Читать онлайн Дитя темных дел

Глава 1

В бездонной чаше сумерек, что медленно, но верно поглощала остатки дня, наш старый фургон, словно призрак давно ушедших времен, скользил по извилистым тропам сумрачного леса. Каждое колесо, казалось, вздыхало под тяжестью наших пожитков, а скрип дерева вторил заунывному стону ветра, что проносился сквозь вековые кроны. Я сидела внутри, прижавшись к старому, пропахшему ладаном и пылью сундуку, и вглядывалась в мерцающие огоньки свечей, что бросали глубокие тени на резные стены нашего передвижного дома.

Фургон наш, хоть и видавший виды, был для нас крепостью. Снаружи он был обит потемневшим от времени деревом, украшен причудливыми, почти гротескными узорами, вырезанными давно умершими мастерами, и расписан выцветшими, когда-то яркими красками, изображающими мифических существ и звездные карты. Внутри же царил вечный полумрак, рассеиваемый лишь тусклым светом керосиновой лампы или мерцанием свечей. Воздух был густ от запаха старого дерева, травяных настоев, табака и чего-то неуловимо-сладкого, что всегда напоминало мне о цирке. Повсюду висели старинные гобелены, расшитые блестками костюмы, какие-то амулеты и странные, непонятные инструменты, назначение которых знали лишь их владельцы.

Напротив меня, на ворохе подушек, сидел Пип, наш незаменимый карлик, чья лысая голова блестела в свете лампы, как отполированный камень. Его глаза, всегда полные озорства и похмелья, были прищурены, пока он помешивал в щербатой кружке свой излюбленный отвар. Пип был не просто карликом; он был мастером иллюзий, акробатом, чьи движения, несмотря на его рост, были поразительно грациозны, и, по слухам, знатоком древних заклинаний. Рядом с ним, в тени, дремал Молчаливый Гигант, чье настоящее имя никто и не знал, лишь его исполинский силуэт и тяжелое, мерное дыхание напоминали о его присутствии здесь. А в углу, свернувшись клубком, спала Змеиная Дева, чьи волосы, казалось, сами по себе извивались в полумраке. Мы были странной семьей, собранной с разных концов света, каждый со своей странностью, каждый со своим болезненным прошлым.

– Мышка, – прохрипел Пип, протягивая мне кружку, – испробуй этот нектар. Он разгонит тени, что сгущаются в твоих глазах.

Я взяла кружку. От нее исходил терпкий, землистый аромат, смешанный с нотками мяты и зверобоя.

– Что это, Пип? Очередное твое колдовское зелье? – спросила я, стараясь придать голосу безразличие, хотя любопытство уже жгло меня изнутри.

Пип усмехнулся, обнажив пожелтевшие зубы.

– Колдовское? Возможно. Но лишь для тех, кто не ведает истинной магии трав и корней. Это чай из Скорбной Ивы, собранной под полной луной, и капли росы с листьев Забвения. Он успокаивает душу и открывает разум для грядущего.

Я сделала глоток. Жидкость была горьковатой, но теплой, и по телу разлилось странное расслабление, словно невидимые нити отпускали каждый сжатый мускул. Мы с Анджело присоединились к ним пять лет назад, когда покинули наш табор под Римом, и с тех пор Пип всегда был для меня неким чудаковатым наставником, чьи советы были столь же загадочны, сколь и его чаи.

Я отвернулась от Пипа и снова устремила взгляд в окно. Сумерки сгущались, превращая лес в лабиринт черных силуэтов. Где-то там, за горизонтом, за завесой наступающей ночи, лежали Венецианские земли. Город каналов и масок ждал нас, его фестиваль сулил толпы, деньги, и, возможно, незабываемые впечатления. Цирк всегда был любим народом, и мы, его бродячие дети, несли в себе обещание чуда и ярких эмоций. Но в эту ночь, когда воздух был наполнен предчувствием, а сердце сжималось от необъяснимой тоски, я чувствовала лишь нарастающую тревогу от нового переезда.

Глаза мои тяжелели, и я уже почти погрузилась в зыбкое царство дремы, когда внезапный, резкий стук копыт разорвал тишину. Он приближался, нарастал, пока не стал оглушительным грохотом прямо у нашего фургона.

Дверца распахнулась, и на фоне сумерек возник силуэт всадника. Конь его был черен, как сама ночь, а наездник… о, наездник! Это был Анджело. Мой Анджело. Ему было едва двадцать, его темные волосы разметались по ветру, а глаза, такие же зеленые, как мои, горели лихорадочным блеском. Он был воплощением юности, силы и той необъяснимой, почти дикой красоты, что в последнее время заставляла мое сердце биться чаще.

