Читать онлайн Песнь сотворения и пепла

Пролог

В начале не было ничего. Ни вспышки света, разрезающей тьму, ни клублящегося хаоса, из которого можно было бы вылепить миры. Не было даже самой тьмы, ибо некому и нечему было её видеть. Существовала лишь одна-единственная, всеобъемлющая, вечная реальность – безмолвие. Оно не было пустым, ибо пустота – это уже свойство, отсутствие чего-то. Это было не-бытие, состояние до всякого свойства, до всякого существования. Оно не длилось, ибо не было времени; оно не простиралось, ибо не было пространства. Оно просто было. И в этом совершенном, нерушимом покое таилась вся потенция вселенных, все формы, все мысли, все чувства, все возможные миры, спрессованные в точку без размера и звука.

И тогда точка эта не выдержала тяжести собственного потенциала.

Из самой сердцевины не-бытия, из самого сердца этого немыслимого Ничто, родился Звук.

Это был не грохот и не мелодия. Это был Акт. Первый и единственный по-настоящему реальный Акт. Чистый, безграничный акт самосознания, который разорвал саму ткань не-бытия, как молния – бархат ночного неба. Это была первичная вибрация, первый импульс, который стал не просто фундаментом, а самим понятием существования. Он не заполнил безмолвие – он отменил его, заменив одной-единственной, всепоглощающей реальностью: Звучанием.

Этот первый Звук, чистый и неструктурированный, породил эхо. И эхо это было не простым повторением – оно было ответом, развитием, вопросом и утверждением одновременно. Оно наслаивалось, дробилось, сталкивалось, переплеталось, рождая новые звуки, новые частоты, новые ритмы. Из этого великого какофонического взрыва родился Порядок. Родилась сложнейшая, бесконечно прекрасная и бесконечно мощная симфония – песнь сотворения.

Каждый её аспект был кирпичиком мироздания. Высокие, звенящие, почти неуловимые частоты сплетались в сияние первых звёзд, в мерцание далёких солнц. Низкие, гудящие, плотные вибрации уплотнялись в камень и металл, в ядро планет и горячую магму. Ритм, ровный и неумолимый, задал сердцебиение времени – тик-так вечности, отбивающий такт от большого взрыва до тепловой смерти всего. Мелодия, прихотливая и полная неожиданных гармоний, вышивала узор судьбы каждой пылинки, каждой кометы, каждой зарождающейся жизни. А гармония – та самая, что рождалась из сочетания всех звуков – стала самой тканью реальности, пространством, в котором всё это существовало.

Из наиболее устойчивых и мощных аккордов этой песни рождались сознания. Первыми пришли титаны – древние, непостижимые сущности, чьи души были настроены на целые пласты бытия. Один стал воплощением гравитации, что скрепляла миры, другой – олицетворением света, что нес жизнь. Их голоса вторили великой симфонии, усиливая её, направляя, становясь её дирижёрами и хранителями. Мир стал совершенным инструментом, а его существование – нескончаемым, божественным концертом, где каждый знал свою партию.

И среди них был один, чей голос был чище горного хрусталя и могущественнее раската грома в самой сердцевине урагана. Его имя было Аэрон. Он был первенцем, первым сыном песни сотворения, её самым любимым и одарённым чадом. Ему была дарована величайшая честь и тягчайшая ноша: он был хранителем гармонии. Его уши, единственные среди всех, могли слышать малейший, зарождающийся диссонанс в музыке мироздания – ту едва заметную фальшь, которая, разрастаясь, могла порвать великую песнь. И одним прикосновением мысли, одним взмахом руки, тихим напевом он мог исправить её, вернув вселенной утраченное равновесие.

Он странствовал по ещё юным, не устоявшимся мирам, и его присутствие было благословением. Там, где его стопа касалась земли, не просто распускались цветы – сама почва начинала тихо мелодично гуметь, наполняясь жизненной силой. Там, где он напевал свои исправительные песни, утихали не просто бури, а сама хаотичная энергия первозданного хаоса укладывалась в стройные, математически прекрасные вихри. Он видел в творении прямое отражение совершенства своей матери-Песни и любил его безмерной, трепетной любовью художника к своей величайшей работе.

Но ничто не вечно, даже для бессмертных. Эоны, неуловимые для смертного ума, текли подобно нотам в бесконечной партитуре. И в великую симфонию начали вплетаться новые, чуждые, резкие звуки. Рождались смертные расы. Люди, эльфы, гномы – существа хрупкие, шумные, полные несовершенства. Их жизни были не долгими, выверенными аккордами, а короткими, отчаянными и часто фальшивыми нотами. Их голоса – полные страсти, жадности, любви и ненависти – вносили в песнь сотворения хаос. Их войны рвали её ткань когтями стали и криками умирающих. Их жадность отравляла чистые ручьи магии мутными стоками зависти. Их короткая память безжалостно искажала и упрощала великие смыслы, заложенные в музыке.

И Аэрон, первый сын, впервые за всё своё бесконечное существование ощутил в своей бессмертной душе нечто странное, холодное и горькое. Это было разочарование. А за ним, как тень, пришла боль. Острая, пронзительная, как нож, сделанный из тишины. Он видел, как созданные им сады, где каждый лист вибрато на своей уникальной частоте, вытаптывались железными сапогами солдат. Он видел, как озёра, чья вода была кристаллом застывшей ноты «ля», мутнели от скверны и невежества. Его любовь к абсолютному, математическому совершенству столкнулась с уродливой, шумной, непредсказуемой реальностью жизни. И жизнь эта, в своей наглой, кипучей деятельности, казалась ему насмешкой над самой идеей гармонии.

Боль переросла в тихую, всепроникающую горечь. Горечь – в холодную, безразличную ярость. Он наблюдал, как гибнут те, кого он когда-то лелеял, как забываются данные им уроки музыки бытия. Он видел, как другие титаны и боги, его братья и сёстры, находили странную, по его мнению, отраду в этом непостоянном, грешном, несовершенном творении. Они любовались вспышкой короткой человеческой жизни, как красивый, но быстро гаснущий фейерверк. Это зрелище наполняло Аэрона бесконечным, вселенским одиночеством и глубочайшим отвращением.

И тогда в его сознании, том самом, что было настроено на идеальную гармонию, родилась ужасающая мысль. Если песнь сотворения породила такую боль, такое уродство, такое несовершенство… значит, сама Песня была изначально порочна. Она была великой ошибкой. Если мир, рождённый из звука, обречён на страдание своих же собственных детей, значит, единственная истинная милость, последний акт любви – это положить ему конец. Прервать этот бесконечный, мучительный концерт. Возвратить всё в изначальную, чистую, беззвучную Пустоту, где никто и никогда не сможет снова страдать.

И Аэрон, первый сын, хранитель гармонии, отвернулся от песни сотворения.

Он ушёл в самые дальние, безмолвные чертоги бытия, на окраину реальности, где музыка мироздания едва долетала шепотом. Он закрыл свои уши, свои бессмертные очи, своё сердце. Он сел в позу вечного ожидания, погрузился в медитацию не-бытия. И начал напевать.

Это не была мелодия. Это было её отрицание. Тихий, монотонный, безжизненный гул, который не творил, а разбирал на части. Он не пел – он шептал. Он выдыхал в ткань реальности слова распада, тишины, небытия. Он призывал конец всех мелодий, конец всех ритмов, конец самого Времени. Так, из самой горечи и отчаяния любви, что обратилась в ненависть ко всему сущему, родилась песнь пепла.

Поначалу это был лишь тихий ропот, едва слышный шелест на задворках мироздания, который тонул в оглушительном хоре жизни. Но Аэрон был могуществен, а его воля, направленная на одну-единственную цель, была непоколебима, как закон тяготения. Он пел свою разрушительную песнь день за днём, год за годом, век за веком. Он не спал, не ел, не отвлекался. Он был лишь голосом, провозглашавшим конец всех голосов. И песнь пепла росла. Набирала силу, как раковая опухоль на теле мира, пожирая здоровые клетки бытия.

Она начала гасить эхо песни сотворения. Реки, чьи воды были когда-то застывшими аккордами, останавливались, их течение замирало, а поверхность становилась матовой и мёртвой. Леса, чьи листья шелестели сложнейшими ритмами, замирали, будто застигнутые врасплох. Магия, что была самим дыханием мира, кровью в его жилах, начала иссякать, оставляя после себя пустоту, онемение, которое смертные с ужасом назвали Молчанием. Аэрон не стремился завоевать мир. Он стремился его отменить. Его слуги, беззвучные тени, рождённые из самого пепла его песни, стали появляться на окраинах обитаемых миров, неся с собой не смерть в привычном понимании, а полное стирание, растворение в беззвучном вакууме, из которого когда-то всё и началось.

Но песнь сотворения, хоть и ослабленная, раненая, изуродованная, ещё звучала. Она, как живой организм, борющийся со смертельной болезнью, отчаянно цеплялась за жизнь. Она находила свои последние, слабые отголоски в самых неожиданных местах: в упорном шепоте ветра, что пытался раскачать ветви древнего дуба; в яростном, ритмичном стуке молота о раскалённый металл в деревенской кузнице, где кузнец боролся с хаосом, придавая ему форму; в терпеливом, монотонном перелистывании страниц в пыльной библиотеке, где одинокий учёный пытался услышать в буквах и словах утерянную музыку.

Она искала проводников. Голоса, которые смогут стать её последним криком, её последней молитвой, её последней надеждой в надвигающейся тьме тишины. И, в величайшей из всех возможных ироний, её взор упал не на могущественных богов, которые уже пали, бежали или отвернулись, а на тех самых хрупких, несовершенных смертных, чьи короткие, полные боли и страдания жизни и стали той самой искрой, что свела с ума Аэрона. Судьба всего сущего была отдана на откуп тем, кого первый сын счёл недостойными великой Песни. Была ли это последняя, отчаянная шутка умирающего мирозения? Или та самая, решающая, диссонирующая нота, которая, войдя в противоречие с песнью пепла, способна породить новую, невообразимую, живую гармонию?

Ответа не было. Лишь звенящая тишина, предвещавшая бурю, да шепот пепла на ветру, обещавший конец всем историям.

Глава 1: Шёпот угасания

Городок Эрлин, затерянный среди холмов, похожих на застывшие зелёные волны, был местом, где время текло иначе. Оно не бежало стремительным потоком, как в шумных портовых городах на юге, и не тянулось бесконечной унылой лентой, как в северных степях. Время в Эрлине было похоже на медленный, ленивый ручей, который тихо журчал меж камней, никуда не торопясь. Воздух здесь был густым и сладким от запаха спелых яблок, хвойной смолы и влажной земли после дождя. Казалось, сама жизнь в этом месте нашла свой идеальный, неторопливый ритм.

Но для Элиана, юного хранителя здешней библиотеки, ритм этот был лишь слабым отголоском чего-то гораздо более великого. С тех пор как он себя помнил, мир для него был не просто совокупностью образов и запахов, но и бесконечно сложной симфонией звуков, которые никто, кроме него, не слышал. Он мог уловить, как каждый лист на дубе у его окна вибрировал на своей собственной, едва уловимой частоте, создавая нежное, переливчатое тремоло. Гул земли под ногами – глубокий, басовитый, проживающий насквозь, – был для него непрерывным органным пунктом, фундаментом всей местной музыки. Даже кирпичи в стенах домов тихо пели свою древнюю, монотонную песнь о минувших веках, о руках, что их сложили, о дождях и солнцах, которые они видели.

Библиотека, где он жил и работал, была его крепостью и его вселенной. Это было неказистое каменное здание, поросшее мхом, с толстыми стенами, в которых были вмурованы тысячи таких же немых песен. Войдя внутрь, человек попадал в царство особой акустики, где даже тихий шёпот отзывался под сводчатыми потолками лёгким эхом. Воздух был напоён ароматом старой бумаги, переплетённой кожи и воска, которым смазывали массивные деревянные двери. Пылинки, кружащиеся в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь высокие стрельчатые окна, танцевали свой беззвучный танец, и Элиану иногда казалось, что он слышит и их – тихий, серебристый шелест, похожий на паутину звука.

Его день начинался всегда одинаково. Проснувшись на рассвете на своей узкой кровати в маленькой комнатке при библиотеке, он первым делом прислушивался. Он слушал, как город просыпается. Первыми всегда были птицы за окном – их трели были ясными, чистыми нотами, рассыпавшимися по всему звуковому спектру. Потом доносился скрип колодезного ворота – ритмичный, немного жалобный звук, похожий на крик одинокой чайки. Затем – отдалённый стук топора, глухой удар молота по наковальне из кузницы на окраине, голоса людей, выкрики торговцев на рынке. Всё это складывалось в утреннюю увертюру Эрлина, живую, хоть и простую, музыку.

