как у царицы не подошло молоко, потребовалась кормилица, на роль которой выбрали эту рабыню. И разумеется, та подменила младенцев, чтобы ее сын взошел на трон. Это был древний сюжет, и к нему были привязаны другие не менее древние, все действие разворачивалось по вполне предсказуемому сценарию.

Беренис и Габо, устроившаяся у ее ног, сидели позади царского павильона, в который вмещалось около двух дюжин зрителей на четырех террасах или ступенях из камня, здесь же для удобства стояли стулья и были разложены подушки. Навес над головой обеспечивал тень. Остальной амфитеатр был открыт жарким лучам полуденного солнца. Императорский павильон был того же размера, что и царский, и предоставлял все удобства тем римлянам в Кесарии, которые пожелали посмотреть пьесу. Сегодня там находился легат Германик Лат, полный, лысый, добродушный итальянец, со своей женой, тремя дочерьми и полудюжиной свиты. Места, расположенные наискосок по отношению к царскому павильону, позволяли им улыбаться и кивать свите царя. Лат находился в Палестине с торговой миссией по поручению императора, и ему не подобало пропускать открытие представления по мотивам первого театрального опыта своего господина. Щедро обеспеченные вином, стоящим в ведрах со льдом, они пили, улыбались и поглощали фрукты по мере того, как на сцене разворачивались события.

Беренис и Габо делили последний ряд своего павильона с братом Агриппой и молодым дворцовым пажом по имени Иосиф Бенох. Перед ними сидели три жреца и весьма подозрительная женщина двора. Ряд дальше занимали сенешали, советник, остальные жрецы и дворцовый управляющий. А на переднем ряду сидел сам царь Агриппа с двумя девушками, которым он в последнее время отдавал предпочтение. С ними занимали места двое молодых людей из приличных семей, чтобы поддерживать репутацию царя как праведника.

Если бы не обязательность присутствия на представлении по пьесе самого императора Клавдия, Беренис ушла бы через несколько минут, не выдержав столь откровенной чуши. Агриппа распорядился закрыть все ворота театра, и зрители, большинство из которых не имело даже зонтов, были вынуждены терпеть. Только малая часть аудитории смела возражать. Остальные пришли на праздник, принесли с собой корзины с едой и бутылки с вином и были готовы радоваться всему, что происходит на сцене. Они пили, закусывали, подбадривали актеров, подшучивали над ними, кричали в знак одобрения или свистели от недовольства. Толпа постепенно пьянела, становилась счастливой, а иногда и жестокой. Евреев среди них не было, за исключением немногих, которые сидели в павильонах. Некому было осудить незатейливые радости простых людей, испортить им веселье и удовольствие. Сирийцы, ливантийские греки, египтяне, полукровки филистяне и моабитцы, разноязычные персы, парфяне, хиттиты, ассирийцы, вавилоняне, иебюситы, самаритяне, итальянцы, даже кое-где галлы, испанцы, германцы, финикийские моряки, эдомитские портовые грузчики и многие другие, – перечисление всех было бы бесконечным, так как Кесария слыла, быть может, самым космополитическим из морских портов. Представители всех народов веселились от души, плевались в актеров, прерывали их, бросались объедками. В общем, пользовались возможностью охаять плохой и нудный спектакль, понимая, что еврейские аристократы в их веселых павильонах не будут вмешиваться до тех пор, пока народное гулянье остается в рамках относительного порядка, граничащего с полномасштабным мятежом.

Жара усиливалась, пьеса продолжалась, и раздражение Беренис росло. Если бы не всецело поглощенная разворачивающимся действием Габо, Беренис пренебрегла бы запретом отца и ушла через кордоны охраны. Но она знала, с каким нетерпением ее рабыня ждала этого события, и решила терпеть до конца, чувствуя себя светочем добродетели.

Ее брат, погибая от жажды, наблюдал, как итальянские хамы буквально тонут в вине со льдом. Агриппа недолюбливал Лата, чье подлое происхождение и деловую хватку, благодаря которой этот итальянец занял нынешнее положение богатого князя, он откровенно презирал.

– Этот хам, занявший высокое положение, купается в вине, – зло проговорил он.

Беренис стало досадно за брата. Она могла бы выразить свое чувство поговоркой: «Если хочешь стать снобом, то в первую очередь запасись мудростью». Молодой Агриппа отличался умением вращаться в обществе, но отнюдь не умом.

Беренис встретилась взглядом с Германиком Латом. Тот ей улыбнулся. Лат обладал только итальянцам присущим даром оценивать красивых женщин, или, что больше к месту, способностью дать понять шестнадцатилетней девушке, что она красива и женственна. Жестом он показал, что расстроен тем, что их разделяет такое расстояние. Она в ответ знаком показала, что очень хочет пить. Гость развел руками в знак глубочайших извинений и отдал быстрые распоряжения своим слугам. На такую пантомиму вскоре обратил внимание царь Агриппа, и Лат знаками попросил извинений и у него. Только теперь Беренис увидела, что у отца достаточно напитков. Только у нее и ее брата не оказалось под рукой ничего, чем можно было бы утолить жажду.

Брат послал пажа Иосифа Беноха за вином. Стеклянный кубок, стоящий в деревянном ведре со льдом, вмещал больше литра вина и оказался таким тяжелым, что паж даже пошатнулся. Наблюдая, как паж приближается к павильону, Германик Лат подал ему сигнал, чтобы дали отведать вина царю. Кубок перешел к Беренис.

– А где лед? Разве нет льда? Мне показалось, что я видела его.

Беренис запустила руку в ведро, нашла кусочек льда и стала наблюдать, как с него капает вода. Зрители, сидящие в павильоне, собрались вокруг, так как лед был необычным явлением в Кесарии, и кое-кто его вообще никогда до этого не видел. Лед добывали зимой на высокогорных озерах Ливана, затем его засыпали опилками, чтобы летом продать по фантастически высокой цене. На арамейском языке Палестины его даже называли тающим золотом.

– Кинь его сюда, дитя, – попросил Агриппа.

Он был в прекрасном расположении духа, его окружали друзья и советники, и царь чувствовал свое превосходство на фоне бездарности пьесы императора Клавдия. Многие годы они соперничали с императором, и теперь он испытывал особое удовольствие, наблюдая за литературным провалом близкого друга.

Люди вокруг Беренис расступились, и она бросила кусочек льда отцу, который проворно поймал его и улыбнулся Лату.

– Старый черт! – произнес Агриппа. – Всегда может полакомиться льдом! Даже для царя Кесарии его нет, но как только здесь появляются люди двора римского императора, то тут же возникает и лед, и все, что ни пожелаешь!

Агриппа говорил на латыни, которой он пользовался так же легко и бегло, как и родным арамейским. Высокий командный тон его голоса привлек внимание зрителей. Актеры застыли на сцене в знак уважения к царю, а Германик Лат крикнул в ответ:

– Этим-то и объясняется то, почему мы правим миром, царь. Я найду лед в Кесарии, воду в пустыне и женщин легкого поведения в Иерусалиме!

Ответ был не Бог весть каким умным, однако вызвал взрыв смеха у тех, кто понял латынь, и море вопросов у тех, кто не понял. Агриппа доброжелательно улыбнулся. Он счел, что в этом нет ничего достойного смеха, а в нынешнем положении у него не было желания показывать одобрение двусмысленному намеку на Иерусалим.

Тем временем Агриппе-сыну подали искусно украшенную серебряную чашу, и он влил в нее почти треть кубка.

Позднее Беренис могла в подробностях вспомнить путь чаши Агриппы. Краем глаза она видела Агриппу-младшего, наливающего вино. Он подал чашу жрецу Финису, который пошел по рядам, пока его не остановил сенешаль царя по имени Ирод Кофас, приходящийся в четвертом или пятом колене кузеном августейшей семьи. Сенешаль повернулся, на мгновение закрыв телом чашу, и передал ее секретарю, тот, в свою очередь, передал ее одной из девиц, сидящих в одном ряду с царем. Та сделала попытку отпить, но Агриппа с наигранной злостью перехватил ее руку, взял чашу и, забыв от волнения роль и долг августейшего пробователя блюд, одним глотком ополовинил сосуд.

Беренис наблюдала за отцом. Она запомнила, что в ту минуту почувствовала нестерпимую жажду и уже протянула руку, чтобы попросить брата налить вина ей, смешав с водой или льдом, но рука ее остановилась на полпути, так как неожиданно ее отец поднялся на ноги, держа опустевшую чашу в трясущейся руке. Хриплый, нечленораздельный крик вырвался из его горла, царь подавился. Потом раздался пронзительный вопль ярости и боли, серебряная чаша со звоном упала, рука со скрюченными пальцами повисла в воздухе.

Девушки, которые были с ним, завизжали. Спектакль закончился, актеры и зрители с ужасом смотрели на сраженного царя. Голоса стихли, разговоры прекратились, улыбки застыли на устах. Повсюду люди вставали со своих мест, чтобы лучше увидеть происходящее.

Царь зашатался, как толстый, лишенный корней и ветвей дуб. К нему бросились люди, взмахом руки он остановил их на почтительном расстоянии, пытаясь что-то сказать, но неведомая сила сдавила горло, оборвав речь. И тут он упал. Не прошло и нескольких минут, как Агриппа уже завершил свои счеты с жизнью.

В наступившей неразберихе Беренис оставалась на удивление хладнокровной, собранной и отстраненной. В то время, когда начались паника, всеобще смятение, попытки обезопасить себя, она сохранила рассудок и предотвратила превращение трагедии со смертью царя во всеобщую драму мятежа и резни. Роль, которую она сыграла, стала откровением не только для окружающих, но и для нее самой.

Когда толпа сгрудилась вокруг тела царя, Беренис оставалась рядом с братом. Ей не требовалось подтверждения того, что отца отравили. В таком деле ее опыт и знания оказались достаточными: она видела, как умирают люди от такого яда, и ее в тот момент не отягощали чувства горечи или сожаления. Брат так и застыл, склоненный над кубком с вином. Ужас, страх и удивление сковали его, так же как и пажа – Иосифа Беноха. Брат еще раздумывал над тем, что необходимо предпринимать, а Беренис уже достала стеклянный кубок из ведра. Она уронила его, как бы ненароком, и сосуд разбился, ударившись о мраморный пол, разбрызгивая пурпурное вино на светлые подушки и белый пол. Брат уставился на нее, губы сложились, чтобы задать вопрос: «Зачем?» Она ответила ему свистящим шепотом:

– Послушай, чего ты хочешь? Если яд был в бутылке, то это рука Рима? Или ты думаешь, что такое мог сделать Бенох, этот ребенок? Нет, если там и был яд, в деле замешан Рим.

– Но теперь мы об этом не узнаем, – возразил Агриппа.

– Лучше и не знать.

Зрители кружились в замкнутом пространстве театра. Енок Бенарон, начальник царской стражи, встал перед Агриппой-младшим и объявил в официальной форме, что царь мертв. За спиной Бенарона толпились жрецы, сенешали, слуги, еврейская знать протискивалась из своих павильонов к царскому тенту. Агриппа уставился на них в замешательстве, Беренис пришлось шепнуть ему на ухо:

– Теперь ты царь, брат. Ради Бога, соберись!

Енок Бенарон, молодой галилеянин, ненавидящий язычников, доложил Агриппе, что он расставил своих людей у каждого выхода, и в его распоряжении две тысячи преданных воинов царя.

– Одно твое слово, – обратился он к Агриппе, – и я научу эти языческие отбросы рыдать по кончине царя. Они у меня узнают, что должны чувствовать подданные при убийстве владыки евреев. Скажи только слово!

Он задыхался от гнева и горя, его потрясла смерть Агриппы. Сын не мог произнести ни слова, и тогда Беренис воскликнула:

– Ты что, потерял рассудок, Бенарон? Послушай, что я скажу: если что-то подобное тому, о чем ты говоришь, случится здесь, в театре, или где-нибудь в Кесарии, вся ответственность ляжет на тебя. Ты понял, Бенарон? Что бы ни случилось – уличные беспорядки, убийства, любое кровопролитие между евреями и язычниками – отвечать будешь ты. Понял?

Ее голос звучал пронзительно, высоко и властно, и Бенарон склонился в поклоне. Она впилась в него взглядом. На мгновение он поднял на нее глаза, потом опустился на колени перед ней и ее братом.

– Поднимись! – приказала Беренис. – Встань с колен и займись поддержанием порядка. Где твой здравый смысл? Царь умер от отравленного вина в чаше, которую ему подали. Они, – она повела рукой в сторону зрителей, – не убивали его. Это сделал кто-то из окружения царя, а кто – на него укажет перст Божий. А теперь делай что должен.

Солнце садилось, когда они вернулись во дворец. Семнадцатилетний Агриппа со своей шестнадцатилетней сестрой Беренис остались наконец наедине. Оба были измотаны событиями дня, хаосом, возникшим со смертью царя, почти паникой, неразберихой и волнением. Нежданно-негаданно на их головы обрушилось множество проблем, требующих решения. Со всех сторон посыпались вопросы:

– Тело. Куда отправить тело?

– Нужно ли бальзамирование? В такую жару…

– Он хотел быть похороненным в Галилее.

– Его жена. Надо сообщить благородной Кипре.

– Поставили ли в известность Иерусалим?

– Его жена…

– Вы пошлете сообщение в Иерусалим?

– Пройдет ли процессия? Если будет, она должна зайти в Иерусалим.

Агриппа, молодой Агриппа, стал царем. Так все считали, но обращались со всеми проблемами к Беренис. Агриппа не возражал. Сам он не имел ни малейшего понятия, что надо, а чего не надо делать. Все еще не пришедшего в себя, его повели взглянуть на отца.

– Прежде всего отнесите тело во дворец, – распорядилась Беренис.

Ирод Кофас беспокоился, что потребуется много времени для составления послания необходимого размера и достоинства.

