Читать онлайн Кромка огня

Пролог

03:37

Мост был пуст. На мостах ночью не бывает прохожих – только те, у кого осталась причина не спать. Сверху – тонкий иней на перилах. Снизу – дорожные фонари, полосы света на воде. Ветер бил в уши так, что слова в телефоне распадались на куски.

– Вы меня слышите? – женский голос в трубке был ровный, с короткими паузами. – Не отключайтесь. Я с вами.

Мужчина держал смартфон не у уха, а на расстоянии, чтобы слышать и улицу, и голос. Пальцы замёрзли и не слушались. Он встал боком к перилам, чтобы не смотреть вниз. И всё равно по спине прокатилась дрожь – высота давила.

– Ваше имя? – спросила она.

– Серё… – он сглотнул, не договорил. – Неважно.

– Неважно, – повторила. – Вы можете быть кем угодно. Сейчас это не про паспорт. Скажите одно: вы стоите или сидите?

– Стою.

– Поверните плечи к дороге. Так, чтобы перила были слева. Подошва не должна скользить. Найдите ребро металла и упритесь носком. Хорошо?

Он машинально сделал, как сказали. Повторил движение, потому что тело требовало покоя, а не раздумий. Ветер усилился, на языке солоно. Снизу, из темноты, поднимался шум воды. Белый, как помеха. Такой звук бывает, когда телевизор «не ловит». Белый шум – подумал он и не понял, откуда это словосочетание у него в голове.

– Хорошо, – сказала она, будто видела его. – Я слышу, как вы дышите. Дышать ровно не надо. Дышите как есть. Скажите: вы один?

Он оглянулся. Пусто. С той стороны – лестница, вниз к набережной. Тёмная шахта. В ней могла стоять тень, но он бы её не заметил.

– Один.

– Тогда вот что. Посмотрите на левый ботинок. Видите грязь у шнурка? Скажете «да», и я пойму, что вы не выключились.

– Да.

– Отлично. Теперь телефон положите на перила, экраном вверх. Чтобы я слышала ветер и понимала, где вы. Дальше – слушайте только меня. Вас никто не трогает, верно?

– Руки… – он провёл ладонью по перилам и поморщился. Металл был как стекло. – Скользят.

– Мы не трогаем перила, – сказала она. – Мы трогаем карман справа. Найдите ключи. Почувствуйте их вес. Скажите «ключи».

– Ключи.

– Хорошо. Это то, что возвращает домой. Они внутри. И вы внутри. Никаких краёв нет. Скажите «нет краёв».

Он повторил. Голос делал простые вещи возможными. Как будто в голове чиркали спичкой. Он почувствовал эту спичку, увидел на секунду жёлтый огонёк, а потом его залил ветер.

– Почему вы позвонили нам, а не кому-то из близких? – спросила она.

– У меня нет близких.

– Тогда будем «своими» на десять минут. Этого достаточно. Что было последним перед тем, как вы вышли?

Он хотел сказать «тишина». Но там не было тишины. Было шуршание чека в кармане, уведомления из банка, сообщение от начальника без слов – один смайлик в виде большого пальца. Был стеклянный коридор офисного центра, где пахло пластиком. Был пакет из супермаркета, который он забыл у турникета. И был белый шум – одинаковый везде, как будто кто-то включал его пультом.

– Вообще-то я… – он остановился. – Не знаю.

– Ничего. Вы сказали достаточно. Уровень – высокий. Слушайте внимательно. Сейчас вы отступите на один шаг назад. Только не резко. На «три». Раз. Два…

Он переставил ногу. И понял, что пятка чуть «едет». Левая. Глупая деталь, но мозг зацепился.

– Два, – повторила она. – Не спешим. Когда вы делаете шаг, вы доказываете себе, что управляете. Вы ставите точку, а не кто-то за вас. Повторите: «Это мой шаг».

– Мой шаг.

Тени на лестнице не было. Но воздух там был гуще. Из того густого вышло движение – совсем маленькое: кто-то менял опору, чтобы развернуть корпус. Мужчина поймал краем глаза и замер. Внутри что-то сжалось, как при резком звуке. Он почувствовал чье-то присутствие.

– Вы не один? – спросила она.

– Мне показалось.

– Показалось – это нормально. У нас с вами будет ещё один шаг назад. «Три». Раз…

Тень на лестнице стала плечами. Плечи были широкими, как у людей, которые таскают что-то тяжёлое. Рюкзак висел на груди, не на спине – странно, но так удобнее перехватывать руками. Мужчина не видел лица. Он видел только то, как тот идёт не прямо – наискось, чтобы выйти к перилам сбоку и не попасть в поле зрения.

Волонтёр? – подумал он. Или просто прохожий, который сделает вид, что мимо?

Телефон завибрировал на перилах. Пальцами, озябшими до деревяшек, он вдавил «громче». Голос стал ближе.

– Вы молодец, – сказала она. – Ещё чуть-чуть. Скажите «я здесь».

– Я здесь, – почему-то шёпотом.

– Теперь смотрите на свои руки, – сказала она. – Только на руки. Почувствуйте, как гнётся кожа на костяшках. Это ваш якорь. У кого-то это рисунок на обоях, у вас – кожа. И слушайте меня. Белый шум – это просто помеха. Мы его выключим. Мы сделаем тише до уровня «фон». Скажите «фон».

Он сказал.

Снизу из шахты лестницы человек уже вышел на одну линию с ним. Близко не подходил. Он встал так, чтобы любая попытка отступить назад была невозможна: перила, металл, пустота. Линия, которой можно провести пальцем. Линия, по которой ведут.

– Вы подойдёте на полшага ко мне, – сказал мужчина у лестницы тихо, как говорят те, кто много работает в шуме. – Я придержу локоть, и мы отойдём. Ок?

– Кто вы? – спросил он, не поворачивая головы.

– Просто помогу.

В трубке дыхание женщины стало чаще. Голос звучал спокойно, но внутри чувствовалось напряжение, будто время подталкивало.

– Не слушайте посторонних, – сказала она, впервые споткнувшись на слове. – Мы с вами. Слушайте только меня. Скажите: «только вас».

Он не сказал. Он смотрел на свои руки. И думал, что если сейчас сделать шаг, то – какой? Вперед? Назад? В сторону? Любой шаг был чужим.

– Скажите «только вас», – повторила она. – Это важно.

Он сказал. Только потому, что слово меньше, чем действие.

Человек у лестницы понял это как знак. Подошёл на расстояние вытянутой руки, но не взял – держал ладони чуть ниже, на уровне бедра, как учат тех, кто работает с паникой: не хватать резко, дать увидеть руки.

– Я рядом, – сказал он. – Не буду трогать, пока вы не скажете.

– Не говорите, – сказала она в трубке. – Сейчас – нет. Вы делаете свой шаг. Свой.

И тут он увидел в телефоне, на экране в отражении, лицо. Не своё, а постороннего. Отражение не показывало резкости, но этого хватило: широкая скула, капюшон, тень бороды. И впервые за ночь ему стало по-настоящему страшно. До этого не было «страшно». Было пусто, жирный фон. А теперь – «страшно». Потому что между двумя голосами – «рядом» и «с нами» – внезапно открылась дыра. И в ней не было выбора.

– Давайте так, – сказала женщина. – На счёт «три» вы скажете мне своё настоящее имя, и всё станет опять простым. Готовы? Раз…

– Не называй, – сказал человек у лестницы.

– Два, – сказала женщина.

– Не называй, – повторил он. – Просто посмотри на меня.

– Три, – сказала женщина.

Он открыл рот – и закрыл. Имя упёрлось внутри, как стекло.

Человек у лестницы подался вперёд. Мягко, как в танце, подложил ладонь под его локоть. Не оттащил – обозначил опору. Ладонь была тёплой. Внутри что-то обмякло: можно стоять. Он поставил стопу шире, и пятка перестала «ехать».

– Хорошо, – сказал человек. – Вот так. Спокойно.

В трубке наступила полсекунды тишины, но это была не она. Это был расчёт.

– Не давайте себя трогать, – сказала она, очень спокойно. – Это важно. Любое прикосновение – это чужой выбор. Вы сами. Вернитесь в тело. Скажите «моё».

– Моё, – сказал он.

Человек у лестницы убрал руку. Пальцы остались рядом, но воздух в этот момент стал плотнее, как если бы на него поставили стеклянный колпак. Он услышал – не у ушами, кожей – как в телефоне внизу, где логотип оператора и часы, загорается новое уведомление. Не от банка, не от начальника. От неизвестного чата: «Делай, как договаривались». Зеленоватая плашка мигнула и исчезла, потому что экран погас.

– Достаточно, – сказала женщина. – Теперь вы делаете шаг.

– В какую сторону? – спросил он.

– В свою, – сказала она.

Человек у лестницы сказал: «Ко мне».

Он поднял глаза на перила, на иней, на крепёжный болт. На линейку рисок от перчаток других людей. И почувствовал, как внутри что-то шевельнулось – не «жить» и не «умирать». Прервать. Остановить белый шум, выключить фон, сделать наконец ничего.

– Раз, – сказала она.

– Дай руку, – сказал человек.

– Два, – сказала она.

Он взял перила обеими руками, потому что так было проще сделать нечто. Человек у лестницы тоже поднял руки, но придержал воздух. Такая странная техника – держать воздух, а не человека. На секунду показалось, что ничего не будет.

– Три, – сказала женщина.

Дальше всё произошло без звука. Вода внизу просто замкнулась. Телефон остался на перилах. Экран светился ещё секунду, потом погас.

03:41

Запись «112» началась на пятой секунде после нажатия. Голос дежурной ровный: «Сообщение о падении, мост такой-то, ориентиры…» Патруль ППС уже уехал с соседнего квартала и разворачивался. Скорая отмечала «выезд». МЧС – «подтверждаю». В журнале службы поддержки «Опора» оператор ставил галочку у графы «высокий риск». В соседней колонке – пусто: там обычно писали «контакт с родственниками». Здесь писать было некому.

Внутри «Опоры», в комнате без окон, где ночью тускло, даже когда включён свет, девушка-администратор без звука закрыла вкладку с видеопотоком лестницы – чёрно-белой, с зернистым изображением. Поток обычно писался не здесь, а на арендованный сервер «где-то», она это знала, но не думала об этом. Её смена заканчивалась в семь, до семи надо было «разгрести» логи. Она нажала на чек-бокс «перезвон через 15 минут». Потом на «перенос дела в архив до установления личности». Потом на «отчёт». Пальцы двигались сами.

На телефоне человека у лестницы, на чёрном экране, осталась липкая полоса смазанного отпечатка. Рядом с телефоном лежали ключи.

03:54

На набережной под мостом работали быстро. Носилки, лямки, фуражка слетела в грязь – кто-то ругнулся матом, но тихо. Врач сказал «позже», криминалист молча делал общее фото, потом крупные. Их было немного. Пальцы, перила, болт, телефон. На бетоне, в двух шагах от того места, где ударила вода, была крошечная дуга отпечатка кроссовка. Не броская. На уровне глаза – пустота.

Дежурный ППС, молодой, с лицом, ещё не привыкшим к ночам, подошёл к мужчине, стоявшему на лестнице, и спросил:

– Вы звонили?

Мужчина кивнул. Он держал руки в карманах, чтобы не было видно, как дрожат пальцы.

– С чего звонили?

– Со своего.

– Паспорт есть?

– Дома.

– Далеко живёте?

– Рядом.

Дежурный кивнул на ленту. Мужчина понял, что его сейчас отпустят. Что это не его история. Он ещё раз посмотрел на перила. И по старой привычке – непонятно откуда – вытер ладонью поверхность, как вытирают вспотевшее стекло. Движение было коротким, рефлекторным. Он не заметил, что оставил на металле тонкую дугу влаги в форме полукруга – от кожной складки на ладони. Через три минуты она высохла.

04:12

В служебном чате «волонтёры_экстренные» появилась запись:

Т.Н.: «Отменяем пересменку до 5:00. Проверка местного. Е. – держи на связи, без геройства. Логи – в архив. Фраза – стандарт. Никаких лишних слов».

Кто такая Т.Н., администратор не знала. Она знала только, что когда пишет «Т.Н.», все делали ровно и быстро. Уровень языка в сообщениях у неё отличался – не «чатиковый», литературный. Слово «геройство» резануло. Но в четыре утра едва ли остановишься на этой мысли – язык немеет вместе с пальцами.

Е. ответил через десять минут одним словом: «Принято».

04:25

Женщина из «Опоры» позвонила на номер, который светился как «неизвестный». Тот, кого уже не было, не поднял трубку. Она дождалась сигнала голосовой почты и сказала в динамик:

– Это была не ваша ошибка. Мы рядом. Если вы слышите меня, просто скажите одно слово. Любое. Мы вернёмся.

Нажала «отбой» и поставила галочку «контрольный». Потом открыла другой чат и написала: «Кейс снять. Отметки оставить. Публичный контакт – ноль».

10:47

Днём всё выглядело иначе. На мосту ходили люди, смеялись, не ощущая того, что было ночью. Солнце резало иней вдоль, превращая его в воду. На перилах не было ничего. Ни дуги влаги, ни отпечатков, ни телефонов. Только маленькая рисочка у крепёжного болта – от того, как чиркнула металлическая головка ключа, когда его забирали в пакеты.

14:03

В соседнем районе мужчина в куртке с чужого плеча зашёл на автомойку и попросил «продуть коврики». Пока компрессор гудел, он разглядывал стену с фотографиями их «лучших клиентов». В середине висела фотография, где он был на фоне гаража, смеялся и держал в руках бумагу. Фото было еще летом. Он не помнил, что тогда подписывал, и от этого у него свело живот. На телефоне в этот момент пришло новое сообщение: «Отдых. Никаких контактов. Ночью обычная линия». Он стёр экран рукавом и выключил звук.

Другая ночь. 02:58

Номер «виртуальный городской» сделал короткий вызов – одна секунда. Так в «Опоре» отмечали «сигнал присутствия». Если трубку поднимали – разговор начинался с «Здравствуйте, вы нам писали». Если нет – в журнале ставили «контроль». В тот раз трубку снял подросток, который не спал из-за паники перед диктантом. Он послушал две секунды и повесил. Галочка всё равно поставилась.