– Доброе утро, старина, – тихо говорил он, проводя ладонью по шершавой коре древнего дуба, росшего прямо у входа в библиотеку. Дерево отзывалось едва уловимым, тёплым гулом, словно гигантская виолончель. – Как твой сон?

Дуб молчал, но Элиану казалось, что он понимает. Он чувствовал медленное, величавое течение соков внутри него, подобное адажио в симфонии.

Его обязанности были необременительны. Протереть пыль с полок, разобрать новые поступления (которые случались крайне редко), помочь редким посетителям найти нужный фолиант. Большую часть дня он был предоставлен сам себе и своим исследованиям. Он не просто читал книги – он слушал их. Со временем он научился различать «голос» каждого манускрипта. Одни, самые древние, на пергаменте, звучали низко, с хрипотцой, их повествование было похоже на речитатив старого сказителя. Другие, напечатанные на бумаге, щебетали более высокими, отрывистыми нотами. Он искал не столько знания, сколько следы, отголоски той самой великой Песни, о которой говорилось в старейших легендах.

Однажды, разбирая свитки в самом дальнем и пыльном углу подвального хранилища, он наткнулся на один, особенно ветхий. Он был написан на языке, который уже давно вышел из употребления, но Элиан, благодаря годам, проведённым среди этих текстов, смог его расшифровать. И когда его пальцы коснулись шершавой поверхности пергамента, он не просто увидел буквы – он услышал. Тихий, далёкий, как эхо из глубокого колодца, аккорд. Тот самый, с которого, если верить легенде, всё началось. Это был чистый, ясный звук, полный такой мощи и совершенства, что у юноши на глаза навернулись слёзы. С тех пор он возвращался к этому свитку снова и снова, каждый раз слушая его ослабевающий, угасающий голос, пытаясь запомнить, заучить, впитать в себя эту утраченную гармонию.

Именно в такие моменты он чувствовал своё одиночество острее всего. Он пытался делиться своими «слышаниями» с другими. С старым мэром, который лишь хмурил седые брови и говорил: – Брось ты эти сказки, парень, голова заболит. Занимайся лучше делом, книги на полки расставляй. – С детьми, которые сначала слушали с раскрытыми ртами, а потом, не поняв, убегали играть. С девушками на рынке, которые смотрели на него как на чудаковатого, но безобидного юношу.

– Он добрый, – говорили они, – тихий. Но с головой у него, знаешь, не всё в порядке. Слышит чего-то, чего нет.

Постепенно Элиан смирился. Он перестал пытаться доносить до других то, что было доступно лишь ему. Его мир стал делиться на две неравные части: внешнюю, обыденную, где были яблоки, пыль, простые слова людей; и внутреннюю, невероятно богатую и сложную, где всё было музыкой, где каждый предмет, каждое явление имело свой голос и свою партию в великом, вселенском оркестре.

Сильнее всего эта внутренняя симфония звучала ночью. Когда город затихал, и лишь одинокая сова изредка подавала голос с колокольни старой часовни, Элиан выходил на маленький балкончик под самой крышей библиотеки. Он закрывал глаза и слушал. И тогда ему открывалось всё. Он слышал, как под землёй поют ручьи, как перешёптываются корни деревьев, как звёзды, мириады далёких солнц, ведут свою бесконечную, непостижимую для ума полифонию. Это была песнь сотворения. Ослабленная, потускневшая, местами прерывающаяся, как старая, испорченная граммофонная пластинка, но – всё ещё звучащая. Она была его утешением, его верой, его тайным знанием.

Он не знал, что именно его способность слышать эту угасающую музыку сделает его единственной надеждой мира, который медленно, но верно погружался в немоту. Он был всего лишь хранителем тихого города в зелёных холмах, мальчиком, который слышал эхо мировой песни. И пока что этого было достаточно. Достаточно, чтобы жить. Чтобы чувствовать. Чтобы надеяться, что великая музыка никогда не умолкнет окончательно.

Но в последнее время в этой музыке стало появляться нечто новое. Не фальшивая нота, не случайный диссонанс, который всегда можно было исправить. Нет. Это было нечто иное. Тихий, едва уловимый шёпот на самой границе слуха, который шёл как будто извне, из пустоты между нотами. Шёпот, в котором не было ни жизни, ни гармонии, ни смысла. Лишь одно – обещание полного, окончательного молчания.

Солнце в тот день поднялось над Эрлином особенно лениво, будто нехотя выползая из-за стеганого одеяла холмов. Его лучи, ещё не набравшие полуденной мощи, косо падали на крыши домов, выхватывая из утренней дымки острые треугольники фронтонов и мшистые, посеревшие от времени черепицы. Воздух был прохладен и свеж, он щекотал ноздри ароматами влажной земли, ночного цветения жасмина и дымка из печных труб – сладковатым запахом горящей яблони. Для Элиана это утро началось с лёгкого диссонанса. Обычная, знакомая до каждой нотки утренняя симфония Эрлина была сегодня смазана, будто кто-то провёл по ещё влажному нотному стану мокрой тряпкой. Птичьи трели звучали чуть более отрывисто и тревожно, привычный скрип колодезного ворота – надтреснуто, а из кузницы на окраине, вместо ритмичного, уверенного дон-дон-дзинь, доносилась какая-то нервная, беспорядочная дробь. Это был не разовый сбой, а нарастающая какофония, словно все музыканты городского оркестра вдруг разом забыли свои партии.

Любопытство, та самая сила, что заставляла его часами сидеть над древними свитками, заставило Элиана отложить метлу, с которой он подметал каменные плиты перед входом в библиотеку, и направиться туда, откуда шёл основной источник звукового беспокойства – к кузнице Хагара. Дорога вилась между невысоких, вросших в землю домиков, их стены из дикого камня пели под его шагами глуховатую, многовековую песнь. Но сегодня и эти песни звучали приглушённо, будто придавленные невидимой тяжестью. Рыночная площадь, обычно в это время суток наполненная гомоном, звуками расставляемых прилавков и бодрыми перекличками торговцев, была непривычно пустынна и тиха. Несколько человек кучковались у фонтана, перешёптываясь, их голоса сливались в неразборчивый, встревоженный гул.

Кузница Хагара стояла на отшибе, у самого подножия самого большого холма, упираясь одним боком в скалистый выступ. Это было низкое, длинное здание с огромной, всегда открытой настежь дверью, из которой днём и ночью валил жар и пахло углём, раскалённым металлом и потом. Обычно сама кузница «звучала» для Элиана как мощный, уверенный басовый инструмент. Ровный гул горна – это был её непрерывный гудящий тон, на который наслаивались более высокие обертоны – шипение воды в закалочной ёмкости, звонкие удары молота и глухое, тяжёлое дыхание мехов. Но сегодня из широкого проёма доносился нестройный шум. Слышался не просто гневный, а отчаянный рёв самого Хагара, перемежающийся резкими, металлическими лязгами, и какой-то другой голос – высокий, упрямый, женский.

Элиан замедлил шаг и остановился в тени старого вяза, росшего неподалёку. Внутри кузницы, в багровом свете раскалённых углей, он увидел знакомую картину, но с одним новым, незнакомым элементом. Старый Хагар, его могучая, покрытая шрамами и седыми волосами грудь блестела от пота, стоял у наковальни. Его огромные руки, способные с лёгкостью согнуть подкову, сжимали кузнечные клещи, в которых был зажат какой-то сложный металлический механизм. Элиан узнал его – это был приводной механизм от мельничных жерновов, массивная шестерня с несколькими сломанными зубьями. Мельник принёс его на днях, и Хагар уже бился над ним вторые сутки, что было для него, лучшего кузнеца в трёх долинах, неслыханно долго.

– Не выходит, чёрт бы побрал эту ржавую железяку! – рявкнул старик, с силой швыряя механизм на наковальню. Раздался оглушительный, фальшивый лязг. – Металл какой-то мёртвый! Не хочет коваться, не хочет плавиться! Словно из песка сделан!

И тут Элиан увидел её. Девушку, стоявшую по другую сторону наковальни. Она была невысокого роста, худая, одетая в поношенную кожаную куртку и простые льняные штаны, заправленные в грубые сапоги. Её лицо, заляпанное сажей и саднинами, было обрамлено взлохмаченными, цвета воронова крыла волосами, собранными в небрежный пучок. Но в глазах, больших и тёмных, горел не просто интерес – горел вызов, упрямство и какая-то дикая, неукротимая воля. Это была Лира, дочь Хагара.

– Дай я попробую, отец, – произнесла она, и её голос, обычно звонкий, сейчас был низким и настойчивым.

– Отстань, девчонка! – отмахнулся от неё Хагар, снова хватая клещи. – Не до игр сейчас! Эту штуковину нужно было починить ещё вчера, а она… она не поддаётся!

– Я не играю, – твёрдо сказала Лира. – Дай мне.

Они стояли друг напротив друга, разделённые раскалённой наковальней, как два древних титана, готовых сцепиться в битве. Воздух в кузнице трещал не только от жара, но и от их напряжённого молчания. Наконец, Хагар, с силой выдохнув, отступил на шаг, бросив клещи на наковальню с таким грохотом, что Элиан вздрогнул.

– Ладно! – прохрипел он. – Попробуй! Может, хоть твои тонкие пальцы почувствуют, в чём тут проклятие!

Лира не стала надевать толстые рукавицы. Она подошла к наковальне и осторожно, почти с нежностью, коснулась пальцами сломанной шестерни. Механизм был огромен, почти с половину её роста, и на фоне её маленьких, изящных рук казался ещё более громоздким и мёртвым. Она водила пальцами по сколам, по обломанным зубьям, по ржавым потёкам, и её лицо стало сосредоточенным, почти отрешённым. Она закрыла глаза.

Элиан, затаив дыхание, смотрел и слушал. И он услышал нечто. Тот самый, чуждый шёпот пустоты, что он начал замечать в последние дни, здесь, в кузнице, был особенно силён. Он исходил от самого механизма. Это была не просто тишина – это была активная, пожирающая тишина, которая выедала саму звуковую суть металла, делала его «мёртвым» для ушей Хагара и «некованым» для его молота. Это была песнь пепла, вплетённая в структуру железа.

И тогда случилось нечто. Пальцы Лиры, скользившие по холодному металлу, вдруг замерли. Она глубже вдохнула, и всё её тело напряглось в концентрации. И Элиан увидел, как от кончиков её пальцев, от ногтей, потрескавшихся и чёрных от сажи, пошёл очень слабый, едва различимый в багровом свете горна свет. Он был не белым и не жёлтым, а тёплым, медово-золотистым, цветом расплавленного солнца или чистого, только что выплавленного золота. Этот свет не слепил, он был похож на живую ауру, которая медленно, лениво обволакивала её кисти, стекал по пальцам и переходил на металл.

Он услышал.

Тихий, едва рождённый звук. Противоположность тому шёпоту пустоты. Это был хрустальный, чистый звон, похожий на удар крошечного стеклянного колокольчика. Он зародился в самой сердцевине шестерни и начал расти, набирать силу, вытесняя из металла мертвящую тишину. Золотистый свет сконцентрировался на местах сломов. И Элиан, не веря своим глазам, увидел, как рваные, острые края сломанных зубьев начали меняться. Они не плавились, как под воздействием паяльной лампы. Они… текли. Металл двигался, как жидкий, но оставаясь при этом твёрдым. Он перестраивался, заполняя пустоты, наращивая недостающие фрагменты, сглаживая шероховатости. Ржавчина исчезала, испаряясь лёгким дымком, пахнущим озоном и свежестью после грозы. Процесс длился не больше минуты. Когда золотистый свет погас, а пальцы Лиры оторвались от механизма, на наковальне лежала не сломанная, ржавая железяка, а идеальная, новая шестерня. Металл на сломанных местах блестел свежим, серебристым блеском, будто его только что отлили.

В кузнице воцарилась оглушительная тишина. Даже привычный гул горна казался приглушённым. Хагар смотрел то на дочь, то на механизм, его широкое лицо выражало не гнев, не удивление, а нечто большее – суеверный, животный страх. Он медленно, будто боялся обжечься, протянул руку и коснулся отремонтированного зубца. Металл был гладким и холодным.

– Как… – начал он и замолчал, сглотнув ком в горле.

