Читать онлайн День тревоги

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Тревогааааа!

Из резкого, пронзительного голоса часового в казарме вскачь проснулись солдаты: в ряду двухъярусных железных коек с другой стороны – у угла казармы – ворочавшийся в сладком сне сержант словно вырвали из тёплой постели.

Сержанту казалось, что тревоги сегодня быть не должно. Командиры не предупреждали. Обычно заранее объявляют: «В 05:55 часов ожидается неожидаемая тревога».

Вообще в это время суток – после обеда, когда дежурные уже отдыхают, новый наряд отдыхает перед сменой – тревога даётся редко. Если только из дивизионного штаба не прислали проверку; в иных случаях – либо кто-то сбежал из зоны, либо спец континент бунтует.

Сержант, потирая сонные глаза, влез в свои штаны, натянув сапог, рванулся к оружейной.

Оружейная была в дальнем конце коридора – с одной стороны туалет, с другой бытовая комната и сушилка. Там уже собрались несколько солдат. Сержант подтолкнул их и, отталкивая, вошёл внутрь. Из пирамид стопок в четырёх рядах взял свой автомат, нож, два магазина и сумку, затем выскочил обратно, столкнувшись с младшим сержантом – дежурным роты, спросил:

– Что за базар? Кто-то сбежал?

– Кто его знает… – ответил дежурный, вытолкнувшего внутреннего солдата и крикнув: – Кто с оружием, вниз, на плац, становитесь в строй, старшина идёт. Сумки не забывайте…

Сержант вернулся в зал, где стояли койки.

У входа в казарму рядом с постом дневального стоял телефонный столик; справа – учебная комната, за ней по другую сторону коридора – комната старшины роты, далее – кабинет заместителя командира по политчасти. Пройдя по широкому коридору, попадёшь в зал: посередине – дорожка, выложенная красным линолеумом, «взлётная полоса», на дальней стене – телевизор, по краям – ряды двухъярусных кроватей.

Вдоль стен – шкафы, в которые вешают шинели зимой; наверху шкафов – вещевые мешки, дверцы закрыты и опечатаны. Иначе – кто-то позарится и стащит тюбик зубной пасты, щётку для сапог, котелок или флягу.

Сержант прошёл по блестящему отмытым линолеуму к шкафам; один солдат сваливал вещмешки на пол. Те, кто взял оружие, и те, кто не взял, толкали друг друга, расталкиваясь в поисках своих рюкзаков. Сержант недолго наблюдал, затем, не придавая значения проходящим мимо, сел и, стал читать бирки рюкзаков. Он крикнул тонким голосом на худощавого простого солдата с красными погончиками «ВВ» на плечах, у которого один лямок сползал, рыжая грива колыхалась и прядями обрамляла лицо, а голубые глаза мерцали:

– Юрченко, найди ещё мой, и принеси вниз.

Солдат со вздохом повернулся, бросил взгляд на сержанта, кивнул «хорошо» и продолжил копаться в вещмешках.

– Быстро! – кричал он тем, кто толпился у решётки оружейки. Потом ткнул ногой в плечо молодого бойца, у которого рюкзак не ложился нормально на плечи, и велел. – Бери автомат… Улан, Сичев – возьмите ящик с боеприпасами.

Команда отдана, и сержант сам рванул вниз.

Казарма была двухэтажным. На втором этаже располагалась первая рота. Туалет, оружейная, бытовая комната, учебка – всё было в одном комплексе; словом, – всё, что нужно солдату для сна и отдыха.

Рядом с правой стороной здания – асфальтированная площадка на пятьдесят саженей для строевой подготовки. Там и проходили занятия по строй подготовке. В трёх-четырёхстах шагах от казармы находилась столовая; тюрьма тоже была недалеко – в пятнадцати минутах ходьбы. Зону окружала сплошной лес, и казалось, у него нет конца.

На плацу старшина роты – старший прапорщик Крилов – с раздражением ставил солдат в строй; увидев сержанта, он на мгновение смягчился, но старался этого не показывать и строго отрезал:

– Сержант, где ты шляешься? Дисциплина совсем расползлась, ребята забыли, что такое строй. На тебя глянешь – будто в колхоз попал!

– В строй! – послышался резкий окрик; сержант добавил, уже спокойнее, но твёрдо. – Становись! Разговорчики! – и спросил у Крилова. – Что за тревога?

После крика Бабаева (так зовут сержанта) солдаты слегка выровнялись, разговоры утихли. Но те, кто стоял у их стороны, вдруг совсем насторожились: им было любопытно, что за мероприятие происходит. Для солдата любой день – шанс избежать наряда и заняться чем-то отличным от привычной рутины; даже побои и ссоры, паника и смерть – всё это лучше, чем однообразие службы.

– Точно не знаю, – протянул старшина роты, – но, говорят, несколько зэков сбежали. В промзоне завладели паровозом, который привёз товар, и рванули прочь. Может, и солдат по дороге положили. – Его голос обрёл зловещую таинственность; он пожал плечами. – Сегодня там чьи ребята стояли?

– Арсанакаевский взвод, – ответил кто-то из строя. – У ворот Иванов, на вышке должен быть Бойко. Они всегда так делят.

Обычно старший прапорщик в таких случаях рявкал бы: «Прекратить разговоры!». Но теперь и его заинтересовали эти вести: он лишь протянул «ага», склонил подбородок вправо и словно намекнул – удача вряд ли улыбнулась тем, кто стоял на посту.

В рядах зашумели: мысль о том, что могли потерять своих, встревожила и вогнала в смятение.

– Тормоза, – бросил Крылов. – Сколько раз повторять: на посту надо быть начеку! Зэкам верить нельзя, ближе трёх шагов подпускать нельзя. Стоят, глаза вылупив, вот вам и конец.

