Читать онлайн Криптосомния. Книга первая

Об авторе.

Иванши (псевдоним) полное имя автора Шишкин Иван.

Родился в Ташкенте, в эпоху СССР, что навсегда подарило ощущение масштаба и интерес к сложным, многоуровневым системам. Полученное образование муниципального управляющего научило видеть механизмы, скрытые за видимым порядком, и понимать, как хрупок этот порядок на самом деле.

Эти знания нашли неожиданный выход в литературе. Меня манит тема апокалипсиса не как хаотического разрушения, а как системного коллапса, где рушатся не здания, а сами законы мироздания. «Криптосомния» – результат этого интереса, сплав научной фантастики, философской притчи и психологического хоррора.

Вдохновляюсь творчеством авторов, которые не боятся задавать вопросы: Аркадия и Бориса Стругацких, Станислава Лема, Дэна Симмонса, Сергея Тармашева.

Связаться со мной можно через [email protected] . Всегда рад отзывам и конструктивной критике!

Книга первая: "Криптосомния" (Цикл: "Сингулярность Разлома")

Пролог: Зеркало до беды.

Алиса Макбрайд, старшая стюардесса рейса 714 Дублин – Нью— Йорк, с профессиональной улыбкой поправляла макияж в зеркале крошечной туалетной кабины. Шесть тысяч метров над Атлантикой, ровный гул «Боинга— 787» и приглушенный рокот двигателей – вот её стихия, её отлаженный мир.

Внезапно её собственное отражение дрогнуло, поплыло, словно отражение в воде, в которую упал камень. Алиса моргнула, потерев глаза – возможно, усталость? Но, когда открыла их, её лица в зеркале уже не было. Вместо него в зеркале, казалось, в самом его центре, зияла бездна. И из этой бездны на неё смотрел Глаз.

Не просто огромный. Безразмерный. Его радужка была спиралью галактик, а зрачок – абсолютной, всепоглощающей пустотой, холодной и безразличной. Он был не за стеклом, не в небе. Он был здесь, внутри этого крошечного зеркальца, в самом сердце её реальности. И он видел её. Не смотрел – именно видел, насквозь, до последней клетки, до тайных воспоминаний о детстве в Дублине, до невысказанных сожалений, до крошечной родинки на спине, которую она сама никогда не видела.

Леденящая волна прокатилась по телу, не оставив места страху, только ошеломляющее, тошнотворное понимание. Понимание конца не как события, а как истины. Это – приговор. Не ее личный, а всего, что она знала. Всего, что вообще могло быть познано.

Алиса отпрянула, ударившись спиной о стенку, но Глаз в зеркале не исчез. Он плыл за ней, заполняя собой всё сознание, безразмерный и всевидящий. В ушах зазвенело, не звук, а вибрация пустоты, и ее тело онемело.

С воем сирен и скрежетом крушащегося металла самолет рухнул в немыслимое пике, стремительно уходя в объятия холодного океана. В тот самый миг, когда Глаз в зеркале поглотил Алису, такие же разломы в реальности зияли в десятках тысяч точек по всей Земле. Он был не один. Он был повсюду. И пока самолет пикировал к ледяным водам, мир уже начал сходить с ума – синхронно, как по незримому сигналу.

Новостной хаос: последний выпуск

Мир рухнул за считанные минуты. Именно столько времени прошло от первого сообщения о массовых случаях спонтанной мутации и помех в эфире до полного прекращения вещания. Катастрофа рейса 714 оказалась не единичным инцидентом, а лишь первым ледяным лепестком в снежной лавине безумия, накрывшей планету.

Лондон, BBC News.

– …Повторяем, это не атака! Я… Я не знаю, что это! – голос ведущей Сары Уитмен дрожал, выбеленные губы подрагивали. Камера дергалась, словно оператору было не до стабилизации. За ее спиной в студии кто— то кричал – не слова, а протяжный, животный вой. Сара судорожно сглотнула, пытаясь сохранить профессионализм.

– Мы получаем сообщения… из разных точек планеты… люди… они…– Она замолчала, уставившись куда— то за кадр. Ее глаза, голубые и ясные секунду назад, внезапно затянулись молочной пеленой. Прямо в студии, за ее спиной, продюсер Дэвид начал биться в конвульсиях, а из его разорванной рубашки выползло щупальце сияющего голубого света. Трансляция прервалась.

Токио, NHK.

Диктор Кендзи Танака замер с открытым ртом, тыча дрожащим пальцем в стеклянную стену студии, за которой открывался вид на Сибуя. Его лицо, обычно невозмутимое, было искажено гримасой первобытного ужаса. На его лбу, прямо над переносицей, плоть вздулась и медленно разверзлась с влажным хлюпающим звуком. Из кровавой щели прорастало нечто – слепой, студенистый глаз, пульсирующий в такт его учащенному дыханию. Камера успела зафиксировать, как зрачок этого нового глаза повернулся, чтобы посмотреть прямо в объектив, прежде чем экран погас.

Нью— Йорк, CNN.

– Мы получаем сообщения о.… о массовой истерии… люди видят один и тот же кошмар…» – лицо ведущего Майкла Формана было покрыто испариной. Он нервно потер виски. Внезапно экран залился помехами, сквозь которые проступило искаженное лицо оператора в углу студии. Из его глазниц вместо глаз струился фосфоресцирующий, ядовито— зеленый туман. Чей— то крик – «Он в проводах! Он в сетях!» – и тишина.

Москва, «Россия— 24».

