Читать онлайн Лето, пролитое на траву…

Пролог

Раздался короткий, сухой щелчок. Сначала никто не понял, что случилось.

Лишь Глеб, наблюдавший за дурачеством друзей, замер. Его взгляд скользнул с замершего Артёма на Романа – и застыл.

Роман, не издав ни звука, опустился на колени, пустая жестяная банка выпала из его ослабевшей руки и лишь потом он плавно завалился вперёд, уткнувшись лицом в густую траву. Из-под его головы медленно, неотвратимо, расползалось тёмное пятно, густое и вязкое, как разлитый мазут. В наступившей тишине над рекой всё ещё звенела тетива самодельного лука в руке Артёма. Лишь его учащённое свистящее дыхание нарушало оцепенение.

Первым закричал Степан. Его голос, визгливый и обрывающийся от ужаса, вонзился в уши и разорвал оцепенение.

– Ромка! – Иван рванулся к упавшему другу, рухнул рядом на колени и, с силой перевернув его на бок, принялся трясти за плечо.

– Ромка, вставай! Дурень, вставай, слышишь!

Но тело было пугающе безвольным, тяжелым… желеобразным.

Иван продолжал трясти Ромку, и голова того запрокинулась… Все увидели то, от чего мир на мгновение замер. Из правой глазницы, будто чудовищное жало, торчало древко стрелы. Глаза не было. На его месте лишь кровавая масса, а из нее – обломок древка, сломанный при падении, и невидящий, застывший в удивлении второй глаз, устремлённый к макушкам сосен.

– Он… мёртв? – присел на корточки Степан, и его голос сорвался в шёпот. Ладони прилипли ко рту. – Вань, что теперь?!

Глеб, бледный, как полотно, подошёл сзади, заглянул через плечо и резко отпрянул. Его тело затряслось от беззвучных спазмов.

– Не дышит, – тихо, почти бесстрастно констатировал Иван. Он приложил пальцы к шее Романа, к тонкой, ещё детской ключице, где они с товарищами всего час назад меряли пульс после бега. Ничего. Лишь липкая влага и мертвенная неподвижность. – Ничего не чувствую… Тихо…Всё тихо. – Выдохнул он, поднимая на Артёма побледневшее лицо.

Степана вырвало. Звук был утробным, противным. Он, рыдая, опрокинулся на руку и отполз в сторону, вытирая рот рукавом.

Артём всё стоял на месте, вжавшись в землю, с пустым, будто вычищенная тарелка лицом. В ушах стоял тот самый короткий, сухой щелчок – он отдавался в висках пульсирующим эхом, заглушая все остальные звуки. Лук вывалился из его ослабевших пальцев, но он даже не заметил этого. Он смотрел на Романа, и в голове никак не складывалась картинка. Он же просто… просто хотел показать. Не целился. Он не понимал как стрела могла вырваться из пальцев. Это была дурацкая, идиотская случайность, Он перевел взгляд на свои руки – чистые, знакомые. Потом снова на Романа. Вот только что тот ел тушёнку, смеялся, а теперь… теперь это была просто кукла, нелепо свалившаяся на траву. Мост между «было» и «стало» рухнул, оставив в сознании поднявшуюся от разрушения пыль.

– Я… я не хотел, – кто-то хрипло выдавил эти слова его голосом. – Я же просто… шутки ради.

– В шутку?! – Иван рывком поднялся на ноги, его тело напряглось, как струна. В глазах стояли слёзы ярости и ужаса. – Ты ему в глаз попал, шутки ради?! Ты его убил, дурак!

Он сделал шаг к Артему, сжав кулаки. Казалось, сейчас будет бить, рвать, крушить. Но сил не хватило. Вся злость вышла одним выдохом, и он просто обмяк, опустившись на траву.

Тишину снова нарушил Глеб. Он подошёл к Артёму и, не говоря ни слова, изо всех сил ударил его кулаком в плечо.

– Что теперь делать-то?! – прошипел он, и его голос срывался от ярости и ужаса. – Его мать с ума сойдет! А нас? В тюрьму упекут! Меня первого! Вам ваши отцы всыпят по первое число, и дело с концом… А мне? Мне мой папаша по морде даст, а потом менты придут – и всё, меня одного и выставят зачинщиком, стрелочником! Крайним! Меня и по полной!

– Никто никого не посадит, – голос Ивана дрожал, но он пытался взять себя в руки. Это он уговорил всех пойти в поход, теперь он должен был найти выход. – Это же… несчастный случай… Понимаешь?

– Несчастный случай? – Глеб язвительно фыркнул и ткнул пальцем в страшную рану. – Смотри! Менты сразу поймут, что стреляли почти в упор. Прямо в лицо! Кому ты что докажешь? Но это еще цветочки! Потому что мы все – свидетели… Или сообщники!

Степан, было утихший, снова приглушенно заплакал. Слезы оставляли грязные полосы на его загорелых щеках.

– Я домой хочу… – всхлипнул он. – Мама…

– Замолчи! – резко оборвал его Глеб. Он задышал часто-часто, как загнанный зверь, дико озираясь по сторонам. Лес, еще недавно такой дружелюбный, вдруг стал тесным, полным чужих, недобрых глаз. – Надо… надо его спрятать.

Иван и Артём с ужасом посмотрели на него.

– Что? – не понял Артём.

– Спрятать! Закопать! – Глеб выпаливал слова, захлебываясь; его речь была пугающе логичной в своем безумии. – Скажем, что поссорились! Он пошел домой один. И всё! Сбежал. Испарился. Его цыгане украли! Что угодно! Да в конце концов его мог поезд сбить! – уже не сдерживая себя, закричал Глеб.

– Ты с ума сошел?! – прошептал Иван. – Это же Ромка!

– Это был Ромка! – Глеб ткнул пальцем в тело. – А теперь это… это труп! Который нас всех посадит! Навечно!

Он обвёл всех взглядом – пристальным и диким. Плачущего Степана, уничтоженного Артёма, потерянного Ивана. В его глазах был не детский испуг, а древний, звериный страх перед расплатой.

– Другого выхода нет, – тихо, но уже твёрдо сказал Глеб. – Иначе мы все пойдём на малолетку.

Иван молчал. Казалось, прошла вечность.

– Ты чего молчишь?! – голос Глеба сорвался на хрип. – Ты пойми, такое пятно останется на всю жизнь! Может тебя и простят! А я? Меня мой папаша с удовольствием сдаст ментам! Он всегда так!

Иван с трудом оторвал взгляд от Ромки.

– Но это… это неправильно. Его мать…

– Мать! – Глеб с силой ткнул пальцем в сторону тела. Она поплачет и забудет! Ромки больше нет! А мы – вот мы! Нас посадить могут! Понимаешь ты это?! На-веч-но!

Внутри всё кричало, рвалось на части. Он смотрел на Ромку, на его застывший в удивлении глаз, и видел их вчерашний день: Ромкины слёзы у подъезда и как потом ели мороженое. «Я за него отвечаю», – пронеслось у него в голове. Предать это? Обмануть его мамку, что накормила Глеба, как родного?

А потом он поднял взгляд и увидел Артёма. Тот стоял, превратившись в белую статую с пустыми глазницами. Мальчика, который «просто шутки ради» … Увидел Степана, который, рыдая, вытирал лицо рукавом… Глеба, в чьих глазах горел тот самый животный страх, который, как он понял сейчас, жил в нём всегда…

– Надо милицию позвать, – тихо, но уже твёрже сказал он. – Честно всё рассказать.

– Честно? – Глеб фыркнул, и это прозвучало почти как лай. – Ты им про «честно» расскажи, когда они тебя в наручниках поведут! Скажешь, что «нечаянно»? Посмотрят они на тебя, на эту стрелу в голове – и всё, приехали! Убийство! А мы – сообщники! Или ты думаешь, они тебе поверят? Убили – и точка! А потом всю жизнь в тебя пальцем будут тыкать!

Иван закрыл глаза. Всплыло лицо его отца, усталое и строгое: «Голову на плечах имей, сынок. Никакой дурацкой бравады» … И вдруг фраза обрела новый, страшный смысл: дурацкое – это пойти и сознаться, обрекая всех, и в первую очередь Артёма, на уничтожение… сломать себе и всем жизнь, когда есть шанс этого избежать. Страх и ответственность схлестнулись в нём в тугой, болезненный узел. Развязать его можно было только одним – страшным, необратимым решением.

– … Иначе мы все пойдём на малолетку, – повторил Глеб, видя его колебания.

Иван закрыл глаза и медленно, как приговорённый, кивнул.

Глеб наклонился, поднял с земли полупустую бутылку из-под «Тархуна». Нашёл валявшийся неподалёку булыжник и со всего маху ударил о него бутылку. Стекло лопнуло, и остатки зелёной жидкости брызнули на траву. Подняв самый крупный осколок, Глеб, дрожащей рукой, с силой провёл им по ладони.