Лира стояла, тяжело дыша, будто только что пробежала несколько миль. Её руки дрожали. Она сжала их в кулаки, пытаясь скрыть дрожь, и посмотрела на отца с вызовом, но в глубине её глаз читалась та же растерянность и страх.

– Я… я просто починила его, – прошептала она.

– Ты… твои руки… они светились, – выдавил Хагар.

Лира быстро спрятала руки за спину.

– Показалось. От горна. Отблеск.

Но Элиан знал, что это не отблеск. Он всё ещё слышал тот чистый, хрустальный звон, что на секунду вытеснил песнь пепла. Это был звук созидания. Живой, настоящей магии, которая не просто латала дыры, а возвращала вещи их утраченную суть, их истинную «песню». Он смотрел на Лиру, на это хрупкое, упрямое создание, в чьих жилах, казалось, текла не кровь, а само золото, и понимал – она была такой же, как он. Особенной. Слышащей и чувствующей музыку мира, но по-своему. Если он был слушателем, то она… она была инструментом. Живым, дышащим инструментом, способным вносить поправки в саму партитуру реальности.

Он не решился подойти. Он видел страх в глазах Хагара, виноватое смущение в глазах Лиры. Он тихо, как мышь, отступил из-под вяза и побрёл прочь, назад, в свою тихую библиотеку. Но в ушах у него стоял уже не шёпот пустоты, а тот самый, чистый звон. И в его сердце, привыкшем к одиночеству, впервые зажглась крошечная, робкая надежда. Возможно, он не одинок. Возможно, великая песня ещё не готова умолкнуть, пока в мире есть такие, как она. Девушка с золотом в руках и сталью в душе.

Прошло три дня с того утра в кузнице. Три дня, в течение которых Элиан не мог избавиться от навязчивого звука – того чистого, хрустального звона, что исходил от пальцев Лиры. Он накладывался на привычную симфонию Эрлина, словно новая, незнакомая, но прекрасная тема, и в то же время оттенял собой тот чужеродный шёпот пустоты, что становился всё навязчивее. Теперь, прислушиваясь к миру, Элиан слышал их одновременно: угасающую музыку бытия, ядовитый шёпот пепла и – один-единственный, но такой живой и полный силы, – отголосок золотого звона. Это сводило с ума и заставляло сердце биться чаще. Он несколько раз видел Лиру на рынке – она грузила на телегу мешки с углём, её поза была напряжённой, а взгляд, обычно такой дерзкий, теперь избегал встреч с людьми. Она чувствовала себя обнажённой, пойманной на чём-то запретном, и Элиан понимал её слишком хорошо.

Тревога, вначале едва уловимая, как лёгкое головокружение, постепенно сгущалась, материализуясь в поведении жителей Эрлина. Рыночная площадь больше не гудела привычным деловым гомоном. Люди собирались в кучки, перешёптывались, их голоса сливались в приглушённый, встревоженный гул, в котором ясно читались ноты страха и непонимания. Исчезли бодрые переклички торговцев, не слышно было смеха детей, гонявших между прилавками мяч. Даже животные вели себя иначе: собаки жались к ногам хозяев, нервно поводя ушами, а птицы, обычно заполнявшие небо над городом своими криками, куда-то исчезли, оставив после себя звенящую, непривычную тишину.

Именно в такое наэлектризованное, полное мрачных предчувствий утро на главную, вымощенную булыжником улицу Эрлина въехал всадник. Вернее, то, что от него осталось. Его лошадь, когда-то, должно быть, сильная и ухоженная, была покрыта пеной и язвами, её рёбра выпирали из-под влажной, запачканной грязью шкуры, а глаза были полны такого животного, безумного ужаса, что смотреть на неё было невыносимо. Она шла, почти не поднимая копыт, её движения были механическими, лишёнными всякой воли, будто её гнал вперёд не наездник, а какой-то невидимый, неумолимый кнут отчаяния.

Но всадник был ещё страшнее. Он сидел в седле, сгорбившись, почти обняв шею коня. Его плащ был в клочьях, а под ним проглядывала потрёпанная, запылённая униформа гонца из столицы герцогства. Лицо его было землистым, испещрённым царапинами от веток, а в широко раскрытых, невидящих глазах застыло нечто такое, от чего кровь стыла в жилах. Это был не просто страх перед погоней или усталость от долгой дороги. Это был абсолютный, всепоглощающий ужас, ужас, разъевший душу и оставивший после себя лишь пустую, выжженную оболочку. Он не просто видел что-то ужасное – он видел само Ничто, и это Ничто смотрело на него в ответ.

Лошадь, сделав ещё несколько неуверенных шагов, вдруг замерла посреди площади, её ноги подкосились, и она с тихим, жалобным стоном рухнула на бок, поднимая облако пыли. Всадник не пытался удержаться в седле. Он скатился на камни, слабо дернулся и замер, уставившись в серое небо своими остекленевшими глазами. Вокруг моментально собралась толпа. Люди обступали его молча, боясь подойти ближе, будто его отчаяние было заразной болезнью. Воздух наполнился шёпотом, похожим на шелест сухих листьев.

– Это же гонец из Ардендейла…

– Смотрите, на его плаще герб герцога…

– Что случилось? Война? Война с кем?

Элиан, привлечённый непривычным гулом, вышел из библиотеки и присоединился к толпе. И тут его слух, всегда чуткий, уловил нечто, от чего у него по спине побежали ледяные мурашки. Он не просто слышал шёпот людей. Он слышал самого всадника. Вернее, то, что от него осталось. От человека исходила не привычная, пусть даже искажённая страхом, звуковая аура. От него исходила… тишина. Та самая, пожирающая тишина, что он слышал от сломанного механизма в кузнице, только во сто крат сильнее. Это была не просто немота. Это была звуковая чёрная дыра, которая поглощала все звуки вокруг, создавая вокруг несчастного ореол абсолютного, безжизненного молчания. Песнь пепла пела его погребальную песнь, и он сам стал её частью.

В этот момент к гонцу пробился старый Хагар. Его массивная фигура, обычно такая уверенная, сейчас казалась ссутулившейся. Он опустился на одно колено рядом с умирающим, его грубые, покрытые мозолями руки осторожно приподняли голову гонца.

– Эй, парень, – прохрипел кузнец, и его голос, обычно громовой, сейчас дрожал. – Что случилось? Кто тебя до такого довёл?

Гонец медленно, будто с неимоверным усилием, перевёл взгляд с неба на лицо Хагара. Его губы, потрескавшиеся и покрытые кровяными корочками, шевельнулись. Из его горла вырвался не звук, а хриплый, свистящий выдох, больше похожий на предсмертный хрип. Он пытался что-то сказать, но слова, казалось, умирали, не родившись, поглощаемые той бездной, что он носил в себе.

– Вода! – крикнул Хагар, и кто-то подал ему деревянную кружку.

Кузнец попытался влить немного воды в рот гонцу. Большая часть пролилась, смывая грязь с его подбородка. Но несколько капель попали внутрь. Гонец сглотнул, и его глаза на секунду прояснились. В них мелькнула тень былого сознания, та самая искра, что делает человека человеком. Он сжал руку Хагара с силой, которой, казалось, в нём не могло остаться.

– Мол… Молчание… – просипел он, и это слово, тихое и обречённое, прозвучало на площади громче любого крика. – На западе… всё… кончилось…

Толпа замерла, затаив дыхание. Элиан почувствовал, как холодная рука сжимает его сердце.

– Что кончилось, парень? – настойчиво, но уже мягче спросил Хагар. – Война? Урожай? Говори!

– Всё… – выдохнул гонец, и в его глазах снова поплыла мутная пелена. – Реки… остановились… Магия… иссякла… Птицы… падают с неба мёртвые… не успев издать ни звука… Земля… не поёт… Воздух… мёртвый… Там… там нет ничего… Только тишина… Абсолютная тишина…

Он замолчал, его рука разжалась и безвольно упала на камни. Глаза снова уставились в небо, но теперь в них не было даже ужаса – лишь пустота. Полная, бездонная, всепоглощающая пустота. Он был ещё жив, но то, что делало его человеком, уже умерло, было стёрто тем Молчанием, весть о котором он принёс.

На площади воцарилась та самая тишина, о которой он говорил. Но это была не тишина покоя или ожидания. Это была тишина ужаса. Тишина, в которой слышалось, как замирают сердца, как перехватывает дыхание в горле, как по спине ползут ледяные мурашки. Кто-то из женщин тихо вскрикнул и упал в обморок. Кто-то начал читать молитву, но слова застревали у него в горле, бессвязные и бессильные.

Хагар медленно поднялся, его лицо было пепельно-серым. Он посмотрел на окружающих, и в его взгляде читалось то же отчаяние, что и у гонца, только ещё не осознанное до конца.

– Отнести его в мою дом, – тихо распорядился он. – И… позовите мэра. И старейшин.

Люди молча засуетились, но движения их были лишены обычной энергии, будто они были марионетками, у которых внезапно ослабли нити.

Элиан не двигался с места. Он стоял, вжавшись спиной в прохладную каменную стену ближайшего дома, и слушал. Он слушал не людей, а сам мир. И мир отвечал ему. Тот шёпот пустоты, что он слышал последние дни, теперь был не просто фоновым шумом. Он стал громче, настойчивее, увереннее. Он полз с запада, как ядовитый туман, неся с собой весть о конце всех мелодий, о конце самого звука. Реки остановились. Магия иссякла. Песнь сотворения не просто ослабевала – её вырезали по живому, выжигали калёным железом. И вестником этого апокалипсиса стал полумёртвый человек, в котором звучала лишь одна нота – нота абсолютного, безнадёжного Молчания.

Элиан закрыл глаза, пытаясь найти в себе тот чистый звон, что исходил от Лиры, пытаясь ухватиться за него, как за спасительную соломинку. Но сегодня тот звон был слаб и далёк. Его заглушал нарастающий, всепоглощающий рокот приближающегося конца. Впервые за всю свою жизнь он почувствовал не просто одиночество, а леденящий душу, абсолютный ужас. Ужас перед тем, что может наступить, когда песнь окончательно умолкнет. И он понял, что весть, принесённая умирающим гонцом, была не просто новостью. Это был приговор. Приговор всему живому. И отсрочка его исполнения подходила к концу.

Вернувшись в библиотеку после шока на площади, Элиан попытался укрыться в привычной рутине, как в крепости. Он механически расставлял книги по полкам, вытирал пыль с подоконников, разбирал свитки, но его пальцы не чувствовали привычной текстуры пергамента, а уши – музыки, что жила в старых фолиантах. Весть, принесённая умирающим гонцом, висела в воздухе тяжёлым, незримым покрывалом, заглушая все остальные звуки. Скрип половиц под его ногами, шелест страниц, даже собственное дыхание – всё это тонуло в оглушительном гуле той тишины, что надвигалась с запада. Он был подобен музыканту, который внезапно начал глохнуть и лишь по памяти, по вибрациям костей, пытался воспроизвести ускользающую от него мелодию мира.

С наступлением ночи тревога не утихла, а лишь сгустилась, превратившись в нечто осязаемое и враждебное. Воздух в его маленькой комнатке стал тяжёлым, им было трудно дышать, будто в нём не хватало не кислорода, а самой жизни, самой вибрационной энергии. Даже старый дуб за окном, обычно напевавший свою убаюкивающую песнь, стоял безмолвно, его листья не шелестели, а лишь чёрными силуэтами застыли на фоне беззвёздного, неестественно тёмного неба. Элиан долго ворочался на своей узкой кровати, прежде чем провалился в беспокойный, прерывистый сон.

И тогда пришли Они.

Его сны никогда не были просто наборами образов. Они всегда были симфониями, сложными звуковыми полотнами, где эмоции рождали мелодии, а события – ритмы. Но в эту ночь его слух, всегда бывший его величайшим даром, стал вратами для чистого кошмара.

Вначале он оказался в знакомом месте – в Долине Забытых Мелодий, о которой читал в древних свитках. Это было место, где сама скала, по преданию, впитала в себя отголоски изначальной Песни Сотворения. Обычно, даже в мыслях, эта долина звучала для него далёким, прекрасным хором, слышимым сквозь толщу веков. Но сейчас долина была мертва. Гигантские каменные скрижали, испещрённые рунами, которые должны были петь, стояли безмолвно, как надгробия на гигантском кладбище. Он подошёл к одной из них, прикоснулся ладонью к шершавой поверхности, умоляя услышать хоть что-то, хоть слабый отзвук былого величия. Но из-под его пальцев не донёсся даже шёпот. Лишь леденящая пустота, которая обжигала хуже любого пламени.

