Читать онлайн Семейная САГА. Испытание любовью

Тишина в маленьком деревенском домике была звенящей, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов в соседней комнате и тяжелым, но ровным дыханием спящей матери. Алексей лежал на своей узкой кровати, прислушиваясь к этим знакомым с детства звукам. Каждый вздох отдавался в его разбитой голове глухим эхом, каждый удар сердца отзывался ноющей болью в распухших губах.

Он осторожно прикоснулся пальцами к лицу, исследуя шрам на скуле и запекшуюся кровь в уголке рта. «Отморозки…» – прошептали его потрескавшиеся губы. Это слово казалось таким чужим для этого тихого места, где пахло сеном, яблоками и дымком от печки. Но оно было единственным, что приходило на ум, когда он вспоминал вчерашний вечер.

Они не любили чужаков. Особенно тех, кто приезжал из города, да еще и с дипломом сельхозинститута, с идеями и горящими глазами. Алексей приехал в село Ясные Зори не просто на лето. Он привез с собой мечту – возродить заброшенные поля, вдохнуть жизнь в едва дышащий колхоз. Местные встретили его настороженно, но теплота в его голосе, когда он пел под гитару у старого клуба, и готовность помочь любому, будь то починить забор или приютить брошенного щенка, растопили лед. Растопили почти для всех.

Для Олеси – дочери председателя колхоза, местной красавицы с глазами цвета июльского неба и длинной косой, отливающей темным золотом, – он стал интересен с первой же встречи. Это случилось после танцев. Они говорили до рассвета, сидя на брёвнышке у околицы. Он рассказывал о новых методах обработки почвы, она – о том, как болеет душой за родной колхоз, как молодежь разъезжается, оставляя дома и поля в запустении. В ее словах он услышал не просто грусть, а страсть, равную его собственной.

А вчера… вчера они пришли на берег тихой, ленивой речки Утлы встречать утреннюю зарю. Воздух был густой и сладкий, пах мятой и влажной землей. Первые лучи солнца золотили верхушки сосен на том берегу, а вода была неподвижна и совершенна, как отполированное серебро.

Они сидели на упавшем стволе старого клёна, развели маленький костерок. Пламя весело потрескивало, плясало, подбрасывая в предрассветную синеву снопы алых искр. И эти искры, как магнитом, притягивали мотыльков. Десятки хрупких, белых созданий с прозрачными крылышками летели на свет, обжигались и, беспомощно взметнувшись, падали в огонь, исчезая в нем без следа.

– Смотри, как бабочки на огонь летят, – тихо сказала Олеся, прижимаясь к его плечу. – Совсем как люди. Видят красоту, летят навстречу своей мечте, а она их сжигает.

– Не всякая мечта сжигает, – возразил Алексей, глядя на ее профиль, освещенный пламенем. – Некоторые согревают. Как этот костер.

Он хотел сказать еще что-то, но в этот момент из-за кустов ольшаника послышался грубый смех, громкие голоса и звон разбиваемой бутылки. Романтика вечера испарилась в одно мгновение, словно те самые мотыльки.

На поляну вывалилась группа парней. Их было человек пять или шесть. Возглавлял их верзила с бычьей шеей и узкими, поросячьими глазками – Генка по прозвищу Борщ, главный забияка и пьяница в деревне. За ним ковылял тощий, как жердь, Степка с вечно хищным прищуром, братья-близнецы Витька и Митька, молчаливые и угрюмые, и еще пара таких же опустившихся типов.

– Ага, голубки воркуют! – просипел Генка, подходя ближе. От него разило перегаром и потом. – А мы, можно сказать, на огонек. Костерок развели, романтика… Не грех и выпить за знакомство.

Алексей почувствовал, как напряглась Олеся. Он встал, заслонив ее собой.

– Спасибо, не хотим. Мы уже собираемся.

– Ах, не хотите? – Генка фальшиво надулся. – Значит, мы вам не ровня? Городской шкет с председательской дочкой… Ишь ты.

Ситуация развивалась стремительно, как кошмарный сон. Генка внезапно метнулся вперед, с силой схватил Олесю за запястье и потащил прочь от костра, в сторону темного пляжа.

