Читать онлайн Яд в сахарной глазури. Книга вторая

Яд в сахарной глазури.

Книга вторая.

Мирная жизнь для солдата, как ни парадоксально, может стать куда более суровым испытанием, чем война.

Там был враг, приказ и ясность цели – структурированный ад, где выживание подчинялось закону. Здесь – лишь гулкая тишина, в которой неотстрелянная боль ведёт свою партизанскую войну, а единственным противником оказывается он сам. Война калечила тело, но мир добивает душу, подменяя экзистенцию боя бессмысленностью рутины, где его главный навык – убивать – становится не просто бесполезен, но преступен. И он с ужасом осознаёт, что справиться с внешним адом было проще, чем прожить с его отголосками в памяти, когда общество требует всего одного: забыть и «жить как все» – в мире, который для него стал самой изощрённой пыткой.

То, что называют фронтовым братством, есть лишь взаимная договорённость двух одиночеств не умирать в полном вакууме. Это не любовь к ближнему – это отчаянная попытка зажечь спичку о спичку в ледяной пустоте. Но спичка быстро гаснет.

Война, как и любое бедствие, доказывает простую вещь: общая беда порождает не единство, а иллюзию единства. Как только беда заканчивается, иллюзия рассеивается, и ты обнаруживаешь, что всё это время стоял плечом к плечу с незнакомцами.

Говорят, что в беде познаёшь друзей. Это ложь. В беде ты познаёшь единственный вид дружбы, доступный подавляющей части человечества – дружбу по необходимости.

А после беды познаёшь цену этой дружбы.

Ветеран – это живое доказательство разрыва между национальным мифом и человеческой реальностью. На войне он – символ, удобный для ритуалов патриотической гордости. В мире он – напоминание о цене, которую за этот патриотизм платит плоть и психика. Его травма, его боль, его молчаливая ярость нарушают уютную иллюзию «справедливой войны» и «славной победы». Поэтому общество, которое на словах чтит его подвиг, на деле отворачивается, спеша переквалифицировать героя в «сумасшедшего» – ведь куда проще лечить инвалида, чем признать, что система, породившая его, сама нуждается в лечении.

Этот мир (особенно та его часть, которую с нежностью называют «прекрасным полом»), совершил главную подмену: он объявил пошлую браваду, способность рисковать своим эго – смелостью, а храбрость рисковать жизнью ради других и долга – слабостью. Он пресмыкается перед театральным жестом, но отводит взгляд от настоящего подвига, который часто совершается в тишине и грязи, и никогда – ради одобрения зрителей.

Потому и все его связи – любовь, дружба, сострадание – суть изощрённые формы эгоцентризма, расчётливый обмен эмоциональными услугами. Они жаждут не сути, а сентиментального наркотика, который позволяет чувствовать себя живым, не рискуя ничем.

Отсюда – главный парадокс воина: его доблесть, проверенная кровью и риском, становится невидимой в мире, где мерой всего является удобство. Общество будет славить фотогеничную жертву и с отвращением шарахаться от обезображенного лика войны, ибо одно – красивая сказка, а другое – молчаливый упрёк, напоминание о той цене, которую они сами платить не готовы.

Для подавляющей части женщин человеческие отношения всегда были рынком примитивных сигналов. Их система ценностей – это каталог упаковок: бравада ценится выше стойкости, фотогеничная жертва – выше изуродованного калеки, яркий жест – выше ежедневного подвига. Мужскую доблесть, не имеющую товарного вида, они называют ущербностью; верность – слабостью и зависимостью.

Их мир – витрина, где всё выставлено на продажу, включая иллюзию чувств.

Своими скандальными выходками женщина проверяет не силу мужчины, а собственную безнаказанность. Она ищет не скалу, о которую можно опереться, а трясину, которая проглотит её грязь без ответа.

В мире, где подвиг больше не в почёте, быть жертвой – верный способ стать заметным.

Культ уязвимости – это гениальная уловка, позволяющая возвести собственную слабость в ранг добродетели.

