Читать онлайн Покойник в тапочках от Dior

Пролог

Быть мёртвым – это, знаете ли, последний писк моды в нашем городе. В особенности – в его богемной части, приютившейся на узких, вымощенных брусчаткой улочках, что вьются вдоль канала, мутные воды которого десятилетиями впитывали секреты, как губка. Воздух здесь был густой, насыщенный коктейлем из ароматов: горьковатый дух старых книг из букинистических лавок, сладковатый флер дорогого парфюма с чьей-то запястья, вечное дыханье сырости от гранитных набережных и, конечно, острый, непередаваемый запах – старые деньги, смешанные с предательством. Город Ньюкберри, этакая миниатюрная копия Петербурга, но с привкусом провинциальной истерички, славился не столько музеями, сколько количеством ядовитых сплетен на квадратный метр. А уж если кто-то решал отойти в мир иной не по своей воле, это становилось не трагедией, а главным светским событием сезона, которое смаковали дольше и тщательнее, чем выдержанный коньяк.

Вот и на этот раз случилось нечто из ряда вон. Не какой-то там заурядный удар ножом в спину в тёмной подворотне. О, нет. Это было убийство с претензией. Со вкусом. С ароматом дорогого парфюма и парижского бульвара. Убийство, достойное пера Агаты Кристи, случись оно в ином месте и в иное время.

Жертва – Аркадий Вениаминович Лютиков, известный антиквар, коллекционер и профессиональный интриган, паук, десятилетиями плетущий свою шелковистую, липкую паутину в самом центре этого гниющего рая. Человек, который знал не просто все скелеты во всех гардеробах нашего города – он знал, какого именно портного был каждый костяк, и во сколько обошлась его последняя парадная униформа. Его нашли в его же собственном кабинете, больше похожем на музейный зал, где время, казалось, застыло в золотой ловушке витрин, – в кресле эпохи Людовика XV, обитого выцветшим шелком с золотыми лилиями.

Он сидел, откинув свою седую, ещё недавно гордую голову на гобеленовую спинку, с застывшим выражением ледяного удивления на холёном, отёкшем от хорошей жизни лице. Щёки, обычно подрумяненные коньяком и самодовольством, теперь были цвета воска. На нём был бархатный домашний костюм цвета спелой, почти черной вишни и… тапочки. Но не простые, а от самого Диор – из чёрной замши с золотыми пряжками. Это была последняя и, пожалуй, самая ироничная деталь его жизни. Смерть застала его врасплох, но он и перед ней сумел сохранить стиль, этот свой извращённый, безупречный шик.

На столе перед ним, за которым решались судьбы картин, состояний и людей, стоял пустой бокал для коньяка «снифтер», на дне которого золотистой слезой застыла последняя капля. А на персидском ковре ручной работы, с его сложным, кроваво-бордовым узором, удобно замаскировавшим несколько капель иного, более жизненного оттенка, валялась разбитая статуэтка – маленький, но весьма ценный фаянсовый амурчик XVIII века, теперь представлявший собой лишь груду раскрашенных черепков. Его улыбающееся личико было разбито вдребезги. Следов борьбы не было. Ни пылинки на полированных до зеркального блеска поверхностях мемориального стола, ни намёка на хаос среди идеально расставленных безделушек, каждая из которых стоила больше, чем годовой доход среднего обывателя. Только мёртвый денди в диоровских тапочках и разбитый бог любви у его ног. Символично, чёрт побери. Слишком символично.

Казалось, сама смерть, проникнув в этот храм изящных искусств и пороков, была вынуждена снять уличные башмаки и надеть бесшумные тапочки, дабы не нарушить торжественность момента. Но вот вопрос, который уже начинал сверлить мне мозг: сделала ли она это до того, как нанести удар, или после? Был ли это акт неуважения или, напротив, высшая форма лести?

Это предстояло выяснить мне. Но обо всём по порядку. Всё началось на следующее утро, с одного телефонного звонка, который ворвался в мою жизнь так же бесцеремонно, как иной грабитель в чужую квартиру, разорвав тишину моей неторопливой, пахнущей кофе и вчерашним днём, холостяцкой берлоги.

Глава 1. Частный детектив и его демон в юбке

Телефон звонил так, будто его пытали на дыбе. Дребезжащий, истеричный трель старого аппарата, который я в свое время вывез из комиссариата за бутылку дешевого виски, впивался в височные доли, пульсируя в унисон с моим собственным, не в меру буйным сердцебиением. Каждый новый звонок отзывался тупой болью где-то в районе правого глаза. Я лежал на потертом кожаном диване, реликвии семидесятых, в своем апартаменте-студии, что больше походил на лавку старьевщика с амбициями. Башня из книг на прикроватном столике – «Анатомия ядов» рядом с «Философией пьянства» – грозила вот-вот рухнуть, завершив начатое виски дело. Воздух был густым и спертым, пропахшим пылью, коньячным перегаром, табачным пеплом и горьким осадком былых ошибок.

Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в шторах цвета засохшей крови, лег на пол ослепительным, безжалостным клинком, выхватывая из полумрака плавающие в воздухе пылинки и пятно на ковре – немой свидетель вчерашней одинокой битвы с демонами. Я, Егор Сергеевич Орлов, частный детектив, чья репутация имела стойкий привкус дешевого парфюма и скандала, встречал утро с привычным чувством экзистенциальной тоски и физиологического отвращения к самому себе.

Телефон не умолкал, настойчивый, как зубная боль.

– Орлов, – проскрипел я в трубку, ощущая во рту вкус медной проволоки и распада.

– Егор Сергеевич, вы ещё не испустили дух? – раздался в ответ голос, сладкий, как патока, но с явной стальной прожилкой. Голос, способный разбудить мертвого и усыпить бдительность святого. – А я уж подумала, вы отправились в гости к нашему новому клиенту. К тому, что навеки припаркован в морге.

Марина. Мой личный Цербер в чулках со швом, мой демон-хранитель с дипломом психолога и фигурой, способной вызвать церковный раскол. Двадцать шесть лет от роду, и каждый из них она прожила с интенсивностью, достойной иной целой жизни. Её рыжие волосы – не просто рыжие, это был цвет расплавленной меди и осенней лихорадки, уложенные в безупречную, гладкую волну, которую так и хотелось разрушить. Глаза – не просто «цвета морской волны», это были глубокие, холодные аквамарины, видевшие насквозь все твои жалкие тайны и низменные помыслы. Сегодня, я знал, на ней был тот самый костюм – тёмно-синий, сшитый для неё лично в какой-то таинственной ателье, облегающий её формы так, что это было почти неприлично, отчего её кожа, казалось, светилась изнутри, как перламутр.