– Клятва. Никто. Никогда. Ни полслова. Кровью.

Лезвие стекла рассекло его ладонь. Кожа разошлась, обнажив розовую плоть. Порез был глубоким, но крови не было. Глеб вновь приложил стекло, и через мгновение хлынула кровь густая и тёмная. Глеб, не моргнув, протянул окровавленный осколок Ивану.

Иван смотрел на залитое кровью стекло. Внутри всё сжалось. Это было неправильно. Грязно и … страшно. Но он видел и дикий страх в глазах Глеба. Видел пустоту в глазах Артёма. Он позвал их в поход. Рука сама потянулась, и его пальцы, холодные, будто чужие, взяли осколок. Он не смотрел на свою ладонь, когда сделал резкое, отрывистое движение. Боль ударила в висок, но она не заглушала то, что разрывало его изнутри.

Потом пришла очередь Степана. Тот, всхлипывая, зажал ладони за спиной и мотал головой.

– Нет… Не буду… Не могу…

– Надо, – голос Ивана прозвучал хрипло. Он резко взял Степана за запястье. Рука Степана была влажной и мелко дрожала. Сжимая её так, что кости хрустнули, Иван с силой вложил в непослушные пальцы осколок и сам, направляя кисть, совершил короткий, неглубокий надрез.

– А-а-ай… – всхлипнул Степан, глядя на тонкую алую полоску на своей коже.

Последним был Артём. Он взял стекло молча, с тем же пустым взглядом, и провёл по ладони с такой силой, будто хотел отрубить себе кисть.

Они стояли вкруг своего мёртвого друга, четверо мальчишек с истекающими кровью ладонями, и клялись молчать. В траве под ногами у них темнела кровь Ромки, с которой теперь навеки смешалась их собственная. А над ними, в поднебесье, под набежавшими тучами безразлично парил коршун, высматривая свою добычу.

Глава 1. Штаб. (День первый.)

Лето 1995-го встречало мальчишек знойным маревом, поднимавшимся от раскаленного асфальта. Пять теней, вынырнув из подъездов, как по команде, двигались навстречу друг другу, чтобы через минуту слиться в одну шумную ватагу. Их путь лежал к Топку – ручью, который был той самой невидимой, но прочной границей, где заканчивался мир панельных гигантов и начинался частный сектор с его покосившимися заборами и густым запахом разнотравья, и вкусом недозрелых ранеток, где находился их, как они гордо его назвали, штаб.

Город изнывал от жары, но здесь, под сенью раскидистых ив, веяло прохладой от Топка. Он был небольшим, от силы метра три шириной, холодным и быстрым, как горная речушка. Рождался он где-то в лесах за городом и по бетонным трубам, проложенным под ним, пересекал его и прозрачным потоком появлялся недалеко от штаба. Деревья здесь были особенными – старые, кряжистые, их толстые, перекрученные ветви нависали над водой, словно спины чудовищ сошедших со страниц греческих мифов. Именно на этом каркасе и держался их штаб. Несколько досок, сколоченных на скорую руку и намертво перетянутых веревками, образовывали надежный и бесконечно дорогой сердцу пол. Сюда, под этот зеленый шатер переплетённых ивовых веток, можно было попасть, лишь ловко перебежав по шаткому бревну, перекинутому с одного из берегов.

Дорогу от дома до заветного места Артём, как всегда, окрашивал искрами своего восторга. На этот раз горел он от фильма «Храброе сердце». Важность момента подчеркивало то, что посмотреть эту эпическую сагу можно было только у Артёма – его отец привез из очередной поездки видеомагнитофон «Панасоник» и целый чемодан видеокассет, и хоть кассеты он никому не давал, для ради такого случая, казалось, можно было напросится в гости.

– Ну, представляете, – его речь была сбивчивой, слова опережали мысли, – а они все в юбках, и лицо у него разукрашено синим! И такая битва начинается… Летят эти стрелы, копья, а у него меч, – Артем широко развел руки, – ну не меньше. А они кричат: «За свободу!» А там англичане! А тут короче, ирландцы! Они с англичанами, но не всё тут так просто! Хлоп, а они уже за наших! Это вообще! Мурашки по коже!

Мальчишки слушали, раскрыв рты, мысленно уже облачаясь в килты и сжимая в руках мечи.

Тема героических шотландцев иссякла, уступив место чему-то более близкому и волнующему – разговору о девчонках.

Иван, рассеянно сбивая шлёпанцем сухие комья земли, бросил в наступившую тишину:

– Вчера Таньку видел. Совсем не та, что в школе. В таком красивом сарафане… и прошла мимо, будто я пустое место.

– И что? – не открывая глаз, заинтересованно спросил Роман.

– Не знаю. Зацепило. Другая совсем.

Глеб фыркнул так, что брызги полетели во все стороны.

– Да чем она тебя цепляет. Только и делает, что важничает! То не так, это не так… Дура, одним словом.

– Танька – дура?! – Роман вскипел, будто оскорбили его самого. – Да откуда ты её знаешь-то, может она совсем и не дура!

– Дура, дура! – Глеб щёлкнул пальцами. – Вот Светка Королёва – это тип! Слышал, к бабке в деревню на всё лето махнула. Вернётся – не узнать: загорелая, черноволосая… брюнетка, короче.

– Светка? – Степан скривился, будто укусил лимон. – Да она ж и так как цыганка. А если ещё загорит, то вообще негритянкой станет. А ещё она пищит… Брр. Как вспомню, уши в трубочку сворачиваются. Лучше уж Оля. Та хоть молчит.

– Белых, что ли? – флегматично хмыкнул Иван. – Скучная она, спать от неё хочется. А вот Танька… Вы её просто не понимаете. На выпускном она была… ну, просто огонь. – Он улыбнулся и подмигнул Роману.

Роман улыбнулся и перевёл взгляд на Глеба, сдержанно кивнул, отступая от своей вспышки:

– Согласен. Она… другая.

Артем, до этого молча наблюдавший за облаками, вдруг коротко и снисходительно усмехнулся – будто единственный знал ответ на все их споры.

– Вам бы только про одноклассниц тереть, – пренебрежительно бросил он. – А я вчера новую училку видел. Ну по информатике. Идёт вся такая… – восхищенно свистнул, – вся на каблуках, в юбке, и вид… у меня чуть глаза из орбит не вылезли.

– О-па! – фыркнул Степан. – Да ты, Артем, на взрослую женщину глаз положил!

– А что, плохой выбор? – парировал Артем. – Какая там взрослая – из института только что. Но фигура… И имя – Тама-а-а-ра. Звучит, будто царица! – Он встал на цыпочки, комично задвигал бёдрами. – И лицом… очень красивая.

Компания в знак согласия загудела.

– Мечтать не вредно, – язвительно вставил Иван. – Только она тебя на пушечный выстрел не подпустит. Для неё ты – сопляк. А вот Юлька Семенова – это да. Наша, и красота – настоящая.

Услышав это имя, Степан, сделавший в тот момент глоток из фляги, резко сглотнул и зашёлся в приступе кашля.

– Надо же, – оживился Роман. – Степыч, да ты аж вспыхнул! Небось, сердце ёкнуло?

Степан, откашлявшись, нахмурился, стараясь придать влажному лицу суровое выражение.

– Я с воды подавился! – буркнул он. – Отстань! – И для убедительности треснул Романа кулаком по плечу.

– Да брось отнекиваться, – вступил Иван, подмигивая остальным. – Мы и так видим, что ты на неё таращишься с прошлого года. А помнишь, как ты ей весной в рюкзак букет одуванчиков сунул? Она его два дня проносила, а потом выбросила – решила, что это мусор.

Ватагу сотряс взрыв хохота. Степан отмахивался, но сдержать улыбку уже не мог – она пробивалась сквозь надутый вид.

– Ладно, ладно, признаю! – сдался он. – Нравится она мне. Ну и что? Она же в самом деле красивая. Вы и сами это знаете.

– Ничего в ней особенного, – с апломбом заключил Артем. – Рядом с Тамарой – так, девчонка. – Он на секунду задумался, затем философски изрёк: – Хотя все они, девчонки, существа странные. Как батя говорит, к ним подход нужен…

– Какой ещё подход? – удивился Роман.

– Да фиг его знает! – пожимая плечами, улыбнулся Артём.

На подходе к ручью разговор вновь иссяк, и тут Артём, будто, между прочим, вытащил из кармана шорт – складной нож с красными накладками. Стальной блеск многолезвийной раскладушки на секунду ослепил всех.

– О-го-го! – выдохнул Степан. – Викторинокс! Настоящий!

– Это который швейцарский? – присвистнул Роман.

– Тот самый, – с наслаждением щёлкнул инструментами Артём. – Говорят, дороже Ивановской «Белки» в сто раз.