– Отпусти ее! – крикнул Алексей. В его голове не было страха, только холодная, ясная ярость.

Он не помнил, как оказался рядом с Генкой. Помнил только короткий замах и удар, точный и жесткий, в челюсть верзилы. Тот, не ожидая такой прыти, с глухим стоном грохнулся на песок.

– Беги, Олеся! В деревню! – крикнул Алексей, отталкивая девушку в сторону тропы.

Она на мгновение застыла в ужасе, глаза ее были огромны и полны слез. Но увидев, как на Алексея, словно стая голодных псов, набросилась вся пьяная орава, Олеся резко развернулась и бросилась бежать. Ее белые сапожки мелькали в высокой траве, а в ушах стоял оглушительный шум – стук собственного сердца и отвратительные, хриплые крики дерущихся мужчин.

Алексею пришлось туго. Он отбивался отчаянно, по-спортивному, используя приемы из студенческого рукопашного боя. Одного свалил ударом в корпус, другому рассек бровь. Но противников было слишком много, они были злы, пьяны и действовали грязно. В глазах потемнело от чьего-то удара в висок, он пошатнулся, и в этот момент кто-то сзади, с подлым смешком, со всей силы ударил его по голове чем-то тяжелым и скользким – возможно обрезком дубины.

Мир взорвался ослепительной вспышкой боли. Темнота нахлынула мгновенно, беззвучно и беспощадно, поглотив и боль, и страх, и самую память.

Очнулся он уже здесь, в своей комнате. Сознание возвращалось медленно, пробиваясь сквозь плотную пелену боли. Он лежал на спине, и первое, что он увидел, – это знакомую трещину на потолке в форме молнии. Голова раскалывалась, лицо горело огнем, губы были до того опухшими, что он с трудом разлепил их, чтобы сделать глоток воздуха. Одежда – чистая рубашка и пижамные штаны – была чужая, материна забота чувствовалась во всем.

Он попытался приподняться, но острая боль в ребрах заставила его со стоном откинуться на подушки. В этот момент дверь в комнату тихо скрипнула.

В проеме, озаренная светом из окна, стояла Олеся. В ее руках была небольшая корзинка-аптечка. Увидев, что он не спит, она замерла, и на ее лице отразилась такая буря чувств – облегчение, страх, нежность, вина, – что у Алексея сжалось сердце.

– Леша… – прошептала она, делая шаг вперед. – Ты… как ты?

– Живой, – хрипло выдохнул он и попытался улыбнуться, но получилось лишь нелепая гримаса. – Ты… ты цела?

– Цела, – кивнула она, подходя к кровати. Ее пальцы, прохладные и легкие, коснулись его лба. – Благодаря тебе.

Она села на край кровати и достала из аптечки пузырек с зеленкой, вату и бинты. Несколько дней она ухаживала за ним, как самая преданная сестра милосердия. Кормила его с ложки теплым куриным бульоном, который готовила его мать, Анна Васильевна, меняла повязки, читала вслух книги, чтобы отвлечь от боли. Мать смотрела на это с тихой грустью и пониманием. Она видела, как светлеет лицо сына, когда в доме появляется Олеся.

А потом Анна Васильевна уехала в город за продуктами и лекарствами, которые нельзя было достать в сельской аптеке.

Их осталось двое в старом, пропитанном запахами трав и старого дерева доме. Алексей уже мог ходить, синяки на его лице пожелтели и сошли, остался лишь шрам на скуле, который, как он шутил, придавал ему брутальности.

В тот вечер Олеся, как обычно, готовила ужин на печи. Пахло жареной картошкой с грибами и свежим хлебом. Алексей стоял у окна и смотрел, как заходит солнце, окрашивая небо в багровые и лиловые тона. Он чувствовал себя почти здоровым и невероятно благодарным этой девушке, которая стала для него за эти дни всем – и ангелом-хранителем, и лучом света в темноте.

Он подошел к ней сзади, когда она помешивала в чугунке.

– Олеся, – тихо сказал он.

Она обернулась. Лицо ее было раскрасневшимся от жара печи, на лбу блестели крошечные капельки пота. Он взял ее руку, ту самую, за которую тогда схватил Генка, и поднес к своим губам.

