Читать онлайн Кризис короны. Любовь и крах британской монархии

Alexander Larman

THE CROWN IN CRISIS

Countdown to the Abdication

Опубликовано с согласия Johnson & Alcock Ltd. и The Van Lear Agency

© Alexander Larman, 2020

© Жукова Е. О., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

КоЛибри^®

Захватывающая хроника… Мистер Ларман живо воссоздает своих персонажей в динамичной, живой постановке драмы. Читается как хороший политический триллер.

Wall Street Journal

Увлекательное многослойное исследование кризиса отречения от престола 1936 года и многоликого окружения короля Эдуарда VIII.

Kirkus Reviews

Читатели, интересующиеся историей Великобритании и королевской семьи, а также поклонники сериала «Корона» получат огромное удовольствие от этой глубокой и познавательной книги.

Library Journal

Превосходное, хорошо написанное, глубокое исследование. Это динамичная история отречения от престола, которая воссоздает национальную и личную драму с участием принцев, шарлатанов, светских львиц, придворных, газетных магнатов, политиков и авантюристов. Книга одновременно душераздирающая и гламурная, научная и очень увлекательная.

Саймон Себаг-Монтефиоре, автор книги «Романовы»

Ларман сочетает личное с политическим, высокий драматизм с низкими моральными принципами и создает захватывающий и всеобъемлющий рассказ. Любой, кто хочет углубить свое понимание одного из ключевых событий XX века, отголоски которого до сих пор звучат в нашей памяти, должен прочитать эту увлекательную и подробную книгу.

Энн Себба, автор книги «Эта женщина: Жизнь Уоллис Симпсон, герцогини Виндзорской»

Действующие лица

Эдуард Альберт Кристиан Георг Эндрю Патрик Давид, позднее Эдуард VIII, позднее герцог Виндзорский, из принца – в короля, из короля – в герцога

Принц Альберт «Берти» Георг, герцог Йоркский, позднее Георг VI, младший брат Эдуарда

Георг V, покойный король, отец Эдуарда

Королева Мария, мать Эдуарда

Принц Георг, герцог Кентский, младший брат Эдуарда

Принц Генри, герцог Глостерский, младший брат Эдуарда

Мария, Королевская принцесса, графиня Хэрвуд, младшая сестра Эдуарда

Карл Эдуард, герцог Саксен-Кобург-Готский, кузен Эдуарда

Луис Маунтбеттен, кузен Эдуарда

Елизавета, герцогиня Йоркская, жена Берти

Принцессы Елизавета и Маргарет, дети Берти и племянницы Эдуарда

Уоллис Симпсон, ставшая для Эдуарда той самой Еленой Троянской

Граф Уинфилд Спенсер-младший, первый муж Уоллис

Эрнест Симпсон, второй муж Уоллис

Бесси Мерриман, тетя Уоллис

Фреда Дадли Уорд, бывшая любовница Эдуарда

Тельма Фернесс, любовница Эдуарда до Уоллис

Алек Хардинг, личный секретарь Эдуарда VIII

Хелен Хардинг, жена Алека

Сэр Годфри Томас, помощник личного секретаря Эдуарда VIII

Алан «Томми» Ласселс, помощник личного секретаря Эдуарда VIII

Джон Эйрд, королевский конюший

Адмирал сэр Лайонел Хэлси, королевский конюший

Мэйбелл Огилви, графиня Эйрли, фрейлина королевы Марии

Улик Александер, придворный

Перегрин «Перри» Браунлоу, камерге́р Эдуарда

Сэр Эрик Мьевиль, личный секретарь Берти

Эдвард Пикок, генеральный казначей герцогства Корнуолл

Клайв Уиграм, барон Уиграм, бывший личный секретарь короля

Сэр Уильям Фишер, адмирал и главнокомандующий флотом

Уолтер Монктон, юрист и советник Эдуарда VIII

Сент-Джон «Джек» Хатчинсон, барристер Джорджа Макмагона

Альфред Керстайн, солиситор Джорджа Макмагона

Сэр Дональд Сомервелл, генеральный атторней

Теодор Годдард, солиситор Уоллис по делу о разводе

Роберт Эгертон, клерк Годдарда

Норман Биркетт, адвокат по бракоразводным процессам Уоллис

Сэр Энтони Хоук, судья Высокого суда

Джордж Аллен, солиситор Эдуарда

Сэр Томас Барнс, Королевский проктор (представитель Короны в суде)

Лорд Бивербрук, газетный магнат

Лорд Камроуз, владелец газеты Daily Sketch

Лорд Ротермир, владелец газеты Daily Mail

Эсмонд Хармсворт, его сын и председатель Ассоциации владельцев газет

Бернард Рикатсон-Хатт, главный редактор The Reuters

Джеффри Доусон, редактор The Times

Джон Рейт, генеральный директор BBC

Х. Л. Менкен, колумнист Baltimore Sun

Стэнли Болдуин, премьер-министр Великобритании

Клемент Эттли, лидер Лейбористской партии

Дэвид Ллойд-Джордж, бывший премьер-министр Великобритании

Рамсей Макдональд, бывший премьер-министр

Невилл Чемберлен, канцлер казначейства

Энтони Иден, министр иностранных дел

Дж. К. К. Дэвидсон, канцлер герцогства Ланкастерского

Сэр Джон Саймон, министр внутренних дел

Дафф Купер, военный министр

Сэр Роберт Ванситтарт, постоянный заместитель министра иностранных дел

Дэвид Линдси, граф Кроуфорд, бывший главный парламентский организатор от консерваторов

Уинстон Черчилль, политик-консерватор

Сэр Сэмюэл Хор, первый лорд адмиралтейства

Сэр Хорас Уилсон, высокопоставленный государственный служащий и помощник Болдуина

Роберт «Боб» Бутби, политик-консерватор

Эдвард Спирс, политик-консерватор

Томас «Томми» Дагдейл, личный секретарь Болдуина

Лео Эмери, политик-консерватор

Генри Марджессон, главный парламентский организатор от консерваторов

Освальд Мосли, лидер Британского союза фашистов

Адольф Гитлер, фюрер Германии

Иоахим фон Риббентроп, посол Германии в Великобритании

Константин фон Нейрат, министр иностранных дел Германии

Фриц Хессе, пресс-атташе посольства Германии

Сэр Эрик Фиппс, посол Великобритании в Германии

Кемаль Ататюрк, президент Турции

Сэр Рональд Линдсей, посол Великобритании в Соединенных Штатах

Космо Лэнг, архиепископ Кентерберийский

Альфред Блант, епископ Брэдфорда

Леди Мод «Эмеральд» Кунард, светская львица, симпатизирующая Германии

Генри «Чипс» Ченнон, политик-консерватор и мемуарист

Диана Купер, жена Даффа, «самая желанная женщина в Англии»

Сесил Битон, светский фотограф и мемуарист

Сэр Морис Дженкс, лорд-мэр Лондона

Баттеркап («Лютик») Кеннеди, также известная как Мэри Кирк, подруга Уоллис и Эрнеста Симпсон

Гарольд Николсон, политик-консерватор и мемуарист

Люси Болдуин, жена премьер-министра

Вернон Келл, основатель и первый директор MI5

Джон Оттауэй, глава детективного отдела MI5

Томас Аргайл «Тар» Робинсон, оперативник MI5

Кэрью Робинсон, сотрудник Министерства внутренних дел

Герман и Кэтрин Роджерс, друзья Уоллис

Осберт Ситуэлл, писатель и острослов

Маргарет «Тетя Мэгги» Гревилл, светская львица

Сибил Коулфакс, светская дама

Гай Трандл, продавец автомобилей и друг Уоллис

Джордж Макмагон, несостоявшийся королевский убийца

Мэй Макмагон, его жена

Элис Лоуренс, поклонница королевской семьи и патриотка

Энтони Дик, специальный констебль полиции

Введение

8 декабря 1936 года Ивлин Во так отозвался о саге отречения в своем дневнике: «Симпсоновский кризис – истинное наслаждение для всех!» В его словах сквозило ликование. «В лечебнице у Мейди, – продолжал он, – сообщают о явном улучшении самочувствия у всех взрослых пациентов. Едва ли они застали хотя бы одно событие, которое принесло так много радости – и никаких страданий». В этом остроумном и несколько легковесном наблюдении Во была доля истины. Однако если для одних радость и впрямь была безмерна, то страдания, уравновешивающие ее для других, были столь же сильны.