– Марина, в моих сутках есть два священных часа, когда я официально не считаюсь трупом. С десяти утра до полудня, – проворчал я, с трудом отрывая голову от засаленной кожи дивана. – И ты, как дьявол из табакерки, выскакиваешь ровно без пяти.

– Дорогой мой шеф, ваше окно возможностей захлопывается с пугающей скоростью. Время – деньги. А у нас, между прочим, труп. Не какой-нибудь подзаборный бомж, а продукт высшей лиги. Отборный экземпляр. Я сел, и мир на мгновение поплыл.

Я заставил себя сесть, и комната на мгновение поплыла, закружилась в вихре похмельного вертиго. По стенам, заставленным книгами, поползли тени.

– Кто? И, что куда важнее, насколько толст тот кошелёк, что за ним стоит?

– Кошелёк, милый Егор, пахнет кожей крокодила и старыми деньгами. Принадлежит очаровательной вдовушке. Аркадий Вениаминович Лютиков. Тот самый антиквар, чья коллекция могла бы осчастливить пару европейских музеев. Нашли его прошлой ночью в его собственном кабинете-сейфе. Участковый, пахнущий дешевой колбасой и самодовольством, отрапортовал о «сердечной недостаточности». Но вдова, красавица Алиса, в это не верит. И хочет нанять самого проницательного детектива в городе.

– И где же он, этот герой? – поинтересовался я, наливая в граненый стакан мутноватой воды из графина, на дне которого лежал одинокий окурок.

– Я с ним разговариваю, – отрезала Марина, и в её голосе послышалась улыбка, хитрая и знающая. – Хватит изображать из себя загнанного пони, Егор Сергеевич. Вы – идеальный кандидат. Во-первых, вы ведь раскрыли то самое «дело о ядовитом зонтике», и ваше имя до сих пор с придыханием произносят в гостиных, где на стенах висят портреты предков с пустыми глазами. Во-вторых, ваша репутация сейчас напоминает помятый смокинг, а значит, вы не станете заламывать цену, сравнимую с бюджетом небольшого государства. И в-третьих, – тут она сделала театральную паузу, – вы знаете толк в старинных безделушках и… ядах. Это же ваша страсть, не так ли?

Чёрт. Она, как всегда, била точно в больную точку. Моя коллекция старинных фолиантов по токсикологии, с гравюрами, детально изображавшими предсмертные муки, была моим тайным срамом и главной страстью. Ирония судьбы – человек, травивший себя годами дешевым алкоголем, коллекционировал трактаты о тысячах способов изящно отправиться на тот свет.

– Что известно? – спросил я, и почувствовал, как по нервным окончаниям пробежался холодок – не страх, а азарт. Предвкушение охоты.

– Всё и ничего. Лютиков восседал в своем кресле, словно уснул, читая Шекспира. Рядом – осколки какой-то статуэтки. Ни следов насилия, ни намёка на взлом. Полиция, разумеется, потирает ладошки, радуясь возможности поставить галочку и забыть. Но Алиса Лютикова клянётся, что её муж был здоров, как турникмен-олимпиец, если тот, конечно, питается икрой и дышит альпийским воздухом. И ещё… – голос Марины понизился до интимного, конспиративного шёпота, – она сказала, что почувствовала, когда зашла в кабинет… «запах горького миндаля».

Миндаль. Сладковатый, обманчивый аромат цианистого калия. Старая, как мир, классика, не оставляющая шансов. Сердце моё не просто ёкнуло – оно сделало сальто назад. Это пахло уже не просто смертью от скуки или разбитого сердца. Это пахло изощренным, умным убийством. И пахло… по-настоящему интересно.

Час спустя, после тщетных попыток смыть с себя липкую паутину похмелья и экзистенциального отчаяния, я стоял на пороге особняка Лютиковых. Мой лучший, хоть и безвозвратно помятый костюм цвета хаки пахнет нафталином и былыми надеждами, а лицо, отражённое в полированной латуни дверного молотка в виде головы горгоны, напоминало ландшафт после бомбёжки.

Особняк был не просто старым – он был древним, как грех, высеченным из тёмно-багрового кирпича, впитавшего в себя сто лет дождей, сплетен и чужих слёз. Готические окна с переплётами, похожими на паутину, смотрели на меня слепыми глазами, а каменные химеры на водосточных трубах застыли в немом злорадном смехе. Он возвышался над увядающим садом, полным спутанных кустов самшита и поникших роз, как надменный аристократ, взирающий на нищего.

Дверь открыла не прислуга, а она сама. Алиса Лютикова. И мир на мгновение замер. Если Марина была воплощением огненной, острой стихии, то эта женщина была её полной противоположностью – тихим, холодным и прекрасным затмением. Высокая, почти воздушная, с платиновыми волосами, убранными в дерзкий простой пучок, из которого на шею, тонкую и изящную, выбивались две безупречные прядки. Её лицо было работой гениального скульптора – высокие скулы, прямой нос, губы естественного нежно-розового цвета, столь соблазнительные в своей незавершённой улыбке. Но главным были глаза – огромные, цвета дождливого петербургского неба, полные влажной, бездонной печали, в которой, однако, угадывалась стальная нить. Ей нельзя было дать больше двадцати пяти, но взгляд выдавал опыт, не по годам обширный. На ней было чёрное платье – простой фасон, дорогая ткань, облегавшее её тело с таким смущающим знанием анатомии, что оно было одновременно и саваном, и вечерним нарядом. Траур никогда не выглядел столь соблазнительно.

– Вы… детектив Орлов? – её голос был тихим, бархатным, с лёгкой, искусно подобранной дрожью. Шёлковый платок для слёз в миниатюре.

– К вашим услугам, – кивнул я, переступая порог в иной мир, где скорбь пахла деньгами.

Внутри запах ударил в ноздри – сложный, многослойный букет: старый воск для паркета, сладковатый ладан, призванный отгонять злых духов, и тяжёлый, густой аромат денег. Не тех, что пахнут новенькими купюрами, а старых, успевших побывать в чужих портфелях, пропитавшихся тайнами и пороком. Они витали в прохладном воздухе, оседали на золочёной лепнине в виде виноградных лоз, смотрели со стен с полотен, где тёмные глаза предков следили за каждым твоим движением.