Травма стала валютой, и каждый стремится предъявить свою, чтобы получить моральную скидку.

Современный «психолог», нахватавшийся терминов вроде «абьюз», «детская травма» и «личные границы», похож на слепца, который, ощупав хвост дракона, строит теорию о ящерице. Он разрисовывает схемы, где ужас назван «тревожностью», отчаяние – «депрессией», а экзистенциальная пустота – «кризисом самоидентификации».

Но настоящая психология начинается там, где кончаются его словари – в окопе под обстрелом; в лежании в холодной луже собственной крови; в ночи тотального одиночества, где сталкиваешься с бездной, которая не носит масок и не оставляет от сознания ничего, кроме обугленных щепок.

Пока он играет в доктора, настоящая болезнь – сама жизнь – рвёт плоть и разум в тех местах, куда не дотягивается его стерильный язык. И его главное преступление – не в невежестве, а в том, что он даёт людям иллюзию, будто ад можно описать в брошюре и оплатить сеансом.

Погоня за впечатлениями как побег от себя. Накормить «внутреннего ребёнка», забыв, что внутри сидит взрослый, которому стыдно.

Люди не видят и не желают видеть сути – будь то суть человека, события или явления. Им нужны лишь эмоции, а потому их любовь, дружба и сострадание – не более чем расширенные формы эгоизма.

Истинно доблестному воину не стоит ждать ни благодарности, ни почтения от сограждан, ведь общество падко на браваду.

Подлинный калека, изуродованный и дурно пахнущий, вызовет у них только омерзение. Тогда как над могилой того, кто умел страдать красиво и фотогенично, они будут рыдать с напускным надрывом актёров, играющих на сцене собственной добродетели.

Война и бедствия не меняет людей. Они лишь сдирают с них тонкий слой цивилизации, обнажая тот материал, из которого они были сделаны изначально.

Ничто так не объединяет людей, как молчаливое соглашение делать вид, что им не плевать друг на друга.

Они спрашивают о твоих проблемах не для того, чтобы помочь, а для того, чтобы оценить масштаб твоего несчастья и тайно порадоваться, что на их улице сегодня чуть более солнечный день.

Они смотрят на тебя внимательными глазами и кивают, но за их лбом ясно слышен гулкий треск считающих механизмов: «Когда уже он закончит, чтобы я мог рассказать о себе?».

Человек, воспитанный в духе «каждый сам за себя», неизбежно становится паразитом на теле общества. Он требует от него защиты, инфраструктуры, законов – но платит за это лишь цинизмом и равнодушием. Он видит в окружающих или врагов, или инструменты.

Но и общество, воспитывающее людей как бездумные винтики, подписывает себе приговор. Оно заполняется послушными исполнителями, которые в кризис неспособны ни на самостоятельную мысль, ни на личную ответственность. Они ждут приказа, которого никто не отдаст.

Поэтому одно без другого – либо индивид-хищник, либо индивид-статист – всегда ведёт к вырождению. Здоровая личность понимает: её свобода кончается там, где начинается благополучие других. А здоровое общество помнит: его сила – в самостоятельных, а не в покорных гражданах.

Воспитывать личность без ответственности перед обществом – всё равно что учить ребёнка стрелять, не объясняя, куда можно целиться. Воспитывать общество, попирая волю личности, – всё равно что строить корабль из гнилой древесины. И то, и другое либо убьёт самого человека, либо утопит всех остальных.

Человек оправдывает своё название не фактом рождения, а масштабом смысла, который он несёт. Пока его главная цель – прирост цифр на счету или квадратных метров в собственности, он остаётся всего лишь высокоорганизованным животным, научившимся пользоваться банковской картой.

Истинная человечность пробуждается лишь там, где частный интерес добровольно подчиняется цели, выходящей за границы его желудка и кошелька.