События того года не имели прецедента в истории Англии. До Эдуарда VIII на троне восседали самые разные монархи: гнусные и героические, невежественные, тщеславные и святые. Но история еще не знала короля, отринувшего корону ради брака. Если же прежние властители, желая взять в жены избранницу, сталкивались с общественным порицанием, они не гнушались грубой силы.

Однако для Эдуарда столь радикальное изменение общественных устоев было невозможно – ему не досталось проницательного и сговорчивого советника, способного претворить в жизнь его вожделенные реформы. Вместо этого ему пришлось иметь дело с объединенным фронтом могущественнейших деятелей Британии, многие из которых пытались сорвать его замыслы. Мотивы одних были продиктованы принципами, других – личной неприязнью. Борьба, казалось бы, была неравной, но Эдуард все-таки был королем, а еще – обладал несомненной харизмой и неотразимым обаянием. В развернувшейся схватке умов и влияний силы уравновешивали друг друга. До самого исхода кризиса ни одна из сторон не могла предвидеть триумфа, и даже когда шаткое перемирие, для Эдуарда обернувшееся, по сути, сдачей позиций, ознаменовало победу консервативного истеблишмента, этот триумф был оплачен немалой ценой для самих победителей.

Недооценили они и ту силу, что таилась в женщине, едва не сокрушившей монархию: Уоллис Симпсон. Едва ли не самая фотографируемая и обсуждаемая женщина своего времени, вплоть до самой кончины в 1986 году, она тем не менее снискала репутацию амбициозной искательницы наживы. Сегодня все более весомыми становятся аргументы тех, кто склонен видеть в ней фигуру, предвосхитившую феминистическое движение, предлагая взглянуть на Уоллис как на женщину, сумевшую утвердиться в патриархальном обществе, получив влияние благодаря интеллекту и целеустремленности. В то же время не утихают споры о ее роли как искусной манипуляторши, хладнокровно использовавшей уязвимость короля в своих интересах, пренебрегая государственными соображениями. Я же считаю, что элементы истины есть в обоих подходах, равно как и в многообразии нюансов, что лежат между этими крайностями. И при всем значении любовной линии Эдуарда и Уоллис для понимания событий было бы опрометчиво сводить к ней все причины отречения.

Изначально эта книга задумывалась как биография Уолтера Монктона, одной из ключевых фигур в драме отречения. Погружаясь в исследование жизни Монктона и его роли в кризисные дни, я осознал, что отречение стало не просто кульминацией его судьбы, но и поворотным моментом для многих, кто оказался вовлечен в этот водоворот событий. Имя личного секретаря короля, Алека Хардинга, вряд ли сохранилось бы в памяти потомков, если бы не его экстраординарные, граничащие с предательством, действия в отношении своего монарха. И уж точно канул бы в Лету Джером Браниган, известный также как Джордж Макмагон, если бы не его таинственное покушение на Эдуарда в июле 1936 года, загадка которого не разгадана до сих пор.

По мере того как я углублялся в изучение мемуаров (опубликованных и сохранившихся в архивах) участников кризиса, а также газетных свидетельств тех лет, передо мной разворачивалась картина все более многогранная и противоречивая. Почему Эдуард не смог принять решение об отречении единолично, как только стало очевидно, что Уоллис не суждено стать королевой? Какая власть была у нее над ним? Какими были отношения короля с его ближайшим окружением? Кто были его союзники, а кто – противники? И эти вопросы влекли за собой новые. Почему Эрнест, муж Уоллис, оставался безучастным наблюдателем? Что на самом деле чувствовала Уоллис, оказавшись в центре бури? Что же представляла собой «Королевская партия» и насколько близка она была к свержению правительства? Почему Стэнли Болдуин и лорд Бивербрук питали друг к другу столь непримиримую ненависть? Имел ли Эдуард в действительности нацистские симпатии? И наконец, что заставило тайного агента MI5 покуситься на его жизнь?

Для меня стало большой честью погрузиться в изучение редких архивных источников, многие из которых были рассекречены лишь недавно, а некоторые и вовсе впервые обнародованы на страницах этой книги. Я смог провести интервью с теми, кто знал Эдуарда и Уоллис, изучить обширную коллекцию дневников, писем и свидетельств очевидцев кризиса отречения, что позволило мне выстроить собственную, надеюсь, обоснованную интерпретацию событий. Исследование одного из самых драматичных периодов в истории Англии стало для меня откровением и бесценным опытом. Я искренне надеюсь, что эта книга станет достойным итогом моих изысканий и что ее выводы и открытия окажутся столь же неожиданными и захватывающими для читателя, как когда-то для меня, ее автора.

Справедливости ради стоит отметить, что некоторые из этих выводов могут показаться неоднозначными. Признаюсь, я так и не смог проникнуться чувством симпатии к Эдуарду VIII, хотя, к своему удивлению, был тронут до слез, читая в Виндзорском замке исполненные скорби письма, адресованные ему друзьями и почитателями в дни, когда он готовился сложить с себя королевские полномочия. Не разделяя, однако, той крайней неприязни, свойственной премьер-министру и придворному Томми Ласселсу, которые открыто желали смерти Эдуарду еще до коронации, я все же склонен считать Эдуарда одной из самых заурядных фигур на британском престоле. И в судьбоносный момент начала Второй мировой войны стране, несомненно, повезло обрести во главе куда более ответственного и достойного монарха – Георга VI.

Во многом благодаря блестящей игре Алекса Дженнингса и Дерека Джекоби, воплотивших образ герцога Виндзорского в первых трех сезонах сериала Питера Моргана «Корона» (The Crown), у многих сложилось достаточно отчетливое представление, каким он стал в зрелые годы. Актеры их калибра и глубины способны наделить благородством даже самые неприглядные натуры, кроме того, Эдуард искусно перековал свой образ, представ умудренным жизнью государственным деятелем, безупречно одетым, ревностным блюстителем королевского этикета – разумеется, в той мере, в какой это соответствовало его личным пристрастиям. О его, прямо скажем, не самой выдающейся монаршей службе предпочитали не вспоминать публично, за исключением тех редких случаев, когда на горизонте маячил внушительный гонорар. И все же именно события 1936 года определили его дальнейшую судьбу – и его репутацию.

Стремясь к объективности и справедливости, я не мог не отметить его обаяние и харизму, как и то, какую неподдельную любовь и преданность он внушал людям, превосходящим его по всем статьям. При всем этом я не могу заставить себя восхищаться человеком, которого даже друг Монктон характеризовал как верующего в некое божество, которое «подкидывает ему козырей и не ставит преград никаким его желаниям». В конечном счете, он жил лишь ради собственных прихотей и удовольствий, ожидая, что его воля будет исполняться беспрекословно и незамедлительно. Как писал его личный секретарь Алек Хардинг, «едва ли стоит удивляться, что за десять месяцев непрестанной работы и тяжкого бремени ответственности он так и не снизошел до слова благодарности или признательности в адрес кого-либо из своих служащих». Иные, возможно, проникнутся к нему бо́льшей симпатией; его мемуары, написанные гострайтерами, «История короля» (A King’s Story: The Memoirs of H.R.H. the Duke of Windsor K. G.), представляют его личное, неизбежно пристрастное, видение кризиса.

И все же эта книга не просто история Эдуарда или Уоллис. Она – летопись переломной эпохи в британской истории, когда рухнули устоявшиеся представления о королевском достоинстве и долге, и образовавшаяся в результате нравственная и общественная пустота едва не ввергла страну в хаос, превосходящий самые мрачные пророчества современников. Благополучное разрешение кризиса стало свидетельством как традиционных добродетелей британского характера – стойкости, изобретательности и мужества, – так и менее афишируемых, но столь же неотъемлемых черт национального сознания, таких как лицемерие и отступничество. Такова была цена спасения трона. И в преддверии надвигающейся международной катастрофы мало кто осмелился бы поспорить задним числом с тем, что цена эта, сколь бы беспрецедентной она ни была, была заплачена не зря.

Оксфорд, февраль 2020 года

Пролог

«Добудь мне английский союз»

Это был беспрецедентный шанс перекроить мировой порядок.

Два человека, встретившиеся в уединенной комнате в Байройте 21 июля 1936 года, оба не понаслышке знали о неприглядной изнанке общества. Первый, бывший торговец вином, взмыл к нынешним впечатляющим высотам рейхсминистра – чрезвычайного и полномочного посла – лишь благодаря готовности льстить всякому, от кого зависело его продвижение. Враги презирали его, считая его не более чем выскочкой и подхалимом, но он знал, что их презрение – ничто в сравнении с благосклонностью человека, сидящего напротив: фюрера Германии. Иоахим фон Риббентроп и Адольф Гитлер встретились, чтобы определить, какая из имевшихся у Гитлера дипломатических должностей могла бы удовлетворить амбиции потенциального посла.