Мы прошли в гостиную, где в позолоченном кресле, словно трон занимая, меня поджидала Марина. Её рыжая голова была склонена над планшетом, но я почувствовал её взгляд, словно укол булавки: «Ну что, повёлся, старый циник?».

– Алиса Викторовна, – начала Марина, отрываясь от экрана, её голос был деловитым и резким, как скальпель, вскрывающий эту благоговейную тишину, – будьте так добры, повторите для Егора Сергеевича всё с самого начала. И не забудьте про… тапочки. Он обожает пикантные детали.

– Тапочки? – я поднял бровь, делая вид, что это меня удивляет.

Вдова сделала паузу, её пальцы с идеальным маникюром погладили жемчужное ожерелье на шее. Грустная, почти невесомая улыбка тронула её губы.

– Аркадий был перфекционистом до мозга костей. Даже в частной жизни, в этих стенах, он был безупречен. Эти тапочки… – она чуть заметно вздохнула, – он заказывал их у личного сапожника Дома Dior в Париже. Это была его слабость. И… он был в них, когда его нашли. Это так на него похоже. И так… чудовищно неестественно.

Её рассказ был гладким, как отполированный агат. Стандартная история любви, ужина и внезапной тишины. Муж в хорошем настроении, лёгкий ужин, телевизор, затем он удалился в кабинет. Она, уставшая, ушла спать. Проснулась от гнетущей тишины, зашла и обнаружила его. Полиция. Шок.

– А запах? – встрял я мягко, не сводя с неё глаз. – Горького миндаля?

Она вздрогнула, словно от прикосновения холодного лезвия. Её серые глаза расширились, на мгновение в них мелькнул неподдельный, животный ужас.

– Да… Сладковатый, горький. Он витал в воздухе, как призрак. Но полиция… они сказали, что это могло померещиться. От горя.

– Статуэтка? Амур?

– Аркадий обожал её. Работа французского мастера, всегда стояла на столе. Я не знаю… Может, он задел её рукой, когда ему стало плохо… – она отвела взгляд, и её пальцы снова потянулись к жемчугу, сжимая его так, что костяшки побелели. Слеза, навернувшаяся на ресницу, казалась настоящей. Но в этом доме всё могло быть иллюзией.

Марина встретилась со мной взглядом и едва заметно качнула головой: «Ложь. Всё – ложь».

– Можно осмотреть кабинет? – попросил я.

Кабинет встретил нас стерильным, вымороженным молчанием. Солнечный свет, пробиваясь сквозь высокие окна, ложился на паркет холодными прямоугольниками, выхватывая из полумрака бесценный хлам, которым был устлан этот храм мамоны. Воздух был чист, смертоносный аромат миндаля выветрили. Всё было расставлено по линеечке, каждая безделушка на своём месте. Слишком идеально. Слишком чисто.

Я опустился на колени, чувствуя, как старые кости негодуют, и начал изучать паркет вокруг того самого рокового кресла. Полировка была безупречной, зеркальной. И тут мой глаз, замыленный годами и алкоголем, но не утративший охотничьего инстинкта, зацепил крошечный, не больше ногтя, обломок. Он блеснул, притаившись в щели между тёмным дубом и массивным плинтусом. Я извлёк его пинцетом. Это был не фаянс и не фарфор. Это был кусочек слоновой кости, искусно вырезанный в форме миниатюрной, ажурной ракушки. Изысканный, хрупкий, явно часть чего-то большего.

– Нашёл сокровище? – наклонилась Марина, её рыжие волосы почти коснулись моего виска, пахнули дорогим шампунем и тайной.

– Не знаю, – буркнул я. – Но это не от амура.

Я поднял взгляд, сканируя полки. Среди сокровищ одна бархатная подставка была пуста. На тёмно-синем бархате, присыпанном пылью, отчётливо виднелся силуэт – не круглый, а продолговатый, с небольшим углублением посередине, словно от основания раковины.

– Алиса Викторовна, – я повернулся к вдове, застывшей в дверях, как прекрасное приведение, – что обычно стояло здесь?

Она медленно подошла, её бледное лицо выражало лёгкую, подобающую моменту растерянность.

– О… это была шкатулка. Старинная, инкрустированная, в форме морской раковины. Аркадий приобрёл её недавно на закрытом аукционе в Венеции. Она была его новой страстью… Но куда она делась?..

Шкатулка в форме раковины. И у меня в пробирочном пакетике лежал её фрагмент. Значит, кто-то не просто разбил амура. Кто-то унёс или вскрыл шкатулку. И, возможно, именно это и стало причиной всей этой изящно подстроенной трагедии.

Я перевёл взгляд с лица вдовы – прекрасной, печальной маски, скрывающей Бога знает что, – на живое, умное лицо Марины, уже полное азарта охоты. Потом снова на зияющую пустоту бархатной подставки.

Дело начинало обретать не просто вкус, а сложный, многослойный аромат. И пахло оно отнюдь не миндалём. Пахло старым предательством, дорогими духами, женской ложью и холодной сталью. Кто-то в этом доме сыграл в очень изощрённую игру, прикрывшись телом стареющего коллекционера. И я начинал подозревать, что игроков здесь было куда больше, а ставки – неизмеримо выше, чем я мог предположить.

Игра, чёрт возьми, началась. И я уже чувствовал её сладкий, ядовитый привкус на языке.

Глава 2. Покойник, его вдова и её невыносимая лёгкость бытия

Особняк Лютикова не просто молчал – он затаил дыхание. Молчание здесь было не отсутствием звука, а отдельной, давящей субстанцией, густой, как сироп, и холодной, как мрамор надгробий. Казалось, стены, насквозь пропитанные ароматами выдержанного коньяка, дорогих сигар и чужих, тщательно похороненных секретов, вот-вот сорвутся в шепот. Но они хранили ледяное молчание, как подневольные свидетели, купленные за бесценок. Моя находка – тот самый крошечный, порочный осколок слоновой кости – лежала в прозрачном пакетике и жгла мне карман, словно раскалённый уголёк. Это был ключ. Пока ещё не от двери, но от одной из многочисленных потайных щелей в этой стене лжи.

Алиса Лютикова скользнула перед нами обратно в гостиную, где из зева исполинского камина, больше похожего на врата в преисподнюю, пахло холодным пеплом и тлением былых огней. Она двигалась с той самой потусторонней грацией, какая бывает у балерин или опытных отравительниц, её чёрное платье, сшитое, по всей видимости, из самой тьмы, лишь шелестело о ворс персидского ковра, чьи витиеватые, кроваво-бордовые узоры клубились под ногами, словно спирали безумия.