– Ну не в сто, конечно, – поправил Глеб, слывший знатоком. – Но всё равно – целое состояние.

Иван, недолго думая, полез в свой карман. Ему было необходимо парировать удар. На его ладони лежала скромная «Белка».

– Ну и что? – он щелкнул замком, и тонкий длинный клинок блеснул на солнце.

– Зато у меня лезвие длиннее. Резать что угодно можно. Твой хоть и с пилкой, но она шуточная, бревно не перепилить!

– Да видели мы твою «Белку». А мне и не надо его пилить, – парировал Артём, с наслаждением щелкая все инструменты обратно. – Это как сказал батя, статусная вещь.

– Магазин! – ткнул пальцем в кирпичное здание с вывеской «Продукты», вдруг крикнул Глеб. – Кто последний тот Сифа.

Ватага дружно сорвалась с места и побежала к зданию. Внутри было полутемно и пусто пахло свежим хлебом, деревянным полом, натёртым мастикой, и особенной магазинной прохладой. За прилавком, облокотившись на витрину с конфетами, дремала пожилая продавщица.

Мальчишки гуськом прошли к холодильнику с газировкой.

– Пацаны давайте «Буратино» купим, – предложил Иван, доставая из кармана аккуратно сложенные мелкие купюры. – Классика.

Все принялись шарить по карманам, выуживая завалявшуюся мелочь и мятые купюры. Звенели монеты, пересчитывались на ладонях. Артём же стоял в стороне, прислонившись к стене, и с загадочной улыбкой наблюдал за этой суетой. Наконец, он небрежно махнул рукой, разом прекратив все поиски.

– Не парьтесь, пацаны, сегодня моя взяла! – и, подмигнув сразу двумя глазами (искусство подмигивать одним так и осталось для него недостижимой высотой). Артём выдохнул, собрался с духом и шагнул к прилавку.

– Пять «Буратино», – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – И… чтобы в стеклянных.

– Пять «Буратино», пожалуйста. И только в стеклянных бутылках, – бросил он продавщице уверенным, властным тоном.

Та, вздохнув, с видом мученицы медленно потянулась к верхней полке, где бутылки звенели, словно хрустальные бокалы.

– Артем, а можно мне «Тархун»? – раздался сзади робкий, но настойчивый голос Романа. Он смотрел исподлобья. – А то от «Буратино» у меня язык немеет, и потом весь день как ватный.

Артём на секунду задумался, оценивая эту реплику, затем ярко вспыхнул идеей, щелкнул пальцами и с характерным стуком бросил на потертый прилавок хрустящую стотысячную купюру.

– Ладно! Давайте тогда еще пять «Тархуна». Чтобы на всех хватило. И заодно… – он окинул взглядом витрину со сладостями, – …пряников и овсяного печенья. По килограмму того и другого.

Лицо продавщицы выразило легкое недоумение, но она, пожав плечами, принялась составлять бутылки в два ряда. Пацаны смотрели на это действо, как на чудо.

– Ого, откуда столько? – прошептал Роман, когда они, нагруженные сокровищем, высыпали на залитую солнцем улицу.

– Батя вчера очень веселый был, – Артём щёлкнул пальцем по горлу и подмигнул. Достал свой «Victorinox» и ловко, одним движением, поддел крышку. – Говорит, у него на работе какая-то тема «выгорела». Вот и отсыпал.

– Ну ты даешь, – покачал головой Роман. – У моей мамы зарплата тысяч семьсот, наверное, а тут сразу сто… Офигеть!

Эта сумма казалась им астрономической, почти нереальной. Обладание ею на один день делало Артёма не просто богачом, а почти мифическим существом.

Подойдя к штабу, они аккуратно забежали по бревну, устроились на досках, свесив ноги над темной водой. Пятки касались прохладных листьев мяты и калужницы, растущих у самого берега. Они пили ароматный газированный, до щипания в горле, лимонад, заедали душистым пряником и строили планы на целое лето, которое виделось им бесконечным и полным чудес.

– Ребят, а я вчера от отца слышал. Про заброшенный кирпичный завод…

Все замерли с непрожеванными кусками, взгляды приковались к Ивану.

– Так вот… Говорят, в его цехах целые рулоны полиэтилена валяются! Откуда они там взялись я понятия не имею, но толщины он невероятной. Представляете, если кусок оттуда стащить? Крышу штаба накроем – просто мечта!

Их захлестнула идея – внезапная, как вспышка, ослепительная в своей гениальной простоте. Заброшенный завод, о котором они так часто толковали, будто призрак былого величия, в одночасье преобразился. Теперь это был сказочный клад, волшебным образом переместившийся «прямо за огороды». Место, сулящее несметные богатства, но и пугающее зияющей неизвестностью. И вот уже проникнуть туда стало не просто желанием – делом чести.

Обсуждение закипело мгновенно, словно разгоревшийся костер от порыва ветра. Решили: выдвигаться через три дня.

–Ладно, план такой, – Иван тут же взял инициативу в свои руки. – Теперь главное – распределим ношу. Кто что возьмет и кто что понесёт. У меня рюкзак большой, на мне провизия: хлеб, сало. Если повезет, утяну пару тушенок. Степан, ты наш мастер на все руки, с тебя топор и пила-малютка. Для костра.

– А я? – не выдержал Глеб, в голосе его слышалось упрямое нетерпение. – Я что, буду просто так сзади плестись? Давай я тушенку понесу.

– Тушенку – еще не факт, что её удастся раздобыть, – твердо парировал Иван, не оставляя пространства для возражений. – Канистра у тебя есть?

Глеб молча кивнул.

– Вот и отлично. Значит, понесешь самое ценное – воду.

– Воду? – с досадой буркнул Глеб. – Но воду любой понести может. Дай что-нибудь посерьезнее. – Вода – это самое серьезное, – не отступал Иван. – Без еды можно днями жить, а без через день воды сдохнешь. Артем, у тебя тот швейцарский нож с пилочкой? Пригодится. И фонарик. Роман, ты отвечаешь за «аптечку»: бинт, йод, зеленка. Всё взяли?

Глеб промолчал, лишь кивнул с обиженным видом, но спорить не стал.

Внезапно взгляд Артёма скользнул в сторону ивы. Он поднялся, с деланной небрежностью потянулся и подошёл к краю площадки, где с толстого сука ниспадала молодая поросль.

– Вань, я могу взять тушенку и картошку, – предложил он и поднял голову осматривая ствол ивы.

– Отлично, Тём. Значит, с меня тушенка отбой. Тогда с тебя с тебя – тушняк и картофан. – Он обвёл всех взглядом и, улыбаясь, добавил: – И чтобы никто не накосячил! Предков не стоит посвящать в то, что мы идём на завод. Пусть для них это будет просто поход на речку: купаться, загорать, на целый день. Пацаны, главное – никому ни слова, – сказал Иван, понизив голос. – Ни полслова. Честное пионерское?

– Честное! – хором, не задумываясь, откликнулись остальные.

А Артём, щурясь на солнце, тем временем разглядывал ветви, не глядя, поймал в воздухе комара. – Мертвым сраным пионером. Никто не проговорится. – и он рассмеялся – Вань, да понятно всё… А ведь из этой палки можно лук смастерить, – бросил он задумчиво. – Настоящий, как у шотландцев.

–Ну да, конечно, – флегматично хмыкнул Глеб. – Ты у нас теперь еще и в Робин Гуды заделался.

–Ага, типа того, – рассмеялся Артём.

Он залез на ствол и начал перебирать подходящие по его мнению ветки, с силой их прогибая, проверяя на упругость.

– Нет, это не то, – бормотал он, и в его глазах горел азарт охотника. – Нужно, чтобы пружинила, понимаете? Жила!

Наконец он нашел то, что искал: прямую, почти в два пальца толщиной, ветку без сучков.

– Вот! – торжествующе воскликнул Артём.

Достав свой «Викторинокс», он с щелчком раскрыл пилку. Металл заурчал, вгрызаясь в сырую древесину. Стружка, пахнущая горьковатой свежестью, снегом падала в воду. Артём работал с сосредоточенным видом, высунув кончик языка. Он оскоблил кору, обнажая сливочно-белую плоть дерева и воздух наполнился цветочным медовым ароматом.

Спустя несколько минут в его ладонях лежала гладкая, тщательно обработанная палка, утолщенная к центру.

– Заготовка, – с важностью пояснил он. – Теперь её сушить надо. Пару дней на солнце, и будет огонь. А тетиву… из капроновой нитки сделаю.

Он бережно положил будущий лук на самое солнечное место их помоста. Пятно света легло на белое дерево, словно отмечая его судьбу.

Ромка, оторвавшись от потрёпанного журнала «Муха», скосил глаза на изделие Артёма.

– А стрелы где возьмёшь?