И тогда из-за гребня ближайшей скалы, из самой тёмной расщелины, послышался Звук.

Это не была музыка. Это была её карикатура, её злобный антипод. Если Песнь Сотворения была сложнейшей, божественной полифонией, то это – монотонное, утробное, бесконечно повторяющееся нисходящее глиссандо, которое не создавало, а разбирало на части. Оно не просто било по ушам – оно впивалось в мозг, в душу, в саму ткань сновидения, как червь, выедая изнутри всё живое. Эта мелодия – если её можно было так назвать – была соткана из шепота распада, скрежета ломающихся костей, шипения гасящейся жизни и тихого, безумного смеха самого Небытия. Это была песнь пепла, и она звучала так громко, что у Элиана заболели виски, и он упал на колени, вцепившись пальцами в землю, которая теперь была холодной и безжизненной, как пепел.

– Прекрати! – закричал он во сне, но его собственный голос был поглощён этой всесокрушающей какофонией, не оставив даже эха.

Пейзаж вокруг него начал меняться, подчиняясь разрушительному ритму. Небо, сначала просто тёмное, стало сгущаться, превращаясь в плотную, тягучую массу, похожую на жидкий дёготь. Оно медленно сползало вниз, давя на скалы, и те начинали рассыпаться не на камни, а на беззвучную, мелкую пыль. Цвета утекали из мира, как вода из продырявленного сосуда, оставляя после себя лишь оттенки серого – пепельно-серый, цвет гнилого зуба, цвет забытой могилы. Деревья, бывшие всего мгновение назад могучими исполинами, скривились, их ветви ссутулились и осыпались, превращаясь в тот же мелкий, беззвучный прах. Всё, к чему прикасалась эта мелодия, теряло не только форму, но и саму свою суть, свою историю, свою «песню». Оно просто переставало быть.

А потом он увидел Источник. Не Источник Голоса, о котором говорилось в легендах, а нечто обратное ему. На том месте, где, как он знал из свитков, должен был бить фонтан чистой, звучащей магии, зияла чёрная, бездонная воронка. И из неё, как из гнойной раны, изливалась та самая, ужасающая песнь пепла. Она была густой, как смола, и видимой, как туман. Она стелилась по земле, поглощая последние остатки света и звука. И в центре этой воронки, на троне, сложенном из костей забытых богов и спрессованной тишины, сидел Он.

Элиан не видел Его лица. Он видел лишь силуэт, огромный и искажённый, как тень на стне от пляшущего на костре пламени. Но он чувствовал Его. Чувствовал бесконечную, древнюю скорбь, смешанную с леденящей душу решимостью. Это не был злодей из сказок, жаждущий власти. Это было нечто гораздо более страшное – существо, пришедшее к выводу, что единственное спасение от боли бытия – это полное уничтожение самого бытия. И из Его груди, из самого сердца, исходила та самая разрушительная мелодия, дирижирующая распадом вселенной.

– Почему? – снова попытался крикнуть Элиан, но его голос снова затерялся.

И тогда Силуэт повернулся. Не глаза, а две пустоты, более тёмные, чем самая чёрная ночь, уставились на него. И в его разум, минуя уши, врезался не звук, а мысль, холодная и острая, как лезвие бритвы.

Потому что так должно быть. Потому что только в тишине – покой. Только в небытии – конец страданию. Присоединись к концу. Это единственная истинная гармония.

В этот момент из-за трона выползли тени. Те самые, о которых шёпотом говорили в городе. Беззвучные, размытые существа, не имеющие формы, лишь намёк на неё. Они скользили к нему, не издавая ни единого звука, и там, где они проходили, мир гас окончательно, превращаясь в плоское, безжизненное полотно. Они протягивали к нему свои бесформенные конечности, и Элиан почувствовал, как его собственная песнь, его собственная жизненная сила, начинает затухать под их прикосновением. Он пытался петь, кричать, звать на помощь, но его горло было сжато ледяной рукой, а из груди не выходило ничего, кроме беззвучного пара.

Он проснулся с тихим, захлёбывающимся стоном.

Он сидел на кровати, весь в холодном поту, дрожа крупной дрожью. Его сердце колотилось где-то в горле, выбивая сумасшедший, панический ритм. Он судорожно глотал воздух, пытаясь убедить себя, что это был всего лишь сон. Но это был не сон. Это было нечто большее. Отголоски той мелодии, того утробного, нисходящего глиссандо, всё ещё звучали у него в ушах, фантомная боль, въевшаяся в самый слух. Он чувствовал во рту привкус пепла, сухой и горький.

Он подбежал к окну и распахнул ставни. Начинался рассвет. Небо на востоке тронулось бледной, болезненной зелёной полоской. Но привычной утренней симфонии не было. Город просыпался в гнетущей, неестественной тишине. Птицы не пели. Скрип колодезного ворота был одиноким и надтреснутым. И сквозь эту звенящую, хрупкую тишину он по-прежнему слышал Её. Тихую, настойчивую, неумолимую. Песнь Пепла. Она шла с запада, но теперь он знал, что она живёт не только там. Она живёт в нём. В его снах. В его самых глубоких страхах.

Это не было предчувствием. Это было знанием. Знанием, пришедшим из самого сердца надвигающейся бури. Его кошмары были не игрой разума. Они были эхом реальности. Эхом конца, который уже наступал, и сновидение было лишь первым рубежом, где он столкнулся с врагом лицом к лицу. Врагом, который не нёс смерть, а несёт небытие. И этот враг знал его имя.

Следующие несколько дней в Эрлине прошли под знаком растущего, немого ужаса. Весть, принесённая гонцом, разнеслась по всему городу и его окрестностям, обрастая самыми невероятными и пугающими подробностями. Говорили, что на западе солнце больше не встаёт, и небо там – сплошная чёрная стена. Шёпотом передавали, что земля в тех краях стала холодной как лёд и ничего на ней не растёт, а те, кто не успел бежать, превратились в безмолвные, бледные статуи, застывшие в последнем мгновении отчаяния. Воздух в Эрлине стал густым от страха. Люди ходили по улицам быстро, озираясь, будто ожидая, что из-за угла в любой момент хлынет та самая, сжирающая звук темнота. Они перестали собираться на площади по вечерам, запирались в домах с наступлением сумерек, и даже днём их смех, если он и раздавался, звучал фальшиво и оборванно.

Элиан почти не спал. Каждая ночь приносила с собой новые кошмары, вариации на тему услышанной им песни пепла. Он видел, как библиотека, его убежище, медленно рассыпается в беззвучную пыль, как свитки с древними мелодиями превращаются в пепел у него в руках. Он просыпался с криком, который застревал в горле, и долго сидел на кровати, прислушиваясь к реальному миру, пытаясь отыскать в нём хоть крупицу живой, нетронутой музыки. Но мир звучал всё тише и тише. Шёпот пустоты становился настойчивее, превращаясь в ровный, давящий гул, который стоял в ушах постоянно, как звон в глубокой шахте.

Именно в один из таких дней, когда серое, низкое небо угрожало дождём, а ветер нёс с запада непривычную, ледяную стужу, в Эрлин тайком проник незнакомец.

Элиан как раз возвращался от городского колодца с двумя тяжёлыми ведрами воды. Он шёл, уткнувшись взглядом в землю, пытаясь не слышать навязчивый гул в собственной голове, и поэтому почти столкнулся с ним в узком переулке между харчевней «Танцующий единорог» и кожевенной мастерской. Незнакомец стоял, прислонившись к стене, его фигура сливалась с тенями, и лишь бледное лицо и руки выхватывались из полумрака. Он был высок и строен, одет в поношенную, когда-то дорогую одежду тёмных тонов – плащ с оторванным капюшоном, кожаную куртку, потертые штаны, заправленные в высокие, испачканные грязью сапоги. Но не одежда выдавала в нём чужого. Всё его существо звучало иначе.

Для слуха Элиана каждый человек имел свою уникальную, звуковую ауру. Одни звучали просто и ясно, как флейта, другие – густо и сложно, как виолончель. Звучание этого человека было похоже на сломанный инструмент. Из него исходила резкая, диссонирующая мелодия, в которой смешались гордость, боль, ярость и глубокая, всепроникающая усталость. Это была музыка, в которой не было покоя, лишь вечное, напряжённое ожидание удара. И сквозь неё, как сквозь треснувшее стекло, пробивался знакомый, ядовитый привкус – лёгкий, едва уловимый отзвук песни пепла. Не такой, как у гонца – не поглощающий всё, а скорее… прилипший, как запах дыма после пожара.

Незнакомец заметил Элиана и мгновенно преобразился. Из расслабленной, усталой позы он перешёл в состояние готовности, подобно дикому зверю, почуявшему опасность. Его правая рука, до этого висевшая вдоль тела, незаметно переместилась к эфесу длинного кинжала, заткнутого за пояс. Взгляд, острый и оценивающий, скользнул по Элиану, сканируя его с ног до головы, выискивая угрозу. В его глазах, цвета старого железа, не было ни страха, ни злобы – лишь холодная, отточенная в течении многих лет осторожность.

– Проходи, парень, – произнёс незнакомец, и его голос был низким, немного хриплым, будто в течении долгого времени не использовавшимся по назначению. – Не загораживай свет.

Элиан, опешив, отступил на шаг, расплескав воду из вёдер.

–Я… я просто…

– Я вижу, что «просто», – парировал незнакомец, не меняя позы. – Иди своей дорогой. И забудь, что видел меня.

В этот момент из-за угла харчевни донёсся громкий, пьяный смех и несколько голосов. Незнакомец мгновенно отреагировал. Он метнулся вперёд, не к Элиану, а мимо него, вглубь переулка, и скрылся в тени глубокой арочной ниши, ведущей в чей-то заброшенный погреб. Его движения были бесшумными, плавными и невероятно быстрыми, движениями человека, для которого скрытность и скорость – вопрос выживания.

Элиан стоял, как вкопанный, всё ещё чувствуя на себе колючий холод того взгляда. Он слышал, как в переулок вывалилась компания подвыпивших лесорубов. Они громко спорили о чём-то своём, их голоса, грубые и простые, резали слух после той напряжённой тишины, что окружала незнакомца.

– Говорю тебе, Молк, это конец! – бубнил один из них, толстый и краснолицый. – Мой шурин из Серебряного Дола пишет – у них там уже неделю колокола не звонят! Молчат, будто их языки повырывали!

– Чушь собачья! – отрезал другой, тощий и веснушчатый. – Колоколам язык кто вырвет? Просто ветра нет, вот и не звонят.

Они прошли мимо, не заметив ни Элиана, ни спрятавшегося незнакомца, и их гомон скоро затих в лабиринте улочек.

Когда переулок снова опустел, из ниши послышался тихий шепот:

– Ну? Чего уставился? Убирайся.

Элиан не ушёл. Любопытство, та самая сила, что всегда толкала его к разгадкам, оказалось сильнее страха.

– Вы… вы оттуда? С запада? – тихо спросил он.

Из тени на него снова уставился тот стальной взгляд.

– Я ниоткуда, парень. И я иду туда, куда мне надо. А тебе советую не совать нос не в свои дела. Это может быть опасно для здоровья.

– Я слышу это, – вдруг выпалил Элиан, сам не зная, что им движет. – Та тишина. Она на вас. Как запах.

Это заявление, похоже, застало незнакомца врасплох. Он на мгновение замер, и его жёсткая маска на лице дрогнула, обнажив что-то неуловимое – удивление? Интерес?

– Что ты несешь? – уже без прежней агрессии, скорее с настороженным любопытством, спросил он.

– Я… я просто слышу. Музыку. Или её отсутствие. Вы звучите… сломанно. И на вас пепел.

Незнакомец медленно вышел из ниши. Он снова окинул Элиана изучающим взглядом, но на этот раз в нём было меньше подозрительности и больше анализа.

– Ты не из стражников, – констатировал он. – И не шпик. Слишком… искренний. И глупый. – Он тяжело вздохнул. – Ладно. Забудь, что слышал. И что видел. У меня нет для тебя ни ответов, ни времени.

Он сделал шаг, чтобы обойти Элиана, но в этот момент с главной улицы донёсся громкий, властный окрик, заставивший сжаться сердце Элиана.

– Осмотр! Именем герцога! Все жители – на площадь для пересчёта и опроса! Все посторонние будут задержаны!

По городу пронёсся встревоженный гул. Незнакомец мгновенно отпрянул обратно в тень, его лицо исказила гримаса ярости и досады.