– Выпьете? – её голос прозвучал как удар хрустального колокольчика о мраморный пол – звонко, но с трещиной. – Коньяк был… страстью моего мужа.

«И, судя по всему, его палачом», – пронеслось у меня в голове, но вслух я лишь вежливо пробормотал: «В такую гробовую рань? Пожалуй, я предпочту кофе. Если не затруднит».

Марина, устроившись в громоздком кресле, напоминавшем трон османского султана, уже запустила свои щупальца в цифровой океан, скользя пальцами по экрану планшета. Её рыжие волосы, настоящее пламенное заблуждение, яростно контрастировали с удушающей, сумрачной роскошью комнаты. Она впитывала всё: слова, паузы, нервный вздох, дрожь ресниц – всё было для неё данными для ввода.

– Алиса Викторовна, – начала Марина, не отрывая взгляда от вдовы, – давайте отбросим светские условности. Полиция поставила жирный крест. Что, кроме этого запаха, заставляет вас сомневаться в их… компетенции?

Вдова опустилась на диван, обтянутый тёмно-бордовым бархатом, в который, казалось, впитались тени всех когда-то произнесённых здесь слов. Её движения были отточены до автоматизма, будто она репетировала эту роль перед зеркалом долгими ночами. Она сплела тонкие, почти прозрачные пальцы – пальцы пианистки или аристократической воровки, – и огромный сапфир в её кольце вспыхнул тёмным, зловещим огнём, как глубинное море, хранящее свои тайны.

– Аркадий… был рабом режима, – начала она, глядя сквозь нас, в какую-то точку на стене, где висел портрет её покойного мужа кисти какого-то модного мазилы. – Точность швейцарского хронометра. Спать – в одиннадцать. Подъём – в семь. Никаких проблем с сердцем. Он боялся врачей панически, но раз в год летал в Цюрих, словно на исповедь, и возвращался с заключением, чистым, как слеза младенца. Последнее было три месяца назад. Идеально. А этот запах… – она содрогнулась, и это содрогание показалось настолько подлинным, что стало подозрительным, – я не сошла с ума. Он был.

– А что вы скажете о статуэтке? И об исчезнувшей шкатулке? – встрял я, демонстративно доставая пакетик с осколком. – Вы абсолютно уверены, что не заметили её пропажи сразу?

Её серые глаза, всего секунду назад наполненные влажной дымкой, метнулись на меня, и в их глубине, как лезвие кинжала из-под складок шелка, блеснуло нечто жёсткое, расчётливое, абсолютно чуждое горю.

– В тот вечер… перед тем, как уйти, я зашла к нему пожелать спокойной ночи. Шкатулка была на месте. Я помню это совершенно отчётливо, потому что свет от настольной лампы падал на неё, и перламутр играл, как лунная дорожка… Она была омерзительно прекрасна.

– И что же хранилось внутри? – вкрадчиво спросила Марина, её голос приобрёл медовые, интимные обертоны, которыми так удобно буравить чужие защиты.

Алиса сделала паузу, и я уловил, как под идеальной линией её челюсти напряглась тонкая мышца. Знак. Маленькая, но предательская трещина в фасаде.

– Я не знаю. Аркадий никогда не допускал меня в эту свою маленькую тайну. Говорил, что некоторые вещи должны оставаться за закрытыми дверями. Даже между супругами.

Слишком много закрытых дверей для одного дома. Покойник со своими тайниками, исчезнувшая шкатулка, разбитый бог любви… и вдова, от которой пахло не слезами, а дорогим парфюмом с нотами ночного жасмина и чего-то тёплого, кожного, животного, сродни запаху постели после страстной ночи.

Кофе внесла женщина, чьё присутствие было таким же неотъемлемым атрибутом этого дома, как и запах смерти. Немолодая, с лицом, иссечённым морщинами, словно картой всех пережитых здесь трагедий, и облачённая в строгое серое платье, напоминающее монашескую рясу. Она расставила фарфоровые чашки с таким видом, будто совершала погребальный обряд. Её имя – Гликерия – прозвучало сухо и коротко, как щелчок замка.

Пока мы пили кофе – густой, как жидкая тьма, и горький, как правда, – я решил нанести удар с другой стороны.

– Алиса Викторовна, простите за бестактность, но… круг общения вашего мужа? Враги? Крупные долги? Может, недавние сделки, которые пахли скандалом крепче, чем этот ваш миндаль? Кто-то, кто мог бы желать ему… не просто смерти, а исчезновения именно той шкатулки?

Улыбка, тронувшая её идеальные губы, была шедевром сценарного мастерства – до краёв наполненной печальной мудростью и фатальным принятием. Казалось, она черпала вдохновение в трагедиях древнегреческих героинь.

– Егор Сергеевич, мой муж был не просто антикваром. Он был хищником, коллекционирующим вымерших динозавров в мире, где все давно превратились в ящерок. Его жизнь – это перманентный конфликт, дуэль на шпагах из слоновой кости. Каждый лот в этих витринах, – её изящный жест очертил пространство, полное мёртвого блеска, – кем-то неистово желаем. За каждый заплачено не только деньгами, но и… чьими-то сломанными судьбами. Он был блестяще беспощаден в сделках. Обонял слабость за версту. Но чтобы кто-то возжелал его убить… – она сделала театральную паузу, дав этим словам повиснуть в воздухе, и отхлебнула кофе. Её губы, полные, мягкие, с едва заметным перламутровым блеском, прикоснулись к фарфору, и мне показалось, что это единственное подлинное прикосновение ко всему, что происходило в этом доме. Прикосновение к чему-то реальному, пусть и к чашке.

Внезапно тишину, густую, как кисель, разрезали шаги – отрывистые, чёткие, властные. Звук дорогих кожаных ботинок по дубовому паркету, не скрывающий, а подчёркивающий своё право на вторжение. Дверь в гостиную распахнулась без предупреждения, и в проёме возник мужчина. Высокий, с плечами регбиста, узкими бёдрами и осанкой, выдававшей либо военного, либо олигарха. Лет сорока пяти, с лицом, высеченным из гранита резкими, несуетливыми чертами, с упрямым, тяжёлым подбородком. Его волосы с благородной проседью были коротко стрижены, а взгляд холодных, как январская Нева, голубых глаз мгновенно оценил обстановку, вынес вердикт мне – «мусор», а на Марине задержался с откровенным, почти физиологическим интересом, словно он прикидывал, как эта дорогая вещица будет смотреться в его личной коллекции.