– Ох, придумайте что-нибудь, – отмахнулась от него Беренис. – Хоть кто-то из вас способен что-нибудь делать?

У ее плеча оказался римлянин Германик Лат.

– Я полностью в твоем распоряжении, – прошептал он. – Какой трагический день! Что я могу сделать, чтобы облегчить твои страдания?

Она безнадежно покачала головой. Бестолковая возня вокруг нее и тела царя продолжалась.

Беренис пришлось идти на встречу с матерью без брата. Агриппа отказался, заявив:

– Она подумает, что это сделал я.

– Этого только не хватало! – взорвалась Беренис. – Никогда не произноси такого вслух, а лучше даже и не думай!

Немного погодя она уже стояла неподвижно над рыдающей Кипрой, думая про себя с отстраненным любопытством: «Эта женщина любила его. Она по-настоящему любила его».

– Он был добр, – сказала ей Кипра. – Никто не знает, каким добрым он был, каким мягким. Его не поняли. Он был так одинок. И никем не понят…

Беренис было нечего сказать, она молча слушала, не возражая.

– Мы отнесем его тело в Иерусалим, – прошептала Кипра. – Огромная процессия должна воздать ему почести.

– В такую жару? – воскликнула Беренис.

– Как смеешь ты говорить о жаре! – вскричала Кипра. Она приподнялась на постели, вся как-то ожила, и в голосе ее появились царственные нотки. – Пусть после бальзамирования его милое тело обложат острыми специями в кедровом гробу. Распорядись… – Но тут силы оставили ее. – Неблагодарная, – произнесла уже слабым голосом царица, – он любил тебя.

Беренис больше не в силах была вытерпеть все это. Она позвала сиделок и покинула мать. Встреча с братом произошла в длинной открытой комнате, где утром им подавали завтрак. С того времени прошли считанные часы. Они молча смотрели друг на друга, наконец Агриппа спросил, как все прошло с матерью.

– Как ты и ожидал…

– Она восприняла это тяжело?

– Мне кажется, она умирает, – произнесла Беренис спокойно. – Поэтому нет разницы, как она это приняла.

– Какая ты! Разве можно быть такой безразличной и холодной? – возмутился Агриппа.

– Холодной? Я ни холодная ни горячая, – раздраженно возразила Беренис. – Просто надо делать то, что требуется. Я его не любила, поэтому нет во мне и скорби.

– Он был царь, – возразил Агриппа. – В его власти распоряжаться жизнью и смертью. Он мог погубить нас, сделать все, что ему пришло бы в голову…

– Но он мертв, – резко произнесла Беренис. – Не раскисай. Волей Рима теперь ты царь. Все дело в том, как к этому отнесется император Клавдий. Я никогда до конца не понимала их отношений с отцом.

– Я царь. – Агриппа кивнул. – Странно. Не чувствую этого. Должны же быть какие-то перемены…

– Если Клавдий захочет этого, – подтвердила свою мысль Беренис.

– И все равно я царь. Я теперь царь! – Агриппа огляделся, стараясь рассмотреть что-то в сгущающихся тенях. – Почему не принесут огня?

Он кликнул факельщиков, которые вбежали и установили по всей комнате мерцающие лампы. Перед дворцом начали собираться плакальщицы, чтобы оплакивать уходящего царя евреев, который считался святым. Беренис слышала их причитания и знала, что это продлится всю ночь.

– Самое малое, что я могу сделать, – это отомстить за отца, – произнес Агриппа.

– Кому? – спросила Беренис.

– Ты упомянула перст Божий. Ты веришь…

– Я нахожу, что перст Божий, – отвечала Беренис, – сделает свое дело в свое время. Что мы будем иметь, если найдем убийцу?

– Что будем иметь? – повторил Агриппа, пораженный ее хладнокровием и деловым подходом. – Разве не существует на свете такого понятия, как справедливость? Разве может оставаться безнаказанным убийца царя? Разве наша собственная плоть и кровь не взывает к отмщению?

– В настоящий момент меня меньше всего заботит наша собственная плоть и кровь, – мягко возразила Беренис. – Подумай как следует, брат. Постарайся увидеть, куда мы попадем, прежде чем что-либо предпримем. Кто мог отравить царя? Думай!

– Кто угодно, – ответил Агриппа.

– Едва ли. Я тебе назову того, кто мог бы это сделать. Во-первых, римлянин, Германик Лат. Обвиним его, порвем с Римом, убьем легата. А потом что? Война?

– Зачем это нужно Лату?

– Подожди-ка, – прервала его Беренис. – Я же не сказала, что именно он это сделал. Я говорю, он мог. Дальше. Иосиф Бенох. Ты подозреваешь его? Ребенка?

– Кто угодно, только не он, – согласился с сестрой Агриппа.

– Это в том случае, если яд находился в бутылке. Но если его подмешали в чаше, у нас расширяется круг подозреваемых. Жрец Финис, сенешаль Ирод Кофас – наш кузен, секретарь Джоаш и высокородная потаскуха Зиппора Басомен. Каждый из них держал в руках чашу, у всех была возможность отравить царя. Ну, кого будем обвинять? Ирода Кофаса? Какой у него мотив? Должно умереть полсотни претендентов, пока подойдет его очередь на трон. Но если мы обвиним его, то признаемся перед всем миром, что готовы убивать друг друга. Кто еще? Секретарь Джоаш? Он фарисей. Расправимся с ним – расколем всю нацию. Фарисеи с одной стороны, саддукеи – с другой? И зачем ему убивать? Какую выгоду он получает от этого? Или девушка. Обвиним ее и настроим против себя ее многочисленную и влиятельную еврейскую семью Зиппори? А какой у нее мотив? Наконец, жрец Финис, который нам обоим неприятен. Он потерял защитника, дом, теплое местечко и ежедневную миску еды. Да, мы можем разыскать его и распять, и никто не будет возражать. Я уверена, что он уже находится на полпути в Иерусалим, загоняя несчастную лошадь. Нет, и у него нет мотива.

– Тогда у кого он есть? – задал вопрос Агриппа.

– Только у одного из них, – ответила Беренис. – У римлянина.

– Ты шутишь…

– Нет, – твердо сказала Беренис. – Он ничего не выигрывает и не проигрывает от смерти нашего царя, но это он послал нам вино, и он служит своему господину, Клавдию.

– Другу отца?

– Ты думаешь, у отца были друзья? – улыбнулась Беренис.

На следующий день перед отправлением процессии в Иерусалим Германик Лат нанес официальный визит Беренис, в ходе которого объяснил, что обстоятельства не позволяют ему совершить путешествие в Иерусалим, как бы он этого ни хотел.

– Царь был моим дорогим и любимым другом, так же как и другом всех римлян, блистательным и интересным человеком, – добавил Лат.

Затем он продолжил свою речь, заметив, что находит дочь царя в эти трагические дни такой же привлекательной и необыкновенной, как всегда.

– Говорят, тебе только шестнадцать. Разве такое возможно? – спросил он Беренис.

– Возможно, – улыбнулась девушка.

– Верится с трудом. Простишь меня, если я не стану заострять внимания на соболезнованиях? Мне представляется, ты не очень расстроилась, узнав о смерти царя.

– Он был моим отцом, – спокойным тоном ответила Беренис.

– Да, конечно. Конечно. Я никогда не преуменьшал роли кровных связей. Тем не менее… – Лат улыбнулся и промокнул голый череп платком. Его лицо было круглым и невинным, как у младенца, темные глаза широко распахнутыми и искренними. – Тем не менее мы постараемся понять друг друга.

– Я всегда стараюсь понять первых граждан Рима.

– Прекрасно сказано. – Лат кивнул. – Не представляю, как вы, галилеяне, переносите жару своих прибрежных дворцов. Мне предпочтительнее ваши зеленые холмы.

– Спасибо. – Беренис улыбнулась. – Я тоже предпочитаю холмы Галилеи равнине побережья. Но здесь был мой отец…

– А где был он, там же находилась и его преданная дочь, – кивнул Лат.

– Если тебе так угодно.

– Да, мне так кажется. Твоя латынь превосходна, царица Беренис.

– Ничего удивительного, ребенком я прожила в Риме целый год. Не то чтобы я много помню, но язык успел сформироваться. Еще у меня наравне с учителем греческого был и преподаватель латыни.

– Восхитительно, – кивнул Лат и сцепил руки вокруг своего толстого, выступающего живота. – Восхитительно в самой превосходной степени, особенно для такого невежды, как я. Сколькими языками ты владеешь, моя дорогая?

– Латынью и греческим, – послушно отвечала Беренис, – и, разумеется, моим родным арамейским. Еще я немного разговариваю по-египетски, на местном говоре, и, естественно, знаю древнееврейский, священный язык, на котором написаны наши главные книги.

– Пять языков! – Римлянин произнес это, покачивая головой от восхищения. – Ты самая изумительная женщина на свете, дорогая. Тебя не смущает такое обращение? Очень на это надеюсь. Я полностью осознаю твое высокое положение царицы Калки и первой принцессы древней хасмонской крови. Но мне, кроме всего прочего, уже пятьдесят три года, и в таком возрасте больше подходит воспринимать молодую девушку как свою дочь. Ты, конечно, знаешь, что у меня три своих дочери.

– А у меня муж твоего возраста, о чем ты, конечно, осведомлен, – очаровательным голосом съехидничала Беренис. – Поэтому я чувствую себя непринужденно с тобой и не возражаю, если тебе хочется называть меня «моя дорогая» или как еще там подскажет твоя фантазия.

– Значит, я могу обращаться к тебе как к дочери?

– Естественно, – кивнула Беренис.

– Итак, буду говорить как с дочерью. В этом случае я бы спросил, почему ты так быстро избавилась от кубка с вином? Проверка его могла бы дать интересные результаты.

– Случайно. – Беренис отмела эту тему как не существенную.

– О нет, нет, нет! Трудно поверить, что такое произошло случайно. Ты на самом деле считаешь, что я убил вашего отца?

– Сама мысль об этом чудовищна, – возразила Беренис. – Тем не менее начальник стражи отца, Енок Бенарон, очень скорый на расправу, тогда мог принять глупое решение. Он всегда предпочитает действие. И…

– И римский посол мог оказаться по ошибке убитым. Тогда случилось бы несчастье.

– Бог уберег нас от него, – прошептала Беренис.

– Но тебе, моя дорогая, – продолжал Лат, – какое дело до всего этого как царице Калки? Рим наказал бы жителей этой местности. Сюда пришли бы римские легионы, а с ними и римская справедливость. Твой-то какой здесь интерес, осмелюсь спросить?

– Ты забыл, что я еврейка, – спокойно отвечала Беренис.

– Нет! Ну нет! Это я постоянно помню. Ни один еврей никогда не позволит никому забыть, кто он есть.

– И хасмонянка, – добавила Беренис, начиная сердиться и стараясь отделаться от римлянина, не показывая своего раздражения.

– Разумеется. Я становлюсь специалистом в вопросах нееврейско-еврейской дипломатии. Ты согласна?

– Трудно предположить, что здесь требуются какие-то специалисты. Мы – простой народ.

– Ну нет! – Лат разразился хохотом. – Ну уж куда там, простой народ! Все вы обманщики. Простой – нет, вы сложные до недоумения. Все вы романтики, полные иллюзий, и очень опасные, как люди, питающие иллюзии. Вы поклоняетесь Богу, которого не существует, но который обитает в храмах, причем абсолютно пустых. Вы считаете добродетелью то, что не приятно, и грехом то, что доставляет удовольствие. Вы делаете мудрецов из шестнадцатилетних детей с международной репутацией аморальных и распутных существ, которые ведут себя как целомудренные весталки и итальянские трибуны одновременно. Поэтому помоги мне. Ты совсем запутала незатейливого простого итальянского крестьянина. Ты смутила меня. Но я начинаю тебя обожать. А это довольно странно для толстого лысого человека, которому за пятьдесят. В отличие от твоего мужа, я, как римлянин, немного осмотрительнее, поэтому, вероятно, попытаюсь утихомирить то, что происходит в моей душе. Ты ненавидишь меня потому, что считаешь убийцей своего отца?

– Я не знаю, кто убил моего отца.

– Ладно, покончим с этим.

– У меня нет ненависти в душе, – возразила Беренис. – Честно говоря, я даже нахожу тебя симпатичным. Ты не мог бы кое-что сделать для меня?

– К твоим услугам! – воскликнул Лат.

– Не скажешь ли мне, утвердит ли император моего брата Агриппу на троне царя всех евреев и их земель?

– Ах! – Римлянин развел своими толстыми, как окорока, руками. – Если бы у евреев наследование могло идти по женской линии, ответить было бы легче.

– Но оно может идти только по мужской линии, – заметила Беренис.

– Кто знает, моя дорогая? Сегодня утром я отправил послание в Рим. Дойдет оно дней через десять-одиннадцать, столько же будет идти ответ. Да еще понадобится время на обдумывание проблемы императором. В течение месяца узнаем. А до того времени твой брат – такой же царь, как все остальные люди. А что собираешься делать ты, моя дорогая?

– Пока не решила, – задумчиво произнесла Беренис.

Еще одно важное событие произошло перед выходом похоронной процессии в Иерусалим. Солдаты Енока поймали жреца Финиса, пытавшегося покинуть город, переодевшись египтянином-носильщиком.

– Исключительно лицемерное переодевание для иудейского жреца, – отметил Агриппа, сообщая сестре об этом событии.

– Что с ним будет? – поинтересовалась Беренис.

– Хочу распять мерзавца. В любом случае кого-то надо обвинить и наказать. А сейчас только и разговоров о том, как Финис переоделся египтянином. Никто за него не подумает заступиться.

– Разумно, – согласилась Беренис. – Когда кого-то за что-то наказывают, это всегда полезно. Люди перестают болтать и распускать слухи. Не надо его распинать. Просто повесить.