Риббентроп долгое время грезил о кресле статс-секретаря Министерства иностранных дел, однако Гитлер не спешил одаривать своего сподвижника столь высокой наградой. Несмотря на значительное доверие к Риббентропу, фюрер сознавал, что найдутся те – и в первую очередь действующий министр иностранных дел Германии Константин фон Нейрат, – кто воспротивится подобному назначению. Взамен Гитлер решил предложить Риббентропу другую должность, которая, как оказалось впоследствии, была не менее важной: пост посла в Лондоне. Это место, освободившееся после смерти предыдущего посла Леопольда фон Хёша несколькими месяцами ранее, сулило амбициозному и влиятельному человеку большие возможности.

Для Риббентропа как англофила, коллекционировавшего английские книги и свободно говорившего на этом языке, это назначение было большой честью. Пусть первоначальное разочарование от упущенной, казалось бы, более престижной должности и кольнуло его самолюбие, он быстро свыкся с новой перспективой. Гитлер недвусмысленно дал понять жаждущему власти Риббентропу, что публичная поддержка его режима в Лондоне станет триумфом неслыханных масштабов, и намекнул, что в случае успеха его ждет пост министра иностранных дел, взамен фон Нейрата.

Прощаясь, Гитлер, по преданию, обронил: «Риббентроп, добудь мне английский союз»[2].

Десять лет спустя Риббентроп жалко ютился в камере нюрнбергской тюрьмы в ожидании неминуемой участи, которая настигла его 16 октября 1946 года. Как же далек был этот мрачный каземат от роскошного дома в Далеме под Берлином, где некогда кипела жизнь! В тюремной камере, сочиняя свои полные самообмана и лжи мемуары, Риббентроп предавался воспоминаниям о своих сокрушительных провалах. Посольство в Англии, без сомнения, занимало в этом списке важное место. Будь он чуть менее тщеславен и заносчив, он мог бы извлечь ценный урок из встречи в Берлине в августе 1936 года с сэром Робертом Ванситтартом, заместителем государственного секретаря по иностранным делам. Ванситтарт, прочитав «Майн Кампф»[3], был потрясен ею, полагая, что «ничто, кроме изменения переворота в немецких убеждениях, не сможет предотвратить новую катастрофу, но на это, увы, надежды мало, ибо истинная сущность немцев неподвластна переменам»[4].

Даже когда Риббентроп нудил, что «Гитлер предложил уникальную возможность для поистине нерушимого союза между Германией и Британией… Фюрер искренне стремится к взаимопониманию на основе равенства»[5], он словно в упор не замечал презрительной усмешки и глубокого скепсиса, застывших в глазах собеседника. Возможно, пелена самообмана спала с его глаз лишь в Нюрнберге, когда в зале суда прозвучали слова Ванситтарта: «Я никогда не был сторонником соглашения с Германией, ибо немцы в редких случаях держат свое слово»[6]. И только тогда Риббентроп огрызнулся, заявив: «Полагаю… политика Гитлера была лишь следствием политики, проводимой Ванситтартом в 1936 году»[7].

Когда 26 октября 1936 года Риббентроп прибыл в Лондон, воздух в городе был наэлектризован, атмосфера накалена до предела, хотя к Германии это не имело почти никакого отношения. Газетный магнат лорд Бивербрук, всегда чутко улавливавший настроения своей читательской аудитории, утверждал, что простому обывателю дела нет до Гитлера, что он для них – лишь «политический феномен, который скоро канет в Лету»[8]. Пророчества о провале посольства Риббентропа звучали задолго до его приезда. Сэр Эрик Фиппс, британский посол в Германии, еще за две недели до этого в письме Ванситтарту предрекал фиаско. Фиппс писал, что фон Нейрат «не на шутку обеспокоен… [они] с тревогой взирают на его лондонскую миссию, ибо он начисто лишен уважения к устоявшимся традициям и чувства времени»[9].

Риббентроп оправдал худшие ожидания. Едва вступив на новую должность, он начал допускать промах за промахом, превращая каждый свой шаг в дипломатический конфуз. Чего стоила хотя бы его попытка вскинуть руку в нацистском приветствии в Даремском соборе, когда грянул гимн «Славные дела Твои воспеваются», исполняемый на мелодию, до боли напоминающую «Германия превыше всего»! Вскоре за ним прочно закрепилось прозвище «посол Брикендроп»[10], и с каждым днем он все больше и больше компрометировал свой высокий пост и ставил в неловкое положение своего фюрера. Бывший премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж, не стесняясь в выражениях, заявил о нем: «Этот человек не способен вести политическую беседу на равных, а уж представлять свою страну на международной конференции – это и вовсе не для него. Он там будет как слепой котенок, беззащитный перед любым мало-мальски сообразительным противником»[11]. Чтобы назначение было хоть в какой-то степени оправданным, Риббентропу нужен был громкий дипломатический успех, прорыв, который затмил бы все его предыдущие неудачи. И он нашел, как ему казалось, человека, заинтересованного в тесном англо-германском сближении, «своего рода английского национал-социалиста»[12]. К счастью для Риббентропа, этим человеком оказался сам король Англии.

Новый монарх, Эдуард VIII, унаследовал корону 20 января 1936 года, после смерти своего отца, Георга V. Статный красавец, обладавший неотразимым обаянием и юношеским задором, Эдуард был любимцем публики, он словно вдохнул в чопорный королевский двор струю свежего воздуха, привнеся в него немного блеска и очарования. Поговаривали, что он не прочь опрокинуть пару-тройку коктейлей в ночных клубах, да и в обществе прекрасных дам чувствует себя весьма непринужденно. Именно его неутолимая страсть к cherchez la femme[13] создавала в Лондоне в конце 1936 года атмосферу тревожного ожидания, хотя Риббентроп поначалу и не подозревал о масштабах надвигающейся бури.

Король, ко всему прочему, оказался убежденным националистом, не чуждым порой и ксенофобии. В письме 1921 года к своей возлюбленной Фреде Дадли Уорд он позволил себе крайне нелестно высказаться об австралийских аборигенах: «самые отвратительные создания, которых я когда-либо видел… почти обезьяны». Он водил дружбу с Освальдом Мосли, харизматичным лидером Британского союза фашистов, и, согласно полицейскому отчету от марта 1935 года, с явным интересом расспрашивал Мосли о «силе и политической программе» БСФ[14]. Ему также приписывали симпатии к Гитлеру, которого он считал энергичным реформатором, а немецкие корни укрепляли его давнюю привязанность к Германии. Риббентроп с придыханием говорил, что «он жаждет добрых англо-германских отношений… Король Эдуард VIII неоднократно демонстрировал свою благосклонность к Германии и горячо поддержал идею встречи лидеров ветеранских организаций Германии и Британии»[15]. Не кто иной, как личный секретарь короля, Алек Хардинг, впоследствии жаловался, что «его [короля] связи вызывали серьезную тревогу у тех, кто знал о прогерманских симпатиях этой группы и с опасением наблюдал за вектором немецкой политики»[16].

В июле 1935 года принц Уэльский, тогда еще наследник престола, нанес визит в посольство Германии в качестве почетного гостя, став первым членом королевской семьи, посетившим немецкое представительство, с 1914 года. Проявляя столь свойственный ему дар эмпатии, хотя иные склонны были объяснять такие действия лишь жаждой внимания, он публично призвал протянуть немцам «руку дружбы» бывших солдат «некогда враждовавших, а ныне забывших о былом и Великой войне»[17]. Это заявление вызвало в Англии неоднозначную реакцию и бурю споров, в то время как нацисты ликовали в единодушном восторге. Для них это был настоящий пропагандистский триумф, и Эдуард в их глазах выглядел как идеальный партнер для Германии. Впечатление усилилось благодаря донесению двоюродного брата принца, герцога Саксен-Кобургского[18], утверждавшего, что принц считает англо-германский союз «насущной необходимостью и основополагающим принципом британской внешней политики». Герцог, чья предвзятость не вызывала сомнений, уверял, что Эдуард, уже взойдя на престол, в ответ на опасения премьер-министра относительно его излишней политической активности якобы заявил: «Кто здесь король? Болдуин или я? Я сам намерен говорить с Гитлером и сделаю это, будь то здесь или в Германии. Передайте ему мои слова»[19].