– Алиса, я услышал голоса… – он оборвал фразу, увидев нас. – Я не знал, что у тебя гости.

– Дмитрий, – Алиса заметно напряглась, и её пальцы снова сжали сапфир, – это детектив Орлов и его помощница, Марина. Они… помогают мне разобраться в некоторых деталях.

– Разобраться? – мужчина изогнул изящную бровь. – Я был уверен, всё предельно ясно. Сердце. У Аркадия всегда был мотор с дефектом, он просто тщательно это скрывал, как и всё остальное.

– Дмитрий Волков, – отрезал он, кивнув мне с той брезгливой вежливостью, что хуже прямого оскорбления. – Друг семьи. И партнёр покойного в нескольких… начинаниях.

Его рукопожатие было сухим, твёрдым, с отточенным, чуть избыточным давлением, демонстрирующим силу. От него пахло дорогим древесным одеколоном, кожей сиденья личного автомобиля и несомненной, непреклонной властью. Становилось ясно – этот человек привык не просить, а брать. И смерть Лютикова была для него не утратой, а досадным административным сбоем, который нужно было быстро устранить.

– Господин Волков, – встряла Марина, сияя стерильной, ослепительной улыбкой, за которой скрывалась сталь. – А вы присутствовали в особняке в тот вечер?

Волков нахмурился, и его взгляд стал ещё холоднее.

– Нет. У нас с Аркадием была деловая встреча днём. Вечером я был на другом конце города, на ужине, который легко подтвердить. Проверьте, если ваша профессия обязывает вас к подобным вещам. – Его тон не оставлял сомнений: проверка его алиби приравнивалась к святотатству.

Он повернулся к Алисе, и в его взгляде, в лёгком наклоне головы, проступила та самая, отточенная годами близость, что прошибает любые условности. Фальшивые или настоящие – вот в чём вопрос.

– Алиса, дорогая, тебе не стоит так истязать себя. Всё кончено. Теперь нужно думать о будущем. О нашем будущем.

И в этих словах, в этом интимном тоне, было столько права собственности, что не оставалось сомнений – «старый друг семьи» давно и прочно занял место в сердце и, вероятно, в постели молодой жены. А классический любовный треугольник – самая древняя и надёжная пружина для убийства. Особенно когда одна из вершин начинает мешать геометрии счастья.

Волков, пробыв ровно столько, чтобы продемонстрировать своё главенство, удалился, бросив на нас с Мариной последний, обещающий взгляд. После его ухода гостиная погрузилась в гнетущую тишину, будто выдохнув с облегчением.

– Влиятельный покровитель, – констатировала Марина, не отрываясь от экрана, где она, я был уверен, уже пробивала его через все мыслимые и немыслимые базы. – И он явно к вам не равнодушен, Алиса Викторовна.

Та покраснела. Нежный, девичий румянец затопил её щёки, и это было первое искреннее, не пропущенное через фильтр скорби, проявление эмоций. Неловкость? Стыд? Или тайная страсть?

– Дмитрий… он всегда был нашей опорой. И для Аркадия, и для меня, – прошептала она, и в этом «нашей» слышалось что-то безвозвратно утраченное.

«И теперь эта опора стала исключительно вашей, дорогая. Надеюсь, она не обрушится вам на голову», – ядовито подумал я.

Мы закончили кофе, чей вкус теперь отдавал горечью чужих тайн, и, получив контакты, покинули особняк. За тяжелой дверью мир снова зашумел, запахло свободой и надвигающимся, очищающим дождём. Я сделал глубокий вдох, вымывая из лёгких запах ладана и лжи.

– Ну что, шеф? – Марина закурила тонкую сигарету, и ветер играл её огненными волосами. – Банальная история? Ревнивый любовник, убирающий мешающего мужа с пути к телу, сердцу и капиталам?

– Слишком примитивно, – я помотал головой, доставая пакетик с обломком. Он лежал на ладони, беззащитный и многоречивый. – Слишком пахнет дешёвым романом. А здесь пахнет миндалём, пропавшей шкатулкой и чем-то ещё.

– Чем? – в её глазах вспыхнули любопытные огоньки.

– Страхом. Глубинным, животным. Ты не видела? Алиса не просто играет вдову. Она заперта в клетке собственного ужаса. Не перед смертью мужа, а перед чем-то другим. И этот Волков… он не просто партнёр или любовник. Он что-то знает. Или чего-то боится сам.

– Знает, что было в шкатулке? – предположила Марина, выпуская дым колечком в сырой воздух.

– Возможно. Или знает, что будет, если это «что-то» попадёт не в те руки. – Я подбросил пакетик, и крошечная ракушка кувыркнулась в прозрачной ловушке. – Нам нужен специалист. Не просто искусствовед, а алхимик, который читает историю по царапинам на кости и шепчу перламутра.

Марина ухмыльнулась, и в её улыбке было что-то дьявольское.

– У меня как раз есть на примете один тип. Гений и пьяница. Живёт в логове на территории старой ликёро-водочной фабрики. Считает, что каждая вещь имеет душу, а чаще – кровавую историю. Он будет в восторге от нашего визита.

– Тогда в путь, – сказал я, чувствуя, как знакомый азарт начинает жечь жилы, разгоняя остатки вчерашнего отравления. – Но сначала заедем ко мне. Нужно сменить пиджак. Этот начинает впитывать чужие грехи, а они, знаешь ли, плохо сочетаются с моими собственными.

Дождь, собиравшийся всё это время, наконец обрушился на город, застилая его серой, стучащей пеленой. Город Ньюкберри замер, приглушённый и податливый. А я знал одно: смерть Аркадия Лютикова в его диоровских тапочках была лишь увертюрой. Следующий акт обещал быть куда более грязным, кровавым и цинично ироничным. В конце концов, какая разница, в чём ты встретил свой конец? Важно, какой хаос ты оставил после себя. А Лютиков оставил после себя гремучую смесь из страсти, алчности, высокого искусства и низменного яда.

И мне, Егору Орлову, частному детективу с подмоченной репутацией и щемящей пустотой в карманах, предстояло в этом хаосе либо найти истину, либо окончательно в нём потонуть. Шансы, как всегда, были пятьдесят на пятьдесят.