– Эх, Роман, Роман… – Артём с умным видом ткнул пальцем себе в висок. – Всё уже продумано. – Он подсел к приятелю, разглядывая пёстрые картинки. Рядом, сбившись в тесный кружок, Степан, Иван и Глеб азартно хлопали картами, играя в «Дурака».

И вот они сидели, эти пятеро королей ивового замка, попивая всё еще прохладный лимонад. Солнце пробивалось сквозь листву, рисуя на их смеющихся лицах и на серых досках кружевные пятна. Воздух был густым и сладким, как сироп. Они смеялись, спорили о пустяках и чувствовали себя полноправными хозяевами и этой речушки, и этого города, и всей своей жизни, что лежала перед ними, как длинная солнечная дорога. Они и представить не могли, что именно этот миг – простой, ясный и до краёв наполненный счастьем, – и есть самая вершина их детства. Что это тёплое, щемящее чувство абсолютной свободы и полного доверия к миру они будут потом, спустя десятилетия, вспоминать как самое ценное сокровище, которое когда-либо имели.

А пока перед ними лежало целое лето – бесконечное, как вселенная. Лето, пахнущее «Буратино» и «Тархуном», горьковатым соком ивы и пылью дорог, зовущих к приключениям.

Вечер медленно опускался на город, размывая краски и вытягивая из дворов длинные, причудливые тени. Пятерка мальчишек, еще полная дневного задора и планов на грядущий поход, с грохотом высыпала на свою улицу. Их смех и перебивающие друг друга голоса звенели в затихающем воздухе. Всё было обговорено, маршрут изучен, роли распределены – лето лежало перед ними, как распахнутый сундук с сокровищами.

Эта шумная компания внезапно замерла у подъезда Глеба. Из-за угла, тяжело опираясь на стену, покачиваясь, возникла знакомая, давящая тень – его отец. Мужчина не замечал их, он был полностью поглощён сложной задачей собственного передвижения. Мальчишки разом притихли, все взгляды непроизвольно упёрлись в Глеба.

Он стоял, смотрел на отца, сжав кулаки. Все его тело, ещё минуту назад расслабленное, вдруг скукожилось от стыда и привычного предчувствия бури.

Мужчина шаркал ногами, что-то невнятно бормоча себе под нос. На секунду он поднял голову, и его мутный взгляд скользнул по притихшей ватаге. Глеб инстинктивно отшатнулся за спины друзей.

– Опять, – выдавил он хрипло. – Пацаны, постойте немного…

Мужчина опустил голову и прошёл мимо. Глеб, провожая его взглядом пробормотал.

– Пацаны, идите по домам. Я… я не пойду. Он сейчас придёт домой, и начнется… – он горько дернул плечом, – Пересижу на лавке, пока не уснет.

В его голосе была такая усталая, не по-детски обреченная покорность. что у ребят сжались сердца. Молчание становилось невыносимым.

– Пошли ко мне, – вдруг просто сказал Ромка, тронув Глеба за локоть. – Мама обещала пирогов напечь. С морковкой. Не с мясом, конечно, но… очень вкусные, сам попробуешь.

Ребята молча разошлись, перекрикиваясь на прощание уже не так бодро. Глеб и Ромка пошли в сторону Ромкиного дома.

Дверь открыл Ромка своим ключом. Из квартиры пахнуло сладким паром от печеной моркови, сдобным тестом и чем-то незыблемо-домашним, чего так искал в своем доме Глеб. На вешалке у входа висела мамина кофта, на полке в прихожей стояли забавные керамические кошки, а из комнаты доносился ровный, убаюкивающий гул телевизора.

– Ну что, воины, нагулялись? – из кухни вышла мама Ромки, вытирая руки о цветной фартук. На её лице была добрая, искренняя улыбка. -Так, мойте руки и мордашки и идите в зал, садитесь, сейчас чаю вам налью, с пирожками. Ромка включай телевизор, что хочешь смотрите.

Глеб застыл на пороге. Эта простая, само собой разумеющаяся забота была для него откровением. В его доме телевизор чаще заглушал крики, а не сопровождал тихие вечера. Он поймал себя на крамольной мысли: лучше бы, как Ромка, совсем не помнить отца, чем жить с вечно пьяным, озлобленным чужаком в собственной квартире. Он молча проследовал в небольшую гостиную, где на стареньком диване лежал вязаный плед.

Ромка, плюхнувшись на диван, взглянул на притихшего друга:

– Тяжело маме одной, конечно, – тихо сказал он, разливая чай по кружкам. – Я как могу помогаю ей… Но ты знаешь иногда так хочется, чтобы и у меня был отец…

Глеб лишь мотнул головой, не в силах подобрать слов. Они ели душистые сладкие от начинки пирожки, смотрели «Дневники НЛО», и Глеб понемногу оттаивал, его плечи наконец-то расслабились.

Посидев около часа, он поднялся.

– Ох Ромка пойду я, наверное. Спасибо тебе… за всё. И твоей маме…

– Пожалуйста Глеб. – послышался мягкий голос за его спиной.

Он обернулся. Мать Ромки стояла в дверном проёме.

– Подожди, – мать Ромки исчезла на кухне и вернулась, держа сверток из газеты «Комсомольская правда». – Возьми с собой. Утром с чаем разогреешь.

Глеб взял сверток, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. Он кивнул, не поднимая глаз, и вышел на улицу.

Ночь встретила его тишиной и пустотой. Фонари отбрасывали на асфальт одинокие круги света. Тёплый свёрток в руке был единственной реальной и доброй точкой в этом внезапно опустевшем мире. Глеб шёл, глядя себе под ноги, и вдруг по его щеке, а потом и по другой, покатились слезы. Он резко провёл рукавом по щекам, но они текли снова, тихо и назойливо, смывая дневную грязь, стыд и горькую зависть к чужому, такому простому и такому недостижимому счастью. Он сжал тёплый свёрток так, что газета смялась. На ней проступили тёмные, мокрые пятна.

––

Как только Роман и Глеб скрылись за поворотом, искусственная оживленность мгновенно улетучилась, оставив после себя тягостную пустоту. Артём, шедший впереди, резко остановился и обернулся. С его лица, только что светившегося улыбкой, будто стерли всё одним движением, и теперь на нём лежала маска раздражения и усталости.

– Видели? – сквозь зубы процедил он. – Выскочил, как чёрт из табакерки. Завтра Глеб явится с синяком, вот зуб даю. Опять его по стенке размажут.

– Ну что ты сразу за своё, – попытался сгладить углы Иван. – Думаю, пронесет. Они к Ромке пошли. Посидят, чай попьют. А его отец, глядишь, к тому времени уже и отрубится.

– Один фиг жалко его, – тихо, но отчётливо сказал Степан. В его голосе не было нытья; звучала неподдельная, острая, почти взрослая жалость. – У нас-то у всех… ну, как ни крути, более-менее. А у него… камера одиночки. День за днём. И конца этому не видно.

Тягостное молчание накрыло их, пока они брели по вечернему двору, погружающемуся в сиреневый сумрак. Воздух остывал, пахло остывающим асфальтом, пылью и густым, сладковатым ароматом цветущей сирени.

Степан, словно решив разорвать гнетущую пелену, неожиданно начал, запинаясь:

–А вы… а вы моих старших сестёр не помните, наверное? Они школу давно закончили.

– Ну и? – подхватил Артём. Любая тема была хороша, лишь бы уйти от мрачных мыслей.

– А то. Со старшей, Ларисой, вообще история. Ей двадцать три, а она надо мной трясётся, как наседка. Помню, лет десять мне было, я на велике гонял, упал, коленку в кровь разбил. Так она, как увидела, вся побелела. Примчалась, бинты принесла, а у самой руки дрожат. Перевязывает и шепчет: «Степашка, ты у нас один, братик, наш единственный. Береги себя». И так это она сказала… что я аж реветь перестал.

– Стёп, вот ты сейчас это к чему сестёр своих приплёл? – озадаченно спросил Артём.

– Да это я так… Девчонки, хоть ты и говоришь, что они дуры, но я думаю, что они хорошие… добрые.

– Ну и телок же ты, Степашка! – Глядя на Ивана, фыркнул Артём.

Иван лишь развёл руками, молча призывая его к снисходительности.

– Ладно, ладно, – Артём подмигнул Ивану. – Продолжай, Стёп. И что дальше?

К этому времени они дошли до подъезда Ивана и устроились на прохладной, отполированной до блеска лавочке. Слушали Степана, лениво улыбаясь. Его простой рассказ был тёплым и уютным, как свежий хлеб.

– А средняя, Таня, – продолжал Степан, оживляясь, – она вообще огонь. Вечно дразнила, подначивала. Но! – он поднял палец, – если кто во дворе ко мне пристанет – она тут как тут. Один раз Витька-сосед мне рогатку сломал. Так Танька к нему во двор приперлась и при всех отчитала так, что он, здоровый лоб, чуть не расплакался. А на следующий день мы с отцом и Таней новую, ещё лучше, мастерили.