– Почему? – запротестовал Агриппа. – Он мне всегда был ненавистен. Этот наушник, распространитель небылиц, ничтожный и никчемный обжора…

– Знаю, знаю. Но в качестве твоего первого официального акта такая жестокая казнь будет плохо выглядеть. Да и фарисеи останутся недовольны. К тому же Финис не убивал нашего отца.

– Тогда он будет повешен, – пожал плечами Агриппа.

– Как хочешь, – безразличным голосом произнесла Беренис.

Время в Иерусалиме течет по странным законам.

Иерусалим помнил Беренис, и он, в свою очередь, всплыл в ее памяти. Город ждал ее, и иногда Беренис казалось, что она чувствует это. Мысленно по памяти она воспроизводила его от края до края. Беренис много раз приезжала в Иерусалим, однако за последние четыре года не была здесь ни разу. Беренис видела город, когда была ребенком, а сейчас она уже стала женщиной.

Иерусалим как бы парил в воздухе. Без опоры этот город Бога просто плыл, поднятый над грешной землей его божественным дыханием, сияя серебром и золотом в лучах утреннего солнца. Видел ли кто-нибудь Иерусалим таким раньше? Она шла с Агриппой позади носилок с умирающей Кипрой во главе процессии. Пораженные зрелищем, они остановились, не в силах отвести глаза.

Город они увидели в двух местах сразу: одновременно над ними и под ними, здесь и сейчас, в прошлом и в будущем. Беренис смотрела на него сверху, но ей казалось, что город все еще висит в воздухе. Она не могла произнести ни слова, ей привиделось, что она видит часть самой себя, причем ту, о которой она и не подозревала.

По мере приближения процессии к воротам Иерусалима все больше людей собиралось, чтобы проститься с останками своего царя. Четыре года он был царем над ними, и все эти годы они знали: их царь следовал заветам Священной Торы. Чем он еще занимался, они не представляли себе, да и не хотели знать. Для них важно было одно: царь евреев скончался, снискав себе славу святого.

Люди рвали на себе одежду и посыпали головы пеплом. Все рыдали от горя. И когда перед ними проносили царицу, лежащую на одре смерти, а за ней шли брат и сестра – Агриппа и Беренис, живая кровь Маккавеев, – простые люди затихали и стояли, молча проливая слезы. Все больше народу выходило за ворота. И вот уже сотни, а потом тысячи человек стояли стеной вдоль дороги, плача.

Что побудило Беренис сделать это, она не знала. Просто скинула сандалии и пошла пешком по пыли. Брат последовал ее примеру. И она тоже начала плакать, не по своей воле, не от горя или боли, а потому, что наплыв эмоций от тысяч рыдающих людей был настолько силен, что она не смогла с ним справиться. Не важно, что стоящие перед ней люди – всего лишь простые обитатели улиц Иерусалима. Понятие Исроел, как указано в книге Левитов, определяет принадлежность к духовенству, монарху или благородному сословию по наличию крови из рода Давида, Маккавеев или Аарона. Беренис в данный момент оказалась с простым народом, ее сердце разрывалось от страдания тем сильнее, что ей не по ком было плакать и скорбеть.

За воротами города процессия остановилась. Толпа растеклась по всему холму, на который поднималась дорога. Остановка случилась из-за того, что они вышли из ворот Ирода на дорогу из Самарии в Иерихон, представляющую собой всего лишь пыльную тропу по сравнению с главным трактом. Но то была воля Кипры: войти в город именно здесь, а не в большие Дамасские ворота, так как Агриппа принадлежал к дому Ирода и был Иродом по крови. Она лежала при смерти и не думала теперь о грехах прадеда. Пусть тот же Бог, который сделал его царем Израиля, покарает Ирода, но имя и рука Ирода связаны с этими воротами, и было бы правильно и символично, что тело его правнука пройдет через них.

Перед воротами стоял верховный жрец, старик Элионай. Его белоснежная борода спадала до пояса, он поднял вверх руки, требуя внимания. В наступившей тишине верховный жрец начал погребальную проповедь:

– Благословенно и священно да будет великое имя Иеговы повсюду на земле, которую он создал по воле своей. Да приидет царствие его в вашу жизнь, в ваши дни, и свершится это, тем самым, в дни всей семьи Израилевой! Аминь!

– Аминь! – подхватили тысячи голосов.

На арамейском теперь уже молились все люди, заполнившие пространство между стенами города:

– Со святых небес мир и жизнь снизойди на нас! На весь Израиль! Аминь!

Далеко в долине Иерихона жители услышали гулкое эхо.

Кипра осталась в Иерусалиме. Она знала, что умирает, и решила умереть там, где последний ее взгляд остановится на сияющих стенах Храма. В любом случае климат Иерусалима, прохладный и сухой, был намного здоровее, чем жаркий климат прибрежной равнины, и уж ни в какое сравнение не шел с давящим пеклом побережья Тиберийского озера, моря Галилеи, где остался ее дом. Часть старинного дворца пришлось перестроить и приспособить для проживания Кипры. Все было подготовлено наилучшим образом ее служанками, оставшимися при ней. Беренис лично занималась всем, и вовсе не из чувства долга или привязанности, а потому, что открыла для себя нечто новое и приятное: стоило ей сказать, приказать или дать указание, как ей подчинялись с большей готовностью, чем кому бы то ни было, включая ее брата, который вот-вот должен был стать царем. Оставалось дождаться воли Рима.

Что касается ее любви к матери или сожаления по поводу ее приближающейся смерти, Беренис эти чувства не посещали. Ее отец был непреодолимым препятствием на пути к матери, а Кипра сама никогда не пыталась защитить Беренис от сильного, жестокого, эгоистичного человека, каким запомнился ей отец.

Даже упокоившись в могиле, Агриппа-старший оставался живым в мыслях Беренис. Она просыпалась по ночам вся в поту, увидев сон, в котором раболепствовала перед отцом. При встрече на улице мужчины, внешне напоминающего отца, ее сразу охватывал холодный озноб, а сердце начинало биться, как кузнечный молот, от страха. «Как странно, – думала она. – Сейчас, когда он мертв, я боюсь его больше, чем когда он был жив». Она продолжала бояться и, к своему удивлению, стала стараться избегать Кипры. Ей даже не хотелось проводить ее в последний путь.

– Наверное, нам следует остаться здесь с ней? – спросил Агриппа. Он питал определенную привязанность к матери. – Если мы уедем, а она умрет, Бог не простит нам этого.

– Если ты будешь определять свои поступки по тому, простит или нет тебя за них Бог, то сойдешь с ума. К тому же ты предашь все, на чем всегда стоял дом Ирода, – с сарказмом в голосе отчитала его сестра. – Тебе случилось стать царем, если, конечно, Клавдий не решит иначе, и твое место во дворце в Тиберии.

– Я знаю, – вздохнул Агриппа. Ему было семнадцать, но он казался младше своей шестнадцатилетней сестры по меньшей мере лет на пять.

– А ты знаешь, хотелось тебе напомнить, что управление государством – это не просто игра. Оно предполагает принятие решений, установление связей, командование армией и флотом, приемы министров, послов, советников, сенешалей и Бог его знает что еще…

– Да поможет мне Бог, – возразил Агриппа, – я просто не знаю, что мне делать! Кому верить? Люди идут ко мне утром, днем, ночью, просят назначить на ту или иную должность. Все лезут с советами, а я ненавижу их и не верю. Все они хотят мне зла. Если бы мой брат был жив, меня бы давно убили, да?

– Думаю, ты прав, – кивнула Беренис.

– У кого мне тогда искать помощи?

– У меня. – Беренис улыбнулась, но Агриппа по-прежнему угрюмо смотрел на нее. – Или ты не веришь мне?

– Ты девушка… – начал Агриппа.

– Ах, нет, нет, брат. Не делай эту ошибку. Уверяю тебя, никому больше в голову не придет обращать на это внимание. Никогда! А теперь ты выслушаешь меня?

Агриппа кивнул.

– Хорошо. Мы возвращаемся в Тиберий. Немедленно. Ты понял? Этот дворец слишком велик, слишком сложен. Здесь сталкивается слишком много различных партий и течений, ведутся интриги и контринтриги. Упаси нас Боже оказаться в центре какой-нибудь из них! В Тиберии мы дома, там правительство – твое правительство. Но прежде, чем покинуть Иерусалим, следует сделать одну вещь.

– Какую?

– Решить проблему армии. Здесь три тысячи солдат царя. Я хочу, чтобы ты отправил в отставку всех командиров. Немедленно! Командиров полусотен, сотен, тысяч. Всех в отставку. Поблагодари их. И прикажи возвращаться домой, заверив, что царская милость их не оставит. Дай им немного золота. Но избавься от них, в том числе и от Бенарона. Ото всех.

Агриппа медленно покачал головой.

– Что? Ты боишься?

– Думаю, да, – ответил брат жалобно.

– Почему?

– Проклятие! Посмотри на меня! Их глазами! Вот мальчишка, скажут они, неразумное дитя. Они все мужчины. Некоторые прослужили в армии почти всю жизнь…

– Ты – царь! – оборвала она брата, раздраженная его страхом и ребячеством. – Знаешь ли ты, что значит быть царем?

– Пойдем со мной, – взмолился он. – Признаюсь, я не смогу этого сделать в одиночку…

И Беренис пошла с ним, стояла рядом и смотрела высокомерно на бородатых ветеранов, когда им говорили, что служба их закончилась и они уже больше не часть вооруженных сил царя евреев.

Затем она помогла Агриппе подобрать новых кандидатов – молодых людей, в большинстве своем галилеян. Когда на следующий день брат и сестра покидали Иерусалим, гарнизон города отправился с ними. Остался только отряд дворца Левитов на случай, если придется оборонять город. И никого это не насторожило. Повсюду царили мир и покой.

Возвращение молодого царя Агриппы и его сестры Беренис из Иерусалима в Галилею и в Тиберий стало триумфальным. Хотя страна и пребывала в трауре по поводу кончины царя, возможность увидеть его чудесных детей, сына и дочь, высоких и красивых, как ожившие легенды древности, доставляла всем непередаваемую радость. Юноша, тонкий и стройный, с пробивающейся бородкой на щеках, без украшений или других знаков на темном траурном платье, указывающих на его положение в обществе. Только войлочная шапочка хасмона говорила о древности и благородстве его происхождения. И девушка, такая же высокая и красивая, с пылающими на солнце рыжими волосами, в зеленых глазах которой отражались зрелость и рассудительность. Она знала и видела намного больше, чем ей полагалось бы для своих шестнадцати лет. Они были настоящей царской парой, видя их, простые люди не скрывали своей радости, готовые забыть, что Беренис замужем за презираемым братом их мертвого царя – Иродом Калки.

Отношение этих людей из маленьких селений, которые проходили, к ней и ее брату, радовало Беренис. Она чувствовала вкус власти, собственной необходимости, смысл бытия, самой жизни, речи и движения. Впервые она начала ценить себя. Беренис уже мечтала, что будет, когда ее брат Агриппа получит подтверждение на престолонаследие от римлян, и все больше и больше ею овладевала уверенность в том, что такое подтверждение поступит. Тогда никакой Ирод Калки не устоит на ее пути, ни для нее, ни для ее брата не останется ничего невозможного.

Когда они подошли к Самарии, Беренис вспомнила все, что слышала о ненависти самаритян к евреям. Сейчас они шли со своей армией, и самаритяне могли бы закрыть ворота своих городов и запереть двери домов. Но все вышло наоборот: ворота и двери были раскрыты нараспашку, самаритяне тысячами вышли приветствовать молодого царя и его сестру, посыпая их путь цветами. Илия, верховный жрец, лично появился у ворот города Самарии. Окруженный своими левитами, он провозгласил благословения в адрес Агриппы и Беренис и процитировал Святое Троекнижие с пожеланиями побед и успехов на будущее. Имя Бога он произносил на самаритянский манер «Иабе». Влиятельные фарисеи из свиты Агриппы и Беренис шепотом сообщили им, что более десяти лет жрец Самарии не произносил имя Бога вслух, чтобы его не услышали евреи. Молитву самаритянам заменяли заклинания и обряды Аштарт, они считали что Троекнижие обладает магической силой и воплощает собой живое существо.

– Слишком долго братья рвали глотки друг другу, – произнес верховный жрец. – Бог даровал нам вашего благочестивого отца, чтобы иудеи и самаритяне признали общего царя. Его заветы выполнят дети. Благословен будь ты, отпрыск Маттафея. Благословенно будь семя Маттафея. Аминь!

– Аминь! – повторили тысячи иудейских воинов и самаритянских пахарей.

А затем был пир. Каждая самаритянская девушка оказала личный прием каждому еврейскому воину – высокому и храброму в своих сияющих доспехах…

Той же ночью крепко выпивший молодой командир тысячи по имени Самуэль Бенели, переполненный впечатлениями от дневной церемонии, ворвался в палатку Беренис, заявил, что любит ее, восхищен ею, и попытался поцеловать. Он был готов к любой реакции, но совсем не к холодному презрению, с которым его вторжение было воспринято. Когда воин проявил настойчивость, она ударила его по голове глиняным кувшином для воды. Затем вызвала стражу и приказала привязать Бенели к столбу и выпороть. Ему досталось сто плетей, но Беренис приказала не отвязывать воина от столба до конца ночи. Утром бедолага скончался.

На следующий день Габо попыталась бежать. Беренис послала за ней всадников, и служанку привели назад.

– В следующий раз, – предупредила Беренис, – ты испытаешь кнут на себе, Габо.

Агриппа на случившееся не отреагировал совсем, однако так странно посмотрел на сестру, будто никогда до этого ее не видел.

Габо, вся в слезах, ползала на животе у ног своей госпожи. Вид ее отзывался болью в душе Беренис. Служанка терлась лицом о земляной пол палатки.

– Прекрати! – воскликнула девушка. – Взгляни на себя! Самой будет противно смотреть.