Глава 3. Гений, черти и шкатулка Пандоры

Мастерская Леонида Фарнсворта ютилась там, где город Ньюкберри окончательно сдавался, переходя в царство ржавых теней, разбитых стёкол и призраков ушедшей индустриальной эпохи. Заброшенная ткацкая фабрика «Красный Октябрь» – ирония судьбы, чёрт побери, – высилась подобного гигантскому, изъеденному проказой и временем зверю, вперяя в свинцовое небо сотни пустых, слепых глазниц. Хлёсткий осенний дождь, наконец-то обрушившийся на город, превратил подъездную дорогу в месиво из жирной грязи, осколков кирпича и горькой ностальгии.

Я припарковал свою «Волгу» ГАЗ-24, пятнистую, как шкура заболевшего леопарда, и с тоской посмотрел на хлюпающее месиво, в котором без следа утонул бы не только котёнок, но и неосторожный детектив, не рассчитавший сил.

– Ты абсолютно уверена, что твой гений – не серийный маньяк, коллекционирующий скелеты любопытных посетителей? – пробурчал я, глядя, как Марина с невозмутимым видом поправляет капюшон своего плаща цвета спелой, почти черной вишни.

– О, он стопроцентный маньяк, – весело парировала она, и в её глазах вспыхнули озорные огоньки. – Но только в области механики и прикладного искусства. Его сознание – это викторианский лабиринт с ловушками, и я слышала, что несколько когнитивных психологов, пытавшихся его картографировать, теперь тихо радуются жизни в уютных палатах с мягкими стенами. Но он единственный, кто сможет прочесть историю вашего кусочка кости, как открытую книгу.

Мы пробрались внутрь через разваленный проём, где когда-то висела массивная дверь. Внутри нас окутал воздух, густой и спёртый: запах влажной пыли, прогорклого машинного масла, озона от искрящей где-то проводки и ещё чего-то неуловимого – стойкого аромата одиночества и неукротимой, всепоглощающей идеи. Пространство фабрики было огромным, собором тьмы, где колоннами стояли станки-призраки, а высокий потолок терялся в тенях. Мрак кое-где пронзали причудливые лучи света из непонятных источников – то ли от самодельных светильников, то ли от дыр в крыше. В воздухе висело негромкое, навязчивое жужжание, поскрипывание и щелчки, будто фабрика-призрак, не в силах смириться со смертью, всё ещё продолжала свою бессмысленную работу в мире теней.

И там, в самом сердце этого царства хаоса, сиял один-единственный оазис разума. Огромный стол, грудастый, как старый броненосец, был завален кипами пожелтевших чертежей, искрящимися микросхемами, дымящимися паяльниками и частями каких-то невероятных, футуристических механизмов. А за столом, освещённый зелёным светом настольной лампы с абажуром из потемневшей, покрытой патиной бронзы, сидел он.

Леонид Фарнсворт. Лет пятьдесят, но выглядел он на все сто, и все сто – прожитыми в бешеном темпе. Его длинные, седые, похожие на паутину волосы были собраны в неопрятный хвост, из которого выбивались непокорные пряди, торчащие во все стороны, словно лучи одуванчика, попавшего в бурю. Очки в толстой, роговой оправе съехали на кончик длинного, испещрённого морщинами носа, за которым прятались пронзительные, невероятно живые и молодые глаза цвета весеннего неба после грозы. Он был облачён в заляпанный маслами, кислотными пятнами и следами вчерашнего ужина халат, под которым виднелась клетчатая фланелевая рубашка. Его руки – длинные, с тонкими, почти пианистическими пальцами, изуродованными старыми шрамами, свежими ожогами и въевшейся грязью – с невероятной нежностью перебирали крошечную, блестящую шестерёнку.

– Марина! Богиня хаоса и прекрасного безумия! – его голос скрипел, как несмазанные шестерёнки в старом механизме, но был полон искренней, почти детской радости. – Принесла мне новую игрушку, чтобы порадовать старика?

– Нечто куда более увлекательное, Леонид, – одарила его своей самой ослепительной улыбкой Марина, подходя и с лёгкостью целуя в щёку. – Настоящую загадку. Пасьянс из кости и смерти.

Фарнсворт перевёл свой пронзительный взгляд на меня. Его глаза, увеличенные стёклами очков, сузились, сканируя, оценивая, словно разбирая на составляющие.

– А этот господин? Ваш телохранитель? Или… источник неприятностей? От него пахнет старыми книгами, дешёвым виски и неразрешёнными дилеммами. Очень специфический букет.

– Егор Орлов. Частный детектив, – буркнул я, чувствуя себя неловко, как гимназист на экзамене у сумасшедшего, но гениального профессора.

– Детектив! – Фарнсворт фыркнул, и его усы задрожали. – Ищете улики? Преступников? Какая потрясающая, трогательная банальность! Истинные же преступления, молодой человек, совершаются против гармонии, против самой механики мироздания! Вот, смотрите! – Он ткнул обожжённым пальцем в хитрый латунный механизм, похожий на внутренности редкого насекомого. – Это – душа, нет, сердце музыкальной шкатулки, рождённой в 1893 году в мастерской Жюля Брукмана! И знаете, что сделал какой-то бездарный вандал? Залил в её тончайшие каналы сургуч! Это ли не самое чудовищное преступление против красоты?!

Я молча, как полагается в храме, достал из внутреннего кармана пиджака прозрачный доказательственный пакетик и положил его на единственный свободный пятачок стола, по соседству с аккуратно выбеленным черепом какого-то мелкого грызуна, исполнявшего роль пресс-папье.

Фарнсворт умолк. Его болтовня оборвалась на полуслове. Взгляд, острый и цепкий, прилип к крошечному фрагменту. Он снял очки, протёр их запачканным в масле подолом халата, снова водрузил на нос и, достав из недр своего рабочего облачения лупу с мощной подсветкой, склонился над находкой, почти касаясь её носом.

Тишина длилась минуту, потом другую. Внутри этого царства мастера было слышно только, как завывает ветер в гигантских трубах, с потолка капает вода, отбивая ритм абсурдного танго, и тихо поёт в своих проводах электричество.

– О… – наконец прошептал он, и его голос дрогнул. – О-о-о… Боже мой. Да вы принесли мне… не просто обломок. Вы принесли мне слово из целой поэмы, написанной смертью и искусством.

– Вы можете что-то сказать? – нетерпеливо выдохнула Марина, её пальцы сжимали край стола, выдавая внутреннее напряжение.