Военный эксперт, генерал— майор в отставке Орлов, пытался говорить о версии «массового психотропного воздействия», отчеканивая слова. «Необходимо сохранять спокойствие и.…» Его голос оборвался. Он с ужасом уставился на свою собственную руку, лежавшую на столе. Рука стала полупрозрачной, как дымчатое стекло, и сквозь неё проступили странные, бегущие строки бинарного кода. Он смотрел, как его пальцы медленно растворяются в воздухе, словно тающий лед, не оставляя ничего, кроме мерцающей, искрящейся пыли – словно стёртые данные. Последнее, что успела передать камера – его беззвучный, открытый в немом крике рот, прежде чем серверы телеканала взорвались разом по всей стране.

Когда последний телеканал умолк, на планете Земля воцарилась тишина, нарушаемая только треском пожаров, далекими взрывами и нарастающим, всепроникающим гулом – Эхом Сна.

Уличный ад: превращение

Париж, площадь Трокадеро.

Яркое солнце играло на стальных ребрах Эйфелевой башни, и для туристов это был еще один идеальный день. Мария из Сан— Паулу, подняв смартфон для очередного селфи, ворчала на мужа: «Жулио, перестань вертеться! Я же…» Она не договорила. Жулио схватился за голову с низким стоном, его пальцы впились в виски. «Мария… у меня в голове… чужое…» – прохрипел он, и его слова оборвались громким щелчком челюстных костей. Из его приоткрытого рта вырвалось щупальце чистой энергии с сухим треском, похожим на разряд статического электричества, умноженный в тысячу раз. Оно было ледяным – Мария почувствовала морозный ожог еще до прикосновения. Щупальце метнулось вперед, едва коснувшись ее плеча с шипящим звуком. И ее тело —начало распадаться с тихим шелестом, словно сыплющейся песок. За секунду от нее осталось лишь пятно легкого пепла на брусчатке и резкий, едкий запах озона. Жулио, с щупальцем, все еще пульсирующим у его рта, смотрел на пустое место с лицом, выражающим полное непонимание, ощущая во рту вкус расплавленного металла и невыносимый холод.

Шанхай, финансовый район, небоскреб «Цзиньмао».

Стекло и сталь офиса хедж— фонда были усыпаны осколками, которые хрустели под ногами. Среди этого хаоса, опираясь на перевернутый торговый терминал, стоял биржевой маклер в разорванном деловом костюме. Он, не переставая смеялся – это был не смех радости, а истерический, надрывный хохот, полный сломанной логики и ужаса. С его спины, разрывая дорогую ткань пиджака с характерным звуком рвущейся шерсти, вырывались два призрачных, синевато— светящихся щупальца. Они горели как сухой лед – обжигающе холодные, и каждое их движение сопровождалось пронзительным свистом рассекаемого воздуха. Щупальца бессознательно хлестали по воздуху, и там, где они касались стен из стали и стекла, оставались полосы расплавленного, дымящегося материала. Он не контролировал их, ощущая лишь леденящую пульсацию в позвоночнике; они были его истерикой, вышедшей наружу, и с каждым взмахом его смех становился все громче и безумнее.

Каир, рынок Хан— эль— Халили.

Воздух, еще недавно наполненный ароматами специй и криками торговцев, теперь был пропитан дымом и запахом страха. Старик— торговец, седой и сгорбленный, стоял на коленях посреди хаоса. Его губы шептали слова древней молитвы, цепляясь за них, как за якорь. Внезапно он замолк и замер, ощутив на лбу давящее тепло, быстро перешедшее в жгучую боль. На его лбу, прямо над переносицей, плоть бесшумно разошлась с влажным хлюпающим звуком, открыв третий глаз – абсолютно человеческий на вид, с темной радужкой и влажным блеском. Но взгляд его был пустым, бездушным, смотрящим сквозь людей и разрушения, в какую— то иную реальность.

Казалось, в хаосе превращений не было никакой логики. Но, присмотревшись, можно было бы заметить, что мутации зависят от психотипа и генетических особенностей: леденящие щупальца рвались наружу у тех, кто подавлял агрессию; плазменные разряды – у поглощенных работой и стрессом обитателей небоскребов; а новые органы чувств – у людей глубоко духовных, чей разум искал точку опоры в рушащемся мире. «Эхо» не просто ломало – оно выворачивало наружу самое сокровенное, делая внутреннее внешним, превращая метафоры в ужасающую физику.

Последние звуки старого мира угасали постепенно, слой за слоем, словно с мироздания снимали звуковую дорожку. Сначала погасли экраны смартфонов. Не просто погасли – они обратились в черные прямоугольники, холодные и безжизненные, как выжженная земля. Последние сообщения, фотографии близких, – все растворилось в цифровом небытии. Тишина начала свой путь с ладоней людей, сжавших мертвое стекло.

Затем умолкли двигатели. Машины, застывшие в вечных пробках на улицах городов, разом затихли. Рев моторов, клаксоны, скрежет тормозов – все сменилось оглушительной тишиной, нарушаемой лишь треском остывающего металла. Дороги превратились в металлические кладбища, где под проливным дождем пепла медленно умирали последние следы технологической эпохи.

Потом отключилось электричество. Города погрузились во тьму, более глубокую, чем любая ночь. Неоновые вывески, свет окон, мерцание экранов – все исчезло в единый миг. Только отсветы пожаров на низких облаках освещали руины цивилизации, придавая апокалипсису зловещее театральное освещение.

И наконец, наступила самая страшная тишина – тишина разорванных эфиров. Ни радио с безумными призывами, ни телевидения с последними новостями, ни спутниковой связи, связывавшей континенты. Эфир умер. Человечество, еще минуту назад связанное в единый цифровой организм, распалось на миллиарды изолированных клеток.