Амбициозный Риббентроп поставил личной целью снискать расположение этого принца, чья душа, как ему виделось, была распахнута навстречу новому. Начало было положено еще на первой их встрече – в июне 1935 года, на званом обеде, что давала светская львица и пылкая поклонница Германии леди Мод «Эмеральд» Кунард, которая была в восторге от присутствия гостя, которого она с упоением представила как «самого настоящего, живого нациста»[20]. Встреча, однако, вышла неловкой[21]. Лорд Уиграм, личный секретарь Георга V, в письме королю доносил, что «Риббентроп излил поток немецкой пропаганды, которая, полагаю, наскучила Его Королевскому Высочеству. Тем не менее мне сообщили, что Риббентроп телеграфировал в Германию, будто принц всецело разделяет его взгляды и даже добавил, что в конце концов он наполовину немец». Тут же, впрочем, Уиграм счел необходимым оговориться, выразив сомнение в достоверности слов Риббентропа: «Не могу поверить, что в этом есть хоть доля правды», – и посетовал: «Вот что бывает, если принимать приглашения от таких особ, как леди Кунард, на встречи с немецкими пропагандистами»[22].

Последствия встречи оказались, мягко говоря, досадными. Уиграм впоследствии вынужден был доложить оставшемуся безучастным королю: «По словам французского посла [сэру Сэмюэлю Хору, Первому лорду Адмиралтейства], он предположил, что эта перестройка правительства и смена министров иностранных дел свидетельствует об изменении политики в отношении Германии и теперь мы собираемся поддерживать Германию. Очевидно, Риббентроп телеграфировал в Германию самый благоприятный отчет о речи принца Уэльского, а также, как я понимаю, доложил о разговоре, который у него был с Его Королевским Высочеством… нет сомнений, что эта неосторожность крайне смутила Министерство иностранных дел».

Немалая доля вины лежала и на самом Эдуарде. Уиграму пришлось сообщить Георгу, что его сын «вчера вечером долго беседовал с немецким послом на виду у дипломатического корпуса, который, казалось, изо всех сил старался расслышать, что происходит… несомненно, уже пошли слухи»[23]. Кроме того, в протоколах заседания Кабинета министров от 19 июня 1935 года говорилось, что после благожелательных высказываний Эдуарда в адрес Германии на Ежегодной конференции Британского легиона 11 июня «Кабинет министров был поставлен в известность, что дружелюбные ремарки в адрес Германии оказались несколько неловкими и осложнили отношения как с Францией, так и с Германией, особенно в разгар англо-германских военно-морских переговоров»[24].

Подписание англо-германского военно-морского соглашения 18 июня послужило поводом для Риббентропа, встретившегося с Эдуардом вновь 20-го числа, провозгласить себя дипломатическим гением, способным на немыслимое – примирить две европейские нации спустя лишь два десятилетия после Первой мировой войны. Впрочем, этот триумф был по большому счету самопиаром, так как реальные достижения, по совести говоря, были на счету фон Хёша. И все же долгожданный союз между Англией и Германией казался близок как никогда. Ни одна дебютантка, даже самая искушенная в искусстве обольщения, не мечтала так страстно покорить сердце Эдуарда, как Риббентроп и Гитлер, понимавшие, что даже тени намека на поддержку принца – или хотя бы явного нейтралитета – будет достаточно, чтобы в корне изменить ситуацию как внутри страны, так и за ее пределами.

В ход были пущены все инструменты влияния и обольщения, которыми так искусно владел Риббентроп. Благодаря тому, что именно он присвоил себе заслугу за военно-морское соглашение, широко ожидалось, что во время своего назначения в Лондон он добьется аналогичного успеха, несмотря на то что Ллойд Джордж принизил его достижения, заметив: «Любой дурак может дать кошке сливки»[25]. Даже его враг Геринг похвалил его за «необычайное влияние в Англии и особые навыки переговорщика»[26][27]. Филипп Зиглер, авторизованный биограф Эдуарда VIII, отдавая должное способностям Риббентропа, отмечает, что тот был «в своем роде вполне способным и добился своего положения благодаря немалым талантам и навыкам», но тут же честно добавляет: «не думаю, что он бы мне понравился»[28].

К несчастью для Риббентропа, слащавость и угодливость, так восхитившие немецкое высшее командование, не произвели большого впечатления в Лондоне, где его родовитые обитатели относились к нему и его семье с особым английским презрением, которое аристократия приберегает для выскочек и нуворишей[29].

Политик и мемуарист Генри «Чипс» Ченнон язвительно окрестил улыбку Риббентропа «улыбкой зубного врача»[30], а Фиппс был еще категоричнее, назвав его «несусветным снобом, [который] уверен, что в Англии в чести тот же самый снобизм… Дошло до того, что он заставил [свою дочь] брать уроки гольфа в гольф-клубе по соседству, куда частенько заглядывают евреи. Тем самым он навлек на себя гнев нацистских экстремистов, которые пожаловались Гитлеру». Риббентроп, однако, не смутился и, словно подражая Старейшему члену клуба гольфистов из произведений П. Г. Вудхауза – персонажу, известному своими ироничными оправданиями любых нелепостей, – заявил, что «для завоевания Англии младшим членам его семьи просто-напросто необходимо играть в гольф». Фиппс, считая немца «пустышкой… раздражительной, невежественной и донельзя самодовольной»[31], резюмировал с иронией: «Не могу отделаться от мысли, что не успеет он сделать и пары ударов в своей игре, как он сам, катя свой шар к лунке, угодит в бункер[32], и, боюсь, ему оттуда не выбраться»[33].

Рьяная приверженность герра Брикентропа фашизму, помноженная на его упрямый и агрессивный характер, обусловила то, что его первая аудиенция в качестве посла у Эдуарда была отягощена бременем ожиданий, способных свести на нет потенциал практически любой встречи. Риббентроп считал свой официальный прием, состоявшийся 30 октября 1936 года, успешным. В марте того же года их встреча носила лишь формальный характер, не выйдя за рамки дежурных любезностей. Теперь же, в октябре, Риббентроп ощущал иное – он считал своим долгом использовать благоприятный момент и склонить короля к безоговорочному союзу, завербовав его на службу своему делу. Не преминув скрупулезно зафиксировать в своих мемуарах, что он воздержался от нацистского приветствия в адрес Эдуарда[34], Риббентроп счел короля, представшего в сопровождении министра иностранных дел Энтони Идена, «весьма любезным». Эдуард поинтересовался здоровьем Гитлера, и Риббентроп с удовлетворением отметил, что король «недвусмысленно подтвердил свое желание поддерживать добрые отношения между Англией и Германией»[35].

Риббентроп лелеял надежду на кулуарную встречу с Эдуардом, втайне рассчитывая, при посредничестве неких «друзей», нащупать пути к новому взаимопониманию. Но увы, его мечтам не суждено было сбыться. Эдуард, со своей стороны, впоследствии отзывался о Гитлере как о «несколько смехотворной фигуре с театральными жестами и напыщенными притязаниями»[36], а первую встречу с Риббентропом, которого окрестил «лощеным, но претенциозным дельцом», описал как «не вполне непринужденную», не в последнюю очередь из-за того, что «этот приближенный фюрера начинал карьеру… продавцом шампанского, что не могло не покоробить тех, кто застал целую плеяду куда более выдающихся немецких послов»[37]. Класс, не меньше чем компетентность, влиял на суждения Эдуарда. «Высокая, чопорная фигура» в «безупречном фраке и белом галстуке» твердила о «миролюбии фюрера», а король, поглощенный мыслями о разводе своей любовницы Уоллис Симпсон, предварительное решение суда по которому было получено накануне, принял его вежливо, но отстраненно, пожелав лишь «успешной миссии в своей стране»[38]. Дипломатическая история знала примеры триумфов, выросших из провальных начинаний, но в данном случае надежды Гитлера на своего посланника едва ли могли оправдаться.

В последующие недели Эдуард и Риббентроп виделись в Лондоне, но исключительно на светских мероприятиях. Посол сетовал на их «короткие беседы» и на то, что ему не удалось «установить какой-либо особый контакт с Эдуардом VIII… всегда вмешивалось что-то непредвиденное»[39]. И без того непростую ситуацию усугубляло невежество Риббентропа, начисто лишенного представления о реальном балансе сил в Англии, не понимавшего ни тонкостей взаимоотношений монарха и парламента, ни ограниченности королевской власти. В своем неведении он дошел до того, что стал приписывать самым безобидным, порой даже глуповатым, фразам Эдуарда революционный подтекст. Он вообразил себе ожесточенное противостояние между «влиятельными кругами», стремящимися к тому, чтобы король помалкивал, и восторженной толпой поклонников, обожающих его новый, прямолинейный стиль правления.