Он заходил вдоль строя, поправляя руками свежепришитые погоны (звание старшего прапорщика получил недавно), подталкивал на бедро кобуру с пистолетом, глубоко вздыхал, втягивал живот и плотнее затягивал ремень. «Что ж это я, день ото дня худею, что ли?» – пробормотал он, приподнимая фуражку, сползшую чуть не на самые брови.

– Женщине и зэку верить нельзя, – не к месту съязвил Крылов.

Солдат охватила тягостная, безысходная тишина. Большинство из них даже за короткий срок службы успели стать свидетелями немалых трагедий. Крылов, глядя на хмурые лица, и сам подобрал тон, заорал, обернувшись к окнам второго этажа:

– Эй, наверху! Живее шевелитесь! – и, прокашлявшись, приказал Бабаеву. – Кого-нибудь пошли, пусть всех вниз гонят! Что, все подохли там, что ли? Или сидят, ручной тормоз тискают, якорь бросили.

Минуты не прошло – все уже выстроились на плацу. Это были около тридцати солдат, предназначенных для нового наряда. В иной день Крылов прошёлся бы вдоль рядов, сверлил глазами каждого под горло, будто говоря: «крючки застегнуть!». Обычно он молча стоял так, не называя виноватого. Особенно тяжко бывало перед едой: бойцы испепеляли друг друга взглядами в поисках не застёгнутой крючки. Виновного готовы были разорвать. Как правило, кто-то из «дедов» брал на себя смелость указать. Если же ошибался «молодой», то после обеда расплачивался сполна.

Старшина был непреклонен: воротничок – белый и наглаженный, голенище сапога – без складок, брюки – со стрелками, под погонами – картонка, пряжка ремня – без единой царапины. А солдаты, словно нарочно, делали наоборот. Особенно пряжка: «деды» любили её гнуть. А те, кто уже получил приказ на дембель, и вовсе расплющивали и начищали до блеска. Старшина орал в обоих случаях, пока горло не садилось.

Сейчас было явно не до мелочей. Но сержант Бабаев заметил, что у двух солдат неподалёку не застёгнуты крючки, и его задело:

– Крючки застегнуть! – проревел он. Потом пнул в спину рослого, крепкого парня на краю строя: – Тебя приказ не касается?

Тот молча застегнул крючок.

– Простите, товарищ старший прапорщик, – обратился Бабаев уже Крылову. – Но я думаю, именно в такие минуты дисциплина должна быть особенно строгой.

Крылов промолчал. В глубине души он подумал: дай этому парню волю – и он меня самого построит. Но где-то в уголке сердца мелькнуло: может, так и надо; иначе армия превратится в стадо.

– Ты, – громко сказал Бабаеву так, чтобы услышали все, – сейчас идёшь в штаб батальона, майор Ерёмин тебя ждёт.

Сказав это, он сдвинул кобуру вперёд. Хватая фуражку в руку, он как бы готовился броситься в путь.

– Рота, – крикнул он, – вперёд! – и, немедля, побежал вдоль строя.

– Юрченко, да оставь мою вещмешок! – прокричал Бабаев вслед.

В середине дороги остался вещмешок.

В ту минуту гарнизон словно встрепенулся, солдаты других рот и вовсе подняли автоматы и рассыпались по своим позициям.

Бабаев служил тут полтора года и повидал немало тревог; какая из них была первой – он не вспомнить. Кажется, однажды заключённый взял в заложники надзирателя; возможно, это была не первая тревога, может, сначала были учения, но в памяти он сохранил тот эпизод: тогда всё длилось десять часов; требовали деньги и вертолёт, и одного из мятежников снайпер положил.

Бабаев был тогда младшим сержантом и не понимал мотивации беглецов: как, мол, с вертолётом в тайге далеко не улетишь? Он винил беглеца в самом начале. И в какой-то мере мысль эта осталась с ним. Позже бунт повторился; один солдат в дозорной вышке прицелясь пытавшегося убежать зека, пристрелил часового в другой вышки.

Было и множество других попыток побега – более ста тревог за те времена. Но особенно тяжёлые случаи врезались в память Бабаева. Особенно смерть того солдата в вышке – он видел её воочию и не мог забыть. Тогда он был помощником начальника караула; пришёл на вышку первым. Раненный солдат ещё как будто дышал, мышцы сокращались, рот как будто хотел что-то сказать – руки и ноги судорожно выгибались. Крови было так много, что деревянный настил вышки казался облитым краской; она стекала по опорам.

Когда они спускали тело, Бабаев впервые увидел, каким бывает ранение: входное отверстие едва заметно, из него струйкой сочится кровь; а на выходе – зияющая рана, будто из неё вырвалось горсть чего-то. Это оставило в душе ледяное ощущение.

Потом заключённые схватили одного парня и изуродовали его. Он был простым, скромным, немного трусливым, никогда не обижал никого – таких в армии часто ломают. Его били и издевались; Бабаев позже с горечью вспоминал, как тот раз за разом попадал под удары, и всегда испытывал жалость к нему.

Пробегая по асфальту, сержант сам удивлялся, почему эти картины всплывают в памяти; вспомнив затем слух о том, что на той стороне убили двух бойцов у железнодорожных ворот, он понял, почему всё это крутится у него в голове.

Бегать трудно. Вечерний, немного влажный и тёплый воздух вроде бы не давал утомиться, но на плече болтался автомат, на спине – вещмешок, который при каждом движении съезжал и норовил уткнуться в пояс или под мышку.