– Ты хочешь меня убить, – жалобно скулила Габо.

– Что?

– Ты собираешься убить меня. Я не хочу умирать. Что я такого сделала, чтобы умереть?

– Кто тебе сказал, что я хочу твоей смерти? – потеряв терпение, спросила Беренис.

– Все говорят.

– Ну и что же они говорят?

– Ты убьешь меня, как убила Бенели.

– Говорят? – Беренис подошла к девушке. – Что там еще говорят, Габо?

– Больше ничего…

– Не ври! Что еще?

– Ничего больше. Клянусь, госпожа. Клянусь…

– Не клянись! Ты и так достаточно прогневила меня. Хочешь еще и Божьего гнева?

– Нет, нет! – взмолилась Габо.

– Тогда говори правду. Что еще говорят?

– Сказать? Но ты вырвешь мне язык. Ведь так? Я не говорила этого. Другие говорят.

– Я знаю. – Голос Беренис зазвучал мягче. – Я знаю, глупая девчонка. Тебе ничего не будет. Вот мое царское слово. Но расскажи все!

– Говорят, что ты убила своего мужа царя Ирода и поэтому его здесь нет.

– Ха! Глупцы! Ты видела моего мужа живым и невредимым, когда мы уезжали из Калки. Видела?

– Да. Конечно же видела.

– Ты им это сказала?

– Они решили, что я тебя выгораживаю, – ответила Габо.

– Что еще?

– Нет, нет, я не могу…

– Ну, ну, Габо, – настаивала Беренис. – Смотри, я рассержусь. Ты хочешь, чтобы я рассердилась?

– Нет, госпожа. Нет, я не хочу. Но что мне делать?

– Повторяю. Ничего тебе не будет, – холодно заверила ее Беренис. – Но хватит об этом. Поднимись с земли и выкладывай все до конца.

Габо села и сказала сквозь слезы:

– Говорят, что ты убила своего отца. Умертвила, чтобы твой брат стал царем…

Когда огромная процессия молодого царя Агриппы и его сестры, советники, придворные и всяческие прислужники наконец-то прибыли в Галилею, Беренис испытала некоторое облегчение. Здесь ее не будут носить на носилках, она сама сможет ходить по пыльным дорогам, видеть, чувствовать, запоминать. Казалось, прошли не считанные месяцы, а целая жизнь с тех пор, как она была здесь. А когда она поднялась на высокий гребень горы, где дул прохладный свежий ветер и воздух был напоен чудесными ароматами кедра, Беренис даже испугалась, что сердце ее разорвется от радости. Такие чувства были настолько ей несвойственны, что вызвали ошеломление, почти пугающее, переполняющее беспокойством, сомнениями и раскаянием, которые терзали все ее существо. Она шла босая, низко склонив голову, чтобы скрыть слезы. А когда подняла глаза и увидела голубую даль, гряду гор, потом еще горы и еще горы к северу от Ливана и дальше без границ, ей захотелось зарыдать в голос от наполнявшей ее острой радости жизни. Но сделать этого она не могла. Даже наедине с собой такое для нее было невозможно. А ведь теперь она оказалась на глазах у всех, и Беренис приходилось думать, что о ней скажут те или другие – солдаты в сияющих доспехах, люди из свиты царя, галилейские землепашцы, прибежавшие из своих домов приветствовать нового царя, и еще многие и многие. Даже для себя самой она оказалась пленницей, которой одной лишь дано право презирать себя.

Однажды среди ночи Габо проснулась, услышав плач своей госпожи, и несколько часов не могла заснуть.

Брат сообщил ей, что семья Бенели может потребовать денег за пролитую кровь.

– Так дай им эти деньги, – ответила Беренис. – Я бы им ничего не дала, но, если ты хочешь мира с ними, дай им денег.

– Я царь без году неделя, а с меня уже требуют деньги за кровь…

– Ты знаешь, в чем состоит преступление Бенели? – спросила его Беренис.

– Знаю.

– Зачем же тогда хныкать? Ты хочешь, чтобы я уехала? Вернулась в Калки?

Реакция Агриппы была ужасной, он начал умолять ее остаться.

– Хорошо, – успокоила она брата.

– Не покидай меня, Беренис. Ты единственная, кто когда-либо любил меня, только тебе я доверяю. Ты единственный мой друг. Если ты уедешь…

– Я буду с тобой, пока нужна, – пообещала она, раздраженная его настойчивостью.

– Я не смогу править без тебя, – признался он. – Не смогу. Ты знаешь, что это такое – царь над всеми евреями? Упаси Боже! Я не хочу. Я не Ирод. И не Агриппа…

– Ты – Агриппа, – спокойно убеждала брата Беренис. – Будь собой. Высоким и сильным. И ничего не бойся.

Так она стала опорой брата. Она по-настоящему любила его. Оба они, брат и сестра, питали странное взаимное доверие, так как только они понимали, что им противостоял весь мир. Беренис стала для брата чем-то вроде матери. Сколько себя помнила, она и была ему как мать…

Галилея заставляла ее плакать. Ее любовь всегда сопровождалась ненавистью. Она сама превращала любовь в источник своей боли. Но в Галилее был ее дом.

Вот и закончилось их путешествие. Брат и сестра прибыли в Тиберий.

Море Галилеи, или озеро Генесарет, как его называли, оно же озеро Тиберий, лежит в глубокой впадине среди гор на шестьсот футов ниже уровня моря. Река Иордан впадает в него с севера и вытекает на юге. Окружают его высокие, покрытые лесами горы. По причине странного расположения озера и разрезанной оврагами долины реки Иордан погодные условия здесь отличаются коварством и непредсказуемостью. Тяжелое жаркое спокойствие нарушается дикими штормовыми ветрами, превращающими безмятежную водную гладь в беснующийся ад. В летнее время пекло во впадине приозерной долины становится непереносимым, и, наоборот, зимой стоит умеренная и благоприятная во всех отношениях погода.

Вероятно, именно в такую очаровательную зимнюю пору, а также в свете того, что за последние двести лет устойчивый поток евреев стремился из засушливых долин их родной Иудеи к горам Галилеи, подвигнул Ирода Антипу построить здесь город, впоследствии столицу еврейского государства. Следует отметить, что дело не только в том, что постоянный приток евреев в Галилею сделал ее наиболее населенным районом Палестины, прежде всего по плотности еврейской его части. Просто эти земли всегда традиционно с древних времен были облюбованы Хасмонской династией. Именно сюда патриарх Маттафей со своими пятью сыновьями бежал с началом Великой аграрной войны евреев двести лет тому назад. Здесь он нашел себе убежище и кров, чтобы через некоторое время в конце концов освободить Храм в Иерусалиме и вычистить его. Все население Галилеи покинуло свои дома и отправилось пешком в Иерусалим почтить Маккавеев и Бога. Все принимавшие участие в войне, то есть фактически весь народ Галилеи, вошли в Святой город. С тех пор население Галилеи увеличилось в сотню раз.

Ирод Антипа приходился сыном Ироду Великому, а ни один сын Ирода Великого не мог спокойно жить в Иерусалиме, где каждый камень, каждая улица, каждый дом напоминают о непередаваемых жестокостях и мерзостях их отца. В Галилее не вспоминали деяния отца, здесь легче было забывать и прощать. Поэтому именно здесь, на берегу Тиберийского озера, Ирод Антипа и построил свой город.

Землю под строительство города выделили всего за три года до появления Беренис на свет, но уже через год после ее рождения строительство многих улиц и домов было завершено. Таким образом, когда Беренис и ее брат вернулись из Иерусалима и Кесарии, городу Тиберию исполнилось уже восемнадцать лет. Но для Беренис он существовал всегда, здесь она родилась, здесь было все, на что впервые упал ее взгляд. В детских воспоминаниях Беренис сохранились еще строительные леса у половины строений, прекрасно помнила она греческих архитекторов и инженеров, сновавших вокруг недостроенных дворцов. Этих больших чернобородых мужчин, которые подбрасывали ее вверх на своих руках, деликатно поправляли ее неуклюжий греческий язык и удовлетворяли ненасытный интерес Беренис подробностями об этой удивительной паутине мысов, гор и островов, выраженных одним словом – Греция. Город Тиберий был назван в честь императора Рима, но строился руками евреев и греков. Когда девочка только еще выучилась читать и писать, она узнала, что мир во всей его красоте и всеми его знаниями обязан евреям и грекам – железному кулаку и Риму.

Как и для большинства еврейских детей того времени, Греция для Беренис была страной чудес, сказок, удивительной мечты, мифов, – страной, где невозможное становится возможным. Она знала, что евреи и спартанцы – кровные братья. Царь Спарты связал себя с царем иудеев клятвой вечной верности. Само собой разумеется, оба народа были вассалами Рима. От античной Спарты осталось только воспоминание, но Беренис хорошо помнила историю семи сотен спартанских наемников, которые предали сирийского императора во время Великой аграрной войны и встали под знамена Иуды Беиматтафея Маккавеев, а также о том, как их командир Лает и Иуда поклялись на крови в вечной любви и дружбе. Инженер-грек объяснил девочке, что благодаря этому обряду к ее крови теперь примешана кровь лацедамонян. Поэтому она является одновременно царевной и Спарты, и Иудеи. Греки сделали из этого факта игру, кланяясь и приветствуя ее высочество при встрече, а она в ответ смеялась от радости. Иногда лица греков становились мрачными при воспоминании о том, что Спарты больше нет, да и былой Греции тоже.

Греки построили Ироду Антипе благородный город на берегу моря Галилеи. Они умели это делать так, как никто на земле. И уж точно не евреи, для которых сама мысль построить город на пустом месте казалась невероятной. Еврейские города были старыми, как само время. Никто их не строил. Иерусалим, Иерихон, Гибеон, Шешем и Вифлеем стояли на своих местах с тех пор, как первые евреи ступили на землю Израиля. А здесь греческие инженеры с четырьмя сотнями еврейских и местных рабочих заложили стены и улицы, спланировали дома и начали с рытья траншей под фундаменты. В ходе земляных работ было обнаружено древнее кладбище, место захоронения давно забытого народа, который жил здесь до евреев. Еврейские рабочие побросали инструменты и заявили, что они будут прокляты и проклят будет этот город, нарушивший покой мертвых. Нашлись даже те, кто утверждал, что проклятие, наложенное на Ирода Великого и все его семя, будет вечным. Ирод Антипа вынужден был отправиться в Иерусалим и просить вмешательства верховного жреца, чтобы продолжить работы. Хотя это место по-прежнему считалось нечистым, евреи начали стекаться сюда, когда стены еще не были завершены. Дома стояли в строительных лесах, а Тиберий уже становился центром ремесел и торговли. Сюда понаехали лучшие ремесленники и художники Израиля – евреи и греки. Появились купцы и банкиры, посредники в торговле зерном и мануфактурой. Рыбу ловили в озере, коптили, солили и вялили, а потом отправляли кораблями куда только можно, даже в Рим. Одна дорога была проложена на север через хребты в сторону Калки, другая – на юг, а третья в западном направлении – к морю.

Девятнадцать лет назад здесь было пустое пастбище. Теперь – Беренис это знала – можно сидеть, не покидая Тиберия, а весь мир станет проходить перед тобой.

В Тиберии, как и в других городах Израиля, пророк считался неприкосновенным. Прапрадед Беренис Ирод Великий, правда, был не из тех, кто чтит традиции. Он перебил всех пророков с той же легкостью, какую проявлял в отношении обычных убийц. Тем не менее его дети и дети его детей вернулись к старым законам, обеспечивающим неприкосновенность тех, чья речь вдохновлялась высшими силами. Не все они были настоящими пророками, только время могло определить, кто истинный, а кто фальшивый. Однако эти худые, одетые в шкуры люди продолжали очень старую традицию. На рынках городов они призывали кары господние на грешников и во всеуслышание перечисляли прегрешения сильных мира сего. Один из них по имени Джошуа стоял на большом центральном рынке Тиберия уже на следующий день после возвращения царя Агриппы, понося молодого правителя и его сестру. Беренис доставалось больше всего. Огромная толпа собралась послушать вариации Джошуа о том, как она приказала запороть до смерти молодого воина Израиля, измышления о ее кровосмесительной связи с братом Агриппой, ее насмешках над Богом в храме Иерусалима. Он обвинял ее и в смерти ее отца.

Беренис все это стало известно, и она попросила брата:

– Заставь его замолчать.

Но брат отказался.

– Все это ничто, – сказал он, – ничто и даже менее того. Я не подниму руку на пророка. Нет.

Они жили в царском дворце, изолированные от всего мира и оттого еще более одинокие, чем раньше. Вели себя брат с сестрой как дети, бродя по дворцу, никого не опасаясь и ни с кем не считаясь. Они были теперь здесь хозяевами.

Иногда они просто капризничали. Городом практически правил совет из десяти старейшин, над которыми был поставлен арчон Исаак Бенабрам, старик, работавший с первыми строителями города. Сейчас совет и арчон ждали обращения к ним царя. Но Агриппа и Беренис играли в прятки в лабиринте коридоров дворца. Сенешали искали царя, а тот с сестрой в это время спускался по винтовой лестнице к купальному павильончику на берегу озера. Они никогда раньше не знали о существовании этого павильончика. Наступала темнота, они бросились в теплые воды озера и заплыли далеко-далеко от берега.

Лежа на воде, слегка загребая руками (Беренис научилась плавать тогда же, как стала ходить) и наблюдая за огнями Тиберия, сестра обратилась к брату:

– Мне кажется, по тому, что я сейчас чувствую, это именно то, что мы называем счастьем.

– Ненавижу этот город, – возразил Агриппа.

– Ты не хочешь быть царем?

– Нет, – ответил брат.

– Но тебе придется им стать. Ты знаешь это, не так ли?

– Знаю, – произнес Агриппа.