Ирония заключалась в том, что он был куда ближе к истине, чем мог себе представить.

К «влиятельным кругам», восставшим против Эдуарда, принадлежали верхи британского общества: премьер-министр Стэнли Болдуин и практически весь состав его Кабинета, его личный секретарь, архиепископ Кентерберийский, руководители ведущих газетных изданий, предприниматели, а также наиболее искушенные в политических интригах хозяйки светских салонов и завсегдатаи элитарных мужских клубов – и многим из них уже была очевидна неизбежность грядущей конфронтации с Германией. Большинство из них уже не питали иллюзий относительно своего монарха, понимая, что в вопросах защиты национальных интересов на него полагаться не стоит. Последующие события лишь подтвердили их прозорливость. Риббентроп же, несмотря на все свои амбиции, был далек от по-настоящему влиятельных людей, волочась на обочине значимых событий, в то время как его фюрер уже вынашивал планы своего Тысячелетнего рейха.

Фриц Гессе, пресс-атташе посольства, отличавшийся бо́льшей проницательностью в отношении тайных течений, нежели его начальник, дерзнул высказать послу мысль, что вероятное отречение Эдуарда и последующее изгнание из Британии сделают всякое взаимодействие с ним лишенным практического смысла. Риббентроп ответил с ужасом и недоумением: «Неужели вам неведомо, какие надежды возлагает фюрер на поддержку короля в грядущих переговорах? Он – наша последняя надежда! Разве вы не видите, что вся эта интрига – дело рук наших недругов, чтобы лишить нас одной из двух последних ключевых позиций в этой стране?»[40].

Пусть Брикендроп, несмотря на свою запятнанную репутацию, и не был глупцом, фанатичная преданность Гитлеру и его утопическим планам застилала ему глаза, не позволяя осознать очевидное: события, разворачивающиеся на чужой земле – даже в той, где он ныне пребывал в ранге посла, – неподвластны законам привычного ему мира. Пусть он и грозился: «Вот увидите, король женится на Уолли, и они вдвоем пошлют Болдуина и всю его шайку к черту»[41], вероятность того, что Гитлер лишится желанной награды, росла с каждым днем. И допустить этого было никак нельзя.

Предостережения Гессе, что королевская тайна перестанет быть тайной, перешагнет порог частных покоев и станет главной новостью дня, не замедлили сбыться. К 3 декабря 1936 года полуоткрытый секрет захватил умы и языки всего общества, от мала до велика, и Риббентроп, обещавший Гитлеру золотые горы в деле англо-германского сближения, о котором так мечтали в Берлине, окончательно предстал в своем истинном свете – Брикендроп-дилетант, Брикендроп-профан, Брикендроп-балабол. И все же, парадоксально, он не утратил доверия своего вождя и в телефонной беседе сумел убедить Гитлера, что газетная шумиха в Англии – не более чем злонамеренная дезинформация, цель которой – подорвать немецкие надежды на союз, навязанная «кликой реакционеров и евреев»[42].

Такова была сила его красноречия – обращать небылицы в правду, – телефонный разговор он закончил не побежденным, а ликующим триумфатором. С торжеством в голосе он сообщил Гессе: «Фюрер прав, вся эта история развеется как дым, и король еще оценит нашу тактичность и сдержанность в этом щекотливом деле»[43]. Гитлер, которому порой не были чужды сентиментальные порывы, более уместные на поздравительной открытке, лишь укрепился в своей уверенности, что «эти плутократы и марксисты» всячески препятствуют желанию Эдуарда соединить судьбу с «девушкой из народа»[44] – весьма приукрашенное представление об искушенной Уоллис, – и заставил немецкую прессу молчать о кризисе. В конце концов, посол уверил его – все это не более чем чепуха.

Риббентроп умел говорить складно, но упрямая пелена невежества, закрывавшая от него британское общество и политику («его невежество безгранично»[45], – сетовал один из высших чиновников), делала его безмятежные уверения в благополучном исходе событий в высшей степени наивными. С ним, как известно, было невыносимо работать: он то изводил подчиненных невыполнимыми поручениями, требуя невозможного, то слегал в постель, осаждаемый мнимыми хворями. Эти приступы, прозванные в посольстве «танго ноктюрно», парадоксальным образом приветствовались сотрудниками, поскольку давали им возможность выполнить работу, которую его чванство и уклончивость обычно срывали. Но стоило ему вновь обрести вертикальное положение, как кривая карусель самообмана вновь начинала вертеться, определяя весь ход работы посольства. Даже когда сага об отречении короля достигла апогея, он упорно отказывался верить в неизбежное – в то, что Эдуард VIII лишится трона. Друг Болдуина Дж. К. К. Дэвидсон, канцлер герцогства Ланкастерского, с изумлением констатировал, что Риббентроп с непоколебимой уверенностью пророчит: прежде чем государь добровольно откажется от короны, «на улицах разразится пальба… и это будет конец Болдуина»[46], и что так называемая Королевская партия скорее низвергнет правительство, чем допустит смещения своего монарха.

Дэвидсон, как и все вокруг, не был впечатлен Риббентропом («столь нелепых речей я не слышал ни от кого, занимающего столь ответственный пост, как посол»[47]), однако, как ни парадоксально, в диких заявлениях посла была доля правды. Человек, которому путь в высшее общество был заказан и чьи потуги вызывали лишь презрительную гримасу у «сливок общества», Риббентроп тем не менее нутром чуял, что общественное мнение – не аморфная масса, а подвижная, неуловимая субстанция, подвластная манипуляциям со стороны прессы и политиков, но в то же время восприимчивая к мольбам харизматичного и, на первый взгляд, искреннего монарха, ведомого любовью. Сумей Эдуард обратиться напрямую к народу – к «своим» подданным – с призывом, способным перевернуть все мыслимые каноны, но вызвать взрыв сочувствия в сердцах каждого жителя Англии, – случиться могло все что угодно. В том числе, кто знает, и исполнение предсказаний Риббентропа.

События, предшествовавшие, сопровождавшие и последовавшие за кризисом отречения 1936 года, представляют собой социально-политический переворот, подобного которому страна почти не знала. Единственная сколь-нибудь сопоставимая аналогия – переломные годы 1642–1660, включавшие в себя Гражданскую войну, суд и казнь Карла I и правление Содружества Оливера Кромвеля; период, утвердивший фундаментальный принцип: король может править лишь при условии согласия парламента – конституционный вопрос, который стал решающим в 1936 году. Это было время, когда страна тоже была расколота и королевское высокомерие и безрассудство встретили столь же ледяной отпор.

Так называемый Год трех королей был временем высоких порывов и низменных интриг, рыцарских идеалов и гнусного вероломства, царивших повсюду. Это был период, когда тщательно взращенные веками устои noblesse oblige[48] зашатались, готовые рухнуть и развеяться прахом – или, быть может, наоборот, обрести новую, небывалую прочность. И в эту смутную эпоху Риббентроп, при всей своей комичности, социальной неловкости и непроходимом невежестве, оставался лишь марионеткой хищного государства, без зазрения совести игравшего на чужих слабостях, – равно как и те, кто, окружив королевский кризис, увидели в нем шанс – будь то для себя или для собственной страны.

И все же главная ответственность лежит на одном человеке. Она была миниатюрной, безукоризненно одетой американской разведенной женщиной невзрачной внешности, бездетной и уже не юной, которая оказалась в нужном месте в неподходящее время. Эта женщина незамедлительно утвердила себя в роли самой значительной королевской фаворитки со времен Марии Фитцхерберт, той самой «жены сердца и души» Георга IV. В последующие десятилетия ее имя обросло густой сетью слухов и нелепых домыслов о ее роли в жизни Эдуарда и кризисе отречения. Но за всеми кривотолками и домыслами скрывается простой, но поразительный факт: Уоллис Симпсон оказалась той самой женщиной, что повергла Британию в пучину кризиса, угрожавшего самому существованию государства. Кризис, в конечном счете, был разрешен, но какой ценой – ценой тяжких потерь, которые могли обернуться еще бо́льшей катастрофой. Как сказал герцог Веллингтон о битве при Ватерлоо, это была «самая близкая к поражению победа, что мне когда-либо доводилось видеть».