– Так, – перебил его Артём, и в его глазах заиграл озорной, оценивающий огонёк. – Степан, у меня два вопроса тебе на засыпку: А где были мы, если за тебя девчонки разбирались и… ну честно, которая из них самая красивая? Объективно?

Степан на секунду задумался, почесав затылок.

–Да мы тогда еще так не дружили… А красивее… Ну, Таня, наверное… – неуверенно начал он. – Она в маму, чернобровая, глаза такие черные…

– Всё! – Артём хлопнул себя по колену, и в его глазах вспыхнул озорной огонёк. – Решено. Женюсь на твоей сестре. На Тане. Буду целоваться с ней при тебе, а ты, как младший родственник, будешь нам тапки носить и борщи варить. Всё, вопрос решён!

Все расхохотались. Степан фыркнул и швырнул в Артёма сорванным стеблем полыни.

– Мечтать не вредно, Робин Гуд! Она за милиционера замуж собирается! А у него пистолет есть, и он самбо знает!

– Ничего, – парировал Артём, размахивая своей деревянной заготовкой, – мой верный лук и самбиста с ног сшибёт!

Степан замолчал, и в наступившей тишине был слышен шум вечернего города. Он посмотрел на Артёма и тихо, но очень чётко сказал:

– Вот потому я и говорю… будь у Глеба сёстры… или брат… ему бы не так тяжко было. Они как… щит.

В этот момент дверь подъезда со скрипом открылась, и на пороге возник отец Ивана. Высокий, подтянутый, в простой футболке.

– А ну, орда, потише! – смеясь мужчина поднёс палец к губам. Стёп, мать звонила, беспокоится. Беги-ка, мужик домой, позаботься о ней.

– Сейчас, дядь Коля, – смущённо буркнул Степан.

Иван, пользуясь моментом, добавил, понизив голос:

– Пап, мы Глебова отца видели. Опять… опять пьяный.

Лицо дяди Коли стало серьёзным. Он вздохнул.

–Так, пацаны, чтоб я больше ни от кого не слышал, что вы отца Глеба обсуждаете. Понятно? Друзей выбрать можно… и то не всегда. А родители – их не выбирают. – он кашлянул – Его отец пьёт – это его беда… А Глеб – мальчик хороший. Вы друзья, так и держитесь друг за друга. А теперь быстро по домам! Завтра день большой, нагуляетесь.

Ребята послушно поднялись. Авторитет дяди Коли был непререкаем. Иван скрылся в подъезде, а Артём и Степан пошли в сторону своих домов.

– Ну так что там с сестрой? – не унимался Артём, подталкивая Степана локтем.

– А вот что, – продолжил Степан, уже без шутки. – Я как-то спросил у Ларисы: «Лар, а почему вы со мной как с писаной торбой носитесь?» А она улыбнулась и говорит: «Потому что ты, дурачок, наш общий ребёнок. Мама с папой на работе пропадали, а мы тебя растили. Ты наш первый и главный совместный проект».

Степан умолк, и на его лице расплылась счастливая, немного глупая улыбка. В этот момент он был не просто одним из пацанов, а центром маленькой вселенной, полной любви и заботы. И этой вселенной он по-детски, щедро пытался поделиться с друзьями.

– Вот, скажи, дуры же.

– Да фиг его знает…

Они дошли до пятиэтажки Степана, окна которой были залиты тёплым светом.

–Ну, ладно, – крякнул он. – До завтра.

–Ага, – кивнул Артём. – Счастливо. Передавай привет Татьяне-красотке.

–Ох и трепло же ты, Тёмка!

––

Артём побрёл один по двору, погружённому в предночную дремоту. Смех друзей остался позади, и его накрыла волна странной, но такой знакомой тоски. Тёплые истории Степана заставили остро, почти физически, почувствовать пустоту в своей собственной роскошной, но безжизненной квартире. Он сжимал в руке заготовку для лука – гладкую, упругую, пахнущую деревом. Единственное, что сегодня было по-настоящему его и … деньги, лежащие в кармане.

Он вспомнил, как вчера отец, ликующий, кинул на стол пачку хрустящих купюр.

– Тёмка, держи! Чтоб без нужды ни в чём. Я в твои годы, бывало, из-за рубля на стадион не мог пойти – все ребята гуляют, а ты дома сидишь. Унизительно это. А ты бери и кайфуй! Все лучшие моменты в жизни – они, сын, когда ты не считаешь копейки.

Мать, не отрывая взгляд от окна, тихо, но отчётливо бросила через плечо:

– Только не трать опять на какую-нибудь бесполезную ерунду. Купи что-нибудь действительно стоящее…

Отец фыркнул:

– Пусть тратит! На всё что хочет! Научится отличать ценное от дешёвки.

Артём взял верхнюю купюру. Сто тысяч рублей. Бумага была твёрдой, почти чужеродной. Он видел, как плечи матери ещё больше задеревенели. Родители не ссорились. Они просто существовали в параллельных реальностях. Отец – в мире стремительных сделок и побед, измеряемых этими хрустящими пачками, мать – в мире бухгалтерских отчётов, где каждая копейка должна быть на счету. Её мир был миром ограничений, его – миром безграничных возможностей. И эти миры сталкивались прямо здесь, на кухне, а их отголоском в кармане у Артёма лежали деньги, которые не могли купить того, о чём так просто рассказывал Степан. Их любовь измерялась в банкнотах, а не в самодельных рогатках или в дрожащих руках перевязывающей разбитую коленку.

Лифт бесшумно умчал его на девятый этаж. Достал ключи. Замок щёлкнул, дверь отворилась, впустив его в квартиру. В прихожей пахло чистотой и застывшей тишиной. Напротив, в гостиной, горела лампа под абажуром, отбрасывая на стены тёплый, медовый круг. В его сонном сиянии застыл силуэт матери в кресле. Телевизор молчал, на столике рядом стоял недопитый чай, а на её коленях замерла раскрытая книга. Она ждала его, но сон оказался сильнее.

Артём на цыпочках прошёл на кухню, щёлкнул выключателем. Вспыхнула строгая люстра, и её холодный свет заиграл на глянцевых фасадах, на стальной матовости плиты. На столе, под стеклянным колпаком хлебницы, белел батон, но плита была холодна и пуста, и от неё веяло нежилым одиночеством. Артём прислонил свою деревянную заготовку к столешнице – тёплое, живое дерево легкой тенью легло на безупречном пластике. Немного подумав, он снова щёлкнул выключателем, погрузив кухню в полумрак, и подошёл к холодильнику.

Свет, хлынувший из распахнутого холодильника, был мягким и безжизненным, он на мгновение вырвал из темноты края мебели и застывшую пыль в воздухе. Вслед за прохладой хлынули запахи – густые, настойчивые: сладкая духота яблок, едкая горчинка зелени, уютный аромат колбасы в вощёной бумаге.

Действуя на автомате, Артём достал молоко. Пошарив в кармане, достал свой складной нож, толстым ломтем отрезал колбасы. Дверца с глухим щелчком закрылась, погрузив кухню в темноту, но ненадолго – её тут же начал размывать до полумрака мягкий свет уличного фонаря. Он пробивался сквозь не зашторенное окно и ложился на стол бледным прямоугольником. В этом призрачном сиянии на полке проступила недособранная бригантина. «Так мы с батей её и не достроили», – с тихим уколом сожаления подумал он.

Артём нарезал хлеб. Процесс был простым, почти ритуальным. И эти бутерброды, собранные его руками в ночной тишине, казались сейчас не просто едой, а молчаливым протестом, его первым по-настоящему самостоятельным поступком в огромном, спящем мире.

Он подошёл к окну. Город внизу был чёрной бездной, усыпанной дрожащими огнями. «Скоро, – мысленно сказал он бездне. – Скоро начнётся наше приключение. Не то, что покупают, а то, что создают своими руками».

Оставалось лишь доесть этот ужин – в одиночестве, но с ощущением, что за стеной в теплом свете лампы спит мать. И от этой мысли ночь становилась уже не такой тёмной. Не такой одинокой.

…

Иван скрылся в подъезде, и тяжелая дверь, захлопнувшись, глухим стуком отсекла шумный мир двора с дневными впечатлениями. В лифте висел спёртый воздух, пахнущий хлоркой, старым железом и чужой жизнью.

Цифры над дверью медленно перебирались, как костяшки счётов.

– Вань, – голос отца прозвучал негромко, нарушая давящую тишину. – Который час? Мать звонила Ромкиной. Целого дня мало вам было?

Он помолчал, глядя на мигающую цифру «четыре».

– Я не в назидание. Сам бегал, забывал о времени. Но всему есть мера. Время сейчас… лихое. И наркоманы, просто шпана, алкаши разные. – Он повернулся к сыну, и свет лифта жёстко выхватил морщины у глаз. – Я сейчас не про отца Глеба. Есть похуже.