– Проклятие, – прошипел он. – Обложили меня, крысы.

Он посмотрел на Элиана, и в его глазах загорелся холодный, решительный огонь. Казалось, он за секунду взвесил все «за» и «против» и принял решение.

– Слушай, парень, «слышащий», – его голос снова стал тихим и быстрым. – Твоя библиотека тут близко?

Элиан, ошеломлённый, кивнул.

– Прямо за углом.

– Веди. Быстро. И тихо. Если выдашь – тебе конец. Понял?

Элиан снова кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он подхватил свои ведра и, почти не чувствуя их тяжести, рванул в сторону библиотеки, слыша за спиной бесшумные шаги незнакомца. Его сердце бешено колотилось. Он только что впустил в свой дом, в своё единственное убежище, человека, от которого исходила опасность и запах той самой погибели, что надвигалась на мир. Человека с тёмным прошлым, человека, за которым охотились стражники. Изгнанника.

Его звали Кай. И его появление в Эрлине не было случайностью. Это была первая нота в новой, опасной и непредсказуемой мелодии, которую им предстояло сыграть вместе.

Кай двигался за Элианом как тень, бесшумно и неотступно. Его присутствие ощущалось спиной – не физическое прикосновение, а сгусток напряжённой, готовой к взрыву энергии, диссонирующий аккорд, ворвавшийся в привычный звуковой ландшафт библиотеки. Элиан, дрожащими руками поставив ведра с водой в подсобке, запер массивную дубовую дверь на засов, почувствовав себя одновременно и спасителем, и пленником.

– Здесь есть другой выход? – голос Кая был тихим, но в нём не было и тени просьбы; это был требующий точного ответа приказ.

– Нет, – прошептал Элиан, оборачиваясь. – Только окна на втором этаже, но они выходят на главную улицу.

Изгнанник коротко кивнул, его стальные глаза скользнули по стеллажам, уходящим в полумрак под сводчатым потолком. Он оценивал укрытие как полевой командир – с точки зрения обороны, уязвимостей, путей отступления. Его взгляд, холодный и лишённый какого-либо благоговения перед знанием, на мгновение задержался на свитках и фолиантах, будто видя в них лишь потенциальное топливо для костра или баррикаду.

– Ты здесь один? – спросил он, подходя к одному из высоких окон и стоя так, чтобы видеть улицу, самому оставаясь невидимым.

– Да. Старый хранитель… умер прошлой зимой. С тех пор я один.

С улицы донёсся отдалённый лязг оружия, грубые окрики стражников, плач испуганного ребёнка. Кай напрягся, его пальцы бессознательно сжались в кулаки, будто он физически ощущал эти звуки на своей коже.

– Ищут меня, – без эмоций констатировал он. – Герцогские ищейки. Чуют, что я где-то близко. – Он повернулся к Элиану, и в его взгляде снова вспыхнуло то же любопытство, что и в переулке. – А ты… ты действительно что-то услышал. В переулке. Что именно?

Элиан прислонился к стеллажу, чувствуя, как подкашиваются ноги. Весь ужас последних дней, кошмары, нарастающая тревога – всё это накатило на него разом.

– Тишину, – выдохнул он. – Не просто молчание. Активную, пожирающую тишину. Она на вас… как налёт. И… ваша собственная музыка. Она сломана. В ней боль и… гнев.

Каю на мгновение изменила его железная выдержка. Его брови чуть приподнялись, а губы тронуло подобие улыбки, лишённой всякой радости.

– Не ожидал встретить в этой дыре эхо-слухача, – пробормотал он почти про себя. – Думал, ваша порода давно перевелась.

Эхо-слухач. Элиан никогда не слышал такого термина, но он был на удивление точен. Он чувствовал себя именно эхом – слабым, затухающим отзвуком чего-то великого.

– Кто вы? – осмелился спросить Элиан. – Почему вас преследуют? И что… что происходит на западе? Это правда? Реки остановились?

Лицо Кая снова стало непроницаемой маской.

– Тебе не нужно это знать. Чем меньше знаешь, тем дольше проживёшь. Хотя, – он окинул взглядом полки, – судя по тому, что творится с миром, это уже не факт.

Он отвернулся к окну, демонстративно прекратив разговор. Элиан понимал, что добиться от него чего-либо прямыми вопросами невозможно. Этот человек был закован в броню из недоверия и боли, и пробить её словами было немыслимо. Но оставаться в неведении, просто ждать, пока стражники вломится в дверь или пока песнь пепла поглотит его дом, он тоже не мог.

И тогда его взгляд упал на самый дальний, пыльный угол, где в старом дубовом сундуке он хранил самые древние и непонятные свитки. Тот самый, что отзывался чистым, древним аккордом. Может быть, ответ был там? Не у этого молчаливого изгнанника, а в прошлом, в тех обрывках мелодий, что ещё хранила земля.

Оставив Кая у окна, Элиан прошёл между стеллажами к сундуку. Он откинул тяжёлую крышку, пахнущую стариной и сухими травами, и погрузил руки в прохладу древнего пергамента. Он не искал ничего конкретного, он просто водил пальцами по шершавой поверхности, слушая. Он слышал тихий хор голосов – летописцев, поэтов, пророков. Их песни были едва слышны, но они ещё звучали.

И тогда его пальцы наткнулись на что-то холодное и гладкое, спрятанное под слоем более поздних рукописей. Это был не пергамент, а тонкий, гибкий лист отполированного сланца, скреплённый по краям потускневшей серебряной проволокой. Он был невероятно тяжёлым для своего размера, и на его поверхности были выгравированы не буквы, а странные, витиеватые символы, похожие на нотные знаки, но куда более сложные. Элиан никогда раньше не видел его. Словно кто-то, или что-то, спрятало его здесь специально для этого момента.

Сердце его забилось чаще. Он осторожно извлёк плитку и отнёс её к единственному столу, на который падал луч света из окна. Кай, заметив его движение, с подозрением покосился, но не стал вмешиваться.

Элиан положил ладони на холодный камень. И мир вокруг него исчез.

Его не выбросило из реальности. Напротив, он погрузился в неё глубже, чем когда-либо. Он не просто читал символы – он их слышал. Каждый знак был нотой, фразой, целой музыкальной темой. Перед его внутренним взором разворачивалась великая драма. Он увидел рождение мира в ослепительной вспышке звука, увидел титанов, поющих свои партии, увидел первого сына, Аэрона, чья песнь была чище всех. И затем… он услышал перемену. Тихую, едва уловимую ноту скорби в его мелодии, которая со временем росла, превращаясь в горечь, а затем – в тихий, монотонный гул отрицания. Он услышал, как рождалась песнь пепла – не как нечто привнесённое извне, а как извращение, мутация самой песни сотворения, вышедшая из самого любящего сердца.

И он услышал Пророчество. Оно пришло не словами, а музыкой – тревожной, полной диссонансов, но с проблеском надежды в самой своей сердцевине. Мелодия говорила о времени, когда «Тень Первородного затмит великую Песнь», когда «реки замолкнут, а магия иссякнет». Она говорила о «Песне Пепла», что будет петься «на развалинах бытия». И затем, сквозь хаос, пробивалась новая тема – тема сопротивления. В ней были три голоса: «Слух, что помнит изначальный Звук» – это был он, Элиан. «Длань, что лепит мир заново» – и в его сознании всплыл образ Лиры, её золотые руки. И «Сердце, что видело Тьму вблизи» – его взгляд сам потянулся к Каю, стоявшему у окна, к этой живой ране, залитой пеплом.

Пророчество не сулило лёгкой победы. Оно говорило о жертвах, о потере, о том, что чтобы спасти будущее, придётся принести в жертву прошлое. Оно указывало путь – найти три ключа, три артефакта, что хранили в себе силу утраченной Песни: Камень Звука, Сердце Мира и сам Источник Голоса.

Видение закончилось так же внезапно, как и началось. Элиан отшатнулся от стола, едва не упав. Он стоял, тяжело дыша, его руки дрожали, а в ушах стоял оглушительный гул. Он смотрел на сланцевую плиту, и теперь тихие, едва слышные ноты, что исходили от неё, сливались в осознанную мелодию – ту самую, что он слышал в своих кошмарах. Только теперь он понимал её суть. Это не было просто разрушение. Это была философия, доведённая до абсолюта. Это была песнь пепла, и её пел Аэрон, первый сын, хранитель гармонии, сошедший с ума от горя.

– Что с тобой? – резко спросил Кай, подходя ближе. Его взгляд скользнул по бледному, как полотно, лицу Элиана, по его дрожащим рукам. – Что это за камень?

Элиан с трудом выпрямился. Он посмотрел на изгнанника, и теперь видел в нём не просто беглеца, а одну из трёх нот в той спасительной мелодии, о которой говорило пророчество. «Сердце, что видело Тьму вблизи».

– Это… это конец, – прошептал Элиан, и его голос был хриплым от ужаса и прозрения. – Или начало. Я не знаю. – Он поднял на Кая глаза, полные отчаяния и странной, новой решимости. – Мои сны… это не сны. Это реальность. Аэрон… он не миф. Он есть. И он поёт… он поёт о нашем уничтожении. И мы… – он перевёл дух, – мы должны его остановить.

Кай смотрел на него с нескрываемым недоверием, смешанным с раздражением.

– Ты говоришь как сумасшедший проповедник. Аэрон – это сказка для детей. А реальность, – он кивнул в сторону окна, за которым слышались голоса стражников, – вот она. Меня поймают и повесят, если мы сейчас не найдём способ отсюда убраться.

– Они повесят нас всех, Кай! – вдруг выкрикнул Элиан, и в его голосе впервые прозвучала сила, заставившая изгнанника нахмуриться. – Не на виселице, так в тишине! Эта песнь пепла… она уже здесь! В воздухе, в воде, в моих снах! Она на вас! И если мы не сделаем что-то, она поглотит всё! Пророчество… оно говорит о нас. Обо мне. О девушке из кузницы. И… о тебе.

Он протянул сланцевую плиту. Кай, после мгновения колебаний, взял её. Никакого видения на него, конечно, не снизошло. Он лишь скривился, разглядывая непонятные символы.

– Бред сивой кобылы, – бросил он, но в его голосе не было прежней уверенности. Что-то в отчаянной искренности Элиана, в его бледном, искажённом ужасом лице, заставляло задуматься.

В этот момент снаружи, совсем близко, раздался громкий стук в дверь, от которого содрогнулись стены библиотеки.

– Открывайте! Именем герцога! Мы знаем, он здесь!

Кай мгновенно преобразился. Он швырнул плиту обратно на стол и выхватил кинжал. Его глаза метнулись к запертой двери, затем к лестнице, ведущей наверх.

– Всё, разговор окончен. – Его голос снова стал холодным и острым, как лезвие. – Твои сказки подождут. Сейчас либо мы уйдём, либо нас вытащат отсюда мёртвыми.

Но для Элиана сказки закончились. Пророчество, его кошмары, весть гонца, странный дар Лиры, появление Кая – всё это сложилось в единую, ужасающую картину. Первая нота тревоги, тихо звучавшая в нём всю жизнь, теперь разразилась оглушительным, диссонирующим аккордом, призывающим к действию. Бегство было уже не вариантом. Оно было лишь отсрочкой неминуемого. Путь вперёд был только один – навстречу надвигающейся буре, навстречу песни пепла, с крошечной, хрупкой надеждой, что они смогут найти свою собственную мелодию, способную противостоять концу всего сущего.

Глава 2: Бегство из каменного гнезда

Стук в дверь нарастал, превращаясь в оглушительный грохот. Казалось, что вот-вот массивные дубовые створки, веками хранившие тишину и мудрость, не выдержат и разлетятся вдребезги под напором железных таранов.

– Открывай, хранитель! Последнее предупреждение! – рявкнул чей-то хриплый голос, и Элиан с ужасом узнал в нём начальника городской стражи, капитана Горма.

Кай отреагировал мгновенно. Он схватил Элиана за руку и резко рванул его от двери вглубь зала, за ближайший стеллаж с фолиантами по древней истории.

– Наверх! – прошипел он, и в его глазах горел холодный огонь не человека, а загнанного зверя. – Есть чердак? Узкие окна? Любой выход, кроме этого!

– Есть… слуховое окно на восточном скате… – запинаясь, выдохнул Элиан, его сердце бешено колотилось, в такт ударам в дверь.

В этот момент грохот прекратился. На секунду воцарилась зловещая, звенящая тишина, нарушаемая лишь их собственным прерывистым дыханием. И тогда Элиан услышал это. Не снаружи. Изнутри.