Теперь мир наполняли только первобытные звуки: отдаленные крики, доносившиеся из— за горизонта; вой ветра в пустых глазницах небоскребов; треск рушащихся конструкций. И под всем этим – нарастающий, едва уловимый, но всепроникающий гул «Эха Сна». Это был звук, который ощущался не ушами, а самой душой, вибрация, исходившая из самой ткани пространства— времени, напоминание о том, что новый хозяин реальности пробудился.

Шествие обезумевших

Тень от виадука была короткой и злой, словно сама земля не хотела давать приюта. Дмитрий стоял, прислонившись к раскалённому боку своего «Вольво», и смотрел на море металла, в котором он застрял уже третий час. Еще три часа до вылета в Сочи. Всего три часа, отделявших его от Лиды и дочки, уехавших отдохнуть неделей раньше. Теперь эти часы превратились в вечность. Пробка на выезде из мегаполиса. Вечная, бессмысленная, знакомая до тошноты. Но сегодня в знакомый ритуал ожидания вплелась незнакомая нота. Ветер доносил не только запах выхлопных газов и раскаленного асфальта, но и далекий, тревожный, многоголосый гул сирен, который не умолкал, а лишь нарастал, словно сходил с ума весь город разом. Что— то было не так. Слишком много сирен.

Он полез в кабину за бутылкой теплой воды, и в этот момент рация, обычно бубнящая скучными голосами диспетчеров, захрипела, взвыла и выдавила из себя не слова, а нечленораздельный, животный вопль, полный такой запредельной боли и ужаса, что Дмитрий вздрогнул и чуть не уронил бутылку. Вопль оборвался оглушительным треском помех. По волне эфира, как заразная чума, прокатилась паника.

«…в небе! Глаз! Огромный… смотрит…»

«…они не люди! Не подходи… А— а— а— а— а!»

«…повсюду! Бегите! Бегите отсю…»

Он высунулся из окна, сердце заколотилось, где— то в горле. Впереди, за несколько сотен метров, в эпицентре пробки, что— то вспыхнуло. Не взрыв бензобака с огненным шаром и дымом, а ослепительно— белая, холодная вспышка, будто сработала гигантская фотовспышка. Когда пятна перед глазами рассеялись, Дмитрий увидел, что на месте микроавтобуса остался лишь оплавленный, дымящийся остов, больше похожий на абстрактную скульптуру. Тишина, наступившая на секунду, была оглушительнее любого взрыва. А потом ее разорвал первый крик. И за ним – второй, третий, десятый. Леденящий душу хор паники.

Двери машин вокруг стали распахиваться с судорожным лязгом. Люди выскакивали наружу, не в силах больше выносить это ожидание в металлических коробках, ставших ловушками. Одни в слепой панике бежали куда— то, вперед или назад, не разбирая дороги. Другие, подняв головы к багровеющему, неестественному небу, застывали как вкопанные, их рты беззвучно открывались в немом крике. Прямо перед ним, какой— то мужчина в дорогом деловом костюме, с лицом, искаженным не злобой, а чистым, нечеловеческим безумием, с разбегу начал бить кулаком по стеклу иномарки, за рулем которой сидела женщина, прижимающая к себе двух детей.

– Вывези! Вывези нас! – хрипел он, и костяшки его пальцев были разбиты в кровь. Стекло, усыпанное звездочками трещин, с позорным хрустом поддалось.

И тогда Дмитрий увидел их. Они шли по обочине, двигаясь против потока машин, словно не замечая ни пробки, ни хаоса. Человек десять, может, пятнадцать. Их движения были неестественно синхронными, до жути плавными, как у марионеток, управляемых одной рукой. Они не бежали, не метались – они шествовали. И пели. Тихо, на одну ноту, бессмысленный, монотонный набор звуков, который был страшнее любого крика. В нем не было ни агрессии, ни отчаяния – лишь пустота, звенящая и бездонная. Их глаза были так же пусты и смотрели сквозь мир, сквозь людей, в какую— то свою, непостижимую реальность.

Толпа расступилась перед ними, замирая в ужасе. Шествие, не меняя ритма, приблизилось к застрявшему между грузовиками рейсовому автобусу. Из его окон доносился истошный плач ребенка. Один из «поющих», худой мужчина в разорванной куртке, повернул голову на звук. Он не стал бить стекло, не пытался вломиться. Он просто медленно, почти нежно, приложил к нему ладонь. Стекло не треснуло – оно побелело, покрылось густым инеем и с тихим, шелестящим вздохом рассыпалось в мелкую, сверкающую пыль, будто его стерли ластиком. Из автобуса донесся новый, уже не плач, а душераздирающий вопль ужаса, который тут же был подхвачен остальными пассажирами.

Дмитрий отшатнулся, ударившись спиной о кабину. Древний, спящий в нем инстинкт самосохранения проснулся и забил в набат, заглушая панику. Беги. Сейчас же. Беги!

Он рванулся к двери кабины, но было поздно. Шествие, закончив с автобусом, уже окружало его «Вольво». Пустые глаза уставились на него, не видя его, но ощущая. Их песня стала громче, физически давя на сознание, вытесняя мысли, заполняя все внутри. Дмитрий почувствовал, как его собственная воля тает, как сахар в горячем чае. Мысль «сопротивляться» стала абстрактной и далекой. Ему захотелось… подчиниться. Присоединиться к этому жуткому, гипнотическому хору. Открыть дверь. Сделать шаг навстречу…

Резкий, металлический скрежет сзади, похожий на крик умирающего титана, заставил его обернуться. Огромный грузовик с рефрижератором, пытаясь развернуться, смял несколько легковушек, скрутив их в металлический узел. Водитель, его лицо было залито кровью из рассеченной брови, отчаянно крутил баранку, его собственный крик ярости и отчаяния на секунду разорвал гипнотическую песню.

