Читать онлайн Синие бабочки

© Джек Тодд, текст

© Яшма Вернер, иллюстрация на обложку

© В оформлении макета использованы материалы по лицензиям © shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Посвящается тем, кто мечтал хоть раз выбрать чудовище…

Предупреждения

Это роман о персонажах, сознательно или не совсем выбравших путь в бездну. Такое поведение не одобряется и не поощряется обществом, а местами и вовсе нарушает закон, но стоит помнить, что это художественное произведение. Все события являются вымышленными, а любые совпадения случайны. В реальности ничем подобным заниматься не стоит.

На страницах романа встречаются тяжелые и триггерные темы, демонстрируются сексуальные девиации и в красках описывается насилие. Ваше ментальное здоровье важно, так что примерный список приведен ниже:

убийства;

сомнительное согласие;

бладплей (игры с кровью);

нидлплей (игры с иглами);

секс с использованием посторонних предметов;

серая (местами черная) мораль;

сталкинг;

обездвиживание;

удушение;

домашнее насилие;

изнасилование (не между главными героями);

шрамы;

буллинг.

Если вы все еще готовы остаться, то добро пожаловать на темную сторону. Туда, где вместо принца на белом коне девушки иногда выбирают чудовищ.

Плейлист

Falling In Reverse – Bad Guy

Ice Nine Kills – Animals

The Funeral Portrait – Voodoo Doll

Lord of the Lost – Drag Me to Hell

Halflives – sorry mom x

Imagine Dragons – Enemy

Ice Nine Kills – A Grave Mistake

Neoni – DARKSIDE

The Cab – Lock Me Up

Royal & the Serpent – Choke

Kim Petras – There Will Be Blood

Night Club – Miss Negativity

Alfons, B3nte, Jessica Chertock – Puppeteer

The Cab – Bad

In This Moment – Dirty Pretty

Night Club – Cruel Devotion

Burn the Ballroom – Dark Dance

Marcus King – Sucker

Graveyardguy – Gore

Fever 333 – Hellfire

BONES UK – Dirty Little Animals

Priest – Obey

Ludo – The Horror of Our Love

TEYA – Bite Marks

Пролог

Тело вздрагивает в последний раз, и жизнь бедняжки обрывается навсегда. Я не помню ее имени и понятия не имею, чем она жила и чего хотела добиться, – но мне с самого начала хотелось сделать ее лучше. Посмотри на себя, дорогая, на свои когда-то горящие огнем жизни глаза и яркую улыбку. На несуразно длинные ноги и острые плечи, на бледные губы и густые каштановые волосы. Ты была до жути красива, тебе не хватало совсем немного до идеала.

Я тяжело вздыхаю и скидываю испачканные кровью виниловые перчатки, чтобы сменить их на новую пару. Работать на воздухе – то еще удовольствие, но в такой глуши нас еще долго никто не найдет, да и кому это нужно? Скоростное шоссе, и то слишком далеко отсюда. Щелкает замок кейса, поблескивают в тусклом лунном свете лезвия ножей и длинные иголки с насаженными на них бабочками.

Коллекция, какой я мог бы гордиться, вот только принадлежит она вовсе не мне. Моя дорогая матушка – надеюсь, она счастлива на небесах – с таким удовольствием собирала бабочек и буквально прожужжала мне все уши об этих чудесных насекомых. Видишь, мама, я нашел им куда лучшее применение, чем украшать стеклянные полки в твоем старом доме. И цвет… Синий – настоящий цвет жизни, что бы там ни говорили о зеленом.

И синий совершенно не идет распластавшейся на плоском камне девушке с перерезанным горлом. Пододвинув кейс поближе и взявшись за пинцет, я провожу свободной рукой по линии ее ключиц, спускаюсь к обнаженному животу и с разочарованием поджимаю губы. Она становится все холоднее, все быстрее теряет связь с жизнью и теперь – да и пару часов назад тоже – совсем не возбуждает. Не может разжечь ту искру, что потухла добрых семь лет назад. Или десять? Честно говоря, я перестал считать уже спустя два года.

С тех самых пор, когда потерял единственный на свете идеальный образ.

На мгновение прикрываю глаза и считаю до десяти, чтобы успокоиться. Вдыхаю густой и прохладный ночной воздух, мысленно воссоздаю ее: густая копна каштановых волос и бледная кожа, глаза полны боли, но в них столько злости и страсти, что можно утонуть. А тело хрупкое настолько, что его можно сломать парой неосторожных прикосновений.

И я сломал.

Ее полный разочарования и гнева взгляд до сих пор приходит ко мне ночами, словно она пытается меня укорить. За что, дорогая? Разве ты не видишь, что я ищу тебя повсюду? В каждой новой девчонке, что попадается мне под руку и хоть немного напоминает о тебе. И, поверь мне, если когда-нибудь я найду настоящую музу, то забуду о тебе.

Как ты когда-то забыла обо мне, решив отдаться другому.

Едва заметно качнув головой и отбросив непрошеные воспоминания в сторону, я медленно и осторожно помещаю одну бабочку за другой в приоткрытый рот девушки. Почти идеальная жертва, но уж точно не муза. Ей не хватило сил даже довести меня до оргазма: бедняжка сопротивлялась до последнего, рыдала и плакала, молила о пощаде, но не попыталась и пальцем пошевелить, чтобы оттолкнуть меня. Ударить. Убить.

Но и покориться не смогла. Мне даже показалось, будто она была в восторге от того, что ее трахнул хоть кто-то. И как, тебе понравилось? А тот взмах ножа, что перерезал тебе глотку и навсегда оборвал твою жизнь? Но она уже никогда не ответит.

Тело еще теплое и послушное, так что я приоткрываю ее губы – слишком пухлые – пошире и проталкиваю бабочек глубже. Длинные иглы вонзаются в податливую плоть с еле слышным хлюпаньем, хрупкие усики насекомых обламываются и летят вниз, оседая на бледной коже.

Приводить девчонку в порядок придется еще несколько часов, пока она хоть немного не приблизится к образу моей музы. Мне нужна живая. Настоящая. Ни одна из этих подделок ей и в подметки не годится, но я точно знаю: однажды мы встретимся, и тогда моя коллекция станет по-настоящему ценной. Есть ли смысл коллекционировать бабочек, если ты не можешь придать им нужную форму? Подарить кому-то действительно прекрасному? О нет, вовсе нет.

Но вот это – я со скучающим видом приподнимаю правую руку девушки и опускаю ее вниз, позволяя той свеситься с камня, – один из худших экземпляров. Все внутри скручивается при воспоминании о ее криках, и единственное, чего мне хочется, – закончить и смыть с себя остатки ее грязной крови.

Я ошибся с выбором.

Убираю пинцет на дно кейса и достаю совсем другие иголки – короткие и острые. Они будут отлично смотреться на ее плоском животе и неплохо дополнят зияющую рану на тонкой шее. Тебе не хватает изящества, милая, но я все исправлю. Ты станешь хоть немного лучше и, быть может, мы еще повеселимся. Однако ни одна струна внутри не откликается, не приливает к паху кровь, и волна разочарования накрывает меня с новой силой.