Тишина пришла в библиотеку не через дверь. Она пришла сквозь стены.

Она начиналась как едва заметное изменение в звуковом фоне – привычный, едва уловимый гул древних камней, древесины, пергамента начал затихать, будто кто-то плавно поворачивал регулятор громкости всего сущего. Воздух стал тяжёлым, густым, им стало трудно дышать, не потому что не хватало кислорода, а потому что он терял свою жизненную вибрацию, свою «песню». Свет от высоких окон померк, не от облаков, а словно сама его сущность, его фотонная симфония, гасилась на подлёте.

– Что… что происходит? – прошептал Кай, и в его обычно твёрдом голосе прозвучала трещина неподдельного, животного страха. Он не видел ничего, но чувствовал – кожей, нервами, инстинктами. Он чувствовал приближение конца.

И тогда они появились.

Они не вошли через дверь или окно. Они просто материализовались из сгущающейся тишины, как кляксы на мокром пергаменте реальности. Вначале это были просто размытые пятна в воздухе, области, где свет искажался и гас. Затем они обрели форму – неопределённую, колеблющуюся, лишённую чётких контуров. Они напоминали человеческие тени, отлитые из жидкого дыма и пепла, но в них не было ничего человеческого. У них не было лиц, не было глаз, не было ртов. Лишь намёк на конечности, которые плавно колыхались, будто под водой. Они были беззвучными. Совершенно. От них не исходило ни шепота, ни шороха, ни даже того ощущения движения воздуха, что сопровождает любое живое существо. Они были воплощённой немотой.

Их было трое. Один плыл по центральному проходу между стеллажами, двое других – по флангам. Они двигались медленно, неотвратимо, и там, где они проходили, мир умирал. Книги на полках не сгорали и не рассыпались в пыль – они просто… тускнели. Их переплёты теряли цвет, чернила на страницах выцветали, превращаясь в блёклые серые пятна, а сама бумага становилась ломкой и безжизненной. Деревянные стеллажи серели, как гнилой зуб, их резные украшения стирались, будто стёсанные невидимым рубанком. Сам воздух за ними становился мёртвым, стерильным, лишённым каких-либо запахов.

Элиан смотрел на это, и его разум отказывался верить. Он не просто видел это – он слышал. Вернее, не слышал. Он ощущал, как гаснут звуковые ауры каждого предмета, до которого дотрагивались эти твари. Тихий, мелодичный шелест страниц сменялся абсолютной, бездонной тишиной. Гудение старого дерева обрывалось, как обрывается жизнь. Это было не разрушение. Это было стирание. Удаление информации, сущности, самого факта существования из великой книги бытия. Это была песнь пепла в её чистейшем, самом ужасающем проявлении.

– Проклятие… – выдохнул Кай, и его лицо побелело. Он отступил на шаг, прижимаясь спиной к стеллажу. – Безмолвные… Я слышал рассказы… думал, это байки, чтобы пугать новобранцев…

Один из пепляных теней, плывущий по флангу, заметил их. Он не повернул головы – у него её не было. Но всё его бесформенное существо плавно развернулось в их сторону. Он не ускорился. Он продолжал своё неспешное, неумолимое движение, протягивая вперёд нечто, напоминающее когтистую лапу, сотканную из сгущённой тьмы.

Кай, движимый инстинктом самосохранения, резко выбросил вперёд руку с кинжалом. Сталь, отточенная до бритвенной остроты, просвистела по воздуху и прошла сквозь тень насквозь, не встретив ни малейшего сопротивления. Не было ни всплеска крови, ни крика боли. Кинжал просто вышел с другой стороны, и тень продолжала плыть, будто ничего не произошло. Физическое оружие было против них бесполезно. Они были не из плоти и крови. Они были из не-бытия.

Тень протянула свою лапу-клинок к лицу Кая. Изгнанник замер, парализованный не столько страхом, сколько абсолютной, всепоглощающей безысходностью. Он видел, как кончики его сапог, оказавшиеся на пути тени, посерели и рассыпались в мелкий, беззвучный пепел. То же самое должно было случиться и с ним.

И в этот момент Элиан, до сих пор стоявший в оцепенении, вдруг почувствовал невыносимую боль. Это была не физическая боль. Это была агония его слуха, его дара. Тишина, которую несли эти твари, впивалась в его мозг, как раскалённые иглы. Он упал на колени, вцепившись пальцами в голову, пытаясь вырвать из неё этот всепоглощающий гул не-звука. И в этом отчаянном крике его души, в этом последнем усилии сохранить себя, он инстинктивно сделал то, что делал всегда, когда ему было страшно или одиноко. Он попытался услышать музыку.

Он не просто слушал. Он взывал к ней. Он мысленно пронзил эту давящую тишину, пытаясь найти хоть какой-то отзвук, хоть слабый обрывок великой Песни. Его внутренний слух, отчаянный и обострённый до предела, метнулся к самым сильным, самым живым звукам, что он знал. К звону золотых рук Лиры. К диссонирующей, но яростной мелодии самого Кая. И к тому древнему, чистому аккорду, что хранился в сланцевой плите пророчества.

И случилось нечто.

Пепляная тень, уже почти коснувшаяся лица Кая, вдруг замедлила своё движение. Её бесформенные очертания задрожали, заколебались, будто наткнувшись на невидимую преграду. Воздух вокруг Элиана и Кая сгустился, наполнился едва уловимой вибрацией. Это не было мощным заклинанием или вспышкой света. Это было слабым, но ясным звуком. Единственной, чистой, высокой нотой, которая пробилась сквозь всепоглощающую тишину, как первый луч солнца сквозь грозовую тучу. Это был звук сопротивления. Звук жизни, отказывающейся сдаться.

Тень отпрянула. Не далеко, всего на несколько дюймов, но это было отступление. Её безликая «голова» повернулась в сторону Элиана, и впервые в этих существах почувствовалось нечто, похожее на… недоумение. Они были созданы из тишины и для тишины, и этот слабый, но живой звук был для них чем-то чуждым, возможно, даже болезненным.

Этот миг замешательства спас им жизни. Кай, воспользовавшись паузой, опомнился. Он не понимал, что произошло, но инстинкт выживания снова взял верх. Он схватил обессилевшего Элиана за шиворот и рванул его прочь, вглубь библиотеки, к узкой, крутой лестнице, ведущей на верхний этаж.

– Двигай! – его голос сорвался на крик. – Они ненадолго!

Они бросились вверх по ступеням, спотыкаясь и задыхаясь. Элиан, всё ещё оглушённый болью и своим собственным, невероятным действием, почти не чувствовал ног. Он лишь слышал за спиной нарастающую, давящую тишину, которая снова смыкалась, поглощая ту единственную ноту, что он сумел родить.

Они ворвались в его жилую комнатушку на втором этаже. Кай захлопнул дверь и прислонил к ней тяжёлый деревянный сундук.

– Окно! Где оно?

Элиан, тяжело дыша, указал на небольшое слуховое окно под самым скатом крыши. Кай подбежал к нему, отбросил засов и распахнул створки. Снаружи хлынул поток холодного, влажного воздуха и… тишины. Но не той, всепоглощающей, что была внизу. Это была тишина испуганного города, затаившего дыхание.

В этот момент дверь в комнату содрогнулась от первого удара. Деревянный сундук отскочил на несколько дюймов. Пепляные тени были уже здесь. Они не шли по лестнице – они просто поднимались сквозь перекрытия, их размытые силуэты проступали сквозь толщу дерева и камня, как сквозь воду.

– Выхода нет, – прошептал Кай, глядя вниз. Высота была смертельной. А прыжок на крышу соседнего, более низкого здания казался невозможным.

Элиан стоял на коленях, прислонившись к стене. Он смотрел на дверь, которая содрогалась от всё более сильных ударов, и видел, как её дерево начинает сереть и рассыпаться по краям. Он слышал, как его мир, его убежище, его прошлая жизнь умирает с каждым ударом. И в этот момент отчаяния его взгляд упал на его кровать. А под ней он увидел край того самого, старого свитка, что когда-то подарил ему первый проблеск великой Песни.

Идея, отчаянная и безумная, родилась в его голове. Если он смог одной нотой отбросить тень, то что сможет сделать целая мелодия? Пусть даже угасающая, пусть даже эхо?

Собрав последние силы, он отполз к кровати, вытащил свиток и, дрожащими руками, развернул его. Он не читал его. Он прижал пергамент к своей груди, закрыл глаза и погрузился в него. Он отбросил страх, отбросил боль, отбросил всё. Он стал просто слухом, просто проводником. И он начал напевать. Не слова. Звук. Тот самый, древний, чистый аккорд, что он слышал когда-то.

Это не было громко. Его голос был слабым и прерывистым. Но это было. Исходя из его груди, шёл не просто звук, а сама суть созидания, крошечный осколок той силы, что когда-то родила миры.

Удары в дверь прекратились.

Каю, стоявшему у окна с занесённым кинжалом в тщетной готовности к бою, показалось, что воздух в комнате на мгновение прояснился. Давящая тяжесть отступила. За дверью воцарилась тишина, но на этот раз – настороженная, выжидающая.

– Что ты делаешь? – прошептал Кай, не в силах понять.

Элиан не ответил. Он пел, вкладывая в этот звук всю свою надежду, весь свой страх, всю свою любовь к ускользающему миру. Он пел, и слёзы текли по его щекам, но он пел.

И за дверью что-то произошло. Тени не ушли. Но они остановились. Их безликое внимание было теперь приковано к нему, к этому крошечному, слабому источнику звука в море тишины. Они не могли пройти сквозь него. Не сейчас. Не пока он пел.

Это была не победа. Это была передышка. Хрупкая, купленная ценой невероятного усилия, передышка. Они были в ловушке, окружённые существами не-бытия, в городе, охваченном паникой, с целой армией стражников за дверями библиотеки. Но они были живы. И пока Элиан пел свою древнюю, угасающую песнь, пока звучала эта первая, отчаянная нота сопротивления, у них был шанс.

Древний аккорд, который Элиан выпевал из самой глубины своего существа, был подобен крошечному огоньку в безбрежном, чёрном океане тишины. Он не отталкивал пепляные тени, но создавал вокруг них невидимый барьер, который те не могли – или не хотели – пересечь. Они замерли по ту сторону двери, их размытые силуэты колыхались в полумраке, подобно водорослям на течении, и всё их безликое внимание было приковано к источнику этого слабого, но невыносимого для них звука. Воздух в комнате оставался тяжёлым и холодным, но давящее ощущение неминуемого распада немного ослабло.

Элиан пел, и это пение требовало от него невероятных усилий. Казалось, он выдыхал вместе со звуком частицу собственной жизни. Его горло саднило, голос срывался на хрип, лёгкие горели. Он чувствовал, как его собственная звуковая аура, обычно такая ясная и сложная, истончается, истощается, как свеча на сквозняке. Он не мог продолжать долго.

– Они… не уходят… – прохрипел он, прерывая на мгновение своё пение.

В тот же миг дверь снова содрогнулась. Дерево вокруг засова, уже посеревшее и потрескавшееся, начало крошиться с удвоенной скоростью. Тени почуяли слабину.

– Не останавливайся! – резко крикнул Кай, всё ещё стоявший у окна с бесполезным кинжалом в руке. Его лицо было искажено гримасой ярости и бессилия. Он был воином, привыкшим сражаться с плотью и кровью, а здесь он оказался беспомощным, как ребёнок.

Внезапно с улицы, сквозь застеклённое слуховое окно, донёсся новый звук. Вначале – отдалённый, но быстро приближающийся гул голосов, лязг оружия, а затем – яростный, металлический лязг, знакомый Элиану до боли. Это был звук кузнечного молота, обрушивающегося на сталь, но умноженный в десятки раз, наполненный такой неистовой силой, что стёкла в окне задребезжали.

– Расступитесь! Дьяволы, расступитесь! – пронёсся по улице чей-то молодой, но полный неукротимой ярости голос. Голос Лиры.

Элиан умолк, и его взгляд встретился с взглядом Кая. В глазах изгнанника читался немой вопрос. Элиан, собрав последние силы, кивнул в сторону окна.

Кай ринулся к нему, распахнул его настежь и высунулся наружу. То, что он увидел, заставило его отшатнуться в изумлении.