Ещё одна ночь. 03:41

В динамике дыхание. В наушниках чужой голос. В голове – белый шум. Каждая история была почти как другая и оттого страшнее. Почти – потому что в каждой находился повод, из-за которого «не пойдут до конца». Где-то – долги, и соседям всё равно. Где-то – развод и «ему это только в радость». Где-то – начальник, который скажет «сам виноват». Структуры из редких нитей – тоньше человеческих волос – так крепко связывают, что их не видно.

06:10

В кабинете на третьем этаже областного управления следственного комитета майор юстиции писал постановление: «Назначить судебно-медицинскую экспертизу…» Кофе давно остыл. На столе лежала вчерашняя сводка по трём «самоубийствам» за год. Он заметил фразу в одной «прощальной» СМС, но пока не придал значения: «не вынесу этот белый шум». Кто-то напишет так случайно – иногда слова совпадают. Он оставил лист с фразой справа, под скрепкой. В это утро ничего не соединялось. Ещё нет.

Вечер того же дня. 19:22

Женщина из «Опоры» открыла ноутбук. На рабочем столе – папка «скрипты». Внутри – файлы с нейтральными названиями: «Острые состояния 3.1», «Остановка каскада 4.2». В «4.2» было:

– Не спорить с «хочу умереть». Назвать это словом клиента и оставить на столе.

– Дать три якоря: тело – предмет – звук.

– Использовать словосочетание «белый шум» как метафору фона. Перевести «шум» в «фон».

– Не давать имена. Имя – точка захвата.

– Не позволять трогать. Любое прикосновение – чужой выбор.

– Если на месте «волонтёр», он – воздух. Руки – рядом, не на теле, до команды.

– Ключевая фраза для завершения: «Теперь вы делаете шаг». «Шаг» – слово-контейнер, не уточнять в какую сторону.

Она закрыла файл, не читая до конца – знала наизусть. Ей оставалось дождаться отчёта по звонкам, поставить цифры и уйти домой. Дома, возможно, ждал свет в коридоре, кран, который капает, и чужая посуда в раковине – всё то, что можно контролировать руками. Телефон мигнул новым сообщением – от того, кого она записала как «Егор (ночь)»: «Всё ок. Без геройства».

Она улыбнулась коротко, как улыбаются тем, кто выполняет инструкцию.

Ночь на следующий день. 03:33

Снег шёл неохотно, мокрыми пятнами. На другом мосту, где перила выше и бетон новее, кто-то стоял и шептал то же слово. Шаг. Рядом никого не было. В трубке была другая женщина – голос ниже. Скрипт был тем же. Вода казалась ближе, чем есть на самом деле. Пальцы человека на перилах делали «кольца» : разжимались и сжимались. Ничто в мире не мешало ему отойти. Кроме слова «теперь».

Теперь – это слово, которое режет время пополам. «До» и «после». «Вынесу» и «не вынесу». «Здесь» и «там».

Он не знал, что в соседнем районе уже составляют список вопросов для «Опоры»: кто с кем дежурил, кто звонил, кто отвечал. Он не знал, что у ноутбука в папке «скрипты» стоит отметка об открытии ровно в 03:41 прошлой ночью. Он не знал, что на лестнице под первым мостом есть камера без звука, зато с датой. Он не знал ничего, кроме того, что сейчас.

– Раз, – сказала женщина.

– Два, – сказал он.

– Три, – сказали оба.

Он остался стоять. Слово упёрлось в горло, не вышло. Телефон скользнул из руки, ударился об перила и отлетел на бетон, экраном вниз. Он не прыгнул. Он сел на холодный камень и положил ладонь на ключи в кармане. Потом поднялся, забрал телефон и ушёл. Ноги дрожали, но держали. Он не позвонил ни в «Опору», ни в «112». Он шёл домой весь оставшийся час, как идут по тонкому льду: медленно, чувствуя каждую трещину ногами. Дома он снял ботинки, сел на край кровати и впервые за много месяцев уснул. Его никто не ждал – и это его спасло. Иногда спасает не «рядом», а «никого».

Позже

Кто-то напишет в отчёте: «Звонок завершён. Ресурсы переданы. Клиент взял ответственность». Кто-то поставит галочку: «Повторный контакт не состоялся». Кто-то прикрепит к делу фотографию болта на перилах с риской. Кто-то услышит в файле записи дыхание женщины и слово «фон». Кто-то разглядит в зернистой записи лестницы силуэт с рюкзаком спереди. Кто-то сочтёт это «геройством». Кто-то «подменой выбора».

А пока – ночь. Город дышит без поэзии, как дышит большой организм. В одном месте дыхание сбивается, и туда подаётся кислород – с сиренами, пакетом для телефонов и бланком «осмотр места происшествия». В другом – дыхание ровное, но внутри, в крови, уже циркулирует маленькая частица будущего дела: слово, которое повторяется чаще, чем должно. Белый шум.

И ещё одно короткое, как удар ладонью по перилам: шаг.

Глава первая. Осмотр

Дежурный позвонил в 03:58, когда город сжимается до тусклых дворов, редких фар и ветра, который проникает через любую ткань. Голос был бодрым, хотя бодрости в таких звонках не бывает. На мосту падение с высоты, вероятно самоубийство, СОГ уже на месте, МЧС подтянулись, врачи ждут формальности. Майор юстиции Дмитрий Ардашев сказал «еду», закрыл ноутбук, отливавший голубым отблеском, и на секунду упёрся ладонями в стол. Эта привычка родилась ещё в тот год, когда он впервые поехал на подобный вызов и почувствовал, что перед выходом нужно собрать лицо в одну плоскость, как собирают листы в папку, чтобы ничего не торчало.

Во дворе пахло стылым железом. Машина завелась со второй попытки. Дорога до моста короткая, ночью город становится прямым, без пробок и щелей. Радио молчало, экран телефона погас, словно сам выбрал режим тишины. Оранжевые конусы на подъезде к набережной, пульсирующие огни патрулей, хлопки ленты, что тянется поперёк проезда, люди в тёплых куртках и цветных жилетах, которые двигаются без суеты и говорят короткими фразами.

Дмитрий показал удостоверение, кивнул дежурному ППС и прошёл к перилам. Там уже стояла Кира Власова, криминалист, худощавая, в обычной для нее полевой шапке без опознавательных знаков. Сильные руки в чёрных перчатках держали фотоаппарат, объектив поблёскивал как стекло в мороз. Рядом наклонился врач и заполнял бланк, фонарик во рту чертил круги на бумаге, тонкая струйка пара поднималась от носа. Снизу, у воды, спасатели аккуратно поднимали носилки. Ветер от реки был колющим, как облетевшая хвоя.

– Время сообщения в КУСП 03:47, – сказал дежурный лейтенант, подойдя вплотную, чтобы не повышать голос. – По ориентировке 03:41 падение. Очевидец один, студент, шёл с ночной подработки. Видеокамеры стоят у автомойки и у администрации района, запрос отправили.

– Понял, – ответил Дмитрий, шагнул ближе к парапету и задержал взгляд на металле. Перила покрыты инеем, на обледеневшей поверхности видны пятна ладоней. Следы только по одну сторону, пальцы распластаны равномерно, без рывков. На крепёжном болте крошечная риска. Ниже, на бетонной полосе, что идёт параллельно перилам, заметен еле ощутимый дуговой след от обуви, как будто кто-то резко развернулся на пятке.

– Телефон нашли? – спросил он.

– Вот, – Кира показала прозрачный пакет с маркировкой. Смартфон лежал экраном вниз, на стекле тонкая полоска, будто кто-то провёл по нему влажной ладонью и сразу отнял. – Лежал на перилах. Рядом – связка ключей. Оба предмета с холода, конденсат едва заметен. Перила по ладоням – скорее всего только погибший. Я всё равно возьму мазки, вдруг что-то останется на крепежах.

– Возьмите. Отпечатки на телефоне тоже, но сейчас без разблокировки, – сказал Дмитрий. – По перилам сделайте общий план и крупно крепёжный болт. След на бетоне зафиксируйте, потом снимем слепок. По времени надо успеть, пока иней держится.

Кира кивнула, уже снимала кадры, сначала общий, потом шагала ближе и ловила угол, при котором свет фонаря не бликовал. Фотографии у неё всегда получались с ясной геометрией, без художественности, но с той точностью, которая помогает на бумаге.

Врач закончил с предварительным и тихо проговорил: падение с высоты, высота достаточная, телесные повреждения соответствуют. Дмитрий попросил зафиксировать в протоколе, что заключение предварительное, и указать время констатации. Протокол ночи – это ряд строк, но каждая строка становится координатой, на которую потом можно вернуться, если всё начнёт расползаться.

Очевидец стоял у машины ППС, худой, в узком пуховике, тонкий шарф болтался поверх куртки. Руки у парня дрожали не от холода. Дмитрий представился, спросил про имя и маршрут, на котором тот оказался у моста. Парень повторил одно и то же: шёл домой по привычке, на середине моста заметил мужчину у перил, тот говорил сам с собой или в трубку, точно не понял. Потом немного повернулся, как будто собирался отойти, а в следующий момент исчез. Голоса другого человека он не слышал, но оглядывался и потому не уверен. Иногда люди в таких ситуациях запоминают только собственную реакцию, а не происходящее.

– С какой стороны стояли? – уточнил Дмитрий. – Лицом к реке или к дороге.

– Как будто боком, – сказал парень. – Телефон лежал рядом, мигал. Я не сразу понял, что это телефон.

– Понял, – сказал Дмитрий и попросил номер. – Вас могут попросить прийти и повторить показания. Это важно.

Парень кивнул слишком быстро, словно хотел поскорее избавиться от любых обязательств. Это нормально, подумал Дмитрий. Ночь, мост, чужая смерть, чувство случайной причастности, которое хочется стряхнуть.

Рядом появился Виктор Ремез, опер из УУР. Щетина, тёплая куртка без знаков, рукавицы, в которых удобно держать термос и промокший блокнот. Он умеет слушать дворников и сторожей, его узнают по интонации, а не по удостоверению.

– Сторож автомойки вспомнил, что вчера вечером видел тут здоровяка в капюшоне, – сказал Ремез негромко. – Тот ходил к лестнице, потом возвращался, как будто мерил шагами. Но без описательных подробностей, человек говорил обрывками, ещё и окна были запотевшие.

– Получите запись, – сказал Дмитрий. – Пусть владелец не тянет. И по камерам у администрации возьмите фрагменты за час до и час после. По лестнице интересует подъем и спуск, любая фигура.

Он вернулся к перилам. Кира в это время завершила фото и присела к бетонной полосе, где виден был дуговой след подошвы. Ни мусора, ни явных примятий, только эта дуга, как тонкая запятая на серой поверхности.

– Слепок сейчас сделаю, – сказала она. – Износ пятки неравномерный, завал внутрь заметен. Если повезёт, потом найдём схожий рисунок с обуви.

– Делайте, – ответил Дмитрий. – И возьмите свечения по перилам. Если кто-то касался рядом, возможно останутся фрагменты, даже если видимых следов нет.

На лестнице МЧС уже закончили. Снизу повеяло сыростью и тем запахом зимней реки, который узнаешь с детства. Вода вдвое темнее ночного неба. Дмитрий на секунду закрыл глаза, позволив себе этот пустой жест, как проверку – всё ли внутри собрано. Когда открыл, врач уже подошёл ещё раз. «Без признаков насильственного воздействия». Слова, которые к ночам притираются, как кости к вытертой ткани. Он попросил отметить точные координаты точки падения, указал на ориентир у перил, чтобы потом не споткнуться на сантиметрах.

К четырем сорока пяти бригады заканчивали, оставалась лента и тишина, которую обычно называют тишиной рабочего места. На столик криминалиста легли пакеты: телефон, ключи, отрезки ленты, образцы с болтов. Кира привычным почерком выводила цифры на этикетках. Ремез в этот момент отзвонился: запись с автомойки заберут к утру, камера у администрации пишет на сервер, есть доступ у дежурного айтишника, обещал нарезать фрагменты по времени.

– Добро, – сказал Дмитрий. – По протоколам я допишу в отделе. По КУСП после осмотра внесём, что есть основание для проверки возможной инсценировки, но только формулировкой, без выводов.

Они ушли от моста по насту, который хрустит под подошвами не громко, но отчётливо. Солнца ещё не было, но свет становился сероватым, как бумага, к которой подносят лампу. Машина завелась сразу. Воздух в салоне пах химией из перчаток. На приборной панели высветилось 04:59.

В отделе было тепло, и оно было уместным. Дежурный поднял голову от журнала, сказал «по мосту уже сняли показание», протянул пустой бланк рапорта. Дмитрий сел к столу и начал перечислять: дата, время получения сообщения, состав СОГ, координаты, предметы, изъятые в ходе осмотра, ориентир на перилах, примерная точка падения, указание на след дугой формы. Он писал аккуратно, без украшений, потому что этот текст станет родоначальником всех последующих бумаг. Справа лежала схема, Кира удержала в памяти все длины, он перенес на чертёж, куда опираются колышки у перил, где был телефон, где – след обуви.

Потом он поднял голову и позвонил прокурору уголовного надзора Надежде Сафроновой. Её голоса в ночи он не любил, но предпочитал иметь в кармане её сухую логику.

– По мосту, – сказал он, когда она ответила. – Нужны будут санкции на получение детализации звонков и данных виртуального номера, с которого поступал вызов на телефон погибшего, если это подтвердится. Пока смартфон в пакете, без доступа, но на месте очевидец говорил, что трубка мигала, возможно поступал входящий.

– Сначала оформите основание, – сказала она без вступлений. – Краткая доследственная проверка. Возьмите краткую информацию по аварийным звонкам, если выезжала скорая от чьего-то сообщения. Затем биллинг через постановление суда. Никаких преждевременных версий в рапорт, просто фиксируйте несостыковки.