Для Беренис он уже был царем. А для себя она нашла другое занятие. В то время как Агриппа восседал на своем троне, пытаясь нащупать правила поведения и принятия решений, Беренис оказалась в необычной роли – министра по всем проблемам без формального права их решения. Другими словами, народ шел к ней, и шестнадцатилетняя девушка вершила власть и фактически принимала решения. Ей это нравилось.

Через пять дней после их возвращения в Тиберии объявился муж Беренис, царь Калки. Известия о его прибытии поступили до появления Ирода. Беренис с Агриппой знали о том, что он едет. Они выслали наблюдателей на городские стены, и, как только свита Ирода появилась в их поле зрения, ворота Тиберия закрылись. Это было продуманное и рассчитанное оскорбление, к тому же нанесенное не без риска. Калки не такой великий город, как Рим или Иерусалим, но все равно последствия могли быть ощутимыми. И если сейчас Ирод пришел отдать почести памяти своего брата с двумя сотнями всадников в бронзовых доспехах, следовало помнить, что в случае необходимости он мог бы выставить несколько тысяч воинов. Калки, лежащий в восьмидесяти милях к северу от Тиберия на склонах долины Мизпа, был старинной столицей Итуреи. Большинство населения города – местные жители, однако решающую его часть – титулованную аристократию – составляли евреи, зажиточные и полновластные, с сильными и влиятельными связями в Храме Иерусалима. Они могли не любить своего царя Ирода, но вряд ли им пришлись бы по вкусу оскорбления в его адрес со стороны юноши и девушки из Тиберия.

Агриппа и Беренис стояли на стене над воротами и наблюдали за Иродом, который, сидя на лошади, смотрел на них с растущим негодованием. Тяжелый, краснолицый, с толстой шеей, он каким-то чудом пронес свое толстое тело от Калки до Тиберия, путешествуя шесть дней по разбитым горным дорогам. Других, кроме нескольких с твердым покрытием, построенных римлянами на побережье, в Палестине не было. Его охраняли две сотни вооруженных всадников, половина которых носила, исходя из торжественности момента, золоченые шлемы, сопровождали более двадцати мужчин и женщин свиты, не менее сотни рабов обоего пола, а также сотни вьючных животных и двухколесных багажных повозок. Сейчас эта неуклюжая процессия сгрудилась под городскими стенами. Вопли животных сливались с возгласами недовольства и удивления. Никто не понимал, что здесь происходит. Хриплым голосом Ирод кричал своей жене:

– Черт меня побери, что это такое? Что вы там надумали? Откройте ворота! Слышите, я приказываю!

Суматоха, крики и ржание лошадей привлекли людей, бегом спешащих к воротам со всего города. Скоро стены его заполнили жители. Народ забавлялся веселым зрелищем. Все симпатизировали своему царю. Никто не имел ничего против Ирода Калки, но он пытался войти в город, и жители, естественно, были на стороне тех, кто его не пускал.

Терпение Ирода истощилось. Он взял копье у одного из всадников, повернул его тупым концом и начал стучать им в ворота, рыча:

– Открой, слышишь, сука! Я пришел отдать почести моему брату! Открывай!

Со стены Беренис равнодушно взирала на мужа. Брат сказал ей:

– Его может хватить удар, если он не прекратит это. Никогда не предполагал, что твой старик такой толстый и темпераментный. Можно только предположить, какой он в постели!

Беренис ничего не ответила, а Агриппа продолжил:

– Он мне действует на нервы своими криками и стуком.

– Когда он сам себя заводит, то часто теряет контроль, – согласилась Беренис.

Ирод отбросил копье, несколько раз глубоко вздохнул и обратился к жене:

– Хватит, Беренис. По-моему, все это зашло слишком далеко. Ты собираешься открывать ворота и впускать нас в город?

– Не собираюсь, – ответила Беренис.

– Почему? Ты потеряла рассудок?

К этому моменту городские дети, естественные хранители всех черных ходов в стене, открыли маленькие дверцы и высыпали наружу, выкрикивая оскорбления в адрес сопровождающих Ирода людей и бросая гальку в лошадей. Вооруженная охрана Ирода бранилась, дети тоже за словом в карман не лезли. Ирод попытался перекричать поднявшийся гвалт, но большую часть его слов Беренис не расслышала. Впервые он заговорил о супружеском долге жены.

– Как тебе не стыдно называть меня женой? – ответила Беренис. – По возрасту я тебе внучка.

– Что?

– Внучка.

– При чем тут моя внучка?

– Иди домой. Ты мне надоел. Я устала от тебя.

– Кем ты стала?

– От тебя устала.

Воины на стенах ревели от хохота.

– У меня умер брат. Ты не можешь не позволить мне выразить свое почтение его праху.

– Оплакивай его дома.

– Что?

– Пошел вон! – крикнул семнадцатилетний царь.

– Ты обязана подчиняться мне! Ты моя жена! – кричал Ирод.

Беренис отвернулась.

– Пошли, брат, – обратилась она к Агриппе. – Я устала играть в игры с этим толстым стариком.

Ирод сказал, что не вернется в Калки до тех пор, пока его не пустят в город, и предупредил, что, если Беренис и Агриппа оставят ворота закрытыми, он отправит послов в Рим, доложит о случившемся самому императору Клавдию. Ирод приказал разбить лагерь на берегу озера в полумиле от города. С верхних этажей из окон дворца Беренис видела мужа, который стоял перед своей палаткой и глядел на город.

Она никогда не забавлялась с куклами, как другие дети. Детство ее осталось позади, не оставив памяти о прошедшем времени. Теперь она играла в замечательную, бесконечно сложную и захватывающую игру – интриг за троном – на огромной игровой площадке Палестины. И без сомнения, это была, после Рима, самая большая и богатая территория античного мира. Она простиралась от пустыни на юге до бывшей Финикии на севере, включая часть старой Финикии и часть Итурии. В состав Палестины входили: Галилея, Башаны, Самария, Иудея, Идумея и Переи с маленьким доминионом за своими пределами, где когда-то жили древние трансиорданские народы эдомиты, моабиты и аммониты. Вся эта обширная территория была отдана под скипетр умершего Агриппы его другом императором Рима. Сейчас, с населением, состоящим из двадцати разных, расколотых между собой народов, она бы распалась на куски за ночь, если бы не невидимая, но постоянно напоминающая о себе сила Рима. Двое странных детей в Тиберии скорее были не правителями, а служили лишь напоминанием об этой силе.

Однако Беренис в тот короткий промежуток времени казалось, что именно она управляет, руководит и двигает фигурами власти. Почти во всех случаях ее брат Агриппа делал так, как ему советовала она. Самые разные люди – солдаты и купцы, жрецы и вожди бедуинов, мелкие дворяне и арчоны этого города, этнархи того или иного района, раввины и левиты – хлынули в Тиберий с первых же дней правления Агриппы. Все они не столько хотели встретиться с царем, сколько увидеть его красивую, зеленоглазую сестру, имя которой было в Израиле у всех на устах.

Одним из таких посетителей был еврей из Александрии по имени Фило. Как только Беренис услышала, что он прибыл в город, она приказала немедленно привести его. И вот теперь перед ней стоит высокий худощавый мужчина шестидесяти четырех лет, со снежно-белыми волосами и бородой, с темно-синими глазами, в простой белой рубашке и, в знак скорби по усопшему, – босой. Старик тепло улыбнулся ей, поклонился и поцеловал руку. Для него принесли кресло и поднос со свежими фруктами и вином. Гость никак не мог отвести глаз от хозяйки.

– Неужели передо мной, – произнес он наконец, – тот самый ребенок, которого привезли к нам в Александрию, – напуганная девочка, гадавшая, какая судьба ожидает ее среди варваров? Ты помнишь меня, Беренис? Я Фило, тот, кто мог бы стать твоим дядей, останься в живых тот несчастный мальчик, мой племянник. Алабарх Александр – мой брат. Ты конечно же помнишь?

– Могла ли я забыть? – улыбнулась Беренис. – И даже если бы забыла – тебя знает весь мир. Кто на этом свете не слышал о Фило – Платоне, Сократе и Еврипиде нашего времени. Знаете, я не совсем уж неграмотная юная дикарка, как некоторые пытаются меня представить. Не все из написанного тобой мною прочитано, но я ознакомилась с твоими «Метафизикой», «Путешествием», с некоторыми главами «Гонений»…

– Никакая не дикарка, моя дорогая, – возразил Фило. – Я знал маленькую девочку, очаровательную настолько, что она сама этого не осознавала. И вот я вижу женщину еще более очаровательную, о которой говорит весь мир.

– О чудовище Беренис?

– О нет, нет, – возразил Фило. – В моем мире нет чудовищ, моя дорогая. Только мужчины и женщины, обуреваемые сомнениями и незнанием, движимые и принуждаемые к поступкам, которые они совершают. Люди – плохие судьи, и они осуждают то, что мы называем злом, но они должны еще и понимать, что такое добро. Поэтому, когда до нас дошли известия о смерти великого царя Агриппы, было решено, что я отправлюсь в Тиберий и выскажу соболезнования от себя, своего брата и всего сообщества евреев Александрии. Ведь даже несмотря на вмешательство смерти, мы связаны узами обручения. У нас была, пожалуй, чересчур заносчивая мечта, которой мы тешили свое самолюбие, что наш дом будет связан с домом Ирода и домом Маттафея и мы создадим для всех евреев такую царскую семью, о которой говорили древние греки, обсуждая роль царя-философа. Слишком заносчивая мечта, слишком тщеславная, я думаю. Как можно предвидеть, что будущее нам готовит? Но в любом случае связи остались, и мы в Александрии оплакивали твоего отца. Синагоги были полны, весь народ молился Богу, чтобы он проявил доброту и понимание к душе твоего августейшего отца. Вот такие мы еще дети, что просим Бога быть добрым.

Беренис не знала, как отвечать ему. Глядя на простодушное лицо Фило и в его ясные голубые глаза, нельзя было обойтись вежливыми банальностями, которые она обычно использовала в разговоре.

– Мой отец… – начала Беренис.

– Я знаю о твоем отце больше, чем можно себе представить, Беренис, но я сужу о нем вне всякой предвзятости. Существует много более простых занятий, чем быть царем. Четыре года он правил Израилем, и за это время мы смогли ощутить чувство собственного достоинства. Для нас это очень важное чувство. Настолько важное, что мы готовы терпеть ненависть и презрение миллионов, но не согласимся поступиться толикой его.

– Это ты о моем отце? – удивилась Беренис. Смущение, которое она испытала, принимая у себя живую легенду иудейской философии, этого высокого, с белой бородой еврея из Александрии, обладающего властью царевича без царства, чья семья считается одной из трех самых богатых в мире, прошло. Теперь Беренис чувствовала раздражение, возбуждение и по-детски не могла скрыть досаду. Она еще могла терпеть похвалы в адрес своего отца со стороны других людей, но не Фило. – Я думаю, ты не знал его. Совсем не знал.

– Возможно.

– Ты знаешь, кто мой муж?

– Ирод Калки.

– Это мое наследство, доставшееся от отца…

– Разделяю твои чувства.

– Это и кровь Ирода.

– Кровь Ирода отнюдь не проклятие, Беренис.

– Пожалуйста, оставь меня, – попросила она Фило. – Мы с братом побеседуем с тобой позднее. А сейчас я устала.

Он ушел и без обиды, и, как только вышел, Беренис закрыла лицо руками. Тело ее сотрясали тяжкие рыдания без слез.

Фило пробыл в Тиберии три дня и все время находился либо при Беренис, либо с Агриппой. Оба хорошо запомнили эти дни, так как через три месяца после возвращения в Александрию он умер. Но память о его пребывании стала благом для Беренис. Его спокойное и беспристрастное видение событий оказалось для нее хорошим противоядием от депрессии в последующие годы.

Именно в тот день, когда Фило покинул Тиберий, приехал Вибий Марк – проконсул Сирии, в то время самый полновластный и важный представитель Рима на Ближнем Востоке. Из своей штаб-квартиры в Дамаске он держал руку на пульсе всего иудейского мира. Марк был тем, кто реально воспринимал действительность и хорошо понимал, что за всю историю Рима ему угрожали только две опасности, две силы, способные его уничтожить. Первая – это Карфаген, вторая – Иерусалим. Карфаген был не просто городом, таким же был и Иерусалим. От Дамаска до Александрии ни в одном городе евреи не стали приводной силой, ядром благополучия, культуры и власти. Недавно Марк побывал в Риме и беседовал с императором Клавдием.

– Эти иудеи съедят нас, Марк.

– Если не съедят друг друга, – ответил Марк.

Он находился в Риме в то время, когда известие о смерти царя Агриппы достигло города.

Император сказал ему:

– Пришло время евреям есть евреев, Марк.

В тот же день Вибий Марк покинул Рим и через двенадцать часов уже поднялся на борт быстрой галеры, идущей в Палестину и Кесарию. В Кесарии он провел несколько часов, беседуя с Германиком Латом, и затем отправился в Тиберий со своим секретарем и двумя римскими воинами. В Кесарии он оставил человека, который проделал с ним весь путь из Рима. Его звали Куспий Фад.

Для Беренис два этих события были связаны. Фило отправился в Александрию за своей смертью, а Вибий Марк прибыл в Тиберий на большой черной лошади с двумя всадниками и секретарем.

Перед тем, как уехать, Фило попрощался с Беренис и сказал ей:

– Дитя мое, пусть Беренис судит сама Беренис.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Беренис.

– Хорошенько подумай, и тогда поймешь, что я имею в виду. Ты когда-нибудь пыталась полюбить?

– А! Это что-то наподобие того, как научиться попрыгать? Или ты учился этому, как греческой грамматике?

– Думаю, и то и другое. Открой свое сердце, Беренис. Ты стала женщиной необычайной красоты и живого ума, царицей Израиля. Думается, Израиль ждет такую женщину, как ты.

