Читать онлайн Культура в ящике. Записки советской тележурналистки

© Земскова П.В., 2025

© Сурменева С.А., иллюстрации, 2025

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2025

От редактора

Первый – и, вполне вероятно, единственный – тираж этой книги составит две тысячи экземпляров, стандартный для современного крупного издательства. Многие книги в вашей домашней библиотеке, вероятно, не смогут похвастаться популяцией больше чем пятьсот экземпляров, особенно если они посвящены темам гуманитарным: искусству, литературе, кино. В условиях рынка тираж мало что говорит о художественной ценности произведения или уникальности представленных в нем идей, даже если бы мы взялись оценивать их как читатели.

Татьяна Сергеевна Земскова – автор публике неизвестный и при этом писавший на широкую аудиторию. Сборник Татьяны Земсковой под названием «15 встреч в Останкине» издавался в 1989 году тиражом в двести тысяч экземпляров. Но это были другие времена – времена, когда от слов «в просветительских целях» на губах не появлялась ухмылка. Времена, запечатленные на страницах книги, которую вы сейчас держите в руках.

Проработав всю свою жизнь сценаристкой на телевидении, Татьяна Земскова вместе с коллегами по «Останкино» и «Культуре» делала интервью, встречи, фильмы с известными деятелями искусства, которые могли видеть вы и которые однозначно видели ваши родители и бабушки с дедушками. Татьяна Сергеевна была девочкой в институции, и она горела своим делом.

На страницах ее записок много как хорошо знакомых, так и давно забытых имен и мест, но еще больше – меланхолии разной степени светлости. И в словах Татьяны Сергеевны, и в словах ее героев, несмотря на препятствия и боль, сопряженные с политическими и культурными вызовами XX века, слышится вера в свое дело.

Эти вера и неироничность как категории для нас сегодня не всегда понятны, уловимы, а порой ассоциируются с коллективно и давно утраченной надеждой. Читая «Записки», однако, понимаешь, что серьезность в отношении себя и другого – это осознанный и регулярный выбор света. Это не вспышка, а медленное горение, которое и греет, и сжигает. Надежда есть ежедневный труд.

Свидетельство тому – архивы и воспоминания Татьяны Сергеевны о ее профессиональной жизни в переломную для страны эпоху. Некоторые осколки этого времени причудливы, а в других можно поймать отражение нас сегодняшних.

Вместо предисловия

«Телевизор? – воскликнула моя бывшая коллега по телевидению, – да я его давно не смотрю, в углу пылится». «Телевидение умерло, от него плохо пахнет», – написал в соцсетях знакомый писатель. «Зачем ты смотришь этот зомбоящик?» – спросила внучка.

Вспоминается миф о другом ящике – древнегреческой героини Пандоры. Это она любопытства ради открыла сосуд, из которого на людей посыпались несчастья, злоба, зависть, болезни. Как сейчас, увы, из телевизора. Но я включаю телевизор по профессиональной привычке. Много лет проработав на советском и постсоветском телевидении, я пытаюсь определить, как оно развивается и куда движется. Щелкаю кнопки на пульте: первый канал, второй, за ними что-то еще…

В сущности, везде одно и то же – бесконечные шоу – политические или развлекательно-бытовые, с одними и теми же участниками и одинаковыми темами. И везде агрессия, неприятие чужого мнения, искаженные гневом лица. Я уже не говорю о сериалах, одинаковых, как блины на сковородке, где главные герои – обязательно олигархи или бизнесмены, а героини – стервы или Золушки-простушки. Редкие документальные фильмы о писателях, актерах, режиссерах, и вообще людях, созидающих что-то полезное, телеменеджеры ставят далеко за полночь, когда большая часть населения уже видит сны.