– Понял, – ответил Дмитрий. – По камерам будем работать параллельно. У автомойки и у администрации.

– Хорошо. И запомни, – её голос стал ещё суше. – В судах сейчас смотрят на обоснованность как под микроскопом. Если пишешь про возможную инсценировку, пиши «признаки, требующие проверки». Не давай формулировок, которые можно повернуть против тебя же.

Он положил трубку. Эти разговоры не нужны для души. Они нужны для чистоты линий.

К шести пришёл первый технический фрагмент: охранник автомойки действительно видел человека в капюшоне, запись зафиксировала фигуру, что дважды подходила к лестнице на набережную. Лица не видно, из-за наклона камеры детали расплывчаты, но походка отмечена, плечи широкие, рюкзак на груди, а не за спиной. Этот небольшой факт не любил объяснений, но любил практику. Рюкзак спереди удобен тем, кто привык держать руки свободными и близко к корпусу.

– Вытащим ещё записи за сутки, – сказал Ремез. – Посмотрим, был ли он тут днём. У кого привычка, тот ходит маршрутами.

– Берите, – согласился Дмитрий. – И поговорите с дворниками, кто выходит в четыре-пять. Они знают мост лучше любой камеры.

В семь утра в коридоре появилось больше шагов и разговоров. Поставили новый чайник. Запах дешёвого кофе смешался с влажной шерстью курток. Кира, не снимая шапки, заглянула с полиграфической распечаткой фотографий места. На перилах отпечатки ладоней погибшего были видны на фоне инея как две бледные кисти, а дуга на бетоне выглядела как почерк человека, который пишет коротко и резко.

– Слепок взяла, – сказала она. – По обуви будем сверять, если кого-то возьмём с шаблонным износом пятки. Это не уникальный признак, но в наборе бывает полезен.

– Отлично, – сказал Дмитрий. – Смотрите ещё болты крепёжные, там риска. Может быть от ключа, может быть от другого предмета. Просто отметьте.

Около девяти, когда бумага начала накапливаться, пришла информация о личности. У погибшего нашли при себе пропуск, имя, дата рождения, адрес. Ничего необычного. Работал в офисе, женат ранее, разведен, детей нет. Это сухие строки, но в них всегда спрятаны целые комнаты.

Дмитрий посмотрел на адрес и решил поехать. Он не любил отправлять младших на первый заход, настоящее впечатление формируется в первые минуты у порога.

Дом был старый, кирпичный, с подъездом, где зимой пахнет известью и сырой почтой. На перилах лестницы облупившаяся зелёная краска. На стене список квартир с фамилиями, жалобная записка о том, что двери в тамбур не закрываются, и осторожная просьба жильцов выключать свет. На звонок никто не ответил. Ремез сходил к соседке. Маленькая женщина в шерстяном жилете и мужских носках поверх колготок смотрела испуганно, как смотрят на всё, что создано государством, и говорила шёпотом, будто слова утекут под порог.

– Он жил один, – сказала она. – Тихий. Иногда поздно возвращался. Ночью не слышала. Днём всегда здоровался. Я его кота подкармливала до осени, пока кот не ушёл.

– К нему кто-то заходил? – мягко спросил Ремез.

– Бывали, – женщина задумалась. – Пару раз женщина, приятная, тихая. Не то чтобы молодая, но и не старая. Нежные шаги такие. Ещё один раз парень, такой… плечистый, капюшон на голове, всё время смотрел вниз.

– Когда это было? – уточнил Дмитрий.

– Осенью, и вот недавно, – она смешала в памяти даты, это было видно. – И пакет у него был. Что-то с надписью про помощь. Голубыми буквами. Он ходил куда-то, а потом приносил такую бумажку со словами, как в поликлинике. Он не показывал, но я видела, что текст мелкий.

Дмитрий попросил открыть квартиру. Соседка развела руками. «Ключи только у него». Придётся вызывать слесаря и делать всё по правилам. Он позвонил дежурному, согласовал проникновение, дождался исполнителя с аккуратным набором отмычек и протокола.

Квартира оказалась чистой и немного пустой. Не бедной, именно пустой. Как будто хозяин заранее убрал лишнее, чтобы ничего не мозолило глаз. На кухне чистая раковина, чайник с белым налётом на дне, два стакана на сушилке, на столе чек из супермаркета за вчерашний вечер, хлеб, сыр в тонком пакете. В комнате кровать застелена, тумбочка пустая, на подоконнике коробка с лекарствами от давления и бланк из поликлиники о посещении терапевта месяц назад. На стуле висела куртка, в кармане которой обнаружилась сумка из плотной ткани, с логотипом НКО и словами «Опора» на русском и английском. Внутри сумки лежал буклет, несколько листов с советами по переживанию кризиса, визитка с номером горячей линии.

– Сумку и бумаги в пакет, – сказал Дмитрий. – Буклет сфотографировать на месте, затем изъять. Отдельно составить перечень. Дайте увеличенный кадр визитки. Номер пригодится.

Он вынужден был признать, что это совпадает со словами соседки. Это всё ещё ничего не доказывало. Наличие буклета в квартире человека, который обращался за психологической помощью, не нарушало закон природы. Но на уровне хрупкой структуры из фактов уже появлялась повторяемость. Телефон на перилах. Время падения. Сумка с логотипом. Женщина, которая «приятная, тихая». Плечистый мужчина в капюшоне. Эти фигуры могли не совпасть. Или совпасть.

На столе в прихожей лежал маленький сложенный листок, на котором был написан список покупок. Никаких прощальных фраз. Дмитрий мысленно вздохнул с облегчением, которого никто не увидел бы. Он не любил прощальные записки. В них всегда слишком много чужих слов.

Они осмотрели шкаф, чтобы убедиться, что там нет посторонних следов пребывания. Кира делала это механически, зная, что в большинстве случаев задача показать отсутствие, а не наличие. На полке лежал паспорт с обложкой, к которой уже привык палец. Фотография в паспорте совпадала с данными на трупе. Всё сходилось там, где ещё вчера ничего не было.

– Пожалуйста, не забирайте всё, – сказала тихо соседка из-за двери, когда увидела пакет с сумкой. – Он ведь приходил с ней такой спокойный. Может, ему помогали.

– Мы возвращаем по завершении следственных действий, – ответил Дмитрий. – Сейчас это важно для нас. Мы никому не мешаем помогать. Мы проверяем, что было.

Слова были правильные и бесцветные. Нельзя отвечать иначе. Соседка опустила голову и сжала сухие пальцы в замок, как будто хотела удержать на месте то, что всегда уходит.

В коридоре Дмитрий вызвал лифт, лифт не приехал, и они пошли по лестнице. На первом этаже он остановился у стенда объявлений. Там висела распечатка о бесплатной консультации «Опоры» в районной поликлинике по четвергам. Номер телефона совпадал с визиткой. Эту фотографию он тоже сделал лично, не потому, что Кира не сделала бы лучше, а потому что иногда полезно самому прижимать аппарат к стеклу стенда, чтобы видеть затемнение по краю и пятна на бумаге.

В отделе он составил дополнение к первоначальному рапорту. Указал на обнаружение материалов НКО, на необходимость истребовать сведения у оператора виртуальной АТС, обслуживающего линию, и у самой организации. Попросил санкцию суда на получение данных о входящих и исходящих на номер погибшего за последние семь дней. В отдельном документе составил поручение УУР на опрос персонала автомойки, дворников на участках под мостом, бегунов и владельцев собак, чьи маршруты пересекаются с лестницей к набережной.

К полудню пришла выборка по дорожной камере. На одном из кадров фиксировалась фигура, подходящая по росту и комплекции к тому, кого видел сторож. Лицо закрывал капюшон и тень от фонаря, но на груди отчётливо виден рюкзак. На следующем кадре, сделанном через минуту, фигура исчезала за стойкой перил. Затем был пустой пролёт, потом вспышки маячков МЧС. Интервал совпадал с заявленным очевидцем временем падения. Дмитрий одновременно почувствовал мышечное напряжение под лопатками и ясность зрительной линии. Не доказательство, просто линия.

Он позвонил Сафроновой ещё раз, чтобы предупредить, что будет подавать ходатайство о проведении НСРД по контрольным звонкам на линию. Она выслушала и сказала то, что всегда говорит в таких случаях: сначала план, затем камера в правовом поле. И добавила, что просмотреть звуковую часть необходимо вместе с лингвистом, а не после, чтобы не потерять нюансов речи. Она любила слово «нюансы» и употребляла его без иронии.

Днём, ближе к четырём, Ремез вернулся с короткой записной книжкой впечатлений, в которой были сложены дворовые наблюдения. Один мужчина с собакой видел ночью, за день до происшествия, такой же широкий силуэт, стоящий у лестницы, будто тот ждал кого-то и одновременно не имел цели. Дворник рассказал о молодом парне, который иногда бегает по лестнице вниз и вверх и делает это не для спорта, а для разрядки нервов. Ничего из этого нельзя было положить в основу процесса, но всё это расширяло поле.

К вечеру Ардашев подошёл к окну и посмотрел в серую марлю неба. Город начинал агрессивно светиться, как обычно по будням. На столе лежали изображения перил с инеем, бумага с отметками времени, визитка с номером, к которому рано или поздно они прикасаются. Он вспомнил о Платоне и прочитал в телефоне сообщение от классного руководителя: перенесит ли он занятия у школьного психолога на среду. Дмитрий написал «да», не задумываясь о совпадениях слов и событий. Он никогда не переносил личное в дело, но любая линия доверия и впрямь начиналась с решения поставить слово «да» в правильном месте.

Когда часы на стене щёлкнули шесть, он собрал папку и остался на минуту один. Было тихо, но это не была тишина. Это было время между бумагами и действиями, когда следователь проверяет сам себя на врождённое желание достраивать пустоты. Он увидел перед глазами дугу на бетоне, телефон на перилах, связку ключей, риску на болте, фигурку с рюкзаком на груди и буклет с правильными словами в квартире. Эти элементы не сложились в картину, и это было хорошо. Слишком ранние картины губят расследования чаще, чем нехватка фактов.

Он потянулся к столу за листом бумаги, где записал блок задач на завтра. Запрос в суд, запрос в оператора виртуальных линий, выемка логов у НКО, повторный осмотр подходов к мосту днём, чтобы увидеть рельеф в свете, заметить, не мешает ли бортик ступне, и не подсовывает ли бетон чужую траекторию. Проверка ближайших аптек и ларьков, где могли видеть погибшего вечером. И отдельной строкой – разговор с Ковальским, лингвистом, с которым они часто работали по делам о вымогательствах и угрозах. Если им предстоит слушать одно и то же слово в разных голосах, лучше делать это с тем, кто умеет слышать не звуки, а намерения между ними.

Ночью, когда он наконец закрыл глаза, город уже перестал быть серым и стал чёрным с редкими вспышками в окнах. В этом чёрном всегда есть пространство, похожее на экран, на который ложатся кадры с мостов, лестниц и перил. Но в этот раз между кадрами тянулась тонкая нитка, и на нитке были узлы, завязанные ровно и туго. Дмитрий знал, что есть люди, которые вяжут такие узлы ради порядка, и есть люди, которые вяжут их ради власти. Он не знал, к какой категории относится тот, кто в эту ночь читал в трубку чужой ритм и говорил правильными словами. Это не позволяло определить ничего, кроме того, что завтра будет ещё один длинный список из слепков, биллингов, протоколов и разговоров, в которых нельзя торопиться, если хочешь прийти вовремя.

Глава вторая. Опора

Утро было прозрачным и холодным. Снег лежал ровным слоем на крышках урн, на парапетах, на перилах пешеходных мостиков, которые в эту пору напоминают детские игрушки, отлитые из белого пластика. Город дышал урывками, то густо, то почти незаметно, как в морозный день дышит стекло в окне. Дмитрий ехал медленно. Гололед здесь был ни при чем; ему нужно было время, чтобы подготовить лицо к разговору с людьми, которые привыкли говорить о чужой боли ровно и уверенно.

Офис «Опоры» оказался на первом этаже бывшего ЖЭКа. Узкая стеклянная дверь, за ней низкий потолок, бежевые стены, пол, выстланный линолеумом в чешуйчатый рисунок. В прихожей пахло санитайзером, дешевой зелёной мятой и картоном от стопки новой бумаги. На стене висели выцветшие детские рисунки, среди них кораблик с кривыми парусами и дом с окном, из которого выглядывают два круга глаз. В углу пальма в пластиковой кадке тянулась в сторону окна, стебель был связан мягкой лентой к тонкому деревянному колышку. Колышек назывался опорой, так было написано на этикетке, не сорванной продавцом. Эта деталь стояла на виду и сразу объясняла философию места лучше любых лозунгов.

Администратор подняла глаза от монитора, заметила удостоверение и вежливо попросила подождать минуту. Девушка носила старомодный свитер с плотной косой и грела руки о кружку, на которой стерлась надпись. Сквозь стеклянную вставку дверей было видно коридор, уходящий в глубь помещения. На стенах коридора наклеены правила поведения, крупными буквами выведено «мы рядом». Дмитрий смотрел на эти буквы и думал о том, как слово «рядом» иногда превращается в форму страховки. Человек произносит его и как будто уже сделал половину дела.

«Анна будет через три минуты», сказала администратор. Она не предлагала кофе и не спрашивала лишнего, но положила на стойку одноразовый стакан и бутылку воды, словно догадалась, что голос следователя станет суше в середине разговора.

В зал ожидания заходили волонтёры. Одна девушка в сером пуховике вешала шарф на крючок и поправляла волосы перед мутным зеркалом, другая несла коробку с канцтоварами. В дверном проеме на секунду показался высокий парень с рюкзаком, который висел спереди. Он сказал тихое «доброе утро» и так же тихо исчез за углом. На коврике у входа отпечатались свежие следы кроссовок, влажные, с характерно съеденной пяткой на одной подошве. Дмитрий отметил этот рисунок, как отмечают любую повторяющуюся деталь, не делая из нее вывода.