Ты просто отвратительна, дорогая.

Еще одна иголка, за ней другая – на коже выступают последние капли крови, едва заметные в ночной темноте. Работать в такой обстановке та еще задачка, а времени все меньше: луна совсем скоро сменится несмелым солнцем, по трассе начнут все чаще ездить машины, и кому-нибудь вдруг может прийти в голову заглянуть и сюда.

А девчонка все равно выглядит недостаточно хорошо. Я бы убил ее второй раз только ради того, чтобы выплеснуть скопившееся внутри разочарование. Снова трахнул бы ее, да только бездыханное тело не вызывает у меня ничего, кроме злости.

Как же ее звали?

И без того хрупкий пузырь терпения лопается и разлетается на миллионы мелких капель. Я бросаю оставшиеся иголки обратно в кейс, защелкиваю его на несколько замков и придаю телу правильное положение. Рот открыт чуть шире нужного, глаза распахнуты и смотрят на оставшиеся на небесах звезды, а руки безвольно свисают к земле. Она могла бы быть красавицей на прекрасном ложе, собравшей вокруг себя рой бабочек, а выглядит бледной копией настоящего коллекционного экземпляра.

Ошибка. Во рту оседает противная горечь, а руки подрагивают от гнева и желания смахнуть ее с каменного постамента и закопать прямо здесь, в калифорнийском песке. Увы, у меня при себе ни лопаты, ни времени. Ты, дорогая, останешься не лучшим моим произведением, но все же моим.

Обе пары белых виниловых перчаток я забираю с собой, оставив девчонке на память лишь короткий разочарованный взгляд. Ты не заслуживаешь этих бабочек, милая, но радуйся, что твоя жизнь оборвалась именно здесь. Радуйся, что я подарил тебе частичку себя. Я, а не кто-нибудь другой.

Когда я добираюсь до своей машины, припаркованной в паре миль от пустоши, уже рассветает. Первые лучи солнца отражаются от черного «Шевроле» и бьют по глазам, на шоссе тишь да гладь – как и всегда ранним утром. Разве что пара грузовиков проедет, но какое им дело до меня? Для них я такое же мелкое насекомое, как и моя сегодняшняя жертва.

Ах да. Лия Мартин, вот как ее звали. Студентка замшелого колледжа в соседнем штате, куда она собиралась вернуться завтра утром. Прости, милая, завтра утром ты попадешь на первые полосы лос-анджелесских газет, и на этом твой путь закончится. А меня ждет аэропорт и несколько часов полета в родной Иллинойс.

Отпуск – лучшее время, чтобы присмотреться к другим девушкам и найти среди них свою милую музу. Правильную. Идеальную. И у меня на это всего-навсего полтора месяца.

Но я помню, что в прошлом году видел там почти правильный экземпляр. Почти.

Кинув кейс под заднее сиденье, я вдавливаю педаль газа в пол и мчу в сторону аэропорта. Настало время проверить, созрела ли она. Моя потенциальная муза – Ванда Уильямс.

Глава 1. Мышеловка

В доме стоит пронзительная тишина – кажется, я слышу, как опускаются на пол мелкие пылинки. Матери нет уже второй час, а это значит только одно: скоро он придет за мной. Бежать некуда, прятаться негде, я как брошенный посреди трассы маленький беззащитный котенок, который уже видит несущийся на него грузовик и знает, что отскочить не успеет.

По шее стекают мелкие капли пота, теряются под свободным домашним топом, старым и заношенным. Но ему все равно, что на мне надето, – он разорвет и уничтожит все, проклятое ненасытное животное. Будь я даже типичной бездомной с пыльных улиц Чикаго, он бы не побрезговал. Урод. Напыщенный и изворотливый ублюдок.

Телефон неподалеку оживает и едва слышно вибрирует, но этого короткого звука достаточно, чтобы я вздрогнула. Боже, это не он. Всего лишь сообщение в мессенджер со скрытого номера. Очередной развод или тупая реклама, тем не менее я дрожащими пальцами провожу по экрану и открываю сообщение.

«Хочешь избавиться от него?»

Либо мать не зря ходит в церковь по воскресеньям и бог действительно существует, либо за мной следит не только ублюдок-отчим. Я тихонько поднимаюсь с кровати, на цыпочках подхожу к окну и выглядываю на улицу: не стриженный пару недель газон, пустая подъездная дорожка и темный соседский дом на той стороне. Ничего особенного.

Наверняка просто номером ошиблись, вот и все. Какой-нибудь выпускник вроде меня писал своей подружке, но набрал не тот символ. Шумно выдохнув, я прикрываю рот ладонью и напряженно прислушиваюсь к звукам на первом этаже. Тишина. Отчим до сих пор дрыхнет, и лучше бы ему спать до прихода матери. При ней он не посмеет меня и пальцем тронуть.

Свинья. Играет идеального муженька каждый раз, когда она обращает на него взгляд. Выслуживается перед городским шерифом и даже перед соседкой заискивает. Но я-то знаю, какой он на самом деле. Я чувствую это на себе каждый день. Каждый час. Каждую минуту.

Пожалуйста, боже, если ты и впрямь где-то там есть, позволь мне свалить отсюда как можно быстрее. Готова даже в школьном подвале жить, лишь бы подальше от дома. От дома, где меня предала родная мать. От дома, где мне давно уже никто не верит.

«Я могу помочь, дорогая Ванда».

И теперь сослаться на ошибку не так-то просто. Откуда он – или она – знает мое имя? Это какая-то дурацкая шутка ребят со школы? Хотя им бы ума не хватило. Никто не в курсе, что за дичь творится у нас дома длинными темными вечерами. Я не говорила ни школьному психологу, ни подругам, ни уж тем более одноклассникам, на рожи которых смотреть тошно. Только и могут, что тыкать пальцами в мои спутанные темные волосы и болтающуюся у глаз седую прядь. В мешковатую одежду и тонкие бледные, как у утопленницы, руки. Да и синяки под глазами размером с Марианскую впадину шарма не добавляют.

И ничего не изменится, пока я не убегу.

Так вставай и убегай, чего трусишь? Но ноги подкашиваются в то же мгновение, когда я тянусь к дверной ручке: на первом этаже грохочет дверь, и я уже слышу тяжелые, до боли знакомые шаги. Один за другим, один за другим. Как наяву вижу: он поднимается по лестнице с сальной ухмылочкой, слегка ссутулившись, и уже расстегивает ремень.

Готовится.

Сглатываю и бросаюсь к окну, с надеждой глядя на газон внизу, но дверь моей комнаты с противным скрипом открывается, а в нос бьет тяжелый запах мужского парфюма. Дешевого парфюма из ближайшего «Волмарта». Бежать некуда. Грузовик уже сбил меня и теперь протащит по всему шоссе.

– Прыгать собралась? – басит отчим с усмешкой, прежде чем придвинуться ко мне вплотную и прижать телом к подоконнику. Возбужденный член упирается в меня сквозь несколько слоев ткани, а руки отчима по-хозяйски скользят к резинке мягких штанов. – Мы же оба знаем, что ты не сможешь.