– Мы почти у города! – крикнул он, и голос его, обычно глубокий и спокойный, сейчас был полон возбуждения. – Вижу огни на горизонте! Венеция, встречай!

Вся труппа оживилась, словно по волшебству. Молчаливый Гигант крякнул, Змеиная Дева зашипела от удовольствия, а Пип захихикал, потирая лысину. Но я видела лишь Анджело. Наши взгляды встретились, и в его глазах мелькнула искорка радости, а уголок рта дрогнул в едва заметной, но такой знакомой мне усмешке. Он подмигнул. О, это было всего лишь мимолетное движение, но оно пронзило меня насквозь, заставив кровь прилить к лицу.

Я подавила улыбку, чувствуя, как смущение обжигает щеки. Он был моим братом, моим спутником, моей тенью с самого детства, но в последние два года каждый его взгляд, каждое прикосновение, каждый необдуманный жест превращались для меня в сущую пытку и блаженство одновременно.

– Гляди-ка, мышка, – раздался ехидный голос Ани, нашей пышнотелой жонглерши, что могла поднять одной рукой двух мужчин, – твой братец за лето как похорошел-то! Неровен час, найдет себе невесту и убежит от нас, от своих бродяг!

Слова ее, сказанные с добродушной насмешкой, ударили меня, как плеть. Раздражение вспыхнуло во мне ярким пламенем.

– Я тоже ничего! – огрызнулась я, чувствуя, как гнев смешивается с обидой. – Найду жениха себе в два счета!

Аня расхохоталась, ее смех был громогласным и заразительным.

– Куда ж ты денешься, мышка? Ты ведь без нас никуда, как и мы без тебя! А Анджело… Он птица вольная. Захочет, и улетит от нас в любой момент.

– Анджело никогда меня не бросит. – прошептала я, скорее себе, чем ей, и в этих словах была не только уверенность, но и мольба, и глубокий, иррациональный страх.

Вскоре мы прибыли в пригород Венеции. Воздух здесь был влажным и тяжелым, пропитанным запахом морской соли, старого камня и чего-то сладковато-гнилостного, что, казалось, исходило от самого города. Мы начали разгружать фургоны, устанавливать шатры, создавая наш маленький, временный мир посреди чужого. Я помогала таскать тяжелые шесты, а Анджело, всегда первый в работе, с легкостью поднимал тюки и разворачивал брезент. Жара была невыносимой, и вскоре он, к моему тайному смущению, сбросил свою рубаху. Его обнаженный торс, покрытый каплями пота, блестел в свете восходящего солнца, а мышцы играли под кожей. Я старалась не смотреть, отводить взгляд, ведь для всех мы были братом и сестрой, и подобное внимание было бы неприличным, даже греховным.

Но мои глаза, предательски, все равно скользили по нему время от времени. И в очередной раз, когда это случилось, я заметила ее.

Мадам Серафина. Наша начальница. Француженка средних лет, чья красота была холодной и отстраненной, а язык наточен на конфликты и колкости. Ее черные, как смоль, волосы были всегда идеально уложены, а глаза, цвета янтаря, всегда излучали некую надменность. Она любила роскошь и всегда была одета в шелка, даже сейчас, в пыли и суматохе лагеря, и от нее всегда пахло дорогими французскими духами. И вот теперь ее взгляд, обычно такой равнодушный ко всем, был прикован к моему Анджело. В нем я заметила нечто, что заставило мое сердце встревоженно сжаться. Желание. Хищное, неприкрытое желание.

Ревность, словно ядовитый плющ, начала оплетать мое сердце, сдавливая его в своих отравляющих объятиях. Анджело, казалось, ничего не замечал. Он был слишком поглощен работой, слишком чист душой, чтобы увидеть хищный блеск в ее глазах.

И тут раздался ее голос, низкий, бархатный, словно шелк, скользящий по коже:

– Анджело, mon ange* (мой ангел), – произнесла она, подойдя к нему так близко, что их плечи почти соприкоснулись, – не мог бы ты уделить мне минуту? Мне нужно обсудить с тобой некоторые важные детали завтрашнего выступления. Зайди, пожалуйста, в мой шатер.