Анна Градова вошла без лишних звуков. На ней была темная куртка без меха, свитер цвета мокрого камня, простая тонкая цепочка на шее, волосы собраны так, чтобы не бросаться в глаза. В руке лежал планшет, в другой руке ключи с коротким брелоком. Анна остановилась в двух шагах, взглянула прямо, и в этом взгляде не было попытки понравиться. Он был профессиональным, внимательным, как у человека, который смотрит не только на лицо, но и на плечи, руки, на то, как человек переминается, как держит папку, как складывает пальцы.

«Майор Ардашев», сказал Дмитрий, показал удостоверение, убрал обратно.

«Анна Градова. Руководитель. Нам уже передали вашу просьбу. Давайте пройдём туда, где тише».

Она провела его в небольшую переговорную. Комната была прямоугольной, чуть длиннее, чем нужно для двоих. Стол с ровной серой поверхностью, две мягкие пары стульев, на стене короба с папками. Лампочки под потолком светили белым светом, почти медицинским, и давали понять, что здесь не любят полумрака, который заставляет людей придумывать лишнее. На подоконнике чашка с карандашами, у карандашей разная длина, у одного сломан грифель. Рядом лежал тонкий резиновый мяч, по виду из тех, что дают в руки тем, кому трудно отпускать напряжение. Он был затертым, как ладонь человека, который держит себя изо всех сил.

«Мы можем говорить при закрытой двери. Могу оставить дверь в щели, если вам так спокойнее», сказала Анна.

«Закройте», сказал Дмитрий.

Ему не нравились щели. В щелях заводится догадка.

«Вы пришли из-за вчерашней ночи. Я в курсе», сказала Анна и положила планшет на край стола. «Вы запросили логи звонков. Логи готовы в части, которая не требует решения суда. Это длительности, времена, обобщенные данные. Содержания звонков мы не отдаем без соответствующих бумаг. Вы это знаете лучше меня».

«Да», сказал Дмитрий. «Содержания только по решению суда. У меня уже готово ходатайство. Пока меня интересуют режим работы, люди в смене, внутренний учет. Я видел у погибшего вашу сумку и буклет. Хочу понять, каков был контакт с вашей службой за последнюю неделю».

Анна кивнула и включила планшет. «У нас круглосуточная линия. Ночные смены ведутся из этого помещения и частично удаленно, если консультант не может приехать. Вчера ночью работали три человека. Администратор вел журнал дежурств. Отдельно ведем лист высокого риска. Мы сверяем его раз в час и при необходимости сами звоним, если человек был на грани и обрывал контакт. Это делается не для контроля, а чтобы уточнить состояние».

Она произнесла слово «грани» без нажима, как произносят профессиональные термины, не задумываясь о совпадениях. Дмитрий не стал отмечать это для неё, отметка была для себя. Ему показалось важным, что она расставляет слова как кирпичи, ровно, без игры. В этом было что-то успокаивающее. И это же требовало настороженности.

«Вчерашняя ночь», продолжила Анна, «дала один входящий звонок от вашего погибшего и один исходящий через двадцать минут, когда звонящий перестал говорить и отключил связь. Исходящий был коротким, буквально пара фраз».

«Вам известно, кто вел беседу?» спросил Дмитрий.

«Да, но я не могу назвать имя без вашего официального запроса. Могу описать регламент. В подобных случаях мы не спорим с желанием человека. Мы делаем так, чтобы это желание стало мягче. Мы участок дороги переводим из полосы разгрузки в полосу ожидания. Это звучит странно для людей вашего профиля, но иногда работает».

«Вы заведовали этой сменой лично?»

«Вчера нет», ответила Анна. «Я была дома. Мы делаем взаимозаменяемые графики. Ночные дежурства распределяются, чтобы не выгорать. Иногда я беру ночь, если сотрудник заболел. Но вчера меня не было».

Она опустила глаза на планшет, провела пальцем, вывела список времен и длительностей. Дмитрий наклонился. На экране виделись числа, в том числе «03:25» и «03:41», рядом продолжительности. Рука Анны держалась спокойно, жест не распадался на мелкие колебания. На суставе большого пальца было маленькое светлое пятно, похожее на старый ожог от утюга или от кухни. Эта мелочь ему почему-то понравилась. Такие пятна бывают у людей, которые делают что-то сами, а не только рассказывают.

«Мы распечатки для вас сейчас подготовим. Администратор сделает отметку, что передача состоялась», сказала Анна. «Вам еще нужны будут контактные данные провайдера виртуальной АТС. Мы работаем с одним поставщиком, он обслуживает наш номерной пул. По внутренним правилам они не дают содержания, но по вашему постановлению предоставят детализацию».

«Контакт возьму», ответил Дмитрий. «Нам нужно будет сверить биллинги. Мы запросили операторов связи по абонентскому номеру погибшего. Если ваши вызовы совпадут по времени с его входящими, это будет полезно».

Анна слушала, и в ее внимании не было раздражения или желания перетянуть разговор на свою сторону. Она не объясняла лишнего, не читала лекций, не пыталась ввести в достоинство своего дела формулы о любви к миру. Это действовало, как ровная температура. В такую температуру хочется задержаться. И одновременно возникает необходимость проверить каждый термометр.

Дверь приоткрылась. Администратор просунула руку с конвертом. «Логи на бумаге. Копии по двум экземплярам», сказала она и снова исчезла. Анна протянула конверт Дмитрию. Он перелистал. Строки были напечатаны мелким шрифтом. Там стояли время начала, время конца, отметки о пропущенных соединениях. В одном месте галочка «перезвон через 15 минут», но галочка не сопровождалась текстом. Он аккуратно положил конверт в портфель, попросил расписку, подписал.

«У погибшего в квартире найдена ваша сумка и буклет», сказал он после небольшой паузы. «Это совпадает с тем, что вы говорите. Он приходил сюда?»

«Да», ответила Анна. «Два раза. В прошлый четверг и позапрошлый. Первое знакомство и одна очная встреча. На второй встрече он был напряжен, но спокойнее, чем на первой. Он сказал, что к вечеру хуже, чем утром. Мы не успели составить с ним полноценный план безопасности. Мы сделали только первые шаги. Я не буду говорить деталей. Я уважаю ограничения».

«Я уважаю», повторил Дмитрий. «Меня интересует только то, что связано с фактами. Время, место, присутствие».

«Время у вас в конверте. Место вы видите. Присутствие было», сказала Анна. «У нас остались записи о приходе, подпись на согласие об обработке. Вы запросите копии, мы передадим. Я спокойно к этому отношусь. Я считаю, что ваше расследование нужно нам ничуть не меньше, чем вам нужны наши данные».

Она улыбнулась коротко и не для галочки. Улыбка была со смыслом «мне не хочется видеть вас здесь, но если уж мы встретились, то будем работать без скандалов». Дмитрий отметил, как эта улыбка воздействует. Улыбка встраивала человека в систему как элемент, не как препятствие. Люди с такими улыбками умеют, не повышая тон, выравнивать чужое отношение к себе.

«Простите, я задам вопрос», сказала Анна и замолчала ровно на вдох. «У вас дома подросток. Я видела сообщение школы в открытой группе, там фамилия совпала. Если я ошиблась, извините. Если нет, то иногда для подростков тяжелее всего день после приступа. Утром им стыдно, к вечеру нарастает ощущение провала. Не хватайтесь за правильные слова. Лучше договоритесь о маленьких конкретных делах. Про еду, про прогулку, про звонок кому-то из друзей. Лучше про дело, чем про чувство».

Дмитрий кивнул. Слова не были новостью. Новостью было то, как спокойно она произносит эти советы, не вторгаясь в его пространство. Он обычно отталкивал такие рекомендации, потому что не любил, когда чужие люди даже краешком ступни заходят в его дом. Сейчас отталкивать не хотелось. Он уловил себя на этом и внутренне отметил красным карандашом. Любая готовность смягчиться требовала наблюдения.

Они обсудили формальности. Анна записала на листе тонкие, аккуратные цифры рабочего телефона и адрес электронной почты для официальных запросов. Дмитрий записал для себя имя администратора смены. Она предложила показать, где у них находится комната для индивидуальных бесед. Он согласился. Они прошли по коридору, где стены были отмечены следами от переноски мебели. Лак на дверях проседал у ручек, как бывает в местах, где за ручку хватаются каждый час.

Комната с названием «тихий угол» оказалась меньше переговорной. Два кресла под низкий рост, маленький столик, на столике пластиковый контейнер с салфетками, рядом бутылка воды, одноразовые стаканы. На подоконнике длинная соль для ванн в прозрачной бутылке, возможно подарок от кого-то из благодарных. Окно выходило во двор. Там стояла металлическая конструкция старой песочницы, от снега виднелись только верхние перемычки. Все выглядело так, как должно выглядеть в месте, где мучаются со смыслами. Скромно, бедно, но чисто.

В «тихом углу» не было зеркал. Дмитрий заметил это и подумал, что люди здесь избавляют собеседника от необходимости видеть себя лишний раз. Он вдруг вспомнил, как когда-то давно в одной квартире висело зеркало в узкой раме, и как человек, которого он любил видеть улыбающимся, однажды прошёл мимо зеркала и не посмотрел в него. Память не подчиняется приказам. Она выбирает кадры сама. Он вернул взгляд к креслам, отключил лишнее.

«Здесь мы говорим на коротких встречах», сказала Анна. «Можно молчать пятнадцать минут, это нормально. Иногда молчание полезнее, чем совет. Иногда нет. Мы обычно не давим на результат. Я знаю, что вы сейчас ищете причинно-следственные связи. Я не буду спорить с вашим желанием их найти. Но вам нужно знать, что в человеческом поведении редко есть чистая линия. Чаще это сеть. Мы стараемся распутать маленький узел, а при этом держим остальное слабо натянутым».

«Сети я понимаю», сказал Дмитрий. «У нас тоже сети, только другого рода».

Он снова увидел в проеме того высокого волонтера. Тот нес две коробки, переставлял их на коридорный стол и поправлял ремень рюкзака на груди, словно не любил, когда ремень давит на позвоночник. Кроссовки были темного цвета, на подошве проседала пятка. Дмитрий без интереса отметил повторение. Это не становилось уликой, это было лишь приметой человека. Он увидел у парня чистые руки, под ногтями не было серой линии, которая бывает у тех, кто работает на складе или на автомойке. Это тоже ничего не означало, но любую неопределенность полезно подкреплять наблюдением.

«Волонтеры разные», сказала Анна, уловив направление его взгляда. «Кто-то приходит, кто-то уходит. Текучка выше, чем хотелось бы. Мы учим их базовым вещам. Заземление, контакт через конкретику, запрет на физическое касание без прямого запроса, много этики. Извините за лекцию. Просто вы на них смотрите, а я за них отвечаю».

«Мне нравится, когда за людей кто-то отвечает», сказал Дмитрий. «Всегда легче разговаривать с тем, кто несет ответственность осознанно».

Она улыбнулась снова. Это была улыбка из другой полки. В ней было признание чужого уважения и готовность разделить его пополам.

Они вернулись в переговорную. Анна достала из ящика прозрачный файл с копиями внутренних инструкций по обобщенным стандартам. Текст был написан обычным деловым языком. Дмитрий быстро пробежал глазами. В инструкциях был раздел «последовательность действий в острых состояниях». Внутри перечислялись короткие шаги. Найти якоря в доступных ощущениях, сузить фокус до двух предметов, избегать оценочных слов, не требовать обещаний, фиксировать конкретные договоренности. Это напоминает правила безопасной эвакуации при пожаре. Выходы отмечены, каждый шаг указан. Он положил файл обратно и попросил Анну передать копию через канцелярию по решению суда. Она согласилась.

Разговор пошел свободнее. Анна рассказала, что в районе сложные недели, что люди стали чаще звонить в поздние часы и что иногда в два ночи происходят вещи, которые днем кажутся немыслимыми. Она говорила о сложном без патетики. Дмитрий внимательно слушал. В его внимании не было интереса к её биографии, к её мотивам, к истории организации. Ему нужно было понять структуру. Структуру он понял. Эта структура была продуманной, прозрачной и открытой для сотрудничества. Она выглядела безопасной. Он понял, что большинство людей, уйдя отсюда, почувствуют облегчение и доверие. Он почувствовал то же самое и тут же подложил под это доверие лист бумаги, чтобы оно не пролилось.

Анна в какой-то момент спросила про сына. Теперь она спрашивала осторожно. Дмитрий ответил коротко. Он сказал про утро, про воду в стакане, про слово, которое подросток выбрал для описания своего состояния. Он не произносил слово вслух. Анна кивнула. Она сказала, что может прийти вечером, если станет хуже. Он тоже кивнул. Договоренность сложилась как узел, затянутый ровно, без рывка.

Перед уходом Анна показала стенд с расписанием бесплатных консультаций в районной поликлинике. На табличке значились четверг и время между тремя и пятью, телефон для записи совпадал с визиткой, найденной в квартире погибшего. Дмитрий сфотографировал стенд на телефон, хотя у него уже было это в делах. Иногда полезно еще раз пройти пальцем по знакомой детали, чтобы понять, что она действительно ровная.

Он вышел на улицу. Снег шел мелкий и прямой, как если бы стояли невидимые струны и кто-то тщательно нащупывал на них все ноты. Возле крыльца стояла высокая женщина в синем пальто, курила, поставив ладонь щитом. В руке блеснуло кольцо с тонким ободком. Она смотрела на вывеску «Опора» и улыбалась своему отражению в стекле. Дмитрий подумал, что у каждого вывеска звучит по-своему. У этого слова был оттенок школьного черчения, где линии проводят под угольник. В преступлениях, которые он расследовал, чаще всего рушатся не дома, а невидимые подчеркивания, на которых держатся люди.

Он позвонил Виктору Ремезу и коротко сказал о встрече. Попросил найти контакты провайдера виртуальной АТС и уточнить, кто из этой компании отвечает за взаимодействие с правоохранительными органами. Виктор ответил, что уже копает. Он умел доставать номера так же быстро, как дворовые собаки достают кость из сугроба. Дмитрий попросил еще одно. Нужно было убедиться, что в здании «Опоры» есть камеры наблюдения, не только на входе. Если есть, надо запросить фрагменты по коридорам на ночь. Иногда коридоры рассказывают больше, чем кабинеты. Виктор записал, обещал отзвониться.