– Спасибо тебе. За все.

Потом он наклонился и поцеловал ее в щеку, чуть ниже виска. Кожа была удивительно нежной и пахла дымком и полевыми цветами. Он почувствовал, как она вздрогнула и замерла.

В этот момент что-то в ней переломилось. Та сдержанность, которую она хранила все эти дни, та девичья скромность, рухнула под натиском чувств, которые копились в ней с того самого вечера на танцах. Она испытывала огромное, всепоглощающее желание – быть ближе, чувствовать его, знать, что он настоящий, что он жив и принадлежит ей в эту минуту полностью.

Она медленно вынула свою руку из его, и ее пальцы потянулись к завязкам своего легкого домашнего халатика. Не сводя с него темных, сияющих влажным блеском глаз, она сбросила халат с плеч. Ткань бесшумно соскользнула на пол, образуя мягкое облако, у ее ног.

Алексей застыл, завороженный. Она стояла перед ним в тонкой ночной сорочке, сквозь которую угадывались все изгибы ее молодого, пышного тела. Стройные ноги, тонкая талия, высокая, упругая грудь… Закатное солнце, пробиваясь в окно, озарило ее золотистым сиянием, и она показалась ему не земной девушкой, а лесной нимфой, явившейся ему в этот тихий вечер.

– Олеся… – снова прошептал он, но теперь в его голосе был не вопрос, а глубокая, почти болезненная нежность.

Он сделал шаг вперед, и его руки обняли ее, прижали к себе. Он чувствовал, как бьется ее сердце – часто-часто, как у пойманной птички. Его губы нашли ее губы – уже не в невинный поцелуй в щеку, а в долгий, страстный, испытующий поцелуй, в котором была и благодарность, и жалость, и пробудившаяся мужская страсть, и та самая, еще не осознанная, но уже прочная любовь.

Она ответила ему с такой же силой, вцепившись пальцами в его волосы, прижимаясь всем телом, как будто боялась, что он исчезнет. Они медленно отступили к его кровати, и мир за стенами старого дома – и заходящее солнце, и шепот реки, и даже память о недавней боли – все перестало существовать.

Была только она. Ее прерывистое дыхание, ее горячая кожа под его ладонями, ее тихие стоны, смешивающиеся с треском поленьев в печи. Он был нежен и бережен, словно боялся причинить ей новую боль, но в ее ответных ласках была дикая, почти отчаянная страсть, словно она хотела стереть из его памяти тот ужасный вечер, заменить его чем-то бесконечно прекрасным и светлым.

Он смотрел на нее, на ее запрокинутое лицо с закрытыми глазами, на ресницы, трепетавшие на щеках, и думал, что ни одна картина в мире не может сравниться с этой красотой. Это была не просто близость. Это было исцеление. Это было рождение чего-то нового и настоящего.

Когда наступила ночь и, в комнате стало темно, они лежали, сплетясь воедино, прислушиваясь, к биению сердец друг друга. За окном зашумел летний дождь, первые тяжелые капли забарабанили по крыше.

– Я боюсь тебя потерять, Леша, – прошептала она, прижимаясь щекой к его груди.

– Никогда не потеряешь, – ответил он, целуя ее волосы, пахнущие дождем и любовью. – Никогда.

Лето в Ясных Зорях вступило в свою самую знойную и щедрую пору. Колосилась, наливаясь тяжелым золотом, пшеница, от полей тянуло густым, сладковатым духом. Воздух звенел от стрекота кузнечиков и пчелиного гула. Казалось, сама земля дышала миром и покоем.

Но для Алексея и Олеси мир сузился до размеров их вселенной, состоящей из тайных встреч, украденных у дня минут и долгих, томных вечеров. После того шторма страсти, что случился в дождливую ночь, что-то между ними окончательно сломалось и перестроилось заново – стало прочнее, острее, осознаннее.

Они уже не могли довольствоваться невинными прогулками. В них проснулась жажда друг друга, физическая, почти болезненная. Каждый прикосновение руки, каждый случайный взгляд через зал во время сельских собраний заставлял кровь бежать быстрее, а сердце – бешено колотиться.