Занавеска наполовину приоткрыта, но его это нисколько не смущает: он прекрасно знает, что на нашей безлюдной улице никто не поднимет взгляд на мои окна. Свет выключен, и едва ли нас заметит даже мать, если решит вернуться домой пораньше.

Бежать некуда, но я все равно дергаюсь и стараюсь наступить ему на ногу или лягнуть локтем, когда он приспускает штаны одной рукой, а другой закрывает мне рот. Я едва могу дышать, кусаю его за руку, но все бесполезно – это животное грубо заставляет меня наклониться вперед и уткнуться лицом в пыльный подоконник.

Ты не смогла, Ванда, и теперь снова поплатишься за свою нерешительность. Ты знала, что он придет снова, но все равно трусливо пряталась у себя в комнате, как ожидающая смертельного приговора заключенная. И вот он, твой приговор.

– Вот так, – пыхтит он позади, прежде чем толкнуться в меня без подготовки.

Низ живота сводит от резкой боли, а перед глазами вспыхивают десятки подобных вечеров. Сколько раз он издевался надо мной? Сколько раз нагло насиловал меня за спиной у матери? Он толкается размашисто и с явным удовольствием, не обращая внимания на мои всхлипы и попытки вырваться. Ему наплевать.

– А если будешь много болтать, – говорит он уже грубее и крепче прижимает меня к подоконнику, – и снова попытаешься кому-то донести, то мы с тобой будем встречаться гораздо чаще.

Ты приходишь ко мне несколько раз в неделю, ублюдок. Трахаешь меня даже тогда, когда мать молится за твое здоровье в церкви, а потом улыбаешься ей за столом во время воскресного обеда. Куда уж чаще? Но вслух я не могу сказать ни слова. По щекам катятся слезы, и я прикрываю глаза в надежде, что все это просто закончится быстрее, чем обычно.

Сейчас он устанет и свалит к себе, чтобы снова делать вид, будто ничего особенного не произошло. Дождется мать с работы, расскажет ей, какой он замечательный муж, и трахнет еще и ее, а она только рада будет. Все тело сотрясает от боли и несправедливости – от того, в какую пытку превратилась моя жизнь в последние годы. Ровно с тех пор, как мать вышла замуж за этого урода, а тот решил, будто может творить что только пожелает.

И с каждым днем у меня все меньше сил ему сопротивляться.

Отчим набирает ритм и остервенело вколачивает меня в подоконник, грубые пальцы все крепче впиваются в челюсть – наверняка останутся мелкие синяки, – а в воздухе стоит отвратительный запах пота. Он довольно хрипит и наваливается на меня всем телом, дергается в последний раз и выходит: я отчетливо чувствую, как по спине в районе поясницы разливается липкое теплое семя.

Грудь сводит спазмом, к горлу подступает ком, и меня едва не выворачивает наизнанку, пусть отчим до сих пор и прикрывает мне рот рукой. Ты заслужил гребаной смерти, урод. Чтоб ты сдох, понял? Чтоб ты сдох, когда в очередной раз решишь засунуть свой член туда, где ему не место.

– Ты уже большая девочка, Ванда, – хмыкает он с насмешкой и шлепает меня по заднице, прежде чем натянуть обратно штаны. – В этом году тебе девятнадцать, а в таком возрасте пора уже научиться держать все в себе.

Жадно глотая воздух, я кое-как приподнимаюсь и едва не падаю обратно, в последний момент схватившись за подоконник обеими руками. И мое отражение такое же жалкое, как и положение. Домашний топ сполз на сторону, обнажив плечо, на голове настоящее воронье гнездо, а на лице тень настолько черная, будто его у меня нет вовсе. Ванда-невидимка. Ванда, которой никто и никогда не верит. Ванда, которая все придумала.

– Да и признай, – бросает он уже у дверей так снисходительно, словно делает мне одолжение, – ты тоже этого хочешь.

И со смехом уходит: тяжелые шаги звучат на лестнице еще несколько секунд, а потом смолкают. Хлопает дверь их с матерью комнаты на первом этаже, и только после этого я даю волю эмоциям. Захлебываюсь рыданиями в темной спальне, роняю слезы на светлый подоконник и стыдливо свожу ноги, будто это я виновата хоть в чем-то. Будто это я его позвала.

За окном, в соседнем доме, мелькает и исчезает чья-то темная тень. Наверное, кто-то мирно оглядывает улицу, явившись домой с работы. Мне-то с этого что? Мне уже никогда не светит такая спокойная жизнь. Я никогда не смогу выйти во двор собственного дома, не оглядываясь в ужасе по сторонам. Я и жить в собственном доме никогда уже не смогу.

Может быть, стоит прыгнуть, и дело с концом? Насмерть не разобьюсь, но смогу свалить куда подальше, даже если сломаю обе ноги. Плевать, что со мной случится. Хуже уже точно не будет.

Испорченный ублюдком топ неприятно липнет к телу, и я – нерешительная, слабая Ванда – собираюсь выйти из комнаты и пробраться в душ, чтобы не выходить оттуда до глубокой ночи, когда на кровати снова оживает телефон. Тусклый синеватый свет от дисплея на мгновение освещает комнату. Конечно, только сообщений от каких-то придурков мне сейчас не хватало.

Но я помню, что писали мне сегодня. Я помню и впервые испытываю желание сделать хоть что-нибудь. Что-нибудь, на что меня хватит, раз уж я не в состоянии даже сбежать.

«Ты хочешь от него избавиться?»

Незнакомец повторяет свой вопрос, а я решительно беру телефон и набираю всего одно слово. Такое простое слово. Хочу. Ублюдок был прав, я действительно этого хочу – хочу, чтобы он сквозь землю провалился. Исчез. Сдох. Подавился беконом за завтраком и никогда больше не появлялся в нашем доме.

«Хочу».

Конечно, я давно уже не строю воздушных замков и понимаю, что все это глупости. Не появится из ниоткуда благодетель и не спасет меня от отчима. Раз уж с этим не справились в полицейском участке, когда я пришла к ним растрепанная и заплаканная, в одной только пижаме, то с чего бы справиться кому-то еще? У этого ублюдка связи по всему городу, каждый ему что-то должен, а кто-то просто верит, что он слишком хороший человек, чтобы творить такое дерьмо.

И не догадываются, что дерьмо – это он сам.

Я бросаю телефон в ящик стола, закрываю его на ключ и достаю из шкафа чистую футболку и нижнее белье. В душ тащусь уже на ватных ногах, едва соображая, что вижу перед собой – то ли до боли знакомый коридор, то ли тот дремучий лес, в котором давно потерялась. Челюсть сводит от боли, между ног противно ноет, а к горлу то и дело подкатывает тошнота.

Поздравляю, Ванда, ты похожа на привидение. Маленькое забитое привидение, которое можно трахнуть.

Держать слезы в себе невозможно, и я снова задыхаюсь от боли под струями горячей воды. Почему я? Почему до матери не доходит, что происходит? Тру жесткой губкой кожу всюду, где ко мне прикасался отчим, но его липкие прикосновения не смываются.