Вспомнилось, как частная студия документального кино предложила мне написать сценарий о Василии Шукшине к юбилейной дате. Это был 2019 год, Василию Макаровичу могло бы исполниться 90 лет. Руководители студии сначала требовали написать заявку, потом синопсис, потом опять заявку, сначала – три страницы, потом – шесть, потом опять – три. Словом, крутилась какая-то бесконечная канитель. Но, слава богу, заявку вроде приняли, причем не где-нибудь, а именно на канале «Россия», так сказал мне молодой симпатичный продюсер. Уже состоялась встреча с режиссером, был намечен план съемок. И вдруг – звонок от продюсера: заявка не годится, необходимо переделать, переписать.

Состоялась встреча с кураторами фильма, работающими на телеканале. Три надменные дамы смотрели на меня как на отживший рудимент, швыряли мою заявку туда-сюда, повторяя с какой-то злобой и чуть ли не презрением: «С этим идите на канал «Культура»! Нам надо совершенно другое». Меня тогда особенно удивило это высокомерное отношение к телеканалу «Культура», на котором я проработала больше десяти лет. Кажется, что это чуть ли не единственный канал, который все еще сохраняет человеческое лицо и оставляет зрителю надежду, что телевидение погибло не окончательно.

Я часто возвращаюсь к воспоминаниям, связанным с моей работой на этом канале: поездки по России и за рубеж, замечательные знакомства и проекты, бесконечные съемки. В моих фотоальбомах – города, страны, достопримечательности тех мест, в которых я побывала со своими коллегами по «Культуре». Сейчас эта часть моей жизни кажется мне очень интересной, насыщенной, сказочной. Сколько было фильмов, программ о писателях, художниках, актерах… Сколько нового я узнала и с какими необычными людьми повстречалась!

Вспоминается почему-то только хорошее, хотя было разное: и конфликты, и ссоры, и неудачи. Но каким наполненным, стремительным, вдохновенным было то время…

1. Я солдат еще живой

На стене моей кухни – ажурная Шуховская башня. Старый телецентр. Именно там со дня основания располагался телеканал «Культура». Место красивое, тихое, какое-то домашнее. Может быть, оттого что в центральном корпусе располагался приют для девочек-сирот. Атмосфера прошлого сохранилась: прозрачный воздух, много деревьев, цветники, скамейки для отдыха.

Я попала туда, кажется, в 2001 году: маялась без работы. Вдруг позвонила моя коллега еще по советскому телевидению – Ирочка Диалектова. Она предложила написать сценарий программы о писателях-фронтовиках. Я решилась, хотя не работала на телевидении уже лет пять.

Художественная редакция, где работали над программой, находилась в дальнем четвертом корпусе. И все здесь показалось мне родным и знакомым. Большинство сотрудников оказались моими бывшими коллегами по литературно-драматической редакции еще старого телевидения: Катя Андроникова, Мила Каширникова, Люба Перова, Галина Самойлова, Эля Виноградова. Возглавляла «Культуру» в те годы Татьяна Паухова – умница и красавица, прошедшая все ступени телевизионной профессии – от ассистента режиссера до главного редактора. Сценарий о писателях военного поколения я назвала строчками Александра Твардовского «Я солдат еще живой». Многие поэты и прозаики, прошедшие войну, – Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Александр Володин, Константин Ваншенкин, Борис Васильев – тогда были живы и вполне здоровы.

В просмотровом зале я просматривала хронику военных лет, слушала нестареющие песни: «Бьется в тесной печурке огонь», «Темная ночь» и другие. Среди героев особенно запомнился Александр Володин, драматург и поэт. На одной из последних съемок он рассказывал, что войну «оттрубил» с 41‐го по 45 годы, был на фронте связистом и сапером и до сих пор носит под сердцем осколок от мины. А на фронте его главной мечтой было остаться в живых и узнать, что будет потом с ним и с его страной.

«И мне разрешили, – с улыбкой говорил Володин, и его некрасивое лицо преображалось. – Я написал для себя такое заклинание: “Стыдно быть несчастливым”».