Их убежищем стала старая банька на задворках дома Алексея, стоявшая в глубине запущенного, но тенистого сада. Ее давно не топили по-настоящему, но внутри пахло дымом, сухой мятой и старым деревом. Сюда, под предлогом помощи по хозяйству Анне Васильевне, приходила Олеся. И здесь, на грубом деревянном настиле, застеленном старым бабушкиным половиком, они предавались своей запретной, сладкой страсти.

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь щели в ставнях, рисовали на их телах золотые полосы. В полумраке было прохладно, а их кожа была горячей.

– Леша… – шептала Олеся, впиваясь пальцами в его мощные плечи, когда его губы скользили по ее шее, спускались к трепетной впадине между ключицами. – Мне кажется, я схожу с ума…

Он не отвечал словами. Его ответом были жаркие поцелуи, влажные и требовательные, и медленные, уверенные движения рук, исследующих каждую знакомую и такую новую каждый раз кривизну ее тела. Он учил ее своей мужской науке, а она, стыдливая и пламенная одновременно, открывала ему тайны своей женской природы. Ее стоны, приглушенные, чтобы не услышали с улицы, были для него самой сладкой музыкой. В эти мгновения не было ни прошлой драки, ни деревенских предрассудков, ни страха перед грозным отцом. Была только плоть, жаждущая плоти, и две души, сплетенные в едином порыве.

Однажды, лежа в полном изнеможении, прислушиваясь к далекому крику петуха, Олеся провела пальцем по шраму на его скуле.

– Я каждый раз боюсь, когда ты уходишь в поле. Боюсь, что они снова…

– Ничего не будет, – перебил он ее, целуя ее пальцы. – Генка и его компания будто в воду канули. Не показываются.

И это была правда. С тех пор ночной стычки Борщ и его прихвостни словно испарились. Не было их ни на деревенских гулянках, ни у магазина. По деревне пополз шепоток: то ли совесть зазрила, то ли председатель, Игнат Петрович, отец Олеси, сумел на них воздействовать своим авторитетом. Но в этом затишье была какая-то зловещая, необъяснимая тишина, словно лес замер перед ударом грома.

Новой загадкой, тревожной и необъяснимой, стало исчезновение старухи Матрены, знахарки, жившей на самом краю села, у старого кладбища. Она была странной, нелюдимой, но к ней ходили за травами, за советами. И вот уже неделю, как ее никто не видел. Дверь в ее избушку была заперта изнутри, но внутри – ни звука. Собака, привязанная во дворе, скулила от голода, пока соседи не приютили ее.

Олеся, выросшая на страшных рассказах о лешем и водяном, которые, по слухам, уважали Матрену и иногда к ней захаживали, была особенно напугана.

– Это дурной знак, Леша, – говорила она, прижимаясь к нему в их банном убежище. – Баба Мотя всех предупреждала, что в этом году «низы водянные беспокойны». Говорила, что река Утла, кого-то потребует.

– Вздор, – успокаивал ее Алексей, но и в его душе шевельнулась неприятная червоточинка. Он, человек науки, не верил в сказки, но исчезновение старухи на фоне общего напряжения было тревожным звонком.

Однажды вечером, когда они вдвоем с Олесей шли по деревенской улице, возвращаясь с реки, они столкнулись с отцом Олеси. Игнат Петрович был мужчиной крепким, с седыми висками и пронзительным, цепким взглядом, унаследованным дочерью.

– Дочка, домой, – сухо бросил он, даже не взглянув на Алексея. – Мать беспокоится.

– Пап, мы просто…

– Я сказал, домой! – его голос прозвучал как удар кнута.

Олеся покорно опустила голову и, бросив на Алексея полный извинений взгляд, поплелась за отцом. Алексей остался стоять посреди улицы, чувствуя, как по его спине разливается ледяной жар унижения и гнева. Он понимал – Игнат Петрович знает. Знает если не о всех их тайных встречах, то о его чувствах к дочери точно. И он был против их встреч.

В тот вечер, вернувшись в пустой дом (мать снова уехала в город), Алексей не мог уснуть. Он вышел на крыльцо, закурил. Ночь была безлунной, звездной. Тишину нарушал только шепот, реки Утлы – тот самый, о котором говорила пропавшая Матрена. И вдруг ему показалось, что на том берегу, в густых зарослях ивняка, мелькнул огонек, небольшой, похожий на огонек сигареты или… свечи. Он вгляделся, но больше ничего не было. Лишь темнота и настойчивый, тревожный шепот воды.