Этого было достаточно. Дмитрий, как во сне, вскочил в кабину, захлопнул дверь и, не думая, не глядя в зеркала, до упора вдавил педаль газа в пол. «Вольво» рыкнул, сминая бампер впереди стоящей машины, съехал на обочину и рванул вперед по узкому коридору между оцепеневшими людьми и брошенными автомобилями. В зеркале заднего вида он видел, как шествие, не ускоряясь, не проявляя ни гнева, ни интереса, продолжает свой путь. А водитель рефрижератора, выбравшись из кабины, застывает на месте, его руки медленно поднимаются, а рот открывается, чтобы издать ту самую, жуткую, одну— единственную ноту, сливаясь с хором.

Дмитрий не оглядывался больше. Он мчался по обочине, объезжая брошенные машины и бегущих в панике людей, не разбирая дороги. Его мир сузился до полосы грязного асфальта, мелькающих огней аварийки и одного, выжженного в мозгу приказа: «Прочь из города».

Осада в супермаркете

Воздух в «Мегамарте» был густым и спёртым, смердящим коктейлем из пота, страха и сладковатого, тошнотворного духа портящегося мяса и молока из размороженных холодильников. Мария, бывшая учительница литературы, сидела на коробках с памперсами, вцепившись пальцами в картон, и смотрела на главный вход. Стеклянные двери, когда— то прозрачные и гостеприимные, теперь были завалены стеллажами, кассовыми аппаратами и трупами морозильных камер, превратившись в хлипкий, но единственный барьер между ними и внешним миром. Их было человек двадцать – случайное сборище душ, выброшенных катастрофой на этот пустынный остров консьюмеризма. Студент Артём с перемотанной грязной тряпкой рукой, супруги— пенсионеры, молча сидевшие у витрины с игрушками, молодая, испуганная до оцепенения мать с двумя детьми, охранник магазина Вадим – единственный, у кого было оружие (электрошокер и толстая дубинка), и еще несколько таких же, как она, растерянных людей.

Первые часы были самыми страшными, потому что были наполнены не только ужасом, но и надеждой, которая умирала медленно и мучительно. Они всем скоплением, прижавшись к стеклу, видели, как на парковке женщина в розовом спортивном костюме, словно заведенная, начала биться головой о асфальт, снова и снова, с мокрым, прихлебывающим звуком, пока ее череп не превратился в кровавую, бесформенную массу. Потом увидели, как мужчина, отчаянно дергавший ручку двери своей «Тойоты», внезапно замер, из его рта, ушей и глаз вырвался поток синего, холодного пламени, и он рухнул, обугленный, испуская запах жженого волоса и озона. А потом пришли «они». Они бесцельно бродили по стоянке, натыкаясь на машины, словно слепые котята, и издавали тот самый, монотонный, низкочастотный гул, который вибрировал в костях и сводил с ума.

– Они не уходят, – прошептала, не отрываясь от узкой щели между двумя стеллажами, пожилая женщина по имени Галина Петровна. Ее руки тряслись. – Они ждут.

– Кого они ждут? – голос студента Артема сорвался на фальцет. Он нервно теребил грязную повязку на руке. – Может, они просто… не видят нас? Не понимают, что мы здесь?

– Видят, – мрачно, отчеканивая каждый слог, произнес Вадим. Он сидел на корточках, натирал рукоять своей дубинки тряпкой. Его униформа была порвана на плече. – Просто мы им пока не интересны. Как консервы на полке. Лежим себе, ждем своего часа.

Мария содрогнулась. За последние несколько часов Вадим из напуганного, растерянного охранника, пытавшегося всех успокоить, превратился в неформального лидера. Жестокого, прагматичного и до паранойи подозрительного. Он уже «навел порядок», отобрав большую часть еды и воды у семьи молчаливых мигрантов, запершихся в дальней подсобке. «Ресурсы надо делить по— умному, – заявил он тогда, глядя на испуганные лица. – Сильным – чтобы выжить. А они… балласт».

Их маленькое общество треснуло по швам еще до того, как внешняя угроза стала по— настоящему смертельной. Страх оказался кислотой, разъедающей человечность.

Внезапно в гнетущей тишине, нарушаемой лишь гулом снаружи и прерывистым дыханием двадцати человек, раздался тихий, жалобный плач. Младшая девочка Ольги, лет пяти, Катюша, прижалась к матери и тихо хныкала, уткнувшись лицом в ее колени.

– Тихо, солнышко, тихо, – зашептала Ольга, пытаясь ее успокоить, но ее собственный голос дрожал, и это лишь усилило испуг ребенка. Плач становился громче, переходя в надрывный, исступленный рев.

– Заткни ее! – не оборачиваясь, тихо, но с такой силой, что слова прозвучали как удар хлыста, рявкнул Вадим.

– Она ребенок! Она напугана! – попыталась вступиться Мария, поднимаясь с коробок. Ее сердце бешено колотилось.

– А за дверью – не дети! – Вадим резко развернулся. Его глаза блестели лихорадочным, нездоровым блеском. Скулы были обтянуты кожей, как у голодного волка. – Я не собираюсь из— за этой соплячки здесь сгинуть! Они могут услышать! Заткни ее, я сказал!

Он сделал шаг к ним, сжимая в руке дубинку. Ольга, заливаясь слезами, в ужасе прижала дочь к груди, с силой зажимая ей рот ладонью. Девочка заткнулась, но ее маленькое тело начало биться в попытке вдохнуть воздух, глаза выкатились от ужаса. Мария, не помня себя, вскочила между ними и Вадимом.

– Остановитесь! Что вы делаете! Мы же люди! – крикнула она, и ее голос, привыкший к тишине школьного кабинета, прозвучал неестественно громко.