Бабаев шёл быстро, затем – остановился и закинул автомат поперёк груди. Две лямки вещмешка он накинул себе на плечи, пилотку затолкал за голенище сапога, подтянул ремень, вынул нож, перебросил подсумок с магазинами под вещмешок и снова побежал. По пути он мельком обменивался взглядами с знакомыми солдатами – никто не разговаривал. В такие минуты бойцы почему-то замирают внутри себя.

В батальонном штабе наряда и след простыл. «Значит, людей не хватило – отправили на более важный пост или за оружием послали», – подумал сержант, толкнув дверь деревянного штаба и, проходя мимо дежурки, заметив, что там пусто. Обычно тут сидит один человек без оружия. Место почётное, особенно зимой: не то что мерзнуть на ветру в вышке, а в тепле дверь изнутри запереть да задремать.

Начальник штаба, майор Ерёмин, в это время на ком-то срывался по телефону. Сержант не стал ждать, шагнул внутрь и громко доложил:

– Сержант Бабаев прибыл в ваше распоряжение!

Ерёмин на миг забыл, кого обкладывал бранью, потом спохватился и быстро закончил:

– Давай, быстро, жду! Ты у меня за это головой ответишь, понял? Я спрашиваю: понял, дубина? Глухой, что ли? Вот выберемся из этой заварухи – я тебе устрою! Чтобы пожалел, что на свет родился, и сто раз проклял тот день, когда в армию пошёл. Паршивец…

Он с яростью швырнул трубку, но та не легла как следует, съехала на край и, потянув за собой витой провод, глухо упала на красный ковёр. Поднял, сунул на место уже с меньшей спесью и, повернувшись к сержанту, осыпал его вопросами:

– Ты чего сюда заявился? Кто послал? – И не дав ответить, заговорил дальше: – В моё распоряжение? Ты в своём уме? Других, значит, нет, кроме тебя? Смотри-ка, разряжен как, ни в какие уставы не вписывается. Где головной убор?.. Кто ты, говоришь, Бабаев?! Сержант, который завтра домой уходит? У тебя уже и направление на дембель выписано!

Бабаев глазами указал на пилотку, торчащего в голенище сапога и молчал. Слова майора, хоть и с жёлчью, согревали его изнутри – но виду не подал, стоял холоден. Это ещё сильнее раззадорило Ерёмина. С какой-то злостью он вдруг свернул на другую тему:

– Страна эта – пропади она пропадом, вместе с солдатнёй своей! Носы толком вытереть не умеют, а туда же – с зэками разговоры затевают! Отрубить башку – вот и весь разговор. Быстро бы поумнели…

Сержант понял, что эти слова обращены вовсе не к нему. Видно было: майора задело случившееся, сверху досталось – и теперь его гложет не чужая смерть, а собственные тревоги. Бабаев уловил это по интонации. Кто бы ни был погибший, сержанту стало горько. Он был не из мягкосердечных, напротив, жёсткий, нелюдимый. Но сейчас не мог принять того, что гибель мальчишки нужна лишь затем, чтобы кто-то рвал и метал по кабинетам. По его убеждению, человек должен уходить так, чтобы о нём болели, чтобы горевали. А тут, на чужбине, твоя смерть – лишь чужая обуза.

Он молчал, стоял неподвижно. Что мог сделать? В душе, конечно, был соблазн схватить этого жилистого, костлявого, вечно недовольного офицера – и врезать так, чтобы в стену впечатался. Но не время. С рядовым бы уже давно было иначе: зубы на пол, и катись.

– Ну, раз пришёл – ладно, – майор посмотрел на налившееся кровью лицо сержанта и, заметив в его взгляде суровую решимость, слегка сбавил тон. – Ты из второй роты? Я же просил им отправить кого-нибудь из офицеров, прапорщика хотя бы. А эти – кого попало! Ладно, бери вот это – и жди в казарме, за тобой придут.

Он открыл ящик стола, достал пакет коричневого цвета и протянул её Бабаеву:

– Бегом!

Когда сержант вернулся в казарму, там стояла тишина – словно водой окатили. Лишь на самой крайней койке, не раздеваясь, прямо в одежде и сапогах, раскинувшись на спине, храпел дневальный роты, нарушая покой солдатского дома. Тумбочка дневального пустовала.

– Дневальный! – рявкнул сержант Бабаев, привычно воспринимая всякое нарушение дисциплины как личное оскорбление. – На выход!

Из дверей умывальни показался солдат: в одной руке швабра, брюки закатаны, за спиной автомат. Это был парень из Алтая, прибывший в часть всего полгода назад.

– Слушаюсь, товарищ сержант, – в его глазах мелькнул испуг. Все прекрасно знали вспыльчивый нрав сержанта Бабаева: он мог избить ни за что, был жесток и безжалостен.

– Почему пост оставил?

– Туалет убирал… Наряд сдавал, – виновато промямлил солдат.

– Какое к чёрту уборка? Люди мрут, а вы со своими глупостями! Ты ведь знаешь, что я занимался таэквондо? А? Подойди, покажу один приём, – сержант хотел сорвать на нём злость, нахватавшуюся у майора Ерёмина.

– Не надо, товарищ сержант, – солдат задрожал и застыл у дверей. – Этот приём я и так отлично знаю.

В другое время Бабаев непременно бы отвесил ему пинок, но сейчас почему-то расхотелось. Он махнул рукой:

– Если кто меня спросит, разбудишь. – И, идя к койкам, не удержался, чтобы не похвастаться. – Завтра домой уезжаю, вешайся, солдат!

Солдат только облегчённо вздохнул: так легко отделаться от этого странного сержанта – редкая удача.