На следующий день случилось то, чего он так боялся для Олеси. Выйдя после работы из конторы колхоза, он увидел, как к крыльцу магазина подкатила старенькая «Волга». Из нее вышел молодой парень в городском костюме, с холеной внешностью и самоуверенной улыбкой. Это был Николай, сын крупного районного начальника, который уже не раз сватался к Олесе. Его отец и Игнат Петрович были старыми приятелями.

Николай, не стесняясь, уставился на Алексея, оценивающе, с легкой насмешкой.

– А, это тот самый… агроном? – громко спросил он ни у кого конкретно. – Тот, что Борща укротил? Молодец. Только знаешь, парень, не в свои сани не садись. Есть вещи, которые тебе не по чину.

Алексей сжал кулаки. Все его существо восстало против этой наглости. Но он помнил об Олесе, о ее репутации. Он молча развернулся и пошел прочь, чувствуя на спине колющий взгляд. Интрига плелась не только в темных углах деревни, но и на самом ее верху.

Вернувшись домой, он застал на столе записку, просунутую в щель двери. Без подписи, детский, неровный почерк: «Ищи там, где картошку копал старик Архип. Берегись воды.»

Сердце Алексея замерло. Старик Архип… тот самый, что первым забил тревогу о пропаже Матрены. Его картофельное поле было как раз на том берегу Утлы, напротив того места, где он видел таинственный огонек.

Любовь даровала им крылья, но мир вокруг начинал сжиматься, словно тиски. Тени сгущались, и шепот реки становился все настойчивее, предвещая новые, куда более страшные испытания. Но именно эти испытания должны были не разлучить, а навеки сковать их души сталью, закаленной в общем огне.

Записка жгла карман. Слова «Ищи там, где картошку копал старик Архип. Берегись воду» отстукивали в висках навязчивым, тревожным ритмом. Но желание увидеть Олеську, прижать ее к себе, заглушало даже этот голос разума.

Они договорились встретиться на сеновале, что стоял на отшибе, за околицей. Это место было даже лучше бани – просторное, наполненное душистым ароматом свежего сена и полевых трав, с огромным слуховым окном, в которое лился лунный свет, серебря стога и их тела.

Алексей пришел первым. Нервы были натянуты, как струны. Оскорбительная встреча с Николаем, угроза в его глазах, необъяснимая пропажа старухи Матрены – все это клубилось внутри, требуя выхода. И единственным лекарством была она.

Вот послышался легкий шорох, и в проеме наверху лестницы возникла ее силуэт. Луна озарила ее фигуру, облаченную в простенькое ситцевое платьице. Она стояла, словно сошедшая с лубочной картинки, но во взгляде ее читалась не девичья робость, а жгучее, почти отчаянное нетерпение.

Он не стал ждать, не произнес ни слова. Двумя прыжками он преодолел расстояние, отделявшее его от лестницы, и взлетел по скрипучим ступеням. Он схватил ее за талию и прижал к себе так сильно, что у нее вырвался короткий, задыхающийся вздох.

– Леша, что ты?.. – начала она, но ее вопрос утонул в его поцелуе.

Это был не поцелуй, а нападение. Голодное, яростное, безжалостное. В нем была вся накопившаяся за день ярость, ревность, страх и безумная, животная жажда. Он впивался в ее губы, заставляя их раскрыться, его язык властно вторгся в ее утробу, требуя ответа.

И она ответила. Ее руки впились в его волосы, прижимая его еще ближе. Ее тело изогнулось, прижимаясь к его напряженным мускулам. Платье с тонкими лямочками сползло с одного плеча, обнажая гладкую, загорелую кожу. Он губами прошелся по этой обнаженной кривизне её тела, слыша, как ее дыхание срывается.

– Он… Николай… подходил к тебе? – прохрипел Алексей, не отрывая губ от ее кожи, срывая с другого плеча хлопчатую ткань.