Черт. Черт. Черт!

Короткий удар по кафельной плитке – до крови на костяшках, – второй, третий, однако эта боль не идет ни в какое сравнение с поселившейся в душе. Да что там, она ничто даже на фоне боли в нижней части живота. Я должна сбежать. Мне здесь не место. Я больше не выдержу.

– Я дома! – раздается голос матери с первого этажа, и слезы с новой силой заволакивают глаза. А может, это просто вода.

Мама дома, а я сползаю на пол, забиваюсь в самый угол душевой кабины и накрываю голову руками. Сколько раз я пыталась рассказать ей о том, что творится прямо у нее под носом? Показывала едва заметные синяки и грязную одежду, а она…

Что за ерунду ты придумала? Где ты шлялась? Во что ты ввязалась? Я от тебя такого не ожидала, Ванда, ты под домашним арестом на две недели! Мне уже полгода как исполнилось восемнадцать, но домашний арест – все еще самое страшное наказание.

Потому что я не хочу больше находиться дома. Никогда.

Она прекрасна. От рассыпавшихся по плечам темных волос с яркой серебристой прядью у самого лица до хрупкой фигуры и больших карих глаз. Именно ее я искал последние несколько лет, именно так должны выглядеть девушки, которым повезет прикоснуться к совершенству. Да. Ванда Уильямс – даже ее имя идеально ложится на язык и перекликается с именами других жертв.

Ванда прекрасна.

Я поднимаюсь из-за стола и подхожу поближе к окну, чтобы выглянуть наружу через небольшой просвет между занавесками и вновь приметить, как она мечется по своей комнате на втором этаже. Дерганная и импульсивная, Ванда временами не находит себе места часами, а иногда сутками напролет сидит на кровати, уткнувшись лицом в прижатые к груди колени. Моя милая муза еще не догадывается, какая судьба ей уготована. Не догадывается, как скоро избавится от оков и прекратит нервно оборачиваться, едва услышав чьи-то шаги неподалеку.

Однажды она заметила меня в парке – наши взгляды встретились лишь на мгновение, но его было вполне достаточно. Взгляд Ванды – мрачный и затравленный, почти опустевший – в тот день окончательно пленил меня. На дне глаз еще плескался неудержимый, яркий гнев. Такой, что я мог ощутить его на себе и проникнуться ее злостью. Да, именно такими они и должны быть. Столько лет искать подходящий образ и экспериментировать, чтобы в один прекрасный день встретиться с моей маленькой музой.

Довольно улыбнувшись, я прислоняюсь плечом к стене и несколько раз глубоко и размеренно вдыхаю. Воздух в Рокфорде особенный: здесь повсюду пахнет сыростью, особенно в старых домах, стоящих практически впритык друг к другу на одинаковых безликих улицах. Идеальный город, чтобы немного отдохнуть от приевшейся суеты Лос-Анджелеса и вернуться к работе ближе к сентябрю. Может быть, размяться, но не больше. Я никогда не думал, что она вырастет такой. Воистину, пути судьбы запутаны, и разобраться в них неимоверно сложно.

Но я разбираться не собираюсь, я в состоянии сам вершить свою судьбу.

В небольшой спальне дома, куда я приезжаю на время отпуска, горит одна-единственная настольная лампа, но ее яркости недостаточно, чтобы осветить что-то, кроме широкой пробковой доски. К ней тут и там приколоты наспех распечатанные фотографии и статьи из социальных сетей. Серийные убийцы – мои коллеги, которым не повезло. Тед Банди, Джеффри Дамер, Лоуренс Роудс. Каждый в итоге оказался за решеткой, потому что у них не было цели. Правильной цели.

Моя маленькая муза будет жить, пока я не достигну вершины. Пока мое имя – прозвище, которое дали мне в СМИ, – не завирусится по всем социальным сетям, пока от него не будет вздрагивать каждая хрупкая брюнетка в Штатах.

Пока моя муза будет способна шептать его своими тонкими губами.

Коллекционер. Хотя я бы предпочел, чтобы она звала меня по имени. Рид. Рид Эллиот, и очень скоро Ванда обо мне узнает. А пока что нужно позаботиться о ее будущем, даже если она сама мечтает лечь спать и никогда больше не просыпаться.

Я сажусь на кровать и открываю ноутбук, чтобы отправить несколько писем: ректору закрытой академии Белмор в Калифорнии, неподалеку от Лос-Анджелеса, например. Одно из них от имени дорогой Ванды Уильямс, а другое – от моего. Разве сможет ректор отказать ей в поступлении, если я впервые за пять лет напишу рекомендацию? О нет, ни за что. Я никогда не рекомендую студентов к зачислению и терпеть не могу свою работу в академии, но оставить музу гнить в этой дыре – непозволительная роскошь. Особенно в компании такой крысы, как ее отчим.

Ванда пока не догадывается об этом, но я уже знаю о ней все. Когда она ложится спать и во сколько встает, какой дорогой возвращается домой и с кем в городе общается. Какой у нее любимый цвет и как давно ее мать во второй раз вышла замуж. И даже ее документы – я с улыбкой похлопываю по небольшой папке неподалеку – уже у меня на руках.

И ее номер телефона у меня тоже есть.

Как бы моя милая муза ни старалась, ей от меня не сбежать. Пара дней, и ее жизнь изменится навсегда. К лучшему, конечно же. Рядом со мной ее жизнь обязательно изменится к лучшему.

Еще несколько мгновений перебираю пальцами по клавиатуре и все-таки отправляю ректору письмо. Вот и все. Остается лишь разобраться с отчимом моей дорогой Ванды, и с Рокфордом можно попрощаться до следующего лета.

В ее спальне загорается свет, и я могу разглядеть растрепанные волосы и сутулые острые плечи. Потерпи еще немного, моя дорогая Ванда, я знаю, что у тебя хватит сил. Правда ведь?

Открываю мессенджер и набираю сообщение. Номер скрыт, и она никогда не догадается, кто ей пишет, если не решит обратиться в полицию. Но мы оба знаем, что в полицию Ванда не пойдет. Не после того, как городской шериф послал ее к черту, когда она попыталась рассказать, что отчим издевается над ней изо дня в день.

«Хочешь избавиться от него?»

Соглашайся, моя милая муза, и я с удовольствием превращу твой персональный ад в настоящий рай. Соглашайся, и я сам подвезу тебя до академии и представлю ректору. Соглашайся, и ты станешь чем-то большим, чем вчерашняя школьница, глотающая слезы после очередной встречи с отчимом.

Но Ванда молчит. Я вижу, как она подходит к окну, словно хочет увидеть кого-то во дворе. Не верит, конечно же, и наверняка считает мое предложение глупым розыгрышем кого-то из приятелей. Что ж, дорогая, я достаточно терпелив, чтобы добиться твоего согласия.

«Я могу помочь, дорогая Ванда».