Другой участник программы, поэт Константин Ваншенкин, отправился на войну в 17 лет, сразу после окончания школы. Служил в воздушно-десантных войсках 106 Тульской дивизии.

«Война – это страшная, жестокая вещь, – говорил Ваншенкин в конце своих воспоминаний. – Но со временем многие из тех, кто воевал, поняли, что это было главным в их жизни. Я же с годами осознал, что война – это не просто кусок жизни, а отдельная жизнь и отдельная смерть.

Сейчас у меня появилось такое чувство, как будто после войны я умер, а потом воскрес. И стал жить заново. Вот стихи об этом:

Из Курска приехал Евгений Иванович Носов, писатель-фронтовик, которого я хорошо знала по работе в «Останкине». Съемка проходила в гостинице «Москва», в старом, таком привычном здании. Евгений Иванович – большой, добродушный человек с пристальным взглядом, встретил съемочную группу приветливо. Я помнила его повесть «Усвятские шлемоносцы» и особенно рассказ «Красное вино победы». Спросила, действительно ли Носов встретил День Победы в госпитале, как описано в его рассказе.

– Я лежал в госпитале под Серпуховом, – вспоминал Евгений Иванович. – Война уже заканчивалась. Однажды мы подслушали ночной разговор начальника госпиталя, военного врача и его заместителя по хозяйственной части: они о чем-то спорили. Потом услышали фразу: «Ну, как мы в праздник будем солдат спиртом угощать? Праздник все-таки… Надо винца красного добыть…»

Они прошли по коридору, и тут мы, раненые, поняли: все, ребята, война закончилась. Всех раненых разбудили, стали кидаться подушками, стучать в стенку костылями. На следующий день понесли красное вино по палатам, завхоз все-таки разжился. Его сопровождали солдат и санитар, который нес поднос со стаканами. Завхоз из чайника наливал вино.

А седьмым в нашей палате лежал Копешкин – герой моего рассказа. Он был весь загипсованный, одни руки торчали, даже не руки, а два пальца, уже и разговаривать он не мог. Ему тоже поставили стакан с вином. Именно в этот момент Копешкин умер. Кто-то сказал: «Давайте помянем». Его стакан разлили на всех, кто был жив. А его долю, седьмую часть, плеснули ему на подушку крест-накрест…

Евгений Иванович помолчал сокрушенно, потом продолжил:

– Ведь на войну я ушел мальчишкой. И философия была мальчишеская. Я считал, что меня не должны убить. Не мирилось мое «Я» с возможностью смерти. Так думали все молодые. И они на себе испытали всю ошибочность такой философии: гибли в первую очередь…

У меня есть повесть «Усвятские шлемоносцы». Там молодые парни спрашивают у деда, участника Первой мировой: «А как ты своего первого немца убил? Покажи…» То есть они понятия не имели, как это делается, ружья в руках не держали. Критики меня упрекали в том, что, мол, как же мы могли победить, если наши крестьяне не держали в руках оружия? Да, не держали. Это были беззащитные люди, потому их так много и полегло. Потом научились… Так и победили.

Уже после съемки по старому знакомству я расспрашивала Евгения Ивановича, как ему живется в Курске, что пишет нового, что его радует, а что тревожит. Я задавала вопросы, Носов отвечал иногда сердито, порой иронично, но всегда, как мне казалось, искренне.

– Вот сейчас говорят, что раньше было лучше, – как бы споря с собой, говорил Евгений Иванович. – А почему лучше? Потому что крестьянин, скажем, не работал, пил, и все были равны. Ну а сегодня? Рыночные отношения они, конечно, бьют по каждому. По мне, по вам, по каждому. Потому что они требуют работы. Работы. Нам нужно трудиться в поте лица. Можешь – работай, не можешь – помирай. Это жестоко, конечно. Не можешь писать, тоже помирай.