Сон, однажды нарушенный, возвращается трудно. Сержант лежал на спине, глядя в потолок, задумчивый. Сумку он бросил рядом с койкой, автомат положил под руку. Сапоги не снял, даже ремень, туго стягивавший талию, не расстегнул. События дня, весь лагерный переполох не давали покоя. Он не был трусом, но быстро поддавался унынию – и оттого был вспыльчив. Стоило испортиться настроению – ему сразу хотелось с кем-то сцепиться, выместить злость, и тогда в глазах у него темнело. Он знал: раньше таким не был, а когда это началось – вспомнить не мог. После смерти отца, наверное?

Тогда ему только исполнилось десять. Утром проснувшись, он увидел в доме плачущих родных. Сказали, что отец умер. Но в тот день мальчик ещё не понял всей глубины этого слова. И на следующий тоже. Только через два дня, когда люди разошлись по домам, всё дошло. Он был смышлёным ребёнком: уже тогда понимал – умерших не вернуть. Но первые два дня суета и людская толпа заглушили горе.

Он был отцовским баловнем. Отец, слушая его детскую лепетню, всегда светлел лицом, прижимал к себе, тёр длинные усы о щёчку, доводя сына до смеха…

«То было в начале лета, – подумал сержант. – Пятое июня. Сегодня четвёртое? Значит, десять лет прошло. Завтра ровно десять: десять лет с отцом и десять лет без него. Пора бы привыкнуть. Десяти лет достаточно, чтобы забыть? Наверное. Но разве можно забыть отца?»

Сержант дал себе слово: когда у него будут дети, он ни одного не станет баловать. Чем меньше ласки он даст, тем легче детям будет жить после него. «Почему я сегодня думаю о смерти? – спросил он себя. – Неужели известие о смерти какого-то солдата так выбило меня из колеи?»

– Сержант Бабаев! – резкий окрик от двери вырвал его из раздумий.

Армия, оказывается, делает человека крикливым, усмехнулся он, поднимаясь. Взял автомат, поправил пилотку, что всё ещё торчала в голенище сапога. Надел на голову, прошёл пару шагов – и вспомнил: ведь он уже дембель. Снял и сунул пилотку за ремень.

– Здесь! – отозвался он прежде, чем показаться.

Звал его комсорг батальона, лейтенант Шуйко. Сержант Бабаев терпеть не мог этого офицера. Да и вообще всех комсоргов: бабьи замашки, пустые разговоры, вечные нравоучения. И этот – такой же. Вот уже почти год как окончил училище и прибыл сюда служить.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант, – сержант подошёл, протянув руку для приветствия.

Тот тоже улыбнулся и пожал её.

– Ерёмин прислал, – сказал он с привычной улыбкой. – Карта есть, её надо передать командиру роты. А потом, может, нам оттуда какое-то поручение дадут.

Сержанта меньше занимали слова лейтенанта, чем автомат, висевший у него на плече. Он протянул руку и потрогал короткий ствол, похожий на раструб.

– Вот это да! – не смог он скрыть изумления.

– Такие дают только офицерам, – похвастался лейтенант и, как попугай, повторил где-то прочитанное. – Компактное и удобное. Предназначено для ближнего боя. В армии их мало, чаще в милиции используют. Но механизм тот же, что у твоего… Разве что крышка да ствол немного другие… Ну что, с письмом как?

– Не знаю… Может, сам занесёшь? – сержант вовсе не горел желанием искать командира.

– Пойдём вместе, – сказал лейтенант. – Может, и ты пригодишься. Не будешь же тут валяться, пока все носятся туда-сюда?

– Мне можно, я уже почти гражданский, – похвастался сержант. – Ерёмин сказал: завтра отпустят. Плевать я хотел на эту службу… Ладно, пошли.

Лейтенант был статным парнем: среднего роста, широкоплечий, с погончиками, под которые что-то подложено для солидности; ремень туго стягивал талию, отчего он казался ещё более крепким. Держался он всегда с гордо поднятой головой, слегка выставив подбородок вперёд – и длинная шея сразу бросалась в глаза. Волосы подстрижены коротко и ровно, затылок выбрит дочиста. Высокие сапоги подчёркивали стройность ног. «Уже успел обзавестись такими», – с завистью подумал сержант, разглядывая свежий, блестящий хром. Вот бы так войти в деревню – с треском каблуков! Люди ахнули бы. А уж как блестят голенища… Вот щегол, чёрт бы его побрал!

У сержанта даже досада взыграла: у самого таких сапог нет. В этот миг ему захотелось пнуть лейтенанта. «С одного удара уложу?» – мелькнула мысль. Ведь занимался спортом, значит, если врезать как следует под ухо – точно свалится. В последнее время, с тех пор как он в армии, его всё чаще тянуло бить, толкать любого, кто окажется рядом. Откуда это взялось? Может, болезнь какая? Мысль пугала. Пока он на службе – любые выходки сходят с рук: то простят, то даже поощрят. Но дома, в деревне, так не выйдет. Там и пинка не простят, не то, что удара. Там другой народ – гордый. Смерть примут, но обиды не стерпят. А если силы не хватит – сразу в милицию побегут. А это уж совсем не по-мужски…

– Пошли, – сказал сержант Бабаев, закидывая автомат на плечо. – Может, и сумку захватить?

– Конечно, – лейтенант Шуйко распахнул тяжёлую двустворчатую дверь казармы и небрежно добавил: – Не на дедовскую свадьбу идёшь. Вдруг куда пошлют, будешь ходить то кланяться, то ноги подставлять.

– Дневальный! – рявкнул сержант Бабаев в сторону умывальни.

– Чего орёшь? – остановился на пороге лейтенант и оглянулся. –Оглохнуть можно.

– Это тоже политика, товарищ лейтенант, – ухмыльнулся сержант.