– Почему? – задала прямой вопрос Беренис, раздражаясь, как всегда, от лирических туманностей.

– Не знаю, – ответил Фило задумчиво. – Просто я так чувствую.

Римлянин Вибий Марк говорил простым языком, ничего не скрывая. Он был прямой противоположностью Фило: низкорослый, черноволосый тяжеловатый мужчина лет пятидесяти. Тело Марка покрывали густые вьющиеся волосы, и, в отличие от греков или иудеев, он не пытался брить или скрывать свои конечности с помощью длинных рукавов либо чулок. Это был римлянин, который делает свой образ и создает культ простоты. Его одежда состояла из коричневой рубашки с короткими рукавами, кожаной юбки и прочных армейских ботинок. Волосы были коротко острижены по существовавшей в то время в Риме моде, гладко выбритое лицо отдавало синевой. Однако кажущаяся тяга Марка к простоте тем не менее не говорила о его спартанском образе жизни. Он принял как само собой разумеющееся банкет, устроенный Агриппой в его честь, а также эротические танцы обнаженных мужчин и женщин, последовавшие за трапезой. Марк много ел, пил так, что скоро захмелел, и уже тогда рассказал притчу в назидание Аргиппе и Беренис.

– Иудей, грек, римлянин, египтянин и галл плыли на корабле по Средиземному морю, – начал он заплетающимся языком, – когда разразился сильный шторм. Очень сильный, поверьте мне. Грек был капитаном корабля, иудей – отвечал за груз. Грек решил задобрить богов дарами и облегчить корабль, а иудей, хотя и не верил в богов, согласился с греком. Зная, что римлянин ревностно относится к своим обязанностям, грек указал на него. Римлянин провозгласил хвалу своему Цезарю и прыгнул за борт. Но кораблю все еще угрожала опасность, и теперь грек указал на египтянина. Египтяне чрезвычайно набожный народ с развитым чувством справедливости. Итак, египтянин воскликнул: «Слава фараону!» И тоже вывалился за борт. Но корабль по-прежнему готов был пойти ко дну. Грек взглянул на галла. Тот тоже отдал должное своему богу и прыгнул в пучину. Остались только еврей и грек. «Ну а теперь, – крикнул грек, – когда дураки погибли, пора к берегу!»

Агриппа и Беренис из вежливости смеялись. Ни он, ни она не увидели ничего забавного в рассказе римлянина.

– Еврей и грек… – пробормотал проконсул. – Я правлю Сирией уже с десяток лет, но до сих пор не могу позволить себе устроить такой богатый прием, как этот, такой обильной еды и таких роскошных женщин…

– Какую девушку ты пожелаешь, – пообещал Агриппа, – та и твоя. Одна или все – как твоей душе угодно, Вибий Марк.

– По возрасту я гожусь тебе в деды, – сказал проконсул. – И вы дадите мне девушек? Дадите?

– Как пожелаешь, – кивнул Агриппа.

Но Вибий Марк смотрел на Беренис. Его взгляд – откровенный, чувственный и пустой – не смущал ее. Так мужчины пялились на нее с тех пор, как у нее начали набухать груди, сузилась талия и раздались бедра. Все эти годы ей удавалось отваживать похотливых самцов. Беренис не испытывала тяги к мужчинам или желания лечь с ними в постель. И большинство мужчин быстро остывали к ней после первого очарования ее красотой, почувствовав отчуждение и холодность. Но Вибий Марк был сейчас слишком пьян и заявил Агриппе откровенно, кого он хочет.

Юноше пришлось взять себя в руки и приложить немало усилий, чтобы сохранить внешнее спокойствие. Его смуглое лицо напряглось и стало похожим на греческую маску с угрюмыми глазами в отверстиях. То, что римлянин мог не понять, что означает принадлежность к роду хасмонцев и иродианцев, – это даже естественно. В представлении Беренис римляне оставались безродным племенем, заменившим приемными детьми рожденных и соткавшим весь кусок полотна из фрагментов античных фамилий и родословных, над которыми потешался весь мир. Но для римского дипломата пренебречь положением царевны еврейского монаршего дома с древнейшей родословной первых людей на земле было непростительно. С любого другого наглеца кинжал Агриппы быстро сбил бы спесь, и такой поступок был бы оправдан, но никакие правила не касались римлян. Их не касались никакие традиции, никакая честь не уважалась ими. Агриппа сдержал себя, как и многие другие цари, когда имели дело с римскими проконсулами. Он проигнорировал слова римлянина и обратил его внимание на одну из танцовщиц.

– Я сказал о твоей сестре, – настаивал римлянин.

– Разве? – вступила в разговор Беренис на безупречной латыни. Ее голос был сладок как мед и холоден как лед. – Очень забавно. У тебя прекрасное чувство юмора, проконсул Марк. Скоро у меня будет оказия послать письмо императору Клавдию с благодарностью за его послание по случаю смерти нашего отца. И в своем письме я обязательно передам деликатные и точные подробности того, что ты предложил мне сегодня вечером. Уверена, императору понравится. – Беренис поднялась и добавила: – А теперь я устала. Вы ведь извините меня, если я пойду отдыхать.

На следующее утро Вибий Марк попросил встречи с Беренис. Была соблюдена обычная процедура, то есть его секретарь обратился к секретарю Беренис, и его имя внесли в рабочий график дня. Примерно за час до полудня он вошел в комнату, в которой она принимала. Беренис сидела за столом, перед ней лежали лист бумаги и карандаш. На ней была зеленая сорочка и коричневая накидка, на ногах – сандалии на дюймовом каблуке.

Когда римлянин появился в дверях, Беренис встала, несмотря на его протесты, обошла стол и приветствовала его с теплотой и очарованием, как будто вечером предыдущего дня ничего особенного не произошло. На каблуках она на три дюйма возвышалась над римлянином – высокая фигура холодной, прекрасно владеющей собой притягательной женщины. Роскошная одежда ниспадала с ее широких плеч, волосы были уложены на греческий манер, а довольно-таки крупный, с горбинкой нос и широкий рот подчеркивали ее манеру приятной отчужденности. Римлянину трудно было представить, что ей всего лишь шестнадцать лет. К утру он протрезвел, и в ее присутствии им овладело смущение.

– По поводу вчерашнего вечера… – начал он.

– Что было вчера, мы уже забыли, разве не так, Вибий Марк? – перебила она его с улыбкой. – Все, что сказала я, было, конечно, большей глупостью, чем то, что сказал ты. Так что остановимся на том, что мы ничего не говорили.

– Очень любезно с твоей стороны, – согласился римлянин.

– И милостиво с твоей. Прошу, садись, пожалуйста.

Она очень естественно взяла его за руку и подвела к креслу. Он сел. И все время не сводил с нее глаз.

– Это правда?

– Что правда, проконсул?

– То, что о тебе говорят.

– А что обо мне говорят?

– Что ты никогда не была ребенком и тебе далеко не шестнадцать лет. Ты, случаем, не ведьма, царевна?

– Ох, вряд ли, Вибий Марк. – Беренис рассмеялась. – И мне кажется, ты не знаешь, что означает это слово для нашего народа, иначе не задал бы мне вопрос, на который не осмелился бы ни один еврей.

– Если я обидел тебя снова…

– Нет, нет. Здесь смысловое несовпадение слов. Для римлянина латинское слово saga означает женщину, которая занимается magicus, или для мужчины применяется слово magus. Но для нас, евреев, то же слово означает храмовую проститутку, женщину, которая служит матери Бога Ашторете – в Риме есть храм в ее честь. Но там ее зовут Астрата. Поклонение ей означает для женщины отдаваться всем мужчинам, которые приходят к храму. Даже если она царица, любой может лечь с ней, невзирая на расу и возраст. И это до тех пор, пока они служат Матери. Для нас такое служение отвратительно, ужасно и унизительно. В наших свитках Закона, которые мы зовем Тора, сказано: «Не должно быть позволено ведьме жить». Видишь, назвав меня ведьмой, ты мне нисколько не польстил.

– В таком случае, покорно прошу меня простить. К слову, я видел эти храмы Аштореты в горах Финикии всего в нескольких милях отсюда.

«И сразу помчался туда, – про себя подумала Беренис, – не родился еще итальянец, не сделавший крюк в полсотни километров, чтобы поваляться с ведьмами». Но вслух, слегка пожав плечами, она произнесла:

– Финикийцы стараются следовать своему принципу: «Живи и дай жить другим». Они слишком утомленные люди, одержимые былым величием и терпимо относящиеся к своему нынешнему бедственному положению. Их неграмотные хлебопашцы поддерживают эти храмы и посылают своих дочерей ведьмовать в честь Матери-Бога, а их аристократы шлют дары в наш Храм в Иерусалим и совершают паломничество, чтобы прикоснуться к таинству единственного истинного Бога. Но даже там их пускают только во двор для неевреев, так как, хотя они и прошли обряд обрезания, все равно остаются нечистыми. И они терпят. Я думаю, римляне не одобряют терпимость, а евреи отнюдь не относятся к терпимому народу.

– Полностью с тобой согласен, – кивнул римлянин.

– Тогда, похоже, у нас есть кое-какие общие основы, проконсул, несмотря на национальные различия.

– Возможно. А могу я спросить, моя царевна, как вы с братом так научились латыни, будто с нею родились? Греческий – это я понимаю: вы, евреи, разделяете с греками их поклонение своему языку. Но вы ненавидите и презираете латынь не меньше, чем римлян, невзирая на нашу общую нетерпимость.

– Ты настоящий мужчина, проконсул. – Беренис покачала головой. – Не хотела бы видеть тебя моим врагом. Может, прекратим нападки и станем друзьями?

– Это ты нападаешь, моя дорогая. Я только обороняюсь в своей неуклюжей итальянской манере. Был бы рад стать твоим другом. А если сбросить лет двадцать, тогда полмира сгорело бы в огне, прежде чем я уступил право быть твоим любовником. Однако Антоний прошел через все это, и, в отличие от египтян, евреи не позволят женщине править собой. Рим должен быть благодарен им за это. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Мы с братом жили в Риме, когда были детьми. Я не помню тот момент, но мне сказали, что ваш император держал меня на коленях. Я была тогда слишком маленькой, а он еще не был императором.

– Разумеется. Да, император любит ваш дом. И я уверен, что он любил вас обоих и вашего благородного отца.

– Неужели, проконсул? – спокойно произнесла Беренис. – Интересно узнать, почему же тогда он приказал его убить?

– Боги небесные! – взорвался римлянин. – Вы даете волю словам, леди!

– А мне говорили, что римляне практичные, откровенные, прямые и реалистичные люди в их подходах к жизни. Но у этих стен нет ушей, Вибий Марк. Обрати внимание, как устроен этот кабинет, просторный, с завешанными стенами, чтобы глушить речь. Кто нас подслушает? Кто сможет приблизиться на достаточно близкое расстояние, чтобы мы не заметили? Я говорю об этом не потому, что мною движет ненависть или жажда мести. Для тебя не секрет, что я не любила своего отца, и он, в свою очередь, не очень лил слезы, когда мне было горько. Я знала с самого начала, что Германик Лат отравил вино, которое послал моему отцу. То было не очень ловкое покушение, не искусное и плохо продуманное. Только серия случайностей при передаче вина отвела подозрения от непричастных людей, в том числе и от меня.

– Мне сообщили, что иудейский жрец признался в убийстве и был за это повешен по закону твоим братом, – спокойно возразил римлянин.

– Ах, оставь, проконсул. Ты же знаешь, ничто так не волнует людей, как оставшееся без возмездия отплаченное преступление. Преступление и расплата за него – два плеча на весах общества. Уравновесь их, и в обществе сохранится порядок. Разбалансируй – и получишь смуту.

– Ты растешь в моих глазах, еврейская царевна, – холодно и спокойно произнес Марк. – Я постоянно недооцениваю тебя. Не могу отделаться от мысли, что тебе всего шестнадцать. Скажи, сколько лет было Клеопатре, когда она соблазнила Цезаря?

– Она как раз достигла моего возраста. – Беренис зевнула. – Никогда не восхищалась ею. Как и все египтяне, я считаю, она была глупой. К тому же, проконсул, у меня нет ни малейшего намерения подловить тебя. Убийство моего отца происходило на моих глазах. Мне не надо гадать, кто несет за него ответственность. Я знаю. И пытаюсь понять, почему? Если император Клавдий любил его.

– Он его любил. И запомни, из всего, что ты сказала, я согласен только с этим. Насколько хорошо ты знала своего отца?

– Не очень. Даже любящий отца ребенок знает его плохо. А я не любила Агриппу.

– Ты холодна как лед, – предположил римлянин. – А мне говорили, иудеи загораются быстро.

– Я не загораюсь совсем. А если говорить о наших отношениях с отцом, мне кажется, в этой беседе обсуждать их неуместно, проконсул. Скажем, я знала его в том смысле, который ты имеешь в виду.

– А ты знала об его амбициях?

– Я знала, чего он хочет.

– И чего же?

– Денег.

– Да? Так просто, царевна? Тогда я вот что скажу тебе. Агриппа и Клавдий были очень близки. Настолько, насколько это возможно между людьми. Между нами, император ему многим обязан. Поддержку Агриппы за несколько дней перед избранием Клавдия императором и после того нельзя переоценить. Именно в знак признательности за это император даровал твоему отцу сюзеренитет над такой большой территорией, которой никогда не правил ни один еврейский царь после царя Соломона. Твой отец тогда был более чем царь. Управляя территориями от Калки на севере до Идумеи на юге, он держал под рукой достаточно народов и городов, чтобы считаться неким восточным императором. А что в ответ?

Его голос зазвучал жестче, и тут Беренис осознала всю подноготную его пребывания здесь, его истинную роль во вчерашнем пьяном спектакле и причину, почему он решил поговорить с ней, а не с ее братом Агриппой.