И Анджело, этот наивный, прекрасный дурак, кивнул. Кивнул и пошел. Пошел за ней, в ее шатер, в ее логово, не заметив ни моего застывшего, шокированного взгляда, ни того, как побледнели мои сжатые губы.

Бешенство. Оно нахлынуло на меня, словно приливная волна, сметая все на своем пути. Я бросила тяжелый тюк, который держала в руках, и он с глухим стуком упал в пыль. Не обращая внимания на любопытные взгляды, я бросилась прочь, прочь от этого лагеря, от этих людей, от этого невыносимого зрелища.

– Муна! Случилось что? – окликнула меня Рита, чье лицо выражало искреннее беспокойство.

Я не остановилась.

– Нет, все прекрасно! – выкрикнула я, не оборачиваясь. – Просто… мне плохо. Долгая дорога из Парижа была, укачало. Мне надо отдохнуть!

Ложь. Горькая, отвратительная ложь, но она была единственным щитом, который я могла выставить против нахлынувшей неконтролируемой ревности.

Я бежала, не разбирая дороги, пока не добралась до своего фургончика. Влетев внутрь, я захлопнула дверь, отрезая себя от мира, от света, от всего, что причиняло мне боль. Внутри было душно, но этот запах – смесь старого дерева, лаванды и чего-то еще, что было только моим, домашним, – успокаивало.

Я рухнула на свою узкую кровать, обитую выцветшим бархатом, и уткнулась лицом в подушку, пытаясь заглушить стон, рвущийся из груди.

Повернувшись на бок, я уставилась на стену. Там, на потертых досках, были приколоты старые, пожелтевшие фотокарточки. На них были мы: я и Анджело, еще дети, с грязными лицами и сияющими глазами, окруженные нашим большим цыганским табором под Римом. Старики с морщинистыми лицами, женщины с яркими платками, смеющиеся дети, собаки, костры под звездным небом…

Я провела рукой по лицам на фотографиях. Все они ушли. Исчезли, растворились в пыли дорог и тумане времени. Остались только мы. Только Анджело и я. Единственные друг у друга… А он даже и не замечает, как я сгораю при виде его, как каждый его взгляд, каждое ласковое слово прожигает меня насквозь.

Это началось два года назад. Два года назад, когда Анджело, всегда оптимистичный, храбрый, мой единственный друг детства, вдруг перестал быть просто другом. Он вырос, возмужал, и его красота, его сила, его смех стали для меня невыносимой пыткой. В моей голове он перестал быть мне названным "братом". Он стал моим наваждением, моей ночной болью, моим проклятием, и я знала, что эта тьма, эта любовь-ненависть, эта всепоглощающая ревность, поглотит меня целиком, если он так и не взглянет на меня тем же взглядом, каким я смотрела на него.

Я отыскала свой потайной сундучок. Он был обит шелком и медными заклепками, помнила его я ещё с детства.

Извлекши из него потрепанный кожаный дневник, я осторожно приоткрыла его, и пожелтевшие страницы зашуршали, выпуская на волю отголоски прошлых записей. Зажгла маленькую керосиновую лампу, и ее тусклый, дрожащий свет лег на чистую страницу, приглашая к исповеди.

«23 августа, 1898 год.

Сегодняшний день, как и многие до него, был насыщен дорожной пылью и тряской на кочках. Мы покинули Париж на рассвете. Целый год прожили там, на окраине.

О, Париж! Его узкие улочки, пропахшие кофе и лилиями, его шумные кафе, где можно было часами сидеть, наблюдая за потоком жизни, его газовые фонари, что по вечерам превращали город в сказку! Я буду скучать по его суете, по тем маленьким лавочкам парфюмеров, где Анджело выторговал себе тот дивный апельсиновый одеколон, а мне – цветочные духи, что теперь лежат в моем мешочке, нетронутые. Слишком дорогие, не хочу тратить ни капли. Нюхаю их лишь перед сном, чтобы снились приятные сны.

В дороге до Венеции, видела старые замки, что стояли, словно призраки былых эпох, и поля, бесконечные, необъятные. При виде них хотелось сорваться из вагончика, нырнуть с головой в эту зелень и бежать куда глаза глядят, пока силы не закончатся. А еще… еще я наблюдала дорогой за Анджело. Он ехал впереди, его силуэт сливался с силуэтом коня, и каждый раз, когда он оборачивался, чтобы что-то крикнуть Пипу или Рите, мое сердце замирало. Он смеялся, и этот смех был подобен прекрасной мелодии, чистый и беззаботный.