Отсюда не разглядеть ни ее карих глаз, ни выражения лица, но у меня богатая фантазия: сейчас она точно хмурится и хочет выбросить телефон в окно, но не решается. С решительностью у моей музы огромные проблемы, иначе сейчас мы говорили бы лицом к лицу, а вместо этого я лишь смотрю на нее сквозь пару стекол и тонкие шторы.

Свет снова гаснет, а ответа от Ванды все нет.

Однако я вижу едва различимые силуэты – ее скрюченную фигурку и крупную тень позади, невпопад дергающуюся раз в несколько секунд. Одна из клавиш трескается под пальцами и осыпается на пол десятками кусочков пластика, а глаза сами собой сужаются. Животное. У тебя нет никакого права прикасаться к Ванде и уж тем более измываться над ее хрупким телом.

Как жаль, что я не могу заглянуть к ним домой и вонзить нож прямиком в сердце Питера Уилсона. Мои любимые синие бабочки отлично бы смотрелись на его теле, и ему наверняка пошла бы перерезанная глотка. В иной ситуации я никогда не притронулся бы к кому-то вроде Уилсона: он совсем не похож на хрупкую девицу и уж тем более совсем не похож на Ванду.

Но он должен умереть.

Приходится несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть через рот – только это и помогает немного успокоиться. Сейчас не время распаляться и давать волю гневу, иначе плакал мой план. Милая муза потерпит еще один день. Всего один день, прежде чем я избавлю ее от этого животного и направлю прямиком в мое логово. В академию Белмор, где никто не знает о том, кто такой Коллекционер.

Тише. Тише. Тише.

Я щелкаю выключателем настольной лампы, и спальня погружается в кромешную тьму. Мимо дома тащится машина, словно старая черепаха, свет фар полосами проплывает по стенам и потолку. Хочется подняться и приоткрыть спрятанный под кроватью кейс с сотнями засушенных бабочек и пинцетом, прикоснуться к спрятанным под подкладкой ножам и провести по лезвиям.

До чего же я соскучился по ощущению стали под пальцами, по сладковатому запаху крови и податливой плоти девушек, до боли похожих на Ванду Уильямс. Видит бог, я мог бы прихватить кейс и подкараулить любую девчонку в парке, лишь бы унять дрожь возбуждения и выпустить скопившийся внутри гнев, но я считаю про себя до десяти. Снова и снова, пока сердце не начинает биться реже, а дыхание не выравнивается.

Завтра. Нужно потерпеть до завтра, вот и все.

До завтра, когда я заберу жизнь Уилсона.

В окнах Ванды больше не загорается свет, но я все равно набираю ей сообщение. Давай же, моя дорогая, соберись с силами и скажи мне, что ты хочешь сделать с крысой, что живет с тобой под одной крышей. Мучает тебя. Наслаждается твоим бессилием. Скажи мне, и я исполню твое маленькое желание. С превеликим удовольствием.

«Ты хочешь от него избавиться?»

И на этот раз я выпрямляюсь и закусываю нижнюю губу от предвкушения. Кончики пальцев покалывает, а сердечный ритм вновь набирает обороты. Давай же, Ванда. Давай.

Когда мессенджер оживает и на экране высвечивается первое сообщение от моей музы, внутри разливается приятное тепло. Покалывает теперь не только пальцы, но и все тело, и я уже знаю, что случится в следующее мгновение.

«Хочу».

Да. Да. Да.

Руки сами тянутся к кейсу, и вот я уже поглаживаю корпус из темной кожи и щелкаю кодовым замком. С темно-красной бархатной подложки на меня мертвыми глазами смотрят бабочки, а под ними поблескивают едва заметные петли и замочная скважина. Моя любимая коллекция, мои верные инструменты. И завтра Питер Уилсон познакомится с ними поближе.

Ни один мужчина еще не был удостоен такой чести. И никогда больше не будет. Однако для моей милой музы я готов сделать исключение из правил, и далеко не одно. Глубоко вдохнув аромат кожи и едва уловимый – пыльцы, я захлопываю кейс и бросаю взгляд на время на экране ноутбука.

Всего лишь девять часов вечера.

Это будет очень долгая ночь.

Подъездная дорожка у дома Уилсонов опустела, погас свет в нескольких окнах – лампа сверкает лишь в гостиной, и вокруг нее бродит туда-сюда высокая грузная тень. Я знаю, что ты здесь, и сбежать от меня не выйдет. Улыбка проступает на губах сама собой, а в груди зарождается до боли знакомое теплое чувство. Всего несколько шагов отделяет меня от одного из самых уродливых, отвратительных убийств в жизни.

Кожаный кейс приятно оттягивает руку, когда свободной я приглаживаю чуть растрепавшиеся светлые волосы и поправляю ворот водолазки. Погода в Рокфорде сегодня по-настоящему летняя, солнце печет просто беспощадно, но изменять своему образу – все равно что добровольно стрелять себе в ногу. Уилсон не дурак и не поверит, если я заявлюсь к нему в футболке и спортивных штанах, как дружелюбный сосед, и приглашу на барбекю. Нет, к животному нужен иной подход.

Животное должно понимать, кто в стае вожак, и знать свое место. Правда, Уилсон?

Я спокойно нажимаю на кнопку дверного звонка и медленно покачиваюсь с пятки на носок, в предвкушении прикрывая глаза. Буквально вижу, как грузная фигура отчима моей милой музы тащится по дому, как он пересчитывает плечом углы и дверные косяки, прежде чем показаться на пороге. Майка кое-как заправлена в джинсы, на лице мрачное и заспанное выражение. Вид оставляет желать лучшего. Тем не менее Уилсон быстро берет себя в руки и улыбается – вежливо и радушно, как делает всегда, стоит ему оказаться в компании незнакомцев. Или людей достаточно влиятельных, чтобы он решил перед ними выслужиться.

Правильно, выслуживайся, пока у тебя еще есть шанс.

– Доброго дня, мистер Эллиот, – расшаркивается передо мной Уилсон. – Чего это вы так рано? Или уже собираетесь уезжать? Я-то думал, вы еще пару недель в отпуске. Как-никак, каждое лето к нам приезжаете.

Да, потому что в Рокфорде дотянуться до меня может разве что чертов ректор академии Белмор. Местной полиции нет до меня никакого дела, что уж говорить о местных, которые не замечают очевидного прямо у себя под носом. Ни меня, ни даже Уилсона, который живет здесь круглый год. Крыса, по ошибке забравшаяся под волчью шкуру, – он повсюду волочит ее за собой, а окружающие верят, что он на самом деле волк.

Отвратительно.

– Хотел поговорить с вами перед отъездом, – холодно улыбаюсь я, с трудом подавляя желание шагнуть вперед и как следует садануть по каштановой макушке Уилсона вешалкой для одежды. Рано, еще слишком рано. – Вы же знаете, я преподаю в академии, и мне хотелось бы поговорить насчет поступления Ванды. Она подала документы в Белмор.

Ему нет никакого дела до успеваемости приемной дочери, более того – он наверняка будет против, ведь тогда распускать руки он сможет разве что в отношении соседских девушек. А те не будут терпеть, в отличие от моей милой музы. Но и ей терпеть больше не придется.