И вот – история этого кризиса.

1

Королевская фаворитка

На вопрос о том, могли ли отношения Эдуарда и Уоллис до брака носить платонический характер, придворный Алан «Томми» Ласселс презрительно ответил, что это столь же невероятно, «как если бы в Гайд-парке паслось стадо единорогов, а в озере Серпентайн плескался косяк русалок»[49]. И хотя Ласселс, в пору принца Уэльского служивший помощником его личного секретаря, едва ли мог претендовать на беспристрастность в оценке событий, предшествовавших отречению, его суждения об Уоллис Симпсон в целом точно отражали общее настроение, царившее в придворных и политических кругах тех лет.

Ласселс резко отзывается о событиях 1936 года: вину за «кошмар» он безоговорочно возлагает на Уоллис. «Философы школы принца Гарри[50], – писал он с сарказмом, – тешили себя несбыточными грезами… Леопард, как и следовало ожидать, не только не поменял свои пятна, но и приобрел новые – все под влиянием своей леопардессы»[51]. Признавая Эрнеста, второго супруга Уоллис, «не более чем жалким недотепой», Ласселс тем не менее главной причиной отречения считал денежный вопрос. Завещание Георга V оставило Эдуарда ни с чем, кроме доходного герцогства Корнуолл, тогда как его братья стали наследниками состояния, исчислявшегося в три четверти миллиона фунтов стерлингов на каждого.

Ласселс с горечью отмечал: «Деньги и все, что на них можно приобрести, были главной ценностью в мировоззрении миссис Симпсон, а возможно, и его, и когда они обнаружили, что им, так сказать, досталась Корона, но без звонкой монеты, я убежден, что именно тогда, в том нескончаемом телефонном разговоре, они и сговорились отказаться от своих планов на обычную жизнь и решить, как им нажиться на королевском сане, не упуская из виду и дальнейшую перспективу восшествия ее на трон в качестве королевы»[52].

Мотивы Уоллис оставались предметом нескончаемых споров при ее жизни и не утихают по сей день. Адепты романтической версии настаивают, что Эдуарда и Уоллис связывала неземная любовь, и лишь злая ирония судьбы превратила их роман в драму, возведя его на престол в самый разгар их отношений. Ее искреннее и бескорыстное великодушие, дескать, даже толкнуло ее на отчаянный шаг – попытку отказаться от возлюбленного и покинуть обретенную родину, лишь бы удержать его от непоправимого – отречения от короны. Эта интерпретация пользовалась – и по-прежнему пользуется – особой популярностью в Америке, где журнал Liberty однажды сорвал куш, выпустив колоссальный тираж в два с половиной миллиона экземпляров под кричащим заголовком «Британка, которой все завидуют». Именно эта неувядающая народная любовь и подвигла Мадонну, поп-икону, сменившую микрофон на режиссерское кресло, воплотить их историю на экране в фильме «М.Ы.» (W.E.) 2011 года, представив ее как один из самых величайших романов в истории, где Андреа Райзборо сыграла Уоллис, а Джеймс Д’Арси – Эдуарда[53].

Попытки представить историю в таком свете кажутся не слишком убедительными, учитывая факты биографии Эдуарда, где романтика уступала место трезвому практицизму. Ласселс, не стесняясь в выражениях, высмеивал расхожий миф, что «одинокий холостяк “воспылал страстью” впервые в жизни к долгожданной родственной душе». Предостерегая «слезливых биографов», готовых поверить в эту версию, он отмел ее как «полнейшую чушь», не скрывая иронии: Эдуард, дескать, «никогда не выходил из-под каблука одной дамы, чтобы тут же не угодить под башмак другой… Всегда была grande affaire[54], а параллельно, поверьте моему опыту, тянулась бесконечная вереница petites affaires[55][56]». Хрестоматийным примером тому послужила история с обольщением Эдуардом некой миссис Барнс, супруги местного комиссара в Додоме, Танзании, в 1928 году. Причина, по которой негодующий Ласселс заклеймил этот поступок «невероятно бесчеловечным», крылась в том, что известие о тяжелой болезни отца достигло принца буквально накануне. Эдуард же, отмахнувшись от тревожных новостей, назвав их «дешевым предвыборным трюком Болдуина»[57], вернулся к своим разгульным забавам.

Уоллис явила собой нечто доселе невиданное, выходящее за рамки привычного. Циники твердили, что она была тщеславна, алчна и своенравна, искусно манипулируя Эдуардом с помощью экзотических сексуальных чар и непоколебимой внутренней силы. Уже одного того факта, что она дважды побывала замужем и встретила принца, будучи замужем во второй раз, было достаточно, чтобы разжечь негодование в обществе. Она и сама, не таясь, признавала, что не блистала красотой – «Мне нечем похвастаться, так что единственное, что я могу сделать, это постараться одеваться лучше всех»[58] – и не отличалась особой интеллектуальностью, хотя не была лишена сухого, порой колкого, остроумия. Даже ее крылатая фраза «Нельзя быть слишком богатой или слишком худой» звучала плоско и самодовольно. И все же именно она, неустанно преследуемая фотографами женщина, сумела пленить сердце принца, едва не сокрушив монархию и став предметом бесчисленных статей, биографий и ожесточенных дискуссий. Кто же она, эта непостижимая Уоллис Симпсон?

Поговаривают, где-то в пыльных архивах томится некий документ – тот самый, что хоть и не тянет на тайну убийства Кеннеди или загадку «Марии Селесты», но все же обрел собственный, причудливый мифический флер. Речь о легендарном «китайском досье», якобы составленном по указанию самого Болдуина, чтобы во всех красках описать «год лотоса», проведенный Уоллис в Шанхае в 1924–1925 годах. И хотя ни один биограф или историк так и не увидел это досье собственными глазами – даже скептик Зиглер не исключает его существования, признавая: «Что-то там несомненно было, но в воображении толпы оно раздулось до неимоверных размеров»[59], – именно китайские приключения Уоллис породили упорные слухи о ее неведомой власти над Эдуардом, которые смакуются с разной степенью достоверности и пикантности. И даже если она и впрямь была той еще искательницей сексуальных приключений, посвятившей своего высокопоставленного любовника в тайны восточной страсти, – это лишь один – хотя и весьма красноречивый – штрих к ее портрету.

Уоллис Уорфилд родилась 19 июня 1896 года в Блу-Ридж-Саммит, штат Пенсильвания. Обстоятельства ее рождения были окутаны тайной. Ходили слухи, что она была рождена вне брака, а также что она была интерсексуальна, то есть имела признаки обоих полов. Многие из ее поздних биографов, в частности Майкл Блох и Энн Себба, предполагали, что эти обстоятельства во многом объясняют отношение к ее внешности и сексуальности. Однако Филипп Зиглер выразил сомнение в этой версии, отметив: «Я не обнаружил никаких сведений, которые подтверждали бы ее интерсексуальность, и убедительных доказательств этому нет»[60]. Ее характерная квадратная челюсть и несколько андрогинная внешность нередко становились предметом слухов о ее особенностях еще при жизни. Так, писатель Джеймс Поуп-Хеннесси в 1958 году заметил: «Она – одна из самых необычных женщин, которых мне доводилось видеть… Я был бы склонен назвать ее образцовой американской женщиной … если бы не подозрение, что она и вовсе не женщина»[61].

Однако, независимо от вопроса о женственности Уоллис, ее детство сложно назвать безмятежным. Ее мать Элис овдовела, когда девочке едва исполнилось несколько месяцев, и их жизнь превратилась в беспокойное и полное лишений странствие. К этому, вероятно, добавилось и тягостное внимание «дядюшки Сола», Соломона Уорфилда, приходившегося Уоллис дядей. Нужда была постоянным спутником ее детства, и именно близость к матери помогла Уоллис осознать: путь к успеху лежит не через внешнюю красоту или знатное происхождение, а через собственный ум и упорство. Элис, несмотря на трудности, сделала все возможное, чтобы дать дочери достойное образование, и Уоллис училась в лучших школах, которые мать могла себе позволить. Именно там Уоллис и обрела изысканную манеру держать себя, которая впоследствии стали ее визитной карточкой, а также взрастила в себе трепетное отношение к миру красоты и роскоши.