Улица внизу была похожа на адскую картину. Стражники в синих с серебром мундирах, ещё недавно грозные и уверенные, теперь в панике отступали, спотыкаясь о булыжники и крича от ужаса. Их противниками были не солдаты и не монстры, а те самые пепляные тени, что осаждали их в библиотеке. Три, четыре, пять существ плыли по главной улице, и на их пути люди, дома, повозки – всё превращалось в безмолвный, серый пепел.

И в центре этого хаоса, на фоне ползущего не-бытия, стояла она. Лира. Она была без доспехов, в своей прогоревшей куртке и засаленных штанах, но в её позе была такая мощь, что она казалась исполином. В её руках она держала не кузнечный молот, а нечто, отлитое из чистого, сияющего золота. Это был огромный, почти с неё рост, щит, но не круглый и гладкий, а угловатый, с выступами, напоминающими языки пламени или расходящиеся звуковые волны. Щит этот не просто отражал свет – он излучал его. От него исходило тёплое, медовое сияние, такое же, какое Элиан видел на её руках в кузнице, но в тысячу раз более мощное и концентрированное.

Одна из пепляных теней, заметив этот новый, яркий источник жизни и звука, развернулась и поплыла к ней. Лира не отступила ни на шаг. Она вскрикнула – не крик страха, а боевой клич, полный гнева и решимости, – и ударила краем щита о булыжную мостовую.

Раздался не просто удар. Раздался Звук.

Это был не диссонирующий грохот металла о камень. Это был чистый, ясный, подобный колоколу, аккорд, который пронёсся по улице, сметая на своём пути страх и тишину. Он был соткан из звона стали, гула земли и огненной воли самой Лиры. Звуковая волна, видимая как расходящееся золотое сияние, ударила в пепляную тень.

И случилось невероятное. Тень, до этого неуязвимая для стали, остановилась. Её бесформенные очертания затрепетали, заколебались, будто попав в сильный ветер. Она не отступила, как от ноты Элиана, но её движение вперёд было остановлено. Ядовитая тишина, что она излучала, наткнулась на стену живого, мощного звука и отскакивала от неё, не в силах пробить.

– Не подпускай их близко, девчонка! – закричал кто-то из отступающих стражников. – Они гасят жизнь!

Лира, казалось, и не думала отступать. Её лицо, заляпанное сажей и освещённое золотым сиянием её щита, было искажено не страхом, а сосредоточенной яростью. Она сделала шаг вперёд, навстречу тени, и снова ударила щитом о землю. Новый аккорд, более мощный и сложный, прокатился по улице. На этот раз тень отпрянула. Её контуры стали ещё более размытыми, нечёткими, будто её саму начинало размывать этой звуковой бурей.

– Она… она отбрасывает их… – прошептал Кай, не веря своим глазам. – Чёрт побери, она отбрасывает их силой звука!

Элиан, прислонившись к стене, смотрел на это зрелище, и в его истощённой душе вспыхнула искра надежды. Он видел не просто девушку с магическим щитом. Он видел воплощение той самой «Длани, что лепит мир заново» из пророчества. Её дар не был просто ремеслом. В момент крайней опасности, под давлением всеобщего страха и неминуемой гибели, он пробудился, трансформировался, превратился из умения чинить сломанное в способность защищать живое, используя саму суть созидания как оружие против не-бытия.

Но силы её были небеспредельны. Элиан, чуткий к любым звуковым вибрациям, почувствовал, как её собственный внутренний резонанс начинает ослабевать. Золотое сияние щита померкло, стало менее ярким. Её дыхание участилось, на лбу выступили капли пота. Она держалась на чистой воле.

В этот момент ещё две тени, привлечённые вспышкой энергии, отделились от группы, терроризировавшей стражников, и поплыли в её сторону. Лира оказалась в полукольце. Она отступила на шаг, прижимая щит к груди, её глаза метнулись в поисках выхода, которого не было.

– Они задавят её числом! – выдохнул Кай. Он снова посмотрел вниз, на смертельную высоту, затем на Элиана. – Мы должны что-то делать!

Элиан знал, что он прав. Его собственное пение больше не могло удерживать тени у их двери – они уже почти прорвались, дерево вокруг засова рассыпалось, и сквозь щели было видно их колышущуюся, безликую сущность. Но он был истощён. У него не оставалось сил даже на одну ноту.

И тогда его взгляд упал на сланцевую плиту пророчества, валявшуюся на полу. Идея, отчаянная и рискованная, снова мелькнула в его сознании. Он не мог петь. Но, может быть, он мог… направить?

– Кай! – его голос был хриплым и срывающимся. – Плита! Дай мне плиту!

Кай, не понимая, но повинуясь отчаянной интонации в его голосе, подхватил тяжёлый сланец и швырнул ему. Элиан поймал его, едва не уронив от слабости. Он прижал холодный камень к груди, закрыл глаза и снова погрузился в него. Но на этот раз он не искал мелодий прошлого. Он искал связь. Он представлял себе Лиру, её яростную, золотую музыку, её щит, сияющий в сером, умирающем мире. Он представлял её как единственный источник света в кромешной тьме.

И он стал мостом.

Он не издал ни звука. Но он направил всё, что осталось от его дара, всю свою концентрацию, через плиту, которая была проводником древней силы, к Лире. Он не посылал ей силу. Он посылал ей… резонанс. Уверенность. Напоминание о той великой Песне, частью которой был её дар.

Внизу, на улице, Лира, уже почти готовая сломаться под напором трёх теней, вдруг почувствовала нечто. Не голос и не звук. Ощущение, будто за её спиной встал кто-то огромный и древний, положив руку ей на плечо. В её усталых мышцах появилась новая сила. Потускневший щит вспыхнул с новой, ослепительной силой. Золотое сияние стало почти белым, слепящим.

Она вскрикнула – и в этом крике было уже не отчаяние, а торжество, – и изо всех сил ударила щитом о землю.

Эффект был сокрушительным.

Золотая звуковая волна, усиленная и сфокусированная, вырвалась из-под щита не расходящимся веером, а сконцентрированным лучом. Она ударила в центральную тень, и та… не просто отпрянула. Она начала расползаться. Её бесформенная сущность затрепетала, заколебалась и начала рассеиваться, как дым на ветру. Через секунду от неё не осталось ничего, кроме клочка рассеивающейся серой пелены, которую тут же поглотил воздух.

Две другие тени остановились. Впервые в их безмолвном существовании, казалось, появилось нечто, похожее на нерешительность. Они отплыли назад, сливаясь с общей массой своих сородичей, которые теперь отступали по всей улице, растворяясь в переулках и тенях, будто испуганные внезапно вспыхнувшим светом.

На улице воцарилась тишина. Но на этот раз это была тишина после бури, тишина потрясения и неверия. Стражники, горожане, прятавшиеся в домах, – все смотрели на хрупкую девушку с золотым щитом, которая только что одним ударом обратила в бегство невидимого, неумолимого врага.

Лира стояла, тяжело дыша, опираясь на свой щит, который медленно терял сияние, снова превращаясь в обычный, хоть и прекрасно сделанный, кусок металла. Она подняла голову и её взгляд встретился со взглядом Элиана, выглядывавшего из окна библиотеки. Она не могла знать, что именно он сделал, но она почувствовала его присутствие, его поддержку в тот решающий миг. И в её глазах, полных усталости и изумления, читалась безмолвная благодарность.

Опасность миновала. На время. Пепляные тени отступили, но они не исчезли. Они ушли в тень, чтобы перегруппироваться. И библиотека была всё ещё окружена стражниками, которые теперь оправились от шока и снова смотрели на здание с подозрением, вспомнив о своей первоначальной цели.

Кай отошёл от окна. Он посмотрел на Элиана, который сидел на полу, обессиленно прислонившись к стене, всё ещё сжимая в руках сланцевую плиту. Взгляд изгнанника был сложным – в нём было и недоверие, и уважение, и робкое, зарождающееся понимание того, что он оказался в центре событий, которые были гораздо больше, чем просто погоня за беглым преступником.

– Ладно, – тихо сказал Кай, его голос потерял свою привычную сталь. – Ты сказал, что в пророчестве есть третий. Девушка из кузницы. Это она?

Элиан слабо кивнул.

– Она.

– А кто… первый? – спросил Кай, хотя, кажется, уже знал ответ.

Элиан посмотрел на него прямо.

– Ты.

Кай замер. Он хотел что-то возразить, отмахнуться, назвать всё это бредом. Но он только что видел, как пепляные тени, от которых бежала обученная стража, были обращены в бегство силой звука и воли. Он видел, как этот тщедушный библиотекарь делал нечто, что заставляло эти существа колебаться. И он чувствовал на себе пепел той самой Тьмы, о которой говорило пророчество.

Он был «Сердцем, что видело Тьму вблизи». И теперь, глядя в лицо этой Тьме, он понимал, что бегство больше не является вариантом. Куда бежать от конца всего сущего?

Он тяжко вздохнул и протёр рукой лицо.

– Значит, так, – произнёс он, и в его голосе прозвучала не привычная агрессия, а усталая решимость. – Значит, нам нужно выбираться отсюда. Вместе. И ты расскажешь мне всё, что знаешь об этом… этом пророчестве. Всё.

Тишина, воцарившаяся на улице после отступления пепляных теней, была зыбкой и ненадёжной, как тонкий лёд над чёрной водой. Слышались приглушённые стоны раненых, всхлипывания женщин, отрывистые, всё ещё полные страха команды капитана Горма, пытавшегося восстановить порядок среди деморализованных стражников. Воздух пахло озоном, гарью и чем-то новым, незнакомым и оттого ещё более пугающим – запахом абсолютной пустоты, оставшимся после исчезновения теней.

В комнате под крышей библиотеки царило не менее напряжённое молчание. Элиан, окончательно вымотанный, сидел на полу, прислонившись к стене, и с закрытыми глазами восстанавливал силы. Его грудь болезненно вздымалась, каждый вдох обжигал пересохшее горло. Кай стоял у слухового окна, его профиль был резок и напряжён. Он не сводил глаз с улицы, следя за перемещениями стражников, которые теперь, оправившись от шока, снова начали оглядываться по сторонам, и их взгляды всё чаще задерживались на зловеще молчаливой библиотеке.

– Они не ушли, – без эмоций констатировал Кай. – Ищут меня. А теперь, после этого цирка с тенями, они будут штурмовать это место с удвоенной яростью. Думают, что я как-то причастен к их появлению.

Элиан медленно открыл глаза. Его взгляд был мутным, лишённым привычной глубины.

– Они… они не понимают… – прошептал он. – Они думают, что это какое-то новое оружие… магия…

– А это разве не так? – Кай резко обернулся к нему. – Эта девчонка с золотым щитом… Ты, с твоим пением… Эти твари… Это же магия! Самая что ни на есть настоящая! Та, что, по словам гонца, на западе иссякла!

– Это не магия в их понимании, – слабо покачал головой Элиан. – Это… сама жизнь. Песнь Сотворения. То, что всегда было. Они просто… не слышали. А теперь… её пытаются заставить умолкнуть.

Кай с силой выдохнул, выразительно посмотрев на рассыпающуюся дверь, за которой ещё несколько минут назад стояли воплощённое не-бытие.

– Ну, по-моему, у «Песни» неплохо получается за себя постоять. По крайней мере, в вашем исполнении.

Он помолчал, в его глазах зрело решение. Очевидно было, что оставаться в библиотеке – значит подписать себе смертный приговор. Рано или поздно стража вломится внутрь, и их либо убьют как пособников колдовства и врагов герцога, либо пепляные тени вернутся в большем количестве и довершат начатое.

– Слушай, «слышащий», – голос Кая снова приобрёл свои привычные, командные нотки. – Ты сказал, что в твоём пророчестве есть путь. Карта. Куда она ведёт?

Элиан кивнул, с трудом поднявшись на ноги. Он подошёл к столу, где всё ещё лежала сланцевая плита.

– К первому Ключу. Камню Звука. Он находится где-то на востоке, за Молчаливым Лесом. Там, согласно пророчеству, мы должны найти силу, чтобы противостоять Песни Пепла.

– Камень Звука, – скептически протянул Кай. – Звучит как дешёвая сказка. Но, честно говоря, вариантов у нас не много. – Он снова посмотрел в окно. – Город превращается в ловушку. Стража на взводе, эти тени… они ещё вернутся. И я сомневаюсь, что твоя подружка-кузнец сможет отбить их всех в одиночку.

В его тоне, когда он говорил о Лире, сквозило откровенное недоверие. Для него, человека действия, привыкшего полагаться только на сталь и собственные инстинкты, её внезапное проявление силы было чем-то подозрительным, почти неестественным.