Затем Дмитрий позвонил Кире Власовой. Сказал, что у него на руках логи. Попросил подготовить ходатайство на извлечение аудиозаписей, если таковые в принципе ведутся. Кира заметила, что многие линии не записывают содержание для сохранения доверия. Дмитрий ответил, что даже отсутствие записей повлияет на последовательность действий. Она согласилась и предложила подключить к будущему прослушиванию лингвиста. Дмитрий услышал в себе едва заметное сопротивление и тут же убрал его. Лингвист был нужен. У всех есть привычные слова, любимые связки, упорствующая метафора. Он вспомнил текст из одной «прощальной» СМС, но не поднял его из памяти на поверхность. Рано.

Он прошел до соседней автомойки, чтобы посмотреть на камеру у ворот. Хозяин стоял в дверях и мял в руке полотенце. У хозяина был взгляд человека, который все время торгуется с погодой. Дмитрий представился, попросил разрешить доступ к записи за последние двое суток. Хозяин развёл руками, сказал, что айтишник будет к вечеру, пока он может только показать экран. Экран показал вечернюю фигуру высокого парня с рюкзаком на груди, который подходил к крыльцу «Опоры», стоял ровно минуту и исчезал в тени. На другом кадре тот же силуэт выходил чуть позже, теперь у него руки были в карманах, а шаги короче, чем при заходе. Это могло значить что угодно. Дмитрий не любил гадать по походке. Он попросил копии фрагментов. Хозяин кивнул и ещё раз вытер руки о полотенце.

После автомойки Дмитрий зашел в маленькую кофейню в соседнем подъезде. Кофе был посредственным, но горячим. В кофейне пахло корицей из открытого пакета и щепоткой влажной древесной пыли. На столике лежал забытый блокнот, исписанный чужими задачами. «Позвонить бабушке», «купить соль», «сменить лампочку в коридоре». Эти строки были про жизнь, которая почти всегда продолжается рядом с чужой смертью. Дмитрий допил кофе и положил стакан в урну. Ему нравилось завершать маленькие вещи ровно, без хвостов.

Он снова прошёл мимо вывески «Опора». На серую пластину за стеклом легла тонкая полоска света. Внутри администратор снова грела руки о кружку, надпись на кружке казалась размытой улыбкой. У двери висело объявление, написанное неровным почерком: «Просьба не задерживаться на лестнице, соседям тяжело». Дмитрий прочитал и подумал об этой лестнице, которая помогает спускаться и подниматься, и о том, как легко застыть на пролете между этажами, если не хватит воздуха.

Дорога в отдел прошла спокойно. В кабинете он разложил на столе конверт с логами, распечатку с расписанием в поликлинике, визитку. Он составил короткий список дальнейших шагов. Подготовить ходатайство в суд о предоставлении аудиозаписей и сведений о консультантах, дежуривших в ночь происшествия. Получить у провайдера виртуальной АТС детализацию соединений по номерам, связанным с линией «Опоры». Взять у администрации здания записи камер за последние трое суток. Протоколировать передачу логов, чтобы потом не искать подписи в стопке. Организовать встречу с лингвистом завтра утром. И отдельным пунктом записать то, что не относилось к делу напрямую. Позвонить сыну в четыре, спросить про обед и предложить короткую прогулку по двору. Никаких просьб, никаких слов про чувства. Только шаги, которые можно выполнить.

Он поднял из ящика папку, куда складывал бумагу, связанная с родственными историями, и тут же опустил обратно. Он не открывал эту папку. Он просто придерживал ее на месте, как придерживают тонкую дверь от сквозняка. Можно сказать, что в этом и была его работа. Он придерживал двери, чтобы ветер не захлопнул их кому-то в лицо. А иногда ветер шёл изнутри.

Ближе к вечеру Виктор Ремез сообщил, что получил контакт ответственного у провайдера виртуальной АТС. Человека зовут Левин, он пообещал принять официальный запрос факсом и дублировать по электронной почте. Виктор также выяснил, что в здании «Опоры» есть камера в коридоре, но запись на ней ведется с короткой ретенцией. Копию за ночь надо забирать сейчас, иначе завтра будет поздно. Дмитрий поблагодарил, попросил выехать немедленно и взять с собой внешний диск и чистую опись.

Перед уходом он посмотрел на логи еще раз. В них не было слов. Были только цифры. В цифрах он чувствовал себя спокойно. Цифры ведут к бумаге, бумага ведет к суду, суд ведет к решению. Это был наиболее надежный путь в мире, где слишком много стало висеть на интонациях.

Ночью город снова обложит мост инеем. Завтра лед загремит в водостоках. Листки в делах прибавятся, а смыслы станут тяжелее, как вода от снега. Он представил, что вечером в дом придет человек, которая держит чужие руки только словами. Она входит уверенно, не оглядываясь, и ставит стакан на стол так, как ставят компас. Он думал об этом и не видел пока опасности. Опасность ещё не успела приблизиться настолько, чтобы обнажить зубы. Пока она выглядела как правильный голос, который разбирается в чужом шуме. Иногда так и есть. Иногда голос говорит то, что нужно. Он не любил теории. Он любил, когда то, что нужно, подтверждается бумагой, временем и подписью, а не только тем, что человек умеет держать тишину в комнате.

Он оделся и поехал за записями с коридорной камеры. Снег шел уже крупнее, чем утром, и лип к стеклу широкими кругами, будто кто-то лепил из него прозрачные пуговицы. Дмитрий смотрел на дорогу и останавливал взгляд на светофорах, потому что зелёный и красный не зависят от чьих-то нервов. Это было хорошо. В мире всегда нужно хоть что-то, что не зависит.

В здании «Опоры» его встретила та же администратор. Она протянула готовую флешку и журнал для подписи. Руки у нее больше не грелись о кружку, но кружка все еще стояла рядом. На подоконнике пальма, привязанная к тонкому колышку, тянулась к лампе и слегка дрожала от тёплого воздуха отопления. Дмитрий поймал себя на мысли, что этот деревянный колышек выстоит дольше, чем сама кадка. Он забрал флешку, расписался и вышел во двор.

Вечер затянулся мягкой серой ватой. Дворовые фонари под ней выглядели как простые желтые круги без ореола. Люди проходили мимо, завязывали шарфы на ходу, проверяли в карманах ключи и билеты, теряли перчатки и поднимали их с чистого снега. Никто не смотрел на вывеску «Опора», хотя она светилась. Это было правильно. Вывески нужно видеть только тогда, когда они нужны. Иначе они превращаются в фон, который глушит собственные сигналы.

В отделе он отдал флешку Кире и попросил сделать резервную копию до утра. Она кивнула, включила ноутбук, присела ближе к столу и вдела флешку, как вдевают нитку в иглу. На экране побежали папки с датами, системное название было скучным и за это надежным. Кира сказала, что к полудню будет первичный разбор: кто ходил по коридору, во сколько, сколько раз. Дмитрий попросил отметить высокий силуэт с рюкзаком на груди, если такой попадется. Кира глянула коротко и сказала, что отметит всех.

Он позвонил сыну, как записал у себя в блокноте. Платон взял трубку после второго сигнала. Голос был чистым и немного усталым, как после бега на морозе. Он сказал, что поел яблоко и макароны, что сделал половину математики и что спать не хочется. Дмитрий предложил короткую прогулку до магазина. Платон согласился без лишних слов. Это было правильным знаком. Иногда согласие значит больше, чем длинный разговор, особенно когда разговор может сделать хуже.

Он собрал папку и выключил свет в кабинете. Ночь за окном стояла спокойная. В ней было достаточно темноты, чтобы спрятать внутри новые шаги. Он шел по коридору и думал о завтрашнем утре. Завтра нужно будет уточнить у суда время рассмотрения ходатайства, потом поговорить с лингвистом, потом вернуться к мосту днем, чтобы увидеть рельеф на свету, потом зайти в поликлинику и посмотреть на стенд еще раз, уже с другим взглядом. Это было много для одного дня. И в то же время это было именно то количество дел, которое помогает выстоять.

На выходе из отдела он натянул шапку и на минуту задержался на ступеньках. Снег падал крупными хлопьями, и каждая опускалась медленно, как если бы кто-то проверял ее на вес. Поручень у лестницы был холодным, металлическим, матовым от тысяч ладоней. Он положил на него руку и почувствовал знакомую гладкость. Опора, которая помогает спуститься, когда ступени скользкие. Под рукой был металл. Металл был холодным и честным. В такие моменты он понимал, почему люди приходят туда, где им обещают опору, даже если не знают, что их там ждет. Он понимал и принимал. Он верил только в то, что можно записать в протокол. Но иногда человеку нужно что-то, что лежит вне протокола. Иногда это голос, который умеет держать тишину. Иногда это чья-то рука, которую не кладут на плечо, а просто держат рядом, на расстоянии, готовую стать краем, если другой край исчезнет.

Он убрал руку с поручня и пошел к машине. Внутри было тепло. Двор выдохнул желтым светом, и Дмитрий выехал на пустую улицу, где снежные полосы уже легли как строчки, приготовленные под новый текст. Завтра в эти строки будут вписаны новые имена и времена, а пока город притих и позволил себе короткую паузу без смысла. Эта пауза была лучше любых слов. Она давала силы, потому что в ней не требовалась ни вера, ни доказательство. Требовалось только идти вперед, не теряя шага.

Глава третья. Красная точка тлеющего края

Вечером офис «Опоры» становился другим. Днем он был похож на открытую ладонь, где каждое движение на виду. Вечером превращался в длинную ладью, тихо стоящую на воде, уже без пассажиров. Администратор ушла, волонтёры разошлись, лампы в коридоре приглушили. Остался только её кабинет с узким окном на двор.

Анна выключила верхний свет и оставила настольную лампу. Желтый круг лег на стол, на ладони, на край планшета. Всё остальное тонуло в мягкой темноте. За стеклом медленно падал снег, крупными хлопьями. Двор выглядел как старый чёрно-белый фильм, где звук давно стерся.

Она открыла нижний ящик стола, достала узкую пачку и серебристую зажигалку. Сигареты лежали ровным рядом. Она курила редко, почти никогда. Каждый раз, когда позволяла себе эту слабость, делала это как церемонию, очень аккуратно. Сейчас было именно такое время.

Сигарета мягко легла между пальцев. Зажигалка тихо щёлкнула, огонёк отразился в стекле окна. Она подпалила край бумаги, подождала, пока плотный дым поднимется тонкой ниткой, и втянула воздух медленно. Дым вошёл внутрь как туман, который она привыкла разгонять в чужих головах. На вдохе всегда легче думать.

В отражении она увидела своё лицо. Лампочка над столом выделила скулу, тонкий изгиб губ, тень от ресниц. Лицо в стекле было не строгим и не мягким. Лицо женщины, которая давно научилась слушать и почти разучилась удивляться. В этой внешности не было ничего угрожающего. Обычная аккуратная красота, к которой люди быстро привыкают и перестают её замечать. Так удобнее. Чем меньше замечают, тем легче работать.

Она приподняла локоть, откинулась на спинку кресла и посмотрела на руку с сигаретой. Движение пальцев было выверенным. Дым поднимался тонкой, почти прямой линией, без воронок и рывков. В старых американских фильмах женщины курили с таким же вниманием. Там это выглядело как жест власти. В её жизни курение было только маленькой паузой между делами. Но сейчас пауза понадобилась.

Анна подумала о Дмитрии. Майор Ардашев. Фамилия ложилась в память легко, сказывается привычка к документам. Высокий, плечи чуть поджаты, как у человека, который много времени проводит над столом, но не позволяет себе сутулиться. Глаза усталые, но ясные. Взгляд повторяет путь строки в документе: сверху вниз, без прыжков. Слова выбирает точно. Вежлив без лишней теплоты, но не холоден. В нём чувствовалась дисциплина, честь которой не требуют письменно. Таких людей она уважала. С ними проще. Они предсказуемы. Они держат форму до конца.

Она вспомнила, как он смотрел на её планшет, на список логов. Там, где многие видят только столбцы цифр, он видел траектории. Его рука легла на конверт почти бережно. Будто в конверте лежало нечто живое. Это было важным наблюдением. Человек, который бережно относится к бумаге, будет бережнее относиться к фактам. Он не выкидывает мелочи. Он способен увидеть узел там, где другим кажется просто узор.

Анна улыбнулась уголком губ. Она мысленно сбросила на стол несколько камешков. Место встречи, время звонков, буклет в квартире. Этого уже достаточно, чтобы интерес закрепился. Дальше всё зависит от того, как он умеет слушать не только чужие голоса, но и тишину между ними.

Она притушила пепел в стеклянной пепельнице, оставила на её дне ровный серый круг. Внутренний голос отметил, что по регламенту курить в помещении нельзя. Здесь не было никого, кто напомнил бы о нем. Иногда полезно слегка нарушить правило, чтобы почувствовать, где проходит линия. Особенно если работа связана с людьми, которые живут именно на этой полосе.

Дмитрий ей понравился. Не как мужчина, хотя он был вполне привлекательным, а как объект наблюдения. В нём ясно ощущалась внутренняя опора. Люди тянутся к тем, кто держит их взглядом, как поручнем. Такие люди редко падают сами. Зато почти всегда оказываются рядом с теми, кто уже стоит у края. Удобная позиция. Из неё можно многое увидеть.

Анна подняла сигарету, всмотрелась в тонкий красный кружок тлеющего края. Огонёк был маленьким центром мира. Вокруг него дым, за дымом комната, за комнатой город. Если смотреть достаточно долго, можно представить, что весь хаос улиц и голосов собирается в этот крошечный круг. Её работа как раз в том и состояла, чтобы собирать чужой хаос в точки, которые можно удержать.

Иногда точки становились слишком тяжёлыми. В такие моменты она вспоминала самые первые дежурства. Тот звонок, который оборвался словом «успели бы, если бы…». Она ненавидела фразу «если бы». В ней слишком много беспомощности. С тех пор она научилась действовать так, чтобы это слово исчезало из её лексикона. Лучше принимать решения, чем потом жить с пустотой между двумя слогами.