Беренис медленно произнесла:

– Мой отец был хорошим царем. Он следовал Закону. Народ любил его…

У нее не было намерения лгать или притворяться. Слишком поздно. И, осознав, что опаздывает, Беренис ощутила взаимосвязанное значение себя и отца в мире. Она – Беренис, и только она могла представить грандиозность их падения. Она замолкла.

Римлянин воскликнул:

– Любил! Признаюсь, леди, ни один нормальный человек никогда не поймет способ мышления еврея. Клавдий вручил вашему отцу империю, а тот первым делом начал восстанавливать внешнюю стену Иерусалима. Я специально приехал из Дамаска посмотреть. И затем написал императору и доложил ему, что Агриппа делает Иерусалим неприступным. Против кого?

Беренис молча глядела на собеседника.

– Против кого? – Римлянин повысил голос.

– Я слышу тебя, проконсул.

– Клавдий приказал ему прекратить работы. Тот ослушался императора. Тогда мне было приказано проинформировать его лично, что, если он положит еще хоть один камень в чертову стену, это будет означать войну с Римом. Тут он остановился, источая улыбки и робкие оправдания. Он объяснил, что строил стену против парфян на случай, если им придет в голову преодолеть путь в тысячу миль и напасть на Иерусалим. Ложь. Притворство. Все, что угодно, кроме правды. Он строил бастион для защиты от Рима. С первого дня, став царем, Агриппа готовился к тому часу, когда сможет бросить вызов Риму. Чисто еврейская болезнь, моя дорогая леди. Или чисто еврейское безумие?

– То было почти четыре года назад, – неуверенно ответила Беренис.

– Совершенно верно. Когда первое дело не удалось, была сделана новая попытка. Проворный ум был у вашего отца. Примерно через год мне сообщили, что двенадцать царей и царевичей или находятся на пути в Тиберий, или уже там. Двенадцать, все мелкие монархи региона. Царь Селеукии, царевич Антиокии, цари Сидона и Каппадокии и два якобы августейших брата Спарты, которая до сих пор прикидывается государством, а также другие ваши мелкие властители. Собрались здесь, сунув свои горбатые носы в горячую иудейскую похлебку, которую заваривали. Я приехал один. Ваши совещались здесь, в этой комнате, где мы сейчас сидим. Я оттолкнул стражу, вошел в двери и приказал всем вернуться домой. Со мной не было войска, не было стражи, только я один. И я предупредил их, что не допущу никаких заговоров или союзов против Рима. Как побитые псы, они расползлись по домам.

Беренис хранила молчание.

– Это произошло за полгода до того, как я смог отправиться в Рим и обсудить все проблемы с императором. Пока я находился там, мое внимание привлекли другие действия твоего отца, и я доложил о них императору. Агриппа начал копить деньги, собирал их и вкладывал везде, где были еврейские сообщества, то есть по всему свету. А ты знаешь для чего?

– Он всегда любил деньги, – прошептала Беренис.

– Как ты ошибаешься, моя дорогая. Он презирал деньги. В молодости он растранжирил миллионы. Деньги уходили у него сквозь пальцы, как вода. Знаешь, почему он стал скрягой? Потому что решил нанять стотысячное войско для войны с Римом. Он был выдающийся человек. Преданный своему делу. Дайте мне добропорядочного человека, который получает власть и становится негодяем. Это и естественно, и неизбежно. С таким можно иметь дело. Но уберегите меня от негодяя, который приобретает власть и становится святым! Мы с императором обсудили проблему, и он принял решение. Ваш отец переступил все грани разумного и утратил всякую признательность. И когда он умер, проблема решилась сама собой.

– Как ты поступишь с моим братом? – осторожно поинтересовалась Беренис.

– Император великодушен и вспоминает твоего отца с теплотой. Твой брат останется царем Тиберия, в его владения войдут несколько сотен квадратных километров Галилеи. Если проявит лояльность, император, возможно, вознаградит его в будущем. Что касается евреев, император решил, что ваш отец запомнится им как последний их царь. Больше не будет еврейских царей в стране, которую вы зовете Израиль, а мы – Палестина. Таким образом, у домов Ирода и Маттафея остается только прошлое. Вместо этого император назначил прокуратора над Иудеей. Его имя Куспий Фад. Он прибыл со мной из Рима и сейчас находится в Кесарии, сформирует свое правительство, затем продолжит путь в Иерусалим.

Беренис сидела, не проронив ни слова, мрачная, напряженная, взгляд зеленых глаз затуманился. Внутри все похолодело и оцепенело, мысли шевелились медленно, вяло и устало.

– Потребуется время, чтобы ко всему этому привыкнуть. – Римлянин качнул головой. – Представляю, ты ужасно расстроена, брат твой расстроится еще больше. Но ты по-прежнему царица Калки, а Агриппа по-прежнему царь, пусть даже малой части владений отца. Тиберий богатый и красивый город, а прилегающие земли плодородны. Не все из нас могут быть императорами. Советую тебе и твоему брату как можно лучше распорядиться тем, что у вас есть, и считайте, что вам повезло. Почитайте Рим, и Рим поддержит вас.

Беренис и Агриппа обедали вдвоем, оба молчали. А когда говорили, то не касались крупных проблем. Только раз Агриппа упомянул о возможности разногласий с Римом.

– Война с Римом? – удивилась Беренис. – Но те, кто идет войной против Рима, терпят поражение…

– Я знаю, – печально согласился брат.

– Нам говорили, что наш отец святой. Ты и я…

– Я знаю.

– Мы не святые.

– Нет, думаю, нет.

– Строго говоря, – сказала Беренис, – никого нимало не волнует наше существование. Вряд ли в Израиле сильно опечалятся, если нас убьют.

Агриппа кивнул.

– Война? Никто не пойдет воевать за нас. Взглянем правде в лицо, брат. Все очень просто. Скорее всего, найдется пара предприимчивых евреев, которые скоренько сунут нам нож в спину, а останки выдадут Риму. В таком исходе больше смысла, чем в войне. Даже выгода есть.

– В конце концов я некоторое время побыл царем, точнее – двадцать три дня.

– Ты все еще царь Тиберия.

Агриппа жалобно улыбнулся:

– Ты знаешь старика Исаака Бенабрама?

– Арчона города?

– Да. Я спросил его, нужна ли ему помощь. Он улыбнулся мне, как будто я сошел с ума. Я спросил его о царском дворе. Не беспокойся, мой сын, ответил он мне.

– Но все равно это лучше, чем Калки, – заметила Беренис.

– Теперь ты вернешься в Калки?

– А что еще остается? – посетовала Беренис. – Простая и горькая правда, брат, состоит в том, что я беременна. И этот ребенок – плод жирного мужлана, который сидит в палатке неподалеку от города. Куда еще мне идти? Когда-то мне казалось, что власть и слава решат все вопросы. Но римляне отобрали нашу власть и славу, а война между Тиберием и Калки не будет даже забавной, и уж совсем не желательной. Я возвращаюсь в Калки, брат.

Беренис послала за своим мужем. Вместо Ирода пришел его гонец с письмом, в котором говорилось:

«Моя верная и преданная жена, я здесь в моей палатке буду ждать тебя с радостью и нетерпением. Если тебя не будет здесь в течение суток, в Калки отправится гонец с приказом всей моей армии прибыть сюда. Армия Калки не очень большая, но, я считаю, достаточная, чтобы справиться с Тиберием. А поскольку большинство моих воинов не любят евреев, они, без сомнения, получат удовольствие излить свою ненависть на улицы, дома и жителей Тиберия. Все это вызовет сожаление у нас, ибо мы, как евреи, не хотим кровопролития для своего народа. Но это чувство вряд ли посетит моих хороших друзей и союзников римлян. Вибий Марк был добр настолько, что пересказал мне содержание своей беседы с тобой и намекнул, что, если я буду вынужден предпринять справедливый штурм Тиберия в защиту моих прав и чести, он будет рад предоставить мне достаточно осадных машин для разрушения ваших стен.

Итак, моя хорошая жена, учитывая твою репутацию здравомыслящей и логичной женщины, жду тебя в своей палатке. И скоро».

Беренис показала письмо Агриппе, которого стало трясти от возмущения, пока он его читал.

– Мерзавец! – воскликнул брат. – Вшивый, тухлый, опустившийся мерзавец! Придет день, и я выпущу из него кишки! Клянусь святым именем Бога! Я распорю ему жирное брюхо и, пока он будет еще жив, собственными руками выгребу все его потроха…

– Успокойся, брат, успокойся, – стала упрашивать его Беренис. – Он всего лишь демонстрирует характер семени Ирода…

– Что ты будешь делать?

– Разве у меня есть выбор? Пойду к нему, разумеется.

– Предположим, мы поддадимся на шантаж. Осмелится ли он осадить Тиберий?

– Осмелится. И проконсул посодействует ему.

– И никто не придет нам на помощь?

– Кто? Кто, брат? Все вокруг скажут: пусть псы Ирода грызут друг друга. И будут правы. В любом случае прошли времена, когда народы воевали друг с другом из-за каприза женщины, покинувшей мужа. Мы не в Трое, а мой обжора муж не Агамемнон. А евреи не воюют, пока не попраны их гордость или вера. Нет, Агриппа. Я пойду.

С этими словами Беренис позвала Габо и приказала ей упаковать три огромных сундука с ее гардеробом. Спустя несколько часов она была готова. Тиберий не большой город, и весть о том, что Беренис возвращается к жирному Ироду Калки, достигла всех его уголков. Было уже известно, что император Клавдий расчленил великое иудейское царство и создал несколько мелких римских провинций. Новый прокуратор уже был на пути в Иудею на юге, а что касается Агриппы Бенагриппы, их семнадцатилетнего монарха, то он стал царем Тиберия и ничем больше. Поэтому, когда она вышла из дворца, сопровождаемая Габо, десятком вооруженных воинов, назначенных братом сопровождать ее, а также рабов, несущих ее огромные сундуки с одеждой, улицы уже заполнили толпы мужчин, женщин и детей. Ведь нет более радостной картины, чем видеть падшее величие. Кто-то молчал из сдержанного уважения к дочери умершего Агриппы, зато другие не могли избежать соблазна гиканьем, свистом и плевками продемонстрировать свое презрение. Как крикнула одна старуха:

– Потаскуха, иди к своему мужу, нечего жить с братом!

Если бы в толпе смогли придумать более страшное обвинение, она бы и его услышала. И некоторые так и поступили, считая отцеубийство страшнее греха кровосмесительства. Но были и те, кто молча смотрел, как она проходит мимо (Беренис не несли на носилках, и она не прятала лицо) и говорил себе: «Никогда раньше женщина такой красоты и достоинства не ступала на землю древнего Израиля».

Ирод, ее муж, ждал в палатке. Он стоял, обернутый с головы до ног в белые одежды с золотым шитьем с мрачным выражением на лице и не проронил ни слова, когда она предстала перед ним. Ирод отрепетировал свой ответ сотни раз и знал, что, если она подаст единственный, самый простой знак раскаяния, его злость сразу пройдет. Но знака не последовало. Она взглянула на него молча и спокойно, ее зеленые глаза остановились на его лице, на губах еле заметно читалось презрение, достаточное, чтобы взорвать его с таким трудом удерживаемый гнев.

Его удар пришелся ей по голове. Сначала Ирод испугался, что убил ее. Потом он увидел, как Беренис зашевелилась.

Голову разрывала боль, рассудок помутился, из носа шла кровь. Беренис с трудом поднялась на ноги, ее шатало некоторое время, затем она отступила на шаг от мужа, когда он подал ей руку.

– Ты нанес свой удар, Ирод, – с усилием произнесла Беренис.

Теперь трясло его, и он начал просить прощения.

– Замолчи, – прошептала она.

Сила ее личности, ее лицо и вид платья, заливаемого кровью, – все говорило о ее презрении. Он отошел от жены, протянув руки, чтобы прикоснуться к ней или помочь, но храбрости не хватило, и он так и стоял в своей нелепой позе. Беренис прошептала:

– Если ты ударишь меня снова, то когда-нибудь я убью тебя, Ирод. Ты понял?

В ее зеленые глаза страшно было взглянуть.

– Ты понял меня? – повторила Беренис.

Он кивнул.

– Я пойду в мою палатку, – предупредила она, – и никто не должен меня беспокоить сегодня.

Она победила. Как ей это удалось, Ирод не знал. У него были солдаты, поддержка Рима, власть и кулаки, но последнее слово оставалось за Беренис. А у нее не было ничего.

Часть вторая

В 44-м году нашей эры, через четыре года после того, как Беренис вышла из ворот Тиберия и вошла в палатку своего мужа Ирода Калки, она написала длинное письмо своему брату Аргиппе и отправила его с посыльным.

«Привет и уважение тебе, мой брат Агриппа, – писала она, – тетрарх Галилеи и царь Тиберия. Кланяюсь тебе и желаю доброго здоровья и мира. Шлю тебе это письмо, так как здесь мне не к кому обратиться. Пишу, а на сердце пустота.

Сегодня утром, как раз перед рассветом, мой сын Хирсан умер. Ему еще не исполнилось четырех лет, и он был моим первенцем. Прошло семь недель со дня кончины его отца Ирода и одиннадцать недель с того дня, как я потеряла другого своего сына – Беренициана, не достигшего и трех лет. Жила ли на свете мать, потерявшая так много за такой короткий срок, как я? Мне еще нет и двадцати одного года, а все мои кровные потомки погибли.

Прошлую ночь он спал в моей постели. Думаю, меня разбудил жар от его несчастного, пораженного лихорадкой тельца. Когда я проснулась, было еще темно. Я отодвинула шторы и увидела серый сумрак рассвета. Я потянулась потрогать моего сына, и моей первой реакцией была радость – лихорадка отступила, его кожа остывает под моими пальцами. Но надежда теплилась лишь минуту. Потом страх охватил меня. Я тронула его, но сын даже не пошевелился. Подняла его веко, и оно не закрылось. О! Есть ли на свете более несчастная женщина, чем я?