Но… Россию уничтожить нельзя. Народ останется, он все равно сформируется. Существует закон усталости, поэтому народы время от времени устают и как бы сдают позиции. Многие через это прошли. Но русская нация должна уцелеть. Мы ведь очень молодая нация. Причем, нация неутоленная.

Я спросила: какие события стали самыми важными в жизни писателя Носова?

– Начинал я свою жизнь с вида на мусор, – ответил Евгений Иванович. – Из моего окна была видна помойка, это были тридцатые годы. Голодные собаки, крысы бегали вокруг. И сейчас из окна моего дома тоже видна помойка. Запах тянется смрадный, особенно летом, когда земля нагревается. Мухи жужжат, тухлятиной пахнет. Помойка – это обрамление моей жизни, а посередке между двумя помойками – я. Главное для меня в 20 веке – то, что я уцелел. Война меня уберегла. И я не жалуюсь.

День у меня наполнен малюсенькими импульсами какого-то счастья, интереса, живинки в душе. Сам по себе я человек острый, вернее, остро чувствующий. И я многое вижу, это позволяет мне писать. Глаза – мои фотоаппараты. В пустяке я порой вижу судьбу, что может стать сюжетом.

Евгения Ивановича уже нет на свете, а эта документальная запись сохранилась. Я часто вспоминаю его фразу про «глаза-фотоаппараты». Наверное, у каждого работающего в кино или на телевидении должны быть такие глаза.

Монтировали программу в начале лета, во дворе цвели яблони. На Шаболовке царила семейная обстановка. Помню, режиссер Елена Никитан – талантливая, красивая женщина – приходила на монтаж с ушастой собакой. Это случалось обычно в выходные дни, когда сотрудников на студии было немного. Собака была породистая, кажется, бассет. В аппаратной она чувствовала себя превосходно, смотрела на всех большими печальными глазами, но большую часть времени дремала где-то под столом.

Вскоре телеканал «Культура» поменял свой адрес, все студии переехали на улицу Малая Никитская, в знаменитый Дом звукозаписи. Мне повезло, мои прежние знания пригодились. Все завертелось, закружилось. Сценарии, съемки, командировки. Зарплата была ничтожной, но какой интересной и насыщенной стала моя жизнь!

2. Печальная Вологда

В 2006 году на Соборной площади Вологды мы снимали фильм о поэте Николае Рубцове. «Мы» – это съемочная группа телеканала «Культура»: молодой режиссер Ярослав Гриневский, редактор Люба Перова, оператор Анатолий Авагин и я, сценарист.

Когда приехали в Вологду, казалось, город переполнен образами Рубцова. Памятники, музеи, улицы, дома, сам воздух города – все дышало и звучало поэзией, щемящей, невысказанной грустью.

Мы нашли дом на улице Александра Яшина, где жил последние годы Рубцов и где так неожиданно оборвалась его жизнь.

Была поздняя осень, дом казался серым и мрачным, сверху неказистого балкона на нас хмуро глазела черная кошка. Сам Рубцов – бродяга и бессребреник – не очень любил этот дом и квартиру, полученную в конце жизни.

Почему он так писал? Откуда это тайное знание? Он сам называл себя «загадкой мироздания» в знаменитом стихотворении про мчащийся поезд:

Его считали тихим лириком, воспевающим деревню и сельские пейзажи, но мне думается, Рубцов – философ и провидец. Мчащийся поезд – это метафора страны, которой уже нет, которая называлась «Советский Союз». И неслась она к погибели.

После Вологды мы отправились в село Никольское, где прошло детство Рубцова и где он скрывался от мирской суеты. Село тоже хранит память о поэте, музей, школа, улица – все носит имя Рубцова.

– Где тут погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу.

Тихо ответили жители: – Это на том берегу.

Село – действительно тихое, чистое, но пустынное. Во время съемок нам повстречалось несколько старушек, пьяный мужичок и шайка подростков. Но пейзаж несравненный. Бесконечная река. Прозрачная и в то же время таинственная, по берегам – домики и ветхие избушки. Лодки и редкие рыбаки с удочками в руках.