– Тихо! – рявкнул Фарнсворт, не отрывая взгляда от лупы. – Я веду диалог с гением минувших эпох… Это… это не просто кусок кости. Это фрагмент сложнейшего механизма. Видите резьбу? Она не декоративная. Это… зубцы. Часть миниатюрного передаточного механизма. Слоновая кость, работа высочайшего класса. Чувствуется рука французского мастера. Конец XVIII – начало XIX века. Невероятно тонко, чертовски изящно.

– Это от шкатулки? – уточнил я, чувствуя, как в груди замирает предвкушение.

– От шкатулки? – Фарнсворт фыркнул, и в этом звуке было столько презрения, что им можно было бы отравиться. – Детектив, вы потрясающий профан! Это не от «шкатулки». Это от механической табакерки-головоломки, табакерка с секретом. Редчайший, дьявольски сложный артефакт! Их создавали для… ну, для избранных, – он многозначительно поднял бровь, – для хранения вещей, которые лучше бы никогда не видеть солнечного света. Секретных договоров, ядов, планов переворотов, ключей от альковов королев… Открывалась она не просто щелчком. Требовалась последовательность. Надавить здесь, провернуть там, сдвинуть этот рычажок… А иначе…

– А иначе? – не удержалась Марина, её голос стал тише, почти шёпотом.

– А иначе срабатывала встроенная защита. Либо механизм навеки запирался, хороня секрет в своём чреве, либо… содержимое приходило в негодность. Струйка кислоты, например, растворяющая документ. Или поддельное дно выдвигалось, а настоящее, с тайником, оставалось недвижимым. Эта штука, – он почти с нежностью ткнул длинным пальцем в обломок, – это часть внутреннего замкового механизма. Её не аккуратно вскрыли. Её сломали. Грубой силой. Варвары! Филистимляне!

Мир вокруг меня поплыл, закружился в вихре новых вопросов. Механическая табакерка-головоломка. Не просто изящная безделушка. Значит, кто-то ворвался в кабинет Лютикова с чёткой целью. Искал нечто конкретное, нечто, спрятанное так надёжно, что пришлось крушить уникальный антиквариат, не считаясь с его ценностью.

– Можно ли восстановить, как она выглядела? – спросил я, чувствуя, как кровь с новой силой застучала в висках.

– По этому огрызку? – Фарнсворт язвительно усмехнулся, и его усы затряслись. – Вы просите меня по обломку когтя воссоздать портрет саблезубого тигра, его повадки и меню на последний ужин. Но… – он воздел палец, и его глаза, горящие синим огнём за стёклами очков, метнули на меня искру чистого, неудержимого азарта. – Но я могу совершить попытку. У меня есть… кое-какие фолианты. Оставьте мне этот осколок на ночь. И ваши телефоны. Если мои чертята что-нибудь откопают…

– Чертята? – переспросил я, почувствовав лёгкий холодок вдоль позвоночника.

– Да вон же они! – Фарнсворт махнул рукой в густой полумрак за пределами круга света.

И лишь теперь я разглядел, что в глубине мастерской, среди груд металлолома и проводов, копошились, щёлкали реле и что-то паяли три… создания. Ростом не более метра, собранные из блестящей латуни, полированного дерева и тусклой стали, с фотоэлементами вместо глаз и щупальцами-манипуляторами. Они издавали тихое, похожее на стрекот механическое жужжание и переговаривались между собой писками и щелчками, словно настоящая инфернальная канцелярия.

– Мои верные ассистенты, – с отеческой гордостью произнёс Фарнсворт. – Абаддон, Вельзевул и Асмодей. Да, черти. Но работники от бога.

Мы оставили его в его безумном царстве, склонившимся над пожелтевшими чертежами и что-то бормочущим своим механическим «помощникам». На улице дождь лил с такой силой, будто хотел смыть город в канализацию. Мы промокли до нитки, едва добежав до машины, и теперь в салоне пахло мокрой шерстью, хотя никаких собак у меня не водилось – это был запах старого салона, влажной одежды и лёгкой паники.

Марина, сбросив плащ, оказалась в том самом облегающем тёмно-синем платье, которое теперь, прилипнув к коже, откровенно обрисовывало каждую линию, каждую округлость её тела. Капли дождя, словно крошечные бриллианты, застряли в её огненно-рыжих волосах, и когда она повернула голову, они рассыпались по коже, оставляя влажные следы на шее и декольте.

– Ну что, шеф? – она повернулась ко мне, и в тесном, наполненном паром от дыхания салоне её близость стала вдруг осязаемой, почти физически давящей. Тёплый, влажный воздух между нами казался густым и сладким. – Табакерка-головоломка. Значит, кто-то искал нечто чрезвычайно важное. И, весьма вероятно, нашёл.

– И, весьма вероятно, это «нечто» и стало причиной смерти Лютикова, – мрачно добавил я, с силой поворачивая ключ зажигания. – Может, он застал вора с поличным? Или… может, он сам пытался её вскрыть впервые и что-то пошло не так? Сработала та самая защита?

– Яд? – предположила Марина, и её глаза расширились, в них отразилась та же догадка, что сверлила и мой мозг. – Представь: изящная табакерка с потайным отделением для яда. Он её вскрывает, ошибается в последовательности, ломает хрупкий механизм, и… облачко цианистого пара бьёт ему прямо в лицо. Отсюда и запах миндаля в кабинете.

Мысли в моей голове закрутились в адском карусельном вихре, высекая искры из осколков фактов и домыслов. Версия с табакеркой обретала зловещую, отточенную логику. Но это порождало новые, ещё более тёмные вопросы. Кто, чёрт возьми, унёс сам механизм, этот изящный саркофаг для тайны? Что в нём хранилось, помимо призрака яда? И какое место в этом абсурдном балете занимал разбитый амур, этот крылатый свидетель?

– Нам нужен Волков, – прорычал я, выезжая на пустынную, промокшую насквозь трассу, где фары выхватывали из тьмы лишь блестящие от дождя асфальт и ощетинившиеся обочины. – Нужно вскрыть его, как консервную банку. Узнать, в курсе ли он был насчёт табакерки. И копнуть его «утешения» поглубже, до самого гнилого дна.

– Думаешь, он наш человек? – Марина повернулась ко мне, и в свете приборной панели её лицо было похоже на маску из света и теней. – Ревнивый любовник, который в перерывах между постельными утехами решил прихватить антикварный раритет?

– Не знаю, – честно ответил я, сжимая руль, кожа которого была холодной и влажной, как кожа утопленника. – Но он ведёт себя с той наглой уверенностью, которая бывает либо у невиновного идиота, либо у очень умного убийцы, который уже придумал алиби на три года вперёд. И его «поддержка» вдовы слишком стремительна, слишком… аппетитна.