Вадим остановился и горько, по— звериному усмехнулся.

– Люди? – он плюнул на грязный пол. – Сходи на улицу, училка, посмотри, что там стало с людьми. Там их уже нет. Здесь уже другие правила. Выживает сильнейший. А слабых… – он бросил взгляд на задыхающуюся девочку, – …слабых съедают. В прямом или переносном смысле. Теперь отойди.

В этот момент, когда казалось, что чаша терпения переполнится и внутри убежища разразится своя, малая гражданская война, снаружи донесся новый, незнакомый звук. Не гул, не крик и не щелканье. Это был нарастающий, мощный рёв дизельного двигателя и оглушительный скрежет рвущегося металла. Все, включая Вадима, замерли. Конфликт был мгновенно забыт.

– Машина! Большая машина! – кто— то крикнул.

Вадим, отбросив дубину, бросился к заваленному входу, прильнув к щели.

– Грузовик… Армейский «Урал»! – выдохнул он с таким облегчением и надеждой, что его голос на мгновение снова стал человеческим. – Боже… Они! Они прорываются! Нас спасут!

Волна радостного возбуждения прокатилась по залу. Даже Ольга разжала руку, и Катюша, судорожно глотая воздух, перестала плакать. Все ринулись к импровизированным бойницам. Мария, сердце которой готово было выпрыгнуть из груди, протиснулась к узкому обзору.

Да, это был он. Огромный, угловатый армейский «Урал— 4320», покрытый брутальным камуфляжем, грязью и копотью. Он не ехал – он пробивался, с грохотом и скрежетом отшвыривая в стороны и сминая брошенные легковушки. Но вместо того, чтобы пронестись мимо, грузовик резко затормозил прямо напротив входа в «Мегамарт», развернувшись бортом к двери.

Кузов открылся, и оттуда, как из улья, посыпались солдаты в полной боевой выкладке. Их движения были четкими и слаженными, но на изможденных, закопченных лицах читалась нечеловеческая усталость. Через минуту подъехал автобус.

– Эвакуация! – крикнул один из них, сержант, его голос был хриплым, но властным. – Все, кто может двигаться, к автобусу! Быстро!

Вадим, не веря своему счастью, первым начал растаскивать баррикаду. Стеллажи и ящики с грохотом падали на пол. Люди толпой хлынули к выходу, давя друг друга в слепой надежде на спасение. Мария помогала Ольге с детьми, стараясь не потерять их в давке.

Солдаты тем временем образовали периметр. Короткие, экономные очереди из автоматов укладывали на асфальт мутантов, вылезших из— за припаркованных фур. Один из бойцов, совсем молодой парень, с перекошенным от ужаса лицом, но с твердой рукой, метнул гранату в сторону стоянки, где копошилась стая мутировавших существ.

– Быстрее! У нас нет времени! – подгонял сержант, вталкивая людей в автобус.

Мария с Ольгой и детьми оказались в густой толпе. Вдруг она увидела, как Вадим, уже стоя одной ногой на ступеньки, обернулся и его взгляд упал на ту самую подсобку, где заперлась семья мигрантов. На его лице на секунду отразилась борьба. Но потом он спрыгнул обратно и, крикнув сержанту: «Там еще люди!», рванул к дальней двери.

Сержант выругался, но дал команду прикрыть его. Вадим исчез в темноте коридора и через минуту выбежал обратно, таща за собой перепуганную женщину с двумя детьми— подростками. В этот момент его фигура, прежде олицетворявшая жестокость «новых правил», вдруг обрела черты прежнего, человечного Вадима – напуганного, но не сломленного.

Когда последние выжившие были втиснуты в салон автобуса, сержант дал отмашку. «Урал» рыкнул, и Мария, прижимая к себе чужого плачущего ребенка, увидела, как их убежище – грязный, пропахший страхом «Мегамарт» – начал стремительно уменьшаться. Они мчались через ад, но теперь они были не одни. Над ними было залитое багровым светом небо, а рядом – такие же испуганные, но живые люди, и солдаты, которые, вопреки всему, продолжали выполнять свой долг.

Надежда, казалось, умерла, но сейчас, под рев мотора и свист пуль, она родилась вновь – хрупкая, окровавленная, но живая.

Глава 1: Глаз в бездне.

Полигон «Обь— 1» под Новосибирском.

Волков машинально взглянул на массивные армейские часы— подарок от первого состава. Стрелки показывали 12:32. Он не знал, что через два часа – ровно в 14:32 – рухнет всё. И у него, и у всего мира.

Воздух был густым и влажным, пах дымом от далеких торфяных пожаров. Майор Артём Волков, радиопозывной «Ворон» смахнул с лица капли пота, смешанные с пылью, и прижал приклад АК— 12 к плечу. Три прицельных выстрела. На ветке сосны, в пятидесяти метрах, условная мишень была поражена. Ветер, горячий и удушливый, гудел в унисон с назойливым комарьем.

Третий день учений. «Операция „Зной“». Про себя Волков мысленно усмехнулся. Каждый год одно и то же. Собрать лучшие группы со всего округа, выбросить в глухомань и заставить играть в кошки— мышки. Проверить связь, координацию, выносливость. Старая, как мир, песня. Но командованию виднее – рутина, отточенная до автоматизма, порой важнее геройства. Скучно? Да. Но именно эта скучная, отлаженная работа делала их живой машиной, где каждый винтик знал свое место.

– Контроль, «Ворон». Учебная цель на участке «Берёза» уничтожена. Продолжаем движение к точке сбора, – Его низкий голос резал влажный, неподвижный воздух.

В наушниках затрещало.