В его усмешке таился скрытый смысл: «Жаль, мать твоя тебя чуть раньше родила. Попался бы ты мне солдатом». Но лейтенант, конечно, этого не уловил. И не мог уловить: четыре года учился курсантам, а настоящего солдатского хлеба не попробовал.

– Слушаюсь! – донёсся голос из умывальни, смешавшись с журчанием воды. Затем дверь распахнулась, и показалось рыжеватое лицо того самого солдата. – Вызывали, товарищ сержант?

– Бегом! На последней койке лежит моя вещмешок, принеси. Потом заправь мою кровать как следует, чтобы постель была ровная, – говорил сержант, больше для того, чтобы досадить лейтенанту. – Проверю: если края одеяла не будут чётко загнуты, не обижайся – кишки выдерну, на голову чалмой намотаю!

– Есть! – отозвался солдат, но с надеждой посмотрел на лейтенанта: вдруг тот осадит сержанта за такие выходки? Но Шуйко молча шёл вниз по лестнице, делая вид, будто ничего не слышал. Он понимал, что такое обращение неуместно, но что мог сказать дембелю? Даже если вмешаешься – вечером солдат всё равно получит свои тумаки. Значит, лучше промолчать, так для него же спокойнее.

«В армии порядка не будет», – думал лейтенант, считая ступени.

В памяти всплыли годы учёбы на первых курсах. Ни преподаватели, ни командиры никогда не вставали на их защиту: как бы старшекурсники их ни мучили, ни дразнили, ни издевались – никто не говорил: «Хватит, они ведь тоже люди».

«И что? – усмехнулся он самому себе. – Так было и у нас. Тогда я злость глотал, нервы срывал… А жизнь ведь и вправду джунгли: каждый за себя. И всё равно придёт день, когда тебя заставят бороться. Кто не сможет – тот пропадёт».

Сержант нагнал его.

– С солдатами так грубо обращаться нельзя, – сказал лейтенант, стараясь не смотреть на него и делая вид, будто задумывается о чём-то далёком. – В конце концов, они тоже люди. Такие же, как мы. У них есть честь, достоинство, самолюбие.

– Товарищ лейтенант, думаете, я этого не понимаю? – сержанту не понравился тон нравоучения. – Прекрасно понимаю. Я всеми силами стараюсь никого из этих гадов не обижать. Но знаете что? Здесь один закон: если ты сам их не прижмёшь, они прижмут тебя. Если я два дня подряд буду с ними по-доброму – они на голову сядут. На третий день ваш батальон превратится в колхоз. Я давно понял: худшее в армии – это самостоятельное мышление. Солдат не должен думать, он должен выполнять приказы. За него думают другие. Разве вы в этом сомневаетесь?

– Я это понимаю, – ответил лейтенант, мельком подумав: «Вот ведь, психологии не изучал, а рассуждает толково». – Но всё же… Они люди. Задевать честь не стоит. Человек есть человек. И когда-нибудь они все вместе могут взорваться.

– А я, товарищ Шуйко, только и мечтаю, чтобы у этих гадов хоть капля гордости появилась, тогда бы я их зауважал, – буркнул Бабаев, громыхнув своими котелками и удобнее устроив на плече вещмешок. – Но стоит пошутить с угрозой – они дрожат. Ну как тут уважать? Злюсь, ругаю, пинаю – пусть людьми становятся! На войне таких точно пришлось бы расстреливать.

Мысли сержанта ошарашили лейтенанта. Он не нашёлся, что ответить, и, махнув головой «пошли быстрее», снял фуражку и побежал.

Сержанту с автоматом на одном плече и вещмешком на другом было неудобно бежать, но оставаться позади он не мог себе позволить. Потому, гремев своим грузом, он тяжело припустил следом.

Они мчались по бетонной дорожке, обнесённой в несколько рядов колючей проволокой. Наряды усилены, солдаты вооружены сверх обычного, в касках, служебные собаки, почуяв неладное, не переставая лают.

И вот она, злополучная пост: одна створка ворот распахнута и перекошена, другая валяется метрах в двух, смятая, словно игрушечная. Серо-синяя краска облупилась от жары и мороза. Видно: ворота построены прочно. Но против удара тепловоза не устоишь.

Проходя по коридору, справа от него – пристройка, где выгружают грузы; через неё, на расстоянии десяти–пятнадцати шагов, тянется амбар, обращённый к зданию тюрьмы.

Амбара выстроено длинным и высоким, стены его крепки (в тюрьме все стены возводят надежно). Посреди него – большие ворота, по обеим сторонам от них – двустворчатые двери. Что там хранится, сержант толком не знал – не любопытствовал. По словам солдат, там лежат изделия, изготовленные заключёнными; по другим слухам – продовольствие. Но он точно знал, что основные запасы продовольствия для солдат и зеков – картофель и разные зерновые – хранятся в другом амбаре, похожем на подвал, по ту сторону.

Стены амбара не украшены, как у тюрьмы, а покосились и поблёкли – он был окрашен в сероватый цвет; рядом с ним много людей в военной форме. Вообще здесь можно было видеть только заключённых в выцветшей тёмной одежде и солдат – больше никого.

В этом месте, где царит дефицит красок, людям в разноцветной одежде ходить казалось странным; солдаты уже давно забыли, что когда-то и сами носили такую одежду. Сержант, глядя на группу военных, подумал о таком: дай бог, в ближайшие дни и сам снова наденет гражданское – и сердце его томилось от желания.

Сержант Бабаев даже не взглянул на лейтенанта, поставил вещмешок на железнодорожную рельсу и сел сверху. Судя по толпе людей и их суетливым перебежкам, здесь, пожалуй, находился и сам командир батальона – подполковник Никонов.