А Рита, наша Рита, сегодня весь день ворчала на Молчаливого Гиганта, потому что тот, видите ли, съел ее последнюю порцию жареных каштанов.

«Да ты, великан, ненасытный, как бездонная бочка! – кричала она, размахивая руками. – Тебя бы в цирк уродов, там бы ты точно побил все рекорды по обжорству!»

А Гигант лишь крякал в ответ, довольный, и Пип, наш мудрый Пип, подливал масла в их огонь: «Не гневи судьбу, Рита, быть может, его желудок – это портал в иное измерение, откуда приходят все наши беды!»

Мы ели вчерашний хлеб и вяленую рыбу, запивая ее терпким парижским вином.

Было хорошо, когда Анджело, проезжая мимо, бросил мне дикую розу, сорванную с куста у дороги, пока никто не видел. И стало просто ужасно, когда я увидела, как он смеется с мадам Серафиной, а ее взгляд…»

Я остановила перо. Мои пальцы чуть не сломали его, сжимая основание. Нет. Нельзя. Если кто-то найдет этот дневник, если эти строки попадут в чужие руки… Мои тайны должны остаться со мной. Я могу написать о них на отдельном листе, а после сжечь его, развеять пепел по ветру, чтобы ни один вестник моих чувств не мог быть обнаружен. Так будет вернее.

Я отложила дневник, чувствуя, как внутри меня разгорается пламя, которое не может быть записано на бумаге.

Внезапно раздался легкий стук в окошко фургона. Я вздрогнула, поспешно пряча дневник под подушку. Притворилась спящей, прикрыв глаза и выровняв дыхание.

– Муна, мышка моя, я знаю, что ты не спишь. Ты никогда не ляжешь спать, оставив лампу зажженной. Выходи, у меня для тебя сюрприз. – голос, бархатный и знакомый до боли, прозвучал прямо за дверью.

Мышка. Он всегда называл меня так. Ещё с детства. А остальные переняли это у него, называя меня так. За мою тихость, за незаметность, с которой я могла скользнуть мимо кого угодно, словно тень. Но из его уст это прозвище звучало всегда особенно.

Я медленно поднялась и отворила дверь. Анджело, высокий, темноволосый, с глазами, что горели, как изумруды в ночи, сразу ворвался внутрь. Он схватил меня в охапку, и прежде чем я успела что-либо возразить, закружил меня по тесному фургону.

Мои ноги оторвались от пола, мир вокруг меня завертелся, а с тумбочки и столика посыпались мелкие безделушки – старые монеты, колода карт, засушенный цветок.

– Пусти! – запищала я, пытаясь вырваться, но смех Анджело был заразителен, а его объятия – слишком крепки. – Ты сейчас все тут разнесешь, дурень!

Он остановился, но не отпустил, лишь крепче прижал к себе. Его глаза сияли, а на губах играла счастливая, почти безумная улыбка.

– Муна! Наконец-то! Моя мечта сбылась! Я с детства мечтал побывать в Венеции. Помнишь? Город на воде! Каналы! Гондолы!

– Мечты мечтами, – пробормотала я, пытаясь отдышаться, – а работы у нас будет по горло. Может, и не увидим мы никакого города, будем только шатры ставить, да реквизит таскать.

Анджело усмехнулся, дергая бровью. Прислонился к стене, запрокинув голову, чтобы перевести дыхание. Он пах апельсинами и чем-то неуловимо-свежим, как летний ветерок в Сицилии.

– А вот и нет, мышка. Если не увидим днем, то сбежим ночью! Что нам стоит? Ночью город будет ещё более прекрасным, я уверен.

– Сбежим? – я подняла на него глаза, и в моем голосе прозвучало удивление.

Он легонько ущипнул меня за щеку, его пальцы были теплыми и пахли табаком. Опять, наверное, с Пипом дымили вместе на пару.

– Конечно, сбежим! Все шалости – только с тобой, и никак иначе! – Он подмигнул, и это было подобно удару молнии. Фатально. Затем Анджело отпустил меня и, отступив на шаг, протянул руку в многочисленных кольцах. – Ну что, мышка, идем? У меня для тебя сюрприз, если не забыла. Тебе понравится.

Мое сердце, казалось, растаяло, как джелато под летним солнцем, превратившись в теплую, сладкую лужицу. Его присутствие, его запах, его смех – все это окутывало меня, словно невидимое уютное одеяло. Я улыбнулась, впервые за этот день искренне и безмятежно, и, не раздумывая, шагнула за ним в ночь.