Я переступаю с ноги на ногу и крепче стискиваю пальцами рукоять кейса, но на моем лице не дрожит ни один мускул. Идеальная маска приличного человека – именно такого, каким представляет меня Уилсон. Давай же, подумай, как ты не хочешь, чтобы она переезжала в Калифорнию на долгих четыре года. Ты же понимаешь, что оттуда она уже никогда не вернется.

– Да кто ж ее туда возьмет, – смеется Уилсон, но в голосе его ни капли добродушия. Конечно же.

– Я, мистер Уилсон. Мне хотелось бы написать характеристику, чтобы Ванду зачислили на первый курс, если она сдаст вступительный экзамен. И для этого мне нужно с вами поговорить.

Проходит несколько долгих секунд, и он все-таки отступает в сторону – откровенно неохотно – и пропускает меня внутрь. Вот мышеловка и захлопнулась, а ты попался, крыса. И на этот раз притвориться волком и сбежать не выйдет.

Делая вид, что вожусь с застежкой кейса, я незаметно защелкиваю замок на двери и прохожу внутрь. Гостиная в доме Уилсонов мало чем отличается от гостиной в доме моей покойной тетушки: просторная комната с трехместным диваном, телевизором и камином. Не лучшее место для работы, но мне приходилось видеть и похуже. Я справлюсь.

В памяти невольно всплывает бледное и измученное лицо Ванды. Она прекрасна, и такая боль ей вовсе не идет – гораздо сильнее мне хочется увидеть на ее лице нервную улыбку, когда ее маленькая мечта наконец исполнится. Осталось совсем немного. Буквально несколько мгновений, прежде чем я положу конец этому кошмару.

Моя маленькая муза заслуживает совсем другого.

– Не знаю, что вы хотели о ней узнать, мистер Эллиот, но учебу в престижной академии она не потянет. Ей скоро девятнадцать – пусть сразу устраивается на работу где-нибудь у нас, чем тратит время на колледж или университет. Не ее это, – говорит Уилсон, плюхнувшись на диван и даже не подумав предложить мне чай. Или хотя бы сесть. Отвратительные манеры.

– Вы не представляете, на что на самом деле способна Ванда, – ухмыляюсь я, глядя на него сверху вниз. В маленьких глазках крысы впервые проскальзывает искра страха, но тут же гаснет. – Да и в целом мало что понимаете. Но я это исправлю, мистер Уилсон, не переживайте.

Тонкое лезвие с легкостью выскальзывает из-под рукава водолазки – одно короткое движение, и Уилсон замирает на несколько долгих мгновений. Глаза расширяются от ужаса, он хватается за горло и старается остановить кровь, но уже слишком поздно. Крыса смотрит на меня с мольбой и откровенным непониманием, приоткрывает рот в попытках прохрипеть какую-нибудь банальность: попросить о помощи, спросить «за что мне это?» или выплюнуть пару ругательств.

Ты и сам прекрасно знаешь за что, Уилсон. За темные озера боли в глазах милой музы. За страх, каждый вечер сотрясающий ее тело. За то, что ты посмел касаться ее своими грязными руками – клеймил ее своей и думал, что никто и никогда не сумеет тебя остановить. Ты и не догадывался, что ей достаточно всего лишь пожелать. А мне – подтолкнуть ее к этому желанию.

К этому и десяткам других, с которыми ей только предстоит познакомиться.

Уилсон все извивается в попытках помочь себе, неуклюже валится вперед и ползет в сторону стола – за смартфоном, – но я наступаю на его протянутую вперед руку и довольно улыбаюсь.

– Знай свое место, животное, – говорю я совсем другим тоном и поправляю виниловые перчатки, прежде чем наконец распахнуть кейс. Идиот их даже не заметил, а может, не пожелал придавать этой маленькой детали значения. Зря. – Я не хочу, чтобы подарок для Ванды выглядел хуже остальных. С тобой и так придется как следует поработать.

С темно-красной бархатной подложки на меня смотрят пустые глаза мертвых и давно засушенных бабочек, но до подарочной упаковки мы еще дойдем. Стоило бы сделать исключение для моей милой музы, но я хочу, чтобы она поняла, с кем имеет дело. Хочу, чтобы она могла связать одно с другим и шептать мое имя ночами. Или дурацкое прозвище.

Какая разница? Я просто хочу, чтобы Ванда чувствовала: она не одна, и одна уже никогда не будет.

Пока жизнь вытекает из Уилсона багровыми каплями крови, я аккуратно извлекаю из кейса пинцеты и еще несколько ножей. Часы в гостиной показывают половину первого, значит, у меня в запасе есть еще пара часов – всего ничего, чтобы привести тело крысы в порядок и навсегда исчезнуть из этого дома. Да что там, из Рокфорда тоже придется исчезнуть чуть раньше.

Очень жаль. Хотелось бы запечатлеть лицо дорогой Ванды в тот момент, когда она вернется домой и поймет, что случилось.

– И даже умереть нормально не можешь, – тяжело вздыхаю я и затаскиваю полуживого Уилсона обратно на диван. Тот дергается, но в руках почти не осталось силы – его попыток оттолкнуть меня я не чувствую. Даже ненависть студентов в академии, и та ощущается ярче.

Точный удар ножом в сердце, и жизнь Уилсона обрывается окончательно. Вот и конец печальной истории Ванды Уильямс – ни одно чудовище ее больше не потревожит, теперь в ее жизни останется лишь один-единственный человек. Человек, достойный любоваться ею, вдохновляться ею, искать ее образ в других, не таких совершенных девицах.

Я.

Запахи крови и смерти с каждой минутой становятся все гуще, часы без устали тикают, действуя мне на нервы. Тик-так, тик-так, тик-так, будто я и без того не знаю, что скоро Ванда вернется домой. Или того хуже – ее мать решит прийти с работы пораньше и пустит всю мою работу коту под хвост. Мне вовсе не нужно еще одно тело посреди гостиной, да и миссис Уилсон должна остаться целой и невредимой. Должна, потому что иначе моя милая муза может и не решиться поступать в Белмор.

Одну за другой я погружаю бабочек в приоткрытый рот Уилсона, пинцетом укладываю их в правильном – нет, идеальном – порядке и время от времени отступаю на несколько шагов, чтобы окинуть картину сосредоточенным взглядом. Недостаточно. Длинные иголки вонзаются в короткие пальцы Уилсона. По одной иголке за каждое прикосновение к Ванде. Еще парочка красуется в районе паха, прямо над ремнем джинсов, потому что эта крыса не умела держать в узде свою похоть.

Пожалуй, этого вполне достаточно. Теперь дело за малым – привести комнату в порядок и взять машину, которая ждет меня в паре кварталов отсюда уже несколько часов. Крови порядочно, но ни одна капля, к счастью, не попала внутрь кейса. Я промываю инструменты прямо в кухонной раковине и останавливаюсь в дверном проеме гостиной: тело Уилсона выглядит точь-в-точь как я планировал. Идеальный подарок для моей милой музы.