Она снова подумала о майоре. Если ему показать только часть картины, он всё равно начнет искать остальное. Так устроены люди его профессии. Они не терпят недоговорённости, потому что когда-то уже заплатили за неё слишком дорого. Это чувствовалось в его взгляде. В том, как он реагировал на любимые психологические слова, на обтекаемые формулировки. В нём сидело старое, аккуратно убранное «почему тогда не увидел». Такие вопросы двигают вперёд лучше любой теории мотивации.

Анна не знала подробностей его личной истории. Она их и не искала. Жизнь сама приносит нужную информацию. Ей было достаточно того, как он отвечал на ремарку про подростков. Коротко, без развития темы. Это означало, что у него есть в этой области собственный опыт, и он защищает его молчанием. Защищает, значит дорожит. Там, где человек дорожит, там и самая тонкая трещина.

Она втянула дым ещё раз, потом медленно выпустила его в сторону окна. Дым лег тонким слоем на стекло, на отражение её лица. Черты смягчились, стали чуть размытыми. Так выглядят лица на старых фотографиях, когда время размывает контуры, но оставляет выражение глаз. В её взгляде не было жалости к себе. Была усталость и твердая уверенность в том, что каждый делает то, что должен, даже если другим это кажется странным или жестоким.

Работа научила её простому правилу. Если хочешь помогать людям, нужно быть жёстче их собственных страхов. Если хочешь удерживать, нужно уметь крепче сжимать. Если хочешь выключить чужой шум, иногда приходится сделать громче собственный голос. Другого выхода нет. Мягкие слова приятно звучат, но плохо держат край.

Она дотянула сигарету до фильтра, аккуратно прижала окурок к стеклу пепельницы и дождалась, пока тонкая нитка дыма исчезнет полностью. Поднялась из кресла, опустила пачку обратно в ящик. Захлопнула его без звука. На столе остался лёгкий запах табака, перемешанный с бумагой и светом лампы. Её лицо в стекле уже почти не видно, только два пятна глаз. Она наклонилась ближе, провела пальцем по холодному стеклу, оставила прозрачную дугу.

«С ним будет непросто», подумала Анна. «Но с такими интереснее».

Эта мысль не была ни угрозой, ни обещанием. Скорее отметкой на полях. Как карандашная линия, которую потом можно стереть или обвести толще. Она выключила лампу, оставила кабинет в темноте и вышла в коридор. Снаружи её силуэт на секунду попал в объектив коридорной камеры, затем растворился в дверях, ведущих к лестнице.

Во дворе по-прежнему падал снег. В одном из окон напротив светилась кухня. Кто-то ставил на стол тарелки. Кто-то открывал кран. Мир продолжал свои простые действия. Анна смотрела на этот свет и думала о том, что завтра придётся говорить ещё с одним подростком, у которого «шум» внутри стал слишком громким. Она знала, какие слова подобрать, чтобы шум стал тише. Она всегда знала. В этом и была её сила.

Глава четвертая. Вечер

К вечеру снег перестал падать и повис в воздухе тонкой взвесью. Уличные фонари подсвечивали эту пыль, как свет за сценой поднимает дым. Город не стих, но стал мягче, звуки стали глухими. Машины шли медленно, дворники проталкивали перед собой слипшиеся сугробы, окна квартир начали загораться ровными прямоугольниками.

Дмитрий поднялся по лестнице на свой этаж. Перила были прохладные, гладкие, ладони с них скользили легче, чем хотелось бы. Пахло варёной картошкой, чьей-то жареной рыбой, стиральным порошком. Обычный запах подъезда старого кирпичного дома. Здесь почти ничего не менялось: та же облупившаяся краска на ступенях, та же криво прибитая доска объявлений, та же ручка двери, которая чуть люфтит, если её резко потянуть.

Квартира встретила тишиной. В прихожей висела куртка Платона, на полке стояли его кроссовки, слегка припорошенные солью от снега. Рядом стояли тяжёлые зимние ботинки Дмитрия, аккуратно сдвинутые носками к стене. На подоконнике лежала шапка Платона, чуть перекошенная, словно её положили не глядя, думая о чём-то своём.

На кухне горела маленькая лампа под шкафчиком. Свет был жёлтый, спокойный, он ложился на стол пятном. В раковине стояла одна тарелка с остатками соуса, рядом застыл стакан с полосой от компота. На плите чайник, в чайнике вода ещё сохраняла тёплое дыхание, но уже не кипела. Воздух пах варёными макаронами, хлебом и немного соком апельсина, который Платон любил пить по вечерам.

«Платон?» позвал Дмитрий.

Ответа не последовало. Он прошёл в коридор, чуть приоткрыл дверь в комнату сына. Шторы были не до конца задвинуты, улица бросала в комнату тусклый свет. Платон лежал поперёк кровати, плед съехал к ногам. Одна рука висела вниз, пальцы почти касались ковра. Лицо было спокойным, ресницы отбрасывали тонкую тень на щёки. На тумбочке лежала открытая тетрадь по математике, карандаш скатился ближе к краю. Телефон сын отключил, экран был чёрным.

Дмитрий подошёл, осторожно поднял руку, убрал её на подушку. Поднял плед, накрыл ребёнка как следует. Посмотрел на лицо ещё раз. Днём в этом лице была напряжённость, глаза были слишком широко раскрыты, дыхание сбивалось. Сейчас дыхание было ровным, губы слегка приоткрыты. Щёки от света казались чуть прозрачными. Он отметил, как тонко под кожей стучит жизнь, и как легко эта тонкость поддаётся изменению.

На стуле у окна лежала толстовка с капюшоном. На подоконнике стоял маленький кактус в белом горшке, который давно не рос и всё равно не умирал. В углу комнаты стоял школьный рюкзак, опирался на стену, словно отдыхал. Вся эта несовершенная композиция выглядела живой. Жизнь в таких мелочах всегда заметнее, чем в словах.

Дмитрий прикрыл дверь, чтобы щель не резала тьму, и вернулся на кухню. Взвесил в ладони привычку, за которую иногда ругал себя, и решил, что сегодня она уместна. Открыл дверцу верхнего шкафчика, достал бутылку виски. Стекло было тяжёлым, янтарная жидкость неторопливо скользнула по стенкам, когда он наклонил бутылку. Этикетка слегка потёрлась у краёв. Он покупал этот виски для выходных, иногда позволял себе один стакан, когда день выходил слишком длинным.

Из сушилки взял чистый толстостенный стакан. Стекло было прозрачное, без рисунка, грани казались немного мягкими. В таких стаканах напитки всегда выглядят честнее. Он налил немного, ровно столько, чтобы покрыть дно и подняться чуть выше. Этого было достаточно, чтобы разогреть грудь, но не затуманить голову.

На подоконнике кухни стояла пепельница, подаренная когда-то коллегой. Дмитрий не курил, пепельница служила подставкой для ключей и монет. Сегодня она осталась пустой, ключи лежали в куртке. На столе лежал его блокнот, ручка, лист с черновыми пометками по делу. Возле блока лежала визитка «Опоры». Белый картон, мягкий шрифт, зелёный знак в виде условного дерева, на ветвях которого сидели стилизованные человечки. Слоган под названием обещал рядом присутствие.

Дмитрий сел, поставил стакан так, чтобы тёплый свет лампы проходил сквозь жидкость. Виски заиграл оттенками, от медового до тёмного. Он взял стакан в руку, почувствовал, как холод стекла медленно отдаёт тепло ладони. Сделал маленький глоток. Напиток мягко коснулся языка, сначала сладостью, потом лёгкой горечью, потом разошёлся по горлу. Грудь согрелась, плечи чуть отпустило.

Виски в такой дозе не обещал забыть. Он обещал другое. Немножко расширить границы, чтобы мысли могли двигаться свободнее, но не теряли форму. Дмитрий никогда не позволял себе выпить больше двух таких порций. В его мире есть правила, которые нельзя нарушать, если хочешь сохранить контроль. Контроль был для него не просто привычкой, а единственным способом не утонуть в прошлом.

Он откинулся на спинку стула, посмотрел в окно. Из окна кухни открывался вид на двор: качели под снегом, низкие кусты, детская горка, которую уже почти полностью занесло. На лавочке под деревом кто-то оставил пакет. Пакет светился холодным полиэтиленовым отблеском, как чужая мысль, забытая в головах людей.

За этот год город привык к новостям о самоубийствах. В сводках всегда появляются такие строки. Большой город дышит многообразно, в этом дыхании есть место и выдоху тех, кто больше не выдержал собственных звуков. В статистике подобные случаи выглядят обычными. Пара в месяц, иногда три. Разные возраст, разный социальный статус, разные мосты и квартиры, разные способы. Психиатры говорят о сезонности, социологи говорят о напряжённости, журналисты пересказывают чужие трагедии в трёх абзацах. Все это так, он знал это по сводкам.

Но в прошлом году что-то в череде этих случаев начало раздражать его память. Не разум. Именно память. Слишком похоже складывались некоторые детали. Время суток, выбор места, отсутствие явных долгов или тяжёлой зависимости. В одном деле человек оставил записку, в другом ничего не написал, в третьем отправил короткое сообщение, словно подтверждал чью-то невидимую договорённость. История с мостом казалась очередным эпизодом в длинной полосе чужих решений, и всё же внутри у него с самого начала было ощущение, что это не одна линия, а несколько, аккуратно положенные рядом.

Он сделал второй глоток. Тепло в желудке стало явственнее. Виски напомнил о редких вечерах, когда они с братом сидели на кухне в родительской квартире и пили чай, иногда коньяк, когда удавалось достать хорошую бутылку. Брат смеялся громче, говорил быстрее, всегда немного поддевая Дмитрия. Тогда казалось, что они успеют поговорить обо всём. Время выглядело бесконечным.

Брат был старше на три года. После армии вернулся другим. Слов стало меньше, жесты стали медленными. Он устраивался на временные работы, терял их, вновь искал. Девушка, с которой он собирался жить, ушла к другому. В родительской квартире стало теснее не из-за мебели, а из-за невысказанных фраз. Дмитрий тогда уже учился на юрфаке и жил в общежитии, считал, что люди или действуют, или жалуются. Если выбирают первое, нужно помогать, если второе, нужно оставить их в покое.

В тот вечер, который остался с ним навсегда, брат позвонил и сказал:

«Зайдёшь?»

Голос был странно ровным, чуть усталым, но без надрыва. Дмитрий стоял на остановке после долгого дежурства стажёром, в руках был пакет с книгами. Он глянул на часы. Впереди была бессонная ночь с конспектами, на следующий день зачёт.

«Завтра», ответил он. «Сегодня не успеваю. Завтра заеду после пар».

Брат сказал «ладно», без обиды. Они попрощались. Завтра так и не наступило. Наступило утро, когда мать набрала номер дрожащими пальцами и не смогла сразу произнести, что увидела в комнате.

Всё остальное шло по схеме, которую он позже видел десятки раз в чужих делах. Вызов, дежурные, лента, протокол, опрос соседей, краткое заключение. Только теперь протокол касался не чужого человека, а того, чьё имя он знал с детства, чью одежду носил донашивая, чьи взгляды считывал без слов. В том письме, которое брат оставил на столе, было три строки. Нет длинных объяснений, нет украшений. Короткое извинение, подтверждение собственной ответственности и просьба не мучить родителей вопросами.

С тех пор Дмитрий терпеть не мог фразу «ничего не предвещало». Всегда что-то предвещает. Просто не все готовы видеть. В тот день у него не хватило смелости или терпения, чтобы признать, что голос брата звучал иначе. Он решил, что всё успеется завтра. Вместо завтрашнего получил ту картинку, которую нельзя вытравить из головы ни одним алкоголем. Ремень, табурет со скошенной ножкой, взгляд матери. О мог бы не становиться следователем. Но после этого выбора как будто не осталось. Ему нужно было место, где решения фиксируются, где пустота между словами «если бы» заполняется фактами. Следствие дало такую иллюзию.

Он бережно поставил стакан на стол. Виски медленно вращался, стеклянная стенка немного запотела. В комоде лежал один предмет, связанный с прошлым, папка с фотографиями. Он редко доставал её, но всегда знал, где она лежит. Сегодня он достал, положил перед собой. Развернул. На первой странице была фотография: двое подростков, солнце, река, мост вдалеке. Брат держит его за плечо. У обоих в руках мороженое. Лица открытые, на лбу у брата мокрая прядь волос. На заднем плане перила. Он всмотрелся в этот фон и понял, что мозг играет с ним злую игру. Мосты и перила стали частью его работы, но они же были частью обычной жизни. Тогда, когда никто не думал о том, как легко оттолкнуться от такого перила вниз.

Он отложил фотографию, не стал листать дальше. Закрыл папку, вернул её в шкаф. Виски лег тонкой полосой тепла под рёбрами. Мысли стали медленнее, но ясность не ушла. Напротив, картинка с моста сегодняшнего и моста прошлого чуть сместилась, проявляя контуры общего.

Серия самоубийств за год могла быть статистикой, лишь фоном. Но фон, на котором и он сам когда-то жил, пока брат не превратил статистику в личную историю.

Теперь, когда он смотрел на сводки, каждая строка прежних месяцев отзывалась внутри. Они уходили тихо, быстро, как будто за ними стояла короткая согласованная команда.

Он вспомнил слова Анны про сеть. Про узлы, которые она пытается удерживать. Про то, что человеческое поведение редко укладывается в прямую линию. Её голос в кабинете был спокойным, взгляд прямым. В её словах не было утешительных фраз, которые обычно раздражают. Она не пыталась оправдаться заранее, не пыталась перекинуть ответственность. Она была уверена в своей системе. Та уверенность сейчас смотрелась одновременно опорой и возможной угрозой.

Он сделал ещё один маленький глоток. Виски оказался надёжным посредником между днями. Не уводил сознание, а просто размягчал ту точку внутри, где скапливается усталость.