– «Ворон», принял. «Дед» на связи, – послышался спокойный, чуть уставший голос старшего лейтенанта Морозова. – С борта «Ласточки» всё чисто. «Вектор» дроном периметр прошел – ни души. Можно выдыхать, командир.

– Выдыхать тут – значит наглотаться этой пыли, «Дед», – парировал Волков, делая отточенный жест «двигаемся».

Цепь из пяти теней пришла в движение. Лейтенант Петров, «Барс», щёлкнул пальцами по коллиматорному прицелу «Печенега» – своего «сына», как он его в шутку называл.

– Жарко, блин. Мечтаю приложиться к выхлопной трубе "Урала" – хоть какой— то ветерок

Старший лейтенант Морозов, не поворачивая головы, проворчал, смахивая пот с усов:

– А в баню после учений не хочешь? Сейчас – вглядывайся. Здесь за каждым кустом стрелять могут.

– Можно и в баньку, но только в ту, что возле озера— хмыкнул «Барс»

Старший прапорщик Семёнов, радиопозывной «Тень», бесшумно появился с фланга. Волков лишь краем глаза заметил едва уловимое движение между деревьями – и вот он уже здесь, возле него будто возник из воздуха.

– Прав «Барс». После учений собраться бы всем в баньке с шашлычком и компотом на берегу озера.

Лейтенант Орлов, «Вектор», поправил планшет на сгибе локтя:

– У меня тут термос ещё с утра полный. Держи, командир. – Он протянул Волкову алюминиевый сосуд. В этом жесте была вся суть их братства.

–Отдых две минуты. Пьем и выдвигаемся на финишную. «Вектор», тебе замом по тылу быть. – Волков сделал глоток прохладной жидкости, передал термос дальше.

Еще пару часов, и они на точке сбора. Отчет, сдача снаряжения, и – долгожданные пару дней увольнительной. Возможно, даже удалось бы выбраться в Новосибирск, заскочить в тот самый книжный на Ленина, где он в юности покупал фантастику, и увидеться со старыми друзьями. Он мысленно представлял тяжесть новой книги в руке. Эти мысли грели изнутри.

Они вышли на опушку, и мир изменился.

Сначала Волков почувствовал не тяжесть, а странное давление, как будто его погрузили в густой, невидимый сироп.  Кровь внезапно стала гуще и тяжелее, как ртуть. Тот самый инстинкт, что не раз спасал ему жизнь, забил тревогу. Что— то было не так. Катастрофически.

– Командир, – голос Орлова дрогнул с непривычной для него слабостью. – Полный сбой. – Он тыкал в мертвый экран планшета, словно пытаясь разбудить любимое существо. «Вектор» никогда не называл технику «любимым существом», но сейчас это был единственный подходящий эпитет – планшет был продолжением его самого, а теперь молчал. На экране поплыла радужная каша. – И компас… с ума сошел.

Рация в его руке издала короткий, предсмертный хрип и замолчала. Звук был настолько неестественным, что вызвал нечеловеческий страх. Связь умерла.

– Магнитная буря? – предположил Морозов, но в его голосе впервые зазвучала неуверенность. – Хотя какие бури могут так… выключить всё разом? Это скорее на наших заокеанских друзей смахивает, на их новые разработки.

Волков, не отвечая, сделал отточенный жест рукой – «двигаемся бесшумно» и показал на уши, а потом на свои губы. Отныне – только зрительный контакт и язык жестов. Рации больше нет. Магнитная буря, которая глушит всё разом, от тактического планшета до спутников? Мысль Волкова заработала с предельной скоростью. Где— то в глубине души зашевелился леденящий душу, животный ужас. Это был страх не перед пулей или взрывом, а перед тишиной. Перед небытием. Но годы тренировок взяли свое – тело само выполняло команды, которые мозг еще не успел отдать.

Волков непроизвольно сглотнул, и звук глотания показался ему неприлично громким, в наступившей абсолютной тишине. После того, как умолкли рации, Волков осознал, что не слышит ничего. Ни привычного скрипа веток, ни отдаленного карканья вороны, ни даже собственного сердца. Эта абсолютная, неестественная тишина давила на барабанные перепонки больнее, чем самый громкий взрыв.

И в этот момент стих ветер. Резко, как по команде. Именно из этой тишины и родился Глаз.

Небо взорвалось.

Не вспыхнуло – именно взорвалось. Багрово— фиолетовые спирали поползли по горизонту, закручиваясь вокруг эпицентра – абсолютной, бездонной черноты, поглощающей свет. Цвет был неправильным, ядовитым, таким, которого не должно быть в природе. И в этой черноте, медленно, как раскрывающийся бутон, открылся Глаз. Огромный, безразмерный, сотканный из сияющих, холодных звезд и испепеляющей пустоты между ними. Он смотрел. Смотрел на каждого. Смотрел сквозь каждого.

Мозг словно взорвался тысячью раскаленных иголок. В ушах зазвенело, а давление, идущее изнутри черепа, пыталось взорвать его изнутри. И тогда его не стало. Его сознание рванули на миллиард клочьев.

Плавящийся асфальт Парижа. Жар опалял лицо. Он чувствовал запах гари, настоящий, физический.

Крик из горящего Токио. Пронзительный, женский. Он услышал его не ушами, а прямо в мозгу.

Запах гари и горящей плоти. Лондон.

Рушащиеся небоскребы. Нью— Йорк.

Отчаянные молитвы. Московское метро. Лицо семилетней девочки в толпе бегущих людей. Он увидел в ее глазах тот же вопрос, что был в нем, и на миг ему показалось, что это лицо его племянницы, Кати.

Вопль ужаса. Один на всех. Везде. И Нигде.