– Пап, мы просто заигрались. Не заметили.

– Главное – живы-здоровы. А то мать твоя уже такого напридумывала. Ужин стынет. Картошка с котлетами. Мать поела уже, а я без тебя не садился. – Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки, и большая, тёплая рука легла на Иваново плечо, сжимая его в молчаливом «я рад, что ты дома».

Из-под двери кухни тянуло густым, духовитым паром – сладковатым духом жареного лука и ароматом маминых котлет. Иван, смыв в ванной уличную пыль и липкий, тёмный осадок от встречи с отцом Глеба, прошёл в свет и уют.

Мать, невысокая, в поношенной отцовской футболке и простых шортах, молча поставила перед ним тарелку. Золотистые брусочки картошки лежали рядом с парой котлет, плотных и подрумяненных. От них поднимался соблазнительный, горячий пар словно они всё еще лежали в раскалённой сковороде.

– Садись, Вань. Голодный, поди, как волк. – Голос её был тёплым, но изнутри его подпирала усталость.

– Да мы… Артём всех угощал. Пряниками, «Тархуном». Ему батя сто тысяч дал!

– Что ж, хорошо, когда в доме достаток, – мягко сказала мать, вытирая руки о фартук. – Только помни, сынок, деньги – они как соль. Без неё пресно, а одной ей сыт не будешь. Необходимое – да. Но не главное. – Она перевела свой всепонимающий взгляд на мужа.

–Так, так… – пробормотал отец, вдруг с головой уйдя в тарелку.

Воцарилась тягучая тишина. Отец отложил вилку, и та звякнула о край тарелки.

– А Глеб-то… – наконец произнёс он, впиваясь взглядом в сына. – Опять его… батя?

Иван лишь кивнул, уткнувшись в тарелку, чувствуя, как комок картошки становится безвкусным и тяжёлым.

– Да… Еле ноги волочил. Глеб с Ромкой ушли. К Ромкиной маме.

Мать, стоя у плиты, прислонилась к ней спиной, и её плечи опустились под невидимой тяжестью.

– Господи, помоги ты этой женщине… И мальчишке… Одна пацана растит. В наше время… И Глеб… бедный мальчишка… – её голос сорвался в шёпот, полный бессильной жалости.

– Вань, послушай меня. – Отец положил на стол свою большую, жилистую руку с мозолями от тяжёлой работы. Ладонь легла плашмя, твердо.

– Глеб – друг. Это правильно, что не бросаете. Это по-мужски. Но чужую беду, сынок, в охапку не возьмёшь. Понял? Можешь быть рядом. Накормить. Дверь свою открыть. Но влезать в его семью… Туда без стука не ходят. Там своя война.

– Понял, – тихо сказал Иван, чувствуя, как на него давит груз этой взрослой, непростой правды.

– Его отец… – отец покачал головой, и в его глазах, обычно таких ясных, мелькнула тень чего-то старого и горького. – Он болен. Болезнь такая, что душу выедает. Помнишь, как у Высоцкого: «Ну так ещё б – я пил из горлышку, с устатку и не евши. Но я как стекло был, то есть остекленевший…» Вот это про него. И пока сам человек не опомнится… ничего не сдвинешь. Да я его понять могу… Отсидел он по малолетке… А лет пять назад жена у него умерла. Мать Глеба… – он тяжело вздохнул. – А Глеб… Глебу деваться некуда. Ваша дружба для него сейчас – единственный спасательный круг. Вы – его берег.

Иван слушал, застыв с куском хлеба в руке. Он редко слышал от отца такие пронзительные, выстраданные слова.

– Ты главное – голову на плечах имей, – продолжил отец, и его голос приобрёл металлическую твёрдость. – Если что-то пойдёт не так, если станет по-настоящему страшно – помни, что мы с матерью у тебя есть. За твоей спиной – я. И включай голову. Никакой дурацкой бравады. Геройство – это не про ум. Это риск и безысходность.

Он замолчал, с силой протолкнув во рту не дожёванный кусок, затем снова поднял взгляд, и теперь он смотрел куда-то сквозь Ивана, в прошлое.

– У меня в твои годы друг был, Вовка. Отец у него… не то, чтобы алкаш, а зверь, хуже зверя. Тиранил парня почём зря. И вот однажды Вовка не выдержал, сбежал. Ко мне пришёл. Ночь просидел, ревел в голос. А утром мы с ним и ещё одним товарищем пошли к его отцу. Если бы ты знал, как страшно было. Сердце, Вань, колотилось, будто выпрыгнуть хотело. Коленки друг о друга стучали.

Иван замер, не дыша, представив эту троицу испуганных пацанов, идущих навстречу взрослой ярости.

– Ну, сказали мы ему, собравшись с духом: «Дядя Петя, вы сейчас или убьёте его, или перестанете. А если убьёте – мы в милицию пойдём, всё расскажем. Мы уже не отступим». Он на нас тогда посмотрел… и как рявкнет, слюной брызгая: «Пошли вон!» А Вовке: «Заступников нашёл, стервьё? Весь в мать.» А мы встали и стоим… молчим. Словно вкопанные. И Вовка, весь бледный, к нам подошёл, встал рядом. Его отец постоял, посмотрел на нас и плюнул прямо перед нашими ногами и говорит: «Ну что ж… Пусть по-вашему будет». И ты знаешь, больше он его пальцем не тронул. Словно сломался.

Отец отпил чаю и поставил кружку с твёрдым, завершающим стуком, поставив точку в рассказе.

– Понял, о чём я? Иногда надо не геройствовать, не лезть на рожон с кулаками. А просто встать рядом. И молчать. Чтобы все видели – ты не один. Настоящая дружба проверяется не когда лимонад да пряники, а соль и перец. Вот тогда и надо держаться друг за друга. Потому что если не вы, то кто? – Отец тяжело вздохнул. – Вам, пацанам, сейчас кажется, что вы – племя, крепость. И это правда. Но крепости иногда проверяют на прочность. Вот тогда и видно, где настоящая стена, а где – картонный фасад. Дружба – она не в общем веселье. Она – в общей беде. Запомни это.

Иван кивнул, но не сразу. Словно прожевывая каждое слово. Он смотрел на руки отца – большие, жилистые, с давно въевшейся в кожу машинным маслом – и представлял, как эти же руки когда-то сжимались в кулаки от страха, защищая друга. "Встать рядом. И молчать". Это было страшнее и сильнее, чем любая драка.

– Ну раз понял, давай, доедай и будем закругляться. У тебя каникулы, а нам с матерью завтра на работу.

Иван отнёс тарелку в раковину, где в тёплой воде лежала тарелка, поцеловал на ночь мать, прильнув к её мягкой, пахнущей сдобой щеке, и ушёл в свою комнату.

Он долго лежал в кровати, глядя в потолок, где узор из теней, отбрасываемых уличным фонарём, казался картой неизвестных земель. В ушах гудело, как в ракушке: «Встать рядом. И молчать… Держаться друг за друга…» «Кто если не мы», – с тихой и ясной жутью подумал Иван. Всё внутри него сжималось в твёрдый, несгибаемый комок. Он чувствовал его тяжесть в груди, почти физическую.

Он повернулся на бок, натянул одеяло с байковым запахом детства и закрыл глаза, отгораживаясь от навалившейся ответственности.

«Кто, если не я…», – проговорил он про себя, прежде чем провалиться в сон.

Глава 2. Сборы. (День второй.)

День встретил их зноем, звенящим в ушах и слепящим глаза. Солнце, поднявшееся над крышами, жгло немилосердно. Воздух над асфальтом колыхался, искажая очертания мира, словно они смотрели сквозь дрожащее стекло. В ушах стоял тонкий, высокий звон – казалось, плавится само небо.

План, бурно обсуждённый вчера, был чёток и выверен. Главное правило: ни один из родителей не должен был знать об истинной цели «прогулки». Это была не прогулка. Это была экспедиция.

Первым на условленное место – двор своего дома – вышел Иван. Это был идеальный плацдарм: просторный, заставленный раскидистыми клёнами. Он устроился на скамейке с видом на проезжую часть, достал из кармана смятый листок. «Тушёнка – 4 банки, хлеб – 2 буханки, крупа…» Список был его талисманом, доказательством контроля над ситуацией. Из дома он прихватил кусок сала из морозилки, свёрток с бутербродами, пахнущий маслом и колбасой, пять тысяч рублей оставленные родителями на столе.

Следом появился Артём. Он шёл неспеша, с каменным лицом статуи, готового к любым испытаниям. На плече болтался старый армейский рюкзак на плече, а в руке, он нёс заготовку для лука.

– Прибыл, – буркнул он, швырнув рюкзак на скамейку с таким видом, будто это была амуниция спецназа. – Вань, надо на рынок сходить. За тушёнкой. Дома шмонал – ничего не нашёл.