Вот чудо! Перед нашими глазами вдруг предстала совершенно неожиданная картина. Со склона холма спускалась женщина, словно попавшая сюда из другого времени. Лицо ее скрывала широкополая черная шляпа. Издали казалось, что оно закрыто черной вуалью. Длинное черное пальто, прямая спина, стремительная походка. Оператор застыл с камерой в руках. Режиссер шептал изумленно: «Это – она, женщина, которая убила Рубцова».

Женщина села в лодку, взялась за весла и сильными взмахами рук начала движение вниз по реке. Все это оператор запечатлел на пленке.

Образ незнакомки-смерти был, пожалуй, самым сильным в нашем фильме. И ведь на самом деле, по заключению следователей, Рубцова задушила женщина, возлюбленная, якобы во время бытовой ссоры.

На фотографиях, многие из которых хранятся в музеях, Николай Рубцов небольшого роста, у него щуплая фигура, тонкая шея, которую он всегда закрывал шарфом. В Литературном институте, где он учился после детдома, службы в армии, всевозможных работ, его так и называли: «Шарфик».

Конечно, мы снимали в Москве и институт, и общежитие, где жил Рубцов во время учебы. Писатели – Ольга Фокина, Станислав Куняев, Лариса Васильева – говорили проникновенные слова о таланте Рубцова, о его неуживчивом характере, пьянстве и дебоширстве, о бесконечных исключениях из Литинститута. Кто-то вспомнил, как однажды, рассердившись на приятелей, Рубцов снял со стен общежития портреты классиков и пошел в свою комнату выпивать с Пушкиным, Лермонтовым, Есениным.

В сущности, он был очень одинок. Его лирический герой, как и сам Рубцов, – таинственный всадник, неведомый отрок, который любил «древние дороги и голубые вечности глаза».

Все участники фильма отмечали непостижимую глубинную связь поэта с Россией, Русью, и оттого – всемирную печаль, неизъяснимую грусть и предчувствие собственной гибели. Все это Рубцов выплеснул в стихах.

И еще:

Так и случилось. Он прожил на свете 35 лет. Его хоронили 19 января 1971 года.

Прошло немало времени со дня гибели поэта. Многие советские писатели забылись, но только не Рубцов. Пожалуй, самым удивительным и трогательным в наших съемках оказался эпизод, снятый в Москве, на остановке. Скромно одетая женщина ожидала трамвая на улице Дмитрия Ульянова, и неожиданно спрашивала пассажиров: «А вы знаете такого поэта Николая Рубцова? Давайте я его стихи почитаю». И начинала читать уже в салоне трамвая: «За все добро расплатимся добром. За всю любовь расплатимся любовью». Кто-то из пассажиров посмеивался: «Вот – сумасшедшая!» Но кто-то прислушивался и светлел лицом: «Спасибо, скромный русский огонек, за то, что ты в предчувствии тревожном горишь для тех, кто в поле бездорожном от всех друзей отчаянно далек».

Женщину звали Майя Полетова. Врач по профессии, она основала музей Николая Рубцова в Москве, на улице Дмитрия Ульянова, при районной библиотеке. А в свободное время вдохновенно читала в трамваях стихи поэта.

В 2021 году, когда я пишу эти записки, давно уже нет музея Николая Рубцова. Исчезла и библиотека, где я обычно брала для прочтения «толстые» журналы – «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов»… Литература все больше и больше отодвигается куда-то на обочину. Недавно попал мне в руки новый литературный альманах, он так и называется «Небожители подвала». Думаю, и Николай Рубцов был небожителем.

3. Васильев из Васильева

В Казань на съемки фильма о художнике Константине Васильеве я ехала поездом, потому мне и запомнился железнодорожный вокзал из красного камня, похожий на старинный замок. Съемки начались еще в пути. Съемочную группу сопровождала сестра Константина Васильева, хранительница его наследия, Валентина Алексеевна.