Перед глазами всплыла другая сцена, уже из недавнего. Елена, молодые годы, их первая квартира. Она сидит на подоконнике, ноги внизу, в руках кружка с чаем. Фигура лёгкая, волосы собраны. Она говорит о книгах, о детях, о том, как важно не превращать дом в казарму. Тогда ему казалось, что это само собой разумеется. Он был уверен, что никогда не станет жестким. С годами правил прибавилось, а мягкости не хватало.

Когда Платон стал старше, Елена первой заметила, что в ребёнке тревога. Сначала это были мелочи: длинные ночи без сна, странные вопросы, чуть учащённое дыхание на контрольных. Она предлагала повести его к специалисту. Дмитрий искал объяснения в школе, в нагрузке, в гаджетах. Его раздражало слово «паника», будто оно обнуляло все их усилия.

Елена собралась и ушла, когда поняла, что объяснения превратились в стену. Не было громкого скандала, делёжки вещей, долгих сцен. Она просто в один день сказала, что больше не может жить там, где её слова отскакивают, и привыкать к этому не хочет. Уехала в другой город, взяла работу в школе, оставила Платона с ним по обоюдному согласию. Сын выбрал его, возможно, потому, что привык к его молчанию и к ощущениям спокойствия рядом, которое внешне выглядело надёжным.

С тех пор между ними осталось много невыговоренного. Она звонила, интересовалась, писала сообщения. Он отвечал коротко, всегда по существу. Любая тема, касавшаяся эмоций, превращалась в поле, где он чувствовал себя неуверенно. В протоколе нет места для слов «мне больно», «я боюсь», «я жалею». Там есть формулировки «установлено» и «подлежит проверке». В жизни эти формулировки не работают, но он часто всё равно использовал их как внутренние опоры.

Теперь, сидя на кухне со стаканом, он понял, как тонко переплетаются статистика города и его собственная история. По сводкам в этом году города следовало ждать двадцать пять, тридцать таких случаев. По данным бюро чисел могло быть и больше. В его деле пока фигурировало несколько. В этом ряде нынешняя смерть на мосту не выделялась ничем, кроме совпадений. И всё же то, как легко и аккуратно легли рядом слова из разных сообщений, не давало покоя.

Слова «белый шум» раздражали сильнее всего. Он встречал их до этого в отчётах, но не придавал значения, списывал на современный язык, на влияние кино. В одном случае человек написал их, адресуя сообщение начальнику, в другом бывшей жене, в третьем никому конкретному, отправив самому себе черновик.

Белый шум, с точки зрения физики, это равномерное распределение частот. С точки зрения человека, который стоит на краю, это ощущение, что всё вокруг превратилось в неукротимое шипение. Брат никогда не использовал подобные выражения. Он писал сухо. Поэтому то, что сейчас чужие люди выбирают одну и ту же картинку, казалось особенно странным.

Он допил виски, поставил пустой стакан на стол. Стекло оставило круг на столешнице, круг медленно подсыхал. В этой почти невидимой линии было что-то похожее на те следы на бетоне у моста. Ничто по отдельности, но в общей картине могло стать частью пазла.

Квартира немного качнулась, но не от спиртного. Скорее от того, что он позволил себе отпустить мысль дальше, чем обычно. Сергей Петров в морге скажет завтра, что по механике всё чисто. Прокуратура спросит о мотивах. Журналисты, если узнают, найдут пару фраз для сюжета. Вся система в таких историях работает по отлаженной схеме. Иногда схема скрывает под собой излом, который не вписывается в общее.

Дмитрий посмотрел на часы. Было ещё не так поздно, чтобы назвать этот вечер концом дня, но поздно для звонков по делу. Он погасил свет на кухне, оставил только ночник в коридоре. Прошёл к окну в комнате, отдёрнул штору. Во дворе у подъезда стояла девушка с собакой. Собака рылась носом в снегу, девушка смотрела на экран телефона. Её лицо светилось голубым, глаза были опущены. За её спиной висела одна из камер, которые так любил Виктор. Камера моргала красной точкой, будто подтверждала своё присутствие.

Он представил, сколько людей в эту минуту держат в руках телефоны, сколько пишут сообщения, сколько из них содержат слова, которые могут стать последними. В этом невидимом пространстве из букв и дыханий тоже живут линии. Некоторые тянутся к спасению, другие к краю. Ему нужно было найти те, которые выходят на одну и ту же точку.

В спальне Платона было тихо. Мальчик всё так же лежал поперёк кровати, но плед уже не съезжал. Дмитрий чуть приоткрыл дверь, прислушался к дыханию, убедился, что всё в порядке. В этом ритме было больше смысла, чем в любой теории. Ради этого ритма он готов был сидеть ночами в кабинете, читать километры текстов, смотреть часами на видеозаписи, выискивать повторяющиеся жесты и слова.

Возвращаясь на кухню, он коснулся рукой стены, словно проверил её плотность. Стена была тёплой от соседской квартиры, от чьей-то жизни по другую сторону. Он вдруг подумал, что серия самоубийств в отчёте никогда не покажет того, что происходит за этими стенами. Там люди ругаются, мирятся, молчат, улыбаются, поддерживают, срываются, звонят в «Опору», звонят друг другу, никому не звонят. Статистика фиксирует только финал. Всё остальное остаётся в темноте.

У него перед глазами стояло дело, в котором брат числился не как родной человек, а как фигурант с досье. Имя, дата, статья, причина смерти. Тогда он впервые увидел, как легко система превращает живого в набор сведений. С тех пор каждое новое дело с суицидом напоминало об этой лёгкости. Он решил, что, пока имеет возможность, будет сопротивляться этому превращению, насколько хватит сил. Пусть хотя бы в нескольких делах за сухой строкой окажется реальная работа, а не автоматическая запись.

Виски помог прогреть ночь и обострил внимание. Он собрал со стола блокнот, записал несколько кратких строк: «прошлый год», «повторяемость метафор», «связь с линиями помощи», «личное ощущение несостыковки». Поставил точку. Любое размышление, не доходящее до бумаги, казалось ему незавершенным. Когда мысль превращалась в слова, её можно было предъявить, проверить, снять или развить.

Он вымыл стакан, поставил его в сушилку. Захлопнул дверцу шкафа. Посмотрел ещё раз на визитку «Опоры». Взял её в руку, перевернул. На обратной стороне кто-то мелким почерком написал номер, которого не было в общем списке. Вероятно, чей-то личный. Возможно, рабочий. Анны Он положил визитку обратно, но место, где она лежала, привычно отметилось в памяти.

Он вернулся в комнату, выключил свет, сел на край своей кровати и на секунду прислонился лбом к ладоням. Молчание квартиры было плотным, но не давящим. В этом молчании было место для решения. Он не знал ещё, куда выведет эта цепочка самоубийств, и кто стоит на другом конце линии, но чувствовал, что в этот раз статистика не удовлетворит. В этот раз ему нужно было довести дело до предела. Не только ради службы и суда, но и ради того мальчика, который спит в соседней комнате, и ради того молодого человека с фотографии, который уже никогда не скажет ничего, кроме того, что уже записано.

Он лёг, не раздеваясь полностью, только снял рубашку и положил её на спинку стула. Виски уже перестал греть, но оставил после себя лёгкое послевкусие, как от обдуманного решения. Завтра он снова станет сухим, собранным следователем, который говорит через протоколы и постановления. Сегодня вечером он позволил себе вспомнить, зачем выбрал эту работу. Эта память была тяжёлой, но она держала его лучше любой опоры.

Глава пятая. Линии

Накануне это началось почти незаметно. Обычное утро, в котором ничего не предвещало срыва. На подоконнике кухни стояла миска с яблоками, на плите ещё теплел чайник, в воздухе висел запах горячего чая и поджаренного хлеба. За окном двор тянул по снегу первые следы школьных ботинок, кто-то торопливо выгуливал собаку, натянув капюшон до глаз. Всё выглядело так, как выглядит каждая зима в большом городе: серо, привычно, чуть тесно.

Платон сидел за столом, положив перед собой тарелку с кашей. Ложка лежала в тарелке, ручка касалась его пальцев, но пальцы не двигались. Он не смотрел на еду, он смотрел чуть мимо, туда, где свет от лампы обрывался на краю скатерти.

«Ешь», сказал Дмитрий. «Остынет».

Платон кивнул, но ложку не поднял. Кивок был пустым, как ритмичное движение головами пластмассовых собачек на панели машины.

«Не хочешь? Переволновался из-за контрольной?»

«Нет», сказал он. Голос застрял где-то между горлом и грудью. «Просто… шумно».

«Шумно?» переспросил Дмитрий, не сразу осознав причину. «Сосед сверлит?».

«Нет. Внутри», сказал Платон. «Словно кто-то включил сразу все каналы».

Он попытался вдохнуть глубже, но воздух застрял в груди, как комок. Плечи чуть приподнялись, и остались наверху, не желая опускаться. Сердце билось так, будто поднималось по лестнице быстрее, чем он сам. В висках стучало. В ушах появился глухой гул, похожий на то, как шипит старый телевизор, если строка с сигналом пропала.

Кухня вдруг стала слишком маленькой. Шкафчики приблизились, как стены лифта, который неожиданно остановился между этажами. Лампочка над столом светила ярче, чем обычно, а свет уже не казался тёплым, он резал глаза.

«Дыши спокойно», сказал Дмитрий. Фраза вышла сухой, как команда, хотя он хотел сказать мягче.

Платон открыл рот, чтобы ответить, и не нашёл нужного слова. Во рту пересохло, язык словно стал толще. Ладони вспотели так быстро, что это удивило больше всего. Тело всегда догоняет состояние последним, а тут казалось, что тело опередило мысли.

Он отодвинул тарелку. Ложка звякнула о фарфор. Этот звук оказался слишком громким, почти болезненным.

«Мне плохо», сказал он. «Сердце… как будто сейчас выскочит. И ещё… как будто всё вокруг ненастоящее. Стол – как картинка. Я сижу, но как будто не здесь».

Слова звучали странно, но именно такими они приходили. Комната вдруг стала плоской, как декорация. Края предметов размылись, а расстояния потеряли точность. До двери было как будто далеко, до окна тоже, хотя он мог дотянуться до подоконника рукой.

Он поднялся слишком резко, стул заскрипел. Земля под ногами чуть сдвинулась, как если бы дом тихо качнулся. Не сильно, но достаточно, чтобы мозг успел испугаться.

«Голова кружится», сказал он. «И страшно».

«Чего именно боишься?» спросил Дмитрий, поднимаясь. Подошёл ближе, но не стал трогать за плечо, только протянул руку, готовую поддержать, если тот пошатнётся.

Платон попытался сформулировать. Внутри не было чёткой картинки опасности. Не было падающих лифтов, горящих домов, криков. Было другое чувство, более липкое. Будто кто-то снял привычные подпорки под миром, и теперь всё может в любой момент провалиться. Словно он стоит на мосту, под которым не река, а чернота, и сам факт, что она там есть, уже невыносим.

«Не знаю», прошептал он. «Как будто сейчас что-то случится. Со мной. С головой, с сердцем. Как будто я перестану быть».

Эти слова прозвучали тихо, но в них было больше смысла, чем в десятках привычных «плохо». Дмитрий услышал в них то, что когда-то не услышал в голосе брата. То самое «сейчас», которое требует внимания.

«Сядь», сказал он. «Не стой, лучше сидя».

Он подвёл Платона к табурету у стены, рядом с окном. Открыл форточку. В комнату вошёл холодный воздух, пахнуло железом пожарной лестницы и мокрым снегом. Холод подсушил воздух, сделал его острее. Платон вдохнул. Воздух был почти ледяным, но настоящим.

Сердце все ещё колотилось, руки дрожали. По спине пробежали мурашки. Он чувствовал удары пульса в горле, в висках, даже в пальцах. Казалось, что сердце стало слишком большим для грудной клетки, в одно мгновение выросло и теперь ищет, куда деваться.

«Воды хочешь?» спросил Дмитрий.

Платон кивнул. Горло действительно просило воды, хотя это не решало главного.

Дмитрий налил в стакан холодной из-под крана. Стекло в его руках было тяжёлым, влажным. Он поставил стакан перед сыном.

«Сделай два маленьких глотка», сказал он. «Не торопись».

Платон взял стакан. Пальцы вцепились в стекло, как в поручень. Он сделал глоток, потом ещё один. Вода показалась слишком холодной, но эта резкость чуть отвлекла от вспухшего внутри страха.

«Сейчас пройдёт», сказал Дмитрий почти привычно, как будто речь шла о судороге мышцы. «Ты не умрёшь. Сердце бьётся быстро, но это не опасно. Ты не сойдёшь с ума. Это приступ».

«Опять повторяется», сказал себе Дмитрий, не называя слова, поскольку оно всегда казалось ему чужим, словно он произнёс термин из учебника, который никогда не любил. Когда тело решает, что ты в опасности, хотя вокруг всё спокойно. Организм поднимает тревогу без причины. По крайней мере без той, которую видно.

Платон закрыл глаза. Закрытые глаза не помогли. Наоборот, внутри стало ещё громче. Тьма под веками усилила ощущение замкнутого пространства. Он открыл их вновь и уставился на узор на стене. Маленькое пятно на обоях вдруг стало центром мира. Неровный овал, тёмная точка. Если смотреть только на эту точку, то всё остальное на секунду исчезает. Он цеплялся за неё взглядом, как за гвоздь.

«Сердце всё равно…», сказал он.

«Да», согласился Дмитрий. «Оно ещё побьётся так, потом замедлится. Ты уже не тот, кто был пять минут назад. Это пройдёт. Другие живут с этим годами, и ничего. Ты не один».

Слова звучали немного грубее, чем он планировал. Он чувствовал, как внутри борются две силы. Одна хотела взять сына на руки, как маленького, и повторять «ничего, это закончится», другая требовала сохранить ясность и не превращать приступ в центр вселенной. Ясность побеждала. Так было всегда.

Платон сидел, стискивая ладонями колени. Медленно заметил, что воздух снова входит в грудь более свободно. Сердце всё ещё билось быстро, но уже не в такт панике, а по своей траектории. Дрожь в пальцах стала не такой заметной. Голова стала тяжелее, но перестала кружиться.