За ним, пыхтя и волоча огромную, доверху набитую авоську, вошел Роман. Его лицо пылало от натуги.

– Всё, вроде бы всё, – облегчённо выдохнул он, окидывая взглядом свои пожитки. – Верёвка, клеёнка, спички в пакете, чтобы не отсырели, и картошка…

– Молодец, – Иван одобрительно хлопнул его по плечу и снова полез в карман за помятым списком. – Но картошку-то Артём брать должен был.

Роман лишь отмахнулся, давая понять, что не стоит забивать этим голову.

– А ты, – Иван пробежался глазами по списку и поднял голову, – ты должен был взять аптечку.

– Ванька, я забыл! – шлёпнув себя ладонью по лбу, воскликнул Роман.

– Как забыл?! – голос Ивана резко повысился. – Ром, это же одна из главных вещей! Без воды помрешь, а без аптечки можешь остаться калекой! Сейчас же беги домой!

– Да Вань, сейчас… – начал было Роман

В этот момент подошли Степан и Глеб, замкнув круг. Степан, не теряя ни секунды, с деловым видом принялся изучать снаряжение.

Иван, глядя на Ромку буркнул:

– Ладно, завтра не забудь захватить с собой.

– О-па! – радостно крикнул он, щёлкая каблуками и отдавая честь. – Личный состав в сборе! А где знамёна? Где боевой дух?

Неподвижный и молчаливый, Глеб стоял в стороне, сжимая в руке потрёпанную армейскую канистру. Его отрешенный взгляд был устремлён куда-то далеко, за пределы происходящего.

–Так, – Иван обвёл собравшихся твёрдым, командирским взглядом. – План в силе. Глеб, Степан – ваша задача: взять рюкзаки, канистру, топор и всё остальное барахло и скрытно перебазировать в Штаб. Мы с Артёмом и Ромой идём на рынок.

– Тём, выручай, одолжи свой «Викторинокс»! – тут же вступил Степан. – А то Ванькина «Белка» люфтит так, что может развалится.

– Ну Стёп… – Иван покраснел и с досадой отвернулся – Хватит уже мой нож пинать.

– Вань, давай мне свою «Белку». У него лезвие в разы лучше, чем у Артёмкиного коротыша.

Иван улыбнулся и передал складешок Глебу.

Артём, наблюдая всё это, не говоря ни слова, молча вынул нож из кармана. Он на секунду задержал его в руке, почувствовав привычный, уверенный вес дорогой вещи, и лишь потом нехотя протянул Степану.

Не говоря ни слова, Глеб мощным движением взвалил на плечо самую тяжёлую сумку. Степан, тем временем, ощетинился рюкзаками и поддел ногой авоську с картошкой.

– Выдвигаемся, – коротко бросил Глеб, и они зашагали в сторону Штаба. Иван, Артём и Роман двинулись в центр. Дорога до рынка пролегала через спальный район. Они шли по раскалённому асфальту, от которого волнами исходил зной, тяжёлый и обволакивающий. Воздух был густым и неподвижным, лишь изредка его шевелила пыльная волна от проезжавшего грузовика. Солнце висело в блёклом, выцветшем небе. С раскалённых крыш тянуло запахом гудрона и горячего железа. Город пах пылью, бензином и спелыми тополиными почками, которые лопались под ногами, выпуская клейкую смолу. Даже воробьи сидели на ветках притихшие, распушив перья.

– Представляете, – с энтузиазмом начал Артём, пытаясь развеять знойное оцепенение, – идём мы по лесу, а навстречу – кабан! Зверюга! Я – раз! – он энергично изобразил, как натягивает тетиву невидимого лука, – своим луком, прямо между глаз!

– Твой лук ещё неделю сохнуть будет, – усмехнулся Иван, сбивая с кеда репей. – Ты его и согнуть-то не сможешь.

– Ничего, можно и раньше, – вмешался Роман. – Всё равно будет огонь!

– Идея! – уверенно поддержал Артём.

Дорога уже упиралась в рыночную площадь, и оставалось пройти мимо угрюмой хрущёвки во дворе которой густо разрослись клёны. У подъезда, в тени от деревьев, обсиживали лавочку трое парней. Старше, лет по семнадцать-восемнадцать.

Один, тощий, в потёртой до дыр косухе, щурился, затягиваясь дешёвой сигаретой. Второй, коренастый, с обветренным лицом, в засаленной футболке «Адидас», что-то бубнил, рассеянно почесывая грудь. Третий, в майке-алкоголичке, поправлял на своей голове кепку. От них веяло чем-то чуждым и опасным, словно они были пришельцами из другого, неизвестного мира.

Ромка, увидев их, сразу насторожился.

–Пацаны, – едва слышно выдохнул он, замедляя шаг, – давайте обойдём. За домами.

Но время для манёвра было упущено. Тощий, в потёртой косухе, с лицом, испещрённым прыщами, лениво поднял голову. Его взгляд, мутный и липкий, медленно пополз по ним, не скользя, а будто бы ощупывая, оценивая стоимость и степень сопротивления. Это был взгляд хозяина, рассматривающего внезапно появившийся скот.

– О, глянь-ка, какая братва к нам пожаловала, – его голос был сиплым, а фальшивая, сладковатая панибратскость обволакивала страшнее прямой угрозы.

– А ну, подойдите сюда, поговорить надо. По-соседски.

Мальчишки переглянулись. Ноги налились тяжелой, ватной неподвижностью. Они нехотя поплыли вперед, повинуясь древнему инстинкту – не спровоцировать хищника резким движением.

Их не окружили. Никаких театральных выходок. Просто коренастый встал с лавки, наглухо перекрыв дорогу. Его тяжелая, широкая ладонь легла на плечо Ивана, не оставляя выбора.

– Тему одну нужно перетереть. – и с силой толкнул его в сторону подъезда.

Деревянная дверь с глухим стуком захлопнулась, отсекая их от солнечного мира. Их вбросило в полумрак, пахнущий сыростью, мочой и чем-то едким. Этот липкий, сладковато-гнилостный смрад бил в ноздри. Вместе с коренастым в подъезд зашёл и тощий. Третий в майке остался на улице у подъезда.

– Ну что, бродяги, бабки есть? – коренастый ощерился, обнажив жёлтые зубы. – Слышь, Витёк, глянь, карманы у них. Видать на рынок, собрались, педики, блядь.

Тощий молча сунул руку в карман Ивана. Его пальцы, грубые и цепкие, будто щупальца, провели унизительный обыск. Вытащил компас.

– О, что это у нас? – он сипло рассмеялся. – Путешественник, блядь, нашёлся.

Тощий, не меняясь в лице, с презрением швырнул компас об стену. Хрупкое стекло звякнуло и рассыпалось звёздочками осколков.

–Херня. Бабки где?

– Какие деньги? – хрипло выдавил Иван. Голос ему не повиновался. – Мы на речку просто…

– Не гони, пацан, – тощий сплюнул ему под ноги. – Все вы просто. А потом оказывается, у папика «девятка», а в бардачке миллионы лежат. Выкладывай, что есть. Быстро. Не заставляй меня делать тебе больно.

Иван, чувствуя, как по щекам разливается огненная волна стыда, вытащил из заднего кармана смятые купюры. Тощий выхватил их, ловко пересчитал.

Ромка стоял, опустив голову. Его трясло, неконтролируемой дрожью. Мысли путались, но одна проносилась снова и снова, острая и ясная: «Мама… Что с ней будет, если меня…?» Он представлял её лицо, её слёзы, и этот страх был сильнее любого другого. Он не думал о себе. Он был из тех, кому есть за кого бояться.

– А этот что, обоссался уже? – тощий ткнул пальцем в сторону Романа, как в бракованный товар. – Щас еще обосрёшься, сука!

Тощий грубо вытряхнул из боковых карманов Романа несколько мелких, мокрых от пота купюр.

– Нищеброд. – бросил он и потянулся к задним карманам Романа. Тот заёрзал, попытался отодвинуться. – Что целка, не любишь, когда трогают?

Он обыскал карманы Ромки и посмотрел на Артёма.

– Доставай!

Артём, стоял и не сводил глаз со стены которая была испещрена материными надписями. Его лицо было маской, но внутри кипела ненависть. Не столько из-за неминуемой потери деньги, сколько из-за унижения, которое зажгло в нём жаркий, ядовитый стыд.

– У меня нет, – сквозь стиснутые зубы выдавил Артём. – Все у него… – он мотнул головой на Ивана, и вновь уставился в грязную стену.

– Ага, щас, – тощий сам полез в его карманы. Вывернул их.

На пол упало несколько смятых купюр. Тощий поднял их и передал их коренастому. После наклонился так, что его лицо оказалось в сантиметрах от лица Артёма. Глаза сузились до двух ядовитых щелочек.