Резкий, ледяной укол в легкие вернул его обратно – он снова стоял на земле, судорожно хватая ртом воздух, как будто только что всплыл с огромной глубины. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди. На губах был вкус соли – слез или пота, он не понял.

Перед ним стояли его люди – но это были уже не те бесстрашные бойцы. «Барс», сжав кулак, с силой ударил по стволу сосны. "Твою мать… Как же так… Что это… " – его голос срывался на шепот, больше похожий на заклинание.

«Тень» застыл в абсолютной неподвижности, вглядываясь в окружающий лес. Его дыхание было настолько ровным и бесшумным, что казалось – он вообще перестал дышать.

– А может, это учения? – вдруг громко и неестественно рассмеялся "Вектор". – Новый сценарий, да, командир? Проверить на психику…– Его смех оборвался, перейдя в сухой, горловой кашель.

Даже "Дед" был белее снега. Он с трудом сглотнул, и Волков заметил, как дрожит его кадык.

– Связи нет… – его голос был пуст и хрипл, будто эти слова выскребли его изнутри.

– У всех… одно и то же? – с трудом выдавил Волков. – Париж… Токио…

Молчаливые кивки. Им не нужно было описывать детали. Достаточно было встретиться взглядами, чтобы понять: все они видели один и тот же коллективный кошмар. Тот ад что там творился.

Сухой треск послышался впереди. Бойцы разом припали на колени, чтобы минимизировать силуэт для потенциального врага. Из чащи, ломая под собой молодняк, на опушку вывалилось нечто, напоминающее лося.

Исполинский самец. Его шкура просвечивала изнутри мерцающим синеватым светом, словно под ней пульсировали чужеродные органы. От животного тянуло смрадом гниющей плоти, смешанным с запахом озона, как после мощного электрического разряда. Но самое чудовищное было на голове. На мощном лбу плоть была разорвана в кровавую звезду. Из раны, словно бледный, студенистый побег, прорастало щупальце, беспомощно дёргавшееся в воздухе.

Зверь попытался издать звук, но из его глотки вырвался не рев, а звук, похожий на лопнувшие легкие, выталкивающие через жидкость последний пузырь воздуха. В его глазах, помимо боли, читалась нечеловеческая тоска. Затем он рухнул. Свет под шкурой не погас, а схлопнулся, и почти мгновенно тушу начало охватывать быстрое, видимое невооруженным глазом тление.

– Учения. Скучная, отлаженная рутина. –  Слова эхом отдались в голове Волкова, горькой иронией. Никаких учений больше не было. Был конец всего, что он знал. Он заставил себя выпрямиться. Где— то внутри кричала паника, требовала бежать, спрятаться, но годы тренировок взяли верх. Его разум, отточенный в горниле реальных боёв, уже анализировал, лихорадочно перебирая версии по степени безумия. Массовые галлюцинации? Слишком синхронно и одинаково для пяти разных людей. Новое пси— оружие? Теоретически, возможно, но масштаб… это уровень страны, а не полевых учений. Атака извне? Самая безумная и самая вероятная версия, учитывая аномалии. Но КТО? И, что важнее, КАК? Ладно сейчас неважно. Анализировать будем потом. Сейчас – выживать.

Капитан Ирина Лазарева, радиопозывной «Медуза» медленно подошла к телу, её лицо было напряжённым.

– Костная структура продолжает меняться… некрологическое прорастание… Это… это не похоже ни на одну патологию… И.… запах… не биологический. Как статический разряд после грозы, смешанный с чем— то металлическим. – Господи, пронеси… – это был уже не шепот, а сдавленный стон.

Они смотрели на него – пятеро человек, превратившихся из элитного спецназа в группу растерянных людей в гибнущем мире. И в этот момент Волков понял: его первый приказ должен вернуть им не просто боеготовность, а саму суть того, кем они были.

Волков машинально потянулся к кобуре с сигнальной ракетницей – стандартный алгоритм при потере связи на учениях. Его пальцы наткнулись на холодный металл, и он с горьким пониманием убрал руку. Никакой штаб уже не пришлет за ними вертолет. Правила изменились. Все правила.

Волков снял с предохранителя автомат. Звук щелчка прозвучал оглушительно громко.

– Отряд, круговая оборона. «Барс», правый сектор. «Тень», левый сектор. «Вектор», пытайся оживить связь. «Дед», замыкающий. «Медуза» … – он бросил взгляд на тушу, – …дистанционно, оцени угрозу.

Он посмотрел на багровеющее небо, на тот самый Глаз, что холодно взирал на гибнущий мир.

– Игры кончились. Это – война. Пока неясно, с кем, – прозвучало вслух. – Но ясно одно – по правилам этой войны нас еще не учили воевать, – промелькнуло у него в голове.

Отряд, как один организм, пришёл в движение. Они шли вперёд, в грохочущую тишину апокалипсиса, оставляя за собой призрачный след человечности— хрупкую цепочку отпечатков военных полуботинок, ведущую от трупа того, во что этот мир превращался, к тому, во что ему предстояло превратиться.

Сергей Петрович, 58 лет, дежурный на теплоцентрали в спальном районе.

Сергей Петрович с наслаждением прихлёбывал горячий чай из потрёпанной кружки с надписью «Лучшему папе». Пальцы сами нашли выщербленную надпись на кружке. Заветная, единственная вещь, что осталась от дочки. Он всегда мыл ее сам, бережно, боясь стереть и без того потускневшие буквы. Смена подходила к концу, и через полчаса он уже мчался бы на своей старенькой «Ладе» домой, к жене и спящей внучке. Тридцать лет у этих задвижек и гудящих трубопроводов сделали его частью этого царства. Он знал каждый звук, каждый скрип, каждый ритмичный стук насосов, как собственное сердцебиение.