Доброта в большинстве случаев – не добродетель, а скрытая форма трусости. Это не активное стремление к справедливости, а пассивное отсутствие злобы, пока это безопасно. Такие люди не творят зла лишь потому, что у них нет для этого смелости. Их «добро» кончается там, где начинается личный риск. Достаточно появиться тому, кто посильнее, поглазчее или погромче – и их мораль испаряется, как вода на раскалённой сковороде. Они с готовностью последуют за любым негодяем, если он сулит им хоть каплю одобрения или избавит от необходимости думать и выбирать.

Вот и вся цена их «доброте» – она ничего не стоит, потому что ни за что не сражается.

Оптимизм, не прошедший через горнило пессимизма, есть не более чем наивность.

Суть правды – в её прямолинейности; любое её «смягчение» есть уже ложь. Но эта самая сущность и является приговором человеческому общению, ибо прямота невыносима для самолюбия, воспитанного на комплиментах и умолчаниях. Отсюда и невозможность честного диалога с теми, кто предпочитает сладкий яд лести – горькому лекарству истины.

Когда нет реальных достижений в профессии, творчестве или интеллектуальной сфере, человек хватается за то, что у него есть, – за свои «коммуникативные навыки». Это последний рубеж самооправдания.

Подлинная, содержательная личность обладает вкусом – к идеям, искусству, профессии. У неё есть интеллектуальные и моральные границы. «Умение ладить со всеми» часто означает, что этих границ попросту нет, а внутренний мир слишком беден, чтобы его защищать.

Громче всех о своих «коммуникативных навыках» говорят те, кому больше похвастаться нечем. Умение ладить со всеми подряд часто является признаком того, что человек ни с кем по-настоящему не сошёлся.

«Коммуникабельность» стала универсальным синонимом для тех, у кого нет чёткой специализации. Когда за душой нет ни формулы, ни концепции, остаётся лишь улыбка и тёплое рукопожатие.

В современном профессиональном мире переоценили «мягкие навыки» и начали забывать о «жёстких» – о том, что настоящий профессионализм строится на твёрдых знаниях и умении их применять, а не на пустом блеске общения.

Громче всех о своих «навыках общения» говорят те, кому нечего сказать по существу. Их главный капитал – умение растянуть пятиминутный разговор на час, не раскрыв ни одной содержательной детали.

Работа инженера, аналитика, учёного – это создание ценности. Карьера менеджера по «чему-то там» – это умение говорить о ценности, которую создали другие.

Громче всех о своих «коммуникативных навыках» говорят те, кому нечем их подкрепить. Финансовый аналитик демонстрирует результат в тишине своего кабинета, пока менеджер по продажам заговаривает зубы клиентам – и называет это «искусством переговоров».

«Коммуникабельность» стала спасательным кругом для тех, кто тонет в профессиях, требующих не болтливости, а ума.

Не вся жизнь – это продажи.

Есть ещё титанический труд в тишине, и его результаты говорят громче любых слов.

Если ваш главный навык – умение договариваться, вероятно, вам просто нечего предложить, кроме этого умения.

Общество перестало отличать мастерство от умения его продать. Они восхищаются шутом, который может рассказать о мече, и равнодушно проходят мимо кузнеца, который его выковал – потому что кузнец молчалив, а его руки в саже.

Люди учатся продавать процесс вместо результата, энтузиазм вместо компетенции, командный дух вместо личной гениальности. И удивляются, почему мир погружается в управленческий маразм.

Безоглядная вера в слова – это готовность души раствориться в любом модном лозунге, променяв собственную сущность на дешёвый суррогат принадлежности.

Общество награждает не тех, кто решает проблемы, а тех, кто умеет о них эффектно говорить, создавая иллюзию деятельности.

Есть особый сорт людей – и таких большинство, – которые возвели сплетни в ранг высшей интеллектуальной деятельности. Они не беседуют – они ведут непрерывный обмен социальным шумом. Это ровный, монотонный гул о том, кто кого подсидел, кто на что потратился, кто с кем переспал… Их память – это архив чужих провалов, их сознание – каталог чужих грехов.