Лейтенант Шуйко переводил растерянный взгляд то на сержанта, то на группу, не зная, что сказать.

– Давай пакет, – наконец сказал он, вспомнив, ради чего они сюда пришли.

Сержант расстегнул пуговицу на груди, вынул коричневый конверт с надписью «Побег», только что спрятанный туда, и вложил его в протянутые руки лейтенанта. Тот поправил автомат на плече и отошёл. «Всё равно автомат – дело молодецкое, – подумал сержант, чтобы отвлечься. – Если уж домой не уйду, попрошу на стрельбах, да и всажу из магазина целую обойму…»

Бабаев застегнул пуговицы и, сняв пилотку, которой вытер пот со лба. Его одежда, особенно пилотка, почти выцвела. Так и было задумано: он нарочно велел стирать с хлоркой. Во-первых, красиво смотрится, а во-вторых – говорит о том, что служба уже близится к концу. Неловко, когда «старики» ходят в форме тёмно-зелёного, почти детского оттенка.

– Сержант, – раздался голос.

Он так погрузился в мысли, что совсем забыл, где и как сидит. Поднялся, привычно хлопнул по плечу автомат, лежавший на коленях, перекинул вещмешок с рельсы на левое плечо и направился в сторону, откуда доносился голос.

Это был командир роты капитан Кравцов.

Капитан за собой особенно не следил: мундир чаще всего был не глажен, колени брюк топорщились и торчали шариками, а коричневые туфли заметно развалились в стороны.

Встречая его, сержант всякий раз невольно смотрел на жидкие волосы, зажатые под фуражкой: бедная голова, наверняка там душно и жарко. Особенно раздражало, что командир всегда носил одно и то же головное убор, сальной край которого блестел, натянув его до самых ушей. При виде этого у сержанта зубы скрежетали: так и хотелось врезать по макушке, да он сдерживался – ещё не совсем с ума сошёл.

Хотя Кравцову было всего чуть за сорок, солдатам он казался стариком. Отчасти потому, что не следил за собой, отчасти потому, что в армии служила в основном молодёжь, и потому любой мужчина среднего возраста выглядел здесь дряхлым старцем.

Он был по природе мягким, открытым человеком. Но с таким характером трудно завоевать авторитет в армии – вот и ходил он капитаном, перевалив за сорок, хотя обычно к тридцати годам становятся майорами. К счастью для него, он редко общался с солдатами, и именно это спасало его репутацию командира роты; иначе давно бы списали в тряпку.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – сержант быстрыми шагами подошёл к Кравцову, взглянул на его засаленную фуражку, натянутую до ушей, и вновь сжал зубы.

– Сейчас с Шуйко возвращаетесь в казарму, – сказал капитан, приподняв указательным пальцем фуражку. – Там вас ждут солдаты Трубиш и Нусупбеков. У дежурного возьмёте патроны, каждому по шестьдесят, смотри, за это отвечаешь головой. У него же ключ от комнаты старшины – там получите суточный паёк, каждому по одной коробке, понял? В общем, с этой минуты ты и ещё двое солдат находитесь в распоряжении лейтенанта Шуйко. Это приказ комбата. Что делать и куда идти, он объяснит сам. Только смотри, никаких глупостей – думай о том, что скоро домой.

Взгляд сержанта уже был прикован к чему-то дальше – посреди разгрузочной площадки, возле ГАЗ-66 с откинутым задним бортом, рядом с кучей угля. Сначала ему показалось, что это сваленные в кучу старые солдатские вещи, но, приглядевшись, он понял: перед ним человеческое тело. То самое тело солдата, о котором только что говорили, – зарезанного заключёнными.

Голова лежала в таком неестественном положении, что сержант поначалу не понял, что это вообще человек.

Заключённые перерезали ему горло, и голова словно откинулась набок.

«Неужели так глубоко перерезали, что она уже не держится?» – мелькнуло у сержанта Бабаева. Позвонок же есть, они не могли и его перерубить…

Всё вокруг было залито кровью. Видно, солдат в предсмертной агонии бился – рукава его гимнастёрки были пропитаны кровью, а рядом с запылёнными сапогами рассыпались камешки, отбитые от холодного бетона. Сердце сержанта похолодело.

Капитан Кравцов, заметив, что тот побледнел и застыл, не в силах оторвать взгляда от тела, язвительно бросил:

– Сколько раз я вам повторял: на посту быть бдительным, опасаться заключённых! Нет, этим умникам и без того всё ясно, вот и результат, теперь без головы сидим. – В его мыслях уже мелькнула неизбежная волокита. – Будут три месяца таскать по дивизии, словно я всё это нарочно устроил… Ладно, выполняй приказ!

Ноги сержанта окаменели, он и забыл, что завтра должен был получить демобилизацию. Сколько бы ни пытался, оторвать взгляд от распростёртого тела не мог. Узнал погибшего, но память упорно не хотела выдавать подробностей: кто он, какой был человек. И почему-то именно это интересовало больше всего. Зачем? Сержант сам не знал. Может, чтобы, вспомнив, пожалеть его ещё сильнее.

Это бил солдат Иванов. Сержант узнал его по волосам – жёлтые, как спелая рожь. Голова вытянутая, будто дыня, парень из Чебоксар. Простой, скромный. Из тех, кто всему верит на слово.

«Почему же такие простые чаще всего и погибают?» – пронеслось в голове сержанта. Он видел всего два случая, и оба подтверждали это. Но понимал, что это не истина, не закономерность – просто опыта у него не хватало.