Режиссер Александр Шувиков придумал интересный ход: мы едем на родину нашего героя, а в пути Валентина Алексеевна рассказывает попутчице, то есть мне, сценаристу, о своем брате.

Константин Васильев – фигура интереснейшая и во многом необъяснимая. Отношение к его творчеству различается. Художники вообще его не признавали. Искусствоведы и критики утверждали, что это искусство для толпы, упрекали Васильева в слащавости, красивости, а порой и в мракобесии. Тем не менее в Москве и в Казани после таинственной и нелепой гибели Васильева открылись выставки и музеи имени художника. О нем и его картинах не переставали спорить.

Съемки фильма намечались не только в Казани, но и в родных местах художника, в поселке Васильево. Забавно, что название поселка совпадало с фамилией художника.

За окном поезда мелькали пейзажи, все больше расплывчатые и туманные, а у меня перед глазами вновь и вновь вставала картина Васильева «Человек с филином» – последняя его работа. Суровый старец с пронзительно синими глазами, на голове его – филин, а внизу свиток, на котором начертано имя художника.

И почему-то этот свиток сгорает.

– Что это? – спросила я Валентину. – Предчувствие ранней смерти?

– Возможно… – ответила Валентина. – Он спешил жить и часто шутил: мол, линия жизни на руке у меня очень короткая.

Потом Валентина показала мне несколько фотографий из семейного альбома: белоголовый мальчик и девочка с бантом, брат и сестра Васильевы, а вот вся семья – отец и мама. Лица внимательные, напряженные, как на многих фотографиях советского времени.

– Константин родился в Майкопе, – объясняла Валентина. – Это было в 1942 году. Уже шла война, в Майкоп вошли немцы. Отец ушел в партизанский отряд, а мама не могла никуда уехать, она ждала ребенка. Так случилось, что семья оказалась в заложниках у фашистов. Только чудо помогло нам избежать расстрела.

Позже я сопоставила даты: немцы вошли в Майкоп в августе 1942 года, а Константин родился в начале сентября. Поистине он – дитя войны. Не случайно несколько его картин – как бы подавленное воспоминание о том страшном времени. Война у Васильева – серо-свинцового цвета. Он в основном писал лица солдат. В его работах не было победной патетики, лишь ртутный отблеск стальных касок и серые из-за солдатских шинелей спины людей, шагающих в зарево войны. Интересно, что Васильев давал этим картинам названия военных маршей: «Прощание славянки», «Тоска по родине». Казалось, что и писал Васильев эти картины под звуки маршей.

– Мои дети спали под музыку из опер Вагнера, – вспоминала Валентина Алексеевна. – Слушали, как карлики куют мечи для Зигфрида… Костино образование – это книги, природа, песни, музыка.

Так случилось, что после войны семья поселилась на берегах Волги, в поселке Васильево. Места сказочные, и все они запечатлены на картинах Васильева. Лес на его полотнах походит на готический храм, в котором слышатся звуки органа. А сами пейзажи как будто светятся изнутри.

Снимали мы и на сказочном острове Свияжск, где сохранились постройки времен Ивана Грозного. Всей этой древностью и красотой дышал Константин Васильев. Любопытно, что картинам Васильева почитатели его творчества посвящали стихи и даже поэмы.

«Ах, Свияга, Свияга! Ветром рвется бумага. <…> На холсте не напрасно встала женщина в красном, как костер ожиданья, как молитва прощанья»[1].

Его женские образы пронзительно самобытны. Авдотья-рязаночка, спасшая горожан от смерти; Ярославна, оплакивающая смерть мужа; рязанская царевна Евпраксия, бросившаяся вниз с крыши терема вместе с маленьким сыном, или прекрасное лицо девушки со свечой… Картина называется «Ожидание». Когда всматриваешься в нее, кажется, сама Россия смотрит на тебя прозрачными, немигающими, гипнотизирующими глазами.