– Да… но я… я даже не взглянула… – выдохнула она, запрокидывая голову, когда его ладонь грубо сжала ее упругую, пышную грудь через тонкий ситец.

– Больше не смотри, – его голос был низким, повелительным. – Ты моя. Слышишь? Моя.

Он сорвал с нее платье. Оно бесшумно упало к их ногам. В лунном свете она была совершенна. Высокая грудь с темными, налитыми бутонами сосков, тонкая талия, крутые бедра. Он смотрел на нее, как завороженный, дикий восторг и его сексуальные чувства пылали в его глазах.

Он опустил ее на мягкую, пружинящую гору сена. Оно шептало вокруг них, обволакивая их своим ароматом. Он был стремителен и немного груб. Его руки, сильные и шершавые от работы, скользили по ее бедрам, раздвигая их, его поцелуи жгли кожу на животе, все ниже и ниже.

– Леша… – взмолилась она, но в ее голосе была не мольба о пощаде, а мольба не медлить.

Когда он вошел в нее, она вскрикнула – коротко, громко, и тут же прикусила губу, чтобы не выдать себя. Но это был крик не боли, а освобождения, дикого, всепоглощающего наслаждения. Он двигался в ней с силой, которая заставляла сено шелестеть, а старые балки сеновала слегка поскрипывать. Каждый толчок был словно вызов всему миру – и Николаю, и ее отцу, и темным слухам. Каждый стон, который она не могла сдержать, был гимном их любви.

Он смотрел на ее лицо, искаженное страстью, на полуприкрытые, блестящие от влаги глаза, на губы, распухшие от его поцелуев. Он был ее первым и единственным. И мысль об этом сводила его с ума, заставляя двигаться быстрее, глубже, яростнее.

Взрыв был оглушительным. Она кончила первой, закусив его плечо, чтобы не кричать, ее тело затрепетало в немых судорогах. И лишь тогда он позволил себе отпустить вожжи, изливаясь в нее с долгим, сдавленным стоном, полным облегчения и животной радости.

Они лежали, тяжело дыша, облитые лунным светом и потом. Сено нежно щекотало кожу. Он лежал на ней, не желая двигаться, чувствуя, как безумный пульс в его висках постепенно утихает.

И тут она тихо, почти неслышно, заплакала.

Он тут же приподнялся, испуганный.

– Олесь? Что ты? Я тебя обидел? Я был слишком…

– Нет, – она прервала его, обняв за шею и прижав его голову к своей груди. Ее слезы текли по его щеке, смешиваясь с потом. – Нет, Леша… Это… это от счастья. Я так боюсь это потерять. Отец… он сегодня сказал, что если я еще раз увижусь с «этим городским выскочкой», он запрет меня на ключ. А Николай… он сказал отцу, что ты связан с исчезновением бабы Моти.

Ледяная волна прокатилась по спине Алексея. Интрига закручивалась туже. Он приподнялся и посмотрел ей прямо в глаза.

– Слушай меня. Я никуда не денусь. И никто не разлучит нас. Ни твой отец, ни этот щеголь. А что касается старухи… – он на мгновение заколебался, но потом решил, что она имеет право знать. – Мне подбросили записку. Кто-то знает что-то, о ее исчезновении.

Он достал из кармана смятый клочок бумаги. Олеся, с расширившимися от ужаса глазами, прочла его.

– Старик Архип… Его картофельное поле как раз напротив того места, где… где мы были в тот вечер. Где тебя избили.

– Я должен проверить, – твердо сказал Алексей. – Завтра.

– Нет! Это ловушка! «Берегись воду»! Леша, нельзя!

– Я должен, – повторил он. – Иначе эта тень будет висеть над нами всегда. Над тобой.

Он снова поцеловал ее, но на этот раз поцелуй был другим – нежным, обещающим, полным решимости.

– Я все улажу. А потом… потом мы будем вместе. Всегда.

Она прижалась к нему, ища защиты и тепла в его объятиях. Их страсть, достигнув новой, исступленной высоты, столкнулась с реальной опасностью. Но именно эта опасность, как сталь, закаляла их чувства, превращая юношескую влюбленность в нечто большее – в союз двух воинов, готовых сражаться за свою любовь против всего мира.