Едва вступив во взрослую жизнь, очаровательная дебютантка Уоллис повстречала военно-морского летчика Эрла Уинфилда Спенсера-младшего. Сын состоятельного брокера, он пленил ее воображение своей статью и галантностью, его волевой подбородок казался сошедшим со страниц рыцарских романов. Они поженились 8 ноября 1916 года, но союзу не суждено было быть счастливым. Уоллис, воспитанная в пуританских традициях, с отвращением отмечала неумеренность мужа, горько констатируя, что «бутылка редко покидала мысли или руку моего мужа»[62]. Ее бравый избранник оказался неотесанным грубияном и невыносимым занудой, а его запойное пьянство могло быть вызвано горьким разочарованием из-за отсутствия близости в их браке. По непроверенным слухам[63], Уоллис якобы обмолвилась, что до встречи с Эдуардом «никогда не знала плотской любви ни с одним из своих первых мужей и не позволяла никому переступать границу того, что называла своей неприкосновенной линией Мейсона – Диксона»[64]. Спенсера, вероятно, бесили ее «живость и кокетство»[65], а Уоллис, издерганная «бесконечными потоками издевательских намеков и оскорблений», сопровождавшимися порой и физическим насилием, решилась на разрыв, получив долгожданный развод в 1927 году. Но сначала она отправилась в далекий Китай на поиски особенного опыта.

Даже если «китайское досье», окутанное мраком неизвестности, так и не будет обнаружено, кое-что о его содержании все же просочилось наружу. Близкие подруги Уоллис, такие как Синтия Джебб и леди Глэдвин, пытаясь обелить ее репутацию, утверждали, что ее «восточные навыки» не выходили за рамки приличий и ограничивались лишь оральным сексом – «ничего китайского, обычная практика»[66], – настаивая на ее консервативных взглядах. Сын Даффа и Дианы Куперов, Джон Джулиус Норидж, вторил им, описывая Уоллис как женщину «[не] особенно сексуально озабоченную… и вовсе не распущенную»[67]. Однако другие придерживались куда менее благостного мнения о ее китайских приключениях. В своем путешествии Уоллис порхала между Гонконгом, Шанхаем и Пекином, заведя знакомства с архитекторами, дипломатами и итальянским военно-морским атташе Альберто Да Зара, «лихим кавалеристом, ценившим женскую красоту и быстро попавшим под ее чары»[68]. По более темным слухам, одна из этих связей обернулась для Уоллис «неким загадочным недугом», сразившим ее по пути домой в сентябре 1925 года, хотя природа этой болезни осталась неясной – то ли последствия неудачного аборта, то ли следствие венерического заболевания, то ли просто недомогание, – Уоллис избегала прямых ответов, лишь уклончиво намекая на «весьма запутанный случай»[69].

Посещения «домов пения» в Гонконге Уоллис не отрицала, хотя и поясняла, что лишь потакала прихоти Спенсера, «демонстративно окружавшего вниманием местных девиц»[70]. Как в гонконгских, так и в шанхайских заведениях, которые она сама окрестила «райскими островками на дне ада»[71], она очутилась в мире, где для благовоспитанной американки просто не было места. В Китае лишь недавно кануло в прошлое узаконенное наложничество, и Уоллис стала свидетельницей трагических судеб бывших наложниц и куртизанок, прошедших путь от признания и достатка в состоятельных семьях до банальной проституции, если еще хранили былую красоту, или до участи наставниц, обреченных обучать молодых девушек своему занятию.

Предназначение девушек в «домах пения» – привлекать состоятельных мужчин своим обаянием, безупречным внешним видом и изысканной тактичностью, особенно это относилось к changsan[72] – элите среди платных спутниц, отличавшихся наивысшей степенью взыскательности и утонченности. В отличие от доступных yao’er[73], почти неотличимых от уличных девиц, и горделивых shuyu[74], для которых продажа секса была табу, changsan владели уникальным даром – влюблять в себя высокопоставленных клиентов, но при том искусно откладывать удовлетворение их желаний, испытывая их терпение и заставляя заслужить долгожданный дар любви.

Посещала ли Уоллис «дома пения» лишь как праздный турист или искала там нечто большее, – история умалчивает. Но именно это краткое китайское путешествие обернулось настоящим клондайком скабрезных слухов, каждый из которых старался перещеголять другой в возмутительности и недостоверности. Доподлинно известно лишь то, что она позировала перед камерой в двусмысленных позах, одетая лишь в спасательный круг, – эти кадры так и не дошли до нас, – и, весьма вероятно, обучалась сексуальным практикам в шанхайских притонах, в том числе особым техникам обольщения чансань. По легендам, она была способна «заставить спичку почувствовать себя сигарой»[75], а один из биографов с уверенностью заявлял, что она освоила особую китайскую технику «длительного и тщательно выверенного массажа горячим маслом сосков, живота, бедер и, после нарочито затянутой, почти садистской паузы, гениталий»[76].

Разумеется, значение ее «года лотоса» нередко преувеличивается в угоду пикантным слухам. В конце концов, чтобы пленить королевское сердце или расположить к себе простого смертного, вовсе не обязательно совершать паломничество в Поднебесную. И тем не менее, независимо от того, насколько развратным или невинным было ее восточное путешествие, приобретенный там опыт неизбежно оставил отпечаток на ее образе, окутав его аурой загадочности.

После развода Уоллис вновь вступила в брак – с Эрнестом Симпсоном, судовым брокером, который разительно отличался от решительного и требовательного Спенсера – спокойный, незаметный мужчина, не требовавший к себе особого внимания. «Я очень к нему привязана, и он добрый – полная противоположность»[77]. В июле 1928 года они поженились, и Уоллис переехала с ним в Лондон, где, однако, так и не смогла обрести покой и чувствовала себя чужой и потерянной. До сих пор она не знала подлинного счастья, лишь равнодушие и пренебрежение, редкие минуты покоя и воспоминания о насилии – и все эти тяготы она держала в себе, скрывая за непроницаемой маской сдержанности, которую впоследствии демонстрировала на публике. Вопрос о детях в новом браке не обсуждался. Вместо этого Уоллис увлеклась обустройством их квартиры в Брайанстон-Корт и со временем сумела создать вокруг себя небольшой светский кружок, заслужив репутацию искусной хозяйки и устроительницы роскошных приемов. «На вечерах у Уоллис жизнь бьет ключом, никто не рвется домой»[78], – с удовольствием подтверждал один из гостей. И все же ее щедрость – вино и коньяк лились рекой – была продиктована отнюдь не альтруизмом или желанием подружиться с лондонскими дамами. Ее цель была куда более конкретной.

В 1931 году принц Эдуард, известный в узком семейном кругу как Дэвид, пребывал в золотой клетке уныния. Ему шел четвертый десяток, а вся его прежняя жизнь казалась чередой бесплодных усилий и незавершенных начинаний. Отношения с родителями были скованы льдом отчуждения и холода, и те не скрывали своей благосклонности к его младшему брату Георгу, или Берти, герцогу Йоркскому. Принц посещал Магдален-колледж в Оксфорде, но не доучился, поступил на службу в Гренадерскую гвардию – ему запретили отправляться на фронт Первой мировой войны из соображений безопасности. Он изнурял себя мазохистскими диетами и оздоровительными практиками, стремясь скорее наказать свою юношескую стройность, чем укрепить здоровье. По всем признакам он страдал от нервной анорексии.

Романы, которые Ласселс осуждал с таким гневом, будь то мимолетные petites или серьезные grandes, можно трактовать как отчаянные попытки взбодриться и завоевать хоть каплю внимания. Но даже они были заражены его патологической тягой к сексуальной зависимости – лишь унижение и повиновение приносили ему извращенное удовлетворение. Как точно заметил Зиглер, «секс значил для Эдуарда непомерно много, но это был весьма специфический вид секса. Он жаждал доминирования над собой, и миссис Симпсон оказалась искусной исполнительницей этой роли»[79]. Эта склонность проявлялась во всех его отношениях с женщинами. В юности, в 1918 году, он писал Фреде Дадли Уорд («влияние благое, но недостаточное»)[80], называя ее «единственной и неповторимой мамочкой»: «Тебе следует быть порой беспощадной ко мне… Я из тех людей, кому необходима известная доза жестокости, иначе они становятся непозволительно изнеженными и слабыми»[81].