– Мы должны найти её, – твёрдо сказал Элиан. – Мы не сможем сделать это в одиночку. Пророчество говорит о трёх.

– Пророчество, пророчество! – с раздражением бросил Кай. – А я говорю тебе, что доверять незнакомке, которая только что выжгла улицу сияющим щитом, – не лучшая идея! Как мы узнаем, что она не приведёт тех же стражников прямо к нам? Или чего похуже?

– Я видел её душу, – тихо, но с непоколебимой уверенностью произнёс Элиан. – Вернее, слышал. В кузнице. Она… чистая. В её музыке нет обмана. Только воля и… боль. Как и в твоей.

Это замечание задело Кая за живое. Он нахмурился и отвернулся.

– Не надо меня анализировать, парень. Ты меня не знаешь.

– Я знаю, что вы оба не такие, как все, – настаивал Элиан. – И я знаю, что мир умирает. И если мы не объединимся, у него нет никакого шанса. Это не вопрос доверия, Кай. Это вопрос выживания. Всех.

В этот момент снизу, со стороны главного входа, снова послышались голоса. На этот раз они были не такими громкими и агрессивными, но оттого не менее опасными.

– Капитан! Двери почти разбиты! Дерево какое-то… мёртвое, крошится в руках! – доложил чей-то молодой голос.

– Готовь штурмовую группу! – раздался властный бас Горма. – И найти эту девку с щитом! Я хочу с ней поговорить. Лично.

Время истекло. Кай метнул на Элиана быстрый, оценивающий взгляд. Он видел перед собой не воина, а учёного, почти ребёнка, дрожащего от усталости и пережитого ужаса. Но в глазах этого «ребёнка» горела странная, непоколебимая уверенность. И он только что видел, на что способен этот «ребёнок» и та «девка с щитом».

– Чёрт с тобой, – сдавленно прошипел Кай, принимая решение. – Ладно. Ищем твою кузнечиху. Но предупреждаю – один только намёк на предательство, один подозрительный взгляд, и я с ними разберусь по-своему. Понятно?

Элиан кивнул, чувствуя, как камень сваливается с его души. Он не обрёл союзника в полном смысле этого слова, но он приобрёл шанс. Шанс на спасение.

– План? – коротко спросил Кай, подходя к окну и снова оценивая обстановку.

– Задний двор библиотеки выходит в переулок, – быстро заговорил Элиан, оживляясь. – Там всегда пусто. Оттуда можно пробраться к кузнице, минуя главные улицы. Но стража уже там, наверняка.

– Со стражей я разберусь, – холодно сказал Кай, и в его глазах мелькнуло что-то опасное. – Твоя задача – не отставать и не шуметь. И… – он покосился на сланцевую плиту, – захвати свою «сказку». Вдруг пригодится.

Он бесшумно проскользнул к груде своих вещей, валявшихся в углу, и достал оттуда небольшой, туго набитый мешок. Развязав его, он извлёк несколько предметов, которые заставили Элиана замереть. Это были не просто дорожные припасы. Это было снаряжение профессионала. Аккуратно свёрнутый тонкий, но прочный канат с металлическим крюком на конце. Несколько запасных клинков, тщательно упакованных в промасленную кожу. Маленький, но отточенный топорик. И несколько свёртков с порошками неизвестного назначения.

Кай, заметив его взгляд, усмехнулся без удовольствия.

– Что, библиотекарь? Не ожидал, что у бродяги такой арсенал? – Он сунул канат за пояс, спрятал клинки в складках одежды. – В моём «ремесле» лучше быть готовым ко всему.

Он подошёл к окну, прикинул расстояние до крыши соседнего, более низкого амбара.

– Прыжок рискованный, но возможный. Я пойду первым. Закреплю канат. Ты следом. Только, ради всего святого, не смотри вниз.

Элиан глотнул. Высота была пугающей. Но оставаться было страшнее. Он кивнул, собрав всю свою волю.

Кай, не тратя больше слов, ловко, как кошка, вылез на оконный проём, на мгновение замер, оценивая прыжок, и тогда мощно оттолкнулся. Его тело описало в воздухе короткую дугу, и он приземлился на покатую крышу амбара, пригнувшись для устойчивости. Звук его приземления был едва слышен. Он тут же закрепил крюк каната под коньком крыши и сделал Элиану знак рукой.

Элиан, сжимая в потных ладонях тяжёлую плиту, глубоко вздохнул. Он посмотрел на свою комнату – на книги, на стол, на свою узкую кровать. Это был его дом. Его прошлая, тихая жизнь. И он оставлял его навсегда. Собравшись с духом, он перелез через подоконник. Ветер тут же рванул его за одежду, пытаясь стащить вниз. Он зажмурился, не глядя на землю, и изо всех сил оттолкнулся.

Полет был коротким и ужасающим. Он грузно приземлился на крышу, и Кай тут же подхватил его, не дав скатиться по склону.

– Неплохо, для книжного червя, – проворчал он, быстро сматывая канат. – Теперь тихо. И за мной.

Они крались по гребню крыши, перебираясь с одного здания на другое, используя выступающие балки, трубы и ветви старых деревьев. Кай двигался с поразительной уверенностью, будто у него в голове была подробная карта всех крыш Эрлина. Элиан с трудом поспевал, его сердце бешено колотилось, а в ушах стоял оглушительный шум собственного страха.

Вскоре они оказались на плоской крыше кожевенной мастерской, откуда открывался вид на задний двор кузницы Хагара. Картина, открывшаяся им, была тревожной. Кузница была оцеплена. Шестеро стражников в синих мундирах стояли с обнажёнными мечами, а капитан Горм, его массивная фигура была узнаваема издалека, о чём-то громко и гневно разговаривал с самим Хагаром. Старый кузнец стоял на пороге, скрестив руки на груди, его лицо было мрачным и непоколебимым. Он что-то отвечал капитану, и по его позе было ясно – он не намерен никого выдавать.

– Где же она? – прошептал Элиан, вглядываясь в полумрак внутри кузницы.

– Думаешь, он её спрятал? – тихо спросил Кай, припав к краю крыши.

– Наверное. Он её отец.

В этот момент Горм, видимо, исчерпав запас терпения, сделал резкий жест рукой. Двое стражников шагнули вперёд, намереваясь пройти в кузницу силой. Хагар не дрогнул. Он выставил вперёд свою могучую, покрытую шрамами руку, преграждая им путь.

– Не позволю вам трогать мою дочь, Горм, – прорычал он. – Она спасла этот город сегодня! А вы хотите упечь её в темницу за колдовство?

– Она колдует, Хагар! – закричал в ответ капитан. – А колдовство, как известно, против воли герцога и всех богов! Кто знает, не она ли наслала этих… этих теней! Может, это её проклятие!

– Глупости! – отрезал кузнец. – Она защищала людей! И сделает это снова, если понадобится!

Пока они спорили, Кай тронул Элиана за плечо и указал пальцем на заднюю стену кузницы, где было небольшое, почти незаметное окошко, прикрытое ставней. Оно вело прямо в жилую часть постройки.

– Видишь его?

Элиан кивнул.

– Полагаю, твоя подружка там. Нам нужно попасть к ней, не связываясь со стражей. – Его взгляд скользнул по окружающим постройкам. – Есть путь. Через сарай позади нас. Его крыша почти вплотную примыкает к крыше кузницы. Мы можем перебраться и спуститься во внутренний дворик. Оттуда – к окну.

Это был безумный план. Но другого не было.

– А если нас увидят? – тихо спросил Элиан.

– Тогда, – Кай беззвучно вытащил один из своих запасных клинков, и сталь холодно блеснула в тусклом свете, – нам придётся пробиваться. И я не гарантирую, что все останутся живы.

Он посмотрел на Элиана, и в его глазах не было ни кровожадности, ни жажды боя. Лишь холодная, практичная решимость сделать то, что необходимо для выживания.

Элиан сглотнул. Мысль о насилии, о крови, была для него отвратительна. Но мысль о том, что их поймают, что пророчество не сбудется, и мир погрузится в тишину, была страшнее.

– Я готов, – сказал он, и его голос, к его собственному удивлению, почти не дрожал.

Кай коротко кивнул.

– Тогда пошли. И помни – тишина. От неё сейчас зависит больше, чем ты думаешь.

Они, как призраки, соскользнули с крыши кожевенной мастерской на низкий навес сарая, а оттуда – на его покатую, покрытую мхом крышу. Дерево под ногами скрипело, но шум спора у кузницы заглушал всё. Через несколько минут они были на крыше самой кузницы. Жар от горна, даже сквозь толщу черепицы, был ощутим.

Спуск во внутренний дворик был самым опасным моментом. Кай бесшумно свесил канат и первым соскользнул вниз в узкий, заваленный старым железом и углём проход. Элиан последовал за ним, зажав плиту так крепко, что пальцы затекли.

Дворик был пуст. Они прижались к стене, за большей бочкой с водой. Окно было всего в нескольких шагах. Сквозь щель в ставне пробивалась тонкая полоска света.

– Теперь что? – прошептал Элиан. – Стучать?

– Слишком рискованно, – покачал головой Кай. Он подобрал с земли маленький камешек и аккуратно бросил его в ставню.

Раздался тихий стук. Свет внутри на мгновение дрогнул. Затем ставня приоткрылась на дюйм, и в щели показалось настороженное лицо. Лица Лиры. Оно было бледным, испуганным, но в глазах, как и прежде, горел огонь.

Увидев Элиана, она широко раскрыла глаза от изумления. Её взгляд скользнул по Каю, и в нём мгновенно вспыхнуло недоверие и враждебность.

– Элиан? – тихо прошептала она. – Что ты здесь делаешь? И кто это?

– Лира, нам нужна твоя помощь, – так же тихо начал Элиан. – Мы должны уйти из города. Сейчас же.

– Уйти? Куда? И почему с ним? – она кивнула в сторону Кая. – Я видела, как он прятался в переулках. За ним охотятся стражники!

– Охотятся и за тобой сейчас, девчонка, – тихо, но ядовито парировал Кай. – Твой папаша там с Гормом спорит, не долго ему осталось. Скюда вломится весь гарнизон.

– Он прав, Лира, – настаивал Элиан. – То, что происходит… это только начало. Эти тени… они вернутся. И их будет больше. Мы не можем оставаться здесь.

– Но куда? – в её голосе послышалась паника. – И почему я должна доверять ему?

– Потому что, – Элиан посмотрел ей прямо в глаза, – мы трое… мы те, о ком говорится в пророчестве. Мы должны найти Камень Звука. Мы должны попытаться остановить Молчание.

Лира смотрела на него, и он видел, как в её сознании борются страх, недоверие и то самое, смутное знание, которое она ощущала, когда держала в руках щит, рождённый её волей и чем-то большим.

– Ты… ты тоже это чувствуешь? – наконец прошептала она. – Эта… тишина? Она ползет везде. И единственное, что её гонит… это…

– Это то, что внутри тебя, – закончил за неё Элиан. – И внутри меня. И… – он покосился на Кая, – внутри него. По-своему.

Кай фыркнул, но не стал спорить.

В этот момент с парадной стороны кузницы раздался особенно громкий крик Горма.

– Хватит! Взять его! И обыскать кузницу!

Решение было нужно принимать сейчас. Лира посмотрела на Элиана, потом на Кая, в глазах которого читалась готовая вот-вот вырваться наружу ярость. Она сжала кулаки, и Элиан увидел, как на её костяшках на мгновение вспыхнул слабый, золотистый отсвет.

– Ладно, – выдохнула она, и в её голосе прозвучала та же решимость, что и в голосе Кая. – Ладно. Но если он, – она кивнула на изгнанника, – попытается нас предать, я сама с ним разберусь.

– Договорились, – холодно сказал Кай. – Теперь, если все закончили с угрозами, может, покинем это гостеприимное место?

Лира быстро просунула в окно небольшой, туго набитый вещевой мешок.

– Держи. Там еда, кое-какие инструменты.

Кай поймал мешок и перекинул его через плечо. Лира ловко вылезла через узкое окно, прихватив с собой небольшой, но прочный на вид молот, который она заткнула за пояс.

Они стояли втроём в грязном, закопчённом дворике – испуганный хранитель знаний, яростная дочь кузнеца и опасный изгнанник с тёмным прошлым. Их союз был рождён не из доверия, а из отчаяния и страха перед общей угрозой. Они не были друзьями. Они были сообщниками по несчастью, тремя нотами, которые должны были сложиться в мелодию, способную противостоять вселенскому хору уничтожения.