Для него реальностью было лишь то, что видел перед собой. Хотя где-то там, за колючей проволокой, существовала жизнь, он давно перестал об этом думать. Лишь смутно помнил, что когда-то была и гражданская жизнь, но представить её уже не мог. Казалось, восемнадцать лет до армии – всего лишь сон. Слишком велика оказалась пропасть между тем и этим миром, и человеку приходилось выбирать лишь один. От второго, хочешь или нет, нужно было отказаться. Особенно после первых шести месяцев сержантской школы, когда воспоминания о гражданской жизни стали казаться недосягаемой мечтой, миражом.

Ему кто-то толкнул в плечо. Вздрогнув, он обернулся – взгляд его упал на лейтенанта Шуйко: тот стоял с каким-то равнодушием и невозмутимостью, излучавшими спокойствие и принудительно улыбнулся. Сержанту показалось это неуместным – и подумал, что, может, лейтенант улыбается, чтобы скрыть дрожь внутри.

– Пойдём? – кивнул Шуйко в сторону казармы. – Времени в обрез. Мне ещё надо зайти в спальню и взять тёплую одежду.

Как и многие офицеры, прапорщики и прочие, лейтенант жил в казармах, в спальных помещениях, примыкающих к кухне. Многие из них жили здесь с семьями, а лейтенант всё ещё был холостой.

Сержант уставился на труп; хоть ноги и повелевали ему уйти, хоть он не желал больше смотреть на эту ужасную картину, взгляд его был прикован. Нет – внутри у человека есть то, что обращается против самого себя. Это «что-то» заставляет делать нелюбимые поступки. Нельзя было поддаться этому «чему-то». Но уходить он не мог.

– Давай быстрее, – ущипнув его за рукав, сказал лейтенант. – Ты хоть понимаешь, куда нам ещё идти?

Слова будто в уши не попадали. Он, стараясь выглядеть смелее, твердил себе: «Не от страха я, нет, это не страх – это уважение к человеку, сострадание».

В это время двое сержантов – с красными полосками на погонах, признак их контрактной службы, подошли: один схватил труп за плечи, другой – за ноги, и, как шло по команде, начали подтаскивать тело к борту машины. Голова погибшего болталась, мешокоподобно свисая, и кров капал на песок и угольной пыль.

Сержанты сосчитали до трёх и бросили труп на борт. Тот, кто держал за плечо, отполз назад, чтобы избежать брызг крови, при этом левая рука покойного выскочила из гимнастёрки, и при переносе голова, болтая и свесившись, ударилась о железный бортик. Тот, кто держал ноги, силой оттолкнул, и тело скользнуло далеко внутрь борта – голова и правая рука застряли свисающими вниз.

Контрактник растерялся: он ходил кругами вокруг трупа, хотел поднять голову руками – но от вида крови и широко раскрытых глаз он то ли в ужасе отвергал это, то ли испытывал отвращение; а бросить – не решался: все смотрели. Он остался в смятении.

– Какая беспардонность? – с горечью проговорил Бабаев, глядя на мёртвое тело.

– Брось, – безразлично отмахнулся Шуйко. – Ему уже боль не страшна… Да и везёт не всем, братец. Спешим!

Они молча пошли.

– Что, собственно, произошло? – спросил Бабаев, когда отошли немного прочь от места бедствия.

– Привезли уголь, – объяснил лейтенант, указывая рукой в сторону двора. – Для разгрузки привели четырёх заключённых. Не знаю как, но они зарезали солдата, другого по башке ударили, вывезли надзирателя, не знаю, куда и убежали на паровозе. Второго парня отвезли в медчасть; и надзирателя теперь нет ни живого, ни мёртвого. Может, и увели с собой в заложники. Что там произошло – бог его знает. Связались с дивизией, доложили; собираются послать вертолёт, найти паровоз, спецподразделение уже выдвинули. Вряд ли далеко уедут.

– Да это же чистое безумие, – возмутился Бабаев. – Убить трёх человек днём, не выстрелив ни разу, и в конце ускакать на поезде…

Оба устало шли: шаги их замедлились, часто слышалось, как они тяжело дышат. Бабаев подтянул к плечу автомат и поднял вещмешок повыше, поближе к шее – если стоять на месте, он жмёт и натирает.

– Так что же нам предстоит?

– Да чрезвычайно просто, – сказал лейтенант, глубоко вдохнув. – Пешая вылазка через лес, проверить старую избушку по пути и завтра съездить в один хутор где-то в сотне километров отсюда. Там нас подберут на машине и вернут обратно.

– Мы по железной дороге пойдём? – спросил сержант, и вдруг вспомнил слова Ерёмина. – Я ведь завтра домой уезжаю?

– Нет, в другую сторону. Там, говорят, ещё труднее найти дорогу одному. – в середине фразы лейтенант перехватил автомат на другое плечо, словно не заметив второй вопрос сержанта. – Я же сказал: нам поручено проверить одну избушку. Наверное, кто-то решил, что это пустяк, потому и отправляют нас. Если бы всё было серьёзно, прислали бы вертолёт. К тому же эта избушка стоит в стороне от железки градусов на девяносто.

– Я же – гражданский человек, – повторил Бабаев. – Я дембель. Мне некогда валяться по лесам с вами.

– Один день никого не погубит, – ответил лейтенант. – Пока зэков не поймают, никто тебе не отпустит. Лучше уж обойдёшься одним кругом: потом такой возможности будет, не будет, бог знает.

Эти слова пробудили в Бабаеве интерес, он понял: если останется один в казарме, будет скучно. Лучше – занять себя делом, чтобы время шло быстрее:

– Ладно, поеду. Если уже так, пусть будет один день в службе этой прогнившей страны… Но вы раньше там бывали? Мы не заблудимся, чтобы кости наши не сгнили в лесу?