Она мечтала об этом весь последний год. Грезила ночами и молилась за воскресным обедом, в глубине души желая вонзить вилку глубоко в глаз Уилсону. Что ж, она может попробовать, если захочет.

Усмехнувшись себе под нос, я все-таки отклоняюсь от плана: надев новую пару перчаток, прохожу в гостиную и кровью Уилсона вывожу на светлом ламинате простую, но понятную только нам двоим надпись.

«Никто не имеет права прикасаться к моей музе».

Вскоре дом Уилсонов остается далеко позади, да и невзрачный Рокфорд пропадает из виду все быстрее, когда такси мчится по шоссе в сторону аэропорта. Слегка задрав рукав кофейного цвета водолазки, я бросаю взгляд на наручные часы: до вылета еще несколько часов, времени у меня в запасе навалом. Перчатки покоятся на глубине кейса, рядом с ножами, и полетят в Калифорнию другим рейсом, а вот телефон при мне. И кто я такой, чтобы не отправить дорогой Ванде еще одно послание? Может быть, она уже вернулась домой. Может быть, она уже счастлива.

Мы еще встретимся, Ванда. И гораздо скорее, чем ты думаешь.

Ларсон устроил на выпускном балу настоящее шоу: мало ему было нашей ругани в коридоре, когда однажды я как следует огрела его дверцей от шкафчика, в отместку он решил превратить мое выступление перед одноклассниками в ад. Ты опоздал, идиот, я уже в аду. Лучше уж десять раз сцепиться с Ларсоном, чем переступить порог собственного дома.

Сейчас, стоя на внутреннем дворе школы и стискивая пальцами пояс простого черного платья, я с ужасом думаю, как вернусь к себе. Как устало улыбнусь матери, а та по привычке нахмурит брови и покачает головой. Знала бы она, чего мне стоит эта улыбка после ее предательства – тех остатков сил, что еще во мне сохранились. И она, несмотря на все это, накроет стол и позовет к ужину и меня, и его. Ублюдок будет сидеть с нами и с намеком давить на мою ногу своей – огромной и тяжеленной.

«Мы скоро встретимся, Ванда, готовься. Ты же наверняка уже привыкла, потерпишь еще немного».

Все тело пробивает дрожь, и я непозволительно медленно шагаю в сторону дома. Сворачиваю в парк, чтобы сделать крюк и вернуться минут на сорок попозже, – в какой-то момент в голове проясняется, я полной грудью вдыхаю горячий летний воздух и чувствую густой аромат зелени. Пожалуй, стоит задержаться здесь немного: посмотреть за собаками, что носятся вокруг с кривыми палками или летающими тарелками из яркого пластика, за цветами на ветвях деревьев и вдоль прогулочных дорожек. Хоть немного пожить нормальной жизнью.

Ненормальной. Ненормальной. Ненормальной.

Как бы я ни старалась, ноги все равно несут меня к дому. Я замечаю его издалека – такая же аккуратная двухэтажная коробка с черепичной крышей, как и десяток других по нашей улице, – и сердце пропускает удар. Машины матери нет на подъездной дорожке, зато тачка отчима тут как тут. Он там один. Сидит и ждет меня, свинья. Обливается слюнями и щурит жадные глаза, может быть, даже высматривает мою фигуру на дороге.

Но в наших окнах темно, свет не горит ни в гостиной, ни в спальнях на втором этаже, и я не могу ничего разглядеть. Ну и пусть. Про себя я уже все решила: что бы ублюдок ни сотворил со мной сегодня, завтра ноги моей в нашем доме не будет. Со школой покончено, ни в один приличный университет или колледж меня не возьмут, да и не собиралась я никуда поступать в этом году. Не до того. Уеду в другой штат и начну новую жизнь, пусть даже с самого дна. Всяко лучше, чем трястись как осиновый лист изо дня в день и с ужасом ждать, когда он снова придет за мной.

Коврик у входной двери положен вверх ногами, а окна гостиной плотно зашторены. Чем отчим занимался там весь вечер? Ему показалось мало, и он притащил к нам еще какую-нибудь наивную девчонку? Губы изгибаются от отвращения, а брови сходятся к переносице. Может, ну его к черту? Вернусь домой попозже, вместе с матерью или ближе к ночи, когда они оба улягутся.

Однако меня неотвратимо тянет внутрь: собрать вещи и бежать, бежать, бежать. Едва я поворачиваю ручку и шагаю в дом, меня с ног до головы окутывает солоноватый запах крови: его ни с чем не спутаешь. Металлические нотки и противный привкус во рту, точно как в тот раз, когда отчим не рассчитал силу и двинул мне по лицу так, что у меня лопнула губа. И ведь тогда тоже никто не поверил. «Ты просто повздорила с одноклассниками, Ванда, и уже не в первый раз». Да Ларсон – святоша на фоне отчима.

Клатч я бросаю в холле неподалеку от высокой напольной вешалки и тихо, как мышка, пробираюсь вдоль гостиной в сторону лестницы. В доме царит удивительное спокойствие, будто я наконец-то одна и могу делать что вздумается. Хорошо бы, но в сказки я все-таки не верю.

Отчим просто дрыхнет, вот и все.

В нескольких шагах от лестницы я улавливаю непривычную тень в гостиной и оборачиваюсь: в широком арочном проеме отчетливо виднеется распластанное по серому дивану тело. Его тело.

Я тяжело сглатываю и подхожу чуть ближе. Точно дрыхнет, вон как рука с дивана свисает. Но чем дальше иду, тем ярче становится картина перед глазами: рука отчима действительно свисает с дивана, но она вся в крови, а его глаза широко открыты и безжизненно смотрят в потолок. Рубашки на нем нет, как и всегда, когда он проводит время дома, рот широко распахнут в немом крике.

Так я и застываю в дверном проеме, крепко прижав ладонь ко рту, чтобы меня не вывернуло наизнанку прямо здесь и сейчас. Запах крови в гостиной просто невыносим, и не удивительно: кровь на диване, на стенах и даже на полу. Голова кружится, а мозг отказывается верить, что все это взаправду. Не может быть. У отчима связи в полиции, врага он себе мог нажить только в лице меня, все остальные ему разве что в рот не заглядывают, а это…

Мне привиделось. Да, точно – просто показалось. Я плотно жмурюсь, протираю глаза ладонями, с силой надавливая на них, но, когда вновь открываю их, вокруг все та же жуткая картина. Становится только хуже. Теперь я замечаю уродливую синюю гору, торчащую у отчима изо рта, и поблескивающие тут и там иголки. В его широких ладонях, на груди, под глазом и даже над туго затянутым ремнем джинсов.

– Боже, – только и выдыхаю я, будучи не в силах сдвинуться с места. Смотрю на бездыханное тело как зачарованная и подавляю вновь и вновь подступающие к горлу приступы тошноты.

Нужно набрать девять-один-один, вызвать полицию. Он же точно мертв, правда? Подойти и потрогать отчима не решаюсь – кажется, сейчас тот вскочит с дивана прямо в таком виде и набросится на меня. Ему ведь всегда было наплевать, как и когда, лишь бы быстро, грубо и почаще.