Когда мы ехали в поезде, я спросила Валентину, почему Васильев так любил рисовать старых людей? Все его персонажи похожи друг на друг, как будто это одно и то же лицо.

– Многие люди, как личности, к старости становятся более интересными, более одухотворенными, – неторопливо поясняла Валентина. – Константин очень увлекался фольклором: былины, сказки… Думаю, он рисовал собирательный образ человека с чистыми думами и высокими помыслами.

Друзья Константина, а это – инженеры, астрономы, философы, математики, многое рассказывали о Васильеве уже в Казани, где проходила выставка его картин.

– Живопись для Васильева была лишь средством выражения его размышлений о смысле бытия, – объяснял Геннадий Пронин, ближайший друг художника, директор галереи, а позже музея Васильева. – Он стремился таким образом возвысить собственную и нашу общую жизнь. Константин всегда любил северную Русь, ему нравились северные люди: молчаливые, умные, самоуглубленные.

Его уход в историю славянства, интерес к былинным героям – это стремление убежать, скрыться от обыденности повседневной жизни, и кадр за кадром, как свиток на картине «Человек с филином», раскручивали мы короткую и совсем не легкую жизнь нашего героя.

В поселке сохранился дом, где жил Васильев, сейчас там устроили небольшой музей. Обстановка в доме, по нынешним представлениям, уж совсем скромная, если не сказать – бедная: старенький радиоприемник, громоздкий магнитофон, проигрыватель 1960‐х годов, пластинки с классической музыкой, палитра, краски, убогая мебель. На стуле – единственный парадный пиджак Константина, на котором он кисточкой разбросал модные в те времена крапинки.

Денег в семье всегда не хватало. Умер отец, тяжело болела младшая сестра Людмила. Константину все время приходилось менять работу: учитель рисования в школе, художник-декоратор на стекольном комбинате; подрабатывал он и в обсерватории, что находилась недалеко от поселка. Видимо, его, как и философа Канта, всегда влекло звездное небо и нравственный закон внутри.

– Беднота была та еще! – вспоминала соседка Васильевых Капитолина Сухорукова. – Жили тяжело, скудно. А тогда БАМ[2] гремел. Я сказала Косте: «Съездил бы ты на БАМ и написал тамошних героев. Сразу прославишься – и деньги появятся». Но он отказался.

Тем не менее в крошечной мастерской девятнадцатилетний Васильев нарисовал знаменитые графические портреты композиторов: Бетховен, Вагнер, Шопен, Лист, Шостакович. Друзья художника отмечали, что эти рисунки – не просто портретные изображения, скорее фрагмент самой музыки, ее слепок.

«Посмотрите, – говорили они, – как выразителен у него Шостакович. Всего семь линий! Как будто порванные струны».

Почти все участники фильма рассказывали, что музыка была второй страстью Васильева, хотя в доме не было никаких музыкальных инструментов. Он просто слушал пластинки: конечно, классическую музыку, любил Шостаковича, и даже Шенберга. Было время, когда он увлекался импрессионизмом, как в живописи, так и в музыке. Васильев и сам сочинял так называемую «конкретную музыку», то есть записывал голоса птиц, скрип дверей, журчание воды, кудахтанье кур.

– Кто-то сверху диктовал ему образы и сюжеты, – говорил астроном Олег Шорников. – Боги древних как бы подавали Васильеву руку. Вся его живопись направлена против вектора времени.

– Он не был ни язычником, ни христианином, – подхватывал Геннадий Пронин. – Он не был комсомольцем, и за границей никогда не был… И в то же время Васильев – многосторонняя богатейшая личность.