Публично же он сохранял жизнерадостное и непринужденное отношение к своим будущим подданным, порхая от одного роскошного стола к другому. Его нынешняя пассия, Тельма Фернесс, наполовину американка, была прекрасно осведомлена о влечении принца ко всему современному и модному, что олицетворял Новый свет. И вот, январским днем 1931 года, в своем загородном имении в Мелтон-Моубрей, она представила его своей подруге Уоллис и ее супругу Эрнесту. Беседа за обедом оказалась пустой формальностью, вертясь вокруг дежурных тем о культурных различиях, но для Уоллис, проведшей предыдущий день в суетливых приготовлениях, одержимо занимаясь «волосами и ногтями и т. д.»[82], этого было достаточно, чтобы в приливе восторга набросать письмо к тете Бесси, не скрывая ликования: «Представьте себе, какая удача – встретить принца в такой простой обстановке… Ведь с самого начала моего пребывания здесь я мечтала о встрече с ним и теперь чувствую огромное облегчение»[83].

Следующая встреча Уоллис и Эдуарда состоялась 15 мая, вновь в гостях у Тельмы Фернесс, где принц заметил, как ему пришлась по душе их первая беседа. Вскоре последовала и более весомая награда – 10 июня Уоллис была представлена ко двору. И пусть возраст ее уже не вполне соответствовал амплуа дебютантки[84], обаяние ее не знало границ: Эдуард осыпал ее комплиментами. На его замечание, что яркий свет не делает чести собравшимся дамам, она тут же дерзко парировала: «Но, сэр, мне казалось, что все мы страшны как смерть!»[85] Принц, не привыкший к подобной американской прямоте, был покорен. Их общение продолжалось, и вскоре он уже ужинал в Брайанстон-Корт, восхищаясь кулинарным искусством Уоллис и особенно малиновым суфле, рецепт которого он тут же истребовал. И вот настойчивость миссис Симпсон, стремившейся ли в высший свет или к чему-то большему, была вознаграждена: последовало приглашение погостить в Форт-Бельведере, любимом поместье Эдуарда в Суррее, – разумеется, вместе с мужем Эрнестом.

Одним из немногих заметных достижений Эдуарда в те годы стало преображение ветхого и несколько чудаковатого миниатюрного замка в роскошное убежище, достойное не только принца, но и короля. И если светская дама Диана Купер лишь презрительно морщила нос от некоторых излишне кричащих декоративных излишеств («Розовая спальня, розовые жалюзи, розовые простыни, да еще розово-белые горничные в придачу!»[86]), то Уоллис была покорена очарованием Форт-Бельведера, назвав его «удивительно теплым и симпатичным уголком»[87]. Ей мерещилось, что это уединенное пристанище сошло со страниц волшебных сказок, а сам принц, неспешно расхаживающий по его залам в брюках для гольфа, насвистывая мотивчик, в сопровождении своих любимых керн-терьеров Коры и Джаггса, казался ей таким одиноким и печальным, что его хотелось спасти. Джон Саймон, министр внутренних дел, подтверждал ее наблюдения, отмечая, что «почти невозможно вообразить себе бремя одиночества монарха, не ведающего радости семейного очага, компании жены и детей»[88]. Как писала Уоллис позднее, опираясь на богатый жизненный опыт, «я одной из первых сумела проникнуть в самое сердце его сокровенного одиночества»[89].

Выходные, состоявшие из садоводства днем и выпивки по ночам, прошли успешно. В какой-то момент Уоллис уловила на лице Эдуарда, только что вышедшего из жаркой парной, выражение «полного блаженства»[90]. Вернувшись домой, они с Эрнестом поспешили отблагодарить хозяина льстивыми стихотворными опусами. Типичные строки гласили, в частности: «Мы провели в “Форт-Бельведере” выходные / Храним воспоминания живые / Часов чудесных вереница, / Поистине гостеприимство принца»[91]. Любого человека, не лишенного поэтического слуха, от такой белиберды просто замутило бы; как бы то ни было, Уоллис почти исчезла из жизни Эдуарда до конца 1932 года. Этот год стал для нее черной полосой. Дела Эрнеста шли все хуже, ее здоровье пошатнулось, а положение в высших слоях общества казалось ненадежным. Единственное, что ей оставалось, – цепляться за дружбу с Тельмой Фернесс, которая, чувствуя, что Эдуард теряет к ней интерес, отчаянно пыталась представить себя в выгодном свете – как особу легкую, любящую компанию интересных и веселых людей – таких как Уоллис.

План сработал безупречно. Уоллис впоследствии вспоминала, что с начала 1933 года они «обнаружили, что становимся постоянными гостями на уик-эндах в Форте», и, торжествуя, что «общение незаметно, но стремительно переросло из знакомства в дружбу»[92]. «Мы» звучало теперь по-королевски – как символ их нерушимого союза; в то время как Эрнест бесцельно курсировал между Сити, Европой и Америкой, Уоллис могла «сопровождать» Тельму Фернесс еженедельно. Она стала настолько незаменима для Эдуарда, что к его дню рождения 23 июня – всего через четыре дня после собственного – ей было дозволено «кутить» в его доме до 4:30 утра. Первое письмо, что она написала принцу, – официальная записка с подарком, венчала подпись «Ваша покорная слуга». Вопросы повиновения и того, кто кому служит, оставались дразняще двусмысленными.

Точная дата начала романа Эдуарда и Уоллис остается неизвестной. Однако обоснованно предполагается, что это случилось в январе 1934 года, когда Тельма покинула Англию, чтобы навестить свою семью в Соединенных Штатах. Обе женщины вспоминают разговор, в котором обсуждалось будущее одиночество «малыша» в разлуке с любовницей; Уоллис же, словно принимая вызов, писала тете Бесси, что «приложит все силы, чтобы его развеселить»[93]. И ей это удалось блестяще – слишком даже блестяще. И хотя в мемуарах она и пыталась убедить читателей, что лишь откликнулась на его «глубокое одиночество и духовную изоляцию»[94], уже в феврале, в письме к той же, несомненно, заинтригованной тете, она почувствовала необходимость откреститься от слухов, уклончиво заметив: «Это все вранье насчет принца… Я не из тех, кто уводит кавалеров у подруг»[95]. Это звучало, мягко говоря, неискренне. Иные бы назвали это ложью в чистом виде. Когда же Тельма вернулась в Лондон, она быстро поняла, что между ее подругой и ее возлюбленным произошли необратимые перемены. 1 апреля 1934 года она с нескрываемым шоком наблюдала их нежное общение. «Тут-то я и поняла, – признавалась позже Тельма, – что она присмотрела за ним более чем хорошо»[96].

Тельма была удалена от двора без лишних слов, и «легкая дружба» между Эдуардом и Уоллис расцветала пышным цветом, пока Эрнест все чаще и чаще уезжал в удобные командировки. Эдуард же позже уверял, что решение о браке с Уоллис было принято им еще в 1934 году и с тех пор уже не менялось. Однажды в отпуске королевский конюший Джон Эйрд с удивлением отметил, что принц «растерял остатки самостоятельности и ходит за ней, словно верный пес»[97]. Вскоре Уоллис получила первый из роскошных подарков – бриллиантовую подвеску Cartier с изумрудами, – и, возможно, именно этот дар небывалой цены позволил ей позже признать, что они «перешли ту невидимую грань, что отделяет дружбу от любви»[98][99].

К ноябрю черта была пройдена окончательно, и Эдуард, забыв о протоколе и благоразумии, или же нарочито пренебрегая ими, явился с Уоллис в Букингемский дворец, представив ее королю Георгу и королеве Марии для «нескольких слов формального приветствия»[100], как она сама позднее назвала это событие, в то время как Эрнест робко топтался в углу. Король, потрясенный до глубины души наглостью сына, разразился громовым рыком: «Эта женщина – в моем доме!»[101]. И с этого дня он наотрез отказался видеть ее вновь до конца своих дней. Придворный Годфри Томас в начале следующего года с горечью жаловался Уиграму, когда Эдуард вновь удалился в Австрию в компании Уоллис, что «Его Королевское Высочество, похоже, сам себе указ и начисто лишен какого-либо понятия о здравом смысле в подобных делах. Он просто не способен постичь, почему кто-либо может отнестись критически к его поступкам… Я в отчаянии от этой безысходной ситуации и, право слово, не знаю, как долго смогу еще выполнять свои обязанности»[102].

Не добившись признания королевской семьи, Уоллис избрала иной путь – демонстрацию непоколебимого королевского достоинства. Эрнест, по ее словам, «все больше утрачивал интерес к ее новостям и увлечениям, связанным с принцем»[103], а она взялась за создание своего нового образа – теперь Уоллис появлялась в дорогих нарядах и драгоценностях с «ужасно крупными камнями»[104]