Сдох. Он сдох, только посмотри на него. Сдох и никогда больше не сумеет к тебе прикоснуться. Ты свободна, Ванда, хватай вещи и беги отсюда.

Прислушиваться к голосу разума сейчас – все равно что идти на поводу у самых низменных желаний. Я не такая тварь, как отчим, и не могу бросить его вот так вот, когда он уже не может никому навредить. Да и мать расстроится, когда вернется домой. Черт, до чего же глупая мысль. Когда мать вернется, ей будет уже не до того. Еще подумает, чего доброго, что это я прикончила ее любимого мужа. Не зря же столько времени пыталась его оклеветать, правда? Голос матери звучит в ушах как наяву, будто она уже стоит рядом и читает мне нотации.

За телефоном. Да. Больше ничего я сделать не смогу. И я разворачиваюсь, едва не поскользнувшись на липкой крови, а в душе поднимается черная волна облегчения. Его больше нет. Питер Уилсон – мой отчим, мой ночной кошмар и мой мучитель – мертв. Никто меня не тронет, никто не будет смотреть на меня как на кусок мяса, никто не станет пробираться ночью ко мне в комнату, чтобы едва не задушить подушкой, пока трахает.

Какая же я отвратительная. Гнусная. Злобная. Но на этот раз мне вовсе не стыдно – я ненавидела отчима всеми фибрами души и готова поблагодарить того, кто так жестоко с ним расправился. Спасибо, кем бы ты ни был. Спасибо, за что бы ты ему ни мстил. Спасибо, куда бы ты ни отправился после.

– Служба спасения, что у вас случилось? – Голос оператора выводит меня из задумчивости. Я даже не заметила, как добралась до холла и достала из клатча телефон, как набрала номер.

Тошнота накатывает волнами, запах крови не дает сосредоточиться, но я отчаянно стараюсь. Еще не хватало все испортить и остаток жизни, когда в конце тоннеля едва забрезжил свет, провести в тюрьме. Впрочем, я бы не удивилась, отчим может испортить все даже после смерти.

– Я вернулась домой, а здесь… – Я шумно выдыхаю и набираю полную грудь воздуха, чтобы унять неприятные ощущения. – Здесь тело.

– Кто-то ранен? Вы в порядке?

– Нет, никто не ранен. Мне кажется, он уже мертв, но я побоялась подойти ближе. – Голос предательски дрожит, дыхание учащается, и больше всего мне хочется бросить трубку. – Пожалуйста, мне нужна полиция. Долго я здесь не протяну.

– Все в порядке, мисс?..

– Уильямс.

– Все в порядке, мисс Уильямс? Вы видели, кто это сделал? Преступник еще рядом? Вы в опасности?

Лишь сейчас до меня доходит: кто бы ни прикончил отчима, он может быть здесь до сих пор. Прятаться на втором этаже или на кухне, куда я так и не дошла. На заднем дворе или неподалеку от дома. И что мешает ему вернуться и расправиться со мной заодно? Меня прошибает холодный пот, и адрес оператору службы спасения я диктую сбивчивым голосом, ошибаюсь и исправляю сама себя несколько раз.

Руки дрожат и не слушаются, ноги словно налились свинцом, и все-таки вместо того, чтобы выбежать во двор и дождаться полицейских у соседского дома, я возвращаюсь в гостиную и бросаю еще один взгляд на ужасающую сцену. Ничего не изменилось: отчим все такой же бледный, все такой же мертвый; но уродливая куча у него во рту на этот раз приобрела отчетливые очертания. Ярко-синие бабочки на тонких иголках – покрытые пыльцой крылышки заляпаны кровью, усики поломаны.

Черт. Я отступаю на несколько шагов в сторону и опускаю глаза, чтобы наткнуться на десятки кровавых разводов на дешевом ламинате. Нет, никакие это не разводы. Стоит только отойти еще немного, как они складываются в буквы, а потом и в слова: «Никто не имеет права прикасаться к моей музе».

Что?.. Дыхание перехватывает, живот сводит спазмом, и я наконец сгибаюсь пополам, прощаясь с содержимым желудка. Боже. Боже, боже, боже. Вспоминаются те сообщения в мессенджере, что я получила совсем недавно. Глупая шутка, так ведь? Не может быть, чтобы…

Меня выворачивает три раза подряд, прежде чем я с трудом поднимаюсь на ноги и бросаюсь прочь из дома. На лице – следы от рвоты, кожа наверняка белее мела, но какая разница, что обо мне подумают? Да и на улице снова никого нет, не горят соседские окна.

Хочу. Я сказала, что хочу, чтобы мне помогли от него избавиться. Неужели я его убила? Вот так запросто, одним-единственным словом, отправленным черт знает кому? Сердце стучит в груди так часто, будто вот-вот проломит грудную клетку, и мне кажется, что я задыхаюсь.

Не может быть.

И все-таки дрожащими руками я тянусь за телефоном и открываю мессенджер. Неизвестный номер висит в самом верху списка чатов – два непрочитанных сообщения. Я не стану их читать, нет, ни в коем случае. Иначе меня сочтут сообщницей или еще что похуже. Нет.

Но палец уже скользит по экрану, словно мною управляет кто-то другой.

«Это мой тебе подарок, дорогая Ванда».

«Я спас тебя».

Благодетель хренов! Телефон летит на газон и тонет в здорово отросшей за последние недели траве. Боже. Мысли никак не собираются в кучу, мир перед глазами идет кругом и расплывается, и я уже не понимаю – слезы это или у меня так сильно кружится голова. Да и какая разница? Спас. Кто ты? Зачем? Я никогда не просила спасать меня. Уж точно не так.

Просила, Ванда, и ты прекрасно об этом знаешь.

Ты желала ему смерти. Ты ненавидела его. И твой благодетель тебе помог.

И что теперь? Он потребует от меня того же, чего всегда требовал ублюдок-отчим? Я нервно посмеиваюсь, обхватив голову руками и запустив пальцы в волосы, однако написать в чат еще хоть одно сообщение не решаюсь. Пусть благодетель думает, что я сбежала, испарилась и мы никогда больше не увидимся.

В то же мгновение телефон вибрирует в траве, и я слышу этот глуховатый звук даже сквозь гудящие вдалеке полицейские сирены. Можно же просто не читать, вот и все. Выбросить смартфон, когда-нибудь потом купить себе новый.

И все-таки он и впрямь меня спас.

«Мы еще встретимся, Ванда».

Сердце ухает вниз и пропускает удар. Едва выбравшись из одной ловушки, я тут же угодила в другую, только сбежать будет гораздо сложнее, потому что я понятия не имею, куда и откуда должна бежать.

– Мисс Уильямс? – треплет меня за плечо офицер в форме. Я едва слышу, что он говорит.

– Да, это я.

– Пойдемте в дом, нам нужно осмотреть место преступления. С вами побудет офицер Рейес.

Конечно-конечно, что угодно. Сейчас я могла бы спокойно прогуляться по залитой кровью гостиной, десять раз пройти мимо изуродованного тела отчима и не заметить ни того, ни другого. Это далеко не самое страшное в моей жизни.