По воспоминаниям друзей, деталям и подробностям мы продолжали изучать детали жизни Константина Васильева. В 33 года он написал портрет Достоевского, а последний, 34-й год его жизни, был особенно насыщенным. Он ездил в Москву, встречался с друзьями. Илья Глазунов обещал посодействовать в организации персональной выставки. Но что-то не сложилось, выставка не состоялась, Константин Васильев вернулся домой. Он написал знаменитый автопортрет, на котором художник удивительно похож на Достоевского. Но вот странность: лицо – молодое, а глаза – глубокие, даже провалившиеся, в них затаилась роковая обреченность. Кажется, что это глаза очень старого человека. Самая последняя его работа – «Человек с филином»: картина-символ, картина-загадка, картина-знак.

– Филин в древней мифологии символизирует знание о смерти… Этой картиной Васильев создал собственный миф о главных смыслах бытия, – говорил нам протоиерей Игорь Цветков, в молодости друживший с Васильевым. – Думаю, Константин стоял на пороге громадного художественного открытия. После того, как был написан «Человек с филином», он отправился с моим братом в трудное путешествие по Марийским лесам. Возвратившись, сказал: «Теперь я знаю, как надо писать». Но какая-то сила остановила его. После этого он прожил всего лишь неделю.

Да, жизнь его оборвалась так неожиданно.

Мы снимали станцию «Лагерная», где осенью 1976 года на железнодорожной насыпи обнаружили Константина Васильева с проломленной головой.

Снимали и могилу художника на тихом сельском кладбище в поселке Васильево. На надгробном камне была изображена палитра с кистью и красками, над ней – надпись: «Константин Васильев (1942–1976), народный художник».

– Он ведь не имел ни званий, ни наград. Даже не был членом Союза художников, – поясняла сестра Васильева. – Когда я заказывала памятник, попросила написать только имя и фамилию, но мастер сам приписал эти слова: народный художник. «Почему же не народный, – удивился он, – когда весь народ его знает?»

Потом Валентина произнесла негромко: «Как же символична судьба брата! Родился под грохот канонады, а умер под стук колес».

Уже в Москве, когда мы монтировали фильм, отыскали редкую хронику, запечатлевшую Константина Васильева живым. Выставка в Зеленодольске, 1976 год, буквально за месяц-полтора до гибели. На художнике – тот самый пиджак в крапинку, который мы видели в музее, лицо – молодое, светлое, одухотворенное. Он благодарил людей, пришедших на выставку, кланялся и застенчиво улыбался. Казалось, вся жизнь впереди.

Прошло немало лет после показа фильма на канале «Культура». И снова в моей жизни появилось это имя – Константин Васильев. В социальных сетях я познакомилась с замечательной женщиной, поэтом Екатериной Марковой. Она красавица-дочь поэта Сергея Маркова, сама пишет интересные стихотворения. Однажды на экране компьютера я увидела фотографию Кати, а рядом изображение картины Васильева «Ожидание»: девушка со свечой в руках, стоящая за морозным стеклом. Показалось, что это одно и то же прекрасное, нездешнее лицо. И правда, Катерина Маркова в какой-то степени стала моделью художника.

Когда Васильев приезжал в Москву он останавливался в маленькой квартирке Марковой и ее мужа, художника Козлова, на Севастопольском проспекте. Там он писал портрет Достоевского и то самое «Ожидание». Видимо, лицо Катеньки Марковой возникало в его воображении, когда он создавал удивительные женские образы. А маленького князя на картине «Евпраксия» Васильев рисовал с сына Кати – Емельяна, который в то время был совсем ребенком.

После гибели художника Екатерина написала стихи, посвященные образу Евпраксии. А может быть, эти строки дарованы самому Константину Васильеву.

4. Девочка в сером платьице

Я опять рассматриваю картинки на моей кухне, связанные с работой на канале «Культура». Собор в городе Великий Новгород. Когда это было и что с ним связано? В памяти всплывает имя поэта Серебряного века – Зинаиды Гиппиус. В 2004 году мы снимали о ней фильм в рубрике «Избранное. ХХ век».