Я закричала от ужаса и боли, и тут же проклятые слуги, окружающие меня, вбежали в спальню. Служанки, горничные, Габо разумеется, сенешали, которые слоняются по всему дворцу и даже спят, прижав ухо к двери, и конечно же врачи. Порази их Божий гнев, эту тухлую, лживую и невежественную свору! Но они самодовольны даже в большей степени, чем жрецы. А этот Аврам Бенрубин протиснулся к постели, чтобы ощупать и осмотреть моего сына, мир ему, моему бедному увядшему созданию, и заявил своим елейным голосом:

«Духи овладели им и поглотили его, поэтому душа покинула тело, о моя госпожа».

«Ты поглотил его с твоим невежеством! – прокричала я. Мой темперамент ты знаешь. – Ты несешь смерть своими прикосновениями, вшивый, залгавшийся лекаришка, не имеющий и понятия о врачевании!»

Они осмелели, брат. Все они осмелели и обнаглели. Теперь они говорят, что я Ирод Великий, вернувшийся к жизни, но не в величии, а в чудовищности моих поступков. И ищут подтверждения своим измышлениям. Утверждают, что я умертвила своего мужа Ирода, хотя все врачи, которые осматривали его, видели, что огромная опухоль поразила его живот до такой степени, что он не мог ходить, как будто вынашивал дьявольское дитя. Ночи напролет он лежал без сна от такой нестерпимой боли, что даже моя ненависть к нему и его поступкам прошла, и я даже искренне пожалела его. Но все равно они видят во мне причину его смерти. Потом, чтобы воткнуть нож глубже в мое сердце, начали распускать слухи, что я погубила Беренициана, этого нежного и красивого ребенка, что я свернула ему шею, дабы у моего первенца Хирсана не было соперников на трон Калки. Глупцы с мелкими и греховными мыслишками! Тысячу таких тронов, как несчастное седалище Калки, отдала бы я, чтобы на мгновение облегчить боль хотя бы одному из своих детей. И такие разговоры ходят вокруг меня, и с этими сплетнями они делаются все смелее.

Врач Аврам Бенрубин осмелился взглянуть мне в глаза. Размахивая руками и кривляясь, он прокричал, что это мне Божье наказание, как ведьме. Но я ничего ему не сделала за такие возмутительные речи. Теперь конечно же весь город говорит только о том, что Бог евреев поразил первенца еврейской царицы. Как бы ты ни переживал, мой брат, из-за малых размеров твоей вотчины в Галилее, по крайней мере, ты правишь в еврейском городе. И если тебя ненавидят за принадлежность к дому Ирода, то хотя бы не за то, что ты – еврей.

Но я должна вернуться к моей печали. Тело моего сына забрали, чтобы приготовить к погребению, а затем Габо помогла мне одеться. Она хотела, чтобы я поела, но я не могла не только думать о еде, но и о том, чтобы прикоснуться к ней. Вместо этого я пошла в чудесную комнату этого замка, которой и ты когда-то восхищался. Мы называли ее музыкальной комнатой, так как бродячие певцы, посещавшие Калки, пели здесь. Я пошла в эту комнату потому, что там на стене висит мозаичное панно с изображением Авраама, готовящегося принести в жертву Господу Богу своего первенца сына. Мне подумалось, картина успокоит меня.

Здесь, в Калки, чаще встречается настенная живопись, чем в Тиберии, где фарисеи считают своим долгом поносить изображения людей.

Я сидела в музыкальной комнате на скамье, и мое горе навалилось на меня невыносимой тяжестью. Чем дольше я сидела там, тем с большей силой чувствовала свою вину за причиненный ужасный вред своему сыну.

С неделю назад, когда Хирсан только заболел и у него началась лихорадка, во дворец зашел ребби Эзра, прославившийся в Калки умением лечить наложением рук. Известно, что такое лечение распространено по всей стране как результат невежественности ее жителей. И когда ребби Эзра заявил, что сможет вылечить моего сына, я приказала прогнать его. Как я могу объяснить причину? Для меня было что-то ужасное в этом грязном, бормочущем чушь старике, и я сказала себе, что никогда, пока я жива, не прикоснется он к моему ребенку.

Теперь он мертв.

На некоторое время я отложила письмо, брат мой. Наступила ночь. По моему приказанию принесли огонь, и теперь при свете ламп я пытаюсь восстановить ход своих мыслей. Тяжко, поверь мне, так много горестных чувств переполняет мое сердце. Перед глазами постоянно стоит картина: та мозаика на стене музыкальной комнаты, где Авраам с ножом склонился над распростертым связанным телом своего сына Исаака. Но Бог остановил его руку…

Не знаю, как я пережила этот день, мой брат. Именно в этот день мне больше всего на свете нужно было совсем немного любви, тепла хотя бы от одного человека. Но в такой день меня окружали только ненависть, настороженность и презрение.

В самый разгар страшных событий из Рима от императора Клавдия пришло послание. Уверена, к настоящему времени оно дошло и до тебя. Император приветствовал меня и утешал по поводу утраты мной мужа. Очевидно, внимание императора не обратили на потерю мной сына или, вероятно, в Риме не придают значения таким вещам. В любом случае император заявляет, что из любви и уважения к дому Ирода он дарует город Калки тебе, мой брат. Хочу открыть тебе две вещи. Во-первых, ты знаешь о моей любви к тебе. Ты – единственный член нашей семьи, который никогда не проявлял ненависти и презрения ко мне. Даже находясь на смертном одре, моя мать не позвала меня, только моих сестер, которые замужем за язычниками. И эти самые сестры подлили масла в огонь шельмования, языки которого постоянно обжигают меня. Поэтому должна подчеркнуть, что ты для меня очень важен, и я только радуюсь увеличению твоего царства. Во-вторых, я не желаю быть царицей Калки. Здесь меня ненавидят. Единственная выгода от царского звания только в том, что оно оберегает мое достоинство и обеспечивает физическую защиту. И теперь я лишилась его, оставшись всего лишь сестрой царя. Но я не ропщу. Но и не горю желанием продолжать жить здесь в одиночестве.

Пожалуйста, дорогой брат, умоляю тебя, пришли за мной людей и пригласи к себе в Тиберий. И хотя я прожила всего двадцать лет, мне трудно переносить бремя каждого прожитого года и тяжесть времени. Я ничего не прошу, только разрешения жить спокойно в Тиберии, где у меня остались те немногие воспоминания, которыми я дорожу.

Жду твоего ответа.

Твоя сестра Беренис».

Агриппа, тетрарх Галилеи и царь Тиберия и Калки, своей сестре Беренис:

«Прими мои приветствия и утешения. Пути Господни неисповедимы. Он дарует, он же отнимает, благословенно будь имя Господа. Но я бы выпустил кишки этому врачу. Я не верю никому из всей их братии. А что касается наложения рук, я запретил бы его, если бы не упорное невежество тех, кто им пользуется. Как-то пригласил доктора найти причину моих болей в прямой кишке, но после приема порошков, которые он мне прописал, боли стали непереносимыми. Пришлось приложить к его спине тридцать плетей, чтобы лучше прочувствовал ответственность за свое ремесло.

Мое сердце замирает при мысли о тебе, сестра. Что сказать, чтобы облегчить твои страдания? Ты хочешь переехать ко мне в Тиберий. Однако я считаю своим долгом предупредить тебя, что этого не следует делать. Ненависть и злоба усиливаются не только в Калки. Глядя на меня, одни постоянно спрашивают: «Почему он все еще не взял себе жену?» Другие судачат: «Это неестественно для дома Ирода, чтобы царевич жил как девственник. Наверное, этот Агриппа творит свои мерзости втайне».

Делегация из трех мужей пришла ко мне из Иерусалима: двое из них жрецы, а третий – один из этих фарисеев из синедриона. Им хотелось знать, почему я общаюсь со своей сестрой как с женой и чем я вызвал гнев Бога.

Мне удалось унять их гнев и обратить их внимание на то, что я здесь, в Тиберии, а моя сестра далеко в Калки.

«Как же мне удается общаться с ней?» – задал я им вопрос.

«Тайно посещая Калки».

«Я не был в Калки все эти годы. Вы же осведомлены о той вражде, которая существовала между мной и моим дядей Иродом. Я мог бы пойти туда только с многочисленным войском, иначе живым мне оттуда не вернуться. Как можно предполагать, что я тайком бывал в Калки?»

«Так нам сказали».

«И кто же вам рассказывает эти сказки?»

«Но Ирод Калки мертв».

«Да. Но и сердце моей сестры тоже мертво, так как она ни на день не снимает траурную вуаль».

«Все равно, ходят слухи, что ты общаешься с ней».

«Ложь!»

«Правда или ложь, все равно это мерзость, и мы пришли предупредить тебя. Прошли времена твоего предшественника Ирода Великого. Если из-за тебя гнев Божий падет на Израиль, то он и тебя погубит».

Это было тонко завуалированное предупреждение, сестра. Что мне делать? Они создают целую религию из ненависти к дому Ирода, и, поверь мне, император Клавдий будет поощрять ее и никоим образом не станет помогать мне. Такова политика Рима: разделить государство, а потом играть на противоречиях его жителей. Вокруг меня столько заговоров и интриг, что голова идет кругом.

Решение Клавдия сделать меня одновременно царем Калки и моего родного города было принято именно из этих расчетов. Он поставил меня царем над городом язычников, которые не испытывают любви к евреям и уже давно сыты по горло Иродом и домом Ирода. Он знает, что рано или поздно у меня возникнут проблемы с Калки и это ослабит меня в глазах Израиля.

Поэтому, сестра, умоляю тебя оставаться пока в Калки, и помни: Тиберий всегда твой дом. Твой дворец стоит нетронутый. Надеюсь, у тебя хватит разума прислать сюда из Калки твое золото и украшения из соображений безопасности. Но оставайся там сама до тех пор, пока не удастся утихомирить злобные наветы, распространяемые о нас.

Агриппа, царь Тиберия».

От Беренис, вдовы царя Калки, брату Агриппе, царю Тиберия и Калки:

«Приветствую тебя, а за долгое молчание прошу меня простить. Уже пять недель, как я получила твое письмо, и все это время я жила в отчаянии и горе. Я никого не видела, кроме слуг и моей Габо. Сидела в своих комнатах и гуляла по саду. Боюсь, что я слишком мало ем, так как сильно потеряла в весе, а когда смотрюсь в зеркало, то вижу осунувшееся лицо и не сразу узнаю себя.

Я потеряла всякий интерес к жизни и не вижу радости в окружающем мире. Существую в каком-то оцепенении, из которого ничто, кажется, не сможет вывести меня. Тут, два дня назад, приходили во дворец два персидских колдуна, которые заявили, что слышали о постигшем царицу горе и сердечной ее боли. У них будто бы имеются заклинания и амулеты, способные поднять ее настроение, принести ей счастье и помочь забыть о невзгодах. В обычной ситуации я бы приказала выгнать их вон, так как презираю тех, кто занимается магией и раздает пустые обещания. Но тогда я была слишком погружена в свое горе и, чтобы отвязаться от них, не смогла отказаться от встречи. Колдунами оказались два человека средних лет с толстыми животами и длинными волосами и бородами. Длинные волосы были их гордостью. Они аккуратно укладывали и прихорашивали их расческами и щетками. Самодовольные и заносчивые, колдуны первым делом заручились моим обещанием заплатить им сто шекелей золотом и только тогда приступили к своим заклинаниям. Само собой, в их действиях не было ни смысла, ни значения, и я приказала их схватить. Колдуны закричали, взмолились и напомнили о моем обещании заплатить им. Я отмерила им золота, но затем пригласила цирюльников и приказала всех обрить. Не только головы, бороды и брови, но и начисто все мужские достоинства, как у новорожденных. После этого голых с золотом в руках их выгнали из дворца и приказали не останавливаться, пока они не окажутся за воротами Калки.

Я поступила жестоко по отношению к ним, брат, но вид двух голых, обритых, пузатых магов с жирными задами и прижатыми к груди деньгами вызвал у меня смех, какого не было многие годы. Правду говорят, что самая откровенно мошенническая магия может принести пользу, если только дать ей шанс.

У меня лежит письмо от императора Клавдия с приглашением в Рим. Но я не хочу ехать туда. По правде говоря, я устала до смерти жить среди язычников и сердце мое скучает по моему народу и зеленым полям Галилеи. Скажи мне, что я могу вернуться в Израиль и Тиберий, и я навсегда останусь благодарной тебе.

Твоя сестра Беренис».

Король Агриппа своей сестре Беренис:

«Я обсуждал твои проблемы с моими советниками Иосифом Бендавидом и Оманом Бенсимоном. Зная тебя, сестра, и твое отношение к тем, кто липнет ко двору, льстит царю и тешит себя надеждой добиться хоть какой-то власти, уверен, что ты будешь презирать советы таких людей, как и мужчин вообще. Но я не могу править в одиночку. Я иногда удивляюсь, как люди, наподобие нашего деда, боролись, убивали, лгали ради какой-то царской короны. Однако власть, наверное, та болезнь, которой страдали еврейские цари тысячу лет. Когда я читал в Священном Писании историю нашего рода, то пришел в крайнее удивление и трепет, когда узнал, как жаждали люди убивать. Наша сестра Друзилла, которой сейчас всего шестнадцать лет и которая замужем за Епифаном, наняла троих убийц, чтобы обсудить с ними возможности отравить меня. Во всяком случае, так мне передали со слов одного из той троицы, который продался Бенсимону. Кому верить? Я приговорил того человека к смерти и три ночи не мог спать. Можно ли быть царем и не отнимать чужие жизни? А что делать, если ты должен убивать и не лишиться при этом сна? Как видишь, мне необходимы советники, кто-то должен мне помогать.