– Нет! Карту дали, есть компас… найдём, – успокоил его Шуйко. Опять замолчал, затем начал откровенничать. – Знаешь, всё тут странно, ходить по безлюдному лесу никому не нужно. Кто-то, когда придумывал операцию «Побег», учёл и этот маршрут, включив его как мелкую деталь плана. А эти начальники, глядя на те старые распоряжения, которые составили лет десять-пятнадцать назад, дрожат и думают, что надо выполнять все пункты. Но те распоряжения вовсе не предусматривали, что зэки уедут на поезде. Ты понимаешь, где железнодорожный путь и в каком направлении нам нужно идти?

– Вы уже сказали, – отрезал Бабаев, несколько раздражённый его усердием. – Машина точно будет ждать нас в той деревеньке, или мы как приедем, так и обратно вернёмся? Сто километров, это не путь от кухни до казармы.

– Кто знает, – Шуйко пожал плечами. – Комбат сказал, «будет».

– А если по пути наткнёмся на зэков? – спросил сержант взволнованно.

– Боишься? – усмехнулся лейтенант, увидев на лице Бабаева смешение ненависти и серьёзности, собрался с видом. Отвёл взгляд. – На что ты так разъярён?.. Если встретим зэков, никаких переговоров, никаких захватов. Стреляем на месте. Такой приказ дали… Если вдруг столкнёмся, не будет у нас времени рассуждать.

Сержант Бабаев всегда думал, что государственная власть строгая, но не жестокая, что не следует прибегать к суровым мерам без нужды. Слова лейтенанта несколько перечёркивали эту мысль. Спросил с удивлением:

– Даже если сдадутся?

– Конечно, – равнодушно ответил Шуйко. – Какая тут гуманность? После двух лет службы во внутренних войсках, когда ты ясно видишь, как твои товарищи гибли, что тут остаётся удивительного.

– Я вовсе не потому спрашиваю, что боюсь убивать пленных. Нет. Меня тревожит лишь то, что завтра придётся за это отвечать. А я ведь собираюсь домой. Ни за что не хочу два месяца сидеть здесь и давать следственные показания.

– Если вдруг столкнёмся, можешь стрелять без колебаний, – с воодушевлением сказал лейтенант. – Никто, кроме «спасибо», слова не скажет. За всё отвечаю я, как командир группы.

Казарма уже была рядом. Лейтенант сорвался с места и побежал по тротуару к общежитию. Сержант же крикнул ему вслед:

– Лучше бы побыстрее… Пораньше бы вернулись!

Эти слова задели самолюбие лейтенанта. «Молчал бы уж… ещё и командовать вздумал», – сердито подумал он. Но не остановился, не возразил. В глубине души он чувствовал, что сержант прав.

На плацу никого не было – солдаты куда-то ушли по тревоге.

Когда сержант вошёл в казарму, там оказался лишь дежурный по роте – коренастый младший сержант, маячивший у телефона. Пол, застеленный ярко-красным линолеумом, блестел, будто его только что натёрли маслом. Только в одном углу виднелись одинокие следы сапог, направлявшиеся к койкам, как прыщи на гладком лице подростка, они портили общую картину.

«Хочешь ты того или нет, всё равно найдётся один разгильдяй», буркнул про себя сержант и гаркнул на дежурного:

– Лапин! Где дневальный?

– Увели. Говорят, людей не хватает, – пожаловался тот. – Вот я и сижу, телефон стерегу. А ты что, наряд принимать пришёл? Всё чисто, если не считать этих двух следов. Почти всё оружие уже раздали. Остальное можешь пересчитать. Кажется, штук семь осталось. Точно не помню.

– Твой наряд мне не нужен, – отрезал сержант. – Двое должны были явиться. Не знаешь, где они?

– Вон там, в ленкомнате1, – ответил Лапин. – Трубиш и Нусупбеков.

– Трубиш! Казах! – гаркнул сержант Бабаев.

Лакированная дверь ленкомнаты распахнулась, и в проёме показалось желтоватое, гладкое, словно девичье, слегка веснушчатое лицо с тонким подбородком и вечной ухмылкой. Это был белорусский поляк Трубиш. Сержант его нраву симпатизировал. Сам он был, словно пятиклассник: метр шестьдесят, большой рот, вечно улыбается и это ему шло. Солдаты в шутку прозвали его Буратино: чем-то он и впрямь напоминал мальчишку из кино. Не носом – то ли ртом, слишком большим, то ли привычкой болтать без умолку. Бабаев звал его «братцем», нянчился с ним, но другим в обиду не давал. А вот сам, в дурном настроении, мог запросто поколотить.

– Товарищ сержант, к вашим услугам! – радостно вытянулся Трубиш. – Какие будут указания?

Сержант хотел было улыбнуться в ответ, да не вышло: щёки, готовые растянуться в усмешке, вздулись как-то нелепо, а глаза зловеще блеснули, точно у сказочного великана. Перед глазами всё ещё стояла картина, свидетелем которой он был. На месте чуваша вполне мог оказаться и этот веснушчатый увалень – и тогда его так же безжалостно швырнули бы в кузов машины. Но вот он стоит живой, несёт на себе своё веснушчатое лицо.

– Чего лыбишься?! – рявкнул он на солдата. – Обезьян тебе тут показывают, что ли? Смирно!

Трубиш щёлкнул каблуками и выпрямился, как струна. «Что это за человек такой? – подумал он. – И слова по-человечески не скажешь. Как же он с близкими-то живёт?»

– На! – Сержант Бабаев швырнул ему под ноги тяжёлый вещмешок. – Чтобы глазом не моргнул, марш в комнату старшины! Возьмёшь сухпайки на сутки, и себе тоже прихватите. Лапин, выдай им суточный паёк. Приказ Кравцова. И ещё три бушлата. Чтоб поновее были!