Дождь яростно барабанил по крыше, превращая салон в изолированную капсулу, звуконепроницаемый кокон, где наши голоса и дыхание казались неестественно громкими. Марина откинула голову на подголовник, обнажив длинную, изящную линию шеи, по которой медленно скатывалась капля воды, исчезая в тенях декольте. Её рыжие ресницы, потемневшие от влаги, лежали на щеках, как мокрый шёлк. Я смотрел на уходящую вперёд мокрую ленту асфальта, но боковым зрением видел её профиль – острый, как клинок, подбородок, чувственный, слегка приоткрытый рот, упрямый изгиб бровей, за которым скрывался ум, способный на самые рискованные и блестящие комбинации.

– Знаешь, Егор, – её голос прозвучал тихо, почти призрачно, нарушая гипнотический ритм дождя. – Иногда мне кажется, что ты – единственный трезвый человек в этом городе сумасшедших актёров. Все они играют выдуманные роли – безутешная вдова, преданный друг, эксцентричный гений. А ты… ты просто пытаешься собрать рассыпавшийся пазл, который никто, в глубине души, не хочет видеть целым.

Её слова, оброненные с непривычной, почти уязвимой интонацией, пронзили меня глубже, чем следовало. В них слышалась странная, не свойственная ей нежность, замешанная на общей усталости от этой паутины лжи. Я почувствовал внезапный, острый, почти физический импульс – резко дернуть руль, заглушить мотор в этом кромешном мраке, повернуться к ней, схватить её за плечи и… Но я не сделал этого. Потому что в этот самый миг, как по заказу какого-то злобного режиссёра, оглушительно зазвонил мой телефон. На дисплее, ярком и безжалостном, светилась лаконичная, леденящая душу надпись:

«НЕИЗВЕСТНЫЙ АБОНЕНТ».

Я с силой тыкнул кнопку громкой связи, и салон наполнился шипением эфира.

– Орлов, – бросил я в микрофон.

В ответ донеслось лишь тяжёлое, хриплое дыхание, а затем – шёпот. Тихий, срывающийся, настолько пропитанный голым, животным ужасом, что мурашки поползли по моей спине ледяными сталактитами.

– Детектив… Это Гликерия… Экономка… Ради Бога… Оставьте это дело… Он… он всё видит. Он вас найдёт. Он всех найдёт… Она… она не та, за кого себя выдаёт… Амур… смотрите на амура… В глазах… в глазах…

Раздался глухой, костяной удар, словно череп ударился о мраморный пол, и на этом – оглушительная, всепоглощающая тишина. Связь мертвенно оборвалась.

Я резко, почти инстинктивно, вывернул руль и замер на обочине, в кромешной тьме, под аккомпанемент все того же безразличного ливня. Сердце колотилось в груди с такой силой, что, казалось, вот-вот вырвется наружу. Марина сидела, вцепившись пальцами в кожаную обивку сиденья, её глаза были огромными, в них читался тот же леденящий ужас.

– Гликерия, – выдохнула она, и её голос дрогнул. – Её… её ударили. Прямо во время разговора.

Я уставился в непроглядную тьму за лобовым стеклом, на залитое дождем шоссе, ведущее в никуда. Кто-то только что совершил роковую ошибку. Кто-то смертельно напуганный и оттого смертельно опасный показал свои клыки, почуяв угрозу.

Они думали, что мы просто играем в детектив, терпеливо складывая пазл. Но они не понимали одной простой вещи – я люто ненавижу, когда чужие пазлы складываются в картину с моим собственным, бездыханным телом в самом центре.

Дело перестало быть интеллектуальным упражнением. Оно превращалось в триллер. И я чувствовал своим детективным нюхом, пропитанным дешёвым виски и дорогим цианидом, что самый острый, самый кровавый момент был ещё впереди. И пахнуть он будет не миндалём, а порохом, свежей кровью и страхом тех, кто сейчас чувствует себя в безопасности.

Глава 4. Ночной визит и тайна разбитого Амура

Дождь не просто хлестал – он яростно бил в лобовое стекло, как будто сама природа пыталась остановить нас, смыть с лица города. Мир за стеклом превратился в акварельный кошмар, где тёмные массы зданий расплывались, а огни фонарей превращались в ядовитые, размазанные пятна. Слова Гликерии, её предсмертный, перекошенный ужасом шёпот, висели в салоне машины густым, ядовитым туманом, отравляя каждый вдох.

«Он всё знает… Она не та, за кого себя выдаёт… Амур… смотрите на амура…»

Я с силой вывернул руль, и «Волгу» занесло на скользком асфальте, колеса на мгновение потеряли сцепление с мокрой смертью под ними. Грязные брызги из-под колёс взметнулись тёмным веером, хлестнув по кузову. Мотор взревел протестующим, надорванным воплем, но послушно рванул вперёд.

– В особняк? – голос Марины был сдержанным и острым, как лезвие. Вся её предыдущая, почти интимная расслабленность испарилась, уступив место холодной, хищной концентрации. Её пальцы, с идеальным маникюром, впились в кожаную обивку сиденья так, что побелели костяшки. В мерцающем свете проезжающих фонарей её лицо казалось высеченным из бледного мрамора – прекрасным, неумолимым и бесстрастным.

– Нет. Сначала ко мне, – отрезал я, резко меняя полосу и заставляя сигналить какую-то иномарку. – Если за нами уже вьются тени, мы не должны вести их прямиком к тому, что осталось от Гликерии. И мне нужно кое-что проверить в своей берлоге. Там есть кое-какие… специализированные книги.

Моя квартира встретила нас гнетущей темнотой и запахом – стойкой смесью одиночества, старой бумаги и пыли, настоянной на воспоминаниях о прошлых провалах. Я щёлкнул выключателем, и жёлтый, продавленный свет от старой лампы под абажуром цвета увядшей зелени залил комнату, отбрасывая на стены причудливые, пляшущие тени. Они ложились на груды книг, на беспорядочно расставленную мебель, создавая ощущение, будто мы вошли в логово какого-то учёного маньяка. Я скинул с себя мокрый, отяжелевший пиджак, пахнущий дождём и страхом, и швырнул его на спинку потрёпанного кожаного кресла. Без лишних слов я направился к заветному стеллажу – тому самому, где между трактатами по токсикологии с иллюстрациями, от которых стынет кровь, стояли потрёпанные тома по истории искусств и каталоги антикварных парижских аукционов.