Внезапно лампочка под потолком качнулась, хотя сквозняка здесь быть не могло. Сергей нахмурился. Странность. Потом лампа моргнула. Один раз. Второй. И не выключилась, а застыла на полпути, испуская неестественный, затухающий свет.

Он потянулся к рации, чтобы связаться с диспетчерской. Из динамика послышалось не привычное «Приём», а оглушительный, белый шум, в котором на секунду проступил чей— то дикий, животный вопль. Потом тишина.

Тревога, холодная и цепкая, сжала ему горло. Он бросился к щиту управления. Стрелки манометров бешено вращались, зашкаливая. Температура в магистрали, которую он знал до градуса, прыгнула до невозможных значений. Это было физически немыслимо.

И тут его накрыло.

Это не было видением. Это было ощущением. Он вдруг почувствовал, как по его старым костям пробежала волна чужой, молодой энергии. На секунду ему показалось, что он бежит по раскалённому песку под палящим солнцем, которого в его жизни никогда не было. Во рту возник вкус морской соли и страха. Потом – леденящий холод и чувство падения с огромной высоты.

Он упал на колени, судорожно хватая ртом воздух. Его верный, предсказуемый мир рухнул. Из труб послышался нарастающий гул, похожий на стоны. Сталь, которой он доверял всю жизнь, застонала, заскрипела и пошла волнами. По бетонным стенам поползли трещины, светящиеся тем же ядовито— фиолетовым светом, что и лампочка.

Сергей Петрович поднял голову. Перед ним стояла его дочь, погибшая пять лет назад в автокатастрофе. Она улыбалась своей застенчивой улыбкой.

– Пап, – сказала она. – Пора идти.

Он знал, что это не она. Это была насмешка, выдернутая из самых тёмных уголков его памяти. Но сердце сжалось от невыносимой боли.

С ревом, похожим на предсмертный крик гиганта, лопнула главная магистраль. Кипяток под чудовищным давлением хлынул в помещение. Последнее, что увидел Сергей Петрович, – как струя пара и воды обрызгала его заветную кружку, смывая буквы «Лучшему папе».

Теплоцентраль, державшая на себе целый район, умерла вместе со своим дежурным. А где— то на поверхности в тысячах домов разом погас свет и пропала горячая вода. Первый признак конца.

Глава 2: Серая шифровка.

Анна Седова ненавидела хаос. Её мир был стерилен и предсказуем, как и её внешность – ухоженная женщина тридцати с небольшим лет, чья естественная красота лишь подчеркивалась строгой собранностью. Светлые волосы, убранные в практичный, но элегантный пучок, открывали высокий лоб и четкие линии скул. Большие, выразительные глаза цвета голубого неба обычно светились холодным интеллектом, а сейчас в них читалась напряженная сосредоточенность. Даже в лабораторном халате угадывалась стройная, подтянутая фигура – наследие занятий академической греблей.

На фоне её безупречной собранности Игорь выглядел типичным "вечным аспирантом" – худощавый молодой человек лет двадцати пяти, в вылинявшем лабораторном халате, с вечно встревоженным взглядом за толстыми линзами очков. Его непослушные русые волосы постоянно падали на лоб, а длинные пальцы, идеально приспособленные для работы с клавиатурой, всегда казались чуть нервными. Но за этой внешней неказистостью скрывался редкий аналитический ум и почти фотографическая память, за что сокурсники звали его «сканером». Именно за это она, преодолевая внутреннее сопротивление беспорядку, который он нёс с собой, и взяла его в проект.

Лаборатория была её крепостью. Пятьдесят семь квадратных метров, отгороженных от всего мира слоем бетона, свинца и строгой научной методологии. Здесь не было места суевериям – только факты, цифры, повторяемые эксперименты. И сейчас эти факты складывались в картину, от которой стыла кровь в жилах.

Она вглядывалась в экран, где мерцала трёхмерная модель спирали ДНК. Её область исследований – так называемая «мусорная ДНК», не кодирующие участки, считавшиеся генетическим балластом в человеческом организме. Но Седова была уверена: это не балласт. Это библиотека, и она наконец— то начала понимать её язык.

– Смотри! – Голос Седовой дрожал от возбуждения, смешанного с ужасом. Она провела пальцем по экрану, выделяя сложную петлю ДНК, которая переплеталась сама с собой. – Не просто паттерн, Игорь. Фрактальная сложность. Это… синтаксис.

– Анна Константиновна, это похоже на телегонию уровня псевдонауки. Мы с вами три месяца бились над статистической значимостью… а это… Мой анализ показывает случайный шум с вероятностью 97,3%.

– Мусор не складывается в криптографический шифр! – Седова ударила ладонью по столу. – Это похоже на голографический принцип в физике, понимаешь? Вся информация о трёхмерном объекте может храниться на его двумерной границе. Наша ДНК – эта граница. А «мусор» – это и есть закодированная голограмма нас самих, нашего потенциала! Ты же читал работы о квантовом сознании.

Она откинулась на спинку кресла, чувствуя знакомое разочарование. Сколько раз они с Макаровым спорили об этом на семинарах, пока академическое сообщество не отвернулось от них? Она вдруг ясно вспомнила, как десять лет назад Леонид Иванович, тогда ещё полный сил, водил её, молодую аспирантку, по этой же лаборатории. Он ткнул мясистым пальцем в распечатку генома. "Смотри, Анечка, – говорил он, и в его глазах плясали озорные чертики, – мы как археологи, раскапывающие библиотеку. Только книги написаны на языке, который мы ещё не научились читать. А некоторые…" Он понизил голос до драматического шёпота, "…некоторые книги лучше не открывать. А то, как в том мифе – ящик Пандоры откроем.»