– Слышь, урод…

В лицо Артёма ударило тяжёлым смрадом гнили из его рта.

– Самый хитрый что ли! Послушай меня, падаль, – голос тощего стал тише, шёпотом исповеди, отчего мурашки забегали по коже. – Я с тобой разговариваю. Ты меня, блядь, за лоха держишь? А ну раздевайся петушок!

Артём не двинулся с места. Взгляд его стал стеклянным.

– Я сказал, нету денег, – его голос прозвучал хрипло и неестественно громко в тесном подъезде.

Коренастый, наблюдавший за этим, тяжело вздохнул, как бы устав от недостойного зрелища.

– Вить, отстань от пацана. Видишь, дурак упёртый.

– Щас мы это исправим, – Тощий не отставал. Его пальцы вцепились в воротник Артёма. – Раздевайся, кому сказал! Я проверю, не в трусах ли у тебя золотой запас припрятан.

Внезапно Роман, до этого молча всхлипывавший, сделал шаг вперёд.

– Не трогайте его! – выдохнул он, и голос его сорвался на писк. – Вот… возьмите… у меня ещё есть… – Он протянул зажатую в потной ладони сторублёвую монету, которую, видимо, судорожно прятал всё это время.

Этот жалкий, детский жест был настолько искренним и безнадёжным, что даже коренастый на секунду опешил. Тощий же фыркнул и отшвырнул его руку.

– Иди отсюда, сопляк, – брезгливо бросил он Ромке и снова повернулся к Артёму.

– Вить, сука, не жести. – крикнул он – А теперь меня слушайте…если кому пизданёте, станете стукачами. А стать стукачом это значит потерять уважение у людей. А значит мы можем сделать с вами всё что угодно. Поэтому мы вас найдём. – Его голос стал тихим, почти ласковым. – Узнаем, где вы живёте и найдём. А потом…вот представите, что мы сделаем с вами с каждым…по отдельности… Вы же знаете, что делают со стукачами?

Он сжал кулак и несколько раз ударил по нему ладошкой и перевёл взгляд на Ромку, который тихо всхлипывал, не в силах сдержаться, его тело содрогалось в унизительных конвульсиях.

– Эй защитник дырявый! – крикнул коренастый, глядя на Ромку.

Ромка вздрогнул и поднял мокрое, перекошенное стыдом и страхом лицо.

– А может твоих друзей отпустить, а тебя на кожаную иглу посадить?

Ромка всхлипнул и снова опустил голову, содрогаясь от беззвучных рыданий.

– Вы меня поняли? – он посмотрел на каждого, добиваясь кивка, немого признания их рабского статуса. Увидев покорность в их глазах, он довольно хмыкнул. – А теперь съебнули отсюда, лохи. И чтоб я вас тут больше не видел!

Они не стали ждать второго приглашения. Выбежав на улицу, ослеплённые солнцем, которое теперь казалось им издевательски ярким, и, не останавливаясь, побежали во двор другого дома, расположенного за злополучной пятиэтажкой, подчиняясь единственному инстинкту – быть подальше от этого места, от этой вони, от самих себя.

Унижение жгло их изнутри, как раскалённая игла. Они были не просто ограблены – их сломали морально, заставив почувствовать себя ничтожной, бесправной скотиной, чья жизнь и достоинство ничего не стоят.

– Всё… всё пропало, – Роман опустился на корточки, и его плечи затряслись. – Денег нет… Мама… она же эти копейки собирала… а я… Они…они нас как…

– Молчи, – резко, почти злобно оборвал его Артём. Он был бледен, как полотно, но держался. Лишь правая нога тряслась мелкой дрожью. Внутри всё переворачивалось от ярости и всепоглощающего стыда, но сквозь это пробивалось одно холодное, ясное понимание. Он ненавидел, и эта ненависть была единственным, что согревало его изнутри.

– Всё к чёрту… – прошипел Иван. Мрази… мрази… мрази. – он сжал в бессильной злобе кулаки.

– Пошли, – сквозь зубы, с усилием повторил Артём и, развернувшись, зашагал прочь. Он шёл не повернул в сторону Штаба, он шёл к рынку. Иван и Ромка, погружённые в себя, поплелись за ним, словно призраки, неся на себе невидимый груз только что пережитого унижения.

Они брели в гнетущем молчании, уткнувшись взглядами в асфальт. Дорога до рынка показалась вечностью. Артём, не говоря ни слова, свернул за глухую стенку киоска и остановился.

– Всё, стойте. Пошлите за киоск. Ром, как мы зайдём посмотри, чтобы никого не было и иди к нам.

За киоском он опустился на одно колено, снял кроссовок. Из-под стельки он вытащил несколько смятых, но целых купюр.

– Держи, – Артём протянул деньги Ивану. – Пятьдесят тысяч и три по десять. Припрятал.

Иван смотрел на деньги, потом на Артёма. В его глазах было не просто недоверие и облегчение – был шок, граничащий с благоговением перед этим странным, холодным мальчиком.

–Как?.. Ты… ты знал?! Ты почему нам не сказал? Там же… они же…

– А чего болтать-то? – Артём надел кроссовок, его движения были спокойными, контрастируя с их недавней истерической дрожью. – Отец говорил: чёрный нал нужно держать ближе к телу, а лучше всего под кожей. Вот я его и послушал. Они забрали мелочь. Считай, на откуп отдали. А главное – у нас. Не денег жалко… – и его голос сбился. Он сжал губы и шумно втянул носом воздух.

– Тём, Тём, – Иван потряс Артёма за плечо. – Ты чего? Ты такой герой!

– Какой я герой? – с внезапной горечью вырвалось у Артёма. – Стоял и молчал, как паршивый щенок. Деньги… деньги спрятал, а себя… себя не смог.

– А эти мрази… – Иван улыбнулся, пытаясь его подбодрить. – Тём, ты нож Степану отдал… А ведь его бы точно прихватили.

– Я вообще про нож забыл, – честно признался Артём. – Просто… у отца всегда так: главное – не показывать вида, что тебя достали. Сказал, что самые опасные враги – это те, кто умеет ждать и делать вид, что сломлен. А потом…

– А потом? – не понял Иван.

– А потом не знаю, – Артём вытер лицо рукавом. – Он не договорил. Но сейчас я понял. Они думали, что сломали нас. А мы их… надули. Чуть-чуть, но надули.

– Чудной ты! Тём, деньги они как соль – Иван задумался на секунду, подбирая слова, и снова улыбнулся. – Они фигня! И много их не нужно! Ну как-то так!

Это был не просто спасенный запас денег. Это была крошечная, но очень важная моральная победа. В мире, где только что продемонстрировали полную их бесправность, они смогли проявить хитрость и сохранить крупицу своего достоинства. И главным героем этой победы был Артём, чья холодная, расчётливая голова оказалась сильнее примитивного беспредела.

– Теперь – на рынок, – твёрдо сказал Иван, и в его голос вернулись знакомые командирские нотки. – Быстро, пока нас опять не поймали.

Они шли к рынку, но теперь это было не то беззаботное шествие, что час назад. Иван шёл, сжав кулаки, и его взгляд выискивал на улице каждую подозрительную тень. Роман, съёжившись, беспрестанно оглядывался, будто ожидая, что из-за угла снова появится Тощий. Лишь Артём шагал ровно, с странным, почти отрешённым спокойствием человека, который только что открыл в себе новую, незнакомую силу – силу обмана, давшую ему власть над обстоятельствами.

Площадь встретила их оглушительной какофонией. Воздух был густым коктейлем из ароматов шашлыка, горячего масла, свежей зелени и сладких ягод. Крики зазывал, гул толпы, яркие пятна прилавков – алые помидоры, полосатые арбузы – всё это давило на глаза и уши.

Молча они пробирались сквозь рыночную суету к желанному ряду с консервами. Авоська Романа болталась на плече, как немой упрёк.

– Вот тут, – прохрипел Иван, останавливаясь у прилавка с тушёнкой. За стойкой стояла дородная женщина в накрахмаленном фартуке.

– Сколько у вас тушёнка, говяжья, в больших банках?

Женщина неспешно, оценивающе оглядела троих потрёпанных мальчишек.

– По пять, – отрезала она, не двигаясь с места.

Иван молча кивнул, уже доставая деньги, но его опередил Артём.

– Тётя, а если пять банок возьмём, по четыре пятьсот? – в голосе его появились заискивающие, деловые нотки.

Женщина удивлённо подняла бровь.

– С каких это пор детский сад торгуется?

– Мы не детский сад, – парировал Артём. – Мы в поход собрались. На три дня. А тушёнка – наше главное богатство. И у вас, говорят, самая вкусная, – соврал он.

Уголки губ женщины дрогнули.

– Главное богатство… Ладно, пройдохи. Для «главного богатства» – по четыре девятьсот. Только для тебя, мой племянничек.