«Сейчас лучше или так же?» спросил Дмитрий.

«Лучше», сказал он. «Чуть».

«Этого достаточно», ответил Дмитрий. «Ты справился. Это важно. В следующий раз может быть страшнее, но ты должен знать, что это не навсегда».

Фраза получилась почти книжной, но он не стал перефразировать.

Кухня медленно возвращалась в привычные размеры. Шкафчики отодвигались на свои места. Лампочка обрела нормальный свет. Тарелка с кашей выглядела чужой, но уже не опасной. Только ложка лежала в стороне, как напоминание о том, что утро пошло не по плану.

Через полчаса приступ окончательно отступил. Остался лёгкий след усталости, как после бега или долгого подъёма по лестнице. Платон сел ровнее, провёл рукой по лицу, словно проверяя, всё ли на месте.

Дмитрий почувствовал, как внутри поднимается сопротивление. Слово «психолог» с детства казалось ему чем-то лишним, вроде декоративного элемента на фасаде дома. Но сейчас дом немного треснул. И отвернуться от трещины было уже труднее.

«Можно я пока просто полежу?» спросил Платон.

«Конечно», ответил он.

Он проводил сына в комнату, дождался, пока тот ляжет, укроется. Задержался на секунду в дверях, слушая дыхание. Дыхание было ровным и чуть чаще обычного. В этой частоте уже не было паники, только усталость.

На кухне он налил себе крепкий чай, сел к столу и долго смотрел на выключенный телефон. Внутри ощущение беспомощности было плотным, как мокрый снег. Он отодвинул эту тяжесть и медленно набрал сообщение. Тому, чей номер лежал на визитке. Той, с кем он вчера говорил о мостах.

«С утра приступ у сына. Говорит о шуме в голове. Что мне делать?»

Фраза получилась короче, чем хотелось бы. Но иногда короткая фраза честнее длинного описания. Он отправил её, поставил телефон экраном вниз и посмотрел в окно. Двор жил своей обычной жизнью. Люди шли по своим делам, дети тащили портфели, собака пыталась вырваться вперёд. Никто не видел, что в одной из квартир мир на короткое время сжался до размера кухни и чужого сердца, бьющегося слишком быстро.

* * *

Рабочее утро началось в морге. Так часто бывало в дни, когда ночью кто-то решал закончить разговор с миром без согласования. Здание бюро стояло в глубине двора, окруженное ветками, обсыпанными снегом. Окна нижних этажей были забраны решетками, стекло отливало матовым изнутри, свет от ламп просачивался наружу глухими прямоугольниками. В коридоре пахло карболкой, бумагой и чем-то сладким, от чего у тех, кто приходит сюда не каждый день, начинает слегка кружиться голова.

Судмедэксперт Петров встретил Дмитрия в небольшом кабинете с длинным столом и высокими шкафами, которые выглядели старше самого здания. Лицо у Петрова было усталым и вежливым, как у человека, который давно научился говорить о смерти так, чтобы при этом не звучать жестоко.

Он положил на стол протокол вскрытия. Бумага была еще теплой от принтера.

«Чистое падение», сказал Петров. «Высота достаточная, повреждения соответствуют. Переломы, ушибы, кровоизлияния. Ничего необычного в механике».

Дмитрий пролистал, отметил время предполагаемой смерти. Время почти совпадало с тем, которое указал дежурный, и с отметками в журналах служб. Он остановился на строке про кровь.

«Алкоголь?» спросил.

«Небольшое количество, в пределах легкого опьянения», ответил Петров. «Не до такой степени, чтобы человек не контролировал движения. Токсикология по таблеткам еще в работе, но по предварительным данным терапевтические дозы. Ни следов тяжелых седативных, ни чего-то экзотического. Следы инъекций отсутствуют. На коже только те отметины, которые мы уже видели на месте».

Петров помолчал и добавил:

«Запястья чистые. Никаких старых попыток. Иногда бывает иначе. У этого все выглядело как первое и единственное решение».

Эта фраза легла в сознание, как тонкая заноза. Дмитрий кивнул, поблагодарил, подписал расписку о получении копии. Вышел в коридор. Пол блестел от недавней влажной уборки. Под ногами скользили отражения ламп.

Рядом в узком окне виднелся двор. На снегу остались следы тележки, которая возила металлические носилки. Следы выглядели как две параллельные линии, уходящие в сторону. Дмитрий задержал взгляд и почему-то вспомнил детскую железную дорогу, которую когда-то дарили каждому второму мальчику. Тогда линии казались обещанием путешествия. Здесь они означали обратное.

Он вышел на улицу. Воздух у морга всегда холоднее, чем на соседней улице. Снег скрипел под подошвами. До отдела было недолго. Машина нагрелась быстро, стекло отпотело, тепло поднималось по пальцам, будто растворяло в них ледяную немоту.

Кира ждала у него в кабинете. На столе стоял ноутбук, рядом лежал блокнот с аккуратными пометками. Она подняла взгляд, убрала прядь волос за ухо.

«Есть предварительный разбор коридорной камеры», сказала она. «Запись за ночь полностью. Качество не идеальное, но фигуры различимы».

Она повернула к нему экран. На сером коридоре, который он уже видел вчера, люди проходили туда и обратно. Волонтеры, администратор, кто-то из уборщиц. В полночь администратор закрыла одну из дверей, выключила часть света. Ближе к трем коридор почти опустел.

В 03:20 в поле камеры вошел высокий парень в темной куртке. Рюкзак лежал на груди плотным прямоугольником. Он шел быстро, опираясь на переднюю часть стопы. На секунду остановился у дверей переговорной, постучал, просунул голову. Через несколько секунд вышел, направился к лестнице. В руках был телефон. На экране вспыхивал свет.

«Он поднялся наверх, где комната дежурств и выход на крышу», сказала Кира. «Через семь минут вернулся, прошел по коридору к комнате, которая отмечена у них как "тихий угол". Там задержался. Камера берет только кусок дверного проема. Мы видим, что он встал у стены и говорил с кем-то внутри. Лица не попадают».

На записи было видно, как парень поднимает руку, опирается ладонью о косяк двери. Пальцы распрямлены, жест скорее успокаивающий, чем угрожающий. Через несколько минут он выходит. Движения стали мягче, шаг замедлился. Он поправил рюкзак, пошел к лестнице вниз. В 03:40 его фигура исчезла из кадра.

«К этому времени, по логам, как раз шел разговор с погибшим», сказала Кира. «Исходящий с их виртуального номера. Длительность пять минут».

«Звук?» спросил Дмитрий.

«Не пишется. Только картинка», ответила Кира. «По идее, звук у них только в переговорных, и то не всегда, это нужно уточнять. В коридоре ограничиваются видеонаблюдением».

Дмитрий сидел чуть наклонившись, следил за движениями фигуры на экране. Никаких резких жестов, никаких скрытых предметов в руках. Рюкзак мог содержать что угодно, но на видеозаписи он был всего лишь темным прямоугольником. В сумме с ночным мостом изображение смотрелось почти символически. Человек, рюкзак, лестница. Картинки, которые повторяются в разных делах.

«Узнали кто это?» спросил он.

«Администратор сказала, что это волонтер Егор Кирсанов», ответила Кира. «Отмечен как дежурный по ночным выездам. Иногда сопровождает уличные кейсы до больницы. Конкретной должности у него нет, по документам числится как доброволец».

Имя легло на стол спокойно. Никакого напряжения в звуке, обычная русская фамилия, имя, которые можно услышать в любом дворе.

«Пока за ним ничего нет, кроме присутствия», сказал Дмитрий. «Это надо помнить».

Он откинулся на спинку кресла, почувствовал, как позвоночник отзывается легким хрустом. Второй день после ночного вызова всегда тяжёлый. В этот день прошлое особенно легко пробивается на поверхность, как вода в трещине.

«Мне нужно к Ковальскому», сказал он. «Поездка к лингвисту. Свяжитесь с ним, согласуйте час».

Кира кивнула.

Кабинет Сергея Ковальского находился в другом крыле того же здания, где проводили экспертизы по подписям, документам и голосам. На двери табличка с фамилией и скромной надписью «эксперт-лингвист». Внутри стоял тяжелый стол, заставленный распечатками и книгами. На полке высились словари. Около окна стояла чашка с остатками чая, на её стенках осталась тонкая коричневая линия.

Ковальский был невысокий, с мягкими плечами и внимательными глазами под золотистой оправой очков. Он любил слушать слова так же, как другие слушают музыку. Сейчас он смотрел на Дмитрия поверх листов, на которых были распечатаны тексты.

«Ты опять принес чужое отчаяние в виде СМС», сказал он без улыбки. «Садись. Сначала список, потом детали».

Он протянул Дмитрию несколько листов. На каждом короткие фразы. Пять прощальных сообщений из разных дел, которыми Дмитрий занимался за последние годы. Два старых, два недавних, одно из этого дела. Рядом колонки с пометками, которые сделал Ковальский: повторяющиеся конструкции, редкие слова, особенности синтаксиса.

«Я сравнил тексты, которые ты отметил как "возможно похожие"», сказал Ковальский. «У всех разное настроение, разные отправители, разные адресаты. Но есть одна любопытная деталь».

Он провел карандашом по строке.

«Больше не выдержу этот белый шум», прочитал он. «Здесь, здесь и здесь».

Он отметил три строки в трех разных сообщениях. В одном писала женщина начальнику, в другом мужчина бывшей жене, в третьем тот, кто лежал сейчас в холодильной камере и уже не скажет ничего.

«Слова "белый шум" встречаются в текстах, это не криминал», продолжил Ковальский. «Но в этих случаях, три из пяти, конструкция похожа. Небольшое прилагательное, существительное, метафора нагрузки, глагол "выдержать" или его отрицательная форма. Я не стал бы делать вывод, что один человек диктовал все эти сообщения, это было бы слишком прямолинейно. Но кто-то, возможно, вводит в их речь одинаковый образ. Либо они, общаясь с одним источником, подхватывают его метафорику».

«Источник?» спросил Дмитрий.

«Книги, фильмы, лекции, группы в сети, да все что угодно», сказал Ковальский. «Однако, если сопоставить с тем, что ты рассказывал о линии помощи, картина чуть сдвигается. Люди приходят туда с одним набором слов, а выходят с добавленным набором. Законно, пока они живы. Проблема начинается, когда совпадения в этих новых словах появляются в прощальных сообщениях. Тогда этот набор перестает быть просто стилистическим».

Он поставил карандаш на стол, слегка постукивая. Это был единственный нервный жест, который он себе позволял.

«Я не утверждаю, что кто-то сознательно вкладывает в их голову идею смерти», сказал он. «Но кто-то, вероятно, предлагает им определенный язык описания их состояния. Язык, который потом оказывается последним, который они используют».

Дмитрий слушал и одновременно чувствовал, как внутри поднимается старый, давно прижатый слой. В том письме, которое оставил его брат, не было образов. Письмо состояло из трех предложений, написанных ровным школьным почерком. Ни "шума", ни "тьмы", ни философских фраз. Только сухое объяснение и просьба не обвинять никого кроме него. В этом была присущая им обоим честность. И в этом же заключалась самая болезненная часть. Тогда никто не вмешивался. Никто не искал, какие слова он услышал в чужих устах. Никто не анализировал чужие метафоры. Все закончилось быстро и непоправимо.

Сейчас было иначе. Сейчас у него было время и возможность проследить линию. Линию от голоса, который предлагает образ, до пальцев, которые нажимают "отправить" под одними и теми же словами.

«Ты хочешь, чтобы я дал заключение для суда?» спросил Ковальский.

«Пока нет», ответил Дмитрий. «Сейчас мне достаточно понимания. Я хочу знать, есть ли у нас имя, которое можно назвать в объяснительной части ходатайства».

«Имени языка не бывает», сказал Ковальский. «Но я могу написать, что ряд прощальных сообщений свидетельствует о влиянии общего источника метафор. Если ты предполагаешь, что этим источником могла быть конкретная структура, где разговаривают с людьми в кризисе, это уже твоя версия. Я могу только описать сходства и отличия».

«Опиши», сказал Дмитрий. «Мы приложим это к материалам проверки. Суду все равно нужна формулировка, даже если она осторожная».

Ковальский кивнул, взял карандаш и сделал отметку на полях. Он любил аккуратные фразы, такие, которые выдерживают допрос адвоката.

«Тебе самому как звучит этот "белый шум"?» вдруг спросил он.

Вопрос застал врасплох. Дмитрий посмотрел в окно. За стеклом было белое пятно снега на подоконнике, над ним ветки, дрожащие от ветра. Город жил привычной жизнью. Автобусы шли по своим маршрутам, люди нажимали кнопки на телефонах, в квартирах кипел чай.

«Как плохой прием», сказал он наконец. «Когда аппарат еще включен, но уже не ловит. И ты слышишь только фон, потому что все остальное ушло».

«Может быть», ответил Ковальский. «В любом случае тот, кто предлагает такую метафору, знает, что она отзовется. Белый шум раздражает. Люди хотят выключить его любой ценой. Это сильное слово».

Дмитрий почувствовал, как где-то внутри тонко шевельнулось воспоминание. Были ночи, когда он сидел на кухне в служебной квартире, слушал старый телевизор с дефектной антенной. Шероховатый звук на пустом канале действительно сводил с ума. Тогда казалось, что стоит сделать шаг к экрану и ударить ладонью, и все прекратится. В те времена он еще не знал, насколько устойчивым может быть этот фон.

Он поблагодарил Ковальского, забрал листы с пометками, пообещал прислать официальное постановление на экспертизу. Вышел в коридор. За дверью кто-то обсуждал на повышенных тонах чей-то отчет. Слова попадали в уши отдельными кусками, не складываясь в общий смысл. Всё это походило на тот самый фон, о котором они только что говорили. Обычные голоса, обычные жалобы, обычные раздражения. На их фоне отдельные истории смерти выглядели как сбой в общей системе. Но именно эти сбои и были смыслом его работы.